V. ВЕЛИКИЕ ЛУКИ

Между тем король думал не о мирных переговорах, а о продолжении войны. Если он приостановил военные действия в конце 1579 года, то сделал это по необходимости и главным образом вследствие недостатка в финансовых средствах. Расходы на первую кампанию были весьма значительны: они достигали 329 488 злотых, между тем как Баторий получил от Речи Посполитой только 212 101 зл., так что ему пришлось покрывать издержки деньгами из своей собственной казны и различного рода займами (на сумму 117 387 зл.)[415].

Ввиду этого он уже на возвратном пути из-под Полоцка решил созвать сейм, чтобы обсудить, каким образом и на какие средства продолжать войну и довести ее до желанного конца. Бросать предприятие, начало которого было так счастливо и дальнейший ход которого предвещал такие же успехи, казалось ему делом невозможным. Сильнейшие крепости были завоеваны у врага, доступ в его владения открыт, он сам находился в паническом страхе, на что указывало уклонение его от борьбы в открытом поле и уклонение от подачи помощи своим укреплениям. Король ускорял созыв сейма, так как ему было известно, что московский государь имел обыкновение начинать военные действия зимой. Сейм созывался в Варшаву на 22-е ноября. Сенаторы и шляхта Литвы просили короля устроить сеймовые совещания в пределах их страны, поближе к театру войны, но Баторий не пожелал отступать от существовавших постановлений относительно места, в котором сеймы должны собираться[416]. Уже на возвратном пути король разослал из Брацлавля к шляхте универсалы, приглашая ее собраться на сеймики 2-го октября и прислать на сейм с неограниченными полномочиями[417].

Затем на Вильну и Гродну Баторий направился в Варшаву, чтоб присутствовать на сейме, от решений которого зависела участь задуманного королем второго похода. Результат совещаний сейма обусловлен был настроением общества, т. е., конечно, главным образом настроением шляхты.

Победы Батория вызвали восторг в обществе: проповедники в своих речах[418], поэты в своих стихотворениях прославляли его подвиги и выражали ему глубокую благодарность за его великие деяния[419].

Шляхта поспешила, по зову короля, на сеймики в большом числе и выразила согласие дать средства на дальнейшее ведение войны[420]. Но нашлись и такие, которые осуждали деятельность победоносного короля. Некоторые из них вооружались против политики захватов. Если допустить, что даже вся Московия поступит под нашу власть, то найдется ли, спрашивали они, надлежащее средство при таких обширных границах управлять таким громадным государством; к тому же, какая польза будет от этого, когда сама Речь Посполитая страдает многими болезнями. У других противников Батория сказывался национальный антагонизм. Они были недовольны тем, что король, Венгерец по происхождению, покровительствует своим соотечественникам, а потому нарочно преувеличивали раздоры, происходившие между Поляками и Венграми, жалуясь на то, что чужестранцы презирают военную власть. Иные нападали на политику фаворитизма, какая действительно обнаруживалась в деятельности Батория. Возвратившись из Полоцка в Вильну, он заместил вакантные должности, отдав большую часть их фамилии Радзивиллов, магнатам, которые составляли главную его опору в Литве. Многие вооружались против подобной политики из эгоистических побуждений, досадуя на то, что они обойдены королевскими милостями, которые они себе заслужили теми или иными своими деяниями. При этом были такие, — прежде всего, конечно, Зборовские, — которые утверждали, что Баторий обязан им своим престолом, так как они подали за него свои голоса при избрании его в короли[421].

Это враждебное королю настроение обнаружилось и на сейме. Противники королевские заговорили прежде всего о том, что Баторий не исполнил обязательств избирательного договора, что он не уплатил государственных долгов, что иностранцы получают староства и различные почести, что герцог Курляндский утвержден во владении своим герцогством не в обычном месте и не в обычное время и на менее выгодных для государства условиях[422]. Говорили, что новые налоги излишни или могут быть меньше, если только будет исполняться конституция, изданная при короле Сигизмунде-Августе, относительно уплаты староствами ³/₄ доходов. Распускали слух, что король намеревается развестись с женою, которою он пренебрегает, и что уже с этою целью ведутся хлопоты в Риме.

Король легко опровергнул все взводимые на него обвинения. Он принес многие денежные жертвы в пользу Речи Посполитой, уплатив значительные суммы из своей казны на жалованье ратным людям, на усмирение Данцига и на ведение настоящей войны. У него нет ничего отдельного от государства, он готов все пожертвовать ему, даже свою собственную жизнь.

Что касается конституции Сигизмунда-Августа об уплате староствами ³/₄ доходов в государственную казну, то на это правительство так ответило: во-первых, об этом в конституции вполне ясно ничего не говорится; во-вторых, несправедливо было бы лишать лиц, получивших староства за свои заслуги, пожалованных им наград. Если не поощрять доблести и храбрости наградами, то кто захочет оказывать услуги государству на войне, при отправлении посольств, или вообще при исполнении какой-нибудь общественной должности? Кто станет служить ради величия и славы своего отечества, если ему не будет обещано за то никаких выгод?

По вопросу о пользовании услугами иностранцев король сделал следующего рода заявления. Иноземных солдат он нанял по необходимости, потому что ему нужна была пехота, а Речь Посполитая, имея прекрасную конницу, которая даже превосходит этот род войска в других государствах, не располагает достаточным количеством пехотинцев. На упреки в том, что король предпочтением, отдаваемым иностранцам, ронял авторитет высшей военной власти, он ответил, что у него не могло быть подобного желания и намерения, что, назначив Бекеша начальником венгерского отряда, он не давал тем самым права распоряжаться по своему усмотрению, а желал только иметь в лице венгерского вождя посредника, при помощи которого можно было бы сноситься с венгерским войском. Вообще, по вопросу о том, следует ли пользоваться услугами иностранцев или нет, большинство сейма было того мнения, что иностранцы могут принести большую пользу государству; только следует подчинять их общегосударственным законам, не давать им общественных должностей и почестей, а вознаграждать их за службу землями или иными подобного рода милостями.

Относительно герцога Курляндского сейму дано было объяснение, что условия, на которых он признал себя вассалом Речи Посполитой, выгоднее прежде заключавшихся условий, и в доказательство представлен договор.

Чтоб рассеять слухи о желании короля развестись с женой, оглашено было содержание переговоров, которые были ведены в Риме при посредстве плоцкого епископа, и таким образом было уничтожено всякое подозрение по этому поводу.

Некоторые высказали желание, чтобы король не принимал участия в походах, а поручал ведение их своим заместителям, тогда он не будет подвергать себя опасности. Но король заявил, что он считает уклонение от войны недостойным своего сана и мужества. Кроме того, присутствие его будет полезно для ослабления раздоров, какие могут возникнуть между польскими и литовскими военачальниками; наконец, на войну явится больше охотников, если ему будет известно, что они будут сражаться на глазах короля.

Баторий и Замойский, его главный советник и помощник, который совершенно вошел в его замыслы, сумели увлечь сейм завоевательными планами. По словам Гейденштейна, наибольшее впечатление произвела на сейм речь Замойского. Политик, применявшийся искусно к обстоятельствам, он сумел ловко разжечь в шляхетском сословии аппетиты к захватам чужих земель. «Есть немало таких, — говорил он, — которые опасаются трудностей управления при слишком большой обширности владений и думают, что не следует более увеличивать пределов владычества Речи Посполитой, ибо приобретение потребует издержек и большого труда, а пользы от этого республике не будет никакой. Но может показаться удивительным, отчего в своих частных делах никто не рассуждает так, как по отношению к государству. Существуете ли хоть один человек, который не предпочел бы десяти имений одному? Тяжелы заботы, налагаемые обширным имением, но они вознаграждаются большими выгодами и удобствами. Положение нашего государства, мне кажется, таково, что если мы только хотим иметь пружину дел (nervus rerum, деньги) и если желаем сохранить настоящее состояние республики, то совершенно необходимо присоединить к ней какое-нибудь новое владение. Все подчиненные области, присоединявшиеся к нашему государству, получили полное гражданство на равных совершенно правах, нет ни одной, которая обращена была бы в зависимую провинцию, или поставлена в условия данничества; таким образом, при одинаковой для всех свободе, для всех уравнены и податные тягости. Если бы мы захотели облегчить их для себя, то какое могли бы иметь к тому средство, кроме присоединения к государству нового владения, по образцу всех бывших великих империй: установив в нем подати и пошлины, мы могли бы освободить себя от некоторой значительной доли общих тягостей». Таким образом, Речи Посполитой предлагалась политика порабощения других стран и народов, политика, шедшая вразрез с основами ее государственного строя, покоившегося на федеративных началах. Однако речь Замойского увлекла представителей шляхетского сословия и они уже без всякого колебания, замечает историк, изъявили свое согласие на продолжение войны и на дальнейшее взимание налогов для нее[423]. Норма обложения была принята та же, что и в прошлом году. Кроме того, старосты, под влиянием речей, произнесенных на сейме, о необходимости привлечь их к уплате ³/₄ доходов в государственную казну, предложили, посоветовавшись между собой, уплатить двойную кварту за один год на военные издержки, с тем условием, что делают это они только на этот один раз, ввиду крайней государственной необходимости, и что впредь к тому не будут принуждаемы[424]. Наконец и духовенство обязалось дать на ту же цель субсидию «со всех епископств, аббатств, титулованных приходов (probostw, ktore sa infulatowe), от капитулов кафедральных церквей, от владык и архимандритов», в размере приблизительно около 33 000 золотых[425]. Сроком взноса установленных налогов назначен был день св. Войтеха (24-го апреля), но затем король, с согласия сената, решил ускорить взимание их, ввиду того, что денежные средства ему нужны были скорее, и назначил срок на четвертое воскресенье поста (niedziele srodopostna).

Но как и в прошлом году, сбор налогов совершался медленно и приготовления к войне тянулись гораздо дольше, чем желал того король.

Между тем велись переговоры о мире. Московский гонец Леонтий Стремоухов, о котором мы говорили выше, явился к литовским вельможам, к которым он был послан, в ноябре месяце[426] и передал им царскую грамоту. Они дали ему такой ответ. Король, как христианский государь, выше всего ценит мир и согласие между соседями, и если начал войну, то только в силу крайней необходимости, принужденный к тому самим великим князем московским, который завладел уже Ливонией и стремится завладеть Курляндией. Задержав у себя гонца Лопатинского, великий князь довел дело до такой степени, что им, королевским советникам, не следовало бы ни о чем просить короля; однако они, сожалея о разлитии христианской крови, обратились к королю с просьбой о том, чтобы переговоры о заключении мира были начаты. Но королю нет никакого основания посылать к московскому государю послов, так как он не считает себя вправе подвергать кого-либо из своих подданных оскорблениям, каким они раньше подвергались в московском государстве. Король согласен, однако, принять у себя московских послов, для которых они, королевские советники, испросили у короля проезжую грамоту, и если послы немедленно прибудут в Польшу, король обещает сохранять спокойствие на границах до тех пор, пока будут происходить переговоры[427].

Свое желание заключить мир Иоанн выразил и через королевского гонца Богдана Проселка, который уехал из Новгорода 23-го ноября[428]. Мало того, царь решил отпустить гонца Лопатинского, для чего приказал привезти его в Москву, куда сам возвратился 29-го декабря. Спустя несколько дней Лопатинский был отпущен, и Иоанн, не дожидаясь возвращения первого своего гонца, отправил к Баторию вместе с Лопатинским второго — дворянина Елизария Ивановича Благово. При отпуске Лопатинскому было сделано от имени царя следующее внушение. Он привез с собою грамоту, в которой «Стефан король как бы с розметом и многие укоризненные слова писал», чем совершил деяние, за которое таких людей везде казнят. Но он, государь христианский, его убогой крови не хочет и «для покою христианского по христианскому обычаю» отпускает его к его королю[429].

Вместе с тем Лопатинскому дано было поручение убеждать литовских вельмож, чтоб они склоняли короля к миру. «И ты говори, — наказывали ему Андрей и Василий Щелкаловы, — паном своим Николаю Юрьевичу, воеводе виленскому, да Остафью Воловичу, Троцкому пану, да Степану Збаражскому, воеводе Троцкому (и иным их милости панов поменяли и Яну Иеронимовичу[430] нечего говорить, он большую смуту межи господарей делает и с своим паны бранит, што бы они Стефана Короля, господаря своего, тым же обычаем умолили, што бы он серцо свое утулил, а по обычаю христианскому с господарем нашим в миру жил, а тую брань обчо против неверное руки поганское обернул»[431].

Через гонца Благово Иоанн по-прежнему заявлял Баторию о своем желании мириться, причем опять увещевал короля прислать великих послов для этой цели к нему в Москву[432].

Этим царь не ограничился. Когда возвратился Лев Стремоухов (3-го февраля)[433] и донес, что Баторий не желает отправлять послов, а прислал через него, Стремоухова, опасную грамоту для московского посольства, Иоанн приказал своим боярам написать новую грамоту к литовским вельможам. В этой грамоте московские бояре припоминали им «милосердие и прихильность» своего государя к ним и ко всей их земле, польской короне и великому княжеству литовскому. Когда после смерти Сигизмунда-Августа Речь Посполитая прислала своего гонца, Федора Зенковича, просить о продолжении перемирия, их государь, как государь христианский, щадя кровь христианскую, скорбя о смерти короля Жигимонта-Августа, и видя, что «христианская рука ущипок приимует, господари христианские изводятся без потомка и бесерменские господари размножаются», внял этой просьбе и приказал соблюдать по всем границам мир, хотя рать у него вся уже была наготове. Такое же расположение к Речи Посполитой государь их оказал после того, как «Бог поручил» ему и он Полоцк взял. По просьбе литовских панов, он далее Полоцка и сам не пошел и рати своей ходить не велел, хотя рати у него были тогда великие.

Теперь необходимо панам радам литовским и им, боярам московским, приводить государей своих к тому, чтобы между ними утвердилось мирное постановление. Но сделать это можно не так, как думают литовские паны. Та «грамота (писали московские бояре), что есте прислали к нам, именуючи опасною грамотою, не по прежнему обычаю прислана, чого николи не бывало, а издавна вам, паном радам и братьи нашей самым в ведоме, что господаря нашего послы и посланники наперед литовских послов не хаживали, а ходили за все литовские послы к господарям нашим, и вы бы, братья наша, новых причин чого николи не бывало, не всчинали». А потому «мы вас, братью свою, панов рад напоминаем для своего и вашего обычая, чтоб нам и вам, братьи нашей, всем с обе стороны, на такие дела смотрели, которые идут к покою христианскому и господаря своего Стефана короля наводили, чтоб господарь ваш с нашим господарем похотел добраго пожитья и послов бы своих ко господарю нашему неомешкаючи слал, по господаря нашего опасной грамоты, которые бы могли доброе дело постановить».

Эта грамота московских бояр была отправлена в Литву с гонцом Грязновым Шубиным[434] в конце февраля[435].

Таким условиям ведения переговоров Стефан Баторий, как победитель, подчиняться не желал. Он принимал московского гонца Елизара Благова в Гродне, куда прибыл по окончании варшавского сейма[436]. С Благовым он послал к Иоанну грамоту, в которой заявлял, что так как Иоанн прежних его послов «с незвыклым и к доброй приязни непригожим постановлением отправил», и Иоанновы послы, которые являлись к нему, «ничего к доброму делу не становили», то вследствие этого посылать ему послов к Иоанну непригоже. Если же Иоанн хочет мира, то пусть он своих послов немедленно к нему присылает. Что касается предложения относительно обмена и выкупа пленных, то пусть в Москве рассудят, годится ли это делать во время войны[437].

Иоанн и после этого не перестал делать попыток отсрочить войну путем дипломатических пересылок, но характер этих сношений изменяется: он понижает сильно тон своих требований и желаний. Вскоре после того как в Москву возвратился Елизар Благово (15-го апреля), царь, посоветовавшись с боярами, отправил к Баторию нового гонца — дворянина Григория Афанасьевича Нащокина (23-го апреля). В грамоте, посланной с этим гонцом, царь жаловался на то, что перемирие со стороны Речи Посполитой не соблюдается: «Воеводы и державцы твои, — писал Иоанн, — чаем без твоего ведома, из Чечерска, из Гомля и из Мстиславля приходячи в наши украйные города, в Стародубский уезд и в Почепской и в Рославской, а из Орши и из Витебска приходя в Смоленской уезд и в Вельской и в Торопецкой и в Луцкой, многое розлитие крови христианской починили многижды воинским обычаем, а в Лиолянской земле нине пришедши, твои люди Матвей Дембинский с товарищами заняли место город Шмылтын и приходячи из Шмылтына твои люди на Псковские места и на Говейские и на Юрьевские, многие места повоевали и разлитие крови христианской починили»[438].

Иоанн опять повторял свое желание, чтобы Баторий присылал к нему послов, но вместе с тем дал Нащокину и такой тайный наказ. Если король, отказавшись отправить от себя посольство, будет готовиться к походу на Украину, тогда Нащокин должен испросить себе у короля частную аудиенцию и объявить, что царь пришлет своих послов, лишь бы только военные действия были приостановлены[439].

Между тем возвратился в Москву (30-го мая) Грязнов-Шубин, который привез с собой ответ панов литовских. Они говорили, что не видят, чтоб из переговоров вышел какой-нибудь прок. В московском государстве задержаны и даже в темницу посажены многие купцы, которые отправились туда ради торговли во время мира; при этом в казну московского государя отобраны их имущества ценностью свыше 200 000 злотых[440].

Нащокин исполнил свое поручение так, как ему было приказано. Так как Баторий и не думал отправлять послов в Москву, то московский гонец, согласно тайному наказу, объявил королю в частной аудиенции, что его государь соглашается прислать к королю своих послов под тем условием, что будет заключено перемирие и король не двинется дальше со своими войсками. «Пусть король ожидает послов в Вильне, так как и его предшественники всегда оказывали ту особую честь великим князьям московским, что послы их выслушивались только в столице или королевства польского, или великого княжества Литовского»[441].

Баторий смотрел на переговоры лишь как на стратегему со стороны Иоанна целью протянуть время сколь возможно дольше[442] и разузнать состояние противника[443], а потому он приказал сказать Иоанну, что уже готовится выступать в поход и предоставляет разрешение спора между ними на суд Божий. Но если Иоанн пожелает прислать к нему послов, то он примет их и во время похода, да это и лучше будет, так как послам придется совершить путешествие покороче[444]. После заявления Нащокина о том, что царь готов отправить посольство, Баторий согласился воздержаться на некоторое время от войны, назначил срок в пять недель (от 14-го июня) для приезда московским послам[445] и дал им опасную грамоту[446].

Это время нужно было королю, чтобы окончить сборы на войну; он намеревался принять московских послов в лагере, очевидно, с тою целью, чтобы придать больше веса своим требованиям[447]. К искренности намерений Иоанна заключить мир он не мог питать доверия по совершенно основательным причинам. Во время пребывания Нащокина в Литве произошло событие, которое возбудило сильное подозрение в короле, что Иоанн присылает к нему гонцов с целью выведать положение его сил и вообще положение его государства; мало того, он убедился, что царь имеет даже замыслы, опасные для него самого и его государства. Нащокин вошел в тайные сношения с литовским знатным паном Григорием Осциком, который начал пересылаться с Москвою еще во время безкоролевья 1574 года. Осцик обещал московскому правительству возмутить Литву, чтобы подчинить ее московскому царю, и даже убить при удобном случае короля. Изменник ловко обманывал при этом тех, кому он служил. Он подделал печати многих сенаторов, чтобы показать Москвитянам, будто он действует в согласии с другими вельможами, и таким образом приобрести большее доверие к себе. Заговор был открыт, и Осцик вместе с своим сообщником, одним евреем, казнен[448].

Это обстоятельство было последним поводом, заставившим Батория вести переговоры с Иоанном о мире, ведя с ним одновременно борьбу, к которой он деятельно приготовлялся.

По окончании вального сейма в Варшаве Баторий через Гродну прибыл в Вильну, куда он созвал, будучи еще в Гродне, на 17-е апреля съезд из литовских панов рад, врядников земских и депутатов от литовской шляхты для обсуждения вопросов, касающихся предстоящего похода, безопасности Литвы и иных земских дел[449]. Съезд решил помочь королю, как и в прошлом году, не только деньгами, но и вооруженными отрядами, которые, очевидно, могли быть доставлены только людьми богатыми; шляхтичи мало состоятельные явились, конечно, только сами[450].

В приготовлениях к войне происходила задержка не только потому, что налоги собирались медленно, но также и оттого, что солдаты неохотно отправлялись в поход, «Многие из тех, — говорит историк, — которые были в первом походе, потерпев большой урон и лишившись лошадей и всего вооружения вследствие непогод и дурного состояния дороги, теперь слишком ясно представляли себе все тягости столь отдаленной службы и потому очень неохотно записывались в нее»; другие отговаривались недостатком времени[451]. При наборе войска большие услуги оказал королю Замойский. Он составил отряд, который содержал на свой счет. К этому Гейденштейн прибавляет еще и следующую заслугу. Посоветовавшись с королем, говорит он, Замойский всенародно объявил, что будет сам набирать и конницу, и пехоту; когда это стало известно, то во всех проявилось великое рвение и отовсюду стали являться охотники[452].

Кроме того, король привел в исполнение меру, одобренную еще на сейме 1578 года, относительно набора крестьян в королевских имениях по одному человеку с каждых 20-ти ланов. Эта мера встретила противодействие со стороны королевских державцев. Они или не разрешали брать крестьян у себя, или не освобождали их от тяготевших на них крестьянских повинностей, или воспрещали пользоваться им льготами, которые были им предоставлены.

На сейме 1579–1580 годов набор этот снова был одобрен. Тогда король разослал к старостам и державцам универсалы о том, чтобы они не сопротивлялись этой мере, и угрожал им за это наказанием[453]. Несмотря на противодействие помещиков, набор состоялся; он доставил королю около 1500 солдат[454]. Ко всем этим войскам присоединилась, так же как и в прошлом году, венгерская пехота, которую, по поручению Батория, набрал ему брат его Христофор, трансильванский воевода.

Вместе с тем совершалась заготовка пороху, ядер, оружия и иной амуниции[455].

