Смерть Симона де Монфора восприняли в Лангедоке с огромной радостью. Быстро разнеслась эта радость по стране, придавая новые силы тем, кто так долго с отчаянием наблюдал за победами безжалостного полководца. Эта смерть казалась концом длинного кошмара, долгожданным чудом.

Montfort
Es mort
Es mort
Es mort!
Viva Tolosa
Ciotat gloriosa
Et poderosa!
Tornan lo paratge et l'onor!
Montfort
Es mort!
Es mort!
Es mort!

Поется в народной песне того времени. Вернулись родовая честь и достоинство. Тиран – а народы юга очень хотели надеяться, что все зло шло от Монфора, – уже не более чем труп, покоящийся в Каркассоне в роскошной усыпальнице. Друзья именуют его мучеником и сравнивают с Иудой Маккавеем и святым Себастьяном. С его смертью крестовый поход распался. В этих краях осталось много его родственников и соратников, храбрых и вполне боеспособных. Потеряв его, они потеряли веру в себя.

Амори де Монфор призвал на помощь французского короля. Папа начал агитировать за новый крестовый поход и принуждать Филиппа Августа двинуть в Лангедок армию. Тем временем Раймон VII отбил Ажене и Руэрг и одержал победу над французскими отрядами под Базьежем.

На юге Франции снова появился принц Людовик: на этот раз отец не возражал, чтобы он принял крест. С ним шли 20 епископов, 30 графов, 600 шевалье и 10000 лучников – боеспособная армия, которая должна, казалось бы, привести в ужас население, обессиленное десятью годами войны. Принц соединился с отрядами Амори де Монфора под Мармандой и взял город, учинив там жестокую резню. Пощадив гарнизон вместе с командиром Сантюлем, графом Астаракским (поскольку их рассчитывали поменять на пленных французов), победители набросились на мирное население: «...оружие ворвавшихся в город было остро заточено, и началась ужасающая бойня. Людей всех сословий, мужчин, женщин и детей, раздетых донага, закалывали мечами; мясо, кровь, мозги, изрубленные тела, вспоротые животы, внутренности, сердца валялись повсюду, будто жуткий дождь прошел над городом. Не осталось ни молодых, ни стариков: никому не удалось спрятаться. Город был разрушен и охвачен пламенем»[127].

Автор «Песни...» утверждает, что большинство населения города было перебито. Гильом Бретонец, в свою очередь, признает, что в Марманде убили «всех горожан с женами и детьми, всего около 5000 человек»[128].

Эту хладнокровную резню можно расценить (поскольку ей предшествовали долгие размышления по поводу участи гарнизона) как следствие гнева Амори, жаждущего отомстить за отца. Однако более вероятно, что это было повторение бойни в Безье, которая принесла хорошие плоды, повергнув население в ужас. Очень показательно, что бароны и епископы, дискутируя о «бесчестье», которому они подвергают себя, посылая на смерть солдат, тут же натравили вооруженные отряды на беззащитных женщин и детей. Похоже, что для рыцарей (причем для северных в большей мере, чем для южных) мирное население было низшей расой, и его уничтожали запросто. Благочестивый принц Людовик не предпринял ничего, чтобы предотвратить акцию устрашения. Однако жители Лангедока, наученные десятью годам» войны, не спешили сплошь капитулировать, как после падения Безье. За много лет люди привыкли к террору.

Когда после кровавого штурма королевская армия двинулась на Тулузу, перед ней оказался укрепленный, готовый к защите город. При Раймоне VII состояла тысяча всадников. Перед лицом опасности он бросил призыв населению и велел выставить в кафедральном соборе мощи святого Экзюпера[129]. В третий раз Тулуза с энтузиазмом готовилась к осаде.

Осада, начавшаяся 16 июня 1219 г., была снята 1 августа. Многочисленная армия принца Людовика, полностью изолировав город и предприняв несколько штурмов, обнаружила, что осажденные и не думают сдаваться. Явившись, чтобы посеять страх перед мощью королевской власти, принц уразумел, что имеет дело с сильным противником, и предпочел, как и отряды крестоносцев в первые годы похода, оставить Амори де Монфора в одиночестве решать на свой страх и риск проблемы мятежной страны. Как только кончился его карантен, Людовик снял осаду, бросив всю осадную артиллерию.

