Не следует удивляться, что реакция католической Церкви на религию катаров была жесткой – полное и бескомпромиссное неприятие. Римское христианство вовсе не отличалось терпимостью. Сильная религия, ставшая государственной, склонна в любом возражении видеть святотатство и оскорбление Бога. Церковь бессильна дистанцироваться от фанатиков – как человек не в силах отрубить собственную руку или ногу. Мало какая религия, по крайней мере, на Западе, способна выжить без фанатизма.

Святой Франциск Ассизский был другом святого Доминика, а святой Доминик – другом Симона де Монфора. То, что ставилось на карту – самое существование Церкви, – оправдывало фанатизм, и не нужно относиться легковесно к чувствам, толкавшим католиков на насилие.

На юге Франции катарская Церковь не представляла опасности ни для общественной морали, ни для общественного уклада, ни для гражданской власти; она представляла опасность для католической Церкви. В XII веке Церковь была настоящим государством в государстве, организованной, часто деспотической силой, с которой сами короли вели постоянную борьбу и редко достигали успеха; не будь Церковь неотъемлемой частью средневекового общества, вряд ли ей это удалось бы. Но прогрессирующий упадок Церкви в Лангедоке, связанный с развитием учения катаров, привел к возникновению ситуации, до той поры немыслимой и невозможной в глазах верных католиков: в самом сердце христианского мира могущественная страна с древними христианскими традициями, центр процветающей торговли, всеми почитаемый очаг цивилизации, была на грани того, чтобы не просто обойтись без католической Церкви, но и вовсе отказаться от нее в пользу новой религии.

Эта новая религия попирала не только материальные интересы Церкви, ее иерархию и привилегии, но и ее духовную сущность, завоеванную трудами и мучениями, вызревавшую веками, освященную молитвами тысяч признанных и непризнанных святых, ее мистическую жизнь, целиком базирующуюся на ежедневном таинстве мессы и на реальном и постоянном присутствии Христа в своей Церкви. Христова Церковь впитала и переплавила традиции древних цивилизаций, она помогала бедным и воздвигала храмы, изобретала или вновь открывала науки, формировала школы, создавала несравненные по великолепию произведения искусства, сделала Бога доступным для самых обездоленных и подчас унижала сильных мира сего. Ее традиция покоилась на основании, которое нельзя было поколебать, не поставив под угрозу все здание средневековой цивилизации. Крест и облатка были не просто аксессуарами, а составляли сердцевину христианской веры.

Новая религия, отрицавшая не только наиболее священные традиции, но и сами основополагающие догмы католической Церкви, не могла с ней мирно сосуществовать.

В ту эпоху мысль, что истина может иметь два лица, была невозможна. Допустить существование ереси означало признать, что облатка не есть истинное тело Христово, что все святые – обманщики, а кресты на кладбищах и церквях – не более чем перекладины для ворон. Есть вещи, терпеть которые противоправно: ведь никто не назовет терпимым человека, позволившего публично надругаться над собственной матерью.

Негодование католической Церкви было тем более законным, что ее недруги, вскормленные и взращенные в христианских традициях, обратили против нее оружие, которым она же их снабдила: разве не Церковь внушила еретикам понятия чистоты и милосердия и требовала соблюдения этих понятий? А теперь еретики подняли руку на Церковь, осуждая ее во имя этих же понятий. Ведь римская Церковь, какой бы «Церковью дьявола» она ни была, допустила экспансию катарской веры, а теперь на нее нападают с именем Христа, которое за прошедшие века она заставила полюбить.

В самом применении силы не было ничего необычного: оно являлось частью неизбежного компромисса официальной Церкви со светскими властями. Во всех христианских странах существовала церковная юстиция, которая карала за преступления, совершенные клиром, за преступления против нравственности, за колдовство и сделки с Дьяволом.

Церковь не смешивала огульно колдунов и еретиков и в этом плане демонстрировала большую гибкость, чем светские власти. Так, святой Бернар, повествуя о резне еретиков в Кельне, пишет папе: «Народ Кельна превысил меру. Если мы и одобряем его благочестивое рвение, то не можем одобрить того, что он совершил»[37], поскольку вера есть дело убеждения, ее не навязывают силой. В XI веке Вазон, епископ Льежа, протестовал против жестокости французов, приказавших вырезать всех, кого они сочли катарами: аскетизм совершенных был давно и широко известен.

Церковь в канун Инквизиции была не более нетерпимой, чем светское общество. Конечно, ее можно обвинить в том, что она сама создала этот дух нетерпимости, который порой оборачивался против нее. Однако было бы бесполезно пытаться отделить церковное сознание от сознания христианского населения. Католицизм и интернациональная администрация, представленная армией функционеров, подчиненных архиепископу Римскому, – разные вещи.

