Восточная церковь отпала от веры и со всех сторон одолеваема неверными. Я же, куда ни обращу взор… вижу епископов, которые выполняют службу нерегулярно, чья жизнь и речи противны их священническому сану… Нет больше государей, для которых воздать честь Господу важнее собственных целей… а народы, среди которых я живу, – римляне, лангобарды и нормандцы – как я часто им говорю, хуже евреев и язычников.

(Письмо Григория VII Гуго из Клюни 22 января 1075 г.)

Роберт Гвискар больше не вернулся на Сицилию. По призванию он был скорее воин, чем правитель, и, когда территория оказывалась в его руках, он, похоже, терял к ней интерес. В действительности до полного подчинения острова, когда Роберт его покинул в конце 1072 г., было еще очень далеко. Сарацинские эмиры в Трапани на западе и Таормине на востоке и не думали сдаваться, смерть Серло дала новый толчок к сопротивлению во внутренних землях, в то время как южнее линии, соединяющей Агридженто и Катанию, нормандцы еще практически не заходили. Но для Роберта подобные соображения мало что значили. Палермо принадлежал ему: он теперь являлся герцогом Сицилийским не только по титулу, но и на деле. Пришло время вернуться на континент, навести порядок в своих владениях и занять соответствующее его положению место в европейской политике. К счастью, Рожер, кажется, рад был остаться на острове. Он мог на досуге довершить завоевание. Это его займет на какое– то время.

Рожер ничего лучшего не желал. Хотя он не обладал великолепной яркостью Гвискара, он был если не умнее, то по крайней мере чувствительнее брата. Сицилия поразила его воображение с самого начала и в течение десяти лет продолжала его восхищать. Вероятно, он поддался чарам, которыми мусульманский мир часто сковывает нечего не подозревающих северян, но в его восхищении было и нечто большее. Роберт воспринимал Сицилию как еще одну сияющую жемчужину в своей короне, территориальное продолжение итальянского полуострова, к сожалению отделенное полоской воды. Рожер разглядел иные горизонты. Узкие проливы, изолирующие остров от постоянных раздоров южной Италии, предоставляли Сицилии возможность достичь величия гораздо большего, чем все то, чего можно было достигнуть на материке, и давали лично ему, Рожеру, шанс выйти раз и навсегда из-под влияния брата.

Из всех стоявших перед Рожером задач важнейшей была распространить власть нормандцев на весь остров. Это, как он понимал, потребует времени. После отъезда Гвискара у него было совсем мало людей; с несколькими сотнями рыцарей Рожер мог разве что объединить и удерживать уже отвоеванные территории. Ему оставалось полагаться только на собственные дипломатические дарования, чтобы подрывать боевой дух сарацин до тех пор, пока он не иссякнет сам или не ослабеет настолько, что с ним можно будет справиться военными методами. Другими словами, следовало всеми возможными методами поощрять мусульман к тому, чтобы они добровольно приняли новые порядки. К ним следовало относиться терпимо и с пониманием. И подобная политика проводилась в жизнь. Норман Дуглас в «Старой Калабрии» ужасающе клевещет на своих тезок, утверждая, что «сразу после оккупации страны они сровняли с землей тысячи арабских храмов и святилищ. Из нескольких сотен мечетей Палермо ни одна не уцелела». Действия Роберта ничего общего не имели с этой мрачной картиной. Хотя с первых дней завоевания он старался привлечь на остров итальянцев и лангобардов с материка, сарацин среди его подданных все еще было во много раз больше, чем христиан, и он повел бы себя крайне глупо, если бы стал задевать их без необходимости. Кроме того, поступай он так, как описывает Норман Дуглас, его преемники никогда не сумели бы создать на острове ту атмосферу гармонии и взаимного уважения между представителями разных народов и религий, которая установилась в Сицилийском королевстве в следующем столетии.

Естественно, обеспечение безопасности стояло на первом месте. Налоги были высокими и для христиан и для мусульман и собирались более тщательно, чем в прежние времена. Рожер также ввел, стремясь укрепить свою армию, годичную воинскую повинность, и эта мера едва ли нашла большую поддержку у сицилийцев, чем она находила у обитателей других стран. В отдаленных поселениях и деревнях встречались неприятные прецеденты, когда местные правители в разной степени третировали людей, оказавшихся в их власти. Но как правило – особенно в Палермо и крупных городах – сарацинам, по-видимому, не на что было жаловаться. Те мечети, которые изначально строились как христианские церкви, заново освящались, но остальные оставались открытыми для молящихся правоверных. Исламский закон все еще действовал на уровне местных судов. Арабский признавался как официальный язык наравне с латынью, греческим и нормандским диалектом французского языка. Многие провинциальные эмиры остались на своих постах. Потенциальные смутьяны были смущены, но часто получали «утешительный приз», например в виде земельных владений, чтобы переселить их в другую часть острова, где они не найдут столько последователей. Нигде в Сицилии нормандцы не выказывали такой жестокости, какую они проявляли с такой неприглядной очевидностью при завоевании Англии в тот же период. В результате угрюмое неприятие со стороны сарацин, столь отчетливо ощущавшееся в первые дни после падения Палермо, исчезало по мере того, как Рожер завоевывал их доверие; многие из тех, кто бежал в Африку или Испанию, через пару лет вернулись на Сицилию и продолжали там жить.

Новые христианские подданные также создавали графу проблемы, хотя иного рода. Здесь он столкнулся с глубоким и все более крепнущим разочарованием. Энтузиазм сицилийских греков, поначалу приветствовавших нормандцев как освободителей острова от неверных, быстро угас. Франкские рыцари могли украшать крестом знамена, но многие из них оказались гораздо более грубыми и невежественными, чем мусульмане. Кроме того, они придерживались презренной латинской литургии, крестились слева направо четырьмя пальцами, и, что хуже всего, после захвата Палермо Сицилию наводнили толпы латинских священников и монахов, которые даже приспосабливали некоторые вновь освященные греческие церкви для своих нужд. По всей Европе давнее взаимное неприятие греков и латинян теперь обострилось из-за схизмы, но на Сицилии вражда приняла беспрецедентные и зловещие размеры.

Рожер ясно сознавал опасность. Он не забыл ужасной зимы в Тройне десять лет назад, когда греки выступали заодно с сарацинами против его войска, а он и Юдифь чуть не умерли от голода и холода. Этот жестокий урок научил его, что греческим заверениям в преданности нельзя верить. Он уже дал грекам полные гарантии того, что к их языку, культуре и традициям станут относиться с уважением, но этого оказалось недостаточно. Он должен был помочь им, в том числе и материально, в восстановлении их церкви. Если не считать престарелого архиепископа Палермского, который после изгнания из столицы продолжал исполнять свои обязанности (насколько позволяли его скромные возможности), обосновавшись в соседней деревне Санта-Чириака, православных клириков высшего ранга в Сицилии не осталось. Уцелевшие монастыри увядали и страдали от безденежья.

Со своей обычной проницательностью Рожер понял, каким именно способом проще всего снискать расположение греков. Он выделил средства для ремонта православных церквей и лично сделал богатые пожертвования новому василианскому монастырю – первому из четырнадцати, которые он основал или восстановил в течение своей жизни. Набрать монахов в новые обители не составило труда. В Калабрии, где Гвискар, папа и сам Рожер (в тех областях, которые принадлежали ему) активно насаждали латинские обряды, греческим клирикам жилось все хуже. Многие из них, без сомнения, были только рады переселиться на Сицилию, где их радушно встречали не только их братья по вере, но и властители, поскольку таким образом увеличивалось число христиан среди их подданных. Рожер ставил только одно условие: сицилийские греки не должны рассматривать в качестве высшей церковной власти патриарха Константинопольского или считать себя подданными императора Византии. В административных вопросах они должны были подчиняться институтам латинской иерархии, которые быстро сформировались на острове. Хотя реально никаких связей между Сицилией и Константинополем давно уже не существовало, признание римского главенства показалось многим грекам горькой пилюлей, однако Рожер старался ее подсластить, щедро раздавая пожалования и привилегии – в некоторых случаях освобождая монастыри и церкви от власти местных епископов[48], – и греческие клирики вскоре смирились с неизбежностью.

Итак, с самых первых дней, как только Роберт Гвискар поручил ему управление всеми нормандскими территориями на Сицилии, Рожер начал закладывать основы многонационального государства, в котором нормандцы, греки и сарацины, в условиях жесткого централизованного правления, могли свободно и мирно жить, следуя своим культурным традициям. В данных обстоятельствах такая политическая линия являлась единственно возможной, но те замечательные успехи, которых Рожер добился на этом пути, обусловлены редким сочетанием выдающихся организаторских способностей с широтой взглядов и многогранностью восприятия, удивительными для человека XI столетия. Он искренне восхищался достижениями мусульманской цивилизации, особенно исламской архитектурой, а его очевидный интерес к греческой церкви одно время заставлял новых православных епископов всерьез подумывать об обращении Рожера в свою веру. Сицилии повезло, и в критический момент своей истории она обрела правителя, чьи личные склонности полностью соответствовали ее нуждам.

Столь удачное совпадение, безусловно, упрощало задачу Рожера, но имелись другие факторы, которые делали ее бесконечно более сложной. Одним из них были постоянные стычки на границах нормандской территории, раздражающие напоминания о том, что ни о каком прочном мире или стабильном процветании не может идти речи, пока добрая треть острова не подчиняется власти нормандского правителя. Другой помехой являлся Роберт Гвискар. Его возможности, сколь бы обширными они ни были, никогда не поспевали за его амбициями, и в последующие годы Рожеру много раз приходилось откладывать свои дела на Сицилии и спешить через пролив на помощь брату.

Как мы говорили, герцог Апулии не торопился возвращаться на материк. Бунт его племянников и их союзников оказался не столь опасным, как он подумал сначала, и Роберт не сомневался, что сумеет его подавить. Последующие события подтвердили его правоту. Он поскакал прямо в Мельфи, где его должны были ждать все верные вассалы, а затем, в начале 1073 г., повел свою армию на восток, к Адриатическому побережью. Трани пал 2 февраля, Корато, Джовинаццо, Бишея и Андрия вскоре разделили его участь, предводители мятежников – Герман и Петр из Трани – попали в плен и были брошены в темницу. В марте Роберт занялся маленьким городом Чистернино. Поначалу герцог натолкнулся на серьезное сопротивление, но он спешил. Чистернино принадлежал его племяннику Петру из Трани. Люди герцога изготовили большой щит из прутьев и привязали несчастного Петра к нему, после чего под прикрытием этого щита двинулись к воротам. Защитники города не могли обороняться, не убив своего сеньора, и сам Петр кричал им, чтобы они сдались. Горожане послушались.

После взятия Чистернино апулийское восстание фактически закончилось. На его подавление ушло три месяца. Последний мятежный гарнизон засел в Канзе[49], где его оставил сам Ричард Капуанский, когда подошла армия Роберта, но в городе уже кончалась вода, гарнизон сдался почти без сопротивления. После триумфального возвращения в Трани Гвискар опять выказал то щедрое великодушие, которое являлось одним из самых подкупающих его качеств. Он не испытывал угрызений совести из-за того, что он сделал с Петром из Трани в Чистернино: его действия дали желаемый результат, а для него цель всегда оправдывала средства. Но он, видимо, счел, что несчастный пленник достаточно пострадал, и вернул Петру все земли и замки, кроме самого Трани.

Милосердие Робера, однако, не распространялось на всех его давних врагов. По отношению к мелкому апулийскому барону он мог проявить великодушие, но Ричард Капуанский представлял серьезную и давнюю угрозу его власти. В течение четырнадцати лет с тех пор, как два предводителя одновременно получили от папы подтверждение своих прав, Ричард расширял и укреплял свою власть в западных областях. Он стал верховным властителем в Кампании и даже далеко на севере, в самом Риме, с ним считались, поскольку он в критической ситуации поддержал папу Александра и Гильдебранда в их соперничестве с антипапой Гонорием. С тех пор, однако, он нарушил свою вассальную присягу и в 1066 г. отправился в поход на Рим, и, хотя тогда тосканская армия вынудила его отступить, он, как было всем известно, по-прежнему поглядывал на городской патрициат. Как и у герцога Апулии, у него возникали трения с вассалами, и годом ранее дело зашло столь далеко, что он обратился к своему сопернику за помощью в подавлении бунта. Роберту пришлось послать ему на подмогу отряд, при том что он не позволял себе разбрасываться людьми. Чуть позднее Гвискар попросил Ричарда о поддержке в палермской экспедиции, тот пообещал прислать сто пятьдесят рыцарей, но они не пришли – вероятно, вместо этого они были посланы на подмогу апулийским мятежникам. По-видимому, он столь своеобразным способом отплатил свойственнику за его былую доброту. Князь Капуи был слишком силен, слишком коварен и слишком опасен. С ним следовало разобраться.

Но удачи последних трех месяцев не могли продолжаться вечно. Занятый в Трани подготовкой к военному походу на Капую, Роберт – чье могучее тело обычно не поддавалось никаким недугам – серьезно заболел. В надежде, что перемена климата исцелит его, он переехал в Бари, но его состояние неуклонно ухудшалось. Сишельгаита, находившаяся, как всегда, при муже, уже не надеялась, что Роберт выживет. Она спешно собрала его вассалов и всех нормандских рыцарей, оказавшихся в ее досягаемости, и заставила их избрать преемником Гвискара своего старшего сына Рожера, прозванного Борса (Кошелек) из-за его привычки считать и пересчитывать деньги. Этот слабый и нерешительный тринадцатилетний мальчик производил такое впечатление, словно детство, проведенное с Робертом и Сишельгаитой, оказалось ему не по силам. Это ощущение было вполне понятным, но не делало его достойным претендентом на титул герцога Апулии, особенно с учетом того, что его старший сводный брат Боэмунд – сын Гвискара от его первой отвергнутой жены Альберады из Буональберго – уже отличился в сражениях и единственный из сыновей Роберта унаследовал все качества Отвилей. Однако Боэмунда не было в Бари, а Сишельгаита была. Ее сын, утверждала она, наполовину лангобард, и лангобарды Апулии охотнее признают властителем его, чем любого чистокровного нормандца. Сишельгаита не слушала никаких возражений, и Рожер Борса был избран при одном голосе против – этот голос принадлежал его кузену Абеляру, все еще помнившему давнюю обиду и заявившему, что он, как сын герцога Хэмфри, должен по праву унаследовать герцогство. Когда вассалы, выполнив свой долг, оставили могучего вождя, с которым они так долго сражались вместе, не все одинаково горевали, но каждый ясно понимал, что теперь все пойдет по-другому и Апулии суждено занять более скромное место в европейских делах.

И действительно, через несколько дней после их возвращения по домам по всему полуострову, как пожар, разнеслась весть: Роберт Гвискар умер.

Известие достигло Рима к концу апреля, как раз когда город оплакивал другую смерть – смерть папы Александра. На этот раз, по крайней мере, не возникло проблемы с преемником: выбор был слишком очевиден. Архидьякон Гильденбранд почти двадцать лет занимал видные позиции в курии и долгое время был фактически (хотя не формально) ее главой. Когда по тщательно разработанному плану толпа схватила Гильдербранда во время заупокойной службы по Александру, доставила в церковь Святого Петра в Винкуле и там с ликованием провозгласила его папой, это было лишь подтверждением уже существующего положения вещей, а последующие выборы в коллегии кардиналов являлись чистейшей формальностью. Гильдебранда спешно рукоположили в священники – желательное условие для того, чтобы стать папой, которое, видимо, не учли на более ранних этапах его продвижения, – и сразу после этого возвели на престол святого Петра под именем Григория VII.

Из трех великих пап XI в. (Лев IX, Григорий VII и Урбан II) Григорий одновременно наименее привлекательная и наиболее значимая фигура. В то время как два других были аристократами и обладали всеми преимуществами, которые могут дать благородное происхождение и первоклассное образование, Григорий VII происходил из семьи тосканского крестьянина и каждые слово и жест его выдавали скромное происхождение[50].

Лев и Урбан получили папский сан почти без усилий, Гильдебранд достиг высокого положения после долгих и тяжких – хотя со временем все более плодотворных – трудов в курии только благодаря своим необыкновенным способностям и силе воли. Лев и Урбан оба были высокими и очень благообразной наружности, Григорий был низкорослым, смуглым, с брюшком и говорил настолько тихо, что даже римские кардиналы, привыкшие к его сильному местному акценту, подчас с трудом его понимали. У него не было ни святости Льва, ни политического инстинкта и дипломатического чутья Урбана. Григорий не был ни ученым, ни теологом. И все же было в его характере нечто, что позволяло ему неизменно главенствовать невольно и без усилий в любом сообществе, членом которого он являлся.

Его сила заключалась, кроме всего прочего, в целеустремленности. В течение всей жизни его вела одна идея – подчинить весь христианский мир, от императоров до бродяг, римской церкви. Но так же, как церковь должна главенствовать в мире, так и папа должен главенствовать в церкви. Он судит всех, но сам отвечает только перед Богом, его слово не просто закон, но божественный закон. Неподчинение папе равносильно смертному греху. Никогда до тех пор идея верховной власти церкви и папы не выражалась в столь крайней форме, и никогда никто не пытался проводить ее в жизнь с такой твердостью. И все же подобный экстремизм оказался саморазрушительным. Столкнувшись с противниками уровня Генриха IV и Роберта Гвискара, столь же целеустремленными, как он сам, но гораздо более гибкими, Григорий познал на собственном горьком опыте, что его бескомпромиссность, проявлявшаяся даже в тех случаях, когда его принципы не были задеты, легко может привести его к полному краху.

В качестве одного из первых официальных шагов после занятия кафедры папа Григорий направил письмо с соболезнованиями Сишельгаите. Оно не включено в собрание его писем, но версия, приведенная у Аматуса, настолько соответствует всему, что мы знаем об образе мыслей Григория, что, скорее всего, оно представляет собой подлинный текст. Оно гласит:

«Смерть герцога Роберта, дражайшего сына святой церкви Римской, оставила церковь в глубокой и неисцелимой печали. Кардиналы и весь римский сенат горюют о его смерти… Но, дабы Ваша светлость знала о нашей доброй воле, о глубокой и чистой любви, которую мы питали к Вашему мужу, мы ныне желаем, чтобы Вы известили Вашего сына, что святая церковь с радостью предоставит ему все то, что его отец получил от папы, нашего предшественника».

Это – по всем меркам крайне лицемерное письмо. Григорию не за что было любить Роберта. Герцог не пошевелил пальцем, чтобы помочь папству в недавних бедах, в то время как его брат Годфри и сын Годфри Роберт из Лорителло до сих пор грабили ценные церковные земли в Абруццо. Однако папа действительно хотел, чтобы преемник Гвискара получил надлежащие образом подтверждение своих прав на титул и земли. Отвили являлись папскими вассалами, и следовало периодически им об этом напоминать. Рожер Борса, по слухам, деликатный и набожный молодой человек, и, возможно, он окажется более податлив, чем его буйный отец. В таких обстоятельствах папа навряд ли обрадовался, когда неделей позже получил ответ на свое письмо не от безутешной вдовы, но от самого Роберта Гвискара, уже почти поправившегося. Роберт был счастлив сообщить папе, а через него кардиналам и сенату, что сообщение о его смерти было безосновательным. Однако, продолжал он жизнерадостно, его очень тронули те добрые слова, которые папа о нем сказал, и ничего более не желает, кроме как оставаться самым преданным слугой его святейшества.

Роберт, наверное, веселился, диктуя свое письмо, но он также хотел нового формального подтверждения своих прав. Во время сицилийской экспедиции благоволение папы послужило лишь для того, чтобы поднять боевой дух армии, но теперь, когда интересы Роберта снова сосредоточились на его итальянских владениях – а возможно, он уже вынашивал планы новых масштабных предприятий за их пределами, – возобновление соглашения с Григорием могло существенно укрепить его власть. Это произвело бы впечатление на его наиболее буйных вассалов, и, что более важно, папа не мог бы отказать Роберту в помощи, если тот ее попросит. Через аббата Дезидерия из Монте-Кассино была назначена встреча между Григорием и Гвискаром на 10 августа 1073 г. в Беневенто.

Затея потерпела полное фиаско. Неизвестно, встретились ли вообще участники переговоров. Для начала возникли серьезные затруднения с протоколом. Папа желал принять Роберта в своем дворце в Беневенто, герцог, очевидно сильно опасаясь покушений, отказался входить в город и предложил, чтобы встреча состоялась вне городских стен – решение, которое Григорий счел неподобающим своему папскому достоинству. Бедный Дезидерий вынужден был выполнять неблагодарную роль посредника между этими двумя решительными и недоверчивыми людьми. Он убеждал и уговаривал то одного, то другого в беспощадном пекле кампанского августа, но, даже если его труды увенчались успехом и герцог с первосвященником в конце концов встретились, это принесло скорее вред, нежели пользу. Единственным результатом стал полный разрыв отношений между ними – и признание обеими сторонами, что союз невозможен и следует предпринять другие шаги.

Есть что-то загадочное во всем этом деле. Переписка между Гвискаром и папой не отличалась искренностью, но внешне была сердечной – даже чрезмерно – и свидетельствовала о готовности обеих сторон к диалогу. Что могло настолько радикально изменить ситуацию? Разрыв нельзя объяснить только подозрительностью Гвискара или гордостью Григория. Возможно, папа выставил в качестве основного условия любого соглашения, чтобы Роберт заставил своих людей – брата и племянника – прекратить набеги на Абруццо, а герцог заявил, что не может или не желает этого делать. Определенно Григория занимала судьба Абруццо: вскоре он послал страдавшим от грабежей епископа, известного своими жестокими методами; двумя годами он одобрил действия этого клирика, приказавшего ослепить мятежных монахов и вырвать у них языки. Но неизвестно, обсуждался ли вопрос об Абруццо в Беневенто. Все, что мы знаем, это то, что папа, покинув город, отправился прямо в Капую; там он подтвердил права князя Ричарда на его владения и вскоре заключил с Ричардом военный союз против герцога Апулии.

Осенью 1073 г. Григорий в тревоге вернулся в Рим. Несколькими месяцами ранее, вскоре после того, как он стал папой, Григорий получил секретное и срочное послание из Константинополя от нового византийского императора Михаила VII. Восточная империя переживала кризис – самый серьезный за всю ее историю. За два года до этого, когда Роберт Гвискар, взяв Бари, уничтожил последний оплот греческого владычества в Италии, византийская армия под командованием императора Романа IV Диогена потерпела сокрушительное поражение от турок-сельджуков около армянского города Манцикерта. Захватчиками был теперь открыт путь в Малую Азию, а из Малой Азии рукой подать до столицы. Роман попал в плен к сельджукам; их предводитель Альп Арслан вскоре отпустил его на свободу, но по возвращении в Константинополь Роман обнаружил, что его пасынок Михаил сместил его с имперского трона. Он попытался вернуть себе власть, но вскоре понял, что усилия его тщетны, и признал нового императора, получив гарантии личной безопасности. Со своим опытом жизни в Константинополе он мог бы быть умнее. Несмотря на все гарантии, смещенному императору выжгли глаза докрасна раскаленным железом, и через пять недель он умер. Сам Михаил не принимал участия в этих событиях. Этот ученый затворник не имел склонности к политическим интригам и во всем слушался своего наставника и министра, блестящего, но крайне гнусного Михаила Пселла[51]. Вероятно, именно по совету Пселла император Михаил написал папе, умоляя его собрать крепостную армию и спасти восточный христианский мир от ужасной напасти в лице неверных.

На Григория письмо произвело глубокое впечатление. Невзирая на схизму, он считал себя ответственным перед Богом за весь христианский мир. Кроме того, он воспринял это письмо как ниспосланную свыше возможность вернуть византийцев под власть Рима и не хотел упускать ее. Однако он не мог начать крестовый поход на Восток, пока дома ему угрожал Роберт Гвискар и его нормандцы. Их следовало убрать с дороги раз и навсегда. Но как? Григорий не возлагал особых надежд на союз с Ричардом Капуанским, который он заключил в основном для того, чтобы не дать объединиться двум нормандским предводителям. Роберт Гвискар, безусловно, превосходил в могуществе своего соперника, но после трех лет непрекращающегося военного противостояния стало ясно, что ни один из них не сможет окончательно победить другого. На единственного союзника папы на юге Гизульфа из Салерно также рассчитывать не приходилось. Нормандцы уже отобрали у него большую часть территорий, которые некогда делали его княжество самым могущественным на полуострове, а теперь, с приближением зимы 1073 г., его ждала новая неприятность: Амальфи добровольно перешел под покровительство герцога Апулии. Виноват в этом был сам Гизульф. Он так и не простил жителям Амальфи ту роль, которую они сыграли в гибели его отца двадцать один год назад. Хотя у него не хватало сил, чтобы взять город, но он всеми возможными способами отравлял амальфийцам жизнь; много душераздирающих историй ходило о тех несчастных альфийских купцах, которых угораздило попасть в его руки[52]. Когда в 1073 г. герцог Сергии Амальфийский умер, оставив малолетнего наследника, его подданные поступили единственно разумным способом. Роберт, естественно, принял их предложение. Он ненавидел своего шурина Гизульфа и давно положил глаз на Салерно – если бы не родственные чувства Сишельгаиты, он нанес бы удар гораздо раньше. Подчинение Амальфи упрощало его задачу – оставалось только выбрать подходящий момент.

Новый и неожиданный успех Гвискара еще больше встревожил папу, и он немедля стал собирать армию. В начале 1074 г. папские посланники отправились из Рима на север к Беатрисе Тосканской и ее дочери Матильде, к мужу Матильды Годфри Горбатому Лотарингскому[53], к Аццо, маркизу Эсте, и Вильгельму, герцогу Бургундии, который должен был передать просьбу папы также графам Раймонду Тулузскому и Амадею Савойскому. Папа ясно выразил свои намерения и разъяснил, в каком порядке он собирается их исполнять. Он всячески подчеркивал, что собирает такую большую армию не для того, чтобы проливать христианскую кровь; он надеется, что само существование подобного войска устранит его врагов. Кроме того, добавлял он, «мы видим еще одну благую цель: как только нормандцы будут покорены, мы отправимся в Константинополь на помощь христианам, которые страдают от постоянных нападений сарацин и умоляют нас о помощи».

Судя по всему, адресаты этого послания откликнулись быстро. В марте папа смог объявить, что его армия соберется в июне около Витербо и оттуда выступит в поход против герцога Апулии и его сторонников – которых он на всякий случай отлучил от церкви. По мере того как все больше войск собиралось в условленном месте, настроение папы улучшалось, и в начале июня он настолько преисполнился уверенности, что решил дать своему врагу еще один шанс. Повелительно, как всегда, он предложил Роберту встретиться в Беневенто для последнего разговора.

