“Единственное спасение в твоей твердости”

“Любовь всегда растет”

“Я с волнением буду следить зa вашим путешествием”

“Долг! Вот причина...”

“Разлука – ужасная вещь”

Несмотря на доводы супруги, Царь все же назначил Самарина обер-прокуроромСвятейшего Синода, хотя очень скоро понял свою ошибку. Он осуществляет ряд важных перестановок в руководстве страны. В июне отправлен в отставку министр внутренних дел Н.А. Маклаков. 1 июля освобождается от должности министра юстиции Щегловитов, его место занимает А.А. Хвостов. Смещается с поста товарища министра внутренних дел Джунковский. Но главный шаг делается в военной области. Царь имел возможность убедиться, что Великий князь Николай Николаевич теряет контроль за развитием действий на фронте. В июле германские войска, продолжавшие свое наступление, осуществили операцию из района Прасныша против центральной группировки русских войск возле Варшавы, что заставило русских отступить из Польши. В августе немцы продолжили свое наступление уже на Виленском направлении. Потери русской армии за весь период войны превышали четыре миллиона человек, в том числе 1,6 миллиона пленных. Только за четыре последних месяца отступления, с мая по август, армия теряла в месяц убитыми и ранеными около 300 тысяч человек, а пленными еще 200 тысяч человек.

В этих условиях Государь принимает решение отстранить от верховного главнокомандования Великого князя Николая Николаевича и принять руководство армией на себя. Решение это было одобрено и супругой, и Г. Распутиным. 4 августа Царь записывает в дневнике: “Вечером приехал Григорий, побеседовал с нами и благословил меня иконой”. 23 августа Царь официально занимает пост верховного главнокомандующего, а Великий князь Николай Николаевич со своим ближайшим окружением уезжает наместником на Кавказ.

Новая ставка размещается в районе Могилева. Отсюда ведется управление страной, сюда приезжают министры на доклады, здесь собирается Совет министров.

Перед отъездом в ставку 22 августа Государь открывает Особые Совещания новые совещательные органы, состоявшие из выборных от обеих палат и от общественных организаций, под председательством министров, ответственных за тот или иной участок государственной работы. Цель этих новых органов — обсуждать вопросы, связанные с ведением войны.

Решительные шаги Царя летом 1915 года вызывают озлобленную реакцию его противников. Они начинают еще сильнее консолидироваться. На основе масонской организации 25 августа в Государственной думе и Государственном совете создается так называемый “прогрессивный” парламентский блок, председатель и три четверти членов руководящего органа которого были активными масонами. Наступает новый этап противостояния Царя и антирусской, антинародной масонской организации.

Царское Село. 22 августа 1915 г.

Мой родной, любимый!

Не нахожу слов, чтобы выразить тебе все, чем наполнено сердце. — Я жажду сжать тебя в своих объятиях и шептать слова любви и ободряющей ласки. — Так тяжело отпускать тебя совершенно одного, но Бог очень близок к тебе, больше чем когда-либо! — Ты вынес один, с решимостью и стойкостью, тяжкую борьбу ради родины и престола. — Никогда не видали они раньше в тебе такой решимости, и это не может остаться бесплодным.

Не беспокойся о том, что остается позади. Необходимо быть строгим и прекратить все сразу. — Дружок, я здесь, не смейся над своей глупой, старой женушкой, но на мне надеты невидимые “брюки”, и я смогу заставить старика быть энергичным. Говори мне, что делать, пользуйся мной, если я могу быть полезной. В такие времена Господь мне подает силу, потому что наши души борются за правое дело против зла. — Это все гораздо глубже, чем кажется на глаз. Мы, которым дано видеть все с другой стороны, видим, в чем состоит и что означает эта борьба. — Ты, наконец, показываешь себя Государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать! — Если бы ты пошел на уступки в этих разнообразных вопросах, они бы еще больше вытянули из тебя. — Единственное спасение в твоей твердости. — Я знаю, чего тебе это стоит, и ужасно за тебя страдаю. Прости меня, — умоляю, мой ангел, — что не оставляла тебя в покое и приставала к тебе так много! Но я слишком хорошо знала твой исключительно мягкий характер, и тебе пришлось преодолеть его на этот раз и победить, одному против всех. — Это будет славная страница твоего царствования и истории России — вся история этих недель и дней. Бог, который справедлив и около тебя, спасет твою страну и престол через твою твердость. — Редко кто выдерживал более тяжкую борьбу, чем твоя, — она будет увенчана успехом, только верь этому. Твоя вера была испытана, и ты остался твердым, как скала, за это ты будешь благословен. Бог помазал тебя на коронации, поставил тебя на твое место, и ты исполнил свой долг. Будь в этом твердо уверен: Он не забывает Своего Помазанника. Молитвы нашего Друга денно и нощно возносятся за тебя к небесам, и Господь их услышит.

Те, которые боятся и не могут понять твоих поступков, убедятся позднее в твоей мудрости. Это начало славы твоего царствования. Он это сказал — и я глубоко этому верю. — Твое солнце восходит, и сегодня оно так ярко светит. И этим утром ты очаруешь всех этих взбалмошных людей, трусов, шумливых, слепых и узких (нечестных, фальшивых). И твой Солнечный Луч появится около тебя, чтобы тебе помочь — твой родной сын. Он тронет все сердца, и они поймут, что ты делаешь, и чего они смели желать — поколебать твой престол, запугивая тебя мрачными внутренними предзнаменованиями! — Надо лишь немного успеха там — и они все переменятся. — Они вернутся домой, на чистый воздух, умы их очистятся, и они унесут в своем сердце образ твой и твоего сына.

Я надеюсь, что Горем. одобрит назначение Хвостова[310] — тебе нужен энергичный министр внутренних дел; если он окажется неподходящим, можно будет его позднее сменить, беды в этом нет. Но если он энергичен, он может очень помочь, и тогда со стариком нечего считаться. — Если ты его берешь, то телеграфируй мне “хвост годится”, и я пойму. — Не давай утомлять себя болтовней — я рада, что Дмитрий больше не там; подтяни Воейкова, если он глупит. Я уверена, что он боится тех людей, которые могут подумать, что он был против Н. и Орлова; и чтобы загладить ошибку, он просит тебя за Н. — Это было бы величайшей ошибкой и испортило бы все то, что ты завершил с такой твердостью, и вся внутренняя борьба оказалась бы ни к чему. — Не будь слишком добр (к Н.), так как это было бы непоследовательно: ведь были же вещи, за которые ты действительно был им недоволен. — Напомни другим про дядю Мишу, брата императора, и потом там так же война.

Все к лучшему, как говорит наш Друг, худшее позади. — Поговори теперь с военным министром, и он примет энергичные меры, когда это надо будет. Но Хвостов об этом тогда позаботится, если ты его назначишь. Если ты выедешь, я протелеграфирую нашему Другу сегодня вечером, чтобы он особенно думал о тебе. Только поскорее назначь Н. — не надо колебаний, что вредно для дела и для Алексеева тоже, — а решенное дело скорей успокаивает умы, — даже если оно против их желания, — чем это ожидание и неясность и старание на тебя повлиять, — это очень мучительно. Я совершенно разбита и держусь только силою воли: они не должны подумать, что я подавлена и напугана, напротив, я спокойна и тверда.

Какая радость, что мы были вместе на этих святых местах! Твой дорогой батюшка, наверное, особенно за тебя молится!

Дай мне известие, как только можно будет, — теперь Н.П. телеграфирует Ане, пока я не буду уверена, что никто за нами не наблюдает. — Опиши мне твои впечатления, если можешь. Будь твердым до конца, дай мне быть в этом уверенной, иначе я совсем заболею от беспокойства. — Тяжко и больно не быть с тобою, зная что ты переживаешь! Встреча с Н. не будет приятной — ты ему верил, а теперь убеждаешься в правоте того, что наш Друг говорил столько месяцев тому назад, что он неправильно поступает по отношению к тебе, твоей стране и твоей жене. Не из среды народа выходят люди, могущие повредить твоим близким, а Н. с кликой, Гучков, Родзянко, Самарин и т.д.

Дружок, если ты услышишь, что я не совсем здорова, не пугайся — я так ужасно страдала, физически переутомилась за эти два дня и нравственно измучилась (и буду мучиться все время, пока в ставке все не уладится, и Н. не уйдет), — только тогда я успокоюсь. Когда я вблизи тебя, я спокойна. Когда мы разлучены, другие сразу тобою овладевают. Видишь, они боятся меня и поэтому приходят к тебе, когда ты один. Они знают, что у меня сильная воля, когда я сознаю свою правоту и теперь ты прав, мы это знаем — заставь их дрожать перед твоей волей и твердостью. — Бог с тобой и наш Друг за тебя, поэтому все хорошо, и позднее все тебя будут благодарить, что ты спас страну. — Не сомневайся, верь и все будет хорошо. Все дело в армии, по сравнению с ней несколько забастовок ничто, так как они должны быть и будут подавлены. — Левые в ярости, потому что все выпадает у них из рук, карты их раскрыты, и ясна их интрига, для которой они хотели пользоваться Н., — даже Шведов[311] об этом знает[312].

Спокойной ночи, мой друг, ложись скорее спать, не пей чаю с другими, чтобы не видеть их натянутые лица. — Спи долго и хорошо, тебе нужен покой после этого напряжения, и твоему сердцу нужен отдых. — Да благословит Всемогущий Бог твои начинания, да хранят тебя Его св. ангелы и направляют дела твоих рук!

Пожалуйста, передай Алексееву[313] эту маленькую икону свят. Иоанна Воина с моими наилучшими пожеланиями. — У тебя есть моя икона, которой я тебя благословила в прошлом году, — я не вручаю тебе другой, так как та хранит мое благословение, и, кроме того, у тебя икона св. Николая от Григ.. которая тебя охраняет.

Я всегда ставлю свечку перед иконой св. Николая в Знамении за тебя — сделаю это и завтра в 3 ч., — а также перед иконой Богородицы. — Ты тогда почувствуешь близость моей души.

Прижимаю тебя с нежностью к моему сердцу, целую и ласкаю тебя без конца, хочется показать тебе всю силу любви моей к тебе, согреть, ободрить, утешить и обрадовать тебя, — укрепить тебя и внушить тебе уверенность в себе. Спи спокойно, мое солнышко, спаситель России! Вспомни последнюю ночь, как нежно мы прижимались друг к другу. Жажду твоих ласк — не могу жить без них. Но со мною дети, а ты — совсем одинок. В следующий раз дам тебе Бэби с собой на некоторое время, чтобы развеселить тебя. Целую тебя без конца и крещу.

Пусть охраняют св. ангелы твой сон! Я возле тебя и с тобой всегда, и ничто нас не разлучит. Твоя женушка

Солнышко.

Царское Село. 23 августа 1915 г.

Мой родной, бесценный,

Мои мысли и молитвы полны нежной любви к тебе. Когда я увидала, что ты уезжаешь в мирном и ясном настроении духа, глубокий мир наполнил мою душу (хотя и ужасно грустно). Твое лицо имело такое чудное выражение, как в день отъезда нашего Друга. Бог воистину благословит тебя и твои начинания после одержанной тобой нравственной победы. Как ты спал? Я сразу легла, смертельно усталая и одинокая. Милые девочки предложили мне поочереди спать в соседней комнате, так как я совсем одна в этом этаже, но я их просила этого не делать, я привыкла и не боюсь. Я чувствую твою близость, целую и крещу твою подушку. Спала неважно. Чудное солнечное утро. Три старших девочки пошли к обедне в 9 час., так как Ольга и Татьяна хотят работать в лазарете до 12 1/2 час. Каково настроение окружающих тебя? Твой мир должен отразиться и на них.

Я имела разговор с Н.П. и просила его не обращать внимания на изменчивые настроения Воейкова.

Поезда сегодня весь день ужасно грохочут, вероятно, ветер дует с той стороны, но мне кажется, что этот шум идет из камина (там, где электрическая машина, так как шум продолжается уже очень долго, без перерыва). Колокола звонят, я очень люблю эти звуки, — у меня окна все раскрыты. Я пойду в 11, так как до сих пор сердце не расширено, хотя грудь и сердце болят, и я принимаю много капель. Все тело разбито и ноет. Я просила Боткина позволить Анастасии сидеть на балконе, где 20 градусов на солнце. Это может быть ей только полезным. Уже 10 час., а Бэби еще не появлялся — вероятно, он хорошо выспался.

У меня такой мир на душе после этих тревожных дней, — желаю и тебе испытывать то же! Если тебе представится случай, передай Н.П. наш привет и расскажи ему все новости, так как я пока на время не позволяю А. ему телеграфировать, как она это сделала про мое здоровье, после того, как так гадко поступили. Надеюсь, что старый Фред. не впал в детство и не будет просить фельдмаршальства[314], которое если вообще будет дано, то только после войны. Не забывай расчесывать волосы перед всяким трудным разговором или решением — эта маленькая гребенка принесет помощь[315]. Не чувствуешь ли ты спокойствие на душе, после того, как ты стал “уверенным в себе”? Это не гордость или самомнение, но дар Божий, и поможет тебе в будущем, а другим даст силу исполнять твои приказания. Я дала знать старику, что желаю его сегодня видеть, — он сам может назначить час.

Ну, дружок, старик только что был у меня на 1/2 часа. Он был очень рад получить известие от тебя, что ты уехал благополучно, и письмо от Фредерикса (я не знала, что он ему написал). Но он возмущен и в ужасе от письма министров, написанного, как он думает, Самариным. Он не находил слов для описания их поведения и говорил мне, что ему трудно председательствовать, зная, что все против него и его мыслей, но никогда не подумает подать в отставку, так как знает, что ты ему сказал бы, если бы таково было твое желание. Он увидит их завтра и скажет свое мнение относительно этого письма, которое так лживо и неправильно говорит от имени “всей России” и т.д.[316] Я просила его быть как можно энергичнее. Он также поговорит предварительно с военным министром, чтобы узнать, что ты ему говорил. Относительно Хвостова он думает, что лучше не надо его. Он в Думе выступал против правительства и германцев (он племянник министра юстиции), находит его слишком легкомысленным и не совсем верным в некоторых отношениях. Он обдумает имена и пришлет или принесет мне для тебя список лиц, могущих, по его мнению, подойти. Находит, что, конечно, Щер6атов не может оставаться — уже одно то, что он не прибрал печать к рукам, доказывает, насколько он неподходящ для этого места. Он говорит, что его не удивит, если Щ. и Сазонов попросят отставки, хотя они не имеют права это сделать. Сазонов ходит и хнычет (дурак), — я ему сказала, что убеждена, что союзники вполне оценят твой поступок, с чем он согласился. Я посоветовала ему смотреть на все, как на миазмы СПб. и Москвы, где все нуждаются в хорошем проветривании, чтобы взглянуть на все свежими глазами и не слушать сплетен с утра до вечера. Он находит, что Думу нельзя распустить до конца недели, так как она не кончила своих работ. Он и особенно другие — боятся, чтобы левые не взяли верх в Думе. Но я его успокоила на этот счет, так как уверена, что это не так серьезно, и все больше разговоры, чем что-либо другое, и только желание тебя запугать, а теперь, когда ты доказал свою сильную волю, они все замолчат. Сазонов, оказывается, собирал их всех вчера — дураки! Я ему сказала, что все министры — трусы, и он с этим согласен, — думает, что Поливанов будет хорошо работать. Бедняга, ему было так больно читать имена, подписавшиеся против него, и я была огорчена за него. Он очень верно сказал, что каждый должен честно высказывать тебе свое мнение, но раз ты высказал свои желания, все должны их исполнять и забыть о своих собственных, — они с этим не согласны, не согласен и бедный Сергей.

Я старалась его успокоить, и как будто это мне немного удалось. Я старалась доказать ему, что все это, в сущности, только пустой шум. Теперь лишь немцы и австрийцы должны занимать умы, и больше ничего, а хороший министр внутренних дел должен поддерживать порядок. Он говорит, что в городе настроение бодрое, и спокойно после твоей речи и приема, — так это и будет. Я передала ему слова нашего Друга. Он просил меня повидать Крупенского[317] и расспросить его про Думу[318], так как он всех там знает. Если ты согласен, тогда я непременно так сделаю, — и без всякого шума. Только протелеграфируй “согласен”. Я сказала ему, что Иванов через меня тоже просил тебя приехать.

Он находит, что чем больше ты покажешь свою волю, тем будет лучше, в чем я согласна с ним. Он также одобрил мысль, чтобы ты посылал свои глаза на фабрики, даже если свита мало понимает такие вещи. Важно, чтобы видели, что они присланы тобой, и что не только Дума за всем смотрит.

Я ходила с Бэби в церковь и горячо за тебя молилась. Священник чудно говорил, и я жалела, что министры не присутствовали при этом, солдаты слушали с глубочайшим интересом. Он говорил о значении этих трех дней поста, и как все дружно должны работать вокруг тебя, — и так далее, — так прекрасно и верно всем следовало бы это послушать. — Анастасия до 4-х была на воздухе, а я пишу на балконе. Бэби вернулся из Петергофа и пошел к Ане, где уже находятся О., Т. и М. Вот тебе письмо от Даманского[319], он оставил его у Ани, когда ее не было дома, он заходил со своей старой сестрой, полупарализованной и еле владеющей языком. Я очень рада, что ты доставил этому честному человеку это счастье. Это для него утешение в его горе.

Прилагаю копии двух телеграмм от нашего Друга. При случае покажи их Н.П., — надо его больше осведомлять относительно нашего Друга, так как он в городе наслышался так много против Него и уже меньше обращает внимания на Его советы. Горем. спрашивал, вернешься ли ты на этой неделе (для роспуска Думы). Я ответила, что еще не можешь решить.

Я с детьми ходила к Знам. в 3 1/4 ч. и поставила очень большую свечу Богородице и св. Николаю, которая будет долго гореть и отнесет мои молитвы за тебя к Престолу Всевышнего. Должна теперь кончать. Да хранит и благословит тебя Бог, и да поможет в твоих начинаниях! Без конца целую все дорогие местечки. Твоя гордая

Женушка.

Еще одно слово “en passant”. Муж Али вернулся и каждый раз высказывается против Брусилова, Келлер тоже, — ты собрал бы мнения и других о нем. Ставка отдала приказание, чтобы все офицеры с немецкими фамилиями, служащие в штабе, были отосланы в армию. Это касается и мужа Али, хотя Пистолькорс имя шведское, и у тебя вряд ли имеется более преданный слуга. По-моему, опять все неправильно сделано. Надо было бы, чтобы каждый генерал деликатно намекнул им вернуться в свои полки, так как им надо побывать на фронте. Все у нас делается так грубо! Я всегда буду тебе все писать, что слышу, так как могу тебе этим быть полезной и предостеречь тебя от несправедливых поступков, — воображаю, что Кусов напишет, чтобы помочь хорошему делу! Сейчас опять лягу, так как очень устала, хотя чувствую себя лучше и настроение бодрое, — я полна веры, мужества, надежды и гордости за моего любимца. Да благословит, сохранит и поможет тебе Господь!

Надеюсь, что Воейк. не говорил тебе той же чепухи, которую он говорил Ане он хотел просить тебя заставить Н. дать тебе честное слово, что не остановится в Москве. Воейков — трус и дурак. Можно подумать, что ты завидуешь Н. или боишься его. Уверяю тебя, что я жажду показать всем этим трусам свои бессмертные штаны! Если Павел захочет меня повидать, могу я ему сказать, что ты в следующий раз возьмешь его с собой? Это его тронет и наведет его мысли на правильный путь; он, наверное, придет. Телеграфируй так: “согласен” (насчет Крупенского) или “не согласен”, “скажи Павлу” или “не говори Павлу”, я пойму. Скажи “бойзи”, что его дама с нежною любовью вспоминает его.

Понюхай это письмо.

Ц.С. 24 августа 1915 г.

Мойлюбимый,

Слава Богу, что все сделано и что заседание прошло благополучно — это такое облегчение! — Христос с тобой, мой ангел, да благословит он твои начинания и увенчает их успехом и победой, внешней и внутренней! Как меня взволновала и обрадовала телеграмма ...из Царской ставки! Я сохранила конверт, как воспоминание об этом памятном дне. Бэби очень счастлив и заинтересован всем, Аня тоже сразу перекрестилась. Я тотчас же вызвала Нини к телефону, чтобы успокоить ее, что все сошло хорошо. Ее мать и Елена были у нее, и я знала, что это их всех успокоит.

Вечер был прекрасный, 13 градусов, и я 20 минут каталась с тремя старшими девочками в полуоткрытом автомобиле. — Сегодня утром очень сыро, пасмурно и моросит. — А. была у Нини, и та ей рассказала, что толстый О.[320] принял все очень прилично, это все, что я про него знаю; Эмма плакала, так как она к нему привязана, а Нини боялась, что это интрига ее мужа, но А. ее успокоила.

Пока Митя Ден с тобой, он мог бы быть тоже дежурным, когда не надо много ходить. — О, как бы я хотела видеть, как ты все делаешь, вообще я бы много дала, чтобы иметь шапку-невидимку, заглянуть во многие дома и видеть лица!.. — Бэби очень весело провел время в “маленьком доме” с Ириной Толстой и Ритой Хитрово, — они вместе играли. — Я с Марией была у обедни в Екат. соб., там так хорошо, — а оттуда в 12 час. пошла в лазарет навестить наших раненых. Затем мы позавтракали наверху в угольной комнате и просидели там до 6 час. — Бэбина левая ручка болит и сильно опухла, боли с перерывами ночью, и сегодня тоже, опять старая история, но у него давно уже этого не было, слава Богу. Жильяр читал нам вслух, а затем показывал нам волшебный фонарь. — Я приняла 7 раненых и Ордина[321]. — А. съездила на несколько часов в Петергоф. Очень неприятная сырая погода. — Я вижу, что в газетах еще ничего не появилось. Предполагаю, что ты намерен объявить об этом завтра, когда Н. уедет, — интересно.

Оценилли ты успех Володи[322] на Черном море?

Я получила прелестное письмо от Николая[323] о том, что ты принял командование — завтра тебе его перешлю, так как должна отвечать на него сегодня вечером. Аня шлет тебе свой привет, целует твою руку и постоянно думает о тебе. — Передай от нас всех привет Н.П.

Да хранит тебя Господь, мое сокровище, — ужасно скучаю без тебя, да и не может быть, ты знаешь, иначе; прижимаю тебя крепко к своему сердцу и осыпаю поцелуями. Благословляю и молюсь постоянно за тебя. Навсегда твоя старая

Женушка.

Элла молится за тебя — она этим постом поедет в Оптину пустынь. Вот еще одна несправедливость, о которой рассказывали мне вернувшийся с фронта Таубе, кн. Гедройц и наш молодой доктор. — Только что вышло распоряжение, что доктора могут получать только 3военн. награды, что очень несправедливо, так как они постоянно подвергаются опасности, — и до сих пор многие получали награды. — Таубе находит совершенно неправильным, чтобы люди, служащие в интендантстве, получали бы то же, что получают на фронте. — Доктора и санитары — настоящие герои, их часто убивают; солдаты ложатся ничком, а эти ходят на виду неприятеля и выносят раненых под огнем.

Мой маленький доктор Матушкин 21-го С.с. полка опять командовал ротой. Нельзя достаточно наградить тех, которые работают под огнем! — Один из твоих молодых кирасир, совсем молоденький мальчик, похожий на Минквиц, был ранен офицером Гессенского резервного полка. Как грустно об этом слышать! Теперь я буду многое узнавать и передавать тебе.

Жажду иметь известия от тебя насчет фронта!

Да поможет тебе Господь!

Теперь пойдут сплетни.

24 августа 1915 г. Среда.

Еще несколько слов — говорят, что в Думе все партии собираются обратиться к тебе с просьбой об удалении старика[324]. Я все еще надеюсь, что когда, наконец, перемена будет официально опубликована, все наладится. В противном случае, я боюсь, что старик не сможет оставаться, раз все против него. — Он никогда не осмелится просить отставки, но, увы, я не знаю, как пойдут дела. — Сегодня он увидит всех министров и намерен решительно с ними переговорить. Это может прикончить честного старика.

И кого взять в такое время, чтобы был достаточно энергичен? Военного министра на короткое время, — чтобы наказать их (я эту мысль не одобряю) это будет похоже на диктатуру, так как он ничего не понимает во внутренних делах. — Каков Харитонов[325]?Я не знаю. — Но лучше еще подождать. — Они, конечно, все метят на Родз.[326], который погубил бы и испортил все, что ты сделал, и которому никогда нельзя доверяться. Гучков поддерживает Поливанова, а министра внутренних дел у тебя все нет.

Извини, что пристаю к тебе, — это только слух, но лучше о нем знать.

Ц.С. 25 авг. 1915 г.

Мой любимый,

Спасибо, дружок, за твою милую телеграмму. — Я рада, что окрестности Могилева тебе понравились. Злебов[327] всегда их хвалил, говоря, что они очень живописны, — это естественно, так как он там родился. — Все же я думаю, что ты выберешь место поближе, чтобы быть в состоянии легче и скорее передвигаться. — Когда доходят до тебя мои письма? Я отдаю их в 8 час., и они уходят в город в 11 час. вечера. — С нетерпением жду объявления о перемене.

Опять льет дождь и совсем темно. — Бэби провел ночь неважно, спал мало, хотя боли были небольшие. — Ольга и Татьяна сидели с ним от 11 1/2 ч. до 12 1/2 и забавляли его. — В газетах была статья о том, что поймали около Варшавы двух мужчин и одну женщину, намеревавшихся сделать покушение на Николашу. Говорят, что Суворин[328] выдумал это ради сенсации (цензор сказал А., что все это утки). — Месяц тому назад все редакторы из Петрограда вызывались в ставку, где Янушкевич дал им инструкции. Это сказал Ане военный цензор, подчиненный Фролову[329]. Самарин, кажется, продолжает говорить против меня, — ну, что ж, тем лучше, он сам провалится в яму, которую мне роет. — Эти вещи меня не трогают ни капельки и оставляют меня лично холодной, так как моя совесть чиста, и Россия не разделяет его мнения, но я рассержена, — потому что это косвенно затрагивает тебя. — Мы поищем ему заместителя.

Как тебе нравится работа с Алексеевым? Приятно и быстро, наверное. — У меня нет особенных известий, только Мекк уведомил меня, что мой центральный склад (Львов, Ровно) из Проскурова, вероятно, через 5 недель, переедет в Полтаву. — Я не могу понять, почему, и надеюсь, что это не понадобится. — Мариины дамы из Житомира спрашивают, куда переведут ее лазарет в случае эвакуации этого города. Все это немного рано решать, я думаю. — Как грустно, что Молоствов[330] умер. — Я узнала, что ты назначил Вельепольского флигель-адъютантом[331], — наверное, Воейков за него просил, — он не очень симпатичен и — такой “салонный” юноша. Наверное, здоровье заставляет его выйти из полка, — но твоя свита не должна быть таким местом, как поч. опек. совет, куда сплавляют людей. — Я тоже — увы! просила за своего Маслова. Он уже несколько месяцев командовал полком на фронте. Вел. — любовник Ольги О.[332] (это большой секрет, ей пришлось несколько лет тому назад сделать выкидыш); он был не очень мил с нею потом, — несимпатичный человек, но друг Воейкова, так как, наверное, хороший офицер.

Прилагаемая фотография для П.П. — Как некрасиво, что опять кто-то хочет ему навредить, так что ты лучше прикажи Фред. напечатать (частным образом, не от его имени), что теперь не надо заместителя, так как у тебя теперь большая канцелярия иДр.[333] и Кира остаются; это, я уверена, идет из того же источника, что и история с телеграммой из ставки. — Покажи Воейкову (газетную вырезку — О.П.) Надо указать военному цензору Виссарионову, о чем писать, так как он главный цензор у Фролова и хороший человек. — Это все дела Суворина — и вчера вечером, и сегодня утром. — Я так беспокоюсь, что до сих пор еще нет телеграммы. Не могу понять, почему перемена официально не публикуется. Это очистило бы и приподняло умы, и скорее изменило бы направление мыслей в Думе. — По-моему, сегодня крайний срок, так как Н. уезжает. Вчерашняя твоя телеграмма была еще из ставки, а последние уже из Царской ставки. Это звучит так хорошо и многообещающе!

Теперь начинаются (с завтрашнего дня) постные дни, так что надо было объявить о переменах и молебнах раньше. Это большая ошибка, что все совпадает. Извини, что так тебе говорю. — Тот, кто посоветовал тебе отложить опубликование перемены, был неправ. — Ничего не значит, что Н. еще там, потому что известно, что ты работаешь с Алексеевым. Это был плохой совет — это показывает, до чего известная партия против этого. — Чем скорее будет официально все объявлено, тем спокойнее будет настроение. Все волнуются в ожидании новостей, которые задерживаются. Такое ложное положение всегда очень скверно. Только трусы, как Воейков и Фред., могли тебе это предложить, так как они думают об Н. больше, чем о тебе. Неправильно держать это в тайне, никто не думает о войсках, которые жаждут узнать радостную новость. — Я вижу, что присутствие моих “черных брюк” в ставке необходимо — такие там идиоты. И как раз так удачно складывалось, что после торжеств начинался пост и молитвы о твоем успехе! Но приходит вторник и ничего нового. Я сегодня утром с отчаяния телеграфировала тебе, но вот уже 7 часов, а ответа нет. — Мария, А. и я ходили в Екат. соб., а оттуда в лазарет, где я говорила с ранеными. Мы завтракаем и обедаем наверху. — Дождь и темнота действуют на меня удручающе. — У Бэби боли утихли, и он хорошо спал утром.

Елена и Всеволод[334] пришли к чаю, а потом я приняла своего улана Толя, который принес мне еще фотографии. — Он говорит, что Княжевич умоляетполучитьнашу бригаду, а не бригаду Шевича. — Затем я послала за комендантом Осиповым и говорила с ним о кладбище и церкви, которые я строю для умерших воинов нашего лазарета, — хотела выяснить этот вопрос; m-me Лопухина, жена Вологодск. губернатора, написала мне, что ее мужу опять хуже с сердцем. — Ботк. и Сиротинин также находят, что его здоровье не сможет вынести такую напряженную работу. Если бы ты назначил его сенатором, он мог бы отдохнуть на время, а позднее, если у него сердце поправилось бы, он мог бы опять служить. — Он служит 25 лет. Было бы хорошо, если бы это сделал.

Мое солнышко, я так скучаю без тебя, но рада, что ты уехал. Министры могут по очереди приезжать к тебе с докладами — это их тоже освежит. — Надеюсь, что ты хорошо спишь. Не забудь телеграфировать Джоржи и др., когда наконец, все официально объявится. До свидания, мое сокровище, благословляю и целую тебя без конца, каждое дорогое, милое местечко!

Навсегда, дорогой Ники, твоя старая

Женушка.

Сплетни про Варшавулживы. Мне это сказал один монах, приехавший оттуда. Самарин хочет от него отделаться. — Наш Друг желает, чтобы Ордовский[335] был назначен губернатором. Он теперь председатель казенной палаты в Перми. Помнишь, он поднес тебе книгу, написанную им про Чердынь, где похоронен один изРомановых, которого почитают как святого?

Ставка. 25 августа 1915 г.

Моя возлюбленная душка-Солнышко,

Благодарение Богу, все прошло, и вот я опять с этой новой ответственностью на моих плечах. Но да исполнится воля Божия! — Я испытываю такое спокойствие, как послесв. причастия[336].

Все утро этого памятного дня 23 августа, прибывши сюда, я много молился и без конца перечитывал твое первое письмо. Чем больше приближался момент нашей встречи, тем больше мира воцарялось в моей душе.

Н. вошел с доброй бодрой улыбкой и просто спросил, когда я прикажу ему уехать. Я таким же манером ответил, что он может остаться на 2 дня; потом мы поговорили о вопросах, касающихся военных операций, о некоторых генералах и пр., и это было все.

В следующие дни за завтраком и обедом он был очень словоохотлив и в хорошем расположении духа, в каком мы его редко видели в течение многих месяцев. Пет. тоже, но выражение лица его адъютантов было самое мрачное — это было даже забавно.

Я должен отдать справедливость моим господам, начиная со старого Фр. — они держали себя хорошо, и я не слышал ни одной диссонирующей нотки, ни одного слова, к которому можно было бы придраться.

Разумеется, пока Н. находился здесь, я просил его присутствовать в оба утра на докладе. Алексеев так хорошо их делает. Он был тронут иконкой и благословением, которые ты послала через меня. Н. повторил мне, что уезжает отсюда вполне спокойным, зная, что у меня такая подмога в лице Алексеева. Мы много говорили о Кавказе. Он любит его и интересуется населением и прекрасной природой, но он просит, чтобы ему недолго оставаться там по окончании войны. Он немедленно надел на себя чудесную старую черкесскую шашку — подарок, который Шервашидзе сделал ему несколько лет тому назад — и будет носить ее все время. Он полагает пробыть в Першине дней 12, а потом выедет прямо в Тифлис, и встретится со старым графом В. в Ростове-на-Дону. Вся коллекция черных женщин[337] присоединится к нему под Киевом в его имении, и все они уедут!

Начинается новая чистая страница, и что на ней будет написано, один Бог Всемогущий ведает!

Я подписал мой первый приказ и прибавил несколько слов довольно-таки дрожащей рукой!

Мы только что окончили нашу вечернюю трапезу, после чего я имел продолжительную беседу с Лагишем, а затем с ген. Вильямсом[338].

И Джоржи и бельгийский король ответили на мою телеграмму, в которой я извещал о переменах у нас — и так скоро!

Я в восторге, что ты говорила со старым Гор.[339] и утешила его. Пожалуйста, в следующий раз передай ему, что как только Гос. совет и Дума закончат свои работы, их надо прикрыть, все равно, вернусь ли я к тому времени, или еще буду находиться здесь!

Почему бы не повидать Крупенского — он надежный человек и, может быть, расскажет тебе стоящие вещи.

Подумай, женушка моя; не прийти ли тебе на помощь к муженьку, когда он отсутствует? Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже, или хотя бы во время войны!

Я не знаю более приятного чувства, как гордиться тобой, как я гордился все эти последние месяцы, когда ты неустанно докучала мне, заклиная быть твердым и держаться своего мнения.

Мы только что кончили играть в домино, как я получил через Алексеева телеграмму от Иванова, сообщившего, что сегодня наша 11-я армия (Щербачева) в Галиции атаковала две германских дивизии (3-ю гвард. и 48-ю пех.) с тем результатом, что было взято свыше 150 офицеров и 7000 солдат, 30 орудий и много пулеметов.

И это случилось сейчас же после того, как наши войска узнали о том, что я взял на себя верховное командование. Это воистину Божья милость, и какая скорая!

Ну, я должен кончать, уже поздно, и мне пора спать.

Благослови тебя Бог, мое возлюбленное сокровище, мой Солнечный Луч! Нежно, нежно целую тебя и дорогих детей.

Всегда твой старый муженек

Ники.

Передай А. мой теплый привет.

Ц.С. 26-го авг. 1915 г.

Мой родной, бесценный,

Я пишу в верхней угловой комнате. M-r Жильяр читает Алексею вслух. — Ольга и Татьяна сегодня днем в городе. — О, мой дорогой, было так приятно прочесть известие сегодня утром в газетах, и мое сердце невыразимо радовалось! — Мы с Марией пошли к обедне в верхнюю церковь, Анастасия пришла к молебну. — Батюшка прекрасно говорил. Я хотела бы, чтобы побольше людей из города его послушали. — Это было бы им очень полезно, так как он очень хорошо коснулся внутренних вопросов. — Сердцем и душою я молюсь за тебя, мое сокровище! — Служба продолжалась от 10 1/2 до 12 1/2. — Затем мы зашли к Ане, чтобы повидаться с милой Лили, вернувшейся из церкви. — Она разыскивала свою мать, которая ездила на фронт и искала тело своего убитого мужа. — Она уже не могла добраться до Бреста, потому что германцы находились в 18 верстах от того места, где она была. Мищенко пригласил ее к завтраку — представь себе, она одна среди 50 офицеров! Она переночевала у Ани и уезжает сегодня к сыну: от мужа у нее никаких известий. — Мы завтракали, пили чай и обедать будем здесь наверху. — Я прокатилась немного в полуоткрытом автомобиле с Аней и Марией, чтобы немного подышать воздухом — совсем сентябрьская погода. — В 6 час. придет Костя, а затем я пойду в церковь — такое утешение молиться со всеми за моего ненаглядного!

Хорошие известия от Иванова — настоящее благословение для начала твоей работы. Помоги тебе Бог, мое сокровище! Все теперь кажется пустяком, такая радость царит в душе. — Я с воскресенья не имею известий от старика. — Самарин все продолжает интриговать против меня. Надеюсь в скором времени составить для тебя список подходящих имен и уверена, что найду ему преемника до того, как он успеет еще навредить. — Как поживают иностранцы? Завтра увижу Бьюкенена, так как он мне опять принесет свыше 100000 р. из Англии.

Я получила письмо от m-me Бахерахт[340], где она просит, чтобы ее мужа не удаляли до конца войны. — Он достиг предельного возраста, но много помогает русским в Берне и проявляет много усердия. Может быть, ты будешь помнить это, когда Сазонов будет тебе о нем говорить? — Граммофон играет в спальне, там Мария и Анастасия. — Бэби спал всего 9 часов (с перерывами): он веселенький и мало страдает. — Я говорила Фредериксу, что не надо пока ничего устраивать для раненых в Ливадии, так как еще очень много свободных мест в Ялте. А теперь меня со всех сторон извещают из Крыма, что там все приготовлено. Спроси Фред., почему, ведь я не нахожу, чтоб это было теперь необходимо, — может быть, позднее. Скоро будут готовы мой военный санаторий и госпиталь в Ливадии — этого пока довольно.

Царское Село. 27 авг. 1915 г.

Мой родной, любимый,

Интересно, получаешь ли ты мои письма каждый день? Жаль, что ты так далеко, и проходящие теперь воинские поезда задерживают движение. Опять только 8 градусов, но солнце как будто собирается выглянуть. Удается ли тебе каждый день делать прогулку, или ты слишком занят? Бэби спал очень хорошо, просыпался только два раза на минутку, и рука гораздо меньше болит, к счастью; ушиба не видно, только опухоль, так что, я думаю, завтра он сможет одеться. Когда он нездоров, я гораздо больше его вижу, а это большая радость для меня (конечно, если он не страдает, что хуже всего).

Ольга и Татьяна вернулись из города после 7 час., так что я пошла в нижнюю церковь с Марией от 6 1/2 до 8 час. Сегодня утром я с двумя младшими пойду в верхнюю церковь в 10 1/2 час., а другие пойдут к службе вниз до 9 час.

Мой пост состоит в том, что я не курю, — я пощусь с самого начала войны и люблю ходить в церковь. — Мне хочется причаститься, и священник на это соглашается, — он говорит, что никогда не рано быть вновь у причастия и что это дает силы. Желающие из раненых солдат тоже будут причащаться. — В субботу годовщина закладки нашего камня! Графиня Граббе рассказала вчера Ане, что Орлов с женой в ярости от того, что их прогнали[341] — это возмутило многих в городе. Он ей также передал, что Н.П. займет его место (я была уверена, что он поместит это в газетах), — какой некрасивый поступок, после того как жена его пригласила Н.П. к себе и говорила с ним — таковы люди! Многие рады этому, те, кто знал его грязные денежные дела и то, как он позволял себе отзываться обо мне.

Будет ли у тебя время нацарапать хоть строчку? Мы не получаем известий, так как я предложила Н.П. не писать и не телеграфировать пока, в течение некоторого времени, после этой некрасивой истории в ставке.

Интересно, каковы новости? Вели им посылать мне опять телеграммы, прошу тебя, мой друг. Дорогой Бэби встал, наполовину одет, завтракал с нами за столом и играл с мальчиками. Он сегодня не хочет выходить, говорит, что чувствует еще маленькую слабость, а завтра выйдет. Он тебе не писал, потому что не мог держать бумагу левой рукой. Мы опять будем обедать наверху — там уютно и не так пусто без тебя, как внизу.

Ну, вот, сегодня утром я пошла с двумя младшими к обедне и молебну в 10 1/2час. Читались чудные молитвы за тебя Богородице и св. Серафиму. Оттуда мы пошли в наш лазарет. Все были на молебне в маленьком пещерном храме, так что и мы опять пошли. А сейчас в 6 1/2 час. идем ко всенощной. Я очень надеюсь причаститься в субботу, многие солдаты тоже пойдут, так что, дружок, прости меня, если я чем-либо огорчила или рассердила тебя, и за то, что так приставала к тебе все эти трудные недели. Я тебе протелеграфирую, если наверное буду причащаться, и ты тогда помолись за меня, как и я за тебя. Ведь все эти посты, церковные службы, ежедневные молебны — отчасти для тебя, а св. причастие будет особым благословением, и я буду чувствовать твою близость, мой дорогой ангел, мой муженек.

Посылаю тебе прелестную телеграмму от Володи, — я хочу, чтобы ты ее прочел.

Павел пил у меня чай, — он очень спокоен и мил. Говорил о себе, и я ему передала то, о чем мы говорили, что ты надеешься взять его с собой, и посылать его по поручениям. Он ни в каком случае не хочет быть назойливым или выскочкой, но жаждет тебе служить, не хочет приставать к тебе с письмом и просит меня тебе все это передать. Может быть, ты захочешь послать его в какой-нибудь армейский корпус под начальством хорошего генерала, — он на все согласен и полон самых лучших намерений. Обдумай и поговори с Алексеевым, а затем дай мне знать, пожалуйста. Мы говорили с ним о Дмитрии — не повторяй ему этого это его ужасно мучает и он очень недоволен тем, что тот навсегда застрял в ставке, и находит, что он ни за что не должен оставаться там, так как это вредно для него, портит его, и он чувствует себя там очень важной персоной. Павел очень недоволен, что он теперь приехал, и огорчен тем, что ты не осадил его раньше, вместо того, чтобы позволять ему вмешиваться в дела, которых он совсем не понимает.

Лучше всего, если он вернется в полк, мундир которого имеет честь носить и в котором служит.

Павел находит, что кавалергардам надо дать нового командира, так как раны теперешнего не заживают. Он все получил, все сделал, что мог, а полк не может оставаться без настоящего командира, с одними только юнцами. Он говорит, что можно назначить кого-нибудь хорошего с фронта, все равно, кто он, только бы был хорошим, — так что ты, м.б., и это обсудишь с Алексеевым (не с Дмитрием)?

Бьюкенен мне опять принес больше 100000 р. Он тебе желает всякого успеха. Не может больше выносить города, говорит, что очень трудно достать дрова. Он хочет уже теперь всем запастись, ждет уже два месяца, а теперь узнал, что ничего не прибудет. Следовало бы сделать заранее большие запасы, так как у нас масса беженцев, которые будут страдать от голода и холода. О, через какие мучения они проходят! Масса народу умирает по дороге, сбивается с пути, и всюду подбирают заблудившихся детей. Теперь я должна уезжать. Благословляю и целую тебя 1000 раз, очень, очень нежно, с горячей любовью!

Навсегда твоя старая

Аликс.

Когда же, наконец, закроют Думу? Почему твое присутствие для этого необходимо? То, что эти дураки так нападают на военную цензуру, только доказывает, насколько она необходима.

Сердечный привет Н.П.

Могилев. 27 авг. 1915 г.

Душка моя, бесценное Солнышко,

Сердечное спасибо за 2 твоих милых письма. Сколько времени проходит, пока они дойдут! Поезда ходят очень неаккуратно из-за колоссальной работы на линиях. С военной точки зрения, это одно из величайших наших затруднений.

Войска, военные материалы, провиант идут в одном направлении, а эвакуация и в особенности эти несчастные “беженцы” — в противоположном!

Нет возможности удержать этих бедных людей от оставления своих жилищ пред лицом наступающего неприятеля, так как никто не хочет рисковать, оставаясь в руках германцев или австрийцев. Кому не находится места в поездах, те идут или едут по дорогам, и так как наступают холода, то это паломничество становится страшно тяжелым; очень сильно страдают дети, и многие из них, к сожалению, умирают на дороге.

Все местные власти и члены разных комитетов трудятся и делают все, что могут, — я знаю это; но они откровенно сознаются, что всего не могут сделать. Мучительно думать, сколько неожиданных страданий принесла с собой война, не считая обычных бедствий, которые она всегда приносит!

И все же это должно кончиться когда-нибудь!!!

Не могу тебе передать, до чего я доволен ген. Алексеевым, Какой он добросовестный, умный и скромный человек, и какой работник!

Доклады его совсем в другом роде, чем какие мне делались раньше. Он работает один, но у него есть два маленьких генерала — Пустовойтенко[342] и Борисов[343], которые были с ним много лет и помогают ему только в деталях и во второстепенных вопросах.

Нo я боюсь, что наскучил тебе этой сухой темой. Спасибо за пересланное письмо мне Н. — я думаю, он искренен и писал то, что думает. Во всяком случае, оно весьма любопытно, ибо показывает, что иногда у него бывает собственное мнение, не зависящее от того, что думают окружающие.

Я очень рад подвигам Вол.Tpyб.[344], этот человек, несомненно, заслужил георгиевский крест, который, надеюсь, скоро и получит.

Теперь я каждый день видаю Митю Ден. — Вид у него вполне здоровый, ходит он прилично, но ему нечего делать, и он отчаянно скучает после деятельной жизни в Черном море. Ему хочется получить какую-нибудь работу около нас. И старик предложил: не поставить ли его во главе нашего гаража вместо толстяка Орлова? Что ты об этом думаешь? Я нахожу, что это хорошая мысль.

Лесок, в котором стоял наш поезд, очень уютен, но благодаря дождям там стало сыро, даже в вагонах; поэтому, чтоб быть поближе к моему штабу и жить в доме, я решил, что лучше и проще всего будет переехать в город. Здание старое, но вполне удобное, с садиком и очаровательным видом на Днепр и далекую окрестность — положительно Киев в миниатюре.

Н. обычно приглашал иностранцев к обеду, и я намерен продолжать этот обычай. Нас всего 20 человек за столом в поместительной столовой.

В последние два утра, по прибытии в город, я принимал перед докладом дворянство и высших чинов администрации. Теперь официальная часть моего пребывания кончена. Я два раза ездил в автомобиле на ту сторону реки — прелестная, симпатичная лесистая местность и прекрасные дороги. Дурное настроение Дмитрия совершенно рассеялось — я имею в виду то, в котором он находился в тот день в Царском. Теперь он дежурит, меняясь с Н.П. и. Дм. Шерем. Он просил меня передать тебе поклон — он опять стал таким, как всегда.

Эти три дня я пощусь и постараюсь сходить в церковь до воскресенья. Прощай, моя драгоценная женушка, мой Солнечный Луч. Горячо целую тебя и дорогих детей. Благослови тебя Бог!

Всегда твойстарый муженек

Ники.

Только что пришло твое милое письмо. Тысяча благодарностей! Рад, что ты спокойна!

Царское Село. 28 авг. 1915 г.

Мой любимый, дорогой Ники,

Как мне благодарить тебя за твое дорогое письмо, которое было для меня таким радостным сюрпризом! Я его уже несколько раз перечла и целовала дорогие строчки. Ты написал 25-го, а я получила письмо 27-го, перед обедом.

Все нас очень заинтересовало. Дети и Аня внимательно слушали, когда я прочла им вслух некоторые выдержки. Сознание, что ты в мирном настроении, наполняет благодарной радостью наши сердца. Бог тебе посылает награду за твои великие начинания. На тебя легла новая ответственность, особенно близкая твоему сердцу, — ты ведь так любишь и понимаешь все военное. А проявленная тобою твердость должна принести благословение и успех.

Те, которые так опасались этой перемены и всего того вздора, убедились, как мирно и естественно все произошло, и успокоились. Я повидаю старика и послушаю, что он собирается мне сказать. — Петрогр. гор. Думу следует проучить — как она смеет подражать Московской[345]! Гучков опять инициатор всего этого и телеграммы, которую ты получил, — лучше бы они занимались своими собственными делами, заботились о раненых, беженцах, топливе, продовольствии и т.п. Им следовало бы резко ответить, что они должны думать о собственном деле и о пострадавших от войны. Никому не нужно их мнение — пусть они лучше всего займутся вопросом о канализации. Я это все скажу старику, так как у меня не хватает терпения иметь дело с этими назойливыми болтунами.

О, мой друг, я так тронута, что ты просишь моей помощи, я всегда готова все сделать для тебя, но не люблю вмешиваться непрошенно, только здесь я чувствовала, что слишком много было поставлено на карту!

Яркий солнечный день, 18 градусов на солнце — и холодный ветерок, вообще этим летом странная погода.

Конечно, гораздо благоразумнее, что ты перебрался в губернаторский дом, раз в лесу сыро — здесь и штаб у тебя под рукой, хотя все же скучно, верно, тебе быть в городе. Не переедешь ли ты поближе, как это предлагал В.? Тогда ты мог бы легче приезжать сюда, если понадобится, или министры могли бы приезжать к тебе, это же еще дальше, чем Барановичи, не правда ли? — и ты мог бы скорее добираться до Пскова и армии. Мы все опять собираемся в церковь — старшие рано, а мы в 101/2, а затем в лазарет, если батюшка не будет говорить проповеди; он вчера опять говорил — и очень хорошо. Затем в 2 ч. мы пойдем на крестины сына прапорщика Кобба, я крестила его первого ребенка в прошлом году (он был нашим раненым, а потом служил в поезде Марии), — Мария и Яковлев (б. улан, комендант ее поезда) будут крестить мальчика в нижней лазаретной церкви. Георгий встретил поезд и роздал медали сестрам. Я уверена, что Шуленб. будет в отчаянии, так как они тоже были под огнем в прошлом году.

Затем мы поедем кататься и заглянем в домик, где живет жена нашего Друга со своими девочками, которых она привезла для учения. Потом Шуленбург в 5 3/4 церковь – Горем. в 7 3/4 — до своего заседания.

У нас в госпитале лежат 3 Татьяниных улана, и четвертый в Большом Дворце там опять 25 свободных мест, к счастью.

Прилагаю при сем письмо от гр. Келлера. Может быть, тебе будет интересно его прочесть, так как оно обнаруживает его простой и здравый взгляд на вещи, как почти у всех, кто не находится в СПб. или в Москве. Он тогда еще не знал о перемене в ставке. Сегодня он возвращается на фронт. Боюсь, что слишком рано, но, конечно, его присутствие там необходимо. Идут слухи, что Новик[346] участвовал в бою, и удачно, но я не знаю, насколько это правда.

Надеюсь, что я не привожу тебя в ярость своими газетными вырезками — верны эти морские сообщения, или нет? Я их вырезала.

Мы сделали прекрасную прогулку, погода была чудная, души наши пели, — это, наверное, означает хорошие известия. В деревне около Павловской фермы мы остановились у лавки и купили 2 банки земляничного и брусничного варенья. Затем встретили человека с грибами и купили их для Ани. Мы ехали вдоль опушки Павловского парка. Такая погода — истинное удовольствие. Мы пьем чай на балконе и тоскуем по тебе, мой дорогой ангел. Жена Гр. шлет тебе привет и молится архангелу Михаилу, чтоб он был с тобой. Она говорит, что Он не мог успокоиться и страшно волновался, пока ты не уехал. Он думает, что было бы хорошо отправить на войну некоторые категории арестантов. Я думаю, что для некоторых — неопасных арестантов — это было бы нравственным спасением. Я могу намекнуть об этом старику, чтоб он подумал, как это осуществить.

В половине восьмого он придет, и мне надо до его прихода отправить это письмо.

Его губернатор[347] совсем к Нему переменился и говорит, что он задержит нашего Друга, как только Он выедет. Ты видишь, что другие дали ему это приказание более чем скверно и постыдно!

Теперь — общая исповедь, так что батюшка просил нас прийти в верхнюю церковь, там будет масса солдат. И завтра утром мы будем со всеми там же. Все дети и Бэби придут тоже. Ах, как бы мне хотелось, чтоб и ты был там, но я знаю, что в сердцах и мыслях наших ты там будешь! Еще раз прости меня, мое солнышко. Бог да благословит и защитит тебя от всякого зла и поможет тебе во всем! Завтра день камня!

Целую тебя без конца, с глубочайшей любовью и преданностью. Навсегда твоя

Женушка.

Бэби надеется завтра написать. Он похудел и побледнел. Весь день был на воздухе. Спал сегодня до десяти с четвертью, очень весел и счастлив, что будет причащаться с нами.

Очень мила фотография, где ты снят во время купания. Несколько слов от Ани тебе, и от меня Н.П.

Царское Село. 28 августа 1915 г.

Любимый,

Я только что видела старика. Ему необходимо с тобой видеться, а потому он завтра выедет. Он много думал о том, кого бы можно было назначить министром внутренних дел, но, по его мнению, нет подходящего кандидата, за исключением разве Нейдгардта[348]. И я тоже полагаю, что он был бы не плох (папа Танеев тоже упоминал о нем) — из Татьяниного комитета. Он прекрасный работник и доказал это на деле, чрезвычайно распорядителен и энергичен. Правда, скучный человек, но тут ничего не поделаешь, его “величественность” может воздействовать наДуму. К тому же ты его хорошо знаешь и можешь говорить с ним, как тебе заблагорассудится, не стесняясь. Надеюсь только, что он не принадлежит к шайке Джунковского и Дрентельна. Мне думается, что он мог бы держать в руках остальных министров и этим помочь старику.

Он находит, что совершенно невозможно работать с министрами, не желающими с ним сговориться, но он, так же, как и мы, находит, что сейчас его не следовало бы удалять, ибо это-то им и желательно, и если им сделать эту уступку, то они станут еще хуже. Если ты хочешь это сделать, то по твоему собственному почину и притом несколько позже. Ведь ты самодержец, и они не смеют этого забывать! Он находит, что было бы правильно прикрыть Думу, но воскресенье — праздник, и потому лучше во вторник, а предварительно он еще тебя повидает. Он находит, что министры хуже Думы. Проклятая цензура — позволяет печатать всякую мерзость. По его словам, известия о двух покушениях на жизнь Николаши— не более как утка. Он находит, что Щербатова совершенно нельзя оставить, что его следует немедленно сменить[349]. Мне кажется, что Нейдгардту можно было бы доверять — не думаю, что его немецкая фамилия могла бы послужить препятствием, так как его всюду превозносят за деятельность в Татьянином комитете.

Государственный Совет может завтра покончить с вопросом о беженцах. Милому старому Горем. отрадно будет повидать тебя — он такой милый!

Только что вернулась с общей исповеди — страшно трогательно и умилительно, и все очень горячо молились за тебя.

Я должна поспешить с отправкой этого письма. Благословляю и целую тебя без конца, постоянно молюсь за тебя, — так радостно на душе все эти дни, чувствую, что Бог вблизи тебя, мой ненаглядный.

Навсегда твоя

Солнышко.

Царское Село. 29 августа 1915 г.

Мой любимый,

Только что принесли твое милое письмо от 27-го, — от всего сердца благодарю тебя за него, мой родной! Так отрадно узнать, что ты доволен Алексеевым и находишь работу с ним приятной. Будет ли Драгомиров[350] назначен его помощником? Алексеев всегда может заболеть, и лучше иметь человека, немного осведомленного в делах. Не будет ли лучше, если ты переедешь поближе, где больше железных дорог? Могилев так далеко, и там проходит столько переполненных поездов. Надо серьезно заняться беженцами — устроить больше питательных пунктов и летучих лазаретов, — масса детей рождается на дорогах, другие умирают — это ужасное зрелище. Правительство разрабатывает вопрос о беженцах после войны, но гораздо необходимее теперь о них подумать. Бог даст, скоро неприятель прекратит свое наступление, и тогда дела поправятся. Известия, которые я прочла в газетах, очень утешительны и гораздо лучше изложены; сразу видно, что кто-то другой их пишет. Наш Друг находит, что больше фабрик должны вырабатывать амуницию, например, конфектные фабрики. Я люблю получать от тебя весточки, дети и А. внимательно слушают, так как мы здесь живем лишь тобой и для тебя.

Пусть М. Ден пока будет во главе гаража, позднее можно будет ему найти опять место во флоте, так как он любит и понимает это дело.

Да, приглашай иностранцев, с ними гораздо интереснее, и больше тем для разговоров. Я рада, что Дмитрий здоров — передай ему мой привет, но помни, что он не должен там оставаться, это вредно для него. Удали его по собственному почину. Ему не годится бездельничать, когда все на войне. А он живет только сплетнями и важничает. Только не говори, что Павел и я это находим. Павел просит тебя быть с ним построже, так как он портится и воображает, что может тебе давать советы. Благослови тебя Господь, дружок, за то, что ты постишься! Может быть, ты дашь Самарину краткое приказание о том, что ты желаешь, чтобы епископ Варнава пропел величание святителя Иоанна Максимовича[351], потому что Самарин намерен отделаться от него за то, что мы его любим и что он добр к Гр. Мы должны удалить С.[352], и чем скорее, тем лучше, — он ведь не успокоится, пока не втянет меня, нашего Друга и А. в неприятную историю. Это очень гадко и ужасно непатриотично и узко, но я знала, что так будет, — потому тебя и просили его назначить, а я писала тебе в таком отчаянии.

Бедный Маркозов[353] вернулся, — постараюсь его повидать. В церкви было чудно, — продолжалось всего 2 часа, много народу причащалось: много солдат, 3 казака, Зизи, Иза, Соня, Аня, m-me Дедюлина с сестрой, Бэбин друг Ирина, Жук, Шах-Багов, Купов, m-r Чебытарев, Ресин, Перепелица, Кондратьев и т.д. Мы сошли вниз, чтобы приложиться к образам, наверху дети слишком стеснялись это сделать. Позднее мы получили твою телеграмму, которая нас обрадовала. Нам тебя страшно недоставало, но мы чувствовали твое светлое присутствие. Завтракали, обедали и пили чай (с Изой и Зизи) на балконе. Я делала перевязки в лазарете и чувствовала столько энергии и внутренней радости. Катались до Павловска. Бэби здоров, опять ловил ос. Виктор Эрастович[354] сегодня уехал в Могилев.

Мы сегодня вечером в церковь не пойдем, потому что устали, ежедневные службы 2 раза в день за последние 4 дня были очень длинные, но такие чудные! Сегодня день нашего камня.

Я приняла m-me Парецкую, она много о тебе говорила. На зиму она опять переедет в город. Я дала ей нашу группу и сказала, что дам тебе подписать, когда ты вернешься.

Каковы твои планы? Сегодня неделя, как ты уехал, и как изменилось настроение с тех пор — мир, доверие и “свежее, новое начало”! Да, кстати, не велишь ли ты скорее судить Ковенского коменданта Григорьева? Производит очень дурное впечатление, что он гуляет на свободе, когда все знают, что он сдал и покинул крепость (Шуленбург мне об этом намекнул, и еще другую вещь про Семеновцев факт, а не сплетни, Усов, которому он может верить, передал ему это со слезами они просто бежали, поэтому Преображенцы понесли такие потери. Найди им хорошего, храброго командира). Я надеюсь, ты не сердишься за то, что я тебе все это пишу — эти сведения могут быть тебе полезны, ты можешь все разузнать и произвести чистку. Много прекрасных, храбрых юнцов осталось без наград, а высокопоставленные в тылу получили ордена — Алексеев не в состоянии все это делать, а мой слабый ум придумал: не назначить ли специально несколько человек, которые просматривали бы все эти огромные наградные списки и наблюдали за тем, чтобы не совершалось несправедливости? — В случае (я совсем не знаю, одобряешь ли ты Нейдгардта), если ты его назначишь, и он тебе представится, поговори с ним решительно и откровенно. Смотри, чтобы он не пошел по стопам Джунк. Ты с самого начала объясни ему положение нашего Друга, чтобы он не смел поступать как Щерб., Сам. Дай ему понять, что преследуя нашего Друга или позволяя клеветать на Него, он этим действует прямо против нас. Ты можешь подействовать на его самолюбие. И запрети это немилосердное преследование баронов!

Не забыл ли ты разослать латышские дружины по полкам? С тобой ли славный Димка[355]? Я увижусь с Максимовичем, вернувшимся из Москвы.

Дорогой, не забудь рассылать свитских (второе мое перо высохло) по разным фабрикам от твоего имени, — пожалуйста, сделай это. Это произведет превосходное впечатление и докажет, что ты за всем наблюдаешь, а не одна только Дума сует свой нос во все.