Церковь располагала слишком большими полномочиями, чтобы избежать соблазна их превысить. Однако чаще всего она удовлетворялась наведением общественного порядка в доменах, относящихся к ее компетенции, и наводила его с большей или меньшей жестокостью – смотря по обстоятельствам. Сжечь человека за колдовство не считалось более аморальным, чем повесить за кражу окорока. Если Церковь и проводила карательные акции, то лишь потому, что держала в руках большую часть административных функций. Причем она их вовсе не узурпировала: просто в ту эпоху их некому было взять на себя.

Те, кто открыто исповедовал религии, противоречащие церковному учению, и не желал изменить свои взгляды, по закону подлежали смерти через сожжение. Однако истинным оружием Церкви против ереси было убеждение – правда, походившее порой на запугивание. Заподозренный в ереси находился под угрозой отлучения со всеми вытекающими последствиями, отлученный от Церкви оказывался практически выброшенным из общества. В странах, подобных северной Франции, где и клир, и население были одинаково фанатичны, апостольский престол должен был думать о том, как сдержать религиозный пыл, а не о том, чтобы засылать миссионеров. На юге Франции, известном очаге ереси, папы организовывали проповеднические компании и пытались выправить нравы Церкви.

Эти попытки не возымели результата, если обратиться к свидетельству Иннокентия III об окситанском клире. Проповеди тоже успеха не имели.

Святой Бернар сам отправился в 1145 году проповедовать на Юг в компании с легатом Альберихом, епископом Остийским, и Жоффруа, епископом Шартрским. Его свидетельство категорично: ересь торжествует. «У храмов нет прихожан, у прихожан нет священников, у священников нет совести. Повсюду христиане без Христа. Таинства смешаны с грязью, праздники утеряли торжественность. Люди умирают во грехе. Детей совращают с пути Христова, лишая их благодати крещения»[38]. Вот как обстояло дело за 60 лет до крестового похода. Даже если предположить, что святой Бернар в своем благочестивом ужасе сгустил краски, его слова указывают на упадок религии в тех районах, где он побывал.

В кафедральном соборе Альби в день своего приезда святой Бернар проповедовал тридцати прихожанам. Правда, через три дня огромная церковь уже не вмещала толпу желающих послушать проповедь святого. Но этот интерес вспыхнул, как солома, и погас; миссия святого Бернара успеха не имела.

Крестовый поход проповедников, посланный папой Александром III в 1179 году, несмотря на насильственное отречение и показательное осуждение Пьера Морана по прозвищу «Иоанн-евангелист», был еще менее успешен. Несколько еретиков для виду покаялись, но после отъезда легатов население в ответ на вторжения чужаков в дела страны стало открыто поддерживать ересь.

На следующий год папа начал думать о том, чтобы просить поддержки у светских властей. На Вселенском соборе в Латеране в 1179 году он заявил: «Хотя Церковь, как говорит о том святой Лев, довольствуется святым, духовным судом и не прибегает к кровавым акциям, она вынуждена, однако, опереться на светские законы и просить поддержки у князей, дабы страх перед мирским наказанием заставлял людей исполнять духовный долг. Итак, поскольку еретики, которых одни именуют катарами, а иные патаренами или павликианами, много преуспели в Гаскони, Альбижуа, в Тулузе и в иных землях, где открыто распространяют свои заблуждения и совращают неразумных, мы предаем их анафеме вместе с теми, кто им потворствует»[39].

Это уже признание собственного бессилия: папа констатирует, что Церковь больше не в состоянии бороться с ересью доступными ей средствами. На юге Франции и на севере Италии Рим приказывает светским и духовным властям объединиться для полицейского преследования еретиков. После Веронского собора папа Люций III приказывает епископам отправиться в свои диоцезы на розыск еретиков и предписывает сеньорам и консулам помогать епископской миссии под страхом отлучения и запрета. Папский легат Анри, аббат из Клерво, позднее епископ Альбонский, не ограничивается соборами, чтобы исправить нравы клира. Он смещает архиепископа Нарбоннского и собирает католических сеньоров для осады Лаваура, одного из главных очагов ереси в Лангедоке (1181).

Тактика крупных лангедокских феодалов по отношению к Риму не меняется: они дают и не держат обещания. Для них это единственно возможный стиль поведения. Если Раймон V под давлением политических обстоятельств еще пытался открыто поддержать Церковь, то его сын, понимая роль еретиков в стране, делал все возможное, чтобы жить в мире с обеими религиями.