Теперь пришла очередь Гвискара встревожиться. При Чивитате он и его братья вместе с Ричардом из Аверсы успешно разгромили папскую армию, но в те дни нормандцы выступали заодно. Теперь их единство раскололось, поскольку герцог Капуи заключил союз с папой. Роберт и его люди, сражаясь без союзников, должны были действовать осмотрительно. Но в конце концов, еще оставался шанс договориться. Ответ, который он отправил Григорию, был елейно смиренен. Его совесть чиста, он никогда не давал папе повода для обвинений или недоверия, и, конечно, он почтет за честь где угодно и когда угодно предстать перед его святейшеством. После этого в сопровождении большого эскорта – поскольку он по– прежнему не доверял Григорию – Роберт направился в Беневенто.

За его долгую и бурную жизнь Роберту Гвискару часто везло, но никогда ему не выпадало такой удачи, как в тот момент. Три дня он ждал у ворот города – папа не являлся. Как раз тогда, когда Григорий все продумал и его армия была готова выступить в поход, в ее рядах вспыхнул раздор. Вина лежала опять-таки на Гизульфе из Салерно. В последние годы его корабли в море практически откровенно пиратствовали. Больше всех, вероятно, страдали амальфийцы, но многим пизанским купцам приходилось не легче. Поэтому, когда войско из Пизы, посланное графиней Матильдой, встретилось с Гизульфом, они не скрывали своих чувств по отношению к нему. Григорий, увидев, что происходит, поспешно отправил князя Салерно в Рим, но было поздно. Армия разделилась на сторонников Гизульфа и пизанцев. В течение нескольких дней все пришло в смятение.

Для папы это оказалось настоящим бедствием, а поскольку дело касалось его отношений с Гвискаром – еще и глубоким личным унижением. Кажется, все было против него. Армия, на которую он возлагал такие надежды, распалась, не сделав ни шага по нормандской территории, крестовый поход, обещанный византийскому императору и потому являвшийся для него делом чести, не мог состояться, и возможность объединить церкви под своей властью ускользала из его рук. Хуже всего было то, что он – наместник Христа на земле – выставил себя дураком перед своими врагами. Но на этом неприятности не кончились. Партия римской аристократии, как всегда недовольная, теперь активно плела против Григория заговор. Папа не знал, что один из его собственных кардиналов, примкнувший к заговорщикам, отправился к Роберту Гвискару и предложил тому императорскую корону в обмен на помощь, но Роберт, сочтя весь план неисполнимым, отказался в нем участвовать. Но даже если бы Григорий знал о происходящем, это не принесло бы ему утешения.

В канун Рождества 1075 г. враги нанесли удар. Папу стащили с алтаря в подземной часовне Святой Марии, где он служил мессу, и доставили в секретную тюрьму. Простые римляне вскоре нашли его и освободили. Григорий получил удовлетворение, лично спасши своего тюремщика от гнева толпы, но весь мир увидел, сколь шатко его положение. И теперь, когда он менее всего был к этому готов, Григорий ощутил первое дуновение величайшего урагана, от последствий которого он полностью так и не оправился. Молодой Генрих IV, король римлян и избранный император Запада, готовился отправиться в Италию, чтобы низложить папу и короновать самого себя императором.

Генрих, не по узурпации, но по священной воле Божией король, Гильдебранду, не папе, но вероломному монаху.

Это приветствие ты заслужил, сеятель вражды, ты, кого проклинают, вместо того чтобы благословлять в каждой святой обители и церкви… Архиепископов, епископов и священников ты попираешь, словно рабов, лишенных воли… Христос призвал нас на трон империи, но не тебя на папский престол. Ты занял его хитростью и обманом, презрев свои монашеские обеты, ты с помощью золота обрел покровителей, с помощью покровителей – войско и с помощью войска – престол мира, и, заняв его, ты нарушил мир…

Я Генрих, милостью Божьей король, со всеми нашими епископами взываю к тебе: пади, пади!

(Письмо Генриха IV папе Григорию. Вормс, 24 января 1076 г.)

Генрих IV вступил на трон Германии незадолго до своего шестилетия. Теперь ему исполнилось двадцать пять. Поначалу его правление обещало мало хорошего: его мать императрица-регентша Агнесса совершенно не могла держать его в узде, и после буйного детства и порочного отрочества он к шестнадцати годам заслужил такую дурную репутацию, что от его прихода к власти все ждали только бед. Позднее мнение о нем стало меняться, но в течение всей своей несчастной жизни Генрих оставался человеком горячим, страстным и деспотичным. Становясь старше, он все более негодовал по поводу растущего высокомерия римской церкви, а в особенности – по поводу тех реформ, с помощью которых она пыталась лишить императора последних возможностей ее контролировать. Генрих был слишком юн, чтобы воспротивиться декрету Николая II, регулирующему выборы пап, но твердо решил, что эта сепаратистская тенденция не должна развиваться далее. Еще до того, как Гильдебранд занял престол святого Петра, стало ясно, что столкновение между церковью и империей неизбежно. Оно не замедлило произойти.

Местом действия стал Милан. Нигде в Италии стремление клириков освободиться от диктата Рима не проявлялось с такой силой, как в этой старой столице севера, ревностно хранившей собственные литургические традиции на протяжении семи веков, со времен святого Амвросия; и нигде новые римские установления, особенно те, которые касались симонии и безбрачия духовенства, не вызвали столь яростного возмущения догматиков. С другой стороны, в городском муниципалитете теперь главенствовала радикальная левая партия – патарины, – которая, отчасти по убеждениям, отчасти из недовольства тем фактом, что церковь владеет – уже на протяжении долгого времени – такими несметными богатствами и пользуется многочисленными привилегиями, стали фанатичными сторонниками реформы. Ситуация была взрывоопасной даже без вмешательства императора, но в 1072 г. во время спора за вакантное место архиепископа Милана Генрих подлил масла в огонь, официально утвердив в этой должности антиреформистского кандидата, хотя прекрасно знал, что Александр II уже одобрил кандидатуру выбранного согласно каноническому праву патарина. Это был открытый вызов, который церковь не могла игнорировать, и на Великопостном синоде 1075 г. Гильдебранд, к тому времени папа Григорий VII, категорически, под угрозой отлучения запретил и признал недействительными церковные назначения, исходящие от мирян. Разгневанный Генрих немедленно назначил двух новых германских епископов в итальянские епархии и добавил к ним про запас еще одного архиепископа Милана, хотя прежний императорский ставленник был еще жив.

Генрих IV отказался явиться в Рим и ответить за свои действия, а вместо этого созвал на совет в Ворсе всех германских епископов и 24 января 1076 г. официально лишил Григория папского престола.

Король давно уже собирался приехать в Рим для имперской коронации, но его ссоры со сменявшими друг друга папами по поводу инвеститур этому препятствовали. После совета в Ворсме, однако, он увидел, что его поездка не может более откладываться. Григорий не реагировал на свое смешение с той яростью, которую ему приписали[54], но явно не собирался признавать решение совета.

Значит, чтобы император и его совет не стали всеобщим посмешищем, следовало отстранить Григория силой и поставить на его место достойного преемника. Требовалась быстрая и хорошо организованная военная операция, а пока шли приготовления, надо было по возможности лишить папу поддержки в самой Италии. В северных областях это не представлялось возможным: грозная графиня Матильда Тосканская была ревностной поборницей церкви, ее преданность Григорию не вызывала сомнений. На юге, однако, ситуация выглядела более обнадеживающей. В частности, герцог Апулийский, похоже, не питал особой любви к папе. Он легко мог презреть свои феодальные обязательства, если сочтет это выгодным. При условии, что он и его люди согласятся принять участие в общей атаке на Рим, Григорий окажется в безвыходном положении.

О том, насколько важна была для Генриха поддержка Гвискара, можно судить по составу посольства – Григорий, епископ из Верчелли, один из самых твердых противников реформ, и Эберхард, его советник по делам Италии. Они встретились с Робертом, вероятно, в Мельфи в начале 1076 г. и официально предложили ему имперское утверждение всех его владений, может быть, даже упомянули о королевской короне. Но на герцога это не произвело впечатления. Он в данный момент чувствовал себя в безопасности – более того, ему неоткуда было ждать угроз в обозримом будущем. Он наслаждался полной свободой действий в своих владениях и не видел причин рисковать ею, давая Генриху новый повод вмешиваться в политику южной Италии. Его ответ звучал твердо, хотя немного ханжески. Бог даровал ему владения, он, Роберт, отобрал их у греков и сарацин и дорого заплатил за это нормандской кровью. За те небольшие участки его владений, которые когда-либо принадлежали империи, он согласен исполнять вассальный долг перед императором, «соблюдая все обязанности по отношению к церкви» – оговорка, которая, как он хорошо знал, лишала его преданность всякого смысла с точки зрения Генриха. Остальное остается в его руках, как всегда было, по соизволению Всевышнего.

Трудно поверить, что послы приняли за чистую монету все утверждения Гвискара по поводу его преданности церкви, но они вернулись нагруженные дарами и довольные приемом. Даже если Роберт не собирался уступать настояниям Генриха, он ни в коем случае не хотел с ним ссориться. Назревало столкновение между двумя самыми могущественными силами Западной Европы. Его исход трудно было предсказать, но одно не вызывало сомнений – грядущая смута открывала перед нормандцами возможности для новых приобретений, которые не стоило упускать. Гвискар спешно отправил гонца к Ричарду Капуанскому. Их постоянные стычки всегда оканчивались ничем и шли во вред им обоим. Все нормандцы должны объединиться, если они хотят извлечь выгоду из приближающегося кризиса.

Возможно, двум вождям стоит встретиться, чтобы обсудить спорные вопросы и положить конец вражде?

По дороге в Капую посланник столкнулся с одним из людей Ричарда, отправленным с подобным же поручением. Местом встречи был избран, вероятно, нейтральный Монте-Кассино, поскольку мы знаем, что аббат Дезидерий участвовал в ней в качестве посредника. Ему надоело, что земли его монастыря постоянно служат полем битвы, и он давно добивался примирения двух герцогов[55]. Фактически это оказалось не слишком трудно – гораздо легче, чем кошмарные дни переговоров Гвискара и папы три года назад. Ни одна из сторон не могла получить заметных преимуществ за счет другой, и оба участника искренне стремились прийти к соглашению, так что условия были достаточно просты. Оба вождя решили возвратить друг другу то, что ранее отвоевали, и вернуться к прежним границам. После того не осталось никаких препятствий к заключению союза.

Между тем папа Григорий действовал с обычной энергией. На Великопостном синоде в феврале 1076 г. он лишил всех мятежных епископов их кафедр и внес предложение об отлучении самого короля Генриха. В Германии это произвело сильнейшее впечатление. Со времен Феодосия Великого семью веками раньше ни один царствующий монарх не навлекал на себя проклятия церкви. Эта мера поставила могущественного императора на колени, и ныне нечто подобное угрожало Генриху. Чисто духовный аспект не слишком его беспокоил – эту проблему всегда можно было разрешить длительным покаянием, – но политические последствия были по-настоящему серьезны. Теоретически проклятие не только освобождало всех подданных короля от необходимости подчиняться ему и короне, но также делало их, в свою очередь, отлученными, если они станут иметь с ним дело или исполнять его повеления. Если бы это правило соблюдалось неукоснительно, государство Генриха оказалось бы разрушено и он не смог бы более оставаться на троне. Внезапно король почувствовал себя в изоляции. Он переоценил свои возможности.

Папа, наверное, испытал мрачное удовлетворение, наблюдая, как его противник отчаянно пытается вернуть себе лояльность тех, кто его окружает, но оно, возможно, поумерилось, когда в Рим пришли вести с юга. При том что Роберт и Ричард вновь объединились, позиции Григория в Италии оказались под угрозой. Генрих еще мог выпутаться из своих нынешних затруднений и направиться к Вечному городу, и, если это случится, важно, чтобы нормандская армия выступила на стороне папы. Ситуация, однако, осложнялась тем неприятным фактом, что герцог Апулийский тоже был отлучен. Григорий, болезненно относившийся к любым посягательством на свой авторитет, не собирался делать первый шаг к снятию отлучения, но он мог по крайней мере намекнуть герцогу на подобную возможность. Уже в марте 1076 г. он пишет епископу Ачеренцы, поручив ему дать отпущение грехов графу Рожеру и его людям до их возвращения на Сицилию, добавляя – это, вероятно, и было истинной целью письма, – что, если Рожер заговорит о своем брате, он должен вспомнить, что двери церкви всегда открыты для любого истинно раскаявшегося, в том числе для Роберта. Папа готов «принять его с отеческой любовью… освободить его от пут отлучения и числить его по-прежнему среди своих овец Божиих».

Но в южную Италию пришла весна – прекрасное время для военной кампании, – и Роберта занимали иные мысли. Королю Генриху явно пришлось отложить свое путешествие до того времени, когда он вернет себе власть над собственными вассалами, между тем нормандская знать, объединившись, досадовала на то, что ей не удается реализовать свое преимущество. Пришло время герцогу Апулии и князю Капуи обратить свои взоры на Салерно, тем более что князь Гизульф вел себя из рук вон плохо. Сознание собственной беспомощности перед ненавистным зятем сделало его еще более высокомерным и агрессивным. Он оттолкнул от себя всех союзников одного за другим, а его немногочисленные оставшиеся друзья, включая аббата Дезидерия и даже папу, который не хотел терять своего последнего сторонника в южной Италии, тщетно просили его, в его собственных интересах, быть благоразумным. В какой– то момент сама Сишельгаита, видя, что терпение Роберта скоро лопнет, попыталась привести брата в чувство, но Аматус, предвзято относящийся к Гизульфу, пишет, что герцог впал в безумную ярость и предупредил сестру, что она скоро наденет вдовью вуаль.

Для Гизульфа это был его последний шанс, и он им не воспользовался. В начале лета 1076 г. нормандские палатки раскинулись у стен города, а нормандский флот выстроился в линию у входа в залив. Осада Салерно началась.

Положение Гизульфа было безнадежным с самого начала. В Средневековье осажденные рассчитывали на спасение одним из трех способов. Их могло освободить войско союзников; либо они могли продержаться до того момента, когда осаждающие из-за нехватки припасов или времени снимут осаду и уйдут; кроме того, у них имелась возможность самим предпринять вылазку и разбить врага в открытом бою. Но у жителей Салерно в 1076 г. не было надежды ни на один из вариантов. Все остальные лангобардские государства в южной Италии уже находились во власти нормандцев, а Гизульф давно настроил против себя своих итальянских соседей. Только папа питал к нему некоторые симпатии, но у папы не было армии, а даже если бы была, он наверняка не горел сейчас желанием ссориться с нормандцами. На второй вариант рассчитывать также не приходилось, поскольку окружающие земли были богаты и плодородны – кроме того, нормандской армии постоянно доставлял припасы собственный флот. Наконец, не было никакой надежды выстоять в открытом бою. Армия осаждавших включала в себя не только самые опытные и наилучшим образом обученные нормандские войска со всего полуострова; их дополняли крупные подразделения, состоявшие из апулийских и калабрийских греков и сарацин с Сицилии – последние с этого момента стали неотъемлемой частью армии Гвискара во всех операциях. Защитники Салерно существенно уступали противнику в численности, а вскоре они начали также голодать.

Долгие годы Гизульф был одной из самых ненавистных фигур в южной Италии, но только теперь темные стороны его натуры проявились во всей полноте. Предвидя нападение нормандцев, он приказал (под угрозой изгнания из города) каждому жителю Салерно запасти провизию в расчете на два года. Для этого не требовалось особой проницательности – всякий мог видеть, что, если Гизульф будет упорствовать в своей оголтелой антинормандской политике, нападение неизбежно последует – но предложенная мера избавляла горожан от проблем с едой в случае осады. Но после того, как враг занял позиции перед стенами города, Гизульф забрал по трети запасов каждого домовладения в собственные кладовые. Позже, не удовлетворившись этим, он послал своих людей реквизировать то малое, что осталось у горожан. В результате начался голод. Вначале, рассказывает Аматус, салернцы ели своих лошадей, собак и кошек, но вскоре эта «еда» тоже закончилась. С началом зимы город стал вымирать. Гизульф открыл свои кладовые, но – вновь согласно Аматусу – его подвигла на это более корысть, нежели человеколюбие, поскольку мера пшеницы, еще недавно купленная за три византия, продавалась за сорок четыре. Истощенные люди падали замертво на улицах и оставались лежать там, но князь не удостаивал их даже взглядом и бодро шествовал мимо, словно и не он был виноват. Мало кто жаловался, поскольку все знали, что жалобщиков в наказание ослепляли либо калечили каким– либо другим из любимых Гизульфом способов. Если его подданным предстояло погибнуть, они предпочитали тихую смерть.

В таких условиях продолжительное сопротивление было невозможно. Салерно продержался около шести месяцев. Затем 13 декабря 1076 г. изменнику открыли ворота города. Измученный гарнизон, вероятно довольный, что страдания его закончились, сдался без сопротивления, и последнее из великих лангобардских княжеств в южной Италии прекратило свое существование. Гизульф с одним из своих братьев, у которых (в отличие от горожан) еще оставалось достаточно сил и припасов, с небольшим числом сторонников укрылся в цитадели, развалины которой под неточным названием Кастелло-Норманно все еще возвышаются на холме в северо-западной части города. Там князь Салерно продержался до мая 1077 г., но в конце концов ему тоже пришлось сдаться.

Роберт не собирался вести переговоров. Он решил, что с этого времени Салерно станет его столицей. Этот самый крупный и густонаселенный итальянский город к югу от Рима в течение двух столетий был центром прославленного княжества; кроме того, в нем издавна располагалась знаменитая на всю Европу медицинская школа. Он вернет Салерно его древнее величие, и под его рукой город вступит в новый период могущества и процветания, символом которого станет роскошный храм, возведенный по уже продуманному Робертом плану. Потому герцог Апулийский просто потребовал себе все владения Гизульфа и двух его братьев, Ландульфа и Гвемара, и в придачу к ним еще одну вещь. Среди самых драгоценных реликвий Салерно числился зуб святого Матвея, священный, хотя и непривлекательный предмет, на который Роберт уже давно зарился и который, как он знал, Гизульф взял с собой в цитадель. Теперь он приказал, чтобы князь отдал ему реликвию, однако высохший зуб, который вероломный Гизульф отправил победителю благоговейно завернутым в шелка, принадлежал не евангелисту, а недавно умершему салернскому еврею. Это была неуклюжая ложь. Роберт сразу послал за священником, который хорошо знал, как выглядит подлинная реликвия, и без колебаний объявил новое приобретение Роберта подделкой. Герцог направил Гизульфу послание, припугнув его, что, если он не отдаст подлинный зуб на следующий день, он поплатится за это своими собственными зубами. Князю некуда было деться. Остается только надеяться, что подлинность всех прочих реликвий, которые мы можем благоговейно созерцать в сокровищницах европейских соборов, столь же тщательно проверялась.

Гизульф, покинув Салерно, отправился прямиком в Капую. Роберт Гвискар с обычным для него великодушием представил бывшему князю не только свободу, но также деньги, лошадей и вьючных животных, дабы тот мог ею воспользоваться, но нрав Гизульфа было не так легко смягчить. Он надеялся подорвать единство нормандцев, которое его погубило, посеяв раздор между двумя вождями. Но его постигло разочарование. Ричард Капуанский никоим образом не возражал против того, что Салерно перейдет во владения герцога Апулийского, ибо это было понятно с самого начала. Ричард вовсе не интересовался Салерно. Его помыслы обращались к Неаполю – единственному городу, втиснувшемуся между территориями его и Роберта Гвискара, который ухитрился сохранить независимость. Роберт пообещал, в благодарность за помощь в наступлении на Гизульфа, поддержать Ричарда при осаде Неаполя, и аппулийский флот действительно уже прибыл и начал последовательную блокаду города. Короче говоря, князь Капуи был очень доволен союзом и немедля отослал прочь незваного гостя. Гизульфу оставалось только отправиться дальше на северо-запад к последнему своему другу – папе.

Григорий VII еще находился в Тоскане, где он наслаждался величайшим, если не единственным, триумфом за время своего неудачного понтификата. Его решение об отлучении Генриха оказалось даже более действенным, нежели он смел надеяться. Германские князья, собравшись в Трибуре в октябре 1076 г., согласились дать своему королю год и день с момента провозглашения отлучения, чтобы получить от папы отпущение грехов. Они назначили сейм в Аугсбурге в следующем феврале. Если к 22-му числу этого месяца отлучение не будет снято, они официально отрекутся от своих обязательств по отношению к Генриху и изберут нового короля на его место. Генриху оставалось только принять их решение. С его точки зрения, могло быть хуже. Все, что от него требовалось, – это покориться папе, и, если такова была цена королевства, он был готов ее заплатить. К счастью, один альпийский перевал – Монт-Сениз – еще оставался свободен от снега. Генрих с женой и маленьким сыном прошел через него в разгар зимы и пересек Ломбардию и наконец отыскал папу в крепости Каносса, где тот гостил у своей сторонницы, графини Матильды, в ожидании эскорта, который должен был сопровождать его в Аугсбург. В течение трех дней король, как смиренный кающийся грешник, дожидался аудиенции папы, а Григорий – возможно, еще не определивший, что лучше сделать, но, безусловно, смаковавший каждый миг унижения своего противника, отказывался его принять. В итоге папа понял, что у него нет другого выбора, кроме как смягчиться и дать Генриху отпущение.

Авторы детских книжек по истории любят вставлять в свои сочинения рассказ о поездке Генриха в Каноссу, обычно сопровождаемый для большей наглядности олеографией, изображающей короля босого и одетого в рубище, мерзнущего на снегу перед запертыми дверями замка; весь сюжет преподносится как поучительной пример, говорящий о тщете мирских амбиций. В действительности триумф Григория был эфемерным, и Генрих знал это. Его унижение не имело ничего общего с раскаянием. Это был продуманный политический маневр, необходимый для сохранения короны, и Генрих вовсе не собирался исполнять обещания после того, как сиюминутная цель будет достигнута. Папа тоже не строил иллюзий по поводу искренности короля. Если бы его совесть христианина позволила ему отказать человеку в отпущении грехов, он, без сомнения, с радостью бы это сделал. Он, безусловно, одержал моральную победу; но что толку в победе, после которой побежденный вернулся без тени смущения в свое королевство и развязал там кровавую войну против своих все еще мятежных вассалов, в то время как победитель оставался в тосканском замке, отрезанный от Германии яростной враждебностью лангобардских городов и бессильный вмешаться? Его торжество было сладостным, пока он им упивался, но оставило очень неприятный осадок.

Только в сентябре папа вернулся в Рим. Как всегда, его ждали там дурные новости. Сначала Гизульф поверил о падении Салерно. Затем пришли тревожные сообщения из Неаполя, осажденного армией Ричарда и флотом Роберта. Наиболее серьезной, однако, представлялась ситуация на востоке, где две нормандские армии под командованием племянника Гвискара Роберта из Лорителло и сына Ричарда Жордана вторгались все дальше в церковные земли Абруццо. Но худшее было еще впереди. 19 декабря герцог Апулийский напал на Беневенто. Папа пришел в ярость. Формально город являлся папской территорией со времен Карла Великого, чей дар обрел силу на деле, после того как беневентцы двадцать семь лет назад изгнали своих ничтожных правителей и добровольно перешли под покровительство старого наставника Григория, Льва IX. С этого времени Беневенто стал главным бастионом папства на юге Италии, с собственным папским дворцом, где жили его помощники и приближенные. Это неспровоцированное нападение несло в себе нечто худшее, чем просто объявление войны, это было оскорбление самого престола святого Петра.

Но и этим дело не ограничивалось. Помимо демонстрации своего презрения к папству, Роберт Гвискар, осаждая Беневенто, открыто насмехался над вердиктом папы об отлучении. Подобный же вердикт менее чем за год до этого заставил Генриха IV, наследника короны Западной Римской империи, унижаться в Каноссе, но на этого нормандского выскочку-разбойника отлучение никак не подействовало. Если какое-то воздействие и было, то скорее возбуждающее. Безусловно, жители Салерно, Неаполя, Абруццо – поскольку Роберт из Лорителло и его сторонники подпадали под отлучение, – а теперь и сам Беневенто могли усомниться в могуществе и авторитете церкви. И они имели на это право. У папы не было ни армии, ни достаточного влияния. В его распоряжении оставалось лишь одно оружие. Может быть, Гвискар и его дерзкие соотечественники не услышали его в первый раз. 3 марта 1078 г. папа отлучил их вновь.

В обычных обстоятельствах второй папский вердикт произвел бы не большее впечатление, чем предшествующий, но папа случайно угадал время. Через несколько дней после обнародования папского послания в Капуе князь Ричард заболел; месяцем позже, после исповеди, длившейся одиннадцать часов, и возвращения в лоно церкви, он умер, и расстановка сил в южноитальянской политике переменилась за одну ночь. Ричард, как и Роберт Гвискар, был вассалом папы, и его сын Жордан понял, что не стоит и думать о наследовании отцовских владений и титула, пока он остается под отлучением. Поспешно бросив осаду Неаполя и собственные военные операции в Абруццо, он отправился в Рим, чтобы примириться со своим сюзереном и уверить его в своей вечной преданности.

Роберт Гвискар по натуре не был сентиментален, но известие о смерти свойственника не могло оставить его полностью равнодушным. Они вдвоем прибыли из Нормандии более тридцати лет назад и вскоре достигли вершин власти. По свидетельству многих их подданных, они всегда возглавляли два больших нормандских сообщества на юге, превратив первые поселения в Аверсе и Мельфи в те богатые и могущественные государства, которые теперь возникли на их основе. Как все истинные нормандские бароны, большую часть времени они проводили на войне, но они сражались бок о бок столь же часто, как и лицом к лицу, а если в каких-то случаях обязательства оказывались нарушены или дружба предана – таковы были правила игры, ибо измена и хитрость являлись неотъемлемой частью жизни, которую они знали. Обиды быстро забывались, каждый трезво оценивал и уважал способности другого, а последние два года они прожили как союзники, очень удачно и легко действуя заодно, что оказалось весьма выгодным для них обоих. Гвискару было теперь шестьдесят два года, для него смерть Ричарда означала конец целой эпохи.

Его решимость и амбиции не уменьшились, планы завоеваний, более дерзкие и масштабные, нежели все, что он осуществил до сих пор, зрели в его голове. Но он чувствовал, что сейчас стоит присмиреть. Молодой Жордан своим нелепым решением отправиться в Рим и покаяться, именно в тот момент, когда все шло хорошо, лишил нормандское наступление его ударной силы и превратил себя в послушное орудие папы. Что мешало Григорию заставить Жордана с его армией, сейчас ничем не занятой, отправиться на помощь Беневенто? Рисковать не стоило. Роберт приказал своим войскам отступить. Беневенто мог и подождать.