Иоанн тоже делал приготовления к войне, и притом опять в обширных размерах. В январе 1580 года он созвал в Москве духовный собор, на котором торжественно заявил, что церковь и православие в опасности, что бесчисленные враги восстали на Россию, что он с сыном своим, с вельможами и воеводами бодрствует день и ночь для спасения государства, но что духовенство обязано помочь ему в этом великом подвиге; войско скудеет и нуждается, а монастыри богатеют. Поэтому он, государь, требует жертвы от духовенства, и если оно совершит ее, Всевышний благословит его усердие к отечеству. Собор приговорил отдать в государеву казну земли и села княжеские, пожалованные когда-либо духовенству или когда-нибудь духовенством купленные, равно как и имения, заложенные духовенству. Таким образом Иоанн старался увеличить государственные доходы[456] для того, чтобы иметь возможность собрать побольше войска. Служилых людей царь приказал привлекать к исполнению их повинности при помощи принудительных мер: детей боярских, укрывавшихся или бежавших от царской службы, отыскивали особые чиновники, разъезжавшие по областям, били кнутом, сажали на некоторое время в тюрьму и затем отправляли на государеву службу во Псков[457].

Так удалось Иоанну собрать большую армию, но как и в прошлом году, она представляла собою массу плохо организованную и плохо руководимую: у Иоанна опять-таки не было определенного плана войны[458]. А тут Баторий сумел еще ввести царя в заблуждение своими действиями. Король назначил сборным пунктом для своей армии местечко Чашники, находившееся на перекрестке дорог в Великие Луки и в Смоленск, так что Иоанн не мог сразу узнать, куда враг намерен двинуться, на Смоленск или на Великие Луки. Заготовив продовольствие и амуницию, Баторий отправил артиллерию с венгерской пехотой в Поставы, приказав ей плыть оттуда на судах по Дисне и 3. Двине в Витебск, и затем сам выехал из Вильны 15-го июня через Минск и Борисов в Чашники[459]. Благословил короля в поход сам папа, прислав ему через Павла Уханского в Вильну освященный меч[460]. 8-го июля Баторий прибыл в Щудут, село в пяти милях от местечка Чашников, разместил по окрестным деревням прибывших солдат и сам остановился на некоторое время в Щудуте в ожидании остальных войск.

Тут он собрал военный совет, чтоб обсудить вопрос, на какой пункт неприятельских владений направить вооруженные силы, хотя сам уже давно наметил окончательной целью этого похода Великие Луки[461]. На совещаниях обозначились три мнения: одни советовали идти к Пскову, другие — к Смоленску и третьи — к Великим Лукам[462]. Первое предложение было, по словам Гейденштейна, не отвергнуто, а лишь отложено до более удобного времени, когда будут взяты неприятельские крепости, которые остались бы в тылу наступавшей армии и таким образом являлись бы для нее немаловажной опасностью[463].

Стоявшие за поход под Смоленск указывали на многолюдство и богатство этого города и на то, что с его завоеванием легко подчинится Речи Посполитой вся северская область. Противники приводили в опровержение этого мнения следующие доводы. Во-первых, путь к Смоленску пролегает по областям, которые были сильно опустошены собственными же войсками Речи Посполитой, так что легко может явиться недостаток в продовольствии[464]. Во-вторых, движение к Смоленску отвлечет вооруженные силы слишком далеко от Ливонии, освобождение которой составляет главную цель настоящей войны[465] и откроет неприятелю доступ к Литве, даже к самой Вильне, так как у него с той стороны Двины имеются замки в двадцати каких-нибудь милях от литовской столицы[466]. И в-третьих, нельзя надеяться, что враг ради защиты города, находящегося на окраине его государства, рискнет противопоставить свои силы силам противника[467]. Поход к Великим Лукам имеет гораздо больше выгод. Правда, придется двигаться по местности, покрытой лесами, но зато и прорезанной реками Двиною и Усвячею, по которым с меньшими трудностями можно будет перевозить артиллерию и провиант. К тому же Великие Луки угрожают Ливонии, и король был того мнения, что если он овладеет этим городом, то отрежет врагу сообщение с Ливонией. Затем королю приходило на ум и такое соображение. Великие Луки находятся как бы в предсердии московского государства[468] и являются сильнейшею крепостью, и поэтому можно предполагать, что враг, потеряв надежду заключить мир, для защиты ее устремит сюда все свои силы, и тогда представится случай помериться с ним силами в открытом поле, что было для короля предметом самого горячего желания. Далее, в окрестностях Великих Лук, отличавшихся плодородием и изобиловавших съестными припасами, легко было прокормить и людей, и животных[469]. Затем, Великие Луки представляют удобный пункт, из которого легко производить нападения на какие угодно области неприятеля; помещенный тут отряд войска будет задерживать легко его движения и на Литву по смоленской дороге и на Ливонию по псковской, так как будет находиться в одинаковом расстоянии от этих дорог. Вследствие этого и московский государь стягивает сюда свои войска, ибо он отсюда удобно может нападать на ту область, которая покажется ему для этого наиболее подходящею[470].

Наконец, московские воеводы, присягнувшие королю на подданство, на вопрос его, какая крепость считается в Москве имеющею большее значение, Смоленск или Великие Луки, ответили, что первый славится как место замечательных событий, но последние по своему значению в военном деле ценятся больше[471].

Баторий старался держать в тайне свой план похода на Великие Луки как можно дольше, чтобы неприятель не мог догадаться скоро, какое он изберет направление для своего наступательного движения. Поэтому-то король и приказал своим войскам собираться в Чашниках, так как этот сборный пункт мог вызывать в неприятеле лишь недоумения относительно замыслов Батория: из этого пункта можно было удобно идти под Смоленск и под Великие Луки.

В Чашниках Баторий оставался до тех пор, пока не собрались все отряды его армии. Вместе с тем он выжидал и окончания пятинедельного срока, который был назначен для приезда московских послов.

Этот срок показался Иоанну слишком коротким. Он прислал на Щудут в Чашники своего гонца Феодора Шишмарева известить об этом короля. «В пять недель, — писал Иоанн, — поспети не токмо к тебе, к Стефану королю у Вильно невозможно, и на рубеж к тому сроку поспети не возможно» не только послам, но и гонцу легкому на подводах без своих лошадей. Царь извещал, что послы его прибудут в Смоленск 1-го, на Литовскую границу 6-го и на месте будут 15-го августа. Вместе с тем он выражал желание, в исполнимость которого он сам, должно быть, не верил, — желание, чтобы король принял его послов «у Вильни по прежнему обычаю не ходя в поход ратью к нашим украйнам, занеже нашим послом в походе, в рати мимо Виленское место, мимо прежний обычай, на посольства у тебе быти непригожо», одним словом, желал, чтобы король возвратился назад из похода[472]. Шишмарев явился к Баторию 19-го июля, т. е. в тот день, когда истекал назначенный Баторием пятинедельный срок[473]. Король отвечал, что все эти пересылки имеют в виду одно — оттянуть начало войны. Послы могли бы прибыть вовремя, потому что путь для них сократился вследствие того, что он, король, приблизился к границам московского государства. Он нарочно в ожидании послов подвигался вперед с войском медленно, хотя это было к вреду его под данных и с ущербом для начала военных действий, но теперь, когда войска собраны, откладывать войну трудно. Однако она не помешает ведению переговоров о мире. Он примет послов Иоанна всюду, где бы он, король, ни находился со своими войсками, лишь бы только дело ведено было без всякой хитрости с целью установить мирное христианское житье между ними, государями, и их государствами без ущерба его, короля, славе и без вреда для его государства. Он обещает полную безопасность послам Иоанна и их имуществам согласно первой охранной грамоте, высланной в Москву, каков бы ни был результат переговоров[474].

Иоанн не ограничился посылкой Шишмарева. Вскоре после отъезда этого гонца царь отправил новую грамоту, которую переслать велел смоленскому воеводе князю Даниилу Андреевичу Ногтеву с боярским сыном Легково к Шишмареву, чтобы последний вручил ее Баторию. Иоанна встревожили вести, которые он получил из Литвы. Он узнал, что из Орши приходили в смоленский уезд королевские солдаты, захватили в плен «сторожей детей боярских» в Голювицах, подступали два раза с «приметом» к Озерищам, а теперь, по слухам, идут к Заволочью. Кроме того, ему стало известно, что король выступил в поход из Вильны и пришел в Чашники. Ввиду этого Иоанн так писал Баторию: «И ты б, Стефан король, своего слова не порушил, а того дела добраго, что меж нас почалося не порвал, сам ратью не ходить и с коня сета и воротился в свое, в Виленское место, или где велишь у себе нашим послом быти: и панов радных и воевод на наши украины не посылал, и рать свою воротил, и по границам, по всем местам и в Лиолянской земли заказать велел накрепко; а своих есмо послов к тебе отпустили, и наши послы уж нине, в дорозе, а будут на рубежи и ранее того сроку августа пятого на десять дня»[475].

Иоанн становился уступчивее, в чем он и сам сознавался перед королем, отправляя к нему новую грамоту, в которой писал, что, «смиряясь перед Богом и перед ним, королем, велел к нему своим послам идти»[476]. Но уступчивость эта была формальная, так как касалась только места и времени приема Баторием московских послов, но не затрагивала сути дела: Иоанн ни одним словом не обмолвился о существенных уступках, какие он сделает Баторию, чтоб восстановить мир, а ведь только такими уступками можно было сделать переговоры успешными.

Последнюю грамоту от Иоанна Баторий получил 28-го июля, выехав уже из Чашников. Король дал царю такой же ответ, как и прежде. Между тем новый московский гонец привез Шишмареву письмо, но передать его не мог, так как последний уже выехал из королевского лагеря. Приближенные Батория говорили, что это письмо надо распечатать, но король не согласился на это и возвратил его гонцу нераспечатанным[477].

Отправляясь из Чашников, король произвел тщательный смотр войскам: стоя на холме, он осматривал каждого солдата особо, в то время как армия проходила по узкому мосту, и нашел ее в хорошем состоянии; забраковать пришлось немного лошадей[478].

По пути в Витебск Баторий осмотрел укрепления в Лепеле и Уле; армия в это время двигалась по направлению к Витебску. Во время стоянок устраивались совещания относительно дальнейших военных действий: решено было взять крепости Велиж и Усвят[479], так как они, находясь в тылу армии, могли причинить немало хлопот. Взять Велиж было важно еще потому, что в таком случае освобождалось окончательно плавание по Двине, вследствие чего перевозка по реке всякого военного транспорта могла совершаться беспрепятственно; кроме того, проистекали от этого и немаловажные выгоды для торговли, ибо велижский уезд изобиловал лесом[480].

Во главе экспедиции к Велижу король поставил канцлера Замойского, вследствие чего возникли пререкания между Поляками и Литовцами. Последние усмотрели в назначении Замойского начальником самостоятельной экспедиции оскорбление для своего гетмана и требовали предоставления ему начальства над экспедицией. Коронный гетман Мелецкий, несмотря на просьбы Батория, не принял участия в походе, а потому Поляки заявляли, что литовский гетман должен оставаться при короле, как заместитель его по военным делам. Литовцы на это возражали, что таким заместителем может быть великий маршал коронный, канцлер или польный гетман. На это Поляки отвечали, что маршалу принадлежит только гражданская юрисдикция при королевской особе и только в случае отсутствия его заступает его место канцлер, должность же польного гетмана нельзя сравнивать с двумя последними, она гораздо ниже их; ввели ее частным образом сами гетманы и замещается она по их рекомендации[481].

Одержали верх в этом споре Поляки, так как литовское войско не было еще вполне собрано, а у Замойского все уже было заготовлено. Как ближайший советник Батория, он знал его планы еще до выступления в поход, а потому и сделал все необходимые приготовления к экспедиции, которая ему поручалась. Мнения, которые Замойский высказывал на военных советах, присутствуя при осаде Данцига или участвуя в походе под Полоцк, советы, которые он давал по вопросам военного дела, вселили в Батория уверенность в том, что его канцлер обладает выдающимися военными талантами, и он пожелал испытать его в этом отношении. Вот чем следует объяснять отправление Замойского под Велиж. Канцлер заготовил заблаговременно все необходимое для похода: артиллерию, амуницию, продовольствие, палатки, плотников и других ремесленников. Он приказал все это переправить из своего Кнышинского староства вниз по Неману в Ковку, отсюда вверх по Вилии в Михалишки, далее сухим путем в Поставы и, наконец, по Дисне и Двине в Витебск. В этот город прибыл и набранный им отряд войска, в котором было немало лиц сенаторского звания, немало таких, которые занимали выдающиеся должности в государстве или служили при королевском дворе и, кроме того, большое число знатных юношей. Конница отряда состояла из гусар и казаков, вооруженных, по распоряжению Замойского, вместо луков карабинами за плечом, короткими ружьями, пистолетами за поясом, саблями и пиками. Пехота была набрана по большей части в Венгрии. Все воины в отряде Замойского носили одежду, оружие и убранство черного цвета в знак траура по жене и дочери своего полководца, которых он недавно лишился[482]. В отряде было 944 пехотинца и 1042 всадника; к нему король присоединил еще около 4000 человек пехоты и конницы, так что численность всего корпуса, которым командовал Замойский, простиралась до 6000 человек.

Канцлер первым прибыл в Витебск, но вскоре за ним последовал и король[483]. В Витебске представляли королю свои отряды паны и рыцарство литовское, князья Слуцкие, тиуны и чины земли Жмудской: отряды эти состояли из наемников и добровольцев, служивших безвозмездно[484]. Явились одновременно и некоторые польские войска, наемные и охочие, которым пришлось идти из более отдаленных частей Речи Посполитой, так что они могли поспеть только в Витебск.

Пробыв два дня в Витебске, Замойский двинулся[485] к Велижу вдоль реки Двины, расположив свои войска следующим образом. Команду над авангардом он поручил своему родственнику Луке Дзялыньскому, воину опытному, деятельному, осторожному и легко переносившему всякие лишения походной жизни; в помощники ему он дал такого же храброго и предусмотрительного офицера — Николая Уровецкого. Главным корпусом отряда канцлер сам командовал, избрав себе в наместники Станислава Жолкевского, прославившегося военными подвигами в борьбе с Татарами. В ариергарде двигался обоз, который был разделен Замойским на три части, соответственно разделению походной колонны: каждой части обоза приказано было следовать за своим отрядом. Таким образом гетман устранил те замедления, какие происходят вследствие того, что весь обоз движется вместе по одному и тому же пути; для прикрытая обоза назначены были особенные отряды. Артиллерия отправлена была вперед, и прикрывать ее Замойский приказал венгерской коннице, которая и двинулась по левому берегу Двины под командой Стефана Лазаря[486].

Так канцлер достиг реки Каспли, через которую он быстро перекинул мост, чтоб перевести войско в Сураж, крайний пункт владений Речи Посполитой. В этом городе он пробыл один день, чтоб дождаться прибытия артиллерии, которая плыла по Двине, и посоветоваться, по какой дороге двигаться дальше, по этой ли стороне Двины, на которой он находился, или по другой. Он избрал первый путь, так как, двигаясь по второму пути, пришлось бы два раза переправляться через Двину, первый раз у Суража и второй раз у Велижа, и, следовательно, строить два раза мосты. Поход по первой дороге представлял тоже громадные трудности, так как вся местность, по которой надо было идти, покрыта была дремучими лесами, через которые никто со времен Витовта не проводил войска[487].

Стоя в Кураже, Замойский выслал вперед отряд пехотинцев, чтобы они проложили в лесу дорогу, вырубив деревья и устроив гати через попадавшиеся болота. Когда дорога была готова на протяжении трех миль[488], авангард, по приказанию гетмана, двинулся в поход и, пройдя это расстояние, остановился в селе Верховье в ожидании самого гетмана, который прибыл на следующий день (1-го августа) около полудня. Осмотрев дорогу, по которой войску приходилось дальше двигаться, и сделав распоряжения относительно ее исправления и постройки мостов, он издал приказ, запрещавший солдатам под страхом смертной казни при приближении к крепости Велижу стрелять из ружей, бить в барабаны, трубить, кричать, вообще производить какой бы то ни было шум, ввиду того, что необходимо подойти к неприятелю как можно тише. «На нынешнем и на следующем ночлеге, — говорилось в приказе, — у меня не будут давать сигнала седлать лошадей и садиться на коня ни барабанным боем, ни трубою. Когда выставят над моим шатром одну зажженную свечу — это знак вставать, две — седлать лошадей; если еще не рассветет, будут выставлены три свечи, а если уже рассветет, тогда вывесят на копье красное сукно в знак того, что необходимо садиться на коней. Назначить отроков смотреть за этими сигналами. Возам идти в установленном порядке, каждому держаться своего определенного места, чтоб другим не было тесно; солдатам вообще не разбрасываться». Замойский хотел напасть на Велиж внезапно, но этот замысел не удался, как мы увидим.

Отряд прошел в течение дня четыре мили и ночевал в деревне Студяной, которая теперь уже не существует, в расстоянии не более одной мили от Велижа[489].

Когда уже хорошенько рассвело, гетман, созвав офицеров, приказал им собираться в путь, но притом брать с собою провианта только на одну ночь, говоря, что обоз останется пока в Студяной и прибудет на место только на следующий день. Сделано это было, очевидно, с той целью, чтобы дорога от Велижа до Студяной была свободна на тот случай, если экспедицию постигнет под крепостью неудача и войску придется поспешно назад возвращаться[490].

После этого гетман издал военные артикулы касательно дисциплины во время похода и борьбы с неприятелем[491].

Распоряжения эти характеризуют гуманность, насколько она, конечно, может обнаруживаться в таком деле, противном гуманности, каким является война. Грабителям и поджигателям храмов грозила смертная казнь: запрещалось убивать детей, престарелых людей и духовных лиц.

Отряд готов был уже двинуться в поход, когда казаки привели к гетману боярина, захваченного в плен в то время, когда он ехал из Велижа в свою деревню[492]. Пленного стали пытать[493]. Тогда он сказал, что в Велиже знают о приходе врага, но не ожидают его нападения сегодня.

Это заявление подало Замойскому надежду на осуществление его замысла — овладеть крепостью внезапно. Имея это в виду, гетман взял только часть войска, с нею приблизился к крепости лесом и на самом краю его остановился[494], чтоб посоветоваться, каким образом исполнить предприятие. Венгерцы советовали подождать ночи, когда можно будет воспользоваться темнотою, чтобы подкрасться под замок и зажечь его стены. Иные были того мнения, что следует сейчас же напасть на крепость со всех сторон, и утверждали, что успех обеспечен, так как неприятель не знает об их приходе и потому будет застигнут врасплох. Выслушав мнения, Замойский принял такое решение. Так как замок со стороны Двины слабее всего укреплен, то необходимо направить на этот пункт пехотинцев с топорами; иных следует послать со стороны города, так как можно надеяться, что они легко проникнут в замок вместе с городскими жителями, когда последние начнут убегать ради спасения в крепость. Кавалерия должна была гарцевать со стороны, противоположной замка, чтобы отвлечь внимание и силы неприятеля в эту именно сторону.

Замок Велиж лежал на высоком холме и его покатости, спускавшейся к реке Двине. Он имел вид четырехугольника, сторонами которого являлись деревянные укрепления, состоявшие из трех бревенчатых срубов, между которыми насыпана была земля и каменья. Стены были обмазаны глиною, а внизу присыпаны дерном; на углах и посредине стен возвышались башни, в которых и между которыми находились бойницы. С северо-запада замок спускался вниз к самой Двине; северо-восточная стена находилась над глубоким оврагом, по дну которого протекала речка Велижа, впадавшая в Двину и имевшая шлюз для поднятия уровня воды. Глубокий и обрывистый овраг защищал крепость с юго-запада, а с юго-востока устроен был ров, доступ к которому заграждался частоколом, состоявшим из круглых бревен, кверху заостренных[495]. В замке находилось 200 детей боярских, 400 стрельцов и около 1000 человек простого народа; для защиты замка было 14 пушек, из них 4 больших, 80 гаковниц, много пороху, пуль, ядер и большое количество провианта.

Лишь только нападающие показались из лесу, как из крепостной пушки раздался выстрел. Это был знак для городских жителей спасаться в крепость, что они, действительно, и сделали, зажегши предварительно город. Таким образом, Замойскому не удалось застигнуть врага врасплох, и это расстроило его планы. Правда, пехота бросилась с криком к крепостному мосту, а конница помчалась к крепостным стенам и стала гарцевать перед ними, желая выманить неприятеля из-за укреплений, но все это не привело уже ни к чему. Русские не выходили из укреплений и только часто стреляли в неприятеля. Из войска Замойского отделились 4–5 пехотинцев, которые засели вблизи крепостного частокола и стали стрелять в замок. Пальба из крепости прекратилась только вечером, но убитых и раненых в войске Замойского не оказалось, а со стороны Русских погиб один человек.

Нападение окончилось неудачею; вследствие этого приходилось брать крепость осадой. Осаждающие расположились следующим образом: с северо-востока, на том месте, где находился прежде город, Борнемисса с Венграми, с юго-востока Трембецкий, с юго-запада Уровецкий; за Двиной устроили окопы казаки, бывшие под начальством Остроменцкого[496].

В следующий день, 4-го августа, прибыл обоз; тогда гетман приказал солдатам заняться устройством лагеря. В то же время он созвал ротмистров и напомнил им, что необходимо соблюдать величайшую осторожность, так как, по словам пленных, на выручку крепости идет 20 000 Русских. В крепость Замойский послал грамоту с предложением добровольно сдаться, обещая свободу тем, которые пожелают уйти к своему государю, и материальное обеспечение тем, которые захотят быть подданными короля. На это осажденные заявили только, что должны отослать грамоту к царю и что они сделают то, что он им велит. В этот день бомбардировать крепость нельзя было, так как артиллерия еще не прибыла.

На следующий день Замойский ездил осматривать крепость, чтобы выбрать, по указанию сведущих лиц, которые гетмана сопровождали в этой поездке, место для постановки артиллерии, которая прибыла вечером в тот день[497]. Явился также отряд королевской пехоты в 1000 человек, который тотчас же начал строить шанцы. Замойский послал начальнику Венгров Борнемиссе 400 талеров в награду тому, кто подожжет замок, польским солдатам обещал выхлопотать у короля 12 волок земли в виде награды за то же дело. Так прошел день 5-го августа.

