Глава 2

Война стоит денег

Для войны нужны три вещи:

во-первых, деньги, во-вторых, больше денег, в-третьих, ещё больше денег.

(Наполеон)

Во время войны система ценностей приходит в неописуемый хаос. Человеческая жизнь обесценивается до нуля, а всё, что может её продлить, приобретает запредельную стоимость.

Краюха хлеба меняется на золотые часы или бриллиантовое колье. За овладение оазисом с жалким колодцем погибает целый полк. Котелок горячей похлёбки и обещание свободы приравниваются к жизням сотен преданных товарищей.

Материальные потери, которые несёт с собой война, старательно фиксируются в толстых томах отчётов, закладываются в бюджеты и вычисляются экономистами.

Но не стоит забывать, что за бесконечными столбиками цифр, за сухими графиками и таблицами, напоминающими мирную математику, стоят горе и гибель вполне реальных людей…

Жадная топка войны всегда пожирала миллиарды талеров и гульденов, фунтов и марок, рублей и долларов, злотых и тугриков, превращая их в протазаны, мушкеты, пули и бомбы. Превращая их в смерть.

Вплоть до конца XIX века турки имели обыкновение после боя отрубать головы поверженным врагам. Делалось это не из-за какой-то изуверской восточной жестокости, а для отчёта и получения вознаграждения за каждого убитого врага. Подобный обычай иногда мешал ведению боя и даже приводил к печальным последствиям.

Так, во время Абукирского сражения, 25 апреля 1799 года, янычары то и дело покидали свои позиции, чтобы отрезать головы убитым и раненым. Этим воспользовалась кавалерия Мюрата и атаковала рассыпанных по полю пехотинцев. Турецкая армия была сброшена в море.

До сих пор в горячих точках расплата с боевиками ведётся не только в долларах, но и по старой традиции: за убитого солдата полагается 20 баранов, за офицера — 40 баранов. Только в наши дни не требуется присылать своим командирам мешки с отрубленными головами. Сам «процесс» достаточно снять на видеокамеру.

Пленных умерщвляли далеко не всегда. Иногда выгоднее было обращать их в рабов и заставлять работать на себя.

В древности военные действия немедленно сказывались на цене пленных-рабов. Их стоимость снижалась в сотню и более раз. Например, после побед Оима над Митридатом «цена на раба падала до 4 драхм, а в длительные периоды мира возрастала до 400–500 драхм». А в 1169 году, после войны Новгорода с Суздалью, пленные суздальцы продавались из расчёта 10 человек за 1 гривну серебра.

В период Первой, а особенно Второй мировой войны подневольный труд военнопленных достиг наибольшего масштаба. Вопреки всем международным соглашениям их использовали для работ на военных объектах и при строительстве оборонительных сооружений.

Все соглашения, пакты, договоры и законы война превращает в обычные бумажки, если их суть препятствует достижению победы.

За каждого узника германского трудового концлагеря, умершего не от истощения согласно программе «уничтожения трудом», а убитого охранником, коменданту приходилось оправдываться ворохом объяснительных, так как заключённые являлись своего рода рабочей скотиной и приносили рейху прибыль. При общеизвестной немецкой аккуратности и педантичности было совершенно непозволительно губить производительную силу по собственной прихоти.

Порой складывалась парадоксальная ситуация, когда переполненные лагеря больше были не в состоянии принимать новые эшелоны с военнопленными. С одной стороны, требовалось проведение «акции по массовой ликвидации», с другой — в лагерь спускался план, согласно которому ставилась задача «в связи с прибытием дополнительной рабочей силы увеличить выработку щебня на 32 %». Тогда начиналась длительная бюрократическая переписка, состоящая из приказов, отчётов и прошений, между ведомством рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, Главным административно-хозяйственным управлением СС группенфюрера Освальда Поля, «Трудовым фронтом» Роберта Лея и другими экономическими, финансовыми и промышленными инстанциями.

Как показывает история, собирать деньги для войны можно различными способами. Ограблением колоний, увеличением налогов, введением десятичасового рабочего дня и семидневной рабочей недели, использованием труда заключённых.

Можно «одолжить» деньги у крупного частного капитала. Во время войны никто не посмеет требовать у государства «платы по векселям» без риска прослыть изменником. В случае победы расплатиться можно за счёт побеждённого врага, а в случае поражения объявить себя банкротом.

Можно даже договориться о «кредите» с теми странами, которые выбраны в качестве жертв для предстоящего нападения. Под огромные проценты. Под любые гарантии. Потому что война автоматически всё аннулирует. А можно получить деньги путём обычного надувательства собственных граждан.

В 1930-е годы в Германии было объявлено, что каждая немецкая семья через несколько лет получит свой «фольксваген» — народный автомобиль. Для этого из зарплаты рабочих стали удерживать от 5 до 15 марок. Но пришло время, прозвучал призыв Германа Геринга: «Пушки вместо масла!» и средства, собранные для «народных автомобилей», были брошены на создание танкостроительной промышленности. «Деньги были нервом войны», — заметил однажды фельдмаршал Монтекукколи. Точнее не скажешь. Только этот нерв состоял из совокупности нервов воюющих людей: солдат, полководцев и правителей. При задержке выплаты денежного жалованья бунтовали русские стрельцы, а европейские ландскнехты не только бунтовали и разбегались из-под знамён, но и грозились перейти на сторону более богатого врага. «Денег, а не речей!» — требовали наёмники.

В поисках средств для ведения войны казацкое войско Степана Разина совершало грабительские набеги на Персию, испанцы снаряжали экспедиции за сокровищами инков, Пётр Первый и большевики разоряли церковную казну, Наполеон обирал освобождённые от австрийцев итальянские города, гитлеровцы пускали на переплавку золотые оправы очков и зубные коронки узников концлагерей.

Благодаря умелой финансовой политике Ивана Калиты в XIV веке русские княжества сумели сформировать и выставить на Куликовом поле вполне боеспособное войско.

Есть мудрая военная пословица: «Война начинается с сухаря». Но если быть более точным, то война начинается с монеты, на которую этот сухарь можно приготовить или купить.

В эпоху наёмных армий головной болью монархов были не поражения и потери крепостей, а постоянный дефицит денег. Будут деньги — всегда найдутся желающие убивать за плату. Тогда армия быстро возродится после разгрома. И появится шанс на реванш.

Наиболее талантливым в этом отношении оказался Фридрих Великий. В течение Семилетней войны, сражаясь с саксонцами, австрийцами и русскими, неоднократно битая, его армия чудесным образом восстанавливалась в самые короткие сроки, хорошо обученная и прекрасно оснащённая.

Недаром говорили, что Фридрих «был наиболее велик в своих поражениях». Его прусский «нерв войны» оказался крепче.

«Война всегда была делом финансового расчёта. Знали приблизительные денежные средства, казну, кредит своего противника; знали силу его войска. Человеческий материал был всюду; применять его надо было везде одинаково, то есть с величайшей осторожностью, потому что когда войско было разбито, не было возможности создать новое, а, кроме войска, ничего другого не было, ничего или почти ничего, потому что ещё дороже последнего солдата был последний талер, на который можно было нанять нового солдата. Успех войны зависел в сущности от точного и верного вычисления военных средств, и в этом отношении мысль Фридриха о последнем талере как о решающем факторе победы становится особенно ясной».

