В конце XII – начале XIII века католическая Церковь могла претендовать на титул католической, то есть универсальной, только в плане теоретическом или мистическом. На самом деле она представляла собой одну из религий западного мира, которая, желая получить признание главной и единственной, шаг за шагом становилась скорее мощно организованной сектой, чем духовной колыбелью человечества.

Великие ереси начальных веков христианства глубоко укоренили в ней дух нетерпимости. Великие вторжения и массовые обращения варваров (в том числе и очень поздние, как в случаях с саксонцами, скандинавами и славянами) обогатили христианство множеством полуязыческих народов, которые, поклоняясь Христу и святым, плохо отличали их от своих древних богов. Ислам завоевал северную Африку, средиземноморский Восток и огромную часть Испании и вовсе не собирался отказываться от своих завоеваний. Он обладал той же воинственностью и тем же духом прозелитизма, что и христианство, и крестовые походы в Святую Землю были оборонительными войнами христианства против неприятеля, стремящегося ничтоже сумняшеся насаждать свою веру с помощью оружия. Греческая Церковь, уже давно стоящая в духовной оппозиции к Римской, подчинила себе страны Восточной Европы, покорившиеся Византии или находящиеся под влиянием ее культуры, такие как Болгария и Россия, и оспаривала у римской Церкви другие славянские территории, привязанные к своему языку и плохо воспринимавшие латынь, которую папство вменяло им в качестве церковного языка.

Италия, Испания (все еще находящаяся частично во власти мавров), Франция, Англия, Германия, Польша, скандинавские страны, Венгрия, Богемия, Босния были католическими, хотя и в разных стадиях – в зависимости от их удаленности от Рима и от давности их обращении в христианство. Такие страны, как Венгрия или Босния, пребывали наполовину в язычестве, и во влиянии над ними с католиками соперничали евреи и мусульмане. Юг России был целиком языческим, и вождь куманов дал себя окрестить только в 1227 году. Страны Балтии оставались языческими, несмотря на совместные усилия поляков, немцев и скандинавов обратить их по доброй воле или силой. В Германии и Англии население приняло католицизм как государственную религию, но светские власти постоянно не ладили с Римом. Император был самым грозным политическим противником папы, и север Италии под его влиянием долго и ожесточенно сопротивлялся авторитету Церкви. Испания, вынужденная бороться за веру с исламом, отличалась особым религиозным пылом, ибо там католицизм противопоставлялся вере чужеземного завоевателя как религия национальная. Но беда в том, что, пребывая в постоянной войне за независимость, Испания сама непрестанно подпадала под угрозу ислама.

Капетингская Франция была для Рима единственным мощным и надежным союзником, однако правление Филиппа Августа продемонстрировало папству, что король Франции далеко не всегда будет паладином Церкви. Одним из честолюбивых замыслов Григория VII и Иннокентия III стало создание христианской империи с папой во главе, где короли выполняли бы роль лейтенантов, что плохо соотносилось с реальностью, зато ясно указывало на степень авторитарности папства. Если ислам и греческая Церковь (несмотря на урон после крестового похода 1204 г.) оставались для Рима перманентной внешней угрозой, то в странах официально католических возникало все больше и больше движений, открыто оппозиционных Церкви. У всех ересей была одна общая черта: абсолютное и резкое осуждение римской Церкви.

Ереси гнездились по большей части на Балканах, в Северной Италии и в Лангедоке, причем учение катаров в ХП-ХШ веках было далеко не самым могущественным. Очаги ереси во Франции, Германии и Испании были одинаково активны и многочисленны.

В начале XIII века римская Церковь, став крупной политической силой, начала терять доверие светской элиты даже в тех странах, где ее ортодоксальность никем не оспаривалась, и во многих католических странах ересь снискала поддержку населении и имела собственные традиции, организацию, священников и мучеников.

Около 1160 года катарская Церковь в Кельне насчитывала адептов во многих городах на юге Германии, особенно в Бонне, и, несмотря на преследования и пытки, вызывала серьезные опасения у каноника Экберта де Шенау по причине большой численности верующих. В Англии катары не пользовались успехом, однако миссионеры из Фландрии сумели в 1159 году привлечь достаточное количество неофитов, чтобы возбудить беспокойство клира. Их не сожгли на кострах, но заклеймили каленым железом и выгнали в поля, где они перемерли от холода, не найдя поддержки у враждебно настроенного населения. И тем не менее в Англии катары были еще в 1210 году, поскольку одного из них сожгли на костре, и против еретиков звучали призывы к крестовому походу.

Во Фландрии катаров было много, и их Церковь в Аррасе отличалась таким могуществом, что епископ Фрумоальд в 1163 году мог только сокрушаться по этому поводу, но сделать не мог ничего, и лишь в 1182 году руководство Церкви судили и сожгли, однако Фландрия до самой инквизиции продолжала оставаться очагом ереси.

Шампань насчитывала много тайных катарских общин, которые в конце XII – начале XIII веков активно преследовало духовенство. Нам известна история юной Ремуазы, заплатившей жизнью за приверженность девственности. Если она и ее пожилая наставница были единственными еретичками, обнаруженными в Реймсе, из этого не следует, что не существовало других; несгибаемые женщины умели хранить тайну. Крупная община катаров существовала приблизительно с 1140 г. в Монвимере (Монт-Эме). Ее обнаружили только во времена инквизиции, и, судя по тому, что инквизитор Робер ле Бугр сжег 183 еретиков, численность общины была солидной.

В окрестностях Везелея в графстве Неверском южанин Юг де Сен Пьер в 1154 году основал еретическую общину с социальной направленностью, но явно катарскую по духу, которая объединила окрестных обитателей, стремящихся освободиться от тирании городских аббатов. Их поддерживал сам граф, но в 1167 году руководители общины были осуждены по обвинению в ереси. Это, однако, не помешало их доктрине распространиться по всему Нивернэ и в Бургони, где она приобрела такие симпатии у населения в районе Безансона, что священники, запрещавшие ее, сильно рисковали: их могли побить камнями. Епископ обвинил двоих руководителей движения в ереси и сжег.

Епископ Оксерский, Юг де Нуайер, обнаружил источник ереси в Шарите сюр Луар в 1198 году. Старейшина капитула Невера разделял катарскую доктрину, и ересь была сильна повсюду, вплоть до церковных кругов. Глава местной общины Террик был сожжен в 1199 году, но бурное развитие секты все же вынудило папу послать в Нивернэ легата с миссией усмирения, и в 1201 году в Невере сожгли шевалье Эврарда де Шатонев, ученика Террика. Племяннику шевалье, декану капитула Гильому, удалось бежать и укрыться в окрестностях Нарбонны, где он стал одним из вождей катарской Церкви под именем Теодориха (Тьерри). При всех гонениях учение катаров не сдавалось, и в 1207 году секта Шарите снова навлекла на себя гнев епископов Труа и Оксера, а в 1223 году знаменитый инквизитор Робер ле Бугр получил от папы приказание истребить ересь в регионе.

На севере Франции, где общины еретиков попадались редко и не окружали себя никакой тайной, большинство населения относилось к ереси враждебно. Тем не менее успех движения в Базеле и Аррасе и существование таких мощных колоний, как в Монвимере или в Шарите, заставляет думать, что катары были более многочисленны, чем подозревали светские власти и Церковь. Во Франции в начале XIII века учение катаров не представляло для Церкви серьезной опасности. Члены различных общин могли сформировать лишь некое оккультное сообщество, весьма мало боеспособное. И неизвестно еще, смогло бы движение так разрастись и выйти на свет Божий, как это случилось в Италии и Лангедоке пятьюдесятью годами раньше, если бы Церковь не сосредоточила на борьбе с ересью все усилия своей внешней политики и внутренней организации.

Если во Франции, самой католической из христианских стран, очаги ереси были настолько стойкими, что катарские епископы Болгарии и Лангедока сочли необходимым создать там Церковь, то в остальных католических странах учение катаров было уже готово оспаривать у римской Церкви ее превосходство.