6-го августа чуть свет осаждающие начали со всех сторон бомбардировать крепость. Осажденные стали давать знаки, что желают вступить в переговоры. Канонада прекратилась, но вскоре опять возобновилась, так как переговоры не привели ни к чему.

Осажденные снова завязали переговоры[498], прося прекратить стрельбу на два часа, пока они не согласятся между собою относительно того, что им делать. Замойский удовлетворил их желание и послал им даже часы. Когда прошло урочное время, осажденные ответили, что сегодня они не могут придти к соглашению и просят о перемирии до следующего дня[499]. Полагая, что все это делается осажденными с той целью, чтобы выиграть время, Замойский приказал возобновить бомбардировку. В это время Венгры стали бросать в крепость раскаленные ядра и успели произвести пожар, но гарнизон, мужественно защищаясь, тушил огонь всюду, где он появлялся. Поляки тоже зажгли при помощи раскаленных ядер одну башню, но так, что она лишь тлела. Вечером, уже после заката солнца, солдатам Уровецкого удалось зажечь крепостной мост. Тогда 50 пехотинцев бросились с лучинами поджигать замок. Увидев это, Русские прислали к Замойскому заявление, что желают сдаться, лишь бы только замок оставлен был в целости. Гетман прекратил пальбу и послал в крепость одного офицера, Завихойского, потребовать, для большей безопасности, чтобы воевода с именитейшими боярами явился к нему в стан. Действительно, около 3-х часов ночи русские воеводы прибыли в польский лагерь[500], целовали руку Замойскому и просили походатайствовать за них перед королем, чтобы он пожаловал их своими милостями, что было Замойским обещано.

На следующий день Замойский принял замок, велел составить опись всего, что в нем было найдено[501], а жителей Велижа отправить на плотах вниз по Двине. Их высадили на некотором расстоянии на берег, окопали валом и стерегли до тех пор, пока не прибыл в Велиж король. Ему Замойский послал шесть знатнейших бояр в Сураж, где Баторий в то время находился. Первый самостоятельный шаг канцлера на военном поприще засвидетельствовал, что он способный ученик своего учителя — Батория: опыт, вынесенный из походов, совершенных вместе с королем, не пропал для Замойского даром, он научился военному искусству. Крепость была взята главным образом благодаря раскаленным ядрам, при помощи которых удалось произвести пожар и таким образом принудить гарнизон к капитуляции. Панику в крепости вызвало отчасти и внезапное появление неприятеля, именно с той стороны, откуда его не ожидали[502].

Ожидая прибытия Батория, Замойский созвал к себе ротмистров и издал распоряжения относительно того порядка, какой должен быть соблюдаем в лагере при встрече короля, а затем с теми же ротмистрами выехал встречать его. В приветствии, сказанном на латинском языке, Замойский поздравил Батория с победой, желал ему дальнейших успехов, хвалил мужество, деятельность и расторопность своих боевых товарищей и ходатайствовал для них о милостях за их службу. Баторий благодарил канцлера, а ротмистрам обещал дать со временем щедрые награды. Потом он осмотрел кругом замок и шанцы, в которых пехота стояла так, как в то время, когда добывали крепость. Когда король въехал в лагерь, ротмистры и солдаты стали перед своими палатками, ударили в барабаны и затрубили в трубы.

Король остановился в палатке Замойского, где ужинал и ночевал. Вечером явился гонец от оршанского старосты Филона Кмиты с извещением, что московские послы уже едут к королю.

На следующий день (9-го августа) Баторий посетил замок, еще раз осмотрел его внимательно и выразил радость по поводу того, что укрепления сохранились в целости и что они так же хороши, как и укрепления в Полоцке.

После этого он возвратился назад в Сураж. Вслед за тем Замойский поехал в московский лагерь и объявил от имени короля, что те из пленных, которые желают возвратиться к своему государю, свободны, а те, которые останутся служить королю, будут пожалованы имениями. Большинство выразило желание возвратиться под власть своего государя. Замойский приказал сопровождать их отряду казаков (в 150 человек) на протяжении шести миль для охраны от солдат-победителей. Так как Москвитяне должны были идти пешком, а путь предстоял им далекий, то они отдавали своих детей, которые не в состоянии были совершить столь дальнего путешествия, Полякам. Оставшиеся на месте были отведены в замок. В этот день победители делили между собой добычу, которая была значительна. «Провианта, фуража, пороха и военных снарядов, — говорит историк, — было найдено в этом городе так много, что, несмотря на то, что отсюда было наделено все наше войско, еще осталось всего столько, сколько нужно было для гарнизона».

Между тем Баторий деятельно готовился к дальнейшему походу. Мосты через реку Двину возле Суража были уже готовы к 10-му августа и в этот день началась переправа войск, которыми командовал лично сам король, а 11-го августа двинулся в поход из Велижа и Замойский.

Иоанн же слал новую грамоту к Баторию. Царь уже не требовал, чтобы король возвратился назад для приема его послов, но только приостановил свое наступательное движение. «А сам не похочешь воротити, — говорилось в грамоте, — и ты б тут дожидался на Украине, и мы тебе о том ведомо учиним, как нам с тобою в миру быти»[503].

На это Баторий ответил требованием, чтобы Иоанн вывел свои войска из Ливонии и уступил ее ему, Баторию, как его законную собственность; тогда можно будет начинать переговоры о мире, а о каких условиях может идти речь во время этих переговоров, король намекал предъявлением притязаний на Великий Новгород и Псков, землю смоленскую и северскую, Великие Луки и иные пригороды, построенные в волостях полоцких и витебских[504].

Узнав о движении Батория к Великим Лукам, Иоанн поспешил выслать, спустя три дня после вышеотмеченной грамоты, новую, в которой просил короля подождать послов в течение трех-четырех дней, так как послы находятся уже близко к местопребыванию короля[505]. Но и эта грамота успеха не имела: Баторий продолжал сомневаться в искренности заявлений Иоанна[506] и похода своего не приостановил.

Армия Батория двигалась двумя отдельными отрядами: одним командовал сам король, другим — Замойский. Между этими частями не было совершенно сообщений, да они не были и возможны, так как войска были отделены друг от друга непроходимыми лесами и болотами. Это разделение сил врага являлось обстоятельством весьма благоприятным для Иоанна, но он не умел им воспользоваться: царь держал свои военные силы далеко от места борьбы[507]. Вместо решительных действий он продолжал дипломатическую переписку, бесполезности которой, ввиду заявлений и образа действия Батория, он не мог не замечать. В новой грамоте к королю он так оправдывал медленность в движении своих послов: ехать им спешно невозможно, так как королевские люди ограбили посланца, который приехал в Оршу известить, что послы скоро прибудут[508]. На это обвинение в грабеже Баторий ответил тоже обвинением, но уже обвинением самого Иоанна в насилии, произведенном над провожатым, который сопровождал московского гонца Григория Нащокина: на границе московские люди схватили королевского провожатого, отвели его в Москву и представили царю, который приказал пленника подвергнуть пыткам, желая выведать от него какие-то известия[509].

Эта бесцельная дипломатическая переписка свидетельствует, что Иоанн совершенно растерялся: на него напал страх, которому он, как человек психически больной, часто подвергался. У нас есть известие, что он в это время потерял доверие к своим подданным. Очевидно, его расстроенное воображение охватили тогда, как это часто с ним случалось, навязчивые представления и том, что он окружен со всех сторон изменой. Чтоб рассеять мучительный страх и увериться в преданности своих подданных, он прибегнул к обычному для него средству. Призвав к себе митрополита и иное духовенство, он публично стал каяться в грехах, просил прощения и обещал быть впредь милостивым. Все, конечно, заявили, что прощают своему царю и присягают ему оставаться всегда верными[510].

Но и после этого Иоанн не обнаружил большей решительности в своих отношениях к Баторию. Царь не перестал рассчитывать на успех своей дипломатии, причем он проявил, надо сказать, большое искусство. Иоанну были небезызвестны проекты союзов, составлявшиеся императорами и папами против Турок. Поэтому он решил вопреки своей обычной политике примкнуть к такому союзу, лишь бы только заручиться поддержкою империи в борьбе его с победоносным польским королем. В Рим Иоанн задумал обратиться потому, что папа, как царю было известно, являлся главным деятелем по составлению проектов нового крестового похода на мусульман.

Еще в марте 1580 года был послан в Вену предложить союз против Турок гонец Афанасий Резанов[511], а в конце августа — Истома Шевригин. Царь объяснял причины войны с Баторием таким образом. В соглашении с Рудольфовым отцом Максимилианом он старался возвести на польский престол Рудольфова брата Эрнеста. В отмщение за это Баторий, ставленник турецкого султана, и начал с ним, Иоанном, войну в союзе со своим сюзереном, турецким султаном. Идет борьба христианства с мусульманством, разливается кровь христианская и высится мусульманская рука. Ввиду этого Иоанн предлагал императору утвердить с ним докончание и братскую любовь и действовать вместе против общих врагов, чтоб «Стефан король таких дел впредь не делал и на крестьянское кроворазлитие не стоял и с бесерменскими государи не складывался на крестьянство». Царь надеялся привлечь к этому союзу всех князей Германской империи и папу. Поэтому Истома Шевригин из Вены должен был ехать в Рим к папе[512].

А Баторий действовал в это время оружием. Из Суража он отправился по течению реки Усвячи к замку Усвяту. Во время похода соблюдался, по обыкновению, строгий порядок в расположении войск. Авангардом начальствовал полоцкий каштелян Волминский, на которого была возложена обязанность производить рекогносцировку местности. Она повсюду оказывалась пустою, так как жители, по приказанию Иоанна, были взяты в ряды войска или отправлены защищать крепости. За Волминским следовал польный гетман литовский Христофор Радзивилл с литовскими наемными отрядами, а за ним его отец великий гетман литовский Николай Радзивилл с литовскими добровольцами. Литовские войска шли впереди на расстоянии нескольких миль от главного корпуса, в котором находился сам король. Авангард этого корпуса составлял отряд, которым командовал надворный гетман Ян Зборовский; за ним шел с венгерской конницей Габори Бекеш. В тылу у них на расстоянии нескольких верст следовала венгерская пехота под командой Карла Иствана, а за ней уже сам король со свитою из 800 красиво одетых и вооруженных стрелков. В арьергарде шел с польской конницей и пехотой брацлавский воевода князь Януш Збаражский[513]. Орудия и иные тяжести тащили вверх по течению реки Усвячи, что представляло немалые трудности, но вместе с тем являлось единственным способом перевозки подобных грузов в местности, покрытой труднопроходимыми лесами и болотами. Литовские войска, шедшие впереди, с трудом прокладывали себе среди них дорогу. Ввиду этого король отправил отряд отборнейшей венгерской пехоты в 800 человек на помощь Литовцам, и дорога была скоро расчищена[514]. Литовцы, именно полоцкий каштелян Волминский, первые подступили к замку Усвяту (15-го августа)[515]. Замок находился на холме между озерами Узмень и Усвят, на берегу реки Усвячи, соединявшей озера. Когда гарнизон крепости узнал о скором приближении врага, тогда жители посада зажгли свои дома и ушли в крепость, под защиту ее стен[516]. Приблизившись к ней, великий гетман литовский послал гарнизону письмо с Москвитянином, которого захватили в плен казаки, требуя от гарнизона добровольной сдачи, потому что крепость не будет в состоянии сопротивляться могущественному королевскому войску. Если жители Усвята добровольно сдадутся, будут помилованы; если нет, пощады не будет. Москвитяне ответили, что они не могут прочесть литовского письма, так как у них нет никого, кто бы обучен был грамоте не только литовской, но и московской. Дав такой уклончивый ответ, они открыли пальбу по неприятелю, переправлявшемуся в это время через реку Усвячу. Ввиду этого пришлось начать осаду, которую и повел Христофор Радзивилл (15-го августа). Гарнизон продолжал отстреливаться. Тогда Христофор Радзивилл послал в крепость казацкого старшину с увещанием прекратить стрельбу, ибо в противном случае гарнизон будет без пощады истреблен. Москвитяне ответили, что они не могут сдавать замок, не испробовав своих сил в борьбе, и стрельбу продолжали, но причинили осаждающим незначительный вред: убили одного шляхтича и двух лошадей.

Вечером того же дня король прислал на помощь Литовцам несколько сотен Поляков и Венгров. Они устроили ночью шанцы так близко к крепости, что осажденные, открыв утром на следующий день пальбу по этим шанцам, почти совсем не могли в них попадать: они ранили только двух Венгров. Видя, что усилия их отразить врага безуспешны, осажденные сдались в полдень, выговорив себе право свободного выхода из крепости с имуществом, которое каждый будет в состояния на себе вынести. Замок был отдан врагу в целости с 8 орудиями, 50 гаковницами, 143 рушницами и значительным количеством ядер, пуль и пороха. После сдачи оказалось, что гарнизон крепости состоял из 53 детей боярских (с 50 слугами), 345 стрельцов и 624 человек простого народа. Из гарнизона только 66 человек присягнуло Баторию и отправилось в Литву, остальные же возвратились на родину, за исключением, впрочем, крестьян, которые остались на месте; они принесли присягу на подданство королю.

Воеводы Михаил Вельяминов, Иван Кошкарев и стрелецкий голова Иван не хотели добровольно выходить из крепости; тогда их вывели силой и, по приказанию Батория, отправили в Витебск[517]. На следующий день, 17-го августа, король прибыл в Усвят и принял замок от великого гетмана литовского, который по этому случаю произнес длинную речь; Баторий ответил на нее коротко, выразив благодарность победителям. Успех Литовцев вызвал некоторое чувство досады и зависти в Поляках[518].

Осмотрев замок, Баторий решил продолжать путь на следующий день. Дальнейший поход совершался в таком же порядке, как и прежде[519]. Пришлось только вытащить из реки орудия и везти их на колесах. Переход был весьма труден: к прежним затруднениям присоединился еще недостаток корма для лошадей, ибо в лесу было мало не только травы, но и вереска[520]. Существовала еще другая дорога, по более плодородной местности, но более длинная, притом перерезанная реками, так что пришлось бы, идя по ней, строить много мостов. Дорожа временем, Баторий предпочел ей более короткий путь. С особенным трудом передвигалась артиллерия, сопровождать которую король приказал Николаю Сенявскому[521].

22-го августа король останавливался на ночлег на реке Комле, впадающей в Ловать, 23-го — у озера Долгое, на расстоянии 4 миль от прежней остановки. Тут к королю привели от Николая Радзивилла четырех пленных касимовских Татар, пойманных казаками князя Острожского. Пленные принадлежали к легкому кавалерийскому отряду в 150 человек, высланному для разведок о силах врага. Их подвергли допросу, каждого в отдельности, и они все дали согласные показания. Они заявили, что московский государь запретил своим воеводам вступать в сражение с королевскими войсками в открытом поле, так как он сильно напуган известиями о многочисленности Баториевой армии: лазутчики донесли ему, что у Батория 106 000 хорошо вооруженных людей. Царь разрешил своим воинам производить только нападения при удобном случае на неприятельские войска ради захвата в плен отдельных лиц, чтоб получить от них сведения о состоянии сил врага. Тогда же прислал королю Замойский начальника вышеупомянутого татарского отряда. Пленного звали Улан Износков; он подтвердил показания своих Татар.

24-го августа король оставался на том же месте целый день, а 25-го, пройдя три мили, прибыл в монастырь «Коптя»[522], находившийся в двух милях от Великих Лук. Здесь должен был соединиться с главным корпусом армии Замойский. В тот же день Баторий, в сопровождении обоих литовских гетманов, каштеляна Зборовского, Габория Бекеша и Барбелия[523], ездил осматривать Великие Луки[524], причем подъезжал так близко к крепости, что можно было легко попасть в него пулей даже из хорошей рушницы. Гетманы останавливали короля, прося его щадить свою дорогую жизнь, но напрасно; он отвечал только: пустяки, ничто мне не повредит. В короля и его свиту стреляли из крепости, но убили только лошадь под слугой Христофора Радзивилла. 26-го августа Баторий ездил вторично осматривать Великие Луки, но уже с другой стороны; он переправлялся вброд через реку Ловать. При этом осмотре король указывал места, где следовало расположиться обозам, чтобы начать осаду крепости.

В тот же день прибыл в лагерь к королю и Замойский со своим отрядом. Проследим, как он двигался из Велижа. Оставив в этой крепости две роты пехотинцев, под командой ротмистров Свирацкого и Гойского, он выступил отсюда 11-го августа. Вперед был выслан Дзялыньский со своим полком для постройки моста через Двину, а остальное войско шло по левому берегу реки. Когда мост был готов, войско переправилось через Двину и пошло дорогой на урочища Черная ость, Наранский город и Боброедов[525]. Многие солдаты, недавно поступившие в войско, так испугались трудностей пути, что совершенно упали духом и стали разбегаться в разные стороны. Строгие наказания, которым Замойский подвергнул двух-трех дезертиров, восстановили дисциплину в войске[526]. По дороге было много мостов из длинных и очень толстых бревен, от ветхости пришедших в такое состояние, что солдатам пришлось немало потрудиться над их починкой[527]. Эта починка задержала движение войска на целые сутки в Боброедове. Воспользовавшись этой остановкой, Дзялыньский выслал в окрестную местность фуражиров под прикрытием отряда в 100 человек конницы. Но Замойский по своем прибытии в Боброедов строго-настрого приказал соблюдать установленный порядок следования в пути: никто без разрешения гетмана не должен был отправляться на фуражировку, никто не должен отделяться от войска; ротмистры обязаны высылать вперед три воза с съестными припасами на 100 человек для приготовления солдатам пищи.

Из Боброедова отряд прибыл к речке Полоне, где произошла небольшая стычка с московскими Татарами. Выбрановский, командовавший в этот день (16-го августа) передовым сторожевым отрядом, был отправлен с 200 гайдуков вперед строить мост на Полоне. Оставив своих людей рубить деревья, он сам с одним поручиком поехал дальше осматривать дорогу и удалился от своего отряда версты на две. Тогда бросились на них три Татарина, громким криком созывая остальных своих товарищей. Опасаясь попасть в засаду, Выбрановский поскакал назад, пустив вперед поручика, который, видя, что у него плохой конь, соскочил с него и бросился бежать пешком, укрываясь от врагов за деревьями. Число Татар увеличилось, и они гнались то за одним, то за другим до того места, где находился отряд Выбрановского. Солдаты начали метать в Татар топорики и копья и одного Татарина убили. Тогда преследовавшие, захватив убитого, убежали быстро назад[528].

Получив известие об этой схватке, Замойский прискакал тотчас же на то место, где она происходила, и, узнав подробности дела, распорядился, выслушав мнения офицеров, чтобы вперед, на расстояние 2–3 верст, высылались небольшие сторожевые отряды и устраивались засады. С этого дня Дзялыньский, командовавший авангардом, определил посылать на разведки 30 казаков, 100 гусар и 100 пехотинцев.

21-го августа отряд Замойского, находясь в деревне, которая носила название Северской, повернул с главной дороги влево, чтоб соединиться с главной армией еще до прихода последней в Великие Луки, как того желал король, приславший Замойскому письмо[529]. При урочище Лубаи (22-го августа) произошла опять небольшая схватка с Татарами, причем казак Викентий взял в плен их начальника[530]. Пленного подвергли пытке, и он сказал, что московский государь запретил своим войскам вступать в сражение с врагом, однако от решительного боя не отказывается, ждет только момента, когда неприятельское войско поубавится.

В Лубаях Замойский узнал, что литовское войско первое придет к Великим Лукам. Это известие причинило ему великую досаду; он послал к королю письмо, в котором жаловался на свое несчастье и просил, чтобы король разрешил ему первым явиться у крепости.

Вместе с тем канцлер стал просить Дзялыньского идти со своим полком скорым маршем днем и ночью без роздыху, чтобы только как-нибудь опередить Литовцев. Но в это время пришло от короля письмо, успокаивавшее опасения канцлера и советовавшее ему не спешить, так как у него достаточно еще времени. Вследствие этого Замойский отдал своему войску приказание двигаться обыкновенным шагом. Пройдя урочище Рахново и переправившись через речку Санчиту, отряд остановился в поле, недалеко от лагеря главной армии[531] вправо от литовского войска. Между Литовцами и Поляками началось соревнование. Великий гетман литовский выслал к Великим Лукам лазутчиков, но они не дошли до крепости, так как не могли найти брода на реке Ловати[532]. Баторий разрешил спор между Литовцами и Поляками, согласно своему прежнему обещанию, в пользу последних. При этом он приказал Замойскому осмотреть крепость и ее окрестности[533].

Разведочный отряд, взятый с собой канцлером, двинулся к Великим Лукам на рассвете 26-го августа в таком порядке: впереди Сверчевский с 20 казаками, за ним Дымко с 50 казаками, далее Фаренсбах с 30 рейтарами, Розражевский тоже с 30 рейтарами, Вейер и Костка с несколькими слугами, Уровецкий с 40 всадниками, за ними стрелки, наконец Замойский и Дзялыньский. Прикрывали этот отряд сзади Зебржидовский с сотней всадников; справа шли гайдуки, а слева пешие казаки (по 30 человек). Когда крепость показалась уже издали, Замойский послал Уровецкого, Розражевского и Вейера поискать брод на реке Ловати. Те не могли его долго найти, вследствие чего Замойский, соскучившись в ожидании, отправился за ними по торопецкой дороге[534], до такой степени топкой, что он принужден был возвратиться назад; тем не менее ему удалось подъехать близко к крепости, которую он и осмотрел с этой стороны, скрывшись за одним холмом. Между тем найден был брод, и лица, посланные искать его, переправились через реку Ловать, но тотчас же возвратились назад, когда увидели, что против них направляется отряд Москвитян, высланный из крепости. Когда Замойскому донесли, что брод отыскан, он отправился на другой берег реки и осмотрел замок и с этой стороны. Заметив опять неприятеля, Москвитяне начали потихоньку приближаться к нему с намерением напасть на него внезапно. Но тут бросился на них с своими рейтарами Фаренсбах и стал в них стрелять, а Москвитяне пустились бежать назад в крепость. После этого Замойский подъезжал со своим отрядом к самой крепости, чтоб определить место, где следует устраивать шанцы. Из крепости производились выстрелы, но не причинили почти никакого вреда неприятелю: была убита одна лошадь и двое лиц ранено. В тот же день подъезжал к замку и венгерский полководец Борнемисса со своими Венграми; отъехав слишком далеко от своих, он наткнулся на отряд Русских, которые чуть не захватили его в плен: преследуя его, они уже настигали его, хватали уже за плащ, который и оборвали, но, к счастью для него, подоспели ему на помощь его товарищи[535].