Раймон VI наследовал своему отцу в 1194 году. Четырьмя годами позже тридцатитрехлетний кардинал – Лотарио Конти, выходец из высокородной римской семьи, пользующийся известностью в своем городе и ценимый в церковной среде, был избран папой и наречен Иннокентием III. Его таланты и склад характера вызывали такое восхищение, что, несмотря на молодость, на то, что его предшественник Целестин III (из семьи Орсини, по традиции враждующей с Конти) держал его в отдалении от дел, и на то, что он еще не был возведен в сан, решение кардиналов было почти единодушным, и на следующее утро после смерти Целестина III молодой кардинал был провозглашен главой христианского мира.

Он взялся за эту роль с неумолимым рвением: за 18 лет понтификата он показал себя настоящим наместником Бога на земле, диктуя Его волю королям и народам, невзирая на личные интересы и не пасуя перед практическими трудностями, с которыми могли столкнуться его указания. Будучи одновременно и теоретиком, и человеком дела, он постулировал абсолютное превосходство Церкви и видел свое призвание в том, чтобы править королями и заставить их служить интересам Господа.

Если уж Иннокентий III сумел укротить Филиппа Августа и Яна Безземельного, добиться вассальной клятвы от короля Арагонского, бросить немецкое рыцарство против северных язычников, а франкское – против сарацинов (крестовый поход, приведший против его воли к взятию Константинополя, что, однако, поможет ему потом попытаться добиться власти над греческой Церковью), если ему удалось повсюду посадить своих легатов, чтобы те командовали княжеской политикой, то совершенно ясно, что он не потерпит позора иметь под боком страну, где народ и власти публично высмеивают Церковь.

И тем не менее Иннокентий III, главный вдохновитель крестового похода против ереси, вовсе не был фанатиком. В своих наставительных посланиях он предстает перед нами человеком осмотрительным, умеренным и справедливым. В случаях ереси, о которых ему донесли епископ Озерский и архиепископ Санский, он сомневается, медлит, требует доказательств, проводит дознание и кончает тем, что признает подозреваемых невиновными. При посылке легатов в Лангедок Иннокентий III, стремясь искоренить причину, а не следствия беды, начал с препирательства с епископами и светскими властями. Он полагал, что «наглые еретики» распоясались вследствие дурного поведения духовенства. Но этот папа, державший в повиновении королей, не справлялся со своими подчиненными: авторитет Церкви – палка о двух концах. Действительно, легаты отстранили от дел Гильома Роксельского, епископа Безье, Никола, епископа Вивьера, Раймона Рабастанского, епископа Тулузы, и Беренгера, архиепископа Нарбонны. Мера хоть и революционная, но отнюдь не повысившая авторитет папы в высшем клире. Архиепископ Нарбонны и епископ Безье отказались повиноваться, ссылаясь на некомпетентность легатов. Их процессы затянулись надолго: Беренгер был низложен уже в разгар крестового похода, а Гильом Роксельский был убит в 1205 году, в конце подготовки к процессу. Раймон Рабастанский, доведший епископальный домен в Тулузе до столь плачевного состояния, держался в течение долгих месяцев. Попытка реформы, предпринятая папой, начинала обретать черты борьбы двух кланов: местного духовенства и духовенства, прямо подчиненного папе, особенно монахов-цистерцианцев.

Папа не мог далее опираться на епископов, он вынужден был дать «carte blanche» легатам и предоставить им право действовать по собственному усмотрению. Если со стороны духовенства легаты наталкивались на более или менее явное сопротивление, то светские власти встречали их в штыки.

Сеньоры и консулы свидетельствовали свою верность Церкви и отказывались преследовать еретиков. Граф Тулузский, уже однажды отлученный Целестином III за расправу над монахами, помирился с Церковью, получил прощение у нового папы и продолжал поддерживать катаров, грабить аббатства и превращать обители в крепости. Легат Пьер де Кастельно получил очередную порцию заверений и формальных обещаний, которые граф, как и раньше, не сдержал. При таком стиле отношений между Церковью и ересью катарские лидеры, теоретически заслуживающие самой суровой кары, бесстрашно появлялись на публике бок о бок с епископами и затевали с ними теологические дискуссии.

В первые десять лет своего понтификата, особенно в пятилетие между 1203 и 1208 годами, Иннокентий III бросил все силы на проповедническую кампанию. С твердостью человека, уверенного в том, что истина на его стороне, он надеялся вернуть Церкви заблудшую паству, искоренив невежество, к которому привела нерадивость духовных пастырей. Как и его предшественники, Григорий VII и Александр III, он пытался обратить тех, кто упорствовал меньше других. Так, в 1201 году он дает «смиренным», предшественникам святого Франциска Ассизского, несправедливо обвиненным в ереси, устав, в котором прослеживается влияние вальденсов. В 1208 году он берет под свое покровительство Дюрана де Хуэска, обращенного вальденса, и разрешает ему основать орден, напоминающий еретические общины. Этим «бедным христианам», к которым клир относился очень подозрительно, поддержка папы придает смелости, а папа видит в их движении зародыши глубокой церковной реформы посредством мирского или полумирского проповедничества.

