Катары не сдавались, тем более что гонения предоставляли им прекрасные аргументы в пользу борьбы с католической Церковью: теперь у них были веские доказательства ее дьявольской природы.

В конце концов они не считали свое дело проигранным; Церкви Боснии, Болгарии и Ломбардии были в силе и оспаривали территории у римской Церкви, порой, как это случилось в славянских странах, выходя из борьбы победителями. Братские Церкви через своих эмиссаров присылали катарам вспомоществование и ободряющие письма. В 1243 году, в разгар битвы за Монсегюр, катарский епископ Кремоны отправил гонца к епископу Бертрану Марти с уверениями в том, что его Церковь пребывает в мире, и с просьбой откомандировать в Кремону двух совершенных. Места, где катарская Церковь могла пребывать в мире (что, конечно, было не навек), как Земля обетованная, притягивали уставших от гонений еретиков. В период с 1230 по 1240 годы множество катаров эмигрировало в Ломбардию.

Наиболее мужественные и боеспособные оставались на местах, предпочитая рисковать жизнью, но не покидать свою паству. Ожидая лучших времен, они уходили в подполье. Если Г. Пелиссон утверждает, что в это время еретики натворили больше беды, чем за время войны, то, видимо, он имел в виду резкую смену пассивной пацифистской позиции совершенных, которые начали поощрять насилие. Религия, отрицавшая кровопролитие и запрещавшая своим служителям любое убийство, сумела найти насилию оправдание: некоторые существа являются не падшими душами, проходящими путь наказания, а воплощениями сил зла, и уничтожать их не грешно. Разумеется, инквизиторов и их приспешников сразу причислили к этим дьявольским созданиям. Чтобы подвигнуть на борьбу народ, и без того уже доведенный до крайности, совершенным не надо было особенно стараться. Однако они имели огромное влияние на владетельных феодалов и могли поднять их на борьбу с римской Церковью, привлекая их духовным превосходством, которое они при этом получали.

Именно в это время совершенные учредили договор convenensa, который не практиковался ранее: согласно этому договору, верующий мог получить consolamentum in extremis даже в том случае, когда он не мог говорить, будучи ранен или по любой другой причине. Позднее этот обычай широко распространился по вполне понятным соображениям: convenensa давала совершенным возможность увеличивать число приверженцев, не опасаясь попасть в западню. Человек, связавший себя этим договором, тем самым налагал на совершенного моральное обязательство совершить над ним предсмертный обряд consolamentum, если, конечно, на то будет физическая возможность.

С уходом катаров в подполье их духовная жизнь сделалась еще более интенсивной и страстной. Теперь верующих умеренного толка, которые стали еретиками по соображениям выгоды или из уважения к обычаю (как это случалось до 1209 г. и сразу после возвращения к власти графа), начали вытеснять из общин. От этого аудитория собраний катаров не сокращалась, поскольку их ряды пополнялись теми, кто, несмотря на тяготы нового режима, считал катарскую Церковь единственно приемлемой для организации сопротивления. В это время, в сравнении с периодом крестового похода, активизировалась деятельность вальденсов. Обе Церкви, некогда соперничавшие друг с другом, объединились в единый фронт, и мы располагаем списками многочисленных совершенных-вальденсов, проповедовавших в Лангедоке и прежде всего в долине Арьежа.

Трудным было апостольство этих людей, но они неуклонно продолжали свое дело. Не из страха перед опасностью забивались они в лачуги угольщиков, в лесные хижины, в заброшенные хутора. Они вели жизнь затравленных бродяг, чтобы иметь возможность продолжать апостольство и быть ближе к людям, которые хранили верность их религии или которых они надеялись в нее обратить.

Появившись в окрестностях деревни или предместья, совершенный и его socius (двойник) начинали с поиска надежного убежища. Это мог быть дом кого-нибудь из верующих, если местность не состояла под усиленным надзором церковных властей. Таких местностей было немало, начиная с замков Ниоров или менее могущественных феодалов, таких, как Ланта Журда, владетель Кальявеля, и кончая замками большинства знати Фанжо, Лорака, Мирамона и т. д. Иногда «надежные» дома, где можно было остановиться, совершенным показывали графские баили. А в некоторых предместьях – Сорезе, Авиньонете, Сен-Феликсе – еретикам симпатизировали кюре. Чаще всего бродячие проповедники останавливались в укромном месте за пределами города, не столько из страха быть узнанными, сколько не желая подвергать опасности тех, кто предоставил им кров. Об их прибытии не знал никто, кроме надежных верующих, и катары располагали обширной сетью секретных агентов, которые служили и гонцами, и проводниками. Если же местность была поднадзорна кюре или баилю-католику, верующие старались под любыми предлогами уйти подальше от города: кто шел за хворостом, кто за грибами или ягодами, сеньоры выезжали на охоту. При этом нужно было, чтобы массовый исход горожан не вызвал подозрений, и уходили, как правило, маленькими группами и с интервалами в несколько дней.

Чаще всего проповедники собирали свою аудиторию где-нибудь на лесной поляне. Вблизи предместий сходились по ночам, и горожане пользовались темнотой, чтобы уйти незамеченными. Иногда вооруженные облавы или шпионы (exploratores), подкупленные инквизиторами, застигали эти собрания врасплох. Как раз во время такой облавы граф Тулузский арестовал Пагана Бесседского и восемнадцать совершенных. Как правило, те, кто занимались розыском еретиков, не располагали достаточными силами и рисковали жизнью, отваживаясь отправиться в лес. Проповедников и их паству во время церемоний под открытым небом охраняла вооруженная стража. Застигнутым в разгар проповеди еретикам чаще всего удавалось убежать. Доминиканец Рауль, явившись в лес недалеко от Фанжо, чтобы арестовать еретиков по доносу шпиона, поймал лишь одного из них. В 1234 году кюре Пьер, разыскивая еретиков, попал в засаду к местному баилю. Ему удалось спастись, но его сопровождающий погиб. В 1237 году двоих совершенных поймали и сожгли в Монградее, двоих в Сен-Мартен-ла-Ланд, двоих в Вильневе близ Монреаля. Женщины, то ли по причине излишней активности, то ли по неосторожности, поскольку они чувствовали себя менее уязвимыми, попадались чаще. Однажды аббат из Сореза отправил агента (nuncius'a) арестовать двоих женщин – совершенных, находящихся в предместье. Жительницы предместья выразили протест, забросав агента камнями и побив палками, а когда явился аббат и начал им пенять за такое поведение, они подняли агента на смех, заявляя, что он принял за еретичек двоих почтенных замужних дам. Однако женщины-совершенные, застигнутые одни в лесу или в предместье, где население было не таким решительным и не так враждебно относилось к католикам, быстро отправлялись в тюрьму и оттуда на костер. Надо полагать, инквизиторы прекрасно знали, что от них ничего не добьешься.

Жан Гиро в своей работе об инквизиции приводит историю Гульельмы де ла Мот, которая перед сожжением поведала о своих скитаниях. После 1240 года она вместе с компаньонкой в течение трех недель укрывалась в лесу у некоего Пьера Беллока, потом в лесу Боск-Блан; затем верующие провели их в лес Салабос, затем в Авелланетский лес, где они прожили год. Потом, после долгих скитаний из леса в лес в окрестностях Ланта, совершенный Г. Роже вывел их в лес Гаррига. Несколько месяцев они жили у верующих: целых девять из них – у некоего Понса Ривьера, а затем по два-три дня в разных домах. Затем – снова в лесных хижинах. Так их и перепрятывали из леса на мызу, из предместья в лес то верующие, боявшиеся за их безопасность, то совершенные, снабжавшие их новыми инструкциями. Кончилось тем, что в лесу Лантарес а Гратафидес их схватили. Все это Гульельма де ла Мот рассказала, пробыв год в тюрьме. Все, кого она назвала, становились receptatores haereticorum (укрывателями еретиков) и рисковали попасть туда же. И Гульельма, и ее компаньонка вели полную опасностей жизнь ради блага своей Церкви. Гульельму сожгли, поэтому нет оснований полагать, что она рассказала все это, чтобы заработать себе индульгенцию[167].