Опасения Роберта оправдались. Наконец папа нашел союзника – и, что еще более важно, союзника с армией – и был решительно настроен на то, чтобы извлечь из данного обстоятельства все возможные выгоды. Не прошло и трех месяцев после смерти Ричарда, как Григорий оказался в Капуе. Он, видимо, без труда сумел навязать свою волю молодому князю, одинокому, неопытному и с горечью сознававшему шаткость своего положения перед лицом гневного и хищного герцога Апулии. Кроме того, папа пока не подтвердил его права на владения. Жордану, наверное, не нравились те предложения, которые делал ему папа, но он находился не в той ситуации, чтобы спорить.

К счастью для обоих, Роберт Гвискар еще в начале года испортил отношения со своими самыми могущественными вассалами, заставив их оплатить роскошные празднества, которые тот устроил в честь одной из его дочерей и Гуго, сына маркиза Аццо из Эсте. Такие обязательства налагались на вассалов в феодальных обществах севера, но для нормандских баронов в Апулии, многие из которых помнили, как начинал Гвискар, и считали, что он ни на йоту не превосходит их ни знатностью происхождения, ни воспитанием, подобные вопросы показались непростительным высокомерием. Они заплатили, поскольку выбора не было, но, когда Жордан, безусловно по наущению папы и, вероятно, за его счет, стал зачинщиком нового бунта против герцога Апулии, они с готовностью откликнулись на его призыв.

Мятеж был организован хорошо и с размахом, он вспыхнул осенью 1078 г. одновременно в разных областях Калабрии и Апулии и вскоре охватил все владения Роберта Гвискара на материке. Нет необходимости вдаваться в детали. Восстания являлись обычным делом для южной Италии. Роберт никогда не был настолько могуществен, чтобы их предотвратить, и никогда не был настолько слаб, чтобы не суметь с ними справиться. Поэтому все восстания похожи друг на друга. Даже имена зачинщиков – такие, как Абеляр, Годфри из Конверсано или Петр из Трани, – повторялись, во многом благодаря тому, что Роберт резко мстил виновникам. В данном случае Гвискару хватило девяти месяцев, чтобы восстановить свою власть настолько, что он сумел через своего постоянного посредника Дезидерия склонить Жордана заключить сепаратный мир. Жордан практически не участвовал в мятеже, который сам развязал, возможно, его сердце никогда по-настоящему к этому не лежало, и он вскоре пожалел, что так легко подчинился давлению папы. Затем Роберт сосредоточил все свои усилия на Апулии, где после бурной военной кампании зимы 1078/79 г., в которой самым запоминающемся событием стала осада Трани, руководимая Сишельгаитой (сам Гвискар занимался Таранто), смел оставшихся мятежников. За следующее лето герцог Апулии окончательно навел порядок в своих владениях.

Папа Григорий из Рима наблюдал, как рушатся его надежды. Он, посвятивший жизнь служению Богу, провел семь лет своего понтификата в борьбе с окружившими его со всех сторон нечестивцами. Новое отлучение, которое он наложил на Генриха IV, в котором трудно было узнать давешнего кающегося грешника из Каноссы, оказалось гораздо менее действенным, чем первое. Его вторжение в Италию с требованием имперской короны представлялось реальной и близкой угрозой. Вновь папский престол оказался в опасности, и вновь, поскольку на Жордана рассчитывать не приходилось, ключевой фигурой являлся Роберт Гвискар. Он, как и Генрих, был дважды отлучен – с той разницей, что в его случае за первым отлучением не последовало раскаяние, – но это не мешало ему утверждать свою власть всякий раз, когда кто-то подвергал ее сомнению. Его позиции только упрочились. Ранее, когда папа задумал сделать герцога Апулийского своим союзником, гордость и старая боязнь потерять лицо помешали ему сделать решительный шаг. Теперь он не мог принять во внимание подобных тонкостей. Если он не договорится с герцогом Апулии, и побыстрее, это сделает Генрих IV, и Григорий окажется папой без кафедры. Уже в марте 1080 г. тон его реляций в отношении нормандцев слегка смягчился, а на Великопостном синоде этого же года он огласил новое предупреждение всем «нападающим на церковные земли и грабящим их», но на сей раз добавил примирительно: если кто-нибудь из поступающих так имеет основания жаловаться на жителей данных территорий, он должен изложить свои претензии местному властителю, а если он все же не добьется справедливости, то сам может предпринять шаги, чтобы обрести то, что по праву ему принадлежит, – «не путем разбоя, но так, как приличествует христианину».

Папа на сей раз держал нос по ветру. Весной он поручил Дезидерию начать серьезные переговоры с Робертом Гвискаром. Они прошли успешно, и 29 июня 1080 г. в Чепрано герцог Апулии наконец преклонил колени перед Григорием VII и принес ему клятву верности за все земли, которые он получил в держание от пап Николая и Александра. Вопрос о вновь завоеванных – и спорных – территориях Амальфи и Салерно не был окончательно решен, но это не очень волновало Роберта: его вполне устраивало то, что слова инвеституры подразумевали признание Григорием де-факто новых завоеваний. Прочие формальности можно было отложить на потом. Встреча в Чепрано стала очередной дипломатической победой Гвискара, и обе стороны отлично это сознавали. Григорий, вероятно, понял, насколько неразумно он поступал, отстаивая собственное достоинство в Беневенто семь лет назад, когда его позиции были относительно сильными. Но было слишком поздно заниматься самообвинениями подобного рода. Он нуждался в поддержке Роберта, и ему приходилось платить требуемую цену. Это была его единственная надежда пережить надвигающуюся бурю.

И действительно, в тот момент, когда герцог Апулийский во всеуслышание клялся папе в своей покорности и преданности, тучи уже сгущались, хотя ни папа, ни герцог не знали об этом. Четырьмя днями ранее в маленьком городе Бриксене – теперь Брессаноне – немного южнее от перевала Бреннер Генрих IV председательствовал на большом совете германских и лангобардских епископов. С общего согласия присутствующих Григория VII вновь отстранили, а архиепископ Виберто из Равенны под именем Климента III был провозглашен папой вместо него.

О мудрейший и просвещеннейший из людей… Те, кто беседовал с Вами и хорошо Вас знают, высоко отзываются о Вашем уме и благочестии, которое Вы проявляете не только в вопросах веры, но и во всех Ваших делах. Вас характеризуют как человека очень осмотрительного и в то же время деятельного, с натурой простой, жизнерадостной. Потому в Вашем характере и в Ваших привычках я узнаю самого себя и предлагаю Вам чашу дружбы.

(Император Михаил VII Роберту Гвискару)

Роберту Гвискару, скакавшему из Чепрано на юг к своей новой столице Салерно в июльские дни 1080 г., жизнь, должно быть, казалась столь же богатой и сияющей, как места, по которым он проезжал. Во всех его владениях царил мир, и все враги ему покорились. Его апулийские и калабрийские вассалы зализывали свои раны. После их последнего мятежа он обошелся с ними жестче, нежели обычно, и не ожидал более бед с этой стороны. Папа и князь Капуи вели себя одинаково хорошо. Конечно, король Генрих мог появиться в Риме, как он давно грозил, но Роберт не боялся короля Генриха, который был полезен уже тем, что самим своим существованием заставлял папу держаться в надлежащих рамках. Принесенная папе присяга отнюдь не обязывала герцога бить баклуши и ожидать германскую армию, которая могла вовсе не прийти. У него имелись более важные дела, и в шестьдесят четыре года он не мог позволить себе терять время.

Роберт давно мечтал – а за последние два года его мечты оформились в конкретные планы – о большом походе объединенной армии нормандцев на Византийскую империю. Греки были его самым старым и самым упорным врагом. Он вытеснил их из Италии, но даже теперь они не сложили оружие. Все его апулийские вассалы, поднимавшие мятежи, могли рассчитывать на поддержку из Константинополя, в то время как византийская провинция Иллирия, расположенная по другую сторону Адриатического моря, служила неизменным прибежищем и сборным пунктом для всех нормандцев и лангобардов, изгнанных из Италии. Теперь среди них находился его неугомонный племянник Абеляр. Одно это, по мнению Роберта, служило достаточным поводом для карательной экспедиции, но истинные причины лежали глубже.

Фактически все владения герцога на материке были отвоеваны у греков и хранили в себе дух византийской цивилизации. В результате нормандцы внезапно и тесно соприкоснулись с языком и религией, искусством, архитектурой и другими внешними проявлениями культуры более развитой и цепкой, чем все то, с чем они сталкивались в Европе. Всегда восприимчивые к чужеземным влияниям, они немедленно откликнулись. В Апулии, где большую часть населения составляли лангобарды, и влияние, и последствия ощущались слабее, но в Калабрии, где преобладали греческие традиции, нормандские правители сохранили почти все старые административные институты и законы и с большей готовностью перенимали византийские обычаи, нежели вводили свои собственные. После того как папа Николай подтвердил его титул герцога Калабрийского, Роберт Гвискар пошел еще дальше в этом направлении и охотно представлялся новым подданным как преемник василевса, рабски копировал имперские символы власти на своих печатях и даже надевал во время официальных церемоний точное подобие парадного императорского одеяния. У народов, близко знакомившихся с греками, нередко развивался (в том, что касалось культуры) некий комплекс неполноценности: так произошло с римлянами, позднее – с большинством славян, турки не избавились от него по сей день, и даже нормандцы, непобедимые, самоуверенные нормандцы не избежали общей участи. Они знали только одно лекарство – завоевание.

В последнее десятилетие сама Византия все более погружалась в хаос. Враги постоянно угрожали ее границам: венгры и руссы с севера и запада, турки-сельджуки с юга и с востока; а в самом ее сердце сменявшие друг друга неумелые правители и жадные чиновники привели страну на грань политического и экономического краха. Ее древняя слава сохранялась, но ее величие ушло. Никогда за семь с половиной веков ее истории положение Византийской империи не было столь плачевным, как летом 1080 г. Роберт Гвискар, по удачному совпадению, был, как никогда, силен. Константинополь, очевидно беспомощный, ждал его. Армию нужно было занять, то же касалось и флота. Флот, в качестве нового приобретения, все еще развлекал Роберта, но ему надоело использовать корабли для бесконечных блокад. Пришло время доверить им более важную роль и выяснить, что они могут реально сделать. Тридцать пять лет назад Роберт приехал в Италию – шестой сын безвестного и обедневшего нормандского барона. Трон Восточной империи стал бы достойным завершением его жизненного пути.

События, происходившие в Константинополе в последние несколько лет, могли послужить если не оправданием, то хотя бы извинительным поводом для вторжения. Когда в начале лета 1073 г. император Михаил призывал папу помочь ему в борьбе против неверных, он не счел нужным упомянуть, что состоит также в переписке с герцогом Апулийским. Он написал Роберту несколькими месяцами ранее, в типично византийском витиеватом стиле, но без всякой ложной скромности. Другие властители, объяснял император, считают себя польщенными, если получают случайные заверения в его миролюбивых намерениях по отношению к ним, но герцог, который, как и он, является человеком истово верующим, не должен удивляться тому, что удостоился более пристального внимания императора. Что может быть лучше, чем военный союз, скрепленный браком по любви? Поэтому император предлагал, чтобы Роберт, придя в себя после испытанной великой радости, немедленно приступил к исполнению своих обязанностей союзника империи, к коим относятся защита ее границ, покровительство ее вассалам и непрестанная борьба с ее врагами. Взамен одна из дочерей герцога будет с почетом принята в Константинополе и отдана в жену родному брату императора.

Гискар, должно быть, порадовался, получив это письмо. Невзирая на тон, который он, вероятно, счел скорее забавным, чем обидным, оно свидетельствовало о его крепнущем авторитете. Даже при нынешнем состоянии Византии от брачного союза такого рода, как предлагал Михаил, не следовало так просто отказываться. С другой стороны, Гвискар всегда недолюбливал греков и не желал связываться с ними без необходимости. Поэтому он не ответил на послание. Император, явно удивленный таким равнодушием, предпринял новую попытку; он в своей лести дошел даже до того, что сравнил герцога Апулии с собой самим. Далее следовал панегирик брату, который, оказывается, отличался необычайной мудростью и доблестью и был столь красив, если стоило говорить о таких качествах, что мог бы служить статуей, воплощающей саму империю. Порфирородный, он являлся во всех отношениях идеальным женихом для одной – самой красивой, как император теперь позаботился уточнить, – из дочерей Роберта.

Это письмо было даже интереснее предыдущего, но Гвискар по-прежнему молчал. Только когда в конце 1074 г. прибыло третье послание, он начал проявлять интерес. Михаил пошел еще дальше. Он теперь предлагал герцогу в качестве зятя своего юного сына Константина и намерен был передоверить Роберту сорок четыре высших византийских титула, дабы он распределил их среди членов своей семьи и друзей; каждый титул давал право на получение годового пособия в двести фунтов золотом. Роберт более не колебался. Престолонаследие в Византии было всегда запутанным делом, но, несомненно, порфирородный[56] сын царствующего императора имел хорошие шансы унаследовать трон, а возможность увидеть родную дочь на престоле Византии была не из тех, которые Роберт согласился бы упустить. Предложение о титулах, позволявших главным помощникам герцога открыто получать взятки из Константинополя, вероятно, казалось герцогу не столь заманчивым, но на этот риск стоило пойти. Гвискар принял предложение Михаила, и вскоре несчастная будущая невеста отправилась в Константинополь, чтобы проходить курс обучения в имперской школе, пока ее жених не войдет в брачный возраст. Анна Комнин, писавшая спустя несколько лет[57], по-женски ревниво замечает, что юная Елена – она получила греческое имя, после того как вскоре по прибытии приняла православие, – оказалась далеко не такой красавицей, как надеялся император, а ее предполагаемый супруг боялся предстоящего брака, «как ребенок пугала». Анна сама впоследствии была помолвлена с Константином и страстно влюблена в него, поэтому она едва ли может считаться беспристрастным судией. Но остается, тем не менее, жестокое подозрение, что Елена унаследовала пугающую стать своих родителей.

В течение нескольких следующих лет Гвискар, занятый в Италии, не думал всерьез о византийских делах. В 1078 г. Михаил был, в свою очередь, низложен. Михаилу повезло больше, чем его предшественникам, ибо ему позволили уйти в монастырь – для него это была благодатная перемена; в монастырской келье этот книжник, наверное, чувствовал себя намного уютнее, чем в королевских покоях, и через несколько лет сделался архиепископом Эфеса. Его свержение, однако, повлияло на союз с нормандцами; и несчастная Елена также оказалась в монастыре, что, по– видимому, обрадовало ее существенно меньше, чем Михаила. Ее отец воспринял новость со смешанными чувствами. Его надежды стать тестем императора рухнули, с другой стороны, прежнее положение его дочери и ее нынешняя судьба давали ему прекрасный повод вмешаться. К несчастью, бунт Жордана вспыхнул прежде, чем Гвискар сумел предпринять какие-то решительные шаги, но к лету 1080 г., наведя порядок в собственных владениях, он мог всерьез приняться за приготовления. В данном случае задержка пошла ему только на пользу. В Константинополе положение дел неуклонно ухудшалось. Преемнику Михаила, престарелому вояке Никифору Ботаниатесу, не удалось остановить этот упадок, и по всей империи шла гражданская война между местными военачальниками, дравшимися за верховное главенство. Тем временем турки, натравливая одних на других, быстро упрочили свои позиции и основали так называемый Румский султанат, охватывающий почти всю Малую Азию. В таких условиях хорошо продуманное нормандское вторжение имело все шансы на успех.

«Он призвал всех, включая отроков и стариков, со всей Ломбардии и Апулии к себе на службу. Там были мальчики и дряхлые старцы, которые никогда, даже во сне, не видели оружия, но теперь были облачены в доспехи, несли шиты, натягивали луки самым неискусным и неуклюжим образом и обычно падали вниз, когда им приказывали маршировать… Этот поступок Роберта напоминал безумие Ирода, если не был хуже, ибо последний обрушил свой гнев на младенцев, в то время как Роберт совершал насилие над отроками и старцами»[58].

Так Анна Комнин описывает приготовление Гвискара к войне; и в течение осени и зимы работа продолжалась. Корабли были отремонтированы, армия пополнена, хотя и не столь заметно, как предполагала Анна, и снабжена оружием и снаряжением. Папа Григорий, очевидно вспомнив свою неудачную попытку откликнуться на призыв Михаила семь лет назад, благословил Роберта на эту экспедицию и отправил распоряжение всем епископам южной Италии по мере сил поддерживать готовившееся предприятие. Желая воодушевить своих греческих подданных, Роберт даже умудрился отыскать дерзкого и, очевидно, фальшивого православного монаха, который явился в Салерно в разгар приготовлений и объявил себя не кем иным, как императором Михаилом собственной персоной, спасшимся из монастыря и обратившимся к своим отважным союзникам – нормандцам, чтобы они помогли ему вернуться на трон, принадлежавший ему по праву. Никто не воспринимал его особенно серьезно, но Гвискар, притворяясь, что полностью верит в его притязания, выказывал ему необыкновенное почтение в течение последующих месяцев.

Затем в декабре Роберт решил отправить посла в Константинополь. Некий граф Радульф был послан с повелением призвать Ботаниатеса к ответу за его обращение с Еленой, а также попытаться привлечь на свою сторону нормандцев, находившихся на императорской службе. Его миссия успеха не имела. Находясь в городе, он поддался очарованию самого блестящего из молодых византийских военачальников, одного из выдающихся политиков того времени – Алексея Комнина, в то время командовавшего западными армиями. Уже на обратном пути Радульф услышал новость, которая, вероятно, явилась для него полной неожиданностью: Алексей принудил несчастного старого Ботаниатеса[59] к отречению, поместил его, без особых возражений с его стороны, в монастырь и в Пасху 1081 г. сам был коронован императором.

Радульф застал своего господина в Бриндизи. Гвискар пребывал не в лучшем расположении духа. Папа, испугавшись, что Роберт оставит его без защиты один на один с королем Генрихом, резко изменил свое отношение к экспедиции и стал опять чинить Гвискару препятствия. Для начала он настоял на том, чтобы Роберт оставил ему некоторое количество войск, а теперь старался остановить все предприятие. Гвискар упорствовал. Он сознавал, что его позиции очень сильны. Папа знал, что герцог Апулии получил недавно от Генриха предложение, подобное тому, которое получал в свое время от Михаила: Генрих хотел связать браком своего сына Конрада с дочерью Гвискара; существовала реальная опасность, что папский вассал, получив новое отлучение, перейдет в стан врага, и Григорий не хотел рисковать. Но оставить все как есть тоже было нельзя, и он надоедал Роберту, всячески убеждая его отступить, как раз тогда, когда тому требовалось сосредоточить все силы и внимание на предстоящей кампании.

Доклад Радульфа не способствовал разрешению проблемы. Теперь, когда узурпатор Ботаниатес сам свергнут, говорил Радульф, нет более оснований для военной экспедиции. Новый император Алексей был другом Михаила и долго служил в охране юного Константина, которого он теперь сделал одним из своих приближенных. Алексей хочет дружбы с нормандцами, что до госпожи Елены, она будет при нем в такой же безопасности, как если бы вернулась в Салерно. Более того, продолжал Радульф, он обязан сообщить, что собственными глазами видел бывшего императора Михаила в монастыре и может с полной уверенностью утверждать, что человек, которого Роберт держит при себе и чьим просьбам он придает столько значения на деле жулик и самозванец. Роберту следует прогнать его прочь и направить к Алексею послов с предложениями мира и дружбы. Тогда Елена сможет все-таки выйти замуж за Константина или вернуться в лоно своей семьи; а он, герцог, предотвратит кровопролитие и отпустит воинов и корабельщиков по домам.

Роберт Гвискар был ужасен в гневе, а его бешеная злость на хитроумного Радульфа являла собой устрашающее зрелище. Посланец сказал то, что он менее всего желал услышать. Последнее, чего он хотел сейчас, – это мира с Константинополем. Его великолепно снаряженные войска находились в Бриндизи и Отранто, готовые к отплытию, величайшее из возможных Европе завоеваний ждало его. Роберта больше не интересовал брачный союз с Константином, тем более что тот уже не являлся наследником трона. Еще меньше он хотел возвращения дочери в Италию – у него их было еще шесть, а Елена наилучшим образом служила его целям, оставаясь там, где теперь находилась. Для него уличенный самозванец по-прежнему оставался Михаилом, – жаль, что он оказался таким плохим актером, – а Михаила он считал законным императором. Главное – отплыть прежде, чем Алексей выбьет у него почву из-под ног, вернув Елену, или – еще хуже – король Генрих появится в Риме. К счастью, Роберт уже переправил своего старшего сына Боэмунда с передовыми частями армии через Адриатику. Чем быстрее он присоединится к нему, тем лучше.

Боэмунду теперь исполнилось двадцать семь лет. Он пошел в своего отца – широкоплечий, с румяным лицом и густыми светлыми волосами, которые он коротко стриг в соответствии с модой молодого поколения его соотечественников. Всех поражал его огромный рост, который не скрывала даже легкая сутулость. Рост он также унаследовал от отца: нормандцы и греки по большей части низкорослы, и, если Роберта не было рядом, Боэмунд казался башней среди других рыцарей и их воинов. О его прежней жизни мы знаем мало. Ему было четыре года, когда Гвискар отослал от себя его мать Альбераду, но та воспитала его как истинного нормандского рыцаря, и он сражался верно и мужественно – хотя и без заметного успеха – за своего отца во время восстания 1079 г. Теперь, получив впервые под свое командование целое войско, он решил показать, на что способен. Он уже захватил порт Валона, прямо напротив апулийской «пяты», там, где пролив, соединяющий Адриатику с Ионическим морем, наиболее узок. Закрытый залив у Валоны мог стать великолепной базой для основной части флота, когда она прибудет. Оттуда Боэмунд двинулся на юг к острову Корфу, но пробная атака показала, что местный гарнизон превосходит по силе его небольшое войско, и он благоразумно отступил в Бутринто, где ожидал теперь прибытия отца.

Основной флот отплыл во второй половине мая 1081 г. На кораблях, помимо моряков, находилось около тринадцати сотен нормандских рыцарей, большое войско сарацин, некоторое количество не слишком надежных греков и сколько-то разношерстных пеших воинов, общее число которых, вероятно, достигало нескольких тысяч. В Валоне к ним присоединилось несколько судов из Рагузы – рагузцы, как и многие другие обитатели Балкан, всегда радовались возможности досадить византийцам. Далее флот направился вдоль побережья к Корфу, где гарнизон, увидев, что сопротивление бесполезно, сдался без боя. Обеспечив себе таким образом базу, куда могли беспрепятственно поступать подкрепления из Италии, Гвискар мог начать военные действия. Его первой целью был Дураццо – древний римский Диррахий – столица и главный порт Иллирии, откуда построенная восемьсот лет назад дорога бежала на восток через Балканский полуостров, через Македонию и Фракию к Константинополю.

Но вскоре стало ясно, что поход будет не легким. Направлявшимся на север нормандским кораблям предстояло обогнуть мыс Акрокеравний – который древние благоговейно обходили стороной, ибо считалось, что именно откуда Юпитер Громовержец мечет свои молнии. У самого мыса на нормандский флот обрушился один из тех внезапных ураганов, которые так часто проносятся над Восточным Средиземноморьем в летние месяцы. Несколько судов затонули, а оставшиеся, изрядно потрепанные, через несколько дней собрались у Дураццо. Но едва он встал на рейд, с севера на горизонте показались корабли с высокими мачтами. По их особой оснастке – напоминавшей одновременно итальянскую и греческую – было ясно, что они принадлежат венецианцам. Венеция не только входила формально в состав Византийской империи; она поддерживала тесные торговые связи с Константинополем, и для того, чтобы защитить собственные торговые интересы, венецианцы всячески заботились о сохранении мира на Адриатике и за ее пределами. Это было на руку грекам, поскольку византийский флот находился в еще более жалком состоянии, чем армия, и ни в коей мере не мог охранять императорскую власть. Вот почему Алексей, услышав о том, что апулийцы высадились на его берегу, отправил срочное послание венецианскому дожу, не сомневаясь, что его призыв будет услышан. Венецианцы прибыли как раз вовремя, но под предлогом переговоров они смогли получить у нормандцев краткую отсрочку, необходимую, чтобы подготовиться к битве. Затем под покровом темноты они напали на апулийский флот.

Люди Гвискара сражались мужественно и решительно, но у них не было опыта морских сражений. Венецианцы применили старый византийский трюк, использованный еще Велизарием в Палермо за пять с половиной веков до описываемых событий, – подняли маленькие шлюпки с людьми на мачты, так что оттуда можно было стрелять по врагам, находившимся внизу; они также, вероятно, знали старый византийский секрет «греческого огня», поскольку Малатерра пишет, что они «пускали огонь, именуемый греческим, который не гасится водой; и сожгли один из наших кораблей среди морских волн». Нормандцы оказались в безнадежно невыгодном положении. После долгой битвы, в которой нормандцы потеряли много воинов и кораблей, венецианцы прорвались через заслон и укрылись в безопасной гавани Дураццо.

Но случившееся не обескуражило герцога Апулии, который теперь приступил к осаде города. Император назначил Георгия Палеолога, своего свойственника и одного из храбрейших византийских военачальников, лично командовать гарнизоном Дураццо, с повелением задержать Гвискара до тех пор, пока он не соберет армию для борьбы с захватчиками, и воины Дураццо, зная, что освобождение не за горами, держались стойко. Осада продолжалась все лето; защитники крепости сами совершали частые вылазки – во время одной из них Палеолог сражался целый день, не обращая внимания на наконечник стрелы, застрявший в его голове. Затем, 15 октября, появилась византийская армия с императором Алексеем во главе.