27-го августа вся армия Батория двинулась к Великим Лукам. Первым прибыл утром в этот день со своим полком Дзялыньский и расположился на холме с правой стороны Ловати вблизи крепости. В полдень пришло литовское войско, вечером явился король, и наконец со своим отрядом Замойский[536]. После этого король произвел смотр войскам и остался видом их весьма доволен.

Численность Баториевой армии под Великими Луками определяется таким образом: Венгров и Поляков было 17 455, Литовцев — 12 700, нисколько тысяч добровольцев[537], так что вся армия едва ли превышала 35 000 человек[538].

Посмотрим теперь, каковы были силы осажденных. Крепость Великие Луки находилась на небольшом холме и состояла из таких же деревянных укреплений, как и другие московские крепости. Опыт прошлого года убедил Русских, что против огня деревянные укрепления не могут устоять. Чтоб защитить их от поджога, придумано было такое средство: стены были обложены сверху донизу слоем земли и дерна такой толщины, что на этом слое могли быть поставлены весьма вместительные корзины с землей. У крепости протекала река Ловать с юга и запада, делая доступ к крепости с этих сторон весьма затруднительным; кроме того, крепость была окружена рвом, прудами и болотами[539]. С востока примыкал к крепости многолюдный и богатый торговый город[540], тоже обнесенный стеной с башнями, но 25-го августа Москвитяне, узнав о приближении неприятеля, сожгли его по своему обыкновенно и сами со своим имуществом ушли в крепость.

Численность гарнизона в крепости простиралась до шести — семи тысяч человек[541]. Командовали им воеводы князья: Федор Иванович Лыков и Михайло Федорович Кашик, Юрий Иванович Аксаков, Василий Иванович Бобрищев-Пушкин, Василий Петрович Измайлов и Иван Васильевич Отяев[542]. Главным воеводой был Лыков. Не доверяя ему, равно как и другим воеводам, Иоанн прислал в крепость Василия Ивановича Воейкова наблюдать за ними[543].

День 28-го августа прошел в бездействии, так как в лагере Батория ожидали прибытия московских послов, которые действительно и явились.

Во главе посольства находились: князь Иван Иванович Сицкий-Ярославский, стольник и наместник нижегородский, думный дворянин Роман Михайлович Пивов, стольник элатьмовский и дьяк Фома Пантелеевич Дружина. Послы прибыли к границе Речи Посполитой 14-го августа, на речку Иватку[544]. Сюда навстречу им приехал посланный от оршанского старосты Филона Кмиты, которого Баторий за военные подвиги, совершенные в 1579 году, пожаловал титулом смоленского воеводы, давая обещание предоставить ему ту власть и почести, какими пользовались смоленские воеводы, с того момента, как только Смоленск будет опять во владении Речи Посполитой[545]. Ввиду этого понятно, почему лицо, посланное Кмитою, назвало его при встрече с московскими послами смоленским воеводой. Но этот титул показался им оскорбительным: «Филон затевает нелепость, — сказали они, — называя себя воеводой смоленским; он еще не тот Филон, который был у Александра Македонского; Смоленск вотчина государя нашего; у государя нашего Филонов много по острожным воротам»[546].

Прибыв в Сураж, они заявили, что не желают ехать дальше и просили провожатых, которые были присланы от имени Батория встречать их, чтобы они тащили их силой. На это заявление ответили им смехом и замечанием, что над ними не будет совершено никакого насилия, если поедут дальше, а если хотят возвратиться, то никто их не будет задерживать. Послы продолжали свое путешествие, заявляя, что делают это, принуждаемые к тому насилием[547]. Обстоятельства были таковы, что честь и достоинство их государя требовали, чтоб они возвратились назад, но они этого не сделали, а только постарались успокоить свою гордость формалистическим заявлением, что они поступают так вопреки своей воле, под давлением принуждения[548].

Посольство прибыло в лагерь Батория 28-го августа[549]. Король высылал ему навстречу брестского старосту Мелецкого, литовского стольника Зеновича, секретаря Агриппу и отряд войска в тысячу с лишком человек; но из сенаторов никто не ездил[550]. На следующий день[551] утром происходил прием посольства. Король посылал за ним брестского старосту с отрядом в 100 всадников. Главные послы, одетые в роскошные, усеянные жемчугом и драгоценными камнями одежды, с такими же дорогими шапками на голове, явились в королевский шатер в сопровождении свиты, численностью в 500 человек. Им пришлось ехать на конях между рядами пехоты, которая вся вытянулась в две шеренги перед королевским шатром[552]. Став перед королем, послы сняли шапки и поклонились, касаясь рукой земли, а потом перекрестились. Тогда выступил Троцкий каштелян Христофор Радзивилл и сказал, обращаясь к королю, что послы желают поцеловать руку его королевского величества; это было разрешено сделать только главным послам, но свита их не была допущена к исполнению этой церемонии.

После этого послы отдали свою верительную грамоту, которую прочел литовский подскарбий Война. Баторий против имени московского государя не встал, шапки не снял и о здоровье государевом не спросил, как это было в обыкновении[553]. В свою очередь, и Иоанн продолжал оказывать Баторию свое прежнее к нему пренебрежение: он не называл его еще братом, как это было принято в пересылках между государями[554]. Когда от имени короля приказано было послам править посольство, они заявили, что их государь приказал им сделать это в Вильне, а потому пусть король возвратится туда и уведет свои войска из областей их государя, тогда они и посольство будут править. Послам было разрешено сесть. Затем литовской подканцлер заявил от имени короля, что исполнить желание послов невозможно, поэтому пусть они излагают поскорее свое дело и не теряют понапрасну времени. Послы стояли на своем. Тогда король через того же подканцлера сказал им, что их государь в последнем своем письме соглашался, чтобы король принял его послов в каком угодно месте. Но послы твердили одно и то же, что посольство они будут править только в Вильне. После этого король приказал сказать им так: вы приехали ни с чем, а потому и уедете ни с чем, а теперь отправляйтесь в назначенные вам шатры. Пристава отвели их туда, а король, посоветовавшись с сенаторами, приказал сказать послам, чтоб они готовились на следующий день в обратный путь; он надеялся подействовать этой угрозой на них, но ошибся в своем расчете[555]. Послы не отступили от своих требований и были задержаны умышленно королем до тех пор, пока крепость не будет взята. События, очевидцами которых они были, ничем их не могли порадовать: они принуждены были следить изо дня в день за поражениями своих соотечественников. Так тотчас же по своем прибытии к Баторию они должны были выслушать подобного рода печальное известие. Отряд Литовцев в 200 человек, отправившись на фуражировку, наткнулся на московский отряд в 2000 человек, который остановился было отдыхать, так что воины и лошадей уже расседлали. Увидя, что враг не приготовлен к бою, Литовцы ударили на него, обратили в бегство и преследовали на расстоянии целой мили; многие были убиты (говорили, 800 человек), некоторые утонули в реке Ловати, а 10 человек попали в плен. Из литовского отряда погиб только один и двадцать было ранено. Христофор Раздивилл отдал этих пленных королю еще до приема послов[556].

В тот же день Баторий приказал Замойскому расположиться на другом берегу Ловати, что было им и исполнено, но лагерь в этот день, за недостатком времени и ввиду трудности переправы через реку, не был устроен и начали только копать шанцы: Поляки, под командой Уровецкого с южной стороны, а Венгры, с Борнемиссой во главе — с западной. К отряду Замойского присоединился, по приказанию короля, и Карл Истван, оставив при королевских шатрах только 800 человек из венгерской пехоты[557]. Тогда же прибыла и артиллерия, состоявшая из 30 больших орудий, под прикрытием 1000 всадников и 2000 пехотинцев.

30-го августа Замойский приказал своему отряду устроить лагерь, окружить его, по польскому обычаю, телегами и окопать валом на расстоянии двух сажен от телег. Ширина вала внизу была аршина 3, вверху 2, а глубина рва, проведенного снаружи, в рост человека. Кроме того, солдаты занимались плетением шанцевых корзин. Заметив, что при шанцах остался только небольшой отряд неприятелей, осажденные сделали вылазку, напали на этот отряд и обратили его в бегство, причем захватили знамя, взяли в плен двух гайдуков и двух ранили. Замойский, разгневанный на знаменоносца за потерю знамени, хотел его казнить, но благодаря просьбам других пощадил и посадил его только на цепь, а пехоту, сторожившую шанцы, устранил и поставил на ее место другой отряд[558].

Работы по укреплению лагеря продолжались и ночью. Заметив, что вблизи замка находится пруд, в котором вода задерживается гатью, Баторий приказал уничтожить последнюю, чтобы осушить пруд и таким образом устранить преграду для штурма крепости[559]. Замойский поручил наблюдение за исполнением этого дела завихостскому каштеляну Петру Клочевскому. Но лишь только он явился сюда, как был убит выстрелом из крепости[560].

Весь следующий день происходили еще работы по укреплению лагеря. В стан Замойского было привезено 18 орудий, которые и были поставлены на определенных позициях. На рассвете 1-го сентября Поляки и Венгры начали обстреливать крепость. Замойский приказал оповестить солдат, что тому, кто зажжет укрепления замка, будет дана награда: чужеземцу четыреста талеров, Поляку хорошее имение, если он шляхтич, и кроме того, шляхетское достоинство, если он не шляхтич[561].

Король, явившийся в стан Замойского посмотреть на осадные работы, заметил, что раскаленные ядра, бросаемые с целью поджечь крепостные стены, не могут проникнуть через толстый и свежий дерн, а потому посоветовал направлять выстрелы на те части укреплений, которые легче зажечь. Тогда Венгры начали стрелять в бойницы и вскоре зажгли их[562]; поощряемые королем, они бросились к крепостному валу, чтоб отдернуть от башен дерн и таким образом открыть доступ огню, а кроме того, чтоб подложить больше горючего материала и усилить пожар. За Венграми последовали Поляки. Но осажденные мужественно защищались: на нападающих посыпался град выстрелов и камней, вследствие чего многие (около 200 человек) были ранены и убиты, а остальные принуждены отступить[563].

Пожар замка напугал московских послов, и они просили у короля аудиенции, которая и дана была им 2-го сентября. Послы произнесли поочередно весьма длинные речи, которые произвели на Поляков впечатление бормотания, ибо послы говорили очень много о том, что совсем к делу не шло: они излагали ход переговоров между Иоанном и Стефаном Баторием с начала царствования короля и в конце концов потребовали, чтобы король возвратил им назад Полоцк с пригородами и не вступался в ливонскую и курляндскую землю[564]. Подобное требование могло бы, конечно, прервать тотчас же переговоры, но послы просили короля разрешить им переговорить об условиях мира с панами радами, на что король дал свое согласие. Ведение переговоров поручено было великому гетману литовскому Николаю Радзивиллу, виленскому каштеляну Евстафию Воловичу, князю Стефану Збаражскому, жмудскому старосте Яну Кишке, волынскому воеводе князю Андрею Вишневецкому, новогрудскому воеводе и литовскому ловчему Николаю Радзивиллу, гнезненскому каштеляну Яну Зборовскому, люблинскому каштеляну Андрею Фирлее и минскому каштеляну, вместе с тем и литовскому подскарбию, Яну Глебовичу. Указанные лица вместе с московскими послами удалились в другой шатер. Послы потребовали, чтобы королевское войско отошло от крепости, но получили отказ. Потребовали, чтобы с завтрашнего дня была прекращена канонада, на что последовал ответ, чтобы не теряли времени и поскорее излагали бы, с чем приехали.

Заявили, что их государь соглашается давать королю титул брата, и уступили королю Полоцк с пригородами[565]. Им было сказано от имени Батория, что они уступают то, что составляет издавна собственность великого княжества литовского. Король ее возвратил и постарается с Божьей помощью возвратить все, что было когда-либо от его государства отнято. Послы прибавили еще Курляндию и те города в Ливонии, которые были во владении герцога Магнуса. На это им ответили, что курляндский герцог — свободный государь в своей стране, добровольно подчинившийся польской короне и великому княжеству литовскому, а потому послы пустяки говорят. Герцог Магнус тоже держит замки свои на известных условиях в зависимости от Речи Посполитой. Тогда послы спросили, каких уступок желает король. Поляки заявили, что он требует северской земли, Пскова, Новгорода, Смоленска и всей Ливонии; кроме того, требует покрытия всех военных издержек, так как не он начал войну Послы на это ничего не ответили, но просили доложить об этих требованиях королю[566]. К нему пошли, по их просьбе, три литовских сенатора. Они стали уговаривать короля согласиться на предложения московского посольства, так как они хотели прекратить поскорее войну, которая может всей своею тяжестью лечь на их страну, Литву. Если будут взяты Великие Луки, защищать их придется Литве, а защита будет весьма затруднительна, так как они отделены от Литвы громадными лесами и окружены поблизости неприятельскими крепостями. Король не хотел снимать осады, но когда сенаторы стали указывать на трудность ее, он пригласил на совещание Замойского, чтобы узнать, в каком положении находятся осадные работы. Сенаторы предложили канцлеру вопрос о том, возможно ли надеяться на счастливый исход осады, и заявили, что если надежды нет, то лучше заключить теперь же мир на условиях, предлагаемых московскими послами, чем потом, когда придется принимать менее почетные условия. Замойский ответил, что военное счастье весьма изменчиво; однако он, полагаясь на ум и счастье короля и на храбрость солдат, питает самые лучшие надежды и думает, что не следует упускать теперь удобного случая взять крепость, так как потом, когда наступит осень и пойдут проливные дожди, всякая надежда на взятие крепости может быть потеряна.

Это заявление Замойского укрепило Батория еще более в его прежнем мнении о том, что перемирия не следует заключать[567]. Сенаторы, возвратившись к послам, заявили насмешливо, что король уступает им Псков и Новгород. Тем не менее дипломатическая переторжка возобновилась. Послы уступили несколько замков в Ливонии и в обмен за пленных, содержимых королем, Усвят и Озерище[568]. Поляки ответили, что все это уже находится в руках короля, а потому это — не уступка. Пусть послы выскажут наконец все, что содержится в их полномочиях от их государя, потому что они не хотят уже с ними попусту беседовать. Послы заявили, что у них нет больше полномочий, но государь их дал им такой наказ: если король не согласится принять предложенных условий, они должны послать к своему государю гонца за новым наказом.

Ввиду этого они просили разрешения отправить с гонцом письмо к Иоанну. Баторий согласился на это и сам выслал к царю своего гонца литовца Григория Лозовицкого с грамотою, в которой, излагая ход переговоров и указывая на их безрезультатность, доносил Иоанну, что воздержаться от войны не может, как того просили послы. Пусть Иоанн пришлет новые полномочия для них, и поскорее, так чтобы гонец застал их еще у Великих Лук[569].

Между тем поджог крепости кончился в этот день для осаждающих неудачно: огонь, дойдя до земляной насыпи, отчасти сам потух, отчасти был потушен Москвитянами, которые отважно спускались со стены крепости на веревках, чтобы заливать его водою[570]. Ввиду этого король приказал Венгерцам устроить под крепостным валом подземный ход и положить туда порох. Венгерцы энергически стали исполнять королевское приказание, неустрашимо подкапываясь под вал, несмотря на то, что враги осыпали их градом пуль и камней и обливали варом; несколько человек (12) было убито, много ранено, но на их место явились новые, присланные Борнемиссой. Увидев их, осажденные подняли сильный крик, думая, что готовится приступ. Поляки же сочли этот крик за воззвание к вылазке, бросились на коней и стали приготовляться к бою, но понапрасну[571].

В это время Замойский не переставал надеяться на то, что ему удастся зажечь крепость из своего лагеря, не устраивая подкопа, хотя многие и высказывали мнение, что без него не обойтись. Канцлер полагал, что едва ли найдется на болотистой земле место для подкопа. Он обратил внимание на одну башню, которая выступала вперед настолько, что выстрелы, направленные с других башен в ее сторону, не могли причинять вреда солдатам, подступившим близко к этой башне. Имея в виду это обстоятельство, он приказал провести сюда ров. За это дело взялся ревностно Лука Сирией с черными полками, но на пути встретил препятствие в виде огромных кольев, которые были вбиты Москвитянами в землю на значительном расстоянии перед валом[572]. Пальба, производимая осаждающими, была так сильна, что 3-го сентября были сбиты с вала шанцевые корзины, за которыми осажденные поставили свои пушки, так что они были принуждены и сами спрятаться, и спрятать свои орудия.

Положение гарнизона становилось все затруднительнее и затруднительнее. Ввиду этого Замойский попытался склонить осажденных к добровольной сдаче. По его приказанию в крепость была пущена стрела с запиской, в которой гетман увещевал гарнизон сдаться, обещая ему различные милости от имени короля. На это предложение осажденные ответили грубой бранью по адресу Батория, Замойского и иных врагов и сильной пальбой[573]. Эта упорная защита осажденных заставляла вести дальше осадные работы. Мало того, сделана была попытка захватить крепость штурмом. Совершить это дело решилась часть польского войска, хотя и не получила на то приказания. Сговорившись между собою, Поляки бросились к той башне, о которой мы только что говорили, и в то время как одни, подставив лестницы, стали взлезать на вал, другие старались проникнуть в крепость через ворота, выходившие с востока к реке Ловати. Русские мужественно отразили это нападение, причем многие из нападающих были тяжело ранены и остались на месте происшедшей схватки… Замойского не было тогда в лагере. Узнав о нападении, он тотчас же возвратился назад и, заметив упомянутых раненых, обещал денежную награду тем, которые их принесут назад. Канцлер носил с собой известное количество денег для раздачи солдатам, чтоб поощрять их усердие при осаде. Желание его было исполнено, и раненые возвращены в свой лагерь.

После этого гетман призвал к себе одного солдата, дал ему кирку и указал, что он должен сделать, обещая награду за удачное исполнение поручения; другие солдаты должны были следовать за своим товарищем. Замойский решил быстрым нападением устранить от башни дерн и землю. Чтобы отвлечь внимание неприятеля от этого нападения, он принял следующие меры. По его приказанию Выбрановский с несколькими солдатами должен был подойти ближе к башне, к задним воротам крепости, а Вейер должен был непрерывно стрелять из пушек в том случае, если осажденные произведут вылазку с той целью, чтобы не допустить Поляков исполнить план, задуманный Замойским.

По данному сигналу солдат, которому канцлер дал кирку, пошел по дну рва, направлявшегося к башне, и, дойдя до кольев, о которых мы выше говорили, побежал с большою скоростью к валу среди беспрерывных неприятельских выстрелов; затем, остановившись около него, он начал заступом срезывать дерн. Осажденные сделали вылазку, но были принуждены вскоре возвратиться назад, так как в тылу у них появился Выбрановский со своим отрядом и так как из-за окопов производилась убийственная канонада.

Во время этой схватки Поляки взяли в плен одного русского храбреца, Сабина Носова, который был контужен в лоб двумя пулями. Когда он пришел в себя, его начали расспрашивать о положении крепости. Тогда он нарочно стал сообщать такие сведения, которые могли ослабить у врага надежду на возможность взять ее. По его словам, она была окружена весьма толстым валом, башни покрыты плотным слоем дерна, а потому безопасны и от пушечных выстрелов, и от пожара; один только больверк, стоящий впереди, похож на очень сильную крепость, ибо каждая из его стен состоит из трех рядов огромных бревен и он прикрыт толстым слоем дерна; нельзя далее подвести под него подкоп, ибо местность болотиста, да и фундамент больверка составлен из самых крепких балок и огромных цельных камней.

Эти сообщения укрепили Замойского еще более в намерении исполнить задуманный им план. Так наступило 4-е сентября. На рассвете этого дня Венгры положили порох в свой подкоп, Замойский же приказал провести другой ров вдоль реки, разместил в нем засаду для защиты от неприятельских вылазок и, переправив орудия на другой берег реки, поставил их против задних ворот. Еще раньше этого он приготовил с помощью Станислава Костки большое количество дров, которые покрыл паклей и облил серой и смолой. Этот горючий материал должен был служить средством для усиления пожара. Весьма рано утром Замойский послал с заступом солдата к больверку, а за ним других воинов, и приказал им срезать дерн. Работа пошла успешно, и в слое дерна, прикрывавшем башню, сделано было значительное отверстие, которое могло поместить по крайней мере 30 человек.

В то же время Замойский попытался склонить осажденных к добровольной сдаче. Опять были пущены в крепость стрелы с записками. Поляки кричали, чтобы Москвитяне сдавались или вообще что-нибудь отвечали, но они сохраняли молчание. Для крепости наступал решительный момент.

Осаждающие опасались, чтобы Русские против их подкопа не подвели с своей стороны контрмину, но это опасение рассеял перебежчик из крепости. Он заявил, что осажденные заметили подкоп, но не подозревают, что в нем находится порох, и приготовили только трубы для заливания водой огня. Замойский сделал последнюю попытку убедить осажденных добровольно подчиниться, так как король желал сохранить в целости крепость и пощадить ее гарнизон. С этой целью приблизили к крепостной стене того же перебежчика, одев его в роскошную одежду, очевидно с той целью, чтобы он своим видом свидетельствовал о щедрости короля, и приказали ему сказать осажденным, что для них настал последний час опомниться и спасти себя; ибо если они будут упорствовать в своем безумии и предпочтут испробовать действие силы действию королевской милости, тогда они могут подвергнуть себя свирепости разъяренных солдат. Эти слова осажденные встретили грубой бранью, крича, что они скорее дадут себя распять на кресте, чем послушаются совета изменника[574].