Как ни велики были доверие и преданность верующих к совершенным, они понимали, что и самые мужественные могут сломаться под пытками и кого-нибудь выдать. Поэтому в менее надежных районах, вплоть до окрестностей Тулузы, еретики строили себе хижины в лесах, и верующие всегда знали, где их найти, если возникнет надобность в обряде consolamentum или в другом культовом действе.

Совершенные, не имея возможности прокормить себя, существовали на пожертвования верующих. Если верить признаниям тех, кто носил совершенным одежду, еду и деньги, снабжение было прекрасно организовано и его хватало с избытком. Хлеб, мука, мед, овощи, виноград, финики, орехи, яблоки, земляника, свежая рыба, рыбный паштет или рагу, вино, лепешки – все эти скромные и более изысканные блюда готовили женщины из народа, а потом сами несли их в лес или посылали ребятишек. Верующие побогаче доставляли зерно мешками, а лучшее вино из своих погребов – бочками.

Женщины собирались, чтобы спрясть шерсть, из которой вынужденные отшельники сами ткали одежду себе и своим братьям. Торговцы тканями давали полотно, другие купцы – готовое платье, перчатки, шапки, посуду, принадлежности для бритья и т. д. Об этих приношениях нам тоже известно из протоколов судебных допросов.

Иногда, отчасти, чтобы обеспечить себя, отчасти, чтобы скрыть свои истинные занятия, совершенные брались за ремесла. Есть сведения о совершенных – сапожниках или булочниках, прядильщицах шерсти или экономках в домах зажиточных верующих. Для совершенных-вальденсов зарабатывать себе на жизнь было делом обычным. Они становились и бондарями, и парикмахерами, и шорниками, и угольщиками. После 1229 года еретики реже занимались ткачеством, так как эти ремесленные корпорации в первую очередь попадали под подозрение, но некоторые оставались ткачами и во времена инквизиции.

Многие совершенные, и катары, и вальденсы, снискали себе репутацию хороших врачевателей и всегда оказывали медицинскую помощь верующим, которые их принимали. Враги не преминули поставить им это в вину и заявить, что для них медицина была лишь средством, чтобы завоевать доверие народа и получать отказы по завещаниям в тех случаях, когда болезнь окажется смертельной. Чтобы скорее завоевать это доверие, многие из них, и в первую очередь вальденсы, не брали денег с пациентов и сами готовили лекарства. Вальденс П. де Валлибюс и катар Гильом д'Айрос ходили от деревни к деревне и от замка к замку, в равной мере занимаясь и лечением больных, и проповедничеством. Это не походило на пропагандистскую тактику, это было истинное призвание, естественное для людей, посвятивших свою жизнь делу милосердия. Само собой разумеется, что им было запрещено заниматься медициной, и уже сам факт настойчивого ухода за больными навлекал на них подозрение.

Ренье Саккони в своей «Сумме», написанной в 1250 году, упрекает катаров в любви к деньгам и тут же честно добавляет, что гонения, которым они подвергались, зачастую вынуждали их пользоваться крупными суммами. Не имея права владеть ни землей, ни домами, ни коммерческими предприятиями и целиком перейдя на нелегальное положение, катарская Церковь могла продолжать функционировать только за счет денежных пожертвований. Она нуждалась в деньгах не столько на содержание священников, которые, будучи аскетами, мало заботились о своих благах, сколько на переписывание и распространение своих священных книг и литературы апологетического и полемического плана, на организацию связи и собраний, успех которой часто зависел от молчания определенных функционеров, на размещение, передвижение, на необходимую помощь верующим. Всегда и везде деньги являлись могучим средством, особенно для людей, за чьи головы была объявлена цена. Так, в 1237 году баиль Фанжо арестовал епископа Берн ара Марти и троих совершенных и сразу отпустил их за выкуп в триста тулузских су, тут же на площади собранный верующими как пожертвование. На один известный случай подкупа приходились десятки неизвестных, и люди, постоянно находясь под угрозой шантажа со стороны первого встречного, не стеснялись за золото покупать себе жизнь.

Совершенные были и слыли богатыми. Они щедро оплачивали все услуги, которые им оказывали. В эпоху, когда не существовало еще банковских билетов, носить с собой крупные суммы было затруднительно, и совершенные доверяли их на хранение надежным людям, а те, в свою очередь, прятали деньги в укромных местах, известных только им. При первом же требовании средства предоставлялись в распоряжение катарской Церкви. В основном крупные суммы, которыми располагали катары повсюду, где они служили, составлялись из отказов по завещаниям верующих сделанным согласно предсмертному обряду consolamentum. Для людей богатых отказ по завещанию считался обязательным, а паства победнее отказывала кто одежду, кто кровать или другую мебель. Другим источником средств была складчина. Ее сбор поручали надежным людям, которые и принимали пожертвования деньгами или натурой.

Очевидно, что тайная жизнь катаров в эпоху первых лет инквизиции была отлично организована. Списки инквизиторов регистрируют разные категории пособников еретиков: receptatores, те, кто предоставлял гостеприимство совершенным, что являлось наиболее распространенным преступлением; nuncii, то есть связные, проводники и гонцы; questores, собиратели пожертвований; depositarii, хранители фондов. Все эти функции не были строго разграничены, и названия им дали, чтобы рассортировать арестованных по составу преступления, поэтому каждый верующий в списках фигурирует под своей категорией: questor либо nuncius haereticorum. Организация действительно была сильна, и чем яростнее становились гонения, тем больше укреплялись связи катаров со своей паствой. Опасности отталкивали слабых и служили стимулом для отважных. Но когда не оставалось иной альтернативы, кроме выбора между верностью и предательством, даже те, чья вера не отличалась крепостью, предпочитали подвергнуться преследованиям, но не предавать.

Катары владели крепостью Монсегюр, которая, по всеобщему признанию, была официальным центром их Церкви в Лангедоке. Рыцари совершали туда паломничества вместе с семействами, народ попроще пробирался тайком, группами и поодиночке, чтобы без помех участвовать в обрядах своей Церкви, испросить благословения или совета, а то и получить инструкции, как вести борьбу с недругами.

Этот замок, расположенный во владениях Ги де Левиса, маршала веры и нового сюзерена Мирпуа, составлял часть наследства Эсклармонды, сестры Раймона-Роже де Фуа, и принадлежал Раймону де Перелла, вассалу графов Фуа. Никто не оспаривал у знатного вельможи его домен, поскольку Монсегюр считался «орлиным гнездом», которое невозможно взять приступом, и находился в самом сердце гор, далеко от больших дорог, в краю, известном как рассадник ереси. И крестоносцы, и королевские отряды считали бессмысленным брать эту мало интересную в стратегическом отношении крепость, осада которой могла представлять непреодолимые трудности[168].

Гора или пик Монсегюр (1207 м) представляет собой огромную скалу, закругленную в виде сахарной головы, затерянную на северных склонах Пиренеев среди вершин от 2000 до 3000 метров. С трех сторон скала круто обрывается в долины, и подняться на нее можно только по западному склону. Замок, выстроенный на вершине скалы, очень мал и вряд ли мог вместить большое количество защитников, зато в мирное время в нем отлично размещалась крупная община катаров. Еретики, избравшие своим прибежищем Монсегюр, селились в деревне у подножия горы и в многочисленных хижинах на западном склоне и на скалах. До вылазки Симона де Монфора ни одна вражеская армия не проникала в эти негостеприимные, хорошо охраняемые земли, и после крестового похода вокруг Монсегюра сформировалась настоящая колония катаров, причем настолько значительная, что туда стекались купцы из окрестных городов, всегда уверенные в том, что за клиентами дело не станет. Любое глухое предместье, став местом паломничества, превращается в ярмарку, и для Монсегюра это было благо.

