Почему всё так вышло? И будет ложью

На характер валить иль на волю Божью.

Разве должно было быть иначе?

Мы платили за всех, и не нужно сдачи…

(Иосиф Бродский)

Чтобы понять масштабы невозможного, сделанного Сталиным, надо знать не только точку финиша, но и точку старта. Какой стала Россия при «атомной бомбе», мы знаем, и, сравнивая ее с Америкой, еще и брюзжим: мол, там-то шматья на душу населения больше. При этом совершенно не задумываясь: а каким людям и каким событиям мы обязаны тем, что нам вообще приходит в голову сравнивать себя с Америкой, а не с Бразилией или Китаем…

А вот как выглядела та Россия, которая «с сохой»? Питаясь из года в год, из десятилетия в десятилетие либо бездарным официозом, либо озлобленными эмигрантскими и диссидентскими писаниями, мы привыкли, с одной стороны, воспринимать происшедшее в России в первой половине XX века как данность, а с другой — как черную данность. Эмигранты внушили нам свою Россию — свой потерянный рай. Для тех, кто после семнадцатого года оказался на парижских мостовых, прежняя жизнь и в самом деле была раем — но ведь это про них писал баснописец Крылов насчет «попрыгуньи стрекозы» (и наличие среди эмигрантов некоторого числа по-настоящему достойных людей дела не меняет). Для них большевики и вправду были злой силой, о чём они без устали писали много десятилетий — но все это есть сетования стрекозы на ушедшее лето, злые погоды и жадных муравьев.

Ну а про диссидентов и говорить нечего. Эта публика при всех режимах постоянна. При монархии они ругали царя, при советской власти ругали коммунистов, попав в Америку — ругают Америку. Заигрывает власть с ними — ругают, сажает — обратно ругают. Это не мозговые процессы, а скорее печень — но при таком количестве повторений и на людей со здоровой печенкой действует! (Интересно, а за что на самом деле посадили Солженицына? Кто-нибудь знает?)

Если ругать Сталина постепенно становится дурным тоном, то на его предшественниках оттаптываются все, кому не лень — от жирафов до ослов. Одни их ругают за то, что разорили великую, могучую и богатую Россию. Другие — за то, что при них были карточки на хлеб, а колбасы и вовсе не было. Третьи — что они страну-то подняли, зато не соблюдали мораль мягких диванов. Четвёртые — что их достижения оплачены слезами и кровью, а не упали с неба. Пятые…

В общем, все ругают их за то, что большевики чего-то не сделали для нас. И при этом никто, кажется, не дает себе труда разобраться — а что они сделали! За что была заплачена цена крови и слез? И что стало бы с Россией, если бы не нашлось в октябре семнадцатого в Петрограде этой кучки безбашенных авантюристов, решивших, что раз история разворачивается по их теории, то и нечего клювом щелкать, надо ввязываться в драку.

Давайте рассмотрим деяния большевиков под непривычным для нашей истории углом — как отчёт о проделанной работе. Вот задача, вот усилия по ее решению, а вот то, что удалось сделать.

И сразу же оказывается, что все изначально было не так. Той золотой «России, которую мы потеряли», попросту не существовало в природе. Была Российская империя — страна, в какие-то периоды своего существования вполне сносная, а в какие-то весьма мрачная. Не было разваливших ее «злых большевиков» — то хозяйство, которое досталось им в октябре семнадцатого, при всем желании развалить было невозможно — некуда! Даже продразверстку и Особое совещание при НКВД придумали не большевики. Даже елку, и ту не они отменили!

Собственно, виноваты они были лишь в одном, но эта вина прощению не подлежит — они виноваты в том, что победили. Причем каждый побежденный, от Керенского до жестко поставленного на место «мирового сообщества», естественно, поливал их всей доступной грязью и обвинял во всех смертных грехах, в том числе и в своих собственных. Даже в холокосте попытались обвинить — но тут уж не прокатило.

Но и делать из них идеальных людей не стоит. Скорее это свидетельство того, что Божий промысел может воплощаться в жизнь самыми разными руками. Ленин был весьма не голливудский типаж — тот, который сильный и жесткий, но где-то в глубине души добрый и справедливый спаситель человечества: и террориста замочит, и слезинку ребенку вытрет. Чтобы понять, что это за персонаж, достаточно взглянуть на его портрет: этот не станет философствовать по поводу того, что цель оправдывает средства. Он из тех, кто нажмет любую красную кнопку в порядке обычного управления, даже не заметив, что перед ней есть еще какое-то стекло. Но в критические моменты истории размышления о средствах и предохранительных стеклах имеют обыкновение оборачиваться уже не большой, но запредельно большой кровью, а жестокая непреклонность, если судить по числу жертв, оказывается подлинной гуманностью.

Большевики не верили в Бога и не любили Россию, однако на крутом переломе все же именно большевики ее спасли — тогда, когда обанкротились все, кто верил и любил. И не стоило бы закрывать на это глаза. Притом задачи, которые им пришлось решать, едва ли выпадали кому-либо в истории человечества[87]. А они не были ни государственными деятелями, ни даже опытными чиновниками или управленцами. Если бы были, то смогли бы отдать себе отчет, что им предстоит сделать невозможное, и шарахнулись бы от этого невозможного, как это сделали другие, те, которые отчет отдавали… А они не знали, да и не задумывались, по правде-то сказать. За что их, кстати, люто ненавидели все приличные партии, от кадетов до меньшевиков с эсерами: большевики посмели сделать то, на что приличные так и не отважились.

Между тем наследство они получили такое, на какое никто нормальный, в здравом уме и твердой памяти, не покусится. Для того клубка проблем, каким являлась Россия, сразу и названия не подберёшь, да и будущего не рассчитаешь — испугаешься…

Как упоительны в России вечера!

Любовь, шампанское, закаты, переулки,

Ах, лето красное, забавы и прогулки,

Как упоительны в России вечера.

Балы, красавицы, лакеи, юнкера,

И вальсы Шуберта, и хруст французской булки,

Любовь, шампанское, закаты, переулки —

Как упоительны в России вечера!

(Из песни)

Если судить о России по патриотически-назидательной литературе, то не страна это была, а рай земной. Мужики сплошь богобоязненны и трудолюбивы (недаром и слово «крестьянин» происходит от «христианин» — говорят господа «патриоты». Забавно. Что же получается, что все прочие сословия в России христианами не были?), дворяне озабочены исключительно защитой отечества да процветанием вверенных им мужичков, ну а образованная публика самоотверженно несёт в народ просвещение[88].

Но ведь сказал почему-то в начале девятисотых годов обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев Николаю II: «Продление существующего строя зависит от возможности поддерживать страну в замороженном состоянии. Малейшее теплое дуновение весны, и все рухнет». Естественно, не Николай создал эту ситуацию, и не его отец, который успешно всю эту хлябь, выражаясь словами Победоносцева, «подмораживал». Зрела она давно, как минимум с петровских реформ, которыми начали вводиться в России совершенно неподходящие ей порядки — насмотрелся царь-батюшка красот по европам и решил у себя такое же завести. Ну да не он первый, сколько раз россияне с завидным постоянством наступали на те же грабли. Но с него пошло разрушение того, что трогать было нельзя — основы, на которой строилось государство.

Наши публицисты-«патриоты» стыдливо называют традиционную иерархию российского общества «системой повинностей». Царь служит Богу, бояре — царю, и так далее, до последнего холопа. Всякие западноевропейские фокусы типа «король — первый среди равных» и пр. при попытке ввести их в России всегда карались с соответствующей времени жестокостью. Если называть вещи своими именами, страна строилась как военный лагерь — но вся штука-то в том, что русский человек никогда не имел ничего против военного лагеря. Он имел против, когда солдаты умирали, а генералы толстели. Опять же если мы вспомним о том, из каких компонентов составлен русский народ, это и не удивительно, правда?

Естественно, в первую очередь такие порядки не нравились именно знати, которая бывала за кордоном и видела, что там их двоюродные европейские братья живут не хуже, а повинностей несут меньше, а не хотят — так и вовсе не несут. С Иваном Грозным такие разговоры кончались плохо, но ведь времена меняются! И к началу XVIII века ситуация созрела, а тут и царь подходящий подоспел. И покатились «петровские реформы» — может быть, и неплохие, но для страны чужеродные. А потом пошла реакция отторжения, и к началу XX века в недрах России вызрел чудовищный гнойник, хоть и отзывавшийся на поверхности бытия эстетически изысканным багровым цветом, но, право же, от того не ставший полезнее…

Я хлебами иду — что вы тощи, хлеба?

Холодно, странничек, холодно,

Холодно, родименькой, холодно!

Я стадами иду: что скотинка слаба?

С голоду, странничек, с голоду,

С голоду, родименькой, с голоду!

(Николаи Некрасов. Коробейники)

…Для начала, по ходу введения европейских порядков, у нас шарахнулись назад по лестнице «общественно-экономических формаций», заменив крепостное право рабством — крестьяне из прикрепленных к земле были переданы в личную собственность помещикам. Прежняя система, когда мужика от земли оторвать было нельзя, заменилась иной: земля принадлежит хозяину сама по себе, а люди — сами по себе. Затем последовал указ о вольностях дворянских, который постепенно расширялся и углублялся, и в конце концов дворяне попали в такое положение, что они имели право, ничего не делая, жить на доходы с доставшихся им от рождения имений, в то время как крестьяне находились в совершенно рабском состоянии. В то время Россией еще и дамы правили, а дамы во все времена падки на красивое — и началось. Страна принялась спорить с Западной Европой уже не в масштабах торговли и качестве кораблей, а в высоте причесок, изысканности столов и красоте версалей. А для всего этого требовались деньги. Многие ли из тех, кто смотрит «Гардемаринов» и «Бедную Настю», задумываются об источниках дохода этих блистательных российских господ? Источник один: крепостные крестьяне. А поскольку барин хочет сорить деньгами сегодня, а завтра все как-нибудь образуется, управитель же и вовсе наемник, которому через день после увольнения хоть трава не расти, результат понятен, не так ли?

Чтобы добыть деньги для красивой жизни, сначала пытались нажать на мужиков, но количество шкур у земледельцев оказалось ограниченным, а вот аппетиты знати не ограничены никак. Тогда начали распродавать основной капитал. Какие состояния проедали и проигрывали в столицах — уму непостижимо! Впрочем, плохо не это, плохо другое: из деревни качали деньги, ничего в нее не вкладывая. Существовали, конечно, отдельные образцовые хозяйства, но они погоды не делали. Деревня, брошенная на наёмников-управителей, которым важно было выжать доход сегодня, а не обеспечить его завтра, постепенно деградировала и в хозяйственном, и в психологическом плане. Кто был на Севере или в Сибири, тот видел дома государственных крестьян и вольных людей, и легко может сравнить их с избами российского Нечерноземья, да и с украинскими хатами. Совсем иное достоинство у этих домов, и совсем иное достоинство у живущих в них людей.

Уже в начале XX века в Сибири жён крестьян, переселившихся из России, местные хозяйки с лёгким презрением называли «чернолапотницами». Почему? А потому что выйдет переселенка за какой-нибудь надобностью из избы, и за ней на белом снегу остаётся чёрный грязный след. Оттого и прозвище такое дали им хозяйки домов с белыми скоблеными полами. А ведь это один и тот же народ — просто сибиряки переселились из России несколько раньше, и судьба рабочей скотины в барском хозяйстве обошла их стороной. Они не опустились…

Деградировало крестьянство, но и дворянство делало то же самое, лишь на свой манер. Всякие красивые западные прибамбасы перенимали и при Борисе Годунове, и при Иване III, да и раньше, надо думать, тоже. Но вот стыдиться своей Родины российская знать начала лишь после Петра — а это признак вполне конкретный. Оно, конечно, знать всегда и во всех странах старается показать, что она ничего общего не имеет с собственным народом, но не всегда это бывает успешно. Как правило, успех сего начинания приходит незадолго до гибели державы — например, очень прекрасно было это выражено во Франции перед их революцией. Но Россия любую идею доводит до логического завершения — не стала исключением и эта. Наша знать не только жила в иных условиях, имела иные вкусы и носила иную одежду, она брезговала даже русским языком, предпочитая общаться между собой по-французски, и ведь вот что забавно: это положение не изменилось и после Отечественной войны 1812 года! Неудивительно, что время от времени у подвластных мужиков появлялось естественное желание посмотреть — а какого цвета у барина кровь, красная или, может, и вправду голубая? Удавалось не часто, а карали за это жестоко, так что желание сие мужики реализовывали редко, и оно накапливалось, накапливалось…

К середине XIX века стало ясно, что тянуть с отменой крепостного права больше нельзя, иначе страна попросту погибнет. Эту реформу покушались провести и Александр I, и Николай I, но каждый раз отступали, и ясно почему — царь тоже человек, и ему жить хочется. Ближе всех к нему по иерархической лестнице стояли дворяне — слой, кормившийся не собственным трудом, а почти исключительно рабским трудом принадлежавших им «душ». Если освободить крестьян, не думая о последствиях, то разорившееся дворянство будет обречено на… впрочем, если бы император попытался сделать им такое паскудство, он не дожил бы до подписания собственного указа. А освободить крестьян без земли значило неминуемо обречь страну на крестьянские бунты. Правда, в этом случае проблема помещиков решилась бы сама собой, как решилась она в 1917 году, быстро и кардинально. Но для таких поворотов руля нужен был не Романов, а Ульянов.

Александр II, на плечи которого в конце концов свалилось счастье проводить эту реформу, нашел середину, хотя далеко не золотую. Крестьян освободили без земли, а землю им передали за выкуп, причем такой выкуп, чтобы и бар не обидеть. Выкупные платежи государство взяло на себя в порядке добровольно-принудительного кредита с рассрочкой на 49 лет, из 6 % годовых. Сделав простой арифметический подсчет, выясним, что итоговая сумма должна была возрасти вчетверо. Государство себя не обидело! Естественно, такая реформа не прибавила мужикам любви ни к господам, ни к властям российским.

Лишь в 1907 году правительство поставило на этой истории точку, «простив» крестьянам остаток долга. Великодушный жест несколько запоздал — до срока полного расчета оставалось три года. Десять лет спустя, уже в революцию семнадцатого года, этим платежам еще предстоит аукнуться. В милой детской книжке Аркадия Гайдара «Школа» большевик Баскаков говорил об этом так:

«Слыхали ли вы, что в Учредительном Собрании, когда еще оно соберется, обсуждать вопрос будут: „как отдать землю крестьянину — без выкупа либо с выкупом?“ А ну-ка, придите домой, посчитайте у себя деньжата, хватит ли выкупить?..

— Какой ещё выкуп! — послышались из толпы рассерженные и встревоженные голоса.

— А вот такой… — тут Баскаков вынул из кармана смятую листовку и прочел: „Справедливость требует, чтобы за земли, переходящие от помещиков к крестьянам, землевладельцы получили вознаграждение“. Вот какой выкуп. Пишут это от партии кадетов, а она тоже будет заседать в Учредительном. Она тоже своего добиваться будет. А вот как мы, большевики, по-простому говорим: неча нам ждать Учредительного, а давай землю сейчас, чтобы никакого обсуждения не было, никакой оттяжки и никакого выкупа! Хватит… выкупили.

— Вы-икупили! — сотнями голосов ахнула толпа».

А по деревням то же самое говорили эсеры, и толпа так же в один голос ахала: «Вы-икупили!». Мужики не видели смысла в существовании помещиков, и это свое непонимание обозначили в 1905-м и в 1917-м погромами и пожарами. И не потому, что в то время в помещичьих хозяйствах не было смысла — в тех, что уцелели к тому времени, был, и ещё какой! Это крепостное право аукнулось, барин с гостями, размовляющие по-иноземному, ихние забавы да охоты и полная, с точки зрения крестьянина, бесполезность их жития на земле.

Отмена крепостного права, как и большинство российских реформ, запоздала как минимум на полвека, а то и на век. «Воля» в том виде, в каком она была дана, не обогатила, а разорила деревню…

…В 1897 году немало шуму наделало исследование группы экономистов во главе с проф. Чупровым под названием: «Влияние урожаев и хлебных цен на некоторые стороны русского народного хозяйства». Исследовав проблемы так называемого «землевладельческого кризиса», охватившего в то время Европу и имевшего своей причиной низкие цены на хлеб, авторы сделали неожиданный и парадоксальный вывод: для большинства российского населения, и в первую очередь для самих крестьян, эти цены… выгодны. Казалось бы — бред, ведь хлеб был основной статьей экспорта России, и падение цен означало убытки и разорение. Но, как оказалось, хлеб на продажу имели лишь 9 % крестьян и крупные землевладельцы. Остальная масса сельского населения России, не в силах прожить собственным урожаем, хлеб покупала.

«Натуральное хозяйство оказало России великие услуги; оно служит причиной того, почему землевладельческий кризис, охвативший всю Европу, нами переносится сравнительно легче. У нас есть огромное количество хозяйств, стоящих вне влияния низких хлебных цен. И кто знает, не должны ли мы в современных тяжких условиях в некоторой степени благословлять судьбу за сохранение у нас натурального хозяйства?»[89]

Это уже, что называется, приехали. На рубеже XX века экономист благодарит судьбу за то, что 91 % сельского населения аграрной страны (согласно переписи того же 1897 года в городах проживало всего 13 % населения России) живет в условиях натурального хозяйства. Притом, как выясняется, даже в этом состоянии русский крестьянин не может удержаться и вынужден докупать хлеб, расплачиваясь за него неизвестно чем… или голодать! И это при том, что Россия считалась житницей Европы. Но вот была ли она своей собственной житницей — это еще вопрос.

«Новый энциклопедический словарь Брогкауза и Ефрона» — издание вполне официальное. Вот что там написано о голоде в России:

«После голода 1891 г., охватывающего громадный район в 29 губерний, нижнее Поволжье постоянно страдает от голода: в течение XX в. Самарская губерния голодала 8 раз, Саратовская 9[90]. За последние тридцать лет наиболее крупные голодовки относятся к 1880 г. (Нижнее Поволжье, часть приозёрных[91] и новороссийских губерний) и к 1885 г. (Новороссия и часть нечерноземных губерний от Калуги до Пскова); затем вслед за голодом 1891 г. наступил голод 1892 г. в центральный и юго-восточных губерниях, голодовки 1897 и 1898 гг. приблизительно в том же районе; в XX в. голод 1901 г. в 17 губерниях центра, юга и востока, голодовка 1905 г. (22 губернии, в том числе четыре нечерноземных, Псковская, Новгородская, Витебская, Костромская), открывающая собой целый ряд голодовок: 1906, 1907, 1908 и 1911 гг. (по преимуществу восточные, центральные губернии, Новороссия)»[92].

Причину голода и крестьяне, и экономисты видели в экспорте хлеба и в малоземелье, недостаточных наделах. В 1917 году леворадикальные партии пришли к власти под лозунгом «Земля — крестьянам!» Но весь парадокс состоял в том, что земля и так была в основном у крестьян! В начале XX века им принадлежало более 160 млн. десятин земли, дворянам — около 52 млн. и прочим владельцам — около 30 млн. При этом крестьянская земля по качеству была лучше — более чем три четверти от неё составляли так называемые удобные земли (у дворян таковых меньше половины). И это не говоря о том, что крестьяне брали землю ещё и в аренду. «Подобного преобладания мелкого крестьянского хозяйства над крупным не было ни в Англии, ни в Германии, ни далее в послереволюционной Франции. Россия была страной мелкого крестьянского хозяйства. Большие имения были островками в крестьянском море» — пишет приводящий эти данные Ольденбург. При том, что даже средняя урожайность на частных землях была на треть выше, чем у крестьян, а в крупных имениях, где хозяева знали, кто такой «агроном», она была выше уже в разы. Экспорт зерна отнюдь не вырывал последний кусок изо рта у крестьянских детей: вывозили зерно крупные хозяйства, они же кормили города, они же страдали от кризиса и низких цен, а колоссальное крестьянское большинство работало на самих себя и еще, добывая деньги промыслами, покупало хлеб. Оно же регулярно страдало от голода, стоило случиться хотя бы относительному неурожаю, и тогда правительство вынуждено было из государственных средств покупать для голодающих губерний хлеб. Получалось, что около 80 % населения России не вкладывали в общегосударственную копилку практически ничего, кроме подушного налога (да и то сплошь и рядом его не выплачивая — нечем), а время от времени попросту жили на пособие. Такой роскоши не может позволить себе даже современная Америка — но ее позволяла себе тогдашняя Россия.

Причины такого положения сплелись в тугой клубок, в котором непонятно даже, что более значимо. Во-первых, общая деградация крестьянства за двести лет крепостного права по западноевропейскому, а точнее, польскому образцу. Во-вторых, последствия отмены крепостного права, причем они далеко не ограничивались выкупными платежами. Беда была в другом: все налоги, которые раньше выплачивались натурой, теперь надо было платить деньгами. А откуда мужику взять деньги? Только продажей урожая и разных там холстов, грибов и пр., что бабы наготовят. Естественно, сами они все это на рынок не везли, а продавали за гроши перекупщику, на деревенском языке «кулаку», который на этой торговле и наживался, внося дополнительный вклад в обирание крестьян. Под гнётом всех этих новых обстоятельств крестьянское хозяйство стало стремительно беднеть.

И тут пришла ещё одна беда, земельная. Имя этой беде — община. Во время крепостного право она была, может статься, и во благо, но после освобождения превратилась в нечто чудовищное. Община являлась собственником земли и распределяла её по хозяйствам — по справедливости. Справедливость же была мелочно-уравнительной: каждому хозяину доставалось по кусочку хорошей земли и по кусочку плохой, а то и по три-четыре надела, если общинные земли были трех-четырех сортов — справедливость же! Поля получались такими, что заводить на них какое-либо механизированное хозяйство просто бессмысленно. Причем каждые несколько лет происходили переделы, а заботиться о поле, которое скоро перейдет кому-то еще — очень надо! Землю эксплуатировали хищнически, до такой степени, что в начале XX века урожай в нечерноземных губерниях был сам-3 — сам-4 (то есть на каждое брошенное в землю зерно собирали два или три). Если переводить на центнеры, то урожай колебался с 3–5 до 10–12 центнеров с гектара. В Германии в то же время средний урожай был около 24 центнеров, и русские крестьяне в северо-западных губерниях покупали немецкий хлеб — он был дешевле русского!

В последнее время с подачи г-на Паршева, автора знаменитой книги «Почему Россия не Америка», у нас начали все валить на плохой климат — он, мол, причина всех бед. Ну, во-первых, страна у нас большая и климат разный. А во-вторых, Россия как раз и зарождалась в тех местах, которые теперь называются Нечерноземьем, зоной рискованного земледелия. И можно сколько угодно говорить о малоплодородных землях, о плохом климате, о коротком лете[93] — но ведь кормила та же самая земля наших предков! Причем так кормила, что в начале XVII века, когда случилось три абсолютных неурожая один за другим, по-настоящему голодать начали лишь на третий год. Триста лет спустя любой, даже частичный неурожай тут же отзывался голодом. Климат климатом, но урожайности сам-3 просто не бывает! Это значит, что земля истощена до предела, так, что надо очень уметь довести ее до такого состояния. У нас сумели.

Те же исследователи приводят некоторые цифры, размышляя над которыми, испытываешь легкий холодок: вот тебе, баушка, и упоительные вечера!

«Семья из четырех человек (двое взрослых с малолетними детьми) при урожае сам-3, с 4,5 га пашни (в двух полях) имеет чистый сбор 108 пудов. Для прокорма двух лошадей и двух коров надо потратить 40 пудов, когда на людей останется 68 пудов, это в расчёте „на душу“ 17 пудов, а на 2,8 „полных едока“ (дети едят меньше) — 24 пуда. На год»[94].

Перейдём теперь на килограммы. 24 пуда в год — это два пуда в месяц, или примерно килограмм в день. Грубо считая, не меньше 10 процентов надо отдать за помол, примерно столько же составит припек — получается 1000–1100 грамм печеного хлеба в день. При этом семья явно небедная, учитывая количество скота. Что же творилось у бедняков, которым нечем было вспахать четыре гектара и не было навоза, чтобы удобрить поле? И во многих ли крестьянских семьях было по двое детей? У одной моей деревенской прабабки их родилось шестнадцать (выжили шестеро), у другой — шестеро (выжили все). Сколько хлеба придется на человека в семье из приведенного примера, если рассчитывать на шестерых детей?

Скот — это особая проблема. Скотину надо кормить, причем не только травкой, сеном и соломой, но и зерном. Русские лошаденки, мелкие и пузатые, были на удивление неприхотливы — западноевропейская рабочая лошадь протянула бы ноги на такой кормежке очень скоро. В Англии рабочей лошади давали в год до 130 пудов овса, в русских деревнях — 15–20, а то и вообще одни лишь сено-солому. Но и в этих условиях далеко не каждая семья могла осилить содержание скота.