Ввиду этого приходилось продолжать борьбу оружием. Замойский, желавший добыть крепость при помощи поджога, уступил требованию Венгров и согласился, чтобы они произвели взрыв сделанного ими подкопа[575]. Король сам наблюдал за ходом осадных работ. В этот день вечером он приблизился к крепостной стене и сказал окружающим: «Вот увидите, что мои пехотинцы скоро зажгут эту стену». Действительно, не прошло и четверти часа, как вспыхнуло громадное пламя, которое, казалось, ничем нельзя уже будет потушить. В королевском лагере солдаты стали готовиться к приступу, ожидая его с минуты на минуту. Но Русские проявили обычную свою энергию и пожар потушили, при чем помог им и дождь, который шел в течение половины ночи, так что в королевском лагере потеряли надежду на взятие крепости[576]. Между тем в лагере Замойского произошли события, которые не только ее оживили, но и обратили в действительность. Вечером гетман стал вызывать охотников поджигать стены крепости. Явилось сорок человек. Взяв с собою лучины, смолу и иные горючие материалы, они отправились к той башне, о которой мы выше говорили, и одни из них стали откапывать дерн, а другие с факелами в руках взбираться на башню, чтоб зажечь ее сверху, не обращая внимания на выстрелы, которыми осыпали их осажденные. Смельчакам удалось добраться до отверстия в стены, которое давно было приготовлено для стрельбы. Осажденные стали колоть через него копьями нападающих, но последние мужественно защищались, хватали даже руками копья, отняли таким образом пять штук и двадцать воловьих шкур, которыми Русские собирались тушить огонь, и успели сделать свое, т. е. устроить поджог[577]. Однако огонь весьма слабо горел, так что, казалось, попытка зажечь крепость и с этой стороны кончится полной неудачей. Но около полуночи подул сильный ветер[578], отчего вспыхнуло громадное пламя. Тогда в лагерях осаждающих забили тревогу и солдаты построились в ряды, чтоб по данному сигналу идти на приступ. Король со своим и литовским войском стал на берегу реки. Русские бросились тушить пожар, но осаждающие кидали в огонь смолу и серу, так что пламя стало принимать все большие и большие размеры. Сгорела церковь Спасителя, ближе всего находившаяся к месту поджога; стали гореть и другие здания. Надежды унять огонь не было уже никакой, и осажденные на рассвете начали кричать, что желают сдаться. Тогда Замойский потребовал, чтобы они прислали к нему своих воевод, но они не исполнили этого требования и отправили к Замойскому епископа с несколькими другими лицами[579]. Замойский настаивал на своем. Он послал в крепость Павла Гиулана и Ивана Христофора Дрогоевского потребовать от Москвитян сдачи на милость победителя, угрожая в противном случае штурмом и поголовным избиением. Побежденным ничего не оставалось, как подчиниться требованию врага. К Замойскому явилось пять воевод. Увидев их, солдаты, которым гетман приказал не отходить от своих знамен[580], стали громко роптать. Врагов опять отпускают на волю, они в третий раз возьмутся за оружие на погибель товарищей. Враг издевается над снисходительностью и милосердием короля. Пусть те, кто чувствует горечь от перенесенных трудов и от полученных ран и испытывает печаль о погибших сотоварищах, отомстят за их смерть кровью врагов[581].

Дикой свирепостью дышали эти слова, и надо было небольшой искры, чтобы она разразилась взрывом самого ужасного остервенения. В лагерь Замойского явился король, который, поблагодарив канцлера за усердие, выказанное им при осаде крепости, приказал не впускать никого в нее и потушить пожар, так как он желал спасти крепость от уничтожения.

Замойский стал исполнять королевские приказания. По его распоряжению Москвитяне начали выходить из крепости, причем каждый нес с собой образок. Так вышло уже около 500 человек, у которых отняты были лошади и оружие. В это время в крепость направились за порохом и пушками 50 гайдуков. Увидя их, маркитанты и обозные служители бросились за ними, чтобы поскорее захватить добычу, за которою, как они думали, идут и гайдуки. Ворвавшись, они стали грабить и убивать Москвитян. Вид этот привел в ярость солдат. Добыча, казалось им, уйдет из их рук. Венгры, а за ними и Поляки, двинулись в крепость, ворвались в нее, как ни старались остановить их капитаны, ротмистры и сам гетман, и произвели здесь страшную резню, умерщвляя всех без разбора, женщин и детей. В этом остервенении забыты были совсем приказания власти, даже самого короля. Пожара никто не тушил, вследствие чего огонь охватил весь замок, достиг погребов, в которых хранился порох, и произвел ужасающий взрыв. 36 пушек, несколько сот гаковниц, нисколько тысяч рушниц, множество золота, серебра, шуб и иных драгоценностей сделалось жертвою пламени. Погибло при этом до 200 грабителей. Добыча досталась победителям незначительная: платье да деньги, которые они не стыдились отнимать у покойников[582]. Сколько погибло побежденных при взятии Великих Лук, неизвестно, но надо предполагать, что несколько тысяч человек[583], и между ними воевода Иван Воейков. Когда его привели к Замойскому, канцлер стал его допрашивать, а потом приказал отвести в лагерь. Московский воевода подумал, что его будут пытать, а потому, увидев издали Фаренсбаха, своего знакомца с того времени, когда последний служил московскому государю, кинулся умолять его о пощаде, что Венгры сочли за желание убежать, напали на него и умертвили[584].

Место, где находилась крепость, представляло весьма печальную картину: всюду валялись громадные кучи тел и земля была обагрена кровью даже ни в чем не повинных женщин и детей. Обозревая побоище, король едва мог удержаться от слез[585]. Он приказал маркитантам похоронить трупы, а солдатам засыпать рвы, которые были проведены во время осады крепости. Он намеревался выстроить новую, чтоб упрочить свое владычество в покоренной стране.

Но по своему обыкновению, дело о постройке крепости, которое он уже сам решил, отдал на обсуждение военного совета, который был созван на следующий день после взятия Великих Лук. Тут обсуждались вопросы относительно дальнейшего хода кампании и приняты следующие постановления: возобновить крепость и не двигаться с места до тех пор, пока постройка ее не будет кончена; королю с армией не идти дальше вперед, а по истечении трех недель возвратиться с добровольцами назад в Польшу; послать только отряд войска на Холм, если там имеется значительная артиллерия, чтоб захватить ее или сжечь эту крепость.

После этого Баторий осмотрел местность и пришел к заключению, что лучше всего возобновить великолуцкий замок на прежнем месте[586]. Общий план крепости король составил сам, а руководство строительными работами поручил архитектору Доминику Рудольфини из Камерина, который приобрел уже известность, как инженер, своим участием в укреплении Канеи на острове Кандии. Ему помогали при возведении великолуцкой крепости Николай Карлини и Андрей Бертони. Сами строительные работы были разделены между венгерскими, литовскими и польскими солдатами[587].

Для охраны строительных работ от неприятеля Замойский избрал место на берегу какой-то речки, на расстоянии одной мили от Великих Лук. Но когда он хотел двинуться туда со своим отрядом, солдаты, принадлежавшие к так называемой черной пехоте, пришли к нему и заявили, что они пойдут только тогда, когда им будет уплачено жалованье. Переговоры с ними Замойского не привели ни к чему, так что он счел необходимым остаться один день на прежнем месте. На следующий день повторилось то же самое. Три раза, по приказанию гетмана, давали барабанным боем сигнал выступать в поход: конница двинулась вперед, но черная пехота не тронулась с места. За войском Замойского пошли только ротмистры со своими отрядами. Прибыв на место стоянки, канцлер позвал их вечером к себе и угрозами стал требовать от них, чтобы они привели пехоту; если они не сделают этого добровольно, то он в таком случае пошлет за нею гайдуков. Слова эти оскорбили ротмистров, и они уехали назад к своим солдатам, говоря, что на них лежит обязанность разделять с ними и хорошую, и дурную судьбу. Кончилось все это тем, что пехотинцы сами явились к Замойскому и просили его простить им эту глупость[588].

Неповиновение воинской дисциплине в литовской армии приняло еще большие размеры. Многие литовские добровольцы уехали сами, без всякого спроса, а литовские паны хотели тайком отправить свои отряды назад, на родину. Ввиду этого король поставил сильную стражу у Суража, которая должна была задерживать всякого, кто не имел пропускного свидетельства. Мало того, 12-го сентября он сам занял со своим корпусом соответственную позицию на торопецкой дороге, на некотором расстоянии от лагеря Замойского. Сделано это было также и с той целью, чтобы лучше было наблюдать за неприятелем, который сосредоточил свои силы у Торопца. Но в каком месте войско его находилось в данную минуту, в точности не было известно. 11-го сентября донесли Замойскому, что значительный неприятельский отряд готовится ударить на его лагерь. Гетман приказал своим солдатам быть наготове, а между тем выслал на разведки отряд в 30 всадников под командой Сверчевского. Последний донес, что на расстоянии нескольких миль вокруг он никого не видел и заметил только вдали на дороге около 300 человек[589].

Казалось, можно было рассчитывать на полную безопасность со стороны неприятеля. Случилось иначе. Князь Януш Острожский выслал 80 человек за фуражом. Отряд наткнулся на 50 человек Татар. Произошла схватка. Татары дали знать своим; те явились на помощь, ударили со всех сторон на фуражиров, отчасти перебили их, отчасти взяли в плен[590]; спаслось только три человека, да и то раненных. То же самое произошло и с отрядом Венгров в 40 человек.

Эта неосторожность солдат сильно разгневала короля. Он призвал к себе ротмистров и разбранил их за нерадение по службе. Он собственными глазами видел, как плохо держат караул солдаты, ложась спать на своих постах, как снимают с себя вооружение, как распускают лошадей и как ослабляют лагерь, удаляя из него телеги. Ввиду этого он увещевал офицеров наблюдать внимательнее за своими подчиненными, сохранять тишину ночью и посылать за отправляющимися на фуражировку прикрытия из отрядов по 1000 человек[591].

Желая узнать, что это было за московское войско, которое разбило вышеупомянутые отряды фуражиров, Батории отправил несколько сот Поляков и Венгров, под командой Филипповского и Барбелия, присоединив к ним 500 гайдуков и запретив посланным вступать в битву с неприятелем, пока они не получат особенных инструкций[592]. Оставив свой отряд в расстоянии четырех миль от королевского лагеря, Филипповский возвратился назад (18-го сентября), чтоб попросить короля дать ему еще солдат. Он донес королю, что наткнулся на сторожевой отряд врагов, прогнал его, но не мог захватить никого в плен, однако узнал от одного московского перебежчика, что у неприятеля четыре тысячи человек.

Получив эти сведения, король дал Филипповскому еще 2000 воинов, приказав ему идти под самую крепость Торопец. Замойский присоединил из своего корпуса к этой экспедиции несколько отрядов в 250 человек конницы, под начальством Фаренсбаха. Командование экспедицией поручено было брацлавскому воеводе Ивану Збаражскому[593].

Догнав Барбелия[594], Збаражский устроил поход экспедиции следующим образом. Дав отдохнуть лошадям один день, он выслал вперед отряд из венгерских и польских всадников (24) под начальством Альберта Киралия[595], приказав следовать за ним на некотором расстоянии Барбелию, Георгию Сибрику и Гиерониму Филипповскому с 200 всадников. Сам Збаражский двигался в арьергарде[596].

Передовой отряд экспедиции[597] наткнулся на неприятельский караул. Завязалась схватка. Москвитяне пустились бежать, а Поляки и Венгры — их преследовать, но догнать не могли, потому что дорога была узка и болотиста. Преследующим удалось только сбросить двух врагов с коней. Погоня продолжалась до моста, перекинутого через лесной ров, у которого в засаде находились московские стрельцы. Завидев врага, они выскочили из засады и стали осыпать преследователей выстрелами, чтоб не допустить их переправиться через мост[598]. У моста завязалась снова жаркая схватка. На помощь московским стрельцам прискакало 50 татарских всадников, которые находились невдалеке от этого места. Видя численное превосходство врага, Киралий послал за помощью к отряду, следовавшему за ним, но она не являлась. Тогда он скомандовал своим атаковать мост и громко при этом кричать, чтобы враг подумал, что на него двигается многочисленное войско. Хитрость удалась. Русские покинули мост и, соединившись с Татарами, удалились к ближайшему отряду московского войска. Киралий прекратил погоню, ибо опасался засад и численного превосходства неприятеля; к тому же наступила ночь. Отряд Киралия остановился на ночлеге у моста. На следующий день утром прибыл сюда Барбелий, а за ним и остальной разведочный отряд[599].

Узнав от одного из пленников, что московское войско достигает 40 000 человек, Збаражский созвал ротмистров на совет, чтоб решить вопрос, что делать дальше. Одни советовали возвращаться, другие — окопаться на месте, и тем временем послать к королю за дальнейшими инструкциями и вспомогательными отрядами, третьи, наконец, — идти осторожно вперед, производя рекогносцировки, чтобы, в случае громадного перевеса врагов, вовремя ретироваться. Збаражский согласился с последним мнением. Он выслал разведочные отряды в три стороны, а сам стал двигаться медленно вперед[600]. В авангарде шел снова Киралий, но уже с более многочисленным отрядом: к прежнему его отряду было прибавлено 25 казаков и столько же пеших пищальников. По пути венгерский предводитель захватил в плен трех Москвитян[601]. От пленников Збаражский узнал, что в московском войске всего 10 000 человек и что от этого войска отделились 2000, которые готовятся напасть на его отряд[602]. Действительно, спустя несколько часов авангард экспедиции столкнулся с отрядом Русских и Татар. По совету Киралия, решено было атаковать врагов с двух сторон: немецкие всадники бросились с правого фланга, венгерские с левого. Во время схватки убито было несколько человек.

Заметив, что приближается уже весь разведочный отряд неприятеля, Русские отступили сначала за болото и устроили здесь в какой-то мельнице засаду. Однако когда враг приблизился к ним, вступить в бой с ним они не осмелились и бросились бежать. Дело было уже около Торопца. Узнав о приближении врагов, торопецкий гарнизон сжег по обыкновению город и удалился вместе с мирными жителями в крепость, готовясь отбивать неприятельские приступы[603], но совершенно напрасно, так как враг не имел намерения брать крепость. Экспедиции Збаражского дана была лишь задача разузнать силы Русских около Торопца и отогнать их подальше от Великих Лук. Несмотря на то что из крепости производились сильные выстрелы и приближалась уже ночь, польский воевода продолжал преследовать бежавших врагов и дальше за Торопцом, на протяжении двух миль[604]. Во время этой погони погибло Москвитян и Татар 300 человек, попало в плен — 24[605]; в числе пленных были два знатных боярина, Дмитрий Черемисинов и Григорий Афанасьевич Нащокин, тот самый, который ездил в посольстве к Баторию и находился в тайных сношениях с Осциком[606]. Исполнив свое поручение, Збаражский возвратился назад в лагерь к королю (23-го сентября)[607].

После взятия Великих Лук не вся еще великолуцкая область находилась в руках Батория, так как держались еще крепости Невель, Озерище и Заволочье. Необходимо было завладеть и этими пунктами. Баторий еще по пути к Великим Лукам отправил из Усвята к Невелю полоцкого воеводу Николая Дорогостайского. Невельская крепость состояла из двух замков, меньшего на севере и большего на юге, соединенных между собой стеной, и окружена была озером, что затрудняло к ней доступ. Гарнизон доходил до 1000 человек, а артиллерия состояла из 10 больших орудий, 100 малых и с лишком 500 пищалей.

Немногочисленный отряд Дорогостайского, состоявший из неопытных солдат, долгое время безуспешно осаждал крепость, которую мужественно защищал гарнизон, производя стрельбу из орудий и делая смелые вылазки из крепости; к этому надо прибавить еще то, что место для осады было выбрано неудачно, именно то, с которого доступ к крепости был особенно труден[608].

Взяв Великие Луки, Баторий послал на помощь Дорогостайскому сначала 500 человек из черной пехоты Замойского[609], а затем, немного спустя, 700 венгерских пехотинцев с тремя орудиями, под начальством Борнемиссы[610]. Расположившись у крепости, Венгры вместе с солдатами Дорогостайского стали устраивать траншеи и пододвигаться ближе к крепости. Но осажденные не унывали; напротив того, они с особенною смелостью производили вылазки из крепости, бросая на врагов громадные железные крюки, привязанные к веревкам, чтобы захватить кого-нибудь издали в плен. Борнемисса также стал сомневаться в успехе своего предприятия и поэтому обратился к королю с просьбою о присылке подкреплений. Между тем он продолжал вести дальше свои осадные работы, притом так искусно, что солдаты его сумели приблизиться к крепостным стенам незаметно для врага и поджечь укрепления. Пораженные внезапностью поджога, осажденные сдались, несмотря на сопротивление своих воевод (29-го сентября). Они не были и в состоянии защищаться, так как у них вышел почти весь порох[611]. Сдавшимся позволено было унести с собою имущество, но приказано выдать все оружие. Так как они этого условия не исполнили, то Дорогостайский разрешил гайдукам ограбить побежденных до последней сорочки. Затем побежденные были отпущены на свободу, но большая часть из них осталась жить под властью победителя[612].

После взятия Невеля, Озерище, отстоявшее от Невеля в расстоянии трех миль, очутилось в весьма критическом положении: оно было отрезано совсем от московских владений и окружено отовсюду войсками неприятеля.

Новые его укрепления, отличавшиеся прочностью и замечательным изяществом, могли бы выдержать продолжительную осаду, но гарнизон крепости, понимая, что помощи ждать ему неоткуда, сдался добровольно виленскому воеводе Николаю Радзивиллу, которого король выслал под Озерище из Невеля 12-го октября, но сдался под тем условием, что гарнизону будет разрешено уйти свободно в пределы московского государства.

Оставалось еще Заволочье — крепость, взять которую оказалось делом не особенно легким. Баторий послал сюда Замойского. Дойдя до села Александрова, канцлер отправил вперед отряд под командой Дзялыньского, приказав последнему как можно скорее явиться к Заволочью, воспрепятствовать, если посад еще не сожжен, сожжению его, пресечь сообщение с Псковом, откуда могло прибыть подкрепление, и не допустить в крепость тех Русских, которые выпущены были из Невеля. С этою целью Дзялыньский должен был поставить на псковской дороге роты солдат ленчицкого старосты Розражевского и Дымка, а сам занял позицию на невельском тракте[613]. Выступив в поход 2-го октября, он по пути узнал, что посад и крепостной мост сожжены. Поэтому, явившись уже на второй день рано утром под Заволочьем, он поспешил исполнить остальные приказания гетмана.

В этот же день вечером приехал к Заволочью сам Замойский в сопровождении только нескольких всадников, осмотрел кругом крепость, выбрал место для лагеря и орудий и возвратился назад к своему войску, которое оставил позади себя на расстоянии двух миль. Заволочье расположено было на острове озера Подсошь, в южной его части, там, где и в настоящее время существуют еще следы валов, окружавших крепость[614].

Ввиду этого о взятии крепости штурмом нечего было и думать, тем более что крепостные стены подходили к самой воде; действие артиллерии против деревянных стен оказалось из опыта безуспешным; оставалось только поджечь укрепления. Затруднительность предприятия усиливалась еще вследствие того, что наступило осеннее время, а потому можно было ожидать проливных дождей и холодов[615]; кроме того, местность кругом озера была гористая и болотистая, так что устроить лагерь в одном месте не было возможности, и Замойский позволил солдатам расположиться там, где каждый отряд находил для себя удобнее, лишь бы только недалеко друг от друга[616].

Гетман решил взять крепость во чтобы то ни стало, тем более что король занятие этого пункта считал делом весьма важным для будущей кампании. Он думал уже о походе на Псков, к которому лучше всего было идти долиною реки Великой, а Заволочье лежало как раз у самых ее истоков[617].

Прибыв 5-го октября к крепости, Замойский послал гарнизону ее грамоту с требованием добровольной сдачи, но получил в ответ одну только сильную брань. На следующий день он призвал к себе ротмистров и просил их помочь ему поусерднее плести корзины и возить деревья для постройки моста. Ротмистры дали ему охотно обещание служить со всем своим усердием. Действительно, солдаты обнаружили замечательную энергию: корзины и мост были приготовлены в течение двух дней. Между тем прибыли орудия, для которых тотчас же устроены были батареи, и на следующий день (9-го октября) открыта по крепости усиленная канонада. Затем (10-го октября) гетман приказал наводить мост, устроенный Уровецким из бревен одного здания, которое уцелело от сожженного Русскими посада. Солдаты бросились энергически исполнять это приказание среди беспрерывных неприятельских выстрелов, стали гнать мост к тому месту, где пространство между берегом озера и крепостью было уже, но мост оказался коротким, так что пристать к острову не было возможности, поэтому от осуществления плана приходилось пока отказаться. А между тем предприятие потребовало немало труда и жертв: погибло 80 человек, и среди них ленчицкий староста Христофор Розражевский, убитый пулей выше правого глаза в то время, когда он, по приказанию Замойского, наблюдал за действием артиллерии.

Пополудни гетман приказал удалить плот с того места, где он был установлен, в более безопасное, где бы можно было удлинить его. Но когда два гайдука, находившиеся на нем, стали отталкиваться от берега, оборвался канат, плот понесло, и притом весьма быстро, вследствие сильного ветра, на середину озера. Заметив это, Русские бросились в лодки и стали плыть, чтобы поймать плот. Тогда Замойский приказал бить тревогу, и солдаты его кинулись спасать плот: одни сели в лодки и поплыли по озеру, другие поскакали на конях по берегу туда, куда плот уносило течением. Притом с той и с другой стороны шла беспрерывная пальба. Русские уже достигали плота, одна их лодка уже приставала к нему и находившиеся в ней готовы уже были высадиться на него, но гайдуки, стоявшие на плоту, потопили лодку. А тут стали приближаться к нему и солдаты Замойского; тогда Москвитяне отступили. Таким образом удалось спасти плот[618]. Он был удлинен затем еще более в тот же самый день.

На следующее утро, лишь только рассвело, плот стали опять наводить, причем для прикрытия солдат, наводивших его, от неприятельских выстрелов было придумано следующее средство: по бокам плота поставлены были громадные мешки, набитые шерстью. За наводку брались солдаты теперь не особенно охотно[619], так как были напуганы предшествовавшей неудачею. Поэтому Замойский поручил исполнение дела своему родственнику, Уровецкому, который, поместив на плоту несколько солдат и укрывшись с ними за мешки, совершил успешно наводку под многочисленными выстрелами врагов[620].