Этот внезапный отъезд удивил современников, расценивших его как результат либо предательства французских рыцарей, либо сговора между принцем и Раймоном VII, либо коварного расчета Людовика, вовсе не желавшего стараться для Амори. Так или иначе, на этот раз оглушительное поражение потерпела французская корона. Слава юного графа росла, и теперь южные бароны гнали северных со своих земель, отвоевывая узурпированные домены и титулы.

Бароны, которых Симон, чтобы крепче привязать к себе, посадил в захваченных замках и крепостях, не отличались особенным религиозным рвением, если уж правоверный католик Гильом Пюилоранский пишет о них: «Невозможно описать, каким мерзостям предавались эти „слуги Господа“. Большинство из них имели наложниц и содержали их открыто; они силой брали чужих жен и бессовестно творили множество иных пакостей подобного рода. Конечно, их поведение не определялось духом крестовых походов: конец началу не соответствовал»[130]. Двое рыцарей, братья Фуко и Жан де Берзи (это ради их освобождения, согласно «Песне...», Амори и принц Людовик пощадили гарнизон Марманды), были настоящими бандитами, известными своей жадностью и жестокостью. Гильом Пюилоранский утверждает, что они убивали всех пленных, которые не могли заплатить им 100 золотых су (сумма астрономическая), а однажды заставили отца повесить собственного сына. Попав в плен к Раймону VII, они были обезглавлены.

Французский гарнизон в Лавауре перерезали; раненый Ги де Монфор, брат Амори, умер в тюрьме. Несмотря на усилия папы заставить Раймона VII и графа Фуа покориться, французам не оставалось ничего, кроме отступления. Ален де Руси, убийца Арагонского короля, сам погиб в замке Монреаль, куда его посадил Монфор. Подкрепление, посланное Амори де Монфору епископами Клермона и Лиможа и архиепископом Бургским, не помешало Раймону VII завладеть Ажене и Кэрси. У Амори остался только юг, где ему были еще верны Нарбонна и Каркассон.

Французский король, несмотря на настойчивые просьбы папы, отказался заниматься всеми этими делами. Он был так же, как и французские бароны, деморализован неудачами сына, а пример Симона де Монфора заставлял поразмыслить о судьбе тех, кого толкала в Лангедок жажда завоеваний. Юный Раймон торжествовал: западная знать, коронованная и не коронованная, снова стала признавать его кузеном, племянником, словом – ровней. Он предпринимает шаги к наведению мостов с Церковью, предложив французскому королю вассальную клятву за земли, пятью годами раньше пожалованные тем Монфору. Неизвестно, что решил в конце концов Филипп Август по поводу этого разжалованного Церковью вассала. Амори де Монфор, почувствовав, что проиграл, тоже предложил королю свои домены, но король их отклонил. Несомненно, он предпочитал, чтобы оба соперника обессилели в войне, за которую он вовсе не собирался расплачиваться.

В августе 1222 года, дожив до 66 лет, умер Раймон-старший. Этот человек, ставший если не причиной, то поводом для крестового похода, оклеветанный, униженный, затравленный, обобранный и ненавидимый Церковью, обожаемый подданными, с триумфом явившийся после оглушительного поражения и воспринятый как спаситель страны, законный суверен, свергнутый Церковью и королем и восстановленный в правах волей народа, умирая, мог верить, что его дело восторжествовало. Его продолжал сын, которому он успел передать страну. Изгнание Амори де Монфора было делом времени. Вместе со свободой Лангедок обретал невиданное до крестовых походов национальное единство, а графы Тулузские достигли популярности, о которой не могли и мечтать.

Однако граф умирал отлученным от Церкви и, несмотря на все мольбы, был лишен соборования на смертном одре. Его завещание, так же как и все свидетельства, предъявленные сыном в ходе расследования, указывали на то, что он умер в католической вере. Он принадлежал к ордену госпитальеров и хотел быть похороненным во владениях ордена, в госпитале святого Иоанна Иерусалимского. Но он умер без религиозного вспомоществования, и тело его после смерти должно было до конца пройти весь путь унижения, уготованный отлученным: лишенный погребения в освященной земле, труп в течение многих лет стоял в гробу при кладбищенском садике. 25 лет сын умолял Святой Престол, но все расследования и хлопоты были безрезультатны. Оставленное без присмотра тело сожрали крысы, кости рассыпались, а череп вытащили из гроба и сохранили госпитальеры.