В начале 90-х годов при 110 млн. сельского населения в России было лишь 26 млн. лошадей — при том, что пахали, за исключением Украины, Дона и Кубани[95], только на лошадях, никаких тракторов не было и в помине. Надо ещё учитывать, что в это число входят все лошади: и извозчичьи, и кавалерийские, и многочисленные обозные сивки — транспорт тоже был сплошь гужевым. Что же остается деревне? В 1912 году около 30 % крестьян были безлошадными — а это уже самая горькая бедность, и примерно столько же хозяйств имели по одной лошади. Безлошадному одна дорога — в батраки, но у кого батрачить, если среди соседей нет богатых? Те, у кого по две лошади, тоже батраков не держат, поскольку сами едва сводят концы с концами (см. выше).

А ведь надо было и деньги зарабатывать. Вот ещё цифирки из того же источника:

«По данным академика Л. В. Милова, бюджет крестьянина „посредственного состояния“ с женой и двумя детьми, „живущего домом“, составлял в год:

1. На подати и расходы домашние и на избу и на прочее строение — 4 руб. 50 коп. с половиною.

2. На подушный оброк за себя и за малолетнего своего сына — 7 руб. 49 коп.

3. На соль — 70 коп.

4. На упряжку и конскую сбрую — 1 руб. 95 коп. с половиною.

5. На шапку, шляпу, рукавицы и проч. — 97 коп. с половиною.

6. На земледельческие инструменты и всякие железные вещи и деревянную посуду — 4 руб. 21 коп.

7. На церковь — 60 коп.

8. Для жены и детей — 3 руб.

9. На непредвиденные расходы — 3 руб. Итого — 26 руб. 43 коп. с половиною.

Если крестьянин имел посев до 3 десятин в двух полях, то есть несколько выше минимальной нормы, и заготавливал до 300 пудов сена, то мог содержать скот не только для своих нужд, но и на продажу. Такой крестьянин-середняк в год мог продать бычка, свинью, двух овец, три четверти хлеба, а также по мелочи мёд и воск, хмель, грибы, коровье масло и творог, яйца. Общая прибыль со всего с этого составляла 8–10 рублей. Однако для нормальной жизни и на подати и расходы ему нужно, как уже показано, 26 рублей! Получается, что даже крестьянин-середняк далеко не сводил концы с концами. А что же бедняки?

Подсчитано, что в 1900 году крестьянин покрывал за счет хлебопашества лишь от четверти до половины своих потребностей; остальное ему надо было зарабатывать каким-то иным способом»[96].

Практически весь товарный хлеб, то есть предназначенный на продажу, выращивался в крупных современных хозяйствах. По ним-то и ударило катастрофическое падение цен на хлебных рынках, которое смогли выдержать только самые сильные. В 1881 году пуд хлеба вывозили за 1 руб. 19 коп., в 1886-м за 84 коп., в 1894-м — за 59 коп. Сотни средних, хотя и перспективных владений разорились и канули все в то же крестьянское болото. Исчезали те единственные центры, которые со временем могли стать основой крупного сельскохозяйственного производства — а ведь только оно и способно было накормить страну.

К началу XX века положение крестьянства из просто тяжёлого стало катастрофическим.

«Ряд официальных (!) исследований с несомненностью установил ужасающий факт крестьянского разорения за 40 лет, истекших со времени освобождения. Размер надела за это время уменьшился в среднем до 54 % прежнего (который тоже нельзя было считать достаточным). Урожайность уменьшилась до 94 %, а в неблагоприятной полосе даже до 88–62 %. Количество скота упало (с 1870 года) в среднем до 90,7 %, а в худших областях до 83–51 % прежнего. Недоимки поднялись с 1871 года в среднем в пять раз, а в неблагоприятной полосе и в восемь, и в двадцать раз. Ровно во столько же раз увеличилось и бегство крестьян с насиженных мест в поисках большего простора или за дополнительными заработками. Но и цена на рабочие руки, в среднем, почти не поднялась, а в неблагоприятных местностях даже упала до 64 %.

Академик князь Тарханов в статье „Нужды народного питания“ дал таблицу потребления пищевых продуктов крестьянами различных стран в денежных единицах на человека в год:

\	На сумму в рублях
	Растит. пищи	Животн. пищи	Напитков	Всего
Русские крестьяне	11,76	7,10	1,58	20,44
Немцы	20,96	26,07	23,02	70,05
Французы	27,72	30,04	19,14	76,90
С. американцы	22,72	32,07	22,35	77,14
Англичане	22,89	47,28	31,08	101,25
Французы-канадцы	30,60	61,51	23,91	116,02
Ирландцы	23,04	45,46	28,50	97,00

При введении всеобщей воинской повинности в 1873 году доля признанных негодными к военной службе не превышала 6 % призывников; до 1892 года этот показатель держался около 7 %. Но с 1892 года, когда начались финансово-экономические реформы, эта доля стала быстро повышаться. В 1901-м доля негодных к службе призывников достигла уже 13 %, несмотря на то что именно в это время требования, предъявляемые к новобранцам в отношении роста и объёма грудной клетки, были понижены. Показательно, что смертность в российской деревне была выше, чем в городе, хотя в европейских странах наблюдалась обратная картина»[97].

А в начале 10-х годов браковали уже около половины рекрутов, хотя требования к тому времени были снижены.

Столыпин попытался было как-то разрулить ситуацию, стимулировав расслоение крестьянства — но поздно! Этот узел уже не развязывался, Петр Аркадьевич опоздал со своими реформами ровно на полвека. Если бы такие условия установить одновременно с отменой крепостного права! — но тогда власти, озабоченной тем, чтобы как можно больше смягчить удар по дворянству, было не до будущего аграрного сектора экономики. А в 1906 году оказалось уже безнадежно поздно.

Село к тому времени страдало от чудовищной перенаселенности, а развитие промышленности в городах тормозилось отсутствием людских ресурсов — двадцать лет спустя в ту же проблему уткнется сталинская индустриализация. Предполагалось, что из общины будут выделяться самые богатые и самые бедные крестьяне, богатые купят землю у бедных, укрепятся и станут чем-то вроде фермеров, а бедные уедут в города. И действительно, к 1915 году из общины вышло около четверти крестьянских дворов — в основном это были бедняки, которые, едва получив наделы в собственность, тут же их продавали, как восемьдесят лет спустя продавали ваучеры. Это у Столыпина получилось. Но вот зажиточные крестьяне оказались слишком слабы, чтобы стать по-настоящему крупными хозяевами. Деревня не осилила реформу. Первый ее результат был следующим:

«Количество лошадей в расчёте на 100 жителей в европейской части России сократилось с 23 в 1905 году до 18 в 1910-м. Количество крупного рогатого скота — соответственно с 36 до 26 голов. Средняя урожайность зерновых упала с 37,9 пуда с десятины в 1901–1905 годах до 35,2 пуда в 1906–1910 годах. Производство зерна на душу населения снизилось с 25 пудов в 1901–1905 годах до 22 пудов в 1905–1910 годах»[98].

Немного вырос средний доход на душу сельского населения, но деньги — лукавый показатель. Тем более что правительство отменило, наконец, выкупные платежи, да и мировая цена на хлеб к тому времени подросла.

Вторая главная цель реформы — уменьшить численность сельского населения — тоже не была, да и не могла быть достигнута. Доля сельского населения к 1913 году снизилась до 82 %, однако легче от этого не стало, потому что абсолютная численность продолжала расти — начиная с 1898 года она увеличилась на 22 млн. человек. Идея переселения в Сибирь, столкнувшись с традиционным российским бардаком, наводнила страну бродягами. Экономически и психологически слабые переселенцы сплошь и рядом, не сумев устроиться на новом месте, возвращались обратно, уже вконец разоренные — и можно себе представить, с каким настроением! Кроме того, в России не было достаточно рабочих мест в промышленности и жилья в городах, чтобы принять мигрантов из деревни, а власть, естественно, не озаботилась их созданием. Из деревни в город за годы реформ переселились всего около 3 миллионов человек, причем далеко не лучших представителей сельского мира. Деревню покидали самые бедные, неприспособленные, не умевшие выжить в новых условиях даже на селе — а в городах ведь жизнь была ещё труднее. И неудивительно, что три миллиона крестьян, не сделавших погоды в деревне, перебравшись в город, превратились в три миллиона маргиналов и пролетариев, которым было абсолютно нечего терять — идеальное сырье для любой революции.

Нет, задумано было неплохо, и лет через двадцать, когда все устоится, у нас могло бы появиться на селе что-то приличное. Но двадцати лет на реформы у России не просматривалось ни в какой перспективе. Даже если бы не было войны, она едва ли вынесла бы такое количество маргиналов и все равно рухнула в бездну голодных бунтов и великой русской смуты. Потому что — поздно! Болезнь уже не поддавалась терапевтическому лечению. Теперь этот узел можно было только разрубить. А орудия, чтобы разрубить, власть в руках не имела, да и силы такой у нее не было. И весь этот запекшийся клубок рухнул на плечи новой власти.

Но если бы это было всё наследство — так о чём и речь!

Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь,

Изобрёл за машиной машину.

А наш русский мужик, коль работать невмочь,

Он затянет родную «Дубину».

(Из песни)

Примерно в концу 80-х годов XIX столетия Россия наконец добралась до капитализма. Её промышленное производство стало бурно расти — темпами, самыми быстрыми в мире. Впрочем, темп — это весьма относительный критерий, поскольку жестко привязан к стартовой цифре. И если она близка к нулю, то при очень высоких темпах могут быть очень грустные абсолютные показатели.

На том, первом этапе промышленность тянуло за собой быстро развивающееся железнодорожное строительство, и вперед вырвалась тяжелая индустрия. Но уже к концу 90-х годов подъем сменился кризисом, продолжавшимся примерно до 1903 года, потом ситуация стала потихоньку выправляться, и в 1910 году пошел новый рывок. Это в общем. Посмотрим теперь конкретные цифры: как выглядел этот самый промышленный подъём.

Составители энциклопедического словаря «Россия» (1898 г.) знаменитые Брокгауз и Ефрон — люди честные, но немножко лукавые и старательно обходят некоторые неудобные моменты. Например, когда надо рассказать о структуре российской промышленности.

В 1896 году структура промышленного производства в Российской империи представляла собой мечту «перестройщика» — абсолютнейшее преобладание так называемых «товаров народного потребления», или, пользуясь терминологией советского времени, «группы Б». По стоимости произведенной продукции на первом месте стоит мануфактура — то есть обработка волокнистых материалов, от хлопка до джута — 851 млн. руб. или 31 % валовой продукции российской промышленности. Затем следует обработка питательных веществ, или пищевая промышленность — 722 млн. (26 %). А вот дальше начинается лукавство. Третье место — 614 млн. (22 %) занимает «горная и горнозаводская промышленность, со включением обработки металлов и машиностроения». Вот и понимай, как хочешь: сколько тут добывающей промышленности, сколько обрабатывающей, а сколько собственно машиностроения. Дальше идут уже разные мелочи, вроде обработки животных продуктов (117 млн.), деревообрабатывающей промышленности (91 млн.), керамики, химической промышленности и пр.

Собственно машиностроение отыскать все же удалось, хотя и совсем в другом разделе. Причем предваряется искомая цифра совершенно замечательным предисловием — и не надо говорить, что этот стиль, придумала советская эпоха, ну не надо, а?!

«Машиностроение в России далеко еще не удовлетворяет спросу. Главной задерживающей причиной является не столько таможенно-тарифная система, сколько трудность конкуренции с иностранным производством. Машиностроение становится выгодным при массовом производстве однородного товара. Страны, завоевавшие себе в этой области известность, производят машины не только для себя, но и для распространения их по обширному всемирному рынку. Только благодаря массовому производству постройка машин обходится настолько дешево, что они могут выдерживать самые высокие пошлины»[99].

В переводе из стиля «все хорошо, прекрасная маркиза» на обыкновенный русский язык это означает, что с «группой А» в России хреново, а протекционистской политикой, вроде регулирования таможенных тарифов, власть также не озаботилась.

Затем приводятся таблицы ввоза машин и вот, наконец, в самом конце раздела — собственное производство: 1896 г. — 136 424 тыс. руб, или около 5 % общей промышленной продукции. В том же году было ввезено машин на 65 361 тыс. руб., т. е. ещё 2,5 %. И это в условиях «бурного роста»!

Теперь посмотрим, как у нас обстоят дела в области черной металлургии. Это видно из таблицы мирового производства чугуна и стали (данные приводятся в млн. пудов).

Тут интересен даже не столько «русский процент», сколько доля в мировом производстве Великобритании и Германии, ни по размерам, ни по населению, ни по ресурсам несопоставимых с Россией. США производили еще больше, но они, по крайней мере, хотя бы сравнимы с нами по всем этим показателям. При этом надо не забывать, что большинство металла в России съедали железные дороги. Так, в 1881 г. было произведено стальных рельсов и прочих железнодорожных причиндалов 12 612 тыс. пудов (около 2/3 произведенной в России стали), а в 1896 г. — 24 300 тыс. пудов (около 1/3).

Взглянем теперь на структуру внешней торговли Российской империи.

Первое место среди экспортных товаров занимал хлеб — большей частью пшеница, которую и растили в основном на вывоз, ибо население питалось черным хлебом. Еще торговали лесом, нефтепродуктами, яйцами. Практически не вывозили никаких готовых изделий — в 1898 году они составляли всего 4 % от экспорта, и то еще вопрос — что это были за изделия. Вполне возможно, что какая-нибудь «рашн экзотика». В том же году в структуре импорта 54 % составляли сырье и полуфабрикаты (в основном, хлопок и металлы), 17,5 % — «жизненные припасы», то есть продовольствие, и 28 % — готовые изделия (машины).

Для примера приведём несколько цифирок из того же энциклопедического словаря «Россия».

Основные показатели торговли с Германией на 1898 год.

Экспорт: хлеб (63 030 тыс. руб), лен (13 945 тыс. руб.), лес (22 920 тыс. руб.), яйца (10 372 тыс. руб.), пенька, живая птица, кожи, щетина. Импорт: машины (36 206 тыс. руб.), пряденая шерсть (10 560 тыс. руб.), железные и чугунные изделия (7049 тыс. руб.).

С Англией. Экспорт: хлеб (64 993 тыс. руб.), лес (20 676 тыс. руб.), лен, яйца, нефтепродукты. Импорт: машины (25 781 тыс. руб.), чесаная шерсть, бумажная пряжа, железные и стальные изделия.

Во Францию предметы экспорта примерно те же самые, причем хлеба в 1897 г. было поставлено на 38 831 тыс. руб., а импорт составляют, в основном, вино, шелк и шерсть. В остальные европейские страны вывозится примерно то же. С Востоком — свои отношения, но ни в одну страну мира, даже в отсталый Китай или в Персию, Россия не вывозит машины.

Как видим, наши взаимоотношения с соседями вполне конкретные: Россия действительно была житницей Европы и ещё немножко сырьевым придатком. С той только поправкой, что вывозила она не от избытка, а при том, что существование большей части населения колебалось между недоеданием и голодом.

Но и это еще не все. Производство любой продукции естественным образом ограничивается платежеспособным спросом, который у большинства населения России был катастрофически низок. Страна практически не вывозила никакой готовой продукции, стало быть, вся она шла на внутренний рынок. В конце 1890-х годов почти две трети промышленного производства составляли текстильная и пищевая промышленности, причем последняя разнообразием не блистала: около 40 % приходилось на мукомольное производство[100], около 20 % — на сахарную промышленность, на третьем месте стояло винокурение и водочное производство, затем производство масла… ну и все, пожалуй! Все эти позиции практически полностью отсутствуют в экспорте — то есть потребляются внутри страны. Около половины продукции российской промышленности и, соответственно потребления — это ткани, мука, сахар, алкоголь. Означать такой перекос может только одно: эти продукты потребляла деревня, по причине крайней нищеты покупавшая лишь самое необходимое. У горожанина, даже при очень большой бедности, ассортимент покупок куда более разнообразен, но городское население в то время составляло лишь 13 % населения страны, или около 16 миллионов человек, да еще и многие из так называемых «горожан» имели подсобное хозяйство и мало чем в этом смысле отличались от крестьян.

И что же у нас получается? А получается совершеннейший парадокс: огромная сельскохозяйственная страна не держалась на аграрном секторе, а наоборот, работала на него. Ну и какой при таких условиях может быть промышленный подъем?

Предвоенная российская промышленность вообще представляет собой один сплошной парадокс. В 1913 году Россия по объему промышленного производства занимала пятое место в мире, ее доля в мировом производстве была 4 %, но этот показатель достигался в основном по причине огромных размеров и численности населения. А на душу населения Англия и США производили продукции больше в 14 раз, а Франция — в 10 раз. Зато по концентрации производства Россия была на одном из первых мест в мире!

«Мелкие предприятия, с числом рабочих до 100 человек, охватывали в 1914 году в Соединённых Штатах 35 % общего числа промышленных рабочих, а в России — только 17,8 %. При приблизительно одинаковом удельном весе средних и крупных предприятий, в 100–1000 рабочих, предприятия-гиганты, свыше 1000 рабочих каждое, занимали в Штатах 17,8 % общего числа рабочих, а в России — 41,4 %! Для важнейших промышленных районов последний процент еще выше: для Петроградского — 44,4 %, для московского — даже 57,3 %. Подобные же результаты получаются, если сравним русскую промышленность с британской или германской»[101].

Как такое может быть? С одной стороны — крестьянская страна с сельскохозяйственным производством на уровне феодализма, с другой — рекордное количество крупных предприятий. Только одним образом: если промышленность не выросла в результате естественного развития страны, а была импортирована. Тот же Троцкий пишет:

«Тяжелая промышленность (металл, уголь, нефть) была почти целиком подконтрольна иностранному финансовому капиталу, который создал для себя вспомогательную и посредническую систему банков в России. Легкая промышленность шла по тому же пути. Если иностранцы владели в общем около 40 % всех акционерных капиталов России, то для ведущих отраслей промышленности этот процент стоял значительно выше».

Уже в конце XIX века 60 % капиталовложений в российскую тяжелую промышленность и горное дело были заграничными. Англофранцузский капитал контролировал 72 % производства угля, железа и стали, 50 % нефти. Иностранцы вкладывали деньги в то, что им было нужно, развивая не экономику в комплексе, а отдельные отрасли — попросту пользуясь тем, что труд в России дешевле, чем в Европе. Формально их предприятия входили в российскую экономику, а фактически иностранцы использовали страну как колонию, производя нужные им товары и качая прибыли.

«Можно сказать без всякого преувеличения, что контрольный пакет акций русских банков, заводов и фабрик находился за границей, причем доля капиталов Англии, Франции и Бельгии была почти вдвое выше доли Германии»[102].

Зная это, стоит ли обсуждать, почему Россия вступила в Первую мировую войну? А что ей оставалось, если хозяева решили воевать?

Ну и какое будущее ожидало страну с такой экономикой, даже если бы не было войны? Только одно: промышленный подъем уперся бы в отсутствие платежеспособного спроса и нехватку рабочих рук и прекратился сам собой. Ну, выжили бы отрасли, работающие на заграницу, — нам-то что с этого? А затем Россию потихоньку обкусали бы соседи по «мировому сообществу» — сначала экономическое проникновение, потом полуколонизация, потом полная колонизация пополам с аннексией. В случае войны произошло бы то же самое, только быстрее.

«Думская делегация, нанёсшая дружественные визиты французам и англичанам, могла без труда убедиться в Париже и Лондоне, что дорогие союзники намерены во время войны выжать из России все жизненные соки, чтобы после победы сделать отсталую страну полем своей экономической эксплуатации. Разбитая Россия на буксире победоносной Антанты означала бы колониальную Россию»[103].

И как только наступит удобный момент, они попытаются уже прямой военной силой приобрести себе русские колонии. В этом, а вовсе не в идеологическом или мировоззренческом противостоянии, смысл Гражданской войны.

Только нам гулять не довелося

По полям, по нивам золотым:

Целый день на фабриках колёса

Мы вертим — вертим — вертим!..

…Бесполезно плакать и молиться,

Колесо не слышит, не щадит:

Хоть умри — проклятое вертится,

Хоть умри — гудит — гудит — гудит!..

Где уж нам, измученным в неволе,

Ликовать, резвиться и скакать!

Если бы нас теперь пустили в поле,

Мы в траву попадали бы — спать!

(Николай Некрасов. Плач детей)

До столыпинских реформ мужик, окончив полевой сезон, отправлялся на заработки в город — на фабрику или на строительство. Явление это было настолько массовым, что многие фабричные предприятия на лето закрывались — рабочие расходились по деревням поголовно. Естественно, фабрикант, как мог, экономил на заработках и на жилье сезонников, и они все это терпели, поскольку воспринимали свое положение как временное.

Но реформы вышибали людей из деревни в город уже на постоянное жительство — а фабрикант, естественно, привык экономить на жилье, пище и зарплате рабочих и расставаться с такими приятными для себя привычками не спешил. И люди, составлявшие едва формирующийся рабочий класс России, перебравшись из деревни, где им не было места, в город, попадали в совершенно нечеловеческие условия нарождающегося капитализма.

К началу XX века в России сформировался новый слой общества, совершенно особый, какого раньше не бывало — тот, что социал-демократы точно и метко прозвали рабочим классом, ибо жили эти люди как рабочий скот — трудились за кормежку и крышу над головой. Некий инженер Голгофский в докладе на торгово-промышленном съезде в Нижнем Новгороде в 1896 году с точностью художника этот слой обрисовал:

«Проезжая по любой нашей железной дороге и окидывая взглядом публику на станциях, на многих из этих последних невольно обращает на себя ваше внимание группа людей, выделяющихся из обычной станционной публики и носящих на себе какой-то особый отпечаток. Это-люди, одетые на свой особый лад; брюки по-европейски, рубашки цветные навыпуск, поверх рубашки жилетка и неизменный пиджак, на голове — суконная фуражка; затем — это люди по большей части тощие, со слаборазвитой грудью, с бескровным цветом лица, с нервно бегающими глазами, с беспечно ироническим на все взглядом и манерами людей, которым море по колено и нраву которых не препятствуй… Незнакомый с окрестностью места и не зная его этнографии, вы безошибочно заключите, что где-нибудь вблизи есть фабрика…»[104]

По официальным данным (которые несколько меньше неофициальных, ибо «черный рынок» труда существовал и тогда), в 1886 г. рабочих в России было 837 тысяч, в 1893 г. — около 1 млн. 200 тысяч и в 1902 г. — 1 млн. 700 тысяч человек. Столыпинские реформы ещё подтолкнули процесс. Вроде бы не так много их было — ведь население страны тогда составляло 125 миллионов. Однако новый класс с самого начала вступил с породившим его обществом в отношения особые и своеобразные.

«В нашей промышленности преобладает патриархальный склад отношений между хозяином и работником. Эта патриархальность во многих случаях выражается заботами фабриканта о нуждах рабочих и служащих на его фабрике, в попечениях о сохранении ладу и согласия, в простоте и справедливости во взаимных отношениях. Когда в основе таких отношений лежит закон нравственности и христианского чувства, тогда не приходится прибегать к писаному закону…»

(Из секретного циркуляра, разосланного фабричной инспекции 5 декабря 1895 г.)

Похоже, что автор писал сей циркуляр под диктовку своей жены из числа дам-попечительниц о народной нравственности, питавшейся исключительно душеспасительными книжками. Поскольку одни лишь люди такого сорта могут предполагать, что в основе отношений между трудом и капиталом лежит «закон нравственности и христианского чувства». Но когда знакомишься с реальным положением дел в этой области, приходится вспоминать не Христа, а Карла Маркса: нет таких преступлений, на которые не пойдет капитал ради процента прибыли. Впрочем, и Христа тоже: «легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Небесное».

Сейчас говорят, что рабочие до революции жили хорошо. Иной раз ссылаются и на Хрущева, который в 30-е годы как-то в порыве откровенности сказал, что-де он, когда был слесарем, жил лучше, чем когда стал секретарем МК. Может статься, и так. Особенно учитывая, что в качестве секретаря МК он был на глазах у Политбюро, а тогдашнее Политбюро партийцам воли по части приобретательства не давало. Еще приводят в подтверждение данные о соотношении цен и зарплат, рассказывают о Путиловском заводе и Прохоровской мануфактуре, об отцах-фабрикантах и добром царе, который вводил рабочие законы. Да, все это было. Иные рабочие и детей в гимназиях учили, тот же друг Сталина Аллилуев, например, — зарплата позволяла. Но судить об уровне жизни российского рабочего по положению тончайшего слоя квалифицированной «рабочей аристократии» — все равно что судить о жизни СССР 70-х годов по коммунистическому городу Москве. Отъедешь от Москвы всего ничего, хотя бы до Рязани — а там уже колбасы нет.