Известно, что вплоть до 22 июня 1941 года СССР и Германия, готовясь к войне друг с другом, вели между собой оживлённую торговлю. Она была выгодна обоим государствам. Россия получала индустриальные товары и промышленное оборудование. Германия — сырьё и продовольствие. Каждый наращивал свои мускулы перед решающей схваткой. В годы войны торговля, разумеется, прекратилась.

Но иногда между воюющими сторонами сохранялись денежные отношения и даже устанавливались специальные тарифы. Например, в широких масштабах практиковалась операция не только обмена пленными, но и их выкупа у противника. В подобных случаях полководцы были вынуждены решать, что для них важнее в данный момент: живая сила или звонкая монета. Не хватает пехоты — обменивай людей, недостаточно артиллерии — продавай захваченных пленных, а на вырученные средства отливай новые пушки.

Во время Семилетней войны существовали такие расценки при обмене военнопленными:

Исходя из этого, получалось, что генерал-фельдмаршал стоил 15 000 гульденов независимо от его талантов и способностей.

Когда я размышляю над этими правилами, при помощи которых люди пытались регламентировать войну, то у меня невольно возникает вопрос: интересно, а можно было сдать в плен своего генерал-фельдмаршала, в обмен на 3000 рядовых? Ведь создаётся такое впечатление, что враждующие армии были готовы делиться друг с другом своими излишками, только чтобы война продолжалась.

Но ещё нелепее выглядит финансирование за счёт противника.

Например, во время войны Нидерландов за свою независимость в конце XVI века. Истощённая войной с Францией, Испания была вынуждена искать средства у своей самой богатой и экономически развитой части королевства — в Испанских Нидерландах. И вдруг они восстали!

Почти сорок лет испанские армии, одна за другой, под командованием герцога Альбы, дона Санчо д'Авилы, герцога Фарнезе, эрцгерцога Альберта, Амброзия Спинолы разоряли, жгли и грабили Нидерланды, но так и не смогли добиться успеха.

Содержание войск обходилось испанской казне в 300 000 экю в месяц.

«Что могла поделать Испания против Голландии, когда даже во времена ожесточённейшей борьбы она не могла закрыть свои гавани для голландских кораблей? Филипп II должен был покупать каждый крючок, каждый канат, каждый гвоздь у своих смертельных врагов, которые умели назначать хорошие цены».

Таким образом, испанцы не только зависели в военном строительстве от восставших и брали у них кредиты, но и финансировали войну против самих себя!

Подобная ситуация складывалась во время войн довольно часто. Только позднее с врагом старались расплачиваться не полновесным золотом, а фальшивыми деньгами.

Вальтер Шелленберг, начальник управления политической разведки Главного управления имперской безопасности (РСХА), вспоминал в своих мемуарах: «Фальшивые деньги использовались также на контрабандную покупку оружия нашими агентами секретной службы. В странах, где существовало движение Сопротивления, — в Италии, в Греции, а также во Франции, процветала торговля таким оружием на наши фальшивые фунты. Чаще всего это было автоматическое оружие, которым мы пользовались во время наших операций против партизан, что выглядело весьма курьёзно: оружие, которое нам продавали партизаны, мы использовали против них же самих».

Монетные дворы государств, лучшие художники и гравировщики использовались для подделок банкнотов враждебных стран с целью подорвать их экономику.

«Был разработан план, в соответствии с которым на территорию Англии с самолётов должны были быть сброшены целые тонны фальшивых денег. Страна была бы наводнена ими. Можно себе представить, к чему бы это привело. Правительство было бы вынуждено изъять из обращения все денежные знаки, выпущенные государственным казначейством, что, помимо огромных расходов, вызвало бы ещё и огромную перегрузку административного аппарата. Население было бы приведено в замешательство и утратило бы всякое доверие к своему государственному банку».

Нет никакого сомнения, что, несмотря на всю сознательность граждан, призывы, предупреждения и угрозы властей, люди растащили бы свалившиеся с неба купюры. Патриотизм патриотизмом, но выжить хочется каждому. «Я возьму немного. Всего пачечку. Куплю своим голодным детям молока. И лекарств. И пошлю мужу посылку на фронт. И выкуплю заложенное в ломбард обручальное кольцо. И отложу на чёрный день…»

Этот план германских спецслужб не был осуществлён благодаря сильной ПВО Англии, не позволяющей самолётам люфтваффе прорваться к густонаселённым районам.

Приблизительно так же в своё время пытался действовать Наполеон, выбрасывая при помощи контрабандистов на побережье Англии мешки с фальшивыми фунтами, печатая миллионами русские рубли перед вторжением в Россию.

Так же сейчас расплачиваются с наёмниками и закупают для них оружие на фальшивые доллары.

Солдатам, ежедневно находящимся в боях, стреляющим, бегающим, ползающим, страдающим от полученных ран и проклинающим всё на свете, совершенно наплевать на какие-то денежные оценки, когда вопрос касается их жизни и смерти. Но для военного бюджета очень важно определить рентабельность того или иного способа ведения боевых действий, использования разных видов вооружения и техники, снабжения фронта.

После Первой мировой войны военные аналитики занимались подведением итогов и экономическим обоснованием будущих операций. Выглядело это так: цифры, цифры, цифры.

«Но применение артиллерии против окопов не окупало расходов, как это показывает нижеследующий пример. Батальон может укрепить и занять участок длиной в 150 м, оплести его проволокой и организовать связь с батареей в течение 36 часов. Считая стоимость проволоки 200 руб. и стоимость заработной платы 400 рабочих, которых может выделить батальон, — 3400 руб. (за двое суток, считая суточную заработную плату в 4 руб.), найдём, что стоимость оборонительных работ равна 3400 руб. Для разрушения этих окопов нужно 600 бомб — 150 мм, стоимостью в 30 000 руб., для проделывания трёх проходов в проволоке нужно гранат 1500–76 мм, стоимостью в 36 000 руб., и для вывода из строя батареи, поддерживающей батальон, 400 бомб — 150 мм, стоимостью 20 000 руб. Итого 86 000 рублей. Таким образом, для успешной атаки окопов, на укрепление которых затрачено 3400 рублей, требуется артиллерийских снарядов на 86 000 руб., то есть в 25 раз больше. Это в известной мере условное сравнение расходов показывает тем не менее, насколько дешева в современной войне оборона, опирающаяся на искусное применение оборонительных сооружений».

Можно сказать, что оценивая 150-мм (6-дюймовую) бомбу в 50 рублей, аналитики брали её среднюю цену. Дело в том, что в России в начале Первой мировой был создан так называемый Военно-промышленный комитет, который устанавливал цены в полтора-два раза выше казённых заводов. Например, «3-дюймовая шрапнель казённого производства обходилась в 10 рублей, а Военно-промышленного комитета — 15 рублей 32 копейки. 3-дюймовая (76 мм) граната соответственно — 9 рублей и 12 рублей 13 копеек. 48-линейная гаубичная шрапнель — 15 рублей и 35 рублей (133 % наживы „общественности“!). 48-линейная (22 мм) граната — 30 рублей и 45 рублей. 6-дюймовая шрапнель — 36 рублей и 60 рублей. 6-дюймовая бомба — 42 рубля и 70 рублей».

Хочется напомнить, что ежедневные расходы Российской империи в Первую мировую войну составляли в 1914 году — 9 млн. рублей. В 1915 году — 26 млн., в 1916 году — 42 млн., в 1917 году (за восемь месяцев) — 58 млн.

Ежедневно!

Конечно, солдаты, вжавшиеся в грязь окопов во время артналёта, вряд ли радовались каждому вражескому снаряду, разорвавшемуся поблизости: «Ага, ещё 50 рублей на ветер!»

