Глава XIII. Всесильный граф

(Продолжает XII)

Биография графа Аракчеева продемонстрировала еще раз, что чины и звания на Руси далеко не всегда были связаны со знатностью и богатством, но и нередко просто с человеческим талантом. Алексей Андреевич вышел из очень небогатой и незнатной семьи, графский титул получил лишь на государственной службе. А карьеру свою сделал незаурядной энергией и талантом. Представление о нем, как о тупом деспоте, совершенно неправильное. Отличный офицер-артиллерист, Аракчеев стал автором первого по настоящему основательного отечественного учебника по артиллерии. Был очень способен к математике и расчетам, в молодости отличался от своих сверстников быстрым умом, а в более взрослые годы считался на редкость сильным полемистом, способным ради выигрыша в споре доказать и такое, чего сам никогда не думал.

Да, был резок и груб. Но далеко не всегда. Грубость не составляла основу его натуры. Ей была вспыльчивость в купе с неспособностью контролировать себя в такие минуты.

До некоторой степени графа оправдывает и то, что он относился к типу людей, которые полагают, что все в этой жизни делается слишком медленно, а можно и нужно гораздо быстрее. Поэтому на государственном уровне у подобных личностей всегда случаются и успехи и срывы. А дальше — кто что больше и лучше запомнит. Антимонархическая большевистская историография очень старалась показывать тут только черное.

«Аракчеевщина», как зажим либерального умонастроения и создание утеснительного образа жизни — «военных поселений», конечно, не выдумка.

Однако военные (солдатские) поселения по своему замыслу были совсем не глупой затеей. В мирное время, как доказывал граф Александру I, незачем муштровать уже опытных солдат с утра до вечера. Пусть лучше, проживая в сельской местности, производительным трудом займутся. К тому же, получат возможность жить семьями. То есть, та же идея стройбатов, только солдаты занимались не строительством, а сельским трудом, да и жили куда свободнее. Разумеется, речь шла не обо всех воинских частях. Гвардии и войск, выдвинутых к западным и южным границам страны, все это вообще не касалось. В общей сложности военные поселения охватывали около 40 % российского войска.

В Германии аракчеевская идея, несомненно, хорошо бы прошла. В России дело как всегда споткнулось об очень неумелое административное воплощение и о человека. Солдаты перестали понимать, кто теперь, собственно, они такие. И находясь, по существу, в более предпочтительных условиях, стали все более и более роптать, переходя к крестьянскому образу мыслей и требуя дальнейших послаблений. Происходило нечто сходное со стрелецкими бунтами за сто с лишним лет до этого, когда люди также требовали больше возможного и опрокидывали на себя гнев властвующей верхушки.

Что же касается либерализма, то его при Аракчееве, во всяком случае, было больше, чем в предыдущем царствовании Павла и в последующем у Николая I. Аракчеев в этом смысле не столько угнетал, сколько острастку давал, понимая, как умный человек, с каким народом, а главное, с какою взбалмошной дворянской интеллигенцией имеет дело.

Наши коммунистические историки с Аракчеевым так запутались, что в одном и том же учебнике объявляли его гонителем прогресса и реакционером при Александре I, а потом (на других страницах) человеком, поддерживавшим политическую реакцию после восстания декабристов при Николае I. То есть получалось, что реакция графа была против себя же самого.

По внутреннему складу граф был очень мистичен, хотя старался этого не афишировать. Смысл жизни, гораздо больший, чем сиюминутная реальность, всегда очень тревожил его. И это иногда приводило Аракчеева к пароксизмам задумчивой мрачной тоски.

Нечто схожее стало довольно рано развиваться и у императора Александра I. Кипучая государственная деятельность сменялась вдруг чувством ее бессмысленной суеты, «мышиной возни» перед таинственной исторической судьбой России. С непонятным ее призванием и предназначением. В минуты солнечных настроений родина представлялась ему, как говорил сам Александр, огромным бутоном прекрасного, еще не распустившегося цветка. Но чаще стали появляться ощущения ее гибельной неподвижности. Получалось, как в сказке «Конек-Горбунок» Ершова. Гигантский кит в океане времени, на котором люди построили многочисленные жилища, ведут хозяйство на занесенной ветрами земле, умирают, родятся, иногда что-то празднуют. Кит в один совсем не прекрасный момент проснется, когда-то это обязательно произойдет, и все кончится, в каком-то кошмаре.

Своими апокалиптическими настроениями император вполне откровенно делился только с Аракчеевым, и не скрывал от него возрастающий страх перед тем, на чем покоится и царствующий дом, и вся видимость российского государства.

В связи со всем этим в императоре не мог не пробудиться интерес к мистической культуре с ее ответами на вопросы о предназначениях, данных высшими силами странам, народам и отдельным людям.