После смерти отца молодой граф (ему было уже 26 лет) продолжил планомерное отвоевывание страны. Из ненавидимых тиранов французы превратились в чужаков, которых надо поскорее выгнать. Обе стороны устали от войны, потерявшей жизненную необходимость. В мае 1223 года Раймон VII и Амори де Монфор заключили перемирие, которое должно было предварить собою мирную конференцию в Сен-Флуре. И если в Сен-Флуре противники не пришли к согласию, то по крайней мере дали себе передышку, и Раймон VII даже предложил себя в мужья сестре Амори после развода с Санси Арагонской.

Гильом Пюилоранский рассказывает[131], что во время перемирия Раймон VII, находясь в Каркассоне у Амори де Монфора, позволил себе сомнительную шутку, пустив слух, что его арестовали; его свита в испуге разбежалась, а оба графа хохотали над этим вместе. Говорили, что Раймон VII «любил посмеяться», но был ли Амори столь же смешлив? Могла ли стать предметом розыгрышей для двадцатипятилетних парней та война, которой их отцы отдали и свои силы, и свои жизни? Раймон побеждал без злобы, Амори защищался без отчаяния, они знали друг друга с детства и, прожив более 15 лет в атмосфере крови, жестокости, мести и предательства, должны были устать ненавидеть. И не они одни.

Перемирие не переросло в настоящий мир, обе стороны обратились к королю Франции, и совет по этому поводу должен был состояться в Сансе. Но Филипп Август, к тому времени уже тяжело больной, умер 14 июня 1223 года, не успев принять в нем участия. Его сын, занятый неотложными делами, связанными с восшествием на отеческий престол, ничего не смог решить и ограничился тем, что послал Амори субсидию в 10000 марок. Война продолжалась. Положение Амори стало столь критическим, что, несмотря на помощь старого архиепископа Нарбоннского Арно-Амори (который, забыв о старой ненависти к Монфору, отрядил часть имущества своей Церкви, чтобы дать возможность молодому Монфору расплатиться с солдатами), он смог удержать возле себя только 20 всадников, по большей части из старых отцовских соратников. Ему пришлось заложить свои французские домены, поскольку никто не хотел одалживать ему деньги, да и заботился он в основном о том, как обеспечить себе отступление.

Довольные, что наконец избавились от Амори, графы Тулузы и Фуа 14 января 1224 года заключили с ним соглашение. Они обязались уважать нравы и имущество тех, кто в ходе войны вступил в сделку с Монфором, не трогать гарнизоны, оставленные им в Нарбонне, Агде, Пен д'Альбижуа, Вальзерге и Термесе; Каркассон, Минерва и Пен д'Ажене оставались за Монфором. Амори де Монфор вывез из Каркассона во Францию тела отца и брата; он настолько издержался, что по дороге ему пришлось оставить торговцам Амьена за залог в 4000 ливров своего дядюшку Ги и нескольких рыцарей. Сразу после его отъезда Каркассон был взят графами и отдан юному Раймону Тренкавелю, сыну Раймона-Роже.

Тренкавель-младший вошел во владение своими доменами под ликование народа: через 15 лет после резни в Безье окситанские земли вновь обрели своих старых сеньоров (или по крайней мере их сыновей), и народ смог поверить, что вернулись времена былой независимости.

Однако ничего не вышло. Эта независимость была не более чем призрак. Юридически ее поставили под сомнение и Церковь, и династия Капетингов, и практически отдали на откуп новой войне, которую опустошенная, обескровленная страна вынести не могла.

Чтобы залечить раны, Лангедок нуждался в 20-30 годах мира, а ему дали едва три года передышки. Да и передышки по существу не было, потому что над головой снова нависла угроза следующего крестового похода. В начале 1225 года (через год после отъезда Амори) папа Гонорий III стал энергично убеждать французского короля снова принять крест. Переговоры между королем и папой растянули приготовления к походу. Теперь это была уже явная торговля вокруг зон влияния и гарантий на будущее. Оба, однако, понимали, что столь успешно начатое предприятие должно быть доведено до конца, и чем скорее, тем лучше, пока противник не опомнился.