Было очень важно сделать огонь эффективным, но не менее важным — дешёвым, чтобы поражённая цель как минимум компенсировала затраты на её поражение. И экономисты, и военные ставили задачи перед конструкторами. Если война требует применения огня заградительного, беспокоящего и «по площадям», то он не должен разорять казну.

Для примера, в 1916 году на один сбитый самолёт приходилось в среднем 9500 выстрелов. К 1918 году эффективность противовоздушного огня возросла до 3000 выстрелов на самолёт. Во Второй мировой войне на сбитый самолёт тратилось 400–600 снарядов ПВО и это никак не могло удовлетворить ни военных, ни экономистов. Во время налёта на Горьковский автомобильный завод в ночь с 5 на 6 июня 1943 года к городу прорвалось до 20 германских самолётов. Зенитки выпустили 23 000 снарядов, но не сбили ни одного.

Ещё одна неприятная статистика: всего за 1914–1917 годы противник «потерял в России 187 самолётов. Потери русской авиации — более 6500 самолётов» (Цифра вызывает сомнение. Вряд ли Россия имела такое количество самолётов. (Франция, основной поставщик самолётов в Россию, имела к концу войны около 3300 самолётов.) (Примеч. ред.) (в основном от аварий и огня собственных войск). Это значит, что кроме уничтоженных самолётов были затрачены тысячи своих же выстрелов, которыми они были сбиты.

Если на одного убитого солдата во Второй мировой войне приходилось 10 000 выпущенных патронов, то в локальных конфликтах конца XX века — уже 50 000. Пусть каждый патрон стоит копейку, но если отбивать атаку, разбрасываясь пачками пятисотенных ассигнаций, то невольно задумаешься над дороговизной любой, самой незначительной перестрелки.

Конечно, 500 рублей гораздо меньше, чем подготовка, содержание и снаряжение убитого врага. И уж конечно несопоставимы с ценой человеческой жизни.

Но ведь и патрон стоит далеко не копейку!

«По данным американского эксперта по вооружениям Д. Пайка, первый день бомбёжек (Югославии) стоил США 100 млн. долларов, а каждый последующий — до 30 млн. Пуск одной „крылатой“ ракеты обходится в 1 млн. долларов, всего же выпущено уже 400 „томагавков“. (…)

Час полёта „невидимки“ B-2 стоит 15 000 долларов, а рейс с авиабазы Миссури (США) в Сербию и обратно тянет на полмиллиона долларов. Если же хоть один из „невидимок“ будет сбит, то с баланса Пентагона будет списано 2 млрд. (!) долларов. А в зоне конфликта ежедневно присутствует 350–400 самолётов.

В 1991 году во время операции „Буря в пустыне“ за месяц с небольшим был израсходован 61 млрд. долларов».

Вторая кампания в Ираке обходилась американским налогоплательщикам в 125 000 долларов в… минуту!

А чаще всего на войне ценность объекта определяется не его себестоимостью, а тем значением, которое он имеет в ходе боевых действий. И тогда в маленький катер-разведчик, в обветшалую колокольню с засевшим на ней артиллерийским корректировщиком, в утлый мостик через водную преграду без счёта летят «золотые» снаряды. Невзирая на потери, одна за другой производятся атаки. При невозможности эвакуировать склады, они поджигаются, чтобы не достаться врагу, и в них горят имущество, боеприпасы, продовольствие на многие миллионы. Орудие со сломанной осью безжалостно сбрасывается в обочину, а вставший танк подрывается своим экипажем, если он мешает продвижению колонны. За задержку отвечают виновные. Отвечают собственными жизнями.

Ветеран М. Алексеев вспоминал: «Со своей частью в тот день я пробивался в столицу Венгрии. Машин — видимо-невидимо. И вдруг пробка, огромная, многокилометровая. Откуда? Кто виноват? На своём вездеходе к её началу пробился Малиновский. Оказалось, что какой-то лейтенантик, спеша к Победе, решил обогнать колонну, но машина неожиданно развернулась и встала поперёк. Родион Яковлевич (Малиновский) только спросил: „Женат?“ — „Женат“. — „Дети есть?“ — „Дочка“. — „Ничего, советская власть вырастит“. И застрелил лейтенанта на моих глазах».

Окончательный итог под всеми расчётами подводит исход войны.

И в мирное время военный бюджет является одной из самых секретных статей расхода, несмотря на всю открытость правительств перед налогоплательщиками. У обычного человека это может вызвать вполне резонные вопросы и некоторую путаницу в собственных умозаключениях.

Так, например, в российских средствах массовой информации сообщалось о том, что на оборону России в 2002 году было выделено $ 8,3 млрд. А по данным Международного института стратегических исследований в Стокгольме эта сумма оценивалась в $ 48,4 млрд.

И никаких комментариев.

Война всегда была необычайно разорительным занятием. Львиная доля расходов уходила на вооружение и снаряжение солдата. Даже в те времена, когда вопрос стоял «о последнем талере как о решающем факторе победы», солдатская амуниция оставалась весьма дорогостоящей. Солдат должен был выглядеть, «как картинка, как орёл». Его внешний вид соответствовал последней моде, по нему судили о мощи и богатстве государства. Да и сомнительно, что найдётся много желающих завербоваться на службу, если вместо нарядного мундира, расшитого золотом и серебром, их будут обряжать в дешёвый, невзрачный кафтан, подпоясанный кушаком.

Ведь это профессиональная армия, а не народное ополчение.

«К 1756 г. пук отдельных перьев был заменён султаном из многих, связанных между собой перьев меньшего размера, прикреплённых к обшитой сафьяном железной „пяте“ — каркасу. У офицеров плюмаж состоял из 42 белых перьев, у сержантов и каптенармусов — из 15 белых и 15 красных, у капралов — из 12 белых и 12 красных; рядовые, „флейтщики“ и барабанщики имели 22 красных и 3 белых пера. Герб на налобнике и задняя бляха — медные позолоченные у нижних чинов и серебряные позолоченные у офицеров; у последних с 1756 г. тулья обтягивалась красным бархатом. Края налобника и тулью расшивали золотом; богатство расшивки определялось чином владельца. Стоимость шапки (срок ношения определялся в 10 лет) вместе с султаном (за 10 лет сменялось 4) в 1756 г. составляла 80 руб. 51 коп. у офицеров, 60 руб. 82 коп. у сержантов, 52 руб. 15 коп. у капралов и 51 руб. 53 коп. у рядовых (к примеру, содержание рядового за 10 лет обходилось в те же 50 руб.)».

Совсем неудивительно, что при таких ценах после боя с убитых порой стаскивали сапоги, шапки, портупеи и, отчистив их от грязи, копоти и крови, раздавали новобранцам.

Когда я служил в учебной мотострелковой роте, готовившей для войск наводчиков-операторов БМП, нас, курсантов, допустили до боевых стрельб ПТУРСами. Каждый ПТУРС тогда стоил, как нам сообщили, около 3000 рублей — цена автомобиля «Запорожец». В роте было четыре взвода. 120 человек. Все выстрелили по разу. Все промахнулись.

120 «Запорожцев»…

Но ещё больше меня поразило другое.

Каждые три снаряда («выстрела») для пушки «Гром», установленной на БМП-1, были упакованы в отдельный ящик. Каждый ящик из высокосортной древесины. Сосновые доски, без трещин и сучков, плотно пригнаны друг к другу. Внутри — аккуратно выпиленные ячейки лотков. Плотная пергаментная бумага. Толстый слой смазки. Снаружи ящик выкрашен зелёной масляной краской. Снабжён металлическими замками. Медная проволока в них опечатана свинцовыми пломбами.