Алексей Комнин происходил из старинной и знатной византийской семьи, которая уже дала Византии одного императора – его дядю Исаака I – и гордилась своими древними воинскими традициями. Когда в свои тридцать три года он с помощью блистательной комбинации взошел на престол, за его плечами уже были десятилетия военных кампаний в Эпире и Фракии, а также ближе к собственному дому – в Малой Азии. Кроме того, он знал тактику своих врагов. Среди беспутной толпы нормандцев, служивших тогда в Византии в качестве наемников, находился некий авантюрист по имени Руссель из Белёля. Послужной список Русселя не был безупречным, поскольку в 1071 г. при Манцикерте, увидев, что положение греков безнадежно, он отказался вести своих людей в битву; но он сумел каким-то образом вернуть себе расположение императора – опытных воинов было не так легко найти, – и вскоре император Михаил отправил его во главе смешанного отряда нормандской и французской конницы сражаться против турецких мародеров в Анатолии. Оказавшись далеко на занятой врагом территории, он вновь обманул доверие императора и со своими тремя сотнями верных последователей основал независимое нормандское государство – на манер тех, что существовали в южной Италии. Оно просуществовало недолго – император без труда уговорил сельджуков стереть его с лица земли в обмен на официальную передачу им той территории, которой они уже располагали, – но Руссель сумел бежать, и Алексея отправили на его поиски. Он обнаружил беглеца в Амасье, где тот радостно объявил себя правителем и был столь обожаем населением, что они согласились на его смещение только после того, как Алексей соврал им, что Русселя ослепили. Руссель провел какое-то время в темнице в Константинополе, но в 1077 г., когда армия Ботаниатеса подступала к столице, отчаявшийся Михаил дал своему пленнику еще один шанс, и Руссель, вновь получив под свою команду воинский отряд, наголову разбил мятежников, после чего стал предателем в третий раз и поддержал узурпатора.

По пути из Амасьи в Константинополь Алексей, в свою очередь, поддался обаянию Русселя, а позже, когда нормандец голодал в тюрьме, тайно передавал ему еду. Он также хорошо усвоил, сколь опасно недооценивать ум, хитрость. Руссель, вероятно, часто говорил с ним о Роберте Гвискаре, в чьей армии он в прошлом служил, и с тех пор, как разведчики донесли ему о намерениях Роберта, император понимал, что Византии придется напрячь все силы, чтобы выстоять в грядущей схватке. Он приложил все усилия, чтобы быстро собрать необходимую для обороны армию, и в том, что касалось численности, он вполне преуспел. Однако многие из его последователей были недостаточно обучены или недостаточно преданны, и Алексей, ведя их через извилистые ущелья Македонии к равнине перед Дураццо, наверняка терзался сомнениями.

Первая проблема была стратегической. Должна ли византийская армия осаждать нормандцев в их лагере, или их следует вызвать на битву? Многие из советников склонялись к первому варианту, но Алексей решил сражаться. Зима уже приближалась, и он не рассчитывал, что его войско сумеет долго держать осаду. 18 октября, через три дня после прибытия, император перешел в наступление. К тому времени Роберт Гвискар занял позиции чуть к северу от города и выстроил свои войска в боевой порядок, развернув строй в направлении Дураццо. Сам возглавлял центр; при нем находилась Сишельгаита в полном вооружении, а Боэмунд командовал на левом фланге, самом удаленном от берега.

Всякий раз, когда император лично отправлялся на войну, его сопровождала варяжская гвардия в полном составе. В то время она состояла по большей части из англосаксов, покинувших свою страну после Гастингса и поступивших на службу в Византии. Многие из них пятнадцать лет ждали случая отомстить ненавистным нормандцам и дрались со всей силой и доблестью, на которые были способны. Они сражались пешими, поскольку секиры, их основное оружие, были слишком тяжелы, чтобы наносить ими удары с седла. Англосаксонские секиры обрушивались на лошадей и всадников, приводя в ужас апулийских рыцарей, из которых мало кто сталкивался с пешими воинами, не отступавшими перед кавалерией. Лошади тоже впали в панику, и вскоре нормандский правый фланг пришел в смятение, многие воины поскакали прямо в море, чтобы спастись от неминуемой гибели.

Тогда, если верить свидетельствам современников, положение спасла Сишельгаита. Эту историю, вероятно, лучше изложить словами Анны Комнин:

«Тут Гаита, жена Роберта, которая скакала бок о бок с ним и была второй Палладой, если не Афиной, увидела, что их воины бегут. Она в ярости обратилась к ним, призывая их громовым голосом на своем языке, в словах, достойных Гомера: «Далеко ли вы бежите? Остановитесь и успокойтесь, как пристало мужа?м» Увидев, что воины продолжают отступать, она схватила длинное копье и, пустив лошадь в галоп, помчалась за беглецами, после чего те опомнились и вернулись на поле битвы»[60].

Левый фланг под командованием Боэмунда также поспешил на выручку с подразделением лучников, против которых варяги, чье оружие годилось только для близкого боя, были беззащитны. Они силком оторвались от основных сил греческой армии и, не имея возможности отступать, стояли насмерть. Под конец несколько измученных англосаксов, оставшихся в живых, бежали и укрылись в находившейся неподалеку церкви Архангела Михаила, но апулийцы немедленно предали ее огню – они ведь были далеко от Монте-Гаргано, – и последние из варягов погибли в пламени.

В центре император все еще храбро сражался, но цвет византийской армии погиб при Манцикерте, а разношерстному сборищу варварских наемников, которым он теперь располагал, не хватало, как он и опасался, ни дисциплины, ни самоотверженности, чтобы противостоять нормандцам из Апулии. Появление отряда из Дураццо под командованием Георгия Палеолога не спасло положение, а в довершение всего Алексей обнаружил, что его предал его вассал, сербский король Константин Бодин из Зеты, и союзное турецкое подразделение, на которое он очень рассчитывал. Никаких шансов на победу не осталось, византийская армия везде отступала. Император покинул поле боя. Отрезанный от своих людей, ослабевший от усталости и потери крови, сильно страдая от раны на лбу, он медленно, без эскорта поехал через горы в Охрид, чтобы прийти в себя и перегруппировать остатки своей армии.

После этой победы падение Дураццо было только вопросом времени, но, несмотря на то, что город остался без командующего – поскольку Георгий Палеолог не смог вовремя вернуться после вылазки, – он продержался еще четыре месяца. Только 21 февраля 1082 г. апулийцы вошли в ворота, и то из-за предательства одного венецианца, местного жителя, который, как пишет Малатерра, в награду попросил руки одной из племянниц Роберта. Но после Дураццо продвижение нормандцев ускорилось, население, узнавшее о поражении императора и не ожидавшее помощи от императорской армии (многие, кроме всего прочего, не испытывали нежных чувств к Византии), не оказывали сопротивления, и через несколько недель вся Иллирия была в руках Гвискара. Он двинулся на восток к Кастории, которая также немедленно сдалась. Это был самый важный город, захваченный после того, как Роберт покинул Дураццо; его капитуляция сулила хорошие перспективы на будущее. Эти перспективы стали казаться еще более радужными, когда выяснилось что гарнизон Кастории, поставленный лично императором, был укомплектован варягами. Если даже отборные войска империи не отваживались противостоять нормандцам, Константинополь был, можно считать, у них в руках.

Но в апреле, когда Роберт Гвискар еще находился в Кастории, пришли вести из Италии. Весь полуостров, сообщали гонцы, наводнен агентами Алексея. Апулия и Калабрия вновь взялись за оружие, и на сей раз к ним присоединились многие области Кампании. Посланцы привезли также письмо от папы Григория. Генрих стоял у его ворот. Присутствие герцога срочно требовалось в Риме.

Помните поэтому о святой римской церкви, Матери Вашей, которая любит Вас более других правителей и отметила Вас своим особым доверием. Помните, что Вы принесли ей клятву, а то, в чем Вы клялись, – то, что и без клятвы является Вашим христианским долгом, – Вы обязаны исполнить. Ибо Вам известно, сколь много вражды по отношению к церкви возбудил Генрих, так называемый король, и сколь необходима ей Ваша помощь. Посему действуйте немедля, ибо если сын пожелает бороться против несправедливости, церковь, его Мать, будет благодарна ему за его преданность и помощь.

Мы сомневаемся, стоит ли приложить к этому письму нашу свинцовую печать, ибо она может таким образом попасть в руки наших врагов и они воспользуются ею для мошенничества.

(Письмо Григория VII Роберту Гвискару, 1082 г.)

Роберт Гвискар начал свой византийский поход удивительно вовремя. Спустя неделю после его отплытия из Отранто в 1081 г. Генрих IV появился в предместьях Рима в сопровождении нового антипапы Климента. К счастью для Григория, он недооценил возможное сопротивление и взял с собой слишком маленькое войско; так что, когда он, к своему удивлению, обнаружил, что римляне намерены хранить верность своему понтифику, у него не оставалось другого выбора, кроме как вернуться в Ломбардию. Следующей весной, однако, он предпринял новую попытку, и, хотя она тоже закончилась неудачей, к тому времени настроения в южной Италии изменились. Продолжающиеся успехи Генриха в Германии, где он, судя по всему, подавил всю серьезную оппозицию, и в Ломбардии, где к нему обращались взоры самых воинственных представителей сепаратистских и реакционных сил, укрепили его авторитет; а при том, что Роберт Гвискар был далеко и, согласно сообщениям из надежных источников, продвигался все дальше, у нормандцев, лангобардов и итальянцев одновременно появилось и крепло ощущение, что их будущее связано с Западной империей. Жордан Капуанский один из первых сменил подданство; игнорируя неизбежное отлучение, он присягнул на верность Генриху и взамен получил от него официальное подтверждение своего княжеского титула; многие мелкие кампанийские бароны последовали его примеру. Так поступил даже аббат Дезидерий, который, по мере того как шли годы, начал выказывать опасное пренебрежение к моральным принципам, что принесло немало бед в будущем. В Апулии бедный Рожер Борса, которому Гискар доверил заботу о своих континентальных владениях на время своего отсутствия, был бессилен поддержать авторитет отца – особенно с тех пор, как Абеляр, Герман и их неугомонные друзья (многие из них воспользовались изменившимися обстоятельствами, чтобы вернуться из изгнания) снова подняли мятеж.

Когда в апреле 1082 г. – менее чем через год после отплытия – все эти вести достигли ушей герцога Апулийского в Кастории, он понял, что времени терять нельзя. Возложив командование экспедицией на Боэмунда и поклявшись душой своего отца Танкреда, что не будет мыться и бриться, пока не вернется в Грецию, Гвискар с небольшим эскортом поспешил к берегу, где ожидали его корабли, переплыл через пролив в Отранто и оттуда, остановившись только для того, чтобы принять под командование войска, которые ему сумел предоставить Рожер Борса, отправился в Рим. Там он обнаружил, что непосредственная опасность миновала, Генрих снова удалился из города – на сей раз в Тоскану, чтобы опустошать владения самого стойкого союзника папы, графини Матильды. Хотя он оставил антипапу в Тиволи с немецкими полками, Климент не представлял серьезной угрозы, пока его покровитель был далеко. Гвискар мог вернуться в Апулию и навести порядок в собственном доме.

Но Генрих не собирался оставлять Рим в покое. В начале 1083 г. он появился с еще большей армией и начал осаду Ватикана. Это была его третья попытка, и она оказалась удачной. Защитники устали от этих ежегодных атак, а их преданность поколебали византийские взятки, раздававшиеся напрямую римскими агентами Алексея или Генриха. Весной и в начале лета они держались, но 2 июня объединенный отряд миландцев и саксонцев, взобравшись на стены, перебил стражей и овладел одной из башен. В течение часа воины Генриха вступили в город, и началось ужасное, ожесточенное сражение внутри и вокруг собора Святого Петра. Папа Григорий, однако, опередил врагов. Он не собирался сдаваться. Поспешив в замок Сан-Анджело, он забаррикадировался там и приготовился к новой осаде.

Теперь для Генриха не составляло труда получить, наконец, имперскую корону, поскольку антипапа Климент с радостью провел бы церемонию, но в руках короля находился только Ватикан на правом берегу Тибра. Остальной Рим хранил верность Григорию, и Генрих знал, что его коронация, проведенная Климентом, не будет признана всеми, если истинный папа жив и находится в своей столице. Не могли бы сами римляне, которые, безусловно, выиграли бы от примирения, стать каким-то образом посредниками между ним и папой? Долг велит им постараться, сказал Генрих, и они постарались. Но Генрих вновь недооценил своего противника. Григорий оставался непоколебим. Абсолютно уверенный в своей правоте, а следовательно, и в Божьей помощи, он не сомневался, что рано или поздно победит. Если Генрих хочет коронации, он должен помнить – и соблюдать клятву, данную в Каноссе. Синод соберется в ближайшем ноябре и, без сомнения, обсудит дальнейшие необходимые действия. Пока больше говорить не о чем. Молча, с достоинством папа терпеливо ожидал в своей крепости, когда герцог Апулийский придет ему на помощь.

Гвискар, однако, не спешил. Это была не совсем его вина. В течение осени и зимы 1082 г. и первой половины 1083 г. он занимался подавлением мятежа в Апулии, только 10 июня – неделю спустя после того, как императорские войска вступили в Ватикан, он отвоевал последнюю крепость – Каносу – у своего племянника Германа и положил конец восстанию. Война оказалась более тяжелой, чем он ожидал, – византийские деньги явно сыграли здесь свою роль, – и, если бы он не обратился к Рожеру с просьбой прислать необходимые подкрепления с Сицилии, она длилась бы еще дольше. Как только Роберт и Рожер смогли без риска покинуть Апулию, они действительно двинулись в сторону Рима, намереваясь нанести упреждающий удар Жордану из Капуи, но в этот момент великому графу пришлось срочно возвращаться на Сицилию вместе со своими людьми, а Роберт, зная, что у него недостаточно сил, чтобы противостоять Генриху в одиночку, отступил, чтобы подготовить большую экспедицию к следующему году. С его точки зрения, времени было достаточно. Клятва, принесенная в Чепрано, требовала, чтобы он помогал папе, но, даже не говоря о папе, его собственные позиции в Италии оказались бы под серьезной угрозой, если бы Генрих, коронованный императором и поддерживаемый послушным Климентом III, стал вмешиваться в южноитальянские дела. Но Генрих в это время находился в Тоскане, растрачивая силы в напрасных попытках подчинить графиню Матильду, а его собственная армия, Роберт отлично это знал, была мала и не особенно сильна. За шесть месяцев герцог мог собрать новое войско, с которым он пошел бы на короля римлян, не опасаясь за исход. Попутно он освободил бы папу и, возможно, поставил бы свои условия. Григорию надо было просто подождать. В замке Сан-Анджело ему ничего не грозило. Еще несколько месяцев неудобств – и даже еще немного унижений – не принесут папе вреда.

Намеченный синод, как и было условлено, состоялся в ноябре. Он превратился в фарс. Король поклялся, что не помешает ни одному из епископов, оставшихся верными Григорию, присутствовать на синоде, но, когда приблизился назначенный день, он увидел, что папа со своей стороны не собирается допускать на собрание никого из имперских епископов, которых он отлучил, а следовательно, сдержать клятву означало бы просто стать орудием в руках Григория. Генрих никогда не допускал, чтобы данные обещания мешали ему проводить свою политику. Все наиболее яростные сторонники Григория, включая архиепископа Лионского и епископов Комо и Лекко, не были допущены в Рим, а папский легат, кардинал-епископ Одо из Остии, оказался в тюрьме. Напрасно гневный папа провозглашал новые отлучения и анафемы из своей крепости – Генрих их не замечал. Синод закончился, и те немногие епископы, которые смогли на нем присутствовать, разъехались по своим резиденциям. Смехотворное предложение некоторых римских аристократов о том, чтобы папа, не проводя коронации Генриха, спустил бы ему на палке имперскую корону с бастиона Сан-Анджело, было воспринято как того заслуживало. Ситуация оставалась патовой.

А Роберт Гвискар не появлялся.

В начале весны 1084 г. Генрих решил поторопить события. Он никогда не договорится со своим упрямым противником, пока тот рассчитывает на помощь Роберта Гвискара. Но если он нападет на нормандцев неожиданно, застав их врасплох, он предотвратит их прибытие в Рим. Тогда Григорий наверняка станет более покладистым. В начале марта, оставив в Витикане только маленький гарнизон, Генрих со своей армией направился в Апулию. Не успел он отойти достаточно далеко, как его нагнали посланцы из столицы. Римляне в конце концов устали от борьбы и прислали сказать ему, что не станут больше сопротивляться. Город отдается в его руки.

Сдаться именно в этот момент императорской армии было крайне глупо, и эта глупость решила судьбу не только папы Григория, но и Рима в целом. Если бы Генрих продолжил свой поход против герцога Апулии, он либо был бы разбит, либо, что более вероятно, спешно отступил бы на север. В любом случае нормандцы затем легко справились бы с гарнизоном, оставленным в Риме, и вошли бы в город как избавители, а не как завоеватели. Перейдя на другую сторону, когда именно в тот момент самый могущественный правитель в Италии, если не во всей Европе, готовился к походу, римляне навлекли на себя неминуемую беду. Им пришлось дорого заплатить за свою ошибку, но они могли обвинять только самих себя.

Поспешив назад со всей скоростью, которую могла развить его армия, Генрих 21 марта с триумфом вошел в Рим – сопровождаемый своей женой, многострадальной королевой Бертой из Турина, и антипапой Климентом – и обосновался в Латеранском дворце. Спустя три дня, в Вербное воскресенье, папа Григорий был официально смещен лангобардскими епископами и Климента провозгласили его преемником, а на Пасху 31 марта Генрих и Берта были коронованы имперской короной в соборе Святого Петра. Положение Григория стало отчаянным. Некоторые кварталы Рима оставались ему верны – Целиев холм и Палатинский холм, находившиеся в руках его племянника Рустика, и Тибрский остров, место погребения святого Варфоломея, где главенствовал верный Пьерлеони. Сам Капитолий также оставался за ним. Но эти последние оплоты оказались под ударом, и, если помощь не придет быстро, они не выстоят. Где Роберт Гвискар? Группа самых доверенных лиц отправилась на юг, чтобы найти его любой ценой и передать ему последний призыв сюзерена.

Когда Роберт услышал, что римляне сдались, уговаривать его не пришлось. Его собственное будущее, как и будущее папы, было поставлено на карту. Он, однако, все эти месяцы не терял времени даром, и теперь в его распоряжении имелась устрашающая армия – Вильгельм из Апулии оценивает ее численность примерно в шесть тысяч конных и тридцать тысяч пеших воинов, что, вероятно, не далеко от истины, – которую он повел к столице в начале мая. Для того чтобы придать папе мужества, он послал вперед аббата Дезидерия, и, наконец, 24 мая 1084 г. он проехал по Виа-Латина и примерно на месте нынешней площади Порта-Капена разбил свой лагерь под стенами Рима.

Генрих его не дождался. Дезидерий, как всегда твердо соблюдая нейтралитет, прежде чем сообщить папе о скором прибытии Роберта, отправился с той же вестью к императору, а его описание размеров и мощи новой армии Гвискара было достаточно красочным, чтобы заставить Генриха задуматься. Собрав на совет самых влиятельных горожан Рима, он объяснил им, что его присутствие срочно требуется в Ломбардии. Он, конечно, вернется, как только позволят обстоятельства, а пока он поручает им доблестно оборонять город от всех вражеских атак и показать себя достойными подданными империи, которая носит их имя. Затем, за три дня до того, как герцог Апулийский появился перед городскими воротами, император бежал вместе с женой, большей частью армии и перепуганным антипапой, суетившимся сзади.

Римляне, уже и так жалевшие о своей измене, оказались в безвыходном положении. Предав своего папу императору, они теперь сами оказались преданными. Нормандцы стояли у самого порога, и Рим впал в оцепенение. Было ясно, что бесполезно пытаться противостоять такой армии, особенно с учетом того, что у Григория все еще оставались многочисленные сторонники в городе, в то же время словно некое неясное предвидение грядущего мешало им открыть ворота. Еще три дня герцог Апулийский выжидал в своем лагере, чтобы удостовериться, что Генрих действительно бежал, и обсуждал дальнейшие планы с представителями папы. Затем, ночью 27 мая, под покровом темноты он бесшумно повел свою армию в обход стен, в северную часть города. На рассвете он пошел в атаку, и через несколько минут первый из его ударных отрядов ворвался во Фламиниевы ворота. Нормандцы встретились с отчаянным сопротивлением: весь квартал Марсова поля, лежащий за рекой напротив замка Сан-Анджело, был залит кровью. Но все быстро закончилось, нормандцы сбросили защитников города с моста, освободили папу из крепости и пронесли его с триумфом среди дымящихся руин Латерана.

Роберт Гвискар в этот день достиг вершины своей славы и власти. К 1084 г. мир уже видел, как два могущественнейших властелина Европы, императоры Востока и Запада, бежали при появлении Роберта, а теперь он протягивал изящную, хотя и запачканную кровью руку одному из самых грозных пап Средневековья и возводил законного понтифика на папскую кафедру. Во время благодарственной мессы в честь освобождения Григория мысли обоих, герцога и прелата, должно быть, возвращались в далекий день 1053 г., когда на равнине у Чивитате Отвили и их сторонники отстаивали перед римской церковью свое право оставаться в Италии. За тридцать с лишним лет, прошедших с того времени, они получили множество новых отлучений, но также не один раз спасали Рим. Папе представился еще один случай порадоваться, что их защита оказывалась столь действенной.

Но триумф был кратким. Хотя Рим являлся теперь только бледной тенью прежней столицы империи, он все же оставался богатейшим и самым населенным городом в центральной и южной частях полуострова, с точки зрения людей Гвискара, он предоставлял возможности для грабежа, какие мало кому из них выпадали ранее. Они этим воспользовались, и вся столица ныне стала ареной для грабежа и мародерства, перед которым меркли даже деяния сицилийских сарацин. Для римлян сарацины были слугами Антихриста. Капризные дети замолкали, слушая странные истории о злодействах неверных – об их жутких обычаях и непомерной жадности, о молниеносных набегах, во время которых они налетали как ястребы с ясного неба, ничего не щадя, похищали женщин и девушек – и мальчиков тоже, и тысячами продавали их в рабство. Но самым ужасным был день в 846 г., когда их галеры проплыли вверх по Тибру и эти чудовища сорвали серебряные накладки с дверей собора Святого Петра. Но даже тогда они разграбили только правый берег реки. Теперь ни один квартал города не уцелел, а христиане были не лучше сарацин. На третий день, видя, что зверства и кровопролития не прекращаются, доведенные до отчаяния римляне внезапно и одновременно восстали против своих мучителей. Роберт Гвискар, застигнутый врасплох, оказался в западне. Его спас в последний момент Рожер Борса, который с редкой для него решительностью пробился через толпы людей с тысячей воинов на помощь отцу – но уже после того, как нормандцы, боровшиеся за свои жизни, подожгли город.

Это для Рима было великое бедствие – не имевшее аналогов в его истории со времен варварских нашествий шестью веками ранее. Церкви, дворцы, древние храмы рушились в пламени. Капитолий и Палатинский холм опустели, на всем пространстве между Колизеем и Латераном не осталось ни одного целого здания. Многие горожане погибли в своих жилищах, другие пытались бежать и пали от нормандских мечей или попали в плен и были проданы в рабство. Когда, наконец, дым рассеялся и влиятельные римляне, оставшиеся в живых, простерлись перед Гвискаром с обнаженным мечом, привязанным у их шей в знак покорности, их город являл собой горестную картину опустошения и отчаяния.

Можно спросить себя: о чем думал папа Григорий, глядя на закопченные развалины, на улицы, заваленные грудами камня и мертвыми телами, уже разлагавшимися на жарком июньском солнце? Он выиграл свою битву – до некоторой степени, – но какой ценой? Героические папы прошлого спасали свой город от захватчиков – Лев I от гуннов Аттилы, его тезка Григорий Великий от победоносных лангобардов; а он, хотя во многих отношениях более великий, чем они, обрек собственный город на разрушение. И однако, ни в письмах папы Григория, ни в современных этим событиям хрониках нет и намека на сожаления по поводу зла, которое он принес Риму. Его совесть была чиста. По его представлениям, он боролся за принцип, за великий и жизненно важный принцип, и благодаря его силе и мужеству этот принцип возобладал. Страдания людей были неизбежной расплатой, которую они навлекли на себя своим предательством. Свершилась Божья воля.

Вероятно, учитывая непомерную гордыню, которая была одной из главных и наиболее неприятных его черт, Григорий рассуждал именно так. Но и его ждало возмездие. Римляне, которые с таким воодушевлением провозгласили его папой одиннадцать лет назад и выносили тяготы осады и гражданской войны, сохраняя ему верность, теперь видели в нем – и не без оснований – главную причину своих несчастий и потерь и жаждали мести. Только присутствие Роберта Гвискара удерживало их от того, чтобы разорвать некогда обожаемого папу на части. Но Роберт не испытывал никакого желания оставаться в Риме дольше, чем необходимо; помимо того, что он опасался новых мятежей, ему не терпелось завершить византийскую кампанию. За время своего злосчастного понтификата Григорию пришлось вытерпеть много унижений, но величайшее, как он увидел, судьба приберегла под конец. Когда нормандцы покидали Рим, он вынужден был уехать вместе с ними. Итак, он подготовился к отъезду и несколькими днями позже отправился вместе со своими освободителями в краткую и неубедительную вылазку против антипапы Климента, обосновавшегося в Тиволи. Они вернулись 28 июня, а в начале июля, сопровождаемый Робером Гвискаром и множеством нормандцев и сарацин, которые были одновременно его спасением и погибелью, папа выехал из Рима в последний раз – самый гордый из понтификов, он почти что бежал из города, который его ненавидел. Кавалькада направилась на юг, сперва в Монте-Кассино, затем – в Беневенто, где папу ожидала новость, что Климент III, сразу после отъезда Григория, занял престол святого Петра, – и, наконец, в Салерно. Там папу поселили во дворце, подобающем его достоинству, и здесь 25 мая 1085 г. он умер. Его похоронили в юго-восточной апсиде нового собора, построенного, согласно надписи на фасаде, сохранившейся до наших дней, «герцогом Робертом, величайшим из завоевателей, на собственные деньги». Папа освятил собор всего за несколько недель до смерти, и его надгробие можно видеть там по сей день.

Невзирая на недоверие ко всему институту папства, которое он нечаянно пробудил в последние годы своего понтификата, его достижения оказались более значительными, чем он полагал. Он сделал важные шаги на пути к установлению верховенства папы в церковной иерархии – практика светских назначений быстро вышла из употребления и исчезла полностью в следующем столетии – и даже если он не одержал подобной победы над империей, то по крайней мере высказал свои требования в такой форме, что их уже нельзя было просто игнорировать. Церковь показала зубы; и будущие императоры видели в ней грозную опасность. И все же, хотя он до последнего дня надеялся вернуться в Рим во главе армии и отвоевать папский престол, Григорий умер если не сломленным, то глубоко разочарованным, и его последние слова – «Я любил истину и ненавидел несправедливость, поэтому умираю в изгнании» – были горьким прощанием.