Аракчеев, как человек действия, предложил разобраться с «проблемой» на хорошем организационном уровне. И, получив монаршее одобрение, энергично приступил. (А материальные и командные возможности графа были не ограничены).

Весной 1811 года группа молодых хорошо образованных офицеров (числом около двадцати) получила очень любопытное задание. Каждому следовало отправиться в лично ему указанный регион Центральной России, Севера или Сибири. Сопровождали такого командированного — писарь и четыре солдата. Лошади, деньги — всего предостаточно.

Надлежало установить, кто в тамошних местах числится у народа в сильных ворожеях, провидцах и прочем колдовательском ремесле. С оными встретиться и, не пугая их ничем, установить, действительно ли отдельные ко многому способны. Выявленных следовало с удобством отправлять к самому графу.

Первые «странные» люди стали появляться у Аракчеева уже через три месяца. Почти все они очень скоро отбывали назад, но не только без всяких обид, а и с деньгами или с подарками, потому что иные брать деньги отказывались.

Несколько странных людей задержалось подольше, и известно, что кто-то из них вылечил от мигреней императрицу, а одна старая ворожея так и осталась при Аракчееве, потому что блестяще справлялась с любыми кишечно-желудочными заболеваниями.

Но вот того, кто по-настоящему требовался, найти не удавалось.

Пока заснеженной ноябрьской дорогой он вдруг не пришел к Аракчееву сам.

В шестидесятые годы разведка ГДР «Штази» обнаружила очень любопытные дневники близкого к Аракчееву офицера Жиркевича, которые вместе с его потомками оказались в Европе. Далее мы будем следовать излагаемым там событиям.

Человек, явившийся к графу, был неопределенного возраста и мало запоминающейся наружности. Может быть лет сорока, иногда казалось, что и гораздо меньше. А вдруг проскакивало что-то такое, что заставляло думать — он пожилой и просто имеет очень хорошо сохранившуюся внешность.

По одежде человек более походил на средней руки подрядчика или на лицо торгового звания из его не самой богатой прослойки.

Допущенный к графу, он объявил, что знает о некоторых его желаниях и как сын отечества готов оказать ему нужную услугу. Но при одном условии: он должен затем так же беспрепятственно уйти отсюда, как и пришел, и именем его и местожительством не будут интересоваться.

Граф равнодушно кивнул в ответ головой и так же равнодушно спросил:

— А что ты умеешь, братец?

Человек, стоявший шагах в семи от стола, за которым сидел Аракчеев, тут же сдвинул бронзовый письменный прибор. Так, что тот с середины съехал на самый край.

Брови хозяина сами поехали вверх…

— А обратно?

И это было исполнено.

Аракчеев велел подать стул, чтобы человек сел, но тот попросился стоять.

— Ну, а еще что-нибудь?

Человек чуть подумал…

— В донесении вашем, что отправлено час назад Государю и сейчас все еще в пути, сообщать об князе Багратионе изволите. Что не только горяч, но и старой военной методе подвержен. Штык и кавалерию предпочитает артиллерийской науке, и при назначениях его…

— Достаточно, братец, достаточно, — посмотрев на адъютантов, быстро проговорил граф, — я дальше и сам помню.

И, взглянув на бронзовый письменный прибор, спросил:

— Желаешь далее без свидетелей говорить?

Человек отрицательно качнул головой:

— Им тоже надобно слушать.

Далее, выражаясь современным языком, последовала такая информация.

Россия будет еще некоторое время участвовать в антинаполеоновских войнах. Вторжение Бонапарта в Россию произойдет в следующем году, станет сначала тяжелым для государства, но кончится вхождением русских войск в Париж. Захватив Москву, французы сами окажутся в ней блокированными. Среди героев этого периода войны будет офицер по имени Александр, отважнейший из отважных. Ум и решительность этого человека столь феноменальны, что со временем станут не благом, а огромнейшей государственной опасностью. Именно он, в чине уже генерала, возглавит крупный заговор военных и опрокинет в 1824 году царский престол. Офицер этот настолько бескомпромиссен и решителен, что поднимет историческую волну выше всякого человеческого роста. Она захлестнет не только Россию, но и потом всю Европу.

— Что ты еще можешь сказать об этом человеке?

— Он артиллерист, как и ваше сиятельство.

Далее последовало достаточно точное словесное описание Фигнера. После чего незнакомец вежливо напомнил графу об обещании ему беспрепятственно удалиться.

Казалось бы, если речь идет о будущем восстании декабристов 1825 года, произошла ошибка. Год, причем успешного восстания, был назван не 25-ый, а 24-ый. Однако вряд ли это ошибка. Имея во главе такого феноменального человека, как Александр Фигнер, заговорщики, конечно, сорганизовались и начали бы раньше.