Были и «отцы-фабриканты», один на сотню или же на тысячу — Николай Иванович Путилов ещё в 70-е годы XIX века с мастерами здоровался за руку, открыл для рабочих школу, училище, больницу, библиотеку. Да, был Путилов и был Прохоров, но был и Хлудов — о нем и его «отеческом попечении» мы еще расскажем. Но если о 999-ти прочих умолчать, а о Путилове рассказать, то получится, доподлинно, «золотой век».

…Среди моих домашних «ужастиков» не последнее место занимает исследование К. А. Пажитнова «Положение рабочего класса в России», 1908 года выпуска, которое, в свою очередь, содержит анализ многочисленных отчетов фабричных инспекторов и прочих исследователей и проверяющих. Чтение, надо сказать, не для слабонервных.

С чего бы начать? Одной из главных приманок большевиков стал лозунг восьмичасового рабочего дня. Каким же он был до революции? Большая часть относительно крупных фабрик и заводов работала круглосуточно — в самом деле, не для того хозяин дорогие машины покупал, чтобы они по ночам стояли. Естественно, так работали металлурги с их непрерывным циклом, а кроме того, практически все прядильные и ткацкие производства, заводы сахарные, лесопильные, стеклянные, бумажные, пищевые и пр.

На фабриках и заводах с посменной работой естественным и самым распространенным был 12-часовой рабочий день. Иногда он являлся непрерывным — это удобно для рабочего, но не для фабриканта, потому что к концу смены рабочий уставал, вырабатывал меньше и был менее внимателен, а значит, и продукт шел хуже. Поэтому часто день делился на две смены по 6 часов каждая (то есть шесть часов работы, шесть отдыха и снова шесть работы). Товар при этом шел лучше, правда, рабочий при таком режиме «изнашивался» быстрее — но кого это, собственно, волновало? Эти изотрутся — наберем новых, только и всего!

Но и это ещё не самый худший вариант. А вот какой порядок был заведен на суконных фабриках. Дневная смена работала 14 часов — с 4.30 утра до 8 вечера, с двумя перерывами: с 8 до 8.30 утра и с 12.30 до 1.30 дня. А ночная смена длилась «всего» 10 часов, но зато с какими извращениями! Во время двух перерывов, положенных для рабочих дневной смены, те, что трудились в ночную, должны были просыпаться и становиться к машинам. То есть они работали с 8 вечера до 4.30 утра, и, кроме того, с 8 до 8.30 утра и с 12.30 до 1.30 дня. А когда же спать? А вот как хочешь, так и высыпайся!

12-часовой рабочий день существовал на достаточно крупных предприятиях, с использованием машин. А на более мелких кустарных заводишках, где не было посменной работы, хозяева эксплуатировали рабочих кто во что горазд. Так, по данным исследователя Янжула, изучавшего Московскую губернию, на 55 из обследованных фабрик рабочий день был 12 часов, на 48 — от 12 до 13 часов, на 34 — от 13 до 14 часов, на 9 — от 14 до 15 часов, на двух — 15, 5 часов и на трех — 18 часов. Как можно работать 18 часов?

«Выше 16 и до 18 часов в сутки (а иногда, хотя трудно поверить, и выше) работа продолжается постоянно на рогожных фабриках и периодически — на ситцевых… а нередко достигает одинаковой высоты рабочее время при сдельной работе на некоторых фарфоровых фабриках.

Из Казанского округа сообщается, что до применения закона 1 июня 1881 г. работа малолетних (до 14 лет! — Е. П.) продолжалась на некоторых льнопрядильных, льноткацких фабриках и кожевенных заводах 13,5 часов, на суконных фабриках — 14–15 часов, в сапожных и шапочных мастерских, а также маслобойнях — 14 часов…

Рогожники г. Рославля, например, встают в час полуночи и работают до 6 часов утра. Затем дается полчаса на завтрак, и работа продолжается до 12 часов. После получасового перерыва для обеда работа возобновляется до 11 часов ночи. А между тем, почти половина работающих в рогожных заведениях — малолетние, из коих весьма многие не достигают 10 лет»[105].

Предприятий, где продолжительность рабочего дня была более 12 часов, насчитывалось в 80-е годы около 20 %. И даже при таком рабочем дне фабриканты практиковали сверхурочные по «производственной необходимости». То время, которое рабочий тратил на уборку рабочего места, на чистку и обслуживание машин, в рабочий день не входило и не оплачивалось. А иной раз хозяин воровал у работников время по мелочам — на нескольких прядильных фабриках были обнаружены особые часы, которые в течение недели отставали ровно на час, так что продолжительность трудовой недели получалась на час больше. Рабочие своих часов не имели, и, даже если знали о таких фокусах хозяев — то что они могли сделать? Не нравится — пожалуйте за ворота!

В среднем по всем обследованным производствам продолжительность рабочей недели составляла 74 часа (тогда как в Англии и в Америке в то время она была 60 часов). Никакого законодательного регулирования продолжительности рабочего дня не существовало — всё зависело от того, насколько жажда наживы хозяина перевешивала его совесть.

Точно так же от совести хозяина зависела и выплата заработанных денег. Мы привыкли получать зарплату раз в месяц, а то и два — а если на неделю задержат, так это уже вроде бы ущемление прав. А тогда на многих производствах деньги выдавались не каждый месяц, а когда хозяину на ум взбредет. «Взбредало» обычно под большие праздники, а то и вообще два раза в году — на Рождество и на Пасху. Как мы увидим чуть ниже, у такой практики был свой шкурный интерес.

Контора платила рабочим когда хотела, не признавая за собой никаких обязательств, зато рабочий был опутан договором, как сетью. Так, на фабрике Зимина (Московская губерния) за требование расчета раньше срока рабочий лишался полутора рублей за каждый оплачиваемый месяц. На химическом заводе Шлиппе у пожелавших уйти вычитали половину, а на бумагопрядильной фабрике Балина и Макарова «рабочие и мастеровые, поступившие на фабрику с Пасхи, все обязаны жить до октября месяца, а ежели кто не пожелает жить до срока, то лишается всех заработанных денег». Не говоря уже о том, что администрация могла уволить работника когда сама пожелает — за собой она никаких обязательств не признавала. Если это и можно признать «отеческим» отношением, то разве что в духе диких народов: «Мой сын — мое имущество: хочу — продам, хочу — сам съем».

Такой порядок расчета давал фабрикантам еще одну дополнительную, но весьма приятную статью дохода. Поскольку расчет рабочий получал лишь в конце срока найма, или как хозяин соизволит, то денег у него не было — а кушать ведь хочется каждый день! И тут на сцену выходили фабричные магазины, где можно было брать продукты в долг под зарплату. Естественно, цены в этих магазинах были на 20–30 % (в лучшем случае) выше, чем в городе, а товар завозился самого дурного качества. Монополия-с…

Теперь о заработной плате — ведь человек может работать в любых условиях и не жаловаться, если ему хорошо платят. В 1900 году фабричная инспекция собрала статистику средних зарплат по отраслям. А то у нас любят с цифрами в руках доказывать, что рабочие жили хорошо — берут высококвалифицированного слесаря или токаря и показывают: вот столько он зарабатывал, а вот столько стоил хлеб… Забывая, что кроме слесарей были ведь еще и чернорабочие.

Итак, в машиностроительном производстве и металлургии рабочие получали в среднем 342 рубля в год. Стало быть, в месяц это выходит 28,5 рубля. Неплохо. Но, обратившись к легкой промышленности, мы видим уже несколько иную картину. Так, обработка хлопка (прядильные и ткацкие мануфактуры) — 180 рублей в год, или 15 в месяц. Обработка льна — 140 рублей в год, или 12 в месяц. Убийственное химическое производство, рабочие на котором до старости не доживали — 260 рублей в год, или 22 в месяц. По всей обследованной промышленности средняя зарплата составляла 215 рублей в год (18 в месяц). При этом платили неравномерно. Заработок женщины составлял примерно 3/5 от уровня взрослого мужчины. Малолетних детей (до 15 лет) — 1/3. Так что в среднем по промышленности мужчина зарабатывал 20 рублей в месяц, женщина — 12, а ребенок — около семи. Повторяем — это средний заработок. Были больше, бывали и меньше.

Теперь немножко о ценах. Угол, то есть место на койке в Петербурге стоил 1–2 рубля в месяц, так называемая «каморка» (это не комната, как можно бы подумать, а кусочек комнаты, разгороженной фанерными перегородками, что-то вроде знаменитого общежития из «Двенадцати стульев») стоила 5–6 рублей в месяц. Если рабочие питались артелью, то на еду уходило самое меньшее 6–7 рублей в месяц на человека, если поодиночке — более семи. Одиночка, при среднем заработке, мог прожить, но ведь любому человеку свойственно стремиться создать семью — и как прикажете ее кормить на такой заработок? Поневоле дети рабочих с 7–10 лет тоже шли работать. Причем женщины и дети составляли категорию самых низкооплачиваемых рабочих, оттого-то потеря кормильца была уже не горем, а трагедией для всей семьи. Хуже смерти была только инвалидность, когда отец работать не может, а кормить его надо.

Да, кстати, ещё штрафы мы забыли! Как вы думаете, за что штрафовали? Во-первых, естественно, за опоздание. Завод Мартына (Харьковский округ): за опоздание на 15 минут вычитается четверть дневного заработка, на 20 минут и более — весь дневной заработок. На писчебумажной фабрике Панченко за час опоздания вычитается как за два дня работы. Но это как бы строго, однако понятно. А как вы думаете, за что еще штрафовали? Впрочем, тут современной фантазии не хватит, чтобы такое придумать, надо доподлинно быть «отцом» рабочих. Фабрика Пешкова: штраф в один рубль, если рабочий выйдет за ворота (в нерабочее время, ибо выход за ворота фабрики был вообще запрещен!). Мануфактура Алафузова (Казань): от 2 до 5 рублей, если рабочий «прошелся, крадучись, по двору». Другие примеры: 3 рубля за употребление неприличных слов, 15 копеек за нехождение в церковь (в единственный выходной, когда можно поспать!). А еще штрафовали за перелезание через фабричный забор, за охоту в лесу, за то, что соберутся вместе несколько человек, что недостаточно деликатно рабочий поздоровался и пр. На Никольской мануфактуре благодетеля нашего Саввы Морозова штрафы составляли до 40 % выдаваемой зарплаты, причем до выхода специального закона 1886 года они взыскивались в пользу хозяина. Надо ли объяснять, как администрация старалась и как преуспевала в самых разнообразных придирках?

Ну, переведем дух и двинемся дальше. Об условиях труда и быта рабочих — отдельный разговор. Об охране труда в то время говорить вообще почти не приходилось — это относилось всецело на христианское чувство хозяина. (Кстати, в случае увечья рабочего он ничем не отвечал: может кинуть пособие, а может прогнать за ворота — и живи, как знаешь).

В Царстве Польском по части условий труда было, пожалуй, самое лучшее положение в Российской империи. И вот что пишет фабричный инспектор Харьковского и Варшавского округов Святловский, который лично осмотрел 1500 (!) предприятий с 125 тыс. рабочих — то есть в основном мелких.

«Относительно рабочих помещений можно принять за правило следующее положение: если во вновь воздвигаемых фабриках далеко не всегда обращается внимание на требования строительной гигиены, то в старых фабриках и, особенно, в мелких заведениях эти требования всегда и благополучно игнорируются, и нигде не имеется приспособлений ни для вентиляции, ни для удаления пыли»[106].

Так, сушильни на махорочных фабриках таковы, что даже привычного рабочего, который пробыл там 15 минут, иной раз вытаскивали в глубоком обмороке.

«При входе в сушильню дух захватывает почти в той же мере, как и при входе в помещение химических заводов, где вырабатывается соляная кислота».

Да, кстати, химические заводы — вот где были настоящие фабрики смерти. Московская губерния (относительно цивилизованная):

«На химических заводах в подавляющем большинстве случаев воздух отравляется различными вредными газами, парами и пылью. Эти газы, пары и пыль не только вредят рабочим, причиняя более или менее тяжкие болезни от раздражения дыхательных путей и соединительной оболочки глаз и влияя на пищеварительные пути и зубы, но и прямо их отравляют… На зеркальных мелких заводах рабочие страдают от отравления ртутными парами. Это обнаруживается в дрожании рук, в общем упадке питания и дурном запахе изо рта».

Кстати, один из таких заводов — по производству свинцовых белил — красочно описан Гиляровским в очерке «Обреченные».

Фабрики тогдашние мало походили на нынешние, где, даже если есть проблемы с вентиляцией, то, по крайней мере, достаточно самого воздуха. Но исследователи условий труда на кустарных и полукустарных производствах, таких как табачные, спичечные фабрики и пр., пришли в ужас, когда измерили, сколько воздуха приходится на одного работающего. Получалось иной раз половина, а иной раз и треть кубической сажени (сажень — около 2 метров, соответственно кубическая сажень — около 8 куб. метров). При этом единственной вентиляцией зачастую служила открытая дверь и форточка в окне, которую рабочие закрывали по причине сквозняков.

Ну а теперь дадим слово самим фабричным инспекторам. Вот все о тех же несчастных рогожниках (более половины работающих — дети!)

«На всех фабриках без исключения мастерские дают на каждого рабочего, или, вернее, живущего, менее принятой нами нормы в 3 куб. сажени, а 2/3 из них дают менее 1 куб. сажени на человека, не считая при том массы воздуха, вытесняемого мочалой и рогожами. На 7 кожевенных заводах было найдено отопление „по черному“ — без труб. Из 1080 фабрик Московской губернии периодическое (!) мытье полов существовало только на трех!»

«Работа в паточной (на сахарных заводах. — Е. П.) положительно вызывает особую, чисто профессиональную болезнь, именно нарывы на ногах. В паточном отделении рабочий все время стоит в патоке босиком, при чем малейшая ссадина или царапина разъедается, и дело доходит до флегмонозных воспалений. Высокая температура и господствующие сквозняки вызывают ревматические заболевания…»

«В квасильне, где более всего работают дети от 7 лет, у здорового, но непривыкшего человека через четверть часа разболится до обморока голова от невыносимой вони и сырости, которую издает квасящийся уголь… В костопальне дети от 7 лет (которые работают также 12 часов) ходят и распластывают горячую крупку, от которой пыль буквально покрывает их с головы до ног… В прачечной — девочки от 14 лет, совершенно голые, моют грязные от свекловичного сока салфетки в сильно известковой воде, от которой лопается у них кожа на теле…

К числу наиболее вредных работ на сахарных заводах следует отнести работы с известью, которые состоят в гашении, переноске и разбалтывании извести с водою. Мельчайшие частицы ее носятся в воздухе, покрывают платье и тело рабочих, действуют разрушающим образом на то и другое, разъедают глаза и, несмотря на повязки (российский фабричный „респиратор“ — во вредных цехах лица обматывали тряпками. — Е. П.), проникают в легкие и вызывают разного рода легочные страдания…

…Особенно часто плохи на суконных фабриках „мокрые“ отделения — это настоящие сырые, промозглые подвалы, а между тем полураздетые работницы постоянно ходят из них в сушильню, где температура доходит до 40 °C.

…Существует одна фабрика (Головиной), которая во время работы… ходит ходуном. Для того чтобы попасть в помещение, где установлены чесальные машины, нужно пролезть через входное отверстие, отстоящее от парового двигателя с его движущимися частями не более, как вершков на 6–7 (около 30 см. — Е. П.); валы расположены на высоте ниже человеческого роста…

…Желудочные скоропреходящие боли (гастралгии) знакомы всем табачным работникам. Это, можно сказать, настоящее профессиональное их заболевание. Вообще нервные страдания (от отравления никотином) так часты на табачных фабриках, что зачастую на вопрос: „Ну, как здоровье?“, получается от рабочих ответ: „Дамы все больны, у всех одышка, у всех головная боль“…

…На перчаточной фабрике Простова пахнет не лучше, чем в общественных и при том никогда не дезинфицируемых писсуарах, потому что кожи на этой фабрике вымачиваются в открытых чанах, наполненных полусгнившей мочой. Мочу доставляют, конечно же, сами рабочие, для чего в помещении в нескольких углах находятся особые чаны, ничем не прикрытые. В небольших кожевенных заведениях люди спят и едят в тех же зловонных мастерских, где воздух не лучше, чем в плохом анатомическом театре…»

Эти доклады относятся к началу 80-х годов XIX века. Но, может быть, за 20 лет что-нибудь изменилось? Посмотрим. Мы снова на сахарном заводе, и снова слово фабричному инспектору.

«Работа на заводе продолжается 12 часов в день, праздников не имеют и работают 30 дней в месяц. Почти во всем заводе температура воздуха страшно высокая. Работают голышом, только покрывают голову бумажным колпаком да вокруг пояса носят короткий фартук. В некоторых отделениях, например, в камерах, куда приходится вкатывать тележки, нагруженные металлическими формами, наполненными сахаром, температура доходит до 70 градусов. Этот ад до того изменяет организм, что в казармах, где рабочим приходится жить, они не выносят температуры ниже 30 градусов…»

Разница если и есть, то в том, что к этому времени на таких заводах не стало детей. Почему — речь впереди…

Особое внимание инспектора обращали на туалеты, или, как тогда говорили, ретирады — на эти заводские заведения трудно было не обратить внимания по причине того, что они сразу же напоминали о себе вездесущим зловонием:

«В большинстве случаев это нечто совсем примитивное: какие-то дощатые загородки, общие для обоих полов, часто очень тесные, так что один человек с трудом может пошевелиться в них. На некоторых заводах вовсе не имеется никаких ретирад».

В 1882 году доктор Песков, осмотрев 71 промышленное предприятие, лишь на одной Шуйской мануфактуре нашел туалет, более-менее соответствовавший представлениям доктора об отхожем месте — как он пишет, «целесообразное устройство». Но самый замечательный анекдот произошел на печально знаменитой (мы еще к ней вернемся) Хлудовской мануфактуре. Там, когда фабричный инспектор поинтересовался, почему администрация не принимает никаких мер к улучшению ретирад, получил ответ, что это делается намеренно:

«С уничтожением миазмов эти места превратились бы в места отдохновений для рабочих, и их пришлось бы выгонять оттуда силой».

Каковы же были хлудовские сортиры, если даже привычный ко всему русский работяга мог выносить их вонь лишь самое краткое время!

Что же касается быта — то человек, не знающий, что такое рабочая казарма, вообще не имеет представления о «России, которую мы потеряли». На многих фабриках рабочие пользовались жильем от хозяина. Иной раз это были домики, где семья могла за сносную плату получить комнату и даже кусок земли под огород, но это было настолько редко, что можно и не учитывать. Так, на Обуховском заводе, одном из крупнейших и богатейших в Петербурге, хорошими помещениями пользовались всего 40 семей из 2 тысяч работающих. Хорошими считались казармы завода Максвелла — правда, там не полагалось отдельных помещений даже для семейных, а место на койке стоило 2 руб. 25 коп. А вот, например, кирпичные заводы — они группировались по Шлиссельбургскому тракту. Снова слово фабричным инспекторам — лучше, чем они, не скажешь.

«При всяком заводе имеются рабочие избы, состоящие из помещения для кухни и чердака. Этот последний и служит помещением для рабочих. По обеим сторонам его идут нары, или просто на полу положены доски, заменяющие нары, покрытые грязными рогожами с кое-какой одежонкой в головах… Полы в рабочих помещениях до того содержатся нечисто, что покрыты слоем грязи на несколько дюймов…. Живя в такой грязи, рабочие распложают такое громадное количество блох, клопов и вшей, что, несмотря на большую усталость, иногда после 15–17 часов работы, не могут долго заснуть… Ни на одном кирпичном заводе нет помойной ямы, помои выливаются около рабочих жилищ, тут же сваливаются всевозможные нечистоты, тут же рабочие умываются…»

Теперь о «вольных» жилищах.

«На Петербургском тракте квартиры для рабочих устраиваются таким образом. Какая-нибудь женщина снимает у хозяина квартиру, уставит кругом стен дощатые кровати, сколько уместится, и приглашает к себе жильцов, беря с каждого из них по 5 коп. в день или 1 руб. 50 коп. в месяц. За это рабочий пользуется половиной кровати, водою и даровой стиркой».

А вот подлинная клоака, в окрестности пороховых заводов.

«В особенности ужасен подвал дома № 154: представляя из себя углубление в землю не менее 2 аршин, он постоянно заливается если не водою, то жидкостью из расположенного по соседству отхожего места, так что сгнившие доски, составляющие пол, буквально плавают, несмотря на то, что жильцы его усердно занимаются осушкой своей квартиры, ежедневно вычерпывая по несколько ведер. В таком-то помещении, при содержании 5,33 куб. сажен (при высоте потолка 2 с небольшим метра это комната площадью около 20 кв.м. — Авт.) убийственного самого по себе воздуха я нашел до 10 жильцов, из которых 6 малолетних (это он нашел столько. А сколько во время его визита были на работе? — Е. П.)».

Что там Достоевский с его «униженными и оскорбленными»? Разве это бедность? Ведь даже нищее семейство Мармела-довых жило хоть и в проходной комнате, но в отдельной, на одну семью, и в доме, а не в подвале — рабочие заводских окраин посчитали бы такие условия царскими!

А теперь, как говорит Пажитнов, «запасемся мужеством и заглянем в глубь России». Мужество, действительно, потребуется — даже и читать про такое существование, если вы, конечно, человек с воображением, жутко. На большинстве фабрик в глубине России помещения для рабочих подразделялись на две категории: казармы и каморки. Что такое казарма, знает каждый, читавший историю ГУЛАГа — это обычный барак с нарами, примерно при той же или большей тесноте. Но у зэка по крайней мере было свое отдельное место на нарах, а у рабочего не было — нары, как и цеха, использовались в две смены. Каморки — это тот же барак, но поделенный на отдельные клетушки — такое жилье предназначается для семейных рабочих. Только не стоит думать, что в комнате помещается по одной семье — обычно по две-три, но иной раз и до семи. Однако даже таких каморок для семей не хватает — что за народ такой, нет чтобы в поте лица добывать хлеб и на этом успокоиться, а им еще какой-то там личной жизни хочется! Совсем разбаловались!

В ожидании своей очереди на кусок комнаты семейные пары размещаются все в тех же казармах. В этих случаях они отделяют свои места на нарах занавесками.

«Иногда фабриканты идут навстречу этому естественному стремлению рабочих и на помосте нар делают дощатые перегородки вышиною в полтора аршина (около метра. — Авт.), так что на нарах образуется ряд, в полном смысле слова, стойл на каждую пару».

Через некоторое время в ногах такого «жилья» появляется люлька — значит, люди ухитряются еще и заниматься любовью в этом помещении! Воистину к чему только ни приспособится человек…

Наконец, «на большинстве фабрик для многих рабочих, по обыкновению, особых спален не делают». Это значит, что спят рабочие в тех же цехах, где и работают. Ткачи (ручные) спят на станках, столяры — на верстаках, несчастные рогожники — на тех же самых мочалах и рогожах, которые они изготавливают, в тех же сырых и удушливых помещениях. Учитывая, что у рогожников ещё и самый длинный в России рабочий день — до 18 часов, то вся жизнь их проходит в этих темных душных цехах. А работают здесь в основном, еще раз напоминаем, женщины и дети.

Доподлинно, любимицей господина Пажитнова была хлудовская мануфактура, та самая, где сортиры не чистили, чтобы рабочие в них не отдыхали.

«Служа гнездом всякой заразы, миллионная фабрика Хлудова является в то же время образцом беспощадной эксплуатации народного труда капиталом», —

так говорится в исследовании земской санитарной комиссии (1880 г.)

«Работа на фабрике обставлена крайне неблагоприятными условиями: рабочим приходится вдыхать хлопчатобумажную пыль, находиться под действием удушливой жары и переносить удуитивый запах, распространяющийся из дурно устроенных ретирад. Работа идет днем и ночью, каждому приходится работать 2 смены в сутки, через 6 часов делая перерыв, так что в конце концов рабочий никогда не может выспаться вполне. При фабрике рабочие помещаются в громадном, сыром корпусе, разделенном, как гигантский зверинец, на клетки или каморки, грязные, смрадные, пропитанные вонью отхожих мест. Жильцы набиты в этих каморках, как сельди в бочке. Земская комиссия приводит такие факты: каморка в 13 куб. сажен служит помещением, во время работы, для 17 человек, а в праздники или во время чистки машин — для 35–40 человек…

Эксплуатация детского труда производилась в широких размерах. Из общего числа рабочих 24,6 % составляли дети до 14 лет, 25,6 % составляли подростки до 18 лет. Утомление, сопряженное с трудом на фабрике, было так велико, что, по словам земского врача, дети, подвергавшиеся какому-нибудь увечью, засыпали во время операции таким крепким, как бы летаргическим сном, что не нуждались в хлороформе…

23 января 1882 года хлудовская мануфактура загорелась, и от громадного пятиэтажного корпуса остались одни каменные стены. Впрочем, Хлудов не оказался в большом убытке — он получил 1 миллион 700 тысяч руб. одной страховочной суммы, а потерпевшими оказались те же рабочие. После пожара остались семь возов трупов. По распоряжению директора Миленча, рабочие были заперты в горевшем здании, чтобы не разбежались и лучше тушили пожар, а сторожа снаружи даже отгонят желавших помочь горевшим…

В заключение можно сказать, что чистый доход равнялся 45 % в год»[107].