После этого гетман приказал идти на приступ Венграм, так как они, согласно распоряжению короля, должны были по взятии крепости остаться в ней. Но когда они в количестве человек около трехсот двинулись вперед, тогда ударил на них с двух сторон отряд из крепости, и Венгры пустились бежать назад. Видя это, Замойский послал им на помощь Поляков. Последние встретились с Венграми на самом мосту, и здесь произошла настоящая свалка (так как Венгры не хотели возвращаться в бой), отчего мост прорвался. Для нападавших наступил весьма опасный момент, так как из крепости производилась весьма частая пальба. Поляки и Венгры понесли значительные потери: утонуло и убито было 50 венгерских дворян и 150 гайдуков и много ранено. Москвитяне лишились только до 30 человек. После этого Замойский приказал оттащить плот назад[621].

Неудача эта произвела на осаждающих удручающее впечатление; они стали сомневаться в возможности овладеть крепостью и поэтому начали поговаривать о необходимости отступления, тем более что наступившая ненастная погода причиняла им сильные страдания. Ввиду этого настроения Замойский созвал в тот же день ротмистров, чтоб посоветоваться с ними, что делать дальше. Некоторые были того мнения, что надо отступать[622], но большинство заявило, что они готовы сойти с коней, сами идти на приступ, готовы скорее умереть, чем подвергнуться такому позору[623]. Однако и они считали положение до такой степени затруднительным, что не знали, как быть дальше, и посоветовали обратиться за инструкциями к королю. Согласно этому совету, Замойский отправил к Баторию некоего Георгия Сибрика[624] с письмом, в котором, однако, не за новыми инструкциями обращался к королю, а просил только, чтобы король не отзывал его от крепости. Канцлер писал, что неудача произошла от чрезмерной поспешности солдат и что рассчитывает на успех, ибо план осады выбран им удачно, и войско, находясь в стране, изобилующей хлебом, скотом, водою и фуражом, не может страдать от недостатка в съестных припасах[625]. Баторий согласился с мнением своего канцлера и прислал ему вспомогательный отряд, состоящий из 900 польских всадников и около 1000 венгерских пехотинцев[626].

Энергия начальников подбодрила солдат, хотя условия, среди которых пришлось им вести осаду, ухудшились. К холодам и дождям присоединилась какая-то эпидемическая болезнь, проникшая в Польшу и Литву из Западной Европы и проявлявшаяся сначала сильным ознобом в спине, а потом головными болями, страшными стеснениями в груди и общей изнурительной лихорадкой[627].

Несмотря на все это, солдаты принялись с новым рвением за осадные работы. Решено было построить два моста[628] и приготовить много лодок, чтобы сделать нападение на крепость со всех сторон. В течение четырех дней (12, 13, 14, 15-го октября) войско энергически исполняло приготовительные работы, необходимые для нового приступа: свозились деревья для постройки нового моста и починки старого и собирались лодки из окрестных деревень и даже отдаленных озер[629]. Заметив это, Русские поспешили удалить свои суда и оставили только одно, так как за ветхостью считали его уже никуда не годным. Оно принадлежало монахам Заволочья и употреблялось ими для вытаскивания больших неводов. Так как судно было весьма обширно (оно могло вместить до 80 человек), то Замойский решил воспользоваться им при нападении на крепость, починив его предварительно и заткнув в нем щели отчасти воловьими кожами, отчасти мхом[630].

Когда 16-го октября прибыли от короля вспомогательные войска, Замойский расположил их так, что теперь осаждающие находились со всех сторон крепости. Артиллерия при этом была поставлена так, что стрельбу можно было производить по крепости с трех сторон.

Замойский составил следующий план приступа. Мосты должны быть поставлены с одной стороны замка; по одному пойдут Поляки, по другому — Венгры; этим распоряжением Замойский желал, очевидно, устранить возможность вторичного столкновения между польскими и венгерскими отрядами. В то же время с остальных трех сторон войско должно было двинуться к крепости на лодках, чтобы отрезать осажденным совершенно путь к отступлению. Тот, кто первый подожжет крепость, получит большую награду, именно от него, гетмана, — имение с тремя деревнями, а от короля — пожизненное владение. Этот план Замойский сообщил ротмистрам. А затем на следующий день (19-го октября) на военном совете решено было производить перед приступом в течение двух дней беспрерывную канонаду, во-первых, с той целью, чтобы попробовать, не удастся ли ядрами зажечь крепость, а потом, чтобы измучить осажденных и таким образом уменьшить сопротивление их при штурме[631].

Прежде чем начинать стрельбу, Замойский избрал пункт, куда выстрелы следовало направлять по преимуществу. Он сел с несколькими военными людьми на большое судно и тщательно осмотрел укрепления, после чего приказал стрелять в три больверка, находившиеся против крепости, чтобы сбить с них ядрами по крайней мере глину, расщепить бревна и таким образом облегчить поджог крепости[632].

Накануне приступа канцлер послал осажденным грамоту, приглашавшую их добровольно подчиниться и обещавшую, по обыкновению в таком случае, тем, которые пожелают остаться под властью польского короля, различные милости, а остальным — свободный пропуск в отечество[633]. Осажденные грамоты не хотели принимать и только говорили: «Пускай король шлет грамоты в свои города, а не к нам, мы никакого короля не знаем и не желаем его слушать». В день, назначенный для приступа (23-го октября), утром было совершено молебствие, причем многие, готовившиеся идти на приступ исповедались и причастились. В это время наводились мосты, причем осажденные производили усиленную стрельбу, но она мало вредила наводившим мост: убит был только один солдат и два ранены.

После молебствия Замойский стал вызывать тех, которые записались идти на приступ, затем произнес к ним речь, в которой благодарил их за готовность пожертвовать даже жизнью ради дела, превозносил их мужество, говоря, что подвигом своим они приобретут бессмертную славу, и обещал выхлопотать у короля для них различные милости. После этого наступил момент прощания. Замойский подавал всем руку и с плачем благословлял. Воины тоже плакали, прощаясь друг с другом. Затем гетман приказал им идти к траншеям и не начинать приступа до тех пор, пока он сам к ним не явится. Венгры и Поляки, согласно этому приказанию, стали у траншей, а Замойский приготовил между тем материалы, необходимые для поджога крепости. Когда все было готово, он приказал воинам садиться на лошадей и сам, сев на коня, поехал к траншеям. Увидев, что враги приближаются уже к мостам, осажденные стали кричать, что желают вести переговоры, но с условием, что будет прекращена пальба. Замойский прекратил ее и послал спросить, чего осажденные хотят. Они ответили, что желают прочесть королевскую грамоту и после этого скажут, сдаются ли они, или нет. Прочтя ее, они выразили через посредство уполномоченных (шести человек) готовность сдаться на условиях дарования им жизни и свободы и разрешения унести с собою оружие, причем требовали подтверждения этих условий клятвой со стороны Замойского.

Условие о сохранении оружия Замойский отвергнул, но даровать жизнь и свободу клятвенно обещался. Тогда гарнизон отправил к гетману еще семь уполномоченных заявить, что воеводы не хотят сдаваться; поэтому пусть он возьмет их силою. Замойский послал за ними несколько десятков человек и приказал Русским ради их собственной безопасности не выходить из крепости до завтрашнего дня, а уполномоченных пригласил к себе в шатер и устроил им тут угощение. Когда привели воевод, гетман заявил им, что берет их в плен, так как они не хотели сдаться добровольно[634].

Таков был ход военных действий на главном театре войны. Теперь посмотрим, что происходило на флангах Баториевой армии. На левом фланге в Ливонии, где находился Матвей Дембинский с отрядом в 3000 человек, господствовало спокойствие[635], а на правом шла весьма оживленная борьба. Тут действовали оршанский староста Филон Кмита и казацкий гетман Оришовский: первый предпринимал поход к Смоленску, а второй — к Стародубу.

Собрав из шляхты, жившей вокруг Орши, отряд в 700 и отряд пехоты и казаков в 1000 человек, Кмита направился[636] к небольшому замку, находившемуся на расстоянии нескольких миль от Смоленска, надеясь соединиться здесь с королевскими войсками, но ошибся в своих расчетах. Несмотря на это, он двинулся дальше, к самому Смоленску, из которого, лишь только он подступил к городу, ударило на него несколько сот стрельцов, но он их разбил и принудил возвратиться назад в крепость. Однако он отступил от Смоленска, опасаясь, очевидно, разгрома своего войска. Действительно, когда Кмита расположился лагерем на некотором (1¹/₂ мили) расстоянии от Смоленска, отсюда вышел отряд в 400 всадников и 3000 пехотинцев с целью догнать его и нанести ему поражение.

Но Кмита первый ударил на врага, не обращая внимания на его численное превосходство. Битва, начавшаяся вечером, затянулась до поздней ночи и кончилась победой Кмиты, причем он взял многих врагов в плен, но сам понес потери незначительные. Однако ввиду того, что у него много было раненых и воины его сильно утомились, он отступил немедленно по направлению к Орше и расположился лагерем на ночлег на берегу одной речки, в расстоянии десяти миль от Смоленска. Тут-то напало на него 25 000 Русских и Татар, стараясь окружить его со всех сторон. Он пустился бежать, а они его преследовали и громили; ему приходилось уже очень плохо, но, к счастью для него, прибыли ему на выручку шедшие под Великие Луки две роты, которые, узнав, что король взял уже крепость, повернули на восток, чтоб соединиться с Кмитою, ибо им известно было, что он предпринимает экспедицию в неприятельскую страну. Русские, заметив свежие силы у противника, прекратили преследование. Во время этой погони Кмита потерял 700 человек убитыми, два орудия и 12 гаковниц, которые захватили враги. Чтоб облегчить себе бегство, оршанский староста умертвил всех пленных[637].

Месяца два спустя после того (в ноябре) Оришовский опустошил сильно северскую область, достиг Стародуба, сжег город и часть его укреплений; затем он произвел нападение на Поченово, но был отбит; тогда он вернулся назад, забрав с собою большую добычу[638].

Так окончилась кампания 1580 года: Баторий приобрел еще один важный стратегический пункт, Великие Луки, что сильно подвигало вперед осуществление военного плана, составленного королем.

Примечания:

⁴ Bibl. Ord. Eras. Rok. 1871, стр. 60.

⁵ Г. В. Форстен. Акты и письма к истории Балтийского вопроса в XVI и XVI ст. (Записки Историко-филологического факультета С.-Петербурского университета, т. XXI, стр. 128, № 54).

⁶ Bibl. Jrd Kras. Rok. 1870, стр. 167, 201, № CLVIII.

⁴¹ Оржельский называет его только Федором, но фамилию его мы узнаём из письма Иоанна.

⁴²

⁴³ Это мнение Иоанна, сообщаемое Тарановским, подтверждает сам Иоанн в своем письме.

⁴⁴ Рассказ самого Тарановского (см. прибавление III) о посольстве совпадает с рассказом Оржельского (I, 154–156).

⁴⁵ Тургенев, I, 247, № CLXXIII.

⁴⁶ Письмо Тарановского и Оржельский (I, 156).

⁴⁷ См. письмо Иоанна к польским сенаторам; почти то же говорит и Оржельский, 1, 178–179.

⁴⁸ Письмо к литовским вельможам.

⁴⁹ Соловьев, II, 259. Акты, относящиеся к ист. Зап. Рос. т. III, 164–165, № 58 и письмо Тарановского (прибавл. III).

⁵⁰ См. летопись Рюссова в Сборнике материалов и статей по ист. Прибалтийского края. Рига. 1880, III, 219–221 и Соловьев, II, 259.

⁵¹ Тургенев, I, 249–250. №№ CLXXV и CLXXVI. Настоящие имена послов узнаём мы из письма Иоанна (см. прибавление I): это были ближний дворянин и наместник ивангородский Михаил Васильевич Колычев и дьяк Петр Ерше Михайлов. У Тургенева имена эти переданы в искаженной форме.

⁵² Оршанский староста Филон Кмита так выражался о посольстве Тарановского: «пан Тарановский не Литвы, але только своее одной жаловал шкуры, да на святого Михаила оного тирана за короля взяти обещал» (Акты Зап. Рос. III, стр. 179).

⁵³ Акты Зап. Рос, т. III, стр. 165.

⁵⁴ См. донесения Филона Кмиты. Акты Зап. Рос, III, 166–179.

⁵⁵ По словам Кмиты, гонец должен был прибыть к границам Речи Посполитой 9-го июня, см. Акты Зап. Рос, III, стр. 170.

⁵⁶ Тургенев, I, № CLXXVII и CLXXVIII. Данные, имеющиеся в источниках, не дают нам возможности понять причины, вследствие которых Иоанн отозвал послов, отправленных в Литву еще до приезда Генриха и почему они были заменены гонцом. Эти послы, возвращаясь из Литвы, находились в Смоленске еще в мае, см. Акты Зап. Рос, III, 170. Оржельский свидетельствует (I, 281), что на коронационном сейме был уполномоченный от Иоанна и что он остался недоволен тем ответом, который получил на свое посольство. Что это за уполномоченный, трудно сказать.

⁵⁷ Федор Елизарьев был в Орше 20-го июня, см. Акты Зап. Рос. III, стр. 173.

⁵⁸ Завадзский и Протасович были в Орше от 28-го до 31-го июля ib. III, стр. 173. Иоанн принимал их в Старице в половине августа ib. III, стр. 176.

⁵⁹ Перемирие было заключено от дня Успения Богородицы 1574 г. до Успеньева дня 1576 г. см. Тургенев, I, № CLXXVII и CLXXVII.

⁶⁰ Посол прибыл в Варшаву 7-го сентября: см. Ф. Вержбовский, Викентий Лаурео и его неизданные донесения кардиналу Комскому. Варшава, 1887, стр. 87–88. О таком заявлении посла говорят Оржельский (II, 40) и Лаурео (стр. 91). См. также W. Zakrzewski, Po ucieczce Henryka. Krakow. 1878; стр. 227–228.

⁶¹ Акты Зап. Рос., III, стр. 177.

⁶² Они находились в конце сентября в Дорогобуже, ib. стр. 177.

⁶³ W. Zakrzewski, op. cit., стр. 227–228.

⁴¹⁵ К. Gorsla, op. cii, Bibl. Warsz., 1892, II, 114.

⁴¹⁶ Cm. Epistola qua Regni Ordines ad comitia convocantur в Relacje nuncjuszow, I, 320–324.

⁴¹⁷ Ib., I, 323.

⁴¹⁸ См. Witanie krola Stefana z wojny Potockiej przez Jana Januszewskiego в Acta Stephani regis, № CXXII.

⁴¹⁹ См., напр., I. Kochanowski, De expugnatione Polottei, Varsaviae, 1580.

⁴²⁰ Гейденштейн, 91.

⁴²¹ Гейденштейн, 85–87. Об интригах Зборовских против короля говорит нунций Калигари еще в 1579 году (рим. портф., 9 CIV, стр. 291).

⁴²² Герцог принес королю ленную присягу в Дисне, см. Гейденштейн, 47.

⁴²³ Гейденштейн (87–91) приводит речь Замойского целиком и преувеличивает ее значение: он сам замечает, что шляхта на своих многолюдных сеймиках склонялась в пользу войны, следовательно, представители ее, послы, явились уже на сейм с полномочиями дать свое согласие на дальнейшее ведение войны и разрешить королю взимать для этой цели налоги. Влияние речи Замойского на сейм отмечено и Стрыйковским, II, 431.

⁴²⁴ См. Literae universales de quarta pro hac una vice tantum imperata propter belli necessitatem от 12-го января 1580, с варшавского сейма в Zrodla dziejowe, t. XI, № LIV, стр. 112. То же сообщает и Гейденштейн (94), говоря, что старосты сами предложили обложить себя подобным образом, но Павинский (Skarbowosc w Polsce i jej dzieje za Stefana Batorego. Zrodla dziejowe, t. VIII, 344) основательно сомневается в том, что это было предложение добровольное.

⁴²⁵ A. Pawinski, Skarbowosc etc., 195.

⁴²⁶ Он был отправлен 26-го октября, почему можно заключить, что литовские вельможи принимали его уже в ноябре.

⁴²⁷ Этот ответ составлен нами на основании Гейденштейна (101) и Бантыш-Каменского (1. с. 159).

⁴²⁸ Бантыш-Каменский, 1. cit., 159.

⁴²⁹ Метр. Лит., II. № 28.

⁴³⁰ В Москве не знали, что Ходкевича не было уже в живых; он умер 4-го августа 1579 года.

⁴³¹ Метр. Лит., II, № 29.

⁴³² Грамоты, данные к Баторию через Благово, помещены в Книге Пос. Метр. Лит., II, № 31 и 32, Acta Stephani regis, № CXXIII и CXXIV, и у Тургенева, I, № CXCI, по существу одинаковые, но отличающиеся в выражениях, причем у Тургенева редакция их весьма небрежна. В Acta Stephani начало грамоты — «милосердия ради милости Бога нашего, в них же посети нас восток свыше» и. т. д. до «мы великий Господарь» — отсутствует.

⁴³³ Бантыш-Каменский, 1. cit., стр. 159.

⁴³⁴ Кн. посольская Лит. Метр., II, № 34. О Шубине-Грязнове Гейденштейн ни словом не упоминает.

⁴³⁵ Бантыш-Каменский, 1. с., стр. 160.

⁴³⁶ Король выехал в Гродну 18-го февраля; см. письмо Калигари оттого же числа в римских портфелях, 1 °CV (библ. Крак. Акад. Наук).

⁴³⁷ Грамота от 16-го марта 1580 года помещена в Метр. Лит., II, № 33, и по-польски в Acta Stephani, № CXXV, ср. Бантыш-Каменский, 1. с., 160.

⁴³⁸ Книга пос. Метр. Лит., II, № 36.

⁴³⁹ Бантыш-Каменский, 1. с., 161.

⁴⁴⁰ Ответ из Вильны от 8-го мая в Кн. пос. Метр. Лит., II, № 35.

⁴⁴¹ Это требование сообщает Гейденштейн, но и Иоанн, посылая, по возвращении Нащокина в Москву, гонца Шишмарева, так пишет к Баторию: «и ты бы Стефан Король наших послов дождався, у тебе принял их у Вильни по прежнему обычаю, не ходя в поход ратью к нашим украйнам, занже нашим послом в походе, в рати мимо Виленское место мимо прежний обычай на посольстве у тебе быти не пригожо» (Кн. пос. Метр. Лит., II, № 43, стр. 73). Прием Нащокина состоялся 14-го июня (ib., № 43, стр. 72). См. также сообщение нунция Калигари от 26-го июня у Тургенева, I, № CCI, стр. 290, о двойной аудиенции, данной московскому гонцу, и о заявлении, что царь готов прислать послов.

⁴⁴² В первом письме, посланном через Нащокина к Иоанну, Баторий так выражается: «А про то и теперь и тое писанье твое на доброе пожитье христианству межи нами не вводится, кдыж непотребныя дела ку продолжению часу вкладаючи прекладает». (Кн. пос. Метр. Лит., II., № 40, стр. 69). То же сообщает и Гейденштейн (102).

⁴⁴³ См. донесение Калигари (Римские портфели, 10CV, стр. 223).

⁴⁴⁴ См. ответ Батория от 13-го июня в Кн. пос. Метр. Лит., II, № 40, и в Acta Stephani regis (по-польски), № CXXVII.

⁴⁴⁵ См. второе письмо, посланное через Нащокина к Иоанну от 14-го июня в Метр. Лит., II, № 41. О пятинедельном сроке говорит и Калигари (Тургенев, I, № 201, стр. 290). Гейденштейн не определяет точно срока и сообщает несколько иное содержание королевского ответа; если царь желает отправить послов, то он охотно даст им возможность высказать то, что желают, и милостиво их выслушает. Что же касается требования, чтобы он ожидал послов царя в известном месте, то это требование не имеет примера ни у одного из прочих христианских государей; они посылают послов, когда нужно, во всякое место; везде одинаково право послов и не ограничивается известным местом; послам его можно придти всюду, где только он ни будет, и даже в самом лагере, во время самого разгара сражения, послы могут вести с ним переговоры, если это окажется очень нужным (102–103). В королевском письме нет ни слова о требовании царя, чтобы король принимал его послов в определенном месте, в Вильне.

⁴⁴⁶ Лит. Метр., II, № 42.

⁴⁴⁷ Калигари пишет: fra cinque settimane il Re fara la massa del suo esercito e venendo ambasciatori gli udira armato in campo, ne per tutto cio ci rimettera un pelo delia sua diligenza e provvisioni militari. Тургенев, I, стр. 290.

⁴⁴⁸ Гейденштейн (103–105) говорит только об одном преступлении Осцика — о намерении убить короля. По словам Стрыйковского (II, 432), Нащокин вел тайные переговоры в Вильне с Осциком, «kujac, zdrade przewrotna przeciw Wielkiemu Ksiestwu Litewskiemu i zdrowiu Krolewskiemu», за что Осцик и понес заслуженное наказание 18-го июня, в субботу. Современная брошюра, написанная стихами и напечатанная в 1580 г., говорит, что Осцик намеревался отдать Литву во владение Москве. Отрывки из этой брошюры переиздал Краусгар в Roczn. Tow. Przyj. Nauk Pozn., t. XVIII, str. 389–395. По изображению Реннера (Johann Renners. Livlandische Historien, herausgegeben von Rich. Hausmann und Konst. Hohlbaum, Gottingen, 1876), заговор составило несколько королевских воевод (?), чтоб передаться на сторону Иоанна, когда Баторий двинется в поход, за что они были обезглавлены в Вильне 18-го июня (стр. 380).

⁴⁴⁹ См. Окружную королевскую грамоту из Гродны от 16-го марта в Актах Зап. Рос, III, № 119. И. И. Лаппо в своем сочинении «Великое Княжество Литовское за время от заключения Люблинской унии до смерти Стефана Батория» (I, стр. 179) о составе этого съезда выражается неточно. По его словам, «вернувшись из Варшавы с сейма в Литву, в столечное место литовское — Вильну, король вызвал к себе панов рад и рыцерство княжества, всех кто только мог прибыть к королю»; между тем в королевской грамоте говорится след.: «…сложили есмо и сим листком нашим складаем зъезд их милости паном радом, врядникам земским и всим тым, которых с поветов с посродку себе оберете…», и далее; «и вы бы о том ведали, и зъехавшися на час певный, у во второк по Велице-дни, то есть того ж месяца априля 5 дня, на местцо к соймику в повете вашем звыклое и о справах вам в сем листе нашом вышей поданых межи собою намовившися, две альбо три особы, альбо похочете ли и больше, с посродку себе братью вашу, людей добрых, расторопных и бачных, на тот зъезд у Вильну, на день 17 месяца априля зложоный прислали…» Таких листов было выслано во все поветы 22.