Любимый мой, А. только что видела Андр.[356] и Хвостова[357], — последний произвел на нее прекрасное впечатление (старик против него, я же его не знаю, и потому не знаю, что сказать). Он очень тебе предан, говорил с ней спокойно и хорошо о нашем Друге, рассказал, что на завтра готовился запрос в Думе о Гр.[358]: просили подписи Хвост.. но он отказал и заметил, что если этот вопрос будет поднят, то амнистия не будет дарована. Они подумали и — опять отказались от запроса. Он рассказал такие ужасы про Гучкова! Был сегодня у Горем., — говорил про тебя, что ты спас себя, приняв на себя командование. – Хвост. поднял вопросы о германском засилии и дороговизне мяса, чтобы левые их не поднимали. Теперь, когда это обсуждается правыми, это безопасно. — Вообще, она им очарована. — Горемыкин хотел предложить Крыжановского[359], но я ответила, что ты никогда не согласишься. Поговори с ним насчет Нейдгардта. — Я его (Хвостова) статьи, т.е. речи в Думе не читала, так что мне трудно давать советы. — Все ли другие против него или один только старик, который ненавидит всех думских? Очень трудно тебе опять решить, бедное мое сокровище, а я не могу высказаться, раз не знаю этого человека. — На нее он произвел очень хорошее впечатление. — Поговори с Горемыкиным о нем. Теперь пора отсылать это письмо. Надеюсь, что ты разгонишь Думу, только кто сможет ее закрыть, раз старик боится оскорблений? — Мне хочется отколотить почти всех министров и поскорее выгнать Щерб. и Сам. Последнего ты верни к его серьезной работе по эвакуации, — видишь, митрополит тоже против него. — Надеюсь послать тебе завтра список имен, чтобы ты мог выбрать приличных людей.

До свидания, дружок, храни тебя Господь! Целую без конца, крепко прижимаю тебя к груди с безграничной нежностью. Навеки твоя старая

Женушка.

Привет старику и Н.П. — Извини за ужасный почерк, но я страшно спешу, и перо неважное. — Если ты можешь найти место для Павла на фронте, то было бы очень хорошо. Тебе он не будет надоедать, раз будет под начальством хорошего, умного генерала.

Выяснена ли история Безобразова?

Царское Село. 30 августа 1915 г.

Мой любимый, дорогой,

Снова дивное солнечное утро со свежим ветерком — так ценишь хорошую погодy после этих серых дней и мрака! Я по утрам с жадностью набрасываюсь на “Новое время”. Слава Богу, ежедневно приходится читать добрые вести о наших славных войсках. Так отрадно, что со времени твоего приезда Бог действительно даровал через тебя свое благословение войскам! С какой обновленной энергией они сражаются! — Если бы только можно было сказать то же о внутренних делах! Следовало бы отделаться от Гучкова, но только как, — вот в чем вопрос. Военное время — нельзя ли выудить что-нибудь, на основании чего его можно было бы засадить? Он добивается анархии — он против нашей династии, которая, как говорит наш Друг, под защитою Господа Бога. Ведь омерзительно видеть его игру, речи и подпольную работу. В четверг в Думе будут внесены их запросы, к счастью — с опозданием на неделю, — нельзя ли было бы заранее прикрыть Думу? Только не сменяй старика сейчас, позже можешь, когда тебе только заблагорассудится. Горемыкин, а также Андрон. и Хвостов согласны с тем, что это значило бы играть им на руку. Им невыносима твоя непоколебимость. Так как они поклялись держать тебя в своих руках, то теперь ты уж держись в том же духе.

Ты все еще так же полон энергии и твердости, скажи мне, мой ненаглядный? Ужасно не быть с тобой! У меня к тебе столько вопросов, так много надо рассказать тебе но — увы! мы с тобой не условились насчет шифра. Не могу ничего передавать через Дрентельна. а по телеграфу тоже не решаюсь — за телеграммами следят. Я уверена, что министры, враждебно настроенные ко мне, следят за мной, а это меня нервирует при писании. — Мы были в церкви, затем завтракали на балконе, вместе с Соней. — Я приняла 5 моих Александровцев. так как сегодня день их приема, затем Максимовича. Мы обо всем подробно потолковали. Его порадовало мое бодрое настроение и моя энергия. Я попросила его тоже прислушиваться, и в случае, если услышит неподобающие разговоры, тотчас же останавливать, а также обратить внимание на клуб — он уж 5 месяцев там не был. Разумеется, в его присутствии никто не дерзнет чего-либо говорить, но ему известно, что там происходят весьма неблаговидные разговоры, и он обратит на это должное внимание. — Гр. Фредерикс говорила ему также про Орлова, который тоже, в его присутствии, не смеет сказать ничего неподобающего. О. сейчас распространяет слух, будто он был уволен благодаря нашему Другу. Другие говорят, будто Он живет в Царском Селе, точно так, как раньше утверждали, будто здесь находится Эрни[360].

Приняла m-me Ридигер, вдову одного из Грузинских офицеров. Он похоронен в Бромберге. Я попросила ее присматривать за моей санаторией в Массандре.

Вот текст телеграммы, которую А. только что получила от нашего Друга. “Первого объявление ратников вести, узнайте тщательно, когда губерния (Его) пойдет наша. Воля Божия это последние крохи всего мира. Многомилостивец Никола творящий чудеса”. Не можешь ли ты разузнать, когда призывается Его губерния (Тобольск.), и тотчас мне это сообщить? Я думаю, что в твоем штабе все это точно намечено. Касается ли это Его сына? Но ведь он же не ратник. Так странно — когдаПрасковья[361] уезжала, то Он говорил, что она больше не увидит своего сына. Пожалуйста, поскорей ответь.

Максимович нашел госпитали в хорошем виде, но атмосфера там такова, что нужна строгая рука для поддержания порядка. Он находит, что Юсупова следовало бы вернуть туда, а не позволять ему торчать здесь, с чем я вполне согласна.

Боткин рассказал мне, как Гординский (Анин друг), возвращаясь с юга, куда он ездил повидаться с своей матерью, в поезде услыхал разговор двух господ, говоривших обо мне мерзости. Он дал обоим пощечины и сказал им, что они вольны жаловаться, если им угодно, но что он исполнил свой долг и что он точно так же поступит со всяким, кто осмелится так говорить. Разумеется, они были вынуждены замолчать. — Необходима энергия и смелость, и тогда все будет хорошо. Беспокоюсь, что от тебя нет телеграммы. Получил ли ты мою ночную относительно “хвоста” — Христова? Он на нее произвел прекрасное впечатление; и мне хотелось бы, чтобы ты прочитал мое письмо прежде, чем порешишь с Горемыкиным. Получил ли ты оба моих письма в субботу? — Ты слишком далеко, — невозможно в скорый срок добиться от тебя желаемого.

Только поскорее прикрой Думу — раньше, чем они успеют сделать свои вопросы. Будь и впредь так же энергичен!

Максимович был в восторге. Я многое рассказала Боткину, чтобы заставить его кое-что понять, так как он не всегда таков, каким я бы хотела его видеть. Он увидел, что мне все известно, и мне удалось ему объяснить многое, что он не вполне понимал. Я говорю вовсю, — необходимо всех встряхнуть и показать, как им следует думать и поступать.

Можешь ли ты передать или переслать прилагаемое письмо с твоим слугой Н.П.? Только не через Дмитрия, так как он станет делать свои замечания по поводу того, что мы пишем. Тебя позабавит, как Анастасия ему пишет. — Прилагаю прошение нашего Друга, напиши сверху свою резолюцию. Мне кажется, что эту просьбу вполне возможно удовлетворить.

Аэропланы летают над головой, я лежу, отдыхаю перед обедом. — Если есть что-нибудь интересное, то нельзя ли твоей матушке и мне получать известия с вечера, так как уж очень долго дожидаться до следующего утра? — Сейчас должна кончить.

Прощай, да благословит тебя Господь, мой ненаглядный, мой солнечный свет, жизнь моя! Очень по тебе тоскую. Шлю тебе бесконечное число поцелуев. Навеки твоя женушка

Аликс.

Поклон старику. — Оказывается, что Лагиш, будучи недавно здесь, говорил в клубе против смещения Н. (Сандро Л.[362] это слышал), а потому постарайся приглядеться к нему — что это за человек. — Все смотрят на твое новое начинание, как на великий подвиг. — Аня нежно тебя целует.

Пожалуйста, ответь поскорее.

Царское Село. 31 августа 1915 г.

Моймилый, любимый,

Снова солнечный день — я нахожу погоду идеальной, но Ольга зябнет. Правда, что “le fond de 1'air” свежий. — Я рада, что у тебя была хорошая беседа со “Старцем”, как наш Друг называет Горемыкина. Я полагаю, что твои слова о том, что ты решение откладываешь до своего возвращения, касаются вопроса о смене министра внутренних дел. Как было бы хорошо, если бы ты мог повидать Хвостова, обстоятельно с ним побеседовать и увидеть, произведет ли он на тебя то же благоприятное, честное, лояльное, энергическое впечатление, как на Аню! — Но Дума, надеюсь, немедленно будет распущена.

Павел нездоров, у него плохое самочувствие, лихорадит, — приступ, каких у него не было за все эти последние месяцы, а потому он в постели. Кроме того, его заботит Д. Если бы я получила ответ относительно того, сможешь ли ты его использовать на фронте или в ставке, а также не отошлешь ли ты Д. в его полк, то я могла бы к нему зайти и передать это. — Не пошлешь ли ты за Мишей, чтобы он побыл с тобой некоторое время перед своим возвращением? Это было бы так славно и уютно для тебя. Да и полезно убирать его подальше от нее[363]. Кроме того, твоему брату подобает быть около тебя.

Я уверена, что ты чувствуешь себя более одиноко с тех пор, как покинул поезд. Быть одному в доме за завтраком и за чаем должно быть тоскливо. Не собираешься ли ты переехать куда-нибудь сюда поближе? И приблизительно когда ты рассчитываешь заглянуть сюда? Тебе, несомненно, трудно это заранее сказать, но я спрашиваю об этом, имея в виду смену Щербатова, а также необходимость “щелкнуть” министров. Отношение к старику, а также подлость их меня глубоко возмущают. — Я была сегодня утром у Знамения с моими свечами. Там я захватила А., и мы отправились в Красный Крест. Она посидела часок с своим другом, покуда я обошла оба дома. Радость офицеров по поводу того, что ты принял на себя командование, безгранична, и так же безгранична вера в успех. Гротен выглядит хорошо, но бледен. Затем я отправилась в наш лазарет и посидела в нескольких палатах. После завтрака у меня был прием. Затем я пошла к А., чтобы повидать Алиного мужа, который завтра возвращается на фронт, а она с детьми в город. — Мы славно покатались, — завтракали и пили чай на балконе. Сейчас Бэби просит, чтобы я взяла его с собой к Ане повидаться с Ириной Т. и с Ритой X. Но я не собираюсь там засиживаться. По возвращении оттуда закончу это письмо.

Ну, вот, посидела там 20 минут, а затем пошла помолиться и поставить за тебя свечки, мое сокровище, мой солнечный свет. “Говорят”, что ты вернешься 4-го — на совещание министров. Снова аэропланы с шумом кружатся над головой.

Бэби написал свое письмо совершенно самостоятельно. Он только справлялся у Петра Васильевича относительно правописания, когда оно его затрудняло.

Жена Гр. поспешно уехала, в надежде еще застать сына — она теперь так опасается за жизнь Гр. — Прощай, мой ангел. Бог да благословит и защитит тебя, и да дарует он тебе свою помощь во всех твоих делах!

Нежнейшие поцелуи, родной мой Ники, шлет тебе твоя старая

Солнышко.

Как хорошо, что ты виделся с Келлером! Для него, несомненно, это было большой радостью!

Могилев 31 августа 1915 г

Моя бесценная душка-женушка,

Как я благодарен тебе за твои милые письма! В моем одиночестве они являются единственным моим утешением, и я с нетерпением жду их прибытия, но никогда не знаю, когда они могут прийти.

В дни поста я каждый день бывал в церкви — либо утром, либо вечером, а кроме того был занят с Алексеевым, так что у меня мало оставалось времени для писем, и я, разумеется, запускал и свои обычные бумаги.

Здесь я выхожу только раз в послеобеденное время, хотя тут есть крохотный сад, прилегающий к губернаторскому дому, залитый солнцем и живописно расположенный.

Что говорят дети о том, что я живу в доме губернатора? Он превосходный, умный и энергичный человек. Фамилия у него некрасивая — Пильц, вот почему тут кругом масса грибов[364]. Мы ежедневно едим их, и они начинают нравиться иностранцам, особенно японскому генералу.

Сандро провел здесь два дня. Он явился с докладом, а потом у нас был долгий и интересный разговор. Он очень доволен переменой, сказал мне то же самое, что тебе писал Николай М.[365], и изумлялся тому, что я так долго терпел это фальшивое положение.

Теперь он уехал в Смоленск. Вчера сюда прибыл Кирилл. Я очень рад был повидать славного Келлера, который явился неожиданно и в тот же вечер уехал к своему кавалерийскому корпусу. К сожалению, я не мог дольше побеседовать с ним, так как в то же утро прибыл старик Горем. — день был воскресный — я принимал старика после завтрака, — но, по крайней мере, разговаривал с К. через стол, и все слушали интересные вещи, которые он рассказывал.

Он просил передать тебе свое глубочайшее уважение и признательность. Я рад, что и Алексеев о нем высокого мнения. — Как вижу, ты находишь, что Могилев чересчур далеко от дома; если помнишь, я тоже так думал до приезда сюда; но теперь он мне кажется самым подходящим местом. Он расположен в центре за всем нашим фронтом, в стороне от большого движения войск и т.п. От Царского Села он стоит не дальше, чем Вильна, и когда железные дороги опять начнут работать нормально, это вовсе не покажется далеко.

Теперь несколько слов о военном положении — оно представляется угрожающим в направлении Двинска и Вильны, серьезным в середине, к Барановичам, и хорошим на юге (ген. Иванов), где наши успехи продолжаются. Серьезность заключается в страшно слабом состоянии наших полков, насчитывающих менее четверти своего состава; раньше месяца их нельзя пополнить, потому что новобранцы не будут подготовлены, да и винтовок очень мало. А бои продолжаются, и вместе с ними потери.

Тем не менее, прилагаются большие старания к тому, чтобы подвести какие возможно резервы из других мест к Двинску. чтобы отбить неприятеля от этого места. Но опять-таки, на наши износившиеся железные дороги уже нельзя полагаться так, как раньше. Только к 10 или 12 сентября будет закончено это сосредоточение, если, Боже упаси, неприятель не явится туда раньше.

По этой же причине я не могу решиться приехать домой раньше указанных чисел. Прошу, любовь моя, не сообщай этих деталей никому, я написал их только тебе.

Как раз в эту минуту Катов[366] принес мне твое дорогое письмо вместе с другим письмом, для Н.П. Будь совершенно спокойна и уверена во мне, моя душка-Солнышко. Моя воля теперь тверда и ум более здрав, чем перед отъездом. Вчера мы хорошо — и до конца — договорились со старым Гор.; ты, вероятно, увидишь его в четверг, когда Думу закроют. Он может передать тебе наш разговор — но я совершенно забыл упомянуть о Хвостове. Лучше оставить эти вопросы до моего возвращения.

Твои милые цветы, которые ты дала мне в поезде, еще стоят передо мной на столе — они только чуть-чуть завяли. Трогательно, не правда ли?

Это письмо я окончу завтра. Спокойной ночи, моя любовь, моя птичка!

1 сентября.

День божественный. Все утро, от 10 ч. 30 м. до 12 ч. 30 м., я просидел в штабе у открытого окна, по обыкновению, и работал с моим ген. Алексеевым, а вначале и с ген. Пустовойтенко.

Вчера мы совершили восхитительную экскурсию, переехали через Днепр на пароме с нашими моторами, а вернулись в другом направлении.

Край и виды совсем великолепны и очень успокоительно действуют на душу. Бог да благословит тебя, моя возлюбленная, и детей! Горячо и нежно целую тебя и их. Аню тоже.

Навсегдатвой старый муженек

Ники.

Царское Село. 1 сентября 1915 г.

Мой милый, дорогой Ники,

Темно, серо, и я пишу при свете лампы. Спала плохо. — Просмотрела газеты как тяжело приходится нашим войскам, — против них стянуто столько сил, но Бог нам поможет! — Приятно видеть, насколько известия теперь лучше изложены. Это всех поражает. Теперь все гораздо легче понять. — Закрывается ли Дума? — Каждый день появляются статьи, что невозможно распускать ее теперь, когда она так нужна, и т.д. — Впрочем, ты ведь тоже читаешь газеты. — Надо было еще две недели тому назад закрыть ее.

Но они все продолжают преследовать немецкие имена. Щербатов обещал мне быть справедливым и не вредить им. Теперь же он подчиняется желаниям Думы, увольняет всех с немецкими именами, — бедного Гильхен[367] в два приема выгнали из Бессарабии, — он приходил жаловаться к старухе Орловой. В самом деле, он — безумный трус. Все честные люди, притом истинно русские, изгоняются, — почему, дружок, ты дал на это свое согласие? — Скорее смени его. Мы наживаем себе столько врагов вместо верноподданных. Ошибки, сделанные им за один день, придется исправлять годами. — А. получила прелестную телеграмму от Кусова — он был “безгранично счастлив”, когда узнал новость про тебя. — Она видела Безака[368] у Нини, он великолепно говорил, в восторге от ухода Джунковского, Орлова и Ник. Николай того же мнения, говорит об этом направо и налево и хорошо отзывался о Горемыкине. — Говорят, будет перерыв Думы до 15-го октября; жаль, что срок назначен опять так рано, но слава Богу, что сейчас-то она распущена. Только теперь надо усиленно работать, чтобы помешать им причинять вред по возвращении. — А печать надо хорошенько прибрать к рукам. Они намерены опять скоро выступить против Ани, значит, против меня и нашего Друга. Аня послала Воейкову письмо, полученное ею сегодня, и просила его настоять на том, чтобы Фролов запретил печатать всякие статьи против нашего Друга или А. У них военная сила, и им это легко. Воейков должен взять это на себя, твое имя не должно упоминаться. В. обязан охранять наши жизни и нас от всего, что может нам повредить, а эти статьи — против нас. Ничего не надо бояться, надо лишь принять очень энергичные меры. Ты уже показал им свою волю. Теперь ни в коем случае не надо ослабевать — раз уж начато, легко продолжать.

Операция прошла благополучно, после нее я сделала несколько перевязок.

Было очень интересно повидать молодого Ивана Орлова, — он имеет 3 георгиевских креста и Станислава с мечами и представлен к офицерскому кресту. — Он был легко контужен, двое из его людей убиты, и в аэроплан его были брошены бомбы, когда он был на земле. — Он приехал за новым. Он сбрасывает бомбы, стрелы и воззвания с предупреждением об обстреле. — Княжевич приезжал на несколько дней, вид у него хороший. Затем мы ездили кататься, — погода была хорошая и солнечная. В Павловском саду мы встретили Бэби, — он с другими мальчиками катался в своем большом автомобиле.

Как хорошо, что Кирилл тоже в ставке — ты можешь с ним поговорить по душе. Повлияй на него, чтобы он отделался от Николая Васильевича.

Завтра я со старшими девочками поеду в город, чтобы повидать наших раненых, вернувшихся из Германии, затем к чаю на Елагин, и надеюсь поставить за тебя свечку у Спасителя.

Вчера вечером мы были у Ани, где видели Шурика[369] и Юзика[370]. У меня ничего нет интересного рассказать тебе, милый. Храни тебя Господь, помоги тебе в твоей тяжелой работе и да дарует Он сил и успеха нашим войскам!

1000 поцелуев шлет тебе, мой Ники, твоя глубоко любящая старая

Женушка.

Наш Друг в отчаянии, что Его сына призывают, — это Его единственный сын, который в отсутствие отца ведет все хозяйство.

Толстый Орлов, говорит, будто ему было сказано не уходить до твоего возвращения. Он все еще надеется остаться, — его самолюбие ужасно оскорблено, — он, очевидно, забыл все, что говорил или делал, и все свои грязные денежные дела. Зинаида[371], говорят, рвет и мечет, что эти 3[372] ушли, а в соседней комнате папа Феликс[373] говорит Безаку, что он в восторге от этого!

Передай старику, что я видела его жену и двух дочерей в подъезде — они выглядят хорошо, — уехали на Сиверскую.

Царское Село. 2 сентября 1915 г.

Мой любимый,

Дивное, солнечное утро. Оба окна всю ночь стояли открытыми, и теперь тоже. — У меня теперь новые чернила, — те кончились, они были заграничного производства. Меня всегда огорчает, как мало вещей производится здесь. Все привозится из-за границы — самые простые вещи, как, например, гвозди, шерсть для вязания, вязальные иглы и множество других необходимых вещей. — Дай Бог, чтобы по окончании этой ужасной войны фабрики смогли бы сами обрабатывать кожу и меха, — такая огромная страна и зависит от других! — Молодой Дерфельден (брат кавалергарда, которого мы знали), зять Павла, вернулся с генералом Кауфманом; он говорит, что снаряжение, присланное нам из Франции, было без ключа, так что оно непригодно и должно быть переработано здесь, что возьмет очень много времени. Он телеграфировал об этом во Францию и получил ответ, что мы сами должны это сделать.

Сандро написал Ольге очень довольное письмо после свидания с тобой и первого доклада тебе. — Раньше он очень волновался и был против того, чтобы ты принимал командование, но теперь смотрит другими глазами. — Н.П. написал А. прелестное письмо, и было приятно видеть, как он все понимает — ведь его тоже напугали, хотя он скрывал это от нас; он восторгается тобой, что ты пошел против всех. Это всем еще раз доказывает, что ты прав и мудр. Его настроение опять поднялось. — Конечно, самое лучшее быть вдали от Н. и Москвы — нет гадких сплетен, свежий воздух, другая обстановка. — В городе говорят, что ты возвращаешься в субботу? — Мы поедем в город (аэроплан летает над нами, в первый раз за утро), я хочу навестить наших несчастных, вернувшихся из Германии, а затем в 1/2 часа мы пьем чай в Елагине. Говорят, Павел не выходит из своих комнат и в ужасном состоянии, что сын уезжает. Сам он рвется быть при тебе в армии и боится, что ты пришлешь сейчас за ним, когда он себя так скверно чувствует. Поэтому у него настроение очень подавленное. — Я думаю заглянуть к нему и ободрить его, но хочется иметь для него какой-нибудь ответ. — Ган[374] сделал очень неудачные снимки Бэби. Идиот — он его снял сидящим на балконе, как будто бы у него болит нога. Я запретила продавать снимки и велю ему вторично его снять. Ненаглядный мой, известия, слава Богу, хорошие. Хотя битвы очень тяжелые, и они продвигаются, но их постоянно отбрасывают.

Думцы намерены, по окончании своей работы здесь, собраться в Москве для совещания, — необходимо решительно запретить, — это вызовет только большие смуты. — Надо их предупредить, что если они это сделают, созыв Думы будет отложен на очень долгий срок. Пригрози им, как они это делают министрам и правительству. — В Москве будет еще хуже, чем здесь — надо быть строгим. Ах, если б только можно было повесить Гучкова[375]!

Ты себе представить не можешь, как меня обрадовало твое дорогое письмо! Я прекрасно понимаю, как тебе трудно найти время для писания, поэтому меня это так глубоко трогает, мой дорогой.

Вот так имя — Пильц! Но, по крайней мере, грибы приятно есть. Теперь я понимаю, почему ты доволен Могилевом, — тебя там не тревожат.

Только что получила твою телеграмму. Слава Богу, известия в общем лучше. Так тревожно, что они пытаются отрезать Вильну, но, может быть, нам удастся поймать их в ловушку, — а потом Барановыми, как странно, — что теперь там? Здесь военные люди тоже думают, что через две недели дела поправятся. — Кня.жевич находит, что при уменьи можно при тяжелой неприятельской артиллерийской пальбе уменьшить число потерь быстрым передвижением войск за пределы прицела, так как дальнобойные орудия невозможно быстро перемещать. — Немецкие войска теперь гораздо худшего качества. — Мы только что встретили поезд, уходивший на фронт. Мы друг другу махали платками и шапками.

Наши большие потери очень тяжелы, но их еще больше. — Конечно, ты там более необходим теперь, и дорогая матушка это отлично понимает. Это хорошо, что ты днем иногда выходишь.

Сегодня погода была дивная, совершенно летняя. Я с А. поехала в моих дрожках на кладбище: хотела положить цветы на могилу Грузинского офицера, умершего в Большом Дворце ровно 6 месяцев тому назад, а затем взяла ее с собою намогилу Орлова[376], где она не была после своего несчастного случая.

Затем мы пошли к Знамению. Я отстояла половину обедни и отправилась в наш лазарет, где посидела с нашими ранеными. Завтракала на балконе, потом снимала Бэби на траве. — В 21/2 часа поехала в город в клинику Ел. П.[377], где видела наших пленных, вернувшихся из Германии и Австрии. Последние из них прибыли в этом месяце. — Твоя мама была там сегодня утром. — Мы видели несколько сот человек, и еще 70 из другого лазарета, потому что они горевали, что она их не посетила. В общем вид у них — недурной, хотя среди них было несколько несчастных слепых, много безруких и безногих — двое, увы! с скоротечной чахоткой; они были очень счастливы вернуться на родину. Я сказала им, что напишу тебе о том, что видела их. Потом поехали в Елагин — Феодор до того похудел, что я сперва приняла его за Андрюшу — он продолжает страдать желудком и очень слаб. — Ирина в Крыму, тоже больна желудком и лежит. У мамы вид хороший, Ксения волнуется, что дети нездоровы и не вместе. – Феодор, Никита, Ростислав и Вася здесь, а остальные 3 в Крыму[378].

Мне так хочется, чтобы Юсупов вернулся в Москву, — я думаю, что Зинаида его из страха удерживает. — В городе очень сильное движение, у меня прямо голова закружилась. — Я утомлена, но чувствую себя хорошо. — В Елагине наш скороход Вaxmuн и скороход твоей мама (бывший матрос) внесли меня на верх. – Дивный воздух, окно широко раскрыто. — Мы обыкновенно обедаем в детской, но сегодня я предпочла остаться внизу, так как устала и все тело болит. — Я постоянно думаю о тебе, мой ангел, молюсь за тебя от всей души и тоскую более, чем могу это выразить, но я счастлива, что ты там и что я, наконец, все знаю.

До свидания, дружок, курьер сейчас уезжает. Храни и благослови тебя Господь! Целую тебя нежно и крепко обнимаю. Твоя навеки старая женушка

Аликс.

Завтра приму Куломзина[379], Игнатьева[380], и с нами завтракает твой Эристов[381]. Дона приняла трех наших русских сестер милосердия, а мама сказала, что не желает принимать немецких, теперь же чувствует, что должна это сделать, и в то же время боится быть с ними грубой. — Михень и Мавра вследствие этого тоже не смели сначала, но теперь и они их примут. — Если меня спросят, что мне отвечать? Всякая любезность, им оказанная, заставит их быть добрее с нашими, и они никогда не смогут понять, если я отклоню их просьбу и не приму их. Здесь же, несомненно, будут возмущены мною, хотя мне кажется, что с сестрами Красного Креста совсем другое дело. — Что ты об этом думаешь, скажи мне, пожалуйста, мой ненаглядный? По-моему, я могу, — ведь это женщины, и я знаю, что Эрни или Онор примут наших, — также, вероятно, и Великая герцогиня Баденская.

Как скверно пахнут эти новые чернила! Я опять надушу письмо.

Царское Село. 3 сентября 1915 г.

Мой милый, дорогой Ники.

Серый день. Проглядывая газеты, я увидела, что Литке[382] убит — как это грустно! Он был одним из тех немногих, которые еще ни разу не были ранены, и притом такой хороший офицер. Бог мой, какие потери, сердце кровью обливается! Но наш Друг говорит, что они светильники, горящие перед престолом Господа Бога, а это восхитительно! Дивная смерть — за Государя и за родину свою! Не следует слишком много думать об этом, это уж очень больно. — Сын Павла уехал вчера вечером. после того, как утром причастился. Теперь оба ее сына на фронте, — бедная женщина, а это ведь изумительно одаренный мальчик, — поэтому-то его отъезд еще больней. Он скорее, нежели всякий другой, может быть взят из этого мира страданий[383]! — Не найдешь ли ты нужным вызвать к себе Юсупова? Дай ему инструкцию и скорее отошли его обратно в Москву. Он совершенно напрасно сидит здесь в то время, когда его присутствие ежеминутно может стать необходимым, — она удерживает его здесь. Но за Москвой нужен глаз, и нужно все заранее подготовить и действовать в согласии с военными властями, иначе снова возникнут беспорядки. Щербатов — ничтожество, — чтобы не сказать хуже, — и он не сможет помочь, если возникнут беспорядки, я в этом уверена. Только бы поскорей от него отделаться и чтобы ты мог хоть мельком взглянуть на Хвостова, годится ли он для тебя, — а не то Нейдгардт (последний такой педант!).

Слава Богу, ты продолжаешь быть таким же энергичным — пусть это чувствуется во всем и во всех твоих приказаниях здесь, в гадком тылу!

Мы будемпить чай у Михень.

Вот имена сыновей Маи Плоутин. Она умоляет дать сведения о них. Не может ли кто-нибудь в твоем штабе, либо Дрентельн, постараться раздобыть справку о них?

Ну, я, как обычно, поставила мои свечки, забежала поцеловать Аню, так как она уезжала в Петергоф, — затем была в лазарете на операции.

Твой Эристов завтракал с нами. Он постарел, чуть-чуть прихрамывает, — был ранен в ногу и лежал в Киеве, — не вынес лазаретного режима и устремился к нам.

Затем я приняла Игнатьева (министра) и долго с ним обо всем беседовала, высказывала ему мое мнение относительно всего. Они должны знать мое мнение о них и о Думе. Я говорила о старике, об их безобразном отношении к нему, и обратилась к нему, как к бывшему Преображенцу,с вопросом, что стали бы делать с офицерами, которые бы подкапывались под своего командира, жаловались на него, ставили ему препятствия и выражали бы нежелание с ним работать, — они бы моментально вылетели, — он согласился с этим. Так как он хороший человек, я это знаю, то я распространилась еще о многом другом, и он, думается мне, после этого на многое стал смотреть более правильно. — Была у меня гр. Адлерберг, после чего мы приготовляли бинты на складе.

О., Т. и я пили чай у Михень. Даки тоже была там, у нее был какой-то старообразный вид, — она была даже некрасива, жаловалась на головную боль и озноб, — она была прескверно причесана. — Мы поговорили о многом, и они смотрят как должно, на все. Они тоже возмущены всеобщей запуганностью итрусостью и тем, что никто не хочет нести на себе ответственности.

Она возмущается “Новым временем” и находит, что следует принять строгие меры против Суворина. Михень известно, что Милица ведет переписку с Сувориным. Заставь полицию это выяснить, ведь это уж форменная измена.

Посылаю тебе газетную вырезку, касающуюся Гермогена[384]. Николаша снова издал приказ о нем, а ведь это касается исключительно Синода и тебя, — какое право имел он позволить ему ехать в Москву? Тебе или Фредериксу следовало бы протелеграфировать Самарину, что ты желаешь, чтоб его отправили прямо в НиколоУгрешск, так как если он останется в обществе Восторгова, то они снова заварят кашу против нашего Друга и меня. Пожалуйста, вели Фредериксу телеграфировать об этом. — Я надеюсь, они не устроят никакого скандала Варнаве; ты – господин и повелитель России, ты самодержец — помни это.

Затем я приняла генерала Шульмана из Осовца. Его здоровье все еще в неважном состоянии, а потому он еще не может вернуться на фронт. — Дядя Мекк долго пробыл у меня, и мы много говорили о делах, а затем обо всем остальном. Он находит Юсупова никуда не годным. Михень говорила, будто Феликс ей сообщил, что его отец подал прошение об отставке, но еще не получил ответа.

В городе идут крупные забастовки. Дай Бог, чтобы приказы Рузского были энергично выполнены! Мекк также весьма враждебно относится к Гучкову. Он говорит, что и другой брат[385] слишком много болтает. Милый, запрети этот московский сьезд[386],— это совершенно недопустимо: он будет похуже Думы, и опять пойдут бесконечные скандалы.

А вот еще о чем следует серьезно подумать — это вопрос о топливе — если не будет ни топлива, ни мяса, то это может вызвать скандалы и бунты. Дорога Мекка подвозит в Москву массу дров, но этого мало, а между тем об этом недостаточно серьезно заботятся.

Прости, что я тебе докучаю, родной мой, но я стараюсь собирать все сведения, могущие тебе пригодиться. — Помни о Суворинских статьях, за ними надлежит иметь наблюдение. — Надо их укротить.

Очень грустно, что невозможно привлечь беженцев к работе, они не хотят, и это скверно; они ждут, чтобы для них другие все делали, чтобы им все давали, а сами совершенно не хотят работать.

Ну, сейчас это письмо пора отправлять. Икона тебе от игумена Серафима (от него ты получил икону св. Серафима, которую ты держал в руках). Сласти, помадки от Ани.

Серый день и всего 8 градусов.

Милый, пожалуйста, посылай твоих свитских на разные заводы, фабрики, для осмотра их — твой глаз. Даже если они и не очень в этом разберутся, все же люди будут чувствовать, что ты наблюдаешь, добросовестно они исполняют твои приказания или нет. Пожалуйста, дорогой мой.

Шлет тебе нежные поцелуи, горячие молитвы и благословения, мой муженек, твоя старая

Солнышко.

Бог поможет — будь стоек и энергичен, и справа и слева — потряси и разбуди всех, и крепко ударь, когда понадобится! Тебя должны не только любить, но ибояться. Тогда все пойдет хорошо.

Правда ли, что славный Димка тоже едет в Тифлис? — Целая свита из твоих приближенных направляется туда. Это уж слишком, — он нужен тебе для иностранцев и для поручений.

Все дети тебя целуют.

Царское Село. 4 сентября 1915 г.

Мой родной, милый,

Я сегодня все утро провела в постели, так как смертельно устала и плохо спала. Голова моя не переставала работать, и я мысленно продолжала говорить — я вчера очень много говорила, и все на одну и ту же тему, покуда совершенно не одурела. А сегодня с утра снова говорила с Боткиным. Это ему на пользу, помогает мыслям его выбраться на правый путь, так как и он не вполне как должно понимал все. Приходится быть лекарством для смущенных умов, подвергшихся влиянию городских микробов, — уф!! — Она вчера получила эту телеграмму. Быть может, ты запишешь ее себе и пометишь 3-м сентября на листе с Его телеграммами, который я дала тебе перед твоим отъездом. — “Помните обетование встречи, это Господь показал знамя победы, хотя бы и дети против или близкие друзья сердцу, должны сказать пойдемте по лестнице знамя, нечего смущаться духу нашему”. А твой дух бодр, так же бодра и я, полна предприимчивости и готова разговаривать вовсю. Все должно хорошо пойти, и так оно и будет, — только нужно иметь терпение и уповать на Господа Бога! Правда, потери наши огромны, наша гвардия погибла, но все неизменно бодро настроены. Все это легче переносить, чем здешнюю гниль. Я ничего не знаю о забастовках, так как газеты (к счастью) совершенно не поминают о них.

Аня шлет тебе привет. Пожалуйста, протелеграфируй мне: “благодарю за письма, икону, помадки”. Это бы очень обрадовало ее.

Вчера в 101/2 вечерамне доложили о неожиданном приезде тети Ольги — у меня как бы остановилось сердце, я уже подумала, что один из ее мальчиков убит. Слава Богу, ничего подобного. Она только хотела узнать, знаю ли я о том, что происходит в городе, и вот мне снова пришлось в четвертый раз за этот день пуститься в разговор и пояснить ей многое, так как ей кое-что было непонятно, и она не знала, чему верить. Она была очень мила. Славная она женщина!

Вот прошение, адресованное Алексееву. Ты ведь помнишь — этот же офицер, несколько раньше, просил разрешения набрать дружину. Вот, ты обдумай это, быть может, было бы хорошо набрать такую дружину и держать ее в резерве на случай беспорядков, либо для замены какого-нибудь полка, отведенного для отдыха с позиций в тыл. — А как обстоит дело с дружиной латышей? Распустил ли ты ее, распределив ее участников по другим полкам, что ты намеревался сделать и что во всех отношениях было бы безопаснее и правильнее?

У детей начались зимние занятия. М. и А. недовольны, а Бэби ничего не имеет против и даже согласен увеличить учебные часы, а потому я сказала, чтоб уроки длились 50 минут вместо 40, так как сейчас, слава Богу, он значительно окреп. Все время приходят длинные письма и телеграммы, но я весь день с горячим нетерпением ожидаю письма от тебя.

Эристов спросил, почему у нас нет телефона, проведенного непосредственно из твоей комнаты в мою, как это было у Н. и С.[387] в Киеве. Это было бы восхитительно, и ты бы мог сообщать добрые вести или передавать какой-нибудь вопрос. Но это как тебе будет угодно, а мы бы старались тебе не докучать, так как я знаю, что ты не любишь разговаривать. Но это был бы исключительно наш частный провод, и нам можно было бы разговаривать без опасений, что ктонибудь подслушивает. Это могло бы пригодиться в каком-нибудь экстренном случае. К тому же так отрадно слышать твой нежный голос! Кто-нибудь из твоих слуг мог бы подходить в случае твоего отсутствия. Если нам понадобилось бы поговорить по делу с Воейковым, ты бы также нам это позволил. — Сейчас должна поставить свои свечки у Знамения, а потом встаю. К завтраку жду Митю Ден. затем приму командира Св. Каз. полка из Царской ставки сенатора кн. Голицына[388] по делам военнопленных, Зейме из моего поезда-склада, Хартена. ком. Тверц.— И так каждый день! Если дождь пройдет, выйду на воздух.

Хочу сегодня вечером побывать в церкви. — А. шлет тебе нежнейший привет. После завтрака погода прояснилась, и мы покатались. — Девочки были в концерте. — Так жажду новостей! Целую тебя без конца, любовь моя, и жажду тебя. Ведь ты, вероятно, приедешь всего на несколько дней? — Мне, увы, нечего тебе рассказать интересного. Мысленно постоянно с тобой. Посылаю тебе цветы, подрежь немного стебли, тогда они дольше продержатся.

Благослови тебя Бог! Навсегда твоя старая

Женушка.

Привет Кириллу, Дмитрию и Борису.

Могилев. 4 сентября 1915 г.

Моя милая душка,

Несчетно целую тебя за твои дорогие письма; последние два восхитительно пахли твоими духами, которые прошли даже сквозь конверт в виде сального пятна!

Когда увидишь Павла, скажи ему, что я намереваюсь впоследствии отправить его к армиям. Георгий теперь переходит из одной армии в другую. Он телеграфировал, что 1-го сентября в Лиде его поезд подвергся бомбардировке с аэропланов и что было убито около 20 человек!

Вчера прибыл Борисс интересными бумагами для меня от ген. Олохова[389] — он сменил Безобразова. Приятно слышать со всех сторон такие похвалы Борису и как его любит не только его собственный полк, но и другие. У меня явилась мысль назначить его походным атаманом вместо превосходного ген. Покотило[390], который недели две тому назад уехал обратно, на Дон. Я уверен, ты спросишь меня: почему не Мишу? Но я хочу попробовать подержать его около себя, а там посмотрим. Может быть, он сможет получить командование кавалерийским корпусом Хана-Нахичеванского.

Несколько дней тому назад я получил просьбу Юсупова освободить его от Москвы и согласился на это, тем более, что весьма энергичный и хороший ген. Мрозовский[391], только что назначен команд. войсками Московск. военн. округа.

Там и на войне он командовал гренадерским корпусом, знает город и покажет себя, я надеюсь, когда настанет момент.

Ты спрашиваешь моего совета насчет приема 3 германских сестер — я думаю, конечно, да, — особенно если мама принимает их. Такие вещи здесь кажутся гораздо более простыми и ясными. Голубка моя, мне так недостает тебя временами, и я чувствую себя таким одиноким!!!

Германцы вливаются в прореху между нашими войсками в Двинске и другими, что у Вильны, и это сильно озабочивает Алексеева, так как сведений и подробностей не имеется. Их кавалерийские патрули со следующей позади пехотой дошли до железной дороги у Полоцка! Это движение опрокидывает наш план подвоза резервов к двум упомянутым городам. Можно в отчаяние прийти, когда ты не в состоянии передвигать и сосредоточивать войска так быстро, как хотел бы.

Он (Алекс.) сказал мне нынче, что находит необходимым перенести ставку, и полагает, что для этого подошла бы Калуга. Это очень печалит меня, потому что я снова буду чувствовать себя далеким от армии. Он отправил кого-то, и Воейкова тоже, для выбора подходящего места. Может быть, он и прав, номне эта мысль очень не нравится. Если Бог вновь пошлет нам благословение, и мы сможем остановить это нашествие неприятеля — тогда, разумеется, ставка останется в Могилеве, что и удобно, и целесообразно — здесь все близко и под рукой.

Мой друг ген. Вильямс показал мне телеграмму о благополучном прибытии двух новых подводных лодок в Балтийское море. Теперь в нашем флоте пять английских лодок. Это, если помнишь, результат моей телеграммы к Джорджи — той, которую я послал ему перед отъездом. Видела ли ты в газетах речи Китченера и Ллойд-Джорджа о войне и роли, которую играет в ней Россия? Очень верно. Дал бы только Бог, чтоб они и французы начали теперь — давно пора!

Только что получил твое милое письмо с двумя газетными вырезками и письмом Марии. Благодарю тебя от всего сердца за все, что ты пишешь, а также за ящик со сластями, которые великолепны. Завтра приму Щербатова, который приезжает сюда, а также Поливанова. Димка Голицын просил позволения уехать впоследствии в Тифлис — он может быть хорошим помощником Никол., так как хорошо знает тамошнее общество и народ, — и я разрешил ему последовать за Н. Лучше тусть его окружают хорошие люди!

Ну, я должен кончить, уже поздно. Спокойной ночи, спи крепко, моя бесценная женушка.

5-го сент. Доброе утро, мое возлюбленное Солнышко. Пасмурно и холодно, и похоже на дождь. Мне сейчас нужно принять две депутации, а затем я отправляюсь на обычный доклад. Нынче тезоименитство Эллы. Благослови Бог, моя драгоценная женушка, тебя и детей! Всех вас нежно целую.

Неизменно твой старый муженек

Ники.

Передай, пожалуйста, А. это письмецо.

Царское Село. 5 сентября 1915 г.

Мой любимый,

Серая погода. — Армия Иванова опять имела успех, но как тяжко на севере, хотя я уверена, что Бог поможет! — Переводим ли мы туда еще войска? Прямо несчастье, что у нас так мало железных дорог!

У меня ничего нет интересного, чтобы сообщить тебе. Была вчера в нашей нижней церкви с 6 1/2 до 8 часов и много за тебя молилась, мое сокровище. Вечером мы вязали, как всегда, и легли около 11 часов. — Я должна встать и причесаться до прихода Боткина, так как послала за Ростовцевым к 10 часам. — Целую тебя!

Ну, вот, был у меня Ростовцев, и я ему сказала, что мы едем в город и чтобы он нас встретил на вокзале с Апраксиным, Нейдгардтом, Толстым. Оболенским. Так все это и было в 3 часа (М.Д. встретил нас с нашими автомобилями), и на вокзале Р. передал им мое желание посетить беженцев. — Мы поехали без предупреждения и осмотрели 5 мест, — один ночлежный дом, который стоял пустым — около Нарв.cocm.[392], где женщины с детьми спят в двух лагерях; в соседнем доме помещаются мужчины. — Многие из них ушли искать работу. — Затем мы видели место, куда их сначала привозят, записывают и где их осматривают доктора — там есть баня и столовая. — Затем были в другом месте, на бывшей шоколадной фабрике, где живут женщины с детьми, — все целовали мне руки, но со многими я не могла объясняться, так как они польки или латышки. — Вид у них был не очень несчастный и грязный. — Самое трудное найти для них работу, так как у них много детей. — Рядом с пакгаузом выстроено прекрасное новое деревянное здание, с большой кухней, столовой, спальнями и ваннами — поезда подходят прямо туда.

Но после всего этого я устала и не могу идти в церковь. — Интересно, поймешь ли ты мою телеграмму. Она написана в Эллином стиле, но А. просила меня скорее это сделать, так как Масалов говорил с ней по телефону и сказал, что Щербатов сегодня тебя увидит. — Газеты готовятся опять начать кампанию против нашего Друга и Ани. Щербатов обещал здесь Масалову остановить это, но это исходит из Москвы, и он не знает, как за это приняться. — Но это необходимо запретить. Самарин будет, наверное, продолжать в том же духе — такой позор, только чтобы и меня туда втянуть! — Будь строг! — А что насчет Юсупова? Он не намерен возвращаться и подал в отставку, хотя это никогда не делается во время войны. — Нет ли у тебя способного генерала, который мог бы его заменить? Только он должен быть действительно энергичным. — Все мужчины стали теперь бабами!

Со мной завтракала m-me Зизи, так как сегодня ее именины. Затем мы разговаривали, и я многое ей объяснила, за что она была благодарна, так как это открыло ей глаза на многое, что было неясно.

Ты знаешь, что этот рамоли Фредерикs сказал Орлову (который повторил это Зизи), что я чувствую, что он меня не любит, — так что тот продолжал оправдываться и доказывать свою невинность. Графиня Бенкендорф[393] выразила А. свой восторг по поводу его отставки, заметив, что давно пора, так как он позволяет себе говорить ужасные вещи. — Добрые старики Бенкендорф намекнули вчера А., что мне надо бы посетить беженцев, и вот я немедленно это сделала, потому что знаю, что это может вызвать интерес к этим несчастным существам.

Фабрики возобновили свою работу, но в Москве, боюсь, еще нет.

Кусов писал (он не получил ни одного письма от А. и очень огорчен, что мы его все забыли), что он сильно обрадован известием о тебе и объяснил своим солдатам значение этого события. У него много материала для писем, — много вещей, о которых ты не знаешь, и которые делаются не так, как следует, — но он не рискует писать открыто. — Зизи меня спросила, кто этот генерал Борисов, который при Алексееве, так как она слыхала, что он пользовался нехорошей репутацией во время японской войны!

Сегодня утром зашла на 1/2 часа в церковь, затем была в лазарете (но не работала) — там лежат восемь человек из твоего 3-го стрелкового полка, раненных 30-го, — один из них сказал, что все жаждут мира, — это я впервые услыхала! — Они вообще много болтали. — До свидания, мой дорогой ангел, целую и благословляю тебя, тоскую по тебе.

Навсегда твоя старая

Женушка.

Я сказала М. Ден, что ты намереваешься послать свою свиту осмотреть возможно большее число заводов и фабрик. Он нашел, что это блестящая мысль, так как все почувствуют присутствие твоего глаза повсюду. — Начни их посылать и вели им представлять тебе доклады. — Это произведет на всех великолепное впечатление и поощрит к дальнейшей работе. — Составь список свободных свитских (без немецких фамилий): Дм. Шереметев, так как он свободен, Комаров (раз он сам тебе это говорит), Вяземский, Жилинский, Силаев, — “менее способных” ты можешь посылать в более спокойные и безопасные места; Митя Ден, Ник. Михайлович (так как он в хорошем настроении духа), Кирилл, Баранов. Только сделай это немедленно, дружок. — Если я тебе надоедаю, то извини меня, но я должна быть твоей памятной запиской. — Михень пишет про того же человека, что Макс и Мавра. Фрици ручается за него, что он не шпион и благородный человек. — Бумаги, касающиеся его, я думаю, находятся в городе в Главном Штабе; это Николаша приказал его засадить. — Он с самого начала войны сидит в настоящей тюремной камере, с маленьким оконцем, как преступник, — вели его содержать прилично, как других пленных офицеров, если не желают его выменять на Костиного[394] адъютанта. Он написал Адини[395], что слух о войне дошел до него, когда он был “высоко в горах Кавказа в научной экспедиции”, и тогда он помчался обратно по кратчайшей дороге. — Он доехал до Ковеля 20-го июля и на станции узнал об объявлении войны — поезда уже дальше не шли. — Он назвался офицером и попросил разрешения проехать через Швецию или Одессу; но вместо этого его взяли в плен, посадили в тюрьму в Киеве, как шпиона, где его до сих пор и держат. Он клянется честью, что только путешествовал, без всяких злых умыслов, и был далек от какого бы то ни было шпионства. Он страдает от разлуки с женой и детьми и от того, что не может исполнить своего долга. — Он умоляет, чтобы его обменяли или, по крайней мере, улучшили его положение. — Бедный Илото, если его, не повинного ни в чем, заключили в тюрьму, то чем скорее его выпустят и будут с ним обращаться, как с германским офицером, захваченным в России после объявления войны, тем это будет лучше и корректнее. — Когда Михень справлялась о нем, ей ответили, что ничего против него не имеют. Сазонов только сказал, что он давал о себе неправильные сведения — не то холостой, не то на свадебном путешествии — но это ничего не значит (может быть, есть какая-нибудь любовная интрига), и когда за него опять просили, то Никол. или Янушкевич ответили, что не помнят причины его ареста, но, очевидно, таковая имеется и поэтому он должен там оставаться. Это слабо, как сказали бы дети. — Ах, вот Михень посылает мне письмо его жены к Адини. — Они хотели путешествовать, он собирался показать ей Петроград и Москву, отдохнуть после тяжелой работы и освежить свои знания русского языка. Они выехали из Штеттина в начале июля 1914 г. Ради предосторожности муж ее захватил дипломатический паспорт(?). — В последнюю минуту их друзья из Курляндии дали им знать, чтобы они не приезжали, так что они провели неделю в Петрограде, неделю в Москве и осматривали город. — Там они расстались, так как ее плохое здоровье помешало ей сопровождать его на Кавказ к друзьям. — Она ежедневно получала от него известия, сначала из Тифлиса, затем из окрестностей его, где он гостил у Н.Ф. Кутшенбах. которого с женой убили во время войны. Через германского консула в Тифлисе он достал билет в Берлин, но доехал лишь до Ковеля. — Единственная немецкая сестра милосердия, которая находится здесь, фон-Пассов — его невестка, — она теперь приехала сюда, чтобы осмотреть наших пленных. — Помести его в приличные условия, он рискует потерять здоровье, и Фрици ручается за него. — Если ты не можешь его обменять, то, по крайней мере, пусть он живет в хороших условиях, со светом и воздухом. — Извини, что я пишу тебе все это, но тебе следует знать то, что Адини слыхала, — не следует быть жестоким, что неблагородно, и надо, чтобы после войны хорошо об нас отзывались. Мы должны доказать им, что стоим выше их “культуры”. — Я очень тебе надоедаю, извини меня, но ты не преследуешь так, как Н. и Янушк. Они были так безжалостны в Б. провинциях. Это не вредит войне и не означает мира.

Горемыкин придет ко мне завтра в 3 — очень неудобный час, но он только тогда и свободен. — Передай Н.II., что мы очень благодарим его за письма и приветы. Храни тебя Господь! — Еще раз тысяча горячих поцелуев.

Холодно и идет дождь.

Передай мой сердечный привет и пожелания Дмитрию.

Царское Село. 6 сентября 1915 г.

Мой любимый, дорогой Ники,

Каждое утро и вечер я крещу твою подушку и одну из твоих икон. — Я тебя всегда крещу, когда ты спишь, а я встаю, чтобы поднять занавески. — Твоя жена спит совсем одна здесь, и ветер меланхолично завывает в трубе. Как тебе должно быть тоскливо, мой дружок! — Надеюсь, что твои комнаты, по крайней мере, не слишком безобразны? — Не может ли Н.П. или Дрентельн их снять? Целый день с нетерпением жду твоей телеграммы, а она приходит или во время обеда или только к 11 час. вечера.

Столько теперь желтых и красных листьев и — увы! многие уже падают. Печальная осень наступила. Раненые приуныли, так как не могут сидеть на воздухе, и члены их болят от сырости, — они все стали барометрами. — Мы их как можно скорее отсылаем в Крым.

Таубе вчера уехал с некоторыми другими в Ялту (его рана нуждается в особом уходе), мой маленький Иванов тоже. — А. вчера с нами обедала. — Сегодня рожденье Изы, поэтому я ее пригласила сегодня с Аней к завтраку.

О, дорогой мой, — уже две недели, как ты уехал, — я так тебя люблю и жажду обнять тебя и покрыть твое дорогое лицо нежными поцелуями и смотреть в твои большие, чудные глаза! Теперь ты не можешь помешать мне говорить тебе это, гадкий мальчик.

Когда доставишь ты нашим дорогим войскам эту радость? Наврузов написал, что он, наконец, через 9 месяцев попробовал вернуться в свой полк, но доехал только до Kapca, так как рана его вторично открылась, — свищ, — и ему нужны перевязки. Таким образом, его надежды опять рухнули, но он просил работы у Ягмина. и тот назначил его в Армавир, для обучения молодых солдат, а также для наблюдения за молодыми офицерами, так что марш. эксп. дает ему занятие.

Так приятно, когда наши дорогие раненые помнят нас и пишут нам. M-me Зизи тоже часто получает весточки от тех, которые лежали в Большом Дворце.

Имеешь ли ты известия от Миши? — Я понятия не имею, где он. — Заставь его немножко пожить с тобою — вдвоем, возьми его совсем к себе. — H.П. пишет очень довольные и бодрые письма, — все лучше, чем город.

Оказывается, тетя Ольга перед визитом ко мне примчалась в отчаянии к Павлу со словами, что революция уже началась, будет кровопролитие, нас всех прогонят, что Павел должен спешно бежать к Горем. и т.п., — бедная женщина! — Ко мне она пришла уже спокойнее и ушла совсем успокоенной, — они обе с Маврой испугались, — вероятно, и до них дошла атмосфера Петрограда.

Пасмурно и только 5 градусов. — Старшие девочки пошли в церковь в 9 часов, а я пойду с остальными в 101/2. — Иза простудилась — у нее 38 сегодня утром, так что она должна лежать. — Известия с фронта опять совсем хорошие на юге. Но германцы совсем близко or Вильны, это ужасно — силы их там огромны. Ты телеграфировал, что написал мне, так что я с нетерпением жду письма, милый, — грустно переписываться только по телеграфу, по которому ничего нельзя сообщить. Но я знаю, что у тебя нет времени писать, а после тяжелой работы очень трудно и скучно садиться за писание писем. Кроме того, у тебя каждая минута занята, я это знаю, мой родной.

У меня был Маркозов от 6 1/4 до 8 часов, так что должна писать во время еды, страшно интересно. — Все, что он говорил, может быть полезным для разъяснения разных недоразумений. — сегодня не могу всего тебе написать. Старик был у меня, — ему очень трудно, министры скверно к нему относятся. Кажется, они намерены просить отставки, — и хорошо делают! Сазонов больше всех кричит, волнует всех (даже если его совсем не касается), не ходит на заседания Совета Министров это ведь неслыханная вещь! Председатель должен был бы ему сказать, что ты слышал об этом и очень им недоволен. Я это называю забастовкой министров. Затем они распространяют и рассказывают все, что говорилось и обсуждалось в Совете, а они не имеют права этого делать, это очень сердит старика. Тебе следовало бы телеграфировать старику, что ты запрещаешь разглашать то, о чем говорилось в Совете Министров и что никого не касается. Есть вещи, которые могут и должны делаться известными, но, конечно, не все. Если он в чем-либо тебе мешает, служит помехой твоей работе, то уволь его (он сам все это говорит), но если ты его удерживаешь, то он исполнит все твои приказания и приложит к этому все свои усилия. Он просит тебя обдумать это к твоему возвращению и решить окончательно, а также найти преемников Сазонову и Щербатову. — Он сказал Щербатову, что находит необходимым присутствие в Москве человека, им назначенного, для участия на всех предстоящих съездах, чтобы запретить дебатировать вопросы, их не касающиеся. Как министр внутренних дел, он имеет право на это. Щербатов сперва на это согласился, но, повидав некоторых москвичей, переменил мнение и больше уже не соглашался. Горемыкин просил его тебе все это высказать — сделал ли он это? Ответь мне. Затем он просит тебя скорее отправить Мрозовского в Москву, так как его присутствие может понадобиться там каждый день. Я не одобряю ухода Ю. (это ее вина)[396], но он не многого стоил. — Вот теперь мы очистили Вильну — какой ужас! Но Бог поможет, — это не наша вина, мы понесли такие огромные потери. Скоро праздник Пречистой Девы — 8-го числа (это мой день, помнишь m-r Philippe?), — и она нам поможет!

Наш Друг телеграфировал, — вероятно, в ответ на ее письмо, посланное с Его женой, — и Он так говорит про все внутренние затруднения: “что вас смущает, не бойтесь, Покров Матери Божией над вами — ездите во славу больницам, враги пугают, верьте”. Ты знаешь, что страха у меня нет. В Германии меня теперь тоже ненавидят, — Марк. это рассказал, — и я понимаю, что это вполне естественно.

Я понимаю, как тебе должно быть неприятно менять твое местопребывание, но, конечно, тебе необходимо быть подальше от боевой линии. Но Бог не оставит наши войска — они такие храбрые.

Должна кончать письмо, дружок. Относительно Бориса — хорошо, но разве сейчас подходящее время? Заставь его остаться на фронте, а не возвращаться сюда. Он должен начать вести лучшую жизнь, чем в Варшаве, и оценить великую честь для такого молодого, как он, быть при тебе.

Конечно, жаль, что это не Миша. Немецкие сестры милосердия выехали в Россию, матушка не успела их повидать, — меня же они и не спрашивали — вероятно, ненавидят. О, мое сокровище, я так тоскую по тебе, тяжело не иметь возможности обнять тебя и поцеловать! Ты так одинок в своем беспокойстве о военных событиях. Да благословит, поможет, укрепит и утешит тебя Господь! Навсегда твоя старая

Женушка.

Царское Село. 7 сентября 1915 г.

Дорогой, любимый муженек,

Холодно, ветрено, дождливо, — дай Бог, чтобы дороги испортились! Я прочла газеты — ничего не сказано про потерю Вильны — и опять все мешается — успехи и неудачи, — да иначе и быть не может, — и радуешься малейшему успеху. Я не думаю, чтобы враг отважился еще продвинуться вперед, — было бы безумием войти в глубь страны, потому что позднее настанет ведь наш черед наступать. Хорошо ли поступает снаряжение, снаряды и ружья? Пошлешь ли ты людей из своей свиты для ревизий? Твоя бедная голова, должно быть, сильно утомлена всей этой работой, в особенности внутренними вопросами. Теперь резюмирую то, что сказал старик. Надо найти нового министра внутренних дел (я ему сказала, что ты еще не решил относительно Нейдгардта, — может быть, по возвращении ты еще раз подумаешь о Хвостове), также заместителя Сазонову, которого он находит совершенно невозможным: потерял голову, волнуется и кричит на Горемыкина. И, наконец, вопрос: намерен ли ты держать последнего? Но, конечно, не надо министра, ответственного перед Думой, как они добиваются. Мы для этого не созрели, и это было бы гибелью России. Мы не конституционная страна и не смеем ею быть. Наш народ для этого необразован и не готов. Слава Богу, наш император — самодержец, и должен оставаться таким, как ты это и делаешь, — только покажи больше силы и решимости! Я все-таки поскорее бы убрала Самарина и Кривошеина;последний сильно не нравится старику, он виляет — и левый, и правый — и возбужден невыразимо. Горемыкин надеется, что ты не примешь Родзянко (ах, если бы удалось найти на его место хорошего, энергичного человека, который держал бы Думу в руках). Бедный старик искал у меня поддержки, говоря, что я “сама энергия”. На мой взгляд, лучше сменить бастующих министров, а не председателя, который еще великолепно будет служить, если ему в сотрудники дадут приличных, честных, благонамеренных людей. Он только и живет для службы тебе и твоей стране, знает, что дни его сочтены, и не боится смерти от старости, или насильственной смерти от ножа или выстрела. Но Бог и Пресвятая Дева его сохранят! Наш Друг прислал ему ободряющую телеграмму. Маркозов — нет, я сначала кончу про Г. — он просит найти кого-нибудь для Москвы и, кроме того, поскорее послать туда Мрозовского, так как эти съезды в Москве могут стать слишком шумными, и поэтому там необходимо иметь глаз и голос министра внутренних дел. Да, кроме того, это и вполне законно, так как Москва на военном положении и непосредственно подчинена министру внутренних дел, — верно? Он считает, что Нератов[397] не годится на место С.[398] (я только так назвала его имя). Он с детства знает его и говорит, что он никогда не служил за границей, а это нельзя для такого места. Но где же найти людей? – Извольского[399] с нас довольно, — он не очень верный человек, — Гирс[400] мало чего стоит, Бенкендорф[401] — одно его имя уже против него. Где у нас люди, я всегда себя спрашиваю, и прямо не могу понять, как в такой огромной стране, за небольшим исключением, совсем нет подходящих людей? Мой разговор с Маркозовым был очень интересным (он немного слишком самонадеян). Он может рассказать много полезных вещей и устранить недоразумения. Поливанов его хорошо знает, и он уже уладил один вопрос. Оказывается, был приказ о снятии погон с пленных офицеров, что вызвало сильное негодование в Германии, что я вполне понимаю — зачем унижать пленного? Это один из неправильных приказов ставки в 1914 г., — слава Богу, что теперь это все изменено. Он тоже понимает и согласен с тем, что мы должны стараться быть правыми, а иначе они немедленно отплачивают нам тем же. И когда, наконец, эта ужасная война окончится и ненависть утихнет? Я жажду, чтобы про нас говорили, что мы всегда благородно поступали. Для офицера уже достаточно тяжело попасть в плен, и они не забудут унижений и жестокостей, — пусть они унесут с собой на родину воспоминание о христианском, благородном обращении. Никто не просит роскоши. Они действительно облегчают и улучшают положение наших пленных — я видела фотографии наших раненых, сделанные Максом в Сааламе — имение тети Маруси[402] — в саду около русской хижины, в которой Макс когда-то играл, — у них сытый и довольный вид. Их самая сильная ненависть прошла, а наша искусственно поддерживается противным “Новым временем”. Я должна поскорее одеваться, так как у нас сейчас операция, а до этого я хочу поставить свечки и помолиться за тебя, как всегда, мое сокровище, мой ангел, мое солнышко, мой бедный многострадальный Иов[403]. Осыпаю тебя поцелуями и грущу, что ты так одинок.

