Глава VII

Крах вселенной Чемберлена

В 1938–1939 гг. судьбу мира решало немногочисленное сообщество людей, перемещавшихся по Европе с дипломатическим визитами, церемонно беседовавших на дипломатические темы в формальной и неформальной обстановке. Осенью-зимой 1938 г. судьба эта казалась почти решенной. СССР был выдавлен из Европы на рубежи допетровских времен, и ему предстояло стать еще одним «Китаем» или «Эфиопией» — пространством, где Германия могла решить свои проблемы, растрачивая свою накопившуюся агрессивную энергию. На этот раз Германии предстояло действовать не как нарушителю спокойствия, а как авангарду цивилизованного сообщества, проводить жандармскую акцию против варваров. Рейх вернулся в лоно цивилизованных держав в Мюнхене и готова играть по правилам, то есть применять силу в нужном направлении с согласия главных цивилизованных стран. Европейские весы застыли в правой точке.

Но что-то не ладилось. Гитлер и Муссолини продолжали бросать на правую чашу все новые гири. Весы содрогались, грозя просыпать накопившийся на них драгоценный груз цивилизации.

Опасения Чемберлена вызвала гибель двух государств — Чехословакии 15 марта и Албании 7 апреля 1939 г. «Корабль мира дал течь во многих местах»[526], — комментирует У. Черчилль. Британская дипломатия предпочла бы, чтобы течь сохранялась только на одном направлении — восточном. Между тем оккупация Албании Италией создавала очаг напряженности на Балканах.

23 марта под угрозой вторжения Германия заставила Литву вернуть ей порт Мемель (Клайпеда). В этот же день Германия навязала Румынии хозяйственный договор, который обеспечивал Рейх нефтью. Германия становилась хозяином ресурсов и промышленности Восточной Европы. Это значительно усилило ее по сравнению с моментом Мюнхена.

Сложным было отношение Чемберлена к захвату Гитлером Чехословакии. Сначала британский премьер отнесся к этому событию спокойно — ведь Чехословакия «распалась сама», и сама же в лице президента Гахи сдалась на милость фюрера. Но буквально через день позиция премьер-министра Великобритании, истинного лидера Лиги наций, серьезно изменилась, и он стал обвинять Гитлера в обмане. «Чуть ли не за один день Чемберлен перешел от умиротворения к открытым угрозам»[527], — не без удивления пишет депутат-консерватор Л. Эмери. Что случилось?

Чтобы понять это, нужно вернуться на несколько месяцев назад. 2 ноября 1938 г. делившие Чехословакию в Вене представители Германии и Италии (первый Венский арбитраж) предложили создать на востоке страны государство «Закарпатская Украина». В населенном украинцами Закарпатье было создано автономное правительство. Зачем это понадобилось Гитлеру?

В ноябре 1938 — марте 1939 гг. дипломатические круги оживленно обсуждали информацию о подготовке Гитлером похода на Украину. 30 ноября советник Чемберлена Г. Вильсон не без злорадства говорил советскому послу Майскому: «следующий большой удар Гитлера будет против Украины. Техника будет примерно та же, что в случае с Чехословакией. Сначала рост национализма, вспышка восстания украинского населения, а затем освобождение Украины Гитлером под флагом самоопределения»[528]. Самое неприятное для СССР заключалось в том, что «борьба за самоопределение» украинцев против СССР, находившегося в полной международной изоляции, была бы поддержана всей Европой. В январе 1939 г. Н. Чемберлен дал понять Муссолини, что не возражал бы против поддержки «немецкого удара по Украине» Италией.

Но 14 марта с согласия Германии венгерские войска оккупировали Закарпатскую Украину. Отказ от «решения украинского вопроса» был отчасти уступкой полякам, которых также могла беспокоить перспектива создания Украинского государства, даже союзного. Ведь Речь Посполитая на треть состояла из земель, населенных украинцами. Но для западных политиков отказ от украинской темы в Берлине был важной лакмусовой бумажкой — Гитлер отвлекся от продвижения в прямом направлении на СССР.

Это заставило Чемберлена действовать жестче. Мюнхенское соглашение создало ситуацию идеального равновесия, в центре которого стояла Великобритания. Равноудаленные противники Франция и Германия, претендовавшие на гегемонию в Европе, теперь уравновешивали друг друга, и Великобритания, опираясь на всегда готового послужить делу мира Муссолини, была верховным судией в их спорах о судьбах малых народов. Позиции Франции, после Первой мировой войны господствовавшей на континенте, теперь слабели, позиции Германии — усиливались. Это также способствовало укреплению баланса, в центре которого стояла британская элита.

Но теперь Германия стала усиливаться скачкообразно, поглощая территории, не населенные немцами, но обладающие большим военно-экономическим значением. Гитлер стал действовать, не согласуя свои действия с британской волей. Отказ от похода на Украину наводил Чемберлена на мысль, что Гитлер, подчинив себе еще несколько восточноевропейских стран, может укусить и руку дающую — повернуть на запад. Нужно было уравновесить Германскую гирю другими гирьками. Пришлось Чемберлену принять предложение французов и обратиться к претившей ему политике «коллективной безопасности». Чемберлен утверждал: «Наш общий курс в отношении Германии направлен не на защиту отдельных стран, которые могут оказаться под угрозой с ее стороны, а на предотвращение германского господства на континенте, в результате чего Германия усилится настолько, что сможет угрожать нашей безопасности»[529]. Политика «коллективной безопасности» для Великобритании носила подчиненный характер.

Слова о безопасности были в моде в то время, они звучали из уст английских, французских, советских и немецких политиков и журналистов. Но почти всегда мотив безопасности был подчинен мотиву господства, расширения власти все более могущественных бюрократий. Британская правящая элита достраивала свою схему господства, британоцентричную вселенную Чемберлена. Для того, чтобы усилившаяся Германия и ослабевшая Франция продолжали вращаться вокруг Британии на постоянных орбитах, нужно было усилить Францию весомыми сателлитами. Раз уж французы привержены старым идеям Барту, пусть вокруг Франции вращается СССР. А с орбиты Германии, напротив, нужно убрать сателлит Польши. Такое перемещение масс восстановит равновесие, Гитлер станет более сговорчивым, и Чемберлен найдет ему полезное применение. А там, установив порядок в Европе, можно будет заняться и делами Азии, где разбушевалась Япония. Ставки Чемберлена были высоки — изящными политическим комбинациями он пытался открыть эпоху мирового господства Великобритании.

Но именно это было неприемлемо для Гитлера. Его не интересовали выгоды, полученные из рук Чемберлена, он не хотел кормиться с руки. У него были те же ставки, что и у Чемберлена — мировое господство, но только Германии. Поэтому надежды Чемберлена на мирные дипломатические комбинации были обречены. «Я сомневаюсь в возможности мирного урегулирования с Англией… — утверждал Гитлер, — Конфликт с Англией будет борьбой не на жизнь, а на смерть… Англия — движущая сила сопротивления Германии»[530].

В гневной речи 17 марта 1939 г. Чемберлен сделал вид, что отказывается от политики умиротворения. 31 марта он предоставил Польше гарантии вступления Великобритании в войну, если страна подвергнется «прямой или косвенной агрессии». Под косвенной агрессией понималось то, что случилось с Чехо-Словакией в 1939 г. После оккупации Албании гарантии были предоставлены балканским странам.

Британские гарантии Польше стали для Гитлера главной проблемой. Удар Чемберлена был рассчитан очень точно и должен был показать, кто в Европе хозяин. После отказа Польши участвовать в комбинациях Барту и совместного с поляками дележа Чехословакии Гитлер считал Польшу своим сателлитом, спутником. Приняв британские гарантии, Польша подтвердила, что таковым не является.

Перемены в настроении поляков наметились после Мюнхена, когда нацисты перешли от «судетской проблемы» к «данцигской». Дело в том, что по Версальскому договору Германия уступала Польше Силезию и «балтийский коридор» — побережье Балтики в районе Гдыни (между основной территорией Германии и Восточной Пруссией), а населенный немцами Данциг становился вольным городом под патронажем Лиги наций. Фактически Данциг был оккупирован Польшей. Гитлер, верный своей политике возврата всех населенных немцами земель, намеревался присоединить Данциг и балтийский коридор. Поскольку Польша считалась дружественным государством, немцы были готовы найти ей компенсацию за чужой счет.

24 октября 1938 г. Риббентроп предложил Польше совместную политику в отношении СССР на базе Антикоминтерновского пакта. Германия обещала не создавать марионеточное украинское государство в Закарпатской Украине (в Варшаве опасались раскручивания «украинского вопроса» не меньше, чем в Москве). За все это Польша должна была согласиться на передачу Германии Данцига и создание экстерриториального немецкого шоссе и железной дороги, соединяющей две части Рейха.

Если бы поляки согласились пропустить немецкую армию к границам СССР, это был бы звездный час Антикоминтерновского пакта. Германо-польская армия уже в 1939 г. могла бы приступить к решению «украинской проблемы», опираясь на ресурсы дружественно настроенной Европы. Но Польша опасалась создания независимого украинского государства. Риббентроп был готов обсудить и более выгодные варианты: обмен балтийского побережья на черноморское — за счет СССР и безо всякой независимой Украины. Выход Польши к Балтийскому морю можно подыскать потом за счет стран Прибалтики. Восстановление границ Речи Посполитой начала XVIII в. было заманчивой перспективой. Но удовлетворят ли немцы территориальные притязания Польши к СССР и Литве, обеспечив выход к морям, или, напротив, создадут новое украинское государство — неизвестно. А балтийское побережье собираются отобрать уже сейчас. Судьба Чехии показывала, что быть сателлитом Германии небезопасно. Польша стремилась показать Гитлеру, что она все же не Чехия. Поляки — «гордая нация». Польские руководители решили, что слишком рискованно менять имеющийся выход к морю на «шкуру неубитого медведя» СССР. И отказали Германии.

«В Варшаве явно не осознали, что 24 октября был пройден определенный рубеж в польско-германских отношениях и начался их качественно новый этап…»[531] Не сразу поняли это и в Берлине, где еще в ноябре не сомневались, что в случае «советско-германского конфликта Польша будет на нашей стороне»[532].

Британское предложение гарантий и одновременный ультиматум со стороны Германии 21 марта 1939 г. поставил Польшу перед выбором — либо превращение в германского сателлита, либо «равноправная» дружба с Западом. Дружить с Западом было почетнее, чем с Гитлером. Но ориентация на Великобританию делала союз Германии и Польши против СССР невозможным. Гитлеру не нужен был союзник, который управляется из Лондона. За шесть дней до нападения Германии на Польшу 24 августа Геринг говорил польскому послу Липскому: «Решающее препятствие для дружественных отношений между Рейхом и Польшей — не данцигский вопрос, а союз Польши с Англией»[533].

Привыкнув считать себя региональным центром власти, гордые польские политики продолжали полагать, что германские угрозы, как говорил министр иностранных дел Польши Бек, — «это блеф Гитлера. Он старается запугать Польшу и тем самым вынудить ее пойти на уступки. Гитлер не начнет войну»[534]. Еще менее вероятным казалось одновременное выступление против Польши антагонистов Германии и СССР. Между тем «польская западная и восточная границы были неприемлемы для Германии и для Советского Союза соответственно. Этот факт странами Запада, очевидно, не учитывался»[535], — напоминает У. Ширер. Ведь установленная в результате советско-польской войны в 1921 г. граница Польши находилась гораздо восточнее «линии Керзона», которая даже в Версале была признана границей этнической Польши. Нарастание германо-польских противоречий создавало общий интерес у СССР и Германии — вернуться к границам 1914 г.

Западным дипломатам напоминали об этом и в Москве. Французский посол в СССР Р. Кулондр утверждает, что после Мюнхена первый заместитель наркома иностранных дел В. Потемкин воскликнул в неофициальном разговоре: «Мой бедный друг, что вы наделали. Для нас я не вижу иного выхода, кроме как четвертый раздел Польши!»[536] Пока Гитлер размышлял о вторжении на Украину, угрозы подобного рода не воспринимались всерьез. Спустя годы о них вспоминали как о первых признаках советско-германского сближения, которого в это время тоже еще не было.

После захвата Чехословакии Гитлер говорил своему адъютанту: «трудно изолировать Польшу… Заклятым врагом поляков является не Германия, а Россия. Нам однажды также будет грозить со стороны России большая опасность. Но почему послезавтрашний враг не может быть завтрашним другом? Этот вопрос следует очень основательно обдумать. Главная задача состоит в том, чтобы сейчас найти путь к новым переговорам с Польшей»[537]. Диктатор колебался. Он предпочел бы иметь Польшу союзником против СССР, но если это не выйдет, почему бы не обдумать и другую возможность?

26 марта поляки отклонили германский ультиматум. В этот день, беседуя с генералом Браухичем, Гитлер «пошутил»: «А знаете ли Вы, каким будет мой следующий шаг? Вам лучше сесть, прежде чем я скажу, что им будет… официальный визит в Москву»[538].

Гарантии Великобритании нарушали всю мюнхенскую игру фюрера и привели Гитлера в бешенство: «Я сварю им чертово зелье!»[539] «Чертовым зельем» стал план вторжения в Польшу «Вайс», разработка которого началась 3 апреля. Другим компонентом «чертова зелья» стали контакты с СССР.

Чемберлен, видя неуступчивость Гитлера, продолжал давить. 27 апреля в Великобритании была введена воинская повинность.

15 мая было подписано военное франко-польское соглашение, которое предполагало, что на 15 день мобилизации будет предпринято наступление против Германии основными силами Франции. Ели бы это произошло в реальности, Германия была бы разгромлена в сентябре 1939 г. Но 15 сентября 1939 г. французское наступление основными силами не последовало.

Понимая, что герои Мюнхена сами ищут возможности договориться с Германией за счет Польши, Гитлер пока не был склонен к уступкам. Но политику гарантий он воспринял как британский вызов, как «окружение» Германии восточноевропейскими сателлитами Запада — продолжение политики Барту. 28 апреля Гитлер выступил с большой речью, где заявил, что он денонсировал англо-германский морской договор 1935 г. и польско-германский пакт о ненападении 1934 г. (тот самый, который спутал Барту все карты). Приняв английские гарантии, направленные против Германии, Польша по мнению Гитлера сама нарушила этот пакт.

Выступление Гитлера 28 апреля, где он сделал такие важные заявления, было в основном посвящено не Чемберлену, а его конкуренту на ниве миротворчества Рузвельту. Американский президент постепенно выходил из дипломатического затворничества, и пока его внешнеполитические шаги были неуклюжи. 15 апреля Рузвельт призвал Гитлера дать гарантии ненападения 31 стране мира. Гитлер вдоволь поиздевался над Рузвельтом. Фюрер предварительно запасся уверениями большинства европейских стран о том, что они не опасаются нападения Германии и не уполномочивали Рузвельта просить о гарантиях. Поставив таким образом американца в глупое положение, Гитлер по обыкновению перешел к философии истории: «Мистер Рузвельт заявляет, будто ему совершенно ясно, что все международные проблемы можно решить за столом переговоров… Величайшая конференция всех времен — Лига наций… создана по желанию американского президента, однако первым государством, которое вышло из этой организации, были Соединенные штаты»[540]. Не путем переговоров решались вопросы борьбы за независимость США, покорения индейцев и борьбы Севера и Юга во времена Линкольна. В заключение Гитлер не без ехидства дал гарантии безопасности США. Рузвельт запомнил этот урок.