Король откликнулся на призыв папы, поставив следующие условия: индульгенция для его крестоносцев, угроза отлучения для всех, кто посягнет на его владения в его отсутствие и для тех, кто откажется пойти с ним или поддержать его финансами; он просит у Церкви двухгодичную субсидию в 50000 ливров в год; папа должен назначить легатом архиепископа Бургундского и окончательно лишить владений графов Тулузских и Тренкавелей и ввести короля во владения их доменами.

Папа колебался, рассудив, что король только и думает, что расширить свои владения за счет Церкви; граф Тулузский, ослабленный, да и к тому же отлученный от Церкви и непрестанно чувствующий угрозу как со стороны Церкви, так и со стороны короля, мог бы больше пригодиться в папской игре, чем могущественный король Франции, и надо сказать, что здесь папа не ошибался. Если для Церкви такой король, как Людовик Святой, был нежданной удачей, то его внук Филипп Красивый докажет в Ананьи, что слишком мощная и централизованная Франция вовсе не желает быть вечно «солдатом Господним». Гонорий III предвидел более серьезную опасность, чем возрождение ереси. Озабоченный судьбой Святой Земли, не желая отправлять в Лангедок все боеспособное французское рыцарство, папа не терял из виду истинной цели альбигойского крестового похода: он пытался заставить графа Раймона, под постоянной угрозой очередного вторжения французов, самого преследовать еретиков.

Король, увидев, что папа расположен договориться с Раймоном, заявил, что в таком случае его больше не касаются вопросы ереси. Получив признание, граф пожелал доказать Святому Престолу свою добрую волю и на Соборе в Монпелье в августе 1224 году поклялся преследовать еретиков, изгнать рутьеров и возместить убытки разоренных Церквей наравне с графом Монфором, если таковой обязуется отказаться от своих претензий.

Папа явно не удовлетворился обещаниями Раймона и боялся прогневить короля Франции. Поэтому он затянул переговоры и в конце концов объявил о созыве Собора в Бурже, где аргументы обоих претендентов на графство Тулузское выслушают представители Церкви. 30 ноября 1225 года в Бурже собрались 14 архиепископов, 113 епископов, 150 аббатов из всех провинций севера и юга Франции. Ясно, что жюри из прелатов не могло решить вопрос в пользу Раймона VII, отлученного от Церкви и находящегося под подозрением в потворстве ереси, и его дело было проиграно с самого начала.

Собор под председательством кардинала-легата Ромена де Сент-Анжа ограничился тем, что собрал досье на обоих противников и выпроводил графа Тулузского, отложив решение на отдаленный срок. Как и в те времена, когда легаты отказались выслушать оправдания Раймона VI, прелаты Буржского собора искали всего лишь легального способа обвинить Раймона VII, не выслушав его. Нельзя было давать ему публично подтвердить те гарантии, которые Церковь от него требовала и которые он готов был выполнить. Епископы сомневались в чистоте его веры, а король не хотел рисковать потерять свои права на Лангедок вместе с правами Амори.

Таким образом, сентенция об отлучении Раймона VII, графа Фуа и виконта Безье прозвучала в отсутствие заинтересованных лиц 28 января 1226 года. В это же самое время Амори де Монфор продал королю Франции свои права и титулы, и король наконец стал легитимным хозяином Лангедока, при полном согласии Церкви исключив настоящих сюзеренов.

На этот раз речь шла не о крестовом походе, объявленном с церковных папертей и с высоты соборных кафедр. Крестовым походом все это лишь именовалось, на самом же деле король Франции шел на провинцию завоевательной войной, а создание легального повода для завоеваний потребовало от него более или менее утомительных дипломатических демаршей. Вполне возможно, что вся эта торговля присягами, полученными, предложенными, отвергнутыми и проданными, сама по себе не имела никакого значения и даже будучи санкционирована Церковью, лишь подтверждала права сильнейшего. И вовсе не ненависть к ереси заставила короля требовать церковной поддержки, как моральной, так и финансовой. Он не принял крест, пока не вырвал у папства официального признания своих полных и безоговорочных прав на южные земли. Он пытался давить на Церковь, как Церковь давила на него.