Операция прошла благополучно. Днем мы ходили в лазарет Большого Дворца. Куломзин приходил ко мне представляться и принес отчет о деятельности Романовского комитета; очень интересный разговор о всяких вопросах.

Вот тебе, дружок, список имен лиц (очень, к сожалению, небольшой), которые могли бы быть кандидатами на место Самарина. — А. получила этот список от Андрон., который говорил об этом с митрополитом. Он был в отчаянии, что Самарин получил это место, так как он ничего в церковных делах не понимает. Он, вероятно, видался с Гермогеном в Москве, — во всяком случае, он посылал за Варнавой, оскорблял и бранил при нем нашего Друга, — сказал, что Гермоген был единственный честный человек, потому что не боялся говорить правду про Григория, и за это был заключен, и что он, Самарин, желает, чтобы В. пошел к тебе и сказал бы тебе всю правду о Григ., но В. отвечал, что не может этого сделать, только если тот ему сам скажет и пошлет от себя. Я немедленно телеграфировала старику, чтобы он принял В. и расспросил его обо всем. Надеюсь, что старик затем поговорит серьезно с С. и задаст ему головомойку. Ты видишь теперь, что он не слушает твоих слов — совсем не работает в Синоде, а только преследует нашего Друга. Это направлено против нас обоих — непростительно, и для теперешнего тяжелого времени даже преступно. Он должен быть уволен. — Вот тебе: Хвостов (министр юстиции) очень религиозный, знающий церковь, сердечный и преданный тебе человек. Гурьев (Директор Канцелярии Синода) — очень честный, давно служит в Синоде (любит нашего Друга).

Он называл еще Макарова[404], бывшего министра, но он совершенно неподходящ, — мелкая, ничтожная личность.

Но он[405] продолжает восхвалять Хвостова[406] и убеждает в этом Горемыкина. Он хочет ему его представить, чтобы старик убедился, что этот человек готов дать себя разрубить на куски для тебя (он постоит за нашего Друга и никому не позволит о Нем плохо отзываться). Его бестактность ничего не значит теперь, — нам нужен энергичный человек, знающий людей, и с русским именем. Куломзин тоже ненавидит “Новое время”' и находит, что “Моск. в.” и “Русское слово” гораздо лучше. Я немного беспокоюсь о том, что происходит в Москве. Андрон. говорит, что Петр. забастовки[407] вызваны огромными промахами Щербатова, который сажал в тюрьму людей, совершенно непричастных к делу. Надеюсь, что Воейков меньше слушает Щ. — он такое ничтожество, слабовольный, и очень этим вредит.

Какие мои письма к тебе скучные! Но мне так хочется тебе помочь, дружок, и многие обращаются ко мне, чтобы передать тебе разные вещи.

Соня Ден пила с нами чай, она едет в Кореиз, так как ей нужен лучший климат. Она счастлива, что ты там, и вполне понимает твое пребывание там в эти трудные времена. Вчера мы пили чай у Мавры в Павловске. — Т. Ольга тоже там была, — она нездорова; в воскресенье она работала от 10 ч. до 2 1/2 час. в лазарете и переутомилась, но не хочет слушать благоразумных советов.

Я её понимаю, и по опыту знаю, что надо меньше делать, — увы, — поэтому я реже работаю, чтобы сохранить свои силы для более важных вещей.

Вчера мы провели вечер у Ани, где был также Шурик, Юзик, друзья Марии и Алекс. Павлович[408], который рассказывал нам про ставку — он завтра опять туда едет.

Посылаю тебе письмо А. про ее брата, хотя я ей советовали его не посылать, ты ведь сам от себя сделаешь все, что надо, для мальчика, который так много работал. Сейчас должна одеваться, чтобы идти в церковь. Холодно, сыро и дождливо — пусть по крайней мере хорошенько испортятся дороги. С нетерпением жду известий — Бог поможет! До свидания, мой дорогой, покрываю твое лицо нежными поцелуями — так хочется обнять тебя и забыть все хоть на минуту!

Навсегда твоя старая

Солнышко.

P.S. Вот еще письмо дорогого Бэби.

Могилев.

7 сентября 1915 г.

Мое возлюбленное Солнышко,

Горячее тебе спасибо за твое милое письмо, в котором ты писала о своем посещении беженцев в разных местах города! Какая превосходная мысль и как хорошо, что ты сама побывала и видела все сама! О том, как работает твоя голова, я могу судить по обилию предметов мыслей и имен, о которых ты говоришь в своих письмах. Я справлюсь относительно Плото и постараюсь сделать, что можно будет. Это правильно — посылать членов свиты на те заводы, которые работают на армию, и я скажу это старику, который припадает к твоим стопам!

Вчера неожиданно вернулся Георгий; вид у него загорелый и здоровый; он видел 30-й армейский корпус, но не мог пробраться к гвардейцам северной армии, так как шли жестокие бои. Он рассказал мне уйму интересных вещей. Нынче я отправил Кирилла навестить ген Иванова и его три великолепных армии после их недавних успехов. Он везет с собой свыше 4.200 крестов, а также офицерские ордена; он в восторге, что получил такое дело.

Вчерашний день, хоть и воскресный, был очень деловой. В 10 ч. церковь, от 11 до 12 ч. 30 м. — работа в штабе, большой завтрак, потом доклад Щербатова; я сказал ему все. Получасовая прогулка в саду; от 6 до 7 ч. 30 м, — доклад Поливанова в присутствии Алексеева, а после обеда его частный доклад, а затем куча паршивых бумаг для подписи. Щербатов на этот раз произвел на меня гораздо лучшее впечатление, чем в Царском: он робел гораздо меньше и рассуждал здраво. Насчет Москвы он повторил, что нет оснований тревожиться съездом[409], ибо если они вынесут глупые резолюции, то их не разрешат к напечатанию, и таким образом никакой беды не выйдет. Правильно!

Я тоже люблю тебя и очень много дал бы, чтобы угнездиться около тебя в нашей удобной старой постели; моя походная постель так жестка и тверда! Но я не должен жаловаться — сколь многие спят на сырой траве или в грязи!

Благослови тебя Бог, любовь моя, и детей! Нежно и страстно целую тебя без счета.

Неизменно твой старый муженек

Ники.

Царское Село.

8 сентября 1915 г.

Мой любимый,

Жажду узнать, какие новости. Вот уже 10 1/2 часов, а “Новое время” еще не выходило. Я не знаю совсем, что происходит, потому что больше не получаю телеграмм, как раньше, когда ты был в ставке. Очень холодно, ночью было всего 3 градуса, пасмурно и ветрено. Старшие пошли к обедне в 9 часов, а младшие сейчас, я тоже за ними пойду. Только что читала огромнейший доклад Ростовцева. Княгиня Ухтомская, муж которой в 4-м стрелковом полку, очень беспокоится за него, так как некоторые товарищи его рассказали ей, что видели его, как он был ранен и упал, тогда как никто из санитаров его не принес, — привез ли Борис списки? Но это могло случиться и позднее. В городе ходят слухи, будто вся гвардия была окружена, но я ничему неофициальному не хочу верить. Иду одеваться для церкви.

Служба вчера была хорошая и пели хорошо.

Дорогой, так трудно, когда есть что-нибудь, что необходимо тебе немедленно сообщить, и я не знаю, не читает ли кто-нибудь наших телеграмм. Я опять принуждена была телеграфировать тебе неприятную вещь, но нельзя было терять времени. Я просила ее записать, как сумеет, разговор Суслика[410] в Синоде. Этот маленький человечек вел себя с замечательной энергией, защищая нас и нашего Друга, и резко отвечал на все их вопросы. Хотя митрополит очень недоволен С., все же он во время этого расспроса был слаб и — увы! молчал. Они хотят выгнать Варнаву и поставить Гермогена на его место, — видал ли ты когда-нибудь такую наглость? Они не смеют этого сделать без твоей санкции, так как он был наказан по твоему приказанию. Это опять Николашины дела (под влиянием женщин). Он его заставил, — без всякого права, — оставить место и уехать в Вильну, чтобы жить там при Агафангеле[411], и, конечно, этот последний, С. Финлянд.[412] и Никон[413] (этот злодей с Афона) в течение трех часов нападали на В. по поводу нашего Друга. Сам. поехал в Москву на 3 дня, — наверное, чтобы повидать Гермогена. Посылаю тебе газетную вырезку о том, что ему разрешено, по приказанию Н., провести 2 дня в Москве у Вост.[414],— с каких пор имеет он право вмешиваться в эти вопросы, зная, что по твоему приказанию Гермоген был наказан? — Как они смеют идти против твоего разрешения насчет величания[415]? До чего они дошли! Даже там господствует анархия! И это все вина Н., так как он (намеренно) предложил Самарина, зная, что этот человек сделает все, что в его силах, против Григ. и меня. Но теперь и тебя в это втянули, и это преступно, — особенно в такое время. Несколько раз уже старик предупреждал С. не затрагивать этого вопроса, — поэтому он сильно оскорблен, — он это сказал В. Он находит, что С. должен немедленно уйти, иначе они вынесут в публику всю эту историю. Я нахожу, что этих двух епископов надо немедленно выгнать из Синода. Пусть Питирим займет там место, так как наш Друг боится, что Н. будет его преследовать, если узнает, что П. почитает нашего Друга. Найди других, более достойных епископов. Забастовка Синода в такое время ужасно непатриотична и нелояльна. Почему они во все это вмешиваются? Пусть они теперь поплатятся за это и узнают, кто их повелитель. Посылаю тебе газетную вырезку (ты скажешь “опять”) — нет, я лучше сама тебе это выпишу. Львов[416] разрешил В.И. Гурко[417] говорить в Москве, и тот между прочим сказал: “Мы желаем сильной власти — мы понимаем власть, вооруженную исключительным положением, власть с хлыстом” (докажи им теперь всюду, где можешь, что ты самодержавный повелитель), “но не такую власть, которая сама находится под хлыстом”. Это — клеветническая двусмыслица, направленная против тебя и нашего Друга. Бог их за это накажет. Конечно, это не по-христиански так писать — пусть Господь их лучше простит и даст им покаяться!

Варнава рассказал Гор., как любезен был с ним губернатор до его приезда сюда, пока не получал гадких приказаний от Щербатова, т.е. Самарина. Про меня он сказал Суслику, что я глупая баба, а про А.[418] такие отвратительные вещи, которые он даже не может повторить. Горемыкин настаивает на его немедленном увольнении. Посмотри в моем письме, дней 5 тому назад, я назвала тебе одного, которого рекомендует наш Друг. Только все это надо сделать поскорее, тогда и результаты будут лучше. Самарин и Щербатов знают твое мнение и желания, но они с ними не считаются, вот в чем главное.

Отдай определенные приказания старику, тогда ему легче будет их исполнять. Он жаловался Варнаве, как ему трудно работать, имея всех против себя. Если б ты только мог дать ему новых министров! Самарин приказал В. поехать к тебе. Это было бы, конечно, хорошо, — он мог бы тебе все рассказать, — но это отнимет у тебя время, а теперь надо торопиться с решениями. Ты теперь сам видишь, что С., как С.Ив.[419], — непоправимо узкий человек. Он должен заботиться о своих церквах, духовенстве и монастырях, а не о том, кого мы принимаем, — теперь его мучит совесть. Вот и выходит: “кто другому яму роет, сам в нее попадет”, — как было и с Н. — Скорей смени министров. Он не может больше с ними работать. Если ты дашь ему категорическое приказание, он может им передать, — это легче, — но разговаривать с ними он отказывается. Великолепно было бы выгнать некоторых из них и оставить старика, — они этого заслуживают, — обдумай это, пожалуйста .

Тяжело не быть с тобою и не иметь возможности спокойно поговорить обо всем!

Насчет известий с войны наш Друг пишет следующее (прибавь это к твоим остальным телеграммам): “8сентября. Не ужасайтесь, хуже не будет, чем было, вера и знамя обласкает нас”. — Посылаю тебе телеграмму от Е. Витгенштейн, урожденной Набоковой (большой друг Гротена, была в Мариином поезде). Она просит прислать ей медалей. Ты, может быть, дашь Фредериксу распоряжение об этом — и телеграмму тоже. Иконы я могу ей прямо прислать.

Вот тебе, дружок, речь Хвостова. Читая ее, ты поймешь, почему Павел ее не одобрял. Он открыто выступает против Джунковского. Сохрани ее на всякий случай, и, если будут на него нападать, ты всегда можешь сослаться на эту его речь. Она исполнена ума, честности и энергии. Видно, что этот человек жаждет быть тебе полезным. — Приказал ли ты водворить порядок и справедливость в балтийских провинциях? Это необходимо, — бедные люди очень там страдают.

Только что прочла до конца речь Хвостова, — очень толковая и интересная, но я должна сказать, что наша собственная славянская натура, лишенная всякой инициативы, виновата во всем. Мы должны были бы с самого начала удержать банк в наших руках. Раньше никто не обращал на это внимания, теперь все ищут всюду немецкого засилья. Но уверяю тебя, что мы сами навлекли его на себя своей ленью. — Обрати внимание на стр. 21, 22 про Джунковского — какое он имел право телеграфировать такую вещь? Это было возможно лишь при исключительных обстоятельствах, и это звучит отвратительно. — Я думаю, что тебя это все заинтересует, так как знакомит с его взглядами на банк и т.д. Затем посылаю тебе письмо А. про Варнаву и Синод. Анастасия тебя целует и извиняется, что не написала, но мы поехали кататься (конечно, девочки мерзли), а затем в Дом Инвалидов, где разговаривали со всеми в течение 1 1/2 часов. Мы заехали за Аней в прелестный домик графини Шуленбург. Затем они пошли в свои лазареты, а после чаю — к Ане, чтобы поиграть с молодежью.

Голова кружится от всех разговоров, но дух мой бодр, — дружок, и готов на все, что тебе надо. Варнава завтра придет ко мне. Продолжай быть энергичным, дорогой мой, пусти в ход свою метлу — покажи им энергичную, уверенную, твердую сторону своего характера, которую они еще недостаточно видели.

Теперь настало время доказать им, кто ты, и что твое терпение иссякло. Ты старался брать добротой и мягкостью, которые не подействовали, теперь покажи обратное — свою властную руку. Кусов написал А., между прочим, что жалко, что такой человек, как Михеев[420], приехал от твоего имени, так как он не умеет вести себя в качестве твоего представителя и говорить. — Ангел мой, мне так грустно надоедать тебе каждый день, но я не могу иначе. Жажду целовать тебя и смотреть в твои любимые глаза. Благословляю и целую тебя без конца, с истинной и глубокой преданностью. — Храни и направи тебя Господь!

Навсегдатвоя старая

Женушка.

Не думаешь ли ты отослать Дмитрия обратно в полк? Не позволяй ему слоняться без дела. Это для него прямо гибельно. Он ни на что не будет годен, если характер его не исправится на войне. Он был на фронте всего лишь один или два месяца.

Царское Село. 9 сентября 1915 г.

Мой родной, милый,

Вот, наконец, солнечное утро, и мы, “конечно, поедем в город”, как говорит Ольга. Но ничего не поделаешь, я должна идти в лазарет. — Вчера мы были в инвалидном доме. Я в течение 1 1/2 часа говорила с 120 солдатами, а затем еще с целой массой, которые все собрались в одной комнате. Но почему я тебе все это пишу? Ведь я вчера уже писала тебе — я совсем ошалела. — Слава Богу, что известия на севере немного лучше, т.е. около Вильны — Двинска. Ты сообщил, что мы очистили Вильну прошлой ночью, но они ведь еще не успели в нее вступить? — С нетерпением жду сегодня обещанного тобою письма — это для меня всегда такая радость! — Вот! получила сейчас твое драгоценное письмо и сердечно благодарю за него. Я держу его в левой руке и целую его, мой друг. — Как m-me Плаутин несказанно обрадуется, когда узнает, что ее сыновья невредимы! Очень благодарю за то, что ты справился. — Какая чудная телеграмма от нашего Друга!

Это хорошо, что ты теперь взял к себе Кирилла, после Георгия, — таким образом они чередуются друг с другом. Только не посылай[421] Дмитрия. Он слишком молод и воображает о себе. Хотелось бы мне, чтобы ты его отослал от себя! Только не говори, что я этого желаю.

Да, у тебя масса дела. — Щербатов произвел на тебя лучшее впечатление, но, по-моему, он никуда не годится, слишком слаб и не хочет работать дружно со стариком. Вот видишь, до чего они[422] договорились в Москве, — опять о тех же пунктах, которые они решили сначала выключить, и об ответственном министерстве. Ведь это совершенно невозможно, даже Куломзин это ясно видит. Неужели они действительно имели нахальство послать тебе телеграмму, которую собирались отправить? — Как бы хорошо дать им почувствовать железную волю и руку! До сих пор твое царствование было исполнено мягкости, теперь должно быть полно силы и твердости. Ты властелин и повелитель России, Всемогущий Бог поставил тебя, и они должны все преклониться перед твоей мудростью и твердостью. Довольно доброты, которой они не были достойны. Они думали, что смогут обернуть тебя вокруг пальца. Все, о чем они говорили в Москве, было вчера напечатано в газетах!

Сегодня я видела бедного Варнаву. Милый мой, это отвратительно, как С. обращался с ним, сначала в гостинице, а затем в Синоде. Это прямо неслыханный допрос, и он так гадко отзывался о Григ. — и называл Его самыми ужасными словами. Он заставляет губернатора следить за всеми Его телеграммами и пересылать их ему. Как преступны его слова насчет величания — что ты не имеешь права разрешать такой вещи, на что В. благоразумно ему ответил, что ты главный покровитель церкви, а С. дерзко возразил, что ты еераб. — Как безгранично нахально и более чем неприлично, развалившись в кресле, скрестив ноги, расспрашивал он епископа про нашего Друга! — Когда Петр Великий по собственному почину приказал величание, это было немедленно исполнено, на самом месте и в окрестностях. После величания панихиды прекращаются (как когда мы были в Сарове, прославление и величание шли одновременно), а они теперь опять заказали панихиды и сказали, что не исполнят твоего приказания. — Дружок, ты должен быть тверд и заявить Синоду категорически, что ты настаиваешь на исполнении своего приказания, и величание должно продолжаться! В этих молитвах мы теперь нуждаемся больше, чем когда-либо. — Они должны знать, что ты очень ими недоволен, и прошу тебя, не допусти, чтобы прогнали В. — Он великолепно постоял за нас и Гр. и доказал им, что они намеренно действуют в этом против нас. — Горемыкин был сильно оскорблен, возмущен и несказанно шокирован, когда узнал, что губернатор (которого Джунковский заставил переменить мнение и всячески подстрекал) сказал В., что я сумасшедшая баба, а Аня мерзавка и т.д. — Как он может после этого оставаться? Ты не должен допускать таких вещей. — Это последние козни диавола, чтобы посеять всюду смуты, — но это ему не удастся. — С. горячо хвалил Феофана[423] и Гермогена, и желает поместить последнего на место В. — Вот видишь всю их грязную игру! — Несколько времени тому назад я тебя просила сменить губернатора. Он шпионит за ними, следит за каждым шагом В. в Покровском[424] за поведением нашего Друга и телеграммами, которые Он отправляет. Это дело рук Джунковского и С., подстрекаемых Н. и черными женщинами. — Агафангел так плохо говорил (из Ярославля). Его следует послать на покой и заменить Сергием Финляндским, который должен покинуть Синод. Никона надо тоже выгнать из Государственного совета, где он членом, и из Синода, — у него, кроме того, на душе грех Афона. — В этом Суслик совершенно прав, — надо дать Синоду хороший урок и строгий реприманд за его поведение. — Поэтому скорее убери Самарина. — Каждый день, что он остается, он приносит вред. Старик того же мнения. Это не женская глупость. Потому-то я так ужасно и плакала, когда узнала, что тебя заставили в ставке его назначить, и я написала тебе о своем отчаянии, зная, что Н. предложил его потому, что он враг Гр. и мой, а, следовательно, и твой. В разговоре с митрополитом Владимиром (они его тоже свели с ума) В. сказал, что С. сломит себе шею своим поведением и что он еще не обер-прокурор, на что Владимир возразил: “ведь государь не мальчик и должен знать, что он делает”, и будто ты долго упрашивал С. принять этот пост (я сказала Горемыкину, что это неверно). Что ж, пусть они увидят и почувствуют, что ты не мальчик, и что всякий, оскорбляющий и преследующий людей, которых ты уважаешь, оскорбляет этим тебя! Они не смеют привлекать епископа к ответственности за то, что он знает Гр. Я не могу повторить тебе всех слов, которыми они называли нашего Друга. — Извини меня, что опять тебе надоедаю, но я хочу убедить тебя, что ты должен скорее сменить С. Я буду страдать, если он останется, и эта мысль не будет покидать меня. Ты слышал, как губернатор обо мне отзывался, и здесь — в некоторых кругах плохо против меня настроены, а теперь совсем не время порочить имя своего Государя или его жены. — Только будь тверд (ты помнишь, что Он просил тебя долго не отсутствовать?) и ни за что не назначай его в Государственный совет, как бы в виде награды за то, что он себя так вел и открыто говорил о тех, кого мы принимаем, и в таком тоне отзывался о тебе и твоих желаниях. Этого нельзя больше терпеть, и ты не имеешь права допускать этого! — Это последняя борьба за твою внутренюю победу, покажи им свою власть. — Вспомни, как он в 6 дней выгнал старика Даманского (из-за Григ.) и дал 60000 его преемнику для устройства квартиры — отвратительный поступок! Я сегодня придумала помощника для нового обер-прокурора — кн. Живаха[425]. Ты его, наверное, помнишь, — совсем молодой, знаток церковных вопросов, очень лоялен и религиозен (Бари-Белгород)[426],— согласен ли ты?

Разгони всех, назначь Горемыкину новых министров, и Бог благословит тебя и их работу!

Прошу тебя, дружок, и — поскорее! Я написала ему, чтоб он дал список имен, как ты просил, но он умоляет тебя найти преемников для Сазонова и Щербатова. — он слишком слаб, хотя тебе он в последний раз больше понравился. — Я уверена, что Воейков (его лучший друг), сказал ему, как себя теперь держать. Не слушайся В. — он был неправ все это тяжелое время и оказался плохим советчиком. Это, конечно, пройдет, — он тщеславен и боится за свою шкуру. — О, Боже! Что за люди!

Моя икона с колокольчиком (1911г.) действительно научила меня распознавать людей. Сначала я не обращала достаточного внимания, не доверяла своему собственному мнению, но теперь убедилась, что эта икона и наш Друг помогли мне лучше распознавать людей. Колокольчик зазвенел бы, если б они подошли ко мне с дурными намерениями; он помешал бы им подойти ко мне — всем этим Орловым, Джунковским и Дрентельнам, которые имеют этот “странный страх” передо мною. За ними надо усиленно наблюдать. А ты, дружок, слушайся моих слов, — это не моя мудрость, а особый инстинкт, данный мне Богом помимо меня, чтобы помогать тебе.

Дорогой мой, посылаю тебе бумагу, которую по моему желанию написал один из раненых, так как я боялась неверно изложить его просьбу. Было бы хорошо, если бы полк мог получить этот участок земли для постройки мавзолея для павших офицеров.

Может быть, ты попросишь Фредерикса передать твое приказание Щербатову, так как у тебя не хватает времени самому все делать?

Этот маленький образок тебе от Ани. Она сегодня была в часовне, пока мы осматривали лазареты, оба под моим покровительством. — Один устроен для 60 офицеров на Конно-Гвардейском. бульваре, очень хороший, а другой на Выборгской стороне, между тюрьмами, в котором сразу разместили 130 человек. Несколько Семеновцев из Холма стрелки и т.д., — один из них был год в Германии, — там очень хорошо и чисто устроено. — Мостовые были ужасны. Видишь, я появляюсь в шикарных и в самых бедных и несчастных местах, — пусть видят, что мне безразлично, что говорят, — я буду продолжать бывать всюду, как всегда. — Теперь я чувствую себя лучше и потому могу это делать.

Погода такая солнечная. — Из Знамения я в своих дрожках поехала вокруг бульвара, — по дороге в лазарет, чтобы подышать свежим воздухом. Естьли возможность твоего скорого приезда? Я думала о Новгороде (не говори В.), и Ресин уже наводил справки. — От главной магистрали это, на лодке или автомобиле даже, слишком далеко — 60 верст, так что надо пользоваться узкоколейной дорогой. Ночь можно провести в поезде, — приехать туда утром, позавтракать и т.д., и вернуться к 10 1/2 часам вечера, потому что я должна осмотреть собор. Там теперь новобранцы, и поэтому я думаю, не лучше ли мне дождаться твоего возвращения. Если так, то телеграфируй мне “подожди с Новгородом”, — тогда я так и сделаю. Наш Друг желает, чтобы я больше разъезжала, но куда?

Списал ли ты для себя на отдельной бумажке Его телеграмму? — Если нет, то вот она опять: “7 сентября 1915 г., не опадайте в испытании прославит Господь своим явлением”. — У Ольги сегодня вечером заседание комитета, — поезд Алексея (Шуленбург) уже 4 дня стоит в Опухликах, был остановлен там до вызова в Полоцк. Он запросил по телеграфу коменданта Полоцка, но до сих пор не получил ответа, неужели мы оттуда отрезаны?

Мой поезд вернулся, и, говорят, там множество санитаров, которые ждут и не могут двинуться. Я надеюсь, это означает, что наши войска туда привезены? Массу женщин привезли для работ около озер, но им не было сказано, на сколько времени, так что они не успели захватить с собой теплой одежды; они получали суточные во время дороги — 30коп., а дорога продолжалась 5 дней. Губернаторы, наверное, с ума сошли! — Никогда нет здесь порядка! Меня это приводит в отчаяние; этому мы должны были бы научиться у немцев.

Поезд сестры Ольги привозит много раненых офицеров и солдат и 90 беженцев; я им велела всегда подбирать их по дороге.

Дорогой, сколько всюду дела! Мне хочется во все вмешиваться (Элла это делает очень удачно), чтобы разбудить людей, привести все в порядок и объединить всех. — Все идет так неправильно, одними толчками и порывами, и так мало у всех энергии (это приводит меня в отчаяние, у меня-то ее довольно, несмотря на то, что иногда чувствую себя больной, хотя, слава Богу, сейчас этого нет; я благоразумна и не переутомляюсь). Должна кончать свое бесконечное письмо. — Не слишком ли я много пишу? Мужество, энергия, твердость — будут вознаграждены успехом. Ты помнишь, Он говорил, что слава твоего царствования скоро наступит, и мы будем вместе за нее сражаться, так как в этом слава России. Ты и Россия — одно!

Любимый мой, да, моя постель гораздо мягче твоей походной, — как бы я хотела, чтобы ты мог ее со мной разделять! — Только в твое отсутствие я вижу сны. — 2 1/2 недели, как ты уехал! — Крещу тебя, покрываю поцелуями, мой ангел, и прижимаю к груди. Господь с тобой!

Навсегда твоя старая

Солнышко.

Могилев. 9 сентября 1915 г.

Дорогая моя, возлюбленноеСолнышко,

Спасибо, спасибо за твои милые длинные письма, которые теперь получаются регулярнее — около 9 ч. 30 м. вечера. Ты пишешь совершенно так, как говоришь. Поведение некоторых министров продолжает изумлять меня! После всего, что я им говорил на знаменитом вечернем заседании, я полагал, что они поняли и меня, и то, что я серьезно сказал именно то, что думал. Что ж, тем хуже для них! Они боялись закрыть Думу— это было сделано! Я уехал сюда и сменил Н., вопреки их советам; люди приняли этот шаг как нечто естественное и поняли его, как мы. Доказательство — куча телеграмм, которые я получаю со всех сторон — в самых трогательных выражениях. Все это ясно доказывает мне одно, что министры, постоянно живя в городе, ужасно мало знают о том, что происходит во всей стране. Здесь я могу судить правильно об истинном настроении среди разных классов народа: все должно быть сделано, чтобы довести войну до победного конца, и никаких сомнений на этот счет не высказывается. Это мне официально говорили все депутации, которые я принимал на днях, и так это повсюду в России. Единственное исключение составляют Петроград и Москва — две крошечных точки на карте нашего отечества!

Милый Шавельский вернулся из поездки к 2-м корпусам у Двинска и 3-му за Ригой. Он сообщил мне массу утешительных вещей — разумеется, и печальных — но бодрый дух царит над всем. То же самое я слышу от Георгия, Мордвинова и толстяка Каховского[427], который его сопровождает. Они все еще дожидаются здесь первого случая отправиться к другим войскам на север. Миша запросил по телеграфу, можно ли ему приехать к концу недели; я очень рад видеть его здесь.

Ну, моя бесценная птичка, я должен кончить. Благослови Бог тебя и детей! Я так люблю тебя и усердно молюсь за тебя каждый день. Посылаю телеграммы от нашего Друга — Его сын, значит, взят. Горячо благословляю и целую тебя.

Всегда твой

Ники.

Царское Село. 10 сентября 1915 г.

Мой дорогой,

Да, правда, известия лучше — я только что просмотрела газеты. Какое будет счастье, если подкрепление с юга подоспеет вовремя! Я так молюсь об этом.

Статьи о Варнаве в газетах неправильны. Он твердо и ясно отвечал на все вопросы и показал твою телеграмму про величание. — В прошлом году Синод имел все документы относительно чудес, и Саблер все же не хотел допустить величания этим летом. Они должны считаться с твоей волей и приказанием — дай им это почувствовать. В. умоляет тебя поторопиться с увольнением Самарина, так как он и Синод затевают новые гадости, и он, бедный, должен туда опять явиться для пытки.

Горемыкин тоже находит, что надо поторопиться (увы, еще нет списка от него!). Очень хвалят краснолицего Прутченко, но его брат и жена вели себя отвратительно по отношению к нашему Другу. — Горем, хочет поскорее тебя повидать, — и раньше всех других, — когда ты вернешься, но если ты не скоро будешь, он хочет к тебе поехать. Он готов накричать на епископов, по словам В., и разогнать их.

Ты лучше вызови старика к себе.

Все желают твердого правительства, так что после ухода старика выгони остальных и назначь решительных людей. — Прошу тебя, поговори серьезно о Хвостове — как министре внутренних дел — с Горемыкиным. Я уверен, что он — подходящий человек для теперешнего момента, так как никого не боится и предан тебе.

Вот опять некрасивая вещь про Н., которую я обязана тебе сказать. Все бароны послали В. Рейтерна к Н. в ставку. — Он просил от имени всех их прекратить преследования, потому что они больше не в состоянии переносить. Н. отвечал, что он с ними согласен, но ничего не может сделать, так как приказания идут из Царского Села. — Разве это не гадко? — С. Ребиндер — артиллерист — передал это Але. Рейтерн был очень удивлен, что Суворин был принят Н. — Это необходимо выяснить. Такая ложь не должна лежать на тебе. Им надо объяснить, что ты справедлив к тем, кто лоялен, и никогда не преследуешь невинных. — Человек, который осмелился написать что-то против Н., был засажен на 8 месяцев. Когда дело касается Н., они умеют расправляться с печатью. — Когда в эти 3 постных дня читались молитвы за тебя, то перед Казанским собором от Синода было роздано 1000 портретов Н. — что это значит? — Они замышляли совершенно иную игру. Наш Друг вовремя раскрыл их карты, и спас тебя тем, что убедил прогнать Н. и принять на себя командование. Со всех сторон доходит все больше и больше про их грязную, изменническую игру. — М. и С.[428] распространяли в Киеве всякие ужасы про меня, — что меня собираются запереть в монастырь[429], — одна из замужних дочерей Трепова была так оскорблена этими речами, что попросила их покинуть комнату. Она написала об этом графине Шуленбург.

О, дружок, даже до армии Иванова (некоторых частей) дошли эти слухи, — разве это не подлая сплетня? — Я знала, чтоДжунковский на неопределенное время уехал на Кавказ — вот: “рыбак рыбака видит издалека”, какое новое зло они замышляют? — Пусть лучше остерегаются за свою собственную шкуру!

Мы, т.е. Ольга, Ресин, А. и я, ездили в Петергоф. — Мы ее оставили у родителей ее, и поехали дальше к местному лазарету. Там на этот раз было чисто и не было очень тяжело раненых. Затем отправились в маленькую общину Красного Креста около Английского П.[430], где было несколько офицеров, — затем в новую городскую думу около озера, где тоже было немного раненых — не тяжелых. Выпили чашку кофе у Танеевых и вернулись домой. — Татьяна Андреевна пришла проститься, потом мать Екатерина и игуменья, и говорили без конца. — Она принесла бумагу о новых аэропланах, которые изобретатель показывал уже раньше в ставке, где изобретение было одобрено. Его бумаги теперь где-то застряли, так что я посылаю тебе новую обо всем этом, ускорь это дело. Какой-то Рубинштейн[431] дал уже 1000 руб., и согласен дать еще 500000 руб. на изготовление аппарата, если он получит то же самое, что и Манус[432]. Как некрасивы эти просьбы в такое время, — благотворительность должна покупаться — как гадко! Затем приходила Мария, а теперь я пишу, и совсем одурела — меня поездка в автомобиле страшно утомила. Я видела море, мое море! И так стало грустно, вспомнилось счастливое мирное время; наш дом без тебя — мы проехали мимо, — такая боль в сердце и столько воспоминаний!

Я получила милые письма от Эрни, Онор и г-жи Текстор. Он передал их сестре милосердия, баронессе Икскюль, которая приехала, в надежде, что я ее приму и помогу ей. Твоя матушка ее не приняла, потому и меня не просили принять, большая ошибка с ее стороны. — Эти сестры могли бы нам рассказать про наших пленных. — Эрни много о тебе думает — посылаю тебе его письмо. — Г-жа Текстор живет в В. и дает детям уроки немецкого и английского; вереск цветет, и там так прекрасно, — я тебе покажу письмо, когда вернешься. — Он ничего не просит, только полон любви к нам. Твой полк имел больше счастья, чем красные драгуны, у которых остался невредим только один офицер. Младший сын Морица медленно оправляется от полученных ран. — В. Ридезел[433] (очень милый, был с Сандро в Болгарии) потерял на войне трех сыновей. — Племянник Онор тоже убит.

Погода сегодня дивная. — Я утром была в госпитале, — прибывает еще один Крымец. Теперь пора отсылать письмо.

Благословения, горячие, ласковые, нежные поцелуи и любовь без конца! Твоя старая

Солнышко.

Я рада, что ты увидишь Мишу.

Есть ли у тебя отчет о потерях гвардии? — Все так волнуются, жены беспокоятся за своих мужей, — не может ли кто-нибудь выписать их имена и прислать мне? Скажи Фредериксу, что молодая г-жа Воронова (он только что убит) страшно бедна, ты поддерживал его в полку, помогая ему, — теперь она лишается этого, и Шульгин меня спросил, нельзя ли что-нибудь для нее сделать, так как он был таким хорошим офицером.

M-me Литке благодарит за цветы, которые я послала от нас обоих.

Маня Плаутин страшно благодарит тебя.

Царское Село. 11 сентября 1915 г.

Мой дорогой, любимый,

День был такой серый, что мне даже взгрустнулось, но теперь солнце опять выглянуло из-за облаков. Окраска деревьев принимает теперь такие чудные оттенки, — желтые, красные, медные. Грустно подумать, что лето миновало и что приближается бесконечная зима. Странно было увидеть милое море. Но какое оно грязное! С болью в сердце увидела вдали “Александрию”[434], и вспомнила, с какой радостью мы ее всегда встречали, зная, что она отвезет нас на наш дорогой “Штандарт” и в шхеры! Теперь все это лишь сон!

Что это Болгария задумывает и почему Сазонов такой размазня? Мне кажется, что народ сочувствует нам и только министры и дрянной Фердинанд мобилизуют, чтобы присоединиться к неприятелю, окончательно раздавить Сербию и жадно накинуться на Грецию. Удали нашего посланника в Бухаресте, и я уверена, что можно убедить румын пойти с нами[435]. Правда ли, что собираются послать к тебе Гучкова и еще других с депутацией из Москвы? Тяжелое железнодорожное несчастие, от которого он один бы только пострадал, было бы заслуженным наказанием от Бога. Они заходят слишком далеко, и этот дурак Щербатов ничего не достиг зачеркиванием некоторых мест в их речах. Действительно, это — негодное правительство, раз оно не желает работать со своим Государем, но идет против него!

Я остаюсь в постели до завтрака, поездка в автомобиле меня растрясла, и я устала от посещений лазаретов три дня сряду. Хотелось бы знать, когда ты сможешь приехать и на сколько дней? И как ты устроился с Ал. насчет твоего отъезда?

Старик просил меня принять его сегодня вечером, и так как я знаю, что он должен повидать тебя, то я уже тебе телеграфировала. Он считает необходимым немедленно удалить С. Он сказал это Андр. Они предлагают на его место Макарова, но он совершенно не годится, так как нехорошо показал себя в истории с Гермогеном. Другой кандидат — редактор “Правительственного вестника” шталмейстер кн. Урусов, очень тебе преданный, религиозный (познакомился с нашим Другом), — думаю, что будет самым лучшим, — притом немедленно. Пишу тебе это для того, чтобы у тебя было ясно в голове, — он, может быть, представит тебе еще других кандидатов. История с В.[436] заходит слишком далеко. Он не появлялся больше в Синоде, потому что не желает слышать, как смеются над твоими приказаниями. Митрополит назвал твою телеграмму “глупой”, такая дерзость не должна быть терпима. Ты должен действовать метлой и вымести всю грязь, накопившуюся в Синоде. Весь этот шум из-за В. только для того, чтобы трепать имя нашего Друга в Думе. Когда С. принимал эту должность, он заявил своей партии в М., что соглашается исключительно только с целью избавиться от Гр., что он сделает все от него зависящее, чтобы в этом преуспеть. В Думе бились об заклад, что они помешают тебе ехать на войну, — а ты поехал, — говорили, что ты не посмеешь закрыть Думу, — но ты ее закрыл. Теперь они утверждают, что ты не можешь уволить С., но ты это сделаешь, — а также и тех епископов, которые сидели там и глумились над твоими приказаниями. Ты, наверное, не имел времени прочесть статьи об обвинении В. Синодом за прославление. Ты должен показать, что ты Государь (мы выгнали С. Ив. Т.[437]), и ее друг тоже полетит со своей нелепой, нелояльной, сумасбродной идеей о спасении России. Одни только напыщенные слова! Горемыкин должен ему сказать, что ты его выбрал, считая человеком, который будет работать для тебя и для церкви, а он оказался шпионом за действиями и телеграммами В. и Гр., взяв на себя роль их обвинителя, и сомневается в твоих желаниях и приказаниях. Ты глава и покровитель церкви, а он старается подорвать твой престиж в глазах церкви. Немедленно уволь, мой дорогой, его, а также Щербатова. Сегодня вечером он разослал циркуляр во все редакции газет, что им дозволяется печатать все, что угодно, против правительства (твоего правительства), — как он смеет? — только не против тебя. Но они делают все исподтишка, разными намеками, — он же играет в открытую, — действительно, настоящий глупец! Прошу тебя, назначь Хвостова на его место. Просмотрел ли ты его книгу? Он очень желает меня видеть, считает, что я одна могу спасти положение, пока ты в отсутствии (сказал это Андр.), хочет поговорить со мной по душе и высказать мне все свои мысли. Он очень энергичен, никого не боится, и всецело предан тебе, что самое важное в нынешнее время. Он делает бестактности, но можно предупредить его их не делать. Он хорошо знает Думских и не позволит им нападать ни на кого, и умеет говорить. Пожалуйста, дорогой, серьезно подумай о нем. Он не такой трус и тряпка, как Щ.[438]. Правительство должно быть налажено, как следует. Старику нужны хорошие, преданные, энергичные люди, чтобы помогать ему в его работе на старости лет. Он не может так продолжать, как сейчас. Ты ему должен сказать все, расспросить, — он слишком осторожен и обыкновенно ждет, чтобы его спросили, тогда он излагает свои впечатления и то, что знает. Поддержи его, покажи ему, что он тебе нужен, что ты ему доверяешь и дашь ему новых сотрудников, и Господь благословит его работу.

Возьми клочок бумаги и запиши себе, о чем тебе нужно переговорить, и затем дай эту бумажку старику, чтобы ему легче было запомнить все вопросы: 1)Самарин. 2) Щербатов — Синод, 3) Сазонов, 4) Кривошеин, тайный враг и все время неверен старику, — 5) как дать знать баронам, что Н. передал им великую ложь, будто он получил приказание из Царского преследовать баронов, — это нужно выяснить тонко и умело. Старик всегда просит, чтобы ты действовал быстро и решительно. Когда ты даешь категорические ответы или приказания, то ему гораздо легче, потому что они принуждены слушаться.

Я тебе надоедаю, мой бедный, но они приходят ко мне, и я не могу ничего другого делать для блага твоего, Бэби и России.

Будучи там, ты можешь все ясно и спокойно обсудить. Я также спокойна и тверда. Только когда нужно произвести перемены, чтобы избавиться от дальнейших безобразий и грязи, как теперь в Синоде под предводительством этого так называемого “джентльмена” Самарина, — я прихожу в ярость и умоляю тебя поторопиться. Он не смеет относиться к твоим словам, как к copy, — никто из министров не смеет поступать, как они это делают, после того, как ты так с ними говорил. Я тебе говорила, что С. глупый нахал. Вспомни, как он дерзко держался со мной в Петергофе прошлым летом в деле об эвакуации, его сравнение Петербурга с Москвой и т.д. Он не имел права так говорить со своей императрицей, как он это делал. Если бы он желал мне добра, он употребил бы все усилия, чтобы сделать по моему желанию; он бы направлял меня и помогал мне, и дело было бы великое и популярное. Но я чувствовала антагонизм, как у друга С. И. Вот причина, почему его тебе предложили, — вовсе не из-за блага церкви. Я таким типам неудобна, потому что энергична и стою за своих друзей, кто бы они ни были.

Когда Думу закрыли, они говорили на частном совещании всякие гадости про Аню и ее бедного отца — так возмутительно! Это ли преданность, я тебя спрашиваю? Покажи им кулак, накажи, яви себя государем! Ты — самодержец, и они не смеют этого забывать, а если они это делают, как теперь, то горе им!

Благодарю тебя крепко за твое очень милое и дорогое письмо. Я была в таком восторге, получив его, и все перечитывала его. Как я рада, что ты получаешь столько хороших телеграмм, — это является свидетельством и наградой! Господь благословит тебя за это, ты этим поступком спас Россию и престол. Мне бы хотелось, чтобы тебе удалось поговорить по душе с Шавельским обо всем, что произошло, и о нашем Друге. Пригласи его к чаю наедине. А. с ним однажды говорила, но душа его была полна всяких ужасов, и я уверена, что Н. это поддерживает. Ольга благодарит Мордвинова за письмо.

Я боюсь, что Миша будет просить титула для своей жены. Это неприятно — она уже бросила 2-х мужей, к тому же он твой единственный брат (Павел не в счет). Почему Борис все еще с тобой? Он должен бы уже вернуться в полк, — не правда ли? Гр. прислал отчаянные телеграммы о своем сыне, просит принять его в Сводный полк. Мы сказали, что это невозможно. А. просила Воейкова что-нибудь для него сделать, как он уже прежде обещал, а он ответил, что не может. Я понимаю, что мальчик должен быть призван, но он мог бы устроить его санитаром в поезде или чем-нибудь вроде этого. Он всегда ходил за лошадьми в деревне; он единственный сын, — конечно, это ужасно тяжело. Хочется помочь и отцу и сыну. Какие чудные телеграммы Он опять прислал!

У меня был старый Раухфус — за эти три месяца устроено множество яслей по всей России нашим обществом материнства и младенчества. — Для меня большая радость, что все так горячо на это откликнулись и сознали важность этого вопроса, — особенно теперь нужно заботиться о каждом младенце, в виду тяжелых потерь на войне. Говорят, что гвардия опять сильно пострадала.

Мы ездили в Павловск, — прекрасный воздух и яркое солнце! Нас сопровождали славные казаки с георгиевскими крестами.

Теперь я должна кончать, мое солнышко, мой любимый. Я тоскую по тебе, целую тебя без конца, крепко обнимаю. Да благословит и сохранит тебя Бог, да даст Он тебе силу, здоровье, бодрость, мужество, твердость решений, мудрость и мир!

Навсегда, Ники мой, твоя старая женушка

Аликс.

Радость детей по поводу твоих писем неописуема. Все они, слава Богу, здоровы.

Могилев. 11 сентября 1915 г.

Мое драгоценное Солнышко,

Будь благословенна за два твоих милых письма! Я часто их перечитываю, и тогда мне кажется, что ты лежишь на своей софе, а я слушаю тебя, сидя в своем кресле у лампы. Когда же настанет эта счастливая минута? Бог даст, если дела у Двинска пойдут лучше, и положение наших войск укрепится, я, пожалуй, найду возможность слетать в Ц.С. Ведь гут столько дела — эти смены министров и укрепление позиции старика! Я вызову его сюда, времени нельзя терять! Старый Фред. отлично это понимает и уговаривает меня держаться Гор., что очень мило с его стороны.

Все это я объяснил и В. во время наших прогулок. Он как будто понял это, наконец, как следует.

Нынче утром В. доложил мне о нелепых слухах, циркулирующих здесь в городе, будто где-то около Орши (90 верст отсюда) видели германский кавалерийский разъезд. Тотчас же по всем направлениям были разосланы конные жандармы — и часть конвоя. Разумеется, до сих пор не отыскали и крысы. Все это так глупо, и я искренно смеялся.

Нынче после обеда, выезжая в моторе, я остановился посмотреть полевую батарею, которая прибыла издалека для защиты этого города от аэропланов. Вот это я понимаю! Было очень приятно видеть офицеров, солдат и лошадей, у которых такой прекрасный, здоровый вид, — 17 человек получили ордена. Проезжая дальше, встретил большой отряд солдат, маршировавших к городу. Я остановился, вылез и пропустил их мимо себя. Это был 2-й батальон Владивостокской крепостной артиллерии; он прибыл из Брест-Литовска, марширует ровно месяц по шоссе, и направляется на север к Орше. На взгляд, люди прибыли в очень хорошем состоянии; в повозках у них лежат несколько больных, которых они оставят в лазаретах перед уходом отсюда.

Только что прибыл Миша. Он сидит в моей комнате и читает газету. Он просил позволения побыть еще немного. Вчера два его полка произвели отличную атаку и взяли 23 офицера и свыше 400 пленных — все венгерцы.

Ты спрашиваешь меня о поездке в Новгород — разумеется, поезжай теперь без меня, так как у меня, вероятно, не будет времени, когда я вернусь домой. Мне и думать нельзя уехать раньше 15-20-го.

Ну, птичка моя, мне пора кончать. Люблю тебя страстно, вечной любовью. 1000 благодарностей за твой милый № 350, только что полученный. Благослови Бог тебя и детей! Всех вас нежно, нежно целую.

Всегда, моя душка-Солнышко, твой старый

Ники.

Царское Село. 12 сентября 1915 г.

Мойлюбимый,

Пасмурно, идет дождь. Плохо спала, голова побаливает, все еще чувствую себя усталой после Петергофа и чувствую сердце. Ожидаю Беккер. Как мне хочется, чтобы наступило для меня время писать только простые и приятные письма вместо надоедливых! Но дела идут совсем не так, как следовало бы, и старик, который был у меня вчера вечером, очень расстроен. Он жаждет твоего возвращения, хотя бы на три дня, чтобы ты все увидел и произвел нужные перемены, так как он находит крайне трудным работать с министрами, которые в оппозиции. Нужно решить, уходит ли он, или он остается, а меняются министры, что было бы, конечно, лучше всего. Он пошлет тебе доклад о печати — они руководствуются приказаниями Н., данными в июле, что можно писать что угодно о правительстве, только нельзя касаться тебя. Когда Горемыкин жалуется Щ., тот сваливает всю вину на Поливанова и наоборот. Щ. солгал тебе, когда утверждал, что не будут печатать сказанного в Москве — они продолжают все писать. Очень рада, что ты отказался принять этих субъектов. Они не смеют употреблять слово “конституция” и только подкрадываются к нему. Воистину это было бы гибелью России и, как мне кажется, изменой твоей коронационной присяге, ведь ты, слава Богу, самодержец! — Перемены должны быть произведены, но не могу понять, почему старик против Хвостова— его дядя не очень его любит, и они говорят, что он о себе думает, будто все знает. Но я объяснила старику, что нам нужен человек с решительным характером, не трус. Он член Думы, так что имеет то преимущество, что всех знает и сумеет с ними разговаривать, а также охранять и защищать твое правительство.

В сущности, он никого не предлагает, а нам нужен “человек”. Он просил меня сказать Варнаве, чтобы тот не появлялся в Синоде и сказался бы больным, что было бы самым лучшим, хотя газеты и будут в ярости, если он не появится. Но он им все сказал и на все ответил, — большие скоты, я не могу их иначе назвать. Если б только ты приехал, то тебе тотчас же следовало бы повидать митрополита и сказать ему, что ты запрещаешь касаться этого вопроса и что ты настаиваешь на исполнении твоих приказаний. Он плакал от отчаяния, когда назначили Самарина, а теперь совершенно в его руках, — но он должен услышать твердое слово от тебя. Твой приезд сюда будет карательной экспедицией. Не будет тебе покоя, мой бедный, но это необходимо сделать без замедления, — они не переставая пишут.

Но они никого не могут предложить. Макаров не годится. Арсеньев[439] из М. вопил против нашего Друга. Рогозин ненавидит нашего Друга. Кн. Урусов (я его не знаю) — знаком с нашим Другом, — о нем очень хорошо отзываются. У меня голова болит от охоты за людьми. Но лучше кого угодно, но не С., который открыто идет против тебя своим поведением в Синоде.

Неужели ты не можешь раньше вернуться, милый? Дела принимают как будто лучший оборот и, даст Бог, пойдут еще лучше. Интересно знать, какие войска ты видел. У старика заседание министров в воскресенье, вот отчего он не может сегодня выехать. Если ты вернешься в четверг, то он говорит, что ему не надо до этого к тебе ездить. Но я нахожу, что тебе было бы теперь удобнее повидать его, переговорить обо всем и подготовить все к твоему возвращению.

Он говорит, что на Сазонова жалко смотреть — настоящая мокрая курица, — что с ним случилось? Он ничего не сообщает Горемыкину, а тот должен знать, что происходит. Все министры никуда не годятся, а Кривошеин продолжает действовать исподтишка, как он говорит. — Все так некрасиво и так неблагородно! Им нужна твоя железная воля, которую ты им покажешь, не правда ли? Ты видишь результаты того, что взял все в свои руки. Сделай здесь то же самое, будь решителен, сделай им самый строгий выговор за их поведение и за то, что не слушались твоих приказаний, отданных на здешнем заседании. Мне эти трусы более чем опротивели.

Может ли Алексеев в ближайшее время обойтись без тебя дня 3? Ответь на это, если можешь. Ты не можешь себе представить, как мучительно, что нельзя телеграфировать всего, что и хочется и следовало бы сказать, и не получать ответа! У тебя нет времени отвечать на мои вопросы, которых 1000, но которые всегда одни и те же, так как они неотложны, и я уже устала думать и видеть, как все дела плохи, и как это начинает распространяться по стране. Эти типы всюду говорят против правительства и т.д., и сеют семя недовольства. До созыва Думы (через месяц) должен быть сформирован сильный кабинет, и при этом поскорее, чтобы дать им время заранее начать работу и подготовиться совместно. Он предложил мне повидать С., но что толку? Этот человек никогда меня не послушается и будет делать из противоречия и злобы все наоборот. Я его теперь слишком хорошо знаю по его поведению, которое, впрочем, меня не удивило, так как я знала, что он будет такой. Горемыкин хотел бы, чтобы ты вернулся и все это сделал, — только не теряй времени. Ты сам спокоен, и это хорошо, но все-таки, мой дорогой, вспомни, что ты немного медлителен, а тянуть время никогда не хорошо.

Старшие девочки пошли в лазарет, трое младших учатся. А. едет в город к Але и к матери до 3-х, а я прилягу до завтрака, так как сердце немного расширено, и очень утомлена. Теперь Юзик уже должен быть в ставке.

Неужели правда, что мы опять в 200 верстах от Львова? Нужно ли нам торопиться вперед, и не повернуться ли нам и раздавить немцев? Что насчет Болгарии? Иметь их на своем фланге было бы более чем скверно. Фердинанда, наверное, подкупили.

Как настроение Миши? Поцелуй от меня дорогого мальчика. Еще не получала известий от Ольги — ее приезд был такой унылый. Мы ее почти не видали, — она была такая грустная, озабоченная.

Только что получила надушенное письмо от Ольги Палей. Павлу лучше, она, наконец, получила известие о мальчике. Он ехал неделю до своего полкового обоза и теперь надеется отыскать полк. Кажется, уланы недалеко от Барановичей. Серьезные сражения происходили на какой-то реке недалеко оттуда — какие всюду битвы! Это не тот Макензен, которого мы знали? В Иркутске находится князь Бентгейм (родственник Марии Эрбах). Эрни спрашивает, есть ли какая-нибудь возможность его обменять? Он, оказывается, последний в роде. Может быть, вместо него могли бы вернуть кого-нибудь из наших? Он только так спрашивает, не зная даже, возможно ли это. Я уведомлю Рост.[440] об этом. Я сомневаюсь, чтобы это было возможно, разве только если он даст честное слово не сражаться больше против союзников. Я думаю, что его могут обменять только при таком условии. Я напишу об этом Рост., и тот, кого это касается, будет знать, что делать, — я не имею понятия, кого нам попросить взамен, и даже позволено ли это. Э. также возмущен газами, но он говорит, что когда он был в сентябре прошлого года под Реймсом, англичане уже употребляли газы, — германское производство лучше, — немцы делают более сильные газы. — А. была в городе у “Всех Скорбящих Радости” и привезла этот маленький образок для тебя.

Представь себе наше удивление — внезапно появляется Кусов. Всю его кавалерию отсылают в Двинск, и он во время ее передвижения кинулся сюда, приехал в город сегодня утром, вероятно, уедет завтра, — повидался с женой и уезжает прямо в Двинск, чтобы встретить полк. У него были большие потери, он в отчаянии от твоего Трубецкого, который делает ошибку за ошибкой, и никто ничего не смеет сказать, потому что, говорят, ты его особенно любишь (в чем К. сомневается). Благодаря ему полк К. окружили, потому что Юрий увел к себе 3 батальона пехоты, которые их защищали. Но они пробились, и только много лошадей попало к неприятелю, так как это было на месте их стоянки. Он довольно определенно сказал свое мнение по поводу этого Трубецкому. Он прилетел сюда, чтобы узнать, что вообще происходит, так как письма никогда до него не доходят, и он хотел обо всем сам узнать. Ему уже опротивел город, и он вне себя от “гнилой атмосферы”. Жалел, что ты послал Михеева, потому что он такой непредставительный, не умеет объединять людей вокруг себя, говорить и благодарить от твоего имени. Он видел Кабардинцев несколько времени тому назад. Без конца расспрашивал и говорит, что “дух” в армии прекрасный. Так хорошо и так освежает видеть человека непосредственно оттуда! Здесь как-то падаешь духом, хотя я твердо верю, что все будет хорошо, если Бог даст необходимую мудрость и энергию. Ты не находишь, что почерк Бэби становится очень хорошим и аккуратным? Я сегодня сидела спокойно дома, приняла m-me Зизи. Почему Борис не в своем полку? 3 наших кавалерийских дивизии получили приказание прорваться через немецкий фронт, что они и сделали, и теперь находятся в их тылу. Татьянин полк также там. Благословения и поцелуи без конца, мой дорогой.

Навсегда твоя старая

Женушка.

Царское Село. 13 сентября 1915 г.

Мое родное сокровище,

Я очень рада, что у вас хорошая погода. Здесь настоящая осень. Час тому назад проглядывало солнце, а сейчас опять пасмурно. 4 девочки пошли в церковь к ранней обедне. Пришел инж.-механик, так что я в его обществе.

Итак, ты не можешь приехать до конца будущей недели? Я этого боялась, так как у Двинска все обстоит очень серьезно, — но как мужественны обе стороны! Да поможет и да укрепит Господь наши дорогие войска! Газеты продолжают меня раздражать, обсуждая и вздыхая над введением цензуры, — это надо было сделать много месяцев тому назад. В Англию едет курьер сегодня вечером — должна этим воспользоваться, чтобы написать Виктории, а это письмо кончу, как всегда, позднее.

Сазонов говорит, что обмен пленных касается Алекс., так что я не знаю, как быть с кн. Бентгейм. Не могу же я просить за немца (даже, как я думаю, не раненого или давным-давно поправившегося)! На кого бы можно было его обменять? Я рада, что ты написал милое письмо старику, — оно поможет ему в его тяжелом положении. Сегодня 3 недели, как ты прибыл в ставку. Когда Н. уезжает в Тифлис? Сегодня газеты сообщают, что Джунковский отправляется в армию и не будет больше состоять под начальством Алека по санитарным вопросам.

Милый мой муженек, всегда в мыслях с тобою, хотелось бы знать, как ты выглядишь и как себя чувствуешь. Не сомневаюсь, что гораздо лучше, чем здесь. Я тебе писала вчера про Ю. Трубецкого, потому что за ним нужен глаз, ибо он действительно далек от совершенства и все путает. Я вмешиваюсь не в свои дела? Нет, я и не собираюсь, но только повторяю то, что Кусов говорил, так как знаю, что он мне сообщает разные вещи в надежде, что я их передам. Какие новости с Черного и Балтийского морей?

Я провела день на софе в углу своей большой комнаты, и А. читала мне вслух, — в 4 мы пили чай, а затем дети отправились к А. на час повидать каких-то детей. Я забралась в постель для того, чтобы быть в состоянии пойти сегодня в церковь, служба будет от 6 до 8, я пойду около 7, больше у меня нет сил выстоять, так как не могу принимать капель и устаю, но сердце сегодня не было расширено.

День серый. M-me Горд.[441] нашла положение вещей в Москве лучше, чем ожидала. Петроград она находит сейчас отвратительным, и я с ней, пожалуй, согласна. Я дала Зизи бумаги про Иоанна Максимовича, как нашли его могилу. Она была благодарна и взволнована, так как это показало ей все в совершенно другом свете. А теперь я приказала А. послать их о. Алекс.[442], так как хочу, чтобы другие поняли, в чем дело и как неправильно поведение Синода. Если они находят, что ты был не вправе отдать такое приказание, все-таки они должны были бы за него вступиться и легализовать с своей стороны, вместо того, чтобы намеренно идти наперекор твоим приказаниям. И все это единственно только из оппозиции, чтобы повредить Варнаве и выставить нашего Друга в плохом свете!

Мое письмо скучное, не видала ничего интересного. А. переезжает на неделю в Большой Дворец, чтобы можно было вычистить ее комнату, поправить шаткие потолки и замазать окна на зиму. Данини будет за этим наблюдать. А пока она может заняться лечением электричеством и сильным светом, который у нас имеется в лазарете в соседней комнате, и Вл. Ник. займется этим. Кроме того, там работает также ее Федосья Степановна, которая массирует раненых офицеров.