Если Америка, маячившая в заокеанском далеке, пока не воспринималась как серьезный фактор европейской политики, то СССР продолжал беспокоить и Гитлера, и Чемберлена. После Мюнхена он оставался главным оплотом политики коллективной безопасности. Но с осени 1938 г. до оккупации Чехии никто не хотел играть в коллективную безопасность с СССР. Несмотря на все попытки коммунистов казаться более «цивилизованными», они попали в изоляцию. Когда посол Германии в СССР В. Шуленбург пересекал в ноябре 1938 г. советско-польскую границу, он обнаружил, что едет в поезде один. Даже если посол не заметил других редких пассажиров, отсутствие общения СССР с внешним миром было в это время почти абсолютным.

Большевикам оставалось только пугать Запад. Г. Димитров, рассуждая о перспективах германской агрессии, назвал срок возможного нападения на СССР — осень 1941 г.[541] А до этого Гитлер завоюет страны Запада. В 1938 г. это была только возможность. Но когда она стала осуществляться в 1939–1940 гг., ожидание столкновения осенью 1941 г. стало восприниматься в Кремле более серьезно.

Как и Петру I, Сталину невыносимо было сидеть в своем «медвежьем углу» вдали от мировой политики. Это не только исключало возможность осуществления миссии расширения коммунистической системы, но и обрекало страну на роль «страны второго сорта», предназначенной к последующему разделу великими державами.

Несмотря на то, что послемюнхенская изоляция означала провал политики коллективной безопасности, нарком иностранных дел Литвинов пытался найти выход с помощью продолжения прежней линии. 18 марта в ответ на оккупацию Чехословакии СССР призвал созвать европейскую конференцию по предотвращению агрессии, своего рода «Антимюнхен». 21 марта Чемберлен согласился провести конференцию Великобритании, Франции, СССР и Польши. Весы европейской политики снова качнулись влево.

Но поляки не хотели иметь дело с СССР, опасаясь, что «Антимюнхен» может кончится выдвижением территориальных претензий к ним как со стороны немцев, так и со стороны СССР.

Чемберлен быстро согласился с поляками, что лучше было бы договариваться без Советского Союза. «Наши попытки создать фронт против германской агрессии потерпят неудачу, если Россия окажется тесно связанной с этой схемой»[542]. К тому же трудно договориться со странами Антикоминтерновского пакта и СССР одновременно. Чтобы оставаться в центре политической вселенной, Великобритания должна была вести переговоры с Германией, продолжая мюнхенскую традицию. «Антимюнхен» умер, не родившись. Сталину предложили просто присоединиться к англо-французским гарантиям.

Остроумный французский посол в Москве Кулондр заметил, что от англо-французских гарантий наибольшую выгоду получил Сталин, который теперь отгорожен от Гитлера антигерманской коалицией: «С этого момента он, как бы с балкона, сам будучи в безопасности, может следить за происходящими событиями»[543]. Но Сталин не спешил наслаждаться видом с балкона и гонять на нем чаи. Он понимал, что балкон непрочен. Он был чужим, и Сталину не позволяли укрепить непрочный балкон своей квартиры.

Кулондр плохо себе представлял, как из Москвы виделось будущее нападение на СССР. За все время существования единого Российского государства вторжения с запада велись по трем направлениям: с севера — здесь главной целью с XVIII в. был Петербург-Петроград-Ленинград; в центре — на Москву, которая в силу своего транспортно-географического положения является наиболее удобным центром управления страной; с юга — на Украину и Кавказ, богатые ресурсами. В условиях войны ХХ в., когда действуют огромные армии, которые не могут снабжаться «подножным кормом», наступление должно обеспечиваться коммуникациями, по которым поступает продовольствие, боеприпасы, амуниция. Прямой прорыв на Москву в этих условиях становится почти невозможным — коммуникации легко перерезаются с севера и юга. Со времен гибели армии Наполеона в России этот урок был достаточно очевиден.

Прямой бросок на Москву от западной границы был возможен только при одновременном наступлении на севере и юге по расходящимся направлениям. Война получается неэкономной — на главном направлении можно сконцентрировать примерно в три раза меньше войск, чем выделено на всю кампанию. Но чтобы закончить войну с Россией, следует наступать именно на Москву. Поэтому единственный смысл наступления прямо на Москву и одновременно на севере и юге — закончить войну в один год. Если такая рискованная задача не ставится, то наступление должно вестись по северному и южному направлениям. Закрепившись в Прибалтике, армия вторжения, хорошо снабжаясь через Балтийское море, нападает на Петроград-Ленинград и захватывает его за год, получая хорошие зимние квартиры и опять же прекрасные коммуникации. И уже на следующий год с этой позиции можно начинать наступление на Москву. С юга в первый год идет борьба за Украину. Армия вторжения может снабжаться и через Польшу и Румынию, и по Черному морю, и от ресурсов самой Украины — восточноевропейской житницы. В случае захвата Украины на следующий год можно наступать на Москву также с относительно близкой дистанции. Либо, если большевики будут достаточно побиты, но не разгромлены вовсе, можно заключить почетный «второй Брестский мир» (по образцу Брестского мира 1918 г.), получив ресурсы Украины и, возможно, Кавказа. Таким образом, оптимальной стратегией войны с Россией для европейских стран являлись «клещи» — наступление с севера и юга с последующим смыканием вокруг Москвы. Но у этой стратегии был важный недостаток — война растягивалась не менее чем на два сезона.

Наполеон показал, что от Немана до Москвы можно дойти с армией за два-три месяца. Если не отвлекаться надолго на боевые действия. В первой половине ХХ в. продвижение армии связано с постоянными боевыми действиями и, следовательно, идет медленнее (ведь большая часть пехоты еще не моторизована). Если начать войну после весенней распутицы, в мае, то в Москве следует быть в сентябре — до осенней распутицы. Это четыре месяца. Времени «в обрез». Следовательно, в один год войну можно было закончить, только разбив основные силы Красной армии в приграничном сражении, чтобы дальше продвигаться вперед до Москвы походным порядком, отбрасывая полупартизанские отряды «русских» с трех направлений, чтобы они не начали действовать в тылу.

Чтобы не допустить такого развития событий, СССР не держал основные силы своей армии в приграничных районах, полагаясь на сильные резервы. Вдоль границы была создана мощная оборонительная линия, которая, памятуя опыт Первой мировой войны, могла бы превратить войну в позиционную. При позиционной войне антисоветская коалиция могла рассчитывать только на «клещи» и на многолетнюю войну, которая подорвала бы экономику СССР и заставила бы большевиков капитулировать. Участникам коалиции экономическая катастрофа не грозила, потому что они опирались бы на помощь всей Европы и Америки.

Опасность «клещей» делала советское руководство особенно нервозным, когда речь заходила о приближении потенциального агрессора к Прибалтике, Ленинграду, о заигрывании «империалистов» с Организацией Украинских националистов (ОУН), а также об отмене установленного в мае 1936 г. на конференции в Монтре запрета на проход кораблей воюющих стран через принадлежащие Турции проливы в Черное море.

7 марта 1939 г. в Москве получили сообщение о германо-эстонском соглашении, которое позволяло разместить немецкие войска недалеко от Ленинграда. Вкупе с «Закарпатской Украиной» это были острия «клещей». О кризисе в германо-польских отношениях Сталин еще не знал. У него были все основания полагать, что война может разразиться в ближайшие месяцы. Стратегические «клещи» противника нависли над СССР дамокловым мечом.

В этих условиях собрался XVIII съезд ВКП (б). 10 марта Сталин выступил на нем с отчетным докладом, где изложил картину мировой борьбы: «Поджигатели войны» стравливают СССР и Германию из-за Украины, стремясь «загребать жар чужими руками», то есть сдерживать агрессора ценой жертв со стороны СССР, а самим оставаться в безопасности. Конечно, СССР, верный своей политике «коллективной безопасности», по-прежнему готов помогать жертвам агрессии, но только при условии, что это будут делать и страны Запада. Затем Сталин представил анализ отношений двух империалистических группировок. Политику «Оси» он представлял себе так: «Война против интересов Англии, Франции и США? Пустяки! „Мы“ ведем войну против Коминтерна, а не против этих государств. Если не верите, читайте „антикоминтерновский пакт“, заключенный между Италией, Германией и Японией»[544]. Сталин назвал эти действия стран «Оси» «неуклюжей игрой в маскировку». «Вождь народов» сигнализирует Западу: будьте сговорчивее с СССР, иначе поплатитесь. Затем последовал сигнал немцам. Их используют в чужой игре. Сторонники умиротворения стремятся «не мешать, скажем, Германии увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом, дать всем участникам войны глубоко увязнуть в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, — выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, в „интересах мира“, и продиктовать ослабленным участникам войны свои условия. И дешево, и мило!»[545]. Вторжение в СССР — начало конца Гитлера, Запад использует его в своих интересах и выкинет на помойку истории.

Советологи гадали, явилось ли выступление Сталина первым сигналом к дальнейшему советско-германскому сближению. На эту мысль их навел Молотов, который, уже когда сближение состоялось, стал восхвалять Сталина за прозорливость. Молотов был посвящен в планы Сталина, и раз он связывает речь на съезде и советско-германский пакт, то между двумя событиями есть связь…

Но текст речи не позволяет согласиться с Молотовым, хотя помогает понять его логику. Никаких призывов к сближению с нацистами в речи нет, есть лишь попытка отвратить их от атаки против СССР. Есть анализ намерений Гитлера, которые были бы выгодны Сталину. Есть намерение «закрепить» антизападные намерения фюрера, о которых ходили лишь слухи. Есть попытка стравить «империалистов». Поскольку к марту 1939 г. эти противоречия назрели и вскоре после речи Сталина зримо проявились, может возникнуть впечатление, что Сталин их и вызвал к жизни подобно магу-заклинателю.

В это время фюрер не прочитал речь вождя. Но великий интуит Гитлер и без сталинской подсказки уже почувствовал, что его использует Чемберлен, и что кончится это все мировым господством Великобритании. Поэтому Гитлер повернул именно в ту сторону, куда хотелось бы Сталину. И решил это фюрер еще в декабре 1938 г., на рождественских каникулах. Но Сталин этого не знал наверняка. Только 8 марта Гитлер объявил своему ближайшему окружению о намерении сначала разделаться с Западом. При этом до середины марта никто не знал, определился ли Гитлер окончательно. Тревожные сигналы получал и Лондон. Министр иностранных дел Э. Галифакс писал в конце января: «Сначала казалось — и это подтверждалось лицами, близкими к Гитлеру, — что он замышлял экспансию на Востоке, а в декабре в Германии открыто заговорили о перспективе независимой Украины, имеющей вассальные отношения с Германией. С тех пор есть сообщения, указывающие на то, что Гитлер… рассматривает вопрос о нападении на западные страны в качестве предварительного шага к последующей акции на Востоке»[546]. В речи Сталина на Западе увидели информированность и готовность к продолжению политики коллективной безопасности, и, как мы увидим, решили откликнуться.

Авторы, которые считают, что «Москва проявила инициативу в постановке вопроса о создании новой политической основы для взаимоотношений СССР и Германии»[547], ссылаются на довольно поздние документы, относящиеся к маю 1939 г. Но в это время и инициатива в советско-германском сближении, и проблема ее политической основы имели уже свою историю. Наиболее подробно эта история изложена в работе И. Фляйшхауэр. Она пишет: «Большинство немецких авторов как прежде, так и теперь, при описании обстоятельств возникновения пакта высказывают мнение, что Сталин, с относительным постоянством искавший договоренности с национал-социалистами, с осени 1938 г., оправившись от потрясения, вызванного Мюнхенским соглашением, настолько интенсифицировал свои попытки к сближению с Германией, что Гитлеру, готовившему летом 1939 г. вторжение в Польшу, оставалось лишь откликнуться на неоднократные предложения, чтобы заключить столь желанный для советской стороны договор»[548]. Идеологический подтекст этой позиции немецких авторов понятен, но им было неудобно ставить все точки над i. Точки поставил бывший советский разведчик В. Суворов, провозгласивший, что Сталин начал Вторую мировую войну, сознательно спровоцировав ее пактом с Гитлером.

Однако более подробное знакомство с документами ставит серьезного исследователя перед фактом, что «нет абсолютно никаких доказательств постоянных „предложений“ Сталина правительству Гитлера, нацеленных на установление особых политических отношений»[549].

Внешняя политика в своем ежедневном режиме напоминает замысловатый танец. Стороны сходятся и расходятся, делают шаги навстречу и в сторону, затем церемонно удаляются. Этот танец дипломатов по количеству обязательных условностей может сравниться разве что с плясками аборигенов Полинезии. Но при этом каждое движение, даже не имевшее никаких последствий, строго фиксируется, создавая невероятные завалы на скрижалях дипломатической истории. Для историков-дипломатии это — настоящее раздолье. Любое утверждение может быть оспорено: «Все было сложнее». Всегда были демарши не в том направлении, которое привело к результату, и результат не тот, к которому вели дипломаты. Ведь дипломаты ищут мира, а в 30-е гг. то и дело получалась война.

Это создает впечатление, что дипломаты — упорные миротворцы, сдерживавшие своих тиранических кровожадных вождей. Но не стоит забывать, что дипломатическая служба тоталитарна по своей сути — чиновник внешней политики должен полностью подчиняться инструкциям, которые определяются вышестоящим начальством, знающим «высшие интересы государства». Дипломат по определению — инструмент государства. В то же время он — слуга дипломатических условностей, языком которых говорят между собою разные государства. В период распада связей между народами, который планета переживала в условиях краха глобального рынка и драматической перестройки системы международных отношений, воля вождей («интересы государства») и дипломатические условности («цивилизованные методы») приходят в столкновение, вызывая мучения в душах дипломатов. И тогда они рождают смелые инициативы, пишут служебные записки с далеко идущими перспективами. Эти записки откладываются в архивах. Но иногда плоды этого дипломатического вдохновения попадают на подготовленную почву мучительных размышлений начальства о мировом господстве, и инициативе дают ход. Поиски мира «цивилизованными методами» позволяют решать задачи в «интересах государства» — эффективнее делить мир. Если эффективность этих методов будет исчерпана, в дело вступят военные.

Подобного рода трагедия случилась в 1938–1941 гг. с тремя дипломатами — поверенным в делах СССР в Германии Г. Астаховым, заведующим восточно-европейской референтурой политико-экономического отдела МИД Германии К. Шнурре и послом Германии в СССР Ф. фон Шуленбургом. Коммунист, прошедший школу революционной дипломатии, тяготился тупиком, в котором оказались отношения двух антиимпериалистических режимов, грозя вот-вот привести к «крестовому походу» против его страны. Немецкий дипломат-хозяйственник был озабочен необходимостью накормить немецкий народ поставками продуктов с востока, а не заклинаниями Геббельса о советской угрозе. Граф старой дипломатической закалки не хотел служить агрессивным авантюрам фюрера и надеялся на то, что дипломатическое искусство может изменить мир к лучшему.