Маркс, кажется, говорил, что нет такого преступления, на которое не пойдет капиталист ради 500 % прибыли? Право, он слишком хорошо думал о людях!

В биографии фабриканта Хлудова есть и такой случай: он сделал пожертвование на поддержание типографии, которая печатала богослужебные книги для раскольников-единоверцев, а затем, вернувшись домой, распорядился, в порядке компенсации, снизить своим рабочим жалование на 10 % — таким было его понимание «христианского чувства».

Пока рабочие были сезонниками, приехавшими в города на заработки, они мирились с таким нечеловеческим существованием. Сто лет спустя многие вахтовики, шабашники и пр. тоже жили если не в таких условиях, то далеко не в самых лучших, и тоже работали по 16 часов и спокойно выдерживали все это, потому что потом возвращались с деньгами к семьям. Но все изменилось, когда рабочие стали отрываться от деревни, и это ужасающее существование становилось для них единственным. И тогда в их душах начинали созревать гроздья гнева. А как, скажите, должен реагировать человек, если хозяин жертвует 120 тысяч на типографию, а потом на 10 % урезает нищенское жалованье рабочих?

И неправда, что рабочие начали бунтовать, соблазненные социал-демократами и прочими «интеллигентами». Первые стачки проходили сами по себе, тогда, когда эсдеки не только не нашли ещё дорогу в рабочие казармы, но когда и эсдеков-то самих не было. Вернемся к нашему любимому герою миллионеру Хлудову. После того как он объявил о десятипроцентном понижении жалованья, терпение рабочих лопнуло. Они собрались и потребовали либо расчета, либо отмены сбавки (напомним, что расчет тоже было непросто получить). К толпе вышел хозяйский сын, который в ту пору случился на фабрике, и стал проводить «миротворческую акцию»: с одной стороны, приказал принести орехов и пряников из лавки и стал угощать рабочих, предложив им «погулять», а с другой — тут же послал за урядником. Урядник явился с плетью и начал стегать собравшихся. Возмущенные таким коварством, рабочие урядника избили — после чего были вызваны войска и приехал губернатор. Впрочем, губернатор оказался человеком умным и попытался уладить дело миром, посоветовав Хлудову отменить сбавку. Хозяин согласился было, но тут подоспели солдаты, заняли фабрику, арестовали зачинщиков, и бунт был усмирен. Результат — сбавка стала не 10, а 15 %. Из 2200 человек бастующих 800 были отправлены по этапу «на родину», то есть в деревню, а 11 арестованы. Такими были первые стачки. Но рабочие быстро учились науке забастовок.

Начало 80-х годов было ознаменовано вспышкой стачечного движения, которая принесла результат, и еще какой! Правительство заметило факт существования рабочих!! Государственный совет (!!!) на своем заседании постановил, что «нынешние узаконения о найме рабочих действительно представляют более или менее существенные неудобства». И 1 июня 1882 года был издан закон, запрещающий принимать на фабрики детей моложе 12 лет. Работа подростков от 12 до 15 лет была ограничена 8 часами с запрещением для них ночных работ. Но закон законом, а жизнь жизнью. Хозяева не спешили выполнять новые правила, тем более что и контролировать их было некому. Фабричные инспектора назначались по одному на округ, а округ — это губерния. В 1885 году на одного инспектора с 1–2 помощниками приходилось, в среднем по стране, 1295 предприятий. Много тут наконтролируешь?

…А стачки тем временем продолжались, ибо запреты на работу малолетних, как нетрудно догадаться, не решали всех рабочих проблем. В 1885 году состоялась историческая стачка на мануфактуре благодетеля нашего Саввы Морозова в Орехово-Зуеве, в которой принимало участие 7–8 тысяч человек. Эта стачка отличалась значительно большей организованностью, во многом благодаря тому, что во главе её стояли рабочие с политическим опытом — Моисеенко и Волков. Тут же были вызваны войска, но они ничего не могли поделать с такой толпой, а стрелять в рабочих не посмели. Все ж таки казаки арестовали 51 человека из рабочих, однако товарищи тут же почти всех отбили. А что самое главное, это был уже не просто стихийный крик по одному какому-то конкретному поводу — впервые рабочие сформулировали и вручили губернатору список требований. В него входили такие пункты, как требование, чтобы штрафы не превышали 5 копеек с заработанного рубля (напоминаем, что на мануфактуре Морозова они доходили до 40 %), чтобы хозяин платил за простой по его вине, чтобы условия найма соответствовали закону и т. д.

Стачки возымели действие: уже 3 июня вышел закон… ну конечно же, снова о малолетних! Он воспрещал ночную работу подростков до 17 лет. Но 3 июня 1886 года появился наконец и закон о найме рабочих — зато тут же, в порядке компенсации, введено тюремное заключение за стачки на срок от 2 до 8 месяцев. Соединенное действие этих двух правовых актов привело к тому, что стачечное движение пошло на убыль. Чем мгновенно воспользовались хозяева: уже в апреле 1890 года вновь была узаконена ночная работа детей, подростков и женщин. Вообще именно вокруг положения детей на производстве шла основная законодательная борьба, именно право их найма отстаивали хозяева, пользуясь любым спадом стачечного движения. Можно себе представить, насколько выгоден был труд детей — дешевой и безответной рабочей силы! Работают они почти так же, как взрослые, платить им можно втрое меньше — и никаких стачек! А рабочие так яростно требовали отмены детского труда тоже не из гуманизма — дети сбивали цену на труд до совсем уж неприличного уровня. Вот и весь секрет борьбы вокруг положения малолетних. И никакая мораль тут ни при чём.

90-е годы вновь ознаменовались подъемом стачечного движения — и снова были изданы некоторые законы в защиту рабочих. Собственно, так все и шло. Ольденбург, автор известного промонархического труда «Царствование Императора Николая II», пишет о законах в защиту малолетних как о добром жесте правительства. Ничего подобного! Каждый такой закон и каждый рубль зарплаты вырывались в борьбе, которая становилась все ожесточеннее. В Лодзинской стачке в 1892 г. принимало участие 30 тысяч человек и закончилась она кровавым столкновением рабочих с войсками. В том же году на заводе Юза на юге России стачечники громили доменные печи и казармы, несколько человек были преданы военному суду и приговорены к смертной казни. В целом с 1895 по 1900 год число стачек ежегодно колебалось в пределах от 120 до 200 (по официальным данным), с числом участников от 30 до 60 тысяч человек. И в наступающем XX веке ничто не обещало успокоения. Рабочие — тоже люди. Они, в отличие от крестьян, каждодневно — или по крайней мере тогда, когда выползали в город — видели другую жизнь. И можно себе представить, сколько злобы было накоплено этими людьми за десятилетия их беспросветного существования. Блок сказал про нее «темная злоба, святая злоба». И должен был, непременно должен настать день, когда морлоки[108] вырвутся из-под земли, и день этот будет страшен!

Decadentia (лат.) — упадок.

В прошлой главе мы рассмотрели положение российских «низов». Мрачноватая получилась картинка, согласитесь, и не знаю, как вам, но мне не очень-то хочется жить в такой державе. Тем более что по причине безнадежного рабоче-крестьянского происхождения на французские булки мне бы рассчитывать не пришлось. Разве что прадед был каким-то мельчайшим фабрикантом в черте оседлости, но черта оседлости — не то место, куда человек в здравом уме может стремиться. Не зря среди российских радикалов столь непропорционально большое место занимают евреи — их бросил в объятия революции отнюдь не «международный еврейский заговор», а сочетание российских реалий и иудейского закона.

Итак, в результате вышеописанных неустраняемых перекосов к началу XX века горючего материала в Российской империи было накоплено столько, что лишь спичку поднеси — и полыхнет от края до края. Пользуясь ленинской терминологией, «низы» уже не только не хотели, но и не могли жить по-старому Чисто физически не могли, на уровне инстинкта самосохранения — народ попросту вымирал. Первое свидетельство тому — обвальное снижение числа годных к военной службе в стране, подавляющее большинство населения которой занималось физическим трудом[109].

Но, что самое удивительное, и «верхи», «сливки общества», те самые, для которых Россия была полна упоительных вечеров, французских булок, лебедей-саночек и румяных гимназисток, не только не могли, но и не хотели жить по-старому Правда, как жить по-новому, они не знали, но это не мешало российской верхушке с упоением сверлить дырки в бортах собственного корабля и подрывать корни у того дуба, желудями с которого она питалась. В какой-то наивной вере, что этот корабль не потонет и дерево не упадет — откуда они взяли столь странные заблуждения, Бог весть, но ведь и сверлили, и подрывали…

Интереснейшие мемуары оставил великий князь Александр Михайлович, бывший по своему положению во многое посвященным. Он писал:

«Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы „красная опасность“ исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин или Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковкая или лее Фигнер, или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых…»

Кого имел в виду великий князь под носителями заразы? О нет, отнюдь не марксистов. Он имел в виду самую верхушку российского общества.

Невыносимое положение «низов» усугублялось тотальным разложением «верхов» и тяжелейшим кризисом власти. Короче говоря, империя к тому времени прогнила насквозь и, как и положено любой уважающей себя рыбе, гнила она с головы.

Не будем говорить о пороках, свойственных гнилому обществу — за сто лет мир в этом смысле ушел куда как далеко, и что в те времена называли разнузданными оргиями, сейчас показывают по телевизору в обычные, не ночные часы. Нас интересует лишь одна тема — борьба общества против власти, ставшая основной проблемой России еще в начале XIX века и доставшаяся в наследство большевикам. Если на протяжении ста лет хорошим тоном было ни во что не ставить собственное правительство, наивно думать, что со сменой власти это пройдет — и, став властью, большевики столкнулись ровно с теми же проблемами, что и цари. Правда, со смутьянами своими они поступили иначе, чем во времена империи, но причина понятна — они слишком хорошо знали, чем такие вещи чреваты. Нам тоже, кстати, это известно — и не знаю, как у кого, а лично у меня нет сочувствия к жертвам статьи 58–10[110]. Слишком хорошо знаком мне и по истории, и по жизни этот тип людей…

Зеркала слишком послушны. Послушны и лживы. Надетая маска становится лицом. Порок превращается в изысканность, снобизм — в элитарность, злоба — в откровенность. Путешествие в мир зеркал — не простая прогулка. Очень легко заблудиться.

(Сергей Лукъяненко. Лабиринт отражений)

«Бытие определяет сознание» — говорят марксисты. Да, конечно, а основной закон этого взаимодействия сформулировал в своё время Козьма Прутков: «Щёлкни кобылу в нос — ока махнет хвостом». Один и тот же народ во время Великой Отечественной войны выносил невероятные тяготы без протеста, а в конце 80-х, будучи вполне сытым, вдруг упоённо кинулся разрушать собственное государство. Бытие тут ни при чем — это извращалось сознание, господа, оно-то в конечном итоге все и определило. Небольшой, легко исправляемый экономический перекос при идеологическом кризисе привел к распаду державы. Что же говорить о неустраняемых экономических противоречиях при абсолютном идеологическом тупике? К чему он должен был привести?

В последние предреволюционные годы Россия вдруг оказалась без идеологии. Нет, основная масса населения спокойно, привычно и некритически держалась за освященную веками триаду: «За Веру, Царя и Отечество», как сто лет спустя держалась за коммунистическую доктрину. Основная масса и вообще-то живет по принципу «от добра добра не ищут». Но в реальности оказалось, что дом давно уже стоит на песке, и стоило подуть ветру, как большинство населения радостными криками приветствовало свержение царя, оно же абсолютно индифферентно или сочувственно отнеслось к преследованиям Церкви — только при этом условии большевики смогли, да и посмели бы развернуть их. Ну а Отечество очень скоро стало умещаться в своей деревне, а то и еще проще: «Где хорошо — там и родина».

Когда идеология живая, работающая, принимаемая населением как свое кровное дело, тогда испытания ее только укрепляют, как то было в 1612-м или в 1941 году. Но если она пережила самое себя, то получается точно по Евангелию: дом, построенный на песке, не смог пережить бурю, «и было падение его великое».

В первую очередь за превращение гранита в песок спасибо надо сказать все тому же Петру, вбросившему в Россию западные порядки. Основная благодарность, конечно же, за Церковь. Московское государство было устроено по-умному, и в числе прочих добрых устроений в нем существовала страховка на случай кризиса власти. Если на престоле вдруг не оказывалось царя, на его место заступал Патриарх. Конечно, главы церковной и светской власти не всегда жили дружно, всякое бывало… но до Петра русские цари с головою дружили — карали неугодных архиереев, однако не покушались на принципы церковного управления, не рушили опоры собственного трона. Петр же в какой-то момент своей многотрудной борьбы за то, чтобы Россия была ну точь-в-точь как Европа, со всеми её закидонами, не сошелся во мнениях с Православной Церковью. И поступил по-петровски, попросту упразднив Патриарха — чтобы не мешал, а Церковь отдал во власть Святейшего Синода. Очень скоро сей орган стал, по сути, «министерством благочестия», подчинявшимся царю на тех же условиях, что и прочие министерства. Вице-президент Синода архиепископ Феофан Прокопович открытым текстом говорил, что Церковь должна «споспешествовать всему, что к его царского величества верной службе и пользе во всяких случаях касаться может». В результате Церковь из самостоятельной силы стала крепостной рабыней, обязанной жить не по своей совести, а как хозяин велит.

Нет, далеко не все церковные иерархи были недовольны сложившимся положением, скорее наоборот. Рабство имеет и выгодные стороны — например, гарантированное содержание. Империя не держала свою идеологическую рабыню в черном теле, отнюдь — что-что, а содержание было богатым, жаловаться не приходилось. Но ведь Христос, кажется, создавал Церковь Свою несколько для другого…

То, что стало с Церковью в результате установления «симфонии властей»[111], обрисовал протоиерей Александр Шмеман в своей книге «Исторический путь Православия». Правда, сия фраза относится к Византийской церкви, но русская оказалась в начале XX века точно в той же ситуации и с такими же последствиями — даже еще худшими, ибо у России есть такое свойство: она «раздевает» любую идею до абсолютной наготы.

«Трагедия Византийской Церкви, — пишет протоиерей Александр Шмеман, — в том как раз и состоит, что она стала только Византийской Церковью, слила себя с Империей не столько административно, сколько психологически. Для нее самой Империя стала абсолютной и высшей ценностью, бесспорной, неприкосновенной, самоочевидной. Византийские иерархи (как позднее и русские) просто неспособны уже выйти из этих категорий священного царства, оценить его из животворящей свободы Евангелия. Всё стало священно и этой священностью все оправдано. На грех и зло надо закрыть глаза — это ведь от „человеческой слабости“. Но остается тяжелая парча сакральных символов, превращающая всю жизнь в священнодействие, убаюкивающая, золотящая саму совесть… Максимализм теории трагическим образом приводит к минимализму нравственности. На смертном одре все грехи императора покроет черная монашеская мантия. Протест совести найдет свое утоление в ритуальных словах покаяния, в литургическом исповедании нечистоты, в поклонах и метаниях, всё — даже раскаяние, даже обличение имеет свой „чин“ — и под этим златотканым покровом христианского мира, застывшего в каком-то неподвижном церемониале, уже не остается места простому, голому, неподкупно-трезвому суду простейшей в мире книги… „Где сокровище ваше, там и сердце ваше“»[112].

Сложно? Да, отец Александр непрост. Духовный писатель начала XX века Сергей Нилус пишет куда проще, но не менее бескомпромиссно. К тому времени Церковь подмяло под себя уже не только государство, но и так называемое общество — сиречь толпа умеющих читать людей, способная разобрать газетные строчки и свято верящая в любую чушь, которая там изложена. В книгах Нилуса фактов множество. Например, по приказу санитарной комиссии кипятят крещенскую воду, а полиция ходит по храмам и проверяет — вскипятили ли… Или некоему высокому синодальному чиновнику показалось, что лик у чудотворной иконы слишком «темен», он надавил на епископа, вырвал у него согласие, и икону подвергли «научной» реставрации: незаметно, тайком от прихожан, стали по кусочкам заменять старые краски новыми. Что получилось в итоге, Нилус не описывает, говорит только, что показывать икону после такой операции было уже нельзя. Это не выдумка, это на самом деле было, и не при большевиках, а в «священной» Российской империи.

Тот же Нилус в книге «На берегу Божьей реки», говоря о состоянии духовенства, приводит выступление на некоем церковном съезде провинциального священника, о. Егора Чекряковского в его собственном пересказе. Почитать стоит, душевно говорит батюшка…

«…В то время по всей России пошла мода на съезды. Вот и у нас в епархии вошло в обычай созывать съезды духовенства по всякому удобному случаю. Наступили времена тяжкие: забунтовал весь мир, с ним стали бастовать и наши духовные школы. Ну, конечно, сейчас же по усмирении был созван съезд епархиального духовенства рассудить о том, как быть, как реформировать училища духовного юношества на началах терпения и смирения, а не противления. Собралось нашего брата на съезде великое множество, возглавилось оно обоими нашими владыками, — епархиальным и викарным, — и стало обсуждать, как поднять дух будущих пастырей, как заставить семинаристов учиться и Богу молиться… Сижу я себе да думаю: ну, чего ты, захолустный поп, сидишь тут? Народ здесь всё учёный: кто твоего мнения спрашивать будет?.. Вдруг слышу:

— А вы, отец Георгий, как о сем думаете?

И пришлось мне, захолустному попу, ответ держать. И сказалось, мой батюшка, тут такое слово, что я не рад был, что и сказал его… „Ваши преосвященства и вы, отцы святые, — начал я так ответ свой, — за всеми разговорами, что я здесь слышал, я что-то недослышал: велась ли здесь речь о Подвигоположнике нашем, Господе Иисусе Христе, и о нас самих, отцах тех школяров, которых мы никак не можем заставить ни учиться, ни Богу молиться? Говорили ли мы о том, какой в нашей общественной деятельности и, что всего важнее, в нашей домашней, семейной жизни, мы сами подаем пример сынам и дочерям нашим? Нет, не говорили. А какое присловье слышали мы от Господа? — „Врачу, исцелися сам“! — Не с нас ли, отцов, надлежит приняться за реформу? Что на этот вопрос мы скажем, чем отзовемся… А ещё о ком мы в речах своих упомянуть забыли? Только — о Спасителе нашем, без Которого мы и творить-то ничего не можем! Только?!.. Да! не помянули ни разу, мало того, что не помянули, но и в жизни-то своей, кажется, о Нём думать позабыли. Бывало прежде: Он всем нам хорошо был виден, потому что каждый из нас имел Его, Пастыреначачьника своего, перед собою — Он шел впереди нас, и мы — кто на колеснице, кто пешком, кто бочком, а кто и вовсе ползком — шли за Ним. И был Он нам все: и путь, и истина, и жизнь!.. А после что? А вот что: наместо единого Истинного Христа Бога понаделали мы себе каждый своих христов, да и ведём их, самодельных позади себя на верёвочке. Где ж тут нам столковаться?!“»

А ведь батюшка-то был известный, высокой духовной жизни. С этим текстом можно спорить, но куда денешь факты? Например, так называемых «живоцерковцев» — церковных леваков, которые, едва получив свободу от государства, тут же кинулись в реформы. Большевистские власти, заинтересованные в ослаблении Церкви, естественно, всемерно их поддерживали — но ведь придумало-то «живоцерковцев» не ОГПУ, это явление внутрицерковного происхождения.

Что же касается бунтующих духовных школ, то одной из первых в их ряду стояла Тифлисская духовная семинария, настоящая кузница кадров для революции. Когда читаешь историю грузинской социал-демократии, такое ощущение, что все они вышли из стен Тифлисской семинарии, право слово! Судьба одного из её учеников[113] изучена достаточно хорошо, и известно, что в данное учебное заведение он пришел глубоко верующим подростком, а пять лет спустя вышел оттуда законченным революционером. Это же уметь надо — так воспитывать кадры!

Впрочем, чего еще ждать от церкви, поставленной в положение «Чего изволите?» по отношению к государству? Начиная с Петра, она больше не мешала царям. Но когда началась смута, Церковь не смогла прийти на помощь ни монархии, ни стране. Факты таковы: когда в 1917 году на фронте отменили обязательное участие в церковных службах, то к причастию по собственной воле ходили около 10 процентов солдат. И это на войне, где неверующих, как говорят, вообще не бывает! Что же творилось в тылу[114]?

Что вышло в итоге «симфонии властей» — известно. Кесарь, захотевший Божеского, не смог его вместить, а Богу кесарево оказалось не нужно. Царство, не желавшее, чтоб его оценили из животворящей свободы Евангелия, в конце концов получило свою оценку из бескомпромиссной свободы большевизма, абсолютно не склонного закрывать глаза на то, что он считал грехом, злом и слабостью. Златотканый покров христианского мира пошёл на солдатские портянки, «чины» и ритуалы заменились вопросом пьяного красноармейца с наганом: «Есть Бог?» Лишь простейшая в мире книга осталась сама собой, наглядно показав, что действительно священно, а что лишь кажется таковым. И это просто Божье чудо, что после двухсот лет рабства нашлись священники — и немало! — которые на заданный им вопрос отвечали «Есть!» и получали пулю в голову[115]. Но те, кто задавал этот вопрос, тоже ведь не с Марса свалились, а были рождены и воспитаны в недрах православной Российской империи…

…Начиная с петровских времен церковь стала выходить из моды — в первую очередь, конечно, в «верхах». Зато в моду стремительно вошло просвещение. Велено было считать, что свет идет к нам с Запада, и общество послушно считало. Правда, суть этого просвещения как-то не улавливается — почему-то не приходит на ум ничего, кроме припудренной и причесанной языческой мифологии, голых баб на картинах, кофию, париков и декольте. Право, стоило за таким добром мотаться в Европу! Но — царь велел[116]!

Хуже пришлось, когда с Запада в те же радостно отверстые рты русского общества полетели идеи. Россия импортировала не только платье и галантерею, но еще «общественную мысль» и философию. «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь», и каждый уважающий себя образованный русский человек непременно должен был отметиться в обществе с философской книжкой в руке и уметь поддержать соответствующую беседу. Причем книжки были сперва немецкие — это еще полбеды! А потом пришла и кругом беда — у нас появились свои доморощенные философы и обществоведы.

Идеи эти мы все знаем. Иные из них бродят в российских умах и сейчас. Спорить с ними не приходится — сама жизнь спорит. Почему-то ни идеологически обоснованная демократия, ни еще более обоснованный рынок процветания и счастья нам не принесли. Почему бы это? Совершенно замечательно о причинах сего странного казуса поведал русский публицист Иван Солоневич в своей книге «Народная монархия», где поизгалялся над российским «просвещансом» зло и метко, полностью определив ту силу, которая — черт, ведь три раза за сто лет[117]! — ставила страну на грань уничтожения.

«Наша гуманитарная наука с упорством истинного маниака пихала нас на западноевропейские пути… Та методика общественных наук, которая родилась на Западе, была и там „богословской схоластикой и больше ничем“. Она выработала ряд понятий и терминов, в сущности мало отвечавших даже и европейской действительности. Наши историки и прочие кое-как, с грехом пополам, перевели все это на русский язык, и получились совершеннейшие сапоги всмятку. Русскую кое-как читающую публику столетия подряд натаскивали на ненависть к явлениям, которых у нас вовсе не было и к борьбе за идеалы, с которыми нам вовсе нечего было делать. Был издан ряд „путеводителей в невыразимо прекрасное будущее“, в котором всякий реальный ухаб был прикрыт идеалом и всякий призрачный идеал был объявлен путеводной звездой. Одними и теми лее словами были названы совершенно различные явления. Было названо „прогрессом“ то, что на практике было совершеннейшей реакцией, — например, реформы Петра, и было названо „реакцией“ то, что гарантировало нам реальный прогресс — например, монархия…[118] Была „научно“ установлена полная несовместимость „монархии“ с „самоуправлением“, „абсолютизма“ с „политической активностью масс“, „самодержавия“ со „свободой“ религии, с демократией и прочее и прочее — до бесконечности полных собраний сочинений. Говоря несколько схематично, русскую научно почитывавшую публику науськивали на „врагов народа“ — которые на практике были его единственными друзьями и волокли на приветственные манифестации по адресу друзей, которые оказались…»[119] —

дальше у автора идет упоминание его любимого органа ОГПУ, закатавшего Ивана Лукьяновича в свое время на Соловки в точности за то, за что и прочую интеллигенцию. Насчет ОГПУ у меня мнение другое, поэтому предлагаю читателю «друзей» подобрать на свое усмотрение. Например, «Антанта», или «цивилизованный Запад», или «сто сортов колбасы»… Но в целом ведь — здорово сказано, а?