⁴⁵⁰ См. Acta Stephani regis, № CXXXIV, стр. 343, И. И. Лаппо (op. cit стр. 178–180) приводит документ из Коронной метрики целиком.

⁴⁵¹ Гейденштейн, 97.

⁴⁵² Ib., стр. 98. Почему так произошло, историк не объясняет. В этих выражениях нельзя не усмотреть пристрастия панегириста к своему герою. Воззвания короля, совершавшего победоносный поход в предшествовавшем году, не особенно сильно действовали, а воззвание Замойского, военные таланты которого не были пока еще известны, возымело свое действие.

⁴⁵³ См. Literae universales de accelerando delectu peditum in bonis regabbus, из Варшавы, от 16-го февраля 1580 г., в Zrodla dziejowe, т. XI., № LXXIX, стр. 134–136. Сообщение Гейденштейна (99) об этом не совсем точно. Он говорит: «и вот теперь решено было обратиться к такому способу набора», между тем как из королевского универсала явствует, что король обращался к нему уже и раньше: «tak jakosmy juz przed tym czyniac dosyc konstytucyi na sejmie warszawskim w r. MDLXXVIII uchwalonej, poslalismy byli…»

⁴⁵⁴ Собственно 1446, см. K. Gorski, Druga wojna Batorego z W. Ks. Moskiewskiem (Bibl. Warsz., 1892, IV, стр. 16).

⁴⁵⁵ Подробности этого дела в статье К. Гурского (K. Gorski, 1. с. 2).

⁴⁵⁶ Приговор собора помещен у Щербатова, т. V, ч. IV, 200–206, № 2; Карамзин (изд. 1852), IX, 306–307.

⁴⁵⁷ Карамзин, IX, стр. 307–308 и примеч. 538.

⁴⁵⁸ Оршанский староста Филон Кмита доносил королю о военных сборах Иоанна письмом от 27-го июля 1580 г. след.: «великий князь Московский войска свои вже собранные мает; которых, поведают, почот барзо великий только дей мотлох; и тот люд, который меле в Можайску собраный, вже з места рушил и розсказал им до Вязмы, до Дорогобужа, до Торопца и до Старицы лягнуть и где бы взяли ведомость о войсках в. к. м., повелел им на полки приходить и тревоги чинить». Акты Зап. Рос, III, № 122, стр. 259.

⁴⁵⁹ Такой маршрут обозначен у Стрыйковского (II, 432).

⁴⁶⁰ Гейденштейн, (105). Соликовский (Krotki pamietnik rzeczy polskich, 56) говорит, что Григорий XIII прислал королю шапку и меч, которые Павел Уханский вручил ему торжественно в виленском кафедральном соборе в присутствии папского нунция Андрея Калигари; то же и Стрыйковский, II, 432.

⁴⁶¹ Гейденштейн (99 и 106). Гиулан, автор сочинения Commentarius rerum a Stephano rege Poloniae in secunda expeditione adversus M. Moscorum ducem gestorum anno 1580 (Relacje nuncjuszow apost. I, 331) и участник второго похода Батория, говорит неверно, что военный совет происходил в Витебске. У нас есть свидетельство офицера, бывшего в Щудуте и, может быть, принимавшего участие в самом совете, — свидетельство Луки Дзялыньского о том, что совет происходил в Щудуте (Acta Stephani regis, 276); но сам король отмечает Чашники, как место совета, см. loan. Pistorii Polonicae Historiae Corpus. III. 126–128.

⁴⁶² Гулиан (1. с., I, 331) и Одерборн (1. с., II, 246) отмечают только мнения, по которым желательны были походы к Смоленску и Пскову.

⁴⁶³ Гейденштейн (106).

⁴⁶⁴ Это соображение отмечено у Гиулана (1. с., I, 331).

⁴⁶⁵ Гиулан и Гейденштейн.

⁴⁶⁶ См. отчет Луки Дзялыньского в Acta Steph. reg., 277.

⁴⁶⁷ Гиулан, 1. с., I, 331.

⁴⁶⁸ Выражение Гейденштейна.

⁴⁶⁹ Гиулан, 1. с., I, 332; Одерборн, 1. с., II, 246.

⁴⁷⁰ Гейденштейн, 107.

⁴⁷¹ Это сообщение Луки Дзялыньского (Acta Stephani regis, стр. 277), одного из участников похода, к тому же бывшего, может быть, на самом совете в Щудуте, подтверждается известием, которое сохранил Одерборн, о том, что Шереметев не особенно сильно противился движению на Великие Луки (Szeremetus ille, quem vi Socolo captum antea memoravimus, huic proposito non magnopere adversabatur 1. с. II. 246).

⁴⁷² См. Метр. Лит., II, № 43, письмо Иоанна от 2-го июля. Содержание грамоты, данной Шишмареву, сообщает вкратце и Гейденштейн, но фамилии гонца не называет и не совсем точно обозначает сроки прибытия московских послов (5-е и 16-е августа).

⁴⁷³ Гонец спешил явиться к этому сроку. Поспешность его была так велика, по словам Гейденштейна, что он представился королю, вопреки московским обычаям, не в торжественном платье, какое приличествовало послу, а в обыкновенном.

⁴⁷⁴ См. письмо Батория от 22-го июля в Метр. Лит., II, № 44. Содержание Баториева ответа передано у Гейденштейна хотя и кратко, но точно (стр. 110).

⁴⁷⁵ См. письмо Иоанна от 19-го июля в Метр. Лит., № 45.

⁴⁷⁶ Кн. Пос. Метр. Лит., 11, № 47, стр. 78.

⁴⁷⁷ Это сообщает только Гейденштейн 111.

⁴⁷⁸ Гейденштейн, стр. 108. Стрыйковский утверждает, что смотр производился в Лукомле, местечке в четырех милях от Чашников (II, 432, и Сапунов, IV, 197); Одерборн тоже (1. с., II, 246).

⁴⁷⁹ Это решение состоялось, вероятнее всего, в Лукомле. Гейденштейн говорит, что, к отряду Замойского, которого король посылал под Велиж, присоединился Георгий Фаренсбах со своими немецкими солдатами. Стрыйковский же (II, 432) сообщает, что последним король произвел смотр в Лукомле, а Одерборн (1. с., II, 246) говорит, что сюда именно прибыли к Баториевой армии Фаренсбах и Христофор Розражевский.

⁴⁸⁰ Отчет Луки Дзялыньского, 1. с., 277.

⁴⁸¹ Гейденштейн, 112.

⁴⁸² Гейденштейн, 108–109.

⁴⁸³ По Гиулану (I. с., 1,331) и Brevis Narratio — 25-го (VI Cal. Augustas Vitepscum pervenit), по Реннеру (381) — 28-го, по Стрыйковскому II, 482 — 29-го июля.

⁴⁸⁴ Стрыйковский, II, 432; Гейденштейн, 115. Как велика была армия литовская, не знаем. Стрыйковский (II, 433) насчитывает в ней 12 700 человек, Реннер (383) — 15 000. Неизвестно нам и число добровольцев. Стрыйковский называет отряды их значительными, Гейденштейн (115) говорит, что литовские войска, как получавшие жалованье, так и добровольческие, представились королю в таком количестве и вооружении, что никто не мог догадаться о потерях их в прошлом году. Король в привилегии, данной Литовцам по их желанно с той целью, чтобы их добровольная военная служба не была обращена в повинность, хвалит чрезмерное усердие Литвы к родине и Речи Посполитой, но о размерах отрядов добровольцев говорит неопределенно: Литовцы «с так великим почтом людей ставилися при нас Господарю в войску и с такою повольностью, хутью и жичливостью, иж теж во всем годными были найдены от нас, чого одно есмо по них потребовали и што циому Рыцерству наложило, то все хутливе, мужие оказывали». Королевская привилегия допускает странную неточность, объяснимую разве только тем, что она составлялась в канцелярии литовской, которая из чувства национального антагонизма позволила себе сделать подобного рода ложное заявление. Литовцы, — говорится в привилегии, — обязаны исполнять подобно всем подданным короля повинности только «порядком на сойме уфаленым, так яко и обыватели коронные прикладалися: которому податку и они досыть учинивши, надто еще только на самое жадание нашое, с так великим почтом…» Из этих слов можно было бы вывести заключение, что Польша не выставляла отрядов добровольцев на войну. Однако мы по документам знаем, что Замойский содержал многих солдат на свой счет; мы знаем из сочинения Гейденштейна, что в отряде Замойского были знатные люди, которые, конечно, даром служили; а этот отряд достигал 2000 человек. Кроме того, тот же Гейденштейн сообщает нам известие, что в Витебске представлялись королю одновременно с литовскими войсками и польские, пришедшие тогда в первый раз из более отдаленных местностей королевства, которые также были двоякого рода: наемные и охочие. Остановиться на всем этом так долго заставило нас цитированное уже нами сочинение И. И. Лаппо. Автор вполне верит словам привилегии и восторгается самопожертвованием Литовцев. Он говорит: «в то время как корона ограничилась лишь уплатою податка на ведение войны наемным войском, Литва не только внесла его, но добровольно выслала своих обывателей в посполитом рушены "персями" своими защищать отечество» (I, 178). Из наших замечаний оказывается, что следует относиться критически и к официальным документам. Еще два-три замечания. Слова Н. И. Лаппо показывают, что он смешивает «посполитое рушенье» с войском добровольцев. Стефан Баторий никогда не созывал «посполитого рушенья», потому что считал его непригодным для военных целей. В той же привилегии король называет литовское войско «потечным». Он так об этом выражается: «гдыж скоро час воины слушный припал наперед в Свире, потом в Дисне и на иных месцах, с такими почты нам се оказовали, и при нас через увесь час войне належачий были, же за их таковым подпарьтьем, войска досыть великого, потечного, противо тому неприятелеви, беспечно здоровье нашое, вынесцесмо могли». Цитируем привилегию по Acta Stephani regis, N CXXXIV. В Речи Посполитой государственная оборона могла быть двоякого рода: поточная и посполитым рушеньем. Обязанность участвовать в посполитом рушеньи была обязанностью всей шляхты, но не добровольной службой, подобной той, которую исполняли Литовцы в войне Батория с Иоанном Грозным и относительно которой они выражали опасение, чтобы она не обратилась в повинность. Второе, менее существенное замечание: привилегия носит дату 29 апреля 1580 г. (см. И. И. Лаппо, op. cit., стр. 180, прим. 1) ошибочно, так как она, очевидно, выдана после того, как Литовцы «с так великим почтом ставилися при нас господару в войску и с такою повольностью хутью и жичливостью, иж теж во всем годными были найдены от нас». Последние слова указывают на смотр, произведенный литовским войскам, что случилось, как мы знаем, в самом конце июля 1580 года; следовательно, привилегия выдана позже этого момента. Дату 29-го апреля 1580 года могла бы носить только та часть ее, в которой идет речь о походе 1579 года. Мы не можем не признать, ввиду заявлений самого короля, что численность литовских добровольческих отрядов была гораздо значительнее польских, но очевидных фактов оспаривать невозможно: польские добровольцы, в количестве, превышающем 2000 человек, были в армии Батория. Объясняя странную забывчивость привилегии, можно указать еще на след. обстоятельство: литовские отряды добровольцев явились в силу решения литовского съезда, между тем как польские — лишь по инициативе частных лиц.

⁴⁸⁵ 29-го июля, согласно Стрыйковскому, II, 432.

⁴⁸⁶ Гейденштейн, 113–114; Gorski, op. с. t, Bibl. Warsz., 1892, IV, 4.

⁴⁸⁷ Гейденштейн, 115–116.

⁴⁸⁸ У Гейденштейна (117) — 20 миль, конечно, римских, так как он на эти мили ведет счет расстояниям.

⁴⁸⁹ K. Gorski, op. cit., Bibl. Warsz., 1892, IV, 6. Реннер, черпающий свои известия из современной немецкой газеты, передает мельчайшие факты замечательно точно: он говорит, что канцлер стоял 2-го августа в расстоянии 1 ¹/₂ мили от Велижа (op. cit., 382).

⁴⁹⁰ K. Gorski, I. с., 1892, IV, 6.

⁴⁹¹ Артикулы были обнародованы 3-го августа в Студяной, см. Acta Stephani regis, стр. 205. Поэтому сообщение Гейденштейна (113) о том, что Замойский издал в Витебске распоряжения, относившиеся к соблюдению военной дисциплины и предосторожностей в походе, и узаконил их письменно, следует признать неточным.

⁴⁹² Так рассказывает Дзялыньский, а Гейденштейн приводит даже фамилию боярина — Кудрявый: ехал он с двумя провожатыми, из которых один был убит казаками, другой успел спастись. Гейденштейн называет и казаков — Никиту и Бирулу, Дзялыньский только одного Никиту. Реннер (383) совершенно точно сообщает, что поймали москвитянина рано утром 3-го августа.

⁴⁹³ Гейденштейн не упоминает об этом обстоятельстве.

⁴⁹⁴ Этот факт отмечен и Реннером (383) точно.

⁴⁹⁵ Описание это составлено по дневнику Дзялыньского (Acta Stephani regis, стр. 212–213), см. K. Gorski, 1. с. стр. 7. Гейденштейн описал замок неправильно: по его словам, река Двина омывала крепость с юга и востока, а с севера протекал какой-то ручей, впадавший в Двину.

⁴⁹⁶ Гейденштейн (119) помещает Уровецкого за Двиною, что надо признать ошибкой ввиду свидетельства, идущего от участника осады — Дзялыньского. Также ошибочно и Реннер (383) отводит место за Двиной отряду Борнемиссы.

⁴⁹⁷ Дата верно отмечена у Реннера (383).

⁴⁹⁸ Замойский, по словам Реннера, посылал в крепость завихостского Петра Клочевского и перемышльского старосту Фому Дрогоевского; по свидетельству Дзялыньского, эти лица были в замке по истечении двухчасового перемирия.

⁴⁹⁹ Реннер прибавляет: они заявили, что дали своему государю клятву защищаться в течение 15 дней.

⁵⁰⁰ Реннер (384) приводит их имена: Paulm Brzack woiwod, Wassilei Jgenakow oldeste aver de schutten, Mikita Lopuhin, Wung, Talbuhm, Wassilei Jgnatei, Weligaum Uszokow. Они знали, по сообщению Реннера, Иоргена Фаренсбаха и увещевали его отнестись к ним по-дружески: пусть он припомнит, что он служил недавно их государю против Татар.

⁵⁰¹ По Реннеру, было найдено 27 тонн пороха.

⁵⁰² На эту причину указываешь Гейденштейн (119–120), преувеличивая несколько ее действие на настроение гарнизона.

⁵⁰³ Книга Посольская Метр. Лит., II, № 46. То же письмо в польском переводе в Acta Stephani regis, стр. 216. Гейденштейн передает содержание грамоты неточно. Особенно просил московский царь, по словам Гейденштейна, о том, чтобы прежде чем выслушать послов, король отвел свое войско внутрь границ, очевидно, польских, прибавим от себя, но из подлинной грамоты явствует, что царь на этом требовании сильно не настаивал.

⁵⁰⁴ Этот королевский ответ из Суража перед самым выступлением в поход (Кн. Пос. Метр. Лит., II, № 47, и Acta Steph. regis, стр. 217–219) не отмечен у Гейденштейна.

⁵⁰⁵ Кн. Пос. Метр. Лит., II, № 4S. Содержание этого письма и день его получения Баторием отмечены у Гейденштейна (121) верно. По дневнику Зборовского (Acta Stephani regis, стр. 190), войско Батория переправилось 11-го августа, так что выражение Гейденштейна «на следующий день» надо понимать как 12-го августа, и Баторий пишет, что письмо было прислано в этот день (Кн. Пос. Метр. Лит., II, № 49), а поэтому сообщение Зборовского, что письмо от царя получено было 14-го, надо признать неточным.

⁵⁰⁶ См. ответ короля от 12-го августа в Кн. Пос. Метр. Лит., II, № 49. Гейденштейн этого ответа не отмечает.

⁵⁰⁷ K. Gorski, op. cit., Bibl. Warsz., 1892, IV, 9.

⁵⁰⁸ См. грамоту Иоанна от 12-го августа в Кн. Нос. Метр. Лит., II, № 50.

⁵⁰⁹ См. Баториево письмо от 21-го августа, ib., № 51. Ни этого письма, ни предшествовавшей ему грамоты Иоанна нет у Гейденштейна.

⁵¹⁰ Это известие сообщает Зборовский в своем дневнике со слов черкасского старосты князя Вишневецкого, предпринимавшего поход в глубь московских земель, см. Acta Stephani regis, стр. 194.

⁵¹¹ Резанов уехал из Москвы 12-го марта в Пернов, а оттуда на корабле в Данию и через нее отправился в Вену. См. Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. СПб., 1851, т. I, стр. 765 и след.

⁵¹² См. Памятники дипломатических сношений, т. I, стр. 785 и след. Pierling, Papes et Tsars, Paris, 1890, p. 144–149.

⁵¹³ Acta Stephani regis стр. 190. Расположение войск, хотя и не столь подробно, отмечено и у Гейденштейна (122), с тем отличием от дневника Зборовского, что в Гейденштейново описание включен и каменецкий каштелян Николай Сенявский, хотя он прибыл к армии позже; тогда его отряд составил арьергард войска.

⁵¹⁴ Гейденштейн, 122, и Гиулан (Relacje mmcjuszow apostolskich, I, 333).

⁵¹⁵ Дневник Зборовского (I. с., стр. 191), Гейденштейн, (122); Гиулан и Brevis Narratio говорят, что Lithuani 18 Calend. Septembri tandem ad arcem Usviatam pervenerunt (1. с., I, 333); Стрыйковский (II, 432) утверждает, что Усвят был взят 6-го августа.

⁵¹⁶ Гиулан (1. с., I, 333).

⁵¹⁷ См. дневник Зборовского 1. с., 191–193, Осада и взятие Усвята описаны Гейденштейном (123), в общих чертах, точно. Имя второго воеводы в Acta Stephani regis (193) напечатано неверно; мы исправили его по сочинению Щербатова, V, часть 3-я, стр. 61. Стрелецкий голова называется по фамилии в дневнике «Puczaczny». Гурский (op. cit. Bibl. Warsz., 1892, IV, II) переделал эту фамилию в «Безчастный» (?).

⁵¹⁸ См. замечание Зборовского по поводу речи Радзивилла (I. с., 193).

⁵¹⁹ Стрыйковский (II, 433) приводит численный состав отдельных отрядов.

⁵²⁰ Дневник Зборовского 1. с., 193. Гейденштейн, (123) говорит вообще о недостатке съестных припасов вследствие того, что местность была безлюдна; Гиулан (I. с., 1, 334) замечает, что удручал тогда солдат в течение 4 дней особенно недостаток корма для лошадей (nulla res aeque militem atque inopia pabuli per quatriduum afllixit). Приходилось кормить их корой деревьев и молодыми ветвями. Если попадалось болото, солдаты входили по пояс (pube tonus) в воду и рвали тростник (juneum et scirpum).

⁵²¹ Гейденштейн, 124.

⁵²² Так монастырь назван в дневнике Зборовского (I. с., 196). Гиулан говорит о деревне Капуя (sequenti die qui fuit 8 Caleud. Septembris confectis triginta millibns passnum ad pagum Kajniya perventum est, 1. с., I, 334).

⁵²³ Так называет его Гурский, 1. с. 11; дневник Зборовского отмечает jakiegos Barbi Drinrdzieya, (I. с., 197).

⁵²⁴ Гейденштейн (126–127) говорит только об осмотре, произведенном Замойским; Реннер (387) замечает неточно, что был выслан вперед с этой целью Фаренсбах. Известие о том, что король первый осмотрел крепость, подтверждается показаниями Дзялыньского (1. с., 225) и Гиулана, который отмечает только иное расстояние от Великих Лук (одна миля, а не две). Дзялыньский, сообщая численность королевской свиты в 20 человек, делает неверное замечание, что в свиту из крепости не стреляли.

⁵²⁵ Эти пункты указывает в своем дневнике Дзялыньский (1. с., 215 и 220), не называя дороги, по которой двигалось войско. Гейденштейн (124) говорит, что это была военная дорога, ведшая от Смоленска к Великим Лукам. Что касается урочищ, отмеченных Дзялыньским, то Доброедово, может быть, современная деревня Доброведово, как догадывается Гурский (I. с., 12).

⁵²⁶ Гейденштейн, 124.

⁵²⁷ Гейденштейн, 124. О постройке мостов говорит и Дзялыньский (I. с. 220).

⁵²⁸ Эта схватка описана подробно Дзялыньским (1. с., 221), о ней упоминает и Гейденштейн (125).

⁵²⁹ Об этом повороте влево со смоленской дороги упоминает и Гейденштейн (125).

⁵³⁰ У Гейденштейна (125) этот начальник татарского отряда называется Уланецкий; берет его в плен, по словам историка, тоже казак Викентий (Винцентий в переводе). Очевидно, это тот знатный Татарин, которого Замойский послал королю и которого Зборовский (1. с., 196) называет Уланом Износковым, замечая, что он хорошо защищался, а потому и сильно был избит; но эти побои, как явствует из дневника Дзялыньского, были следствием пытки, которой его подвергали в отряде Замойского.

⁵³¹ Очевидно, это тот пункт, который Гейденштейн (125) называет Ораненскими лугами, определяя расстояние от главной армии в полмили (5000 шагов).

⁵³² Гейденштейн, 125.

⁵³³ Сообщение Гейденштейна (126–127) подтверждается Дзялыньским, (I.e. 225).

⁵³⁴ У Дзялыньского (1. с., 226) Turopskim gosciucem, у Гейденштейна (127) Замойский доходит до дороги, ведущей к Торопцу, и затем поворачиваешь по направлению к крепости.

⁵³⁵ Осмотр замка описан кратко и Гейденштейном (127), причем он сообщает нам и о нападении на Москвитян Фаренсбаха, и случай с Борнемиссой. Зборовский (1. с., 198) относит это последнее происшествие к 28-му августа.

⁵³⁶ Подробности расположения войск в дневнике Зборовского и Дзялыньского.

⁵³⁷ Мы не знаем в точности, сколько их было. Подробные вычисления у Гурского (1. с., стр. 14–16).