В 1204 году замок, который катары долгое время почитали местом, предназначенным для их культа, лежал в руинах. Совершенные попросили владетеля Монсегюра Раймона де Перелла отстроить и укрепить замок, и он их просьбу выполнил, несмотря на то, что у катаров не было острой нужды в обороне. Сама по себе эта просьба говорит о том, что Монсегюр для катаров был не просто удачным убежищем от врагов. В начале века там проповедовали катарские епископы, и прежде всего Гийаберт де Кастр. Эсклармонда де Фуа, личность которой остается таинственной, а права на Монсегюр весьма неопределенными, видимо, имела большое влияние в этих краях, поскольку Фульк польстил ей, заметив, что «при скверной доктрине она сумела обратить в свою веру многих»[169]. Способствовала или нет эта знатная дама поднятию престижа Монсегюра, но с начала XIII века катары начали проявлять к нему особенный интерес. В 1232 году Гийаберт де Кастр просил единоличного владетеля замка Раймона де Перелла позволить сделать его официальным прибежищем Церкви катаров.

В те времена Г. де Кастр был бесспорным духовным лидером региона и часто жил в Монсегюре. Однако долго он там не оставался, продолжая вести бродячую жизнь катарских проповедников. Многие женщины-совершенные, чьи обители – пристанища для ушедших от мира знатных вдов или дома для воспитания девочек – разметала буря бушевавших в стране перемен, селились в окрестностях Монсегюра, построив себе хижины на уступах скалы. Мужчины-совершенные, которые вели созерцательную жизнь или занимались подготовкой кандидатов на апостольство, тоже были вынуждены искать себе убежища, где они могли бы целиком посвятить себя молитвам и наукам. Постепенно под стенами замка вырос целый поселок из хижин, наполовину прилепившихся к скале, наполовину висящих над пропастью. Такое неприступное и опасное жилье оттолкнуло бы кого угодно, но только не тамошних богоискателей с их страстью к аскезе.

Вокруг этого поселка, как ласточкины гнезда, опоясавшего высокие стены замка, соорудили мощный каменный палисад: учитывая местоположение замка, такого примитивного укрепления должно было хватить для отражения любого штурма. Ясно, что в такой тесноте и в таких условиях могли обитать только люди, заранее готовые к самопожертвованию.

Многие совершенные и верующие жили в деревне у подножия горы. Это был перевалочный пункт, куда прибывали паломники всех сословий и возрастов. Здесь они могли остановиться на любое время, подняться к замку, чтобы принять участие в культовых церемониях, поклониться совершенным, а потом снова вернуться домой и вести жизнь добропорядочных католиков. Так Монсегюр в силу вещей стал своего рода главным штабом сопротивления катаров и всей Окситании: организовать восстание было суждено самому преданному ереси классу окситанского населения.

Разоренная, гонимая и повыбитая лангедокская знать в 1240 году была еще сильна. Большинство вассалов графа Тулузского, графа Фуа и часть старых вассалов Тренкавелей стерегли свои домены. Они против воли заключили соглашение с оккупантами и лелеяли надежду снова стать хозяевами этих земель. Инквизиция была для них источником бесчисленных притеснений. Могущество графа Тулузского позволяло ему жаловаться открыто, но его вассалы ограничивались чаще всего упрямым скрытым противостоянием. Самые сильные, такие, как братья Ниоры, поначалу могли себе позволить объявить открытую войну Церкви. Другие, не доводя дело до штурма архиепископских дворцов, нападали на церкви и аббатства, что было вполне в феодальных традициях. Граф Тулузский из соображений политических не мог позволить своим вассалам заходить слишком далеко, но на территории графства Фуа тамошние сеньоры были у себя дома. Именно на Пиренеях было организовано вооруженное сопротивление окситанской знати.

В Пиренеях лангедокские владения графа Фуа включали в себя долину Арьежа и близлежащие земли, в Испании Роже-Бернар в результате женитьбы унаследовал виконтство Кастельбон. Сеньоров, обитавших на испанских склонах Пиренеев, и знать южного Лангедока объединяли тесные вассальные и семейные связи. К тому же области по обе стороны Пиренеев были глубоко родственны друг другу по расе, языку и традициям. Руссильон и до наших дней остался каталонским, а в средние века Каркассон, долина Арьежа и Коменж были ближе Каталонии и Арагону, чем Провансу или Аквитании. Во времена крестового похода многие аристократы Лангедока тоже находили естественное прибежище на испанской стороне, в Серданьи и Каталонии. Для Педро II Арагонского нападения на графства Фуа и Коменжа были равны нападениям на его собственные земли, и для аргонских рыцарей оборона Лангедока стала делом патриотическим. Лишенные имущества, согнанные с земель файдиты, невзирая на прокатолический настрой молодого короля Якова I, сформировали в Испании могущественную партию. При дворе испанских королей в окружении друзей и вассалов жил и активно готовился к реваншу Раймон Тренкавель.

Этот юноша[170], два года продержавшийся в Каркассоне и изгнанный оттуда в 1226 году войсками Людовика VIII, был окружен ореолом авторитета своего отца, чье мужество и трагический конец всегда жили в памяти окситанцев. Для всех краев, некогда подчинявшихся Тренкавелям, он оставался легитимным сеньором, и страстная надежда на его возвращение росла вместе с недовольством, которое вызывала ситуация, созданная Парижским мирным соглашением.

Раймон Тренкавель не рассчитывал на помощь Арагонского короля. Ни граф Тулузский, ни граф Фуа не могли рисковать открыто поддерживать вельможу, сохранившего притязания на земли, принадлежащие французской короне. Он мог всецело опереться только на файдитов – безземельных рыцарей, располагавших лишь собственными руками и оружием, – да на тайную поддержку сеньоров, покорившихся королю и готовых взбунтоваться при первой возможности. У Оливье Термесского в Корбьерах было много укрепленных замков, не склонившихся перед королевской властью, которые могли служить местами сбора и оружейными складами. В Корбьерских горах, в землях Соль, в Серданьи восстание готовили бедные рыцари, которые могли рассчитывать на княжескую поддержку только в случае удачи. Силы их были невелики, и они со всей пылкостью обращались к вере катаров, для многих уже давно ставшей не просто верой отцов, но символом свободы.

В 1216 году они сражались на стороне графа Тулузского. Теперь, после подписания Меоского соглашения, Раймон VII был ненадежной опорой: затравленный королем и папой, он пребывал в вечном поиске новых связей и напоминал балансирующего канатоходца. Он, конечно, оставался единственным, кто мог сплотить вокруг себя все сопротивление и поднять страну на борьбу, но нельзя же против его воли сражаться его именем. Однако каждый свободен сражаться за свою веру.

Вот почему Монсегюр в течение десяти лет был центром окситанского сопротивления. Из Испании файдиты пробирались через горы, чтобы предаться духовному созерцанию в святом месте, где богослужения катаров проходили с прежней, довоенной торжественностью. Из Лангедока тайком поднимались в Монсегюр рыцари, чтобы там встретиться с друзьями, сговориться и получить инструкции. Для многих эти паломничества носили скорее политический характер, чем религиозный, да и сами совершенные, – хотя об их деятельности ничего не известно, – по большей части выходцы из мелких дворян, не оставались безучастны к патриотическому движению и, может статься, беседовали со своей паствой не о бренности мира, созданного злым божеством, а об освобождении Лангедока.