Поначалу самая малочисленная, Церковь катаров к концу XII века стала обретать вид и преимущества Церкви универсальной. Повсюду, где она получила распространение, ее моральный престиж был огромен. Она обладала своей доктриной, которая сохраняла стабильность и связную логику (если не считать мелких различий в деталях) как в XI, так и в XIV веке, как в Болгарии, так и в Тулузе или Фландрии, и это единомыслие служило доказательством силы Церкви. У нее был свой неизменный ритуал, своя иерархия и традиции, своя теология и литература, и она могла уже противостоять порядкам официальной Церкви.

Мы знаем, каким доверием она пользовалась в Лангедоке, и нашему повествованию не помешает короткий экскурс в историю Церкви катаров в тех странах, где ересь уже окрепла достаточно, чтобы стать официально признанной. Поведение римской Церкви, начиная с крестового похода и кончая учреждением инквизиции, было продиктовано величиной и реальностью опасности. Нельзя сказать, что Церковь просто стремилась к власти, проводя политику тирании и репрессий. За долгое время она сама серьезно пострадала от своей политики, и это говорит о том, что здесь были задеты ее жизненные интересы. Сжигая еретиков, Церковь не повергала безоружного, а защищалась от опасного противника, у которого было перед ней серьезное преимущество борца за духовную свободу. Даже при слабой организации и боеспособности гонимая Церковь всегда была морально сильнее официальной. Риму не удавалось справиться с катарами, не разрушив при этом изрядную часть самого смысла существования своей Церкви. Несомненно, она бы успешнее защитила свою веру, если бы ушла, как катары, в подполье, в пещеры. Однако римская Церковь уже долгое время была не просто Церковью, но кастой, социальным классом и политической силой.

Церковь катаров защищала только духовные интересы. Преимущество было на ее стороне: во многих католических странах римская Церковь не представляла ни просветительской инициативы, ни национальной традиции, ни защиты от феодальной анархии, а являла собой чуждую религию, которую силой насаждали светские власти.

У балканских славян и венгров греческий ритуал уже получил распространение, благодаря трудам болгар Кирилла и Мефодия (они перевели Литургию и Священное Писание на народный язык). Эти народы сохранили глубоко враждебное отношение к католическому клиру, насаждавшему латынь, и потому монахи многочисленных обителей на территории этих стран вместо поддержки со стороны местных священников получили в их лице опаснейших противников. Римское духовенство их презирало и всячески угнетало, а между тем они гораздо ближе стояли к народной традиции, чем к культуре, которую навязывал Рим, и именно поэтому были склонны впитывать еретические доктрины и распространять их, благодаря своему авторитету служителей Христа. С другой стороны, в славянских странах католических священников и епископов было мало, они не имели никакого влияния на население и являли собой пример самой бессовестной коррупции.

В эпоху Иннокентия III Венгрия, Хорватия, Славония, Босния, Истрия, Далмация, Албания (а также Болгария, Македония и Фракия, находившиеся под греческим влиянием) были странами, где учение катаров пользовалось наибольшей свободой, а нередко и поддержкой власть имущих. В конце XII века в Боснии «бан», или князь, Кулин, правитель этой провинции, вместе со всем своим семейством исповедовал ересь. В Далмации, в диоцезе Тригурия находился один из крупных катарских центров, известный не только на Балканах, но и в Западной Европе. В Сплите, Рагузе и Заре почти вся знать была еретиками. И не только в Болгарии, где зародилось учение катаров, но и в Константинополе присутствовал один из самых важных катарских епископов. В этих странах даже католические епископы, такие, как Даниэль из Боснии или Аренгер из Рагузы, проявляли симпатию к доктринам катаров.

По восшествии на папский престол Иннокентия III епископы славянских стран, напуганные развитием ереси, пытались устрашить противников преследованиями и призывами к князьям. Венгерский король, верный папе, пытался оказать давление на бана Боснии, который пошел для виду на уступки. Однако его последователь Нинослас еще откровеннее поддерживал ересь и посадил еретика на епископский трон, освободившийся после смерти Даниэля. Босния официально стала еретической, перестала отправлять все католические службы и к концу 1221 года превратилась в одну из избранных стран, где гонимые катары из других краев могли найти прибежище и чувствовать себя в безопасности.

Тем временем Иннокентий III старался обратить болгар, склонявшихся к Византии, где катаров и богомилов было особенно много. Короновав болгарского царя Калояна, покорившегося Риму, чтобы получить от папы помощь против греков, Иннокентий III предвидел, что его протеже будет по-прежнему поддерживать еретиков в своей провинции. Иван Асень, царь Болгарии к концу 1218 года, предоставил катарам полную свободу проповеди и службы. В Венгрии короли Эмерик, а потом Андрей II, искренние католики, пытались под нажимом Иннокентия III, а потом Гонория III искоренить ересь в своих странах. С их помощью епископы и легаты развернули ожесточенную борьбу против боснийских катаров, и в 1221 году венгерский монах Павел основал доминиканский монастырь в Раабе. Однако первых доминиканских миссионеров постигла печальная участь: тридцать два монаха были утоплены в реке разгневанной толпой за скверные пророчества. Несмотря на показное повиновение бана Ниносласа, ересь продолжала оставаться в силе настолько, что в 1225 году Гонорий III грозил объявить крестовый поход в эту провинцию. Поход, однако, не состоялся. Архиепископ Колошский выдал двести марок серебром Жану, владетелю Сирми, с целью убедить его принять крест, но тот так и не смог решиться. Только король Коломан, сын Андрея II, в 1227 году попытался предпринять военную операцию, но тоже без особого успеха.

Для установления равновесия в Боснии (единственный тамошний епископ переметнулся к еретикам) папа учредил второе епископство и отправил туда немецкого доминиканца Иоганна фон Вильдешуссена, который быстро снискал себе дурную славу своими зверствами. Чтобы заставить покориться бана Боснии, папа призвал князя Коломана Славонского, как некогда призвал в Лангедок французского короля. Во главе нового крестового похода Коломан в 1238 году добился, или мнил, что добился, известных успехов, но ересь не искоренил. Папа вызвал еще одного доминиканского епископа, который через два года, убоявшись, покинул свой пост.

В славянских странах, в силу политической ситуации и убеждений властителей, ересь была сильна и вполне способна противостоять официальной религии. Ее успех во многом определялся естественным сопротивлением славянских народов римскому захватничеству и ослаблением авторитета греческой Церкви, которая, будучи, как и католическая, тесно связана со своим руководством, имела гораздо более слабую организацию, находилась под постоянной угрозой ислама с востока и Рима с запада и гораздо ближе по духу стояла к течениям манихейского толка, чем католическая Церковь. Нет ничего удивительного в том, что ересь попала на благодатную почву в этих краях, едва тронутых христианством и открытых множеству соперничающих влияний.

Совершенно удивительно другое: Италия, родина папства, страна давно уже католическая, так же долго была подвержена ереси, как и Лангедок. В самом Риме имелись катарские общины, и с XII века есть сообщения о мощных колониях еретиков в Милане, Флоренции, Вероне, Орвьето, Ферраре, Модене и даже в Калабрии.

Пока крестовый поход против ереси обездоливал юг Франции, катары в Италии пользовались почти официальной свободой и составляли в городах мощные кланы, которым иногда удавалось изгонять епископов и католических сеньоров.

Особенно широко ересь распространилась в имперской Ломбардии, где постоянно происходили кровавые стычки между сторонниками папы и императора, и обе эти правящие силы держали в постоянном страхе зависимую от них страну. А Ломбардия была страной больших торговых городов-республик, очень ревниво относившихся к своим свободам. Больше, чем для жителей какой-либо иной христианской страны, Церковь представляла для ломбардцев политическую силу, и позже война Гвельфов и Гибеллинов покажет, что в Италии религиозные страсти намного уступают страстям политическим. Именно этот вид борьбы за национальную независимость и социальное освобождение приняло в Италии движение катаров. Епископы, владетельные феодалы, всегда готовые с оружием защищать свои привилегии, наталкивались в городах на упорное сопротивление, для которого религиозный пыл часто становился лишь поводом. Католики дрались не столько за веру, сколько за интересы кланов и политических партий.