В самом деле, как поступала наша великая русская философская мысль? В Европе зрели какие-то совершенно умозрительные теории, у нас их переводили на русский язык и искали соответствия в нашей действительности. Это было примерно столь же обоснованно, как искать симптомы родильной горячки у перепившего лесоруба — но ведь находили же, и даже пытались лечить!

«Русская гуманитарная наука оказалась аптекой, где все наклейки были перепутаны. И наши ученые аптекари снабжали нас микстурами, в которых вместо аспирина оказался стрихнин… Русская „наука“ брала очень неясные европейские этикетки, безграмотно переводила их на смесь французского с нижегородским — и получался „круг понятий, не соответствовавших ни иностранной, ни русской действительности“ — не соответствовавших, следовательно, никакой действительности в мире, круг болотных огоньков, зовущих нас в трясину.

Истинно потрясающие пророчества русских ученых отчасти объясняются полной путаницей их „научных понятий“. Отчасти объясняются и другим: хроническим расстройством умственной деятельности, возникшим в результате векового питания плохо пережеванными цитатами… Эти люди никогда ничего не понимали, не понимают сейчас и никогда ничего понимать не будут. Но именно они учили нас. И призывали, и науськивали, и разъясняли, и пророчествовали»[120]

…и было это в XIX веке, и в десятые годы ХХ-го, и в шестидесятые, и в восьмидесятые, и в девяностые — да хоть подшивку «Огонька», что ли, взять, чтобы убедиться? А мы все завороженно повторяли за ними: «цивилизация», «демократия», хотя реальная цивилизация означает всего-навсего набор вещей, который надо иметь, чтобы считаться современным, а демократия отличается от диктатуры лишь тем, что в ней крутится нехилый бизнес под названием «выборы»[121].

Всё это богословие зазубривалось, хуже того — изучалось, а поскольку было очень неудобно для понимания, то изучалось оно методом поисков черной кошки в темной комнате. Вместо кошки наловили кучу глюков. В результате к началу XX века в умах образованного общества сформировалась идеология, с которой было вообще непонятно, что делать, ибо равно бесполезно строить к воздушным замкам лестницы и стрелять в них из пушек. Одной из роковых бед России являлось то, что в стране существовал целый многочисленный слой фанатиков воздушных замков, рвавшихся претворить свои идеи в реальное дело. Я не про большевиков говорю, нет! Они-то как раз оказались абсолютными прагматиками, к великому счастью державы…

Причём не только конституционные теории, но даже и революция была по преимуществу дворянской забавой. И опять слово Солоневичу:

«Наш правящий и образованный слой, при Петре Первом оторвавшись от народа, через сто лет такого отрыва окончательно потерял способность понимать что бы то ни было в России. И не приобрел особенно много способностей понимать что бы то ни было в Европе. И как только монархия кое-как восстановилась и первый законный русский царь — Павел Первый — попытался поставить задачу борьбы с крепостным правом, русский правящий слой раскололся на две части: революцию и бюрократию. На дворянина с бомбой и дворянина с розгой… Дворянство розги опиралось на немецких управляющих, дворянство бомбы — на немецких Гегелей»[122].

Много ли мы найдем в среде революционных радикалов подлинных людей из народа? Да по пальцам пересчитать! Абсолютное большинство — дворяне, буржуазия и разночинцы. Те же сословия делали погоду и в правительстве, и в буржуазных партиях — да везде! Верхушка Российской империи раскололась, и её обломки вступили между собой в смертельную схватку.

— Что вы можете знать о нашем строе?

— Примитивные формации, — отрезал я, — изучены ещё в младших классах… Ваша — примитивнейшая из примитивных, ибо нижепоясная. Хотя, признаю, очень живучая и цепкая, пронырливая и не стесняющаяся в средствах.

(Гай Юлий Орловский. Ричард Длинные Руки)

…«Начиная со дня смерти Александра Третьего в 1894 году три силы приняли участие во внутренней борьбе за власть в России: Монарх, Царская фамилия и адепты революционного подполья», — пишет Александр Михайлович. Отчасти, конечно, так и было. Начнем с того, что в стране существовало фактически два параллельных центра власти — собственно царь и его правительство, а также двор вдовствующей императрицы. Свою лепту вносили и великие князья, добрая половина которых (хорошо, хоть не все) тоже считали себя великими знатоками государственного управления и давили на царя, пользуясь родственными правами, старшинством, авторитетом — всем, чем угодно. А вот адепты революционного подполья тогда в борьбе за власть не участвовали, это автор преувеличивает. У них крутились свои игры: стачки, пропаганда, теракты — но для большой игры они были еще слишком мелкими. Зато имелась в стране другая сила, которая рвалась к власти, и еще как. Точнее, и рвалась-то она не к власти, а, как говорили во времена перестройки, порулить. Согласитесь, вести машину и «порулить» — это немного разные вещи. Второе предполагает опытного шофера на соседнем сиденье, который перехватит руль, когда машина станет заваливаться в канаву.

Сила эта была страшная, и звалась она образованное общество. Общество, нахватавшееся по верхам все тех же идей, над которыми так смеялся Солоневич, и стремившееся облагодетельствовать державу, претворив их в жизнь. А те, кто по скудоумию не мог этих идей освоить, оттягивались в ненависти к существующему строю — уж для этого-то и вообще мозгов не надо, а выглядит куда как современно. Самое время теперь продолжить прерванную цитату из Александра Михайловича, приведенную в начале главы:

«Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых… Или же выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и др. общественных деятелей, живших щедротами Империи[123].

…Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.

Как надо было поступить с теми великосветскими русскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про Царя и Царицу?..»

Русскую революцию[124] делали точно те же слои, что и «перестройку»: многочисленные представители образованного общества, чьи амбиции намного превосходили любые возможности их удовлетворения. «Чёрный пиар» в отношении КПСС рождался не в колхозах, а в райкомах комсомола. «Черный пиар» в отношении Николая II — не в рабочих кружках, а в великосветских салонах. Например, основным центром «интимных» сплетен был петербургский салон генеральши Богданович. Новостями о царской семье дам-политикесс снабжала постоянная посетительница салона княгиня Долли Кочубей, получившая в обществе красноречивое прозвище «великосветской потаскухи». Занимались дамы в основном императрицей, которая им не нравилась. Сначала ее уложили в постель к генералу Орлову. Летом 1908 года княгиня Долли принесла на хвосте другую потрясающую новость — о «неестественной» склонности Александры Фёдоровны к фрейлине Вырубовой. А когда рядом с царской семьей появился Распутин, дамы пошли разносить по салонам самые «ужасные» новости о новом царском фаворите, и тут уж даже девочек не пощадили.

Не отставали от салона госпожи Богданович и другие — в том числе салон княгини Зинаиды Юсуповой, матери Феликса Юсупова, будущего убийцы Распутина. Естественным образом от великосветских сплетниц информация попадала в газеты. Пошли гулять по рукам «письма царицы» к Распутину, появились воспоминания и признания… В общем, все то же самое, что полвека спустя было проделано с Берией, рецепты нисколько не изменились, обывателю во все времена интересней всего подглядывать в щелочку за тем, как сношаются известные люди — как будто в данном процессе есть что-то такое, что отличало бы министра от извозчика!

Итак:

«…Как надо было поступить с теми великосветскими русскими дамами, которые по целым дням ездили из дома в дом и распространяли самые гнусные слухи про Царя и Царицу? Как надо было поступить в отношении тех двух отпрысков стариннейшего рода князей Долгоруких, которые присоединились к врагам монархии? Что надо было сделать с ректором Московского университета, который превратил это старейшее русское учебное заведение в рассадник революционеров? Что следовало сделать с графом Витте, возведенным Александром 111 из простых чиновников в министры, специальностью которого было снабжать газетных репортеров скандальными историями, дискредитировавшими Царскую семью? Что нужно было сделать с профессорами наших университетов, которые провозглашали с высоты своих кафедр, что Петр Великий родился и умер негодяем? Что следовало сделать с нашими газетами, которые встречали ликованиями наши неудачи на японском фронте? Как надо было поступить с теми членами Государственной Думы, которые с радостными лицами слушали сплетни клеветников, клявшихся, что между Царским Селом и ставкой Гинденбурга существовал беспроволочный телеграф? Что следовало сделать с теми командующими вверенных им Царём армий, которые интересовались нарастанием антимонархических стремлений в тылу больше, чем победами над немцами на фронте? Как надо было поступить с теми ветеринарными врачами, которые, собравшись для обсуждения мер борьбы с эпизоотиями, внезапно вынесли резолюцию, требовавшую образования радикального кабинета?

Описания противоправительственной деятельности русской аристократии и интеллигенции могли бы составить толстый том, который следовало бы посвятить русским эмигрантам, оплакивавшим на улицах европейских городов „доброе старое время“. Но рекорд глупой тенденциозности побила, конечно, наша дореволюционная печать. Личные качества человека не ставились ни во что, если он устно или печатно не выражал своей враждебности существующему строю. Об ученом или же писателе, артисте или же музыканте, художнике или инженере судили не по их даровитости, а по степени радикальных убеждений…»[125]

Но и это было еще не все. В конце концов, бомонд и интеллигенция традиционно представляют собой стадо и в этом качестве состоят из людей чрезвычайно внушаемых. Но вот поведение русских коммерсантов — а согласитесь, что для бизнеса надо уметь думать — выходит за рамки какого бы то ни было здравого смысла. К тому времени радикальные партии уже озвучили свои планы. И как вы думаете, откуда они брали деньги на свою деятельность? Едва ли пожертвований рабочих хватило бы на безбедное существование социал-демократических лидеров в Европе, на издание газет, на стачечные фонды и прочую «бухгалтерию революции».

У предреволюционного времени существовали свои «новые русские», которые также делали деньги на всем, что плохо лежит, в том числе и пользуясь дырками в законодательстве и коррупцией… ну да стоит ли об этом писать? Эта публика у нас превосходно известна.

Описывая деятельность данного слоя, Александр Михайлович пишет:

«В планы этой группы входило заигрывание с представителями наших оппозиционных партий. Вот почему Максиму Горькому Сибирским банком были даны средства на издание в С.-Петербурге ежедневной газеты „Новый Мир“ большевистского направления и ежемесячного журнала „Анналы“. Оба эти издания имели в числе своих сотрудников Ленина и открыто высказались на своих страницах за свержение существующего строя. Знаменитая „школа революционеров“, основанная Горьким на о. Капри, была долгое время финансирована Саввой Морозовым — общепризнанным московским „текстильным королём“ — и считала теперешнего главу советского правительства Сталина в числе своих наиболее способных учеников. Бывший советский полпред в Лондоне Л. Красин был в 1913 году директором на одном из Путиловских заводов в С.-Петербурге. Во время войны он же был назначен членом Военно-промышленного комитета…

При обыске в особняке одного из богачей Парамонова были найдены документы, которые устанавливали его участие в печатании и распространении революционной литературы в России. Парамонова судили и приговорили к двум годам тюремного заключения. Приговор этот, однако, был отменен виду значительного пожертвования, сделанного им на сооружение памятника в ознаменование трехсотлетия Дома Романовых. От большевиков к Романовым — и все это в течение одного года!

„Действия капиталистов объясняются желанием застраховать себя и свои материальные интересы от всякого рода политических переворотов“, — доносил в своем рапорте один из чинов департамента полиции, который был командирован в Москву расследовать дело богатейшего друга Ленина — Морозова. „Они так уверены в возможности двигать революционерами, как пешками, используя их детскую ненависть к правительству, что Морозов считает возможным финансировать издание ленинского журнала „Искры“, который печатался в Швейцарии и доставлялся в Россию в сундуках с двойным дном. Каждый номер „Искры“ призывал рабочих к забастовкам на текстильных фабриках самого же Морозова. А Морозов говорил своим друзьям, что он „достаточно богат, чтобы разрешить себе роскошь финансовой поддержки своих врагов““»[126].

Ну-ну…

Как обычно бывает в эпоху торжества либеральных идей, при том что теоретически ценность человеческой жизни всячески превозносилась, на практике она подешевела. Пока что это была штучная выдача лицензий на убийство, но и массовое их производство не за горами. В конце XIX века российские суды оправдывали террористов. В предвоенные годы их доброта распространилась уже и на уголовных преступников.

«Однажды в пять часов утра, когда бесконечная зимняя ночь смотрелась в высокие, покрытые изморозью венецианские окна, молодой человек пересек пьяной походкой блестящий паркет московского Яра и остановился перед столиком, который занимала одна красивая дама с несколькими почетными господами.

— Послушай, — кричал молодой человек, прислонившись к колонне. — Я этого не позволю. Не желаю, чтобы ты была в таком месте в такое время.

Дама насмешливо улыбнулась. Вот уже восемь месяцев прошло с тех пор, как они развелись. Она не хотела слушать его приказаний.

— Ах так, — сказал более спокойно молодой человек и вслед за тем выстрелил в свою бывшую жену шесть раз.

Начался знаменитый прасоловский процесс.

Присяжные заседатели оправдали Прасолова: им очень понравилось изречение Гёте, приведенное защитой: „Я никогда еще не слыхал ни об одном убийстве, как бы оно ужасно ни было, которое не мог бы совершить сам“.

— Московское общество, — писал гражданский истец в своей кассационной жалобе, — пало так низко, что более уже не отдает себе отчета в цене человеческой жизни. Поэтому я прошу перенести вторичное рассмотрение дела в какой-нибудь другой судебный округ.

Вторичное рассмотрение дела имело место в небольшом провинциальном городке на северо-востоке России. Суд продолжался почти месяц, и Прасолов был снова оправдан…

Если бы не началась война, то русскому народу были бы ещё раз преподнесены тошнотворные подробности прасоловского дела, и словоохотливые свидетели в третий раз повторили бы свои невероятные описания оргий, происходивших в среде московских миллионеров. Самые отталкивающие разновидности порока преподносились присяжным заседателям и распространялись газетами в назидание русской молодёжи»[127]

В начале XX века у адвокатов это стало своеобразным спортом: добиться оправдания преступника. Причем само преступление их совершенно не интересовало, главное было — одолеть прокурора.

После убийства Распутина Александр Михайлович пришел к Николаю II просить за убийц — у него имелась к тому уважительная причина, Феликс Юсупов был его зятем.

«Я произнес защитительную, полную убеждения речь. Я просил Государя не смотреть на Феликса и Дмитрия Павловича как на обыкновенных убийц, а как на патриотов, пошедших по ложному пути и вдохновленных желанием спасти родину.

— Ты очень хорошо говоришь, — сказал Государь, помолчав, — но ведь ты согласишься с тем, что никто — будь он великий князь или же простой мужик — не имеет права убивать».

Но ещё за несколько лет до 1917 года устами присяжных, судивших Прасолова, Россия ответила царю: имеет! А спустя несколько месяцев начала уже в полном объеме это свое право реализовывать.

…Поистине российские верхи сошли с ума. И эти люди, с безумной страстью желавшие перемен, раздувая костер революции, кажется, искренне не ведали, что под ногами у них не камень, а громадное торфяное болото.

Ну и полыхнуло, конечно…

— А не хрен в начальники лезть. Раз начальник — значит, за все отвечаешь. А не смог — пинок под зад. Вот так-то… — а то развелось вокруг начальства, а в стране порядка нет.

…Господь обычно подбирает нам бремя по силам. И самое главное для нас в этот момент не испугаться, не начать себя жалеть и… не позволить никому постороннему, даже из самых лучших побуждений… скинуть с наших плеч это бремя.

(Роман Злотников. Атака на будущее)

Забавно, но Николай II, будучи поставлен перед «судом истории», парадоксальным образом оказался в том же положении, что и Ленин со Сталиным. Только их ругают за то, что они делали, а Николая Второго — за то, что он не делал того, что делали Ленин и Сталин.

Ну а как он мог?

Так вышло, что именно на правление Николая II пришлись пики всех российских кризисов одновременно — от полной невыносимости положения на селе до абсолютных тупиков идеологии и кадровой политики. Бывают такие точки в истории, в которых сходятся все линии — и тогда уже нельзя жить по-прежнему.

Ленин, определяя революционную ситуацию, писал: «„низы“ не хотят, а „верхи“ не могут жить по-старому». А как назвать ситуацию, в которой уже никто не хочет и никто не может! Когда вся страна исступленно ждет перемен? И как должен вести себя в этой ситуации правитель?

О Николае II надо писать или очень много, или очень мало. Может быть, когда-нибудь я напишу про него книгу — просто для того, чтобы попытаться разобраться в деятельности этого человека, единственного из российских правителей последнего времени, который действительно был непростым. В первую очередь потому, что он был очень закрытым человеком. Он никого не посвящал в свои планы и расчеты, не оставил потомкам никаких свидетельств своей внутренней жизни, и понять его мотивацию просто так, с ходу не получится.

О нём бытуют два мнения: полное ничтожество или жертва обстоятельств — оба равно, но недостаточно обоснованные. Великий князь Александр Михайлович, например, считал, что если бы Николай II был порешительнее, он смог бы отсрочить революцию где-то на четверть века — и повторял в этом Победоносцева: надо подморозить. Правда, он так и не ответил на вопрос: зачем нужно это делать, если революция все равно должна произойти? Чтобы еще глубже загнать страну в тупик и накопить еще больше горючего материала? Ведь чем дальше отсрочено, тем сильнее в итоге рванёт…

Большинство современных историков также считают, что последний русский царь являлся человеком не на своём месте. Между тем он не был обделен ни умом, ни настойчивостью, ни волей. Когда надо, он тоже умел срывать предохранители — отдал же он в 1906 году совершенно беспрецедентный приказ о введении военно-полевых судов, когда требовалось покончить с низовым революционным беспределом. Какая-то политика у него была — вот только какая?

Байка о безволии царя, как и многие другие, родилась в великосветских салонах и уже оттуда спустилась в прессу и разлетелась по стране. О причине ее рождения говорится все в тех же мемуарах Александра Михайловича, который множество страниц посвятил описаниям того, как он давал царю полезные советы, а самодержец им не внимал. А теперь представьте себе: разветвленнейшая царская фамилия, и все совершенно точно знают, что надо делать, все дают советы и обижаются, когда царь им не следует. Свои советы дают и министры, и разноплеменные реформаторы, которым также точно известно, как спасти Россию. И чем дальше, тем больше настоятельные голоса превращаются в истерический крик. Иногда царь прислушивался — позволил же он премьеру Столыпину, далеко не самому худшему из своего окружения, провести реформу, которая казалась разумной. Результаты ее известны: она еще глубже загнала Россию в болото. Чего-либо более толкового никто так и не предложил.

На самом деле Николай технически не мог ничего сделать для нормализации государственной жизни — и прекрасно это понимал, не зря с самого начала царствования ему сопутствует чувство обреченности. Не мог просто потому, что… не мог, и все! В экономике: бесполезно поднимать деревню — надо сначала проводить аграрную реформу, укрупняя хозяйства и силой сгоняя лишних крестьян с земли. Нельзя проводить аграрную реформу, потому что тут же полыхнет. Нельзя сгонять крестьян с земли, потому что город не готов их принять. Бесполезно поднимать промышленность, пока деревня в таком состоянии — надо проводить аграрную реформу… далее по тексту. В политике: бесполезно поддерживать «патриотов» — за ними никто не стоит. Бесполезно договариваться с «демократической» общественностью — то, чего она хочет, мгновенно разрушит государство. Бесполезно воздействовать на прессу, ибо пресса живет с тиражей, и спросом пользуются исключительно одни гадости. Вообще бесполезно предпринимать любые политические шаги в той сгнившей каше, которую представляла собой верхушка Российской империи — для начала надо полностью вычистить гниль, выскоблить до здоровых тканей, но пришлось бы снять всю верхушку, начиная с царской фамилии, а это невозможно. Бесполезно… Бесполезно… Бесполезно…

Что бы ни сделала государственная власть, какие бы шаги ни предприняла, страна была обречена. Подмораживать тоже нельзя до бесконечности. Рано или поздно в России должен был появиться правитель, который даст неизбежному совершиться.

Чтобы понять Николая II, надо знать кое-что, по нынешним временам малопонятное. В первую очередь, православное понимание жизненного креста. Николай не хотел быть царем и с самого начала воспринимал это занятие как крест — в прямом, кстати, смысле, ибо при случае напоминал, что родился в день Иова Многострадального. Но крест полагается нести, пока Божья воля или, на светском языке, непреодолимые обстоятельства, не избавят от него человека. У Николая были свои определенные взгляды на царское служение, проистекавшие отнюдь не из политических теорий, и он делал то, что считал нужным в соответствии со своими взглядами. Стоит ли удивляться, что сплошь безбожная российская верхушка его не понимала тогда и не понимает теперь?

Самая простая аналогия — капитан горящего корабля, который один из всех знает, что пожар потушить невозможно и спокойно стоит на мостике, не участвуя в палубной суете. Объяснений такой позиции два, на выбор — полное ничтожество или высокое мужество. Оба подходят, и оба одинаково доказуемы…

Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои мехом подбитые шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены.

(Василий Розанов. Революция и интеллигенция)

1914 год обострил все противоречия до полной невыносимости. Россия не готова была участвовать в современной войне, да и Германия являлась для нас естественным стратегическим союзником — по крайней мере, более естественным, чем Англия и Франция. Но, как мы помним, большинство акций российских предприятий принадлежало иностранцам, причём в основном англичанам и французам — а кто девушку ужинает, тот её и танцует…

Кроме того, в отличие от немцев, которые не обращали особого внимания на тайную дипломатию, будущие союзники начиная с конца XIX века стали усиленно вербовать себе сторонников в верхах русского общества — а это тоже нельзя сбрасывать со счетов. Особенно они преуспели среди государственных чиновников и в высшем свете. К Франции русская верхушка тяготение имела давно, а в конце века в моду вместо французских гувернеров вдруг вошли английские няни — это, знаете ли, симптом…

В начале XX века в России сформировалась могущественная проанглийская группировка, намного превосходившая и германофилов, и «патриотов». Каждый из них на своем месте тянул в определенную сторону. Можно проигнорировать какого-нибудь средней руки юриста — но не сто юристов, поющих одну песню. А как проигнорируешь великого князя Николая Николаевича, самого последовательного ненавистника Германии в великокняжеской фамилии? А вдовствующую императрицу с ее «параллельным двором» и все теми же английскими нянями для царских детей?

И всё равно, даже под этим немыслимым давлением царь держался, так что сторонникам войны пришлось пойти на грубый обман. Они попросту дезинформировали Николая, сказав ему, что Германия уже начала мобилизацию, хотя на самом деле это было не так, немцы тоже выжидали — и царь подписал приказ. Мобилизация в такой стране, как Россия, приравнивалась к объявлению войны. А за несколько дней до того произошло предельно странное покушение на Распутина, самого твердого и последовательного противника войны в придворных кругах, и тот лежал раненый у себя в Сибири, общаясь с царем лишь телеграммами.

А вот если бы Николай отказался подписать приказ — так ведь и войны бы не было? Да была бы война, никуда б не делась! Контрольные пакеты акций плюс могучее проанглийское лобби… была бы война! В крайнем случае, с царем могло бы что-нибудь случиться нехорошее — грибами бы объелся, например, благо пост на дворе, или какой-нибудь террорист бомбу бросил… и регент от лица малолетнего наследника подмахнул бы все нужные бумаги.

И дальнейшие события тоже становятся связными и легко объяснимыми, стоит лишь предположить, что за ними стоял вопрос о войне и мире. Многочисленные британские политические агенты (или, на современном языке, агенты влияния) иные из которых имели конкретный материальный стимул или интерес в войне, а иные просто по глупости (зачем на дураков деньги-то тратить, когда можно подкинуть пару идеек — дешево и сердито!) схватились с противниками войны. Которые тоже действовали не из любви к Германии, а из инстинкта самосохранения (согласитесь, гибель страны этому инстинкту противоречит!)

И никаких идеалов!

— А как ты думаешь, смогли бы они сделать это, если бы в вашем мире нельзя было так легко купить почти каждого… Если бы здесь могли ясно видеть — кто друг и кто враг. И знать, что то, чего хочет от тебя твой враг, нельзя делать ни в коем случае. Даже если это кажется тебе самому не менее, а может быть, даже более выгодным.