Странно, что нам об этом ничего не известно. Мы знаем, что Гийаберт де Кастр, Жан Камбьер, Раймон Эгюийе, Бертран Марти и другие принимали многих рыцарей, игравших решающую роль в борьбе за независимость. Гийаберт де Кастр, которому было уже много лет, спускался из Монсегюра и в сопровождении надежного эскорта объезжал окрестные замки, нигде долго не задерживаясь. Каждое посещение было организовано заранее со всеми предосторожностями и хранилось в тайне. Несмотря на опасность, неутомимый епископ не желал отказываться от этих посещений. Закономерно было бы предположить, что он лично принимал активное участие в готовившемся восстании и скорее побуждал свою паству к борьбе, чем к непротивлению.

Дошедшие до нас свидетельства всего лишь констатируют, что такой-то совершенный прибыл в такое-то место, совершил обряд преломления хлеба, а такие-то и такие-то приветствовали его тоже согласно обряду. Анализируя деятельность десятков людей – рыцарей, знатных дам, оруженосцев, – которые постоянно сновали, то уезжая, то приезжая и оставаясь в Монсегюре, невозможно узнать ничего, кроме того, что они слушали проповеди совершенных. В самом начале осады Монсегюра (13 мая 1243 года) видели, как два оруженосца, диакон Кламан и трое совершенных спустились из замка, пересекли неприятельские позиции и отправились в Коссон, причем эта вылазка была предпринята только лишь для того, чтобы переломить хлеб с двумя еретиками из Коссона. Конечно, вполне возможно, что активность совершенных и верующих в окрестностях Монсегюра имела чисто религиозную и ритуальную подоплеку, важность которой мы не можем оценить за неимением точных сведений. Однако возможно и обратное.

Трудно представить совершенных организаторами террористической деятельности. Но видели же мы, в конце концов, как католические священники отчаянно бросались в драку: опасность, нависшая над Церковью, оправдывала все средства. В этих условиях позиция катарских священников более извинительна, ибо их вера подвергалась гораздо большим гонениям. В самом шумном за всю историю инквизиции террористическом акте принимали участие люди из Монсегюра. Совершенные его не инспирировали, но, возможно, одобрили. В тот час, когда совпали стремления защитить горнюю Церковь и земную Родину, монсегюрские святые, которые были прежде всего людьми из плоти и крови, вполне могли стать такими же патриотами, как и рыцари файдиты.

Раймон де Перелла и его зять Пьер-Роже де Мирпуа принадлежали к самым решительным лидерам восставшей знати. Они почти наверняка поддерживали тайные отношения с графом Тулузским, несомненно – с Раймоном Тренкавелем, графом Фуа и большинством катарской элиты.

После зимы 1234 года, когда весь урожай вымерз на корню, крупные вельможи послали в Монсегюр солидную материальную помощь: Бернар-Отон де Ниор сам занимался сбором этой помощи и собрал шестьдесят мюидов зерна, из которых десять мюидов принадлежали лично ему, двадцать дало рыцарство Лорака, а остальное прибыло в виде подношений от сеньоров и буржуа из окрестностей Каркассона и Тулузы. Были и другие пожертвования деньгами и продовольствием, предназначавшиеся для пополнения фондов и кладовых замка.

Монсегюр превратился в арсенал, и дальнейшее развитие событий показало, что запасы оружия были велики. Вероятнее всего, рыцари, поднимавшиеся туда для молитвы, пользовались случаем, чтобы внести свой вклад в этот арсенал копьями, стрелами, арбалетами или доспехами. Дон Весетт полагает, что Монсегюр служил плацдармом Тренкавелю[171], но нет ни одного факта, подтверждающего эту мысль, и ни одного свидетельства пребывания Тренкавеля в Монсегюре. Однако огромный запас оружия, собранный в замке, вполне мог предназначаться как для защиты, так и для пополнения вооружения освободительной армии.

Кроме всего прочего, Монсегюр, «столица» катарской Церкви Лангедока, служил не только укрытием для священнослужителей секты, но и хранилищем для «сокровища». Сокровище прежде всего составляла очень крупная сумма денег, необходимая для защиты замка и на содержание находящихся там совершенных, к тому же Монсегюр должен был оказывать помощь братьям, подвергавшимся гонениям в районах, где они служили. Помимо денег, было там и другое: священные книги, быть может, древние рукописи, сочинения наиболее почитаемых ученых. Литература катаров была обширна, и совершенные в наставлениях паствы и неофитов не довольствовались одним только Новым Заветом. Они увлекались теологией не меньше католиков, старались сохранить чистоту догмы и придавали большое значение книгам, помогавшим им держаться в ортодоксальной традиции. Было ли в сокровище еще что-нибудь? Реликвии или предметы, почитаемые как святыни? Достоверно то, что ни в одном свидетельском показании об этом нет никаких упоминаний, однако, с другой стороны, инквизиторы и не касались этих вопросов. Вполне возможно, что какой-либо список с Евангелия или другой предмет культа мог почитаться особо и храниться в Монсегюре как святыня. Какова бы ни была природа сокровища Монсегюра, он сам начал приобретать в сознании всех верующих Лангедока облик места чрезвычайной важности – святого места.

Имел ли он такой статус до 1232 года или перед крестовым походом? Пожалуй, нет. В те времена, когда катары свободно совершали богослужения где угодно, Монсегюр был святым местом только для еретиков земли Фуа: в этом, как и везде, проявлял себя дух локальной независимости. Однако его местоположение и архитектура говорят о том, что он мог быть и храмом. Вполне возможно, что в ходе развития культа настал как раз такой момент, когда катарская Церковь ощутила себя готовой к созданию и освящению собственных храмов, наподобие католических: к 1204 году в земле Фуа религия катаров была почти признана официальной.

Между 1232 и 1242 годами замок стал святилищем, куда умирающие велели везти себя по горным тропам на спинах мулов, чтобы, получив последнее благословение, быть похороненными у его стен. Так, шевалье Жордан Кальвен, уже принявший consolamentum, велел отвезти себя в Монсегюр умирать; Пьер Гильом де Фогар отправился в Монсегюр в сопровождении двоих совершенных, но был так слаб, что не смог доехать и вынужден был остановиться в Монферье, где и умер. Знатные дамы окрестных регионов удалялись в замок, чтобы получить consolamentum и посвятить остаток жизни молитве. Так, в 1234 году теща Раймона де Перелла, Маркезия де Лантар, получила благословение Бертрана Марти. Многие дамы-совершенные, жившие в хижинах вокруг замка, принимали у себя сестер и дочерей, которые приезжали погостить и подчас проводили наверху целые месяцы. Среди визитеров, посещавших замок в период с 1233 по 1243 годы, прежде всего надо отметить рыцарей в сопровождении свиты, а также дам – их сестер или дочерей. Что же касается верующих более скромного достоинства, они, скорее всего, тоже поднимались, но члены церковного трибунала не уделили им особого внимания. Зато они без конца упоминают окрестных купцов, которые продавали в Монсегюр продукты и тем самым нарушали закон, запрещающий всякую помощь еретикам.