Учебный заезд БМП, три выстрела, и взламывается новый ящик.

Интересно, сколько бы стоил мебельный гарнитур не из крошащейся ДСП, а из натуральной сосны, ушедшей на несколько таких ящиков? Не каждому по карману. А ящики валяются на полковых свалках, разбиваются солдатами на дрова для костров…

Бухгалтерия войны определяется не только деньгами.

Разрушения, уничтожение имущества порой невозможно выразить ни в каком денежном эквиваленте. Тем более не церемонятся, если речь идёт о чужом имуществе.

«Когда корреспонденты, подавленные зрелищем дороги, вдоль которой было уничтожено буквально всё, напомнили ему о разрушениях французских городов и деревень, подполковник досадливо отмахнулся:

— Сами же французы говорят: нельзя сделать омлет, не разбив яйца.

— Да, но не режем ли мы курицу для того, чтобы сделать омлет?

Полковник засмеялся:

— В таком случае это соседская курица…»

Уинстон Черчилль выдвинул доктрину, согласно которой полагалось «выбомбить Германию из войны». Тысячи союзных бомбардировщиков днём и ночью превращали в мусор европейские города. Не только немецкие, но и те, которые находились на оккупированной Германией территории.

Но экономические связи, сложившиеся в довоенном мире, диктовали свои условия. Оказывается, бомбить можно было далеко не всё.

И в то время, когда горели города и гибли мирные жители, с конвейеров нетронутых заводов рейха сходили новые танки, самоходки, орудия. «Откуда проклятые джерри их берут?!» — восклицали английские, американские, канадские, австралийские солдаты, изо всех сил стараясь приблизить победу ценой своих жизней.

Ни знаменитая Континентальная блокада, установленная Наполеоном против Англии, ни «волчьи стаи» подводных лодок адмирала Дёница, стремящиеся нарушить морские коммуникации, ни экономические санкции ООН не могли коренным образом изменить ситуацию до тех пор, пока за кулисами войны переплетались финансовые интересы государств и существовал «чёрный рынок».

«За несколько дней до окончания войны, во время визита в Бремен, при осмотре недостроенных германских подлодок было обнаружено по клеймам, что наиболее ценные детали аккумуляторов изготовлены фирмой „Виккерс — Армстронг“ в Англии в 1943 году.

Дело в том, что монопольные концерны враждующих наций поддерживали между собой постоянный контакт через швейцарские банки и порой устанавливали единые цены. Например, британский химический концерн „Империал кемикал индастриз“ с немецким „И.Г. Фарбениндустри“.

В окрестности Гамбурга остался целым и невредимым машиностроительный завод, хотя сам Гамбург, его промышленные пригороды и даже далёкие окрестности были совершенно разрушены бомбардировочной авиацией. Дело в том, что в завод был вложен английский капитал.

Примеров множество. Нетронутыми остались судостроительные верфи „Блом унд Фосс“ в том же Гамбурге, моторостроительный завод в Золтау, огромный танковый и орудийный завод „Ганомаг“ в Ганновере. Его директор предложил союзникам пустить завод на второй же день после занятия Ганновера американцами, обещая производство танков и пушек. Целыми остались заводы в Оснабрюке, Любеке, Альтоне. (…)

Иногда создавалось впечатление, что англо-американское командование сознательно избегало их бомбить».

Но если представляющие экономическую ценность заводы оберегаются или восстанавливаются, города постепенно отстраиваются, население возрождается, то существуют необратимые потери, которые не поддаются восстановлению несмотря на любые вложенные средства. Это потери произведений искусства, памятников истории и культуры всего человечества. Во время любой войны они гибнут тысячами.

В исторической литературе сплошь и рядом сталкиваешься с фразами: «К сожалению, эти уникальные творения были вывезены во время оккупации и бесследно исчезли», «коллекция была разграблена и сожжена», «бесценный архив погиб во время воздушного налёта», «эти шедевры гениального мастера пошли на дно вместе с торпедированным транспортом».

Так, турецкие артиллеристы-«топчи» тренировались в стрельбе, наводя орудия по знаменитому египетскому сфинксу близ пирамиды Хеопса, нанося ему непоправимый ущерб.

Некоторые почему-то приписывают это злодеяние французской армии конца XVIII века, но Наполеон, привёзший с собой более ста крупнейших учёных для изучения истории Египта и назначивший вознаграждение каждому, кто сообщит об исторической находке, вряд ли позволил бы своим канонирам подобное «баловство».

Всё, что не представляет ценности для нужд войны, безжалостно губится огнём и мечом в ходе сражения, или уничтожается солдатами в приступе вандализма.

Война будит в человеке варварские инстинкты.

Для спасения предметов культуры и искусства приходится выделять специальные команды, перед которыми ставится боевая задача на их охрану. Приказ есть приказ, и дисциплинированные бойцы стреляют во всякого, кто посягнёт на доисторические кости мамонта или на полотно с непонятными «каракулями» художника-абстракциониста.

Зато необычайно ценными на фронте могут оказаться тёплые штаны, фляга спирта, кусок мыла, «почти совсем новый» матрац.

Когда в 1979 году китайские войска вторглись во Вьетнам, то из трёх временно занятых северных провинций вывозили абсолютно всё, что можно было увезти: поленницы дров, сельскохозяйственные удобрения, мотыги и лопаты. Оккупанты даже разбирали железнодорожные пути и отправляли в Китай шпалы и рельсы.

Так было всегда. Грабёж на войне узаконен, он служит компенсацией за лишения и потери.

«При всеобщем банкротстве воюющих правительств содержание больших армий было вообще невозможно. Оно стоило тогда несравненно дороже, чем теперь, прежде всего потому, что ландскнехты научились за время продолжительной практики вздувать цены на вербовочном рынке. Пехотинец стоил, например, 1200 марок ежегодно. Следовательно, полк в 3000 человек обходился в год в 3 600 000 марок, не считая других военных расходов и высокого жалованья офицерам. Повсюду можно было выставлять лишь небольшие армии, с которыми совершенно невозможно было проводить решительные операции. Граф Тилли считал, что самая высокая численность войска, о какой только может мечтать полководец, — 40 000 человек. Лишь знаменитому Валленштейну удавалось временами собирать под своими знамёнами до 100 000 солдат, и то только после провозглашения им принципа „Война кормит войну“, то есть снабжения армии за счёт разграбления местности — не важно: чужой ли, или своей».

Это удар по экономике, возможно, более тяжёлый, чем разорительные налоги и контрибуции.

Офицер Адам фон Ольниц писал в «Военном регламенте на море и на суше»:

«Совершенно верно, каждый воин должен есть и пить, независимо от того, кто будет за это платить — пономарь или поп; у ландскнехта нет ни дома, ни двора, ни коров, ни телят, и никто не приносит ему обеда.