Для этой завоевательной войны Людовик VIII намеревался извлечь все выводы, обещанные Церковью солдатам Господа, а также добиться церковных субсидий. С такими козырями на руках ему удалось собрать внушительную армию. Несмотря на большую численность, блестящую экипировку и сильный корпус рыцарей, армия не отличалась ни единством, ни особенным энтузиазмом. Став личным делом короля, Лангедокская кампания уже не вдохновляла ни фанатиков, ни честолюбцев. Чтобы заставить баронов принять крест, король был вынужден пригрозить тяжким наказанием тем, кто откажется выступить. Даже клир был недоволен, поскольку его обязали отдать на крестовый поход десятую часть своих доходов.

Король принял крест в январе 1226 году, а в июне его армия выступила в поход. Она выглядела более сильной и многочисленной, чем та, что высадилась на берег Роны в 1209 году и двинулась на Безье. Ее приближение повергло население в такой ужас, что граф Тулузский, хотя и полный решимости защищаться, должен был отдать себе отчет, что проиграл.

Людовик VIII, инициатор бойни в Марманде, не мог вызвать у южан ни доверия, ни уважения. При всей своей набожности он снискал себе репутацию человека жестокого. Узнав о том, что его армия выступила весной 1226 года, многие южные сеньоры поспешили покориться. И среди них были такие, как Понс де Тезан, Беранже де Пюисерье, Понс и Фротар д'Оларг, Пьер-Раймон де Кортейан, Бернар-Отон де Лорак, Раймон де Рокфей, Пьер де Вильнев, Гильом Мешен и другие. Эракль де Монлаур и Пьер Бермон де Сов (зять Раймона VI) специально для этого даже отправились в Париж. Все эти сеньоры принадлежали к знати, верной графам Тулузским; их имена были в списках сопровождавших Раймона VI на Латеранский Собор, они восстали против власти французов при Раймоне VII. Бернар-Отон де Лорак (он же Ниор) был еретиком и спустя несколько лет понес за это жестокую кару, и однако он написал Людовику VIII (или его заставили написать): «Мы жаждем укрыться под сенью крыльев вашего мудрого правления». Надо было бы быть очень наивным, чтобы поверить подобным проявлениям лояльности.

Узнав о том, что королевская армия двинулась в поход, города стали присылать депутации с уверениями в верности королю. Сначала Безье, потом Нильс Тюилоран, Кастрес; затем – во время осады Авиньона – Каркассон, Альби, Сен-Жиль, Марсель, Бокэр, Нарбонна, Гермес, Арль, Тараскон и Оранж. Этот перечень весьма красноречив: только террор мог вызвать такой град изъявлений покорности. Города, ненавидевшие французов и очень ревностно относившиеся к своей независимости, не могли иметь никакого желания укрыться под сенью королевских крыл. Просто они помнили Безье и Марманду.

Граф Тулузский, далекий от мысли сдаться, собрал самых верных вассалов, в первую голову Роже-Бернара де Фуа и Раймона Тренкавиля, и попросил помощи у германского кузена, Генриха III Английского, и Юга X Лузиньянского, графа де ла Марш, сына которого он прочил в мужья своей единственной дочери. Граф де ла Марш не осмелился пойти против короля Франции, а Генрих III под угрозой отлучения ограничился тем, что набросал проект союзного договора. Получилось, что Раймон VII мог рассчитывать только на Тулузу и на армию, очень ослабленную после того, как ее оставили бароны, покорившиеся французам. Он крепко надеялся на то, что они вернуться, когда уляжется первый страх.

Королевская армия стала под Авиньоном, который, заявив о своем послушании, отказался ее пропустить. 10 июня король, «в отместку за оскорбление армии Христовой», поклялся не сходить с места, пока не возьмет город, и повелел готовить военную технику. Авиньон решил держаться. Более того, будучи имперским городом, он вовсе не собирался позволять французскому королю диктовать себе законы. Массивные стены города охранялись многочисленным ополчением и сильным гарнизоном рутьеров. Авиньон защищался так отчаянно, что через два месяца все еще можно было сомневаться в исходе предприятия. И пока голод, эпидемии, стрелы и каменные ядра из стана осажденных и атаки армии графа Тулузского с тыла изматывали королевских солдат, сам король принимал депутации южных городов и замков, которых вынуждали сдаваться присутствие крестоносцев и страх перед резней. Прелаты, в особенности Фульк и новый епископ Нарбонны Пьер Амьель, вели с ним переговоры о предварительной сдаче, обещая мир и милосердие со стороны короля.