В 1235 году Раймон VII отрядил трех рыцарей с миссией вступления во владение Монсегюром. Рыцарей в замке приняли, они, согласно ритуалу, поклонились Гийаберту де Кастру и вернулись в Тулузу. Немного погодя граф отправил своего баиля, Мансипа де Гейяка. Тот тоже удовлетворился тем, что вместе со своей свитой поклонился совершенным и убрался восвояси. В третий раз граф откомандировал того же Мансипа де Гейяка с вооруженным отрядом. Они захватили диакона Жана Камбьера (Камбитора) и еще троих совершенных и увезли их в Тулузу на сожжение. Инцидент являет собой прекрасный пример двусмысленности поведения Раймона VII по отношению к еретикам. Все свидетельства говорят о том, что он был верным католиком. Более того, вполне возможно, – и некоторые факты его жизни это подтверждают, – что он искренне ненавидел ересь как источник бед в своей стране. И если он неоднократно объединялся с катарами, то только для того, чтобы использовать их как орудие в борьбе за обретение утраченной независимости.

Владетель Монсегюра Раймон де Перелла являлся сюзереном замков Перей, Ларок д'Ольм, Альзан (точнее, Нальзан), и Монсегюр был не единственной и уж ни в коем случае не любимой резиденцией семейства де Перелла, поскольку в 1204 году он лежал в руинах Замок существовал еще до водворения в этих местах семьи де Перелла, но его архитектура указывает на то, что он не старше IX века. Его конструкция (или, точнее, план, поскольку стены были по крайней мере частично реконструированы в 1204 году) обнаруживает технические и математические познания, очень редкие для Западной Европы той эпохи, и архитектуру Монсегюра можно назвать уникальной не только в регионе, но и во всем Лангедоке.

Скала, вершина которой достигает высоты 1207 метров, очень труднодоступна и потому защищена самой природой. Однако на первый взгляд может показаться, что строитель замка не за этим забирался так далеко и высоко. Развалины замков, сохранившиеся до наших дней, изобилуют остроконечными башнями и высокими коньками крыш, дававшими хороший обзор дорог, рек и холмов. Монсегюр принадлежит к редким в тех краях развалинам, не дающим никакого обзора и никуда не ведущим. Строителя, должно быть, больше привлекала красота этих мест, чем их практические преимущества. В похожих местах строили церкви – на скалах, на одиноких вершинах, причем место было обязательно связано с каким-нибудь чудесным видением или освящено языческой традицией. Выбор места для Монсегюра роднит его с Рокамадуром или с Сен-Мишель де л'Эгий, с той только разницей, что в регионе ничто не указывает на следы культа, оправдывающего постройку храма именно в этом месте. По архитектуре замок не похож ни на религиозное здание, ни на крепость. Его форма продиктована очертаниями скалы, а планировка определяется прежде всего эффектами освещения, поскольку стены ориентированы по отношению к восходящему солнцу. Но самое странное в его конструкции – это двое ворот и то, что осталось от окон донжона: ни один средневековый замок – если не считать крепостных стен в городах – не имеет таких монументальных ворот, как большие входные ворота Монсегюра. Их ширина больше двух метров, и они не защищены ни башней, ни какой-либо иной оборонительной конструкцией. В этот неприступный замок можно войти как в мельницу, с тем, чтобы сначала перейти на другую сторону скалы. Такие порталы могли себе позволить только церкви. Были эти ворота прорезаны в 1204 году или оставлены такими, как были до реконструкции, – их наличие в любом случае говорит о том, что замок предназначался не для обороны, а для других целей. Сама по себе идея пропилить подобный портал уже необычна и противоречит нормам средневековой архитектуры.

Все эти соображения наводят на мысль, что Монсегюр либо поначалу, либо позже был предназначен для богослужений какого-то неясного культа, возможно, культа солярного. Однако непонятно, кто в период между IX и XII веками выстроил это монументальное здание, чтобы отправлять там ритуалы религии, следов которой в Лангедоке не найдено.

Катары, казалось бы, не исповедовали солярного культа, его исповедовали древние манихеи, но маловероятно, чтобы секта манихеев могла так долго существовать в этом регионе. Тем не менее, если пережитки манихейских традиций все же сохранились в этих отдаленных и безлюдных местах, они могли способствовать распространению религии катаров, и Монсегюр, таким образом, мог служить прибежищем и катарам, и их предкам по вере. До 1204 года замок был разрушен и необитаем, из чего следует, что ему не придавали большого значения. Однако женщины-совершенные уже к тому времени создали там поселение, как, впрочем, создавали их и в других отдаленных уголках. Здесь их могла привлечь красота и тишина места. Вполне возможно, что местная традиция и трактовала замок Монсегюр как след пребывания в здешних краях «добрых христиан» прошедших времен, поскольку катары не рассматривали себя реформаторами, а считали хранителями обычаев более древних, чем католические.

В 1223 году католики начали именовать Монсегюр «Синагогой Сатаны» – термин перекочевал из лексикона катаров, где он, напротив, обозначал римскую Церковь. Под угрозой смертельной опасности катарская Церковь Лангедока создала себе земную столицу, которая для них могла уравновесить своим сиянием мрак наползавшей на страну тени Рима. И в час, когда столько верующих насильно отправляли под полицейским надзором в места паломничества католиков, духовные лидеры катаров воздвигли в Пиренеях святыню, призванную стать для знати противовесом великолепию Рима, Сант-Яго де Компостелла, Нотр-Дам де Пюи и Нотр-Дам де Шартр.

Недолговечным было царство Монсегюра. Однако оно являло собой самую яркую попытку катарской Церкви обрести в Лангедоке статус Церкви национальной. Сама по себе инквизиция, может, и не заставила бы Монсегюр покориться, и замок, ставший для униженного и затравленного народа символом всех его надежд, мог бы долго влиять на историю Лангедока. Однако цитадель катаров вошла в легенду как опустошенный замок-мученик. От той интенсивной жизни, центром которой он был, осталось так мало следов, что населявшие его герои, несомненно, достойные восхищения, сейчас для нас не живее языков пламени, которое их поглотило.

Пьер Селиа и Гильом Арно в тулузском диоцезе и Арно Катала с братом Ферье на королевских землях продолжали свою миссию с завидным упорством, несмотря на глухое сопротивление населения Лангедока. Мятеж назревал. Он разразился впервые в 1240 году: в апреле этого года Раймон Тренкавель во главе армии файдитов, изгоев и арагонских и каталонских солдат пересек горы и через долину Ода вошел в Каркассе. Оливье Термесский поднял на восстание Корбьеры, Журден де Сэссак взялся за оружие в Фенуйе.

Принятые как освободители в Лиму, Алете и Монреале, окситанские сеньоры в несколько недель сделались хозяевами в регионе. Пепье, Альзиль, Лор, Рье, Кон, Минерва открыли ворота, оказавший сопротивление Монтулье взяли штурмом, а гарнизон перерезали.

Каркассон, где укрылись сенешаль Гильом дез Орм, архиепископ Пьер-Амьель и епископ Тулузы, 7 сентября был окружен войсками Тренкавеля, проникшими в предместье. Восстание было так хорошо срежиссировано и направлено против Церкви и французов, что в предместьях население совершило самосуд и перебило тридцать три арестованных священника, несмотря на выданные им виконтом охранные грамоты. Осада длилась больше месяца. Несмотря на отважные атаки Тренкавеля, который пытался взять город подкопами и обстрелом, Каркассон держался. 11 апреля королевская армия под командованием Жана де Бомона броском вынудила осаждавших свернуть лагерь, и войско Тренкавеля с частью населения предместья отступило, спалив несколько кварталов и разорив монастырь доминиканцев и аббатство Нотр-Дам.

Отойдя в Монреаль и тоже будучи окружен, Раймон Тренкавель увидел, что переговоров не избежать. Раймон Тулузский не спешил: он выжидал дальнейшего развития событий. Пьер Амьель и Раймон дю Фога требовали от него немедленной помощи сенешалю, согласно обязательствам Меоского соглашения, и он запросил время на размышление. Он не собирался лететь очертя голову на помощь своему кузену: он ждал более удобного случая. Вместе с графом Фуа он ходатайствовал перед королевскими представителями об условиях мира, не бесчестящих Раймона Тренкавеля, которому в итоге было позволено отбыть в Испанию с оружием и багажом.