Прилагаю письмо от Ольги и опять посылаю цветы. Фрезия держится очень долго, и в воде распускается каждый бутон.

Листья становятся желтыми и красными. Я вижу это из окон своей большой комнаты. Мой дорогой, ты мне никогда не отвечаешь про Дмитрия. Почему ты не отсылаешь его обратно в полк, как надеялся Павел? Он очень огорчен, что мальчик проводит лучшие годы своей жизни — да еще в такой важный момент — ровно ничего не делая. Получается нехорошо — ни один из Великих князей не находится на фронте, изредка только Борис, а бедные Константиновичи всегда больны. Я так надеюсь, что получу от тебя письмо до отправки этого. Поэтому сначала отдохну, а затем кончу.

Ну, я должна его отправить. Целую тебя и крещу много раз, мое солнышко, мое сокровище.

Целую тебя нежно. Да благословит и сохранит тебя Бог!

Нежные поцелуи от твоей старой

Женушки.

Царское Село. 14 сентября 1915 г.

Мой дорогой, любимый,

Получила твою дорогую телеграмму сегодня утром, когда встала, и так была благодарна, потому что не имела известий целый день. Я была очень утомлена и легла спать в 11 час. 20 мин.; телеграмма была отправлена из ставки в 10 час. 31 м. и получена здесь в 12 час. 10 мин. Слава Богу, известия лучше. Но что ты сделаешь, чтобы, когда будешь уезжать сюда или на фронт, Алексеев не оставался единственным ответственным лицом? Не вызовешь ли ты к себе Иванова, а Щербатова — на его место? Ты будешь покойнее, и Алексеев не будет нести один всей ответственности. Итак, в конце концов, тебе придется переехать в Калугу. Какая досада! Хотя, кажется, отсюда ближе, чем теперь, — только ты будешь так далеко от армии! Но если Иванов будет помогать Алексееву, то ты мог бы прямо отсюда поехать осмотреть некоторые части войск. — Ничего не знаю, что произошло на море, но прочла сегодня в газетах о геройской кончине капитана 1-го ранга С.С. Вяземского (пал в бою); офицеры и команда его корабля объявляют об этом, тело его будет привезено с Балтийского вокзала. Затем капитан 2-го ранга Вл. Ал. Свиньин также пал смертью храбрых. Что это значит? Петр Васильевич на днях сказал детям, что “Новик” был в бою, но, так как морские известия не сообщаются газетам, то я беспокоюсь, что это значит. Когда тебя здесь нет, я, конечно, по утрам узнаю новости только из “Нового времени”. Если у тебя есть хорошая весточка, телеграфируй, так как приходится часто слышать неверные известия, и я всегда предупреждаю, чтоб им не верили.

Что делает Воейков? Я не могу забыть его сумасшествия здесь и ужасного поведения с А. Остерегайся, как бы он не забрал там все в свои руки и не вмешивался бы во все, так как старый Фредерикс стар и — увы! начал выживать из ума. А Воейков, при своем властолюбии, крайнем честолюбии и самоуверенности, постарается взять на себя обязанности, которые его не касаются. — Не нужно ли тебе еще кого-нибудь для сношений с иностранцами, или приема депутаций, или для отдачи приказаний, которые ты не имеешь времени делать сам, кого-либо из генерал-адъютантов или кого-нибудь в этом роде? Освободился ли ты там от лишних людей? Я рада, что Борис вернулся опять обратно. Надеюсь, что ему удастся получить списки потерь, жены здесь страшно беспокоятся.

Говорят, что Лейхтенбергский ранен, я забыла, каким он полком командовал. Особенно дамы Преображенского полка нервничают. Хотелось бы знать, какие войска ты осматривал на днях. Теперь старик с тобой. Глупо, что в газетах печатают, когда он бывает у меня, — это узнается в городе, потому что мои приближенные об этом не знают. Некоторые сердятся, что я вмешиваюсь в дела, но моя обязанность — тебе помогать. Даже и в этом меня осуждают некоторые министры и общество; они все критикуют, а сами занимаются делами, которые их совсем не касаются. Таков уж бестолковый свет! Я уверена, что ты слышишь гораздо меньше сплетен в ставке, и благодарю Бога за это. Церковная служба шла от 6 до 8 час., мы с Бэби пришли в 71/4.

Спала я плохо, устала, и голова болит, потому останусь в постели до завтрака. Павел просил разрешения прийти к чаю.

Дорогой мой, благодарю и еще раз благодарю нежно за милое письмо твое от 11-го, получила его с глубочайшей благодарностью и радостью. Я поцеловала его несколько раз и перечитывала без конца. Да, действительно, когда же, наконец, наступит счастливое время, когда мы уютно будем сидеть вместе в моей лиловой гостиной? Мы продолжаем пить чай в большой комнате, хотя, когда Павел ушел в 6 1/4 час., было уж совсем темно.

Да, насчет смены министров. В поезде Кусов ехал с Щербатовым, который называл старика сумасшедшим стариком, это уж заходит слишком далеко. Некоторые в Думе требуют назначения Щербатова на место Горемыкина. Я это понимаю, так как они с Щербатовым делали бы все, что им вздумается. Павел возмущен тем, что происходит в Москве, и депутацией, которая желала быть принятой тобою. Горячо благодарю за письмо старушки, оно мне очень понравилось, и я прочла его вслух А., — П. невысокого мнения о Мрозовском, говорит, что он такой хам, — он помнит его по службе. Я помню, он как-то раз раскричался на Гвардейский Экипаж за то, что один из людей не знал наизусть слов гимна. Да и бедная гренадерская дивизия так мало отличилась на войне! Правда ли, что Куропаткин[443] получил эту дивизию, или это одни только сплетни? Как-то он покажет себя теперь! Дай Бог, чтобы хорошо, — может быть, на менее важном месте он будет более подходящ.

П. спросил у меня, почему Н. все еще в деревне, и правда ли, что ты написал ему, чтобы он отдохнул на Кавказе в Боржоме. Я сказала — да, и что ты позволил ему оставаться 10 дней в Першине[444]. Милый мой, прикажи ему скорее ехать на юг. Всякого рода дурные элементы собираются вокруг него и хотят использовать его как знамя. Господь этого не допустит, но было бы безопаснее, если бы он скорее уехал на Кавказ. Ты дал ему 10 дней, а завтра уже будет три недели, как он покинул ставку. Будь тверд и в этом, прошу тебя. Я так рада, что П. понял игру, которую Н. затеял. Он вне себя от манеры адъютантов Н. выражаться. Я рада, что ты имел объяснения с В. — он так упрям и самонадеян, и друг Щербатова. Как я рада, что ты сделал смотр артиллерии, — какая это была награда артиллеристам! Непременно удержи Мишу при себе. Павел опять повторил, что он очень надеялся, что ты отошлешь Дмитрия в полк. П. находит, что жизнь, которую Д. теперь ведет, гибельна для него, так как ему абсолютно нечего делать, и он по-пустому тратит время. Это совершенно верно.

Если получишь известия о гусарах, сообщи мне, так как Павел очень тревожится за сына, который теперь в этом полку. Павел теперь здоров, но очень слаб, бледен и худ. Старая тетя Саша Н.[445] прибыла в город и будет у нас пить чай в среду. Ксения и Сандро завтракают у меня в тот же день.

Сегодняшние известия о союзниках — блестящи, если это правда. Слава Богу, если они начинают действовать теперь. Положение было трудное. Взяли 24 орудия и несколько тысяч пленных — это великолепно!

Я нахожу скверным, что министры сообщают посторонним подробности прений, происходивших в Совете Министров по разным вопросам. Наше необразованное общество (воображающее себя интеллигентным) читает все и схватывает лишь четвертую часть прочитанного, потом начинают обсуждать, — а газеты все критикуют — черт бы их побрал!

Михень писала, чтобы узнать опять насчет Плото, — нельзя ли что-нибудь сделать? — я так к тебе пристаю! В милом Петрограде говорили, что ты был здесь несколько дней, теперь говорят, что Гр. — в ставке. Право, здесь все более и более становятся кретинами, и я так жалею тебя, что ты сюда вернешься. Но я буду без ума от радости, когда ты будешь опять со мной, хоть и на очень короткое время, только бы услышать твой дорогой голос, видеть твое милое лицо и держать тебя долго, долго в своих объятиях. — Голова и глаза у меня болят, поэтому больше писать не могу. Прощай, дорогой, родной мой Ники.

Да благословит тебя Господь, да защитит и сохранит от всякого зла! Осыпаю тебя поцелуями.

Навсегда твоя старая женушка

Аликс.

Я тоскую по нашему госпиталю, в котором не была с четверга.

А. переселилась в Большой Дворец. Посылаешь ли ты твоих свитских по фабрикам, мой дорогой? Пожалуйста, не забудь этого.

Мои Александровцы — около Двинска, они понесли тяжелые потери людьми.

Дети все тебя целуют, Мария в восторге от твоего письма.

Юзик никогда не ездил в ставку, дети это выдумали.

Мне нравится рассказ об охоте на германцев близ Орши, — наши казаки их бы скоро разыскали. Целятся ли они опять на Ригу?

Дорогой мой, мне тебя так недостает! Твои письма и телеграммы — моя жизнь. Целую дорогого Мишу и Дмитрия.

Привет старику и Н. П.

Подумай об Иванове, дорогой мой. Мне думается, ты будешь спокойнее, если Иванов будет с Алексеевым в ставке. Ты тогда был бы свободнее в своих передвижениях. Если же ты останешься дольше в ставке, он мог бы делать объезды, все инспектировать и сообщать тебе и наблюдать за всем. Его присутствие было бы всюду полезно.

Спи хорошо, благословляю и целую тебя.

Могилев. 14 сентября 1915 г.

Моя возлюбленная душка-Солнышко,

Сердечное спасибо за твои милые письма, всегда являющиеся для меня источником радости и утешения. Только что приехал старик (Гор.), и я приму его в 6 час. Мне очень жалко тебя, что тебе пришлось так утомляться эти хлопотливые дни, — особенно перед m-me Б.

Пока еще трудно назначить день моего прибытия домой, потому что это связано с тем, когда ставка будет перенесена в Калугу, это отнимет пять или шесть дней, — так что, Бог даст, мы проведем вместе около недели! Какое счастье!

История с германским разъездом окончилась, как я и думал, потешным образом. Это был наш собственный разъезд из 7-ми казаков, который, заблудившись, отбился от одной из кавалерийских дивизий, значительно севернее Минска. — Они искали германскую конницу и забрались к югу до самого Могилева. Как глупо было выдумывать такую историю!

Погода по-прежнему чудесная. Я каждый день выезжаю в моторе с Мишей, и большую часть моего досуга мы проводим вместе, как в былые годы. Он так спокоен и мил — шлет тебе самый теплый привет.

В общем дела на фронте не плохи. Немцы продолжают нажимать на вершину Двинск, и в направлении Вильны к востоку, а также от Барановичей. В этих местах все эти дни идет очень серьезный бой.

Ну, дорогая моя, я должен кончить. Благослови Бог тебя и дорогих детей! В следующий раз напишу Анастасии.

Нежно целую вас всех. Всегда твой

Ники.

Царское Село. 15 сентября 1915 г.

Мой бесценный душка,

Серо, дождливо и совсем холодно. Я все еще не совсем хорошо себя чувствую, голова все время побаливает, но, несмотря на это, у меня заседание комитета по вопросу о наших пленных в Германии. За это дело взялось одно частное общество, охватывающее всю Россию, подстрекаемое Сувориным, так как он находит, что кн. Голицын работает вяло. — Мне не нравится эта мысль, так как я вижу в ней только желание мешать мне, вместо того чтобы слиться с нашим обществом. — Чувствуя себя плохо, я не была в состоянии пойти на панихиду по старому Арсеньеву,. но пойду или завтра вечером на вынос и парастас к Знамению, или туда же на похороны в четверг утром. Я послала крест из цветов от нас обоих и написала бедной маленькой Наденьке[446], а также выразила соболезнование от твоего имени ее братьям.

Целая страница истории прошлого уходит вместе с ним. Я сейчас же передала твое приказание относительно бумаг и писем из твоей библиотеки, которые находились у него.

Сегодня в газетах было напечатано о наших морских потерях, и теперь я все понимаю. Как хорошо, что англичане и французы, наконец, начали наступать, и, кажется, с успехом! Дай Бог, чтобы они продолжали, как обещали, в сентябре! Но какое упорное сражение на нашем фронте, — как ужасно видеть, что одни и те же местности и позиции по несколько раз переходят из рук в руки!

Как грустно, что тебе надо ехать в Калугу! Это такой большой город, и еще дальше, — вероятно, из-за железнодорожной линии? — Так странно, что тебе приходилось жить в разных местах, переживать так много, а я ничего не знала и не принимала участия в твоей жизни там. — Милый, нельзя ли обратить внимание на то, что происходит в Першине? Дурные слухи идут оттуда[447].

Как бы я хотела иметь что-нибудь интересное, веселое, чтобы сообщить тебе, вместо того чтобы постоянно возвращаться к одному и тому же вопросу!

Не забудь перед заседанием министров подержать в руке образок и несколько раз расчесать волосы Его гребнем. О, как я буду думать и молиться за тебя, мой любимый, — больше чем когда-либо! А. сердечно тебе кланяется. Говорят, что граф Тео Нирод[448] бросил службу, чтобы последовать за Н. Я нахожу, что он берет слишком большую свиту: адъютантов твоих, генерал-адъютанта и Орлова. Нехорошо, что он прибудет с целым двором и кликой, — я очень опасаюсь, что они будут пытаться продолжать там свои интриги. Дай Бог, чтоб им ничего не удалось на Кавказе, чтобы народ показал тебе свою преданность и не позволил ему играть слишком большую роль! Я боюсь Милицы и ее лукавства, — но Бог защитит против зла!

Ну, заседание прошло благополучно. Было 10 человек. Я посадила Ольгу рядом с собой, чтобы она привыкала видеть людей и знала, что происходит. Она умный ребенок, но недостаточно шевелит мозгами. До того у меня был Кусов в течение часа; он не хотел уезжать, не увидав меня еще раз. Ему противен город, и все его расстраивает, особенно то, что мое имя всюду на устах, будто бы я удалила О. и Дж. из-за нашего Др. и т.д. Он просит иметь глаз за тем, что происходит на Кавказе, чтобы они чего-нибудь не напортили там, и время от времени посылать туда кого-нибудь “понюхать воздух”. У него плохое мнение о всех них. В поезде Щ. сказал ему, что Горемыкин — рыхлый старик (но не сумасшедший, как говорит А.) и что необходимо сделать уступки, на что К. сказал, что это было бы очень опасно, так как если дашь палец, то захотят всю руку. Публика предпочитает Щ. Горемыкину. Я их понимаю, так как он слаб, при нем всякий может распоряжаться по своему усмотрению, — увы! — он напоминает флюгер. Бенкендорф сообщил мне, что он посылает Гебеля[449] в Москву по случаю переезда — думаю, что твоего. Как грустно, что тебе надо так далеко ехать и быть вблизи этой гнилой Москвы! А. ездила в город к родителям до 5-ти; она подвезла Гротена до Ham.Бр.[450] и обратно; ему было приятно подышать не больничным воздухом.

Я так беспокоюсь, как обойдется с министрами. Теперь, когда они уже приехали, поздно сменять их, а ведь это существенно важно. Только сначала ты должен увидать остальных. Пожалуйста, помни о Хвостове.

Знаешь, мой комитет будет принужден просить у правительства большую сумму для наших пленных. Мы никогда не имеем, сколько надо. Сумма, — увы! — в несколько миллионов. Но это необходимо, так как иначе дурной элемент воспользуется этим, чтобы сказать, что мы не думаем о них, что они забыты, и многое дурное смогут вдолбить им в голову, так как и среди наших пленных, наверное, найдутся эти гадкие красные твари.

Организация союза городов также образует общество для этой же цели, так что всего их будет 3, — и мы должны действовать в контакте с ними. Держи все в руках; их делегаты нуждаются в контроле. Они вмешиваются и помогают всюду, не только военнопленным, но и раненым и беженцам, для того чтобы после говорить, что правительство ничего не делало, а все они.

Теперь прощай, мой любимый, я устала, голова и глаза болят.

Прощай, дорогой возлюбленный, мой милый муж, моя радость, нежно, горячо целую тебя.

Навеки твоя старая

Женушка.

Пожалуйста, передай Мише прилагаемое письмо.

Привет старику и Н.П. Доволен ли ты тем, что происходит в Вильне, Двинскеи Барановичах? Идет ли все так, как ты желаешь?

Спи хорошо, чувствуй мое нежное присутствие.

Царское Село. 16 сентября 1915 г.

Мой дорогой, любимый,

Нежно, нежно целую и благодарю тебя за твое дорогое письмо. Ах, как я люблю получать весточки от тебя! Снова и снова перечитываю твои письма и целую их. Неужели мы скоро увидим тебя здесь? Это кажется слишком большим счастьем, чтоб было правдой. Тогда исполнится как раз четыре недели с тех пор, как мы расстались, — редкий случай в нашей жизни. Мы были так счастливы в этом отношении и потому сильно чувствуем разлуку. И особенно теперь, когда время такое тяжелое, полное испытаний, я более чем когда-либо жажду быть с тобою, чтобы придать тебе моей любовью и нежностью бодрость и храбрость, и поддерживать в тебе решительность и энергию.

Да поможет вам Бог, мой любимый, найти правильное решение по всем тяжелым вопросам — это моя постоянная, настойчивая молитва! Но я твердо верю в слова нашего Друга, что слава твоего царствования впереди. Всякий раз, когда ты, наперекор желаниям кого бы то ни было, упорствуешь в своем решении, мы видим его хороший результат. Продолжай в том же духе, полный энергии и разума, будь более уверен в себе и меньше считайся с советами других.

Воейков за это лето не поднялся в моем мнении. Я считала его более умным и не таким трусом. Он никогда не был моей слабостью, но я ценила его практичность в простых делах и порядочность. Но он слишком самоуверен, и это всегда раздражает меня и его тещу. Будем надеяться, что все это послужит ему хорошим уроком. Только он уж слишком настаивает на Щербатове, который — форменное ничтожество, хотя и добрый малый, — но я боюсь, что он заодно с Самариным.— Душой и сердцем буду молиться за тебя, — дай Бог, чтобы заседание Совета прошло благополучно. — В последний раз они довели меня до сумасшествия, и когда я из окна смотрела на них, мне не понравились их лица. Благословляю тебя издалека много, много раз. Дай тебе Бог мудрости и силы повлиять на них, дать им понять, как плохо они исполняли твои приказания в течение этих трех недель! Ты — властелин, а не какой-нибудь Гучков, Щербатов, Кривошеин, Николай III (как некоторые осмеливаются называть Н.)[451], Родзянко, Суворин. Они ничто, а ты — все, Помазанник Божий.

Я очень, очень рада, что Миша с тобой. По этому поводу я и должна была написать ему; он — твой брат, его место при тебе, и чем дольше он пробудет с тобою, вдали от дурного ее влияния, тем лучше, и ты заставишь его смотреть на вещи своими глазами. Когда вы бываете вдвоем, говорите чаще про Ольгу, пускай он не думает о ней дурно. Так как ты очень занят, то попроси его просто написать ей вместо себя о том, что вы делаете, — это заставит лед между ними растаять. Скажи это просто, как будто бы ты и не предполагаешь, что это может быть иначе. Надеюсь, что у него, наконец, установились хорошие отношения со славным Мордвиновым и что он не обижает больше эту верную любящую душу, которая нежно привязана к нему.

Мне очень интересно было бы знать, что англичане писали по поводу твоего вступления на пост главнокомандующего? Я ведь не вижу английских газет, так что не имею никакого представления. Кажется, они и французы действительно продолжают продвигаться вперед. Слава Богу, что они наконец-то могли начать, и будем надеяться, что это заставит врага взять некоторые части с нашего фронта. Все-таки колоссально то, что немцы должны сделать, и нельзя не восхищаться, как превосходно и систематично у них все организовано. Если бы наша техническая часть была так хороша, как их, которая, конечно, есть результат длительного обучения и подготовки, имей мы такое же количество железных дорог, война уже давно была бы окончена. Наши генералы недостаточно хорошо подготовлены, хотя многие из них участвовали в японской войне, а немцы долгие годы не вели войны. Многому хорошему и полезному для нашего народа мы можем у них научиться, но от многого надо отвернуться с отвращением. Ты телеграфировал вчера вечером, что новости хороши, но в газетах было очень мало сведений, так что, вероятно, мы просто стойко задерживаем их. — Сегодня утром было 9 градусов, серо и дождливо, погода незаманчивая.

Маленькая Наденька Арсеньева приходила ко мне сегодня утром. Бедная девочка, она была так тронута моим письмом и твоим вниманием, которое я им всем выразила, что просила меня принять ее, так как никто не написал ей так сердечно. Бедное, наивное дитя, что будет с ней и ее братом, среди всех их старых кормилиц и гувернанток? Ее отец был все в ее жизни.

Все мои мысли, мой любимый, о тебе и об этих гнусных министрах, оппозиция которых приводит меня в бешенство. Помоги тебе Бог подействовать на них своей твердостью, знанием истинного положения дел и полным неодобрением их поведения, которое в настоящее время нельзя назвать иначе, как изменой! Я лично думаю, что ты будешь принужден сменить Щ., С., а также, вероятно, длинноносого С. и Кр.[452] Они не могут измениться, а ты не можешь оставить этих типов бороться с новой Думой.

Как я устала от всех этих вопросов! С меня достаточно войны, всех тех несчастий, которые она принесла, — всех этих дум и забот о том, чтобы все было, как следует, чтобы войска, раненые, калеки, семьи и беженцы ни в чем не нуждались! Я буду с большим нетерпением ждать твоей телеграммы, хотя многого ты все равно не можешь в ней написать.

Я рада, что мои длинные письма не наскучили тебе и что тебе приятно их читать. Я не могу не беседовать с тобою, хотя бы на бумаге, иначе уж слишком тяжела была бы разлука и все остальное, что меня терзает. Гр. телеграфировал, что Суслик должен возвратиться, и дал нам понять, что Хвостов подойдет. Помнишь, Он однажды ездил к нему в Нижний Новгород (я думаю, по твоему желанию). Я так жажду, чтобы, наконец, дела приняли благоприятный оборот и чтоб ты мог целиком отдаться войне и интересам, с нею связанным.

Что ты думаешь относительно того, что я тебе писала по поводу Иванова, как помощника, и относительно того, чтобы Ал. не нес всей ответственности, если ты будешь время от времени уезжать сюда или на смотр войскам? Мне бы хотелось, чтобы это последнее ты предпринял поскорее, но экспромтом (en passant), без приготовлений, на автомобиле, из какого-нибудь людного места. Ведь никто не обратит внимания на 2, даже на 3 автомобиля, и ты сможешь обрадовать и себя и их.

Ксения и Сандро завтракали, тетя Саша придет к чаю, а потом, я думаю, мне нужно будет пойти на вынос тела Арсеньева, тем более что это недолго, а завтра на похороны к Знамению.

Я очень рада, что цветы прибыли свежими — они так веселят комнату, а главное, они вынуты из моих ваз с любовью и нежностью. Мне интересно знать, спросил ли ты Щербатова, что он хотел сказать, когда уверял тебя, что в газетах ничего не будет печататься относительно московских речей, — ведь на деле было помещено все, что они хотели. Трус!

Я выбираю фотографии с тем, чтобы напечатать к Рождеству альбом с благотворительной целью, такой, как у тети Аликс[453]. Я думаю, он хорошо разойдется, подобно тем маленьким альбомам с моими фотографиями, которые тотчас же были распроданы здесь и в Крыму.

Прокатилась с А., М. и Ан. в Павловск. Погода была восхитительная, солнце светило, и все блестело, как золото. Прямо наслаждение такая погода! Первым делом я поставила свечи перед иконами Богоматери и св. Николая у Знамения и горячо помолилась за тебя. Церковь как раз чистили, убирали пальмами и синими коврами для похорон бедного старика — Арсеньева. Тетя Саша пила чай и без конца болтала, но без всякого злословия. Но я не могла долго пробыть с ней, так как хотела пойти вместе с Ольгой на вынос. Само собой разумеется, из-за старухи мы опоздали, и его уже выносили, так что мы прошли за ним вместе с Наденькойдо улицы, где гроб поставили на катафалк, и затем вернулись домой, так как завтра пойдем на похороны. На выносе были Степанов, посланный Эллой, Скарятин, ее старый брат, Балашов, два сына, Бенк., Путятины, Небольсин и 2 офицера морского корпуса. Наденька утром была со мной, говорила без умолку и не плакала, была очень ласкова и признательна. Она спрашивает тебя, могут ли они с братом остаться в маленьком доме, в котором они так долго жили вместе с родителями, могилы которых находятся в Царском Селе. Не правда ли, это можно, хотя бы на первое время, как ты думаешь? Элла писала и просила меня передать тебе, как много она думает о тебе, как постоянно горячо за тебя молится. Посылаю тебе ее бумагу, прочти и разберись в ней, пожалуйста! Воейков также может это сделать или, еще лучше, кто-нибудь из твоего нового штаба. Мне она больше не нужна.

Как хотелось бы улететь куда-нибудь вместе и забыть обо всем — так устаешь порой! Правда, дух бодр, но все эти толки внушают отвращение. Я боюсь, что Гадон[454] играет на Елагином плохую игру, так как мне передают, что разговоры, которые там ведутся против нашего Друга, — ужасны. Старуха Орлова слышала это, она знает некоторых дам, которые там бывают. Когда ты увидишь бедную матушку, ты должен твердо сказать ей, как тебе неприятно, что она выслушивает сплетни и не пресекает их, и что это создает неприятности. Многие, я в этом уверена, были бы счастливы восстановить ее против меня, — люди так низки! Как бы мне хотелось, чтобы Миша мог помочь нам в этом! Дорогой мой, катаясь в П., встретила несколько казаков; я люблю их не только ради их самих, но и потому, что они тебя видели, защищали и сражались за тебя.

Должна кончать, мой любимый. Всемогущий Бог да благословит, защитит и направит тебя теперь и всегда!

Целую тебя с бесконечной нежностью и безмерной любовью, твоя навеки

Солнышко.

Ксения выглядит лучше, — ничего интересного они не рассказали.

Я так беспокоюсь, как все сошло.

Царское Село. 17 сентября 1915 г.

Мой родной, любимый,

С чувством величайшего облегчения прочла я твою дорогую телеграмму, в которой ты говоришь, что заседание с министрами сошло благополучно, и что ты имв лицо твердо сказал свое мнение. Господь вознаградит тебя за это, мое сокровище. Ты не можешь себе представить, как тяжело не быть с тобою в такое время, не знать, что обсуждается, и слышать здесь одни ужасы!

Милый, Хвостов был опять у А. и умолял, чтоб я приняла его, поэтому приму его сегодня. Из всего, что он сказал ей, видно, что он отлично понимает положение и думает, что с умением и умом можно будет все наладить. Он знает, что его дядя и Горемыкин против него, так как боятся его, потому что он очень энергичен. Но он больше всего предан тебе и поэтому предлагает тебе свои услуги. Попробуй, посмотри, не может ли он помочь. Он очень уважает старика и не захочет пойти против него. Он уже раз вовремя остановил запрос о нашем Друге в Думе, теперь они намерены опять обсуждать этот вопрос в первую очередь. С. и Щ. клевещут так много на Григ. Щербатов показывал телеграммы твои, нашего Друга и Варнавы многим лицам. Подумай, какая гадость (про Иоанна Макс.)!Это были частные телеграммы! — Хвостов и Варнава это рассказали. — Как они смеют брать телеграммы? Ведь чиновники на телеграфе приносят присягу. Следовательно, это сначала пошло через Джунковского, губернатора, Щербатова и Самарина (именно как мне В. уже сказал). Он хочет положить этому конец, знает все партии в Думе и умеет с ними говорить. Он предлагает своего дядю (министра юстиции) на место Самарина, так как он очень верующий и хорошо знает церковные дела, а на его место сенатора Крашенинникова[455], которого ты послал в Москву для ревизии и которого все очень хвалят. Теперь, когда и Гр. советует взять Хвостова, я чувствую, что это правильно, и поэтому приму его. Он страшно перепугался, когда прочел в вечерних газетах, что Крыжановский (так ли его имя?) уехал в ставку, — он очень дурной человек, он тебе всегда сильно не нравился. Я это сказала старику. Сохрани Бог, чтобы он не вздумал советовать взять его опять!

Просмотрел ли ты произведение Хвостова? Приезжай как можно скорее и произведи смены, а то они продолжают подкапываться под нашего Друга, а это большой грех. Он не будет заигрывать с печатью, как Щ., а, напротив, будет следить за ней и не допускать вредных статей. Меня с ума сводит быть в неизвестности относительно того, что ты думаешь и решаешь, — это такой крест — переживать все издали! А, может быть, ты не предпримешь никаких перемен до своего возвращения, и я только напрасно мучаюсь? Телеграфируй хоть одно слово, чтобы успокоить меня. Если министры не сменены, телеграфируй: “перемен пока нет”, и если решил насчет Хвостова, напиши: “я помню про Хвост”, а если нет, то: “не надо Хвоста”. Но дай Бог, чтобы ты был хорошего мнения о нем! Я его принимаю, потому что он просит этого поскорее, — не знаю, почему он верит в мою мудрость и помощь. Это только доказывает, что он хочет служить тебе и твоей династии против этих разбойников и крикунов.

О, дружок, как ты мне дорог, как я жажду тебе помочь и быть серьезно полезной, — я так молюсь Богу сделать меня твоим ангелом-хранителем во всем! Некоторые на меня смотрят уже, как на такового, а другие говорят про меня самые злые вещи. Некоторые боятся моего вмешательства в государственные дела (все министры), а другие видят во мне помощника во время твоего отсутствия (Андрон., Хвостов, Варнава и другие).

Это доказывает, кто тебе предан в настоящем значении этого слова, — одни меня ищут, другие избегают, — разве не так, дорогой мой?

Прочти 36-й псалом, он так прекрасен и так укрепляет и утешает!

Я так страстно, страстно тебя люблю!

Только 6 градусов, но чудное, солнечное утро — настоящий дар Божий. Спала неважно, заснула только после 3 часов, грустные мыслименя не покидали. Почему выбрали Калугу, так далеко на юг? Проедешь ли ты через Псков, по дороге сюда, чтобы повидать Рузского и, может быть, некоторые части войск?

Как противно, что Гучков, Рябушинский, Вейнштейн (наверное, настоящий жид), Лаптев и Жуковский выбраны в Гос. сов. всеми этими скотами! Вот будет действительно приятная работа с ними! Хвостов надеется, что с умом и решимостью удастся все наладить через 2-3 месяца.

Ах, если б он мог сделать это, даже если старик из страха против него! Можно быть уверенным, что он будет действовать осторожно, и раз он намерен защищать нашего Друга, Бог благословит его работу и преданность тебе, — а другие, как С. и Щ., просто нас продают — такие трусы!

Я вижу также, что кн. Туманов будет здесь вместо Фролова — это хороший выбор. Прошу тебя, постоянно следи за Поливановым.

С художником Маковским[456] случилось ужасное несчастие. Лошадь его испугалась и бросилась на трамвай. Он лежит в госпитале с сотрясением мозга и раной на голове. Сейчас я должна поскорее встать и одеться к отпеванию старика Арсеньева. Обедня начинается в 10 час., так что мы пойдем к 11 час. Я возьму с собой О. и Т.

Ну вот, я больше часу говорила с “Хвостом” и полна наилучших впечатлений. Я, по правде сказать, была немного взволнована, потому что А. иногда увлекается людьми. Мы говорили о всевозможных вопросах, и я пришла к заключению, что работа с таким человеком будет удовольствием. Такая ясная голова, так отлично понимает всю тяжесть положения и как можно справиться с этим! Это много, так как здесь критикуют, но редко предлагают что-либо взамен. Он, конечно, тоже в ужасе, что Гучков и Рябушинский попали в Государственный совет, — это такой скандал, так как все знают, что Гучков работает против нашей династии. Мне хочется, чтобы ты хорошенько с ним поговорил. Между прочим, он мне сказал, что Щ. показывает всем, кому попало, все телеграммы твои и нашего Друга, — многие в ужасе, другие в восторге. Какое он имеет право копаться в частных делах своего Государя и читать телеграммы? Как я могу быть уверенной, что он и за нашими не будет следить? После этого я не могу назвать его честным и порядочным человеком. Кривошеин хорошо знаком с Гучковым, так как женат на москвичке (тоже из купеческой семьи, а они все заодно).

У меня столько мыслей в голове, что я не знаю, с чего начать.

Во всяком случае, он находит, что ты должен скорее сменить министров, в особенности Щ. и С., так как старик не может с ними сопротивляться Думе. Поговорив с ним, я теперь могу откровенно тебе посоветовать взять его без всяких колебаний. Он хорошо говорит и не скрывает этого, что большое преимущество, так как нам нужны люди, которые имеют дар слова и всегда готовы ответить вовремя и метко. Он смог бы бороться в этом поединке с Гучковым, и Бог бы его благословил на это. Конечно, у него слишком много ума и такта, чтобы намекать на себя. Он только благодарил горячо, что я ему позволила высказать все, что у него было на душе, так как он возлагает на меня свою надежду помочь правому делу для пользы тебе, Бэби и России. Все дело в Москве и Петрограде, где скверно, но правительство должно все предвидеть и готовиться к тому, что будет после войны, — и этот вопрос он находит одним из самых важных. А если он будет в Думе, то ради блага страны он должен будет сказать все это и невольно указать на слабость и непредусмотрительность правительства. После войны все эти тысячи рабочих, работающих на фабриках для нужд армии, останутся без работы и, разумеется, составят недовольный элемент, с которым придется иметь дело. Поэтому уже теперь надо все это обдумать, все места, фабрики должны быть взяты на учет, надо выяснить количество рабочих рук, и решить, какое им дать дело, чтобы они не очутились на улице. Надо много времени, чтобы все обдумать и приготовить, и он, конечно, совершенно прав, что это вопрос величайшей важности. Потом будет столько недовольных элементов! Теперь у них пока деньги есть, — когда же войска вернутся и люди разойдутся по своим деревням, многие — больные, увечные, многие, которые теперь поддерживаются патриотическим духом, окажутся недовольными и будут дурно действовать на рабочих, — поэтому нужно об них подумать. И видно, что Хвостов это устроит. Он удивительно умен. — не беда, что немного самоуверен, это не бросается в глаза, — он энергичный, преданный человек, который жаждет помочь тебе и своему отечеству. Затем предстоят приготовления заранее к выборам в Думу (позднее) — дурные готовятся, хорошие тоже должны “canvass”, как говорят в Англии. Он говорит, что m-me Столыпина сильно старается за Татьяниного Нейдгардта, желая сама опять играть роль, но он находит его совсем неспособным. Ты бы наслаждался работой с этим человеком. Тебе не пришлось бы ни подгонять его, ни подталкивать, он одинаково добросовестно работал бы с тобою, и в твое отсутствие. Он хорошо справлялся в своих губерниях во время революции (в него стреляли). Оказывается, это он просил, чтобы ремонтировали раку преп. Павла Обнорского, я совсем про это забыла. Он говорит, что старик его боится, потому что стар и не может применяться к новым требованиям (как ты сам мне это говорил), — он не сознает, что невозможно не считаться с новыми веяниями, и нельзя их игнорировать. Дума существует — с этим ничего не поделаешь, а с таким хорошим работником старик отлично справится. Очень хорошо, что ты не принял Родзянко — они тотчас же повесили носы. Ты распустил Думу, а они думали, что ты не посмеешь, все это отлично. Теперь ты, слава Богу, не принял московскую депутацию — тем лучше; они намереваются опять просить, но ты не соглашайся, а то можно подумать, что ты признаешь их существование (что бы ты им ни говорил). Это великолепно, что ты поехал на войну, и он возмущен, что нашлись люди столь слепые, непатриотичные и боязливые, что восставали против этого. Он знает способ, как поступать с печатью, и не будет заигрывать с ней, как Щ.

Теперь должна кончать, дружок, уже 7 часов, — все это я написала в 1/2 часа, так что извини ужасный почерк.

Правда, дружок, он, по-моему, самый подходящий человек, и наш Друг об этом намекал А. — в своих телеграммах. Я всегда осторожна в своем выборе, но здесь у меня не было такого чувства, как когда Щ. мне представлялся. Он также понимает, что надо остерегаться Поливанова, — с тех пор, как Гучков попал в Гос. сов., — он не очень ему доверяет. Он видит и думает, как мы, — все время почти он вел разговор сам. Попробуй взять его теперь, потому что Щ. должен уйти: человек, который открыто показывает телеграммы твои и Григ., которые он и С. перехватили, — такие люди недостойны быть министрами, — они не лучше Макарова, который показывал посторонним мое письмо к нашему Другу, а Щ. тряпка и дурак. Если даже старик будет ворчать, не обращай внимания, подожди и посмотри, как он себя покажет. Хуже Щ. он не может быть, а я думаю, что в 1000 раз лучше. Дай Бог, чтобы я не ошибалась, и я искренно верю, что нет. Я помолилась прежде, чем принять его, так как немного боялась этого разговора. Он смотрит прямо в глаза.

Прокатилась в Павловск с 5-ю девочками, — погода была дивная. Была 1 1/2 часа в церкви. Наденька держалась молодцом. Петя надеется тебя еще здесь застать, а затем уедет на юг из-за своих легких.

Благословляю и целую тебя без конца. Хвостов меня освежил, я не падала духом, но жаждала, наконец, увидать “человека”, а тут я его видела и слышала. Вы оба вместе поддерживали бы друг друга.

Благословляю тебя. Да хранит тебя Господь, мой ангел, и Пречистая Дева! Осыпаю тебя нежными поцелуями.

Навсегда, муженек мой, твоя старая

Солнышко.

Никто не знает, что я его принимала.

Анастасия очень горда и счастлива, получив твое письмо.

Поклон Фредериксу и Н. П. Привет Мише и Дмитрию.

Могилев. 17 сентября 1915 г.

Мое возлюбленное Солнышко,

Курьер отправляется перед вечером в такой час, что у меня никогда не бывает времени написать спокойно. Часто со мною сидит Миша и я теряю свободное время, а поздно вечером вынужден копаться в моих бумагах. Слава Богу, дела наши идут хорошо, а наши чудесные войска наступают между Двинском и другим местом у Свенцян. Это дает мне возможность приехать домой на недельку — я надеюсь прибыть в среду утром! Это будет счастливый день!

Алексеев надеется, что теперь, пожалуй, не будет надобности переносить ставку, и это хорошо, особенно с моральной точки зрения. Вчерашнее заседание ясно показало мне, что некоторые из министров не желают работать со старым Гор., несмотря на мое строгое слово, обращенное к ним; поэтому, по моем возвращении, должны произойти перемены.

Жаль, что у меня нет времени ответить на все твои вопросы. Благослови тебя Бог, моя милая, бесценная женушка; я все не перестаю думать о нашем свидании. Крепко целую тебя и всех детей и остаюсь, неизменно твой старый

Ники.

Миша благодарит и шлет привет.

Царское Село. 17 сентября 1915 г.

Дорогой мой ангел,

Только одно слово прежде, чем лягу спать.

Я весь вечер беспокоилась, не получая от тебя телеграммы, — наконец, в то время, как меня причесывали, телеграмма пришла — в 12 ч. без 5 м. Подумай, как долго она шла: отправлена из ставки в 9 ч. 56 м., а здесь 11 ч. 30 м. А я, глупая, начала беспокоиться и нервничать. Я 4 раза тебе телеграфировала о Хвостове и надеялась, что ты ответишь хоть словечко на это. Я в письме несколько дней тому назад просила тебя принять его, так как он этого добивался, но ты не ответил. А теперь он опять просил — перед своим отъездом в деревню — поэтому я утром в 8 ч. 30 м. тебе телеграфировала, после того, как видела его. Я очень рада, что все идет хорошо. Это имеет большое значение, и дух населения поднимется. Миша из Орши по телеграфу благодарит меня за письмо, — это хорошо, что он потом опять будет с тобою. Мари сказала, что Дмитрий написал, будто он вернется сюда с тобою. Зачем это, дружок? Павел настоятельно просит отослать его в полк.

Он повторил это, когда пил у меня чай в понедельник. У Мари хороший вид, волосы у нее выросли и стали густыми. У нее неприятности со своим главным доктором, и она хочет от него отделаться. Орловы все еще в городе, по-видимому, и продолжают болтать. Фредерикс обязан это остановить, — это безобразие, — только пусть старик не называет опять моего имени.

Подумай, Стана уволила свою верную фрейлину m-lle Петерс.[457] Я предполагаю, что она вдруг нашла ее имя слишком немецким и хочет взять себе даму с Кавказа, которая могла бы ей помочь стать популярной. О, она постарается там всех обворожить!

Теперь я должна попытаться заснуть. Я перекрестила и поцеловала, по обыкновению, твою осиротелую подушку и полежала на ней. Подушка — увы! — может только получать поцелуи, но не отвечать на них. Спи спокойно, дорогой, желаю тебе увидеть жену свою во сне и почувствовать ее ласкающие руки вокруг тебя! Да хранит тебя Господь и его Св. ангелы! Спокойной ночи, мое сокровище, мой многострадальный Иов!

18-госентября.

Доброе утро, мой маленький. Пасмурно и дождливо, а вечер был такой чудесный, луна и звезды сияли, так что я даже открыла половину окна (форточка всегда открыта). Теперь же, подняв занавески, я совсем разочаровалась, всего лишь 6 градусов опять. — Чувствую себя лучше, поэтому хочу заглянуть к А. в Большой Дворец (после Знамения), по дороге к одному молодому офицеру, которого только что привезли, — ему только 20 лет, и очень опасная рана в ноге. Владимир Николаевич думает, что придется ее отнять, так как на ноге и в ране на плече начинается заражение крови. Он хорошо себя чувствует, не жалуется, это всегда плохой признак, — и так трудно решить, что делать, когда смерть так близка: дать ему умереть спокойно или рискнуть на операцию. Я бы решилась на последнее, так как всегда остается луч надежды, когда организм молод, хотя теперь он очень слаб и сильный жар. По-видимому, в течение недели рана его не перевязывалась, — бедный мальчик! Поэтому я хочу взглянуть на него. Я не заходила в ту комнату в течение 6 месяцев, — нет, я раз там была, после смерти моего бедного Грабового. Оттуда пойду в наш лазарет, так как не была там целую неделю, и скучаю по ним, а они по мне. Говорят, один из моих улан, вольноопределяющийся Людер (что-то в этом роде), привезен к нам. Он не ранен, но ушиблен где-то, мне не смогли хорошенько объяснить.

Я с удовольствием вспоминаю разговор с Хвостовым и жалею, что ты его не слышал, — это человек, а не баба, и такой, который не позволит никому нас затронуть, и сделает все, что в его силах, чтобы остановить нападки на нашего Друга — как он тогда их остановил. А теперь они намереваются снова их начать. Щ. же и С., конечно, не воспротивятся этому. Напротив, поощрят — ради популярности. Я надоедаю тебе этим, но хотелось бы тебя убедить, будучи честно и сознательно сама в этом уверенной, что этот очень толстый, опытный и молодой человек — тот, которого бы ты одобрил (а также и ту старуху, которая пишет тебе об этом). Он хорошо и близко знает русских крестьян, так как много жил среди них, — и тех типов тоже, и не боится их.

Он знает также этого толстого священника, теперь, кажется, архимандрита, друга Гр. и В., так как он 4 года тому назад, во время тяжелых лет, помогал ему, когда был губернатором; он так хорошо говорил с мужиками и убеждал их. Он находит, что влияние хорошего священника всегда должно быть использовано, и в этом он прав; они вместе устроили все для св. Павла Обнорского, и теперь он поехал в Тобольск или Тюмень. Поэтому С. и К° сказали В., что не одобряют его и постараются отделаться от него. А. говорит, что тело его огромно, но душа чистая и высокая. Я сказала Хвостову, как грустно, что злонамеренные люди всегда имеют больше мужества и поэтому скорее достигают успеха, на что он правильно ответил, что у других — дух и чувство, которыми они руководятся, и Бог им поможет и не оставит.

Земский Союз также, по моему мнению, зашел слишком далеко и слишком много забрал в свои руки. Это чтоб впоследствии можно было говорить, что правительство не заботилось как следует о раненых, беженцах и наших пленных в Германии и т.д., и только земство их спасло. Кривошеин должен бы держать его в руках. Это он его создал (блестящая мысль), только надо внимательно за ним следить, так как в нем много дурных людей — на войне, в их больницах и на питательных пунктах. Он находит, что Кривошеин слишком много видается с Гучковым. Хвостов никогда не нападал на немецкие имена баронов или преданных людей, когда говорил о немецком засильи, но все внимание обратил на банки, что совершенно верно, — чего никто еще до сих пор не делал (министры увидели свои ошибки). Он говорил также о продовольственном и топливном вопросе; Гучков, член Петроградской Думы, даже это забыл, наверное намеренно, чтобы обвинять во всем правительство. И это его преступная ошибка, что он не подумал об этом несколько месяцев тому назад. А теперь могут возникнуть на этой почве большие беспорядки, что совершенно понятно. Надо проснуться и заставить людей работать. Это не твое дело входить во все подробности — Щ. с Кривошеиным и Рухловым[458] должны были это предвидеть. Но они заняты партийной работой и стараются съесть старика.

Я была счастлива получить твое дорогое письмо от вчерашнего числа и благодарю тебя за него от глубины души Я понимаю, как тебе трудно найти время мне писать, и поэтому я вдвойне счастлива, когда вижу твои дорогие строки. Миши тебе, вероятно, недостает теперь. Как мило с твоей стороны, что ты его удержал у себя некоторое время! Я уверена, что это было для него полезно во всех отношениях. Я буду довольна, если тебе не придется перенести ставку. Я была очень огорчена этим предположением, в особенности — из-за его морального значения, а так как Бог благословляет наши войска, и дела действительно как будто налаживаются, и мы твердо удерживаем свои позиции, то тебе нет надобности переезжать. Но что относительно Ал., который остается один? Следовало бы вызвать Иванова, чтобы он разделял с ним работу и ответственность. Тогда ты был бы более свободен в своих поездках в Псков, или куда захочешь.

Ну, дружок, с этими министрами ничего не поделаешь! И чем скорее ты их переменишь, тем будет лучше. На место Щ. возьми Хвостова, а вместо Самарина я рекомендую преданного старого Николая КонстантиновичаШведова[459], хотя, конечно, не знаю, считаешь ли ты возможным, чтобы бывший военный занимал место обер-прокурора Св. Синода?

Он хорошо изучил историю церкви и имеет известную библиотеку церковных книг и в бытность свою во главе академии востоковедения изучил нашу церковь, очень верующий и безгранично предан (называет нашего Друга отец Григорий) и хорошо о Нем отзывался, когда видел Его и имел случай поговорить о Нем в армии Иванова, где навещал своих бывших учеников. Он глубоко лоялен, но ты его лучше меня знаешь и можешь судить, основательно ли мое предложение. Мы его потому только вспомнили, что он жаждет быть мне полезным, содействовать тому, чтоб народ меня узнал, и быть противовесом “гадкой партии”. Такого человека хорошо иметь на высоком месте, но, как я уже сказала, ты его лучше моего знаешь. А то возьми Хвостова (из юстиции) и еще другого на его место, которого я тебе назвала на днях и который распутывал дела в Москве. Но кого взять вместо длинноносого Сазонова, если он постоянно будет в оппозиции?

Я сегодня получила прилагаемое от Эллы, так как она прочла в газетах, что Юсупов уволен от службы, но не сказано, что — согласно его прошения, что звучало бы лучше, и потому, наверное, все думают, что он в чем-нибудь провинился. Он, я полагаю, с радостью бы вернулся, если бы ему дали военную власть, о которой он просил, но она все испортила. Конечно, это не потеря, хотя мне жаль, что приказ об его увольнении не был лучше составлен, так как он имел хорошие и честные намерения. Ты мог бы ему написать словечко, если у тебя найдется время, хотя правда, что во время войны не просят об отставке. — Я только что прочла, что старый Феликс официально уволен, когда просил отставки — это, наверное, ошибка, нельзя ли что-нибудь сделать, так как это произвело очень неприятное впечатление? Даже про уволенных людей пишут — “согласно прошения”. — Я тебе об этом телеграфировала, так как не знала, что ей отвечать. Надо, по-моему, делать разницу между Джунковским и Юсуповым: один — изменник, а другой глуп, но искренно предан.

Жена Павла была мила, но надоедала мне своей манерой говорить, как она предана и т.д. Прелестная дочь Лэдинга венчается в воскресенье. Это моя крестница, так что я ее сегодня благословила. Днем я посидела спокойно, и А. читала мне вслух. Утром я была у бедного мальчика, затем в нашем госпитале — вязала и разговаривала. Дождливый, серый день. А. имела с m-me Зизи длинный разговор о нашем Друге и Орлове, и многое ей объяснила. Она взяла с нее обещание не рассказывать в ставке про историю с О. и телеграмму Н.П. Она была в ужасе и вся позеленела, и сказала, что помнит, как все адъютанты во время войны каждый день писали свои доклады (она не поняла кому, Амама или дорогой матушке). Она хочет еще ее повидать и объяснить еще много вещей, так как эта старушка безгранично нам предана и может быть полезной, если будет видеть все в правильном освещении. Я тот раз многое ей объяснила, за что она была очень благодарна. Правда ли то, что кн. Палей говорит, — будто Барк телеграфировал, что он не может сделать заем до созыва Думы? Я боюсь, что это — ловушка. Хвостов умолял ни за что не созывать ее до 1-го ноября, как и было объявлено. Он знает, что этого добиваются, но полагает, что это было бы неправильной уступкой, так как надо иметь время обдумать все действия до того, как они соберутся, и приготовиться к отпору. Толстый Андр. сказал А. по телефону, что Хвостов остался очень доволен этим разговором, и много других любезностей, которые я не стану повторять.

Есть ли у тебя место для моих писем? Я пишу целыми томами. Бэби деликатно начал опять спрашивать, возьмешь ли ты его с собою в ставку, но в то же время ему грустно расставаться со мной. Но ты бы чувствовал себя хотя на время менее одиноким, а когда соберешься уехать к войскам, то я могла бы приехать за ним. Феодоров уже там, так что для него достаточно было бы одного m-r Жильяра. А один из твоих адъютантов мог бы по утрам сопровождать его в автомобиле. Он мог бы каждое утро брать свои французские уроки, а днем кататься с тобой. Только он не может гулять, но он мог бы на остановках играть возле автомобиля. Есть ли комната рядом с твоей или он может спать вместе с тобою? Обдумай все это спокойно. Наш Друг все время телеграфирует про Покров. Я уверена, что 1-е октября принесет какое-нибудь особое благословение и Пречистая Дева тебе поможет. Завтра уже 4 недели, как ты нас покинул, — неужели мы действительно будем иметь радость видеть тебя в среду? — Я живу этой надеждой.

Но увы! Тебе придется иметь больше неприятностей, чем приятных вещей. Какая будет радость держать тебя опять в своих объятиях, ласкать, целовать и чувствовать твою ласку, по которой я так стосковалась — ты не знаешь, ангел мой, как я по тебе скучаю!

Должна, однако, кончать и отослать письмо. Храни тебя Господь! До свидания, дорогой Ники, моя радость и свет, солнце и мир моей жизни!

Крещу тебя и целую без конца. Навсегда твоя сердечно любящая женушка

Аликс.

P.S. Как иностранцы? Симпатичный молодой ирландец все еще там? Привет старику и Н.П. — Нини теперь здесь, благоразумна, мила и в отчаянии от поведения своего мужа в прошлом месяце, — озабочена тем, как он себя теперь ведет. Она надеется, что он докладывает тебе о делах правильно и добросовестно. Не говори ему этого, дружок. Дети все тебя целуют. Бэби печет яблоки и картофель в саду. Девочки пошли в госпиталь.

Я не знаю, почему Борис опять здесь.

Фролов был в отчаянии. На него негодовали, что он позволил напечатать статьи про нашего Друга, хотя это была вина Щ. Фролов зорко следил, чтобы это не повторялось, а теперь его сменили.

Хвостов имеет тоже свои взгляды на печать. Ты, наверное, подумаешь, что у меня вырос “хвост”. Гадон очень вредит нашему Другу, распространяя про него клеветы, где только можно.

Спасибо большое за хорошо написанную вырезку из газет об общем положении. Сегодня утром газеты с известиями из ставки мне понравились, — не сухо изложено, и хорошо разъясняется читателям общее положение.

Могилев. 18 сентября 1915 г.

Бесценное возлюбленное Солнышко,

Твои милые письма так глубоко меня трогают, что я просто в отчаянии, что не могу отвечать в том же роде; я даю тебе, может быть, лишь десятую долю того, что ты мне даешь твоими любящими строчками.

Я нахожу, что чем дольше длится разлука, тем глубже и крепче делаются узы, связывающие нас. Месяц это много. Странно, как точно наш Друг предвидел срок, который я буду отсутствовать: “месяц проведешь там. а потом вернешься”. Теперь, когда я уеду, наши казаки (Конвой), конечно, останутся здесь; в Царском стоит другая половина, так что Граббе просил меня предложить тебе располагать казармами — новыми — для твоих раненых до конца войны. Он явился и просил меня написать тебе об этом, зная, что это доставит тебе удовольствие.

Только что получил твое последнее милое письмо от 17-го, в котором ты говоришь о хорошем впечатлении, произведенном на тебя молодым Хвостовым. Я уверен был в этом, зная его по прошлому, когда он был губернатором в Вологде, а позднее в Нижнем. И чтобы не терять времени, я немедленно повидаю его в тот день, как приеду, в 6 часов. Может быть, старший Хвостов пригодится на место С.[460]

На другой день после нашего заседания он попросил позволения увидеть меня и вошел весь дрожащий от негодования на остальных. Он хотел знать, желаю ли я удерживать его. Я, разумеется, сказал, что желаю, — но теперь он будет на другом посту, — этого я ему не сказал, так как тогда еще не знал сам.

19 сентября. Это правда, что старик назвал Крыжанов., но я отверг его. Крашенинников превосходный, энергичный человек и будет хорош как министр юстиции. Это главные вопросы, на которые я спешу ответить. А теперь я должен кончить. Благослови тебя Бог, моя бесценная любимая птичка! Страстно и нежно целую тебя и детей. Поблагодари А. за ее письмо.

Всегда твойстарый муженек

Ники.

Царское Село. 19 сентября 1915 г.

Мой любимый душка,

Сегодня месяц, как ты уехал, — это было в субботу вечером, 22-го августа. Слава Богу, мы надеемся тебя скоро увидеть среди нас — о, какая это будет радость!

Пасмурно и дождливо опять.

Благодарю, что сразу ответил мне про Юсупова.Я немедленно телеграфировала об этом Элле, это ее успокоит. — Я рада. что проводы Воронцова были так удачны. Как-то там все теперь устроится — это гнездо снова собирается! — Стана взяла жену своего Крупенского[461] к себе. — Ее муж был самым вредным болтуном в старой ставке — он нехороший человек. — Надо постоянно следить за их действиями — это очень опасный враг теперь. Недаром наш Друг заканчивает свою телеграмму словами: “На Кавказе солнца мало”. — Это больно, что он[462] так переменился, но эти женщины держат своих мужей под башмаком.

Я вижу, что Даки была в Минске и посетила лазареты и беженцев!

Борис придет к чаю. — Я поставила свечки у Знаменья и горячо молилась за тебя. — Затем пошла в лазарет и вязала, сидя в разных палатах, — я беру с собой работу, чтобы не ходить в перевязочную, куда меня постоянно тянет; перевязала только одного офицера. — Утром кончила чтение бумаг Ростовцева, которыенемогла раньше прочесть, хотя и читала их до 2-х часов ночи в постели. — Видела др. Пантюхина[463] из Ливадии. Мы говорили с ним о госпиталях и санаториях, которые, как он надеется, смогут начать работать в январе. Это будет большое облегчение, когда они откроются.

Мы ездили в Павловск. Погода была мягкая, временами накрапывал дождь.

Борис рассказал мне про свое новое назначение, которое, кажется, сильно его обрадовало, так как будет много дела. Затем пришла Иза с бумагами. — В 7 часов пойду с Бэби в церковь. — Граббе написал своей жене, что заседание министров было очень бурным, и они не хотели тебя слушаться, но что ты был очень энергичен — настоящий царь. Я была так горда, когда А. мне это сказала. Ах, дорогой, чувствуешь ли ты свою силу и мудрость теперь, когда ты во главе всего, и будешь ли ты продолжать быть энергичным, решительным и не поддаваться влиянию других?

Мне понравилось, как Борис отзывался о тебе и перемене в ставке, как там получаются теперь сведения со всех сторон, и какой ты сам веселый.

Слава Богу, наш Друг оказался прав. — Мне Веселовский телеграфировал, что он болен и должен покинуть полк, чтобы заняться своим здоровьем. — Может быть, ты будешь в церкви в одно время с нами, это будет приятно. Мой поездсклад № 1 теперь в Ровно и оттуда разъезжает с отрядом автомобилей, который сформировал и дал мне кн. Абамелек из Одессы, — он находится при нем. Они раз возят белье и т.п. вдоль всего фронта, и делали это даже под сильным огнем. Я так рада, что Мекк телеграфировал из Винницы, где находится мой большой склад. Варнава уехал в Тобольск, наш Друг просил его туда отправить. Старик сказал, что ему больше не следует появляться в Синоде. Говорят о том, что С. вернулся из ставки и сразу начал дело против Варнавы и хочет его уволить. — Прошу тебя, запрети это, если дойдет до тебя и если это правда.

Я должна кончать и одеваться для церкви. — Каждый вечер от 9 до 9 1/2 часов Мария, Бэби, я и m-r Ж. или Владимир Николаевич играем в “тише едешь, дальше будешь”. Очень уютно обедаем посредине игральной комнаты. — Спокойной ночи, мой дорогой, да хранит и защитит тебя Бог! Целую тебя. — Навсегда, дорогой Ники, твоя любящая

Женушка.

Я приму французов в понедельник в 41/2 часа, так как они завтракают на Елагине.

Такой позор — ни здесь, ни в городе нельзя достать муки! Перед магазинами на улицах стоят длинные очереди. — Отвратительно все организовано. Надо предвидеть вещи, а не ждать, пока они случатся. — Оболенский — идиот!

Царское Село. 20 сентября 1915 г.

Дорогой мой душка,

Я сегодня с большим интересом читала газеты. Обещанное разъяснение нашего положения на театре войны ясно изложено, а также работа за месяц, которую ты сделал для удержания неприятеля.

Серое дождливое утро, но не холодно.

Сегодня утром у нас был молебен в Красном Кресте, и потом я раздавала дипломы дамам, окончившим курсы сестер милосердия и получившим красный крест. — У нас большой недостаток в сестрах. Многие утомлены, или больны, или желают быть отправленными на передовые позиции, чтобы получить медали. Работа здесь однообразная и беспрерывная, а на фронте больше возбуждения, постоянные перемены, даже опасность, неизвестность, и не всегда много дела. Конечно, это гораздо привлекательнее. — Одна из дочерей Трепова работала около года в нашем госпитале для инвалидов, но после смерти своей матери никак не могла успокоиться, поэтому уехала на фронт и уже получила медаль на георгиевской ленте. — Посылаю тебе письмо от Булатовича, которое он послал для тебя через А., и краткое изложение ее разговора с Белецким[464]. Это, кажется, действительно человек, который мог бы быть весьма полезным министру внутренних дел, так как он все знает. — Джунковский его съел именно тогда, когда необходимо иметь все нити в руках.

Он говорил, что всюду жалуются на Щ., на его бездеятельность, непонимание своих задач и обязанностей. Он весьма плохого мнения о толстом Орлове и уверен, что мое затерявшееся длинное письмо к А., отправленное со “Штандарта” в К. к ней в деревню — находится в руках О. Он говорит, что Джунковский вручил эти грязные бумаги о нашем Друге брату Маклакова, так как предполагают поднять этот вопрос в Думе и в газетах, но, Бог даст, если ты найдешь Хвостова подходящим, он положит этому конец. — К счастью, он еще тут и даже был у Горемыкина, чтобы изложить старику все эти мысли. — Андр. дал А. честное слово, что никто не будет знать, что Хвостов и Белецкий бывают у нее (она видается с ними в своем доме, не во дворце), так что ее имя и мое не будут в этом замешаны. Увы, — Гадон иШерв.[465], кажется, распространяют много дурного про Гр. — Шерв. это делает в качестве друга Джунковского, — конечно, зная настроение бедной Эллы и желая помочь, — и таким образом приносит вред: на глазах у других восстановляет Елагин против Ц.С., — это дурно и несправедливо[466]. Этим он расстраивает нервы дорогой матушки и Кс., вместо того чтобы поддерживать ее в добром настроении и прекратить сплетни.