В Каркассоне консулы и перепуганное население прогнали виконта Раймона и графа Фуа. Граф Прованса явился под осажденный Авиньон испрашивать поддержки у короля. Нарбонна, где католическая партия была всегда сильна, Кастр и Альби сдались еще до приближения королевской армии. И тем не менее Авиньон держался с честью, и его защитники даже атаковали лагерь неприятеля. В армии крестоносцев нарастало недовольство, и некоторые бароны, среди них граф Шампанский и герцог Бретонский, объявили о своем желании вернуться домой.

Тибо Шампанский оставил короля задолго до конца осады, как только закончился его карантен. В блокированном городе начался голод, и легат Ромен де Сент-Анж повел переговоры о капитуляции. После трехмесячной осады Авиньон сдался и должен был принять условия победителей: освобождение пленных, уничтожение крепостных валов и разрушение всех укрепленных зданий, а также солидные денежные контрибуции. Никогда и никто еще так не обращался с крупным свободным имперским городом, имевшим репутацию неприступного. Фридрих II безуспешно пытался опротестовать перед папой подобное посягательство на свои права. Король с этим не посчитался и оставил в городе свой гарнизон. Капитуляция Авиньона была большой удачей для королевской армии: через несколько дней половодье Дюрансы затопило место, где стоял лагерь крестоносцев.

Удача была тем более ощутимой, что города Альбижуа и Каркассе, сдавшиеся лишь теоретически, поскольку король застрял в Авиньоне, теперь открывали перед ним врата и без разговоров принимали все его условия. Падение Авиньона, одного из крупнейших галльских городов, произвело в стране почти такое же впечатление, как падение Тулузы.

Король занял Бокэр, а потом, без единого выстрела – все города вдоль дороги на Тулузу, от Безье до Пюилорана. Пред Тулузой он остановился. Столица Лангедока не выслала ни гонцов, ни депутаций, а граф со своими отрядами шел за королем по пятам, устраивая ему засады, перестрелки, обрушиваясь на зазевавшихся и разведчиков. А те же самые сеньоры, что несколькими месяцами раньше слали королю письма, где именовали его своим спасителем, «орошая его ноги слезами и слезно за него молясь» (письмо Сикара Пюилоранского), забирались к себе в горы и готовились к обороне, даже и не собираясь присягать королю.

Король посадил на их фьефы старых товарищей Монфора, а Ги де Монфору отдал Кастр; во всех оккупированных городах оставил сенешалей и, от Пиренеев до Кэрси, от Роны до Гаронны, получил ключи от заранее сдавшихся городов. С ним шла деморализованная, потерявшая каждого десятого от болезней армия, которая пополняла силы за счет страшного бедствия, постигшего измотанную пятнадцатью годами войны страну. В октябре 1226 года у королевской армии не было ни сил, ни желания осаждать Тулузу. Хронисты единодушно констатируют ее усталость и огромные потери в боях и от болезней. Король разболелся сам и умер в дороге через несколько дней после того, как покинул Лангедок.

Если бы все города сопротивлялись, как Авиньон, королевский крестовый поход был бы обречен на полный разгром. Но король и легат хорошо рассчитали удар: они нападали на раненого, еще нетвердо стоящего на ногах. Тот же Авиньон во времена Симона де Монфора вовсе не пострадал. Французы уходили полупобедителями, сами обессиленные походом. Пассивное сопротивление страны было еще слишком сильно, чтобы можно было выдержать тяжелую кампанию, изобилующую ловушками и неожиданностями. Возвращение крестоносцев, везущих с собой зашитый в бычьи шкуры труп благочестивого короля, отнюдь не было триумфальным.

Людовик VIII умер в 37 лет, оставив трон одиннадцатилетнему мальчику, а регентство – вдове, которая должна была изготовиться к неповиновению крупных вассалов. На беду Лангедока эта вдова звалась Бланкой Кастильской и была наделена такой энергией и честолюбием, каких не было ни у ее супруга, ни у сына. Если южане и порадовались смерти Людовика, то очень быстро поняли, что попали между Сциллой и Харибдой, и позднее трубадуры будут сожалеть о «добром Людовике».