Как это ни парадоксально, но состояние перманентной гражданской войны и сохраняло довольно долгое время в Италии климат относительной религиозной терпимости. Пока католики не подняли оружие против своих сограждан-еретиков, в стране сохранялось равновесие сил, вынуждавшее обе стороны считаться друг с другом. Папа, который очень пекся о сохранении своих завоеваний в Ломбардии, не мог призвать императора в крестовый поход, понимая, что тот сумеет обернуть предприятие к своей выгоде. И сумел: в 1236 году, когда инквизиция с бешеной энергией начала свою деятельность во всех католических странах, император обвинил папу в потворстве ереси и в том, что ломбардские еретики подкупили его золотом. Фанатичного Григория IX невозможно было заподозрить в продажности, и потому итальянские катары, одинаково ненавистные и папе, и императору, обретали относительную безопасность в условиях политического соперничества, не дававшего обоим персонажам объединиться.

Церковь была непопулярна в Италии, где слишком задиристое и даже воинственное духовенство постоянно вмешивалось в гражданские войны. Прелаты первым делом стремились сохранить свои права, которые оспаривали у них набирающие силу коммуны. В Италии процветали все религиозные секты: арнальдисты, или последователи реформатора Арнальдо из Брешии, вальденсы, пасаджаны, или иудаиствующие. Но самыми многочисленными и влиятельными были катары. К ним принадлежала большая часть знати, и они черпали силы в поддержке катаров Лангедока и славянских стран. У них были свои школы, они проповедовали в общественных местах, устраивали диспуты с католическим духовенством. Ломбардия в начале XIII века слыла местом паломничества всех катаров Запада, куда направлялись, чтобы посоветоваться или что-либо согласовать с наставниками секты, а также чтобы вновь получить «consolamentum» у наиболее почтенных из них.

В эпоху Иннокентия III Церковь катаров была широко представлена в Италии, имея по одному епископу в Сорано, в Виченце и Брешии, а их «старшие сыновья» управляли общинами в других городах. Милан являлся официальным центром всех еретических Церквей, и тамошний магистрат, враждебный католическому клиру, открыто поддерживал все секты и предоставлял убежище всем еретикам. Катары преобладали в Вероне, Витербе, Флоренции, Ферраре, Прато и Орвьето, и епископы ничего не могли с ними поделать. В Фаэнце, Римини, Коме, Парме, Кремоне и Пьяченце процветали катарские общины; крупная церковная ячейка обосновалась в маленьком городке Дезанцано. В Тревизо и Риме, где еретиков поддерживали светские власти, они открывали свои школы и учили там Евангелию.

В Италии начала века катары чувствовали себя настолько в безопасности, что могли позволить себе теологические разногласия и размежевания внутри Церкви: епископы Сорано следовали Тригурийской и Альбанской школам, которые утверждали, что зло было вечным, а епископы Брешии придерживались доктрины болгарских катаров, гласившей, что добрый Бог изначально был един. Обе секты вступали друг с другом в жаркую теологическую полемику, а к 1226 году Соранская школа распалась на две фракции, из которых первую представлял епископ Белисманса, а вторую – его «старший сын» Джованни де Луджо.

Иннокентий III, обеспокоенный быстрым прогрессом ереси на полуострове, начал с административных угроз, таких, как запрет всякой светской деятельности для катаров, однако его приказы выполнялись отнюдь не всегда. Отлучения тоже ни к чему не привели. Действия папских эмиссаров на местах были не более удачны: в Орвьето горожане-еретики, доведенные до отчаяния жестокостью правителя Пьетро Паренцио, поставленного папой, попросту убили его. В Витербе еретики выдвинулись в консулы, несмотря на все угрозы папы, и тому пришлось в 1207 году собственной персоной явиться в город и приказать конфисковать имущество и снести дома главных членов секты. После 1215 года, когда Латеранский Собор узаконил все меры, практиковавшиеся против еретиков Церковью и государством, преследования стали более жестокими, но от этого не более эффективными, невзирая на поддержку, которую оказывал политике репрессий император Фридрих II. В Брешии в 1225 году произошло вооруженное столкновение между католиками и еретиками. Еретики победили, сожгли католические церкви, предали Рим анафеме и, несмотря на угрозы Гонория III, сохранили власть в городе. В Милане в 1228 году были предписаны епископам и вменены нотаблям весьма жесткие меры: изгнание еретиков, разрушение их домов, конфискация имущества, штрафы и т. д., но эти меры так и остались приказами, а знать и богатые буржуа давали прибежища катарам и строили для них школы и культовые дома. Во Флоренции, несмотря на арест и отречение в 1226 году катарского епископа Патернона, община была в силе и включала в себя многих священников, ремесленников и простолюдинов, не говоря уже о нотаблях. В Риме катары были столь многочисленны, что их влияние оставалось огромным вопреки угрозам штрафов, лишения прав и т. д. и учреждению милиции Иисуса Христа, призванной бороться с ересью.

Когда папа решил прибегнуть к ордену доминиканцев и наделить его исключительными полномочиями в деле истребления ереси, многие доминиканцы, такие как Пьетро ди Верона, Монета ди Кремона, Джованни ди Виченца, энергично взялись за дело и пускали в ход все свое красноречие, разъезжая по ломбардским городам, призывая католиков к борьбе и наводя ужас на еретиков. Дело доходило до того, что они становились во главе вооруженных отрядов. Пьетро ди Верона, обращенный катар, был убит в 1252 году и тем заслужил канонизацию и стал зваться святым Петром мучеником. Движения католической реакции множились. В Парме было основано общество «рыцарей Иисуса Христа». Во Флоренции образовалась конгрегация Пресвятой Девы, и народ шел в богоугодное ополчение, чтобы послужить борьбе с катарами. Между тем еретики насчитывали в городе горячих приверженцев не только среди знати, но и среди простого люда, и местное духовенство не осмеливалось что-либо предпринимать помимо действий инквизиторов. В Милане императорские угрозы вынудили обитателей доказывать свою ортодоксальность, и в 1240 году подеста Орландо ди Трессино сжег многих катаров. В Вероне в 1233 году Джованни ди Виченца велел сжечь шестьдесят человек; в Витербе в 1235 году сожгли катарского епископа Джованни Беневенти и вместе с ним многих катаров; в Пизе в 1240 году взошли на костер двое совершенных.

Но деятельность инквизиции встречала в большинстве городов все большее и большее сопротивление. В Бергамо городской магистрат остался глух ко всем угрозам легатов; в Пьяченце разгневанная толпа выгнала инквизитора Орландо; в Мантуе в 1235 году убили епископа; в Неаполе еретики разгромили доминиканский монастырь и т. д.

К моменту смерти Григория IX в 1241 году катары в Италии были так же могущественны, как и полвека назад. К этому году в Ломбардии насчитывалось более 2000 совершенных, и еще 150 совершенных во французской Церкви в Вероне. В 1250 году смерть Фридриха II развязала папе руки, и он смог сконцентрировать все усилия на уничтожении ереси в Северной Италии, но вплоть до начала XIV века ломбардские города оставались очагами ереси, а борьба между епископами и магистратами продолжалась столь же ожесточенно, подогреваемая политическими страстями и соперничеством кланов. Все более многочисленные костры повыбили ряды совершенных, инквизиторов убивали, возникали новые ереси и теснили учение катаров, которое начало понемногу терять позиции, а в Ломбардию продолжали стекаться французские еретики, чтобы реорганизовать свою преследуемую Церковь.

На юге Франции, как мы видели, развитие ереси не привело к социальным потрясениям, и лишь некоторые частные инициативы, вроде Белого братства Фулька, создавали ту атмосферу гражданской войны, которая в Ломбардии была привычной. Итальянские католики могли сражаться на стороне папы, ибо его противником был притеснявший их император. Но в Лангедоке на стороне папы выступал лишь католический клир. Патриотически настроенные южные города не могли питать симпатий к власти, которая эксплуатировала их безо всякой политической или социальной компенсации. Суетные и сластолюбивые епископы служили папе настолько, насколько он был им полезен, и часто предпочитали не трогать еретиков, среди которых имели друзей или родственников. Крестовый поход завершил процесс глубинного единения всей страны и создал противостояние Церкви и мирского общества, которое постоянно обострялось.