Величайшую радость доставило мне твое дорогое письмо. Твои теплые слова были бальзамом для моего сердца. — Да, друг мой, разлука еще больше сближает, так как сильнее чувствуешь, что утрачено, и письма служат большим утешением. Действительно, Он предсказал в точности продолжительность твоего отсутствия. Однако, я полагаю, что ты желал бы иметь больше контакта с войсками, и буду рада за тебя, когда тебе можно будет делать объезды. — Конечно, этот месяц был слишком важным, тебе пришлось вникнуть в работу и планы с Алексеевым, и время было такое серьезное на фронте. — Но теперь, благодаря Богу, все, кажется, идет удовлетворительно.

Скажи Граббе, что я в восторге от его предложения. — Вильчковский очень нуждался в новых бараках и, полагаю, написал ему и Воейкову об этом. Я сказала, что не могу ничего ответить до твоего приезда. — Я давно уже имела это в виду, но благоразумно молчала об этом. Теперь могу только сказать, что я в восторге. Эти бараки близко от станции, и такие просторные, высокие и чистые, новые с иголочки; у нас имеется община, которая только и ждет быть помещенной в них. — Благодари его очень от моего имени.

Старик просил меня принять его в 6 часов завтра, вероятно, с поручениями для тебя или с сообщением о разговоре с Хвостовым. Мне интересно узнать, что он расскажет о заседании в Могилеве. — Какая чудная телеграмма от нашего Друга и какое мужество она придаст тебе! — Конечно, как только С. уйдет, необходимо будет удалить некоторых членов Синода и назначить новых. — Жена нашего Друга приходила, А. ее видела; она такая грустная и говорит, что Он ужасно страдает от клеветы и подлых сплетен, которые печатаются о Нем. Давно пора положить этому конец. — Хвостов и Белецкий — вот люди, которые могут это сделать, только необходимо, чтобы оба Хвостова действовали в полном согласии. — Все должны быть заодно.

Но что ты думаешь относительно Сазонова? Я думаю, что так как он очень хороший и честный (но упрямый) человек, то, когда увидит новый, энергичный состав министерства, он подтянется и опять сделается мужчиной. Атмосфера вокруг него заела его и сделала кретином. — Есть люди, которые становятся выдающимися в тяжелые времена и при больших трудностях, а другие, напротив, обнаруживают тогда свое ничтожество. — Сазонову необходимо сильное возбуждающее средство, и как только он увидит, что работа налаживается, а не распадается, он почувствует себя окрепшим. — Я не думаю, чтобы он был так вреден, как Щ. и С., или даже мой приятель Кривошеин — что с ним случилось? Я горько в нем разочаровалась.

Дорогой мой, если представится случай в поезде, поговори с Н.П. и дай ему понять, что ты рад пользоваться моим содействием. — Он мне раз написал очень тревожное письмо о том, что мое имя слишком часто упоминается, что Горемыкин видается со мною и проч. — Он не понимает, что моя обязанность, хотя я и женщина, помогать тебе, где и когда могу, тем более во время твоего отсутствия. — Не говори ему, что я об этом упоминаю. — Но сведи разговор на эту тему с глазу на глаз.

Муж его кузины в Думе, и, может быть, он иногда пытается сообщать ему вещи в неверном освещении или влиять на него. — Он сказал Акселю Пистолькорсу, что я даю офицерам молитвенные пояски Григ. — какая чепуха! Они все любят эти пояски с различными молитвами, и я даю их каждому офицеру, едущему на войну, и даже двое, которых я ни разу не видала, попросили у меня пояски с молитвой отца Серафима. Мне говорили, что солдаты, которые носили эти пояски в последнюю войну, не были убиты. Я так редко видаю Н.П., что не приходится иметь длинных разговоров. — А он так молод! Все эти годы я его направляла, а теперь он неожиданно вошел в совсем новую жизнь, видит, какие тяжкие времена мы переживаем, и дрожит за нас. — Он стремится помочь, но, конечно, не знает, как за это приняться. — Боюсь, что Петроград наполнит его уши всякими ужасами. — Прошу тебя, посоветуй ему не обращать внимания на то, что будут говорить. Это может хоть кого взбесить! — Мое имя и без того слишком треплется гадкими людьми.

Мы сегодня утром были в церкви, потом я каталась, и после Красного Креста посетила Силаева. Его жена так похожа на своего сына Рафтополо — даже смешно. — Их маленькие дети прелестны. — Теперь наши 5 цыплят у Ани в Большом Дворце; они там играют с Ритой X. и Ириной Толстой. Какая радость — через 3 дня, Бог даст, ты вернешься к нам — это чудесно!

Дорогой мой, радость моя, ожидаю тебя с таким нетерпением! — Прощай, дорогой, благословляю и целую без конца, с глубокой и искренней преданностью все сильнее с каждым днем. Спи хорошо. — Я все-таки напишу тебе еще завтра, если выедут тебя встречать, так как, может быть, придется что-либо сообщить после разговора моего с Горемыкиным.

Дорогой Ники, навсегда твоя нежно любящая старая женушка

Аликс.

Решительные шаги Царя, предпринятые на фронте, остановили неблагоприятный для России ход войны. Прежде всего был разрушен замысел противника вывести Россию из войны. Немецкое наступление было остановлено. В октябре русская армия закрепилась на рубеже Рига, река Западная Двина, Двинск, Сморгонь, Барановичи, Дубно, река Стрыпа. Крупный успех был достигнут на Югозападном фронте, в районе Тарнополя и Трембовли, была вновь возвращена часть Галиции, взяты десятки тысяч пленных.

Еще 15 сентября в ставке Царь провел заседание Совета Министров, где ясно высказал свое требование министрам — посвятить все силы ведению войны и не допускать участия в политической борьбе до полной победы. Уступки так называемому “прогрессивному” (масонскому) блоку он считал недопустимыми. Министры, не согласные с этим, должны были покинуть кабинет. 26 сентября были уволены погрязшие в интригах против Распутина и политики Царя обер-прокурор Синода Самарин и министр внутренних дел Щербатов.

Тем не менее “прогрессивный” блок в лице его руководителей продолжал интриги против царской власти, требуя создания “министерства доверия”, т.е. подбора царских министров из ставленников масонских кругов.

Отправляясь работать в ставку. Государь взял с собой сына Алексея. Выехав 1 октября, Царь на следующий день объехал фронт и только 3 октября остановился в ставке, где пробыл неделю, а затем вместе с сыном отправился на Юго-Западный фронт: Бердичев, Ровно, Волочиск, Тарнополь, Киев.

15 октября в Киеве царская семья собралась вместе (Царица с дочерьми объезжала лазареты), а 19 октября также вместе вернулись в Царское Село.

Царское Село. 1 октября 1915 г.

Мой любимый,

Ты прочтешь эти строки, когда поезд унесет уже тебя от нас. Этот раз ты мог уехать с более спокойным сердцем, так как дела, по-видимому, налаживаются, слава Богу, как внутренние, так и внешние, и наш Друг здесь и благословил твое путешествие. Да ниспошлет св. праздник Покрова свое благословение на наши войска и дарует нам победу, и да прострет Пресвятая Дева свой омофор над твоей страной! Всегда так больно провожать тебя, а теперь еще и Бэби уезжает в первый раз в жизни. Это не легко — это ужасно тяжело! Но за тебя я рада, что ты не будешь один, и наш маленький будет горд путешествовать один с тобой, без женщин. — Совсем большой мальчик! Я уверена, что войска обрадуются, когда узнают, что он с тобой, наши офицеры в госпитале были в восторге. — Если ты будешь делать смотр войскам за Псковом, то, пожалуйста, возьми его с собою в автомобиле. Я так надеюсь, что ты осмотришь войска, даже если их там мало. Это доставит радость и удовлетворение. — Телеграфируй словечко из Пскова о своих планах, чтобы я могла следовать за тобой в мыслях и молитвах. — Любимый мой, как мне каждый раз больно тебя отпускать, хотя теперь у меня есть надежда скоро тебя увидеть! Тебя огорчит, что я приеду за Алексеем, но не раньше чем через 10 дней, я думаю.

Ах, как грустно без твоих ласк, которые для меня все! С каждым днем все больше и больше тебя люблю, с истинной безграничной преданностью, глубже, чем могу выразить словами! — Но эти дни были ужасно утомительны для тебя, и последний вечер мы не могли даже спокойно посидеть вместе, это очень грустно.

Прошу тебя, следи за тем, чтобы маленький не утомлялся, — заставляй его по обыкновению отдыхать после завтрака, не позволяй ему утомляться на лестницах. Я так жалею, что вы не спите вместе в поезде; но в Могилеве вам будет уютно. “Ненадо”[467] даже слишком трогательно и мило. — Надеюсь, что тебе понравится моя фотография Бэби в рамке. — Наши подарки для Бэби уДерев.[468],— в мешке в вагоне, а пишущую машину и большую игру он получит здесь, когда вернется. Ты ему дай почтовую бумагу и серебряную чашку, чтобы ставить у постели вместо фарфорового блюдечка, для фруктов, когда он их ест вечером. — Прошу тебя, дорогой, спрашивай его от времени до времени, хорошо ли он молится! Родной мой,я люблю тебя и желала бы никогда с тобою не разлучаться и все делить с тобою. Ах, какое было счастье, когда ты был здесь, мое ясное солнышко, — я теперь живу воспоминаниями! — Спи спокойно, мой Ники, женушка твоя всегда с тобою и в тебе. — Когда ты вспомнишь книжку с картинками, подумай о твоей старой женушке. — Господь да благословит и да сохранит, защитит и наставит тебя!

Навсегда твоя

Солнышко.

Благословляю, целую и ласкаю тебя, нежно и с любовью смотрю в твои милые, глубокие глаза,которые меня давно и совершенно покорили!

Любовь всегда растет.

Царское Село. 1 октября 1915 г.

Мой милый и бесценный,

Оказывается, курьер отправляется сегодня вечером, — пользуюсь случаем, чтобы написать тебе словечко. — Вот мы опять врозь, но, надеюсь, теперь тебе легче будет, пока наш Солнечный Луч с тобою. Он внесет оживление в твое жилище и утешит тебя. — Как он был счастлив поехать, и с каким волнением ожидал он этой великой минуты путешествовать одному с тобой! — Я боялась, что ему будет грустно, как было в декабре, когда мы поехали на юг навстречу тебе. Он тогда плакал на станции, но теперь нет, он был счастлив. Татьяна и я старались быть бодрыми и крепились, но ты не знаешь, как тяжело быть без тебя и маленького! Я только что заглянула в свою маленькую книжку и увидела с отчаянием, что буду... 10-го... путешествовать и осматривать лазареты. Первые два дня я совершенно не могу, иначе опять будет припадок моей безумной головной боли. Ну, разве это не нелепо?

Днем мы катались в Павловске, воздух был совсем осенний. — Потом мы зашли к Знамению и поставили свечи. Я горячо помолилась за свое сокровище. — Потом Аня читала мне вслух. — После чаю я приняла Изу, затем навестила бедного мальчика. Он очень изменился со вчерашнего дня. — Я его гладила по голове, тогда он проснулся и сейчас же меня узнал и разговаривал. — Я ему сказала, что ты и Алексей посылаете ему привет. Он был в восторге и очень благодарил, потом опять заснул. Это первый раз, что он говорил сегодня. Когда я чувствую себя очень угнетенной, мне отрадно ходить к самым больным и приносить им луч света и любви. В этом году столько всюду страданий, я совсем измучена!

Итак, Кира поехал с тобою, это хорошо и правильно. — Только бы он не был глуп и соплив!

Очень надеюсь, что тебе удастся завтра осмотреть войска!

Дорогой Ники, целую и крещу тебя без конца, и скучаю без твоих ласк — так тяжело на сердце! Да поможет тебе Господь! Крепко, нежно целую.

Твоя

Женушка.

Спи хорошо, думай о своем старом Солнышке.

Надеюсь, что Павел будет благоразумен и не суетлив. Ответил ли тебе маленький адмирал[469]?

Царское Село. 2 октября 1915 г.

Мой родной, любимый,

Доброе утро, мои дорогие, как вы спали? Я неважно, — впрочем, как и всегда, когда тебя нет, мое сокровище. — Так было странно прочесть в газетах, что ты и Бэби выехали на фронт. Я уверена, что тебе было уютно сидеть и играть с Бэби и не быть больше в постоянном одиночестве. Я также рада и за Н.П., так как он часто чувствует себя одиноким, у него нет там особенных друзей, хотя почти все ему нравятся и он со всеми ладит. Но ему недостает нас, и он по нас скучает. Теперь же Алексей его согреет, приласкает, и он почувствует себя ближе и к тебе.

M-r Жильяр будет счастлив поговорить с французами. — У тебя было столько тяжелой работы здесь, что я рада за тебя, что теперь это более или менее кончилось, и ты сегодня увидишь войска! Ах, как мое сердце дочери и жены солдата радуется за тебя! Хотелось бы быть с тобою и видеть лица этих славных молодцов, когда они увидят того, за кем и за кого они идут в бой! Надеюсь, что ты возьмешь Алексея с собой, — впечатление останется на всю жизнь у него и у них!

Ах, как вас обоих мне недостает! В час, когда он обыкновенно молится, я не выдержала, расплакалась, а затем убежала в свою комнату и там прочла все его молитвы на случай, если бы он забыл их прочитать. Прошу тебя, каждый день спрашивай его, не забывает ли он молиться? — Каково тебе будет, когда я его увезу! Тебе надо будет куда-нибудь поехать, чтобы не оставаться одному. — Мне кажется, что прошел целый век со дня вашего отъезда, такая тоска по вас, и так мне вас недостает, мои ангелы, что не могу этого выразить словами!

Была сегодня утром у А. и взяла ее с собою к Знамению и в Большой Дворец, откуда она поехала в город, а я пошла навестить бедняжку. Он не мог говорить и никого не узнавал, но меня сейчас же узнал и даже сказал несколько слов. Оттуда я пошла в наш госпиталь. — Прибыло два новых офицера. — У одного несчастного засела пуля или осколок в глазу, а у другого — глубоко в ноге и, кажется, в животе; у него такое сильное внутреннее кровоизлияние, что сердце оттеснено в правый бок, и ясно слышно его биение у правого сосца. — Это очень тяжелый случай, вероятно, придется его завтра оперировать; пульс у него — 140, он ужасно слаб, живот вздут, глазные яблоки совсем желтые. — Это будет мучительная операция!

После завтрака мы принимали 4-х только что произведенных новых офицеров Александровцев, отправляющихся на фронт, 2-х Елизаветградцев, 4-х Вознесенцев, 4-х раненых и сына старика Арсеньева. — Потом мы катались, съели по яблоку и груше, и поехали на кладбище посмотреть на нашу маленькую временную церковь для наших умерших героев. — Оттуда — в Большой Дворец, где был молебен перед иконой Божьей Матери, которую я велела принести из Знамения: ее пронесли через все палаты — было очень хорошо. — После чаю видела Русина[470] и передала ему письма для Виктории и Тории, потом — Ресина, и говорила с ним о нашей поездке, — не знаю только, какой день назначить, потому что ожидание Беккер портит все.

Получила твою телеграмму в 5 1/2 часов, мы очень все ей обрадовались. Слава Богу, что ты видел войска, — только ты не упомянул, был ли маленький с тобою. Не произведешь ли ты смотр войскам в Могилеве, тогда они увидали бы Бэби? Наш Друг говорил Ане, что его пребывание в армии принесет благословение — даже малютка наш помогает! — Он возмущен поведением некоторых лиц в Москве. Вот и княгиня Палей прислала мне свое первое надушенное письмо, которое я тебе и пересылаю. — Лично я нахожу, что она не должна бы просить за него. На что это было бы похоже, если бы сыновья Павла жили покойно и без дела в ставке, в то время как их товарищи проливают свою кровь, как герои! — Завтра пришлю тебе миленькие стихи мальчика[471]. На твоем месте я сказала бы Павлу об этом письме, даже показала бы ему и объяснила, что слишком рано отзывать его обратно, достаточно того, что один сын уже не на фронте; и притом это повредило бы ему в полку, уверяю тебя! — Пусть немного послужит, а потом можно будет устроить его ординарцем к одному из двух генералов, но еще не теперь. — Я понимаю, что ее материнское сердце страдает, но она не должна портить карьеру мальчика — не говори ничего об этом Дмитрию. — Сейчас я должна писать Михень и тете Ольге, чтобы пригласить их на освящение нашей микроскопической церкви. Официально я не могу этого сделать, так как церковь слишком мала, но если я не сделаю, Михень, наверное, обидится. — Тогда я должна пригласить и семейство из Павловска[472] (дам), так как их солдаты похоронены на нашем кладбище. Прощай, мой дорогой возлюбленный. Благословляю и целую тебя без конца. — Навсегда твоя старая

Женушка.

Хвостов просил принять его после 5-го.

Царское Село. 3 октября 1915 г.

Мой любимый душка,

Яркий солнечный день, — 2 градуса мороза ночью. Какая жалость, что в газете ничего не написано про смотр, который ты сделал войскам! Надеюсь, это описание появится завтра. Необходимо печатать все о таких вещах, конечно, без упоминания о том, какие именно части ты смотрел. С нетерпением ожидаю подробностей, как все это прошло.

Так глупо! В Москве хотят поднести адрес Самарину, когда он вернется из деревни! Кажется, этот мерзкий Востоков послал ему от имени двух паств, Московской и Коломенской, телеграмму, поэтому милый маленький Макарий[473] приказал духовной консистории получить копию этой телеграммы и расследовать, какое имел право Востоков послать подобную телеграмму. Хорошо бы, если бы этот маленький митрополит отделался от Востокова! Давно пора. Он причиняет бесконечные неприятности, и это он руководит Самариным. Москва вообще гиблое место. Бог даст, из этого ничего не выйдет, но все-таки они должны почувствовать твое неудовольствие.

Дружок, мы так чувствуем твое отсутствие! Я так жажду твоих поцелуев, звука твоего любимого голоса, так хочу заглянуть тебе в глаза!

Спасибо большое за телеграмму, — как Бэби, должно быть, был доволен, что присутствовал на смотру! Как уютно, наверное, стоят ваши постели в одной комнате! И как прелестна к тому же вся поездка! Я всегда передаю Владимиру Николаевичу по телефону все, что ты пишешь.

Сегодня утром была у маленького мальчика. Он быстро слабеет, и к вечеру, вероятно, наступит конец. — Говорила с его несчастной матерью, — она держится очень бодро и все очень хорошо понимает.

Потом мы работали в госпитале. Владимир Николаевич сделал прокол офицеру, — вероятно, завтра будет операция. У княжны Гедройц температура 39, — она чувствует себя очень плохо, боятся рожи на голове. Она просила Деревенко заменить ее на серьезных операциях. Настенька завтракала, потом я принимала генерала кн. Туманова, Павлова, Бенкендорфа, Изу. Освящение госпиталя в Зимнем Дворце может состояться только числа 10-го, так как Красный Крест еще до сих пор не доставил кроватей и прочего. Мы с своей стороны все сделали. Мне лучше отдохнуть после этого торжества (и Беккер, конечно) — 11-го и 12-го, — раз так, то, значит, буду в Могилеве 15-го, утром в 9 часов, если это тебе подойдет? Это будет в четверг, ровно через 2 недели после твоего отъезда. Дай мне знать, одобряешь ли? Таким образом, 13-го я буду в Твери, 14-го в других ближайших к тебе местах.

Дивный яркий месяц, 10 минут шестого, становится темно, — пили чай после поездки в Павловск — так холодно. Младшие девочки работают, а старшие пошли в наш госпиталь чистить инструменты. В половине 7-го пойдем к вечерне в нашу новую маленькую церковь.

Вечером видела нашего Друга у А. и простилась с Ним. Он очень просит тебя послать телеграмму королю Сербии, потому что очень боится, что Болгария совсем уничтожит их, — так я прилагаю эту бумагу для тебя, она тебе будет нужна для телеграммы; изложи смысл своими словами, разумеется, вкратце, напомнив им об их святых и так далее в этом же роде.

Пусть Бэби покажет тебе конверт Петра Васильевича, он прелестен. Я тоже пишу Бэби отдельно, он будет гордиться этим. Деревенко получил наши подарки для него и сможет их приготовить в спальне до твоего обеда. — Я хотела бы знать, как ты будешь праздновать день Конвоя.

Теперь должна кончить письмо, дорогой! Да благословит и да спасет тебя Бог, и да хранит тебя Пресвятая Богородица от всякого зла! Самые лучшие пожелания ко дню ангела нашего ненаглядного Солнечного Луча!

Целую тебя бессчетно, крепко прижимаю к своему любящему сердцу, которое постоянно жаждет тебя, милый Ники. Твоя женушка

Аликс.

Царское Село. 4 октября 1915 г.

Мой любимый душка,

От всего сердца поздравляю тебя с днем ангела нашего драгоценного мальчика; он проводит этот день совершенно как маленький воин. — Я прочла телеграмму, которую наш Друг послал ему, — она так хороша! Ты сегодня вечером, вероятно, будешь в церкви, но я не пойду, слишком устала, — только что заходила к Знаменью. поставила свечи за наше сокровище. — Чудный солнечный день, 0 градусов было утром и 3 градуса ночью. — В 10 часов мы отправились на освящение прелестной маленькой церкви. Вчерашняя вечерняя служба была также очень хороша было много сестер в белых косынках, что придает такой живописный вид. — Тетя Ольга и мы обе тоже были одеты сестрами, так как мы молились за наших бедных раненых и умерших. — Михень, Мавра, княгиня Палей и многие другие были там. Около 200 человек из ком. выздоравл. стояли вокруг церкви, так что могли видеть крестный ход. — В час мы поехали в наш лазарет, и Владимир Николаевич сделал операцию, которая вполне удалась; после этого были перевязки, потом я поехала навестить бедную кн. Гедройц. У нее было 40,5 градусов жара, вечером она причастилась и почувствовала себя спокойнее, говорила о смерти, и сделала все распоряжения. — Сегодня она меньше страдает, но положение все же очень опасное, рожа спускается к уху. — Но наш Друг обещал за нее помолиться. — Потом мы заехали к А. и отправились в Павловск и на кладбище, где мне хотелось положить цветы на могилу бедного Орлова, — уже 7 лет, как он умер! После чаю зашли к Знамению, а оттуда в Большой Дворец к бедному мальчику. Он меня узнал, — удивительно, что он еще жив, бедный ребенок.

А. и Лили Ден у нас обедают.

Вчера мы видели Гр. у Ани, — милая Зина[474] тоже была там, — Он так хорошо говорил! Он просил меня тебе передать, что не ладно с новыми бумажными деньгами, простой народ не может понять, — у нас довольно чеканной монеты, — и это может повлечь к недоразумениям. Я думаю, следует сказать Хвостову, чтоб он поговорил с Барком об этом. — Разумеется, Его телеграммы к Бэби не приняли, потому я ее посылаю тебе, чтобы ты прочел малютке, — может быть, ты поблагодаришь Его в ответной телеграмме?

Как ты находишь известия? Я очень была счастлива получить сегодня твою телеграмму и письма от Бэби и m-r Ж.! Они меня так согрели, и я могла все себе ясно представить. Так странно не быть с ним на его именины! Его письмо было очаровательно, — я также пишу ежедневно, вероятно, тоже с многочисленными ошибками. Старшие девочки вечером идут чистить инструменты в госпиталь. Так странно, что “пока” нет дел, о которых надо писать, и что вы не с нами! Удобна ли ваша спальная? Покойно ли он спит и не тревожат ли его скрипучие доски? О, как вас обоих мне недостает! Ну, прощай, мой возлюбленный! Господь да благословит и защитит вас! Осыпаю тебя поцелуями, мой любимый, и остаюсь твоя глубоко любящая

Солнышко.

Милый, я нахожу, что не годится жене Замойского жить там, где ставка. Известно ее поведение с Борисом в Варшаве, в поезде, в ставке и теперь в Петрограде. Это повредит репутации ставки. Фредерикс сам очарован ею и потому не будет протестовать. Но, пожалуйста, скажи Замойской сам, что никаким дамам нельзя жить в ставке, и что потому и я этого не делаю.

А. целует твою руку и поздравляет Ал.

Царское Село. 5 октября 1915 г.

Мой родной,

Еще раз поздравляю тебя с сегодняшним дорогим днем. Да дарует Господь здоровье и счастье нашему драгоценному мальчику! Я так рада, что, наконец, напечатали в газетах о том, что ты видел войска, и то, что ты им сказал, — а то иначе никто бы на фронте опять не знал об этом. А каждое твое путешествие к войскам, когда становится известным, поднимает их дух, и все надеются удостоиться того же счастья.

Чудное, солнечное, холодное утро.

Мы ходили к обедне в 10 часов, затем я переоделась, и мы пошли в госпиталь, где работали до 2 часов. После завтрака катались с девочками.

Михень пришла к чаю, была мила и уютна, очень радуется освобождению Плото; теперь его перевезут в Сибирь, но это совсем другое дело. Она хочет поехать с своим поездом, тем более что это недалеко и ненадолго, — Даки вернулась и сильно кашляет, — будем надеяться, что в ее поезд не будут бросать бомбы!

Мы только что вернулись с панихиды в новой церкви, — маленький мальчик в Большом Дворце тихо скончался эту ночь, и еще один умер в госпитале М. и А., так что оба гроба стояли там — я так рада, что у нас есть эта маленькая церковь. Я еще принимала несколько офицеров и чувствую себя очень утомленной, потому извини за короткое письмо. Лили Ден была очень красива и мила вчера вечером.

Как мило, что ты молишься вместе с Бэби по вечерам! Он мне об этом писал, его письма очаровательны! Я так благодарна, что ты приказал Григоровичу[475] посылать мне бумаги каждый вечер — я с увлечением их прочитываю и потом сама запечатываю и отсылаю обратно. Дорогой, сокровище мое, мне хотелось бы иметь крылья, чтобы полететь к вам и посмотреть, как вы оба спите в ваших кроватках. Хочется вас укутать в одеяла и покрыть поцелуями — очень “не надо”!

Навсегда, мое сокровище, твоя нежно любящая старая

Женушка.

Господь да благословит и сохранит вас!

Ночью было 2 и 3 градуса мороза, — несмотря на это я сплю с открытой форточкой. Так пусто без вас, так мне вас недостает!

Как поживает Павел? Тебе, может быть, захочется прочесть письмо от Путятина, посылаю его тебе.

Царское Село. 6 октября 1915 г.

Мое любимое сокровище,

Холодное, туманное утро. Прочла газеты — слава Богу, известия продолжают быть хорошими. Я была рада прочесть, что уже поговаривают о перемене марочных денег, — это хорошо. Кн. Гедройц, к счастью, поправляется, и температура спала.

Мы только что вернулись из города. Школа, действительно, прекрасная — в 4 этажа, так что меня понесли наверх — лифт еще не работает, так как часть необходимых принадлежностей еще в Архангельске. Девочки сделали замечательные успехи. Я прошла через все их мастерские: ткацкую, вышивальную, рисовальную, для выделки ковров, красок; они сами красят шелковые нитки и материи; выделывают краски из разных растений. Прелестную лиловую краску — цвета моего шелкового костюма — они приготовляют из черники. Наш Батюшка[476] служил молебен. Барк, Хвостов, Волжин, Кривошеин и др. были там. Последний единовременно пожертвовал 24000 руб. на один год. Затем мы пили чай в Елагине. У нее[477] прекрасный вид, она собирается поехать в Киев и навестить Ольгу, пока Ксения в отсутствии, что, по-моему, прекрасная мысль. Утром я была очень занята в лазарете.

Дружок, почему Джунковский получил Преображенский и Семеновский полки? Это слишком большая честь после его преступного поведения и это портит эффект наказания, — ему надо было дать армейские полки. Он продолжал распространять клеветы на нашего Друга среди дворянства — “Хвост” мне завтра принесет доказательства тому. Ах, это слишком милостиво дать ему такое блестящее назначение! Воображаю все гадости, которые он будет распускать по этим Двум полкам, — и все ему будут верить!

Посылаю тебе очень толстое письмо от “коровы”[478]. Это влюбленное существо должно было вылить всю свою любовь, — не могла больше ждать — иначелопнула бы!

Болит спина, чувствую себя очень утомленной и тоскую по тебе. Я держусь молодцом и креплюсь, но бывают очень тяжелые минуты.

Осматриваешь ли ты иногда санитарные поезда, когда они проходят? Посетил ли ты дом, где работают все младшие чины твоего штаба? Возьми Бэби с собою, это будет наградой для них за их тяжелый труд и придаст им сил. Приглашаешь ли ты офицеров своего штаба к завтраку по воскресеньям? Приехал ли английский адмирал? Так много у меня дела, столько людей надо повидать, что я уже сильно устала и накачиваюсь лекарствами. Как твое здоровье, мой любимый? Нет ли около Орши или Витебска войск, которые тебе следовало бы осмотреть? Ты мог бы один день посвятить этому. Я тебе, наверное, надоела, но я так желаю, чтобы ты видел побольше войск. Молодые солдаты, идущие пополнять полки, могли бы дефилировать перед тобой на вокзале и были бы очень этим осчастливлены. Ты знаешь, что окружающие тебя часто придерживаются неверного взгляда не говорить тебе этого, чтобы не лишить тебя обычной прогулки, как будто нельзя часто соединить одно с другим. Что делает Павел по вечерам? Что ты решил относительно Дмитрия? О, как я тоскую по тебе! Но тебе, наверное, несравненно легче теперь, когда малютка с тобой. Покажи Бэби обучение солдат — это оставит по себе хорошее воспоминание у вас обоих, мое солнышко. Должна отсылать письмо. До свидания, мой муженек, сердце моего сердца, душа моей жизни! Целую крепко и нежно. Да благословит и сохранит вас Господь от всякого зла!

Тысяча поцелуев от твоей старой

Женушки.

Могилев. 6 октября 1915 г.

Моя драгоценная птичка,

Горячее спасибо за твои любящие письма; я в отчаянии, что не писал ни разу с тех пор, как мы уехали, но, право же, здесь я занят каждую минуту от 2.30 до 6. А присутствие Крошки также отнимает часть времени, о чем я, разумеется, не жалею. Его присутствие дает свет и жизнь всем нам — включая и иностранцев.

Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер, с той поры, как мы находимся в поезде; он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить; ему страшно понравился смотр, он следовал за мною и стоял все время, пока войска проходили маршем, что было великолепно. Этого смотра я никогда не забуду. Погода была превосходная, и общее впечатление изумительное.

Жизнь здесь течет по-обычному. Только в первый день Алексей завтракал с m-rЖильяром в моей комнате, но потом он стал сильно упрашивать позволить ему завтракать со всеми. Он сидит по левую руку от меня и ведет себя хорошо, но иногда становится чрезмерно весел и шумен, особенно когда я беседую с другими в гостиной. Во всяком случае, это им приятно и заставляет их улыбаться.

Перед вечером мы выезжаем в моторе (по утрам он играет в саду) либо в лес, либо на берег реки, где мы разводим костер, а я прогуливаюсь около.

Я поражаюсь, как много он может и желает ходить, а дома не жалуется на усталость! Спит он спокойно, я тоже, несмотря на яркий свет его лампадки. Утром он просыпается рано, между 7 и 8, садится в постели и начинает тихонько беседовать со мной. Я отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят разбудить меня.

Царское Село. 7 октября 1915 г.

Мой родной,

Дорогой дружок, я стараюсь мысленно представить себе, как вы сидели и отвечали на поздравления. — Я тоже получила поздравления от некоторых Бэбиных полков (я собираю для него эти телеграммы за время войны) и ответила, что он в ставке, так как была уверена, что их обрадует узнать, что отец с сыном находятся вместе. Со вчерашнего вечера идет снежок, но совсем почти не держится, — как будто еще и рано для зимы.

Дорогой, посылаю тебе 2 марки (денежные) от нашего Друга, чтобы показать тебе, что одна уже фальшивая. — Народ очень ими недоволен, — они легко улетают, в темноте извозчиков ими обманывают, и вообще это не годится. Он тебя очень просит немедленно остановить их выпуск.

Противная Болгария двинется теперь на нас с юга, — или ты думаешь, что она обратится лишь против Сербии и Греции? Это подло. Телеграфировал ли ты старому королю Петру, как этого так сильно желал наш Друг?

О, мой родной, уже без 10 минут 8 часов, а я совершенно одурела, масса есть, о чем тебе писать, и не знаю, как и с чего начать. От 10 1/2 до 12 1/2 час. была на операциях, накладывали гипс, — от 12 1/2 до 1 часу был Кривошеин, мы поговорили только о кустарном комитете, как его устроить, кого пригласить и т.д. Девочки опоздали к завтраку, я выбирала для них пальто, принимала офицеров, — Барка на 1/2 часа, затем поехала в Большой Дворец. Позднее получила твое дорогое письмо, за которое бесконечно благодарна. Я была счастлива получить, перечитывала, целовала его, и Бэбино тоже.

Нашего Друга беспокоит Рига, тебя тоже?

Я говорила с Барком о марках. Он также их не одобряет, хочет, чтобы японцы чеканили для нас монету, а также ввести бумажные деньги, вроде итальянской лиры, которая большого формата, — вместо этих крошечных марок.

С ним было интересно говорить. Затем была m-me Зизи, молодая леди Сибилла де-Грей, которая приехала устраивать английский госпиталь, и Малькольм (которого я знала раньше, — он был на свадьбе Мосси[479] и на нашей коронации, молодым, кудрявым блондином в шотландской юбке-кильте). Оба пробыли 20 минут каждый.

Затем был Хвостов, который только что ушел, и у меня голова идет кругом. Заместителем Джунковского он хочет предложить Татищева[480] как шефа жандармов (зятя Зизи). Он 12 лет был губернатором, скромный и настоящий джентльмен. Толъко тогда он должен носить мундир, как ты уже дал кн. Оболенскому, Курлову[481] и кн. Оболенскому, финляндскому генерал-губернатору. Он просил меня сказать тебе об этом заранее, чтобы ты смог обдумать, подходит ли это тебе. Он намерен просить у тебя приема на будущей неделе и перечислил мне все вопросы, которых хочет коснуться.

Завтра постараюсь написать побольше, когда смогу спокойно все обдумать и выразить словами: сегодня вечером я слишком одурела. Наш Друг был очень доволен твоим указом про Болгарию и нашел, что он был хорошо составлен.

Должна кончать. Еще раз благодарю за дорогое письмо, любимый ангел. Я вижу вас обоих по утрам, и как он с тобою разговаривает, пока ты еще наполовину спишь. Гадкий мальчик сегодня мне написал: “Папа много и долго сегодня утром вонял”. Что за шалун! Ах, мои ангелы, — как я вас обоих люблю! Ты очень будешь скучать без него позднее. Только что получила твою телеграмму. Что нового, дружок, жажду узнать, опять, кажется, тяжелые времена, не правда ли?

До свидания, солнышко, осыпаю тебя горячими поцелуями. Благословляю тебя, мой любимый.

Навсегда твоя старая

Солнышко.

Могилев. 7 октября 1915 г.

Моя милая, бесценная женушка,

Самое теплое спасибо за твое милое письмо. <...> Агусеньки! Пожалуйста, поблагодари всех девочек за их письма.

Нынче впервые нет солнца — стало серо и скучно; мой доклад кончился раньше обычного, и я отправился в садик, где Алексей маршировал и громко пел, а Деревенко шел по другой дорожке и насвистывал. Я не был там со дня нашего приезда. Левая ручка его немножко болит — оттого, что вчера он работал в песке на берегу реки, но он не обращает на это внимания и очень весел. После завтрака он всегда с полчаса отдыхает, a m-r Жильяр читает ему, пока я пишу. За столом он сидит слева от меня: Георгий обычно является его соседом, Алексей любит подразнить его. Удивительно, как мало застенчив он стал! Он всегда следует за мною, когда я здороваюсь с господами, и стоит спокойно во время нашей закуски.

Ты теперь должна беречь свои силы, чтобы выдержать утомительную дорогусюда! Пожалуйста же!

Со всего нашего фронта идут хорошие вести — за исключением окрестностей Риги, где наши войска слишком быстро оставили свои передовые позиции. За это поплатятся 3 генерала — я приказал Рузскому отставить их и заменить лучшими; это первые мои жертвы, но по заслугам.

Маленький адмирал тогда не ответил на мое письмо, а теперь просит отпуска в Кисловодск для кратковременного лечения.

Ну, моя птичка, пора кончать, ибо поезд отправляется ранее обыкновенного. Благослови Бог тебя и наших девочек!

С теплыми пожеланиями и самой горячей любовью всегда твой, моя бесценная душка, любящий старый

Ники.

Царское Село. 8 октября 1915 г.

Мой дорогой,

Серое, пасмурное утро. У вас тоже холодная погода — это грустно, зима так бесконечна! Я рада, что малютка себя хорошо ведет. Надеюсь, что его присутствие не мешает тебе осматривать войска или другим твоим делам. Я скучна, что повторяю постоянно одно и то же. Но я так жажду, чтобы ты чаще показывался и побольше видел сам! Не стоят ли резервные полки в Витебске? Или там только запасные лошади? Бэби пишет очень забавные письма обо всем, что ему приходит в голову. Говорит ли он с иностранцами или не хватает храбрости? Я рада, что его лампадка не мешает тебе спать.

Теперь о “Хвосте”. Я говорила с ним про муку, сахар (которого очень мало) и масло, недостаток которого теперь ощущается в Петрограде, тогда как целые вагоны застряли в Сибири. Он говорит, что все это дело Рухлова — он должен велеть пропускать вагоны. Вместо всех этих необходимых предметов приходят вагоны с цветами и фруктами — это же прямо позор! Милый старик слишком дряхл. В сущности, он сам должен бы поехать и осмотреть все и наладить работу. Это прямо вопиющий позор, — стыдно перед иностранцами, что у нас такой беспорядок! Не можешь ли ты послать кого-нибудь для ревизии, чтобы заставить всех добросовестно работать на местах, где стоят вагоны и гниют товары? Хвостов предложил Гурко для посылки туда, как очень энергичного и толкового человека, — но нравится ли тебе этот тип? Правда, Столыпин был к нему несправедлив, и надо принять энергичные меры. Я написала тебе про Татищева, как шефа жандармов, только забыла сказать Хвостову, что он сильно настроен против нашего Друга, так что я думаю, что Хвостов должен с ним сперва поговорить на эту тему. Представь себе, как гадко — у военного министерства есть свои собственные сыщики для выслеживания шпионов, и теперь они следят за Хвостовым, куда он ходит и кого видает, и бедный человек очень этим расстроен. Он не может поднять скандала, так как узнал это случайно через одного чиновника (!), кажется, — его дядя Хвостов тоже слышал кое-что про Поливанова, который продолжает быть другом Гучкова, и поэтому они могут повредить Хвостову. Надо бдительно следить за Поливановым. Барк тоже его не любит и на днях очень резко ему ответил. Но, может быть, ты доволен работой Поливанова по военному ведомству? На всякий случай, если тебе придется его сменить, помни про его помощника Беляева[482], которого все хвалят, как умного, дельного работника и настоящего джентльмена, вполне преданного тебе. Джунковский, после того, как его уволили, снял копии со всех бумаг против нашего Друга, хранящихся в Министерстве внутренних дел (он не имел никакого права это делать) и показывал их направо и налево среди московского дворянства. Жена Павла еще раз рассказала А., что Джунковский уверял честным словом, будто ты зимой ему приказал строго судить Григ. Он это сказал Павлу и его жене, и повторял это Дмитрию и многим другим в городе. Я называю это бесчестным, в высшей степени нелояльным поступком, и такой человек не заслуживает ни наград, ни высоких назначений. Он будет бессовестно продолжать вредить нашему Другу и клеветать на Него в полках. Гр. говорит, что его работа не может быть удачной, так же, как и Ник., раз они пошли против Него, — т.е. против тебя.

Какой чудный сюрприз — твое сегодняшнее письмо! Получила его рано утром. Сердечно за него благодарю тебя, мое сокровище. Это хорошо, дорогой, что ты сразу велел сместить 3-х провинившихся генералов, — это послужит уроком для остальных и заставит их быть внимательнее в своих действиях. Интересно, кто эти трое? Но, Бог даст, Рига не будет взята — с них уже довольно.

Какая я идиотка, что перепутала номера своих писем, исправь эту ошибку, пожалуйста! Малютка очень любит работать и копаться в земле, потому что он такой сильный, и забывает, что должен быть осторожным. Смотри, чтобы он теперь не переутомлял руку, — она от сырой погоды всегда сильнее болит. Я рада, что он мало дичится, — это очень хорошо. Я не пойду в госпиталь сегодня утром и встану только к завтраку, потому что спина продолжает болеть и чувствую себя разбитой. Но все-таки придется съездить в город. Это необходимо, потому что люди так неприятны и осуждают меня — надо показываться, хотя это утомительно! Я удивляюсь, что маленький адмирал не ответил на твое письмо, — думаю, что перемена воздуха принесет пользу ему и его жене. А. ходила их навестить, так как я ее просила об этом. Сначала он был натянут — он ее уже год не видел и никогда не справлялся о ней после ее несчастия. Но потом отошел, много говорил про ставку и про перемену к лучшему с тех пор, как ты стал во главе.

Я, однако, устала. В городе видела баронессу Икскюль из Кауфманской общины — я ее в первый раз видела, — и мы хорошо поговорили. Она очень любит нашего Друга. Затем я с двумя младшими девочками была у графини Гендриковой[483], которую уже год не видала. Было, действительно, очень “утомительно” с ней, бедной. Позднее старшие девочки присоединились к нам, и мы отправились вДворянское собрание. Я случайно попала в такой день, когда они все были в сборе на заседании, — ну, пускай, может быть, тем лучше, и они станут любезнее.

Чай мы пили в поезде. По возвращении нашла твою дорогую телеграмму, за которую очень благодарю. Как я счастлива, что наша атака около Барановичей была успешна! Элла телеграфировала, что мой Гродненский лазарет с г-жей Кайгородовой[484] поместился в Москве, в хорошем, новом доме.

Затем я принимала Волжина[485], с которым говорила 3/4 часа. Он произвел на меня великолепное впечатление. Дай Бог, чтобы все его хорошие намерения увенчались успехом и чтоб он имел достаточно сил осуществить их! Он действительно на своем месте и очень рад работать с энергичным молодым Хвостовым. Уходя, он просил меня его благословить, что меня очень тронуло. Видно, что он полон наилучших намерений и великолепно понимает нужды нашей церкви. Как трудно было найти подходящего человека, но я думаю, что ты его теперь нашел! Мы коснулись с ним самых жизненных вопросов нашего духовенства, беженцев, Синода и т.д. Гюнст[486] придет проститься в 9 часов, она едет к матери в Белгород.

Должна отсылать письмо, мой родной. Храни тебя Господь от всякого зла! Целую вас обоих, мои сокровища, крепко, крепко.

Навсегда твоя старая

Женушка.

Посылаю тебе несколько открыток, которые я велела напечатать. Они стоят 3 коп. и продаются по 5. Мосолов предлагает мне употребить деньги на какуюнибудь благотворительную организацию и напечатать об этом на обратной стороне. Я подумаю, на какую.

Царское Село. 9 октября 1915 г.

Мой драгоценный,

Идет снег — сегодня у нас косили траву и граблями собирали ее под снегом. Не знаю, чего они так долго ждали. Ну, и провела же я денек! Утром до 11 часов читала бумаги Ростовцева, затем оделась, была у Знаменья, затем у Ани, и с 12 до 1 часу работала в лазарете. Мордвинов завтракал с нами, затем я принимала кн. Голицына, Раухфуса, выбирала пальто, потом пришла А. и читала мне вслух (так как я не могу все время говорить); голова так устала от множества вещей, которые надо запомнить — икра, вино, открытки в лазарет, наши раненые, дети и т.д. А. много рассказывала после всех разговоров, которые она имела, и настроение ее сегодня неважное (так как я уезжаю). После чаю опять офицеры, Дуван из Евпатории, опять доклады и масса народа, который надо принять, и надо еще все наладить перед отъездом. Наш Друг сейчас при ней, и мы, вероятно, пойдем туда вечером. Он ее приводит в отчаяние, говоря, что она, вероятно, никогда не сможет больше хорошо ходить. Бедная, лучше ей этого при ее характере не говорить.

Завтра я приму Жеваха[487], чтобы узнать все про икону. Интересно будет все услышать. Было бы хорошо привлечь его в Синод для работы.

Как Бэбина рука? Он так легко ее переутомляет, потому что он силен, и ему хочется делать все, как другие дети. Знаешь, дружок, я думаю, я возьму с собою Марию и Анастасию. Было бы слишком жестоко оставлять их одних дома. Я им только скажу это в понедельник, потому что они любят сюрпризы. M-me Зизи хочет с нами доехать до Твери, так как это ее родной город, и она всех там знает, так что сможет нам очень пригодиться. Дружок, не поедешь ли ты с Бэби до нашего приезда в Витебск, чтобы видеть армейский корпус, стоящий там? Это, по словам Мордвинова, интересно. Или, может быть, мы все вместе туда поедем, а оттуда ты поедешь на юг куда-нибудь, к Иванову? Обдумай это. Было бы страшно интересно увидеть войска, — езды ведь всего 2 версты от Витебска в автомобиле. Наш Друг с прошлого года все говорит, что я должна видеть войска, так как это принесет им счастье. Поговори об этом с Воейковым и поедем все вместе. Мы приезжаем 15-го утром в 9 час., скажем, на день или два. Какое счастье вас увидать, я так тоскую по вас обоих! Вчера была неделя, как вы нас покинули, мои дорогие!

Белецкий представится мне завтра. Он, оказывается, очень энергично поговорил с Поливановым и сказал ему, что знает, что его сыщики работают, шпионят и несут разведывательную службу, и это того несколько расстроило. Мордвинов полон наилучших впечатлений от всего, что видел. О, как хорошо побывать там, вдали от этих серых, противных, сплетничающих городов!

Извини за ужасный почерк, но я, как всегда, очень спешу. Сегодня вечером в 9 часов увижу нашего Друга у нее в доме.

Дружок, каково положение под Ригой? Как эти 3 генерала, которых ты уволил?

Я не могу понять, что Н. делает. Теперь он взял Истомина[488] (который ненавидит Григ. и был помощником Самарина) управляющим своей канцелярией.

Михень уехала со своим поездом. Игорь вернулся сильно больным, — воспаление легких и плеврит. Теперь он вне опасности, бедный мальчик, лежит в Мраморном Дворце. Какое у них всех плохое здоровье! Мне жалко бедную Мавру.

Должна кончать, мое Солнышко. Жажду тебя увидеть и с нетерпением считаю дни, которые нас еще разделяют. Да хранит и благословит тебя Господь! Целую нежно и остаюсь глубоко любящая

Твоя.

Посылаю тебе опять немного цветов. Каждое утро и вечер крещу и целую твою подушку.

Могилев. 9 октября 1915 г.

Мое возлюбленное Солнышко,

Не знаю, как благодарить тебя за твои милые письма, каждодневно доставляющие мне столько радости! Поезда теперь как будто ходят лучше — курьер уезжает отсюда в 2 часа пополудни, — и вот почему у меня нет времени писать. Всегда нужно принять кого-нибудь после завтрака, покуда Бэби отдыхает. В 2 ч. 30 м. я выхожу, потому что дни после обеда стали коротки.

В воскресенье, послезавтра, мы уезжаем в Бердичев, где находится старый Иванов. Я хотел бы повидаться с ним и, может быть, осмотреть войска, если бы таковые оказались поблизости, пока Солнечный Луч со мною, и вернуться сюда во вторник, — самое позднее в среду, — в зависимости от дня твоего приезда сюда. Надеюсь, ты одобряешь эту поездку. Я нарочно телеграфировал. Павел уезжает в Царское Село также в воскресенье — причина вот в чем.

Я уверен, ты помнишь мое давнишнее желание собрать наших гвардейцев в одну группу, как личный резерв. Прошел целый месяц, пока их вылавливали из боевых линий. Безобразов будет поставлен во главе этой группы, которая должна состоять из двух гвардейских корпусов, 1-го (ныне существующего) и 2-го, составленного из наших стрелков и варшавских — гвардейской дивизии. Последним будет командовать ген. Олохов, а первый я предложил Павлу, который согласился с радостью и признательностью. Вот почему он возвращается, чтобы приготовиться к отъезду на долгий срок!

Я уверен, что он хорошо будет исполнять свои обязанности, — он с ними справится, а они все будут помогать ему — своему бывшему командиру!

Когда я сообщил Павлу об этом своем намерении, он заплакал и чуть не задушил меня — ему так хотелось принять участие в войне!

Ну, моя птичка, моя бесценная душка, я должен кончить. Да благословит Бог тебя и твою поездку! Нежно люблю и страстно целую. Неизменно твой старый

Ники.

Царское Село. 10 октября 1915 г.

Мой любимый, дорогой,

Снег идет, 1 градус мороза и пасмурно, но все же я спала с открытой форточкой. Как много пленных мы опять взяли! Но как дела около Риги? Это меня сильно беспокоит. Мы видели нашего Друга вчера вечером. Он в общем спокоен насчет войны, но другой вопрос Его сильно мучит, и Он в течение двух часов почти ни о чем другом не говорил. Дело в том, что ты должен приказать, чтобы непременно пропускали вагоны с мукой, маслом и сахаром. Ему ночью было вроде видения, — все города, железные дороги и т.д. — трудно передать Его рассказ, но Он говорит, что это все очень серьезно, — и тогда не будет забастовок. Только для организации такого дела необходимо послать кого-нибудь от тебя. Он хочет, чтобы я обо всем этом поговорила с тобою очень серьезно, даже строго, и девочки тоже должны помочь. Поэтому пишу тебе об этом уже заранее, чтобы ты привык к этой мысли. Он предлагает, чтобы в течение 3-х дней приходили исключительно вагоны с мукой, маслом и сахаром. Это в данную минуту даже более необходимо, чем снаряды или мясо. Он считает, что 40 человек старых солдат могут нагружать в час по одному поезду, которые можно отправлять один за другим, но не все к одному месту, — этого тоже не следует, — а некоторые к Петрограду и Москве, другие к разным другим станциям, и отправлять их постепенно. Для этого надо сократить пассажирское движение, уничтожить 4-ые классы на эти дни и вместо них прицепить вагоны с мукой и маслом из Сибири. Там пути, ближе к западу, менее запружены. — Недовольство будет расти, если положение не изменится. Люди будут кричать и говорить тебе, что это неисполнимо, и пугать тебя, что этого нельзя делать, и будут “лаять”, как Он говорит. Но это необходимая, важная мера, хотя и рискованная. В 3 дня можно привезти количество, достаточное на многие месяцы. Тебе может показаться странным, что я тебе это пишу, но если вникнуть в эту мысль, поймешь всю ее правоту. В сущности, все можно сделать, надо лишь заранее обо всем распорядиться, как для сбора или лотереи, чтобы все могли устроиться сообразно с этим. Только не надо комиссии, которая затянет все дело на недели без всякой пользы, — надо, чтобы это было немедленно приведено в исполнение. Надо только найти энергичного человека, чтобы послать в Сибирь на главную железнодорожную магистраль, и к нему прикомандировать еще несколько других для наблюдения за правильным ходом работы на больших станциях и железнодорожных разветвлениях, во избежание ненужных замедлений. Я предполагаю, что ты увидишь Хвостова до меня, поэтому пишу тебе все это. Он просил меня поговорить об этом с Белецким и завтра со стариком, чтобы они могли скорее это обдумать.

Хвостов говорит, что виноват во всем Рухлов, так как он стар и не ездит сам посмотреть, как идут дела. Будет хорошо, если ты пошлешь совсем нового, свежего человека. На карте можно видеть разветвления железной дороги от Вятки. Надо также подвезти сахар из Киева. В особенности же необходимы мука и масло, которых избыток в Ялуторовском и других уездах. Для упаковки и погрузки можно привлечь стариков, старых солдат, иначе не хватит рук, — вагонов у нас хватит. Вели энергично повести это дело и как можно живее. Прошу тебя обдумать все это серьезно.

Теперь довольно об этом. А. очень расстроена, что Он никуда не хочет ее пускать, напр., в Белгород, на время нашего отсутствия. А когда я ее уговаривала ехать, она нашла свой дом таким уютным, что не захотела его покидать. Всегда одна и та же история, — ее настроение от этого нисколько не исправляется, а мне это портит удовольствие, которое я предвкушаю при мысли о свидании с вами, мои дорогие.

Он находит, что необходимо оставаться здесь, чтобы наблюдать за ходом дел, но если она уедет, то и Он тоже, так как кроме нее никого здесь нет, чтобы помогать Ему. Да, Он благословляет тебя на это дело с поездами.

Опять не могу пойти в лазарет, так как должна принять до завтрака четверых, из которых каждый захочет долго говорить. В 2 ч. 20 м. мы поедем в Зимний Дворец на открытие госпиталя, — я возьму с собой четырех девочек. Матушка тоже там будет и масса народу. Если останется время, проеду в склад. В 6 часов у меня опять приемы — это с ума сведет!

В поезде поговорю с Ресиным о нашей поездке. Я очень устала, и, вероятно, Беккер скоро придет.

Вот мы и вернулись из города. — Лазарет в Зимнем Дворце великолепен. Прямо чудо, как скоро закончили все работы — нельзя узнать комнат, так как из больших сделано несколько маленьких, и множество ванных. Ты непременно должен какнибудь осмотреть его, — очень стоит! Оттуда мы прямо поехали в склад. — Белецкий сказал мне, что ты сегодня или завтра собираешься ехать в Чернигов, Киев и Бердичев, но Воейков назвал только твое имя. Поэтому я телеграфировала, чтоб узнать насчет Бэби. Он ведь может оставаться в поезде и появляться, когда это нужно. Чем больше вы показываетесь вместе, тем лучше. Он сам это так любит, и наш Друг всегда этим очень доволен, да и твоя старая Солнышко рада, когда Солнечный Луч сопровождает Солнечный Свет по стране. Да хранит вас Господь, мои ангелы!

Мы думаем выехать в понедельник в 10 1/2 часов вечера — быть в Твери в 9 — 9 1/2и оставаться там до 3-х или 5-ти часов, на следующее утро в 8 1/2 быть в Великих Луках, отдохнуть несколько часов, затем вечером в 8 1/2 быть в Орше, где мы можем осмотреть несколько учреждений Татьянинского комитета. Проведем там же ночь, так как будет поздно ехать дальше, и в четверг утром в 9 1/2 часов будем в Могилеве. Ты тогда нам скажешь, сколько времени нам там оставаться. Вот будет радость!

Жеваха был прелестен. Мы долго обо всем с ним говорили. Он хорошо знает все церковные дела, духовенство и епископов, так что был бы хорошим помощником Волжину. Оказывается, что последний хорошо говорил в Синоде. Белецкий мне понравился. Вот тоже энергичный человек! Сейчас я в продолжение 1 часа 20 минут говорила с американцем m-r Hearte о наших пленных в Германии и Австрии, он принес мне фотографии, которые я тебе покажу. Он много им помогает, — теперь он поехал осмотреть наши лагери для военнопленных. До свидания, солнышко мое, храни тебя Господь! Если увидишь Ольгу, поцелуй ее крепко за меня. В молитвах моих я всюду с тобой.

Нежно целует тебя твоя горячо и безгранично любящая старая

Женушка.

Слишком поздно, чтобы идти в церковь. Посылаю тебе бумагу от нашего Друга, которую дай, пожалуйста, прочесть Алексееву.

26 сентября Царь с сыном отправляются в действующую армию. В ставке сидели мало, в основном время проходило в разъездах: Ревель, Рига, Псков (доклад Рузского), Витебск, Могилев, а затем Одесса. Тирасполь, г.Рени на берегу Дуная, Херсон, Николаев. Всюду восторженные встречи.

Военная кампания 1915 года в основном закончилась, на фронтах царило относительное спокойствие, боевые действия приобрели позиционный характер.

Царское Село. 27 октября 1915 г.

Мой любимый,

Вот вы и уехали, мои два сокровища! Да благословит Господь вашу поездку и да пошлет Своих ангелов охранять вас и направлять! Желаю вам только радостных впечатлений и чтоб все шло хорошо! Каково-то будет на море? Одевайся потеплее, дружок, наверное, будет очень холодно, — только бы не качало! Возьми Бэби с собой на некоторые суда — только не в открытое море, — или к фортам, в зависимости от его здоровья. Я чувствую себя спокойной за тебя, зная, что наша дорогая детка с тобой, чтобы согреть и рассеять тебя своей веселостью и своим милым обществом. Мне так тоскливо без вас обоих! Но не будем об этом говорить. Смотри, чтобы он тепло одевался. Пусть старик остается дома. По-моему, позор, что он тебя сопровождает, так как ты расстраиваешься из-за него. Настой на том, чтобы Федоров был с ним построже. Пиши мне о себе, когда только сможешь. Я с волнением буду следить за вашим путешествием. Знаю, что ты не будешь рисковать ничем, — помни, что Он сказал про Ригу.

Ангел мой, да благословит и сохранит тебя Господь! Я всегда с вами, мои родные, — это такое горе каждый раз, — и я рада, по крайней мере, тому, что вы уезжаете вечером, когда можно прямо уйти к себе в комнату.

Твои теплые ласки — вся моя жизнь, и я всегда вспоминаю о них с безграничной нежностью и благодарностью.

Спи спокойно, дружок, — пусть св. ангелы хранят твой сон! Малютка с тобою, чтобы согреть и утешить тебя.

Навсегда твоя безгранично любящая

Женушка.

Царское Село. 28 октября 1915 г.

Мой милый,

Мои самые нежные мысли не покидают вас обоих ни на минуту, мои дорогие. Я рада, что ты повидал много войск. Я не думала, что тебе это удастся в Ревеле. Поедешь ли ты дальше, в Ригу и Двинск? Очень холодно, но яркое солнце. Страшно тоскую по вас обоих. Но за тебя я гораздо спокойнее, раз малютка с тобой, он развеселит и развлечет тебя. Тебе не надо будет больше ездить в автомобиле с Фред. или Воейковым. Вели неустанно наблюдать за стариком. Наш Друг боится, чтобы он не выкинул какой-нибудь глупости перед войсками. Пусть кто-нибудь сопровождает его и следит за ним. А. передала мне для тебя эту бумагу — она забыла сказать мне про нее, очевидно, не понимая, какое она имеет для нас значение в вопросе о Бэбином здоровье и какая огромная тяжесть, наконец, снимается с наших плеч после 11-летнего постоянного страха и беспокойства!

Извини, что опять пристаю с бумагой, но Рост. мне ее прислал, а ему может послать ответ Воейков, — это будет лучше всего.

Я недолго была в лазарете, так как пришлось много читать. У нас завтракали Валя, Иза, m-r Малькольм и г-жа Сибилла Грей. Они все такие милые люди (устраивают лазарет в доме Эллы — операционная зала будет в комнате Эллы с тремя окнами, из которых ты обыкновенно смотрел). Затем я приняла трех сестер, уезжающих в Австрию, и моего улана Казенбека. Пожалуйста, помни про Княжевича. Вернувшись со станции, я прямо пошла спать, печальная и одинокая, — все видела перед собою ваши милые лица — мои дорогие георгиевские кавалеры[489]. До свидания, мой друг!

Да благословит и да сохранит вас Господь теперь и навсегда. Осыпаю тебя поцелуями и жажду твоих объятий.

Навсегда твоя старая

Солнышко.

Интересно, куда направят это письмо — в ставку или Псков, что было бы умнее всего. Я так рада, что знаю, где ты теперь, как живешь, где катаешься, какая местность кругом и церковь — могу мысленно всюду следовать за тобою.

Всем мой привет.

Царское Село. 29 октября 1915 г.

Мой любимый,

Я только что получила твою телеграмму из Вендена, которая шла от 10 до 11 ч. 5 м. Теперь, я думаю, ты уже в Риге. Все мои мысли и молитвы с вами, мои дорогие. Как интересно все, что ты видел в Ревеле! Могу себе представить, в каком восторге были команды английских субмарин, что ты их посетил! Теперь они знают, за кого они так храбро сражаются. Заводы и корабельные верфи будут теперь, наверное, работать лучше и с удвоенной энергией. Был ли Бэби с тобою? Что сделал ты с стариком?

Здесь тоже стало немного теплее, 5 градусов мороза и солнце. Я останусь лежать до 12 час., так как сердце немного расширено и болит, голова тоже (не очень сильно) со вчерашнего дня. Ко мне придут несколько человек с докладами, а это утомительно при тяжелой голове. Кончу письмо позднее, — может быть, будет что сообщить тебе.