Что имел в виду незнакомец, повествуя не только об уничтожении престола Романовых, но и о слишком большой исторической волне?

Однако первоочередного ответа требует более важный вопрос. Почему незнакомец ничего не сказал о восстании 1825 года без участия Фигнера? Потому что оно было обречено на провал? Однако трагедия в том, что это не был провал только отдельных личностей.

Восстание декабристов, к сожалению, давно превратилось в романтическую сказку. Почти исключительно — в историю отдельных судеб. Судьба же самой России осталась за планом научных и художественных исследований. Восстание, тем не менее, принципиально сказалось на последующей нашей истории, причем повлияло в очень дурную сторону.

Во всех школьных программах при изучении пушкинского Онегина говорится, что сей малоинтересный человек стал таковым в социальном вакууме своего времени, так как лучшие представители общества находились в Сибири или были очень сильно происшедшим напуганы. Правильно. Только дело тут не в Онегине, а в том, что волконские, муравьевы, пестели, трубецкие и прочая высокородная и очень образованная публика к сороковым годам прошлого века могла бы сидеть не в Сибири, а в Государственном совете при императоре Николае I. Тогда бы не пришлось последнему произносить знаменитую фразу: «Я первый крепостник России». Ведь произнесена она была не просто так. В 1842 году Николай вместе с графом Дмитрием Киселевым, тайно подготовив, неожиданно вынес на обсуждение Государственного совета чрезвычайно прогрессивный проект освобождения крепостных крестьян. Освобождения с землей. Проект предусматривал переход к крестьянам производственных угодий с последующим их выкупом в течение двадцати лет. Величина выкупа равнялась двадцатилетнему капитализированному доходу от переданной земли. Другими словами, крестьянин (будучи уже свободным) продолжал в течение двадцати лет отдавать оброк барину как и раньше, но трудился бы уже не ради бесконечной чужой паразитической жизни, а ради своей и своих потомков, получавших землю в окончательную собственность. Понятно, что стимулы такого нового труда были бы очень мощными. Немалый процент крестьян расплатился бы многими годами раньше. И, что очень важно, уже с первого года такой реформы крестьяне относились бы к земле как к собственной, интенсифицируя земледелие, овладевая навыками сбыта товарной продукции через собственную сельскую кооперацию, и т. п.

Но в Государственном совете в 1842 году сидели совсем другие люди, которые в большинстве своем никогда не мыслили историческими категориями. И именно на их единодушный протест Николай, испугавшись, ответил: не надо, де, волноваться, это всего лишь игра государственной мысли. И дальше последовала та самая знаменитая, вырванная из контекста услужливыми историками фраза про первого крепостника России.

Декабристы жизнь сломали не только себе, а всему Отечеству.

Но, может быть, тогда, успешное восстание во главе с Фигнером и стало бы положительным поворотным пунктом российской истории?

Нет, было бы еще хуже.

Здесь самое время вспомнить гениальную революционную тактику Ленина.

Большевики ставили во главу средства связи, без которых на огромных пространствах России невозможны были никакие радикальные действия. Помните — «почта, телеграф, телефон»? Но это при том, что у большевиков почти везде уже имелись собственные ячейки и вооруженные отряды.

Ошарашенный народ всюду почувствовал новую власть из центра, которого всегда боялись и с которым сопрягали себя в каждой отдельной точке огромного государственного пространства.

Победа большевиков малой политической силой до сих пор вызывает недоумение отечественных и западных историков, поскольку объяснение не ищется в области психологии. Тем не менее, оно именно там. Главное, к чему гениально стремился Ленин, заключалось в создании впечатления полной большевистской победы. Именно, впечатления в сознании масс: коммунистическое правительство в центре, коммунистическая власть на местах.

Непонятно откуда взявшаяся? Но она действует от имени центра России!

Всюду с невероятной интенсивностью рассылаются директивы и телеграммы. Иногда противоречивые и совершенно дурацкого содержания? Неважно! Важно впечатление активно действующей государственной машины. Это вдохновляет сочувствующих и подчиняет колеблющихся.

Комиссары, порой и из числа самых случайных людей, отсылаются куда только можно. Народ плохо понимает, о чем они говорят? Неважно! Важно, что вот она власть, уже приехала из Москвы.

Оторвите человека от дела и прокрутите раз сорок вокруг собственной оси. Скоро он потом поймет, что делал и где что должно находиться? А к тем отдельным, кто все же понимал слишком скоро, применялись известные средства успокоения.