Но по отношению к явным еретикам эта примиренческая политика не годилась, хотя папа и признавал, что осуждению подлежит не догма, а воинствующая Церковь. И он одинаково сурово обходился и с вальденсами, и с катарами.

Проповедники были призваны и разосланы. В первую очередь ими являлись сами легаты, испытанные в вере монахи-цистерцианцы, члены ордена, реформированного святым Бернаром. Этот орден представлял партию строгости, чистоты нравов и дисциплины, партию непримиримости, ударную силу Церкви. Легаты пытались действовать убеждением, но в стране, отпавшей от Церкви, они оказались низведены до уровня проповедников, которых никто не слушал. Легаты перешли к угрозам, но и угрозы уже не действовали. Тогда они ринулись в драку и, вынужденные признать право своих недругов на существование, вызвали их на конференцию, чтобы схлестнуться в споре лицом к лицу.

Мы уже упоминали о Пьере де Кастельно, архидиаконе Магелонском, монахе из цистерцианской обители Фонфруад. В компаньонах у него был брат Рауль, тоже из Фонфруада. Чтобы придать их миссии больший вес, папа назначил им в наставники и попутчики аббата из Сито, генерала ордена, и, следовательно, одну из первых персон Церкви. Арно-Амори, кузен виконта Нарбоннского, в прошлом аббат Грансельва, одного из наиболее крупных цистерцианских монастырей, был родом из здешних краев, и его обуревало страстное желание извести ересь, с которой он был знаком не понаслышке.

Как случилось, что орден, укрепленный святым Бернаром в традициях строгости и послушания, избрал главой этого прирожденного скандалиста, весьма далекого от христианского милосердия? И уж если он не обладал евангелическим даром возвращения заблудших в лоно Церкви, то должен был бы по крайней мере организовать проповедническую кампанию. Но что значило здесь апостольское рвение, и что могли сделать эти монахи, которым заведомо не доверял народ, в стране, где сам святой Бернар потерпел поражение?

Легаты пустили в ход свой личный авторитет. Дебаты, организованные ими, имели явный успех. Чтобы еще более возбудить интерес аудитории, они распорядились в каждом городе, где они появлялись, избирать жюри для оценки весомости аргументов обеих партий. С высот своего статуса официальных носителей истины они снизошли до уровня скромных проповедников, призванных убеждать и рассуждать во имя доказательства превосходства своей доктрины. Жюри, составленное наполовину из католиков, наполовину из еретиков, в принципе имело право признать их поражение и присудить пальму первенства противникам. Они рассчитывали на триумф ортодоксальных истин.

В 1204 году Пьер де Кастельно и брат Рауль участвовали в одной из крупнейших конференций в Каркассоне в присутствии весьма прокатолически настроенного Пьера Арагонского. Тринадцать католиков и тринадцать катаров были приглашены в качестве арбитров. Бернар де Симор, катарский епископ Каркассона, проповедовал открыто, излагая доктрину своей Церкви. Но если присутствие короля и могло еще перетянуть чашу весов в пользу легатов, то в дискуссии это сделать было трудно. Пьер де Кастельно и Арно-Амори собрали толпу любопытных – южане были вообще любители послушать ораторов, – но разглагольствования легатов возымели действие лишь на католиков, а для еретиков остались пустым звуком.

Конференции не возбудили никаких беспорядков или стычек между приверженцами обеих религий. Католикам в этих местах явно недоставало воинственного духа. Более того, папские миссионеры, окруженные блестящим эскортом, в роскошных одеяниях, с богатым караваном скарба и провизии составляли разительный контраст суровой простоте катарских священников. О них говорили: «Глядите-ка, наместники – всадники у Бога, который ходил только пешком, богатые миссионеры бедного Бога, окруженные почестями посланцы Бога униженного и презираемого»[40].

Эта миссия, заранее обреченная на провал, нашла неожиданных помощников в лице испанцев, прибывших из Рима, где папа отказал им в разрешении отправиться на юг России обращать в христианство язычников-куманов. Несомненно, Иннокентий III полагал, что вдохновенные миссионеры нужнее в Лангедоке. В августе 1205 года легаты встретили в Монпелье епископа Осмаского, дона Диего де Асебес, в сопровождении субприора Доминика де Гузмана. Старый епископ и его молодой компаньон (Доминику тогда было 35 лет) предложили легатам поддержку в борьбе с ересью и дали ценные практические советы. Один совет, хоть и пришел с опозданием, был сам по себе великолепен: испанские миссионеры велели легатам и их приближенным слезть с лошадей, распустить эскорт, отказаться от комфорта и приема, приличествующего их рангу, пуститься в путь пешком, живя на подаяние, и почитать знаком своего достоинства лишь монашеское одеяние, а багажом – часослов и сочинения, необходимые для обращения еретиков.