Инициатива этих людей привела не туда, куда им хотелось бы. Не будем их винить — они были всего лишь дипломатами, инструментами «высших интересов государства». Биографии Астахова и Шуленбурга оборвались трагически, и только Шнурре досмотрел трагедию войны и мира до конца той серии, в которой довелось участвовать. Но все трое видели, как рушится построенный с их участием мир. Но и этот мир вырос на развалинах мира, построенного Чемберленом. Миры сменяют друг друга.

По мнению И. Фляйшхауэр, первая инициатива в советско-германском сближении принадлежит германскому послу в СССР В. Шуленбургу и относится к октябрю 1938 г. Эта инициатива являлась следствием размышлений Шуленбурга о том, что «необходимо воспользоваться изоляцией Советского Союза, чтобы заключить с ним всеобъемлющее соглашение…»

Вполне естественно желание посла улучшить отношения со страной, в которой работаешь. Но признаков позитивных откликов на инициативу Шуленбурга в Берлине не видно. Так что пока речь могла идти об инициативе чиновника, а не государства. Единственным последствием инициативы посла стала неофициальная советско-германская договоренность снизить накал взаимных оскорблений в печати.

Однако инициатива Шуленбурга не пропала даром, побудив чиновников МИДа и хозяйственных ведомств, подконтрольных Герингу, к обсуждению возможности советско-германского сближения и даже изложению аргументов в его пользу в серии официальных записок. «Геринг, с момента „судетского кризиса“ прослывший в окружении Гитлера „трусом“, был восприимчив к попыткам разрядить экономическую и политическую ситуацию и избежать будущих внешнеполитических конфликтов»[550]. Еще в декабре 1937 г. Геринг пригласил советского посла Я. Сурица и в ходе беседы сказал: «Я являюсь сторонником развития экономических отношений с СССР, и как руководитель хозяйства понимаю их значение»[551]. Они побеседовали о германском хозяйственном плане, а затем Геринг заговорил о вопросах внешней политики, заветах Бисмарка не воевать с Россией и ошибке Вильгельма II, который эти заветы нарушил.

Тяжелое положение, в которое Гитлер вверг немецкую экономику, представляло собой благодатную почву для бесед подобного рода. Ибо правительство рейха лихорадочно искало выход из экономического кризиса. 13 декабря министр пропаганды Йозеф Геббельс в частном порядке записал, что «финансовое положение рейха… катастрофические. Мы должны искать новые пути. Дальше так не пойдет. Иначе мы окажемся на грани инфляции»[552]. Выходом из кризиса бюрократической экономики для нацистов были не поиски мира, а внешняя экспансия. Только Гитлер еще не решил, в каком направлении теперь ее вести.

К 1 декабря 1938 г. совещания дипломатов и хозяйственников привели сторонников сближения с СССР в германском МИДе к выводу, что во время рутинного продления советско-германского торгового договора надо бы «прозондировать русских относительно нового товарного кредита… Предоставление такого кредита оправдывалось бы тем, что в настоящий момент сделка с Россией имела бы для нас особую ценность», — формулировал задачу К. Шнурре, который отныне станет «мотором» советско-германского сближения в немецком МИДе. Его идея заключалась в том, чтобы обещать русским кредит, за который получить столь остро необходимое Германии сырье. Но вот проблема: деньги для СССР нужно выделить сейчас, а выгоду получить потом. Инициатива Шнурре не учитывала этого обстоятельства, которое хорошо понимали Геринг и Геббельс. Немецкий кредит мог стать платой за политическое невмешательство СССР в условиях немецкой экспансии, которая могла бы предоставить ресурсы для выхода Германии из острого экономического кризиса. Пока такая комбинация не созрела, инициатива германских дипломатов холодно воспринималась их собственным начальством.

При продлении договора 16 декабря 1938 г. Шнурре сообщил заместителю советского торгпреда Скосыреву, что Германия готова предоставить кредит в обмен на расширение советского экспорта сырья. Эти предложения стали точкой отсчета советско-германского сближения — пока неустойчивого и ничем не гарантированного.

Германская кредитная инициатива была экономически выгодна и вызвала отклик. Договорились, что 30 января в Москву отправится небольшая делегация во главе с Шнурре.

Тут на арену вышел и Гитлер. На новогоднем приеме глав дипломатических миссий 12 января 1939 г. он внезапно подошел к советскому послу А. Мерекалову, «спросил о житье в Берлине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и попрощался»[553]. Такого прежде не бывало. Расположение фюрера к советскому послу вызвало фурор в дипломатическом корпусе: что бы это значило!? Но такую демонстрацию Гитлер считал максимумом публичной огласки своих намерений, на которые он мог пойти без ответных выражений симпатии с советской стороны. А их не было. Поэтому когда сообщения о поездке Шнурре просочились в мировую печать, Риббентроп запретил визит, переговоры сорвались, что на некоторое время убедило Сталина в несерьезности экономических намерений немцев (о «политической основе» речи еще не шло).

Но Шуленбург не оставил надежд. Прочитав доклад Сталина на съезде партии, посол интерпретировал его в духе своей идеи: «ирония и критика были значительно сильнее направлены против Англии…, нежели… против Германии»[554].

1 апреля Гитлер обрушился в своей публичной речи на тех, кто «таскает каштаны из огня» чужими руками. Это было повторение образа из речи Сталина, но только в переводах на западноевропейские языки. Сталин осуждал тех, кто любит загребать жар чужими руками. Имелись в виду англичане и французы. Эту мысль доложили Гитлеру, и он решил использовать сталинский пассаж для шантажа Запада — на ваши гарантии можно ответить взаимопониманием со Сталиным.

1 апреля пришла еще одна новость, которая по существу ставила крест на политике «Народного фронта» — пала Испанская республика. К тому же и неудача идеи «Антимюнхена» еще раз больно ударила по политике Литвинова, которая и так дышала на ладан. В это время Сталин дал Литвинову последний шанс реанимировать старую стратегию «коллективной безопасности». Политика гарантий, как казалось, создавала для этого неплохие предпосылки.

15 апреля со ссылкой на речь Сталина на съезде (тогда ее никто не воспринимал как призыв к дружбе с Гитлером) англичане предложили СССР также дать гарантии Польше. 17 апреля СССР выдвинул контрпредложение: «Англия, Франция и СССР заключают между собой соглашение сроком на 5-10 лет со взаимным обязательством оказывать друг другу немедленно всяческую помощь, включая военную, в случае агрессии в Европе против любого из договаривающихся государств». Такая же помощь должна быть оказана «восточноевропейским государствам, расположенным между Балтийским и Черным морями и граничащим с СССР, в случае агрессии против этих государств»[555].

Получив советские предложения, в Лондоне и Париже стали думать. У. Черчилль полагает, что «если бы, например, по получении русского предложения Чемберлен ответил: „хорошо, давайте втроем объединимся и сломаем Гитлеру шею“, или что-нибудь в этом роде, парламент бы его одобрил, Сталин бы понял, и история могла бы пойти по иному пути. Во всяком случае, по худшему пути она пойти не могла»[556]. Поддержал бы парламент такую политику? В то время более страшным вариантом казалось проникновение СССР в Восточную Европу. Что и случилось в 1945 г. Политика, за которую выступал Черчилль, могла реализоваться только в случае войны, а Чемберлен надеялся достичь успеха дипломатическими комбинациями и войной нервов (которую уже проиграл в 1938 г. в Мюнхене). В дневнике Чемберлен с тревогой писал: «Шансы Черчилля улучшаются по мере того, как война становится более вероятной, и наоборот»[557].

В тот же день 17 апреля, когда было выдвинуто советское предложение англо-франко-советского союза, статс-секретаря Германского МИД (первого заместителя Риббентропа) Э. Вайцзекера посетил советский посол А. Мерекалов. Повод для визита был вполне приличный: после захвата Чехословакии остался неурегулированный вопрос о советских военных заказах, которые были размещены на чешских заводах «Шкода». Теперь заводы стали немецкими. Будут ли немцы выполнять работу, за которую уплачены деньги? Вайцзекер ответил, что сейчас не лучший политический климат для решения подобных вопросов. Тема плохого «политического климата» (или, говоря иначе «политической основы»), которая раньше была поводом для прекращения любых разговоров между советскими и нацистскими дипломатами, по инициативе немца теперь оказалась в центре беседы. В версии Вайцзекера слова Мерекалова звучали так: «Политика России всегда прямолинейна. Идеологические разногласия вряд ли влияли на советско-итальянские отношения, и они также не должны стать камнем преткновения в отношении Германии». Став нормальными, отношения могут «становиться все лучше и лучше»[558]. Защищая честь советского дипломатического мундира, Г. Л. Розанов категорически утверждает, что «А. Ф. Мерекалов ничего подобного не говорил»[559]. Почему? Потому что не пересказал эту фразу в своем донесении о беседе в Москву. И правильно сделал. Чтобы разговорить собеседника, иногда говоришь такое, чего лучше не доверять бумаге. А что если не выйдет ничего из взаимных зондажей? Отвечай потом за неосторожное слово.

Более тонко к анализу этой судьбоносной беседы подошла И. Фляйшхауэр. Вайцзекер к этому времени уже проникся идеями Шнурре. Из его записи беседы «видно, что разговор умело направлял статс-секретарь, и что психологическое состояние Вайцзекера побудило придать этой беседе характер политического прорыва»[560]. Он не мог дезинформировать свое начальство настолько, чтобы приписать послу ключевые слова, полностью менявшие позицию советского представителя — такая фальсификация могла привести самого Вайцзекера к серьезному провалу, когда от него потребуют решения новых, в действительности невозможных задач. Но чтобы создать впечатление успеха, Вайцзекер мог сдвинуть акценты, чтобы не подвергаться критике со стороны руководства за слишком смелый шаг навстречу русским. Лучше, если инициатива исходит с той стороны, а Вайцзекер обеспечил ее развитие в нужную Рейху сторону. Немецкий исследователь делает вывод: «откровения Вайцзекера в самом деле представляли собой первый официальный шаг по сближению с СССР»[561].

Тем временем Париж и Лондон не давали ответа на советские предложения, отвечая, что есть более срочные дела. Терпение Сталина иссякло.

Теперь Литвинову ставили в вину любой промах. Майский поговорил с министром иностранных дел Финляндии Эркко. Визит вежливости. Но Эркко недавно отверг советские предложения, а теперь еще и рассказал о беседе с Майским в печати. Дипломаты «разболтались», не заботятся о престиже страны. Виноват «западник» Литвинов, которому Сталин устроил выволочку по этому незначительному поводу: «Какое Майский имел право разговаривать с Эркко?»[562] Для Майского дело обошлось, а для Литвинова — нет. Затем разгорелся конфликт между Молотовым и Литвиновым по поводу подбора кадров НКИД. Эпоха борьбы за «коллективную безопасность» взрастила немало прозападных дипломатов. Результат эпохи был плачевным для СССР. После отставки Литвинова в НКИД будут произведены аресты. Сталин поддержал в конфликте Молотова, и Литвинов подал в отставку. Сталину был нужен менее уступчивый, менее «гибкий» Нарком иностранных дел.

3 мая Молотов совместил посты председателя Совнаркома и наркома иностранных дел. Сталин исходил из того, что Молотов и так в последнее время все больше занимается проблемами обороны и внешнеполитической стратегии. Провал «прозападной» линии Литвинова ставил вопрос о трудном маневрировании, что требовало абсолютно надежного человека «на внешней политике». Молотов в 30-е гг. вполне доказал свою надежность.

«Смещение Литвинова означало конец целой эпохи. Оно означало отказ Кремля от всякой веры в пакт безопасности с западными державами и возможность создания Восточного фронта против Германии»[563], — считает У. Черчилль. Судя по тому, что драма англо-франко-советских переговоров развернулась уже после отставки Литвинова, Черчилль преувеличивает. Замена Литвинова на Молотова была выбором Сталина в пользу большей свободы рук в маневрировании между Западом и Германией. Советская вера в пакт безопасности еще некоторое время сохранялась, но из-за жесткости Молотова и его перегруженности другими делами переговоры не шли легче. Сталин надеялся, что Молотов будет более напорист в давлении на партнеров, чем Литвинов, и эта надежда оправдалась. Напористость Молотова быстрее привела к закономерному результату — переговоры зашли в тупик. С обходительным Литвиновым движение в этом направлении шло бы медленнее.

Германский поверенный в делах В. Типпельскирх, докладывая о смещении Литвинова и назначении Молотова, специально подчеркнул, что Молотов — не еврей. Значит, ему будет проще договориться не с Западом, а именно с Германией.

Версия Типпельскирха подтвердилась. 5 мая к К. Шнурре зашел советник советского посольства Г. Астахов (опять по поводу «Шкоды» — немцы заявили о готовности выполнить советский заказ), и речь пошла о переменах в советском Наркомате иностранных дел. Шнурре докладывал: «Астахов коснулся смещения Литвинова и попытался, не задавая прямых вопросов, узнать, приведет ли это событие к изменению нашей позиции в отношении Советского Союза»[564].

После отставки Литвинова «Гитлер впервые за шесть лет своего правления изъявил желание выслушать своих экспертов по России»[565]. Из их доклада Гитлер узнал много для себя нового, в частности — что СССР придерживается сейчас не политики мировой революции, а более прагматичного державного курса.

Интерес Гитлера к России усиливался. Посмотрев документальный фильм о советских военных парадах, фюрер воскликнул: «Я совершенно не знал, что Сталин — такая симпатичная и сильная личность»[566]. Немецким дипломатам была дана команда и дальше зондировать возможности сближения с СССР.

Беседы Астахова и Шнурре стали более частыми. Теперь было что обсудить — и «Шкоду», и большую политику. 17 мая Шнурре докладывал: «Астахов подробно объяснил, что в вопросах международной политики между Советской Россией и Германией нет противоречий и поэтому нет никаких причин для трений между двумя странами»[567]. Были опасения нападения со стороны Германии, но если вернуться к политике времен Раппальского договора, то все можно поправить. Что касается переговоров с Западом, то «при нынешних условиях желательные для Англии результаты вряд ли будут достигнуты».

Г. Л. Розанов находит еще одного дипломата-фальсификатора, и комментирует запись Шнурре: «немецкий дипломат в своей записи беседы приписывает очень осторожному и опытному советскому дипломату слова, которые не находят подтверждения в имеющемся в архиве МИД СССР отчете самого Г. А. Астахова, в соответствии с которым он заявил следующее: „В вопросах международной политики у Германии и Советского Союза нет противоречий, и поэтому нет причин для вражды между двумя странами. Правдой является то, что Советский Союз явно чувствовал угрозу со стороны Германии, но, конечного, имеется возможность расстроить это ощущение угрозы и недоверия Москвы“»[568].

Бедный Риббентроп, его обманывали чуть ли не все сотрудники!