Осенью 1085 г. с новым флотом из ста пятидесяти кораблей герцог Апулийский вернулся в Грецию. Лишенные его руководства нормандские экспедиционные силы были на грани поражения. В течение года Боэмунд умудрялся поддерживать боевой дух армии и после двух важных побед при Янине и Арте продолжал наступление, так что Македония и большая часть Фессалии оказались под его контролем. Но весной 1083 г. Алексей перехитрил его в Лариссе, и после этого в войне произошел перелом. Приунывшая, тоскующая по родине, давно не получавшая платы, а теперь еще деморализованная огромными вознаграждениями, которые Алексей предлагал всем дезертирам, нормандская армия полностью утратила боеспособность. Боэмунд был вынужден вернуться в Италию, чтобы добыть еще денег, его главные военачальники сдались, как только он исчез из вида; после чего венецианский флот отбил Дураццо и Корфу, и к концу года нормандские территории ограничивались парой прибрежных островов и узкой полоской берега.

Прибытие Роберта и всех его сыновей – Боэмунда, Рожера Борсы и Ги, доставивших деньги, припасы и значительные подкрепления, воодушевило жалкие остатки прежней армии. Хотя Гвискару исполнилось шестьдесят восемь лет, его, казалось, не пугала перспектива начать кампанию заново, и он немедленно составил план отвоевания Корфу. Плохая погода задержала его корабли в Бутринто до ноября, а когда, наконец, они смогли выйти в море, путь им преградил объединенный греческий и венецианский флот. Нормандцы в течение трех дней дважды потерпели сокрушительное поражение, и их потери были настолько велики, что венецианцы отправили на родину гонцов в шлюпках с известием о победе. Теперь, однако, настала их очередь расплачиваться за то, что они недооценили Гвискара. После двух предшествующих столкновений немногие из кораблей Роберта вообще держали на воде, не говоря уже о том, чтобы ввязаться в третью битву. Но, увидев шлюпки, исчезающие за горизонтом, и поняв, что сейчас есть возможность застать врага врасплох, Роберт быстро собрал все свои суда, которые еще были на плаву, и повел свой потрепанный флот в решающую атаку. Он рассчитал точно. Венецианцы устали и не были готовы к бою; кроме того, тяжелые галеры, освобожденные от балласта и припасов, так высоко сидели в воде, что, когда в ходе битвы все воины и команда скапливались у одного борта, многие суда переворачивались. (Анна оценивает потери венецианцев в тринадцать тысяч человек и описывает скорее с патологическим удовольствием, нежели с исторической точностью увечья, которые Гвискар причинил двум с половиной тысячам своих пленников.) Корфу пал. Нормандские воины, расположившиеся на зимние квартиры на материке, чтобы починить свои корабли и приготовиться к кампании следующего года, были радостны и полны надежд[61].

Но зимой появился новый враг, более жестокий, чем венецианцы и византийцы, вместе взятые, который положил конец не только экспедиции, но и тому, что Шаландон называет «первым, героическим периодом истории нормандцев в Италии». Это была эпидемия, возможно, тифа, и она губила людей немилосердно. Даже тем, кто выздоравливали, требовалось много недель, чтобы прийти в себя, и к весне пятьсот рыцарей умерло, а большая часть армии Роберта была обессилена. Однако даже теперь Гвискар не терял бодрости и уверенности. В его собственной семье заболел только Боэмунд – в соответствии со странной традицией, по которой мор поражает самых сильных, – которого отослали в Бари поправляться; в начале лета, решив вновь начать наступление, Роберт отправил Рожера Борсу с передовыми силами занять Кефалонию.

Спустя несколько недель сам Гвискар собрался присоединиться к сыну, но по дороге на юг почувствовал, что и его настигла ужасная болезнь. К тому моменту, когда корабль достиг мыса Атер – самой северной оконечности острова, Гвискар был безнадежно болен. Уже не оставалось времени, чтобы плыть вдоль побережья туда, где его ждал сын, судно стало на якорь в маленькой бухте, до сих пор называемой в память о Роберте Фискардо. Здесь он и умер спустя шесть дней – 17 июля 1085 г. Верная Сишельгаита была рядом с ним. Он пережил папу Григория примерно на два месяца.

Анна Комнин рассказывает любопытную историю о том, как Роберт, будучи уже при смерти, посмотрел через море на остров Итака и спросил у местного жителя, что за разрушенный город там находится. Грек объяснил, что этот город некогда назывался Иерусалим, и Роберт внезапно вспомнил слова прорицателя, который предсказал ему: «Вплоть до Отера ты подчинишь себе все страны, но оттуда ты отправишься в Иерусалим и отдашь дань природе»[62]. История, надо полагать, вымышленная, но представляет определенный интерес в связи с тем, что является самым удивительным приобретением Гвискара – его посмертной легендарной репутацией крестоносца. Некоторые названия в северо-западной Греции, совпадающие с библейскими – Анна также упоминает маленькую гавань Иерихон, бывший Орикос, которую Роберт взял во время своей первой балканской кампании, – естественно запомнились и были неверно истолкованы менестрелями и жонглерами, которым вскоре предстояло петь о его подвигах. Г. Грегуар и Р. де Кизе убедительно показали, что различные эпизоды византийской экспедиции в итоге заняли свое место в «Песни о Роланде». Роберт действительно был прекрасным примером рыцаря «без страха», но даже самые восторженные его почитатели едва ли могли бы написать о нем «без упрека», и несколько удивительно находить его в числе легендарных безупречных паладинов. Но даже это не все. «Потом Гульельм и Реноар свой свет перед моими пронесли глазами, Роберт Гвискар и герцог Готефред» (Данте. Рай, XVIII).

Старый головорез удостоился, хотя и два века спустя, еще более почетного венца – специально отведенного ему места в данном «Раю».

Несмотря на притязания нового собора в Салерно, Роберт Гвискар всегда желал, чтобы его похоронили рядом с братьями в монастырской церкви Пресвятой Троицы в Венозе; поэтому его тело положили в соль и погрузили на корабль, который должен был доставить гроб вместе с Сишельгаитой и Рожером Борсой в Италию. Но бури, составлявшие неотъемлемую часть жизни Гвискара, не утихли даже после смерти. По пути через Адриатику судно, застигнутое внезапным штормом, чуть не пошло ко дну, и гроб соскользнул за борт. Его в конце концов подняли, но долгое пребывание в морской воде не пошло на пользу телу. В том состоянии, в котором оно находилось, его, очевидно, нельзя было везти дальше. Сердце и внутренности вынули, почтительно поместили в сосуд и захоронили в Отранто, а прочие бренные останки, успешно забальзамированные, отправились в свое последнее путешествие.

Веноза, пишет Гиббон, «более известна как родина Горация, нежели в качестве усыпальницы нормандских героев». Согласимся мы с ним или нет, нельзя не признать, что этот маленький городок сейчас представляет больший интерес для специалиста по античности, чем для медиевиста. От здания аббатства Пресвятой Троицы осталась только стена и несколько печальных, разрушенных колоннад. Церковь, которую брат Роберта Дрого в свою бытность графом Венозы превратил из скромной лангобардской базилики в здание, достойное того, чтобы служить усыпальницей де Отвилей, все еще стоит; сохранились и стены другой церкви, строительство которой начал Дрого и продолжил Роберт, но ни тот ни другой не дожили до его окончания. К сожалению, замечание в путеводителе Бедеккера, сделанное в 1883 г., что церковь, где похоронены Отвили, «недавно была отреставрирована с весьма сомнительным вкусом», более чем справедливо; немногое может сказать нам, как она выглядела, когда папа Николай освятил ее в 1058 г. или когда один Отвиль за другим обретали вечный покой под ее сенью. Явно подновленное надгробие Альберады, первой жены Роберта, с самоуничижительной эпитафией, сводящейся к тому, что, если кто-либо захочет найти ее сына Боэмунда, найдет его могилу в Каносе, видимо, располагалась в северном нефе, и мы (при некотором усилии) можем даже принять предположение Нормана Дугласа, что одно из блеклых фресковых пятен на стене слева – портрет Сишельгаиты. Но от самого Гвискара осталось еще меньше. Первоначальное надгробие давно исчезло, до нас дошла только эпитафия, сохраненная Уильямом Мальмсберийским: «Здесь лежит Гвискар, ужас мира, его руками тот, кого германцы, лигурийцы и даже сами римляне называли королем, был изгнан из Города. От его гнева ни парфяне, ни арабы, ни даже войско македонцев не спасли Алексея, которому оставалось только обратиться в бегство, но венецианцам не помогли ни бегство, ни защита океана». Исчезли также надгробия Вильгельма, Дрого и Хэмфри. В XVI в. останки четырех братьев захоронили под одной плитой, которую и сегодня можно видеть. На ней нет надписи. Единственным указанием служит строка из сочинения Вильгельма Апулийского, которую можно прочесть на стене: «Город Веноза озарен славой этих могил».

Под нажимом Сишельгаиты Рожер Борса стал престолонаследником. Ему не хотелось оставлять Боэмунда, даже при его состоянии здоровья, в Италии, где бы он мог воспользоваться отсутствием единокровного брата и предъявить права на власть. Предоставив своим добираться до дома, кто как может, он вернулся вместе с матерью, чтобы официально вступить в права владения, в то время как некогда мощная армия, безнадежно деморализованная смертью Гвискара и смертельно уставшая от Балкан, начала всеобщее отступление, столь же невероятное, сколь и недостойное.

Опасения Рожера Борсы не были безосновательными. Боэмунд, как мы увидим, действительно заявил о своих правах на наследование и, даже будучи отвергнут в большей части южной Апулии, оставался серьезной занозой для своего сводного брата еще в течение десяти лет, пока не отплыл, чтобы завоевать высшую награду – и между прочим бессмертие – в Первый крестовый поход. После этого начались новые мятежи – нормандские и лангобардские, и, хотя анемичный молодой герцог как-то ухитрялся удерживаться на троне в течение всей своей несчастной жизни, упадок герцогства Апулии, который начался со смертью Гвискара, продолжался до того дня, когда в 1111 г. его сын также сошел в могилу. К счастью, луч света блеснул из Сицилии, но прежде чем мы перейдем к этим событиям, следует коротко рассказать о двух персонажах, которые теперь исчезнут из нашего повествования.

Сначала Сишельгаита. История к ней сурова. Ее жестокость на поле боя – качество, которыми историки восхищаются, когда речь идет о национальных героинях вроде Боадицеи или Жанны д'Арк, – снискала ей скорее осмеяние, нежели признание. Англо-нормандские хронисты XII в. Ордерик Виталий, Уильям Мальмсберийский и остальные единодушно обвиняют ее в отравлении мужа, а также Боэмунда. Эта смехотворная версия, абсолютно неправдоподобная, порождена тем, что она всегда желала видеть наследником своего мужа собственного сына Рожера Борсу, а не чистокровного нормандца Боэмунда. Ее стремления в конечном счете пошли на пользу нормандской Сицилии и самому Боэмунду, но привели к исчезновению герцогства Апулия как самостоятельного государства. Фактически при том что ее влияние на Роберта Гвискара было всегда значительным, она, хранила ему верность все четверть с лишним века своей семейной жизни, а история с отравлением, как и множество подобных слухов, которыми так часто сопровождались смерти средневековых властителей, не заслуживает внимания. Сишельгаита прожила еще пять лет, главным образом отстаивая трон своего сына от посягательств Боэмунда. Она умерла в 1090 г. в своем родном городе и похоронена в Монте-Кассино.

Наконец, надо сказать несколько слов о ее дочери Елене, заточенной в византийской келье, оказавшейся сначала орудием для амбиций отца, а затем патетической заложницей. Если верить Ордерику Виталию – а у нас нет никаких особых оснований ему верить, – она в какой-то момент сошлась с сестрой и две принцессы жили почти двадцать лет во дворце императора в Константинополе, где их обязанностью было каждое утро, когда император вставал с постели и мыл руки, подавать ему полотенце и гребень из слоновьей кости, чтобы расчесывать бороду. Утверждения Ордерика признаются позднейшими комментаторами неделикатными и невероятными. И это так. Более правдоподобная и печальная версия состоит в том, что бедная девушка оставалась в своей позолоченной клетке на милости сварливой настоятельницы вплоть до того времени, как ее отец умер, а мать была позабыта. Только тогда Алексей вернул ее, что он должен был сделать при вступлении на престол, ее семье. К этому времени ее шансы найти мужа были невелики, и нет никаких сведений о том, что она вышла замуж. Под конец она обосновалась при дворе Рожера в Сицилии. Он единственный из Отвилей проявил к ней сочувствие, и, хотя она не могла питать теплых чувств к греческим подданным дяди, ее осведомленность касательно их языка и обычаев была для Рожера бесценной. Возможно, это стало для нее утешением, но для девушки, которая могла бы быть императрицей, этого явно мало.

О море! Ты прячешь за своими дальними берегами истинный рай. В моей родной стране я знал лишь радость, но никогда не несчастье.

Там на заре моей жизни я видел солнце в его славе. Теперь в изгнании и в слезах я наблюдаю его закат. О, если бы я мог взойти на полумесяц, поплыть к берегам Сицилии и испепелить себя дыханием солнца.

(Ибн Хамдис, изгнанный из Сиракуз после взятия их нормандцами)

В тот момент, когда смерть настигла Роберта Гвискара на острове Кефалония, его брат Рожер осаждал Сиракузы. Тринадцать лет, которые прошли со взятия Палермо, он подавлял сопротивление сарацин до тех пор, пока оно не ограничилось центром и юго-востоком острова. Но это была тяжелая борьба с противником, численность которого варьировала между несоразмерной и подавляющей. Было мало открытых сражений, нормандцы действовали посредством неожиданных вылазок и засад; горстка рыцарей обрушивалась из горной цитадели на ничего не подозревающий город, опустошала его, уничтожала гарнизон и вновь быстро исчезала. Эта война предоставляла широкие возможности для личных подвигов; она до сих пор продолжается на стенках сицилийских крестьянских повозок, а также в лязге металлических доспехов и стуке падающих голов в тюрбанах на традиционных кукольных спектаклях в Палермо.

Постепенно враг был оттеснен. В 1077 г. пали две последние сарацинские крепости на западе. Осада Трапани внезапно закончилась, когда незаконный сын Рожера Жордан совершил набег на травянистый мыс, где защитники пасли своих овец и коров, и одним ударом лишил их основных запасов пищи. Соседняя крепость Эриче, взобравшаяся на головокружительную высоту, в миле или двух на восток, сдалась только после неспортивного вмешательства святого Юлиана, который внезапно появился со сворой ненасытных гончих псов и спустил их на неверных[63]. Через два года, в августе 1079 г., сдалась Таормина. Ее эмир долго полагал свою позицию неуязвимой, но, обнаружив себя в окружении двадцати двух нормандских крепостей и флота, перекрывавшего подходы с моря, он понял, что продолжать сопротивление бесполезно. За подчинением Таормины последовала капитуляция всех территорий вокруг Этны, и к концу 1079 г. часть Сицилии к северу от линии Агридженто – Катания, исключая по-прежнему неприступную Энну, признала нормандцев как своих правителей.

Но теперь продвижение вновь приостановилось. Небольшие мятежи среди сарацин Джиато[64] и Чинизи вспыхивали в конце 1079 г. и большую часть 1080-го, а в 1081 г. Рожер стал нужен во многих других местах. Ему никогда не позволяли забыть, что он прежде всего вассал своего брата. Если Роберт Гвискар звал его на помощь на материк, его долг был повиноваться. Но он не просто исполнил свои феодальные обязательства. Граф прекрасно знал, что снабжение и пополнение его армии зависит от ситуации в итальянских владениях Роберта, и, если бы произошла катастрофа в Апулии или – еще хуже – в Калабрии, он очень скоро не смог бы удерживать свои позиции на Сицилии. Но все равно, его, вероятно, злила необходимость раз за разом жертвовать с трудом обретенной инициативой, отвечая на призывы Гвискара. Он же потерял таким образом большую часть 1075 г.; тогда его зять Гуго из Джерси был убит, а армия потерпела серьезное поражение в походе против эмира Сиракуз, предпринятом вопреки строгим запретам Рожера, – а теперь, весной 1081 г., его помощь опять требовалась на материке. Роберт, уже готовый начать свою злополучную военную кампанию против Византийской империи, по понятным причинам сомневался в способностях Рожера Борсы и желал, чтобы его брат находился в Италии все время его отсутствия. Рожера подобная перспектива отнюдь не вдохновляла: на него ложилась ответственность сразу за три герцогства – поскольку сам он имел еще меньше иллюзий по поводу племянника – при том что лучшие войска Гвискара будут в Греции и в случае серьезных волнений его позиции окажутся безнадежно слабыми.

Следующие несколько дней доказали его правоту. Почти сразу же граф столкнулся с двумя одновременно вспыхнувшими бунтами. В Джераче в Калабрии нормандские бароны объединились с местными греками, а на Сицилии Бернарверт[65], эмир Сиракуз, захватил власть в Катании. Рожер был еще занят в Джераче; не ожидая его возвращения, его сын Жордан и два других предводителя Робер де Сурваль и Элиас Картоми – последний почти наверняка крещеный сарацин – выступили с войском из ста шестидесяти рыцарей против Бернарверта и отобрали город. Таким образом, когда граф смог, наконец, вернуться на остров, вновь было спокойно, но он понимал, что не всякий раз ему будет так везти.

Той зимой Рожер еще укрепил оборонительные сооружения в Мессине – которую он справедливо полагал ключом к Сицилии. С приходом весны 1082 г. те же вести, которые заставили Роберта Гвискара поспешить из Кастории на материк, вынудили его вновь прибегнуть к помощи брата. Оставив Сицилию в распоряжении Жордана, граф тотчас отправился в путь. На этот раз он понимал, что его присутствие очень важно, поскольку Гвискар столкнулся с одним из самых серьезных кризисов за всю эту жизнь. О дальнейших событиях было рассказано выше. Прошел год прежде, чем Рожер вернулся на Сицилию, и то лишь в силу совершенно особых обстоятельств. Летом 1083 г. Жордан, его собственный сын – действовавший столь решительно в Трапани и проявивший столько мужества за два года до этого в Катании, – объединился с некоторыми недовольными рыцарями и восстал против власти своего отца. Он уже овладел Мистреттой и Сан-Марко-д'Алунцио, первым нормандским замком, построенным на сицилийской земле, а теперь двигался к Тройне, где хранились сокровища графа.

Рожер поспешил назад на Сицилию. Его приезд остановил мятежников, и вскоре граф увидел, что основная опасность состоит уже не в быстро распространяющемся бунте, но скорее в том, что Жордан и его сторонники от отчаяния могут искать убежище среди мусульман. Поэтому, когда порядок был восстановлен, граф притворился, что готов забыть все дело. Основные зачинщики, решив, что их полностью простят, если они попросят, сдались. Только тогда граф объявил свое решение. Двенадцать главных сообщников его сына были ослеплены, а сам Жордан провел несколько дней в ожидании подобной же участи. Наконец отец простил его, и с тех пор он преданно служил ему до его смерти. Никогда больше на Сицилии никто не оспаривал власть графа Рожера.

Когда в 1081 г. Жордан отвоевал Катанию, он, к сожалению, не захватил самого Бернарверта, который укрылся в своей крепости в Сиракузах. С этого времени эмир притих, но летом 1084 г. – примерно в то время, когда Гвискар шел на Рим, – он опять взялся за старое. На сей раз объектом его атак стали не нормандские владения на Сицилии, а городки и деревни на калабрийском побережье. Никотера пострадала особенно сурово, как и окрестности Реджо, где сарацины, прежде чем уплыть, осквернили и сожгли две церкви. Но худшее злодеяние было впереди: в начале осени корабли Бернарверта подошли к монастырю Богоматери в Рокка-д'Асино[66], ворвались в него и с триумфом доставили всех монахинь в гарем эмира.

Это последнее преступление привнесло новый и зловещий элемент в борьбу двух сил. Хотя в первые годы Роберт Гвискар и Рожер (скорее из моральных соображений) подчеркивали крестоносный аспект сицилийского завоевания, с момента, когда Рожер начал строить систему управления обществом, объединяющим представителей разных народов, он всячески выказывал уважение к традициям ислама, а позднее искренне ими восхищался. Никто лучше его не знал, что жизнеспособное государство на Сицилии может быть создано только на основе полной религиозной терпимости, поэтому граф старательно внушал своим сарацинским подданным, что необходимые военные меры применяются – часто с участием мусульманских подразделений, сражающихся на стороне нормандцев, – исключительно с целью политического объединения. Свобода религии гарантировалась завоеванным. С течением времени все больше сарацин на контролируемой нормандцами территории начали верить этим обещаниям; обрадованные возвращением к справедливому и действенному правлению, сулившему грядущее процветание, были согласны соблюдать лояльность по отношению к Рожеру. Теперь, неожиданно, эмир Сиракуз сознательно пытался разжечь религиозную вражду. В Калабрии христианское общественное мнение ожесточалось против мусульман: если не устранить Бернарверта, конфессиональная вражда вскоре распространится и по Сицилии, и все труды Рожера пойдут прахом[67].

Рожер незамедлительно начал готовиться к большой военной кампании, сравнимой разве что с его походом на Таормину пять лет назад. Он трудился всю зиму и весну, и в середине мая 1035 г. все необходимое было сделано[68]. В среду 20 мая графский флот отплыл из Мессины. Той же ночью он достиг Таормины, в четверг был около Катании и вечером в пятницу корабли встали на якорь у мыса Сан– Кроче, примерно в пятнадцати милях к северу от Сиракуз, где Жордан – ныне полностью вернувший себе расположение отца – ожидал с кавалерией. Прежде чем двигаться дальше, Рожер решил провести разведку. Некий Филипп был послан вперед в небольшой шлюпке с двенадцатью сицилийцами, говорящими по-арабски, на борту – по большей части они, вероятно, сами были мусульманами. Филипп умудрился под покровом темноты не только зайти во вражескую гавань, но, поскольку его корабль приняли за местное судно, внедриться в середину флота Бернарверта. К воскресенью он вернулся с подробными сведениями о размерах и силе вражеского флота. Граф, соответственно, составил свои планы. Корабельщики и конники собрались на уединенном участке берега, чтобы послушать мессу и с наступлением ночи, исповедавшись и причастившись, тронулись в путь.

Битва состоялась на рассвете следующего дня у входа в гавань – в том самом месте, где корабли Сиракуз разгромили афинский флот почти точно пятнадцать веков назад. Сейчас они не были столь удачливы. Нормандские арбалетчики, выстроившись на палубе и взобравшись на мачты, могли стрелять и точно попадать в цель с большего расстояния, чем лучники Бернаверта, и эмир вскоре понял, что единственный его шанс – вступить в ближний бой с атакующими. Отдав приказ об общем наступлении, он повелел своему кормчему вести корабль прямо на фламандское судно Рожера. Он провел свой флот под градом стрел и врезался в нормандский строй, а затем, не дожидаясь, пока будут брошены крюки, попытался перепрыгнуть на палубу вражеского корабля. Это был храбрый, но роковой поступок. То ли он не рассчитал расстояние, то ли у него не хватило сил – он был серьезно ранен нормандским метательным копьем, – но эмир не допрыгнул. Он упал в море, его тяжелые доспехи довершили остальное.

Увидев, что их предводитель утонул, сиракузские моряки мгновенно растерялись. Большинство кораблей были захвачены на месте, другие отошли в гавань лишь для того, чтобы встретить Жордана и его людей, уже выстроившихся у внешней стены города. Осада продолжалась все жаркие летние месяцы. Напрасно защитники пытались сговориться с нормандцами, обещая отпустить всех христианских пленников, включая, надо полагать, несчастных монахинь Рокка-д'Асино; Рожер соглашался только на безоговорочную капитуляцию. Наконец в октябре старшая вдова Бернаверта с сыном и знатнейшими людьми города тайно пробрались на корабль и, прорвавшись сквозь нормандскую блокаду, бежали на юг в Ното. Их отбытие решило дело. Покинутые сиракузцы сдались.

Со смертью Бернаверта 25 мая 1085 г. – в тот самый день, когда папа Григорий почил в Салерно, – сарацинское сопротивление было сломлено. Эмир, хотя не обладал реальной властью вне окрестностей Сиракуз, был достаточно сильной личностью, чтобы захватить воображение и воспламенить сердца тех своих единоверцев, которые разделяли его чувства. Больше никого не осталось. Сарацины потеряли надежду: их боевой дух угас. Сиракузы, как мы сказали, держались еще несколько месяцев, но только в надежде добиться более выгодных условий. Другие крепости держались только до тех пор, пока Рожер, после смерти брата опять временно занятый континентальными делами, позволял им это делать.

В сентябре 1085 г., спустя неделю или две после того, как он опустил останки своего отца в могилу в Венозе, Рожер Борса созвал своих главных вассалов, чтобы они официально признали его герцогом Апулии и принесли ему клятву верности. Их признание, если таковое вообще имело место, было еще более неискренним, чем признание армии в Греции два месяца назад. Возвращение Отвилей все еще вызывало досаду почти у всех нормандских баронов южной Италии. Они волей-неволей проявляли лояльность к Роберту Гвискару, во– первых, потому, что у них не оставалось выбора, а во-вторых, потому, что они неохотно, но все же признавали его личное мужество, выдающиеся способности военачальника; но даже тогда они не колеблясь поднимали против него оружие при любом удобном случае. К его сыну, который не обладал никакими дарованиями Роберта и в чьих жилах текла, помимо нормандской, кровь презренных лангобардов, они не испытывали ни привязанности, ни уважения.

Но Сишельгаита знала свое дело. Она поговорила предварительно с самыми могущественными вассалами и при необходимости подкупила их. Они со своей стороны с радостью дали согласие; если надо признавать верховного правителя, то чем слабее он будет, тем лучше. Только один человек твердо сопротивлялся избранию Рожера Борсы – Боэмунд. Столь же нетерпеливый и снедаемый амбициями, как некогда Гвискар, он ясно понимал, что имеет законное право и гораздо более подходит по характеру и способностям для того, чтобы наследовать отцовские владения. Не найдя сторонников среди своих друзей-вассалов, Боэмунд стал искать поддержки на стороне и нашел помощника в лице Жордана из Капуи, который, естественно, не упустил возможности посеять смуту среди своих сильнейших соперников. Поддерживаемые капуанской армией – свежей и хорошо экипированной в противоположность изможденным скелетам, которые ковыляли домой из Греции с Рожером Борсой, – эти двое представляли собой устрашающую оппозицию, но Сишельгаита добилась для своего сына того, что (как она знала) будет решающим преимуществом, – защиты его дяди, бесспорно самой могучей фигуры в южной Италии со времени смерти Гвискара.