Армия, которую король оставил в Лангедоке блюсти завоеванные территории, была многочисленнее той, что имел Симон де Монфор в январе 1209 года, и гораздо дисциплинированнее. Сенешаль Юмбер де Божо не зависел больше от капризов проходящих крестоносцев, и король исправно высылал ему подмогу. Тем временем зимой 1226-1227 годов графы Тулузский и Фуа взяли Отерив, Ла Бесед и Лиму. Южная знать объединялась, народ поднимался против французов. Юмбер де Божо запросил подкрепления из Франции, поскольку он основательно устроился в Каркассоне (который, прослужив 15 лет главным обиталищем Монфору, естественно, сделался таковым и для королевской армии), а окрестные города и замки перешли к своим прежним сеньорам.

Регентша в распрях со знатью – графами Ла Марш, Шампанским, Булонским и Бретонским – имела нужду в деньгах и рассчитывала для этого завладеть десятиной, которую на альбигойский поход выделила Церковь. Прелаты отказались платить, невзирая на гнев легата Ромена де Сент-Анжа, принявшего сторону королевы. И поскольку епископы пожаловались папе, Бланка Кастильская получила деньги только на подкрепление для Юмбера де Божо. Если же обещаниями или угрозами ей бы удалось одолеть лигу вассалов, Лангедокское предприятие сразу становилось источником серьезных затруднений; эту провинцию, которую начал покорять ее муж и которую корона Франции не может уже оставить, не потеряв лица, было не укротить без ежегодно обновляющихся серьезных военных экспедиций. Находясь под постоянной угрозой английского вторжения, королева не могла задерживать армию на юге, а папа непрерывно теребил ее, чтобы она возобновила священную войну против ереси.

Бланка Кастильская вовсе не думала воспользоваться своим статусом женщины и вдовы, чтобы уйти от ответственности: несмотря на грозящую с севера опасность, ей удалось удерживать в Лангедоке отряды, достаточные, чтобы беспокоить противника непрерывными стычками и ослаблять его, если вовсе не сломить. С подкреплением, присланным весной 1227 года, Юмбер де Божо взял замок Ла Бессед, перебил гарнизон и опустошил поля вокруг Тарна. На следующий год он начал с графства Фуа (где под Варилем был убит Ги де Монфор) и, потеряв Кастельсаразен, взял замок Монтеш. Затем с новым подкреплением, присланным архиепископами Оша, Нарбонны, Бордо и Буржа, он двинулся на по-прежнему неприступную Тулузу. Планом французов были теперь не военные победы, а методичное, шаг за шагом, разорение страны.

Об этом очень ясно говорит Гильом Пюилоранский, описывая опустошения, произведенные армией Юмбера де Божо под Тулузой: ведомые и воодушевляемые Фульком (епископом-перебежчиком, который, не имея возможности вернуться в свой город, был исполнен праведного гнева на свой диоцез), крестоносцы приступили к систематическому разрушению окрестностей города. Летом 1227 французы установили лагерь к востоку от Тулузы, и оттуда день за днем устраивали набеги на виноградники, зерновые посевы, фруктовые сады и, превращаясь в «земледельцев наоборот», выкашивали поля, выкапывали виноградники, разрушали фермы и укрепленные здания.

«По утрам, – пишет историк, – крестоносцы слушали мессу, завтракали и отправлялись в путь с лучниками в авангарде. Они начинали крушить близлежащие виноградники в тот час, когда горожане едва просыпались; затем они поворачивали к лагерю, и каждый их шаг охраняли военные отряды. И так каждый день в течение трех месяцев, пока не опустошили все почти целиком»[132].

Историк, большой поклонник Фулька, продолжает: «Помню, как благочестивый епископ сказал, завидя возвращающихся бегом опустошителей: «И на бегу мы покоряем неприятеля сим чудесным способом». И действительно, таким способом было решено заставить тулузцев обратиться в истинную веру и подчиниться, отняв у них то, что составляло их гордость. Так благоразумно отодвинуть пищу подальше от больного, чтобы он не объелся. Почтенный епископ рассуждал, как отец, который наказывает детей только в гневе».

Замечание довольно-таки циничное, если принять во внимание, что «гордость» тулузцев и то, чем они рисковали «объесться», был всего-навсего их хлеб насущный.