Те, кто видел уже аббата из Сито, окруженного почестями, достойными князя Церкви, были очень удивлены переменой его костюма и не без оснований высказывались насчет «волка в овечьей шкуре». Катарским миссионерам не нужны были советчики, чтобы жить в бедности, а для легата и 12 аббатов, привлеченных им в 1207 году после созыва капитула ордена, подобное поведение было не более чем средство пропаганды. Позже выяснится, что Арно-Амори вовсе не был склонен ни к смирению, ни к бедности – не то, что испанские проповедники.

Канонизированный через 13 лет после своей кончины, Доминик де Гузман уже при жизни снискал себе репутацию святого. Источники наших сведений о святом Доминике – это его ревностные ученики, которые явно преувеличивали достоинства своего кумира. Однако достоверно, что еще в юности он поражал братьев и наставников пылкостью веры и мощью интеллекта. Вместе с будущим епископом Диего де Асебесом он принимал активное участие в реформе канонической службы в своем диоцезе; в 1201 году его назначили приором и главой капитула.

Мы уже говорили о том, что он мечтал обращать в христианство язычников, и только прямое приказание папы отвратило его от этого предприятия, чтобы отправить миссионером к еретикам. Конечно, у Церкви было достаточно пылких проповедников, но к практическим результатам привела только миссия Доминика. Вот как говорит об этом Гильом Пюилоранский: «Случилось так, что в наше время и в наших краях распространялась ересь, пока не родился благословенный орден доминиканцев, чья деятельность принесла обильные и ценные плоды не столько для нас, сколько для всего мира»[41].

Широкое движение религиозных реформ, которое волею случая обрело жестокий характер из-за своей связи с Инквизицией, зародилось на каменистых дорогах Лангедока, где под палящим летним солнцем пылили босыми ногами двое проповедников, выпрашивая себе с коркой хлеба право быть выслушанными. Епископ Осмаский, старенький и утомленный, вынужден был через год вернуться в Испанию умирать. Однако он делил с Домиником изрядную часть его скитаний и принимал участие в дискуссиях в Сервиане, Безье, Каркассоне, Верфее, Монреале, Фанжо и Памьере.

В перерывах между дискуссионными конференциями, на которые приглашалось высшее катарское духовенство, Доминик обходил деревни, пригороды и замки, демонстрируя образ жизни более суровый, чем у совершенных. Далеко не везде и не всегда его принимали хорошо. «Гонители истины, – пишет Иордан Саксонский, – не слушали его, выкрикивали ругательства, забрасывали грязью и привязывали к спине пучки соломы». Но такие пустяки не могли смутить пылкую душу Доминика. Тот же Иордан приводит ответ, который получили от святого еретики, спросившие его: «Что ты будешь делать, если мы тебя схватим?» «Я буду умолять вас, – ответил он, – не убивать меня сразу, а отрубать мне руки и ноги одну за другой, чтобы продлить мучения, пока я не превращусь в обрубок с выколотыми глазами, плавающий в собственной крови; вот тогда я заслужу венец мученика!»[42].

Чисто испанские передержки этой тирады должны были смутить его собеседников, и хотя они и настаивали, что он – посланец Дьявола, но отдавали себе отчет, что ничего с этим бесноватым поделать не могут. С песнопениями бродил он по деревням, а жители бросали ему вслед угрозы и ругательства. Притомившись, он засыпал прямо на обочине.

Однако даже самые горячие последователи святого более охотно вспоминали о его чудесах (кстати, малоубедительных), чем о числе обращенных им еретиков. Само перечисление дискуссионных конференций поучительно: святой Доминик и епископ Осмаский проповедуют в Монпелье – безуспешно. В Сервиане катарские священники Бодуэн и Тьери, видя их смиренное поведение и сбитые в кровь ноги, согласились на диспут. После восьмидневных дебатов оба католических миссионера не добились ничего, кроме некоторых знаков уважения в католических селениях. В Безье испанцы после пятнадцатидневных проповедей совместно с легатами и дискуссией с совершенными достигли очень скромных успехов: им удалось обратить нескольких верующих.