Но, как видим, записи основной части разговора очень близки. А слова об отношении к англо-франко-советским переговорам сообщать своему начальству было бы безумием — там это могли бы счесть за сообщение противнику стратегической информации. Астахов и так играл «на грани фола».

Важно напомнить, что «опытный и осторожный дипломат», казак-самоучка Астахов исчез сразу после начала Великой Отечественной войны. Его считали одним из инициаторов сближения с Германией, которое так печально закончилось. Пока курс на советско-германское сближение не был окончательно утвержден, докладывать обо всех своих словах, призванных вызвать на откровенность собеседника, было смертельно опасно. Можно было исчезнуть уже в 1939 г.

Но в Москве отклик на немецкие зондажи был холодным. 20 мая Молотов сказал Шуленбургу, что для сближения двух стран отсутствует политическая основа (вернув немцам реплику Вайцзеккера). В Берлине фразу сочли «загадочной». Советский «сфинкс» то ли хотел сначала улучшить политический климат, то ли не хотел сближения вовсе.

Гитлер признал в мае 1939 г., что экономические проблемы «80-миллионной массы» немецкого народа нельзя решить «без вторжения в иностранные государства или захвата иноземного имущества»[569]. 23 мая на совещании военные заявили Гитлеру, что в случае одновременной войны с Великобританией, Францией и СССР Германия проиграет. 26 мая Шуленбург получил указание активизировать контакты с Молотовым. Но дело все равно не сдвигалось с мертвой точки — пока у Кремля были другие планы.

28 июня Шуленбург упомянул в разговоре с Молотовым, что сближение между странами одобряет сам Гитлер. Молотов сказал Шуленбургу, что похоже на то, будто Германия ведет с СССР политическую игру под предлогом хозяйственных переговоров. В Кремле помнили провал январской миссии Шнурре. Теперь руководители СССР требовали — экономические выгоды вперед. Молотов рассказывал об этой встрече: «У меня был недавно Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений. Но ничего конкретного или внятного не захотел предложить»[570]. Немцы боялись делать решительные шаги. Гитлер, по словам Вайцзекера, «опасался, что из Москвы под громкий смех последует отказ»[571]. Он был раздосадован, и 29 июня решил, что такая игра на советских условиях ему не нужна: «Русские должны быть информированы о том, что из их позиции мы сделали вывод, что они ставят вопрос о продолжении будущих переговоров в зависимость от принятия нами основ наших с ними экономических обсуждений в том их виде, как они были сформулированы в январе. Поскольку эта основа для нас является неприемлемой, мы в настоящее время не заинтересованы в возобновление экономических переговоров с Россией»[572]. «Сближение» кончилось, не начавшись.

Однако этот этап «принюхивания» имел большое значение. Были созданы каналы, по которым можно было практически немедленно возобновить переговоры, не привлекая внимание «мировой общественности».

Тем временем, «Антанта» 27 мая ответила на советские предложения, согласившись на идею военного союза. Правда, 6 июня стало известно, что Польша «быть четвертым не хочет, не желая давать аргументы Гитлеру»[573].

6-7 июня руководители Великобритании и Франции приняли за основу советский проект договора. Можно было начинать переговоры.

Потенциальные союзники оценивали возможности СССР скромно. Комитет начальников штабов Великобритании считал, что СССР сможет выставить за пределами страны всего 30 дивизий. «Такая оценка обусловила отношение к СССР как к важному, но все же второстепенному фактору в Европе, „неопределенной величине“»[574] — комментирует М. Л. Коробочкин. Стратегическая важность Испании и Португалии оценивалась выше, чем значение СССР. Анализируя английские документы, Л. В. Поздеева приходит к выводу об ошибочности британских оценок того периода: «На Западе ошибочно полагали, будто массовые репрессии в СССР надолго подорвали его боеспособность… Даже понеся в 1941 г. колоссальные потери в вооружении, СССР уже в 1943–1944 гг. сумел создать и оснастить всем необходимым 6 танковых армий, 10 артиллерийских корпусов, 44 артиллерийские дивизии прорыва, 14 воздушных армий»[575].

Британцы считали важным не дать СССР возможности остаться нейтральным, чтобы он не стал арбитром в споре Запада и Германии, если этот спор будет вестись военным путем. При благоприятном для Запада сценарии Германия могла бы вообще «увязнуть в России». К Сталину лидеры стран Запада относились не лучше, чем к Гитлеру, и сближение с ним было явно вынужденным. Британцы намеревались «тянуть» с переговорами, чтобы и соглашения не заключать, и держать Гитлера под угрозой создания могучей коалиции против него. 19 мая Чемберлен заявил в парламенте, что «скорее подаст в отставку, чем заключит союз с Советами»[576]. Союз с Гитлером не исключался. 8 июня Галифакс заявил в парламенте, что Великобритания готова к переговорам и с Германией.

Галифакс считал, что «пока идут переговоры, мы можем предотвратить переход Советской России в германский лагерь»[577]. «В Париже тогда полагали, что советские власти будут ждать исхода политических переговоров с Парижем и Лондоном, прежде чем начнут официальные, даже чисто экономические контакты с Берлином», — суммирует З. С. Белоусова содержание французских дипломатических документов[578]. Эти заблуждения Парижа и Лондона предопределили тактику затягивания переговоров с СССР, которая так дорого обошлась союзникам.

Молотов пригласил прибыть на переговоры своих коллег Чемберлена и Даладье. Ради Гитлера они легко проделывали подобное путешествие. На худой конец хватило бы министров иностранных дел. Но Лондон и Париж ответили, что переговоры будут вести послы.

14 июня в Москву прибыл У. Стрэнг, начальник Центрально-европейского бюро МИД Великобритании, который был направлен как эксперт в помощь послу У. Сидсу. Но Стрэнг, представлявший Форрин оффис, выглядел как глава делегации. Так он и воспринимался Кремлем. Такой низкий уровень представителя британского МИД оскорблял советскую сторону и убеждал в несерьезности намерений Великобритании. Собственно, эта несерьезность была секретом Полишинеля. Чтобы подчеркнуть неравенство уровней делегаций, Молотов разместился в зале переговоров выше партнеров, которые вынуждены были делать записи на коленке. Это возмущало их не меньше, чем Молотова — оскорбительно низкий уровень его визави. Настроение Стрэнга было далеко от оптимизма: «Это просто невероятно, что мы вынуждены разговаривать о военных тайнах с Советским Союзом, даже не будучи уверенными в том, станет ли он нашим союзником»[579].

Тем не менее, дело пошло. К середине июля согласовали перечень обязательств сторон, список стран, которым даются совместные гарантии, и текст договора. 12 июля Чемберлен признал, что СССР готов заключить договор. Это была проблема — договорились слишком быстро.

Но тут встал вопрос о «косвенной агрессии». «Именно этот вопрос Лондон избрал для саботажа переговоров»[580], — утверждает Г. Л. Розанов. Слова «косвенная агрессия» были взяты из английских гарантий Польше. Под косвенной агрессией понималось то, что Гитлер проделал с Чехией — он не напал на эту страну, а заставил ее капитулировать под угрозой нападения и спровоцировал отделение Словакии. Казалось бы, со стороны англичан не должно было последовать возражений по поводу термина «косвенная агрессия». Но историк-дипломат В. Я. Сиполс рассказывает нам, что Великобритания и Франция «все же не соглашались распространять на Балтийские страны ту формулировку, которая была применена ими в гарантийных обязательствах Польше: на случай прямой и косвенной агрессии»[581]. Это неверно. Партнеры СССР были согласны оказать помощь жертве как прямой, так и косвенной агрессии. Но под «косвенной агрессией» они понимали случай, аналогичный ликвидации Чехо-Словакии. 9 июля Молотов внес советское определение «косвенной агрессии». Это такая ситуация, при которой государство — «жертва» «соглашается под угрозой силы со стороны другой державы или без такой угрозы» произвести действие «которое влечет за собой использование территории и сил этого государства для агрессии против него или против одной из договаривающихся сторон»[582].

По справедливому замечанию М. Л. Коробочкина, это определение явно выходило «за рамки чехословацкого варианта марта 1939 г».[583] Партнеры попытались вернуть Молотова к образцу Чехословацкой трагедии, убрав двусмысленные слова «или без такой угрозы». Но Молотов «уперся». Таким образом, кризис возник из-за позиции СССР, и англичане использовали прямолинейность Молотова, чтобы загнать переговоры в искомый ими тупик.

Позиция Молотова наводила и партнеров СССР, и самих «гарантируемых» на самые неприятные размышления о намерениях Советского Союза. Ведь получалось, что он мог вторгнуться на территорию любого из соседей в случае их добровольного («без такой угрозы») сближения с Германией, и при этом рассчитывать на помощь Великобритании и Франции. Речь шла прежде всего о странах Прибалтики. Англичан и французов это совершенно не устраивало.

Распространение гарантий на страны Прибалтики, которые их не просили, было совершенно невыгодно Великобритании и Франции, но настолько же принципиально для лидеров СССР, которые видели в Прибалтике северный фланг «клещей». Сталину и Молотову было совершенно все равно, согласятся Эстония, Латвия и Литва стать плацдармом для нападения на СССР под давлением Германии или без оного. А страны Запада вовсе не желали воевать с Гитлером, если тот начнет сражаться с СССР за Прибалтику.

В это время французское руководство уже не на шутку было обеспокоено военной угрозой Германии, от которой Франция, в отличие от Великобритании, не была отгорожена морем. Ж. Бонне писал послу в Лондоне: «Колебания британского правительства накануне решающей фазы переговоров рискуют сегодня скомпрометировать не только судьбу соглашения, но и саму консолидацию нашей дипломатической и стратегической позиции в Центральной Европе». При этом Франция «предпочитает трудности, которые может повлечь принятие русского определения косвенной агрессии, серьезной и намеренной опасности, которая последовала бы за провалом, окончательным или временным, переговоров»[584].

Особенно обидно было то, что кризис возник, когда остальные положения договора уже были согласованы.

В начале июля французский посол Наджиар предложил разрешить противоречия по поводу стран Прибалтики в секретном протоколе, чтобы не толкать их в объятия Гитлера самим фактом договора, который фактически ограничивает их суверенитет. «В течение лета 1939 г. это было первое серьезное предложение относительно включения в договор секретного дополнительного протокола. Оно исходило от французской стороны»[585]. Первоначально Молотов не воспринял идею секретного протокола, но затем она получит развитие в советско-германских отношениях.

Нежелание партнеров согласиться на формулу Молотова (несмотря на некоторые частные уступки с их стороны) злило его, тем более, что длительные заседания отвлекали председателя совнаркома от более срочных дел. В телеграмме своим полпредам в Париже и Лондоне он назвал партнеров по переговорам «жуликами и мошенниками» и сделал пессимистический вывод: «Видимо, толку от всех этих бесконечных переговоров не будет»[586]. 18 июля он дал команду возобновить консультации с немцами о заключении хозяйственного соглашения. 22 июля было заявлено о возобновлении советско-германских экономических переговоров. Это обеспокоило англичан и французов, и чтобы не сорвать переговоры с СССР окончательно, они 23 июля согласились на советское предложение одновременно вести переговоры по политическому соглашению и по военным вопросам. Разработку конкретного плана совместных военных действий против Германии Молотов считал более важным вопросом, чем даже определение «косвенной агрессии». Если удастся согласовать план удара по Германии, то ее вторжение в Прибалтику вряд ли состоится.

Миссия союзников не торопясь села на пароход (не самолетом же лететь), выплыла 5 августа и прибыла в СССР 11 августа. Куда торопиться. Состав военной делегации также не впечатлил советскую сторону, которая выставила на переговоры наркома обороны Ворошилова. Французов представлял бригадный генерал Ж. Думенк. Английскую делегацию возглавил адъютант короля и начальник военно-морской базы в Портсмуте адмирал Р. Дракс, человек весьма далекий от вопросов стратегии, но зато резко критически настроенный в отношении СССР. Маршал авиации Ч. Барнет должен был компенсировать некомпетентность Дракса, но он мало что понимал в сухопутных операциях. Британская делегация получила инструкцию продвигаться медленно, пропуская вперед политические переговоры, и давать как можно меньше информации. Думенку рекомендовали действовать по обстоятельствам в контакте с англичанами, но тоже больше слушать, чем сообщать.

Барнет признал: «Я понимаю, что политика правительства — это затягивание переговоров, насколько возможно, если не удастся подписать приемлемый договор»[587]. У. Ширер недоумевает: «трудно понять приверженность англичан политике затягивания переговоров в Москве»[588]. Мотивы очевидны, и они таковы же, как и мотивы Стрэнга. Было неясно, чьим союзником станет СССР.

В это время было также непонятно, чьим союзником станет и Великобритания.

В июле в Лондон на заседание Международного комитета по делам беженцев прибыл сотрудник Геринга Х. Вольтат. С ним начались консультации советника Чемберлена Г. Вильсона и министра торговли Р. Хадсона. Речь шла не о беженцах. План Вильсона, изложенный им Вольтату 21 июля и германскому послу Дирксену 3 августа, предполагал заключение германо-британского пакта о ненападении, который поглощал бы систему гарантий, данную Великобританией странам Восточной Европы. Сферы интересов двух стран в Европе разграничивались бы, причем за Гитлером признавалась бы гегемония в Восточной и Юго-Восточной Европе. Предусматривались также соглашения об уровнях вооружений, урегулировании колониальных претензий Германии и предоставление ей крупного кредита.

Вильсон считал, что «соглашение должно быть заключено между Германией и Англией; в случае, если было бы сочтено желательным, можно было бы, конечно, привлечь к нему Италию и Францию». Мюнхенский состав, новые горизонты. Когда Вольтат поинтересовался, насколько эти идеи разделяет Чемберлен, Вильсон предложил немецкому гостю пройти в соседний кабинет и получить подтверждение у самого премьера. Не имея полномочий на переговоры на столь высоком уровне, Вольтат отказался, но все услышанное передал в посольство и по начальству[589]. Потом предложения неоднократно уточнялись.

«Тайный примирительный зондаж Чемберлена (через Г. Вильсона) показывает, что при желании с Англией можно наладить разговоры», — считал Вайцзеккер. Но желания не было. Почему Гитлер не принял столь выгодных предложений? По мнению В. Я. Сиполса, «он рассматривал все подобные предложения как свидетельство слабости Англии»[590]. Такое объяснение выглядит не убедительно по двум причинам. Во-первых, Гитлер даже передвинул сроки нападения на Польшу из-за неуверенности в невмешательстве Великобритании в конфликт. Англия вообще была в центре его стратегических размышлений и в это время, и позднее, и договориться с ней он был готов даже в 1940 г. Во-вторых, если бы он считал Великобританию слабой, тем более можно было принять ее «капитуляцию» — Гитлер уже сделал это однажды в Мюнхене.