Восставшие города постигла суровая кара: предместье Каркассона спалили полностью, Лиму, Монреаль и Монтулье разрушили, остальные заплатили крупную контрибуцию. Королевская армия двинулась на Корбьеры и заставила сдаться владетелей Пейрепертюзы и Кюкюньяна, а затем и Ниора.

Раймон VII, чье поведение по отношению к французам было более чем двусмысленно, счел необходимым отправиться в Париж, чтобы снова принести клятву верности королю, которому в ту пору было уже 25 лет. Он поклялся пойти войной на всех недругов короля, изгнать еретиков и файдитов и взять и разрушить Монсегюр. Кроме того, граф засвидетельствовал свою лояльность по отношению к легату, заключив перемирие с графом Прованса, который служил интересам императора Фридриха II, заклятого врага папы.

По всей очевидности, Раймон VII вовсе не желал в данный момент ссориться с королем и старался сгладить досадное впечатление, которое могло произвести восстание Тренкавеля. Бунт случился слишком рано. Ни годы, ни беды не сгладили старинного соперничества домов Тулузы и Тренкавелей: юный Раймон вовремя не спросил совета у кузена, а тот его вовремя не поддержал. Он готовил более масштабную операцию.

Раймон VII отказался от надежды вернуть себе независимость с помощью локального сопротивления, заранее обреченного на провал. Он и так уже сделал невозможное, а его победа над Монфором довела его до Меоского соглашения. Вернуть его стране процветание и независимость могло лишь долговременное ослабление власти французского короля. Достигнуть этого собственными силами у него не было шансов. Он задумал более сложную политическую операцию. Ни Тренкавель, ни Оливье Термесский не могли выгнать французов из страны. В случае победы диктовать Франции свои условия могли только король Англии, германский император и лига крупных баронов. Чтобы усыпить подозрения папы и короля, граф Тулузский был готов на полную покорность и на любые доказательства своей ортодоксии. В конце концов все суверены, на чью помощь он рассчитывал, были католиками, и он менее, чем когда-либо, рисковал прослыть пособником ереси.

Кроме того, ему очень важно было получить от папы два разрешения: похоронить отца и развестись с женой. Бесполезно надеяться сбросить иго французов, если в любом случае после смерти графа Лангедок должен автоматически перейти в руки короля по праву наследования. Раймону VII никак не удавалось развестись с женой, бесплодной уже двадцать лет: папа остерегался разрешать развод, который мог повредить интересам короля Франции. Чтобы угодить папе, граф принес в жертву свой союз с императором (как покажет будущее – ненадолго) и оказался лучше оснащен, чтобы приступить к бракоразводному процессу, тем более, что его поддерживал Яков I, племянник графини. После двадцати лет брака Раймон решил открыть, что его отец, Раймон VI, был одним из крестных отцов принцессы Санси и что он женат на крестнице собственного отца. Он представил свидетелей, и брак был расторгнут, к большому негодованию епископа Тулузы и к еще большему неудовольствию Альфонса де Пуатье и его супруги Жанны, дочери Раймона VII.

Отделавшись от супруги, граф Тулузский мог теперь считаться блестящей партией для дочерей южнофранцузских вельмож. Раймон-Беранже, граф Прованский (сын Альфонса, младшего брата Педро Арагонского), воспользовавшись поддержкой французского короля в борьбе с притязаниями императора, теперь не знал, как отделаться от опеки французской короны. В 1239 году Раймон VII ходил войной на графа Прованского на стороне императора, но теперь предложил ему мир, убивая одним ударом двух зайцев: с одной стороны, он ублажал папу, с другой – обретал союзника в будущей борьбе с королем.

У Раймона-Беранже были одни дочки, старшая вышла замуж за Людовика IX, младшая – за Генриха III Английского, еще двоих надо было пристроить. Еще меньше, чем Раймон VII, граф Прованский хотел видеть французского короля наследником своих доменов: десять лет владычества французов в Каркассе и Альбижуа должны были составить у южных баронов ясное представление о том, какая судьба ожидает их края, если королевская власть наложит на них руку. Третьим зятем Раймон-Беранже выбрал графа Тулузского, в надежде основать вместе с ним и со своим кузенов Яковом Английским лигу южных баронов, достаточно могущественную, чтобы посрамить королевскую власть. Для Раймона VII женитьба была делом жизненно важным, поскольку обеспечить независимость его владений мог (несмотря на все статьи Меоского договора) только наследник мужского пола...

В 1241 году графу было сорок четыре года, и он не имел никаких оснований предполагать, что не оставит потомства. Это обстоятельство могло поставить для Франции под угрозу все выгоды Меоского соглашения. Проще всего было искать невесту в Дании, потому что ни один из князей Европы не мог жениться без согласия папы, поскольку все знатные фамилии юга находились между собой в родственных связях. Раймон VII приходился родней дочерям Раймона-Беранже, так как они по иронии судьбы были внучатыми племянницами его разведенной супруги. Получить разрешение на брак казалось делом несложным, и король Яков I Арагонский был готов представлять графа Тулузского в Эксе на его бракосочетании с третьей дочерью графа Прованского Санси. Однако свадьбе не суждено было состояться: Григорий IX умер 21 августа 1241 года, а у его преемника, Целестина IV, не было времени заниматься разрешением на брак, так как его понтификат длился всего несколько недель. После его смерти в октябре 1241 года престол понтифика в течение двадцати месяцев оставался вакантным, и граф Прованский, рассудив, что опаздывающее решение может вовсе не прийти, выдал дочь за Ричарда, брата английского короля.

Граф Тулузский снова бросился искать себе нового тестя. Он остановил свой выбор на дочери Юга Лузиньянского, графа де ла Марш. И тут было нужно разрешение: Маргарита де ла Марш и Раймон VII являлись родственниками в четвертом колене, оба ведя свое происхождение от Людовика VI Толстого. Разрешение это, по иным соображениям, но получено не было.

Изабелла Ангулемская, вдова Иоанна Безземельного и супруга Юга Лузиньяна, сюзерена Пуату, давно подзуживала мужа найти союзников в борьбе против короля Франции. В 1242 году молодой Людовик IX понял, что против него формируется лига, в которой, прямо или косвенно, принимают участие герцог Бретани Пьер Моклерк, граф Тулузский, граф де ла Марш и граф Прованский, причем лигу поддерживают, с одной стороны, король Англии Генрих III, с другой – Яков I Арагонский. Коалиция выглядела внушительно, но не обладала ни единством, ни организованностью, чтобы одолеть молодую и боеспособную французскую монархию. В военной доктрине северные французы явно превосходили южных. Быстрое поражение Раймона Тренкавеля показало, что даже на чужой территории и с ослабленными военными отрядами французы всегда берут верх. Надежда Раймона VII окружить королевские домены и ударить по врагу на нескольких фронтах одновременно могла осуществиться только при условии, что все союзники проявят одинаковую волю и желание идти войной на короля Франции.

Однако наиболее заинтересованное лицо, граф Тулузский, был в то же время и самым уязвимым. Королевские гарнизоны стояли в нескольких десятках километров от его столицы, крепостные валы замков были срыты, а недреманное око королевских властей и Церкви неотступно за ним следило. Курсируя из Прованса в Пуату, из Пуату в Испанию, Раймон VII посвятил два года (1240-1242) интенсивной дипломатической деятельности, соблюдая при этом всяческие предосторожности, чтобы не возбудить подозрений Бланки Кастильской. 19 и 26 апреля он подписал с королем Арагона союзный договор о совместной защите от произвола католической ортодоксии и Святого Престола. Затем он заключил оборонительно-наступательный союз с Югом Лузиньянским и, наконец, добился согласия на альянс у королей Наварры, Кастилии и Арагона, а потом и у Фридриха II. Нельзя сказать, что Раймону VII недоставало доброй воли или умения, просто его судьба зависела от союзников, а для них поражение Франции не было жизненно важным.