Граф, занятый освобождением замков и других стратегически важных пунктов, не располагал достаточными силами, чтобы противостоять опустошению своих доменов. Разбойничали не банды бродяг, а мощная, хорошо организованная армия, неприятелем которой в этой войне без сражений были посевы, виноградники и скотина.

Борьба обрела былую остроту, и графы в ответ на резню гарнизона в Ла Бессед жестоко обошлись с пленниками не рыцарского достоинства, взятыми в битве при Монтене и бросили их в лесу с выколотыми глазами и отрубленными руками. Юмбер де Божо и сопровождавшие его епископы и крестоносцы понимали, что страна никогда не покориться по своей воле власти короля, и эти края не поймут «своего истинного интереса», как говорит Гильом Пюилоранский, а уж если это случится, то в тот самый день население Лангедока перестанет существовать как нация.

Приближался день, когда граф Тулузский начал понимать, что необходима передышка, даже ценой капитуляции. Передышка, которая позволила бы стране зализать раны и приготовиться к реваншу. Но, надеясь мирным договором обеспечить своим подданным шанс на короткий отдых и минимальное благополучие, Раймон VII недооценил хитрость и беспардонность противника. Мирный договор, который он подписал, был пострашнее всякой войны. Не будучи побежденным, он позволил навязать себе условия, которые ни один монарх не навязывал своим противникам, даже после самой блистательной победы.

Нас до сих пор поражают статьи этого договора, и мы пытаемся найти объяснение в жестокости нравов эпохи. Но не надо забывать, что и современники были поражены не меньше нашего, и что неприкрытое утверждение права сильнейшего шло вразрез со всеми феодальными законами. Остается только гадать, по какому странному недоразумению граф, которому было не занимать ни здравого смысла, ни мужества, мог позволить так с собой обойтись. Видимо, объяснение нужно искать в той нищете, в которую война ввергла Лангедок.

Королевский крестовый поход только ожесточил население, да и что можно было ожидать от сюзерена, бросившего все свои силы на опустошение полей и вырубку садов? В 1229 г. граф все еще сопротивлялся, но его вернейшие вассалы, такие, как братья Термесские и Сантюль д'Астарак, сложили оружие в страхе, что их земли постигнет та же участь, что и окрестности Тулузы. Столица оказалась под угрозой голода. Невзгоды неприятельских солдат, сражавшихся не за свою землю и вольных в любой момент вернуться домой, казались смехотворными рядом с разрушениями, которые претерпела страна за 20 лет.

За три года французы потеряли короля, архиепископа Реми, графа Намюрского, графа Сен-Поля, Бушара де Марли, Ги де Монфора, и это если считать только полководцев. Потери среди солдат оценивались в 20 тысяч человек только за 1226 год, и, хотя историки того времени не владели статистикой и явно завышали цифры, урон французской армии был очень тяжел. И королева, и легат, чья энергия не вызывала сомнений, получили от папы упреки в медлительности.

Папа Григорий IX, избранный на место умершего в 1227 году Гонория III, звался Уголином, кардиналом-архиепископом Остийским и был очень дружен со св. Домиником. Этот старик, приходившийся родственником Иннокентию III, обладал еще более нетерпимым и властолюбивым характером, чем его кузен и предшественник. Регентша, при ее политических амбициях и религиозном пыле, с покорной горечью выслушивала все требования и угрозы, которыми забрасывал ее папа, и это как раз в то время, когда она так старалась заставить уважать в лице Франции права ее младшего сына.

Предложения о перемирии французы передали Раймону VII через посредника Эли Герена, аббата из Грансельва. Ясно, что все издержки по договору ложились на еретиков, и здесь ни граф, ни его друзья не строили себе никаких иллюзий. Но они не могли предвидеть, что этот договор станет настоящей аннексией их страны. Гильом Пюилоранский констатирует, что одной его главы хватило бы, чтобы разорить графа, как если бы он был пленником. Этот святоша рассуждал, как феодал, и судил с позиций тех прав, которые делались все более эфемерными на фоне тоталитарных устремлений крупных монархов и Церкви. «По Божьей воле, а не по человечьей, был подписан сей договор», – заключает хронист, и в его словах больше грусти, чем он хочет показать.