В Каркассоне за восемь дней проповедей они не добились ничего. В Монреале они встретились с Гийабертом Кастрским, самым знаменитым катарским проповедником, «старшим сыном» катарского епископа Тулузы, с диаконом Бенуа Термесским, Понсом Жорданским и со многими совершенными. Согласно сведениям Гильома Пюилоранского, катар Арно Хот публично заявил, что «римская Церковь, которую защищает епископ Осмаский, не является ни святой, ни Христовой супругой, а наоборот – супругой Дьявола и доктриной демонов. Это Вавилон, который Иоанн Богослов в Апокалипсисе называл матерью блуда и всякой гнусности, опьяненной кровью святых и муками Иисуса Христа. Рукоположение в сан римской Церкви ни свято, ни установлено Господом Иисусом Христом. Никогда ни Христос, ни апостолы не устанавливали распорядка мессы, каков он есть теперь». Епископ Осмаский пытался доказать обратное, опираясь на Новый Завет. «О горе! – восклицает историк. – Как же низко пал статус Церкви среди христиан, если миряне позволяют себе подобные богохульства!»[43]. Судьи, призванные высказаться по поводу этого диспута, настолько не сошлись во мнениях, что вынуждены были разойтись, так и не приняв никакого решения.

А в Верфее, который один раз уже дурно встречал святого Бернара, посланцы папы и их противники, катары Понс Жордан и Арно Арифат, вообще плохо поняли друг друга, то ли из-за языковых трудностей, то ли по причине неясной манеры выражаться у спорящих сторон. Епископ Осмаский удалился в негодовании, будучи уверен, что еретики представляют себе Бога в виде сидящего на небе человека, чьи ноги так длинны, что достают до земли! «Будьте вы прокляты, – твердил он, – неотесанные мужланы, в коих я тщился найти хоть какую-нибудь тонкость ума!»[44].

Последняя конференция состоялась в Памьере, под высоким покровительством графа Фуа, предоставившего для дебатов свой замок Кастела. Вместе с епископом Осмаским и Домиником выступал Фульк, новый епископ Тулузы и Наварры, новый епископ Кузеранский. В Памьере было много катаров и вальденсов, и обе секты делегировали своих ораторов. В дебатах участвовала сестра графа Эсклармонда, совершенная, страстная защитница еретиков. Здесь католическая миссия имела больший успех: вальденс Дюран де Уэска со товарищи принял покаяние. В остальном же достижения были более чем посредственными.

Миссия распалась, епископ Осмаский вернулся в Испанию, легат Рауль тоже уехал, Арно-Амори вызвали во Францию по делам ордена, Пьер де Кастельно (очень непопулярный в стране) был слишком занят своими распрями с феодалами, чтобы посвятить себя проповедничеству. Доминик в одиночку тащил эту ношу, проповедуя по дорогам и деревням, зимой и летом, питаясь хлебом и водой, ночуя на голой земле, изумляя народ своей твердостью и страстной убежденностью речей. Когда подумаешь, что он начал проповедовать в 1205 году, а в июне 1208 года крестоносцы вторглись в страну, – становится жаль, что этот настоящий апостол католической Церкви имел слишком мало времени, чтобы завершить дело, которое могло привести к ощутимым результатам. И все же – доминиканец времен Людовика Святого Этьен де Саланьяк приписывает основателю ордена жестокие слова, свидетельствующие о том, что христианское долготерпение не входило в число добродетелей святого: «Столько лет, – заявил он толпе, собравшейся в Труйе, – я пытался заставить вас услышать слова смирения. Я убеждал, я умолял, я плакал. Но, как говорят в Испании, где бессильно благословение, сработает палка. Мы поднимем против вас князей и прелатов, а они – увы! – призовут народы, и многих покарает меч. Разрушат башни замков, снесут стены, и вы окажетесь в рабстве. Вот пример, до чего может довести насилие, если кротость потерпела поражение». Но что такое «столько лет» в деле обращения? Святой Доминик бросил дело, едва начав его.

Он был не из тех проповедников, в которых нуждалась Церковь. Она слишком многое прощала себе, чтобы иметь право на подобные угрозы, тем более, если хотела завоевать сердца верующих. Одно слово, подобное тем, что мы цитировали выше, было способно навсегда отвратить от святого Доминика тех, кого он мог обратить примером своего милосердия и мужества. Священники-катары никогда не угрожали своим подопечным карающим мечом. Отдавая должное силе личности Доминика, его энергии, вере, его полной самоотдаче, можно только изумляться, как мало ему удалось достичь в христианской стране, где истины, которые он проповедовал, должны были быть близки сердцам слушателей. Как бы ни коротко было его апостольство, сама его личность, казалась бы, должна привлечь массу последователей. На самом же деле речь идет всего о нескольких именах: юные затворницы Фанжо, Понс Роже и несколько женщин и детей, о которых ничего не известно. Несомненно, с куманами он бы больше преуспел.