И то, надо сказать, Ленин сам не вполне надеялся на свой психологический расчет, и на тот случай, если народ раньше срока очухается, планировал побег большевистской верхушки обратно к Женевскому озеру.

В отличие от Ленина у декабристов никаких средств связи просто не существовало. А любой курьер был бы местными властями обыскан и привезенные им революционные директивы попали бы не к массам, а к губернатору и полицейским начальникам.

Что же могло произойти в России 1820-х годов после победы радикалов в центре с объявлением об освобождении крестьян и равенстве прав всех сословий?

Во-первых, крестьяне, составлявшие хоть и очень большую, но единственную социальную базу кучки дворян-революционеров, вообще бы ничего не поняли, а вести среди них пропаганду на местах никто бы не позволил.

Во-вторых, в массе своей офицерский состав российской армии состоял из средне— и мелкопоместных дворян, которые только о том и мечтали, чтобы, получив денежную выслугу, вернуться в родные места с почетным званием и зажить спокойной достаточной жизнью. А вместо этого им предложили бы уравняться в правах с собственными крепостными, потеряв, в придачу, наследственное имущество.

Солдат в воинских частях не распропагандируешь по той же, что и крестьян, причине невежества. Плюс к этому, они и знать не умеют никого кроме собственных командиров. Добавим еще, что для темных, но религиозных солдатских душ убийство Государя явилось бы страшным известием. И грамотные офицеры очень легко объяснили бы им, что кто-то из наследников жив, и надо идти спасать Россию.

Что бы и произошло. В масштабах огромной национальной бойни.

Какие самозванцы и просто минидиктаторы появились бы на наших просторах, трудно, да и просто противно гадать.

Несомненно, и то, что часть особенно зажатых помещиками крестьян откликнулась бы на произошедшее поджогами и грабежами. Значит, появились бы и новые Разины-Пугачевы.

Да, очень своеобразное сообщение получил Аракчеев.

В остаток того дня граф хмуро молчал и думал. А наутро следующего сказал Жиркевичу, что не станет писать Государю про сообщение этого иностранца, а доложит все лично.

— Иностранца?

— Что?

— Вы, ваше сиятельство, изволили сказать «иностранец». Он, тот вчерашний, наш русский.

— Я так сказал?! — Аракчеев свел брови и некоторое время сосредоточенно думал. — Постой, а я ведь со вчерашнего вечера так только его про себя и числю. Экая чертовщина! Ты сам ничего не заметил?

— Речь совершенно чистая.

— Речь, да… Да только что-то тут все же не чисто. — Он посмотрел на бронзовый письменный прибор. — Этот, немедля на другой заменить!

Судьба Александра Фигнера была решена. После известных последовавших событий он был легко вычислен. О настоящих обстоятельствах его гибели Жиркевич ничего не пишет.

А интересно все-таки попробовать ответить на вопрос: что же должно было произойти не только с Россией, но и со всею Европой, стань Фигнер военным диктатором? О какой катастрофической ситуации для нее говорил Аракчееву незнакомец, и на каком в отдалении будущем плане?

Историки очень любят подчеркивать, что их наука не признает слова «если». Дескать, что было, то было. И ничего потом не переиграешь. Это наивное и поверхностное суждение.

Во-первых, уже потому, что сами историки слишком часто прошлое фальсифицируют и извращают, придавая ему тот «полезный» смысл, который нужно вложить в умы живущего поколения. Следовательно, то, чего не было — но могло бы быть, считается не менее важным случившегося в действительности.

Во-вторых, любой исторический опыт тем только и интересен, что относится к фактам лишь как к возможностям и открывает причины к ним поведшие или не поведшие. Причины же составляют то самое главное, что требуется изучать.

В-третьих, история как простой набор фактов не только не позволяет ответить на вопрос — что зависит от человека, а что от него не зависит, но даже не позволяет поставить такой вопрос. Иное дело, когда устанавливается вполне полноценный спектр возможностей с пониманием идущих от них альтернативных исторических траекторий. Тогда речь может идти уже не о фактах, а о том, кого «другая» история могла устраивать или не устраивать. И только таким путем могут быть обнаружены соответствующие исторические интересы и силы.

Проведем одну аналогию.

В Европе в XV–XVII веках был популярен прием шифровки в картинах общеизвестных фигур или знаков. При тонком исполнении вы никогда не увидите их, пока не подскажут, в какой именно части картины и что именно нужно искать. Тогда сокрытое вдруг неожиданно и ясно обнаруживается.

То же самое происходит и с историей «в сослагательном наклонении». Она указывает закрытые раньше куски полотна, в которых внимательному взгляду вдруг удается что-то заметить. И иногда там проглядывает такая рожа, что, выражаясь языком Гоголя, только плюнешь и перекрестишься.