Поэтому он принуждён доставать, где возможно, и покупать без денег, не считаясь с тем, нравится это крестьянину или нет. Временами ландскнехты должны терпеть голод и чёрные дни, временами же у них избыток во всём, так что они вином и пивом чистят башмаки. Их собаки тогда едят жареное, женщины и дети получают хорошие должности: они становятся домоправителями и кладовщиками чужого добра. Там, где изгнаны из дома хозяин, его жена и дети, там наступают плохие времена для кур, гусей, жирных коров, быков, свиней и овец. Тогда деньги делят шапками, пиками меряют бархат, шёлк и полотно; убивают коров, чтобы содрать с них шкуру; разбивают все ящики и сундуки, и когда всё разграблено — поджигают дом. Истинная забава для ландскнехтов, когда 50 деревень и местечек пылают в огне; насладившись этим зрелищем, они идут на новые квартиры и начинают то же самое. Так веселятся военные люди, такова эта хорошая, желанная жизнь, но только не для тех, которые должны её оплачивать…»

Вот принцип «война кормит войну» во всей красе. Желающих воевать за паёк, денежное довольствие и амуницию всегда хватало с избытком. Их можно было направлять на любой фронт, лишь бы там они имели возможность поживиться. И обеспечить награбленным своих «женщин и детей».

В. Ленин в апреле 1919 года приоткрыл один из секретов успехов Красной Армии: «Мы берём людей из голодных мест и перебрасываем в хлебные места. Предоставив каждому право на две двадцатифунтовые продовольственные посылки и сделав их бесплатными, мы одновременно улучшим и продовольственное состояние голодающих столиц и северных губерний».

А что чувствует крестьянин, который годами терпеливо создавал своё гнездо, гордился тучной коровой, старательно возделывал пашню и вдруг лишившийся всего? Казалось бы, его горе — ничто в сравнении с масштабом постигшей страну трагедии. Но война как раз и состоит из горя отдельных людей. Оно не поддаётся оценке ни в деньгах, ни в имуществе. Зачем всё это, когда ломается жизнь?

«Во двор рухнул союзный самолёт, сбитый немецкой зениткой. Все постройки были превращены в груду развалин, под ними погибла жена крестьянина; сам он со старшей дочерью и двумя малолетними сыновьями работал в поле. Вернувшись домой, отрыл жену, молча, без слёз, похоронил её в саду. Дальние родственники забрали детей к себе, крестьянин остался тут. Он сел на пепелище, обнял голову руками и сидел так, неподвижно смотря в землю. Когда соседи обращались к нему, он бормотал только одно слово:

„Конец, конец, конец…“».

Я люблю смотреть, как семьи въезжают в новые квартиры. Выгружают из машин кресла, зеркала, горшки с комнатными цветами, лыжи и велосипеды, холодильники, украшенные детьми цветными наклейками, коробки с необходимой в хозяйстве мелочью. Всё добро, нажитое годами.

Я смотрю, как люди старательно красят оконные рамы в своих жилищах, подбирают в магазинах обои, бережно обняв руками, вносят в подъезды купленную сантехнику. Словом, каждый по мере сил украшает и улучшает свой быт, делает его уютным и удобным.

Кто компенсирует потерю всего этого в случае войны? И поддаётся ли это вообще какой-либо компенсации?

Мы привыкли к кинокадрам неслыханных разрушений во время Второй мировой войны. И войны прошлого почему-то воспринимаются куда как более гуманными и какими-то игрушечными. Может быть, благодаря тем же кинематографистам и писателям, романтизирующим ушедшие эпохи? Может быть потому, что раньше бедствия людей во время войн считались само собой разумеющимися и им не уделялось достаточно внимания? А может, последняя война затмила собой и обесценила все предыдущие? И в результате мы представляем нарядных мушкетёров, переполненные трактиры, аккуратные домики, флиртующих барышень. Каждый занимается своим делом: армии воюют, население трудится.

Но людям прошлого так не казалось. Чтобы понять это, достаточно заглянуть в документы тех времён. Хотя бы о ходе Тридцатилетней войны.

«…Магдебург лежит в грудах пепла, Висмар представляет собой кучу камней, Нюрнберг в смертельной нужде… Население Чехии, в 1618 году достигавшее 3 млн. человек, сократилось к концу войны до 780 тысяч. Из 34 700 чешских деревень сохранилось всего 6000. В Саксонии за два года шведской войны, с 1630 по 1632 год, убыль населения составила 934 000 человек.

В Виттенбергском округе Саксонии на 74 кв. км приходилось 343 брошенных поселения. В Пфальце из полумиллиона жителей в 1618 году к концу войны осталось 48 000. В Вюртемберге ещё в 1634 году насчитывалось 313 000 человек, а к 1645-му осталось всего 65 000.

Шведский генерал Пфуль похвалялся тем, что самолично сжёг 800 (!) деревень.

Спутниками войны были голод и болезни, уносившие множество жизней.

В 1632 году у стен Нюрнберга встретились силы Густава-Адольфа и Валленштейна, и это стоило городу 1 800 000 гульденов. Через год уже невозможно было откупиться от войны, бушевавшей вокруг города. В хрониках говорится, что в 1633 году в Нюрнберге скончалось 1300 супружеских пар, и ещё 1840 покойников догнивали в своих жилищах, оставшись непохороненными. В 1634 году умерло ещё 10 000 горожан.

К концу войны в Кёльне из 60 000 жителей осталось 25 000 человек, Аугсбурге из 80 000 — 16 000. На восстановление таких потерь потребовались столетия. Например, в Геннебергском округе Тюрингии лишь в 1849 году количество семейств сравнялось с переписью 1634 года. Через двести лет.

В Ганновере шведы вырубили леса, распродав корабельный материал в Голландии и Бремене. Зато в обезлюдевшей Саксонии зашумели дремучие леса с дикими зверями, нападавшими на редких крестьян. (После войны курфюрст Иоганн Георг Саксонский на своих охотах лично застрелил 3500 волков и 200 медведей и обложил своих уцелевших подданных „волчьим налогом“.)

Обезлюдение достигло таких размеров, что во Франконии католическая церковь обязывала крестьян иметь двух жён.

В отчёте берлинской городской думы за 1640 год говорилось: „Дел нет, нечем жить! Бывает, что на расстоянии целых четырёх миль пути не встретишь ни человека, ни скотины, ни собаки, ни кошки. Ни пастухам, ни школьным учителям больше не платят. Многие утопились, удавились или зарезались. Другие с жёнами и детьми пропадают в нищете…“ И это было написано ещё за восемь лет до окончания войны!»

Меня интересует вопрос: когда любители исторической миниатюры, мурлыча под нос военные марши, раскрашивают в пёстрые цвета фигурки мушкетёров и рейтаров, представляют ли они обстановку, окружающую их пластмассовых персонажей? На мили вокруг — угли пожарищ и вездесущий запах трупного тления. Одичавшая собака несёт в зубах полуобглоданную человеческую ногу. В заброшенных жилищах лежат непогребённые тела. На заросшем бурьяном пшеничном поле белеют лошадиные кости. Из леса доносится многоголосый вой волков…

Я сам занимаюсь макетированием батальных сцен и стараюсь в них донести эту атмосферу запустения и смерти. Стена дома рухнула от попадания бомбы. Ветер как бы треплет занавески с весёлым рисунком через выбитое окно. В углу комнаты стоит детская кроватка, полузасыпанная обвалившейся штукатуркой. Створки шкафа распахнуты, и из него выброшены женские платья, шляпки, платки. Со страниц семейного альбома смотрят фотографии мирной жизни: улыбающиеся лица, пикники за городом, весёлые застолья — память о счастливых днях. Чья-то жизнь, чья-то судьба, чья-то любовь. Осколки посуды. Исхудавшая, жалобно кричащая кошка на ступенях лестницы.

Весь макет — микроскопический фрагмент войны. Сколько этих фрагментов? Посмотрите на карту Европы.