⁵³⁸ Соловьев (II, стр. 275), приводит неточную цифру в 50 000 человек.

⁵³⁹ Описание это составлено по Гиулану (I. с, 1,335) и по королевскому эдикту (Edictum de supplicationibus a Serenissimo Poloniae Rege Stephano Vuielicoluco ex Moschovia missum. Die 5 Mensis Septembris A, D. 1580, loan. Pistorii Polonicae Historiae Corpus, III, 126–128). У Гейденштейна (126) встречаются неточности. Он говорит, что крепость стояла на небольшом холме, окруженном со всех почти сторон озером. Баторий отмечает «lacuum complexus», а Гиулан выражается так: praeter hunc fluvium fossa et stagnis universa arx cingitur. По словам Гурского (1. с., 17), в настоящее время нет здесь даже и следов озера, почему он предполагает, что озеро, упоминаемое Гейденштейном, представляло собою простой пруд, образовавшийся от дождевой воды. Как бы то ни было, Баторий и Гиулан свидетельствуют, что в XVI в. вблизи Велик Лук были скопления воды в виде озер.

⁵⁴⁰ Реннер (388) утверждает, что в нем было 40 церквей; Одерборн (I. с., II, 246) замечает, что при пожаре города погибло 30 храмов. Зборовский (1. с., 197) говорит, что город был в два раза больше Вильны или даже еще больше. Дату 25-го августа приводят согласно Зборовский (197) и Дзялыньский (225). Гейденштейн (127) говорит неточно, что город был предан пламени за пять дней до прибытия Баториевой армии, потому что король подступил к Великим Лукам 26-го августа. Неточно выражается и Гиулан (I. с., I, 335): quatriduo ante regis adventum.

⁵⁴¹ Карамзин, IX (изд. 1852), стр. 312.

⁵⁴² Щербатов, V, часть 3-я, стр. 62. Гейденштейн (128) называет Лыкова Theodoras Obalenscius Licovus.

⁵⁴³ Щербатов, ib., стр. 69. Гейденштейн (128) называет его Johannes Voejcovus.

⁵⁴⁴ Бантыш-Каменский, op. cit., стр. 164.

⁵⁴⁵ Акты Зап. России, III, № 115, королевская жалованная грамота от 18-го октября 1579 года.

⁵⁴⁶ Соловьев, op. cit., II, стр. 275.

⁵⁴⁷ Гейденштейн, 129.

⁵⁴⁸ Так надо понимать сообщение Гейденштейна, выше нами приведенное. Очевидно, послы делали это для виду, напоказ.

⁵⁴⁹ Иоанн жаловался Баторию на то, что королевские провожатые вели послов слишком медленно, оправдывая таким образом их позднее прибытие в королевский лагерь. См. Метр. Лит., II, № 57.

⁵⁵⁰ Дневник Зборовского 1. с, 198.

⁵⁵¹ Прием послов происходил не 31-го августа, как сообщает Гейденштейн (129), а 29-го, как согласно показывают Зборовский (198), Дзялыньский (228), Реннер (388) и Книга Пос. Метр. Лит., II, № 53.

⁵⁵² Королевские гайдуки, как жаловались потом послы, стреляли из ручниц так, что пыжи падали на них, послов. Теперь трудно решить вопрос, делалось ли это умышленно или произошло случайно, но, может быть, это и была одна из тех неприятностей, дерзостей, которыми встречали, по словам Соловьева (op. cit., II, столб. 275), послов в пределах Речи Посполитой от самой границы.

⁵⁵³ Бантыш-Каменский, 1. с., стр. 164 и Соловьев, op. cit., II, ст. 276.

⁵⁵⁴ В верительной грамоте этого титула нет, Метр. Лит., II, № 53.

⁵⁵⁵ Описание приема послов составлено нами со слов очевидцев Зборовского (198–199) и Дзялыньского (228–229). Гейденштейн (129) выражается об этих событиях слишком кратко. Соловьев, op. cit., II, ст. 276, сообщает о приеме послов след. Паны говорили им: «ступайте на подворье!» и виленский воевода заявлял им вслед: «ступайте на подворье! Пришли с бездельем, с бездельем и пойдете!» Подробный рассказ Дзялыньского, присутствовавшего при приеме послов, рассказ, который мы старались точно передать, заставляет нас усомниться в подлинности этих выражений. Прибавим к этому еще одно замечание: в лагере не было посольского подворья, и трудно предположить, чтобы паны метафорически называли таким образом приготовленные для послов шатры. Отсюда такое заключение: если верить рассказу Дзялыньского, тогда вся сцена приема послов не представится нам такою оскорбительною для них, как это изображено у Соловьева.

⁵⁵⁶ Гейденштейн (129–130) называет начальника литовского отряда Дробицким и говорит, что Литовцы напали на московский отряд во время сна. Мы описали эту схватку со слов Дзялыньского (I. с., 228), который сообщает, что Москвитян было 2000, между тем как Зборовский (I.e. 198) говорит об отряде численностью в 300 с лишком человек.

⁵⁵⁷ Дзялыньский (1. с., 229) и Зборовский (1. с., 199). То же самое приблизительно сообщает и Гейденштейн (130), только Карл Истван назван у него Стефаном Карлом.

⁵⁵⁸ Дзялыньский (230) и Зборовский (199). Об этом рассказывает и Гейденштейн (131), выражаясь о победе Русских неопределенно и неточно: одних из них убили, других взяли в плен.

⁵⁵⁹ Зборовский (199) приписывает, инициативу в этом деле королю; Гейденштейн выражается неопределенно (131).

⁵⁶⁰ Гейденштейн рассказывает об этом несколько иначе. По его словам, Замойский условился с некоторыми вельможами, чтобы, в случае отъезда его на другие работы, они попеременно смотрели за окопами; жребий пал тогда на Клочевского; он отправился к шанцам и был убит.

⁵⁶¹ Реннер (389) определяет поземельное пожалование в 5 гуф (5 hove landes).

⁵⁶² Эти факты сообщает только Гейденштейн (131–132).

⁵⁶³ Эти подробности приведены только в поэме Д. Германна (см. В. Г. Василевский, op. cit. Журн. Мин. Нар. Проев. 1889, февраль стр. 362), а цифра убитых и раненых — в дневнике Дзялыньского (I. с., 231).

⁵⁶⁴ Это требование высказано прямо в речи князя Сицкого (Кн. Пос. Метр. Лит., II, стр. 104); о нем упоминает и король в своем письме к Иоанну (ib. № 54). Зборовский, рассказывая о приеме послов, упустил этот факт из виду, вероятно, по забывчивости: он говорит, что послы сразу стали уступать королю Полоцк (1. с., 200).

⁵⁶⁵ Заявление послов о титуле извлекаем из письма Батория к Иоанну (Метр. Лит., II, № 54), Зборовский об этом обстоятельстве не говорит.

⁵⁶⁶ Мы излагаем ход переговоров по дневнику Зборовского. Гейденштейн (132) выражается обо всем этом слишком кратко.

⁵⁶⁷ Об этом совещании короля с литовскими сенаторами и Замойским говорит один только Гейденштейн (133–134); мы относим совещание к тому моменту, который указан у Зборовского, причем должны заметить, что Зборовский называет неопределенно трех сенаторов, не говоря, были ли это литовские или польские; Гейденштейн же говорит о двух сенаторах.

⁵⁶⁸ Зборовский говорит об Усвяте, Велиже и Озерище, но король в своем письме к Иоанну называет только Усвят и Озерище (Метр. Лит., II, стр. 106).

⁵⁶⁹ Метр. Лит., II, № 54. Гейденштейн (134) говорит, что Баторий назначил срок для ответа, но в королевской грамоте он не обозначен. Дзялыньский (1. с., 231) сообщает, что гонцу наказано было возвращаться на двенадцатый день.

⁵⁷⁰ Гейденштейн, 132 и Д. Германн (1. с., стр. 362).

⁵⁷¹ Дзялыньский, 1. с., 231 и Зборовский, 1. с., 202.

⁵⁷² Гейденштейн, 135.

⁵⁷³ Дзялыньский, 1. с., 232.

⁵⁷⁴ Этот случай с перебежчиком рассказывает только один Гиулан (1. с., I, 337).

⁵⁷⁵ Гиулан, 1. с., I, 337.

⁵⁷⁶ Дневник Зборовского, 1. с. 202–203.

⁵⁷⁷ Дневник Дзялыньского (1. с., 232–233). Об этом эпизоде упоминает и Гейденштейн (138), но описание осады изложено у него весьма туманно и односторонне: он говорит подробно только о том, что происходило в лагере Замойского.

⁵⁷⁸ О действии ветра говорит один Гиулан (1. с., I, 337); это действие мы относим к полуночи на основании слов Дзялыньского (1. с., 233).

⁵⁷⁹ Гейденштейн (140) неопределенно называет высланное лицо primarius sacerdos; Дзялыньский (234) говорит, что выслано было несколько лиц, но не воевод. Гейденштейн упоминает тоже неопределенно о том, что осажденные предлагали какие-то условия, как будто дела их были еще в хорошем состоянии (tamquam integris rebus, что в переводе не совсем точно передано: как будто дела их имели блестящий вид).

⁵⁸⁰ Дзялыньский, 234.

⁵⁸¹ Гиулан. Сочинение его, помещенное в Relacje nuncj. (1, 331–338), обрывается как раз на передаче историком выражений солдатского ропота. Поэтому дальше мы будем цитировать Гиуланово сочинение по изданию графа Сабо, представляющему собою фотографический снимок с издания 1580 г. Вот слова Баториевых солдат: Quibus couspectis vociferabantur milites Idcirco dimitti hostes iterum, ut tertio sumptis in regem armis, pluribus commilitonum exitio esse possint Ludibrio a, b hostibus lenitatem et clementiam regis liaberi. Irent igitur quibus tot laboribus atigatis sua vulnera et sociorura interitus acerbi essent hostiumque sanguine peremptorum commilitonum manibus parentarent. См. также изложение Гиуланова сочинения у В. Г. Васильевского (Журн. Мин. Нар. Проев. 1889, январь, стр. 162).

⁵⁸² Описание резни в Великих Луках у Гейденштейна (140) сходно с описанием у Дзялыньского (1. с., 234). Стрыйковский (II, 435) говорит, что жизнь была дарована некоторым старикам, всем детям и женщинам. То же почти утверждает и Гиулан: Sic alius ante alium nullo ducum imperio exaudito per ruinam irrumpunt ac magna facta caedearcem diripiunt; habita tarnen in illo impetu militari ratio aetatis et sexus, conservatis enim pueris et foeminis in puberes tantum saevitum est.

⁵⁸³ По словам Стрыйковского (II, 435), погибло с лишком 7000 человек. Для определения цифры погибших не мешает привести сообщение Одерборна (I. с, I, 246) о том, что число жителей города вместе с гарнизоном и теми, которые укрылись под защиту крепостных стен, было с лишком 8000 человек.

⁵⁸⁴ Гейдентшейн (141), Одерборн (1. с., II, 246), Германн (В. Г. Васильевский, 1. с., ч. CCLXI, стр. 364); у последнего автора смерть Воейкова описана с поэтическими, вымышленными, конечно, подробностями.

⁵⁸⁵ Одерборн (1. с., II, 246), Гиулан (Cognita hostinra caede rex indoluit). Резню в Великих Луках едва ли можно называть вероломным избиением покорившихся защитников крепости, как это делает проф. Васильевский (1. с., ч. CCLXI, стр. 363), ибо резня эта произошла вопреки всем усилиям короля и его вождей удержать солдат от нее.

⁵⁸⁶ Дзялыньский, 1. с., 235.

⁵⁸⁷ K. Gorski, op. cit., Bibl. warsz. 1892, IV, стр. 19.

⁵⁸⁸ Этот эпизод, свидетельствующий о том, что случаи неповиновения солдат бывали и под строгой командой Замойского, рассказывает только Дзялыньский (I. с., 235–237); Гейденштейн хранит молчание.

⁵⁸⁹ Дзялыньский, 1. с., 237.

⁵⁹⁰ По Brevis Narratio, до 50 человек.

⁵⁹¹ Эти факты, сообщаемые Дзялыньским (1. с., 238–239), объясняют нам хорошо ход военных действий тотчас после взятия Великих Лук. Изложение Гейденштейна (142) отрывочно и неясно.

⁵⁹² По Brevis Narratio, у Барбелия было 600 польских и венгерских всадников, с которыми он выступил в поход 15-го сентября; по Гиулану — 500 всадников и 100 пехотинцев (sclopetarios equis vehi solitos) Гейденштейн выражается неопределенно: несколько польских и венгерских всадников и пищальников. Brevis Narratio и Гейденштейн молчат о Филипповском, называя начальником отряда только Теория Барбелия (у Одерборна, II, 247 — Georgius Barbus); Гиулан говорит, что Барбелий посылал Гиеронима Филипповского к королю просить о подкреплениях.

⁵⁹³ Дзялыньский забыл упомянуть о назначении Збаражского начальником экспедиции, но из дальнейшего рассказа автора дневника явствует, что экспедициею командовал брацлавский воевода. По Гиулану, у Збаражского было 1400 польских и венгерских всадников и 120 венгерских пехотинцев (последним приказано было ехать на конях).

⁵⁹⁴ По Brevis Narratio —18-го сентября.

⁵⁹⁵ К этому отряду присоединился также знаменитый Самуил Зборовский.

⁵⁹⁶ Об экспедиции под Торопец Brevis Narratio рассказывает так ясно и точно, что участие автора этого рассказа в походе едва ли может подлежать сомнению, как это верно замечает В. Г. Васильевский (Журн. Мин. Нар. Проев. 1889. CCLXI. 156).

⁵⁹⁷ Дзялыньский (1. с., 258) о Киралии не упоминает, а называет Собоцкого, начальника аркебузьеров.

⁵⁹⁸ Дзялыньский (258) рассказывает этот эпизод со слов Филипповского иначе: Москвитяне, преследуемые Поляками и Венграми, добежав до моста, подсекли поспешно столбы, на которых он держался, но так, что враг этого не заметил, и сами укрылись за мостом в засаде. Маневр увенчался успехом. Мост рухнул под преследовавшими их врагами, и последние должны были прекратить погоню.

⁵⁹⁹ По словам Дзялыньского, у моста ночевал уже сам Збаражский. Во время схватки в этом месте, по рассказу автора дневника, погибло с той и с другой стороны несколько человек. Brevis Narratio утверждает, что в отряде Киралия было только несколько ранено и несколько лошадей убито.

⁶⁰⁰ Дзялыньский, 1. с., 258.

⁶⁰¹ Brevis Narratio.

⁶⁰² Дзялыньский, 1. с., 258.

⁶⁰³ Гейденштейн, 144.

⁶⁰⁴ По Brevis Narratio — tria milliaria.

⁶⁰⁵ Дзялыньский, 259; по Brevis Narratio, 50 убито, 200 пленено; по Гейденштейну (143–144), пало 500 и взято в плен 200; по Гиулану, 500 убито, 100 пленено.

⁶⁰⁶ Гейденштейн дает Нащокину неверно имя Ивана, но Brevis Narratio — точное имя Григория. Гиулан влагает в уста плененного Нащокина след. слова: aspicite, victores, inquit, ludibria fortunae; cui nuper honoris causa splendide obviam processifs, eundem nunc revinctis post tergum manibus captivum ducitis.

⁶⁰⁷ Дзялыньский, 1. с., 260.

⁶⁰⁸ Гейденштейн, 145.

⁶⁰⁹ Гейденштейн, 145.

⁶¹⁰ Цифры эти сообщает Гиулан и Brevis Narratio; Гейденштейн выражается неопределенно: «король отправил… Ивана Борнемиссу с венгерскими полками и несколькими более тяжелыми орудиями».

⁶¹¹ По известию Гейденштейна, подтверждаемому Дзялыньским (I.e. 262), победители нашли в крепости не более половины бочки пороху.

⁶¹² Факт грабежа сообщает один только Дзялыньский (262). Осада Невеля описана в Brevis Narratio точнее и определеннее, чем у Гейденштейна (145–146).

⁶¹³ Дзялыньский, 1. с., 263. То же самое сообщает и Гейденштейн (150), с той только разницей, что, согласно автору дневника, он, Дзялыньский, был командиром передового отряда, между тем как, по Гейденштейну, Розражевский Дзялыньскому не подчинялся.

⁶¹⁴ K. Gorski, op. cit., Bibl. Warsz. 1892, IV, 22.

⁶¹⁵ Гейденштейн, 151.

⁶¹⁶ Дзялыньский, 264. Гейденштейн (151) утверждает, что Замойский при осмотре крепости заметил остров на юге от нее, куда он на следующий день после осмотра (след. 5-го октября) перевел все войско, так как считал этот остров местом весьма удобным для стоянки, и устроил здесь лагерь, очевидно, общий. Но Дзялыньский ни словом не упоминает об этом и замечает следующее: в этот день гетман приказал строить лагерь, но оказалось, что для него не было места, ибо местность была весьма гористая, так что одним пришлось бы стоять на горах, а другим в долинах, где были страшные болота; увидев все это, гетман изменил свое намерение и разрешил стать каждому там, где он избрал для себя место, однако недалеко друг от друга.

⁶¹⁷ Гейденштейн, 146.

⁶¹⁸ Дзялыньский, 265. То же самое почти рассказывает Гейденштейн (152–154), но имеются и некоторые отличия в подробностях: канат, по его словам, не оборвался, а был выпущен пехотинцами, которые тащили плот, потому что они были поражены выстрелами неприятеля; на плоту находились не два, а три человека, они не потопили неприятельскую лодку, а, поймав несколько неприятельских лодок и сбросив врагов с них, спасались на них к своим; плот был унесен на противоположный берег, где его и захватили посланные Замойским всадники, между тем как, по рассказу Дзялыньского, его притащили к берегу подплывшие к нему польские солдаты.

⁶¹⁹ По свидетельству Гейденштейна (54).

⁶²⁰ Гейденштейн, 154, и Дзялыньский, 266.

⁶²¹ Гейденштейн (155) рассказывает этот эпизод несколько иначе. По его словам, Венгры не только перешли через плот, но стали сперва рубить топорами частокол, а потом, сгорая нетерпением поскорее взять крепость, бросились поджигать больверки, не прикрыв себя мешками от неприятельских выстрелов, не приготовив факелов и горючих материалов, так что за последними пришлось посылать за озеро некоего Георгия Суффа. О помощи, посланной Замойским венгерскому отряду, и о происшедшей на плоту свалке Гейденштейн не говорит ни слова.

⁶²² Дзялыньский, 266. Согласно Гейденштейну (155), за отступление высказался только один человек.

⁶²³ По Гейденштейну (156), Фаренсбах первый такое мнение высказал.

⁶²⁴ Это тот венгерский предводитель, которому Баторий приказал, по взятии Заволочья, остаться в нем начальником гарнизона, см. Дзялыньский 266 и K. Gorski op. cit., Bibl. Warsz. 1892, IV, 22.

⁶²⁵ Содержание этого письма передает Гейденштейн (156).

⁶²⁶ Гейденштейн, 157. Гиулан говорит, что вспомогательный отряд, высланный к Заволочью, состоял из 800 пехотинцев, под командой Стефана Кароли. У Гурского (I. с. 23) — 978 Венгров.

⁶²⁷ Гейденштейн, 156.

⁶²⁸ Гейденштейн (157) говорит только, что Замойский приказал прежний плот увеличить вдвое.

⁶²⁹ Дзялыньский, 266–267.

⁶³⁰ Гейденштейн, 157.

⁶³¹ Дзялыньский, 267–268.

⁶³² Гейденштейн, 158.

⁶³³ Гейденштейн (159) говорит, что грамота была послана за несколько дней до приступа, — факт, противоречащий показанию Дзялыньского (268). Содержание грамоты у Гейденштейна передано слишком кратко и неточно. См. эту грамоту в Acta Stepahni regis, стр. № CXXX; она же напечатана была уже в сборнике М. Grabowski, A. PrzeMziecki i Malinowski, Zrodia do dziejow polskich, Wilno, 1843,1.1.

По поводу этой грамоты Гейденштейн делает странное замечание: она была написана от имени короля, так как Замойский не хотел писать от себя, зная, что его собственное имя внушает неприятелю ужас, ибо ему, как главному распорядителю осады, приписывали жестокости, совершенные при взятии Великих Лук. Грамота от имени Замойского произвела бы несомненно такое же самое действие, ибо осажденные понимали ведь отлично, что сулить можно одно от имени кого угодно, а делать совершенно другое. А Замойский стоял ведь под Заволочьем, следовательно, уже своим присутствием он мог возбуждать ужас и доводить осажденных до отчаянного сопротивления.

⁶³⁴ Дзялыньский, 270. У Гейденштейна (158–160) момент приступа изображен несколько иначе: по его словам, воины штурмового отряда, находившиеся впереди, уже сошли с плота на берег, когда осажденные стали кричать, что готовы сдаться. Во-вторых, из рассказа историка можно заключить, что свобода была дарована и воеводам. Гейденштейн прибавляет, что Замойский отпустил на свободу и несколько знатных женщин, которые были взяты в плен при завоевании Великих Лук, так как он опасался, что при столь продолжительном походе и при таком множестве солдат они могут подвергнуться грубым оскорблениям; этот поступок вызвал у Москвитян сильное удивление, ибо, по собственному их сознанию, они не освободили бы таких молодых и красивых женщин.

⁶³⁵ K. Gorski, op. cit., Bibl. Warsz. 1892, IV, 24. См. ниже стр. 199.

⁶³⁶ По Brevis Narratio, Кмита выступил в поход, с отрядом в 700 человек, 7-го сентября.

⁶³⁷ Таков отчет, который Кмита письменно дал королю, см. Дзялыньский 256–257. Гейденштейн (144) рассказывает об его экспедиции весьма кратко и приводит цифру Москвитян, разбивших Кмиту, в 10 000 человек. Цифра в 25 000 человек, вероятно, преувеличена Кмитой.

⁶³⁸ Гейденштейн, 163. Время этого набега можно определить так: согласно Гейденштейну, набег происходил тогда, когда король находился в Гродно, а это было в ноябре, как можно заключить из дневника Дзялыньского, говорящего нам, что он правил посольство перед королем 10-го ноября в Вильне, и из слов Гейденштейна, что король находился здесь недолго и уехал отсюда в Гродну.