В Пен д'Ажене, по дороге из Арагона в Пуату, граф разболелся, да так тяжело, что 14 марта 1242 года его сочли умирающим. Болезнь приключилась очень некстати: граф де ла Марш не дождался выздоровления союзника и объявил о своем отказе от вассальных связей с французским королевским домом. В начале апреля, едва оправившись, Раймон спешно собрал своих вассалов, чтобы увериться в их преданности. Бернар, граф д'Арманьяк, Бернар, граф де Коменж, Юг, граф де Роде, Роже IV, граф Фуа, виконты Нарбонны, Лотрека, Ломани и другие поклялись поддержать графа в борьбе против короля Франции и остаться с ним до конца. Это было объявлением войны.

Не теряя времени, молодой Людовик IX выступил со своей армией в Сентонж, где разбил войска графа де ла Марш. Война началась неудачно. Рассчитывая на силы короля Англии и других союзников, Раймон VII не помышлял об отступлении. Он знал, что другого такого случая не представится. Но стремительность королевской реакции поставила под угрозу успех операции, да и графские вассалы, всегда готовые биться за свои земли, не спешили бросаться на помощь Югу Лузиньянскому.

Как только распространилась весть о военных приготовлениях, народный бунт, дремавший, как пламя под слоем пепла, вспыхнул молниеносно. Сигналом послужила резня в Авиньонете.

Из показаний свидетелей, принимавших участие в операции, следует, что убийство произошло по наущению графа Тулузского. Вот что рассказала инквизиторам Фейида де Плень, жена Гильома де Плень: «Гильом и Пьер-Раймон де Плень, двое рыцарей из гарнизона Монсегюра, находились в замке Брам, когда появился некто Жорданет дю Мае и сообщил Гильому, что в Антиохском лесу его ждет Раймон д'Альфаро. Раймон д'Альфаро был приставом Раймона VII и баилем замка Авиньонет. Г. де Плень встретился с Р. д'Альфаро в назначенном месте, и д'Альфаро, взяв с него клятву хранить тайну, сказал: „Ни мой господин граф Тулузский, ни Пьер де Мазероль, ни другие шевалье, на которых можно положиться, не имеют возможности передвижения. Однако необходимо уничтожить брата Гильома Арно и его компаньонов. Я просил Пьера-Роже де Мирпуа и всех воинов Монсегюра явиться в замок Авиньонет, где теперь находятся инквизиторы. К тому же мне надо доставить письма Пьеру-Роже. Поспеши. В награду получишь лучшего коня, какой сыщется в Авиньонете после смерти инквизиторов“[172].

Это свидетельство ясно указывает на графа Тулузского. Но, может быть, Фейида де Плень все представила таким образом, чтобы снять ответственность со своих близких? Во всех случаях в первую голову ответственен Р. д'Альфаро, который призвал людей из Монсегюра и подготовил убийство. Сомнительно, чтобы он действовал по своей инициативе или, по крайней мере, не будучи уверен в согласии Раймона VII. Помимо звания баиля, д'Альфаро был тесно связан с графом, который приходился ему дядей (его матерью была внебрачная дочь Раймона VII, Гильеметта). Несмотря на свою ненависть к инквизиторам, граф не мог рисковать собственными рыцарями, подталкивая их к насилию. Шевалье из Монсегюра не были его подданными, зато слыли известными мятежниками и обитали в крепости, считавшейся неприступной.

Речь шла вовсе не о том, чтобы нанимать рыцарей Монсегюра. Напротив, для них это было неожиданной честью, праздником. Они ринулись на мрачное рандеву с нетерпением влюбленных, жаждущих поскорее вновь увидеть свою милую. Гильом де Плень помчался во весь опор в Монсегюр, чтобы сообщить радостную новость командующему гарнизоном Пьеру-Роже де Мирпуа. Тот сразу же собрал своих шевалье и оруженосцев и сказал им: «Собирайтесь. Предстоит важное дело, которое нам принесет немалую пользу!»[173].

Их было шестьдесят, то есть почти половина гарнизона Монсегюра, пятнадцать шевалье и сорок два оруженосца. Все они принадлежали к небогатой местной знати и представляли Массабрак, Конгост, Плень, Монферье, Арзес, Ларок д'Ольм, Кастельбон, Сен-Мартен-ла-Ланд, все были верующими катарами во втором или третьем поколении, ибо в большинстве своем были молоды. Возможно ли предположить, что Пьер-Роже де Мирпуа скрыл от совершенных цель экспедиции? Мог ли он взять на себя такую ответственность, не посоветовавшись с главой общины Бертраном Марти? Может, совершенные и не посещали оружейных залов, но они должны были с жадностью прислушиваться ко всему, что происходило вне замка, поскольку сами без конца колесили по региону, поддерживая связи между окрестными верующими. Миссия, на которую Раймон д'Альфаро подвигал людей Монсегюра, противоречила христианскому милосердию, но нет оснований предполагать, что Бертран Марти ее не одобрял.

Гильом Арно находился в очередном инквизиторском турне, которое он предпринял совместно с францисканцем Этьеном де Сен-Тибери, присланным папой во удовлетворение требований графа Тулузского. Инквизиторам ассистировали двое доминиканцев, Гарсиас д'Ауре и Бернар де Рокфор, францисканец Раймон Карбонье, заседатель трибунала, представляющий епископальную власть, Раймон Костиран по прозванию Раймон-писатель, старый трубадур, ставший архидиаконом Лезата (десятью годами раньше он защищал Бернара-Отона де Ниора на судебном процессе) и четыре человека прислуги.

Авиньонет, расположенный в долине Лорагэ у самой границы графства Тулузского, слыл гнездом ереси. Все окрестности – Кассе, Ла Бессед, Лорак, Сорез, Сэссак, Сен-Феликс – придерживались еретических традиций, и Гильом Арно с приспешниками должны были обладать немалым мужеством, чтобы являться с инквизицией в момент, когда граф Тулузский объявил Франции войну. Они передвигались на лошадях, без эскорта, и останавливались там, где им указывали местные власти.

В Авиньонет они прибыли в канун Вознесения, и принимавший их Раймон д'Альфаро предоставил им дом, принадлежавший графу Тулузскому, поскольку сам являлся графским баилем. Он принял их с радостью, о причинах которой можно догадаться, если принять во внимание, что об их прибытии Раймон тут же доложил кому следует. Люди из Монсегюра, после долгой дороги в седле (от Монсегюра до Авиньонета около шестидесяти километров по прямой и около ста по дороге), остановились в Гайа, в доме Бернара де Сен-Мартена. Здесь к ним присоединился другой отряд, который составляли Пьер де Мазероль, Жордан дю Вилар и несколько оруженосцев. Затем в Мае Сен-Пюэль их догнал шевалье Жордан дю Мае. Больше не было нужды держать дело в тайне, уже само осознание того, что инквизиторы падут от их оружия, делало всех заговорщиками.

У въезда в Авиньонет, возле лепрозория, к отряду подъехал гонец от Раймона д'Альфаро и велел всем вооружиться секирами. Двенадцать секир были уже приготовлены, для исполнения операции выбрали восьмерых из Гайа и четверых из Монсегюра. С наступлением ночи заговорщиков впустили в город, и сам Раймон д'Альфаро, одетый в белый камзол, освещая путь факелом, провел их через покои дома к двери, за которой расположились на отдых инквизиторы. С баилем пришли человек пятнадцать горожан, тоже желавших принять участие в заговоре.