Фридрих II, противник и конкурент папства, желал с оружием в руках истребить всех катаров в Ломбардии, а потом ее оккупировать, и папа остерегался его туда призывать. Французский король оккупировал Лангедок с папского поощрения и торжественного благословения, причем папа не постеснялся приравнять Божье дело к выгоде Франции. Благодаря крестовому походу в Лангедоке сложилась редчайшая для средних веков ситуация: народ, знать и буржуазия, вместо того, чтобы враждовать, или, по крайней мере, жить в атмосфере взаимной настороженности, создали настоящий национальный союз, объединившись вокруг своего законного суверена. Даже в условиях бедствия такая исключительная ситуация могла возникнуть только в народе, уже глубоко и тесно объединенном и осознавшем свое национальное достоинство.

Трудно поверить, что Лангедок был заселен одними еретиками, зато со всей определенностью можно утверждать, что к 1229 году он стал поголовно антикатолическим, поскольку Церковь превратилась во врага нации. Парижский договор поставил на одну доску Церковь и короля Франции. Но кто же мог, не прослыв предателем, славословить папу в стране, где уже двадцать лет слово «француз» стало синонимом бандита и грабителя? Король выказал себя более великодушным, чем Симон де Монфор. И его было труднее выгнать.

Раймон VII не потерял популярности, подписав договор, согласно которому Лангедок присоединялся к Франции его сочли жертвой. Измученная и опустошенная войной страна встречала чужеземных сенешалей и чиновников, которые приехали разрушить крепостные стены, оккупировать столицу, чтобы графу не повадно было даже думать о былой независимости, и наложить тяжкие подати, окончательно парализовавшие экономику. И все это творилось именем Церкви и по ее приказу. Львиная доля, фактически половина от этих сумм должна была пойти церквам и аббатствам, и епископы, облеченные новой властью, могли свободно изымать средства из десятин и прочих налогов, за выплатой которых следили королевские интенданты. Каркассе, Разе, Альбижуа и Нарбоннские земли стали королевскими, как, собственно, уже и было с 1226 года, но теперь аннексия стала окончательной. Тулуза, Кэрси и Ажене по-прежнему принадлежали графу Тулузскому, который сидел в Париже под охраной французского гарнизона. Когда же граф вернулся в Тулузу, у которой снова срыли стены, его сопровождал кардинал-легат де Сент-Анж собственной персоной. Легат намеревался дать понять тулузцам и всему Лангедоку, что мирный договор был прежде всего миром для Церкви.

Но Церковь уже не выглядела победительницей, явившейся, чтобы хозяйничать в покоренной стране. Это была поверженная Церковь. Истинные победители – крестоносцы, король и прежде всего народная нищета – сослужили делу катаров отличную службу. Все усилия Церкви рисковали оказаться сведенными к пустым угрозам, и хотя бы отчасти спасти свое лицо ей могло помочь только оружие оккупантов. Чтобы отвоевать себе положение в стране, нужно было прекратить прибегать к помощи мирских властей и срочно изыскать другие средства, придумать новую систему подавления, более эффективную, чем оружие.

Задача была не из легких. Однако реформаторское движение, начавшееся внутри Церкви еще с 1209 года, позволило ей навербовать среди своих членов большое количество энергичных борцов, готовых на все во имя торжества своей веры. Но если бы они начали действовать, как действует полиция или миссионеры, они бы расписались в том, что имеют дело с сильным противником, и других рычагов воздействия у них нет. Чтобы сломить ненависть окситанцев, им не хватило бы ни доброты, ни справедливости, ни умеренности. Для этого им надо было попросту убраться восвояси, а до таких пределов их милосердие не простиралось.

В ноябре 1229 года кардинал-легат де Сент-Анж прибыл в Тулузу, чтобы с подобающей случаю помпой отпраздновать наступление новой эры мира и процветания в Лангедоке, процветания католической Церкви под эгидой мощного и счастливого покровительства короля Франции и мира в единой вере и в верности Церкви и королю.

Торжественная церемония имела место здесь же в Тулузе. Граф должен был снова публично изъявить покорность легату, который на этот раз не бичевал его, но и не обращался с ним, как с полновластным сувереном, снисходя к мятежнику из милости, прощая его и возвращая часть его доменов. Текст договора был публично зачитан вслух в присутствии собрания епископов и местной знати, которая присягнула свято соблюдать все его статьи.

Ромену де Сент-Анжу, чья карьера во Франции завершилась столь блестяще, предписывалось не покидать пределов Лангедока, пока он не обеспечит прочной базы для новой политики Церкви. Обязательства графа и присяги его вассалов на этот раз не должны были остаться, как это уже не раз случалось, благими намерениями, которые они же сами потом объявят невыполнимыми. Надо было ковать железо, пока горячо, и легат велел созвать в Тулузе Собор с участием всех южных прелатов для решения следующих вопросов: 1) основание или, скорее, обновление Университета в Тулузе (легат Конрад де Порто во время крестового похода уже заложил основу этого католического Университета); 2) надежная и эффективная организация репрессий против ереси.

Любопытно читать циркуляр, выработанный Собором для преподавателей нового Университета и предназначенный для рассылки в крупные учебные центры Запада, чтобы привлечь в Тулузу новых студентов. Ромен де Сент-Анж привез с собой из Парижа профессоров теологии и философии, покинувших Университет в результате распрей между учебными заведениями и верхушкой Нотр-Дам. Новый Университет не имел недостатка в средствах, граф каждый год должен был вносить на его содержание четыре тысячи марок серебром. Почитать рекламные письма, составленные новыми профессорами, так выходило, что страна, куда они пытались завлечь студентов, это тихая гавань среди войн и невзгод, сотрясающих Европу, народ ее тих и гостеприимен, жизнь недорога, квартир сколько угодно, климат прелестный и т. д. И наконец здесь, «где, словно лес, разросся колючий кустарник ереси», новый Университет был призван «взрастить до небес могучий кедр католической веры». Он должен был противопоставить военной бойне мирную борьбу научных споров[147]. Короче, примирение графа с Церковью принесло стране мир, торжество веры и обещание процветания и благополучия.

Этого действительно желали не только католики, но и сам граф и уставший от войны народ. Мир, пусть насильственный, пусть жестокий, давал Лангедоку возможность вздохнуть, крестьяне могли посеять хлеб и не дрожать каждый год от страха, что поля вытопчут.

За двадцать лет в Тулузу хозяевами входили Симон де Монфор и принц Людовик, Фульк и легаты. Город по опыту знал, что правление новых хозяев будет не дольше правления их предшественников. Граф сохранил часть своих полномочий, а легат рано или поздно уберется в Рим.

Очевидно, что Ромен де Сент-Анж не рассчитывал одолеть ересь одним росчерком пера или при помощи «мирного оружия научных споров». Наоборот, больше никакая научная дискуссия не вспыхнет в этой стране между католиками и еретиками.

Ни на кафедрах теологии, ни в любых других местах, кроме тюрьмы, еретики не смогут более выдвигать никаких аргументов, и мирные дискуссии превратятся в монологи. Согласно Парижскому соглашению, легат составил список распоряжений, которые, если и не были образцом новации в церковном законодательстве, то применялись более систематично и постоянно. Преследование ереси теперь входило в свод общественных законов наряду с гражданским и уголовным правом и строжайше вменялось всем гражданам без малейших исключений. Согласно этому новому уложению, даже какая-нибудь девчушка лет двенадцати, по болезни или из-за отсутствия не успевшая дать клятву истреблять ересь или по какой либо причине не причастившаяся в Пасху, могла попасть под подозрение и подвергнуться судебному преследованию. Но что действительно поражает и распоряжениях легата, так это их методический и, даже можно сказать, бюрократический характер. Они устанавливают, по крайней мере, на бумаге, настоящий полицейский контроль за населением. Напрашивается вопрос: располагала ли Церковь достаточными средствами для их выполнения. Во всех случаях на это должны были уйти годы. Вот как выглядят основные статьи уложения:

Архиепископы и епископы должны назначить в каждом приходе одного священника на двоих или троих мирян, которые обходят и осматривает дома, погреба, чердаки – словом, все подозрительные места, где могли бы укрыться еретики. Если таковые будут обнаружены, о них надлежит донести епископу, сеньору и баилям и действовать согласно их решению. Такие же облавы предписано проводить сеньорам и аббатам в домах, селениях и в особенности в лесах. Если кто-либо приютит еретика на своей земле, он тут же этой земли лишается, а его самого предают суду сеньора. Даже если его контакты с еретиками не доказаны, он подпадает под статью закона, буде обнаруженные на его территории еретики многочисленны. Дом, где найдут еретика, следует сжечь, а землю, на которой дом стоит, конфисковать. Баиль, выказавший нерадение в розыске еретиков, лишается имущества и места. Наказать еретика или сочувствующего можно только после решения местного епископа или церковного судьи. Каждый волен произвести розыск еретиков на чужой земле, и баили обязаны ему помогать. Королевские баили могут выслеживать еретиков на территории графа Тулузского и наоборот – граф Тулузский может проводить облавы на землях короля. Еретик, отошедший от ереси добровольно, объявляется вне подозрений, однако должен сменить жилище, нашить на грудь и спину кресты, отличающиеся по цвету от одежды, не может исполнять никаких общественных должностей и допускается к подписанию документов только после того, как папа или легат указом восстановят его в правах. Тот еретик, что вернулся в католическую веру не по доброй воле, а из страха смерти, должен быть посажен епископом в тюрьму. Те же, кому перейдет его имущество, должны позаботиться о его содержании, а неимущих содержит епархия. Все мужчины старше четырнадцати и женщины старше двенадцати лет обязаны отречься от ереси, поклясться в верности истинной Церкви и обещать доносить на еретиков и на всех, кто с ними общается. Все обитатели прихода поименно произносят эту клятву перед епископом или его доверенным лицом. Отсутствовавшие должны присягнуть в течение пятнадцати дней по возвращении. Если же они этого не сделали, что легко проверить по спискам имен, то попадают под подозрение в ереси. Клятва должна обновляться каждые два года.

Лица обоего пола, достигшие совершеннолетия, обязаны трижды в год исповедаться у своего кюре или у другого священника с разрешения своего кюре. Если пастырь не вызывает к себе особым распоряжением, то исповедаться надлежит на Рождество, на Пасху и на Пятидесятницу. Уклоняющиеся от исповеди навлекают на себя подозрение в ереси. Главам семейств предписывается присутствовать на воскресных и праздничных мессах под страхом штрафа в двенадцать денье. Извинить отсутствие на мессе может лишь болезнь или другая уважительная причина.

Прихожанам запрещается иметь Ветхий и Новый Заветы, за исключением Псалтыри, молитвенника и Часослова, и тех только на латыни.

Заподозренные в ереси не могут заниматься врачеванием. Больного, принявшего причастие, следует стеречь, чтобы к нему не приблизился еретик или заподозренный в ереси.

Завещания могут составляться только в присутствии кюре либо другого священника или мирянина с хорошей репутацией, иначе они считаются недействительными.

Сеньорам, баронам, рыцарям и шателенам запрещается доверять управление своими землями еретикам и сочувствующим.

Тот, кого изобличило общественное мнение, и чью дурную репутацию подтвердил епископ, считается обесчещенным[148].

Как видно, чтобы выполнить все эти декреты, нужен был немалый персонал надзирателей. Несомненно, составить списки своих прихожан, выявить уклоняющихся от присяги и причастия, объявить их подозреваемыми в ереси мог каждый священник. Однако если нарушителей было много, то предать суду всех уже становилось трудно. Страх навлечь на себя беду мог толкнуть многих верующих к конформизму, но церковным властям приходилось еще долго доказывать этот конформизм.

Может, и нетрудно было в каждом приходе найти двух-трех мирян, желающих поискать еретиков, но надо было еще, чтобы их поддержало большинство населения, иначе арестовать обнаруженного еретика становилось проблемой.

Алчность толкала сеньоров завладеть землями тех, кто укрывал еретиков, страх потерять имущество или место и перспектива увидеть свой дом разоренным заставлял многих отказывать еретикам в приюте. Но для того, чтобы заниматься разрушением жилищ и конфискацией земель, должна была существовать очень сильная власть. Мало того, что подобная система репрессий вызывала в стране неизбежные беспорядки. В выполнении всех своих мер она не могла рассчитывать ни на графа с его вассалами, ни на королевских чиновников, занятых другими обязанностями. Епископы располагали вооруженными отрядами, но, чтобы арестовать еретиков, их надо было сначала найти, а они очень ловко путали следы. К тому же среди «обесчещенных» было много знатных вельмож, к которым непросто подступиться и которые присягнули в своей ортодоксальности.

Ромен де Сент-Анж не удовлетворился простым обнародованием своих декретов. Ему надо было перед отъездом в Тулузу поразить общественное мнение громким процессом для устрашения тех, кто полагал их практически неприменимыми. У него под рукой было двое еретиков, недавно обнаруженных и арестованных людьми графа Тулузского, который, чтобы заслужить доверие легата, посчитал нужным представить ему это доказательство своей доброй воли. Оба еретика были совершенными. Один из них, Гильом, упоминался также Альберихом из Трех Ключей[149] как «папа» (апостоликус) Альбижуа. Скорее всего, речь шла о епископе диоцеза Альби, весьма почтенном старце, которого назвали папой, дабы придать больший вес его аресту. Другой совершенный, его тезка Гильом де Солье, тоже был уважаем и хорошо известен в Тулузском диоцезе.

Так называемый папа альбигойцев шел на казнь с присущей катарским священникам твердостью и был торжественно сожжен в Тулузе кардиналом-легатом, а вот Гильом де Солье обратился в католическую веру и стал одним из ценнейших споспешников Церкви. Церковный Собор его оправдал и официально принял его показания. Этот человек выдал многих верующих, принадлежавших к катарской Церкви. Знакомство с ними, знание всех их укрытий и мест сбора оказались ему весьма кстати. Однако совершенные в его доносах не фигурировали, он доносил только на простых верующих.

Епископ Тулузский вызвал к себе тех, чья правоверность не вызывала сомнений, и потребовал от них свидетельства против еретиков в числе их знакомых. В результате вместе с показаниями Гильома де Солье получился впечатляющий список подозреваемых. Все они предстали перед церковным судом.

Однако эта затея не принесла заметных результатов: подозреваемые отказывались говорить на допросах. Некоторые, кто побойчее или поопытнее, показывали на тех, кто свидетельствовал против них, и без этих взаимных обвинений не обходилась ни одна юридическая процедура. Стало ясно, что случай не совсем обычный, и судьи не могли больше обнародовать имена информаторов, боясь, что им начнут мстить и тем самым напугают будущих осведомителей. Когда кардинал-легат отказался назвать имена доносчиков, обвиняемые преследовали его до самого Монпелье, где вручили ему очередное прошение. Ромен де Сент-Анж пустился на хитрость: он согласился показать обвиняемым список всех включенных в дознание, не сообщая, против кого они давали показания и давали ли вообще, и предложил указать в этом списке своих личных врагов. Сбитые с толку, не ведающие, кто показывал за, кто против них, обвиняемые не осмелились указать никого и попросили прощения у легата. Потом эта уловка Ромена де Сент-Анжа широко применялась в церковных трибуналах.

Процесс над еретиками легат устроил не в Тулузе, а в Оранже, созвав там Собор, чтобы обнародовать по всему Лангедоку свое уложение, учрежденное в Тулузе. Его сопровождал Тулузский епископ Фульк, на которого была возложена обязанность привести в исполнение наказания, назначенные легатом. Ромен де Сент-Анж покинул юг Франции и вернулся в Рим, где папа не замедлил наречь его епископом Порто.

Теперь легат мог сказать, что «Церковь наконец-то обрела мир в этих краях» (Г. Пелиссон). Но действия инквизиции, невзирая на сожжение совершенного Гильома и оглашение списка подозреваемых, не произвели большого впечатления на тулузцев. Епископ Фульк, которому доверили осуществление репрессий против ереси, был настолько непопулярен, что не отваживался передвигаться без вооруженного эскорта, и с огромным трудом добивался уплаты церковного налога. Граф по вполне понятным причинам не делал абсолютно ничего, чтобы защитить права своего епископа, и престарелый прелат горько и не без цинизма сетовал: «Я скоро снова окажусь в изгнании, потому что только там я бываю хорош»[150]. Фульк не остался долго на епископском престоле в Тулузе. Старый, усталый, а больше всего обескураженный непобедимой враждебностью к нему его же собственных прихожан, он удалился в аббатство Грансельв готовиться к смерти и сочинять гимны. Умер он в 1231 году.