(Роман Злотников. Атака на будущее)

…В интеллигентских кругах ходит легенда, что на самом деле песня «Вставай, страна огромная!» написана в 1914 году. А вот в это я категорическим образом не верю, по очень простой причине — неоткуда было в 1914 году взяться таким чувствам[128]. Война эта была для «страны огромной» чужой войной. В городах имел место взвинченный прессой определенный подъем патриотизма, да и то толпа в основном рвалась не патриотические чувства проявить, а пограбить немецкие магазины да попросту похулиганить.

Что же касается сельской России — а ведь именно оттуда в основном набиралась русская армия, — то об уровне ее самосознания хорошо сказал генерал Брусилов:

«Даже после объявления войны прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война свалилась им на голову. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герец-перц с женой были убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов. Но кто же такие сербы — не знал почти никто, что такое славяне — было также темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать, было совершенно неизвестно».

Возможно, как-то могла бы сработать идея освобождения Константинополя — если бы не религиозный кризис. Как воспринималась в народе эта идея в начале XX века, рассказывается в повести Гайдара «Школа», в описании все того же митинга.

«— Мир после победы? — говорил Баскаков. — Что же, дело хорошее. Завоюем Константинополь. Ну прямо как до зарезу нужен нам этот Константинополь! …Я тебя спрашиваю, — тут Баскаков ткнул пальцем в рябого мужичка с уздечкой, пробравшегося к трибуне, — я спрашиваю: что у тебя, немец либо турок взаймы взяли и не отдают? Ну, скажи мне на милость, какие у тебя дела могут быть в Константинополе? Что ты, картошку туда на базар продавать повезёшь?..

Рябой мужичок покраснел, заморгал и, разводя руками, ответил высоким негодующим голосом:

— Да мне же он вовсе и не нужен… Да зачем же он мне сдался?

— Тебе не нужен, ну и мне он не нужен и им никому не нужен! А нужен он купцам, чтобы торговать им, видишь, прибыльней было. Так им нужен, пусть они и завоевывают. А мужик тут при чем? Зачем у вас полдеревни на фронт угнали? Затем, чтобы купцы прибыль огребали! Дурни вы, дурни! Большие, бородатые, а всякий вас вокруг пальца окрутить может.

— А ей-богу же, может! — хлопая себя руками, прошептал рябой мужик. — Ей богу, может. — И, вздохнув глубоко, он понуро опустил голову».

Как видим, товарищи большевики вполне правильно понимали цели войны, которая шла за передел рынков сбыта, причем даже не между Россией и кем-то еще, а между Англией и Германией, а Россия тут сбоку бежала. Объяснить это русскому мужику в серой шинели было трудновато и, как сформулировал тот же Брусилов, «выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу царя». Но Брусилов так говорил после того, как пошел на службу к большевикам. А вот товарищ Баскаков о царе на митинге помалкивал, ибо неизвестно было, как народное большинство на такие наезды отреагирует. Стандартная, еще со времен Московской Руси формула для такого случая была: «царь хороший, бояре плохие». Но цели войны от того яснее не становились.

Начавшаяся таким образом и в таких условиях, как война могла идти? Весьма живописную картинку рисует тот же Троцкий:

«…Единственное, что русские генералы делали с размахом, это извлечение человеческого мяса из страны. С говядиной и свининой обращались несравненно экономнее. Серые штабные ничтожества, как Янушкевич при Николае Николаевиче и Алексеев при царе, затыкали все прорехи новыми мобилизациями и утешали себя и союзников колоннами цифр, когда нужны были колонны бойцов. Мобилизовано было около 15 миллионов человек, которые заполняли депо, казармы, этапные пункты, толпились, топтались, наступая друг другу на ноги, ожесточаясь и проклиная. Если для фронта эти человеческие массы были мнимой величиной, то они являлись очень действительным фактором разрухи в тылу. Около 5 1/2 миллиона числились убитыми, ранеными и в плену. Число дезертиров росло. Уже в июле 1915 года министры причитали: „Бедная Россия. Далее её армия, которая в былые времена наполняла мир громом побед… и та оказывается состоящею из одних только трусов и дезертиров“.

…Все искали, на кого бы свалить вину. Обвиняли поголовно евреев в шпионаже. Громили людей с немецкими фамилиями… Штабы и Дума обвинячи двор в германофильстве. Все вместе завидовали союзникам и ненавидели их. Французское командование щадило свои армии, подставляя русских солдат. Англия раскачивачась медленно. В гостиных Петрограда и штабах фронта мило шутили: „Англия поклялась держаться до последней капли крови… русского солдата“. Эти шуточки ползли вниз и доползали до фронта. „Всё для войны!“ — говорили министры, депутаты, генералы, журналисты. „Да, — начинал размышлять в окопе солдат, — они всё готовы воевать до последней капли… моей крови“.

Русская армия потеряла за всю войну убитыми более, чем какая-либо армия, участвовавшая в бойне народов, именно около 2 1/2 миллиона душ, или 40 % потерь всех армий Антанты. В первые месяцы солдаты гибли под снарядами, не рассуждая или рассуждая мало. Но у них накоплялся со дня на день опыт, горький опыт низов, которыми не умеют командовать. Они измеряли масштаб генеральской путаницы бесцельными передвижениями на отстающих подошвах и числом несъеденных обедов. От кровавой мешанины людей и вещей исходило обобщающее слово: бессмыслица, которое на солдатском языке заменялось другим, более сочным словом.

Быстрее всего разлагалась крестьянская пехота. Артиллерия, с высоким процентом промышленных рабочих, отличается вообще несравненно большей восприимчивостью к революционным идеям: это ярко сказалось в 1905 году. Если в 1917-м артиллерия, наоборот, обнаружила больший консерватизм, чем пехота, то причина в том, что через пехотные части, как через решето, проходили все новые и все менее обработанные человеческие массы; артиллерия же, несшая неизмеримо меньше потерь, сохраняла старые кадры. То же наблюдалось и в других специальных войсках. Но в конце концов сдавала и артиллерия.

Во время отступления из Галиции издан был секретный приказ верховного главнокомандующего: пороть солдат розгами за дезертирство и другие преступления. Солдат Пирейко рассказывает: „Стали пороть солдат розгами за самый мельчайший проступок, например за самовольную отлучку из части на несколько часов, а иногда просто пороли для того, чтобы розгами поднять воинский дух“. Уже 17 сентября 1915 года Куропаткин записывал, ссылаясь на Гучкова: „Нижние чины начали войну с подъёмом. Теперь утомлены и от постоянного отступления потеряли веру в победу“. В это же приблизительно время министр внутренних дел отзывался о находящихся в Москве 30 000 выздоравливающих солдат: „Это буйная вольница, не признающая дисциплины, скандалящая, вступающая в стычки с городовыми (недавно один был убит солдатами), отбивающая арестованных и т. д. Несомненно, что в случае беспорядков вся эта орда встанет на сторону толпы“. Тот же солдат Пирейко пишет: „Все поголовно интересовались только миром… Кто победит и какой будет мир — это меньше всего интересовало армию: ей нужен был мир во что бы то ни стало, ибо она устала от войны“».

Можно себе представить, какое настроение было у солдата, попавшего в эту кашу — бессмысленные перемещения, бездарное командование, жестокий недостаток оружия и снарядов, плохая кормежка, холод, грязь, вши… И все это неизвестно зачем, и конца-краю этому не видно. Русское правительство торговало пушечным мясом, получая за него даже не деньги, а всего лишь право брать новые займы, которые еще надо отдавать. Это называлось «союзнический долг». На фронте росло глухое недовольство. Вдобавок ко всему, в чью-то умную голову пришла идея отправлять на фронт разного рода «неблагонадежный элемент» — радикально настроенных студентов, забастовщиков. Это было все равно, что подкинуть огоньку в ворох соломы.

«…Первоначально разрозненные революционные элементы тонули в армии почти бесследно, — пишет Троцкий. — Но по мере роста общего недовольства они всплывали. Отправка на фронт, в виде кары, рабочих-забастовщиков пополняла ряды агитаторов, а отступления создавали для них благоприятную аудиторию. „Армия в тылу и в особенности на фронте, — доносит охранка, — полна элементами, из которых одни способны стать активной силой восстания, а другие могут лишь отказаться от усмирительных действий“. Петроградское губернское жандармское управление доносит в октябре 1916 года, на основании доклада уполномоченного Земского союза, что настроение в армии тревожное, отношения между офицерами и солдатами крайне натянутые, имеют место даже кровавые столкновения, повсюду тысячами встречаются дезертиры. „Всякий, побывавший вблизи армии, должен вынести полное и убежденное впечатление о безусловном моральном разложении войск“»[129]

Так было, и было именно так! В материалах о Великой Отечественной войне тоже есть подобные свидетельства, но несравненно больше в них примеров высокой доблести. Рассказы о подвигах на «империалистической» войне как-то неубедительны, словно бы их писали те же дамы-авторессы, что и назидательные рассказы «для народа». А в реальных мемуарах есть свидетельства доблести, но не во имя чего-то, а просто так, бездумно: знай, мол, наших!

«Настроения тыла отвечали настроениям фронта, — продолжает Троцкий. — На конференции кадетской партии в октябре 1916года большинство делегатов отмечало апатию и неверие в победоносный исход войны — „во всех слоях населения, в особенности же в деревне и в среде городской бедноты“. 30 октября 1916 года директор департамента полиции писал в сводке донесений о „наблюдаемом повсеместно и во всех слоях населения как бы утомлении войной и жажде скорейшего мира, безразлично, на каких бы условиях таковой ни был заключен“».

Но были в России силы, жившие по поговорке: «Кому война, а кому мать родна». Война оживила российскую промышленность, вызвав некое подобие чахоточного румянца — здоровья нет, зато цвет яркий. Начиная с 1910 года казенные заводы регулярно проваливали военные программы, и Россия вступила в Первую мировую войну абсолютно к ней неподготовленной. Мобилизационного запаса снарядов хватило на четыре месяца, а потом русские солдаты с тоскливым ужасом слушали немецкую канонаду, на которую им нечем было ответить. Мобзапас винтовок был около 5 млн. штук, при том, что число мобилизованных первой очереди насчитывало 7 млн. человек. Уже к ноябрю 1914 года дефицит винтовок достигал 870 тысяч, а промышленность могла дать не более 60 тысяч штук ежемесячно. Люди были, но не было оружия — как раз то самое, что и планировал для СССР Гитлер.

«Выручили» — если можно так сказать — частные военные заводы. Они-то снаряды давали, но… в три — пять раз дороже, чем казённые. Созданное весной 1915 года Особое совещание по обороне распределяло заказы с щедростью необыкновенной — надо полагать, что и «откаты» там были экстраординарные. Московское текстильное товарищество Рябушинского официально имело 75 % чистой прибыли (а сколько неофициально?). Но это еще скромненько, а у тверской мануфактуры было уже 111 %, меднопрокатный завод Кольчугина принес за 1915–1916 годы свыше 12 миллионов прибыли при основном капитале в 10 миллионов. Капиталисты наживались на войне с редкостным бесстыдством, и вот что мне на самом деле радостно читать — так это о национализации военных заводов. Да и вообще о национализации промышленности читать приятно — уж очень неприглядно выглядят «отцы-благодетели». А начиная с 1914 года они не только несут в народ свое самобытное понимание христианства, но и в открытую наживаются на войне, грабя собственную страну. И ведь никуда не денешься: против альянса госчиновников и промышленников не попрешь, что и попытался с привычной обреченностью объяснить Николай Второй начальнику Главного артиллерийского управления генералу Маниковскому в знаменитом диалоге.

«Николай II: На вас жалуются, что вы стесняете самодеятельность общества при снабжении армии.

Маниковский: Ваше Величество, они и без того наживаются на поставке на 300 %, а бывали случаи, что получали даже более 1000 % барыша.

Николай II: Ну и пусть наживают, лишь бы не воровали.

Маниковский: Ваше Величество, но это хуже воровства, это открытый грабёж.

Николай II: Все-таки не нужно раздражать общественное мнение».

Преодолевая понятное возмущение, задумаемся о трактовках данного диалога. Его ведь можно интерпретировать по-разному. Например, так: генерал Маниковский царю был нужен. А если бы он продолжал эту линию, его бы в считанные месяцы похоронили или, скажем, сляпали обвинение и отдали под суд. Практика 1990-х годов, которая еще у всех нас на памяти, показывает, как решаются проблемы там, где кто-то мешает кому-то наваривать бабки. А деньги в оборонном бизнесе крутились умопомрачительные.

Да и что можно было сделать, когда в доле состояли не только самые богатые люди государства, но не отставали даже великие князья. Маниковский, если бы не успокоился, получил бы пышные похороны, и еще более пышные похороны получил бы император, только и всего. Нет, чтобы заставить быть патриотами эту кодлу, нужен не царь с бесправными жандармами, а Сталин и НКВД образца 1937 года, имевшие право и возможность кому угодно задать простой вопрос: «Что тебе, родное сердце, дороже — кошелек или жизнь?» И при этом реально расстреливать в порядке назидания. Вот тогда бы сработало — а в 1915 году русский царь мог разве что грибочками отравиться в порядке протеста…

В столице шел форменный пир во время чумы. Троцкий описывает эту обстановочку — может быть, и лишнее дело еще раз рассказывать общеизвестные вещи, но каков слог! Как красочно и как точно — воистину золотое перо!

«Спекуляция всех видов и игра на бирже достигли пароксизма. Громадные состояния возникали из кровавой пены. Недостаток в столице хлеба и топлива не мешал придворному ювелиру Фаберже хвалиться тем, что никогда еще он не делал таких прекрасных дел. Фрейлина Вырубова рассказывает, что ни в один сезон не заказывалось столько дорогих нарядов, как зимой 1915/16 года, и не покупалось столько бриллиантов. Ночные учреждения были переполнены героями тыла, легальными дезертирами и просто почтенными людьми, слишком старыми для фронта, но достаточно молодыми для радостей жизни. Великие князья были не последними из участников пира во время чумы. Никто не боялся израсходовать слишком много. Сверху падал непрерывный золотой дождь. „Общество“ подставляло руки и карманы, аристократические дамы высоко поднимали подолы, все шлепали по кровавой грязи — банкиры, интенданты, промышленники, царские и великокняжеские балерины, православные иерархи, фрейлины, либеральные депутаты, фронтовые и тыловые генералы, радикальные адвокаты, сиятельные ханжи обоего пола, многочисленные племянники и особенно племянницы. Все спешили хватать и жрать, в страхе, что благодатный дождь прекратится, и все с негодованием отвергали позорную идею преждевременного мира»[130].

Ещё бы при таких барышах не считать «союзнический долг» святым, а сепаратный мир — позорным!

К концу войны снарядов уже хватало — то ли по причине увеличения их производства, то ли потому, что уменьшилось количество пушек. Зато стали трещать финансы. Уже в июле — августе 1916 года оптовые цены на важнейшие продукты выросли: хлеб подорожал на 91 %; сахар — на 48 %; мясо — на 138 %; масло — на 145 %; соль — на 256 %. Розничные цены повысились еще больше. Очень интересное объяснение этого механизма дает Ольденбург:

«Это отчасти объяснялось ростом количества бумажных денег, но в еще большей мере — своего рода забастовкой деревни. Крестьяне — а им принадлежало семь восьмых русского хлеба — все менее охотно продавали свои продукты; из опасения реквизиции они начинали прятать зерно, зарывать его в землю».

Что за бред — цены поднимаются, а крестьяне этим не пользуются. Но дело в том, что поднимались-то оптовые цены, а не закупочные. От дороговизны продуктов богатели не крестьяне, а спекулянты. Сельское хозяйство же тихо умирало. Армия в основном пополнялась за счет деревни, и к 1917 году война забрала около половины трудоспособных мужчин и четверть лошадей. Сбор хлеба к 1916 году сократился на 20 %, и деревня не горела желанием с ним расставаться, так что в конце года пришлось послать на село вооруженные отряды — да-да, продотряды не большевики придумали, они появились осенью 1916 года. Хлеба они, впрочем, так и не добыли.

«Такая „забастовка производителей“, — пишет дальше Ольденбург, — не имела ничего общего с политическими причинами. Она объяснялась тем, что в стране ощущался товарный голод. Крестьяне взамен своих продуктов не могли получить того, что им было нужно. Не хватает тканей, обуви, железных изделий, цена на все эти товары возросла вне всякой соразмерности с ростом цен на сельскохозяйственные продукты.

„За пуд железа давали раньше 1,5 пуда пшеницы, а теперь 6; за пуд пшеницы можно было купить 10 аршин ситца, а теперь 2“, — говорил на продовольственном совещании в Петрограде в конце августа член Киевской управы Григорович-Барский. Цены на железные изделия, например гвозди, выросли в восемь раз»[131].

А как не быть дороговизне, если уровень определяют бешеные цены на военные поставки, и производить недорогую мирную продукцию просто невыгодно? А крестьянам невыгодно отдавать хлеб за постоянно дешевеющие бумажки, на которые и купить-то нечего. Тот же самый механизм мы увидим чуть позже, в 1927 году.

Как и положено, советы, которые давали царю, различались на 180 градусов: от введения карточек до «упаси Господь это делать, иначе продукты вовсе исчезнут с рынка». Все советы были чрезвычайно обоснованными, но толку никакого: чтобы ввести карточное распределение, надо параллельно хотя бы сажать спекулянтов, а на это власти у царя не было. Точно та же история, что и с «всевластием» Сталина в 30-е годы — «съисть-то он съист, да хто ему даст?»

Первая мировая война была несравнимо легче Второй мировой. Основной театр военных действий для Германии находился на западе, оккупированные немцами территории, по сравнению с 1941 годом, невелики, захватчики вели себя на них относительно пристойно. Но Россия и этой войны не выдерживала. Гитлеровский план «Барбаросса» не на пустом месте вырос — фюрер наверняка пользовался данными по Первой мировой войне и представлял себе воюющий Советский Союз как слепок с воюющей Российской империи. На чём и погорел.

Нет, Россия по-прежнему была богатейшей страной мира, с колоссальным потенциалом, какой она являлась и до того, и после того, какой и сейчас является. Рвалось там, где тонко — в области управления. Страну губил бардак. А ведь настоящие беспорядки ещё и не начинались.

Где глаз людей обрывается куцый,

Главой голодных орд

В терновом венце революций

Грядёт шестнадцатый год.

(Владимир Маяковский.)

Между тем со властью было совсем никуда. Точнее, власть-то имелась — но не было механизма ее осуществления, приводные ремни от императора к государственной системе крутились только в ту сторону, в какую сами хотели. Любые шаги верховной власти безнадежно увязали в трясине коррупции, беспорядка и бездарности исполнителей. Жизнь голодного большинства все ухудшалась, сытым меньшинством всё больше овладевало безумие «последних времен». Поэт, все это видевший, промахнулся в своем предощущении всего на год.

Лёд тронулся в начале 1917 года. В январе — феврале привоз хлеба в Петроград и Москву составил всего 25 % от планируемого. В рабочих районах начался голод, а вслед за ним — стачки и уличные выступления. Против рабочих попытались вывести войска, но отборные полки петроградского гарнизона были к тому времени уже выбиты на фронте, а их место заступили запасные части — плохо обученные новобранцы, которым было все равно, чем заниматься, лишь бы на фронт не идти. Кидать таких на уличные манифестации — все равно что гасить пожар керосином. Едва осознав, что манифестанты против войны, солдаты тут же переметнулись на их сторону Часть офицеров поубивали, остальные благоразумно ретировались, и солдатики, предоставленные самим себе, вышли на те же улицы, где уже бушевали рабочие.

Ничего трагичного во всем этом не было. Собственно говоря, в тот момент для подавления «революции» достаточно было пригнать несколько эшелонов с хлебом и вызвать с фронта пару надежных частей — и порядок был бы восстановлен. Даже не потому, что солдаты действующей армии были верны монархии, а просто по причине исконной ненависти фронтовиков к тыловым, которые сидят в теплых казармах и едят два раза в день приварок, а не плесневелые сухари[132], да ещё и бунтуют. И части на самом деле были вызваны — но не присланы генералом Гурко, который, как и прочие командующие фронтами, тоже состоял в заговоре.

Сейчас уже никто не спорит с тем, что заговор против царя существовал — как минимум один, а то и несколько. Участвовали в нем думские либералы (из партий октябристов и кадетов) и высокопоставленные генералы, а вот вместе или порознь — это вопрос. Причина тоже крайне проста и не имеет ничего общего ни с какой борьбой за власть, и уж тем более ни с какими идеями. На Николая II всего-навсего нельзя было положиться в святом деле выполнения союзнического долга, только и всего — а что в Думе, что в генералитете, что в высшем свете сидели сплошь политические агенты Антанты. Ненадёжный царь, чего уж тут — не зря его за особый склад характера называли «византийцем»: всех выслушает, помолчит, а потом сделает по-своему, да так, что заранее и не угадаешь…

…Между тем во второй половине 1916 года в России стали происходить весьма настораживающие процессы, свидетельствующие о том, что идея сепаратного мира потихоньку овладевает умами. Вот лишь одна ниточка (были и другие). Осенью, во время вояжа думской делегации в Европу, Протопопов, один из вождей прогрессивного блока, встретился с немецким дипломатом Варбургом, что было однозначно расценено как прощупывание. Вскоре все стало еще интереснее — по возвращении Протопопов порвал с Думой и был назначен министром внутренних дел. Позднее он писал о том времени: «Все разумные люди в России… были убеждены, что Россия не в состоянии продолжать войну». Николай, правда, уверял союзников в том, что намерен сдержать слово — но всем было известно, что царь мог говорить одно, а под сильным давлением сделать совсем другое, уступить, как уступал неоднократно (хотя и не всегда).

Недаром февральские события предварялись убийством Распутина — напомним, он был в царском окружении самым твердым и последовательным противником войны, и царь с ним считался… или мог сделать вид, что считается. И в этом преступлении столько вопросов и настолько явственный английский след… Впрочем, о «миротворческих инициативах» той зимы, о подлинных интересах организаторов февральского переворота и об их хозяевах подробно, на многих страницах рассказывается в книге Александра Бушкова «Распутин: выстрелы из прошлого», и фактов там приводится достаточно. Были инициативы, было стремление к сепаратному миру, и допустить этого ни англичане с французами, ни их российские союзники не могли. Кроме «склонности» к Европе, многие из думцев имели акции оборонных заводов, состояли членами всевозможных комитетов, обеспечивавших снабжение армии, или имели к ним отношение. Ничего личного, господа, только бизнес!

Исходя из интересов, можно точно назвать авторов Февральского переворота: крупные дельцы, наживавшиеся на военных поставках, верхушка генералитета, а за их спинами — союзники по Антанте. (Да, кстати, большинство из них были масонами — существовали в стране тогда такие деловые клубы, вроде ложи «Великий Восток России», связанные с аналогичными клубами на Западе. Связи там завязывались неплохие, и вербовать агентов было удобно. Хотя не стоит думать, что господа масоны по велению ложи стали бы действовать себе в убыток или что они грабили собственное государство не ради прибыли, а из-за масонского значка.)

Россия на самом деле уже не могла больше воевать — это было чревато распадом и гибелью державы. Но ведь именно в дни крушения и навариваются самые большие бабки! Тем более что друзей по Антанте распад и гибель страны вполне устраивали — можно будет делить пирог победы между собой, отпихнув в сторону сделавшего свое союзника. Это, так сказать, программа-минимум, а программа-максимум — порезать охваченную распадом и хаосом страну на сферы влияния и заняться уже прямой колонизацией. Что они, кстати, и попытались проделать немного позднее — да не получилось.

Другое дело, если бы британцы могли предвидеть, чем все закончится — но для этого надо уметь предвидеть! Британцев вообще отличает одна особенность: блестяще срабатывая на коротких и хорошо на средних дистанциях, они проваливают отдаленные стратегические последствия. Как это было, например, с операцией «Ледокол» — начатая с целью окончательно добить Россию на идеологическом фронте, в конечном итоге она послужила причиной давно невиданного у нас взлета патриотизма, который потянул за собой и возрождение уже, казалось бы, окончательно похороненного сталинизма. (А ведь на Западе боятся не большевиков, а именно сталинизма, почему — о том речь впереди). И в данном случае цепь событий, начавшаяся в феврале семнадцатого, оказалась для России спасительной, зато в конечном итоге способствовала развалу Британской империи.

Итак, это был заговор или, точнее, заговоры. Сколько их было, кто в них участвовал — рассказал в донесении от 4 апреля 1917 года французский военный разведчик капитан де Малейси.