Дело в том, что предложения Вильсона (фактически — Чемберлена) содержали важную оговорку, о которой в середине августа Вильсон сообщил Риббетропу: Германия должна была «не предпринимать акций в Европе, которые привели бы к войне, исключая такие меры, которые получат полное согласие Англии»[591]. Прими Гитлер предложения Чемберлена, и он становился британским «жандармом». Согласится Чемберлен — можно применить силу, не согласится — нельзя. Германо-британский пакт мог стать достройкой британоцентричной вселенной Чемберлена, в которой он мог бы согласовывать требования немцев к полякам, поляков — к СССР (обеспечивая требования немецким кулаком), «разруливать» конфликты США, Японии и Китая, а в случае необходимости «прижать» Германию силами Франции или Францию — силами Германии. Одна загвоздка — Гитлер все не соглашался на отведенную ему роль.

В советском посольстве также знали о переговорах с Вольтатом.

«В ходе тайных и явных англо-германских контактов весной-летом 1939 г. Лондон пытался достичь соглашения с Германией, которое позволило бы консолидировать Европу, а Берлин пытался получить гарантии невмешательства Англии в дела Восточной Европы», — характеризует М. И. Мельтюхов попытки подготовки «второго Мюнхена»[592]. Оба варианта с точки зрения СССР представляли собой одно и то же: консолидацию Запада (империалистов) и экспансию их агрессивного авангарда к границам СССР. Но для Великобритании и Германии разница была существенной — кто станет гегемоном Европы, кто будет контролировать ее ресурсы и играть роль верховного арбитра в европейских делах, а значит и во всем мире.

Раз уж два претендента на мировое господство не договорились, дело было за третьим.

В конце июля Шнурре получил инструкции встретиться с советскими представителями и возобновить консультации об улучшении советско-германских отношений. Шнурре пригласил пообедать Астахова (в связи с отъездом Мерекалова он стал поверенным в делах СССР в Германии) и заместителя советского торгового представителя Е. Бабарина (представитель в это время тоже отдыхал). В неформальной обстановке ресторана Шнурре обрисовал этапы возможного сближения двух стран: возобновление экономического сотрудничества путем заключения кредитного и торгового договоров, затем «нормализация и улучшение политических отношений», включающая участие официальных лиц в культурных мероприятиях друг друга, затем заключение договора между двумя странами либо возвращение к договору о нейтралитете 1926 г., то есть к «раппальским» временам. Шнурре сформулировал принцип, который затем будут повторять его начальники: «во всем районе от Черного моря до Балтийского моря и Дальнего Востока нет, по моему мнению, неразрешимых внешнеполитических проблем между нашими странами»[593]. К тому же, развивал свою мысль Шнурре, «есть один общий элемент в идеологии Италии, Германии и Советского Союза: противостояние капиталистическим демократиям… Коммунизм в Германии искоренен… Сталин отложил на неопределенный срок мировую революцию»[594]. Советские собеседники дипломатично не стали возражать. Они тоже не знали сталинских неопределенных сроков. Согласившись с необходимостью улучшения отношений, советские дипломаты уточнили, что из-за прежнего недоверия «ждать можно только постепенного изменения»[595].

Время работало на СССР, торопиться нужно было немцам, и в этих условиях можно было добиться необходимых Советскому Союзу военно-экономических уступок. В условиях, когда Запад пошел на некоторые уступки, а немцы добиваются нейтралитета большевиков в их войне с Польшей, СССР мог выбирать.

Убеждая свое начальство в выгодности этой ситуации, Астахов предлагал «втянуть немцев в далеко идущие переговоры», чтобы «сохранять козырь, которым можно было бы в случае необходимости воспользоваться»[596]. Сначала Молотов осторожничал, телеграфировав Астахову: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили правильно». Но получить «козырь» в игре с Западом, а одновременно выторговать экономические выгоды у Германии было соблазнительно. И Молотов, посовещавшись со Сталиным, отправил новую телеграмму Астахову: «Между СССР и Германией, конечно, при улучшении экономических отношений, могут улучшиться и политические отношения. В этом смысле Шнурре, вообще говоря, прав… Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение… Дело зависит здесь целиком от немцев. Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно же, приветствовали бы»[597].

Теперь можно было выводить советско-германские переговоры на более высокий уровень. Астахова принял Риббентроп. Германский министр поставил перед советским представителем альтернативу: «Если Москва займет отрицательную позицию, мы будем знать, что происходит и как нам действовать. Если случится обратное, то от Балтийского до Черного моря не будет проблем, которые мы совместно не сможем разрешить между собой»[598]. Риббентроп с гордостью писал: «я сделал тонкий намек на возможность заключения с Россией соглашения о судьбе Польши»[599].

Важно было соблюсти германское достоинство, что, по мнению Риббентропа, должно было побудить советских руководителей ухватиться за предоставившуюся возможность — берите нашу дружбу, пока даем. «Я вел беседу, не показывая, что мы торопимся»[600]. Молотов поймал немецкого коллегу на этой тактике и принял неторопливый темп переговоров. Это вполне соответствовало советским интересам. Но для немцев промедление было смерти подобно. 11 августа в СССР прибыла англо-французская военная миссия.

11 августа Сталин, обсудив сложившуюся ситуацию на Политбюро, дал добро на усиление контактов с Германией. Ему нужно было стимулировать таким образом западных партнеров. Пусть союзники знают, что им следует торопиться.

В августе и Великобритания, и СССР вели секретные переговоры с Германией за спиной Франции. Но о советских переговорах она знала. Французы «считали эти переговоры дипломатической тактикой, ведущейся с целью использовать их как средство давления на Париж и Лондон, чтобы привести их к заключению тройственного соглашения на советских условиях.

Другими словами, все было известно — и цели, и средства, и пути их достижения. Поражает только, почему, зная обо всем этом, Франция ничего не предприняла, чтобы предотвратить запланированный таким образом ход событий. Может быть, потому, что во Франции не знали коварства и злодейства Сталина?»[601], — недоумевает З. С. Белоусова.

Вот оно, оказывается, в чем дело. Все знали, но не верили, что Сталин позволит себе в отношении французов «злодейское коварство». В действительности французы, как и англичане, вовсе не считали Сталина джентльменом, да и сами давно вели себя не по-джентельменски. Они хотели натравить одного злодея на другого, не останавливаясь и перед коварством. Причины провалов политики — не в моральных сентенциях, а в ошибках при холодном и циничном расчете.

Расчет англичан строился на том, что Гитлер может договориться с Великобританией и не может с СССР. Расчет французов — на том, что Сталин может договориться с Великобританией и Францией, но не с Гитлером. Расчет Гитлера делался на то, что Запад не решится на войну, и поэтому важнее договоренность со Сталиным. Расчет Сталина строился на противоречиях между двумя группами империалистов. Заключить соглашение можно с теми, кто больше даст для СССР.

Меньше всего в расчет принимали позицию Польши. И это обижало польских политиков. Великие державы забыли, что маленькая, но гордая нация может парализовать их планы, чего бы это ей потом не стоило.

Военные переговоры в Москве, которые, как казалось Молотову, могли бы вытянуть из тупика политические переговоры с союзниками, зашли в тупик из-за проблемы прохода войск через Польшу. Как и в случае с политическими переговорами, в центре внимания оказался чехословацкий опыт. В 1938 г. СССР был готов оказать помощь жертве агрессии, но Красная армия не могла пройти на поле боя. Тогда Польша была частью прогерманской коалиции. Может быть, теперь все будет иначе?

Но нет. Поляки твердо встали на защиту своих границ против СССР.

Польский главнокомандующий Э. Рыдз-Смиглы заявил: «независимо от последствий, ни одного дюйма польской территории никогда не будет разрешено занять русским войскам»[602].

«Военное совещание вскоре провалилось из-за отказа Польши и Румынии пропустить русские войска, — с печалью вспоминает У. Черчилль, — Позиция Польши была такова: „С немцами мы рискуем потерять свободу, а с русскими — нашу душу“»[603] (фраза маршала Рыдз-Смиглы). Польше предстояло испробовать сначала одно, а потом другое. Что же, по крайней мере душа польского народа все еще цела. «Препятствием к заключению такого соглашения служил ужас, который эти самые пограничные государства испытывали перед советской помощью в виде советских армий, которые могли пройти через их территории, чтобы спасти их от немцев и попутно включить их в советско-коммунистическую систему, — продолжает Черчилль. — Ведь они были самыми яростными противниками этой системы. Польша, Румыния, Финляндия и три прибалтийских государства не знали, чего они больше страшились — германской агрессии или советского спасения. Именно необходимость сделать этот жуткий выбор парализовала политику Англии и Франции»[604].

Чтобы как-то смягчить ситуацию, Ворошилов предложил конкретный план прохода советских войск через польскую территорию по двум узким коридорам. Варианты ведения войны, изложенные начальником генерального штаба РККА Шапошниковым, своей конкретностью особенно впечатлил Думенка, который в отличие от британских коллег разбирался в сухопутных операциях, но имел слабое представление о восточноевропейском театре военных действий. План Ворошилова исходил из наболевшей проблемы «клещей»: северная колонна проходит через Виленский коридор, блокируя поползновения немцев наступать в Прибалтике, а южная — через Галицию, отрезая немцев и от Украины, и от румынской нефти. Обе темы будут иметь продолжение в дальнейшем советском военном планировании.

Французы поддержали идею прохода Красной армии через четко очерченные полосы польской территории. Но поляки упирались. Лиха беда начало. Сегодня советские войска займут Вильно и Галицию, а завтра откажутся оттуда выходить, напоминая, что это — не польская земля. К тому же поляков беспокоило участие СССР в будущей мирной конференции как одного из победителей, который будет требовать свою долю. Как раз за счет Польши.

Ворошиловский план пугал поляков даже своей конкретностью. Красные должны были занять спорную с Литвой территорию, что позволяло им потом торговаться с участием Литвы, а также ядро украинских земель, что после войны возродило бы «украинский вопрос», способный взорвать Речь Посполитую.

Столкнувшись с сопротивлением поляков, союзники предложили заключить конвенцию без их согласия (в это время припугнуть Гитлера было бы весьма актуально уже даже для Чемберлена), но тут уж отказался Ворошилов. Красная армия должна иметь право войти в Польшу в первый день войны, а не когда польская армия уже будет разбита.

«Но почему Сталин так настаивал на этом? Возникает вопрос — уж не потому ли, что был уверен, что такого согласия (особенно Польша) никогда не даст, а, следовательно, отпадет и соглашение с Англией и Францией? Не следует забывать, что именно в этот момент, в середине августа 1939 г., окончательно согласовывались сферы интересов Германии и СССР „на всем протяжении между Балтийским и Черным морями“»[605] — размышляет З. С. Белоусова. Вот уж, воистину, коварство Сталина не знает границ. Но, во-первых, окончательное согласование упомянутых сфер интересов происходило не до, а во время визита Риббентропа в Москву. А во-вторых, для того, чтобы не достигать соглашения с Англией и Францией, Сталину достаточно было не предлагать самих переговоров. Собираясь заключать соглашение с Гитлером, можно было не беспокоиться о реноме борца с фашизмом. Тупик в переговорах с Великобританией и Францией толкал Сталина на принятие предложений Германии, а не стремление к сближению с Германией порождало тупик в переговорах с «Антантой». СССР выдвинул требование прохода своих войск на германский фронт раньше, чем было достигнуто даже принципиальное согласие на визит Риббентропа в Москву. Требование это неизбежно вытекало из опыта Чехословацкого кризиса, когда именно сопротивление Польши и Румынии проходу советских войск делало их участие в защите Чехословакии невозможным.

Ситуация с Польшей была гораздо опаснее для СССР. Следовала простая комбинация: Германия нападает на Польшу, наносит ей поражение. Великобритания, Франция и СССР объявляют войну Германии. После этого французы и англичане топчутся у линии Зигфрида, а основные сражения развертываются на восточном фронте. После всех комбинаций умиротворения такая стратегическая ловушка представлялась наиболее вероятной. Собственно, Польша через месяц как раз в нее и попала.

Не только СССР боялся попасть в ловушку. Его партнеры испытывали точно такие же страхи. «Партнерами владел страх оказаться обманутыми, вовлеченными в войну против своей воли из-за принятых на себя чрезмерных обязательств… Так, британская сторона почти два месяца отказывалась включить в текст договора пункт об обязательстве партнеров не заключать сепаратный мир, опасаясь, что в случае войны СССР может придерживаться пассивной стратегии и перенести всю тяжесть боевых действий на плечи союзников, которые, даже потерпев поражение, не смогут заключить мир»,[606] — комментирует М. Л. Коробочкин. То, что союзники ждали от СССР, они в дальнейшем будут в значительной степени делать сами.

З. С. Белоусова констатирует: «Франция настойчиво добивалась согласия Польши на поставленный советской делегацией вопрос. Однако следует отметить, что это делалось слишком поздно — только в середине августа 1939 г».[607] 17 августа британская дипломатия, обеспокоенная отказом Гитлера пойти навстречу ее предложениям, присоединилась к попыткам французов сдвинуть польскую позицию с мертвой точки. Но поляки были непоколебимы. Польский посол Ю. Лукасевич заявил в беседе с Бонне: «Чтобы Вы сказали, если бы Вас просили доверить охрану Эльзас-Лотарингии Германии»[608]. И Эльзас, и Западная Украина были приобретениями, в надежности которых собеседники не были уверены. Удрученный Боннэ считал, что отказ согласится на проход советских войск означал бы, что «Польша приняла бы на себя ответственность за возможный провал военных переговоров в Москве и за все вытекающие из этого последствия»[609]. То есть за войну, поглотившую Речь Посполитую.

В 1942 г. Сталин рассказывал Черчиллю: «У нас создалось впечатление, что правительства Англии и Франции не приняли решения вступить в войну в случае нападения на Польшу, но надеялись, что дипломатическое объединение Англии, Франции и России остановит Гитлера. Мы были уверены, что этого не будет». Сталин привел в пример такой диалог с представителем союзников: «Сколько дивизий — спросил Сталин, — Франция выставит против Германии после мобилизации?». Ответом было: «Около сотни». Тогда он спросил: «А сколько дивизий пошлет Англия?». Ему ответили: «Две, и еще две позднее». «Ах две, и еще две позднее, — повторил Сталин. — А знаете ли вы, сколько дивизий мы выставим на германском фронте, если мы вступим в войну против Германии?» Молчание. «Более трехсот»[610]. Сталин преувеличивал свои намерения трехлетней давности (все-таки во время разговора с Черчиллем шла Великая Отечественная война, когда выставить пришлось все, что было, и еще больше). На переговорах 1939 г. Ворошилов заявил, что СССР выдвинет против Германии 136 дивизий. Но все равно это было больше, чем могли выдвинуть французы (в реальности за время польско-германской войны они сумели сосредоточить 78 дивизий), и несопоставимо больше, чем британцы, пытавшиеся с такими силами дирижировать всем европейским концертом.

11 августа, когда Сталин после «мозгового штурма» на Политбюро решил дать добро на сближение с Германией, Гитлер говорил верховному комиссару Лиги наций в Данциге: «Все, что я предпринимаю, направлено против России. Если Запад так глуп и слеп, что не может это понять, я буду вынужден найти взаимопонимание с русскими, разбить Запад и потом после его поражения всеми моими объединенными силами повернуть против Советского Союза. Мне нужна Украина, чтобы мы снова не голодали, как в последней войне»[611]. Гитлер хотел быть равноправным партнером Запада, его раздражали претензии англичан руководить его походом на Восток. Обстановка вокруг Данцига накалялась. Сторонники объединения с Германией вооружались, поляки мешали этому. Гитлер угрожал полякам. До намеченного срока нападения на Польшу оставалось две недели.