Я хочу привести длинный и «скучный» список имущественных потерь только Советского Союза за годы Великой Отечественной войны.

В нём не учтены потери от снижения национального дохода из-за прекращения или сокращения работы. В нём нет стоимости конфискованных оккупантами предметов продовольствия и снабжения, нет военных расходов, нет потерь от замедления темпов общего хозяйственного развития страны и пр., пр., пр.

И тем не менее, чем больше раз перечитываешь этот список, вдумываешься в то, что стоит за этими бесстрастными строчками и числами со многими нулями, тем больше осознаёшь масштаб бедствий.

Это невозможно увидеть всё сразу или представить, закрыв глаза. Это выражается только цифрами, которыми исписаны страницы документов.

За 1941–1945 гг. было полностью или частично уничтожено и разграблено:

— 32 000 промышленных предприятия;

— 98 000 колхозов;

— 1876 совхозов;

— 2890 машино-тракторных станций;

— 216 700 магазинов, столовых, ресторанов и других торговых предприятий;

— 4100 железнодорожных станций;

— 36 000 предприятий связи;

— 6000 больниц;

— 33 000 поликлиник, диспансеров и амбулаторий;

— 976 санаториев;

— 656 домов отдыха;

— 82 000 начальных и средних школ;

— 1520 средних специальных учебных заведений;

— 334 вуза;

— 427 музеев;

— 43 000 библиотек;

— 167 театров.

Разрушено, уничтожено и похищено:

— 175 000 металлорежущих станков;

— 34 000 молотов и прессов;

— 2700 вырубовых машин;

— 15 000 отбойных молотков;

— 5 млн. кВт мощностей электростанций;

— 62 доменные печи;

— 213 мартеновских печей;

— 45 000 ткацких станков;

— 3 млн. прядильных веретён.

В сельском хозяйстве было разграблено или уничтожено:

— 7 млн. лошадей;

— 17 млн. голов крупного рогатого скота;

— 20 млн. свиней;

— 27 млн. овец и коз;

— 116 млн. голов домашней птицы;

— 137 000 тракторов;

— 49 000 комбайнов;

— 46 000 тракторных сеялок;

— 35 000 молотилок;

— 285 000 животноводческих построек;

— 505 000 га плодородных насаждений;

— 153 000 га виноградников.

На транспорте разрушено, уничтожено, повреждено и угнано:

— 65 000 км железнодорожных путей;

— 13 000 железнодорожных мостов;

— 15 800 паровозов и мотовозов;

— 428 000 вагонов;

— 1400 судов морского транспорта;

— 4280 пассажирских, грузовых и буксирных пароходов речного транспорта и судов вспомогательного флота;

— 4029 несамоходных судов.

Разрушено и сожжено:

— 1710 городов и посёлков городского типа;

— свыше 70 000 сёл и деревень;

— 66,2 млн. кв. м жилой площади;

— из 12 млн. домов в сельской местности уничтожено 3,5 млн.

Кроме того, огромные запасы товаров, сельскохозяйственных продуктов, полуфабрикатов, сырья, топлива, материалов, готовой продукции и прочих материальных ценностей.

Человеческий разум не в состоянии охватить и осознать такие количества.

Как представить ТРИНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ подорванных одних только железнодорожных мостов? Мы хорошо знаем, как выглядит один искорёженный мост: с разбитыми фермами опор, скрученными рельсами, рухнувшими в воду пролётами. Можно даже представить два или три таких моста, если они находятся на расстоянии прямой видимости. Но 13 000?!

Или СОРОК ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ разорённых библиотек?

Или СЕМЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ сожжённых деревень?

Или ВОСЕМЬДЕСЯТ ДВЕ ТЫСЯЧИ разрушенных школ?

Или «хотя бы» 8000 судов речного транспорта? Когда успели столько построить!

Напомню, что это только в масштабах западных районов Советского Союза.

Но война-то была МИРОВАЯ!

А ещё война развешивает свои ценники на людях. Прикидывает, вычисляет, подсчитывает, постукивая костяшками жизни и смерти на своих исполинских счётах.

Зачастую один человек жертвует собой ради спасения подразделения, но бывает, когда посылается на смерть целое подразделение, ради спасения одного человека.

Те, на ком лежит ответственность за человеческие жизни, на войне обречены оценивать сложившуюся ситуацию и делать страшный выбор.

В Библии, в Книге Бытия, есть момент, где Авраам просит у Господа за Содом: «Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели Ты погубишь и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нём? (…) Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу всё место сие. (…) Может быть, до пятидесяти праведников не достанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город? Он сказал: не истреблю, если найду там сорок пять. Авраам продолжал говорить с Ним, и сказал: может быть, найдётся там сорок. Он сказал: не сделаю того и ради сорока. И сказал Авраам: да не прогневается Владыка, что я буду говорить: может быть, найдётся там тридцать? Он сказал: не сделаю, если найдётся там тридцать».

Дальнейший разговор Авраама с Господом, чем-то напоминающий длинную походную песню «Солдатушки, бравы ребятушки», свёлся к десяти праведникам, ради которых город можно было бы пощадить. Однако, в Содоме нашёлся лишь один ценный человек — Лот, а ради него одного «операцию», разумеется, отменять не стали. Два ангела просто-напросто силой эвакуировали его с семьёй в самый последний момент перед ударом.

В обращении германского командования к солдатам в 1941 году предписывалось: «Помни, для величия и победы Германии, для твоей личной славы, ты должен убить ровно сто русских. Это справедливейшее соотношение — один немец равен ста русским…»

И эту задачу многие старались выполнить. И перевыполнить, если судить по дневнику унтер-офицера Генриха Тивеля из Кёльна: «Я поставил себе цель — истребить за эту войну 250 русских, евреев, украинцев — всех без разбора. Если каждый солдат убьёт столько же, мы истребим Россию в один месяц, всё достанется нам, немцам».

Я не знаю, чем руководствовался унтер-офицер Тивель, определяя каждому солдату именно 250 жертв. Наверное, что-то вычислял, считал столбиком в своём дневнике, сравнивал. Брал за основу доступную ему информацию о численности групп армий «Север», «Центр» и «Юг». Возможно, высчитал моряков, танкистов, лётчиков и артиллеристов, уничтожающих материальные объекты. Отбрасывал тыловые части обеспечения. Не учитывал средний и высший офицерский состав, который должен командовать, а не «марать руки». Делал поправку на потери вермахта в боях. И в результате получал 680 000 вполне дееспособных рядовых. Если их умножить на 250 загубленных душ, то это будет равно 170 млн. — как раз население Советского Союза.

Эти жуткие подсчёты относились к врагам. Но, бывало, так же считали и своих.

Всему миру стал известен жестокий приём маршала Жукова, который посылал пехоту в атаку через минные поля.

Казалось бы, для солдата нет никакой разницы, как погибнуть: от угодившего снаряда или от разорвавшейся под ногами мины. Но как преодолеть психологический барьер, заботливо воздвигнутый инстинктом самосохранения? Как заставить себя бежать вперёд, когда всё человеческое естество кричит, вопит, требует остановиться, замереть, не делать больше ни одного шага? Снаряд он где-то там, прилетит или не прилетит — неизвестно. А мины — они точно здесь. Перед тобой. Повсюду.

Что чувствует человек, когда со стороны командования видит такое отношение к себе?

Скрупулёзными, пугающе холодными выглядят расчёты Наполеона, в которых в логическую систему сведены жизни солдат, расстояния позиции и деньги бюджета.