Этот парадокс объясняется двойственностью положения, в котором он очутился: представляя Церковь, все время готовую замахнуться «палкой», он мог лишь терять доверие, и нужно было обладать сверхчеловеческим мужеством, чтобы добровольно защищать религию, которая убеждению предпочла насилие. И пока Доминик страдал от колкостей насмешников, папа продолжал слать депеши королю Франции, убеждая его пойти войной на ересь. Легаты всеми средствами вынуждали графа Тулузского преследовать еретиков. Церковь же, разводя теологические дебаты с катарскими священниками, вовсе не отказывалась от законодательства, которое, будь оно приведено в действие, отправило бы тех же самых священников на костер, разорив и пересажав их паству. В таких условиях самая искренняя и жаркая проповедь воспринималось как позорное лицемерие.

Церковь обязана была бороться, но силы были неравными: сильная вековыми традициями и авторитетом, католическая римская Церковь на юге Франции начала приобретать черты чуждой политической силы, которую презирали, ни во что не ставили, пытались обмануть ложной покорностью, короче – превратить в нечто настолько жалкое, что ее пастве было от чего заплакать кровавыми слезами. Она пыталась вернуть утраченное, но ошибки и компромиссы, личные амбиции и неверные представления о честности, вольные и невольные превышения власти заставляли ее пасть еще ниже. Зло было таким застарелым, что нам представляется жестоким целиком перекладывать ответственность за него на Иннокентия III и его слишком усердных священников.

Если уж такой святой, как Доминик, столь страдал от позора ереси, что даже забыл о том, что палка – оружие, недостойное Христа, чего же удивляться, если люди послабее его почли себя вправе защищать Церковь оружием? И уж если положение вещей таково, что святой вынужден играть жалкую роль полицейского, чего же удивляться тому упорному сопротивлению, которое население юга Франции оказывало католическим проповедникам?

И все же святому Доминику удалось произвести выдающееся обращение: то был Понс Роже из Тревиля, что в Лорагэ. На него налагалось следующее покаяние: три воскресенья подряд кающийся из деревни в церковь идет голым по пояс, а за ним следует священник и хлещет его по спине розгами; он носит власяницу с двумя нашитыми на груди крестами; всю жизнь ему разрешено есть мясо, яйца и сыр только в дни Пасхи, Рождества и Пятидесятницы, а три дня в неделю предписано отказываться от рыбы, растительного масла и вина. Трижды в год он должен поститься и каждый день ходить к мессе, соблюдать полное воздержание и раз в месяц предъявлять свою покаянную грамоту тревильскому кюре. В случае неповиновения он будет отлучен как еретик и клятвопреступник[45].

Помимо этого случая подлинного обращения – единственного, о котором сохранилась память, – результаты деятельности святого Доминика в канун крестового похода ограничились основанием монастыря в Труйе, положившего начало ордену доминиканцев и почти сразу занявшего значительное место в жизни Церкви.

Однажды, в один из вечеров 1206 года, святой Доминик вошел в церковь Фанжо, чтобы помолиться после публичной проповеди. Тут к его ногам пали несколько юных девиц и поведали, что их воспитывали совершенные в еретической вере, но речи святого заставили их усомниться в истинности этой религии. «Просите Господа, – говорили они, – чтобы он открыл нам веру, в которой мы будем жить, умрем и спасемся». «Мужайтесь, – ответил святой, – Господь никого не хочет потерять, Он покажет вам повелителя, коему вы служили до этой минуты». Одна из них рассказывала потом, что они тотчас же увидели демона в образе шелудивой собаки[46].

Было ли это видение плодом дара внушения святого или девичьей экзальтации – неясно, да и трудно принимать всерьез подобные россказни. Может статься, речи святого возбуждали скорее страх и ненависть к ереси, чем любовь к Церкви? Как бы там ни было, юные обращенные боялись, что их новая вера ослабеет, и святой Доминик решил создать для них обитель, где они смогут жить в защите от искушений.

Обитель не замедлила обзавестись пожертвованиями: в 1207 году архиепископ Нарбоннский присоединил к ней церковь Сен-Мартен в Лиму. Позже успешные операции крестового похода обогатят монастырь имуществом богатых еретиков.

Мы снова вернулись к деятельности святого Доминика в период крестового похода и к основанию ордена доминиканцев. Оставим его в Лангедоке, «зараженном» ересью, где он выполняет свою миссию, тем более трудную, что ему противостоят проповедники – аскеты, неустрашимые и твердые в своей вере, как и он в своей, но гораздо более известные и почитаемые в этих краях. Вполне вероятно, что совершенные, в свою очередь, тоже представляли его веру и милосердие как лицемерную тактику, внушенную демоном. Кампании по евангелизации если и не добивались обращения еретиков, то, по крайней мере, служили для подогревания религиозного пыла католиков.