14 августа Астахов сообщил Шнурре, что Молотов согласен обсудить и улучшение отношений, и даже судьбу Польши. Пока нацистов, запланировавших удар по полякам на 26 августа, подводила их собственная игра в «мы не торопимся». Астахов сообщил, что «упор в его инструкциях сделан на слове „постепенно“»[612].

Тогда нацистские лидеры решили отбросить ложную гордость и попросить Молотова и Сталина ускорить дело.

15 августа посол Шуленбург получил инструкцию Риббентропа предложить советской стороне принять в ближайшее время визит крупного руководителя Германии. Это предложение следовало зачитать Молотову, но не отдавать в руки. Если дело сорвется, противник не должен получить бумаг.

Выслушав это предложение, Молотов согласился, что быстрота в этом вопросе нужна. Он прекрасно понимал, что «польский вопрос» разрешится в ближайшее время то ли войной, то ли новым Мюнхеном. Молотов и Шуленбург обсудили ситуацию подробнее. Поводом для этого стали несколько неуклюжие попытки итальянцев способствовать советско-германскому сближению, в котором Муссолини видел одну из возможностей избежать англо-франко-советского союза и невыгодной для «Оси» войны. Дуче не понимал значения событий и думал, что умиротворение с востока может укрепить умиротворение с запада. 15–16 апреля Муссолини на встрече с Герингом говорил, что советско-германское сближение было бы полезно для предотвращения окружения Германии.

Узнав о советско-германских консультациях, итальянские дипломаты в частном порядке стали пересказывать советским представителям некоторые предложения, которые могут быть выдвинуты немцами. Хотя Германию радовала готовность Муссолини принять советско-германское сближение, Шуленбург предложил не руководствоваться слухами, а разговаривать напрямую. В итоге приятной беседы Молотов опять разочаровал немецкого посла — с визитом Риббентропа торопиться не надо, «чтобы все не ограничилось просто беседами, проведенными в Москве, а были приняты конкретные решения»[613].

Ситуация начинала напоминать сюжет о рыбаке и рыбке, но старуха оказалась хитрее и предложила рыбке множество не принадлежащих ей благ, отчего события развивались в обратном порядке: «золотая рыбка» становилась все более благодушной и в конце концов согласилась сделать «старуху» владычицей пол-Европы. Риббентроп то и дело посылал своего старика к Молотову, обещая все больше и больше: совместно гарантировать безопасность Прибалтийских государств (чего не удалось добиться от «Антанты»), содействовать улучшению советско-японских отношений, заключить поскорее выгодное экономическое соглашение, лишь бы Риббентропа пустили в Москву уже начиная с 18 августа. Но пока, 17 августа «синее море» было все еще хмурым. Когда Шуленбург появился у Молотова, тот уже проконсультировался со Сталиным и дал ответ на предыдущий запрос Риббентропа: «Советское правительство принимает к сведению заявление германского правительства о его действительном желании улучшить политические отношения между Германией и СССР…» Но дальше следовало перечисление прошлых обид. Однако «раз уж теперь германское правительство меняет свою прежнюю политику», то оно должно сначала доказать серьезность своих намерений и заключить экономические договоры: выделение Советскому Союзу кредита в 200 миллионов марок на семь лет (в 1946 г. о нем никто и не вспомнит), поставки ценного оборудования. Сначала — договоры, потом — все остальное. А вот следующим шагом можно заключить пакт о ненападении или подтвердить старый договор о нейтралитете 1926 г. И, наконец, самое вкусное: «с одновременным подписанием протокола, который определит интересы подписывающихся сторон в том или ином вопросе внешней политики и который явится неотъемлемой частью пакта»[614]. В этом протоколе можно оговорить все, вплоть до отношения к Польше, ради чего немцы и городили весь огород. Но о разделе сфер влияния и секретности протокола речь не шла.

Несмотря на прохладный и высокомерный тон советского заявления, лед продолжал таять. Молотов был доволен предложением немцев прислать не мелкого чиновника, как англичане, а министра.

Сам министр тут же послал Шуленбурга к Молотову снова, на этот раз — с проектом пакта, простым до примитивности: «Германское государство и СССР обязуются ни при каких обстоятельствах не прибегать к войне и воздерживаться от всякого насилия в отношении друг друга». Второй пункт предусматривал немедленное вступление в действие пакта и его долгую жизнь — 25 лет. СССР и Германия не должны были воевать до 1964 г. В специальном протоколе (о секретности речь не шла) Риббентроп предлагал провести «согласование сфер интересов на Балтике, проблемы прибалтийских государств»[615] и т. д. Так впервые из уст Риббентропа прозвучала тема «разграничения сфер интересов» (формула, заимствованная у Г. Вильсона). Но пока совершенно неконкретно.

Явившись к Молотову, Шуленбург получил очередной ответ: если экономические соглашения будут подписаны сегодня, то Риббентроп может приехать через неделю — 26 или 27 августа. Это было поздновато для немцев — как раз на эти дни они планировали напасть на Польшу. К тому же Молотова удивил по дилетантски составленный проект пакта. Советские государственные деятели, которые уже далеко ушли от революционной юности, привыкли работать более солидно. Они предложили немцам взять за основу один из уже заключенных пактов и составить проект как положено, с несколькими статьями, принятыми дипломатическим оборотами. На предложение Шуленбурга передвинуть сроки визита Риббетропа «Молотов возразил, что пока даже первая ступень — завершение экономических переговоров — не пройдена»[616]. «Старик поплелся к своей старухе». Было часа три дня 19 августа 1939 г.

Прошло полчаса, и Шуленбурга вызвали к Молотову опять. Явно что-то произошло. Оказывается, после встречи с послом Молотов имел возможность сделать доклад «советскому правительству». Вероятно, речь идет не только о Сталине, но о Политбюро, с членами которого Сталин обсуждал новую ситуацию: западные партнеры продолжают играть в умиротворение и водить СССР за нос, а нацисты предлагают прочный мир и почти союз. Далее тянуть невозможно, вот-вот нацистская Германия нападет на «фашистскую» Польшу.

Официальная советская историография не афишировала это заседание. Последовавшее сообщение французского агентства «Гавас» о речи на нем Сталина было категорически опровергнуто им. О том, что Сталин принял решение не сам, а посовещавшись с соратниками, сообщил Черчилль[617]. В наше время, когда предвоенная эпоха основательно заросла травой, В. Суворов даже заявил, что на этом заседании Сталин «начал» Вторую мировую войну[618]. Можно подумать, что польскую границу первыми перешли советские войска, или Сталин отдал указание о выступлении Гитлеру. В 1994 г. был опубликован текст «выступления Сталина» на этом заседании Политбюро, но сенсации опять не получилось. И текст выступления, где 19 августа Сталин уже сообщает о подробном разделе сфер влияния с Германией, и французский язык документа, и архив, в котором текст был найден (трофейные фонды Особого архива)[619] говорят о том, что в лучшем случае перед нами — апокриф, составленный агентством «Гавас» или его информатором уже после заключения пакта о ненападении СССР и Германии. К пониманию действительных мотивов Сталина этот текст ничего не добавляет. По мнению И. Фляйшхауэр, причина того, что Сталин решил дать согласие на подписание пакта именно 19 августа, лежит, помимо все большей настойчивости немцев, «в осведомленности Сталина о безуспешных англо-французских усилиях относительно права прохода советских войск через польскую территорию и, с другой стороны, в осложнении положения СССР на Дальнем востоке»[620]. Попытка увязать принятие решения Сталиным с началом советского наступления на Халхин-Голе не выглядит убедительно. Советское наступление планировалось как блицкриг, и Сталин мог потянуть еще несколько дней, чтобы выяснить, как оно развивается. Так что все дело в поляках и в склонности Сталина обсуждать наиболее важные решения с соратниками по Политбюро, встреча которых была назначена на 19 августа. Такие обсуждения были полезны и как «мозговой штурм», и как возложение ответственности за рискованное решение на всех. Обсудив ситуацию на Политбюро, вождь принял окончательное решение — внешняя политика СССР меняет направление. Не прекращая переговоров с англо-французскими империалистами, посмотрим, что предложат немецкие. И если предложат больше — возьмем.

На второй встрече с Молотовым 19 августа Шуленбург получил проект пакта о ненападении, составленный по всем правилам дипломатической науки. Одного только там не было — обычного для «литвиновских» пактов указания, что документ теряет силу в случае агрессии одной из сторон против третьего государства[621]. Сталин и Молотов прекрасно понимали, зачем Гитлеру пакт.

Тем же вечером советские дипломаты получили команду не тормозить экономические переговоры. В ночь на 20 августа торгово-кредитное соглашение было подписано. СССР получал 200 миллионов марок, на которые мог покупать германское оборудование, а долги гасить поставками сырья и продовольствия.

20 августа Гитлер, рискуя своим престижем, направил Сталину личное послание, чтобы подтолкнуть нового партнера принять Риббентропа 22 или 23 августа. В своем письме Гитлер принимал советский проект пакта и предупреждал коллегу о близящемся столкновении Германии и Польши — времени оставалось мало.

Если бы Сталин отверг сближение, в запасе у Гитлера был другой вариант внешнеполитической стратегии.

«21 августа Лондону было предложено принять 23 августа для переговоров Геринга, а Москве — Риббетропа для подписания пакта о ненападении. И СССР, и Англия ответили согласием!»[622], — пишет В. И. Мельтюхов. Гитлер выбрал СССР, отменив полет Геринга 22 августа (в Лондоне об этой неприятности стало известно лишь после подписания советско-германского пакта). «Выбор Гитлера можно объяснить рядом факторов. Во-первых, германское командование было уверено, что вермахт в состоянии разгромить Польшу, даже если ее поддержит Англия и Франция. Тогда как выступление СССР на стороне антигерманской коалиции означало катастрофу. Во вторых, соглашение с Москвой должно было локализовать германо-польскую войну, удержать Англию и Францию от вмешательства и дать Германии возможность противостоять вероятной экономической блокаде западных держав. В третьих, не последнюю роль играл и субъективный момент: Англия слишком часто шла на уступки Германии, и в Берлине, видимо, в определенной степени привыкли к этому. СССР же, напротив, был слишком неуступчивым, и выраженную Москвой готовность к соглашению следовало использовать без промедления. Кроме того, это окончательно похоронило бы и так не слишком успешные англо-франко-советские военные переговоры»[623].

Получив письмо Гитлера, Сталин отдал команду Ворошилову, и тот 21 августа зачитал западным военным миссиям заявление, в котором говорилось, что переговоры могут быть возобновлены, как только будет решен вопрос о пропуске войск.

21 августа Сталин поблагодарил Гитлера за письмо, выразил надежду, что пакт станет «поворотным пунктом в улучшении политических отношений между нашими странами» и согласился на прибытие Риббентропа 23 августа. Этому дню суждено было стать историческим.

Когда Гитлер узнал, что Риббентроп может ехать в Москву 23 августа, он воскликнул: «Это стопроцентная победа! И хотя я никогда этого не делаю, теперь я выпью бутылку шампанского!»[624]

Гитлер говорил 22 августа, что теперь боится только одного, что «в последний момент какая-нибудь сволочь предложит план посредничества»[625]. Имелся в виду Чемберлен.

Поскольку Польша своим несогласием на проход войск заблокировала военные переговоры в Москве, заключение англо-франко-советского союза до близившейся развязки германо-польского конфликта перестало быть реальной альтернативой германо-советскому сближению. Очевидно, что после заключения пакта о ненападении между СССР и Германией военное соглашение вообще не могло быть заключено. 22 августа Ворошилов встретился с Думенком, который как раз накануне получил согласие правительства на подписание военной конвенции, буде ее проект все-таки выработается. Ворошилов сказал: «Французские и английское правительства теперь слишком затянули политические и военные переговоры. В виду этого не исключена возможность некоторых политических событий…»[626] Возможность была именно не исключена. Переговоры с Риббентропом могли еще и сорваться.

Тем временем слухи о советско-германском сближении не на шутку обеспокоили Японию. 22 августа, когда советские танки уже прорвали японский фронт за Халхин-Голом, японский посол Осима встретился с Вайцзекером. Он был крайне обеспокоен тем, что «если Россия освободится от забот в Европе, она усилит свой фронт в Восточной Азии и оживит китайскую войну»[627]. Союз с коммунистической державой явно противоречил обязательствам Германии по Антикоминтерновскому пакту. Посол «ожидает в Японии некоторый шок» от подписания пакта. Вайцзекер стал успокаивать японца, разъясняя, что пакт будет способствовать нормализации советско-японских отношений. Да и прежнее толкование антикоминтерновского пакта как антисоветского устарело. Ведь «для Японии Англия стала врагом № 1, а Германии угрожает не столько русская, сколько британская политика». И если уж быть до конца откровенными, то когда Германия предлагала еще сильнее углубить немецко-японское сотрудничество, «японское правительство тянуло»[628] (5 мая японцы отказались дополнить Антикоминтерновский пакт военным соглашением). Пришлось послу проглотить пилюлю. Но японцы не забыли, что Гитлер не ставил их заранее в известность о своих внешнеполитических прыжках, и в 1941 г. при очередном резком повороте не последовали за ним. Вайцзекер признал: «Мы пересели на русскую лошадку и сумели… быстро отдалить от себя японцев»[629].

23 августа, прилетев в Москву, Риббентроп встретил прохладный прием, но на очень высоком уровне. В переговорах участвовал лично Сталин, который не поддерживал разговоры о «духе братства» двух народов, а деловито торговался.

Советская сторона приняла немецкие поправки к проекту пакта, кроме помпезной преамбулы о дружбе.

В окончательном виде проект предусматривал:

«Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга, как отдельно, так и совместно с другими державами».

«В случае, если одна из Договаривающихся Сторон окажется объектом военных действий со стороны третьей державы, Другая договаривающаяся сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу». Немцы поправили советский проект так, чтобы было неважно, кто стал инициатором войны.

Статья 3 предусматривала взаимные консультации по вопросам, представляющим взаимный интерес. Статья 4 фактически аннулировала Антикоминтерновский пакт: «Ни одна из Договаривающихся Сторон не будет участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны»[630]. После этого Антикоминтерновский пакт пришлось заменять Тройственным пактом, который был заключен в 1940 г. Но и военная конвенция СССР с Великобританией и Францией стала невозможной.

Статья 5 предусматривала комиссии для урегулирования споров и разногласий. По настоянию немцев была вписана формулировка о «дружественном» обмене мнениями. По предложению немцев договор заключался на 10 лет и должен был вступить в действие немедленно.