Дорогой, я опять с прошением к тебе, которое мне сегодня принесла вдова m-me Беляева[490]. Гротен был сегодня у А. Он в отчаянии, что без места, — он теперь поправился и хочет ехать в полк, чтоб сдать его, а затем поедет в Двинск в резерв. Но, может быть, ты захочешь дать ему какое-нибудь назначение? Его старший офицер получил полк, а теперь командует уже бригадой.

Я окончательно ничего не соображаю после того, как приняла всех этих людей. Г-жа Шнейдер[491] была очень интересна и болтала без умолку. Мы с ней решили оставить Кривошеина в кустарном комитете, где он может быть очень полезен.

Извини за скучное письмо, но я не способна сейчас написать лучше. Целую тебя и крещу. Провожу такие грустные, одинокие ночи, и сплю неважно. Господь с вами!

Навсегда твоя старая

Женушка.

Помни про Княжевича.

Царское Село. 30 октября 1915 г.

Мой бесценный душка,

Сегодня утром тает, идет дождь, и ужасно сумрачно и темно. Благодарю от души за вчерашнюю телеграмму из Вендена. Я счастлива, что тебе удалось проехать за Ригу. Это было утешением для войск и успокоило городских жителей. Волновался ли Бэби при звуках дальних выстрелов? Как твоя жизнь теперь изменилась! Слава Богу, никто тебя не удерживает и не мешает разъезжать и показываться солдатам. Н. должен теперь понять, как ложны были его суждения и как много он лично потерял от того, что никогда нигде не появлялся.

Старая m-me Беляева сказала мне, что она вчера получила письмо от сына из Англии (все 6 служат в артиллерии). Он прикомандирован к Китченеру[492] и должен наблюдать там за выполнением наших заказов. Джорджи его принял и говорил с ним о тебе, что ты теперь при войсках, а К. не хочет ему позволить так же ездить, что его сильно огорчает. Б. указал ему на разницу положения, так как мы сражаемся на собственной территории, а они нет. Этот простой ответ, по-видимому, утешил его, и К. был очень доволен, когда Б. передал ему этот разговор. Я была уверена, что это будет мучить Джорджи, но он от времени до времени посещает войска во Франции.

Маркозов уехал в Швецию для свидания с Максом и т.д., чтобы обсудить вопрос относительно всех пленных. М. только что вернулся из Ташкента, где хотел посмотреть, как с ними обращаются, — там 700 австрийских офицеров, и только 15 человек интеллигентных наблюдают за ними, отвечают на их вопросы и т.д. Я думаю, что он может быть весьма полезен, так как он очень справедливый и честный человек, а теперь это редко бывает. Но его посылают без всяких инструкций, что очень глупо, — ведь обязанность Красного Креста, который его посылает, снабдить его всем необходимым. Слава Богу, что погоны были возвращены офицерам. Надеюсь, дружок, что как только ты вернешься в ставку, в газетах появится, где ты был и что видел. Как поживает старик? Надеюсь, что Федоров следит за ним, чтобы он не болтал вздору при иностранцах. Странно быть в ставке без нас? Шумливых девочек там больше нет! Эристов написал Ане, что на твое имя отправлено прошение вдовы Молоствова о пенсии. Оказывается, что муж ей ни копейки не оставил, и она в бедственном положении. Он тратил свой небольшой капитал, продав именье своему брату, а те крохи, которые остались, с трудом покроют оставшиеся после смерти его долги. К несчастью, жертвы эпидемий не приравниваются к павшим в бою. Он в восторге, что Афросимов произведен в генералы и зачислен в свиту, — это честь для всего полка. Подходит ли Гротен для твоих улан, как ты думаешь?

Старый Шведов просидел со мною 1/2 часа, и я ему сказала, что приду как-нибудь посмотреть на работу молодых людей. Сазонов ужасно неприятен — постоянная “профессиональная ревность” (jalousie de metier), но в моей императорской академии востоковедения мы должны готовить хороших консулов, со знанием языков, религии и обычаев Востока.

Иза с нами завтракала — затем я принимала трех молодых офицеров, возвращающихся на войну. Позднее мы пошли в Большой Дворец, лазарет там существует уже год, и снялись там во многих группах. Позднее я приняла Джой Кантакузен[493], которая много болтала, ее муж в восторге, что командует твоими кирасирами. Затем приняла кн. Голицыну[494] из Смольного, а потом читала. А. поехала в город и вернется лишь в 9 1/2 (с Гротеном), так как они обедают в городе у m-me Орловой.

Мне очень интересно знать, уехали ли вы в ставку сегодня или отправились в Двинск. До свидания, мой ангел. Да благословит и сохранит вас Господь! Целую тебя горячо и страстно.

Навсегда твоя старая

Женушка.

Привет старику и Н.П.

Царское Село. 31 октября 1915 г.

Мой любимый,

Я очень рада, что ты видел наши великолепные войска в Витебске. Ты много успел сделать за эти дни. Какая радость, что Бэби мог тебя повсюду сопровождать! Погода серая, дождливая — тает. Я остаюсь дома, так как сердце сильнее расширено, и я все эти дни неважно себя чувствую. Это должно было быть рано или поздно, так как я слишком много работала, переутомилась, а столько еще дела осталось!

Ольга встала только для прогулки, а после чаю останется лежать на диване, и обедать мы будем наверху, — это моя система лечения, — она должна больше лежать, так как очень бледна и утомлена, — впрыскивания мышьяку тогда скорее подействуют.

Весь снег стаял.

Только что узнала от Ростовцева, что мой улан Тизенгаузен скоропостижно скончался на сторожевом охранении. Это очень странно, по-моему, у него не было болезни сердца. Его молодая жена умерла этой зимою.

Наш Друг счастлив, что ты столько видел, и говорит, что все вы ходили на облаках. Иза завтракала и простилась с нами. Она завтра рано утром уезжает в город, оттуда в Копенгаген на 5 дней, чтобы повидать отца после двухлетней разлуки.

Смотришь ли ты иногда на наши имена на окнах? Павлу лучше, но Варавка[495],кажется, поговаривает об операции, которой Федоров боялся из-за сердца. Жена его говорит, что он ничего не может есть, — только одну чашку чаю.

Увы! Ольга и я остаемся без церковной службы, и я не смогу пойти в понедельник в Верховный Совет, как собиралась — переутомилась. Я так по вас тоскую, мои сокровища! До свидания, дружок, храни тебя Господь! Осыпаю тебя нежнейшими поцелуями и остаюсь твоя старая

Солнышко.

Что затевает Греция? Кажется, известия не очень утешительны, черт бы побрал все эти Балканы! А что эта идиотская Румыния — что она предпринимает?

Могилев. 31 октября 1915 г.

Мое бесценное Солнышко,

Вот мы опять в наших прежних комнатах, которые хорошо прибраны и приведены в порядок. Погода, к счастью, сухая и солнечная — 8 градусов тепла. Это очень приятно после страшно холодного дня в Ревеле.

В остальном проведенный там день оказался весьма удачным и интересным.

Все утро Бэби и я разъезжали в моторе по окрестностям, выходя посмотреть войска вблизи их позиций и фортификаций, искусно скрытых в лесах или устроенных на открытом поле.

Меня изумляет, как много сделано во время войны, но еще больше остается сделать, чтобы закончить все необходимое. Несмотря на закрытый мотор и на то, что мы были тепло одеты, мы все зябли и с радостью вернулись завтракать в поезд. В 2 часа мы продолжали наш объезд и посетили старую “Европу”, которая теперь является старейшиной наших английских подводных лодок.

Вообрази, всеми ими командует маленький Подгурский. Мне так приятно было побывать на борту и поговорить с английскими офицерами и матросами. На палубе я их всех благодарил и некоторых наградил орденом за их последние подвиги (“Принц Альберт” и “Ундина”). Наши ужасно хвалят их, и они стали большими друзьями — настоящими товарищами!

Алексей лазил всюду и забирался во всякую дыру, в которую только можно было, — я даже подслушал, как он непринужденно беседовал с одним лейтенантом, спрашивая его о разных предметах! Потом мы поехали на два новых морских завода, кораблестроительный и механический, — очень интересно! Сделали недолгий визит в морской госпиталь — 250 больных и только 4 раненых матроса. Уже стемнело, когда мы вернулись в наш поезд. После чая до обеда я слушал длинный доклад адм. Канина, — в присутствии Григоровича. Обедали все морские власти и 4 английских командира, а в 9 час. мы выехали из Ревеля после утомительного, но поучительно прожитого дня. Ночью ехали в снежную вьюгу и в четверг утром прибыли в Венден, где ген. Горбатовский встретил нас и вошел в поезд. В час мы проехали Ригу и остановились на маленькой станции за городом.

Здесь ожидал нас ген. Радко-Дмитриев возле чудного почетного караула 4-го драгунского Екатеринославского полка. Недалеко был плац, где состоялся смотр двум смешанным полкам сибирских стрелков, — среди них полки мама и Алексея. Вид у них был очень хороший. Издали доносилось буханье наших орудий, — тогда как раз происходила наша удачная атака. На обратном пути к поезду мы зашли в большой лазарет, который был полон тяжело раненными беднягами.

Так как мы выехали с опозданием на час, то проехали Псков в 12ч. 15м. ночи, и мне пришлось в течение почти часа принимать Рузского, так что не удалось лечь в постель раньше 2 ч. Спал отлично до 10 ч. 30 м. утра пятницы.

Погода была теплая, но дождь лил потоками.

В 2 часа мы прибыли в Витебск и отправились прямо на смотр 78-й пехотной дивизии. Дождь лил, и поле было усеяно лужами воды, к великому удовольствию Бэби.

Эта дивизия отличилась в Карпатских боях. Когда она прибыла сюда месяц тому назад, то насчитывала всего 980 человек — это дивизия-то! Теперь она вновь достигла состава 15000. Свыше 3000 вернулись в свои полки — все с георгиевскими крестами. Вид у них был великолепный — как у гвардейцев. По дороге на станцию мы зашли в собор, битком набитый народом. После обеда прибыли в Могилев — но ночь провели в нашем уютном поезде. Нынче утром мы в 10 переехали. Алексей побежал в сад, а я пошел на доклад, который, разумеется, оказался продолжительным. Сегодня по всему фронту было спокойно — только перестрелка. Все наши иностранные друзья встретили нас с любезными лицами — Алексей и его толстый бельгиец улыбнулись друг другу через стол. Мы предприняли нашу обычную поездку в моторе, гуляли и развели костер у шоссе.

Ну, моя возлюбленная душка, мне пора кончать. Я так благодарен тебе за твои письма! Нежно, нежно целую тебя и девочек.

Благослови вас Бог!

Неизменно твой муженек

Ники.

Царское Село. 1 ноября 1915 г.

Мой дорогой душка,

Только что получила письмо Бэби. От души им наслаждалась, — он так забавно пишет! Как жаль, что был такой дождь и слякоть, но зато, по крайней мере, Двина не замерзнет!

Очень беспокоит меня Румыния, — если правда то, что Веселкин телеграфировал (бумаги Григор.), будто в Рущуке говорят, что Румыния объявила нам войну, — я надеюсь, что это ни на чем не основано, и они нарочно распространяют такие слухи, чтобы угодить Болгарии. Это было бы ужасно, потому что я боюсь, что тогда и Греция будет против нас. Черт побери эти балканские государства! Россия всегда была для них любящей матерью, а они изменяют ей и сражаются с ней. Поистине конца нет заботам и беспокойству!

Читаю описание путешествия в газетах — сколько ты сделал! M-r Ж. все так мило описывает.

Вчера вечером мы обедали наверху, в угловой комнате, — ужасно грустно и пусто без Солнечного Луча. Я потом молилась в его комнате — нет там маленькой кроватки! А затем я вспомнила, что там, где он сейчас находится, с ним рядом спит другое любимое существо. Какое счастье, что вы можете все друг с другом разделять, для него так хорошо быть в твоем обществе! Это его быстро развивает, я надеюсь, что он не слишком шалит при гостях. Он пишет, что очень счастлив опять быть в ставке. — Сегодня я простилась с своими Крымцами, Губаревым, Вачнадзе и сыном Боткина, которые теперь возвращаются на фронт. Все Крымцы спешат вернуться в свой полк, так как их отправили на новый фронт.

Серая дождливая погода. Сегодня утром сердцу моему лучше, но я себя чувствую нехорошо, так что совсем не выйду, даже в церковь, — надо еще поправиться. Посылаю тебе трогательную телеграмму от Грузинского полка Алексея. Я им ответила, что перешлю ее ему — может быть, ты поблагодаришь их от его имени?

Как ты нашел бедного Канина? Надеюсь, что ему не очень плохо. Сестра Ольга пишет, что она очень довольна своей работой. Дорогая матушка весь день бегает по лазаретам и находит Ольгин лазарет милым и уютным.

Мой дорогой, я лежу в постели после приема Хвостова, который просил быть срочно принятым. Ну, наш милый Фредерикс опять колоссального дал маху, что доказывает, что ему нельзя говорить ничего серьезного или чего-либо секретного! — Хвостов получил письмо от Дрентельна (своего бывшего зятя). Он принесет его тебе, чтобы показать, в каких выражениях оно написано. Он ему пишет, что Фредерикс послал за ним и сказал ему, что желал бы знать, почему Хвостов так неправильно судит о Джунковском и т.д. Дрентельн в ярости, видит результат темной силы (нужно подразумевать нашего Друга) и говорит, что жалеет тебя и Россию, если Хвостов коверкает все донесения таким образом. Хвостов будто бы сказал, что нужно остерегаться Джунковского из-за некоторых его поступков, полиции и т.д., из-за поведения его на съезде московского дворянства, — где он выставлял себя мучеником из-за Гр. и т.д., и в обществе и в клубах, — где ему хочется обратить на себя внимание своими разговорами, — и что поэтому нельзя давать ему назначения на Кавказ. — О, этот ужасный путаник! Теперь это передается среди Преображенцев и губернаторов, бывших товарищей, и страшно вредит Хвостову. Он просит тебя ничего не говорить ни Фредериксу, который все еще более испортит, ни Дрентельну, который будет в бешенстве, узнав, что я видела письмо. Такое несчастное положение, — оно связывает Хвостова по рукам! Увы! полк совсем не безупречен и ненавидит нашего Друга, так что он надеется, что ты скоро дашь Дрентельну повышение, — дай ему армейскую бригаду, чтобы он не получил еще большего влияния в своем полку. Дрентельн пишет, что Орлов посылал за Джунковским (будто бы его брат опасно заболел), и Н. предложил ему пост атамана Терских войск, но Джунковский отказался. Из перлюстрированных писем видно, что Н. намеревается предложить ему место своего помощника.

Ради Бога, не соглашайся, иначе там образуется целое гнездо злодеев, замышляющих зло и вред. Дай ему лучше назначение на фронт — он слишком опасный человек, чтобы играть роль мученика.

Я велела Хвостову впредь обращаться к Воейкову вместо старого выжившего из ума болтуна. Нет, действительно, это ужасно, ужасно! Скажи об этом В., если он даст обещание держать язык за зубами, пока не увидит Хвостова. Он просит тебя принять его на этих днях по делу. Он пришлет мне свой ответ Дрентельну, — я просила хорошенько его обдумать, так как многие его будут читать, и он должен дать такие объяснения, которые могут быть оглашены.

Так как в движении находится недостаточно вагонов, я думаю, что было бы хорошо немедленно послать одного из сенаторов, например, Дм. Нейдгардта, который часто бывал в подобных командировках. Это ничего, что у него комитет Михень, — и ведь недолго обревизовать уголь в главном центре. Там огромные скопления угля, которые должны быть перевезены в крупные города, и если ты пошлешь его немедленно, то это не может быть обидой для нового министра. Он не знаком с Треповым[496], — многие против него, потому что он человек слабый и не энергичный. Наш Друг очень огорчен его назначением, потому что Он знает, что тот против Него, — его дочь сказала об этом Гр., и Он опечален, что ты не спросил у Него совета. Я тоже жалею о назначении. Я тебе, кажется, об этом говорила, что он человек несимпатичный — я его знаю довольно хорошо. Его дочери были не совсем нормальны и пробовали отравиться несколько лет тому назад. Киевский брат[497] гораздо лучше. Нужно будет заставить этого поинтенсивнее работать.

Ежедневно должно приходить 400 вагонов муки, приходит же только 200. Нужно наладить все поскорее и поэнергичнее, — мысль о ревизии кажется мне превосходной – Сенат. ревизия для угля. — Если мы его получим, народ не будет мерзнуть и будет спокоен. Нужно послать ревизора в важнейшие угольные центры, откуда уголь переправляют уже сюда. Мне неловко, что я надоедаю тебе со столькими вещами. Прилагаю прошение моего Галкина[498] о сыне. Он заставил А. написать нескольким генералам, но все ответили, что это касается маленького генерала (не умею писать его имя) — Конозаровского[499]. Ты, может быть, попросишь Киру передать ему это прошение от меня? Он хороший офицер, — был, кажется, в артиллерийской академии, — Костя слыхал о нем, — так смешно, что он сын Галкина. Лио[500] лучше, слава Богу, — теперь Волков дежурит — мне стыдно, что я увезла его из ставки.

Я надеюсь, что когда ты получишь это письмо, милой маленькой ручке будет лучше, и она не будет мешать спать по ночам.

Бедной Сербии пришел конец. Но такова, видно, ее судьба, ничего не поделаешь! Вероятно, это наказание стране за то, что они убили своих короля и королеву. Погибнет ли Черногория или ей поможет Италия? А Греция? Что за позорную комедию разыгрывают там и в Румынии, — как бы мне хотелось, чтобы все выяснилось! Мое личное мнение, что наших дипломатов следовало бы повесить. Савинский[501] был всегда другом длинноносого Фердинанда (говорят, у них общие вкусы), — он это всегда раньше говорил и всегда туда ездил. П.-Козелл[502] не исполнил своего долга, а Елим[503], по-моему, тоже дурак. Не могли бы они работать поусерднее? Посмотри, как германцы все пробуют, чтобы только добиться успеха.

Наш Друг был всегда против войны и говорил, что Балканы не стоят того, чтобы весь мир из-за них воевал, и что Сербия окажется такой же неблагодарной, как и Болгария.

Мне очень неприятно, что у тебя столько беспокойств, а меня с тобой нет. Я нахожу, что Сазонов мог бы запросить греческое правительство, почему они не выполнили своего договора с Сербией — греки ужасно фальшивы.

Как понравилось иностранцам пребывание на фронте? Должна скорее кончать. Страшно тоскую по тебе и стремлюсь к тебе, нежно целую и обнимаю.

Во вторник Ольге будет 20 лет.

Твоя старая

Женушка.

Царское Село. 2 ноября 1915 г.

Мой дорогой,

Горячо поздравляю по случаю 20-ой годовщины со дня рождения нашей дорогой Ольги. Как бежит время! Я хорошо помню каждую подробность этого памятного дня. Мне кажется, что все это происходило лишь вчера.

Серо и дождливо, унылая погода. Как ручка дорогого Бэби? Надеюсь, что не хуже, и что он не очень страдает, бедный малютка!

Жадно жду известий. В Афинах приняли австро-германскую депутацию, — враги напряженно работают для достижения своих целей, а мы всегда доверяемся и всегда нас обманывают. Всегда надо энергично следить за Балканами и показывать им нашу силу и настойчивость. Я предвижу ужасные осложнения по окончании войны, когда надо будет разрешить вопрос о балканских государствах, и опасаюсь, что эгоистическая политика Англии резко столкнется с нашей. Надо ко всему хорошенько подготовиться, чтобы не иметь неприятных сюрпризов. Надо их прибрать к рукам теперь, пока у них большие затруднения.

Вчера Андрон. рассказал А., что Волжин призвал к себе Живахова и сказал ему, что ты и я желаем его назначения, и дал ему список всех чиновников Синода, чтобы он решил, кого удалить и заменить. У одного 8 человек детей, у другого 6 и т.д. Конечно, Ж. отказался, и министр внутренних дел устроит его пока у себя, чтобы нe терять этого превосходного человека, отлично знающего церковные дела. Это просто трусость и гадость! Почему не взять его в качестве одного из помощников? Он[504] кому-то сказал, что боится нас, но Думы еще больше. Он хуже Саблера, — что поделать с таким трусом? — Если у тебя имеются бумаги от него, то непременно напиши ему, что ты желаешь знать, “назначен ли уже Ж.”? Тебе это все может показаться пустяком, но, правда же, дружок, он знает все их тайны, интриги, все ходы и выходы и мог бы принести большую пользу. Он очень решителен и мог бы поддержать В. советом, хотя и молод. Зачем увольнять из-за него бедняка, почему не назначить его помощником, неужели только потому, что мы за него просили? Это почти твое первое желание, и он его не исполняет и, несомненно, свалит вину на Ж. О, люди! такие все ничтожества, только о себе и думают, — масса прекрасных слов, а когда надо действовать, то одна трусость!

Посылаю тебе полученную нами прелестную телеграмму от Эриванцев. Я нахожу, что у Ольги лучший вид, — с тех пор, как она больше стала лежать, она выглядит менее утомленной и не такая зеленая.

Сейчас идет снег и дождь вместе, такая слякоть!

О, родной мой, благодарю еще и еще за твое милое письмо! Я была несказанно рада его получить. Каждое словечко от тебя так много для меня значит, мой ангел! Как интересно все, о чем ты пишешь! Я только беспокоюсь о Бэбиной руке, так что просила нашего Друга подумать о ней. Он просил меня передать Хвостову, чтобы тот не отвечал на письмо Дрентельна, так как ответ будет показываться направо и налево и породит еще больше сплетен, — будет еще хуже. Он не обязан отвечать, потому что это дерзость и оскорбление так писать твоему министру. А. передала ему это по телефону. Она мне дала письмо от Келлера тебе на прочтение, — когда будет свободная минута, — и затем прошение, по обыкновению.

Я дам Ольге подарки в ее спальне, так как мы обедаем наверху. Гротен уезжает на 2 дня для сдачи полка, а затем останется в Двинске, так как его перевели в резерв (это очень его огорчает). У него цветущий, молодой вид; он опять может ездить верхом. Завтра придут ко мне мой Веселовский, Выкрестов и несколько младших офицеров, которые бежали из плена.

Должна кончать, дружок, так как надо прочесть до обеда кучу бумаг.

Прощай, мой любимый, да благословит и сохранит тебя Господь!

Целую тебя без конца, нежно и страстно.

Навсегда твоя старая

Солнышко.

Могилев. 2 ноября 1915 г.

Моя милая птичка,

Большое, большое спасибо за милые письма. Как досадно, что ты опять чувствуешь себя хуже и что у тебя расширено сердце! Береги себя и хорошенько отдыхай. Но я знаю, что это безнадежный совет, ибо нельзя жить вблизи столицы, никого не принимая.

Когда мы вечером прибыли сюда в поезде, то Бэби дурил, делал вид, что падает со стула, и ушиб себе левую руку (под мышкой), потом у него не болело, но зато распухло. И вот, первую ночь здесь он спал очень беспокойно, то и дело садился в постели, стонал, звал тебя и разговаривал со мной. Через несколько минут засыпал, — это повторялось каждый час до 4-х ч.

Вчерашний день он провел в постели. Я всем объяснял, что он просто плохо спал, и я тоже, — да это и было так.

Слава Богу, нынче все прошло, — только он очень бледен, и было маленькое кровотечение из носу. В остальном он совершенно такой, как всегда, и мы вместе гуляли в садике.

В 4 ч. пополудни мы отправились в театр, где нам показывали кинематограф, между прочим, снимки твоего пребывания здесь.

5-го, в четверг вечером, мы отправляемся в поездку на юг. Она продлится неделю, а потом мы вернемся сюда.

Я боюсь, что мне трудно будет подробно сообщать тебе все по телеграфу, — а может быть, я найду время писать тебе, так как расстояния между этими городами и местечками невелики, и мы будем спокойно стоять на некоторых станциях — так надо полагать. Только что получил твое последнее письмо от 1 ноября, в котором ты пишешь о разговоре с Хвост. Я понятия не имел, что Дрентельн был его зятем. Не могу понять, что тревожит Хв. в этой истории с письмом. Я хотел бы, чтобы ты обращала поменьше внимания на такие мелочи. Несколько дней тому назад я говорил тебе, что предложил Дрент. командовать Преображ., и не могу этого отменить.

Прими, пожалуйста, генерала Муррея перед его отъездом в Англию.

Ну, мне надо кончать, так как нужно прочесть целую уйму. Бэби лег спать. Благослови Бог тебя и девочек, прощай, мое милое, родное Солнышко! Крепко целую тебя и ужасно тоскую по тебе.

Твой муженек

Ники.

Царское Село. 3-го ноября 1915 г.

Мой родной, любимый,

Поздравляю тебя по случаю 20-й годовщины со дня рождения нашей Ольги! У нас в 12 1/2 час. будет отслужен молебен в большой комнате с нашими дамами — так менее утомительно для нее и для меня. Утро очень туманное. Татьяна пошла в лазарет. Рита Хитрово была вчера у Ольги и тронула меня, сказав, что раненые очень огорчены, что я больше не хожу на их перевязки, так как доктора делают им больно. Я всегда перевязываю самых больных. Так досадно, что не могу взяться опять за работу! Но мне нужен полный покой — один день у меня сердце более расширено, другой день менее, и я себя скверно чувствую, так что даже несколько дней не курила. Довольно с меня одних приемов и докладов!

Видела бедного Мартынова на костылях. У него одна нога на 4 сантиметра короче другой. Вот уже скоро год, как он ранен, и в мае, надеются, он сможет опять служить. Прямо чудо, что он в живых! Он счастливо каждый раз избегал смерти под ним убило двух лошадей, когда он был уже ранен, и обе ноги прострелены и переломлены.

Я говорила с Ниродом про пасхальные подарки для армии. Мы еще не истратили тех 3 миллионов рублей, которые ты дал из удельных сумм и которые Кабинет должен возместить. Осталось немного больше миллиона, и мы хотим на это заказать подарки к Пасхе. Только каждый получит гораздо меньше, так как все сильно вздорожало и даже нельзя достать в требуемом количестве. Затем приходил опять m-r Малькольм с предложением от общества бывших суфражисток заняться нашими беженцами, в особенности беременными женщинами. Они прекрасно работали во Франции. Можно было бы их присоединить к Татьянинскому комитету. Бьюкенен должен еще поговорить об этом с Сазоновым. Я просила Малькольма повидать Ольгу — он сегодня вечером уезжает в Киев, а затем в Одессу. Тебе было бы интересно его повидать, он такой милый и услужливый человек. Он написал в Англию, прося собирать деньги для наших пленных, — так добр, генерал Вильямс его знает. Они меня просили быть попечительницей их госпиталя, который находится в Эллином доме, — он, кажется, будет назван в честь тети Аликс.

Затем приняла четырех моих стрелков, — посылаю тебе их имена, — прямо молодцы — один бежал, но его поймали, 50 человек уже вернулись — через Бельгию и Голландию, — теперь они там одного оставили в качестве переводчика, — с ними хорошо обращались, заботились о них, кормили и одевали. Они шли ночью по компасу. Их взяли в плен 11 ноября прошлого года. Брат Выкрестова тоже с ними, только под другим именем и одетый солдатом, так легче бежать. Один из них, Знаменец[505], рассказывал, что они сохранили клочки знамени и верхушку его, которую старый фельдфебель не успел сжечь. Видела также Ольгиного командира.

Аля со своими двумя детьми пробыла у нас 3/4 часа, что меня сильно утомило. Если увидишь Н.П. наедине, посоветуй ему быть осторожным насчет книги Джунковского, из-за Дрентельна, который может сделать из этого грязную историю. Только Дрентельн ни за что не должен знать, что это идет от А. Хвост, и Бел. обедают у А. Это, по-моему, напрасно, — похоже, что она хочет играть роль в политике. Она так горда и самоуверенна, и недостаточно осторожна. Но они просили ее принять их. Вероятно, опять надо что-нибудь передать, и они не знают, как это сделать иначе, а наш Друг желает, чтобы она жила исключительно для нас и для таких вещей.

Сокровище мое, должна кончать теперь. Да благословит и сохранит, и да подаст тебе мудрость Господь! Какие новости относительно Румынии и Греции? Хотелось бы, чтобы нашим летчикам удалось что-нибудь сделать в Болгарии на железной дороге и на Дунае, куда немцы столько всего навезли! Интересно, приедет ли Кирилл туда вовремя и удачно ли — это очень важно. Без конца целую, нежно люблю и тоскую.

Навсегда твоя старая

Солнышко.

Царское Село. 3 ноября 1915 г.

Мой любимый,

Начинаю мое письмо сегодня вечером, чтобы не забыть просьбы Хвостова, переданной мне через А.

I. Оказывается, старик предложил министерство[506] Наумову[507] в такой нелюбезной форме, что тот отказался. Хвостов виделся после этого с Наумовым и уверен, что тот согласится и будет счастлив, если ты его просто назначишь. Он очень порядочный человек — он нам обеим нравится. Белецкий, кажется, раньше работал с ним. Так как он очень богат (его жена — дочь Форосского Ушкова[508]), то не будет брать взяток. А тот, кого предлагал Горемыкин, немногого стоит — я забыла его имя.

II. Затем о Родзянко из Думы. Хвостов находит, что ему надо бы дать теперь орден. Это ему польстило бы, а вместе с тем, он упал бы в глазах левых тем, что принял от тебя награду. Наш Друг говорит, что это было бы правильным образом действий. Конечно, это очень несимпатично, но — увы! теперь времена такие, что нужно из благоразумия делать такие вещи, которых бы не хотелось делать.

III. Затем он просит, чтобы не сменяли сейчас московского полицмейстера, потому что у него много нитей в руках, так как он принадлежал раньше к сыскной полиции. Наш Спиридович[509] туда не подойдет. Оказывается, он вторично женился на какой-то сомнительной особе, бывшей исполнительнице цыганских песен, — так что ему, кажется, предлагают губернаторский пост подальше.

IV. Просит тебя не ссылать Ксюнина[510] в Сибирь, так как два генерала дали ему ложные известия о нашем десанте в Болгарии (он передаст тебе имена). Он талантливо пишет в газетах — достаточно будет выговора.

V. Получил ли ты телеграмму от какой-то женщины с советом заточить меня и Эллу в монастырь? Он что-то об этом слыхал, и если это правда, то желательно было бы, чтоб за ней наблюдали и выяснили, кто она такая.

Это, кажется, все. Он боится встречи с Дрентельном и находит, что не может подать ему руки после такого письма (попроси его показать тебе это письмо); если ты его заставишь, то он должен будет послушаться, — а если нет, то публика будет недовольна и будет об этом говорить. Мне так жалко этого бедного человека! Он привез мне твои секретные маршруты (от Воейкова), и я никому ни слова об этом не скажу, только нашему Другу, чтобы Он тебя всюду охранял. Только бы Кирилл имел успех! Наш Друг сказал еще одну вещь, а именно: если будут предлагать большие суммы (с тем, чтобы получить награды), их нужно принимать, так как деньги очень нужны; поощряешь их делать добро, уступая их слабостям, и тысячи от этого выигрывают, — верно, но все-таки это безнравственно. Но в военное время все по-иному. Поговори с Хвостовым о Живахе (неужели я до сих пор неверно пишу это имя?) Андр.[511] передал все не совсем так, как было.

4-го ноября.

Густой снег выпал за ночь, все бело, термометр на нуле.

Ты получишь это письмо за несколько часов до своего отъезда. Да сохранит тебя Бог под Своим Покровом, и да охранят тебя и дорогого Бэби ангелыхранители, св. Николай и Пресвятая Богородица! Сердцем и душой буду все время вблизи вас. Как тебе будет интересно! Если тебе представится возможность, то передай мой привет и благословение моим Крымцам, а также офицерам Нижегородского полка через Ягмина. Как бы мне хотелось быть вместе с тобой — столько переживаний!

Я читала в “Новом времени” краткое описание очевидца из Риги. Я не могла читать без слез. Что же чувствуют те тысячи, которые видят тебя и Бэби вместе, таких простых и доступных? Могу себе представить, как глубоко ты все это переживаешь, мой дорогой. Слава Богу, что ты теперь командуешь и сам себе начальник! Посылаю тебе цветы, чтобы они сопровождали тебя в твоем путешествии. Они стояли у меня сегодня в комнате и дышали тем же воздухом, что и твое старое Солнышко, — фрезии долго держатся в воде.

Если ты увидишь наших любимых матросов и моих великанов, то вспомни нас и поклонись им от нас, если представится случай. Я надеюсь, что погода будет хорошая и теплая и что твоя поездка принесет много пользы. Вероятно, Ольга Евгеньевна будет откуда-нибудь за тобой наблюдать, так как она живет в Одессе.

Если ты получишь какие-нибудь достоверные известия о Румынии или Греции, то будь ангелом и сообщи их мне. Елена[512] боится за своего отца, потому что он сказал, что в случае несчастия он умрет со своей армией или покончит с собой.

Игорь рассказал нам это за завтраком — он говорит, что с бедной тетей Ольгой[513] нельзя касаться в разговорах Греции.

Обоих вас мне недостает этот раз более, чем когда-либо. Так стремлюсь к тебе, только бы слышать твой милый голос, смотреть в твои дорогие глаза и чувствовать твое дорогое присутствие! Слава Богу, что Бэби с тобой (он тебя утешит) и что он в таком возрасте, что в состоянии тебе сопутствовать. Хороню мою тоску по тебе в своей усталой душе и больном сердце — невозможно привыкнуть к таким разлукам, особенно когда остаешься дома одна. Но все же хорошо, что тебя здесь нет — “атмосфера” тяжела и удушлива. Я очень жалею, что твоя матушка вернулась в город. Боюсь, что прожужжат ей, бедной, уши нехорошими сплетнями. О, милый, до чего я устала в этом году от жизни и постоянных тревог и страхов! Хотелось бы заснуть на время и забыть все и этот ежедневный кошмар. Но Бог поможет! Когда себя плохо чувствуешь, все это еще более угнетает, — хотя другие этого и не видят. Наш Друг находит, что Хвостов не должен бы подавать руки Др. после такого дерзкого письма. Но я думаю, что Др. будет сам избегать его. Очень жаль бедного толстяка[514].

Гр. просил меня повидаться с ним завтра в маленьком доме, чтобы поговорить о старике, которого я еще не видала.

Должна кончать. Да благословит Бог твое путешествие! Спи спокойно, чувствуй меня в своем купе, осыпаю нежными поцелуями каждое любимое местечко и кладу мою усталую голову на твою грудь. Твоя старая

Женушка.

Горячо благодарю моего дорогого за последнее письмо, которое меня более чем обрадовало. Если не можешь телеграфировать подробностей, то я все-таки смогу понять. Если напишешь “наши”, то будет означать Гвардейский Экипаж, если “твои”, то Крымцы, если Иедигаров — Нижегородцы. Всегда смогу более или менее догадаться, и затем сообщай о погоде. У меня есть список городов, которые ты посетишь, полученный от Хвостова, так что я могу следить за вами. Я не хотела, чтобы ты теперь отнял Пр.[515] уДр., лучше позднее.

Прочти это раньше, чем примешь Хвостова. Он просил меня подготовить тебя по некоторым вопросам.

Могилев. 4 ноября 1915 г.

Мое возлюбленное Солнышко,

Спасибо за твои милые письма, которые опять приходят сюда вечером. Надеюсь, твое бедное сердце скоро снова будет в порядке. Я ненавижу разлуку в такие моменты и хорошо понимаю, что угнетенное состояние вполне естественно временами, когда есть внутренняя боль.

Вчера мы устроили молебен ради милой Ольги, — церковь была полна генералов, офицеров и солдат, — все больше живущих здесь, — я заказал этот благодарственный молебен для Бэби и себя. Теперь к столу приглашается много народа (это по предложению Н.П.), — таким образом, они все проходят перед глазами. Некоторые иностранцы уехали на фронт, другие в Петроград. Высокий черногорец возвращается домой, так как понадобился королю. Завтра мы уезжаем на неделю, и я рад, что мы отправляемся на юг, а особенно что увижу любимые войска, которых не видел с начала воины. В Одессе мы увидим Гвард. Экип., который присоединится ко всем гвардейцам, также посылаемым туда — в Бессарабию — недели через три.

Впоследствии я объясню тебе, какие будут приняты меры в том случае, если Румыния не позволит нашей армии пройти через эту страну.

На нашем фронте все спокойно? Спроси генерала Муррея, каково его мнение о наших делах — тебе это будет интересно, потому что он много видел и слышал во время своей поездки на наш фронт.

Родненькая — я так нежно люблю тебя, так нуждаюсь в тебе!

5 ноября. Вчера Алексеев, Сазонов и я совещались насчет Рум. и Греции. Мы пришли к заключению, что пока благоразумнее будет оставить первую в покое и не посылать Кирилла. Франция и Англия, по-видимому, поняли, наконец, что Грецию надо заставить вести себя прилично по отношению к ним и бедным Сербам!

Мне пора кончать. Да благословит Бог тебя, мое сокровище, и девочек и да сохранит Он вас! Осыпаю тебя поцелуями и остаюсь неизменно твоим старым муженьком

Ники.

Царское Село. 5 ноября 1915 г.

Мой родной ангел,

Как очаровательны фотографии Алексея! Ту, на которой он стоит, следовало бы напечатать на открытках для продажи, — пожалуй, даже обе. Снимись с Бэби, тоже для продажи, чтобы мы могли разослать карточки солдатам. На юге снимитесь с крестами и медалями, в фуражках, а в ставке или по дороге туда на фоне леса, в шинелях и папахах. Фредерикс спросил, можно ли разрешить в публичных представлениях синематографов снимки Бэби с Джой[516]. Я не могу судить, потому что я их не видела, так что предоставляю решить тебе. Бэби сказал m-r Ж., что смешно показывать его “выделывающим пируэты”, и что собака выглядит гораздо умнее его, — мне это нравится. У нас завтракала m-me Зизи. Она докладывала о разных прошениях и дамах, желающих меня видеть. Рощаковский[517] был очень интересен, — я велела ему написать памятную записку для тебя. Дело идет об Архангельской жел. дороге, которая, как он думает, могла бы работать в 7 раз интенсивнее, чем теперь. Угрюмов[518] прислал его по делам, главным образом — относительно П. заводов, но он воспользовался этим, чтобы увидеть меня и сказать мне, как трудно Угрюмову что-либо сделать, так как ему до сих пор не дано никаких официальных полномочий.

Теперь говорят, что там вводится военное положение, чтобы помочь ему. Но это вовсе не требуется, так как там все спокойно — ни скандалов, ни беспорядков или чего-либо подобного. Когда он просил формального назначения обревизовать железные дороги, то военный министр передал это Рухлову и т.д. Если бы у него было особое назначение, он мог бы издавать более строгие распоряжения, ведь он очень энергичен. Инженеры были бы обязаны его слушаться, — он мог бы сменять неисправных и награждать усердных, — мог бы заставить увеличить число товарных поездов, ускорить работу по прокладке ширококолейной дороги и т.п. Он ничего не просит, но Рощаковский просил меня сегодня, для пользы дела, замолвить перед тобою словечко. Место генерал-губернатора является, — особенно теперь — во время войны, очень важным, и многое зависит от распорядительности и исполнения приказаний вовремя.

Я тебе очень надоела всеми этими вещами, мой бедный? Теперь я, конечно, прибавлю еще одно прошение. Генерал Муррей еще не приезжал, но когда он приедет, я, конечно, с удовольствием его приму.

Только что был у меня князь Голицын со своим докладом о наших пленных. Мы посылаем 4 раза в неделю по несколько вагонов, нагруженных различными вещами. Как Синод скупится! Я просила Волжина послать побольше священников и церквей в Германию и Австрию, а Синод захотел, чтобы платили мы. Но это стоило бы слишком дорого. Тогда он потребовал, чтобы деньги были выданы из военного фонда — это прямо позор в военное время! Их монастыри, особенно московские, очень богаты, но они и не думают помогать. Он написал в Троице-Сергиеву Лавру, чтоб они прислали нам для пленных крестики и образа; если они не хотят сделать этого бесплатно, то мы заплатим — и они даже не отвечают! Я теперь попробую через Эллу. Мы уже послали 10000, но это ведь ничтожное количество.

Где-то это письмо застанет тебя?

Иза прибыла из Копенгагена, сделав благополучный морской переход. Маслов прислал трубача с письмом, в котором описывает подробности инфлуэнцы и разрыва сердца у бедного Тизенгаузена.

Я велела его накормить, а затем позвала наверх — он очень мило разговаривал. Был 21 год в полку, а также с нами на дорогом Штандарте. Я дала ему икону и конверт письма, с моей надписью, для отдачи командиру.

Теперь, мой дорогой, мой любимый, моя душа и мое солнышко, свет моей жизни, я должна кончить это письмо. Мне тебя недостает более, чем это можно выразить словами. Я тоскую по тебе, муженек любимый, и целую тебя нежно и страстно. Да благословит тебя Бог! Навсегда твоя старая

Женушка.

Павел продолжает болеть, много потерял в весе — доктора хотят его оперировать и вынуть желчный пузырь. Но наш Друг говорит, что он тогда умрет, и я помню, как Федоров говорил, что он боится операции из-за слабости сердца. Я согласна с ним. Она говорит, что Павел не хочет слышать об операции. Мне не нравится их желание извлечь пузырь, — может быть, там злокачественная опухоль? Я бы его не оперировала в теперешнем состоянии.

Царское Село. 6 ноября 1915 г.

Мой родной,

Сердечно поздравляю с праздником твоего дорогого полка. Твое сегодняшнее письмо доставило мне огромную радость, и я покрыла его поцелуями — спасибо. Такое утешение получить от тебя весточку, когда на душе грусть и тоска по моем душке!

Посылаю тебе бумагу Рощаковского — она совсем частного характера. Я просила его выписать все, чтобы тебе было все яснее. Я убеждена, что ты согласишься с главными пунктами. Он человек очень энергичный, благонамеренный и думает, что дела могут пойти лучше при некоторых изменениях, — прошу тебя, прочти эту бумагу.

Я очень одобряю твой план послать гвардию в Бессарабию; она после того, как будет переформирована и отдохнет, будет превосходна. — Да поможет Бог этим несчастным сербам! — Я боюсь, что они уже погибли, и мы не сможем вовремя прийти к ним на помощь. — Проклятые греки так нечестно покинули их в беде!

Наш Друг, которого мы видели вчера вечером, когда Он посылал тебе телеграмму, боится, что если у нас не будет большой армии для прохода через Румынию, то мы попадем в ловушку с тыла.

Алексеев стоит больше, чем сто длинноносых Сазоновых, который очень слаб, выражаясь мягко.

Знаешь что, дружок — Он думает, что мне лучше теперь повидать старика и осторожно ему все сказать (ведь если Дума его ошикает, что можно будет сделать? Ведь нельзя же по этой причине ее распустить!). Но ты придумал с Танеевым чтото для него, не правда ли?

Я уверена, что он поймет. — Если ты получишь от меня телеграмму: “все сделано”, то это значит, что я с ним имела разговор, и тогда ты можешь ему написать или же повидать его по своем возвращении. Он так сильно тебя любит, что не будет обижен, а я постараюсь сказать ему это как можно мягче. – Он[519] весьма его жалеет, потому что очень уважает старика.

Но он всегда может оставаться твоим помощником и советчиком, как был старик Мещ.[520] — и лучше ему уйти по твоему желанию, чем вследствие скандала, который может оскорбить тебя, а его еще больше. — Он[521] хорошо говорил, и мне было приятно его повидать. — Он сильно кашляет, и его тревожит Греция. — Твое и Бэбино присутствие в армии приносит им всем и самой России новую жизнь. — Он всегда это говорил. — Он находит, что тебе надо сказать Волжину, что ты желаешь назначить Жевахова его помощником, — ему за 40 лет, старше Истомина, которого взял Самарин, знает церковные дела гораздо лучше В. и может быть очень полезен.

Теперь старик Флавиант[522] умер, наш[523] должен бы уйти туда как на высшее место, а Питирим[524] сюда, — это настоящий молитвенник.

Приняла сегодня утром сенатора Кривцова, который мне поднес свою книгу. Я плакала, когда читала о жестокостях немцев над нашими ранеными и пленными. Я не могу забыть этих ужасов — как могут цивилизованные люди так озвереть! Я еще допускаю это во время сражения, когда находишься в состоянии, близком к безумию. — Я знаю, они говорят, что наши казаки были очень жестоки в Мемеле, — несколько случаев, может быть, и было из мести. Лучше это постараться забыть, так как я глубоко уверена, что они теперь стали лучше. Но когда мы, наконец, начнем наступать и положение их ухудшится, боюсь, нашим беднягам тоже станет гораздо хуже.

Матушка Елена просидела со мной некоторое время. Она бесконечно тебе благодарна, что ты разрешил ей с ее 400 монашенками и 200 детьми поселиться в Нескучном[525], где так мирно и хорошо. Они занимают только столовую и средний этаж, потому что в остальных комнатах хранится наша мебель из Варшавы и Беловежа.

Нежные мои мысли не покидают тебя и малютку в вашем путешествии. Я очень надеюсь, что погода будет солнечная и ясная, — это полезно Бэби, сырость на него нехорошо действует — он становится бледным.

Бесценный мой, целую тебя, нежно ласкаю, страстно люблю. Да благословит и сохранит тебя Господь, мой дорогой муженек, мое ясное солнышко!

Навсегда твоя старая женушка

Аликс.

Когда тебя нет, я всегда вижу сны. Это доказывает, что для меня значит разлука с тобой, мой дорогой.

Поклон старику. Твердо надеюсь, что он не будет мешать твоим передвижениям.

Привет Н.П. и маленькому адмиралу. — Хотела бы знать, с тобой Дмитрий или нет?

Царское Село. 7 ноября 1915 г.

Мой дорогой, любимый Ники,

Мысли мои не покидают тебя, бесценный мой. Очень благодарна за твою телеграмму из Новомиргорода, полученную вчера вечером. Какое счастье,что проходит столько воинских поездов — да благословит Господь всех наших героев!

У меня ничего нет интересного. Вчера вечером мы обедали в 7 1/2 , потому что 3 младшие девочки в 8 часов отправлялись на панихиду по молодом офицере, который умер в Большом Дворце. — От 9 до 9 1/2 я была в нашем лазарете — навещала одного очень опасно больного, — не могла не зайти к нему хоть на минутку, — затем прошла через все палаты и пожелала всем спокойной ночи. — Я уже неделю там не была и, к радости своей, нашла, что все они поправились и лучше выглядят.

Вильчковский приходил с длинным докладом, годовым отчетом, денежными вопросами и т.д., затем мы с Аней покатались с полчаса в санях в Бабол. парке, где ты гулял пешком рядом с моей маленькой коляской, — было 3 градуса мороза, мы ехали шагом, так как мне тогда легче дышать. – M-me Б. только что приехала!

Жажду телеграммы из Одессы, все мои мысли там с тобой. — Я чувствую, что мое письмо ужасно скучно, но буквально не о чем писать. Дорогой ангел, так хочется задать тебе тысячу вопросов о твоих планах относительно Р.[526] — Наш Друг очень хочет это знать.

Безобразов делает сегодня смотр новобранцам в Новгороде. — Как теперь быть с бедным Павлом? Я сомневаюсь, чтоб он когда-либо был в состоянии вернуться на службу. По-моему, он конченный человек. Но это не значит, что он не сможет больше жить, — конечно, если будет беречься — но уже не на войне, — мне его глубоко жаль.

Не отдашь ли ты Дмитрия в распоряжение Безобразова?

Дорогой мой, тоскую по тебе и люблю тебя, “с безграничной преданностью, более глубокой, чем можно выразить словами, сильнее и сильнее с каждым днем”, помнишь ли ты эту старую песенку 21 год назад?

Да хранит тебя Господь, мой дорогой, мое солнышко! Осыпаю тебя поцелуями.

Навсегда

Твоя.

Приятно вернуться в поезд после утомительного дня? Возможно ли, что ты вернешься 14-го? Или позднее?

Царское Село. 8 ноября 1915 г.

Мой милый, дорогой муженек,

Я так рада, что все благополучно сошло в Одессе и что ты видел столько интересного и наших дорогих моряков! Но как досадно, что было недостаточно тепло! Здесь все еще около трех градусов тепла, но без солнца. Я телеграфировала тебе про несчастный случай и операцию бедного Эшаппара, так как меня сегодня утром об этом известили. Я надеюсь, что он выживет, хотя место чрезвычайно опасное. — О, эти автомобили, как надо быть осторожным с ними! А Фредерикс как поживает? Нашему Другу это дорого стоит. Он находит, что не надо его брать в другой раз, — все может случиться. Он может внезапно принять тебя за кого-нибудь другого (наприм., за Вильгельма), и выйдет скандал. Я не знаю, почему Он это говорит.

Что-то случилось с моим пером, и почерк стал какой-то странный. Увы, опять не пойду в церковь, но это благоразумнее — из-за Б. Как я рада, что ты доволен всем виденным в Тирасполе! Как приятно было им тебя увидать, и как освежило и ободрило это тебя! Посылаю тебе телеграмму, которую Онмне на днях продиктовал. Я смотрела на Него, как Он ходил взад и вперед, молился и крестился — все о Румынии и Греции и о проходе наших войск. А так как ты будешь в Рени уже завтра, то Он хочет, чтобы ты получил ее до этого. Он все время удивляется тому, что ты решил в ставке, — находит, что там тебе нужно иметь много войск, чтобы не быть отрезанным сзади. Из бумаг, посылаемых Григоровичем (я так рада, что ты позволяешь мне получать их, — они обыкновенно очень интересны), видно, сколько войск и пушек они отправляют в Болгарию. Черт побери эти подводные лодки они мешают нашему флоту и высадкам! А там за это время могут набрать большое количество войск.

Он хочет, чтобы в тот день, когда наши войска войдут в Константинополь, во главе шел один из моих полков, — не знаю, почему. Я сказала, что надеюсь, что это будут наши дорогие моряки, хотя они и не мои, — они сердцем к нам ближе всех. Жажду известий о гвардии и т.д. Приехал брат Ани — сегодня день рождения ее матери и Али, так что мы увидим ее только вечером. Пришли мне как-нибудь для нее весточку. Она очень грустит, что ничего не получает.

Я очень огорчена смертью Эшаппара. Георгий будет очень опечален, — как и все, кто его знал, — за исключением Минпи. Кроме того, это большая потеря для моего поезда, так как я как раз собиралась послать его поезд на юг. Но я, может быть, смогу воспользоваться поездом Римана, который идет из Харькова в Одессу, так как там будет нужен хороший поезд. Так скучно, что не могу опять выходить из-за нездоровья, а хотелось столько сделать в твое отсутствие!

У нас были к чаю Нини и Эмма[527] и много говорили о своем отце и о том, как его удержать в следующий раз.

Сегодня вечером пойду в 8 1/2 на полчаса в наш лазарет повидать того, который так болен, потому что, говорят, ему стало лучше с тех пор, как он меня видел, и это, может быть, опять поможет. Я нахожу совершенно естественным, что больные чувствуют себя спокойнее и лучше в моем присутствии, потому что я всегда думаю о нашем Друге и молюсь, сидя тихонько рядом или гладя их. Душа должна соответственно настроиться, когда сидишь с больными, если хочешь помочь им, нужно стараться стать в то же положение и самой подняться через них или помочь им подняться через последование нашему Другу.

Теперь, мой дорогой, я должна кончить. Да благословит и да сохранит тебя Бог от всякого зла! О, как хочется быть вместе в такие трудные времена, чтобы все разделять с тобой!

Целую и крещу без конца, Ники милый. Твоя глубоко и страстно тебя любящая старая женушка

Солнышко.

Царское Село. 9 ноября 1915 г.

Мойлюбимый,

Пасмурно, тает и очень темно. Я вчера вечером ходила в наш лазарет, сидела некоторое время у постели Смирнова, — температура все еще высокая, но дыхание более спокойное. Поздоровалась с другими — трое из них лежали на спине, играли на гитаре и были очень оживлены.

Ксения телеграфировала, что Ольга приезжает к ней на несколько дней. Я очень рада — это принесет ей огромную пользу, потому что ее нервы, по-моему, расстроены с тех пор, как она побывала в Петрограде, где прожужжали ей уши ужасами, да и в Киеве Милица и Стана извели ее своим злословием.

В одной германской газете пишут, что в то время, как союзники теряют время, рассуждая о Румынии, “мы и Болгария не теряем времени и ведем наши приготовления”. Да, они никогда не мешкают, а наши дипломаты самым жалким образом все проворонили. Интересно, удастся ли энергичному Китченеру что-нибудь поделать с Тино[528]. Только бы поймать германские подводные лодки в Черном море! Они высылают их все большее число и совершенно парализуют наш флот. Интересно, что Веселкин тебе расскажет. — Надеюсь, что они хорошо укрепили румынско-болгарскую границу, — всегда лучше рассчитывать на худшее, так как немцы стягивают теперь туда все свои силы. Глупо мне все это тебе писать, когда ты в 1000 раз лучше меня знаешь, что предпринять, но мне не с кем говорить на такие темы. Но сколько народу они туда посылают! Я бы хотела, чтобы мы хоть немного поторопились. Как я рада, что ты доволен всем, что видел в Рени, и что Веселкин хорошо работает! Как он был, наверное, горд, когда показывал тебе свою церковь, — только бы она не пострадала от переездов!

Я принимала Альтфатера, Погребнякова, Руммеля и Семенова из лейбгвардии 1 артиллерийской бригады, так как сегодня их праздник, и эти трогательные люди принесли мне 1000 р., Ольге 180 р. и Татьяне 150 р. Я ходила с Татьяной на панихиду по Эшаппаре. Там были — Баранов, совершенно поседевший Коцебу, Яковлев, Шуленбург, Каульбарс, Княжевич и все дамы.

Так как мой поезд стоит без дела в Двинске, то велела на нем перевезти тело.

Царское Село. 10 ноября 1915 г.

Мой любимый,

С каждым утром становится все темнее. — почти весь снег стаял — три градуса тепла. Теперь письма уходят гораздо раньше — поезда, оказывается, изменены. Кстати, решил ли ты что-нибудь относительно сенатора для ревизии железных дорог и угольных складов, чтобы все привести в движение, потому что это действительно позор? В Москве нет масла, и здесь недостаток многих вещей, и цены растут, так что даже богатым трудно стало жить. — Все это известно в Германии, и она радуется нашей дурной организации, что истинная правда.

Таким приятным сюрпризом были для нас письма из Одессы от дорогого Бэби и m-r Жильяр! Конечно, ты не можешь писать, — воображаю, как тебе надоедают с бумагами даже в поезде! Если ты мне пошлешь весточку, то ты, может быть, поблагодаришь А. за ее письма, потому что когда я ей сказала, что ты в телеграмме благодарил за письма, она ответила, что ты подразумевал наши. Это письмо застанет тебя, вероятно, в ставке. Нини догадывается, что ты должен приехать сюда 14-го. Но мне это кажется маловероятным, потому что тебе, я думаю, надо будет о многом поговорить с Алексеевым после путешествия. Мое глупое сердце опять расширено и ноги опять сильно болят постарому, — но все-таки должна принять сегодня много народа, между прочим улана Княжевича. Не знаю, что ему сказать.

Наш Друг велел мне ждать со стариком, пока Он не увидит дяди Хвостова во вторник — какое впечатление тот на него произведет. — Ему очень жалко милого старика, — говорит, что он такой праведник. Но Он боится, что Дума его ошикает, и тогда ты будешь в ужасном положении. А земская реформа, которую Николаша хочет провести на Кавказе, хорошая вещь? Сможет ли население столь пестрого национального состава понять ее, — или ты находишь ее хорошей? Мой слабый ум находит это преждевременным. Посмотри “Новое время” от 10 ноября 7-ю страницу внизу.

Какие ужасно скучные письма я пишу! Прости меня, мой дорогой. Приехали австрийские сестры. Одна из них хорошая знакомая Марии Барятинской по Италии. M-me Зизи попросит дорогую матушку принять их и немецких. Когда они вернутся, тогда я тоже смогу принять. Такие вещи надо делать из человеколюбия. Тогда и они будут более охотно помогать нашим военнопленным. — А если она их примет, никто не сможет осудить меня.

Тебе следует сделать Волжину хорошую головомойку — он слаб и напуган. Когда все так хорошо стало устраиваться с Варнавой, он вдруг пишет ему частным образом, чтобы тот просил отставки. Молодой Хвостов сказал ему, что он неправ, — но он трус и боится общественного мнения, так что когда ты увидишь его, объясни ему, что он служит прежде всего тебе и церкви — и что это не касается ни общества, ниДумы.

Княгиня Палей говорит, что Павел теперь страшно много ест, но теряет ежедневно в весе, — он весит теперь меньше Анастасии, — иногда кричит по ночам от боли, а затем опять чувствует себя лучше. Желчный пузырь атрофируется, и потому желчь всюду разливается, хотя он еще не стал желтым. Его хотят оперировать тотчас же по твоем возвращении в какой-нибудь общине. Уверяют, что это единственное, что может его спасти. Но наш Друг говорит, что он тогда наверное умрет, так как сердце недостаточно крепко. Сегодня Чигаев[529] его повидает. Цвет лица его меня испугал — тот же, что у дяди Владимира в последние месяцы или у дяди Алексея[530] до его отъезда за границу, с такими же впадинами под глазами, как у дедушки. Он никого не принимает, не желая, чтобы видели, как он изменился, но я, как только поправлюсь, непременно навещу его. Так мне его жаль — наконец-то все его желания исполнились, а он стал ни на что не способен!

Теперь прощай, мой любимый, да благословит и сохранит тебя Господь! Страстно и нежно целую тебя.

Твоя старая женушка

Солнышко.

Как поживает маленький адмирал? Что ты решил насчет Дмитрия? Передай ему привет.

Царское Село. 11 ноября 1915 г.

Мой любимый,

Я так рада, что ты видел кавказскую кавалерию, — я получила позднее прелестную телеграмму от Ягмина. Представляю себе их восторг, когда они, наконец, увидели тебя, и радость Тверцев увидеть Бэби.

Темно, ветрено, идет снег, 1 градус мороза. Наступают самые короткие дни так тоскливо!

Вчера днем к нам заехала перед чаем милая Лили Ден, по дороге из Гельсингфорса в деревню. Она видела своего мужа, который рассказал ей много интересных эпизодов из их боевой жизни — как они обстреливали берега с моря.

Мой дорогой, принимала вчера Ольгу Орлову[531]. Я нарочно задержала Ольгу и Анастасию в комнате, и все шло прекрасно. Но когда я встала, она попросила переговорить со мной наедине и затем начала говорить про своего мужа, спрашивала, что я против него имею, и выразила надежду, что я не верю всем клеветам, которые про него распространяют. Мне было ее жаль, но было ужасно мучительно, тем более что я боялась обидеть ее или оскорбить. Я как-то отделалась, но не думаю, чтобы она все себе уяснила. Я была любезна и спокойна, говорила одну только правду. Ну, я не буду тебе надоедать этим разговором, — слава Богу, что он позади, — нужно старательно выбирать свои слова, чтобы позднее их не обратили против вас.

Русский автомобильный санитарный отряд Вероля, который находится под моим покровительством, превосходно работал во Франции. Несколько времени тому назад я получила от него и от m-me Извольской[532] телеграммы, а сегодня читала описание в “Новом времени” — в одном автомобиле пробиты дыры.

Затем я приняла кн. Геловани. Говорила с ним о Евпатории, которую он осмотрел для меня. Теперь он едет на 10 дней к своей семье на Кавказ, а затем прямо в полк. Он в восторге, что кн. Воронцову убрали, так как она приносила очень много вреда. Земством он очень доволен и находит, что его необходимо ввести для того, чтобы они наблюдали за состоянием путей, железных дорог и т.п. Он такой славный, уютный человек и так забавно говорит по-русски!

Бедный Петровский[533] сидел со мной около часу, и мы без конца говорили о его разводе. Все очень сложно!

Сегодня неделя, как ты уехал, — но кажется гораздо дольше, и я так тоскую по твоим двум любимцам!

У тебя будет много чего нам рассказать!

Я продолжаю ежедневно принимать. Сердце же все еще расширено, поэтому не выхожу. Мне недостает моего лазарета, но я хочу поправиться к твоему возвращению.

Ольга выглядит, по-моему, лучше и менее утомленной.

Приняла Княжевича и нахожу, что он очень хорошо выглядит — свеж, хорошее выражение глаз и ничего нет такого, как в прошлом году. Чувствует себя хорошо, так что я, конечно, ничего не могла сказать. Он выезжает в ставку одновременно с этим письмом. Алексеев велел ему быть там 14-го, он будет там уже 13-го. У него хороший цвет лица, — его жена тоже находит его вполне здоровым, — так что я совершенно не знаю, что ты намерен с ним делать.