А тем временем в 1206 году в самой Тулузе и ее окрестностях чрезвычайно деятельный и пылкий человек организовал настоящее движение католического сопротивления ереси.

Фульк Марсельский, епископ Тулузы, избранный на место проштрафившегося Раймона Рабастанского, через 24 года после своей смерти будет иметь почетную привилегию фигурировать в Дантовом «Рае» в виде души, полной радости, звонкой, как смех и сверкающей, как рубин на солнце. Этот счастливчик помещен поэтом на небо Венеры, ибо он пылает любовью столь сильной, что даже Дидон не идет с ним в сравнение «...и так давно, что в этом чувстве поседел...»[47]. Марсельский буржуа, уроженец Жена, по призванию пошедший в трубадуры и воспевавший прекрасных дам, высоко ценился как поэт. Когда же седина побелила его волосы, он забыл жар своих страстей ради одной самой горячей привязанности и в 1195 году стал аббатом в Торонете; через 10 лет Фулька приписали к Тулузскому епископату. Его рвение и энергия были известны всем. Провансалец по происхождению, он не имел привязанностей в графстве Тулузском и не был склонен к потворству или компромиссам. И, наконец, он хорошо знал свет, обладал прекрасным ораторским даром и как признанный поэт продолжал воспламенять публику благочестивыми сирвентами и канцонами, как некогда очаровывал любовными поэмами.

Приехав в 1206 году в упадочное и, можно сказать, несуществующее епископство, Фульк добился уплаты десятин и порядка в делах (недаром был из рода купцов). Ему удалось достичь популярности среди городских католиков. Историк Гильом Пюилоранский, служивший в 1241 году нотариусом епископства Тулузского, а с 1242 по 1247 годы – капелланом графов Тулузских, говорит с благоговейным восхищением о епископе, умершем за 40 лет до описываемой эпохи. Фульк оставил по себе хорошую память в церковных кругах Тулузы; совершенно справедливо замечено, поскольку тех, у кого он оставил дурную память, должен быть легион.

В действительности волнующий образ епископа-трубадура, умершего в 45 лет за написанием песнопения в честь небесной зари, вызывает больше изумления, чем почтения. Мы наблюдаем его энергичную деятельность, похожую, скорее, на деятельность лидера экстремистской партии, чем епископа. Гильом Пюилоранский восхваляет его за то, что он принес гражданам Тулузы «не худой мир, но добрую войну». Его красноречие трибуна привело к реальным и конкретным результатам: это Фульку принадлежит сомнительная честь быть одним из немногих, кому удалась попытка натравить католическое население на сограждан-еретиков. Правда, речь шла лишь о немногих фанатиках; для большинства же Фульк оставался, как назвали его однажды жители Бесседа, «епископом Дьявола».

Если не считать легатов и их миссионеров, епископов нового стиля вроде Фулька Марсельского и епископов Коменжа, Кагора, Альби и Безье, чья верность Церкви не вызывала сомнений, то на чью еще поддержку могла рассчитывать Церковь в окситанских провинциях?

Часть знати была прокатолической: легату Пьеру де Кастельно удалось сформировать лигу баронов для борьбы с ересью. Однако этих баронов, надо думать, объединяла, скорее, неприязнь к графу Тулузскому, так как никто из них не принял креста. Крестоносцы Юга двигались в основном из Прованса, мало тронутого ересью, из Керси и Оверни. Епископам Кагора и Ажана удалось сформировать из пилигримов несколько вооруженных отрядов, которые потом примут участие в крестовом походе. Но думается, что на всей территории между Монпелье и Пиренеями до Коменжа на юг и Ажана на север Церковь располагала отдельными пассивными приверженцами, склонными, скорее, к солидарности с согражданами-еретиками, чем к исполнению церковного долга, по крайней мере, когда этот долг требовал преследовать и выгонять еретиков. К тому же и еретики были достаточно сильны, чтобы за себя постоять. А граф, даже если бы и захотел, не смог бы развязать гражданскую войну, так как не обладал достаточными полномочиями.

Несмотря на воинственность своих святых и фанатизм некоторых лидеров, несмотря на усилия по убеждению и устрашению, предпринятые папой, и на сохранившуюся административную и финансовую мощь, Церковь чувствовала себя бессильной остановить прогресс новой религии, которая парализовала все попытки сопротивления со стороны оставшегося в католической вере населения. Папа и легаты не видели более другой опоры в борьбе, кроме вооруженной силы. Именно в этот момент убийство Пьера де Кастельно послужило сигналом к бою.

Церковь целиком положилась на силу меча.