Сложнее шел раздел сфер влияния. Риббентроп предложил линию, примерно соответствующую линии Керзона (объявленную в 1919 г. границу этнической Польши), за которую германские войска не намерены заходить в случае войны. Территория восточнее этой линии была признана сферой интересов СССР. Риббентроп предложил СССР распоряжаться судьбой Финляндии и Бессарабии. Прибалтику было решено поделить на сферы интересов: Эстонию (наиболее опасное направление «клещей») — Советскому Союзу, Литву — Германии. По поводу Латвии разгорелся спор. Риббентроп пытался «отбить» в немецкую сферу влияния Либаву и Виндаву, но эти порты были нужны Советскому Союзу, и Сталин знал, что соглашение Гитлеру дороже, чем два порта и вся Латвия в придачу. И так советская сфера влияния была меньше, чем владения Российской империи. Гитлер не стал упрямиться и отдал Латвию, сообщив свое решение Риббентропу в Москву.

Впрочем, если бы Сталин настаивал на других требованиях, Гитлер был готов уступать «вплоть до Константинополя и проливов»[631].

Секретный протокол предусматривал: «1. В случае территориальных и политических преобразований в областях, принадлежащих прибалтийским государствам (Финляндии, Эстонии, Латвии, Литве), северная граница Литвы будет являться чертой, разделяющей сферы влияния Германии и СССР. В этой связи заинтересованность Литвы в районе Вильно признана обеими сторонами»[632].

«2. В случае территориальных и политических преобразований в областях, принадлежащих Польскому государству, сферы влияния Германии и СССР будут разграничены примерно по линии рек Нарев, Висла и Сан.

Вопрос о том, желательно ли в интересах обеих Сторон сохранение независимости Польского государства, и о границах такого государства будет окончательно решен лишь ходом будущих политических событий.

В любом случае оба Правительства разрешат этот вопрос путем дружеского согласия»[633].

Уступки Германии на Балканах также ограничивались территорией бывшей Российской империи: «3. Касательно Юго-Восточной Европы Советская сторона указала на свою заинтересованность в Бессарабии. Германская сторона ясно заявила о полной политической незаинтересованности в этих территориях»[634].

После подписания документов с плеч участников переговоров свалилась гора — срыв встречи означал бы стратегический провал для обеих сторон. Разговор пошел гораздо дружелюбнее.

В ходе беседы с Риббентропом «Сталин и Молотов враждебно комментировали манеру поведения британской военной миссии в Москве, которая так и не высказала советскому правительству, чего же она в действительности хочет». Риббентроп, поддержав ценную для него антианглийскую тему, сказал, что «Англия слаба и хочет, чтобы другие поддерживали ее высокомерные претензии на мировое господство». «Господин Сталин живо согласился с этим… Англия еще господствует в мире… благодаря глупости других стран, которые всегда давали себя обманывать. Смешно, например, что всего несколько сотен британцев правят Индией… Сталин далее выразил мнение, что Англия, несмотря на слабость, будет вести войну ловко и упрямо»[635].

Беседуя с Риббентропом, Сталин казал, что «есть предел его терпению в отношении японских провокаций. Если Япония хочет войны, она может ее получить»[636]. Это был сигнал для Токио, и там он был услышан, тем более, что в купе с разгромом 6 японской армии под Халхин-Голом слова Сталина звучали особенно убедительно. Допустившее операцию командование Квантунской армии было смещено.

Риббентроп заявил, что «Антикоминтерновский пакт был в общем-то направлен не против Советского Союза, а против западных демократий». Он даже пошутил: «Сталин еще присоединится к Антикоминтерновскому пакту»[637]. Это был зондаж. Через год такая возможность будет обсуждаться более серьезно.

Важную роль играли и тосты на банкете по поводу успешного проведения мероприятия. Сталин сказал: «Я знаю, как сильно германская нация любит своего вождя, и поэтому мне хочется выпить за его здоровье»[638]. Молотов и Риббентроп пили за Сталина, причем советский премьер специально подчеркнул, что нынешнее изменение международной обстановки началось с речи Сталина на съезде, «которую в Германии правильно поняли»[639]. Молотов затем развивал эту мысль: «т. Сталин бил в самую точку, разоблачая происки западноевропейских политиков, стремящихся столкнуть лбами Германию и Советский Союз»[640]. Теперь, когда дело было сделано, можно было в порядке восхваления Вождя таким образом интерпретировать пассаж сталинской речи о межимпериалистических противоречиях. Во время беседы Сталин показал Риббентропу, что прекрасно осведомлен о германо-британских переговорах. Когда министр упомянул об очередном зондаже англичан, Сталин произнес: «речь, видимо, идет о письме Чемберлена, которое посол Гендерсон 23 августа вручил в Оберзальцберге фюреру»[641]. Сталин прекрасно знал, какова альтернатива советско-германскому пакту. Англо-германский пакт.

Советско-германский пакт о ненападении, известный как пакт Молотова-Риббентропа, был подписан в ночь на 24 августа 1939 г. (официальной датой его подписания считается день начала переговоров 23 августа).

Эта дата стала одной из рубежных в мировой истории, и споры о Пакте разделяют историков, да и образованных людей вообще идеологическими барьерами. Для одних Пакт — необходимая мера защиты страны от гитлеровского нападения: «Советско-германский договор о ненападении содействовал укреплению безопасности не только у западных границ СССР, но привел к стабилизации обстановки и на восточных рубежах страны»[642]. Намеренно цитирую монографию, которая вышла не в 1947 и не в 1977, а в 1997 году.

Для других Пакт — преступление, которое обрекло народы Европы на раздел между двумя тоталитарными режимами. По типичной оценке, высказанной С. З. Случем, пакт «предоставлял агрессору полную свободу действий», а в секретном протоколе «зафиксировал договоренность двух агрессивных государств о территориально-политическом переустройстве и разделе сфер интересов в Восточной Европе, первой жертвой которой и должна была стать Польша»[643].

Подводя итог заключению пакта между СССР и Германией, Черчилль утверждает, что «только тоталитарный деспотизм в обеих странах мог решиться на такой одиозный противоестественный акт»[644]. Политик здесь явно возобладал над историком, что часто случается в повествовании Черчилля. Он «забыл», что всего годом ранее государства Запада, которые Черчилль вовсе не считал тоталитарными и деспотичными, пошли в Мюнхене на еще более «одиозный и противоестественный акт».

Сегодня, в начале XXI века уже можно выйти из плена идеологических сражений середины столетия и взглянуть на предвоенный период более спокойным взглядом. Это было в прошлом веке. Как мы судим о Наполеоновских войнах, которые не мешали развитию советско-французских отношений во второй половине ХХ века. Спокойный взгляд поможет точнее оценить логику событий, что необходимо, дабы не повторят историю как новую трагедию.

Прежде всего возникает вопрос: предопределял ли Пакт раздел Восточной Европы? И. Фляйшхауэр с присущей ей научной дотошностью предлагает проводить «различие между законной заинтересованностью советской стороны в достижении (оборонительного) соглашения о ненападении с одной стороны, и фактическим вступлением в (наступательный по своим последствиям) союз с целью раздела (военными средствами) сфер политического влияния — с другой»[645]. Если разделять эти понятия, то на первое Сталин согласился 19 августа (за четыре дня до подписания пакта), а на второе — уже после начала германо-польской войны, когда выяснилось, что нового Мюнхена не будет, но поляки не смогут оказать длительного сопротивления немцам. Это уже позволяет увидеть широкий спектр альтернатив, которые должны были брать в расчет в Кремле. Уже после Пакта могло состояться германо-польское соглашение под давлением Великобритании и Франции и новый Мюнхен — уже с участием СССР. После нападения Германии на Польшу могло начаться эффективное наступление на западном фронте в момент нападения немцев на Польшу, которое оттягивает силы Гитлера на запад и спасает поляков от быстрого разгрома. Каждый из этих вариантов был выгоднее СССР, чем ситуация июля и тем более марта 1939 г., и она совершенно не исключалась Пактом.

Исходя из многовариантности событий, М. И. Мельтюхов считает: «Что касается секретного протокола к советско-германскому пакту, то этот документ также носит достаточно аморфный характер. В нем не зафиксированы какие-либо антипольские соглашения сторон… Как видим, все „антипольское“ содержание документа состоит из бесконечных оговорок — „если бы, да кабы“ и абстрактных понятий „сферы интересов“, „территориально-политическое переустройство“. В любом случае никаких реальных территориальных изменений или оккупации „сфер интересов“ советско-германский договор не предусматривал»[646]. Антипольские соглашения зафиксированы хотя бы тем, что по территории Польши проводились разграничительные линии. Но можно согласиться с М. И. Мельтюховым, что в неконкретности — принципиальное отличие советско-германского пакта от мюнхенского. Но именно после Мюнхена «аморфные» понятия (кстати, широко применявшиеся в колониальной дипломатии) получили конкретное наполнение. Верно, что Пакт оставлял Гитлеру возможность как для военных, так и для «мюнхенских» решений. Но все эти решения (в том числе и те, что могли быть предприняты вместе с СССР и Великобританией) являлись антипольскими. Пакт закрывал возможность германо-польского сближения за счет СССР. Но этим он делал неизбежным сокращение территории Речи Посполитой, «территориально-политическое переустройство», которое никак не соответствовало ее интересам.

Пытаясь защитить СССР от обвинений в агрессивных намерениях, В. Я. Сиполс утверждает: «ни на какую сферу интересов в Польше СССР не претендовал»[647]. Вот тебе раз! Но это же прямо записано в протоколе. По версии В. Я. Сиполса, Сталин был вынужден принять нацистские формулировки, потому что не было времени их переделывать. Как мы видели, участникам переговоров хватило времени не только на то, чтобы согласовать многочисленные формулировки, но и чтобы основательно поторговаться по поводу сфер интересов, на которые «не претендовал» СССР.

С самого начала существования большевистской диктатуры она, как и всякая бюрократическая диктатура, была озабочена расширением своей «сферы влияния», даже если эта сфера распространялась на формально независимую Монголию или территорию Китая или Испании, занятую ненадежными союзниками. В этом отношении СССР отличался от Великобритании меньшим размахом, а от Германии — меньшим цинизмом. Но и то, и другое постепенно проходило по мере роста военно-индустриальной мощи коммунистической бюрократии. Пакт позволил СССР войти в круг «великих держав», распоряжавшихся судьбами Европы.

Была ли альтернатива Пакту, и в чем она конкретно заключалась? Альтернативы в истории есть практически всегда. Но не все они ведут к лучшим последствиям.

Консервативно-державная историография, отстаивающая повсеместную правоту «советской цивилизации», настаивает на безальтернативности пакта. Либерально-западническая литература доказывает возможность продолжения переговоров об англо-франко-советском союзе. Как мы видели, успех этих переговоров был невозможен в дни, оставшиеся до намеченного Гитлером нападения на Польшу. Сдвиг в настроениях французских политиков ничего не решал, так как эволюция британской позиции была медленной — Чемберлен играл на двух досках: французской и немецкой.

М. И. Семиряга предлагает целых три альтернативы Пакту. Первый путь: затягивание переговоров с Германией при продолжении переговоров с англичанами и французами. Мы видели, что это было чревато прежде всего англо-германской договоренностью или вовлечением СССР в германо-польское столкновение без возможности оказать Польше эффективную помощь в первые дни войны (а затем это вталкивало СССР в описанную выше стратегическую ловушку). Второй путь: если Великобритания, Франция и Польша так и не пошли бы на разумный компромисс, все же заключить договор с Германией, включив в него право аннулировать договор в случае агрессии Германии против третьей страны. Но при чем тут «если». Польша свою позицию менять не собиралась. Следовательно — предлагаются переговоры с Германией на неприемлемых для нее условиях (зачем Гитлеру пакт, который будет разорван 1 сентября). Это — тот же первый путь «затягивания». Оба первых пути выводят на третий путь — ни с кем договоров не заключать. В этом случае, по мнению М. И. Семиряги, «Советский Союз сохранял бы подлинно нейтральный статус, выигрывая максимально возможное время для лучшей подготовки к будущей неизбежной войне»[648]. Эта логика поразительно напоминает оправдания советских идеологов по поводу Пакта. Он помогал оттягивать войну. Только вариант Семиряги очевидно слабее, поскольку оставляет широкие возможности для антисоветского англо-германского сближения за счет СССР, нового Мюнхена и направления агрессии на восток. Впрочем, сам М. И. Семиряга перечеркивает все свои три альтернативы Пакту таким заявлением: «Конечно, рассчитывать на подобные альтернативные решения можно было только в случае уверенности в том, что Германия при отсутствии договора с СССР не нападет на Польшу»[649]. Очевидно, что никто таких гарантий дать не мог. Но если бы Германия не напала на Польшу, она могла договориться с Западом, что для СССР было бы не лучше. Таким образом, рассуждения М. И. Семиряги в поддержку «альтернатив» скорее убеждают в оправданности Пакта.

Альтернатива подписанию пакта была. Но, как мы видели, это было не заключение англо-франко-советского союза. До нападения Германии на Польшу шансов на это не было. А после нападения СССР было невыгодно вступать в войну, которая начинается с поражения одного из союзников. СССР мог остаться нейтральным и не принять участия в разделе Польши. Это означало возвращение к стратегии «третьего периода», уход в глухую оборону в ожидании, когда столкновение «империалистических хищников» приведет к революциям. Но в первые годы войны ничего, способствующего революциям, не происходило. Поэтому альтернатива «глухой обороны» была весьма рискованной. Выбор времени удара по СССР оставался за противником. Момент начала советско-германской войны удалось бы отодвинуть на несколько лет — пока Гитлер не расправится с Францией и Великобританией. А затем СССР остался бы один на один с объединенной Гитлером фашистской Европой и Японией, опирающейся на ресурсы Китая и Индии.

Сталин предпочел другой вариант, вытекавший из традиционной европейской политики — участие в разделах, усиление своих стратегических позиций перед будущим столкновением. Специфика ХХ века заключалась в том, что борьба велась не просто за польское или даже французское наследство, а за наследство глобального рынка и глобальной системы колониального господства европейских держав. Судьба всего мира была ставкой в борьбе нескольких бюрократий, усилившихся в результате выхода индустриального общества на государственно-монополистический уровень развития.

Предопределял ли Пакт начало войны в Европе?

И Муссолини, и Вайцзекер, и Шуленбург считали, что пакт поможет достичь нового Мюнхена. Теперь-то англичане станут сговорчивее. И полякам не на что надеяться. По свидетельству Вайцзекера после пакта даже Гитлер «полагает, что поляки уступят, и снова говорит о поэтапном решении. После первого этапа, считает он, англичане откажут полякам в поддержке»[650]. Но фашистские руководители недооценивали самоуверенности польских политиков. Посол в Париже Ю. Лукасевич утверждал: «не немцы, а поляки ворвутся вглубь Германии в первые же дни войны!»[651].