Методическое подавление ереси, вмененное Меоским договором и торжественно начатое Роменом де Сент-Анжем, на деле оказалось неосуществимым. Полицейские меры, принятые против ереси церковными властями, морально изолированными от страны, привели к тому, что и еретики, и сочувствующие научились скрываться и пользовались этой наукой систематически и со знанием дела. Новые законы не действовали, ибо все, кто так или иначе имел дело со священниками, торжественно заверяли их в своей правоверности, но на деле жизнь Лангедока ускользала от контроля церковной полиции, которая была малочисленна и мало кого пугала.

«Еретики и их паства, – пишет доминиканец Гильом Пелиссон о годах, последовавших за Меоским договором, – приобретали все больший опыт и направляли все свои силы и хитрость против Церкви и католиков. В Тулузе и ее окрестностях они натворили больше беды, чем во время войны»[151].

О деятельности катаров в этот период мы знаем только то, что сохранилось в документах судебных процессов и в доносах или то, что касалось очень известных в их среде людей. Очень многим из знаменитых совершенных удалось уйти от преследований, так как судьи не были всеведущи, а информировать их никто не спешил.

Владетели Ниора, герои долгого показательного процесса, о котором у нас еще пойдет речь, публично оказали гостеприимство пяти совершенным, от которых не пожелали отречься, невзирая на приказы архиепископа Нарбоннского, объединили еретиков и организовали убежище для множества попавших под подозрение. Их мать, Эсклармонда, известнейшая на всю страну совершенная, пользовалась таким авторитетом и влиянием, что получила от своих духовных пастырей специальное разрешение принимать мясную пищу и лгать (в вопросах веры и единоверцев), если дело дойдет до насилия.

В 1233 году к замку Рокфор стеклось множество еретиков со всей страны, чтобы послушать проповеди Гильома Видаля. Фанжо всегда оставался признанным центром катарской Церкви. На собрания под председательством Гийаберта де Кастра съезжалось все рыцарство, а владетельница Фанжо, Каваэрс, в 1229 году пригласила всю окрестную знать в замок Монградей на торжество по поводу вступления ее племянника Арно де Кастельвердена в катарскую веру. Дом Аламана де Роэ в Тулузе (семья Роэ дала приют графу Тулузскому, когда епископ выселил его из дворца) стал настоящим «домом еретиков», где принимали странствующих совершенных и устраивали собрания. Замок Кабарет был резиденцией диакона Арно Хота. Хотя в 1229 году его оккупировали французы, через два года он уже снова стал местом собраний окрестных еретиков. Совершенные и диаконы катаров пересекали страну из края в край, не особенно заботясь о том, чтобы прятаться, совершали обряд consolamentum, проповедовали, словом, отправляли свою службу, как обычно. Совершенный Вигоро де Бакониа бывал почти во всех землях Тулузы и долины Арьежа, и ему не приходилось прятаться, поскольку, едва узнав о его появлении, верующие из соседних городов сбегались, чтобы послушать его проповеди и наставления.

Декреты Тулузского Собора ни в коей мере не охладили религиозного пыла катаров. Напротив, раздражение от французского военного присутствия, от того, что надо отдавать Церкви военные трофеи, от необходимости платить церковную десятину и сдать крестоносцам Монфора (или их отпрыскам) отнятые у законных владельцев замки – это вполне оправданное раздражение росло. Грабительское Парижское соглашение, навязанное стране в одностороннем порядке и выгодное одной лишь Церкви, не могло восприниматься как окончательное.

Разоренная и униженная знать, провоевавшая двадцать лет, только и думала, что о заговоре, и выжидала случая взять реванш. Страна сложила оружие только потому, что не хватало денег продолжать войну. Досадуя на принятые обязательства, граф прикидывал, как бы помешать прогрессу, которого явно смогут добиться Церковь и французы, окрыленные легкостью, с какой им удалось заключить мир. Покорившиеся сеньоры по-хозяйски распоряжались своими землями и вовсе не желали отказываться от прав на них, тем более, что присяга в верности Церкви в принципе ограждала их от подозрений. Представители местных властей открыто выступали против розыска и арестов еретиков и не назначали строгой кары тем, кто поднимал оружие против королевских чиновников.

Так, сенешаль Андре Шове (Кальвет) был убит в ходе облавы на еретиков в Ла-Бессед[152], которую сам организовал. Убийство осталось безнаказанным, и в этом покушении обвинили окрестных вельмож (владетелей Ниора) и самого графа Тулузского. Те же владетели Ниора, находясь в подчинении у архиепископа Нарбоннского, в 1233 году с оружием вторглись на территорию архиепископства, взяли в плен нескольких служителей, угнали скотину, а потом, проникнув в резиденцию архиепископа, ранили его самого, побили священников, похитили паллиум (знак архиепископской юрисдикции) и множество ценных предметов, после чего устроили пожар. Архиепископ (Пьер Амьель) послал папе жалобу, в которой объявлял означенных сеньоров еретиками и мятежниками. Протестовать-то перед папой он мог, зато навести порядок в собственном диоцезе ему не удавалось, несмотря на присутствие в стране французских властей.

В Тулузе антицерковная реакция населения была тем более острой, что ее почти открыто поддерживал граф. После того, как доминиканец Ролан Кремонский проповедовал с кафедры нового Университета против еретиков и обвинил тулузцев в ереси, консулы громко запротестовали и потребовали от приора доминиканского монастыря, чтобы тот заставил замолчать ретивого проповедника. Брат Ролан продолжал клеймить жителей Тулузы и спровоцировал скандал, приказав эксгумировать трупы двух недавно скончавшихся людей: доната капитула Сен-Сернен А. Пейре и Гальвануса, священника-вальденса, похороненного на кладбище Вильнев. Оба они, хотя и были еретиками, пользовались огромным уважением в католических кругах. Подобные акции, предпринятые «для вящей славы господа нашего Иисуса Христа, благословенного Доминика и в честь матери нашей римской Церкви» (Г. Пелиссон), отвратили от себя общественное мнение и вынудили консулов еще раз выразить протест приору доминиканцев и потребовать отозвать брата Ролана. Тот же Пелиссон сетует на граждан Тулузы за многочисленные облавы на тех, кто занимался розыском еретиков. Процедура розыска стала столь опасной, что само ее продолжение требовало от духовенства немалого мужества, не говоря уже о препровождении подозреваемых в церковные тюрьмы, чтобы допросить их и предать суду.

Трудность заключалась не в том, чтобы обнаружить еретиков, а в том, чтобы их поймать. Трибуналы зачастую ограничивались заочными приговорами или арестами тех, кого невозможно было обвинить в чем-либо серьезном. Так произошло с Пейронеллой из Монтобана, девочкой двенадцати лет, воспитанной в катарской обители и обращенной епископом Фульком. Зачастую горожане атаковали противников их же оружием. Некий П. Пейтави в пылу ссоры обозвал пряжечника Бернара де Соларо «еретиком» (причем не без оснований), а тот подал жалобу за диффамацию. Консулы вызвали Пейтави на совет и приговорили к нескольким годам ссылки, возмещению морального ущерба пряжечнику и к штрафу. Пейтави пострадал не за то, что заподозрил пряжечника в ереси, а за то, что слишком явно выразил свои католические чувства. Он в свою очередь пожаловался тулузским доминиканцам, подал апелляцию епископу и при поддержке доминиканцев Пьера Сейла и Гильома Арно с шумом выиграл процесс в церковном трибунале, а его недруг вынужден был бежать в Ломбардию. По этому поводу Пелиссон писал: «Да будут благословенны Господь и святой Доминик, которые умеют вступиться за своих!»[153]. Уже само по себе значение, которое Церковь придала столь пустяковому эпизоду (кстати, двое доминиканцев, помогших Пейтави, станут потом инквизиторами в Тулузе), говорит о том, насколько тяжела и бесплодна была в тот период времени борьба церковной верхушки с консульской властью. Церковники воздали хвалу Господу, потому что им удалось отменить приговор в пользу заподозренного в ереси, но убедить в своей правоте консулов им так и не удалось; они убедили только собственного епископа.