Рожер поддержал своего племянника и тезку из своекорыстных соображений, как и его апулийские вассалы. Хотя в последние годы он был реально правителем всей Сицилии, его брат сохранял за собой Валь-Демоне на северо– востоке, Палермо и половину Мессины, а также верховную власть над всем островом. Все это должно было перейти к его преемнику, и Рожер не хотел столкнуться с препятствием в лице нового правителя, который стал бы активно вмешиваться в сицилийские дела. Кроме того, Рожеру нужны были надежные связи с материком, а для этого требовалось обезопасить Калабрию. При том что Боэмунд и князь Капуи жаждали его крови, Рожер Борса едва ли был на это способен. И граф запросил свою цену. В обмен на поддержку он потребовал от племянника, чтобы тот уступил ему все калабрийские замки, которые в прошлом Рожер держал совместно с Робертом Гвискаром. Это было первое из множества соглашений, с помощью которых, оставаясь верным вассалом, мудрым советчиком и неизменным союзником, Рожер в течение следующих пятнадцати лет существенно укрепил собственную власть за счет племянника.

Граф оставил осаду Сиракуз, чтобы в Салерно принести присягу Рожеру Борсе после его избрания. Церемония прошла без инцидентов, но как только вассалы разъехались, Боэмунд перешел в наступление. Он нанес удар по самой отдаленной и, вероятно, хуже всего защищенной части владений своего сводного брата – «пяте» Апулии. Промчавшись на юг из собственного замка в Таранто, Боэмунд захватил Орию и Отранто едва ли не раньше, чем Рожер Борса узнал, что случилось. Теперь он находился в таком положении, что мог диктовать условия, и новому герцогу оставалось только их принять. Мир был восстановлен лишь после того, как он уступил Боэмунду, помимо захваченных городов, также Галлиполи, Таранто и Бриндизи и большую часть территорий между Бриндизи и Коверсано вместе с титулом правителя Таранто. Рожер Борса нехорошо начал.

Его дядя при этом укрепил свои позиции. К весне 1086 г. Калабрия находилась под его контролем, между его племянниками с трудом, но установился мир, и граф Рожер мог уделить внимание Сицилии. 1 апреля его армия начала осаду Агридженто. Город пал 25 июля. Среди пленных были жена и дети некоего Ибн Хамуда, который наследовал старому Ибн аль-Хавассу в качестве эмира Энны. Ибн Хамуд был последним из сарацинских вождей, кто не подчинился нормандцам – главным образом потому, что те до сих пор не прилагали никаких усилий, чтобы его подчинить. Рожер, помнивший бесплодную осаду его неприступной крепости четверть века назад, всеми силами стремился прийти с ним к соглашению. Потому он отдал приказ, чтобы с его почтенными пленниками обращались уважительно, и немедленно начал обдумывать, как ему сговориться с эмиром.

Остаток года Рожер занимался тем, что прижимал Рожера Борсу – впервые посетившего Сицилию в качестве герцога, – восстанавливал укрепления Агридженто и утверждал главенство нормандцев на вновь завоеванных территориях. Он чувствовал, что лучше предоставить Ибн Хамуду время поразмыслить над ситуацией. Помимо Энны на Сицилии остались лишь два мелких очага сопротивления – Бутера и Ното, ни тот ни другой не устояли бы перед массированной атакой. Окончательное подчинение острова было, таким образом, близким и неизбежным. Эмир не мог более ожидать помощи извне, а при том, что его жена и сын находились в руках нормандцев, с его стороны было бы разумно пойти на примирение.

В начале 1087 г. с эскортом из сотни воинов, вооруженных копьями, Рожер поскакал из Агридженто к подножию горы, на которой стояла Энна, и пригласил Ибн Хамуда, обещав ему полную безопасность, спуститься для переговоров. Оказалось, что эмир полностью согласен со всем, что Рожер собирался ему сказать, готов сдаться и озабочен только тем, как сделать это, не уронив свое достоинство. Граф достаточно долго жил среди мусульман, чтобы понять серьезность проблемы, он хотел, чтобы капитуляция прошла по возможности гладко, и готов бы исполнить все, что Ибн Хамуд мог предложить. Решение вскоре нашлось, и Рожер со своими людьми довольный отбыл в Агридженто. Спустя несколько дней Ибн Хамуд вновь покинул крепость, на сей раз с отрядом воинов и в сопровождении значительного числа своих ближайших советников. Их путь лежал через узкое ущелье, но, как только они оказались там, их встретили и окружили превосходящие силы нормандцев. В таких обстоятельствах о сопротивлении не стоило и думать. Те, кто захватил их в плен, затем подошли к Энне; крепость, остававшаяся без эмира, армии и знати, сразу сдалась. Ибн Хамуд, к которому вернулась его семья, крестился – тот факт, что они с женой теперь оказывались в запретной степени родства, разумно оставили без внимания – и отбыл с Рожером в Калабрию, где граф, в соответствии со своей обычной практикой, наделил его крупным поместьем. Там он прожил оставшиеся годы, вдали от прежних сфер влияния, но счастливо, на манер любого другого христианского дворянина.

Тем временем на континенте возникла новая серьезная проблема. Прошло более года со смерти папы Григория, а постоянные трудности с преемственностью приняли размеры еще более угрожающие, чем бывало прежде. Антипапа Климент, не сумевший заслужить доверие римлян, был изгнан из города, и престол святого Петра опять остался пустым. Недостатка в кандидатах не было: Григорий назвал на смертном одре четырех – архиепископа Гуго Лионского, епископов Одо из Остии и Ансельма из Лукки и Дезидерия из Монте-Кассино. Большинство кардиналов – так же как и население Рима – предпочитали Дезидерия. Как настоятель одного из крупнейших и наиболее почитаемых монастырей Европы, он явился человеком влиятельным, в его распоряжении имелись огромные богатства, его дипломатические таланты были хорошо известны, он давно пользовался уважением и доверием нормандцев, успешно посредничал между Робертом Гвискаром и Ричардом из Капуи в 1075 г., а спустя пять лет в Чепрано многое сделал для примирения Роберта с папой Григорием. Правда, выступая в качестве посредника между сыном Ричарда Жорданом и Генрихом IV в 1082 г. и заключив в том же году сепаратное соглашение с претендентом на императорскую корону, Дезидерий, как считали многие клирики, зашел в своей миротворческой деятельности слишком далеко и двенадцать месяцев находился за свои хлопоты под папским отлучением, но позже Григорий его простил, и теперь, когда политические страсти немного улеглись, хорошие личные отношения аббата с императором говорили только в его пользу. Дезидерий, таким образом, казался во всех отношениях подходящим кандидатом на папскую кафедру. Была только одна помеха: он категорически отказывался ее занять.

Его отношение вполне понятно. Он был по природе затворник, ученый и созерцатель. Сорок лет назад он с большим трудом сумел сменить палаты лангобардского принца на монашескую келью и в конце концов обосновался в Монте-Кассино; он стал прекрасным настоятелем, дал монастырю мир и спокойствие, столь необходимые после многих лет сражений, и обеспечил для себя возможность следовать образу жизни, для которого, как он верил, Бог его предназначил. Вся его политика, вся его успешная дипломатическая деятельность в итоге служили этим двум целям. Его монастырь рос и процветал, сокровищницы его постоянно пополнялись, и Дезидерий, воспользовавшись этим, превратил его из скопления обветшалых, разрушенных врагами и долго находившихся в небрежении зданий в самое восхитительное архитектурное сооружение на юге. Он сделал даже больше, пригласив из далекого Константинополя искусных мастеров, рисовавших фрески и создававших мозаики, а также «опус Александринум» – орнаментальные мраморные полы, которыми славятся многие церкви в южной Италии. Тем самым Дезидерий взял на себя роль покровителя искусств и проводника византийского культурного влияния, уникальную для Италии его времени[69].

Монте-Кассино, таким образом, стал жизнью Дезидерия; настоятель испытывал истинную радость, украшая свое аббатство, и величие монастыря – предел его желаний. Он не хотел менять уютную обитель на интриги и страсти, опасности, горячку и насилия папского Рима. Дезидерий знал также, что ему недостает силы характера и целеустремленности, которые явились самыми необходимыми качествами для папы. Человек деликатный и мирный, не обладал ни в коей мере железной твердостью Гильдебранда. Вдобавок его здоровье начинало сдавать. Ему было только пятьдесят восемь, но он догадывался, что ему не так долго осталось жить. Как только антипапа бежал, Дезидерий поспешил в Рим, чтобы добиться быстрого избрания какого– либо другого подходящего кандидата, и сделал все, чтобы убедить Жордана из Капуи и графиню Матильду поддержать его усилия. Но, увидев, что они твердо решили избрать его самого, он смог только повторить свой отказ и поскорее вернуться в любимый монастырь.

Его сторонники, однако, оказались упрямы, они даже думать не хотели о другом кандидате, так что папский престол пустовал около года. На Пасху 1086 г. все кардиналы и самые влиятельные епископы собрались в Риме и послали Дезидерию официальное приглашение присоединиться к собранию. Он согласился с большой неохотой, и его сразу засыпали просьбами изменить свою точку зрения. Дезидерий оставался непреклонен. Наконец, в отчаянии собравшиеся согласились принять любого кандидата, которого он назовет. Дезидерий немедленно предложил Одо из Остии, добавив с характерной для него неуверенностью, что, если подобный выбор не будет сразу одобрен в Риме, он охотно предоставит новому папе убежище в Монте-Кассино на любой срок, на который потребуется. Но все было бесполезно. Чем больше Дезидерий говорил, тем больше у слушателей крепла решимость избрать его и никого другого. Кандидатура Одо была отвергнута на том основании, что его избрание противоречит каноническому праву, хотя все знали, что это чепуха. Римляне, без сомнения хорошо проинструктированные заранее и имеющие опыт в таких делах со времени избрания Гильдебранда тринадцатью годами ранее, громко ратовали за Дезидерия. Сопротивляющегося аббата препроводили в соседнюю церковь Святой Лючии, где он, к своему отчаянию, услышал, что его радостно провозглашают папой Виктором III. Красную ризу набросили на его плечи раньше, чем он успел этому воспротивиться, но никакими уговорами не удалось заставить его надеть другие знаки папского достоинства.

Спустя четыре дня в Риме начались беспорядки. Рожер Борса выбрал этот момент для того, чтобы освободить имперского префекта Рима, которого его отец заточил в темницу два года назад. Сделал ли он это, чтобы насолить Жордану из Капуи и папской курии (которая недавно отказалась утвердить кандидатуру нового архиепископа Салерно), или проявил обычную свою бестолковость, неизвестно, но он совершил большую глупость. Покладистый и благожелательный Дезидерий явился, с точки зрения нормандцев, лучшим кандидатом в папы, но теперь префект направился прямо в Рим, поднял старую имперскую фракцию и сорвал официальную церемонию в соборе Святого Петра. Худшие опасения нового папы подтвердились. Он, видимо, только обрадовался возможности доказать, что папская кафедра – не для него. Даже не пытаясь сопротивляться, он покинул Рим, сел на корабль, отправлявшийся в Террачину, откуда, официально объявив о своем отречении, вернулся в Монте-Кассино.

Теперь положение стало еще хуже. Кроме того, раздались первые голоса, враждебные Дезидерию. Гуго из Лиона и Одо из Остии, названные умирающим Григорием и полагавшие себя на редкость подходящими кандидатами для получения папской тиары, естественно, возмутились той манерой, в которой она была возложена на голову их коллеги, не желавшего ее и показавшего явную свою непригодность для столь ответственного поста. В октябре эти два недовольных прелата, сопровождаемые несколькими другими церковными иерархами, теперь разделявшими их мнения, прибыли в Салерно. Рожер Борса, все еще горевавший из-за своего архиепископа, с готовностью их принял, и, хотя мы не знаем, о чем они договорились, с этого времени популярность настоятеля стала падать. Разве он не заключил сепаратного договора с Генрихом IV, когда Генрих открыто угрожал не только Риму, но и самому папе? Разве он не был за это на год отлучен от церкви? Достоин ли этот человек быть наместником Христа на земле?

Эти инсинуации, исходившие из Салерно, рано или поздно должны были достичь ушей Дезидерия, благополучно возвратившегося в свое аббатство. Гораздо удивительней, что они произвели на него впечатление. Впервые со смерти Григория он выказал решимость. Быть может, мысль о том, что папский престол займет один из его недоброжелателей, подтолкнула настоятеля к действиям. Ему никогда не нравился Гуго из Лиона, который публично порицал его взаимоотношения с представителями империи, а Одо, чью кандидатуру он сам предлагал несколько месяцев назад, выбрал странный способ выразить свою благодарность. Но Дезидерий по натуре не был ревнив или мстителен. В течение тридцати лет его действия определялись только двумя соображениями – благом Монте-Кассино и стремлением вести мирную жизнь за монастырскими стенами, – и именно здесь следует искать объяснение шагам, которые Дезидерий теперь предпринял. Возможно, Жордан, все еще его решительный сторонник, нашел единственный способ подтолкнуть Дезидерия к действиям и втолковал ему, что возвышение любого из его противников гибельно скажется на его собственном положении как аббата; подобные слухи могли дойти до него и из других, более надежных источников. Каковы бы ни были причины, Дезидерий взял себя в руки и, пользуясь данными ему правами, собрал синод в Капуе. В марте 1087 г. он официально объявил, что возвращается на папскую кафедру. Его противники внутри церкви немедленно выступили, уверенные, что их союзник Рожер Борса поддержит их, но Дезидерий тайно говорил с герцогом накануне вечером, и они к обоюдному удовольствию решили вопрос об архиепископе Салерно. Безответственный, как всегда, Рожер теперь высказался в пользу папы. Виктор без прежнего нежелания надел на себя папское облачение, которое некогда так яростно сбросил, и тотчас отбыл в Рим в сопровождении объединенного нормандского войска Апулии и Капуи.

Обстановка в Риме не улучшилась за время его отсутствия. Имперский префект, оставшийся после отъезда Дезидерия хозяином положения, вызвал антипапу Климента и вновь водворил его в Ватикане; и именно Ватикан, в особенности старый собор Святого Петра, теперь испытал на себе всю мощь нормандского удара. Его защитники делали все, что могли, но собор Святого Петра – это не Сант-Анджело, и они продержались недолго. Климент бежал в Пантеон и обосновался там, а 9 мая епископ Остии, смирившийся, наконец, с неизбежным, рукоположил Виктора III в базилике. Но и теперь папе рано было торжествовать. Сам Рим еще оставался в руках сторонников империи, а нормандцы, достигнув своей первоначальной цели, не желали снова вторгаться в старый город, где память о 1084 г. была еще слишком свежа. В таких обстоятельствах Виктору не составило труда убедить себя, что ему бесполезно оставаться при кафедре, и спустя две недели он вернулся в Монте-Кассино.

На этот раз он спасся от врагов, но Бог, который в других отношениях оказывал ему покровительство, по-прежнему не желал защитить его от друзей. Теперь графиня Матильда Тосканская появилась у ворот Рима с намерением изгнать Климента и его сторонников и настояла на том, чтобы Виктор лично при этом присутствовал. Измученный несчастный папа потащился в город и провел со своей незваной покровительницей два невыносимо жарких месяца в крепости Пьермоне на Тибрском острове[70].

Борьба шла с переменным успехом, кровопролитные схватки не приносили окончательной победы ни одной из сторон. В июле уже тяжело больной, папа отказался терпеть это все дальше и отбыл в монастырь, чтобы там 16 сентября умереть. Его похоронили в капитуле, но все аббатство, которое он обновлял и перестраивал, стало ему памятником. Монахи Монте-Кассино сохранили о нем добрую память, для остального мира его имя стало символом бессилия и упадка, наглядно подтвердивших две самоочевидные истины – во-первых, хорошие настоятели не обязательно становятся великими папами и, во-вторых, папству, как и во времена Григория, жизненно необходимы нормандские мечи.

Всегда готовый к разговору, мудрый в советах, дальновидный в делах.

(Малатерра о Рожере, I, 19)

Семьдесят один год прошел с того дня, когда Мелус подошел к паломникам в пещере Архангела – семьдесят один год, в течение которых огромная волна, прокатившаяся по южной Италии, которая несла нормандцев на гребне и сметала всех остальных, ни разу не останавливалась в своем движении. Она пронесла их через Аверсу, Мельфи и Чивитате, через Мессину, Бари и Палермо и даже в сам Рим, поднимая их с каждым последующим десятилетием к новым высотам славы и власти, и, если случайно на год или два напор уменьшался, это всегда оказывалось только передышкой перед новым взлетом. В последние двенадцать лет века натиск ослабел. Прежний запал был утрачен. Словно само время устояло от бесконечной череды событий.

Так, по крайней мере, кажется историку. Для тех подданных герцога, которые населяли континентальную Италию в те годы, нынешняя жизнь практически не отличалась от прежней – разве что она стала немного скучнее после смерти Гвискара, поскольку его энергия и энтузиазм чувствовались далеко за пределами его непосредственного окружения, состоявшего из его личных вассалов, воинов и тех, на чьих судьбах впрямую сказывалась его политика. Но скука, увы, не означала безопасности. Старые раздоры между Рожером Борсой и Боэмундом вновь вспыхнули осенью 1087 г., и в течение последующих девяти лет трудно было найти область на юге, которая не пострадала от их соперничества. Внутренние усобицы никогда не приносят положительных результатов, они истощают страну физически и финансово, не представляя возможностей для экспансии или завоеваний или экономических выгод, но та междоусобица, которая захватила теперь полуостров, оказалась даже более бессмысленна, чем это обычно бывает, поскольку, хотя она позволила Боэмунду наложить руку на владения сводного брата, все эти приобретения он потерял, когда в 1096 г. отправился в Первый крестовый поход.

Но не только местное население сожалело об утрате былого порядка. Нашлись и другие люди, не имевшие прямого отношения к герцогству, которых все более беспокоила постигшая его анархия. Главным среди них был Одо, епископ Остии, который спустя шесть месяцев после смерти папы Виктора был избран его преемником на папской кафедре под именем Урбана II. Этот высокомерный ученый аристократ из Шампани, ревностный сторонник реформ, который был настоятелем в Клюни, прежде чем отправиться на юг и присоединиться к курии, имел мало общего со своим трогательным и несчастным предшественником. Он был непреклонным сторонником главенства папы в духе Григория – за исключением того, что обладал всем лоском и дипломатической тонкостью, которых так отчаянно не хватало человеку, ставшему для него идейным вдохновителем и примером для подражания. Поскольку Рим опять был в руках антипапы Климента и сторонников империи, Урбана избрали и посвятили в сан в Террачине, и он хорошо понимал, что помощь нормандцев понадобится ему, если он собирается возвращаться в столицу. В начале его понтификата, при том что герцог Апулии был целиком поглощен своими распрями с князем Таранто, ни о какой помощи не могло идти речи. Только после личного визита Урбана на Сицилию граф Рожер сумел в очередной раз установить временный мир между своими племянниками, что дало возможность организовать военную экспедицию в Рим, в составе которой в ноябре 1088 г. папа вошел в город. Но даже после этого он оказался, как прежде Виктор, заключен на крошечном Тибрском острове и следующей осенью снова был изгнан. Только на Пасху 1094 г. и то благодаря взятке он смог проникнуть в Латеранский дворец и, через шесть лет после посвящения, занять принадлежавшую ему по праву кафедру.

В течение этих шести лет Урбан в основном скитался по южной Италии, тем больше он убеждался, что реально наследником Гвискара стал граф Рожер, а не его племянник. Новый герцог Апулии был старательным, но бесполезным ничтожеством, презираемым и нормандцами и лангобардами; он пытался бороться по мере сил, но чем дальше, тем больше зависел от своего дяди и, сознавая свою бездарность, пытался найти утешение в церквях и монастырях, где его щедрость и несомненная набожность снискали ему искреннее уважение. Боэмунд, со своей стороны, хотя уже проявил некоторые дарования своего отца, унаследовал также его неугомонность и безответственность. В глазах Урбана он был разбойником, поднявшим оружие против папского вассала, но его могущество быстро росло: в 1090 г. он умудрился захватить Бари и несколько городов в северной Калабрии и теперь контролировал не только «пяту Италии», но и всю область между Мельфи и заливом Таранто. Даже если удастся помешать ему разрушить юг, его влияние на полуострове всегда будет подрывным. На поддержку из княжества Капуи также не приходилось рассчитывать: Жордан умер в 1090 г., а его сын Ричард, еще маленький, был изгнан и жил теперь на чужбине.

В 1094 г. графу Рожеру исполнилось шестьдесят три года и он являлся неоспоримым хозяином Сицилии. Бутера признала его власть вскоре после визита Урбана в 1088 г., а Ното, последний бастион сарацин, добровольно сдался в 1091-м. В том же году, чтобы обезопасить себя от набегов с юга, Рожер провел экспедицию на Мальту, которая также подчинилась без боя. Из тех владений на Сицилии, которые Роберт Гвискар оставил за собой, половина Палермо, половина Мессины и большая часть Валь-Демоне формально являлись собственностью Рожера Борсы – другая половина Палермо была приобретена графом в обмен за помощь племяннику в осаде Козенцы. Но, хотя Рожер не получал доходов от этих территорий, его авторитет там был столь же высок, как везде на острове.

За два десятилетия, прошедшие со времени падения сицилийской столицы, характер его существенно изменился. В молодости он проявлял ту же горячность и непоседливость, что и другие Отвили, но, Гвискар до конца жизни оставался искателем приключений, Рожер превратился в зрелого и ответственного государственного деятеля. Более того, невзирая на свои завоевания, он был мирным человеком. За все то время, пока он медленно утверждал свою власть на острове, граф Сицилийский никогда не использовал военную силу в тех случаях, когда имелась возможность договориться, а если война оказывалась неизбежной, никогда не начинал военных действий, не будучи уверен в победе. Завоевание шло долго и заняло большую часть его взрослой жизни – зато он мог по мере продвижения закрепляться на новых территориях и сумел обеспечить себе уважение и доверие большинства подданных, независимо от их религии и национальной принадлежности. Роберту Гвискару такое было бы не под силу.

Для Роберта, надо признать, громадным и, возможно, непреодолимым препятствием всегда оказывались его вассалы. Завистливые, непокорные, постоянно недовольные его правилами, они были проклятием юга, главной помехой для его процветания и сплочения. У них, однако, имелось несомненное право находиться там, где они находились: семьи многих из них поселились в Италии прежде, чем первый из сыновей Танкреда покинул поместье своего отца. Гвискару приходилось мириться с их существованием как с неизбежным злом, поддерживать с ними наилучшие возможные отношения. На Сицилии дело обстояло иначе. Туда Отвили прибыли первыми, уже имея права, подтвержденные папой; они сами распределяли земли и титулы и с самого начала позаботились о том, чтобы предотвратить образование больших поместий, владельцы которых могли впоследствии представлять угрозу для их собственных позиций.

Итак, Рожер Сицилийский к началу последнего десятилетия XI в. сделался величайшим властителем на юге, более могущественным, чем любой правитель континентальной Италии. Папа Урбан, чье положение в Риме оставалось крайне сомнительным, поскольку замок Сант-Анджело находился в руках сторонников Климента до 1098 г., ясно сознавал, что в случае возникновения новой серьезной угрозы для папства только граф сможет сказать необходимую поддержку на юге. Рожер, честно сказать, был не самым удобным союзником. Он знал себе цену и затребовал с папы, как позже с племянника, большую плату. Однако ему хотелось усилить позиции латинской церкви на Сицилии. Без этого его нынешнее положение оказывалось затруднительным, а кроме того, он не мог бы рассчитывать на поддержку церкви во времена кризисов. Помимо этого он хорошо понимал, что управлять тремя потенциально противостоящими друг другу группировками проще и спокойнее, чем двумя. Потому, заботясь о том, чтобы не обижать и не пугать греческую и исламскую общины, он всячески поощрял латинских клириков, которые прибыли на Сицилию в первые годы завоевания. В апреле 1073 г. латинская архиепископская кафедра была учреждена в Палермо, в течение следующих пятнадцати лет, по мере того как латинских клириков на острове становилось все больше, выходцы из Франции заняли епископские кафедры в Тройне, Мацаре, Агридженто, Сиракузах и Катании, а в 1085 г. первый сицилийский бенедиктинский монастырь был основан на средства самого Рожера на острове Липари.

Папство, хотя и довольное тем, что влияние римской церкви так быстро распространяется в землях, прежде находившихся вне ее досягаемости, поначалу следило за действиями Рожера с некоторым опасением. Григорий VII, как мы говорили, крайне неодобрительно относился к практике назначения епископов местными правителями, и, хотя великий граф в отличие от Генриха IV никогда не возводил вопросы инвеституры в ранг принципа, он явно не намеревался отказываться от жесткого личного контроля за церковными делами. К счастью, у Григория хватало других забот, чтобы еще думать о Сицилии; а Урбан, хотя придерживался близких взглядов на данный предмет[71], проявил нужную долю дипломатии, на которую его предшественник не был способен. Причина состояла не только в том, он нуждался в Рожере в качестве союзника. Для папы, который уже обдумывал идею массового общеевропейского крестового похода для освобождения Святой земли от неверных, едва ли имело смысл активно противостоять единственному победоносному крестоносцу Запада, вернувшему – после перерыва в два с половиной века – большую часть Сицилии в лоно христианства. В глубине души его могло посещать другое тяжкое сомнение: может ли он быть полностью уверен в преданности Рожера истинной вере? Разумеется, граф подчинил на Сицилии православные церкви латинским церковным иерархам, но он предпринял этот шаг скорее для самозащиты, чтобы не допустить усиления византийского влияния, чем из уважения к Риму. Более того, он основывал василианские монастыри в тревожащих количествах, а в Палермо и других местах ходили слухи о его возможном обращении. Урбан не мог рисковать.

Также он не мог позволить графу притязать на права, которые принадлежали ему самому, и, каким бы ни был первоначальный повод его визита к Рожеру в Тройну в 1088 г. – просьба о помощи в походе на Рим или, как предполагает Малатерра, обсуждение византийских предложений об окончании схизмы, – достаточно очевидно, что папа и граф пришли к обоюдовыгодному соглашению по всем вопросам, касающимся церкви на Сицилии. С этого времени Рожер – в обмен на признание верховенства папы в церковных делах – пользовался большой свободой в принятии решений от имени папы и только в крайних случаях – как при отказе Урбана основать епископскую кафедру в Липари в 1091 г. – подчинялся его воле.

Десять лет все шло гладко. За это время дочь Рожера Констанция вышла замуж за Конрада, мятежного сына Генриха IV, который вступил в союз с врагами отца, и вскоре Сицилия превратилась в важный оплот приверженцев папства. Затем, в 1097 г., Урбан просчитался. Не предупредив графа, он назначил Роберта, епископа Тройны и Мессины, своим легатом на Сицилии. С точки зрения Рожера, такой поступок являлся необоснованным и неприемлемым вмешательством в его дела. Несчастного Робера схватили в его собственной церкви и посадили под арест.