Современные авторы не перестают спорить об ответственности СССР за начало войны. И здесь не обходится без крайностей. Утверждения о том, что «СССР стремился предотвратить Вторую мировую войну»[652] столь же продиктованы идеологией авторов, как и утверждение, будто «Сталин начал Вторую мировую войну»[653]. Первое утверждение совершенно игнорирует коммунистическую идеологию, которой был лично привержен Сталин. Для него война между империалистами была положительным фактором, так как ослабляла противника. Важно, чтобы СССР не был втянут в войну до тех пор, пока империалисты не ослабят друг друга. Уже на XVIII съезде преспокойно говорилось, что новая мировая война уже идет. В то же время Сталин (в отличие от Чемберлена) отлично понимал опасность гитлеровской экспансии, и предпочитал до августа 1939 г. сдерживать ее всеми возможными методами, включая силовые. Когда действия героев Мюнхена показали Сталину, что предотвратить захват Гитлером Польши не удастся, Сталин предпочел отгородиться от гитлеровской экспансии хотя бы на время. А будет за пределами его сферы влияния война или нет — дело Гитлера и Чемберлена. Гитлер и Чемберлен предпочли войну, что не огорчило Сталина, хотя он и не был инициатором этого их решения. Нужно было вырабатывать свою стратегию в условиях неизбежной перспективы столкновения с Гитлером.

Вопрос о том, начнется ли новая война в Европе, решался всю неделю, последовавшую за пактом Молотова-Риббентропа.

Важное последствие Пакта заключается в крахе британоцентричной политической вселенной Чемберлена. Если раньше британская политическая элита могла регулировать баланс Франции (с ее сателлитами, среди которых волею политической логики оказался и СССР) и Германии (в чей лагерь сползла Италия), то теперь в центре европейской политики оказывалась именно Германия. С одной стороны, у нее были новые «дружественные» отношения с СССР, с другой — консультации с Великобританией, с третьей — «стальной пакт» с Муссолини и пусть слабеющие, но все же теплые отношения с далекой и столь важной Японией. Потягивая за эти ниточки, Гитлер мог наращивать свою мощь за счет аннексий в Восточной Европе и управлять Европой и миром также, как раньше планировал Чемберлен. Но только Гитлер предпочитал другие методы.

Для британской элиты новое положение было совершенно неприемлемо. Война становилась в повестку дня. Европейские весы надломились.

И это была серьезная угроза для Гитлера. Он победил на дипломатическом фронте, а противник смешивал карты и начинал новую игру. Первым тревожным сигналом стало внезапное «проржавение» «Стального пакта», заключенного с Италией только 22 мая 1939 г.

25 августа Гитлер решил извиниться перед союзником за то, что не привлек его к переговорам по Пакту: «Я не информировал Вас подробно, Дуче, так как я понятия не имел о возможной продолжительности этих обсуждений или о какой-либо гарантии возможного их успеха»[654]. В ответе Муссолини было две новости: хорошая и плохая. Как большой миротворец и инициатор Мюнхена, дуче пока был не против Пакта: «Что касается соглашения с Россией, то я одобряю его полностью»[655]. Но по той же причине он не собирался участвовать в войне плечом к плечу с Гитлером: «Если Германия атакует, и союзники Польши начнут ответную атаку против Германии, я хочу заранее дать Вам знать, что будет лучше, если я не возьму на себя инициативы в военных действиях в виду нынешнего состояния итальянских военных приготовлений, о чем мы неоднократно говорили Вам, фюрер, и господину фон Риббентропу»[656].

Секретный протокол к «Стальному пакту» предусматривал не только военную взаимопомощь (от которой теперь отказывался Муссолини), но и предварительные консультации с союзником по важнейшим вопросам. Но Гитлер, обещавший, что «большая война» начнется в 1942 г., не стал советоваться с итальянцами по поводу нападения на Польшу. В середине августа на вопрос Чиано, что нужно Германии — Данциг или коридор в Восточную Пруссию, Риббентроп ответил: «Ни то, и не другое. Нам нужна война!»[657]

Разумеется, нацистские лидеры надеялись, что союзники Польши не вмешаются. В это время Гитлер убеждал своих генералов, что Великобритания и Франция не вступят в войну: «Даже у Англии сегодня нет денег, чтобы вести мировую войну»[658]. Слишком большая уступчивость Великобритании и Франции соблазняла Гитлера начать войну раньше сроков, согласованных с Муссолини. Чиано поставил дорогую картину против коллекции старинного немецкого оружия, что Британия и Франция вступят в войну. Риббентроп проиграл, но не торопился отдавать проигрыш — уж слишком двойственно вели себя англичане и французы до весны 1940 г. Потом пари как-то забылось.

Но в 1939 г. Чиано был в бешенстве: «Теперь они хотят втянуть нас в авантюру, которая нам совершенно не нужна, которая может скомпрометировать режим и страну в целом»[659]. Итальянский министр иностранных дел подумывал о тех временах, когда Италия была союзницей Германии и Австро-Венгрии, но в Первую мировую войну сначала не вступила, а потом и вовсе поддержала Антанту.

15 августа Муссолини согласился с Чиано, что «мы не должны безоглядно следовать за немцами»[660]. 25 августа дуче представил список материалов и военных гарантий, которые Германия должна предоставить союзнику, чтобы Италия могла вести войну. Гитлер признал, что удовлетворить такие запросы не может. Пришлось согласиться на дружественный нейтралитет Италии.

Раньше Гитлер рассчитывал, что Италия сможет оттянуть на себя хотя бы часть сил Франции. С отказом дуче воевать соотношение сил снова рискованно менялось.

25 августа Британия еще раз подтвердила гарантии Польше.

Гитлер сообщил Герингу, что отложил вторжение в Польшу до 1 сентября: «мне придется посмотреть, нельзя ли устранить возможность вмешательства Англии»[661]. Геринг активно участвовал в этих попытках, привлекая своего знакомого шведского бизнесмена Б. Далеруса, который курсировал между Германией и Великобританией. Гитлер соглашался на англо-германский союз, предоставление свободной гавани для Польши в Данциге, когда город станет частью Германии, урегулирование колониального вопроса. Но при одном условии — в сентябре Данциг должен быть немецким.

Чемберлен не отказался от идеи нового соглашения с Гитлером, но теперь уже с позиции силы. Гитлер не должен ставить сроков. Он должен продемонстрировать лояльность. Лондон предложил Муссолини стать инициатором нового Мюнхена на выгодных для Гитлера условиях: передача Германии Данцига и части польского коридора. 29 августа Гитлер сообщил англичанам, что согласен на эти условия. Он знал, что не согласна Польша, и не собирался ждать, пока англичане будут уговаривать поляков. Но некоторый клин между своими противниками он таким образом вбил, оставив у Чемберлена ощущение, что можно искать мир и после начала войны. Это дало Гитлеру выигрыш во времени. Под давлением Великобритании поляки начали мобилизацию лишь в последний момент перед войной.

Кулондр назвал Чемберлена «миссионером, попавшим к людоедам»[662]. Если Чемберлен и был миссионером, то явно из ордена иезуитов.

«Варвар» Гитлер договорился с «варваром» Сталиным, и политическая вселенная, в центре которой стояла Великобритания, рухнула. И хотя Чемберлен еще пытался восстановить положение военными средствами, для этого не годился ни он, ни Великобритания. На место лидера Запада властно выходили США во главе с Рузвельтом, а в самой Великобритании в затылок Чемберлену дышал Черчилль. Оставалось только определиться, кто возглавит мир «варваров» — Гитлер или Сталин, и будет готова новая Большая тройка властителей планеты.

Примечания:

5

Кондратьев Н. Д. Указ соч. С.269.

6

Там же, С.263.

52

Шкундин М. З. Указ. соч. С.24.

53

РГАСПИ, Ф.494, Оп.1, Д.37, Л.59.

54

Там же.

55

Шлезингер А. Указ. соч. 342.

56

Lippman W. The New Imperative. NY. P.20.

57

Cit. Smith R. N. An Uncommon: The Triumph of Herbert Hoover. NY., 1984. P.193.

58

Roosevelt F. D. Public Papers and Addresses. 1928–1932. NY., 1938. P.784.

59

Шлезингер А. Указ. соч. С.550.

60

Мальков В. Л. Франклин Рузвельт. Проблемы внутренней политики и дипломатии. М., 1988. С.19.

61

Там же, С. 17–18.

62

Там же, С. 38.

63

Там же 19.

64

Яковлев Н. Н. Избранные произведения. ФДР — человек и политик. Загадка Перл-Харбора. М., 1988. С.128.

65

Там же, С.129.

66

Американские президенты. Ростов-на-Дону, 1997. С.407.

526

Черчилль У. Указ. соч. С.158.

527

Эмери Л. Указ. соч. С.564.

528

Документы внешней политики СССР. Т.21. С.658.

529

1939. Предвоенный кризис в документах. М., 1992. С.74.

530

Цит. по: Черчилль У. Указ. соч. С.172.

531

Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939–1941 гг. М., 1999. С.115.

532

Фляйшхауэр И. Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии 1938–1939. М., 1991. С.92.

533

Проэктор Д. М. Указ. соч. С.206.

534

Цит. по: Мельтюхов М. Советско-польские войны. С.192.

535

Ширер У. Указ. соч. С.494.

536

Цит. по: Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.53.

537

Там же, С.109.

538

Там же, С.111.

539

Там же.

540

Цит. по Ширер У. Указ. соч. С.508.

541

Большевик. 1938. № 21–22. С.51.

542

1939. Предвоенный кризис в документах. С.76.

543

Цит. по: Фляйшхауэр И. Указ соч. С.112.

544

Сталин И. В. Вопросы ленинизма. М., 1946. С.569.

545

Там же, С.570.

546

Год кризиса. 1938–1939. Т.1. М.,1990. С.201.

547

Другая война. 1939–1945. М., 1996. С.40.

548

Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.20.

549

Там же, С.21.

550

Там же, С.64.

551

Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) и Европа. С.346.

552

Там же, С.60.

553

Цит. по: Розанов Г. Л. Сталин — Гитлер. Документальный очерк советско-германских дипломатических отношений, 1939–1941. М., 1991. С. 46–47.

554

1939. Предвоенный кризис в документах. С.125.

555

Документы внешней политики СССР. Т.22. Кн. 1. С.283.

556

Черчилль У. Указ. соч. С.165.

557

K. Feiling. Op. cit. P.406.

558

СССР-Германия 1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях с апреля по октябрь 1939 г. Вильнюс, 1989. С.11.

559

Розанов Г. Л. Указ. соч. С.64.

560

Фляйшхауэр И. Указ соч. С.125.

561

Там же, С.127.

562

Шейнис З. Максим Максимович Литвинов: революционер, дипломат, человек. М., 1989. С.363.

563

Черчилль У. Указ. соч. С.166.

564

СССР-Германия 1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях… С.13.

565

Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.142.

566

Цит. по: Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.192.

567

СССР-Германия 1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях… С.14.

568

Розанов Г. Л. Указ. соч. С.66.

569

Цит. по: Фляйшхауэр И. С.163.

570

Там же, С.220.

571

Там же, С.162.

572

СССР-Германия 1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях… С.19.

573

Мельтюхов М. Советско-польские войны. С.189.

574

1939. Предвоенный кризис в документах. С.77.

575

Там же, С.111, 105.

576

Цит. по: Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.160.

577

1939. Предвоенный кризис в документах. С.87.

578

Там же, С.13.

579

Цит. по: Ширер У. Указ. соч. С.537.

580

Розанов Г. Л. Указ. соч. С.73.

581

Сиполс В. Тайны дипломатические. Канун Великой Отечественной войны. 1939–1941. М., 1997. С.28.

582

Документы и материалы кануна Второй мировой войны. Т.2. С.133.

583

1939. Предвоенный кризис в документах. С.83.

584

Там же, С.17.

585

Цит. по: Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.202.

586

Документы и материалы кануна Второй мировой войны. С.140.

587

Цит. по: Ширер У. Указ соч. С.538.

588

Ширер у. Указ. соч. С.538.

589

См. Сиполс В. Указ. соч. С. 58–59; Розанов Г. Указ соч. С. 56–57.

590

Сиполс В. Указ соч. С.61.

591

Цит. по: Сиполс В. Указ. соч. С.61.

592

Мельтюхов М. Советско-польские войны. С.190.

593

СССР-Германия 1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях… С.21.

594

Там же, С.22, 24.

595

Там же, С.22.

596

Год кризиса. Т.2 С. 139–140.

597

Там же, С.145.

598

СССР-Германия 1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях… С.27.

599

Там же, С.28.

600

Там же.

601

1939. Предвоенный кризис в документах. С.16.

602

Цит. по: Мельтюхов М. Советско-польские войны. С.194.

603

Черчилль У. Указ. соч. С.177.

604

Там же, С.163.

605

1939. Предвоенный кризис в документах. С.21.

606

Там же, С.81.

607

Там же, С.20.

608

Там же, С.19.

609

Цит. по: Сиполс В. Указ соч. С.79.

610

Черчилль У. Указ. соч. С. 177–178.

611

Проэктор Д. М. Указ. соч. С.169.

612

СССР-Германия 1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях… С.29.

613

Там же, С.37.

614

Там же, С. 40–41.

615

Там же, С.44.

616

Там же, С. 46–47.

617

Черчилль У. Указ соч. С.178.

618

Суворов В. Ледокол. Кто начал Вторую мировую войну. М., 1992. С.52.

619

См. Бушуева Т. «…Проклиная, попробуйте понять» // Новый мир. 1994. № 12. С. 232–233; Другая война. С. 73–75.

620

Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.262.

621

СССР-Германия.1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях… С.48.

622

Мельтюхов М. Советско-польские войны. С.195.

623

Там же.

624

Цит. по: Фляйшхауэр И. С.37.

625

Там же, С.43.

626

Цит. по: Черчилль У. Указ. соч. С.178.

627

СССР-Германия 1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях… С.56.

628

Там же, С. 56–57.

629

Цит. по: Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.170.

630

«Правда». 24 августа 1939 г.

631

Цит. по: Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.280.

632

СССР-Германия 1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях… С.62.

633

Там же, С. 63–64.

634

Там же, С.64.

635

Там же, С.67.

636

Там же, С.65.

637

Там же, С.68.

638

Там же, С.69.

639

Там же.

640

«Правда». 1 сентября 1939 г.

641

Цит. по: Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.315.

642

Сиполс В. Указ. соч. С.105.

643

Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939–1941 гг. С.167.

644

Черчилль У. Указ. соч. С.179.

645

Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.27.

646

Мельтюхов М. И. Указ. соч. С. 398–399.

647

Сиполс В. Указ. соч. С.102.

648

Семиряга М. И. Тайны сталинской дипломатии. 1939–1941. М., 1992. С.57.

649

Там же.

650

Цит. по: Сиполс В. Указ. соч. С.103.

651

Цит. по: Мельтюхов М. Советско-польские войны. С.193.

652

Сиполс В. Указ. соч. С.108.

653

Суворов В. Указ. соч.

654

СССР-Германия 1939. Документы и материалы о советско-германских отношениях… С.70.

655

Там же, С.72.

656

Там же.

657

Цит. по: Ширер У. Указ. соч. С.543.

658

Там же, С.548.

659

Там же, С.546.

660

Там же, С.548.

661

Цит. по: Черчилль У. Указ соч. С.182.

662

Цит. по: Фляйшхауэр И. Указ. соч. С.114.