«Конная артиллерия является дополнением кавалерии. 20 000 всадников и 120 орудий лёгкой конной артиллерии равняются 60 000 человек пехоты, имеющей 120 орудий. Трудно определить, кто из них имел бы превосходство в странах с обширными равнинами, как Египет, Польша и т. д. Две тысячи кавалерии с 12 орудиями конной артиллерии равняются, следовательно, 6000 человек пехоты с 12 орудиями. В линейном боевом порядке дивизия занимает участок в 500 туазов. Двенадцать пехотинцев или четыре всадника приходятся на один туаз. Пушечный выстрел, поражающий всё, что находится в одном кубическом туазе, убил бы, следовательно, 12 пехотинцев или четырёх кавалеристов с четырьмя лошадьми. Потеря в 12 пехотинцев является гораздо более значительной, чем потеря четырёх кавалеристов и четырёх лошадей, потому что потеря восьми пехотинцев больше, чем потеря только четырёх лошадей. Снаряжение и вооружение четырёх кавалеристов и четырёх лошадей не равны снаряжению и вооружению 12 пехотинцев. Таким образом, даже с финансовой точки зрения потеря пехоты обходится дороже, чем потеря кавалерии».

Война — это цинизм.

В средние века византийцы выкалывали глаза пленным болгарам и отпускали их домой, оставляя на 100 ослеплённых одного зрячего в качестве проводника. (Византийский император Василий II в нач. XI века даже получил жутковатое прозвище — Болгаробойца.) Однако эта практика объяснялась не изощрённым садизмом. И, конечно, не проявлением гуманности. За ней стоял трезвый расчёт, направленный на истощение экономики противника. Ведь вернувшиеся из плена инвалиды не только уже никогда не смогут взять в руки оружие, но и выпадают из производительного процесса. Какие из слепых кузнецы, каменщики, лесорубы, гончары, пахари?

Наоборот, они становились нахлебниками и требовали за собой ухода. Их обслуживали их семьи. Сын такого слепца становится единственным кормильцем и уже не пойдёт в поход на турок. На кого он оставит беспомощного отца и мать?

Лихорадочное производство вооружений, привлечение в промышленность большого числа женщин и подростков, неквалифицированных рабочих позволяет войне собирать среди них обильную жатву.

Мало кто знает, что в США с начала войны по 1 января 1944 года на производстве получили травмы 210 000 человек. 37 000 человек погибло. Это на 7500 больше, чем страна потеряла на полях сражений.

Пусть любой мальчишка, запоем играющий в солдатиков, любая домохозяйка, равнодушно скользящая взглядом по батальным сценам на телеэкране, помнят, что война не ограничивается грохотом взрывов на далёких полях. Прямо или косвенно она охватывает всё население и повсюду сеет смерть.

Люди оказываются её заложниками. Война превращает их в разменные фишки в интересах воюющих сторон.

Например, 15 апреля на Эльбу вышли американские войска, и десять дней ждали встречи с Красной Армией. Генерал Эйзенхауэр не имел права наступать дальше, так как территория к востоку от реки входила в советскую оккупационную зону. Это позволило немцам ещё некоторое время оказывать сопротивление и маневрировать резервами, что привело к большим потерям и со стороны русских, и со стороны самих немцев.

Но это ещё не всё.

В феврале 1945 года на Ялтинской конференции главы СССР, Великобритании и США обменяли Австрию на Восточную Европу. Взвесили, подсчитали, оценили плюсы и минусы и ударили по рукам. И определили послевоенную судьбу миллионов людей.

Судьба людей определяется и в гораздо меньших масштабах, на поле боя. Зато повсеместно. Кому из солдат жить, а кому умереть невольно определяет командир.

Характерно поведение генерала Горишного, командира 75-й гвардейской Сталинградской дивизии во время Курской битвы.

«На правом фланге нервничают, просят поддержать огнём тяжёлых „катюш“. Но Горишный отказывает: „Подождём с этим“. Уже не первый, но, видимо, и не последний день боёв. Приходится заниматься бухгалтерией. Что стоит дорого, что подешевле».

Генерал знает, что справа войска истекают кровью, что солдаты молятся, надеясь на огневую поддержку, считают секунды до спасительных залпов эрэсов и погибают, не дождавшись их. Но в бою обязанность командира состоит в том, чтобы одержать победу, а не спасать солдат. Скрепя сердце он должен мыслить совсем другими категориями.

«По дневным подсчётам выходит, если свести воедино разные донесения, что всего уничтожили 120 немецких танков. Горишный крутит головой: „Много! Это двойная бухгалтерия. Надо разделить её пополам. По бою чувствую, что 60, безусловно, набили. Может быть, 70, а больше навряд ли“».

Это напоминает ситуацию, когда отряд генерал-майора П. Котляревского 19 октября 1812 года взял штурмом Асландузские укрепления персов. Бой был ожесточённым, пощады не давали. На поле сражения осталось до 9000 убитых врагов. Но Котляревский в своём донесении о победе указал неприятельский урон всего в 1200 убитых. «Напрасно писать 9000 — не поверят», — сказал он офицерам.

(А. Суворов, наоборот, после штурма Измаила 11 декабря 1790 года «на вопрос своих подчинённых, какой цифрой указать в донесении турецкие потери, ответил: „Пиши поболе, чего их, супостатов, жалеть!“»).

Считать на войне приходится не только людей и деньги, но и учитывать количество и качество войск. Ошибаться здесь нельзя. Нельзя недооценивать врага и переоценивать себя.

Лев Толстой пытался вывести математический подход к соотношению сил: «Ежели бы полководцы руководствовались разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи вёрст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шёл на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.

Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня».

Если бы всё было так просто!

Шашки — не армии, а армии — не условные обозначения на штабных картах. В тишине кабинетов нелегко определить истинную ценность той или иной воинской части. Иногда это могло привести к недоразумениям, вызвать непонимание и недоверие.

В 1941 году, когда Г.К. Жуков обратился к Сталину с просьбой усилить Московское направление резервами, Верховный Главнокомандующий ответил:

«Ваш фронт имеет шесть армий. Разве этого мало?»

По словам Жукова, ему пришлось объяснить, что линия фронта растянута на 600 км, и для участка такой протяжённости сил шести армий явно недостаточно.

Перед нападением на Советский Союз вермахт принял решение удвоить количество танковых дивизий. Похвальное стремление.

Вот только план этот осуществлялся не выпуском новых танков, а манипуляциями с числами. Не прибавлением, а делением уже существующих дивизий надвое.

В результате их действительно стало в два раза больше, и на бумаге они могли выглядеть внушительно. А в реальности ударная мощь каждой новоиспечённой дивизии снизилась наполовину. И при планировании наступательных операций немецкие генералы должны были это учитывать.

Подобным методом пользовались вплоть до конца войны.

«Начиная с 1944 года был отдан приказ формировать на базе проявивших себя фронтовых частей многочисленные дивизии так называемых народных гренадеров, но в то же время было приказано остатки дивизий не расформировывать, а заставлять их продолжать сражаться… При растущих потерях Гитлер всё ещё мог тешить себя мыслью об исполинской растущей военной мощи; манипулировал дивизиями-призраками, которые он формировал для наступательных операций, обходных манёвров и решающих сражений».

Конечно, глядя на значок на карте, означающий дивизию, фюрер предпочитал вводить себя в заблуждение.

Дивизия — это же огромная сила!