Дверь рухнула под ударами секир, и семеро монахов, вскочив ото сна и сразу сообразив, в какую западню они угодили, упали на колени и затянули «Salve, Regina». Кончить молитвы им не дали: Раймон д'Альфаро с криком: «Va be, esta be» («Вот так, вот и славно») бросил свой отряд вперед, и все стали оспаривать друг у друга честь первого удара. Какая там была бойня, можно догадаться: потом каждый заговорщик хвалился тем, что именно его удар был смертелен. Черепа монахов были раскроены секирами и дубинами, а тела истерзаны копьями и кинжалами, причем множество ударов наносили уже явно мертвецам.

А потом началась дележка добычи – реестров инквизиторов, ценностей, которые они возили с собой. Пожива была невелика: книги, подсвечник, ящик имбири, несколько серебряных вещей, одежда, одеяла, ладанки, ножи. Если бы кто поглядел в эту минуту на людей, явно не богатых, но и не нищих, с жадностью хватавших пустяковые предметы в комнате, заваленной трупами и забрызганной кровью, то решил бы, что, скорее, присутствует при распределении трофеев, чем при банальном грабеже. К ним присоединились те, кто не участвовал в убийстве: всем хотелось получить хоть что-нибудь.

Затем Раймон д'Альфаро раздал всем подсвечники и факелы, и процессия двинулась из города к дому прокаженных, где их ожидал остальной отряд. Гильом де Плень получил обещанного «лучшего коня» – парадного коня Раймона-писателя. Авиньонетский баиль отпустил заговорщиков со словами: «Славно было все сделано. Ступайте, и удачи вам». Потом вернулся в город сзывать народ к оружию. Погашенные факелы, означавшие смерть инквизиторов, послужили сигналом к восстанию.

Пьер-Роже да Мирпуа поджидал своих людей в Антиохском лесу. Они появились с добычей, прикрученной к седлам. Семеро из них – Понс де Капель, П. Лоран, Г. Лоран, П. де Мазероль, П. Видаль, Г. де ла Иль, Г. Асерма – похвалялись своими смертельными ударами. Пьер-Роже, услыхав Г. Асерма, крикнул ему: «Эй, приятель, где кубок Арно? – Он разбился! – Что же ты не принес мне осколки? Я бы их стянул золотым обручем и пил бы из кубка до конца моих дней!». Под кубком имелось в виду не что иное, как череп Гильома-Арно.

Утром на Вознесение отряд прибыл в Сен-Феликс. Грандиозная новость уже разлетелась по стране: кюре из предместья вышел во главе своей паствы приветствовать убийц, въезжавших в Сен-Феликс под ликующие крики толпы.

Граф начал освободительную войну. На другой день после резни в Авиньонете Пьер-Роже де Мирпуа отправил двух оруженосцев к Изарну де Фанжо узнать, все ли в порядке у графа Тулузского. У графа все было отлично: за два месяца, с помощью Тренкавеля, Раймон VII снова стал владетелем Разе, Термене, Минервуа и с триумфом вошел в Нарбонну, которая выдала ему виконта Эмери. А чтобы подчеркнуть аннулирование Парижского договора, он снова торжественно принял титул герцога Нарбоннского[174]. Окситанцы на миг поверили в то, что пришел час освобождения.

Убийство Гильома-Арно и его компаньонов не было ни военной победой, ни актом героизма. Наоборот, если взглянуть на факты как таковые, история выходила довольно гнусной. Менее гнусной, чем костры, что пылали во имя Христа, однако легальное правосудие пользовалось прецедентами, которые подчас даже противники считали приемлемыми. Резня в Авиньонете тоже была актом правосудия, того народного правосудия, которое берет верх над законом, властями и временем. Церковь не признала Гильома-Арно мучеником, и убийцы, несмотря на явное торжество инквизиции, остались безнаказанными.

Восстание Раймона VII потерпело поражение. Граф, несомненно, недооценил военное мастерство и энергию французов и переоценил силы своих союзников. Ошибка вполне простительная: оказавшись в такой трагической ситуации, немудрено принять желаемое за действительное. Время работало на короля. Его господство в восточном Лангедоке быстро добилось ослабления сил сопротивления ужесточением контроля, увеличением числа французских чиновников и шевалье, обнищанием буржуазии и истреблением местной знати.

Раймон VII, не имевший сыновей, был для союзников отломанной ветвью, ради которой не стоило стараться. Графство Тулузское не воспринималось ни как территория дружественная или враждебная, ни как зона влияния. Оно уменьшалось соразмерно жизни самого графа, которой ему уже не хватит, чтобы родить сына и дождаться той поры, когда мальчик станет мужчиной и сможет выстоять против французского короля.

После Юга Лузиньянского французская армия нанесла удар Генриху III, который вынужден был отступить в Бордо. Ни король Арагона, ни граф Прованса не явились на выручку злосчастным союзникам. Вассалы графа Тулузского, сознавая, что игра проиграна, думали только о том, как избежать появления королевской армии на их землях. В то время как Раймон VII, заключив очередной пакт с английским королем, осаждал в Ажене замок Пен, занятый французами, Роже де Фуа сдался королю и окончательно порвал все вассальные связи с графом Тулузским.

Видя, что все покинули его, Раймону VII ничего не оставалось, кроме как сдаться и просить королеву-мать Бланку Кастильскую о посредничестве. В доказательство своей покорности он отдал королю Брам, Саверден и весь Лорагэ и 30 октября 1242 г. подписал мир в Лоррисе.

Бунт закончился, и настолько удачно, что король даже не счел нужным строго наказывать вассалов, нарушивших клятву и поднявших на него оружие. В январе 1243 г. графы Тулузы и Фуа отправились в Париж принести новую клятву верности короне. Относительно мягкими условиями нового мира (согласно Гильому Пюилоранскому) Раймон был обязан Бланке Кастильской. Регентша вовсе не желала обнищания земель, предназначавшихся ее сыну. Лучшим способом сделать графа Тулузского беззащитным было помешать ему жениться снова, что в последующие годы Бланке Кастильской и удалось с успехом осуществить. А пока Раймон VII обещал – уже в который раз – окончательно очистить свои владения от ереси. Бланка Кастильская принимала близко к сердцу все, что касалось веры, а граф просил только об одном: чтобы ему позволили расправиться с еретиками самому.

Едва вернувшись в Лангедок, граф, хотя его снова отлучили брат Ферье после убийства инквизиторов и Пьер Амьель после въезда в Нарбонну, велел созвать Собор из епископов и видных аббатов. На повестке дня стояло искоренение ереси, а председательствовал сам архиепископ Нарбоннский. Для графа истинной целью этого Собора было устранение инквизиторов в пользу епископального правосудия.

На этот маневр, направленный скорее против них, чем против ереси, доминиканцы ответили демаршем, который, в случае успеха, перекрывал все пожелания графа. Они просили папу освободить их орден от инквизиторских функций, доставлявших одни хлопоты и вызывавших к нему такую неприязнь. И верно, многие доминиканцы, даже не будучи инквизиторами, расплачивались за непопулярность своих собратьев, а их монастыри во многих городах подвергались нападениям. С другой стороны, участь Гильома-Арно не обескуражила доминиканцев, не ведавших страха, как, впрочем, и других человеческих чувств, а лишь подогрела их энергию. Как же могли эти неистовые бойцы выйти из игры, когда враг уже наполовину побежден, а король Франции торжествует? Они всего лишь хотели дать понять папе, насколько опасна их успешная миссия. Не обращая внимания на их просьбу, Иннокентий IV подтвердил все их полномочия, ни в коей мере не подчиняя их епископальной юстиции.