«Лидером искусно и давно подготовленного заговора был Гучков, поддержанный Техническими комитетами при содействии вел. кн. Николая Николаевича, охотно согласившегося на проникновение таких организаций в армию для ее снабжения. Менее открыто, но эффективно действовал ген. Алексеев по договоренности с большинством генералов, в том числе с Рузским и Брусиловым, не говоря о других, также предоставивших этим комитетам возможность проведения необходимой пропаганды в частях под их командованием. Алексеев уже давно контактировал с Гучковым, втайне содействуя всем своим авторитетом в армии ходу последующих событий…

…Видным организатором выступил британский посол сэр Джон Бьюкенен, верховодивший всем заодно с Гучковым. В дни революции русские агенты на английской службе пачками раздавали рубли солдатам, побуждая их нацепить красные кокарды. Я могу назвать номера домов в тех кварталах Петрограда, где размещались агенты, а поблизости должны были проходить запасные солдаты. Если Англия и ускорила события, то она перестала играть роль хозяйки положения, когда император уволил в отставку самого могущественного ее агента Сазонова[133]. И тогда с целью остаться арбитром при сохранении общего руководства делами и ходом военных действий она перешла на сторону революции и ее спровоцировала. Лорд Мильнер[134] во время пребывания в Петрограде, это вполне установленный факт, решительно подталкивал Гучкова к революции, а после его отъезда английский посол превратился, если можно так выразиться, в суфлера драмы и ни на минуту не покидал кулис…»[135]

Интереснейшие мемуары оставил этот самый сэр Джон Бьюкенен, многих привечавший в своем хлебосольном доме.

«Дворцовый переворот обсуждался открыто, и за обедом в посольстве один из моих русских друзей, занимавший высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты император и императрица или только последняя».

Отличный посол, вы не находите?! Не просто не брезгует разведкой — это, в общем-то, нормально для дипломата — но и позволяет у себя за столом открыто обсуждать подробности заговора против главы страны пребывания! Ну и чем, спрашивается, он отличается от большевистских «дипломатов» образца 1923 года, которые открыто обсуждали в советском посольстве в Берлине планы «германского красного октября»? Тем, что воротничок носил?

Есть и другие данные, что первоначально заговорщики готовили для Николая тот же сценарий, что и для Павла. Почему на него не пошли? Если буду писать книгу о Николае II, обязательно займусь этим вопросом, а пока могу лишь предположить, что все уперлось в отсутствие исполнителя. Одно дело пристрелить ненавидимого всей страной фаворита — в этом случае за убийц горой стала даже великокняжеская фамилия, и совсем другое — монарха. И ни один убивец, будь он даже великий князь, не мог быть уверен, что ему потом, когда придет другой царь, не наденут пеньковый воротник — чтобы впредь никому неповадно было. Связей же с революционным подпольем заговорщики, по-видимому, не имели, или же не рискнули к нему обратиться.

В общем, остановились на другом, более мягком варианте действий: убивать не надо, достаточно нейтрализовать. Как показывал позднее в следственной комиссии Гучков, они намеревались:

«…захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом императорский поезд, вынудить отречение, потом одновременно при посредстве воинских частей, на которые здесь, в Петрограде, можно было рассчитывать, арестовать существующее правительство, а затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят собой правительство»[136].

Но и для этого сценария требовалась определенная решительность — а как показали дальнейшие события, именно этого качества у заговорщиков был дефицит. И тут подвернулась смута в Петрограде — точнее, её подвернули… Не так уж трудно дезорганизовать и без того дезорганизованное снабжение и вызвать беспорядки, и совсем нетрудно спровоцировать бунт в каком-нибудь из полков — для этого достаточно одного-двоих провокаторов. Не суть. Важно то, что как предполагали, так и сделали: загнали куда-то под Псков царский поезд, пытавшийся пробиться в Петроград, вынудили отречение, арестовали правительство. А потом началась борьба за власть. Весьма, надо сказать, специфическая борьба — все заинтересованные стороны перепихивали власть друг другу, как дежурство по сортиру. Цирк был ещё тот…

…Ведь что забавно — господа российские либералы совсем не хотели республики! Их идеалом была конституционная монархия — как в Англии. Они вообще очень любили Англию как светлый политический идеал, но вот грядущее государственное устройство России видели весьма туманно. Собственно, знали лишь два кодовых слова: конституция и депутаты. На этапе своего созревания, датируемом февралем 1917 года, российская либеральная мысль дошла до следующего механизма: Государственная Дума назначает правительство, которое ей же и подотчетно, но при этом страна представляет собой конституционную монархию (это вроде «социализма с человеческим лицом» в пересчете на 1917 год). Зачем думцам нужен был все время мешавший им царь? Может быть, и вправду чтобы было, как в Англии — человек животное стадное, раз у обожаемых британцев монарх имеется, то и нам надо. (Вот скажите, за каким лядом Пётр Первый парики вводил? А чтобы русские дворяне выглядели как в Европе, иной причины не просматривается — не лысину же греть в русские зимы, для этого шапка больше подходит..)

Впрочем, мотивы могли быть грубее — как пел БГ, «милая, я идиот, но я не дебил». Государственная Дума к власти стремилась, да… но это в теории. А на практике неплохо бы на всякий случай подстраховать демократический идеал железной рукой диктатора. Как это было в 1993 году: когда в стране возник кризис власти, встал президент и приказал расстрелять парламент. А потом снова сел в позу «народного избранника», выбрали новый парламент, и опять началась демократия. Наверное, так — иначе совершенно непонятно, почему господа со столь ярко выраженными демократическими симпатиями не провозгласили Россию республикой.

Как бы то ни было, господа либералы, генералы, хозяева аристократических салонов и прочие карбонарии выступали не против монархии, их не устраивал лишь этот царь. Идея была предельно проста: вынудить у Николая отречение, посадить на трон малолетнего наследника и дать ему хорошего регента. Кого именно? Уже в горячие дни, уговаривая Совет согласиться на этот вариант, Милюков говорил о брате царя, великом князе Михаиле. В качестве аргумента в пользу тандема Алексей — Михаил он приводил, что «один — больной ребенок, а другой — совсем глупый человек», государственными делами не интересуется, с головой погружен в конный спорт. Но несколько ранее в тех же кругах заговорщиков называли совсем другую кандидатуру — Николая Николаевича, главнокомандующего первых месяцев войны, «ястреба» из «ястребов», самого ярого ненавистника Германии во властной верхушке. Правда, главнокомандующий из него вышел весьма средний, зато ясно, что этот сепаратного мира не заключит, а чего еще надо?

…Итак, пользуясь то ли спровоцированными, то ли спонтанными беспорядками, думцы попытались в очередной раз вырвать у царя вожделённое право формировать правительство — кто о чем, а демократы все рвутся «порулить». В ответ, в ночь с 26 на 27 февраля, они получили традиционный указ «о перерыве занятий Государственной Думы». На следующий день, 27 февраля, несколько членов уже распущенной Думы образовали орган с на редкость корявым названием: «Временный комитет для восстановления порядка и сношения с учреждениями и лицами» и стали «сношаться» — писать воззвания, призывая к формированию правительства «народного доверия». Одно из первых воззваний «Временного комитета» было адресовано генералам:

«Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно беспомощна восстановить нарушенный порядок. России грозит унижение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю единственным и необходимым выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения… Медлить больше нельзя, промедление смерти подобно», —

писал председатель Госдумы Родзянко в обращении к командующим фронтами. Под «лицом, которому будет верить вся страна» Родзянко, разумеется, имел в виду себя. Но грубые факты таковы: нажал на царя, вырвав у него отречение, начальник Генштаба генерал Алексеев, при поддержке остальной генеральской верхушки.

2 марта отречение было подписано.

Александр Михайлович вспоминал:

«Он (Николай. — Е. П.) показал мне пачку телеграмм, полученных от главнокомандующих фронтами в ответ на его запрос. За исключением генерала Гурко все они, и между ними генералы Брусилов, Алексеев и Рузский, советовали Государю немедленно отречься от престола… В глубине пакета он нашел еще одну телеграмму, с советом немедленно отречься, и она была подписана великим князем Николаем Николаевичем.

— Даже он! — сказал Ники, и впервые голос его дрогнул»[137].

В день отречения в дневнике Николай — редчайший случай! — позволил себе некое выражение эмоций, записав: «Кругом измена, трусость и обман».

И нисколько не был в том не прав.

История с отстранением монарха закончилась полным триумфом, немедленно перешедшим в полный облом. Во-первых, Николай, легко раскусивший игру заговорщиков, сломал ее одним росчерком пера, отрекшись не только за себя, но и за сына — в пользу брата Михаила. Идея регентства над ничего не понимающим ребенком провалилась с треском. А во-вторых, Михаил оказался вовсе не так глуп, как предполагал Милюков. Когда к нему явились представители Думы, он выслушал все речи, а потом задал Родзянко прямой и грубый вопрос: гарантируют ли ему господа думцы только корону, или также и голову? Короче говоря, ввязываться в борьбу за власть великий князь не хотел — но ведь и другим не дал! Михаил, достойный брат Николая, выдал совершенно гениальный по иезуитству ответ:

«Принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского».

Короче говоря, Михаил Романов потребовал Земского Собора.

И вот это был удар из ударов. Михаил не отказался от престола, как стали говорить позднее. Он всего лишь не принял власть из рук Думы — но и напрочь перекрыл дорогу к трону другим претендентам, которые могли бы эту власть принять. Теперь для того, чтобы сесть на трон, кандидат в цари должен был пойти на полноценный государственный переворот. На это никто из Романовых так и не решился.

Ход, надо сказать, гениальный. Действительно, нужно быть полным идиотом, чтобы брать власть в условиях поднимающейся революции — на тебя в конечном итоге все последствия и спишут, а потом скинут и затопчут ногами. Власть надо брать на ее спаде, когда энтузиазм приутих, положительные последствия уже перешли в отрицательные и народ, которому осточертел этот бардак, готов принять любого, кто придет и наведет порядок. Михаил заставил творцов переворота самих взять власть, а российскому обществу предоставлял возможность наесться вожделенной свободы по самое горло. В прямом смысле — вместо хлеба. И вполне могло случиться, что к моменту созыва Учредительного Собрания о парламенте в России говорили бы примерно так, как в конце 90-х годов о демократии — исключительно на матерном языке. И ни о какой конституционной монархии уже и речи бы не было, а Учредительное Собрание — тогдашний Земский Собор — вручил бы Михаилу абсолютную власть, примерно так, как российский народ в конце 90-х годов вручил власть самой шельмуемой из структур Советского Союза — КГБ. Так что не все просто с Михаилом, отнюдь, он спасал российское самодержавие, и даже шанс у него имелся — другое дело, что не реализовался, но в принципе мог… И тогда вся послевоенная европейская история пошла бы иначе. Подумать только, на какой ниточке иной раз висят судьбы народов и всего мира!

Но дело было в том, что параллельно с Февральской революцией происходила еще одна революция — Октябрьская.

Двоебезвластие[138]

— Но это же бардак!

— Зато ты — главный.

(Из фильма «День выборов»)

Дальше, в течение года, впритирку идут две линии событий, принадлежащие двум революциям. Первая из них, Февральская, началась 17 октября 1905 года и закончилась 12 января 1918-го широко известными словами матроса-анархиста Железнякова: «Караул устал!» Октябрь же начал отсчитывать время с 27 февраля 1917 года, когда раскрылись тюрьмы и крышки подполов, и на свободу вышла нелегальная оппозиция — левые радикалы.

Господа «думские революционеры» в своём раскладе кое-чего не учли. Они предполагали, что голодные рабочие именно в них видят «лиц, которым может верить вся страна». Но оказалось, что у рабочих по этому поводу другое мнение и другой орган «народного доверия». На бунтующих окраинах внезапно, как чёртик из табакерки, материализовалась новая сила — порожденные революцией 1905 года Советы.

Едва началась заварушка, все сколько-нибудь заметные общественные деятели левого толка стали собираться к Таврическому дворцу, где заседала Государственная Дума. Туда же стянулись освобождённые из тюрем революционеры. В этом здании социалисты всех мастей, а в основном меньшевики и эсеры, встретились с активистами профсоюзного и кооперативного движения. Структура у них была наработана еще с 1905 года и, не теряя времени, вся эта публика явочным порядком образовала Временный исполнительный комитет Совета рабочих депутатов и призвала рабочих быстренько заняться выборами самих депутатов. Сюда же пришли и представители восставших полков, и на первом же заседании, состоявшемся в 9 часов вечера 27 февраля, было решено, говоря современным языком, «объединить бренды», присовокупив к слову «рабочих» еще и «солдатских».

Сгоряча они даже начали немножко управлять. Постановили немедленно занять Государственный банк, казначейства, Монетный двор, Экспедицию заготовления государственных бумаг. Но тут же встал пошлый вопрос: а какими силами? Своих сил у Совета не было, поручить это дело революционным солдатикам — ясно ведь, чем все закончится. Выход из положения все же нашли, написав в решении: «Совет рабочих депутатов поручает Временному комитету Государственной Думы немедленно привести в исполнение настоящее постановление». Вот пусть у «временных» голова и болит.

Ещё забавнее вышло со знаменитым «Приказом № 1», который представляют как плод демократических мечтаний членов Совета. Да ничего подобного! Штатскому адвокату Соколову и слов-то таких знать было не положено, какие в этом приказе употреблялись. В вышедшей в 1938 году книге «История гражданской войны» рассказывается, как это было.

«Сразу после первого бурного заседания группа солдат тут же, за перегородкой, обступила стол члена исполнительного комитета совета меньшевика Н. Д. Соколова, которому было поручено обнародовать решения Совета в приказе по войскам. Соколов записывал то, что диктовали окружавшие его солдаты. Именно под давлением масс был издан первый революционный приказ, по поводу которого Керенский позлее говорил, что „отдал бы десять лет жизни, чтобы приказ вовсе не был подписан“»[139].

Этот документ, положивший начало окончательному развалу государственной системы, стоит того, чтобы привести его полностью.

ПРИКАЗ № 1

«По гарнизону Петроградского округа. Всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда для сведения.

Совет рабочих и солдатских депутатов постановил:

1. Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитет из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей.

2. Во всех воинских частях, которые еще не выбрали своих представителей в Совет рабочих депутатов, избрать по одному представителю от рот, которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 2 сего марта.

3. Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.

4. Приказы Военной комиссии Государственной думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов.

5. Всякого рода оружие, как-то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее, должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям.

6. В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя, в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты, ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане.

В частности, вставание во фронт и обязательное отдавание чести вне службы отменяются.

7. Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т. п. и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. д.

Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов, и в частности обращение к ним на „ты“, воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.

Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах.

(Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов».)

В первоначальном варианте был ещё пункт о выборности командиров, но, к счастью, у товарищей из Совета хватило ума его вовремя выбросить. Впрочем, это было уже не важно.

Данным приказом Петросовет сразу упрочил своё пока что весьма шаткое положение — теперь он мог опираться на штыки Петроградского гарнизона, тем более что Временный комитет от большого ума распустил полицию и жандармерию. Правда, дальше вышло точно по Губерману: «Идея, брошенная в массы — это девка, брошенная в полк». Естественно, приказ просочился и на фронт, там его тоже восприняли на «ура», и началось такое… Зато подавления революции военной силой можно было больше не опасаться, по причине того, что военная сила стремительно переставала быть таковой.

Что бы потом ни говорили историки, Петросовет тоже на государственную власть не претендовал. Его вполне устраивала роль земства.

Утром 28 февраля «Известия Петроградского совета» изложили программу этого органа (если сей документ можно назвать программой):

«Совет рабочих депутатов, заседающий в Государственной думе, ставит своей основной задачей организацию народных сил и борьбу за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России. Совет назначил районных комиссаров для установления народной власти в районах Петрограда. Приглашаем все население столицы немедленно сплотиться вокруг Совета, образовать местные комитеты в районах и взять в свои руки управление всеми местными делами. Все вместе, общими силами, будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права».

Местные вопросы Советы как-то решали — наверное, не хуже, чем чиновники. Что же касается общего управления тем бардаком, который развели совместными усилиями Временный комитет и Временный исполком, то эту обязанность они усердно спихивали друг на друга. Уже 27 февраля вожди исполкома явились во Временный комитет и потребовали от него взять в свои руки власть. И тут с нашими храбрыми думцами случилась подлинная истерика. Перепуганный Родзянко спрашивал присутствующих: «Что это будет, бунт или не бунт?» На что либералы промолчали, а ответил монархист Шульгин: «Никакого в этом нет бунта. Берите как верноподданный. Если министры сбежали, то должен же кто-то их заменить. Может быть два выхода: все обойдется — государь назначит новое правительство, мы ему сдадим власть. А не обойдется, так если мы не подберем власть, то подберут другие, те, которые выбрали уже каких-то мерзавцев на заводах…».

По меткому выражению Троцкого, Дума «вручение ей власти воспринимала как акт политического изнасилования». О Совете он пишет более сдержанно — все-таки свои. Но не удерживается, чтобы в очередной раз не съязвить. «Либералы соглашались взять власть из рук социалистов лишь при условии, что монархия согласится принять власть из их собственных рук». Стало быть, социалисты тоже не горели желанием, отнюдь…

Монархия, как известно, не согласилась. Но и Советы на себя власть не принимали — им было и так неплохо. Высокопоставленные заговорщики оказались в ужасной для каждого оппозиционера ситуации: они-то хотели всего лишь порулить, имея на соседнем сиденье запасного шофера в лице самодержца. Тот же самый Шульгин писал: «Мы были рождены и воспитаны, чтобы под крылышком власти хвалить ее или порицать. Мы способны были в крайнем случае пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи… Под условием, чтобы императорский караул охранял нас».

Но караул ушел вместе с монархией, так что думцы получили руль в руки единолично и без дублеров. Под жестким давлением обстоятельств и Советов им пришлось всё-таки уступить насильникам и 2 марта объявить о создании Временного правительства — оно должно было править страной до Учредительного Собрания, которому предстояло окончательно решить все вопросы власти — потому и «временное».

Состав первого правительства был насквозь либеральным. Председателем его стал лидер земского движения князь Львов. «Серым кардиналом» при нем являлся человек легендарный — министр иностранных дел Милюков, профессор истории и лидер кадетской партии. Военное министерство возглавил Гучков — крупный промышленник, октябрист и, что куда более показательно, председатель Центрального военно-промышленного комитета — как раз из тех, кто до беспредела взвинчивал цены на вооружение. А министром юстиции стал блестящий адвокат Керенский — тогда он был членом «Трудовой группы», занимавшей промежуточное положение между кадетами и социал-демократами, но практически сразу примкнул к эсерам.

Генеральный консул США Джон Снодграсс писал в газете «Нью-Йорк тайме» от 25 марта 1917 года: «Русский народ не мог бы найти нигде в своей стране людей, лучше подготовленных для того, чтобы вывести его из мрака тирании… Львов и его соратники значат для России то же, что Вашингтон и его сподвижники означали для Америки, когда она обрела независимость». Американец по-детски радуется, что дикая Россия приобщается к цивилизации, и при этом совершенно не замечает, что Россия — не Америка, а князь Львов чуть-чуть, самую малость, не дотягивает до Джорджа Вашингтона.

В первую очередь потому, что Временное правительство умело всё — выдвигать одну за другой теории спасения России, устраивать обсуждения, говорить речи. Не умело оно лишь одного — работать. Не по злому умыслу, а просто потому, что господа парламентарии о том, как функционирует государство, представление имели весьма умозрительное. В руках царя дело казалось простым — знай крути руль да нажимай педальки, — а на деле машина все время почему-то ехала куда-то не туда…

А снизу правительство подпирали Советы, которые теперь стали оппозицией и критиковали каждый их шаг, то есть занимались точно тем, чем до переворота занималась сама Государственная Дума. Не говоря уже о том, что все те свободы слова, печати, собраний и пр., за которые так ратовали думцы в пору борьбу с царизмом, теперь также оборачивались против них. И что самое ужасное, большинство населения верило им и поддерживало их, и страшно было подумать, что будет, когда правительство эту веру потеряет.

Широким же слоям населения вообще плевать было на свободу слова и собраний, они требовали мир, землю, рабочее законодательство — и не получили. Ничего из этого Временное правительство попросту не могло себе позволить, у них ведь были ещё и хозяева — вы о них-то не забыли? Естественно, ни о каком мире не могло быть и речи, и единственное, что объединяет все составы Временного правительства — это «война до победного конца». Что касается земли, тут мотивы сложнее: в принципе, если бы она по-прежнему принадлежала помещикам, ее можно бы и отдать, как пятью веками раньше сбрасывали с крыльца на копья какого-нибудь захудалого боярина, чтобы остудить ярость толпы. Но большинство крупных имений к тому времени были заложены в банки, а за банками стояли отчасти сами думцы и их друзья, а отчасти те же союзники, то есть хозяева… Можно как угодно относиться к большевикам, но насчет классовых интересов они были правы.

Будьте уверены, возникшими «ножницами» Советы, а особенно большевики, пользовались очень эффективно. У «временных» была возможность на собственной шкуре ощутить, каково было Николаю II накануне отречения и почему он, сбросив с плеч власть, выглядел таким веселым и даже радостным.

Поистине Временное правительство можно только пожалеть. Но… «Хоть и жаль воробья нам веселого, а досталось ему поделом — на свою воробьиную голову сам он вызвал и бурю, и гром».

Первый кризис настиг Временное правительство уже в апреле, когда оно заявило о намерении быть верным «союзническим обязательствам» и продолжать войну до победного конца. Реакция населения оказалась настолько острой, что Милюкову и Гучкову пришлось подать в отставку. Тогда же в правительство вошли первые социалисты: меньшевики и эсеры. Ну, а потом покатилось…

Как вы думаете, почему после Октября офицеры-монархисты в массовом порядке рванули к большевикам? Уж всяко не из любви к той компании авантюристов, которая засела в Смольном. Нет, у них была другая причина: лютая ненависть к Февралю.

…Временное правительство ничего не смогло противопоставить «Приказу № 1». Зато, едва придя к власти, оно затеяло чистку командного состава, исходя из того, что в новой революционной армии должны оставаться лишь идеологически правильные командиры. Они и остались — без учета способностей. Естественно, снабжение при этом не улучшилось, ибо бардак сказался в первую очередь на управлении. Голодную и раздетую армию кормили красивыми речами о «войне до победного». Солдатики хмурились, смутно ощущая, что здесь что-то не так, и ждали, кто бы им разъяснил, в чем именно «наколка» — а пока что, до выяснения, отказывались воевать. 4 мая состоялось заседание командующих фронтами, где они говорили о делах своих скорбных.

Генерал Брусилов, командующий Юго-Западным фронтом:

«Один из полков заявил, что он не только отказывается наступать, но желает уйти с фронта и разойтись по домам… Я долго убеждал полк… в результате мне дали слово стоять, но наступать отказались, мотивируя это так: „Неприятель у нас хорош и сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы. Нам важно вернуться домой, чтобы пользоваться свободой и землей — зачем же калечиться“».

Генерал Драгомиров:

«Стремление к миру является столь сильным, что приходящие пополнения отказываются брать вооружения — „зачем нам, мы воевать не собираемся…“»

Генерал Щербачев:

«Укажу на одну из лучших дивизий русской армии, заслужившую в прежних войнах название „железной“ и блестяще поддерживавшую свою былую славу в эту войну. Поставленная на активный участок, дивизии эта отказалась начать подготовительные для наступления инженерные работы, мотивируя нежеланием наступать».

В самом ужасном положении оказались офицеры[140]. Им не доверял никто: ни правительство, видевшее в них «сатрапов» царского режима, ни солдаты. После «Приказа № 1» власти они не имели никакой. Вместе с тем от них требовали воевать и даже одерживать победы. И, как о естественной мере, заговорили о комиссарах. Честное слово, начинают закрадываться сомнения: а есть ли у большевиков хоть что-нибудь, чего они не заимствовали бы от прежнего режима? Продотряды на село пошли еще в 1916 году, продразверстку ввело Временное правительство, и комиссаров, оказывается, тоже тогда поставили…

Со стороны Временного правительства эту идею впервые озвучил его председатель князь Львов — еще в мае он прислал в Ставку общие положения об институте комиссаров. Ставка вскинулась на дыбы, и в результате проект не был реализован… в мае!

А с другой стороны, солдаты с самого начала требовали назначения комиссаров от Совета, мотивируя это тем, что отношения между нижними чинами и офицерами порой были настолько острыми, что дело шло к самосудам, и нужен был хоть какой-то посредник. В реальности самосуды их не смущали, конечно — однако мыслишка, что за всё творящееся в армии придётся отвечать, и не адвокату Соколову, а солдатским комитетам — такая мыслишка наверняка шевелилась. Комитеты тоже не прочь были спихнуть власть на кого-нибудь другого.