Это была, может быть, минутная слабость. Я бы лично не слушала Эрдели[534] он человек неважный и завистливый. Георгий также слыхал очень странные вещи, но ты увидишь, что у него теперь цветущий и сияющий вид. Он думает, что, может быть, Арсеньев получит нашу бригаду, — это было бы прекрасно.

Прощай, мой дорогой, да благословит и сохранит тебя Господь! Осыпаю тебя поцелуями и нежными ласками.

Навсегда, муженек любимый, твоя женушка

Аликс.

Как поживает старик Фредерикс?

В городе опять ужасно ворчат на милого старого Горемыкина. Прямо отчаяние! Завтра Гр. повидает старого Хвостова, а затем вечером я Его увижу. — Он хочет рассказать мне о своем впечатлении — будет ли он достойным преемником Горемыкину... Он будет у старого Хвостова в министерстве в качестве просителя.

Царское Село. 12 ноября 1915 г.

Мой любимый, дорогой Ники,

Хотелось бы знать, последнее ли это письмо к тебе? Говорят, что Эриванцы готовятся к 17-му, когда ты их посетишь. Гвардия тебя также ждет. — Ты только сегодня вечером прибываешь в ставку, так что мне кажется невозможным, что ты покинешь ее 13-го. Кроме того, Барк ждет тебя в Могилеве — и, наверное, с массой дел. Поэтому, на случай, если мы не увидимся 14-го, посылаю тебе мои самые нежные думы, пожелания и бесконечную благодарность за чрезмерное счастье и любовь, которые ты мне дал за эти 21 год! Мой любимый, трудно быть более счастливыми, чем мы были, это и дало нам силу перенести много горестей!

Да будут наши дети в той же мере благословенны — с тоской я думаю об их будущем — таком неизвестном!

Все должно быть предоставлено с верой и доверием Божьей воле. Жизнь — загадка, будущее скрыто за завесой, и когда я гляжу на нашу взрослую Ольгу, мое сердце наполняется тревогой и волнением: что ее ожидает? Какая будет ее судьба?

Теперь опять о делах. Внезапно появился Гротен. Он простился со своим полком и был до слез тронут их добротой и проводами. Он отправился в ставку и представился генералу Кондзеровскому, который принял его не очень любезно и сказал, что ничего не может ему сказать ввиду твоего отсутствия. Он, глупый, опять уехал в деревню, вместо того чтобы терпеливо ожидать твоего возвращения. Он совершенно здоров и может служить — интересно, какую он получит бригаду? Как полк, кажется, Конногренадеры свободны. Мой толстый Толль[535] получает, кажется, Павлоградцев (не блестящи, но говорят, что дельны). Получит ли Дробязгин[536] бригаду? Кусов ждет полк. Северцы тоже, кажется, свободны. Как видишь, масса вопросов. Но найди занятие Гротену. Он молод и силен, и не годится ему сидеть в деревне, в резерве.

Я сплю очень плохо, засыпаю после 3-х, а этой ночью после 5-ти, — так скучно! Сердце все еще расширено. А. гуляла на своих костылях. Ее водил Жук из Феод. лазарета через наш сад до церкви Знаменья, — конечно, слишком далеко для нее, — уже два раза, — и теперь она чувствует себя очень усталой.

Вчера опять принимала, сегодня у меня Ростовцев. Утром я уже читала его объемистый доклад. В полночь получила твою вчерашнюю телеграмму о Херсоне и Николаеве. Она шла 4 часа, и я уже начала волноваться без известий.

Тебе, вероятно, будет казаться странно жить опять в доме после твоих долгих странствований.

Представь себе, Ольга Орлова телеграфировала своей подруге Эмме (она из-за нее порвала с Нини, находя, что Воейков во всем виноват), что она меня видела, но ни слова не говорила о своих делах — такая ложь! Она дала мне честное слово, что никогда ничего против меня не говорила, а старая княгиня утверждает, что она говорила обо мне, а он передавал грязные сплетни в Ливадии обо мне своему другу Эмме и ей. Ольга О. уверяет, что он никогда этого не делал и никогда не посмел бы повредить репутации женщины — такое гнездо вранья! — Этим они меня не трогают, потому что я знаю, что оба они лгуны, но я ненавижу, когда дают честное слово, и не знаешь, что ответить.

Теперь, мой дорогой, я должна окончить свое царапанье. Дай мне знать, когда тебя ждать. Да благословит и сохранит тебя Господь и да направит Он тебя!

Целую тебя страстно, мечтаю склонить мою усталую голову на твою грудь.

Навсегда, мой муженек, твоя старая

Солнышко.

P.S. Душка, я забыла рассказать тебе о Питириме, экзархе Грузии. Все газеты полны описанием его отъезда с Кавказа и как его там любили. Посылаю тебе одну из газетных вырезок, чтобы дать тебе представление о той любви и благодарности, которые там к нему проявляют. Это доказывает, что он человек достойный и великий молитвенник, как говорит наш Друг. Он предвидит ужас Волжина и как тот будет стараться разубедить тебя, но Он просит тебя быть твердым, так как Питирим единственный подходящий человек. У Него нет никого, кого бы Он мог рекомендовать на место Питирима, разве только того, который был в Беловеже, — вероятно, это тот, что в Гродне? Он говорит, что он хороший человек. Только не С.Ф., или А.В., или Гермоген![537] Они бы все испортили там своим духом. Старый Владимир уже с грустью говорит, что он уверен, что его назначат в Киев. Было бы очень хорошо, если бы ты это сделал тотчас по приезде, чтобы предупредить всякие разговоры, просьбы Эллы и т.п.

Затем Он просит тебя немедленно назначить Жевахова помощником Волжина. Он старше Истомина, — возраст ничего не значит, — в совершенстве знает церковные дела. — Это твое желание — ты повелитель.

Вот, какой длинный Post-Scriptiim!

Ж.

Могилев. Поезд. 12 ноября 1915 г.

Моя возлюбленная душка,

Вот мы опять в ставке, отсутствовав здесь ровно неделю, час в час. Чувствуешь себя как-то ближе к тебе, так как письма приходят на другой день, а во время поездки мы их получали на третий.

Не могу еще сказать, когда мы вернемся домой, но думаю, что это может произойти дней через шесть. Это будет счастливый миг — и как много будет что рассказать!

Что ж, наша поездка, слава Богу, сошла и кончилась великолепно! Целая радуга впечатлений! Только, увы, погода была нелюбезна — мы надеялись встретить немножко тепла, но юг принял нас очень холодно — с пронзительным ветром. Единственный солнечный день был в Одессе. Там нас встретили Кирилл, Борис и Щербачев. На улице толпились молодые солдаты, кадеты, ученики военных школ и народ — это так напомнило мне весеннее пребывание там. Но теперь около меня было наше Сокровище. Он сидел с серьезным лицом, все время отдавая честь. Сквозь гомон толпы и крики “ура” мне удалось уловить женские голоса, кричавшие: “Наследник, ангел, красавчик!” Страшно трогательно! Он также слышал это и улыбался им. Посетив собор, мы поехали в порт и зашли на большой французский пароход, превращенный в плавучий лазарет, на новый крейсер “Прут” – бывший “Меджидие” — очень хороший корабль, почти совершенно переоборудованный; затем на корабль-приют для мальчиков, отцы которых находятся на войне, под покровительством Алексея (во главе стоит хорошенькая m-me Сосновская), и, наконец, — на один из семидесяти транспортов, находящихся под начальством адмирала Хоменко. Перед вечером состоялся большой смотр. Какой великолепный вид был у Гвард. Экипажа! Я обратился с несколькими словами к Полушкину и Родионову[538], когда проезжал мимо них, но не попрощался с ними, т.к. надеюсь увидеть их, когда гвардейцы будут собраны вместе.

Войск было много, так что смотр продолжался долго, и мы вернулись на станцию уже в темноте. Я имел длинную беседу с Щербачевым, которого произвел в генерал-адъютанты .

На следующее утро, 8-го ноября, я инспектировал целый армейский корпус, очень близко к поезду, у деревни, называемой Еремеевкой. Войска показались мне великолепными, хорошо обученными, хорошо снабженными и т.д. Завтракал я в поезде, на пути в Тирасполь, где мы были вместе в день нашей поездки в Кишинев. Здесь мы смотрели другую дивизию корпуса, ныне расположенного в Одессе — она показалась еще лучше. Потом мы ехали всю ночь до Рени, прибыв туда утром 9-го в 9 часов. Полотно тут старое и страшно тряское, качает, как на море. Дунай — могучая, широкая река, в красивых лесистых берегах, напоминающих английские пруды. Наш толстый приятель Веселкин встретил нас ранним утром, чтобы заранее все хорошенько объяснить. То, что мы видели, было в высшей степени интересно. Я должен сознаться, что он обладает даром хорошей организации и умеет заставить людей разных положений усердно работать в полном согласии друг с другом. Описывать все это в письме было бы слишком долго!

Здесь я сделал смотр 3-й Туркестанской стрелковой бригаде — они и выглядели, и проходили маршем совершенно как наши самые лучшие гвардейские полки. Мы посетили также несколько только что оборудованных тяжелых батарей, которые прикрывают реку Прут, впадающую в Дунай. Они очень хорошо расположены. Опять ехали всю ночь и прибыли в Балту 10-го ноября, после утреннего завтрака. 4 градуса мороза и туман. Это жаль, так как вид у края прелестный. Через четверть часа езды в моторе мы прибыли на место смотра Кавк. кавалерийской дивизии. Все четыре полка были изумительно прекрасны! Как я жалел, что ты не могла ими полюбоваться!

Я передал твой привет всем офицерам трех драгунских полков. На пути в Херсон мы встретили много поездов с молодыми солдатами, которых мы смотрели на станциях, где останавливались. В этом городе состоялся смотр 2-й Финляндской стрелков, дивизии, а после полудня 4-й Финляндск. Стрелков. див. в Николаеве. Наконец, потеплело, и пальцы мои перестали мерзнуть во время езды верхом. Алексей удивительно хорошо перенес все тяготы этой недели, только у него иногда случались небольшие кровотечения из носу. Все время он находился в великолепном расположении духа. Со стариком все благополучно. Он только бывает очень бледен перед едой и иногда говорит глупости через стол, но не чувствует себя усталым от всего, что мы проделываем, и от большой ходьбы.

13 ноября.

Мы вернулись домой в 10 час. утра. Нашли комнаты отлично проветренными и прохладными и как бы свежими. Доклад Алексеева тянулся долго — каждый много должен был рассказать другому. Завтра дам ему газеты, которые ты мне прислала.

Я проснулся с отчаянным насморком в левой ноздре, так что собираюсь впрыснуть в нее кокаин. В остальном я чувствую себя крепким — пропасть энергии! Здесь переменили расписание поездов. Они прибывают в 11 утра, а уходят в 6 вечера, что целесообразнее — для меня, по крайней мере. — Я сильно надеюсь, что твое бедное сердце поправится и не будет причинять тебе такой боли. Мне всегда так грустно за тебя, моя милая женушка, когда я слышу, что твое здоровье неважно, или когда ты страдаешь физически. Может быть, когда Б.[539] оставит тебя, ты почувствуешь облегчение и станешь здоровее.

Здесь все с огорчением узнали о смерти Эшаппара. — Такой способный и энергичный человек — какая жалость!

Ну, сокровище мое, я должен кончить. Благослови Бог тебя и девочек!

Без конца тебя целует твой старый муженек

Ники.

Царское Село. 13 ноября 1915 г.

Дорогой муж мой,

Уже 21 год, как мы соединены с тобой, мой ангел! Благодарю тебя еще раз за все, что ты мне дал в течение этого длинного ряда годов, которые протекли, как сон! Много радостей и горя разделили мы вместе, а любовь все росла и становилась все глубже и нежнее.

В минувшем году мы, кажется, тоже не были вместе в этот день — ты тогда уезжал в ставку и на Кавказ? Или нет, ты был с нами в Аничкове? Все очень перепуталось в моей голове. Поздравляю тебя с днем рождения дорогой мама и с днем крестин нашей Ольги! Я выберу подарок, и дети отвезут его завтра.

Я должна была ехать сегодня к Павлу, но так как сердце расширено, это было бы неблагоразумно. Я просила Боткина разузнать всю правду от Варавки. Я все боюсь рака, и французские доктора несколько лет тому назад полагали, что у него начало рака. По телефону мне передавали, что Чигаев того же мнения, что и Варавка, и что завтра Павла осмотрят при посредстве рентгеновских лучей. Это показывает, что они чего-то опасаются, так как принимать пищу каждые 2 часа и при этом терять в весе значит, что дело обстоит неблагополучно.

Наш Друг настаивает, чтоб не делали операции, так как, Он говорит, организм Павла как у ребенка, а Федоров сказал мне тогда, что и он не желал бы операции, опасаясь за сердце Павла. Если рак в печени, то, я полагаю, операций никогда не делают. Во всяком случае, я боюсь, что он приговорен, — поэтому зачем сокращать его дни, а страдает он редко.

Думаю, однако, что следовало бы предупредить маленькую Мари, насколько он плох, так как она обожает его. Она могла бы его подбодрить. Графиня продолжает свои длинные прогулки дважды в день, чтобы похудеть, и, думаю, не сознает, как серьезно болен Павел.

Сегодня приму Безобразова.

Что ты будешь теперь делать? Тебе придется подумать о заместителе Павлу, потому что, если он даже и выздоровеет, то, во всяком случае, не может быть и речи о том, чтобы он служил на театре войны. — Не забудь назначить куда-нибудь Гротена.

Ну, вчера я виделась с нашим Другом от 5 1/2 до 7 часов у Ани. Он не допускает и мысли, чтоб старика уволили[540]; Он все мучился и раздумывал об этом без конца. Он говорит, что старик так премудр. Когда другие ссорятся и говорят, он сидит расслабленно, с опущенной головой. Но это потому, что он понимает, что сегодня толпа воет, а завтра радуется, и что не надо дать себя унести меняющимся волнам. Он находит, что лучше обождать. По-Божьему не следовало бы его увольнять.

Конечно, если бы ты мог появиться и сказать несколько слов, совершенно неожиданно, в Думе (как ты это полагал), то это могло бы все переменить и было бы блестящим выходом из положения. После этого старику стало бы легче, — или лучше, чтобы он заболел за несколько дней до открытия Думы и не открывал бы ее лично, чтобы не быть ошиканным?

Но Он думает, что лучше дождаться твоего возвращения. Когда я сказала, что я того же мнения, то я как бы сняла с Его плеч бремя. Знаю, что и ты так думаешь. Я видела старого Хвостова, — очень молчаливый и сухой, но честный. Однако, конечно, нельзя его сравнивать с Горемыкиным. Одно хорошо, что он предан старику, — но упрям.

Эмма видела Его позже и, как ребенок, излила Ему всю свою душу. Он думает, что Греция не двинется и Румыния тоже. В таком случае, война не так долго продлится. Он надеется, что не далее весны. Дай Бог, чтоб это была правда!

Знаешь ли ты графа Татищева[541] (банковского) из Москвы? Я думаю, это сын или племянник старого генерал-адъютанта. Он очень предан тебе, говорит, что ты его знаешь, — он очень любит Гр., не одобряет московское дворянство, к составу коего принадлежит; уже далеко не молод. Он приходил к А. поговорить, — видит ясно ошибки, сделанные Барком, — вероятно, относительно займа и его фатальных последствий. Наш Друг говорит, что Татищеву можно доверять, — он богат и хорошо знаком с банковским миром. Было бы хорошо, если бы ты повидал его и выслушал его мнение. Она говорит, что он очень симпатичен. Я могу с ним познакомиться. Но только моя голова, я уверена, никогда не разберется в денежных делах — я так их не люблю. Но он мог бы ясно изложить тебе свой взгляд на дела и помочь тебе советом.

Только что получила письмо от Жильяра от 8-го с описанием дня, проведенного в Одессе. Очень хорошо, что ты ехал верхом, а Бэби в экипаже со стариком, — он тоже телеграфировал нам об этом с восторгом.

У меня будет молебен завтра на дому в 12 1/2 часов для Ольги и для меня, другие поедут к 11 часам в Аничков. Теперь мне пора кончать.

Прощай, сокровище мое, и да благословит тебя Господь! Переживаю мысленно эти 21 год с нежною, благодарною любовью.

Благословляю и вручаю тебя попечению Божьему и милости Пресвятой Девы.

Навсегда твоя старая

Женушка.

Возьмет ли Безобразов Дмитрия? Если мой комендант генерал Веселовский получит бригаду, прошу тебя назначить его преемником Сергеева: он старший в полку и командовал им, когда Веселовский лечился от ран.

Царское Село. 14 ноября 1915 г.

Мое милое сокровище,

Все мои мысли, молитвы и любовь всегда с тобой. Очень грустно проводить этот день врозь[542]! Но что же делать, мы только можем благодарить Бога за прошлое и за то, что до сих пор мы всегда проводили этот день вместе. Глупая старая женушка много плакала этой ночью.

Ясное утро, солнце чудесно всходило за кухней, 10 градусов мороза. Жаль, что весь снег растаял.

Еще раз, мой милый, благодарю тебя за все эти 21 год!

Сколько у тебя, вероятно, должно быть дела теперь после твоего путешествия! Как-то ты проводишь сегодняшний день? Не слишком ли устал Бэби от продолжительных странствий? Письма m-r Жильяр очень интересны. Он в них все рассказывает о тебе. И такой чудесный французский язык, я прямо начинаю завидовать!

Посылаю 3-х младших девочек с m-me Зизи в церковь, а завтракать в Аничков, где их встретит Настенька. А мы — остальные — заказали молебен в моей большой комнате в 12 1/2. Я не была у обедни со дня твоего отъезда, — меня это очень огорчает.

Я очень рада, что ты окончательно назначил Наумова[543], и преисполнена надежд, что он окажется подходящим, — он мне всегда нравился. Мне нравились его честные глаза, — он всегда говорил с энтузиазмом и горячо о своей губернии, о всем том, что еще нужно сделать, с большими подробностями. Он человек практических знаний.

Безобразов приходил ко мне вчера, и мы мило поболтали. Он говорит, что ты его спас. Затем представлялся мне доктор моего поезда, привезший тело бедного Эшаппара, чтобы сообщить мне все подробности, затем — раненый офицер, возвращающийся в свой сибирский полк №18, — который ты, вероятно, видел у Риги. Опять плохо спала, — сердце все еще расширено, голова болит, — все же должна отравиться к Павлу, так как он выразил желание меня видеть. Я просила А. пригласить Риту, Шахбегова, Кикнадзе и Деменкова к детям в 4 1/2 часа, чтобы провести приятно вечер, так как они не идут сегодня в лазарет и скучали бы без своих друзей. Как здоровье Шведова, он опять заболел в ставке? А. телеграфировала в день его именин Зборовскому, спрашивая про Шурика, но не получила ответа — частные телеграммы не пропускают, может быть, туда?

Очень странно опять видеть солнце после этих пасмурных дней, — это такая радость!

Мое письмо скучно и надо сейчас его кончить. Да благословит и да сохранит тебя Бог, мой любимый, дорогой, единственный, мое все! Осыпаю тебя нежными поцелуями и крепко обнимаю.

Навсегда твоя старая

Женушка[544].

Царское Село. 15 ноября 1915 г.

Мойлюбимый,

Страшно была обрадована твоим дорогим письмом. Крепко благодарю за него! Все, что ты пишешь, крайне интересно. Приятно узнать, что ты доволен и обрадован состоянием войск, которые осматривал. Воображаю дикую радость Нижегородцев и всех других, скакавших за тобою: их мечта увидеть тебя во время войны осуществилась!

Может быть, ты вернешься в среду? Ах, как это было бы хорошо — после 3-х долгих недель!

Я никогда не была в такой долгой разлуке с малюткой. Мне кажется, что прошел целый век.

Теперь, чтоб не забыть, я должна передать тебе поручение от нашего Друга, вызванное Его ночным видением. Он просит тебя приказать начать наступление возле Риги[545], говорит, что это необходимо, а то германцы там твердо засядут на всю зиму, что будет стоить много крови, и трудно будет заставить их уйти. Теперь же мы застигнем их врасплох и добьемся того, что они отступят. Он говорит, что именно теперь это самое важное и настоятельбо просит тебя, чтоб ты приказал нашим наступать. Он говорит, что мы можем и должны это сделать, и просил меня немедленно тебе об этом написать.

Далее, — о Хвостове. Он говорит, что Трепав сильно противится ревизии, которую ты поручил Нейдгардту, и не желает, чтобы ты вмешивался в его дела, но Хвостов просит тебя настоять на исполнении твоего приказания, потому что благонамеренные члены Думы в восторге от этого, ибо они видят, что это спасет положение и многое откроет. Хвостов прочел восторженную телеграмму об этом и говорил, что это затронет многие комиссии, и, между прочим, — Гучков будет разоблачен. Так нелепо, что Трепов против этого! У меня есть бумага (копия) Шаховского, где он просит Хвостова принять решительные меры, иначе он не отвечает за результаты. Трепов должен бы радоваться — он чист, так как недавно только поступил и из всех сил старается.

Хвостов очень и очень советовал бы тебе увеличить оклады железнодорожников; — так же, как ты это сделал с почтовыми служащими. Там ведь результатом была безграничная благодарность тебе, — всякие забастовки были приостановлены тем, что эта милость дана была тобой лично, прежде нежели они успели просить тебя об этом. Он нарочно пришел сегодня на обед к А. с Бел.[546], чтобы я это тебе написала и чтоб ты прочел это перед докладом Трепова в понедельник.

Мой милый, ты писал мне, что железная дорога в Рени ветха и испорчена. Пожалуйста, категорически прикажи, чтобы ее немедленно исправили, во избежание несчастных случаев, так как ею будут пользоваться для перевозки раненых, амуниции, продовольствия и войск. Нельзя ли было бы поскорей провести небольшие ветки для облегчения сообщения, потому что мы сильно нуждаемся там в железных дорогах, иначе наше сообщение может приостановиться, что может быть ужасно во время зимних сражений? Это я пишу по собственной инициативе, потому что уверена, что это может быть сделано, и ты знаешь, как мало, увы, инициативы у этих людей. Они никогда ничего не предпримут, пока несчастье не обрушится внезапно и не застигнет их врасплох. Хорошо бы провести несколько коротких веток по направлению к румынской границе и к Австрии. Прикажи заготовить заранее шпалы для ширококолейной дороги, — помнишь, каких усилий стоило проникнуть до Львова?

Я была у Павла. Он лежал в своей спальне, — ему позволено передвигаться по комнате и сидеть немного в кресле, — очень худ, но больше нет темных пятен на щеках, которые мне так не нравились, — голос громче, разговорчив, всем интересуется. Я просила его отложить рентгеновское исследование до приезда Федорова (Дмитрий телеграфировал, что Федоров этого требует). Она слишком все торопит. Он возлагает все надежды на Федорова и предоставляет ему решить насчет операции. — Конечно, самая мысль о ней пугает его, но если Федоров будет настаивать, он, конечно, согласится, — а я бы не рискнула.

Весь день плохо себя чувствовала из-за сердца. Принимала своего Толля (улана), который получает полк, — говорят, твоих Павлоградских гусар, — но он еще не знает наверное. Самойлов тоже является кандидатом на получение полка, а Арсеньсв — нашей бригады. Павел воображает, что он настолько поправится, что снова туда поедет, и она этому верит. Я ей сказала, что я в этом сомневаюсь. Я ее не успокаивала, когда мы остались наедине, так как она относится к болезни Павла очень спокойно, и у нее такие жесткие глаза. Ты знаешь, как странно, вечером накануне своей болезни он спорил с Георгием в ставке о нашем Друге. Г. ему сказал, что в семье его считают последователем Распутина, отчего Павел пришел в ярость и очень резко говорил — и заболел в ту же ночь. Ее племянница слышала это от нее и рассказала об этом Гр., который сказал, что, без сомнения, это послано Богом, потому что он должен был бы заступиться за человека, которого ты уважаешь, и помнить, что он все получил от тебя. Она принесла письмо от его жены, в котором та просит Гр. написать мне и попросить за них. Наш Друг был этим крайне поражен.

День был грустный без тебя. С нами завтракали Соня и Трина. Ольга кормила Соню, а я лежала, по обыкновению,на диване. Затем мне принесли ваши письма, я перечла их несколько раз и нежно поцеловала — твои и Бэбины дорогие руки касались этой бумаги.

Добрый старый Раухфус умер вчера утром. Большая потеря для моего общества “Матер. и младенч.” Его голова была удивительно свежа для его прелонного возраста.

Боткин — нездоров, поэтому не может быть сегодня утром. А. гуляет по получасу в день на костылях в саду. Как она вынослива, хотя и жалуется, что калека! Почти ежедневно трясется в автомобиле в город и взбирается на третий эта|ж к нашему Другу. У нее спина болит, особенно по вечерам. Но я чувствую, что надежда встречать тебя по утрам дает ей силы. Жук опять ее сопровождает, потому что было бы опасно позволить ей ходить одной, — она может упасть, а доктора говорят, что тогда, наверное, она вторично сломает ногу. Ее брат приехал сюда на 6 дней.

Мавра едет в деревню, так как у нее очень расстроены нервы: совершенно не спит, бедняжка. Татьяна уехала на Кавказ на поминовение в полугодовой день кончины мужа и затем опять возвратится сюда из Мсхеда[547]. Старик придет ко мне сегодня — не знаю, зачем. — Какое чудное солнце! Помни о Риге.

А теперь прощай и да благословит и сохранит тебя Господь, мой дорогой муж, любовь моя!

Без конца целую. Твоя женушка

Аликс.

Легла спать после 4-х.

Царское Село. 15 ноября 1915 г.

Мой родной, любимый душка,

Уже сегодня начинаю тебе письмо, потому что только что видела старика Горемыкина, и очень боюсь до завтра позабыть то, что имею передать. У него сегодня вечером было назначено заседание Совета Министров, но он его отменил, когда ты вызвал Трепова. и перенес на среду — вечер, — он просит дать ему возможность увидать тебя в четверг. Он вполне уверен во внутреннем спокойствии, — говорит, что ничего не может быть. Он находит, что молодые министры Хвостов и Шаховской без нужды слишком волнуются. На это я возразила, что лучше предугадывать события, чем просыпать их, как это обыкновенно здесь бывает. Ну, дело идет о том, созывать ли теперь Думу — он против этого. Им сейчас нечего делать. Бюджет был внесен министром финансов с опозданием на 5 или 6 дней, и они еще не начали предварительных работ, которые требуются перед представлением его на обсуждение всей Думы. Если же они будут заседать без дела, то начнут разговоры про Варнаву и нашего Друга, будут вмешиваться в правительственные дела, на что не имеют права (Хвостов и Бел. говорили А., что тот членДумы,который намеревался говорить против Гр., взял обратно свое заявление, и что эта тема не будет затронута). Одним словом, таков совет старика, плод долгого размышления и вчерашних разговоров с одним членом Думы, имя которого он просил не называть. Он хочет посоветовать тебе дать 2 рескрипта — один на имя Куломзина (я нахожу, что ты должен его сменить) и другой на имя Родзянко, в котором ты указал бы на то, что комиссии еще не разработали бюджета и слишком рано поэтому созывать всю Думу, и чтобы Родзянко представил тебе доклад, как только они окончат предварительную работу.

Я хочу попросить А. поговорить об этом совершенно конфиденциально с нашим Другом, который видит и слышит и знает многое, и спросить, благословит ли Он, так как перед тем Он стоял на совсем другой точке зрения. Горемыкин хочет, чтобы я обо всем этом написала тебе до того, как ты его увидишь, т.е. подготовила бы тебя к разговору с ним. Он по обыкновению спокоен, но только очень беспокоится за свою жену, которая, кроме всего остального, страдает сейчас астмой и еле может дышать.

От Хвостова он слышал, что все твои приказы Поливанову или его к тебе донесения, все показаны Гучкову. Это совершенно недопустимо, это просто игра в руку твоим врагам. Он мне говорил, что ты ему называл Иванова. Мне кажется, наш Друг и Хвостов думают по этому поводу то же самое — в особенности наш Друг. Тогда все будет отлично в Думе и все, что будет нужно, пройдет. Беляев — хороший работник, а престиж старика сделает остальное. А он устал на войне и если у тебя есть кем его заменить, может быть, хорошо сделать это теперь же. Потом он затронул другие вопросы, которые не представляют для тебя особого интереса. Но наш Друг сказал последний раз, что только в случае победы Дума может не созываться, иначе же непременно надо, что ничего особенно дурного там не будут говорить, — что старик должен заболеть на несколько дней, чтобы здесь не появляться, и что ты должен неожиданно вернуться и сказать несколько слов при открытии Думы. Когда мы встретимся, я тебе расскажу все, что он теперь говорил.

Милый мой, неужели это действительно последнее письмо и ты приезжаешь в среду? Как хорошо! А. получила очаровательное письмо от Н.П., в котором он описывает свое путешествие и свои впечатления о доблестной армии, которая так полна сил, как будто до сих пор еще не воевала! Все это должно давать тебе силу и вдохновение для работы.

16-го.

С добрым утром, любимый!

Холодно и ветрено. Очень устала — опять плохая ночь, — все болит, так что все утро лежала с закрытыми глазами. У меня был доклад сенатора кн. Голицына, — относительно наших пленных, — потом приняла Коленкина и, наконец, 3-х австрийских сестер милосердия.

Надеюсь, твоя простуда прошла и кокаин помог. Жаль, что дороги занесены снегом, и ты не можешь теперь делать длинных прогулок. Вероятно, ты приедешь только на неделю, раз должен вернуться к Георгиевскому празднику — не так ли?

А какая будет радость, Боже мой, если ты вернешься домой через 2 дня! Ведь завтра 3 недели, как мы расстались! Я так страстно жажду тебя, мое сокровище!

До свидания, любовь моя, благословляю и целую тебя много, много раз с самой глубокой любовью и нежностью!

Навсегда, Ники мой, твоя старая

Солнышко.

Я распечатала письмо: она говорила с нашим Другом, который очень опечален и говорит, что все сказанное стариком совершенно неправильно. Далее Он сказал, что надо созвать Думу, хотя бы на короткое время, — это даже будет очень хорошо, в особенности, если тебе удастся вернуться неожиданно для всех, как раньше ты думал это сделать, — что никакого не будет скандала, что никто не устроит ему неприятности. Б. и Хвостов будут следить за всем, но что если ты их не созовешь, то, несомненно, возникнут неудовольствия и неприятности. Я была уверена, что Он ответит именно так, и мне кажется, что Он вполне прав. Вероятно, люди, хорошо расположенные к нему лично, напугали его, что он будет освистан; я понимаю, что после того как распустили их, когда они этого не ожидали, нельзя опять без нужды оскорблять их. Само собой разумеется, что он ненавидит их (как и я, из-за России).

Одним словом, надо теперь за ними последить и заставить их поскорее разработать бюджет. Я уверена, что ты также скорее согласишься с Гр., чем со стариком, который на этот раз неправ и напуган из-за Гр. и Варнавы.

Следующая поездка Царя в действующую армию вместе с Наследником оказалась сравнительно короткой. 3 декабря, когда Государь с сыном собирались на встречу с гвардией, вдруг Царевич заболел. Простуда, чихание, носом пошла кровь. Все дела пришлось оставить и вернуться в ставку, а затем и в Царское Село.

Моя возлюбленная,

Тяжко опять расставаться, проведя вместе всего только 6 дней. Долг! Вот причина. Пожалуйста, береги себя, не переутомляй своего бедного сердца. Я люблю тебя так глубоко! В мыслях и молитвах я почти всегда с тобой, а особенно вечером, когда мы обычно бываем вместе! Я надеюсь, что это время не за горами и что ничто тебя не будет огорчать. Благослови Бог тебя и дорогих девочек!

Нежно целую тебя и люблю беспредельно.

Всегда твой, Солнышко мое, старый муженек

Ники. 24 ноября 1915 г.

Царское Село. 25 ноября 1915 г.

Мой родной, бесценный,

Ты будешь уже в пути, когда прочтешь эту записку, — мои самые нежные молитвы и думы будут всюду за тобой следовать. Слава Богу, 7 дней ты был со мной, — но они быстро пролетели, и опять начинает болеть сердце. Береги Бэби, не позволяй ему бегать по поезду, чтоб он не ушиб рук, — я думаю, что в четверг он будет в состоянии согнуть правую руку. Меня огорчает мысль, что он должен будет оставить тебя одного. Прежде чем решить, поговори с m-r Жильяр — он такой рассудительный человек и очень хорошо знает все, что надо Алексею.

Ты, наверное, рад уехать от здешних приемов, забот и докладов — здесь жизнь для тебя не отдых, а наоборот.

Твои нежные ласки согрели мое старое сердце, — ты не представляешь, как тяжело остаться без вас, мои ангелы! Я рада, что проеду прямо в церковь со станции в 9 1/2 — в темноте помолиться за тебя — возвращение домой всегда особенно мучительно.

Спи спокойно и долго, мое сокровище, мой единственный, мое все, свет моей жизни!

Благословляю тебя и вверяю Божьему попечению. Крепко обнимаю и нежно целую твое дорогое лицо, чудные глаза и все любимые местечки.

Спокойной ночи, отдохни хорошенько.

Навсегда твоя старая

Женушка.

Царское Село. 25 ноября 1915 г.

Мой любимый,

Твоя дорогая записка доставила мне большое утешение; я перечитывала ее без конца и целовала, и мне казалось, что я слышу твой голос. Ах, ненавижу я эти прощания! Мы прямо пошли в верхнюю церковь, и я осталась в своей молельне, служба уже началась и продолжалась очень недолго. Какая тяжесть на сердце! Вернувшись домой, легла очень рано, не хотелось видеть А. Предпочитаю быть в одиночестве, когда сердце так болит.

Сегодня утром 10 градусов. Как Бэбина рука? Я немного беспокоюсь, — пока она окончательно не поправится, он должен быть осторожен в движениях.

Алек что-то завтра устраивает в Народном Доме для георгиевских кавалеров. Теперь могу и тебя поздравить, мой ангел, от всей души — ты заслужил этот крест всем твоим тяжким трудом и тем великим подъемом духа, который ты приносил войскам. Жалею, что не могу быть с тобой и с нашим маленьким георгиевским кавалером, дорогим Бэби, и не смогу поздравить и перекрестить вас обоих в такой день!

Ходила к Знаменью и поставила за тебя свечку, — служба еще шла, и только что вынесли чашу. Затем была в госпитале и со всеми поговорила. — Сейчас завтрак, должна скорее отослать письмо.

До свидания, мой бесценный душка, осыпаю тебя нежными поцелуями. Да благословит и сохранит тебя Господь Всемогущий!

Навсегда твоя старая

Солнышко.

Дети тебя целуют. Получил ли ты ответ от Джорджи?

Царское Село. 26 ноября 1915 г.

Мой любимый душка,

Хотелось бы знать, как пройдет все сегодня в ставке. С большим подъемом, наверное. Надеюсь, что ручки дорогого Бэби поправляются.

Попозже пойду в церковь с Ольгой, — вчера вечером я ходила одна наверх в мою молельную. Церковь — мое утешение. Глупое сердце пошаливает. Приняла m-me Погуляеву, m-me Маньковскую, — представь себе, ее сестра — мать молодого Хвостова. Он просил позволения повидать меня сегодня, — не знаю, зачем.

Наш Друг вчера обедал с ним и остался очень доволен. 5 градусов и очень темно.

А. только что получила телеграмму от Н.П. о его назначении и о том, что он едет в Одессу. – Я ужасно огорчена, что он больше не будет с тобой, я была так спокойна за вас обоих, — нам будет страшно недоставать его. Это, конечно, блестящее назначение, но ты будешь так одинок без него! — Наш Друг очень расстроен, что он уезжает, так как он один из Его “близких” и должен быть при тебе, у тебя мало верных, честных друзей. — Он говорит: только А. и Н.П. — Он хотел, чтоб я тебе об этом телеграфировала, но я отказалась и Его просила этого не делать. — Я знаю, что это значит для него[548] и его товарищей, хоть он сильно будет страдать от разлуки с нами: мы, по его словам, самые для него дорогие и близкие люди!

Каковы известия от Джорджи? Как, должно быть, Орлов и Дрентельн довольны, что Н.П. уезжает, — их завистливые сердца, наконец, успокоятся. — Трое твоих партнеров зараз уходят, — кого ты себе теперь найдешь?

Силаев очень милый и вполне преданный человек.

Я отстояла половину обедни и молебен.

Получила длинную телеграмму от Мекка относительно всех моих подвижных складов. – M-me Гартвиг в Ровно, там поставлены наши походные церкви, и два раза в день идут службы для проходящих войск. — 1-й дезинфекторский отряд и автомобили стоят также в Ровно. — Наше летучее отделение склада находится 40 верстами севернее, на новой линии фронта. — Далее наш бактериологический дезинф. отряд обслуживает всю армию, один поезд-склад стоит в Подволочиске, другой в Тарнополе, но он его двинет в Каменец-Подольск, где бактериологическому дезинф. отряду будет больше работы. Говорю тебе все это на тот случай, если тебе придется там проезжать.

До свидания, дружок, курьер сегодня уезжает раньше.

Крещу и целую без конца. Тоскую по тебе. Благослови тебя Господь! Навсегда твоя старая

Женушка.

Ц. Ставка. 26 ноября 1915 г.

Моя милая женушка,

Поездка была спокойная и унылая; нам обоим было так грустно без тебя и девочек. Были встречены Алексеевым, несколькими генералами из штаба и старым Пильцем, и поехали в наш дом.

Потом меня мучили мелкими вопросами насчет сегодняшних торжеств. Бэби спал хорошо, руки и ноги не болели. Было тепло и сыро. Федорова немножко беспокоил смотр и скользкий двор. Все, слава Богу, сошло хорошо и трогательно красиво!

В 10 утра мы оба вышли — слева от подъезда стояли все офицеры, прибывшие из армии, а против них чудная рота унтеров и прапорщиков с 2-мя, 3-мя и 4-мя георгиевскими крестами и всеми медалями на груди. Затем, спиною к улице, чудный батальон раненых и украшенных орденами людей, посланных служить при ставке, а дальше наши солдаты и казаки, полиция, жандармы и т.д.

После благодарственного молебна все они прошли мимо маршем, с генералами и офицерами во главе. Я сказал им несколько слов, а потом пошел на доклад. В 12 мы посетили обед, устроенный для всех людей, и я пил за их здоровье квасом. Затем Алексей пошел домой, а я с другими через улицу в городскую думу. Мы завтракали в двух высоких залах — всего 170 человек. Когда мы встали, я поговорил с каждым офицером, что отняло полтора часа, но я с этим не считался, так как слишком интересно было слушать их ответы. В конце я всех их произвел, каждого в его следующий чин. Эффект был колоссальный! Среди этих офицеров я увидел и поговорил — с Наврузовым и Кратом и передал им поклон от тебя и девочек. Ник. Пав. уезжает завтра в Одессу принять командование Гвард. Экип. от Полушкина.

Благослови тебя Бог, моя душка-женушка! Нежно целую тебя и детей. Неизменно твой старый муженек

Ники.

Перешли, пожалуйста, мое письмо Малькольму.

Царское Село. 27 ноября 1915 г.

Мой родной муженек,

Я рада, что все так хорошо вчера обошлось. Георгий телеграфировал, что это было одно из самых прекрасных зрелищ, которые он когда-либо видел в жизни. Как трогательно! — Говорят, что было чудно в Народном Доме — величайший порядок — присутствовало 18000 человек (их посадили соответственно войнам, в которых они участвовали); они были очень хорошо накормлены и получили разрешение взять с собой тарелки и кружки. В каждой зале был отслужен молебен. Валя там был.

Я вчера весь день читала, дети гуляли, а А. вернулась из города лишь в 4.20. Но мне нравилась тишина — только воздух в моей большой комнате был душный — открыли отопление, — а термометр за окном показывал 1 градус тепла. — После чаю, приняв офицеров, я полчаса каталась с Ольгой в санях. Было тепло и шел снег.

Сегодня утром опять 10 градусов. Эти резкие изменения погоды очень вредны для больных.

А. с нами обедала. Мы все работали, даже она, наконец, принялась за работy, затем они пели церковные песни, а Ольга играла. — Хвостов не приходил вчера, так как был нездоров.

Мои письма скучны, но ничего нет интересного, чтобы написать тебе, и мысли мои невеселые — так одиноко без дружка и малютки!

Сердце у меня расширено, но я все-таки хочу пойти в нижнюю церковь, где будет служить маленький митрополит Макарий — совсем просто, без помпы — храмовый праздник Знамения.

Днем я надеюсь зайти туда и поставить свечку за тебя, а затем, кажется, наш Друг хочет меня видеть — в 4 часа.

Только что вернулась из церкви — митрополит чудно служил, так спокойно. Все выглядело как на картине — он в золоте, и золотой алтарь, и его серебряные волосы — все сияло. — Я ушла перед молебном. Ольга отправилась в лазарет, а я пошла кончать свои письма, затем принимать Изу и Валю до завтрака. — До свидания, мой ангел, мое сокровище, моя любовь. — Да благословит и сохранит тебя Господь! — 1000 поцелуев, дорогой Ники, от любящей старой женушки

Аликс.

Какие у тебя планы?

Я велела привести Джоя, и он лежит теперь у моих ног — такой грустный, потому что скучает без своего маленького хозяина.

Царское Село. 28 ноября 1915 г.

Мой дорогой,

Очень, очень благодарна тебе за твое милое письмо, которое пришло совершенно неожиданно! Очень рада, что Георгиевский праздник прошел так блестяще — только что прочла в газетах описание его и твои дорогие слова. Только подумать, что Наврузов, мой хулиган, как я его всегда называю, и Крат были там, это очень хорошо! Ну, твои 2 Нижегородца должны нам рассказать об этом — с нетерпением буду их ждать!

Беседовала с нашим Другом в продолжение 3/4 часа. — Он много расспрашивал о тебе. Сегодня Он идет навестить старика. Говорил о Н.П., очень жалеет, что он не может быть с тобой, но надеется, что Господь его сохранит и что после войны (которая, как Он думает, окончится через несколько месяцев) он сможет к тебе вернуться. Пожалуйста, мой дорогой, не назначай Спиридовича градоначальником в Петроград: я знаю, что он сам и Воейков (которого, как это не странно, Спиридович держит в руках) желают этого назначения. Это было бы весьма неподходяще, он не совсем порядочный человек, недавно нелепо женился, — кроме того, после Столыпинской истории в Киеве это совсем нехорошо[549]. Ему предложили место губернатора в Астрахани (да?), но он отказался. Затем еще одна вещь, — не знаю, почему, но Спиридович восстанавливает Воейкова против Хвостова, с которым в начале все так хорошо шло. Теперь нужно добиться, чтобы Трепов работал в согласии с Хвостовым. Это единственный способ все устроить и наладить работу.

Милый маленький митрополит Макарий приходил ко мне после завтрака и был прелестен. Ломан угощал его и все духовенство, — Аня и m-me Ломан там также были. Затем я принимала 2 германских сестер милосердия; гр. Икскуль была в Wolfsgarten. Перед отъездом она собирается посетить еще несколько мест. Другая из Мекленбурга. Она спросила меня, нельзя ли отпустить из Сибири в Германию стариков и детей, которых наши перевезли из Восточной Пруссии, когда там были наши войска. Это касается Беляева или Хвостова? Мне кажется, что последнего. Скажи мне, могу ли я об этом просить? Конечно, только совсем старых людей и крохотных детей, — она их видела в Сибири и в Самаре.

Я ходила к Знаменью и поставила за тебя свечку. Затем говорила с Ломаном о маленькой походной церкви, которую хочу послать Гвардейскому Экипажу, так как с ними наш священник. Сегодня утром я ничего не делаю, потому что неважно себя чувствую.

Один из наших раненых офицеров умер сегодня ночью, — вчера его оперировали, — он был несколько раз при смерти, — я ходила к нему по вечерам, когда он себя особенно плохо чувствовал. Я думаю, он никогда не смог бы поправиться; его денщик — ангел.

Сегодня вечером в нашей церкви служит Шавельский. Вечером Николай Дмитриевич, Дем.[550] и Викт. Эраст, придут к 9 часам к Ане проститься с ней, — очень грустно, что мы не увидим Шведова до его отъезда. Все наши друзья одновременно отправляются на войну!

11 градусов мороза и много снегу.

Посылаю тебе бумагу от Ростовцева. Кажется, она касается Алексеева и может быть скорее исполнена через тебя, если ты согласен, — я видела несчастного офицера, твоя мама тоже.

Ортипо лежит на моей постели и крепко спит. Я переслала твое письмо Малькольму для передачи Джорджи — он завтра уезжает.

Теперь прощай, мой желанный и любимый. Да благословит и сохранит тебя Господь! Страстно целую твои милые губы и любимые глаза. Навсегда твоя старая

Солнышко.

Ц.ставка. 28 ноября 1915 г.

Душка-Солнышко,

Самое теплое спасибо за два милых письма. Опять я был занят все утро и после обеда, и едва урвал четверть часа, чтоб написать несколько слов.

Граббе просит тебя прислать сюда 70 образков для нашей 1-й Кубанской сотни, вскоре отправляющейся на фронт.

Сию секунду Воейков принес мне бумагу с расписанием нашей поездки. Мы выезжаем 3-го декабря в Жмеринку и проведем 4-е, 5-е и 6-е с гвардейскими дивизиями[551]. Я очень рад, что так вышло и что проведу среди них свои именины.

Прости за этот ужасный торопливый почерк, но у меня осталось всего несколько минут.

Только что заглянул Силаев — вид у него сияющий. Он передал мне поклон девочек, за который я их очень благодарю.

Посылаю тебе ответ Джорджи — сохрани его.

Надеюсь, что твое бедное сердце скоро поправится, я так скорблю за тебя! Благослови тебя Бог, моя птичка, мое сокровище, моя милая женушка! С любовью целую тебя и детей.

Всегда твой

Ники.

Царское Село. 29 ноября 1915 г.

Мой бесценный друг,

Только 5-й день, как ты уехал, а кажется, что прошла вечность! Темно, идет снег; 11 градусов мороза, ночью было 16 градусов.

Вчера вечером служил о. Шавельский. Было прекрасно; мне его голос очень нравится. Он любезно согласился взять с собой 2 антиминса, так как я посылаю в Гвардейский Экипаж и 4-му стрелковому полку походные церкви к 6-му.

Мария Павловна пила со мной чай. Она была очень хорошенькая, когда сняла свою косынку, ее стриженые волосы были завиты. Она изменилась к лучшему — совсем не то, что было раньше. Сегодня она возвращается обратно в Псков, но не знает, когда уезжает Дмитрий. Вечером мы пошли к Ане, и там, кроме нас, были Деменк.[552] и Зборовский. Оказывается, что Ал. Конст. тоже приехал, так что мы повидаем его до отъезда на фронт. Сегодня утром Гулыга[553] придет с нами проститься. Кн. Лоло Д.[554] завтракает с нами, а позднее у меня будет Сандра Шувалова с отчетом.

Каждый день у меня приемы и дела, но интересного ничего нет, о чем бы тебе написать.

У меня неладно с челюстью, и я ем с трудом. Посылаю тебе письмо от Ани, ты, может быть, поручишь мне поблагодарить ее за письмо и подарок в своей телеграмме?

Дорогой мой, мне так хочется, чтобы твое письмо поскорее пришло, а курьер всегда опаздывает!

Благословляю тебя и целую с горячей любовью. Навсегда, мой Ники, твоя старая

Женушка.

Царское Село. 29 ноября 1915 г.

Дорогой, любимый,

Я уже сегодня начинаю свое письмо, чтобы крепко поблагодарить тебя за твое, только что мною полученное. Очень хорошо, что ты хочешь провести свои именины с войсками, хотя жаль, что мы не сможем быть вместе. Радуюсь, что ты проведешь этот великий праздник среди твоей армии. Да ниспошлет св. Николай свое особое благословение всем и да поможет! Мне не нравится ответ Джорджи, я нахожу его неправильным.

Как интересно, что ты видел К. Крючкова[555]. Идет сильный снег, так что поезд А. ушел отсюда часом позднее и шел целый час до города; она боится застрять на обратном пути. Ира, Ларка и Сандра[556] уезжают сегодня вечером в Алупку, так как у старого графа был удар. У нее 4 георгиевских медали и так странно видеть их на нарядном платье!

M-me Оржевская[557] хочет предложить твоей мама послать ее осмотреть здешних военнопленных. Я нахожу это прекрасным, потому что есть вещи, в которые надо входить. Наше правительство отпускает достаточно денег на пищу, но, кажется, она не получается, как следует, — бесчестные люди задерживают. Я рада, что у ней и у меня была та же мысль — я не имею права вмешиваться, а она может давать советы. — Слава Богу, что Бэби себя лучше чувствует, надеюсь, что он хорошо перенесет путешествие.

Дрентельн принимает командование полком, или как он вообще устраивается?

Вокруг моей лампы жужжат мухи — напоминает лето, но ветер завывает в камине. Дорогой мой, я так к тебе стремлюсь! Слава Богу, что малютка с тобой, чтобы приласкать тебя. Что ты делаешь по вечерам — играешь ли с кем-нибудь в домино?

Наврузов и Чавчавадзе пили у нас чай. Было так приятно увидать их через столько месяцев и узнать новости о вас обоих! Ты представляешь себе? — мы 5 пьем чай с 2 офицерами — но с ними это кажется совершенно естественным. Они также в восторге, что графиня Воронцова покинула Кавказ. Я во вторник посылаю Граббе 170 икон, 170 книжек, 200 простых открыток из склада, 170 пакетов иодина и 3 пакета для офицеров. Зборов. и Шведову я дам вещи сама. Затем еще небольшая икона св. Николая для сотни — ты можешь их ею благословить.

Ну, наш Друг виделся со стариком, который очень внимательно Его выслушал, но стоял на своем. Он намерен просить тебя совсем не созывать Думы (она ему ненавистна), но Гр. сказал ему, что нехорошо просить об этом тебя, так как теперь все желают работать, и поэтому было бы неправильным не созвать их по окончании ими предварительных работ — нужно оказать им немного доверия.

30-гоноября.

Завтракаю и пишу одновременно. В 10 час. я пошла к заупокойной литургии по нашим офицерам, дети пришли к отпеванию. Затем сидела в лазарете. Появился Наврузов, — он опять уезжает сегодня вечером в Армавир, а также Равтополо — у него цветущий вид.

2 градуса тепла и дождь. Гвардейские офицеры слыхали, что производство их не касается.

Ты прямо вернешься в ставку или проедешь через Минск? Эриванцы спрашивали об этом. Мелик-Адамов вернулся из Евпатории.

Должна принимать, поэтому приходится прервать письмо и покончить с завтраком.

Благословляю и целую тебя с безграничной преданностью. Навсегда, мой дорогой, твоя старая

Солнышко.

Ц. ставка. 30 ноября 1915 г.

Дорогая моя женушка,

Горячее спасибо тебе за твои письма. Я всегда жду их с некоторым сердцебиением. Вскрыв конверт, я сую в него нос и вдыхаю твои духи!

Чтобы лучше посмотреть гвардейцев и с большим удобством для них и для нас, мы выезжаем в четверг 3-го, а вернемся сюда либо 7-го, либо 8-го декабря. Войска теперь в походе, и поэтому мы увидим их ближе к границе, чем полагали первоначально.

Дрентельн прощается здесь в день нашего отъезда и уезжает прямо в Петроград по семейным делам. То же самое и Ник. Лав., возвращающийся из Одессы на 10 дней. Я не уверен, смогу ли я снова увидеть Гв. Экип., так как они должны оставаться как можно дольше в этом городе. Вот жалость!

Тот французский господин — Поль Думер[558], которого я принял в последний день пребывания дома, приехал сюда нынче утром. Он завтракал, а потом я имел с ним беседу.

Только что получил твое дорогое письмо, за которое очень благодарю тебя, мое сокровище!

В одном из твоих предыдущих писем ты упомянула о Спиридовиче. Но, мне кажется, я перед отъездом сказал тебе, что Хвост. говорил со мной о нем и просил не назначать его на место Оболенского, с чем я вполне согласен. Хвостов затем сказал, что, по его мнению, вполне хорош был бы наш Веселкин. Но торопиться некуда, так как Оболенский пока остается. Что же касается стариков и детей из Восточной Пруссии, находящихся в Сибири, то я распорядился, чтобы их отправили в Германию. Нынче утром доклад вышел коротким, так что перед завтраком я мог, наконец, прогуляться с нашим маленьким. Он маршировал со своей винтовкой и громко распевал.

Благослови тебя Бог, мое Солнышко, душка моя! Нежно люблю и целую.

Твой муженек

Ники.

Царское Село. 1 декабря 1915 г.

Мой любимый,

Темно, холодно, 11 градусов мороза. Заболела Соня[559]. Она очень слаба, шум в легких, в полудремоте, еле говорит, а когда говорит, то трудно понять, что. Я вызвала Вл. Ник., и он привезет также своего брата. В.Н. поставил банки в моем присутствии. Она не реагировала и бесчувственно лежала на руках двух горничных; грустно было смотреть на это парализованное тело. Ночью ей стало хуже, так что вызвали сестру из Большого Дворца, которая ей сделала впрыскивания камфары, после чего сердце стало немного лучше. Оказывается, она звала меня и священника. Я знаю, что она любит причащаться во время болезни, поэтому пошлю к ней Батюшку. Вчера она проговорила только “как мама”, она всегда думает о смерти своей матери, когда сильно больна. Митя Ден и Иза долго сидели в соседней комнате. Я к ней сегодня утром пойду: она привыкла видеть меня около себя даже во время болезни.

Заболела она только вчера, а уже очень слаба, и перебои начались. Вчера было 37,3 и пульс 140 — сегодня уже 38,7 и пульс 82-104.

Вчера кн. Гедройц была у меня 1 1/2 часа с докладом относительно Евпатории, куда я ее посылала, чтобы выяснить, что там делается. Шурик, Виктор Эр. и Равтополо были вчера вечером у Ани. Наст. глаза сияли от радости.

Я узнала, что Эрдели известил штаб, что ты приказал назначить моего Андроникова[560] помощником Вильчковского! Ну, значит, мы должны прибавить место второго помощника, раз имеется уже один.

Чичагов[561] был у А. и сказал ей, что он сегодня ведет дело Варнавы и что сегодня Синод постановляет прославление св. Иоанна М. — Чичагов нашел в Синоде бумагу, о которой митрополит и все забыли (скандал!), в которой Синод просит тебя разрешить его прославление (год или больше тому назад) и на заголовке которой ты написал “согласен”, — значит, они во всем виноваты. Кончу письмо за завтраком. Сейчас должна одеться и идти к Соне. Дорогой мой, жажду тебя! Мы завтракаем в игральной, чтобы быть ближе к Соне.

Знаешь, дружок, она очень плоха. У нее воспаление легких, но еще хуже то, что у нее паралич захватывает мускулы сердца, которое очень слабо, — надежды мало, и вид у нее очень плохой. В 3 часа ее причастят. Она совсем сегодня ничегоне говорит, только кашляет, но слышит, когда я предлагаю ей пить. Глаза ее постоянно закрыты, цвет лица нехороший, левый зрачок больше не реагирует. Ее тетка Иванова и сестра из Алекс. Общины (из Конвоя) приехали, чтобы ухаживать за ней.

Сердечно благодарю за твое дорогое письмо. Это всегда для меня огромная радость!

Извини, что мало пишу — на душе у меня тревога за Соню. Наш Друг говорит, что для нее лучше, если она умрет, и мы все так думаем. Я совершенно спокойна, так как видела столько умирающих — вид смерти доказывает нам ее величие и что пути Божьи неисповедимы.

Яркое солнце.

Целую без конца и благословляю. Твоя

Женушка.

Царское Село. 2 декабря 1915 г.

Мой дорогой,

Еще одно верное сердце ушло в неведомый край! Я рада за нее, что все кончилось, так как жизнь в будущем могла бы стать для нее еще худшим физическим мучением. — Все это произошло так быстро, что еще нельзя опомниться. Вот она лежит здесь, как восковая кукла — я не могу назвать ее по-другому, так это не похоже на ту Соню, которую мы знали, такую всегда жизнерадостную и цветущую! — Бог милосердный взял ее к себе, без всяких страданий.

Я тебе вчера писала во время завтрака, а когда начался доклад Вильчковского, меня позвали к ней, — сердце сильно ослабло, 39,7, и она причастилась Св. Тайн — в 2 1/2 ч. — Она не могла больше открыть глаз — единственное, что она сказала, было: “прости”, обращенное ко мне, — и затем она больше не слышала, когда ее просили глотать. Наступал конец. — Я просила батюшку прочесть молитвы и соборовать ее. Это приносит мир и, по-моему, всегда помогает отходящей душе. Она быстро изменилась. — В 4 1/2 ч. ее тетя просила меня пойти отдохнуть, так что я прилегла в комнате Изы, и тут же мы пили чай. — В 5 ч. 10 мин. меня позвали — батюшка читал отходную, и она совершенно спокойно почила. Да упокоит Господь ее душу и да благословит ее за всю ее любовь великую ко мне за эти долгие годы!

Никогда она не жаловалась на свое здоровье. Даже будучи парализованной, она до конца радовалась жизни. — Ее сердце не выдержало — ей делали камфарные и другие впрыскивания, но ничто больше не действовало на сердце. — Жизнь — великая тайна: то ожидают рождения человеческого существа, то опять ожидают отхода души. Какое величие во всем этом, и невольно чувствуешь, как мы, смертные, все ничтожны и как велик наш Небесный Отец! Очень трудно выразить мысли и чувства на бумаге. — Я чувствовала, что передаю ее Богу, — с желанием помочь ее душе быть счастливой. Меня охватывает трепет перед святостью происшедшего такая тайна, которую постигнешь лишь за гробом! — В 9 час. девочки и я пошли на панихиду. Сейчас ее положат в гроб в ее гостиной, но я приберегу свои силы к вечеру, чтобы присутствовать на выносе в церковь Знамения. — Я почти не спала слишком много впечатлений.

Я спокойна — какое-то застывшее, тупое чувство вследствие всего пережитого.

Боткин впервые появился сегодня утром — и просил меня соблюдать покой из-за расширения сердца. Хочу завтра утром причаститься — рождественский пост — и теперь это будет для меня поддержкой. А. тоже пойдет — в пещ. Храме — в 9 ч. — Так что, мой милый, горячо и нежно прошу твоего прощения за все слово и дело, — благослови меня, мой друг! — Будет утешительно помолиться за тебя завтра — как раз когда ты начнешь свое путешествие. Бог даст, все уладится. Жалко, что ты не увидишь Гвардейский Экипаж. — После твоего вчерашнего письма мы решили послать Попова в Одессу с моею церковью и Андреева в Жмеринку с церковью для 4-го полка. — Интересно бы проехать дальше. — Посылаю тебе сегодня небольшой подарок (ящик для писем ждет твоего возвращения), — открой его 5-го вечером.

Это — увеличенная фотография из прошлогодней группы. — Я посылаю ее сегодня, чтобы не опоздала к 6-му. — Шлю также мои самые горячие поздравления, пожелания и поцелуи к твоим именинам — душой и сердцем я всегда с тобою, мой дорогой ангел! Посылаю также немного цветов; другие, наверное, завяли, так как вчера была неделя, как ты уехал.

Дай Бог тебе счастливо путешествовать! — А. целует тебя, — твоя мама будет на панихиде. Я тоже пойду, потому что О. и Т. должны ехать в город — они не могут отложить — у них важное заседание Комитета и прием пожертвований.

Да благословит и сохранит тебя Господь, мой дорогой! 1000 нежных поцелуев от твоей старой

Женушки.

Царское Село. 3 декабря 1915 г.

Мой милый, бесценный,

Было большим утешением причаститься сегодня утром. Шла в церковь с думами о вас. — Было так мирно и хорошо, — наши певчие чудно пели, — в церкви никого не было, — только милая Ольга пришла. Аня ходила со мной. Но везде недостает Сони, и вспоминается, как я подвозила ее в колясочке к царским вратам. После чаю Аня отправилась в город, а Ольга и я пошли поставить свечки в Знамении. — Монахиня читала псалтырь, — покойница вся была закрыта, и стояла там одна только верная горничная ее, — так она одинока! Я заказала Сорокоуст, так как никто не догадался этого сделать. Вчера офицеры Сводного полка несли ее из дому по лестнице и в церкви, а по улице — прислуга. — Т. и М. следовали пешком, я ехала позади с О. и А. — Шел снег, все прошло спокойно и быстро. — Не верится, что существо, полное жизни, теперь лежит неподвижно. — Да, душа в самом деле отлетела!