В иных обстоятельствах и с другими действующими лицами подобные события должны были привести к серьезному кризису в отношениях между Сицилией и папством, но Рожер и Урбан оба были блестящими дипломатами, и по счастливой случайности возможность уладить дело вскоре представилась. Несколькими месяцами раньше сын Жордана из Капуи Ричард, уже повзрослевший, обратился и к герцогу Апулии и к графу Сицилии с просьбой помочь ему отвоевать свое княжество, откуда он и его родные были изгнаны вскоре после смерти его отца. Они согласились – Рожер Борса в обмен на верховную власть над всеми капуанскими землями, его дядя при условии, что капуанцы откажутся от притязаний на Неаполь. Осада началась в мае 1098 г. и длилась сорок дней, и папе нетрудно было под предлогом посредничества отправиться к осажденному городу. Рожер принял его со всей любезностью, предоставил, как сообщают, шесть палаток в его распоряжение, а на последовавших переговорах – в которых участвовал в доказательство доброй воли графа сам епископ Робер, – он признал, что действовал слишком поспешно, и принес подобающие извинения. Пока продолжались переговоры, Капуя сдалась, и князь получил назад свой титул, папа и граф вместе вернулись в Салерно и здесь выработали формулу, которая породила больше спекуляций и жарких споров, чем любой другой эпизод взаимоотношений между Сицилией и Римом. Эта формула содержалась в письме, адресованном Урбаном 5 июля 1098 г. «своему дражайшему сыну, графу Калабрии и Сицилии». Папа в этом послании обещал, что ни один папский легат не будет назначен ни в одной из частей владений Рожера без официального разрешения самого графа или его непосредственных наследников, которыми Урбан формально передавал полномочия легатов. Он также предоставил Рожеру право в будущем по своему усмотрению выбирать епископов, которые станут представлять Сицилию на синодах.

Некоторые выдающиеся историки этого периода доказывают, что, обретя постоянный статус папского легата, великий граф обрел права, далеко превосходящие те, которыми пользовался кто-либо из мирских властителей христианского Запада[72]. Апологеты католицизма, с другой стороны, стремясь опровергнуть преувеличенные притязания позднейших сицилийских правителей, приложили огромные усилия, чтобы доказать, что на самом деле папа уступил очень мало. Недавние исследования подтверждают их правоту. Безусловно, статус легата был отобран у епископа Робера, но стоит заметить, что Урбан в письме не передавал его официально Рожеру, но позволил ему действовать вместо легата («Legati vice»). Более того, папское послание было просто письменным подтверждением более ранней устной договоренности. Папа мог основываться на своих обещаниях, данных незадолго до этого в Капуе и Салерно, действия Рожера по отношению к церкви в предшествующие десять лет свидетельствуют о том, что он приписал себе полномочия папского легата уже после визита Урбана в 1088 г. Этим объясняется его гнев по поводу назначения Робера – единственный случай в его жизни, когда он поднял руку на представителя духовенства.

Если мы принимаем современную интерпретацию письма папы, оно оказывается всего лишь записью соглашения десятилетней давности, выгодного для обеих сторон. Власть, предоставленная Рожеру, не была абсолютной и не долго оставалась уникальной: спустя несколько лет король Генрих II получил почти такие же права в отношении английской церкви. Но не стоит на этом основании ее недооценивать. У Рожера теперь имелись подтвержденные в письменной форме полномочия от Рима, позволявшие ему принимать решения по своему усмотрению, что было бы невозможно при наличии на Сицилии полноценного папского представительства. Он обрел таким образом реальную власть над латинской церковью на своих территориях, в той же мере, в какой он имел ее над православными и мусульманскими общинами. Если он и не добился столь блестящей дипломатической победы, как прежде предполагалось, то безусловно преуспел в достижении своих целей[73].

Папа Урбан не был единственным выдающимся церковным деятелем, появившимся под стенами Капуи в те летние дни 1098 г. Святой Ансельм, архиепископ Кентерберийский, лангобард по рождению, покинул в отчаянии Англию в предыдущем октябре – Вильгельм Руфус уже не в первый раз отравлял его жизнь – и находился неподалеку от осажденного города. Рожер Борса отправил ему письмо с приглашением посетить осаждающих. Как рассказывает друг и биограф Ансельма, монах Эадмер (сопровождавший его), Ансельм принял приглашение и оставался у Капуи вплоть до падения города, «живя в палатках, поставленных в стороне от шума и суеты военного лагеря». Вскоре после его приезда к нему присоединился папа. Дальнейшую историю лучше изложить словами Эадмера: «Святейший папа и Ансельм были соседями при осаде… они, казалось, жили одним домом, а не двумя, и каждый, кто по своей воле являлся с визитом к папе, навещал по пути Ансельма. В действительности многие, кто боялся приблизиться к папе, спешили зайти к Ансельму, ведомые той любовью, которая не знает страха. К величию папы допускались только богатые; человечность Ансельма давала приют всем без исключения. А кого я имею в виду под всеми? Даже язычников, наряду с христианами. Это были действительно язычники, поскольку граф Сицилии, вассал герцога Рожера, взял их с собой в количестве нескольких тысяч. Некоторые из них, говорю я вам, потрясенные рассказами о доброте Ансельма, которые ходили среди них, зачастили в наш лагерь. Они с благодарностью принимали пищу, которую Ансельм им предлагал, и возвращались к собственному народу, описывая его удивительную доброту. В результате он заслужил такое уважение среди них, что, когда мы проходили через их лагерь – поскольку они жили вместе в одном лагере – громадная толпа, воздевшая руки к небесам, призывала благословение на его голову, а затем поцеловала ему руку, по своему обычаю, они почтительно преклонили перед ним колени, благодаря его за доброту и щедрость. Многие из них даже, как нам стало известно, добровольно следовали поучениям Ансельма и возложили бы на себя узы христианской веры, если бы не боялись гнева своего графа. Ибо воистину он не желал, чтобы кто-то из них становился христианином безнаказанно. Из каких соображений – если позволительно употребить такое слово – он так поступал, меня не касается: пусть это остается между ним и Богом».

Эадмер не самый объективный биограф, и трудно поверить, что сарацинские войска графа Рожера были столь многочисленны и столь восторженны, как он описывает. В его рассказе содержится, однако, интересное упоминание о том, что граф не позволял сарацинам принимать христианство. В последующие годы правителей Сицилии не раз жестоко проклинали за то, что они хладнокровно посылали мусульманские войска на своих христианских врагов и яростно противились любым попыткам миссионерства. Фанатичным средневековым умам такая политика казалась аморальной, но она полностью оправдала себя на практике. Прежде всего, создав отборные войска из сарацинских воинов под командой сарацинских военачальников, использовавшие традиционные методы ведения войны, Рожер нашел полезное применение боевому духу и военным талантам своих мусульманских подданных; в результате они не чувствовали себя людьми второго сорта, а, напротив, гордились тем, что участвуют в делах нового сицилийского государства. Во-вторых, он знал, какое разрушительное воздействие оказывают любые религиозные санкции на боеспособность христианской армии. Его отношения с папством были вполне дружественными, но никто не ведал, сколь долго они такими останутся. Только при наличии сильного исламского подразделения в его войске он мог гарантировать, что в случае разрыва с папой в его распоряжении останется корпус первоклассных воинов, всецело ему преданных. Наконец, присутствие сарацинского подразделения делало армию графа самой сильной на полуострове, обеспечивая ей превосходство над войсками Капуи и даже армией графа Апулии.

Рожер со временем все больше проникался уважением к военному искусству сарацин, и одновременно нечто подобное происходило в административной сфере. По мере того как он завоевывал их доверие и они начинали признавать его в качестве своего правителя – при том, что их таланты и умения, особенно в финансовых и коммерческих делах, постепенно, проявлялись со всей очевидностью, – все больше мусульман занимали высокие административные должности. В Палермо правителями всегда были христиане, хотя даже там глава носил арабский титул эмира, который вошел в латинский язык в форме «ammiratus», и от него произошло современное слово «адмирал». Но почти во всех областях острова, где население было полностью или в основном мусульманским, власть осталась в руках местных сарацинских эмиров. Соответственно, после того как в стране воцарился мир, ожили древние арабские традиции в области науки, искусства, философии: вновь появившихся поэтов, ученых и ремесленников прославляли и привечали, и тем самым были заложены основы для небывалого расцвета культуры на Сицилии в XII столетии, в который арабы внесли самый большой и ощутимый вклад.

Учитывая все это, едва ли стоит удивляться, что, когда в ноябре 1095 г. в Клермоне папа Урбан призвал правителей и народы христианского мира поднять оружие против сарацин и освободить Святую землю от языческой скверны, его слова не нашли отклика у графа Сицилии. Рыцари и бароны Апулии, в чьих сердцах не угасала старая нормандская страсть к перемене мест, отозвались сразу и с величайшим воодушевлением; дошло до того, что Рожер Борса, который – как всегда с дядиной помощью – осаждал мятежный Амальфи, когда весть о Крестовом походе достигла южной Италии, неожиданно обнаружил, что почти половина его войска дезертировала, и вынужден был снять осаду. Через несколько месяцев армия крестоносцев, пересекавшая полуостров, чтобы отплыть на кораблях дальше по дороге, невероятно пополнилась за счет нормандских воинов, которые сотнями присоединялись к ней. Ими предводительствовал великан Боэмунд, и среди его приближенных были, как минимум, еще пять внуков и два правнука Танкреда де Отвиля.

Герцогу Апулии, несмотря на злосчастное дезертирство его армии, этот великий исход казался даром Божьим, ибо благодаря ему он избавился от всех самых опасных и беспокойных обитателей своих владений. Но возбуждение и волнения этого лета не затронули его дядю. Рожер за свою жизнь уже пресытился крестовыми походами. Арабский историк Ибн аль-Атхир рассказывает, как примерно в это время графу предложили присоединиться к французской армии, отправлявшейся в военную экспедицию в Африку против Темима, зиридского султана из династии Зиридов в Махдии, на территории нынешнего Туниса. Аль-Атхир далее пишет:

«Получив эту весть, Рожер собрал своих соратников и спросил у них совета. Все ответили: «Воистину, это прекрасный план для всех, ибо тогда страны станут христианскими». Но Рожер поднял ногу и, издав неприличный звук, сказал: «Я считаю, что это не лучший совет… Когда эта армия будет здесь, мне придется предоставить корабли и еще многое другое, чтобы переправить в Африку их и мои собственные войска. Если мы завоюем эту страну, она будет принадлежать им, а мы должны будем посылать им провизию с Сицилии, и я потеряю деньги, получаемые каждый год от торговли. Если же, наоборот, поход закончится неудачей, они вернутся на Сицилию и станут надоедать мне здесь. Более того, Темим сможет обвинить меня в бесчестье, заявив, что я нарушил слово и порвал связи дружбы, существовавшие между нашими странами».

Ибн аль-Атхир писал примерно через сто лет после смерти Рожера. Факты у него немного спутались, эпизод, о котором идет речь, скорее всего, соотносится с отказом Рожера присоединиться к совместной пизанско-генуэзской экспедиции против Темима в 1086 г. Рассказ аль-Атхира ценен не столько как источник исторических сведений, сколько как свидетельство касательно репутации Рожера в арабском мире. Это также одна из немногих дошедших до нас историй, которые рисуют портрет – пусть неточный и схематичный – Рожера как человека. О его личности и частной жизни мы знаем до обидного мало. Единственное, что можно утверждать, – он в полной мере обладал плодовитостью Отвилей. В сохранившихся источниках упоминается о по крайней мере тринадцати, а может быть, семнадцати детях от разных матерей, на трех из этих женщин – его возлюбленная Юдифь из Эврё умерла молодой – Рожер последовательно был женат, но, возможно, список его потомков этим не исчерпывается. Об остальных чертах его характера мы можем судить только исходя из того, что нам известно о его жизни и достижениях.

Но что это была за жизнь! К тому времени, когда Рожер умер 22 июня 1101 г. в своей континентальной столице в Милето, ему исполнилось семьдесят лет. Из них сорок четыре года он провел на юге, а сорок отдал Сицилии. Будучи младшим из Отвилей, он не имел даже тех преимуществ, которыми пользовались его братья, но к моменту смерти, будучи формально всего лишь графом, верным вассалом своего племянника, он считался одним из самых выдающихся государей Европы, и по меньшей мере три короля – Филипп Французский, Конрад Германский (сын Генриха IV)[74] и Кальман Венгерский – были его зятьями. Сицилия при его правлении преобразилась. Остров, некогда отчаявшийся и деморализованный, раздираемый междоусобицами, пришедший в запустение после двух столетий плохого правления, превратился в политически цельную, мирную и процветающую страну, где представители четырех народов – поскольку благодаря усилиям Рожера несколько процветающих лангобардских колоний были основаны в окрестностях Катании – и трех религий счастливо жили бок о бок при взаимном уважении и согласии.

Именно в этом лежит важнейшее из достижений Рожера, и его значение выходит – во времени и пространстве – далеко за пределы Центрального Средиземноморья XI в. В феодальной Европе, где кровопролитие стало частью повседневной жизни, оглашаемой шумом тысяч мелких стычек, раздираемой схизмой и постоянно омраченной глобальным конфликтом между императором и папой, он оставил после себя страну – еще не нацию, – в которой бароны не были слишком бурными, а греческая и латинская церкви не боролись ни со светской властью, ни друг с другом. В то время, пока остальные обитатели континента тратили свои силы и позорили себя в крестовых походах, где циничное своекорыстие удивительным образом сочеталось с туманным идеализмом, Рожер – единственный из европейских правителей успевший познать на собственном опыте суетность крестоносного духа – стал поборником цивилизованного политического и религиозного мышления, при котором все народы, веры, языки и культуры в равной мере поддерживались и поощрялись. Подобный феномен, не имеющий параллелей в Средневековье, не часто встретишь и в другие эпохи, и образец, который граф Рожер Сицилийский предоставил Европе в XI в., может с выгодой быть использован большинством наций в современном мире.

В то время как другие христианские правители делали все возможное как лично, так и своими щедротами, чтобы защищать и подпитывать наше королевство, словно нежный росток, этот властитель и его наследники никогда до сего дня не обращались к нам со словами дружбы, несмотря на то что они лучше и наиболее удобно расположены, чтобы предоставить нам практическую помощь или совет. Они, по-видимому, всегда помнили обиды и таким образом наказывали весь народ за ошибку, которую, собственно, следовало бы приписать одному человеку.

(Вильгельм Тирский, кн. XI)

Ныне ничего не осталось от аббатства Пресвятой Троицы, основанного графом Рожером в Милето. Землетрясение, разрушившее город в 1783 г., не пощадило и его, и все, что сохранилось от могилы графа, – уцелел только древний саркофаг, который ныне хранится в археологическом музее в Неаполе. Монастырская церковь была не очень большой и не особенно грандиозной, но в этот день в конце июня 1101 г. она предоставила скорбящим физическое и духовное убежище; и когда окончилась заупокойная месса, молодая темноволосая женщина с двумя маленькими мальчиками вышла из прохладной тени на солнечный свет.

Графиня Аделаида была дочерью Манфреда, маркиза, брата великого Бонифация из Савоны. Она стала третьей женой Рожера в 1089 г.; ее мужу было под шестьдесят, но он, невзирая на то что двое сыновей и дюжина с лишним дочерей служили надежным подтверждением его мужественности, все еще не имел наследника. Жордан, которого он любил и который унаследовал все качества Отвилей, родился вне брака, в то время как Годфри, его единственный законный сын, был прокаженным и жил в заточении в отдаленном монастыре. Поначалу казалось, что Аделаида не сумеет исполнить свой долг, и, когда с момента женитьбы прошло два года, юная графиня оставалась все такой же тоненькой, а по Сицилии распространился слух, что Жордан умер от лихорадки в Сиракузах[75], надежды Рожера на основание собственной династии представлялись совершенно несбыточными. Но в конце концов его молитвы были услышаны. В 1093 г. Аделаида родила сына – Симона, а двумя годами позже (22 декабря 1095 г.) подарила своему мужу другого, которого он с понятной гордостью – поскольку ему уже исполнилось шестьдесят четыре – назвал Рожером.

Вопрос о наследнике больше не стоял, но будущее Силиции все еще выглядело безрадостным, и многие из собравшихся в тот день в церкви Пресвятой Троицы, вероятно, ловили себя на том, что их мысли уносятся от слов реквиема к предстоящим трудным годам. Симону исполнилось восемь лет, Рожеру – пять с половиной, страну ожидал долгий период регентства. Аделаида была молода, неопытна, к тому же женщина. Итальянка из далекой северной Лигурии, она не могла рассчитывать на преданность ни одного из народов, которые теперь оказались под ее властью, – нормандцев, греков, лангобардов, сарацин. Из языков она знала итальянский, латынь и чуть-чуть нормандский диалект французского. Как могла она справиться с одним из самых разнородных в культурном и национальном отношении государств Европы?

Сообщения хроник об этом периоде, к сожалению, удручающе скудны, и мы немногое можем сказать о том, как Аделаида решила вставшую перед ней трудную задачу. Ордерик Виталий, сообщающий массу ложных сведений по разным другим поводам, но часто оказывающийся надежным источником, когда речь идет о южной Италии или Сицилии, сообщает, что она послала в Бургундию за неким Робертом, сыном герцога Роберта I, женила его на своей дочери – предположительно он имеет в виду одну из ее одиннадцати падчериц – и доверила ему правление Сицилией на следующие десять лет, после чего отравила его. Как мы видели на примере Сишельгаиты, Ордерик склонен приписывать вполне естественные смерти чьему-то злому умыслу, и эта часть его рассказа почти определенно неправда. В остальном кажется немного странным, что имя Роберта ни разу не упоминается в современных событиям местных источниках, хотя они столь кратки и отрывочны, что не позволяют нам сделать какое– нибудь твердое заключение. Из двух позднейших авторитетов в этом вопросе Амари отвергает версию Ордерика, как полностью выдуманную, а Шаландон, с оговорками, ее принимает. Мы можем выбирать.

Так или иначе, но Адеалида преуспела. В качестве доверенных лиц она приближала к себе в основном коренных сицилийцев греческого или арабского происхождения, в то время как нормандские бароны – всегда более неугомонные, чем греки и сарацины, вместе взятые, – которые надеялись, воспользовавшись ее регентством, расширить свои права и привилегии, вскоре обнаружили свою ошибку. В результате графиня могла уделять большую часть времени своей главной обязанности – воспитанию двоих сыновей как достойных наследников отца. С этим она также отлично справлялась, насколько позволяла судьба. Но 28 сентября 1105 г. ее старший сын Симон умер и юный Рожер, которому не было еще десяти лет, стал графом Сицилии.

О детстве Рожера мы не знаем буквально ничего. Существует ничем не подтвержденная легенда о том, что в конце 1096 г. его крестил святой Бруно, основатель картузианского ордена, который жил тогда отшельником неподалеку от своего монастыря Ла-Торре в окрестностях Сквиллаче. Кроме того, имеется столь же недостоверное свидетельство некоего Александра, аббата монастыря Сан– Сальваторе, расположенного около Телезе. Александр впоследствии написал тенденциозное и крайне бессвязное повествование о ранних годах правления Рожера. В частности, он рассказывает, что, когда их отец был еще жив, два мальчика часто боролись и Рожер, который всегда брал верх над старшим братом, заявлял, что Силиция будет принадлежать ему, предлагая в качестве компенсации Симону епископскую или, если он предпочитает, папскую кафедру. На этом основании аббат предполагает, что Рожер был рожден, чтобы править, – та же идея находит дополнительное подтверждение в несколько преувеличенном благочестии Рожера: мальчик никогда не отказывал в милостыне нищему или паломнику, но всегда вытряхивал из карманов все, что в них было, а затем просил у матери еще. К сожалению, Александр пользовался сведениями, полученными из вторых рук, и его сочинение, написанное по заказу сестры Рожера Матильды, зачастую тошнотворно подхалимское. Когда речь идет о более поздних временах, оно оказывается полезным и даже достаточно надежным источником, но для этого периода не является ни информативным, ни заслуживающим доверия, и только из-за отсутствия чего-то лучшего, чем эти обрывочные познания – если их можно таковыми считать, – оно попало на страницы этой книги.

В эти туманные, но, видимо, достаточно безмятежные годы происходили процессы безмерно важные как для будущего страны, так и для формирования ее властителя. Рожер I, как мы должны его теперь называть, будучи на Сицилии, большую часть свободного от военных операций времени проводил поначалу в Тройне, а позднее – в Мессине, откуда он мог присматривать за своими калабрийскими владениями; но личные предпочтения графа были навсегда отданы его старому континентальному замку в Милето. Здесь обычно жила его семья, и это место он, несмотря на частые отлучки, считал своим домом. Аделаида поступила иначе. В Калабрии она, без сомнения, ощущала себя неуютно в окружении нормандских баронов, которых она не любила и которым не доверяла. Мессина с этой точки зрения была лучше, но жизнь в этом маленьком городе текла слишком однообразно. Сан-Марко-д'Алунцио, где Рожер, судя по всему, провел часть своего детства, был еще меньше, хотя, вероятно, прохладней и здоровее в летние месяцы. На Сицилии имелась только одна истинная столица – Палермо, – этот город, население которого приближалось к тремстам тысячам, уже два века был сердцем острова; там процветали ремесла, и там же помещались дворцы, административные учреждения, арсеналы и даже монетный двор[76]. Когда именно графиня Аделаида окончательно перенесла свою резиденцию в Палермо, неясно. Возможно, это происходило в насколько этапов, но переселение полностью завершилось к тому моменту, в начале 1112 г., когда жители столицы стали свидетелями происходившей в старом дворце эмиров церемонии посвящения юного графа в рыцари. Это был великий день для Рожера. В грамоте, выпущенной в июне того же года, которой он и его мать предоставили привилегии архиепископу Палермо, он с полным правом мог именовать себя «Рожер, воин и граф».

Перемещение графской резиденции в Палермо стало последним шагом на пути возвращения сицилийцам и особенно сарацинам самоуважения. Этим было окончательно доказано, что завоеватели больше не рассматривают Сицилию как покоренную территорию. Аделаида и Рожер, переселившись в Палермо, дали всем понять, что они не только доверяют своим сарацинским подданным, но и полагаются на них в своих заботах о процветании и спокойствии страны. Еще более существенное воздействие переезд оказал на самого Рожера. Его отца воспитывали как нормандского рыцаря, и всю жизнь он оставался в первую очередь нормандским рыцарем. Сын, лишенный отцовского влияния с пяти лет, был прежде всего сицилийцем. Он не знал почти никого из нормандцев, не считая одного-двух близких родственников, его мать – итальянка, являвшаяся для него высшим авторитетом, предпочитала греков, и атмосфера, в которой он рос, была космополитически-средиземноморской; в качестве его наставников и секретарей выступали мусульмане и греки, а государственные дела обсуждались на трех языках в колоннадах из холодного мрамора, пока снаружи фонтаны били среди лимонных деревьев и муэдзины безостановочно созывали верующих на молитву. Все это окружение было бесконечно далеким от той жизни, которая подобала потомку Отвиля и родичу Гвискара, и привнесло в характер Рожера некую экзотичность, которую нельзя приписать только средиземноморской крови его матери. Эта кровь ясно узнавалась по его темным глазам и волосам, но те, кто в более поздние годы сходился с ним близко, или те правители, которые сталкивались с ним на дипломатическом поприще, понимали на собственном опыте, что граф Сицилии – не только южанин, он – человек с Востока.

Первый крестовый поход закончился громким, хотя и незаслуженным успехом. Путешествие по Европе и Малой Азии далось тяжело, и участники его пережили несколько неприятных моментов в Константинополе, когда император Алексей, резонно обеспокоенный присутствием большой, разнородной и очень неорганизованной армии у своих ворот, настоял, чтобы крестоносцы принесли ему клятву верности, прежде чем продолжат путь. В итоге, однако, все трудности были преодолены. Сельджуки потерпели сокрушительное поражение при Дорилее в Анатолии; в Эдессе и Антиохии возникли франкские княжества, и 15 июля 1099 г., творя ужасающие жестокости и зверства, воины Христовы ворвались в Иерусалим, где в церкви Гроба Господня сложили окровавленные руки в благодарственной молитве.

Один из крестоносцев был на голову выше прочих. Боэмунд, хотя и уступал по статусу столь могущественным правителям, как Готфрид Бульонский или Раймонд Тулузский, вскоре доказал свое превосходство как воин и дипломат. Он знал Балканы по прежним кампаниям, бегло говорил по-гречески, совершил героические деяния во время битвы у Дорилея и осады Антиохии. В Антиохии он и остался, заслужив репутацию самого могущественного латинского властителя за морем. Это было блестящее достижение, которому мог бы позавидовать его отец, открывшее истинное величие Боэмунда и определившее его место в истории. Но он не долго пользовался плодами своей славы. Летом 1100 г. Боэмунд возглавил экспедицию против данишмендидов в верховьях Евфрата, в ходе которой он потерпел поражение и попал в плен. Спустя три года его выкупили и он вернулся в Антиохию только для того, чтобы обнаружить, что натиск сарацин с одной стороны и Алексея с графом Раймондом с другой до крайности ослабили его позиции. Только подкрепления из Европы могли спасти ситуацию. В 1105 г. Боэмунд появляется в Италии. Там и во Франции, где он в следующем году женился на дочери короля Филиппа Констанции, он сумел собрать новую армию, но его амбиции сбили его с толку, и вместо того, чтобы сразу двинуться на Восток, он неразумно решил пойти войной на Константинополь. Император, поддерживаемый, как всегда, венецианцами, вновь доказал свою силу, и в сентябре 1105 г. в ущелье, где протекает река Девол (в нынешней Албании), Боэмунд вынужден был просить мира. Алексей обошелся с ним достаточно милосердно: ему позволили оставаться в Антиохии в качестве императорского вассала, хотя большая часть киликийского и сирийского побережий отходила императору, а латинский патриарх в Антиохии был заменен греческим. Для Боэмунда, однако, подобное унижение оказалось невыносимым. Он не вернулся на Восток, но отправился, полностью сломленный, в Апулию, где в 1111 г. умер. Его похоронили в Каносе, и посетители тамошнего кафедрального собора до сих пор могут видеть с внешней стороны южной стены любопытный мавзолей восточного типа – это самое раннее нормандское надгробие, сохранившееся в южной Италии[77]. За красивыми бронзовыми дверями, с выгравированными арабскими узорами и хвалебными надписями, открывается пустое внутреннее пространство – мы видим только маленькие колонны и сам надгробный камень, на котором выгравировано буквами, от грубоватого великолепия которых до сих пор захватывает дух, только одно слово «Боамундус».