Три пехотных полка, артиллерийский полк из 36 орудий калибром 105 мм и 12 орудий 150 мм, 36 орудий противотанкового дивизиона, 12 зенитных установок, запасной пехотный батальон, сапёрный батальон, батальон связи, части тыла.

Дивизия — это 16 000 человек, 299 орудий и миномётов, пулемёты, лошади, автомобили.

А ещё это казармы, офицерские городки, госпитали, склады, боксы, стрельбища, подсобные хозяйства…

Только всё это положено иметь по штату. На месте дислокации. На параде.

А на самом деле дивизия представляла собой 2–3 тысячи измученных ежедневными боями, оборванных, полуголодных, израненных солдат, лишившихся своей материальной части и тяжёлого вооружения и разуверившихся во всём.

Генерал-полковник вермахта Ганс Фриснер писал после войны, как ему не раз приходилось объяснять фюреру, что фронт из последних сил удерживают не полнокровные дивизии, отмеченные на карте флажками и стрелками, а маневренные отряды, мечущиеся с одного опасного направления на другое.

«Не существовало уже ни штабов, ни тылов, ни специальных, небоевых подразделений; все, от генерала до штабного писаря, превратились в обычных бойцов. На промежуточные позиции выставлялись сводные отряды…

Командование сумело в конце концов создать из разрозненных частей, остатков различных полков и дивизий, из потрёпанных батарей и даже из отдельных орудий, из полностью выдохшихся солдат и лишь частично способных решать свои задачи подразделений снабжения достаточно боеспособные и цельные боевые части и соединения. На многие сотни километров фронта эти немецкие части были как бы каплями воды на раскалённом камне…»

В войне необходимо учитывать и такую «двойную бухгалтерию».

Впрочем, во время Первой мировой подобная «реформа» постигла и русскую армию.

«В ту упадочную пору русской стратегии силу фронта полагали в его насыщенности человеческим „мясом“. Фронт прибавился — значит надо было спешно прибавить „мяса“. Исходя из этих соображений, генерал Гурко решил увеличить без малого в полтора раза состав пехоты Действовавшей армии, приведя все армейские корпуса из 2-дивизионного состава в 3-дивизионный, и новые дивизии формировать средствами самих корпусов.

Для этого пехотные полки из 4-батальонного состава приводились в 3-батальонный. Освобождавшиеся четвёртые батальоны сводились затем в полки с пятисотыми, шестисотыми и семисотыми номерами; к ним добавлялись новосформированные из маршевых рот батальоны, и получалась 12-батальонная дивизия 4-й очереди. Корпус состоял из трёх 12-батальонных дивизий вместо прежних двух 16-батальонных. Дивизии эти формировались без артиллерии, и в этом заключался первый источник слабости реформы генерала Гурко. Артиллерия корпуса — прежняя сотня пушек — обслуживала уже не две дивизии, а три. Огневая сила корпуса разжижалась наполовину, и вместе с тем уменьшалась вполовину его пробивная сила и наступательная способность.

Но самой отрицательной стороной этой крайне неудачной реформы было резкое понижение качества нашей пехоты. Над живыми, болезненно чувствительными организмами старых полков была произведена грубая вивисекция. Оторваны и ушли в небытие четвёртые батальоны, как правило, самые бойкие. Последние уцелевшие кадровые подполковники и полковники — геройские командиры батальонов, получали новосколоченные части, и с ними отлетала душа старых полков, отнюдь не вселяясь в новые понурые серые полчища.

Кадры старых полков, и без того совершенно ослабевшие, подверглись окончательному разгрому. Новые полки, надёрганные с бору по сосенке, не обладали никакой спайкой и были боеспособностью значительно ниже ополченских дружин начала войны. (…)

Формирование длилось весь январь и к февралю (1916 года) было закончено (…) после чего новообразованные полчища спешно пришлось расформировывать. Возникает вопрос, отчего понадобилось убивать дух армии, раздробляя и калеча носителей этого духа — старые полки и создавая никому не нужные мертворождённые серии „шестисотых“ и „семисотых“.

Фронт растянулся. Требовались новые дивизии. Нельзя ли было их создать без разгрома вооружённой силы? Иными словами, не вырывать кровоточащие куски мяса из живых полковых организмов, убивая тем самым эти живые полки, а отделить безболезненно из состава дивизии четвёртые полки со всеми их командами, обозами, управлениями, командирами, офицерами, всем сложившимся укладом жизни? Составленные из живых организмов дивизии оказались бы живыми, тогда как сформированные генералом Гурко из груд ампутированных кусков мяса жить не могли и начали разлагаться.

Немцы уже зимой 1914/15 года увеличили безболезненно число своих дивизий на треть, перейдя на трёхполковой состав. Французы осенью 1916 года последовали их примеру. При переходе на трёхполковое положение мы могли бы получить 58 вполне прочных новых дивизий, составленных из уже обстрелянных и спаянных полков, и притом без разжижения кадров, административного хаоса и понижения боеспособности всей армии. Это простое и целесообразное решение напрашивалось само собой. Оно, казалось, могло бы ускользнуть от нестроевого деятеля, незнакомого с природой войск, но никак не от выдающегося строевого и боевого начальника, каким был Василий Иосифович Гурко.

Рационализм и позитивизм отравил и лучших из военных деятелей той упадочной эпохи. Они предпочитали иметь 4 сборных полка в 3 батальона, чем 3 цельных в 4 батальона, наивно полагая, что если трижды четыре — двенадцать, то и четырежды три должны дать тоже двенадцать. За арифметикой проглядели душу, не учли того, что полк — это вовсе не три или четыре поставленных друг за другом по порядку номеров батальона… Не видели, что полки — хранители главного сокровища армии — её духа и что, разбивая опрометчиво эти сосуды, они угашают дух. Дивизия же — чисто организационная инстанция. При дроблении старых полков и импровизации новых качество войск резко и бесповоротно снижалось, тогда как при переформировании дивизий из четырёхполкового состава в трёхполковой дух войска остался бы прежним. В соответствующих ведомостях были проставлены соответствующие цифры. На бумаге сила действовавшей армии возросла в полтора раза. На деле — она вдвое уменьшилась».

И в заключение нельзя не упомянуть военную практику захвата заложников, которая применялась с древности до наших дней. Увы, она доказала свою эффективность, так как совесть большинства из нас не способна вынести груз ответственности за гибель невинных людей.

В античном мире покорённые племена и народы выдавали победителям заложников из числа наиболее знатных и уважаемых сограждан. Или их детей. В знак покорности. И гарантий миролюбия. Они жили в чужих землях скорее как гости, нежели пленники. Но стоило вспыхнуть восстанию, и этих заложников ожидала смерть.

В средние века, во время войн и междоусобиц, заложники томились в темницах, клетках и восточных зинданах. Их отрубленными головами перебрасывались через крепостные стены осаждённые и осаждающие.

Причём пленные автоматически могли приравниваться к заложникам, и угрозой расправы над ними пытались влиять на противника.

Позднее, с конца XVIII века, даже устанавливались цены за одного убитого на оккупированной территории солдата — 50, 100, 250, 300 (и так далее) казнённых мирных жителей. Об этом оккупационные власти заранее извещали население. В ответ на действия партизан сжигались целые деревни вместе с жителями.

Но это лишь вызывало ещё большее ожесточение, с которым велась война.

Кто в состоянии оценить все загубленные ею жизни? Загубленные преждевременно, противоестественно, насильственно…

Именно порождением войны стала общеизвестная фраза: «Гибель одного человека — это всегда трагедия, а гибель миллионов — статистика».