А. также исповедовалась в нашей спальне — так было удобнее батюшке.

Я хотела причащаться этим постом, и теперь это было для меня большим утешением: я устала от этих испытаний, продолжающихся уже более года, а это дает поддержку и новые силы.

Сегодня годовщина смерти сына Боткина. — Соня умерла в тот же день, что моя мать 34 года тому назад, — об ней очень жалели, ее любили, и очень много народу пришло на ее похороны.

Во время панихиды в доме я стояла около двери в спальню, так что не видела усопшей — так было легче. — Милая матушка пришла на панихиду, так как хотела еще раз увидеть ее в ее комнате, и потом она мне сказала, что желает, чтобы все картины Зичи[562] были вынуты из рам, уложены в папки и присланы к ней, потому что для нее это память о путешествии — они прежде находились в Гатчине. — Я велю Щеглову[563] это сделать, когда уберут Сонины вещи и наведут порядок.

Холодно и идет снег. Как-то ты едешь теперь, мой бесценный друг? Я очень по тебе тоскую, но рада, что тебя здесь нет в эти грустные дни. — Петя придет к чаю.

Я принимала m-me Зизи, так как о многом надо было переговорить, относительно похорон также.

Все время продолжает идти снег.

Ангел мой, сокровище мое, как много я о тебе думаю и как люблю тебя и малютку!

Да благословит Бог тебя и твое путешествие и да вернет тебя благополучно ко мне! Горячо целую тебя, муженек дорогой, твоя старая

Солнышко.

12 декабря Государь снова отправился в ставку, но уже без сына. “Пусто было в поезде без Алексея”, — записывает он в дневнике.

Напряженные дни. Царь готовит войска к будущей военной кампании 1916 года. Поезд главнокомандующего движется безостановочно, каждый день все новые места: Киев, Черный Остров, Волочиск, Подволочиск, Орша, Замиры (смотр войск), Барановичи, Уша, Молодечно. 19 декабря Царь получает сообщение о присвоении ему звания фельдмаршала английской армии. Этого звания не было и у английского короля. Так выражалось признание союзниками решающей роли русской армии в борьбе с общим врагом.

Царское Село. 12 декабря 1915 г.

Мой родной, мой любимый душка,

С болью в сердце отпускаю я тебя, совсем одного, без милого Бэби. Хоть и страдала я вдали от своего ребенка, все же для меня было большим утешением знать, что он с тобой и что его милое присутствие украшает твою жизнь. И Н.П. тебя тоже больше не сопровождает. Я была спокойна, когда знала, что он с тобою, “он наш”, как правильно говорит наш Друг, и его жизнь так слилась с нашей за все эти долгие годы, когда он разделял с нами наши радости и горести, что он вполне наш, и мы для него самые близкие и дорогие. Он также боится долгой разлуки с нами[564]. Я очень надеюсь, что ты увидишь его батальоны — это было бы благословением для него в его новой деятельности.

Слава Богу, ты можешь быть покоен за Алексея, и я надеюсь, что когда ты вернешься, он будет таким же кругленьким и розовым, как раньше. — Ему будет очень грустно оставаться дома: ему очень нравилось быть с тобою, как будто он уже взрослый. — Вообще разлука — ужасная вещь, и к ней привыкнуть нельзя. — Некому теперь приласкать тебя и поцеловать, — мысленно я всегда это делаю, мой ангел! — Твоя подушка вечером и утром получает мои поцелуи и слезы. — Любовь моя все растет, и тоска увеличивается.

Дай Бог, чтобы на юге было теплее! — Жалко, что все должно быть сделано в один день — нельзя так насладиться всем виденным и переговорить, как бы хотелось.

Пусть твое присутствие принесет успех и благословение войскам!

Вернешься ли ты к Рождеству или нет? — Конечно ты дашь мне знать, как только решишь, — сейчас ты еще не можешь сказать.

Мой родной, крепко тебя прижимаю к своему сердцу и покрываю тебя поцелуями. Чувствуй мою близость и мои нежные, горячие объятия!

Первые часы в поезде без Бэби будут ужасны — так тихо, и тe6e будет недоставать молитв. — Сокровище мое, я так глубоко, глубоко тебя люблю, “с бесконечной искренней преданностью и глубже, чем могу выразить”. Когда тебя нет, то исчезает главный смысл моей жизни, все принимает грустный оттенок, а теперь, когда я удержала малютку при себе, тебе должно быть еще тяжелее. Спи спокойно, моя любовь, да пошлет тебе Бог укрепляющий сон и отдых!

Я дала икону Егерям. Подкладка ее футляра сделана из их ленты, — наш Друг благословил ее в Петергофе в день их полкового праздника в 1906 году. — Остаток ее я сохранила. Он сказал, что эта лента будет на войне, и они там отличатся. Теперь Он не может вспомнить всего, но говорит, что надо всегда исполнять Его приказания — они имеют глубокий смысл. — Может быть, ты не пожелаешь передать ее лично, чтобы не обидеть другие полки (так как этот не имеет никакого отношения ни к Бэби, ни ко мне), тогда вели передать им это от меня после твоего отъезда. — Вспомни хороший совет Георгия, чтоб твои адъютанты дежурили по 10 дней, — тогда у тебя будут всегда свежие новости, а у них будет отдых.

До свидания, мой муженек, мой самый родной, моя жизнь, мое солнышко. Да благословит и сохранит тебя Бог! Св. Николай да услышит наши молитвы!

Без конца целую. Навсегда

Твоя.

Царское Село. 13 декабря 1915 г.

Мой любимый,

Я провела одинокую ночь. Страшно тебя недостает, но тебе еще хуже, и я так тебе сочувствую, мой возлюбленный! Очень тяжело было расставаться! Да благословит и сохранит тебя Господь, теперь и всегда!

Спала неважно. С вечера идет снег — только 12-15 градусов, какое счастье, и я надеюсь, что пока ты будешь в пути, станет еще теплее.

Только что получила трогательную телеграмму от Жукова[565], посланную имперед отъездом, и другую от Н.П. из Подволочиска, что они вчера благополучно прибыли туда, так что надеюсь, что он тебя еще увидит.

Обедала я наверху, а затем принесли мне письмо от Павла и одно к нему от Марии, — все о Рузском, отчаяние и т.п. — Это после ее разговора с Б.-Бр.[566], который жаловался, конечно, что здесь покровительствуют баронам — т.е., что когда он уволил двух из Красного Креста, то Белецкий их вернул, — что Рузский против плана Алексеева в южном направлении и не выносит Алексеева. Павел предоставил мне решить, переслать ли тебе письма его и Мариино, но я с краткой запиской вернула их ему, потому что не согласна ни с чем, что она пишет.

Будто бы уволили Р. после его письма к Поливанову, который якобы никогда тебе его не показывал, — масса чепухи!

Малютка хорошо спал, 37, но левая рука плохо сгибается, боли нет. Хочу пойти к 11 час. к обедне, так как сердце лучше и не так холодно. Будет служить Питирим. Я рада помолиться в церкви, — хотя там мне будет страшно недоставать тебя!

Да благословит тебя Бог, мой любимый! Я должна встать и одеться. Я еще чувствую на губах твой прощальный поцелуй и жажду других.

До свидания, ангел мой, мое солнышко!

Осыпаю тебя нежными поцелуями.

Навсегда твоя старая

Женушка.

В мыслях и молитвах всегда с тобой, — так тоскую по тебе!

Царское Село. 13 декабря 1915 г.

Мой ненаглядный,

Начинаю письмо сегодня вечером: завтра будет очень мало времени для писанья, так как меня ожидает дантист и приедет Элла. — Извини, что пишу другими чернилами, но то мое перо высохло.

Бэби хорошо себя чувствует, — мы завтракали, пили чай и обедали вместе с ним. После приема Бенкендорфа и Сониной тети сестры Ивановой — я опять была с ним. — Митрополит Питирим чудно служил. В конце службы он сказал несколько горячих слов и прочел молитву за тебя, мой дорогой. — Ломан дал в честь его большой завтрак, на котором присутствовала Аня. Так утешительно было молиться в церкви вместе с нашими дорогими солдатами! — Затем пришли к чаю Аня и Воронов сженою. Бэби был в восторге, увидав их. — Он со своими 160 моряками должен присоединиться к Экипажу и поэтому едет в четверг в Москву, — так до Киева ближе.

Он рассказывал, что бедный Мельнвец сильно похудел и что у него легкие в очень плохом состоянии. — Завтра уже годовщина смерти Бутакова — как время летит! Затем я приняла кн. Оболенского, брата г-жи Прутченко[567]. Хоть он и ненавидит Аню за нашего Друга, все же он пришел ко мне через Аню и принес мне фотографии с фресок Ферапонтьевского монастыря, над реставрацией которых работает. Им надо на это еще 38000 руб., но я сказала, что они должны подождать окончания войны, так как деньги сейчас нужны на другое. — Затем кн. Голицын приходил с докладом о моем комитете помощи военнопленным.

После этого я час отдыхала. — Аня с нами обедает, так как эти дни я ее меньше вижу, хотя Элла уезжает обратно уже в среду и проводит полдня в городе, а я — у дантиста. — Увы, я не могу пойти на освещение маленькой церкви. Это слишком утомительно, — я еще не в силах. Через 10 дней — Рождество, и столько дела до этого праздника!

Сегодня теплее, так что дети ездили в Павловск, — они встретили сына и дочерей кн. Палей на лыжах. — Сейчас я постараюсь уснуть.

Декабря 14-го.

17 градусов мороза.

Доброе утро, мой дорогой!

Бэби спал хорошо, я — неважно. — Интересно знать, получишь ли ты мои письма в пути или же найдешь их по возвращении в ставку? — Во всяком случае, они нумерованы, и ты их не перепутаешь.

Розовое небо за кухней, и деревья, густо покрытые снегом, волшебно красивы. Хотелось бы быть художником и нарисовать все это!

Приказала Бенкендорфу послать тебе через Ростовцева Евангелия.

Элла посидит у меня от 11 3/4 до 31/2, а затем поедет в город к акафисту и всенощной перед завтрашним освящением, — обедает она в Аничкове. — А у меня в 11 час. будет дантист.

Его рукапоправилась, — у него 36,6 — он веселенький.

Все мои мысли и горячие молитвы сопутствуют тебе постоянно. — Мне так недостает тебя, мой дорогой, — жажду твоих нежных ласк! Ну, вот Ортипо вскочил ко мне на постель. Татьяна пошла в лазарет. Анастасия была у дантиста. – Лео[568] все еще жив. Ему, бедняге, то хуже, то лучше.

Я поцеловала один из наших розовых цветков и кладу его в это письмо. Сейчас мне надо вставать — такая скука! — и кончать письмо.

До свидания, душка, благословляю тебя и целую без конца.

Навсегда, муженек милый,

Твоя.

Царское Село. 15 декабря 1915 г.

Мой родной, милый душка,

Все мои мысли с тобою — как-то у вас там все? У нас опять 20 градусов мороза и чудная солнечная погода. С утра такая суета — бесчисленные хлопоты о подарках к Рождеству для раненых и персонала лазаретов. Их число все увеличивается: 900 Евангелий, иконок и открыток-фотографий отправлены Кире. Видела Эллу лишь на секунду в 9 час., до того, как она умчалась в церковь, — теперь уже 1 час, а она еще не вернулась из города.

Я была целый час у дантиста. Сердце у меня сегодня опять расширено. Бэби спал до 11 час. Он здоров, хотя еще простужен. Софи Ферзен[569] была у меня вчера, просидела почти 2 часа, и мы с ней очень хорошо поговорили — она такая симпатичная и добрая женщина.

Пересылаю тебе прошение от невестки кн. Юрьевского. Это не хорошая личность — поступи, как хочешь. Графиня Ребиндер написала Ане из Харькова, что ее брат Кутайсов[570] там узнал о своем новом назначении: “сначала он и верить не хотел в свое счастье, а теперь горит желанием показать, что он достоин носить вензеля возлюбленного монарха, готов отдать ему все свои силы, всю свою жизнь”. Она пишет, что он стал совсем другим человеком. Бог тебя вознаградит за то, что ты для него сделал, мой дорогой!

Как я рада, что ты повидался с Ксенией!

Аня горячо тебя целует. Она в час уехала в город и ночует там.

Надо отправлять письмо.

Крещу тебя и целую нежно, горячо, страстно.

Твоя маленькая

Солнышко.

Царское Село. 16 декабря 1915 г.

Мой родной душка,

Я была счастлива получить вчера вечером твою телеграмму из Подволочиска и узнать, что все сошло так удачно. Наш Друг опять молился и благословил тебя издали. Н.П. телеграфировал после 4-х, что ты ему после смотра дал повышение и что он был очень счастлив, — я рада, что ты видел его во главе батальона.

Мы заставили Бэби рассказать Элле все про Волочиск и про княг. Волконскую, а также про твои смотры там, — он сделал это очень хорошо, весьма подробно. Элла была там в прошлом году осенью. Настроение у нее и вид великолепны. Она спокойна и естественна. Конечно, она должна каждое утро мчаться в город и кроме того принимает здесь. Она уезжает завтра вечером, — сегодня я с нею и Струковым[571] пойду осматривать фарфор и рисунки с фабрики.

Опять 26 градусов мороза, — так что это и мое расширенное сердце заставляют меня спокойно сидеть дома. Аня была вчера у митрополита. Наш Друг тоже, — они очень хорошо поговорили; затем он угостил их завтраком. Гр. был на почетном месте. Он относился к Гр. с замечательным уважением и был под глубоким впечатлением от всех Его слов.

Только 5 дней, как ты уехал, а мне это кажется уже бесконечно долго. О, мой дорогой, Бэби и я уже представляем себе твое одиночество в ставке, и это наводит на нас такую грусть — очень не надо, по-моему, мой бесценный ангел!

Сейчас я должна одеться и идти к дантисту, после чего кончу это письмо.

Вот я и наверху. Он работает над моим зубом (фальшивым).

Мы говорили о большой военной санатории, которая достраивается на твои средства. Он слышал, что Ялтинское временное общество (которое поддерживается Союзом Городов) хочет, чтобы ты передал ее им. Он находит, что это принципиально неправильно (он сам член этого общества). Поэтому я предупреждаю тебя, чтоб ты не соглашался, если получишь такое ходатайство, — обсуди это со мной, пожалуйста, по возвращении. Санатория нужна для туберкулезных. Они должны быть изолированы, а для них не находится места в Ялте — значит, она должна быть твоей.

Теперь я сижу рядом с постелью Алексея, который тебе пишет. П.В.П.[572] наблюдает за тем, как он пишет. Джой спит на полу. Солнце ярко светит.

Я даю Элле с собой икону св. Николая для передачи кн. Ширинскому Шахматову[573] от тебя, в благодарность за его труды, — он болен и не мог присутствовать при освящении храма.

Боюсь, что мое письмо очень скучно, но ничего нет интересного. Теперь пора идти вниз к завтраку.

До свидания, мой любимый друг. Тебе будет грустно без малютки в пустом доме в ставке, бедный мой дружок!

Да поможет тебе Господь, дорогой!

Осыпаю тебя самыми нежными, горячими поцелуями и благословляю.

Навсегда твоя старая

Женушка.

Царское Село. 17 декабря 1915 г.

Мой родной душка,

Опять нет времени написать тебе подлиннее. Я должна была прочитать кучу докладов, в 10 1/2 идти к дантисту, затем будет Вильчковский с докладом, вечером Хвостов, не знаю, зачем, и сердце мое более расширено и болит, а мне следовало бы соблюдать покой.

22 градуса мороза. Посылаю тебе бумагу, которую Элла привезла из Курска. Она думала, что ты, может быть, кого-нибудь пошлешь туда с медалями. Другая бумага должна напомнить тебе, кому послать поздравительные телеграммы к Рождеству, — мне нет смысла их посылать, так как мы не вместе. Бэби надеется встать завтра, если температура будет сегодня нормальной. Простуда бросилась на желудок, и он должен держаться диеты. Элла уезжает сегодня вечером, так как у нее много дела. Ее пребывание у нас было очень уютно, тихо и мило. Я думаю, она у нас отдохнула.

А. получила телеграмму от Н.П., что он 20 приезжает из Киева, — нет, не так, он 20-го думает выехать. Но почему телеграмма из Киева, и он пишет “не хорошо”? Может быть, он простудился? — очень неясно. Наши мысли все “там” — как-то у вас там все подвигается? Твое одинокое прибытие в пустой дом меня печалит, да поможет тебе Бог!

Благословляю и нежно целую без конца.

Твоя старая

Женушка.

Извини за короткое письмо, но совсем нет времени писать. Когда Элла уедет и покончу с дантистом, буду свободнее. Самое хлопотливое время — перед Рождеством, которое наступает через неделю.

Как поживает старик?

Ц. ставка. 17 декабря 1915 г.

Моя душка Солнышко,

Опять я здесь и полон самых ярких впечатлений. Прежде всего, самое нежное спасибо за твои четыре милых письма: два я получил в пути, а два — по прибытии сюда.

Ксения и Ольга целуют тебя, мы провели два приятных часа в поезде, Сандро также. В ту самую ночь совсем потеплело, я открыл окно в твоем купе и двери в мое, — так что спал хорошо. 15-го встал рано, потому что в 8.30 начинался первый смотр — 1-й гвардейской кавалерийской дивизии. Погода была чудная, совершенно как у нас в апреле весною; только на полях и дорогах была страшная грязь. Велико было мое счастье видеть дорогие полки, которых я не видел с самого начала войны! Были тут также два казачьих полка и три конных батареи, и все прошли очень хорошо. Я пригласил всех командиров в поезд и накормил их на пути в Волочиск. Среди них были также Дмитрий и Линевич[574], который чувствует себя гораздо лучше, по его словам.

В Волоч. — совсем близко к поезду — состоялся второй смотр — 3-й гвард. дивизии (Варшавской). Наши стрелки, распухшие в целую дивизию, прекрасная бат. Гвард. Экип., саперы и их артиллерия. Вид у войск был блестящий. Они не проходили маршем из-за глубокой и густой грязи — они растеряли бы сапоги на моих глазах. Генералы, Кирилл и Н.П. завтракали в моем поезде, — после чего я произвел его. Потом мы передвинулись на австрийскую территорию. В трех верстах от станции Подволочиск состоялся последний смотр, который начался в 3.30, потому что я задержался на предыдущих парадах. Здесь находились 1-я и 2-я гвард. пех. дивизии с их артиллерией. Уже темнело, так что я тоже дважды проехал вдоль рядов снаружи и внутри, после чего Шавельский отслужил молебен в центре огромного каре, в полной темноте. Сев в мотор, я прокричал войскам “прощайте”, и на невидимом поле поднялся страшный рев, провожавший меня до поезда. Здесь последняя партия явилась к обеду. В этот день я осмотрел 84000 солдат — одних только гвардейцев — и накормил 105 командиров!

Увы, я должен кончить!

Благослови Бог тебя и дорогих детей! Скажи Крошке, что я страшно скучаю по нем.

Прими нежные поцелуи от

Ники.

Царское Село. 18 декабря 1915 г.

Мой любимый душка,

Чудное яркое солнце, 8 градусов мороза утром. Дантист покончил со мной на этот раз, но зубная боль все еще продолжается. Твое одиночество удручает нас. Представляю себе твои унылые прогулки в саду. Пригласи Мордв. или Сил. гулять с тобою, у них всегда найдется о чем поговорить! И пустая спальня! Вернись скорей, и мы согреем и обласкаем тебя, моя птичка нежно любимая!

Масса дел, которые мне придется делать эти дни, меня изводит, потому что не будет времени спокойно написать тебе. Я курю, потому что болят зубы и — еще более — лицевые нервы.

Увы! мне приходится надоедать тебе бумагами, чего ты не любишь! Прилагаю к этому письму письмо Михень. Это проще, чем описывать всю историю с Делинхаузен. Когда ты прочтешь ее объяснения, ты увидишь, можно ли что-нибудь сделать для него. Она очень осторожна насчет того, о чем просит, но вместе с тем желает помочь нам установить правду, если это возможно и если была совершена несправедливость с людьми, осудившими слишком опрометчиво.

Манус и не думал умирать. Это все была просто биржевая игра, чтобы поднять и уронить бумаги, некрасивый трюк!

Мой разговор с Хвостовым опишу завтра, сегодня не имею времени, да и голова слишком утомлена. Устраивать рождественские дела всегда утомительно и сложно.

Бэби встал и будет завтракать в моей комнате. Он выглядит хорошо, худенький, с громадными глазами. Девочки здоровы. Поблагодари ее через меня за письмо и лакомства и пошли привет.

Должна кончать.

Благословляю тебя без конца и шлю 1000 страстных поцелуев.

Навсегда, муженек мой,

Твоя старая Аликс.

Ц. ставка. 18 декабря 1915 г.

Мое возлюбленное Солнышко,

Сердечно благодарю тебя за твое милое письмо и за присылку новогоднего списка телеграмм. Поблагодари Крошку и девочек за их письма.

Нынче, среди прочих, обедал Белецкий; он рассказал мне, как вела себя Маша В.[575] ранее и после отъезда из города, и как она была принята в имении своей сестры.

У меня есть надежда вернуться домой как раз на Рождественские праздники. Мой план таков: я выезжаю завтра вечером, 19-го, на западный фронт (Эверт) — и приезжаю через Минск на маленькую станцию Замирье, недалеко от Барановичей. Здесь остаюсь два дня и надеюсь осмотреть уйму войск; во вторник утром устрою смотр в Молодечно, а в пятницу другой — в Вилейках, откуда немедленно поеду назад — через Минск и Оршу — домой, куда надеюсь прибыть в четверг в 5.30, чтобы поспеть к вечерней службе. Это было бы чудесно!

С юга очень мало вестей, так как густой туман мешает нашему артиллерийскому огню; тем не менее некоторые пехотные полки дошли или доползли до проволочных заграждений австрийских позиций и в некоторых местах даже взяли первые линии. Но об этом еще не следует рассказывать — сделай милость.

У меня также больше нет времени писать, так что надо кончать.

У старика цветущее самочувствие; на днях ему удалось убедить меня разрешить ему пройти во главе своего конногвардейского эскадрона — верхом, но шагом. Он был ужасно счастлив после этого.

Благослови тебя Бог, моя душка, моя птичка! Покрываю тебя всю поцелуями. Целую дорогих детей.

С самой нежной любовью остаюсь неизменно твой старый муженек

Ники.

Царское Село. 19 декабря 1915 г.

Мой любимый,

Ты не можешь себе представить, какую радость и утешение мне доставило твое дорогое письмо! Я страшно по тебе тоскую, тем более что я сознаю, как ты одинок: некому тебя нежно поцеловать и не слышишь ты живого голоска нашего малютки. Тяжело за тебя, что ты совершенно один и что возле тебя нет даже Н.П.

Очень хочется знать, что нового на фронте. Успешно ли развивается наступление? Черные галки каркают и спрашивают, почему и отчего предприняли такой шаг зимою, но я нахожу, что мы не имеем права судить. У тебя и Алексеева свои планы и соображения, а мы только должны молиться об успехе, и тот, кто умеет ждать, преуспеет. Это очень тяжело, но ничто не дается без терпения и веры. Бог всегда испытывает нас, но посылает награду и избавление тогда, когда мы меньше всего этого ожидаем. И как все переменится внутри страны, когда мы одержим победу!

Мы много говорили с Хвостовым о продовольствии. Он говорит, что министры действительно стараются совместно работать (за исключением Барка и Поливанова). Ошибка Думы в том, что она приставила к ним комиссию из 70 членов, вследствие чего значительно уменьшились полномочия министра внутренних дел, который не может принять никаких решительных мер без одобрения этой комиссии.

Конечно, многого не сделаешь, будучи таким образом связанным по рукам. Он это на днях высказал в Думе, и они прикусили языки. Он просил меня напомнить тебе о твоем разговоре с ним, когда он просил тебя дать указ Совету Министров (кажется), чтобы народ знал, что ты думаешь об его нуждах и не забываешь о них. Конечно, это много не поможет, но явится нравственным звеном и докажет им, что хотя ты на войне, все же помнишь про их нужды. Боюсь, что я плохо объясняю, но голова у меня болит — вчера мне столько пришлось прочесть! Вчера, кроме того, устала до смерти, разбирая в продолжение двух часов Сонины вещи с ее братом, — затем выбирала рождественские подарки и принимала. Сегодня приму только В. Кочубея относительно пасхальных подарков и фонда, который он предлагает нам основать.

Хвостов и многие другие благонамеренные люди находят Барка не на высоте положения. Во всяком случае, он Хвостову не помогает — давно уже у него просили денег для частичного подкупа “Нового времени” (к сожалению, министры сказали об этом Барку, а не Хвостову, которому бы это, наверное, удалось, — тогда как Б. медлит по собственным соображениям), и в результате газету подкупают Гучков с евреями, Рубинштейнами и т.п., и помещают свои тенденциозные статьи. Он сам не чувствует себя очень твердо на своем посту с тех пор, как подписал это письмо[576] с другими министрами, которые с тех пор почти все вышли в отставку, — и поэтому старается более или менее поладить с партией Гучкова. Говорят, что умный министр финансов мог бы легко поймать Гучкова в ловушку и обезвредить его, лишив его денег от евреев. Кн. Татищев, которого я принимала (он окончил кавалерийское училище, т.е. нет, кадетский корпус с начальством[577], и большой его друг) — знающий человек, знает и глубоко уважает нашего Друга и в отличных отношениях с Хвостовым — даже в родстве с ним, — человек очень преданный и желающий только блага тебе и России.

Его имя на устах у многих. На него указывают, как на человека, способного спасти финансовое положение и исправить ошибки, сделанные Барком. Он человек с независимыми убеждениями, не ищет личных выгод, богат, князь и враг партии Тютчевых и Самариных — “он свой человек, наш, и нас не предаст”, как говорит Хвостов. А его любовь к нашему Другу является несомненным благословением и преимуществом. Подумай и поговори о нем с Хвостовым при свидании. Он, конечно, не вправе вмешиваться в дела, которые его не касаются, но они очень дружно работали бы вместе! Он ненавидит Гучкова и всю московскую клику и произвел на меня очень хорошее впечатление. Андроников без всякой причины отзывался некрасиво о Т. Воейкову, в чем он сам потом сознался. Подумай, кн. Палей знает даже это (А. же притворяется наивной и ничего не знающей) и говорит, что о кн. Татищеве очень хорошо отзываются.

Прилагаю справку о нем, которую я просила Хвостова написать для меня.

Он только что нашел в своем Лужском имении серный (?) источник и каменный уголь; это я сообщаю тебе просто ради интереса. Повидай его, когда приедешь, и поговори с ним по душе. Конечно, когда Совет Министров станет работать более дружно, все наладится, — кроме того, они будут защищать нашего Друга из любви к тебе и уважения к Нему.

Бэби написал тебе французское письмо, пошли ему телеграмму, — это обрадует дитя.

Теперь я должна кончить.

До свидания, драгоценный муж мой, многострадальный душка!

Не могу спокойно о тебе думать, сердце разрывается от боли. Я так жажду видеть тебя наконец избавленным от хлопот и беспокойства, окруженным людьми, честно исполняющими твои приказания и служащими тебе из любви к тебе! Тебе столько приходится переносить!

Бог возложил на тебя тяжелый крест, но Он не замедлит помочь тебе, подаст тебе мудрость и силу и вознаградит за твое терпение и кротость. Я так желала бы быть тебе более полезной. Все так трудно и сложно сейчас, и мы не можем быть вместе, это хуже всего. Надеешься ли ты скоро приехать?

Да сохранит и благословит тебя Господь! Да утешит Он тебя в твоем одиночестве и услышит твои молитвы!

Осыпаю тебя нежными, горячими поцелуями, прижимаю тебя к сердцу и хочу отдохнуть на твоей груди, забыв про все тяжелое, что разрывает сердце на части.

Навсегда, любимый, твоя

Солнышко.

Царское Село. 20 декабря 1915 г.

Мой любимый,

Каким сюрпризом было твое второе дорогое письмо! Благодарю тебя за него от всего сердца! Я рада, что ты опять путешествуешь — ты будешь меньше чувствовать свое одиночество и потом — эти войска уже давно ждали тебя. Кроме того, сейчас не так холодно, и это удобно для смотров. Неужели этот старый греховодник проскакал во главе своего эскадрона?! Слава Богу, что это обошлось благополучно, но надеюсь, что в других отношениях он не мешает тебе.

Какая радость, что ты будешь здесь 24-го! Ты выпьешь чай в поезде, и мы зажжем елку для детей, когда ты приедешь. К тому времени мы успеем покончить с елкой для прислуги и для фрейлин. У меня голова идет кругом от всего, что надо сделать, и я себя чувствую скверно. Все же хочу пойти в церковь на минутку, так как мальчик Лили Д. переходит в православие сегодня утром, — он будет стоять обедню в нижней церкви и причастится в первый раз в жизни, — он мой крестник. Дрентельн завтракает у Изы, и мы попросили его потом зайти к нам, чтобы проститься, так как он сам, наверное, не догадается этого сделать!

Как хорошо, что ты назначен английским фельдмаршалом! Теперь я закажу хорошую икону с английским, шотландским и ирландским покровителями — св. Георгием, св. Михаилом и св. Андреем, для тебя, чтобы ты благословил ею английскую армию, хотя, в сущности, покровитель Ирландии св. Патрик. Я прочитала в газетах то, что ты написал о нашем наступлении на юге. Да дарует Господь успех нашим войскам!

Интересно узнать, что тебе Б.[578] сказал про Машу.

Сегодня утром 10 градусов мороза, и деревья густо покрыты снегом, как тогда, когда ты был здесь. Малютка наш, наконец, вышел сегодня, и я надеюсь, что у него скоро опять будут розовые щечки.

Сегодня 20-й день после смерти Сони! Время так незаметно идет, — как будто это все случилось только вчера, а иногда кажется, что это было много лет тому назад, — один день кажется целым годом в эти трудные времена страданий и тревог.

Дорогой мой, я должна встать и одеться, чтобы идти в церковь.

До свидания, мой дорогой, любимый, моя радость, моя жизнь, мой единственный и мое все! Крещу и целую тебя нежно и обнимаю тебя.

Навсегда, любимый, твоя старая женушка

Аликс.

Как хорошо будет, если тебе удастся повидать Эриванцев, Грузинцев и других кавказцев! Может быть, и моих Сибирцев? Я получила прелестную телеграмму от Леиб-Егерей, в благодарность за икону и ленту.

Царское Село. 21 декабря 1915 г.

Мой любимый,

Как я рада, что ты остался доволен всем виденным вчера и что было не слишком холодно! Сегодня у нас только 3 градуса, — Бэби наслаждается своими прогулками в саду дважды в день.

Я вчера пошла к обедне — ко второй половине, потому что мне хотелось присутствовать при том, как Тити Д. в первый раз причастится — он мой крестник. Вчера утром он перешел в православие. Описание ее последнего путешествия отсюда в деревню с Гротен великолепно — они спали в одном купе, он над ней, так как не было места, — хорошо, что это была не А.

Эрдели сегодня будет у меня, не знаю, зачем, может быть, по поводу ложного приказа, данного им от твоего имени, в чем он, вероятно, хочет оправдаться. Посмотрим, как ему это удастся. Вчера с нами простился Дрентельн — с глазами, полными слез, — он уезжает 26 вечером и надеется иметь возможность проститься с тобой до отъезда.

Какие у тебя будут здесь утомительные дни — 3 дня подряд елки в манеже! Там такая толпа!

Митя Орбелиани[579] помогал мне разбирать драгоценности Сони и распределять их согласно ее желанию. Тяжело было разбирать все эти мелочи, которыми она так дорожила.

Тутельс меня изводит — никогда ничего не помнит, переспрашивает сто раз, и это не помогает моему писанию. Голова и сердце болят, страшно устала. Ради других отправилась вчера в дом А., так как там было двое раненых приятелей детей и Мариин толстяк, так что я должна была сидеть с А.

Любимый душка, должна теперь с тобой проститься. Будь здоров, я всегда с тобой сердцем и душою. Крещу и целую тебя без конца, муженек мой.

Твоя старая

Женушка.

Царское Село. 22 декабря 1915 г.

Мой любимый,

Поздравляю тебя с днем ангела нашей маленькой Анастасии! Грустно было давать ей подарки без тебя. В 12 1/2 будет отслужен молебен у меня в комнате, а затем я, может быть, пройдусь немного, так как 2 градуса тепла, и ветра нет, и лишь изредка идет снег. Сегодня первый день, что снег спал с деревьев, и они стоят совсем голые.

Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтоб мы Ему тотчас же говорили, как только случается что-нибудь особенное, — она Ему сказала про туман, и Он сделал выговор, что Ему этого не сказали тотчас же, — говорит, что туманы больше не будут мешать.

Алексей и Шот только что отправились в сад, — ему эти прогулки очень полезны. Веселовский телеграфировал, что ты 20-го видел мою роту. Я очень за них рада, — может быть, там были наши раненые — Кунов или Малеев.

Я принимала Эрдели. Ну, я нахожу, что все очень неясно, так как он отрицает, что когда-либо говорил с тобой лично об Андроникове и что никогда не посылал такой телеграммы. Он думает, что она составлена на телеграфе, против чего я протестовала, так как они никогда не посмели бы воспользоваться твоим именем. Тогда он сказал, что это вина Маслова. Может быть, эта неудачная мысль и действительно была его, но я велела ему выяснить в штабе в городе, кто написал и кто получил приказ Эрдели от твоего имени. — Я совершенно уверена, что это сделал Эрдели, потому что он сказал мне еще другие вещи, будто мое имя было упомянуто, — вздор. Ты знаешь, я не люблю его и эти его вкрадчивые глаза и манеры. Затем он хвалил мне Гротена (он считает его моим и Аниным protege, без сомнения). Он был очень груб в последние годы с Аней в период своей Дружбы с Станой.

Мой улан Гурьев сидел со мной час (он также хвалил Гротена и Маслова), был мил, интересен, в прекрасном настроении, — то, что нужно в молодом офицере.

Как, должно быть, тебе странно было видеть наши войска в тех местах, которые знакомы тебе по прежней ставке! Продвигаемся ли мы там или крепко засели после отступления? На юге мы как будто берем много пленных и медленно, но верно продвигаемся.

Я приготовила подарки для Н.П. Мы сшили ему шелковую рубашку, я связала ему чулки, затем достала резиновый таз и кувшин вроде тех, какие я дала Родионову в прошлом году на Рождество, и т.д.

Посещение войск должно действовать освежающе. Ты, вероятно, ездишь в автомобиле и ходишь пешком, так как невозможно доставить тебе туда твоих лошадей.

Мой дорогой, должна теперь кончить. Крещу и целую тебя без конца, ласкаю и люблю больше, чем могу выразить. Навеки

Твоя.

Хвостов сказал А., что он, Наумов и Трепов составили план по продовольствию на два месяца, — слава Богу, по прошествии 15 месяцев они, наконец, выработали план!

M-me Антонова вернулась из Ливадии — прилагаю фиалку, подснежник и другие душистые цветы оттуда.

Примечания:

3

 Федоров Сергей Петрович, царский врач.

4

 Фредерикс Владимир Борисович, министр Императорского Двора и уделов.

5

 Саблин Николай Павлович.

31

Генерал-квартирмейстер при штабе верховного главнокомандующего.

32

Иванов Николай Иудович, главнокомандующий армиями Западного фронта.

33

Флигель-адъютант Царя.

34

Русский посол в Лондоне.

35

Ренненкампф Павел Карлович, командующий 1-й армией, в ноябре 1914 года отставлен.

36

Шувалова Александра Илларионовна.

37

 Кутайсов Константин Павлович.

38

 Деревенко Владимир Николаевич, царский врач.

39

Мекк Владимир Владимирович, секретарь Великой княгини Елизаветы Федоровны.

40

 Малама Борис Захарович, лейб-медик.

41

 Великая княгиня Виктория Федоровна, жена Великого князя Кирилла Владимировича.

42

Мария-Аделаида, Великая герцогиня Люксембургская.

43

Маргарита Фабрице, приятельница Царицы из Германии.

44

Пьер Жильяр — преподаватель французского языка и репетитор Наследника.

45

Мекк Николай Карлович, член благотворительного комитета Великой княгини Елизаветы Федоровны.

46

 Двоюродный брат министра Императорского Двора В.Б. Фредерикса.

47

 Великий князь Сергей Михайлович.

48

 Княгиня Орлова Ольга Константиновна.

49

 Телеграмма Г. Распутина.

50

 Сердечно благодарю всех за письма. Грустно, одиноко, на последней станции погулял с Н.П. Спокойной ночи. Нежно обнимаю”.

51

 Вильчковский Сергей Николаевич, помощник начальника Царскосельского дворцового управления.

52

Лазарет двух младших царских дочерей Марии и Анастасии.

53

 Каждая из царских дочерей имела свои общественные обязанности. Старшие дочери Ольга и Татьяна, кроме того, что они были вместе с матерью сестрами милосердия, возглавляли благотворительные комитеты: Ольга — по помощи семьям запасных, Татьяна — по делам беженцев.

54

Великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра Царицы.

55

Командир Собственного Его Величества сводного полка.

56

Гендрикова Анастасия Васильевна, фрейлина Царицы.

57

Шнейдер Варвара Петровна, попечительница женской школы народного искусства имени Александры Федоровны.

310

Хвостов Алексей Николаевич, беспринципный карьерист и авантюрист, под личиной преданности Царю 26 сентября 1915 года получил пост министра внутренних дел, но ненадолго. Показал себя отъявленным негодяем, готовил покушение на Г. Распутина.

311

Шведов Николай Константинович, генерал-лейтенант, состоял при императорской главной квартире.

312

Отстранение от власти Великого князя Николая Николаевича вызвало в масонских и левых кругах взрыв ярости, так как разрушило их надежды на захват власти в стране с помощью Николая Николаевича, являвшегося по сути дела только орудием в их руках.

313

Алексеев М.В., в августе 1915 года был назначен начальником генерального штаба. Выбор оказался ошибочным, ибо Алексеев был масоном и участвовал в заговоре против Царя, маскируя свои изменнические убеждения верноподданическими фразами.

314

Фельдмаршальство для Великого князя Николая Николаевича, чтобы подсластить пилюлю его отставки.

315

Гребенка Г. Распутина.

316

Речь идет о письме группы министров, пытавшихся воздействовать на Царя, чтобы он не смещал Великого князя Николая Николаевича. В эту группу входили министры: Кривошеин, Поливанов, Харитонов, Барк.

317

Крупенский Павел Николаевич, камергер, депутат IV Государственной думы.

318

А в Думе и Государственном совете тем временем было выработано соглашение об образовании парламентского блока, в руководстве которого главную роль играли члены масонских лож. Блок этот получил название “прогрессивного”, его бюро возглавил масон В. Меллер-Закомельский, а членами — видные масоны: Д. Гримм и М. Ковалевский (от академической группы в Госсовете)

; В. Гурко, М. Стахович, Д. Олсуфьев (внепартийные в Госсовете)

; А. Шингарев и Н. Некрасов (от кадетов)

; И. Ефремов, В. Ржевский (от прогрессистов)

; С. Шидловский, Е. Ковалевский, И. Годнев (от октябристов)

; В. Львов (от группы центра).

319

Даманский Петр Степанович, товарищ обер-прокурора Святейшего Синода.

320

Орлов В.Н.

321

Ордин Борис Кесаревич, член Совета министра Двора.

322

Трубецкой Владимир, командир отряда миноносцев в Черном море.

323

Николай Михайлович, Великий князь.

324

Председатель Совета Министров И.Л. Горемыкин.

325

Харитонов Петр Алексеевич, государственный контролер.

326

Родзянко М.В., председатель Государственной думы.

327

Злебов Сергей Васильевич, капитан 1 ранга Гвардейского Экипажа.

328

Редактор газеты “Новое время”.

329

Фролов Петр Алексеевич, главный начальник Петроградского военного округа.

330

Командир 12 Гусарского Ахтырского полка.

331

Велепольский Альфред Сигизмундович, граф.

332

Велепольский А.С., любовник княгини Орловой Ольги Константиновны, жены заве дующего военно-походной канцелярией Царя Орлова В.Н. (Орлова-”толстого”).

333

Дрентельн А.А.

334

Всеволод Иванович, князь, сын князя Иоанна Константиновича и княгини Елены Пет ровны.

335

Ордовский-Танаевский Николай Алексеевич, назначен тобольским губернатором 15 октября 1915 года по просьбе Г. Распутина.

336

23 августа Царь принял на себя звание верховного главнокомандующего.

337

Великие княгини Анастасия и Милица Николаевны.

338

Союзные генералы при ставке.

339

Горемыкиным И.Л.

340

Жена русского посланника в Берне.

341

С назначением Великого князя Николая Николаевича на Кавказ заведующий военной походной канцелярией Царя В.Н. Орлов переведен туда же в должность помощника наместника Кавказа по гражданской части. Орлов воспринял это как опалу.

342

Пустовойтенко Михаил Саввич, генерал-квартирмейстер ставки верховного главнокомандования.

343

Борисов Вячеслав Евстафьевич, советник штаба верховного главнокомандующего.

344

Владимир Трубецкой.

345

Московская городская дума, во главе которой стоял масон М.В. Челноков, посылала Царю телеграммы, где ставила ему задачи текущего момента.

346

Крейсер Балтийского флота.

347

Тобольский губернатор А.А. Станкевич, участвовал в интригах Джунковского против Г. Распутина.

348

Нейдгардт А.Б.

349

В июне — сентябре 1915 года Н.Б. Щербатов был управляющим Министерством внутренних дел.

350

Драгомиров Абрам Михайлович. Одно время намечался в генерал-квартирмейстеры штаба верховного главнокомандующего, но назначен командующим 5-й армией.

351

Речь идет о готовящейся канонизации тобольского митрополита Иоанна Максимовича, жившего в XVIII веке. Этой канонизации противился целый ряд церковных иерархов, но не по принципиальным соображениям, а исключительно из-за вражды к Г. Распутину.

352

Самарина.

353

Маркозов Владимир Васильевич, офицер лейб-гвардии Уланского Александры Федоровны полка, в то время член комитета по оказанию помощи русским военнопленным во вражеских странах.

354

Зборовский В.Э.

355

Голицын Дмитрий Борисович, светлейший князь, обер-егермейстер, заведующий императорской охотой.

356

Андронников М.М.

357

 Хвостов А.Н., будущий министр внутренних дел.

358

Речь идет о запросе в Государственной думе о Григории Распутине и якобы его похождениях в ресторане “Яр”. Запрос этот готовили депутаты-масоны и леворадикалы, хотя на самом деле они этот запрос делать не собирались, так как боялись открытого разбирательства сфабрикованного дела. Их цель — воздействовать на Царя, чтобы вынудить его пойти на уступки.

359

На пост министра внутренних дел.

360

Враги Царя распространяли лживые слухи, что в Царском Селе скрывается родной брат Царицы Великий герцог Гессенский Эрнст-Людвиг — германский подданный и военный противник России, занимающийся шпионажем. Несмотря на всю нелепость этих слухов, некоторые им верили.

361

Жена Г. Распутина Прасковья Федоровна.

362

Герцог Лейхтенбергский Александр Георгиевич, состоял в распоряжении главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта.

363

Имеется в виду жена Великого князя Михаила Александровича Н.С. Брасова.

364

Pilz — по-немецки гриб.

365

Великий князь Николай Михайлович.

366

Катов Петр Федорович, камердинер Царя.

367

Кильхен Михаил Сергеевич, бессарабский губернатор.

368

Безак АлександрНиколаевич, шталмейстер.

369

Шведов Александр Константинович, офицер Собственного Его Величества Конвоя.

370

Рашпиль Георгий Антонович, офицер Собственного Его Величества Конвоя.

371

Юсупова Зинаида Николаевна, княгиня, жена Юсупова Ф.Ф.

372

Великий князь Николай Николаевич, Янушкевич, Орлов.

373

Юсупов Ф.Ф.

374

Придворный фотограф.

375

Царица располагала достоверными сведениями, что Гучков А.И. является одним из главных организаторов клеветнической кампании против Г. Распутина. Она понимала, что настоящим адресатом этой кампании является царская семья. Понимала, но была бес сильна что-либо сделать, ибо открытое судебное разбирательство преступлений организаторов клеветнической кампании требовало раскрытия для широкой публики многих интимных сторон жизни царской семьи. Ни Царь, ни Царица на это, конечно, пойти не могли.

376

Орлов Александр Афиногенович, генерал-майор Свиты Его Величества, умер в 1908 году.

377

Клиника имени Елены Павловны, Великой княгини.

378

Дети Великого князя Александра Михайловича.

379

Куломзин Анатолий Николаевич, председатель Государственного совета.

380

Игнатьев Павел Николаевич, граф, министр народного просвещения.

381

Эристов Георгий Николаевич, князь, флигель-адъютант.

382

Литке Константин Николаевич, граф, полковник лейб-гвардии Преображенского полка, убит 31 августа 1915 года.

383

Речь идет о сыне Великого князя Павла Александровича от морганатического брака с Гогенфельзен, с 1916 года получил титул князя Палей.

384

Саратовский епископ Гермоген, был уволен за участие в интригах против Распутина, после увольнения жил в Жировицком монастыре (Белоруссия), а позднее в Николо Угрешском монастыре под Москвой.

385

Брат известного масона, организатора заговора против Царя Гучкова А.И., Гучков Николай Иванович, тоже масон, был городским головой в Москве.

386

Речь идет о съездах земского и городского союзов, прошедших в Москве 6 сентября. Опасения Царицы о характере деятельности этих съездов сбылись — они во многом носи ли антиправительственный характер. Именно на этом мероприятии масон В. Гурко заявлял: “Нам нужна власть с хлыстом, а не власть, которая сама под хлыстом” (лживый намек на то, что друг Царя Г. Распутин был хлыстом, религиозным сектантом).

Другой масон Шингарев вещал: “После севастопольского грома пало русское рабство. После японской кампании появились первые ростки русской конституции. Эта война приведет к тому, что в муках родится свобода страны и она освободится от старых форм и органов власти”. Так по сути дела провозглашалась идея благотворности поражения России в войне для захвата власти масонскими заговорщиками.

387

Великий князь Николай Николаевич и его жена Анастасия Николаевна (Стана).

388

Голицын Николай Дмитриевич, председатель комитета по оказанию помощи русским военнопленным во вражеских странах, с января 1917 года — председатель Совета Министров.

389

Олохов Владимир Аполлонович, генерал от инфантерии.

390

Покотило Василий Иванович, генерал от кавалерии, наказный атаман войска Донского.

391

Мрозовский Иосиф Иванович, генерал от артиллерии.

392

Нарвской заставы.

393

Бенкендорф Мария Сергеевна, жена графа П.К. Бенкендорфа.

394

Адъютант Великого князя Константина Константиновича.

395

Александрина, жена датского короля Христиана X.

396

Имеются в виду главноначальствующий Москвы князь Ф.Ф. Юсупов и его жена З.Н. Юсупова, активно интриговавшая против Царицы.

397

Нератов Анатолий Анатольевич, товарищ министра иностранных дел.

398

Сазонов С.Д.

399

Извольский Александр Петрович, бывший министр иностранных дел, посол в Париже.

400

Гирс Михаил Николаевич, посол в Константинополе.

401

Бенкендорф Александр Константинович, посол в Лондоне.

402

Мария Максимилиановна, принцесса Лейхтенбергская, жена принца Вильгельма Баденского.

403

Царь родился в день, когда празднуется память преподобного Иова.

404

Макаров Александр Александрович, бывший министр внутренних дел.

405

Андронников.

406

Хвостов А.Н.

407

Петроградские забастовки.

408

Саблин Алексей Павлович, брат Н.П. Саблина.

409

См. сноску 386.

410

Епископ Варнава, почитатель Г. Распутина, которого в то время травил обер-прокурор Синода Самарин.

411

Архиепископ Ярославский и Ростовский.

412

Сергий, архиепископ Финляндский, член Синода.

413

Архиепископ Вологодский, член Синода.

414

Востоков Владимир Игнатьевич, священник московской церкви Никиты Великомученика, активный участник травли Г. Распутина.

415

Имеется в виду величание митрополита Иоанна Максимовича, за канонизацию которого выступали епископ Варнава и Г. Распутин.

416

Львов Георгий Евгеньевич, князь, главный уполномоченный Всероссийского Земского Союза, один из главных российских масонов, организатор заговора против Царя, позднее председатель Временного правительства.

417

Гурко Владимир Иосифович, камергер, член Государственного совета, активный масон.

418

Вырубову.

419

С.И. Тютчева.

420

Михеев Борис Александрович, полковник лейб-гвардии Атаманского полка.

421

Не посылай с ответственными поручениями Великого князя Дмитрия Павловича.

422

См. сноску 386.

423

Епископ Кронштадтский.

424

Сохранились документы такой слежки за Распутиным в его родном селе Покровском.

425

Жевахов Николай Давидович, князь, в сентябре 1916 года товарищ обер-прокурора Святейшего Синода.

426

Жевахов Н.Д., происходит из рода, который дал святого Иоасафа Белгородского, канонизированного в 1911 году.

427

Каховский Г.В., офицер 4-го лейб-гвардии Стрелкового Императорской фамилии полка.

428

Милица и Стана (Анастасия) Николаевны, Великие княгини.

429

В 1915-1916 гг. существовало несколько вариантов отстранения Царя от власти. В самом Императорском Доме в лице некоторых Великих князей и прежде всего Великого князя Николая Николаевича, в качестве первого шага к этому предлагалось сослать Распутина и заточить в монастырь Царицу.

430

Английского парка.

431

Рубинштейн Д.Л., крупный финансовый делец и аферист, пробовал проворачивать свои темные махинации через Распутина, но был выгнан им. Хотел так же, как и Манус И.П., получить высокий государственный чин, который упрочивал бы его положение и служил прикрытием разных афер.

432

Манус И.П., действительный статский советник, директор правления товарищества Санкт-Петербургского вагоностроительного завода.

433

Обер-церемониймейстер гессенского Двора.

434

Императорская яхта.

435

Царица была права, но и ей тогда не было известно, что русский посол в Румынии масон С.Н. Поклевский-Козелл был просто изменник и, по-видимому, выполнял указания “союзников” не допустить усиления позиции России в этом регионе. В 1915 году Царь ждал, что Румыния выступит на стороне России, Поклевский-Козелл сделал все, чтобы она осталась нейтральной.

436

Епископом Варнавой.

437

Софью Ивановну Тютчеву.

438

Щербатов.

439

Арсеньев Василий Сергеевич, масон.

440

Ростовцева Я.Н.

441

Гордеева Валентина Сергеевна, член благотворительного Комитета Великой княгини Елизаветы Федоровны.

442

Отец Александр Васильев, духовник царской семьи.

443

Куропаткин Алексей Николаевич, генерал-адъютант, генерал от инфантерии.

444

Имение Великого князя Николая Николаевича в Тульской губернии.

445

Нарышкина Александра Николаевна, статс-дама.

446

Фрейлине Н.Д. Арсеньевой, дочери недавно умершего адмирала Д.С. Арсеньева, воспитателя Великих князей Сергея и Павла Александровичей.

447

Речь идет о непрекращающихся интригах, которые вел Великий князь Николай Николаевич, находившийся в то время в своем тульском имении Першино, рядом с которым находилось имение одного из руководителей российского масонства князя Г.Е. Львова.

448

Нирод Федор Максимилианович, генерал-майор свиты Его Величества.

449

Гебель Александр Александрович, полковник, штаб-офицер для поручений.

450

Брасова Наталия Сергеевна, морганатическая жена Великого князя Михаила Александровича.

451

Николай III — Великий князь Николай Николаевич, которому его сторонники предрекали Императорскую корону.

452

Щербатова, Самарина, Сазонова, Кривошеина.

453

Александра, вдова английского короля Эдуарда VII.

454

Гадон Владимир Сергеевич, генерал-майор Свиты Его Величества, командир лейб гвардии Преображенского полка.

455

Крашенинников Илья Сергеевич, сенатор, возглавлял расследования московских анти немецких беспорядков 6 мая 1915 года.

456

Маковский К.Е.

457

Петерсон Анна Карловна, фрейлина Великой княгини Анастасии Николаевны.

458

Рухлов Сергей Васильевич, министр путей сообщения.

459

Генерал-лейтенант, вице-президент практической восточной академии.

460

Самарина.

461

Жена Крупенского М.Г.

462

Великий князь Николай Николаевич.

463

Почетный лейб-медик.

464

Белецкий Степан Петрович, с 28 сентября товарищ министра внутренних дел.

465

Шервашидзе Георгий Дмитриевич, князь, заведующий Двором вдовствующей Императрицы Марии Федоровны.

466

Елагин против Ц.С. (Царское Село)

, т.е. восстанавливает мать Царя Марию Федоровну против своего сына и его жены.

467

Выражение, принятое в царской семье.

468

Деревенко — матрос, приставленный к Наследнику.

469

Адмирал Нилов К.Д.

470

Адмирал Русин А.И.

471

Стихи сына Великого князя Павла Александровича, князя Владимира Палея.

472

Семья Великого князя Константина Константиновича, жившая в Павловске.

473

Митрополит Московский и Коломенский.

474

Манчтет Зинаида Львовна, жительница Смоленска, поклонница Г. Распутина, постоянно бывала в доме А. Вырубовой, встречалась с Царицей.

475

Адмирал Григорович Иван Константинович, морской министр.

476

Духовник царской семьи Васильев А.П.

477

У матери Царя Марии Федоровны.

478

Вырубовой А.

479

Маргарита, принцесса Гессенская.

480

Татищева Дмитрия Николаевича.

481

Курлов Павел Григорьевич, генерал-лейтенант, бывший товарищ министра внутренних дел.

482

Беляев Михаил Алексеевич, помощник военного министра.

483

Гендрикова Софья Петровна.

484

Жена коменданта гродненской крепости.

485

Волжин Александр Николаевич, обер-прокурор Синода с 1 октября 1915 года.

486

Акушерка.

487

Жевахова Н.Д.

488

Истомин Петр Владимирович, товарищ обер-прокурора Синода до 17 октября 1915 го да, затем директор канцелярии Великого князя Николая Николаевича на Кавказе.

489

По постановлению Георгиевской думы — выборного органа георгиевских кавалеров (лиц, награжденных георгиевским крестом)

 — Царь был награжден георгиевским крестом, а Наследник — георгиевской медалью.

490

Жена генерала Т.М. Беляева.

491

Попечительница женской школы народного искусства имени Александры Федоровны.

492

Английский фельдмаршал.

493

Жена генерал-майора князя М.М. Кантакузина.

494

Начальница Смольного института.

495

Почетный лейб-медик.

496

Трепов Александр Федорович, министр путей сообщения.

497

Трепов Федор Федорович, бывший киевский генерал-губернатор.

498

Галкин-Врасской Михаил Николаевич, член Комитета попечения о трудовой помощи под председательством Царицы.

499

Правильнее Кондзеровский Петр Константинович, дежурный генерал при верховном главнокомандующем.

500

Камердинер Царицы.

501

Русский посланник в Софии.

502

Поклевский-Козелл С.А. (о нем см. сноску 435).

503

Демидов, князь Сан-Донато, Элим Павлович, русский посланник в Афинах.

504

Волжин.

505

Знаменщик.

506

Министерство земледелия.

507

 Наумов Александр Николаевич, министр (управляющий) земледелия, как выяснилось позднее, активный масон.

508

Владелецимения “Форос” в Крыму.

509

Спиридович Александр Иванович, генерал-майор, бывший начальник отдельного корпуса жандармов, управляющий дворцовой комендатурой, сопровождающий Царя в ставку.

510

Сотрудник “Нового времени”.

511 

Андронников М.М.

512

Елена Петровна, дочь сербского короля, жена Великого князя Иоанна Константиновича. 

513

Греческая королева, вдова Георга I.

514

Хвостов А.Н.

515

Преображенский полк.

516

Собака Наследника.

517

Рощаковский Михаил Сергеевич, принимал участие в строительных работах на Мурмане.

518

Угрюмов Алексей Петрович, вице-адмирал, принимал участие в строительных работах на Мурмане. 

519

Распутин.

520

Мещерский Владимир Петрович, камергер, издатель “Гражданина”.

521

Распутин.

522

Киевский митрополит.

523

Владимир, митрополит Петроградский.

524

Питирим, экзарх Грузии, с 23 ноября 1916 года митрополит Петроградский и Ладожский.

525

Нескучный дворец в Москве.

526

Румынии. 

527

Дочери министра Двора Фредерикса.

528

Король Греции Константин. 

529

Чигаев Николай Федорович, главный врач Троицкой общины сестер милосердия. 

530

Великие князья Владимир и Алексей, братья Императора Александра III. 

531

Жена князя В.Н. Орлова. 

532

Жена русского посла в Париже А.П. Извольского.

533

Полковник лейб-гвардии Кирасирского полка.

534

Командир 14-й кавалерийской дивизии.

535

Толль Александр Александрович, граф, полковник лейб-гвардии Уланского Александры Федоровны полка. 

536

Командир Крымского конного Александры Федоровны полка. 

537

Речь идет о замещении митрополичьей кафедры в Петрограде в связи с уходом митрополита Владимира в Киев, на место умершего митрополита Флавиана. Царица перечисляет неподходящие кандидатуры: С.Ф. (Сергий, Финляндский архиепископ), А.В. (Антоний, Волынский епископ)

 и епископ Гермоген (один из главных организаторов травли Распутина). 

538

Офицеры Гвардейского Экипажа. 

539

Интимное выражение.

540

Председателя Совета Министров Горемыкина.

541

Татищева B.C. 

542

День бракосочетания Царя и Царицы (14 ноября).

543

Министром земледелия. 

544 

В этом письме рядом с подписью Царицы ее рукой написана римская цифра XXI (число лет, прожитых вместе) с восклицательным знаком, а ниже нарисованы два пылающих сердца, пронзенных стрелой.

545

Царь не согласился с Г. Распутиным и наступать не стал.

546

Белецкий. 

547

Мцхета — речь идет о Татьяне Константиновне, дочери Великого князя Константина Константиновича, жене князя К.А. Багратион-Мухранского, убитого в бою в мае 1915 года. 

548

Н.П. Саблина. 

549

Имеется в виду, что Спиридович, одиниз руководителей Министерства внутренних дел в 1911 году, не сумел предотвратить убийство Столыпина в Киеве.

550

Деменков Николай Дмитриевич, офицер яхты “Штандарт”.

551

Это не удалось осуществить из-за болезни Наследника.

552

Деменков Н.Д.

553

Генерал-майор, командир 1-й Кубанской пластунской бригады. 

554

Княгиня Долгорукая Ольга Петровна. 

555

Герой войны, знаменитый донской казак Кузьма Крючков, первый георгиевский кавалер.  

556

Члены семьи бывшего наместника на Кавказе графа И.И. Воронцова-Дашкова. 

557

Попечительница Житомирской общины сестер Красного Креста.

558

Французский сенатор.

559

 Княгиня Джамбакуриан-Орбелиани С.И., близкая фрейлина Царицы.

560

Андронников В.М. князь, полковник лейб-гвардии Уланского имени Александры Федоровны полка, состоял при Великом князе Георгии Михайловиче.

561

Серафим, архиепископ Тверской, в миру Чичагов.

562

Придворный живописец.

563

Заведующий царской библиотекой.

564

Царь и Царица жестоко ошиблись в Н.П. Саблине, он оказался просто лукавым царедворцем и в дни испытаний предал царскую семью.

565 

Жуков Андрей Семенович, полковник Собственного Его Величества Конвоя, флигель адъютант.

566

Бонч-Бруевич Михаил Дмитриевич, начальник штаба Северного фронта.

567

Жена гвардии полковника Прутченко Н.М.

568

Камердинер Царицы.

569

Жена генерал-майора Свиты Его Величества графа Н.П. Ферзена.

570

Кутайсов Константин Павлович, граф, полковник лейб-гвардии конной артиллерии.

571

Управляющий Императорским фарфоровым и стекольным заводом.

572

Петр Васильевич Петров, состоявший при Наследнике. 

573

Бывший обер-прокурор Синода. 

574

Линевич Александр Николаевич, полковник лейб-гвардии конной артиллерии. 

575

Васильчикова М.А. 

576

П.Л. Барк, министр финансов, масон, вместе с рядом других министров подписал письмо против принятия Царем верховного командования.

577

Великий князь Константин Константинович, генерал-инспектор военно-учебных за ведений.

578

Белецкий.

579

Джамбакуриан-Орбелиани Дмитрий Иванович, полковник Кавалергардского Марии Федоровны полка, брат умершей С.И. Джамбакуриан-Орбелиани.