О комиссарах говорило ещё в середине апреля совещание делегатов фронта. И если кто думает, что «Приказ № 1» — худшее, что революция могла сделать для армии, то это не так. Совещание выдвинуло совершенно шизофренический проект, по которому предполагалось иметь в войсках три вида комиссаров: Временного правительства, Советов и армейских комитетов. При этом предполагалось, что комиссары будут контролировать все дела, скреплять подписью все приказы, расследовать деятельность командиров и менять их. У кого богатая фантазия, может попытаться представить, что началось бы в армии, когда к этим обязанностям приступили бы сразу три комиссара. Особенно если бы от правительства пришел кадет, от Совета — меньшевик, а от армейского комитета — большевик. Это даже не пожар в борделе, это пожар в борделе нефтеперабатывающего завода во время землетрясения, от обитательниц которого одновременно требуют выполнения их прямых обязанностей.

К счастью, безумие инициатив тогдашних властей компенсировалось их крайне низкой дееспособностью. Идею обсуждали долго, но так ни до чего и не договорились. Лишь в конце июня появились комиссары фронтов[141] — а поскольку при этом нормативные документы, определяющие их права и обязанности, разработать как-то позабыли… Впрочем, большего бардака, чем царил тогда в армии и в стране, добиться было невозможно технически.

В итоге дело кончилось очередным фарсом. Секретарь армейского комиссара Румынского фронта рассказывает, как выглядела его работа, — это примерно август 1917 года:

«Можно публику разделить на две основные категории. Первая — сочувствующие революции, преимущественно солдаты… Люди этой категории приходят к комиссару с возмущением на существующие порядки… и комиссар должен всячески успокаивать, уменьшая возможные эксцессы со стороны солдатской массы. Другая категория — офицеры, жалующиеся на солдатские организации. С этими людьми приходится комиссару говорить уже по-иному. Эта господа выходят от комиссара несколько облегченные в своих настроениях, но, конечно, неудовлетворенные.

Трудна роль комиссара, он не хозяин армии, а что-то среднее между молотом и наковальней. Командующему армией, например, надо провести какое-нибудь мероприятие, которое явно направлено во вред интересам основной солдатской массы, генерал чувствует, что тут нужно содействие комиссара, — и комиссар должен, не вникая, собственно, в суть мероприятия, так его представить солдатам, чтобы оно показалось и полезным, и нужным. Отменить распоряжение командующего армией комиссар не может, издать самостоятельное распоряжение по армии тоже не может, в общем, совершенно никчемный человек. Для меня непонятно, зачем, кому и для чего он потребовался»[142].

Ну что же тут непонятного? Временному правительству для имитации работы.

Так что идею посылки на фронт комиссаров большевики не придумали, а лишь взяли на вооружение. А так как они, в отличие от «временных», умели добиваться своего, то и в этом оказались успешнее[143].

И вот, поскольку союзники жёстоко наседали, правительство, совершив всё это, отдало приказ: наступать. Наступление было назначено на 18 июня и должно было проводиться по плану, разработанному еще в декабре 1916 года. Причем за полгода командующие так и не удосужились детализировать разработку Ставки. Но это ладно, это мелочи по сравнению с тем, что было потом.

Воевать солдаты не хотели — их гнали уговорами, угрозами, обманом. Известен случай с 6-м Финляндским полком, который отправили в бой, пригрозив, что в противном случае расположенные неподалеку гвардейские части повернут штыки против него. Финляндцы пошли в атаку, более того, в успешную атаку, прорвали линии немецких окопов и, как и было оговорено, стали ждать, пока их сменят гвардейцы. Не дождавшись, отправили к ним представителей и узнали, что солдат-гвардейцев точно так же гнали в бой, угрожая Финляндским полком, но те оказались более стойкими и никуда не пошли.

Несмотря на то, что наступление не было ни организационно, ни технически подготовлено, все же кое-где оно увенчалось успехом. И оказалось, что командование попросту не знает, что делать дальше, ибо к победам они не готовились[144]. Пока разбирались, немцы перешли в контрнаступление и погнали русских обратно.

Как это выглядело под Тарнополем, на румынском фронте, пишет в своих записках фронтовой офицер, выслужившийся из солдат прапорщик Оськин:

«Целый ряд полков были предоставлены самим себе, уходили с позиций, не получив никаких распоряжений от штабов дивизий, хотя последние имели для этого все данные. Штаб тридцать пятой дивизии снялся со своего места и бросился бежать в тыл, ещё когда на небольшом участке обнаружился успех немцев. Ни штабы дивизий, ни штаб корпуса не использовали находившихся в их распоряжении резервов для того, чтобы ликвидировать прорыв»[145].

Естественно, разные военные круги объясняли провал отступления по-разному:

«Виноваты большевики, — говорили офицеры. — Они разлагали фронт. Из-за них это отступление. Немецкие наймиты! Шпионы!

Более благоразумные офицеры и солдаты отвечали:

— При чём большевики? Разве в штабе дивизии сидят большевики, если штаб дивизии удирает при первом известии о прорыве фронта?

— Шпионы в дивизии, — говорили солдаты. — Штабные нарочно хотят нашего поражения, чтобы показать, что армия разложилась и нужно, мол, против армии принять репрессивные меры — восстановить прежние отношения между солдатами и офицерами, лишить солдат гражданских прав»[146].

В 1941 году за подобное «отступление» командующий Западным фронтом генерал Павлов и его ближайшие подчиненные поплатились жизнью. Пострадали ли генералы образца 1917 года — вопрос риторический. Корниловские меры (о них речь впереди) касались только солдат. Так что вывод, сделанный поручиком, вполне закономерен:

«Здесь, очевидно, была прямая игра: массовыми солдатскими жертвами и оставлением территории вырвать у правительства ряд уступок».

…Из 300 тысяч солдат, участвовавших в наступлении, армии Юго-Западного фронта потеряли 60 тысяч. Брусилов поплатился за провал местом главнокомандующего — но кому от этого легче?

Крестьяне, сгоряча поддержавшие Временное правительство, тоже ничего не получили, кроме кивков в сторону будущего Учредительного Собрания: мол, как оно решит, так тому и быть. Между тем помещики, предвидя скорую потерю земли, принялись сбывать ее с рук всеми возможными способами: закладывали, толкали за бесценок иностранцам. Продавали скот, сельхозинвентарь, леса рубили так, что крестьяне начали явочным порядком выставлять собственную охрану

Бывали случаи и крайние. «Известия всероссийского Совета крестьянских депутатов» в середине июля рассказали о помещике Эсмоне в некоем Старобыховском уезде, который травит свои поля:

«На предложение милиционера прекратить потраву помещик заявил: „До Учредительного Собрания своей земли я хозяин и потому, что хочу, то и буду делать“. На вопрос, как он решил убирать рожь, помещик ответил: „Рожь останется в поле неубранной… До этого никому нет дела, так как рожь — моё достояние“».

Мол, если не мне, так не доставайся же ты никому! Он был не один такой — о том, что помещики уничтожают собственное хозяйство, сообщения шли в массовом порядке.

И тут с фронта, почуяв, что пахнет «черным переделом», рванули дезертиры — озверевшие от войны, без надежд и иллюзий, зато с винтовками и с некоторым умением организовывать боевые действия. Кончилось все захватами земель с неизбежным «красным петухом» — по всей стране шла пальба и пылали помещичьи усадьбы. Мятежи пытались подавлять вооружённой силой — учитывая, что армия состояла из крестьян, это было просто гениальное решение! Правда, в деревню старались посылать кавалерию и казаков, которые были относительно лояльны — но все равно число мятежей росло, а желание их подавлять у рядовых исполнителей все уменьшалось и уменьшалось. Тем более что вскоре стали бузить и казаки. Земли у них было сколько угодно, однако атаманам захотелось «самостийности». Появились Донская республика, Кубанская республика — и казакам стало не до службы.

Впрочем, надежд на мир с деревней не стало раньше — после того как 25 марта была введена продразверстка.

«Все количество хлеба, продовольственного и кормового, урожая прошлых лет, 1916 г. и будущего 1917 г., за вычетом запаса… необходимого для продовольствия и хозяйственных нужд владельца, поступает, со времени взятия хлеба на учёт… в распоряжение государства»[147].

А теперь надо бы вспомнить, что лишнего деревня не имела, основная масса крестьян, не в силах дотянуть до нового урожая, и в мирное время хлеб покупала. Вот и вопрос: у кого и какое зерно выгребали продотряды Временного правительства? А оружия на селе к тому времени было…

(Кстати, именно летом 1917 года, в полном соответствии с практикой более позднего времени, впервые селу «оказали помощь»: на уборку урожая в помещичьи хозяйства было направлено около 500 тысяч военнопленных и столько же солдат тыловых частей, у которых сразу же возникли вопросы: а какого чёрта я делаю это на чужом поле, когда могу делать на своём?)

В экономике начались процессы, подозрительно напоминающие «перестройку». В промышленности показатели стремительно шли вниз, зато жизнь на бирже кипела вулканически — надо же было спекулянтам куда-то вкладывать дешевеющие на глазах деньги! За март — июнь 1917 года было организовано 52 акционерных общества с капиталом в 138, 65 млн. рублей, за август — 62 общества (205, 35 млн.), а в сентябре — 303 штуки (800 млн.). Всего в 1917 году новые компании намеревались выпустить акций на 1,9 млрд. рублей и ещё полтора миллиарда собирались выбросить на биржу старые компании. То, что промышленность находилась на грани краха, никого не смущало: акция — она сама по себе, а завод — он сам по себе…

Естественно, люди, имевшие в руках какие-то реальные материальные богатства, не спешили менять их на обесценивающиеся бумажки. Крестьяне придерживали хлеб, владельцы заводов и шахт — продукцию, чем еще усугубляли ситуацию. Нехватка бешено взвинчивала инфляцию, а держатели товара выжидали благоприятных обстоятельств (то же самое едва не произойдет в 1927 году — но со Сталиным такие штуки не прокатывали). Экономика входила в штопор.

1 августа правительство ввело монополию на торговлю углем, после чего владельцы рудников стали прятать запасы. 20 октября газета «Известия» писала:

«Пред нами таблица об имеющихся запасах угля на рудниках одного только Ровенецкого района, где занято рабочих не более 5 тысяч на 13 рудниках, а находится угля до 10 миллионов пудов. И это не вывозится только потому, что промышленники не хотят вывозить».

А вывозить, естественно, не хотели, потому что ждали повышения цен.

Правительство за месяц повысило цены на уголь на сто процентов, но это мало помогло: держатели угля помнили еще совсем недавние «благословенные» времена, когда промышленники сами устанавливали государственные цены. Они прекрасно понимали, что правительство не допустит, чтобы остановилась промышленность, а сил и власти заставить у него нет — значит, будет делать, что скажут. И дело было даже не в ценах, а в рабочих комитетах…

У рабочих были свои интересы, защиты которых они также требовали от «правительства народного доверия» — а осознав (не без помощи большевиков), что ждать бесполезно, принялись защищать сами. В первую очередь это 8-часовой рабочий день, затем повышение заработной платы, отмена штрафов, рабочий контроль над наймом и увольнением. Хозяева уверяли, что это их разорит, но рабочим на всю хозяйскую аргументацию было решительнейшим образом наплевать — тот, кто читал первую главу данной части, легко поймет почему. Вскоре фабрично-заводские комитеты стали брать власть на заводах и своей волей устанавливать такие правила внутреннего распорядка, которые им нравились. Но длилось это недолго: заводы останавливались один за другим — формально по причине отсутствия сырья и топлива, а на самом деле далеко не всегда по этой причине. Сплошь и рядом это был неявный, со ссылкой на объективные обстоятельства, локаут[148]. В августе и сентябре было закрыто 231 предприятие — работу потеряла 61 тысяча человек. В октябре цифры стали катастрофическими. В одном только Петрограде стояло 40 предприятий, на Урале — половина всех имеющихся в наличии. (Впрочем, тут была уважительная причина: Урал — это металлургия, металлургия уголь съедает в огромном количестве, а уголь… см. выше). В Екатеринославе (ныне Днепропетровск) — не самом большом городе Российской империи, работу потеряли 50 тысяч человек.

Дело, конечно, было не только в локаутах. Заводы и на самом деле начинали агонизировать. Современное производство — сложный механизм, зависящий от поставок, а транспорт разваливался, поставки срывались, топливо в дефиците. Военные мобилизации обескровили промышленность, и на заводах катастрофически не хватало рабочих рук. Среди рабочих увеличивалось число женщин и подростков — что, как нетрудно догадаться, не шло на пользу производству. На заводы стали гнать военнопленных — на Урале и в Донбассе они составляли около трети рабочих. В среднем производительность труда пленных была вдвое ниже, чем своих кадров. Падала квалификация работников. Наконец, они элементарно голодали, что тоже не способствует нормальному труду. Реальная заработная плата по сравнению с 1913 годом уменьшилась в два раза — а ведь и тогда рабочие, надо сказать, отнюдь не булками объедались.

Набирала обороты инфляция. Беспомощное правительство не знало иного пути решения финансовых проблем, кроме печатного станка. В апреле бумажных денег было выпущено на 476 млн. рублей, в сентябре — почти на 2 млрд. За первые пять месяцев революции рубль обесценился на 25 %, за август — октябрь еще на 37 %, а с учетом предыдущей инфляции к октябрю он стоил около 10 довоенных копеек.

Чтобы хоть как-то сохранить промышленность, пришлось снижать налоги (а спекулянты, естественно, таковых не платили), а чтобы хоть как-то пополнить бюджет, правительство повышало цены на то, что находилось в его власти — то есть на что была установлена монополия. В сентябре появилась сахарная монополия и в несколько раз повысились железнодорожные тарифы. Соединённое действие повышения тарифов и усилий рабочих комитетов привело к тому, что объёмы перевозок стали резко уменьшаться. В октябре разработали проекты нескольких новых монополий — спичечной, махорочной, кофейной и чайной. С одной стороны, если уж повышение цен неизбежно, то пусть доходы попадут лучше в карман государству, чем спекулянтам. С другой — эти меры популярности «временным», естественно, не прибавляли.

Самый жёстокий удар правительство нанесло в конце августа, сначала удвоив, а потом и вовсе отменив твердые цены на хлеб. Естественно, сразу же поползли вверх и все остальные цены. А учитывая падение производства, беднейшие слои населения (они же трудящиеся слои) оказались уже не на грани, а за гранью голода. Реальная зарплата рабочих по сравнению с февралем упала в два раза — но ведь были и безработные, были солдатки, жившие на пособие — им-то как? В августе в столицах выдавали по ³/₄ фунта (300 грамм) хлеба на душу. Голод ширился, захватывая все новые и новые губернии, а крестьяне…

Вспомните об этом, когда будете читать про начало коллективизации. Крестьяне мигом сообразили, что вслед за отменой твердых цен начнется их повышение. Село уже не придерживало, а откровенно прятало хлеб. Крестьяне зарывали в ямы зерно мешками, помещики и перекупщики утаивали амбарами. В Могилёвской губернии один из «рекордсменов» укрыл 10 тысяч пудов. Надвигающийся голод был им только на руку: когда люди начнут падать на улицах, цены взлетят до небес. В сентябре план хлебозаготовок был выполнен на 30 %, в октябре — на 19 %. Одновременно росло самогоноварение, съедавшее зерно — продавать самогон было выгоднее, чем хлеб[149]. 10 октября новый главком, генерал Духонин, поставил перед правительством вопрос о сокращении численного состава армии — нечем кормить солдат. Это называется: приехали. Вспомним — во время ленинградской блокады пайки на фронте устанавливали такие, чтобы люди были в состоянии воевать. Умирающий голодной смертью город кормил своих защитников. Временное правительство, основным лозунгом которого была «война до победного конца», не могло прокормить армию.

Впрочем, правительство честно пыталось решать экономические проблемы — как умело. Сперва либеральными методами — с помощью налогов, «поощряющих производство», при этом потребителю предлагалось «потерпеть». Точно как и в «перестройку», вышло черт знает что. Тогда, как и положено либералу, который подкрепляет свои великие идеи мочением всех несогласных с ними, оно попыталось решить продовольственную проблему военной силой. Но когда правительство слабое, из этого получается опять же черт знает что — оно и вышло.

Короче: за полгода существования Временного правительства российская экономика сорвалась в штопор — по всем показателям. И большевики тут были совершенно ни при чем. Опыт «перестройки» показывает: по части развала любых систем и структур либералам помогать не надо — они отлично справляются сами…

Во все времена, глухие ли, или же страшные, мало существует людей, которые понимают происходящее, и лишь единицы чему-то при этом еще и учатся. Большевистские же вожди оказались хорошими учениками. И как великая русская литература «вышла из гоголевской „Шинели“», так и вся последующая политическая практика Страны Советов вышла из тех восьми февральских месяцев, когда первое демократическое правительство России с ужасающей (в прямом смысле) наглядностью показало, как не надо работать и куда ведут благие намерения при некритическом к ним подходе.

Примечания:

1

Солоневич И. Народная монархия. М., 1991. С. 221.

8

Солоневич И. Народная монархия. М., 1991. С. 188.

9

Кормилицын С. За что нас не любят, или «холодная война» продолжается. // Белая полоса. 2007, № 2.

10

Что касается Бессарабии, то её аннексию СССР не признавал никогда. В 1940 году Сталин воспользовался ситуацией, чтобы заставить Германию нажать на Румынию и решить проблему. А Гитлер потом «забыл» о своем участии в этой операции и назвал действия СССР агрессией.

11

Кто бы спорил!

12

Цит. по: Емельянов Ю. Сталин. М., 2002. Т. 2., С. 200.

13

Франция капитулировала 22 июня 1940 г. Совпадение?

14

Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне. Сборник документов. Накануне. Т. 1. М., 1995. С. 278–279.

87

Разве что гиксосам, захватившим за 2 тысячи лет до Р. X. Египет — воинам-кочевникам пришлось становиться фараонами и царедворцами. Но их опыт едва ли смог бы помочь большевикам: о гиксосах известно лишь что, что они были.

88

Если говорить о просвещении и назидании, то есть у меня по этому поводу несколько книжек, которые я время от времени открываю вместо ужастиков — действуют безошибочно, потом долго не уснуть. Откопала я там, например, такой рассказ: «Наказание Господне за работу в праздники». Сюжет чрезвычайно простой: некая крестьянская семья в воскресенье, вместо того чтобы пойти в церковь, отправилась возить сено (по-видимому, дамы-авторессы полагали, что в страду у крестьян бывают выходные — интеллигенция-с…) Ну и последовало им наказание: по ходу возки сена двое их малолетних детей задохнулись под перевернутым возом. Как совместить этот рассказ со словами Христа: «суббота для человека, а не человек для субботы» — не понимаю. Может быть, авторы современной душеспасительной литературы объяснят?

89

Цит. по: Ольденбург С. Царствование императора Николая II. СПб, 1991. С. 85.

90

Этот том «Словаря» вышел в 1913 г.

91

Санкт-Петербургская, Псковская, Новгородская и Олонецкая губернии.

92

Цит. по: Пыхалов И. Кормила ли Россия пол-Европы? // Спецназ России. 2004. № 1.

93

Сталинская коллективизация доказала, что климат здесь не так уж и виноват — только за счёт объединения мелких наделов в крупные поля урожайность выросла, и намного.

94

Валянский С., Калюжный Д. Русские горки. М., 2003. С. 34.

95

В черноземных губерниях пахали на волах — лошади не справлялись с пашней.

96

Там же. С. 41–42.

97

Там же. С. 60–62.

98

Там же. С. 67.

99

Россия. Энциклопедический словарь. С.-Петербург, 1898. Ленинград. 1991. С. 306.

100

Цифры приводятся не по таблице, а по диаграмме, поэтому они весьма приблизительны.

101

Троцкий. История русской революции. Т. 1., М., 1997. С. 39–40.

102

Там же. С. 40.

103

Там же. С. 56.

104

Пажитнов К. Положение рабочего класса в России. СПб. 1908. С. 168.

105

Там же. С. 54.

106

Там же. С. 18.

107

Там же. С. 13–16.

108

В 1895 году знаменитый английский писатель-фантаст Герберт Уэллс опубликовал роман «Машина времени». Отправившись в будущее, его герой узнает, что человечество разделилось на два вида. Это элои — хрупкие утонченные аристократы, которые живут в роскошных садах, и морлоки — потомки пролетариев, слепые обитатели подземного мира, представляющего собой огромный завод.

109

Сейчас наблюдается тот же процесс, но корни у него другие — крайне нездоровый образ жизни подрастающего поколения.

110

Ст. 58–10 предусматривала меры наказания за «антисоветскую агитацию и пропаганду».

111

«Симфония» — вполне официальный термин взаимоотношения государства и Церкви, придуманный византийским императором Юстинианом (527–565). Начиная с этого времени государство стали рассматривать как общество, управляемое совместно царем и священством, а отношения государства и Церкви уподоблять отношению тела и души. Все это, конечно, очень красиво, но на практике «симфония» существовала, пока было единомыслие между императором и церковными иерархами, а как только единомыслие нарушалось, то приходилось вспомнить, кто сильнее.

112

Шмеман А. Исторический путь Православия. С. 267–268.

113

Сталин семинарию не закончил, ушёл с пятого курса. А Микоян, например, закончил, причём блестяще, и даже поступил в Духовную академию.

114

Впрочем, не только не смогла, но и не захотела. Известно, что многие церковные иерархи, узнав о свержении Николая II, прислали приветственные телеграммы Временному правительству

115

Реальный случай, описанный в воспоминаниях о Гражданской войне.

116

Пётр ещё много чего велел — в частности, заводы устраивать и корабли строить — но у нас этим занималось не «общество», а, в основном, петровские выдвиженцы. Но не они делали погоду в салонах. Неудивительно, что после смерти великого реформатора общество очень скоро вместо Германии и Голландии стало ориентироваться на Францию, славную тем, что чрезвычайно красиво и духовито загнивала. В общем, и Петр тоже «хотел как лучше, а получилось как всегда».

117

Считаем: начало века — либералы, 20-е — 30-е годы — «правоверные» коммунисты и «перестройка» — снова либералы.

118

Ну, тут не соглашусь. «Прогресс» и «реакция» есть термины относительные — всё зависит от того, куда направлено движение.

119

Солоневич И. Народная монархия. М., 1991. С. 124.

120

Там же. С. 125.

121

Для иллюстрация рекомендую посмотреть, кто ещё не видел, замечательный фильм: «День выборов». От лица своего и всех своих друзей журналистов свидетельствую: правда от первого до последнего кадра.

122

Там же. С. 131.

123

А спустя шестьдесят лет с наибольшим рвением ополчились на Сталина те, кто жил щедротами «тоталитарного режима» — интеллигенция.

124

Забавно, что Октябрь являлся двойственным событием: будучи несомненной революцией в плане общественных перемен, в государственном аспекте он стал несомненной контрреволюцией, установив государственный порядок. Недаром многие монархисты выбрали Октябрь, а не Февраль.

125

Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний. М., 1991. С. 162–164.

126

Там же. С. 199–201.

127

Там же. С. 202–203.

128

А впрочем, может быть, и была написана — но не востребована!

129

Троцкий Л. С. 47–51.

130

Троцкий Л. С. 53.

131

Ольденбург С. Царствование императора Николая II. С. 588.

132

А на румынском фронте, например, кормили солдат исключительно чечевицей.

133

С. Д. Сазонов с ноября 1910 г. по июль 1916 г. был министром иностранных дел Российской империи.

134

Видный британский политический деятель.

135

Революция глазами второго бюро. Донесения сотрудников французской разведки капитана де Малейси и генерала Нисселя. http://scepsis.ru/library/id_1905.html

136

Цит. по: История гражданской войны. Т. 1. М., 1938. С. 87.

137

Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний. С. 228.

138

В курсе средней школы во времена социализма этот период назывался «двоевластием» (под «властями» подразумевались Временное правительство и Советы).

139

История гражданской войны. Т. 1. М., 1938. С. 120.

140

Перед тем, как их жалеть прочтите Приложение № 3.

141

Кстати, комиссаром Юго-Западного фронта был назначен Борис Савинков — тот самый. Ещё один вираж его головокружительной биографии…

142

Оськин Д. Записки прапорщика. М., 1998. С. 355–356.

143

И неплохо, кстати, получилось. Я тут прикинула, сколько контролеров стояло около красного командира: комиссар, особист, парторг и комсорг. Попробуй-ка в такой обстановке обкрадывать солдат, торговать оружием или допустить «дедовщину»…

144

…мать их за ногу! А к чему они, собственно, готовились, планируя наступление?!

145

Оськин Д. С. 365.

146

Там же. С. 339–340.

147

Просто умилительно читать, как «демократические» публицисты 90-х годов обвиняют большевиков в том, что придумали и ввели в действие их собственные единомышленники образца 1917 года!

148

Локаут — закрытие предприятия как ответ на стачку.

149

Кстати, весной 1918 года самая жестокая карательная мера большевистского правительства — 10 лет тюрьмы — полагалась за самогоноварение.