Этим епископом был Раймон дю Фога (де Фальгар), из семьи Мирамон, уроженец окрестностей Тулузы, принявший пост после смерти Фулька. Фанатичный доминиканец, он, по словам Гильома Пюилоранского, «начал с того, чем закончил его предшественник, преследуя еретиков, защищая права Церкви и то силой, то лаской понуждая графа к добрым делам»[154]. Епископ, видно, и в самом деле обладал недюжинной энергией, ибо ему удалось увлечь графа во главе вооруженного отряда на ночную вылазку, в ходе которой в лесу близ Кастельнодари было застигнуто врасплох собрание еретиков. Арестовали сразу девятнадцать человек, и среди них файдита Пагана (или Пайана) де ла Бессед, рыцаря, известного своей храбростью, одного из лидеров катарской знати. Пагана и его восемнадцать товарищей тут же приговорили к смерти и сожгли по приказу графа. Спрашивается, какими соображениями руководствовался епископ, вынуждая графа на несвойственную его характеру жестокость, которая к тому же являлась предательством по отношению к вассалу: рыцари-файдиты всегда были самыми преданными сторонниками Раймона. Во всяком случае, предоставив Раймону дю Фога неоспоримое доказательство своей доброй воли, граф мог рассчитывать, что его на какое-то время оставят в покое, и не стал предпринимать ничего против откровенных выпадов знати и консулов в адрес церковных властей.

Волнения в стране были так велики, что папа, убоявшись переворота, повел в отношении графа Тулузского достаточно мягкую политику: в 1230 году он рекомендовал новому легату Пьеру де Кольмье не обращаться с графом сурово, «дабы поощрить его усердие по отношению к Господу и Церкви». Он предоставил графу отсрочку в уплате десяти тысяч марок, назначенных Меоским договором в возмещение убытков Церкви, разрешил ему для уплаты этих десяти тысяч затребовать пособие у церковнослужителей и, наконец, 18 сентября 1230 года принял к рассмотрению посмертно дело Раймона VI, которого сын уже отчаялся похоронить, согласно его последней воле, на христианской земле. Этот шантаж на сыновних чувствах Раймона VII продолжался довольно долго, и в результате останкам старого графа было навсегда отказано в христианском погребении. Папа, однако, не переставал, по крайней мере для виду, щадить графа, поскольку, «дабы взрастить его благочестие, необходимо было бережно поливать его, как молодое деревце, и вскармливать молоком Церкви»[155]. Такое милостивое отношение, далеко не полностью оправданное графом, возможно, и не было продиктовано желанием папы укротить амбиции пятнадцатилетнего французского короля, с которым матушка, досадуя на его энергию, справлялась уже с трудом. В контактах с графом папа изыскивал возможности влиять на чересчур взбудораженное общественное мнение и поддержать Церковь в стране, которая становилась к ней все более и более враждебной.

Однако в тех краях, где сюзереном был не граф Тулузский, а французские аристократы и сенешали короля, дела Церкви обстояли еще хуже, и свидетельство тому – поведение владетелей Ниора по отношению к архиепископу Нарбоннскому. Архиепископ, чья безопасность подверглась такой угрозе, решил сам в 1233 году возбудить процесс против обидчиков, но у тех нашлось множество ревностных защитников, в том числе и среди местного духовенства. Он смог осуществить свой замысел только по специальному распоряжению Григория IX, который назначил судьями епископа Тулузы, прево Тулузского Собора и архидиакона Каркассона. Чтобы добиться передачи дела на суд этих господ, прелат должен был сначала проконсультироваться с папой в Ананьи, где Григорий IX пребывал в 1232 году, потом ехать в Рим, и только 8 марта 1233 года епископу Тулузы доставили папскую буллу, приказывавшую «привести в исполнение приговор, вынесенный владетелям Ниора Тулузским Собором».

Ниоры считались одними из могущественнейших лангедокских феодалов и владели землями в Лорагэ, Разе и в районе Соль. Их уже отлучали от Церкви на Тулузском Соборе, и отлучение 1233 года было повторным. Ведомые еретики, несмотря на все запирательства, Ниоры не страшились церковного гнева, и, чтобы взять их силой, требовалось не только согласие, но и поддержка графа Тулузского, который не позволял арестовывать своих личных вассалов. Папа вынужден был обратиться к королю Франции, или, скорее, к регентше. Под двойной угрозой гнева понтифика и возобновления враждебных действий Франции граф сдался и созвал совет епископов и баронов для обнародования постановления против ереси (20 апреля 1233 года). Это постановление лишь повторило предыдущее, принятое на Тулузском Соборе в 1229 году. Его уложения, до сей поры касавшиеся лишь церковного правосудия, теперь составляли основу карательного законодательства и восстанавливали графский суд.

Владетели Ниора (по крайней мере двое из них, Бернар-Отон и Гильом), вызванные Гильомом Арно, отказались отвечать и покинули трибунал. На другой день сенешаль Фрискан арестовал их и бросил в тюрьму. Только оружие оккупанта вкупе с вынужденным согласием графа смогло выполнить волю Церкви, и процесс над лидерами сопротивления катаров среди мирян стал возможен только благодаря вмешательству французского сенешаля.

Процесс был долгим и малодоказательным. Бернара-Отона и Гильома изобличали множество свидетелей, что в Тулузе достигалось гораздо легче, чем в их краях, где они обладали таким могуществом, что их матушка Эсклармонда могла, не опасаясь ничего, прогнать с порога самого архиепископа. Священники и клир заявили, что Бернар-Отон де Ниор не только открыто принимал еретиков в своем доме, но и не впускал в свои домены тех, кто их разыскивал, что однажды он, войдя в церковь, заставил священника замолчать и уступить место для проповеди совершенному, что он причастен к убийству Андре Шове и т. д. Любопытное дело, но показаний, подтверждавших ортодоксальность Ниоров, и в особенности Бернара-Отона, который, похоже, вел двойную игру, было тоже предостаточно. По словам Гильома де Солье выходило (а он, надо сказать, испытывал известное отвращение к доносам на старых друзей), что среди еретиков обвиняемый слыл предателем, состоящим на платной службе у французского короля. Братья ордена Святого Иоанна Иерусалимского из обители Пексиора говорили об обвиняемом как об искреннем католике, чья преданность Церкви стала причиной гибели многих еретиков. Архидиакон Вьельморский, Раймон Писарь, прибыл заявить, что Бернар-Отон – преданнейший сторонник короля и Церкви и что весь этот процесс затеяли «больше из ненависти, чем из сострадания».

Несмотря на все благоприятные свидетельства, Бернара-Отона объявили еретиком и приговорили к смерти за то, что он упорствовал в своих заблуждениях и так ни в чем и не сознался. Его брат Гильом и его сын Бернар в конце концов признали себя виновными и были приговорены к пожизненному заключению. Смертный приговор не привели в исполнение: этому воспрепятствовали французские бароны, осевшие на юге (за исключением Ги де Левиса, сына компаньона Симона де Монфора), которые заявили, что исполнение приговора может спровоцировать серьезные волнения в стране. Впрочем, видимо, Бернар-Отон и Гильом вскоре обрели свободу, потому что тремя годами позже они вновь были осуждены (Бернар-Отон заочно). Третий из братьев Ниоров, Гиро, имел осторожность не появляться в Тулузе, а наоборот, удалившись вместе с матерью в свои владения, продолжал ревностно служить вере катаров.

Несмотря на то, что Бернар-Отон де Ниор неоднократно договаривался с французами и даже служил под началом Симона де Монфора, он и после приговора остался верным слугой катарской Церкви. Его двусмысленное поведение было продиктовано необходимостью ввести в заблуждение неприятеля и получить возможность помогать своим. Тем не менее, когда он, тяжело раненый, попросил consolamentum, Гийаберт де Кастр горько упрекнул его «за все то, что он причинил Церкви катаров» и наложил на него штраф в тысячу двести мельгорских су. Катарская Церковь умела быть и жесткой, и авторитарной, когда требовалось, и была способна напугать верующих, хотя располагала для этих целей средствами исключительно духовного порядка. Придерживаясь по причине гонений известной гибкости и терпимости в известных пунктах своей доктрины (например, давая некоторым совершенным разрешение принимать животную пищу и скрывать свои убеждения, если на карту поставлены интересы их Церкви), она должна была в нужный момент проявлять жесткость. Чувствуя свою обязанность требовать от верующих больших жертв, не позволяя им доверяться кому попало, существуя на подаяния и на отказы по завещаниям, которые новая власть объявила незаконными, совершенные были вынуждены оказывать на своих верующих моральное давление, ничуть не менее грозное, чем католическая Церковь на своих, хотя природа этого давления была совсем иной. Достаточно вспомнить о том, что для большинства населения Лангедока эти люди являлись единственными носителями истины, а consolamentum – единственным путем к спасению.

Недовольство, царившее в Лангедоке, в первую голову объяснялось разрушениями, за двадцать лет войны превратившими свободную и цветущую страну в нищую, целиком зависящую от чужестранцев.

Ai! Tolosa et Provensa!
E la terra d'Argensa!
Bezers et Carcassey!
Quo vos vi! quo vos vei!

вздыхал поэт Сикар де Марвейоль.

Правда, никто не запрещал науку любви и народные увеселения, по-прежнему праздновались свадьбы и крещения, а торговые города по мере сил старались привлечь иностранных клиентов и поставщиков, но у разорившейся знати не было средств ни на праздники, ни на войну. Присутствие в стране чужеземной власти и церковной полиции создавало обстановку злобы и недоверия. По вытоптанным полям шатались голодные рутьеры, с которыми стало трудно бороться: вынудив графа и его вассалов распустить наемников, Меоский договор сразу же лишил окситанских аристократов возможности себя защищать и поддерживать общественный порядок на своих территориях. Вооруженные банды, брошенные на произвол судьбы, заботились о себе сами.

Народ, который столько времени боролся в надежде на лучшие дни, а оказался под пятой чужеземных захватчиков в полной нищете, обвинял в своих бедах не столько французов, сколько Церковь. Ни королевские чиновники, ни аристократы, завладевшие землями в результате завоеваний Монфора, не были так тесно связаны с жизнью страны, как духовенство. Церковники проникали повсюду: в каждой деревне свой кюре, в каждом городе свои обители, канцелярии, церковная милиция. Клир по большей части состоял из южан, которых соотечественники считали предателями, хотя многие из них из чувства патриотизма выступали против политики Церкви.

Живя в богатстве или, по крайней мере, в достатке в нищей стране, эти люди рассчитывали получать небывало высокие барыши и сразу же прибегали к помощи французского оружия, чуть только кто-то отказывался платить подати. Они нажились на войне, где столько жизней, сил и душевного жара было растрачено впустую, и заслужили такую ненависть, что Гильом Пелиссон глубоко заблуждался, когда обвинял во всем еретиков и писал: «Они натворили в Тулузе и ее окрестностях больше бед, чем война». Во всяком случае, попытки папы задобрить графа ни к чему не привели. В этой стране политика умеренности и терпимости могла состояться только на развалинах Церкви.

Папа не мог объявить новый крестовый поход, поскольку Лангедок уже частью перешел в собственность французского короля, частью предназначался в наследство королевскому брату. Регентша тоже не собиралась снова начинать долгую войну, опасаясь скомпрометировать Парижский договор. Она ограничивалась тем, что время от времени грозила Раймону VII, а тот спешил подтвердить свою покорность.

Теперь надо было покорять не графа, а весь народ, или, по крайней мере, его большую часть. Через четыре года после подписания Меоского договора дела Церкви в Лангедоке обстояли как нельзя хуже.

Подавление ереси – и больше, чем ереси, а самого настоящего антиклерикализма – было затруднено, так как не имело четкой организации и зависело от разных законодательств: епископального, с его опорой на слабые вооруженные силы, и графского, достаточно вялого, да к тому же находящегося под подозрением в потворстве еретикам. Но даже у французских аристократов находились более важные дела, чем бесконечные вооруженные стычки под предлогом розыска еретиков.

Когда папа решил доверить подавление ереси специальной организации, где все члены будут выполнять только инквизиторские функции, он не просто хотел прикомандировать помощников к епископам, чтобы разгрузить их. У епископов и в самом деле было столько хлопот и всяческих обязанностей, что они не могли посвятить себя целиком делу преследования еретиков. Между тем ни у Тулузского епископа Раймона дю Фога, ни у его предшественника Фулька, ни у Пьера-Амьеля из Нарбонны не было недостатка в религиозном рвении в деле защиты веры. Особая инквизиция, учрежденная циркуляром Григория IX от 20 апреля 1233 года, должна была, по замыслу папы, стать инструментом террора, иначе в ней не было смысла.

В самом термине «инквизиция» не было ничего нового, его уже давно применяли к процедуре, состоявшей в розыске еретиков и принуждении их признать свои заблуждения. Все епископы периодически производили эту процедуру, допрашивая и осуждая заподозренных в ереси. Декреты Соборов в Вероне, Латеране и Тулузе постоянно содержали учреждения инквизиций и вменяли розыск и наказание еретиков в обязанность не только епископам, но и светским властям. Однако Григорий IX впервые предусмотрел создание подразделения церковных сановников, призванных заниматься исключительно инквизицией, носить официальное звание инквизиторов и подчиняться напрямую папе, минуя епископа. Эта мера была по-своему революционной, поскольку ставила – в пределах исполнения одной функции, разумеется, – простого монаха на одну ступеньку с епископом и даже в какой-то мере его над епископом приподнимало. Исключительные права инквизитора не позволяли епископу ни отлучать его от Церкви, ни отстранять временно от должности, ни опротестовывать его решений, кроме как по специальному указанию папы.

Власть этих папских комиссаров была практически неограниченной. Теперь надлежало найти людей, способных оправдать такое доверие. Новый институт не мог бы состояться, не имей папа под рукой свежие силы непримиримого и боеспособного религиозного ополчения, чьи силы и возможности он прекрасно сознавал.

Святой Доминик – он не звался еще святым в ту эпоху, но был немедленно канонизирован – умер в 1221 году в возрасте пятидесяти одного года. Более десяти лет (с 1205 г. по 1217 г.) он выполнял обязанности священника на юге Франции, борясь с ересью смирением, проповедью, а потом и силой и собирая вокруг себя местных католиков. В 1218 году он добился от Гонория III официального признания своего движения «нищенствующих проповедников», которое впоследствии стали именовать орденом доминиканцев. Влияние его личности и глубокая необходимость перемен внутри католической Церкви привели к тому, что к моменту смерти Доминика в Европе существовало уже шестьдесят доминиканских монастырей. После смерти его последователя Журдена Саксонского их стало триста. Монастыри вырастали не только во Франции, Италии и Испании, но и в Польше, Греции, скандинавских странах, Гренландии и Исландии.

Доминиканцы составили крупное движение миссионеров-бойцов за католическую веру. Их жизнь, суровая до самоотрешения, полная странствий и целиком посвященная страстному проповедничеству, привлекала энергичную молодежь, желавшую отдать себя служению Господу. Их миссия состояла не только в том, чтобы подавать пример добровольной бедности и молитвенных экстазов, но прежде всего в том, чтобы обращать души к Богу, сокрушая при этом как ересь, так и языческие религии или ислам.

Орден состоял из жестоких фанатиков, да он и не мог быть другим, родившись в еретической стране в разгар крестового похода с его сражениями, резней и кострами. Этим фанатизмом всегда отличались доминиканцы, жившие в Лангедоке, особенно инквизиторы. Однако не похоже, чтобы до официального утверждения инквизиции они оплакивали своих мучеников, а сам святой Доминик, странствуя почти в одиночку по краям, где еретики были в силе, не подвергался большим притеснениям, чем брошенные вслед ругательства или булыжники. Крестовый поход заставил приверженцев ереси отказаться в поведении от традиции относительной толерантности там, где их противники демонстрировали как раз верх нетерпимости. Однако в действительности религиозный фанатизм южан не был смертоносным, ибо во время самых неистовых мятежей монахов били, оскорбляли, но редко убивали (кроме нескольких случаев, о которых скажем ниже). Доминиканцы, чьи имена донесла до нас история, по складу характера были под пару своим оппонентам. Очевидно, что, обращаясь к приору доминиканцев в южной Франции, папа рассчитывал именно среди них найти людей, исключительно ревностных в своей вере. Тем не менее Раймон дю Фога, отличавшийся фанатизмом, инквизитором не стал, а остался просто доминиканцем.

Если папа доверил ордену доминиканцев подавление ереси, это означало, что он рассчитывал в их среде найти людей, способных практически на все.