Но когда звезда Боэмунда померкла, другая постепенно поднималась – звезда Балдуина из Булони, бывшего графа Эдесского, который в рождественский день 1100 г. в церкви Рождества Христова в Вифлееме был коронован королем Иерусалимским. В первое десятилетие своего правления Балдуин, хотя в молодости получил духовный сан, блестяще утверждал превосходство светской власти над церковной и многое сделал для превращения бедных и разобщенных территорий своего королевства в сильное сплоченное государство. В семейной жизни, однако, ему не везло. Он был неравнодушен к хорошеньким девушкам, и общая обстановка при его дворе, хотя не несла на себе явных пятен порока, все же не походила на монашескую аскезу. Однако армянская принцесса, которая стала второй женой Балдуина, по общему признанию, зашла слишком далеко. Слухи о ее общении с некими мусульманскими пиратами, в чьи лапы она попала – как говорили, не настолько неохотно, как можно было предположить, – по пути из Антиохии в Иерусалим, где ей предстояло взойти на трон, не слишком расположили к ней мужа; по прошествии нескольких лет, за которые она отнюдь не улучшила свою репутацию, Балдуин удалил ее от себя. Сперва он отправил ее в монастырь в Иерусалиме, а потом, по ее настойчивым просьбам, в Константинополь: свободные нравы столицы как нельзя более подходили ее вкусам. Балдуин с облегчением возобновил свою холостяцкую жизнь и продолжал ею наслаждаться до тех пор, пока в конце 1112 г. не услышал, что графиня Аделаида с Сицилии, сложив с себя обязанности регентши, поскольку ее сын вырос, ищет второго мужа.

Несмотря на выгодные торговые связи с итальянскими купеческими республиками, Балдуин и его королевство испытывали постоянную нехватку средств. При этом всем было известно, что Аделаида за годы, проведенные на Сицилии, накопила огромное богатство, поскольку остров быстро стал одним из центров транзитной торговли между Европой и Левантом. У короля имелись также другие соображения. Сицилийский флот был силой, с которой приходилось считаться, и его поддержка безмерно усилила бы позиции Иерусалима среди соседних государств, сарацинских и христианских. Балдуин решился. Немедля он отправил посольство в Палермо с тем, чтобы официально просить руки графини.

И Аделаида согласилась. Ей никогда не нравились франки как народ, но разве могла какая-либо женщина отказаться от предложения стать королевой Иерусалима? Кроме того, она реально оценивала свои достоинства и знала, что вправе ставить собственные условия. Если Балдуин собирается получить выгоды от союза, она уж позаботится о том, чтобы ее сын Рожер не оказался в проигрыше. Аделаида дала согласие Балдуину, но при условии, что, если у них не будет детей – а она, в конце концов, уже не первой молодости, – корона Иерусалима перейдет к графу Сицилии. Балдуин, у которого не было наследников, не возражал, и летом 1113 г. графиня Аделаида отбыла на Восток.

Ее путешествие не обошлось без приключений. Атака пиратов была успешно отбита, но в самом конце пути поднялся такой ужасный шторм, что три корабля, посланные Балдуином, чтобы сопровождать графиню, сбились с курса и оказались в заливе Аскалона, находившемся в руках сарацин, из которого судам едва удалось вырваться. Но когда, наконец, силицийские корабли гордо вошли в гавань Акры, король и все собравшиеся увидели, что такую невесту стоило подождать. Альберт Аахенский, один из самых сведущих историков Первого крестового похода, не присутствовал в гавани тем августовским утром, но его описание происходившего там, составленное двадцать лет спустя, стоит процитировать, ибо картина, нарисованная им, по пышности сравнима разве что с прибытием Клеопатры.

«Ее сопровождали три триремы, каждая с пятью сотнями воинов, и семь судов, несущих золото, серебро, пурпур и большое количество драгоценных камней, а также великолепных одежд, не говоря об оружии, кирасах, мечах, шлемах, щитах, пламенеющих золотом, и прочем военном снаряжении, которое используют могущественные государи для служения и для защиты своих кораблей. У судна, которое высокородная дама выбрала для путешествия, была мачта, отделанная чистейшим золотом, и издалека сияла под лучами солнца, и нос и корма судна, также покрытые золотом и серебром и украшенные искусными ремесленниками, поражали всех, кто их видел. На одном из семи кораблей находились сарацинские лучники, очень рослые люди, облаченные в роскошные одеяния, все они предназначались в дар королю – ибо во всех землях Иерусалима не нашлось бы равных им в их искусстве».

Прибытие Аделаиды произвело впечатление на рыцарей латинского королевства, ибо немногие из западных стран были способны устроить подобный спектакль. Но Балдуин сделал все, что мог, чтобы организовать прием, достойный королевы.

«Король, узнав о прибытии знатной дамы, отправился в порт вместе со всеми князьями своего королевства и членами своего двора, великолепно и разнообразно одетыми; он был при всех королевских регалиях, за ним следовали лошади и мулы, покрытые пурпуром и золотом, рядом с ним шли музыканты, дувшие в трубы и игравшие на всевозможных инструментах, чтобы усладить слух. Король встретил принцессу, когда она сошла с судна; весь причал был покрыт красивыми разноцветными коврами, а улицы одеты пурпуром в честь высокородной дамы, которая сама обладала не меньшим богатством»[78].

Через несколько дней свадьба была отпразднована с не меньшей пышностью во дворце Акры и царственная чета проследовала через украшенные по такому случаю города и деревни в Иерусалим. Вскоре, однако, радость уступила место разочарованию. Воины Балдуина не получали платы несколько месяцев. Франкским баронам и рыцарям следовало выдать возмещение за земли, отнятые сарацинами; и ко времени, когда эти и другие огромные долги были выплачены, мало что осталось от огромного приданого Аделаиды. Королева со своей стороны обнаружила, что нормандцы и франки из заморских стран духовно не более близки ей, чем их соплеменники в южной Италии. Но главная проблема заключалась в том, что Балдуин, хотя он и прогнал свою предыдущую жену, формально с ней не разводился. Неожиданно суд общественного мнения обратился против Аделаиды – а также против патриарха Иерусалимского Арнульфа, которого, помимо его всем известной симонии, теперь обвиняли в пособничестве двоеженству.

Какое-то время Балдуин колебался. Адеалида наскучила ему, и он потратил все ее деньги, но связи с Сицилией были для него ценны, и он не решался прогнать жену. Весной 1117 г., однако, он опасно заболел, и Арнульф, который был смещен со своей кафедры, а затем возвращен на нее папой в обмен на обещание добиться изгнания королевы, сумел убедить его, что только этот шаг сможет избавить его от вечного проклятия. Выполнить другое предписание патриарха – вернуть в Иерусалим бывшую законную жену – не представлялось возможным; она радовалась жизни в Константинополе и не собиралась возвращаться. Но судьба Аделаиды была решена. Балдуин, поправившись, остался тверд в своем решении, и несчастная королева, разоренная и униженная, отправилась домой, на Сицилию. Ей никогда особенно не нравился Балдуин, и она едва ли сожалела о том, что меняет суровый быт Палестины на утонченность и уют Палермо, но нанесенного ей оскорбления ни она, ни ее сын не простили никогда. Аделаида умерла в следующем году, и ее похоронили в кафедральном соборе Патти, где ее надгробие – к сожалению, не то, которое было первоначально, до сих пор можно увидеть[79]. Относительно Рожера другой историк Крестовых походов – Вильгельм Тирский, писавший около 1170 г., – сообщает, что подобное обращение с его матерью «пробудило в нем неугасающую ненависть к королевству Иерусалимскому и его народу». Унижение Аделаиды, при всей его жестокости, было не единственной виной Балдуина; изгнав королеву, он также нарушил обещание, включенное в брачный контракт, – что при отсутствии у них общих детей корона Иерусалима после его смерти перейдет к Рожеру. И когда десятилетием позже король Сицилии впервые показал свою силу в Восточном Средиземноморье, он действовал не только как огорченный сын, мстящий за честь матери, но как обманутый и амбициозный монарх, восставший на узурпаторов своего королевства.

О юный сын Али, о маленький лев из святого сада веры, для которого копья составляли живую изгородь! Ты показал свои оскаленные зубы и голубые кончики своих копий. Эти голубоглазые франки воистину не получат от тебя ни одного поцелуя.

(Ибн Хамдис из Сиракуз)

Удача, которая сопутствовала графине Аделаиде в течение ее регенства – чтобы так потрясающе изменить ей впоследствии, – не оставляла и ее сына в крайне важные первые несколько лет его личного правления. Рожеру было шестнадцать с половиной, когда он принял власть, неопытный правитель разнородного государства, которое, хоть и процветало, всегда таило в себе опасность взрыва. Ему отчаянно требовался мирный, спокойный промежуток, чтобы размять мускулы, почувствовать собственную власть не просто как инструмент для управления, но как неотъемлемую часть своего существа.

И такой мирный период ему был дарован. Великий исход за море увлек за собой наиболее буйных из его континентальных вассалов и умерил накал политических страстей в южной Италии. Сицилии Крестовый поход принес только большее изобилие, и остров стал теперь богаче, чем когда-либо в истории. Еще до Крестового похода объем левантинской торговли – с такими городами, как Триполи, Александрия и Антиохия, а также с Константинополем неуклонно увеличивался, а нормандское завоевание юга сделало впервые за несколько столетий Мессинский пролив безопасным для христианских судов. Для итальянских торговых республик западного побережья это имело огромное значение; мы знаем, например, что в сентябре 1116 г. Рожер передал участок земли в Мессине генуэзскому консулу для строительства странноприимного дома, и, скорее всего, Пиза, Неаполь, Амальфи и другие города также получили свои участки. В таких условиях греки и сицилийские арабы – два народа, у которых коммерческий дух особенно развит, – не доставляли беспокойств; они были слишком заняты тем, чтобы делать деньги. И таким образом молодой граф мог расположиться удобно на своем троне, благодаря Бога за бесценный дар Крестового похода, от которого он, не будучи участником, в конечном счете получил наибольшую выгоду.

Эта новая вспышка военной и коммерческой активности в Средиземноморье воспламенила воображение Рожера и пробудила его честолюбие. Он знал, что не обладает военными дарованиями своего отца, а тем более дяди. Обучение военному делу и воинские забавы, которые занимали такое важное место в воспитании других юных нормандских рыцарей, не были в достаточной мере представлены в программе его собственного, руководимого женщиной образования. Этот факт только укрепил изначально присущую ему склонность к дипломатии, а не к войне, проявлявшуюся всю жизнь. Но нынешняя Сицилия совершенно не походила на ту «тихую заводь», какой она являлась полвека назад, когда началось ее завоевание. Ее экономический расцвет был молниеносным и ярким; Палермо, который и раньше имел облик преуспевающей столицы, теперь стал оживленным, как никогда, Мессина и Сиракузы резко выросли и разбогатели, остров вдруг сделался центром заново расширившегося и быстро развивающегося латинского мира. Рожер твердо решил, что его собственное политическое влияние должно расти в той же пропорции и что он, как некогда Роберт Гвискар, заставит государей Европы – и Азии и Африки тоже – с ним считаться.

В качестве первого шага следовало обратить богатство в могущество, а могущество для островного государства значило только одно – непобедимый флот. Сицилийский флот являлся существенной силой уже во времена Гвискара. Рожер I сохранил его, увеличил и успешно использовал в Сиракузах, на Мальте и в других местах, но только Рожер II сделал его тем, чем он стал. С этого времени и до заката нормандского господства на острове народ и флот были едины и неразделимы, так что едва ли возможно вообразить одно без другого. Флот обеспечивал процветание Сицилии в мирные времена, являлся ее щитом и мечом в периоды войны, и в грядущие годы возможная поддержка или угроза с его стороны заставляли многие чужеземные державы задуматься.

Так же как флот представлял собой нечто большее, чем флот, его адмиралы были не просто адмиралы. Первоначально, как мы говорили, слово «ammiratus» никак не соотносилось с морем; оно представляло собой латинизованную форму арабского титула эмир и после смены графской резиденции стало применяться в основном к эмиру Палермо. В начале правления графа Рожера I эмир Палермо (с 1072 г. этот пост традиционно занимал грек-христианин) был только местным правителем. Он обладал большими полномочиями, поскольку в его ведении находились все сферы жизни города, который теперь, вероятно, заменил Кордову в качестве самого большого мусульманского центра в Европе, но его власть ограничивалась узкими географическими рамками. Однако со временем, а особенно в период регентства Аделаиды, его влияние настолько возросло, что распространилось на все владения графа в Сицилии и Калабрии. Перемещение графского двора в Палермо являлось первой и наиболее очевидной причиной этих изменений, но немалую роль здесь сыграли также характер и способности самого эмира. В то время эту должность занимал грек-христианин по имени Христодулос, известный из мусульманских хроник как Абдул Рахман аль-Назрани. Эти два имени, очевидно, связаны – греческое значит «раб Христа», а арабское «раб Всемилостивого», «христианин», – и таким образом он мог быть обращенным арабом или даже, как предполагает Амари, членом одного из изначально христианских, но надолго отступивших от веры семейств, которые теперь вернулись к своей исконной религии. Так или иначе Христодулос, по-видимому, был выдающейся личностью своего времени; он получил последовательно титулы protonobilissimus (наиблагороднейший) и protonotary (наимудрейший) – новшества, свидетельствующие о том, что нормандцы сознательно следовали византийским образцам, – а вскоре стали главой совета. В качестве такового он стал ответственным за строительство флота – после чего, как естественное расширение обязанностей, ему было поручено верховное командование. Вероятно, его таланты лежали скорее в области административной деятельности, нежели военного искусства, и, как мы вскоре увидим, он ничем не отличился в той единственной морской операции, которая описана в дошедших до нас источниках; этим, по-видимому, объясняется тот факт, что примерно с 1123 г. он постепенно отходит на второй план, уступив место своему более способному и решительному преемнику, Георгию из Антиохии.

Но в течение предшествующих пятнадцати лет Христодулос был главным лицом на Сицилии после графа и стал первым в блестящей череде сицилийских адмиралов, которые прославили свою страну и завещали свой титул миру.

Для историка первые годы правления Рожера представляют неразрешимую проблему. Источники столь малочисленны и содержащиеся в них сведения настолько недостоверны и малозначимы, что у нас нет надежды составить на их основе ясную картину. Только случайно, как в иерусалимском эпизоде, когда внешние связи Сицилии приводили ее в соприкосновение с сообществами, чей корпус источников более обширен, тонкий луч света пробивается сквозь мглу и позволяет нам увидеть на мгновение процветающую и быстро развивающуюся страну; в целом же этот период истории, вплоть до того момента, пока местные хронисты не начинают связный рассказ, представляется нам в образе еще затянутого дымкой, но уже сияющего летнего утра, когда сумеречный туман рассеивается, чтобы уступить место сверкающему хрустальному полдню.

Для молодого графа это, наверное, было счастливое и многообещающее время; он наблюдал, как возрастают его власть и богатство, учился ими пользоваться и наслаждаться и постепенно узнавал о собственных замечательных дарованиях. Разумеется, проблемы также возникали, и одной из главных являлся папа. Урбан умер в 1099 г., через две недели после того, как крестоносцы вошли в Иерусалим, но, по иронии судьбы, прежде чем весть о победе достигла Рима. Ему наследовал добродушный тосканский монах Пасхалий II. Говорили, что, когда Вильгельму Руфусу Английскому сказали, что новый папа напоминает по характеру архиепископа Ансельма, король воскликнул: «О боже! Тогда он не очень хорош» – замечание, хотя по-своему примечательное, едва ли справедливое по отношению к обоим священнослужителям. Пасхалий, возможно, отличался мягкостью нрава, вероятно, ему не хватало принципиальности, которая позволила бы ему выстоять после того, как западный император Генрих V заточил его на два месяца вместе с шестнадцатью кардиналами в 1111 г.[80], но он не был слабым, и он определенно не собирался хранить молчание, пока юный граф Сицилии присваивает себе привилегии, принадлежащие престолу святого Петра.

Рожер со своей стороны с самого начала держался крайне высокомерно. Уже в 1114 г. он сместил архиепископа Козенцы; у нас также есть основания считать, что он забыл об обещании, которое дал его отец в 1098 г. в обмен на легатские привилегии, что латинское духовенство на Сицилии будет подчиняться отныне только каноническому праву. К 1117 г. его отношения с папой еще ухудшились, поскольку именно Пасхалий настоял на изгнании его матери из Иерусалима, а значит, был наравне с Балдуином ответствен за ее унижение. В это время между Палермо и Римом шла довольно оживленная переписка, в ходе которой папа, по-видимому, постарался ограничить права, предоставлявшиеся по условиям соглашения 1098 г. Послание, которое он написал Рожеру по этому поводу, однако, сознательно написано в столь туманных выражениях, что скорее порождает проблемы, нежели их решает, и вдохновляет читающих на разнообразные спекуляции, даже в большей степени, чем заявление Урбана. Детальное обсуждение этой проблемы, к счастью, не входит в компетенцию историка[81], достаточно сказать, что у нас нет никаких доказательств того, что в оставшиеся двадцать семь лет своего правления Рожер обращал на папское письмо хоть малейшее внимание.

Но скоро перед молодым графом встала более серьезная и неотложная проблема, на сей раз созданная им самим. Сознавая свое растущее могущество, уверенный в превосходстве на море, Рожер вскоре начал бросать алчные взоры на юг, в сторону африканского побережья. Сицилия поддерживала прекрасные отношения с Зиридами в Африке со времен его отца: Рожер I был связан договором с Темимом, князем Махдии, и отказался, по крайней мере в одном случае – во время подготовки пизанско-генуэзский экспедиции 1086 г., – напасть на него. Позже война между Зиридами и берберским племенем Бени-Хаммад опустошила большую часть плодородных североафриканских побережий и Сицилия экспортировала избытки зерна в пораженные голодом области на очень выгодных условиях. В обмен на остров стало поступать больше арабских товаров, и к тому времени, когда сын Темима Яхья умер в 1116 г., сицилийские торговцы прочно обосновались в Махдии и дружественные сицилийские и сарацинские суда непрерывно сновали туда-сюда через узкое море.

Но торговли для Рожера было недостаточно: его мысли обращались к завоеванию, ибо как иначе мог он утвердить себя в качестве правителя, достойного своего отца, своего дяди и своего имени Отвиль? Все, что ему требовалось, – это найти подходящий предлог, и в 1118 г. случай представился. Некий Рафи-ибн-Макканибн-Камил, описываемый Амари как наполовину правитель, наполовину узурпатор африканского города Габеса, построил и снарядил большую галеру, чтобы самому получать прибыль от торговли. Яхья не возражал против этого и даже снабжал Рафи железом и древесиной для постройки судна, но его сын и наследник Али оказался не столь благодушным. Провозгласив, что торговые перевозки – прерогатива правителя, он предупредил Рафи, что его корабль будет конфискован, как только он покинет гавань, и в подтверждение своей угрозы послал десять собственных судов в Габес. Оскорбленный Рафи обратился к Рожеру. Он написал, что первым рейсом его судно должно было отправиться в Палермо, с грузом подарков в знак того высокого уважения, которое он всегда питал к графу Сицилии. Угрозы Али, таким образом, были оскорбительны не только для него, Рафи, но и для Рожера. Безусловно, за них следовало отомстить.

Рожер, без сомнения, воспринял заявление о подарках с тем скептицизмом, которого оно заслуживало. Он слишком долго жил среди арабов, чтобы покупаться на подобные вещи. Тем не менее уговаривать его не пришлось. Вскоре двадцать четыре его лучших военных корабля появились у Габеса, Али ждал их и следил за их приближением. Его боязливые советники убеждали его любой ценой сохранить союз с Сицилией, но он их не стал слушать. Он пошел на принцип и не собирался отступать. В ту же ночь нормандцы высадились, Рафи принял их хорошо и устроил в их честь большой пир, но едва они расселись за столом, двери резко распахнулись и в помещение ворвались воины Али с мечами в руках. Сицилийцы были застигнуты врасплох и не могли сопротивляться. Они едва сумели вернуться на свои корабли и, растерянные и униженные, отправились домой в Палермо. Али выиграл первый раунд[82].

Отношения между Сицилией и Зиридами резко ухудшились. Али начал с того, что бросил в темницу всех сицилийских купцов, находившихся на его территории, конфисковав их собственность. Правда, вскоре в качестве редкого для него проявления доброй воли он их отпустил, но Рожер немедленно потребовал дальнейших уступок, на которые, как он наверняка знал, Али не пойдет, а в случае отказа пообещал предпринять масштабную морскую атаку на Махдию. Али ответил неясными намеками на возможное совместное нападение на Сицилию силами его самого и его соседей альмаровидов, которые к тому времени контролировали южную Испанию и Португалию, Балеарские острова и всю Северную Африку к западу от Алжира. Война казалась неизбежной, и приготовления велись всерьез. Они еще продолжались, когда в июле 1121 г. Али внезапно умер. Его сыну Хасану едва исполнилось двенадцать лет, и государственные заботы были возложены на главного евнуха; возникшие в результате беспорядки – поскольку сарацинские эмиры были не более склонны к послушанию, чем нормандские бароны – привели к общей смуте, как это не раз происходило в южной Италии и в других местах. Если бы Рожер ударил в тот момент, Северная Африка оказалась бы в его руках, но он упустил свой шанс. По причинам, которые мы сейчас разбирать не будем, он как раз тогда собрался совершить первый серьезный набег на Апулию, а к тому времени, когда он перегруппировал свои силы, ситуация в Махдии изменилась.

Апулийскую авантюру Рожера, как мы увидим в следующей главе, ни в коей мере нельзя счесть безуспешной, и она, вероятно, отвлекла бы его на несколько лет от североафриканских проблем, если бы не новый, неожиданный поворот событий, который сразу опустил его с неба на землю. Летом 1122 г. сарацинский флот под командованием капера по имени Абу Абдулла ибн Маймун, находившегося на службе альморавидов, совершил налет на город Никотеру и соседние с ним деревни на Калабрийском побережье. Впервые кто-то покушался на собственные владения Рожера – и впервые с того времени, как его отец сорок лет назад заключил соглашение с султаном Темимом, враги явились из Африки. Должно быть, многие жители Никотеры еще помнили страшный рейд Бернаверта из Сиракуз в 1084 г., но этот набег был еще ужасней. Арабы разграбили весь город, женщин и детей увезли, чтобы продать в рабство, а всякую ценную вещь, которую, по тем или иным причинам, не смогли доставить на корабли, сожгли или уничтожили иным способом.

В свое время Рожер не обратил внимания на угрозы Али по поводу союза с альморавидами, но теперь, справедливо или нет, он решил, что налет совершен по наущениям Махдии, и возложил всю вину на юного Хасана. Военные приготовления, приостановленные со смертью Али, возобновились с удвоенной энергией. Теперь речь шла уже не о расширении территорий, а о мести. Рожер призвал дополнительные морские и сухопутные силы из Италии, наложил эмбарго на все суда, приписанные к арабским портам в Африке или Испании, и к середине лета 1123 г. его флот был готов. Согласно официальному сарацинскому отчету, впоследствии составленному по распоряжению Хасана, он состоял из трехсот кораблей, на которых размещались в общей сложности более тысячи рыцарей и тридцать тысяч пеших воинов. Как всегда, цифры наверняка преувеличены, но, несомненно, подобное войско не собиралось на Сицилии с первых дней завоевания.

Учитывая масштаб, в котором задумывалась и осуществлялась экспедиция, кажется удивительным, что Рожер лично ее не возглавил. Ему было двадцать семь лет – возраст, в котором обычный нормандский рыцарь имел за плечами по меньшей мере десять лет тяжелых сражений. Он был женат пять лет – на Эльвире, дочери короля Альфонсо VI Кастильского, – и произвел на свет двух сыновей-наследников. И это было первое важное военное предприятие в его жизни. Нет никаких сведений о крупных кризисах где бы то ни было, которые заставили бы его остаться дома или отправиться в Апулию, на самом деле он, судя по всему, провел конец лета и осень 1123 г. достаточно праздно в восточной Сицилии и своих калабрийских владениях. И таким образом, в отсутствие каких-либо очевидных доказательств противоположного, мы можем заключить, что Рожер не возглавил экспедицию потому, что предпочел этого не делать. Всю жизнь он был более мыслителем, нежели воином, война являлась единственным искусством, в котором он никогда не выделялся. Хотя Рожер не отказывался от применения силы, как от инструмента политики, он всегда рассматривал себя самого в первую очередь как государственного деятеля и администратора и предпочитал по возможности предоставлять сражаться другим людям, более подходящим по способностям и склонностям к этому делу. Разумеется, в некоторые моменты ему, как и прочим правителям его времени, приходилось лично участвовать в битвах. В таких случаях он обычно проявлял себя достаточно хорошо. Но в некоторых ситуациях становилось ясно, что у него телесная сила и бесстрашие никогда не были, как у его отца или дядей, неотъемлемой частью личности – и их приходилось призывать, когда требовалось, посредством обдуманного и сознательного усилия.

Потому экспедицией, которая отбыла из Марсалы в июле 1123 г., командовал адмирал Христодулос. Почти сразу разразился шторм – нормандцам всегда не везло с погодой, – и корабли вынуждены были пристать у Пантеллерии, где войска времени даром не теряли и практиковались во всем том, что намеревались сделать с арабами в Махдии. Но вскоре они смогли снова выйти в море и 21 июля легли в дрейф около одного из маленьких островов, которые тогда назывались просто Абаси (песчаные) примерно в десяти милях к северу от Махдии[83]. Узкий пролив, который отделял их от материка, служил неплохой естественной преградой для вражеских атак, но одновременно сам находился под контролем замка, называвшегося Ад– Димас, который и стал первой целью сицилийцев. Прежде чем двинуться в атаку, Христодулос хотел собрать сведения о сарацинских силах в самой Махдии. Отряд кавалерии высадился на берег под покровом темноты и отправился на юг, к городу, а следующим утром адмирал лично повел двадцать три корабля на подобную вылазку, чтобы самому оценить возможность захвата города со стороны моря.

Это заняло немного времени, самой беглой проверки оказалось достаточно, чтобы убедиться, что в этом плане Махдия, очевидно, неприступна. Для командующего, который рассчитывал в основном на свою силу на море, это был серьезный удар, но худшее ждало его впереди. Когда он вернулся на остров, выяснилось, что сицилийский лагерь разорен. Каким-то образом арабские налетчики сумели пересечь пролив, перебили стражей, разграбили склад оружия и снаряжения и возвратились на берег с богатой добычей. Внезапно Христодулос понял, что экспедиции грозит полный провал. Этой ночью в разоренном сицилийском лагере царило глубокое уныние.

Но молодой помощник адмирала Георгий Антиохийский не терял времени даром. Этот необыкновенный человек, чье воображение и способность к решительным действиям вскоре сделали его знаменитым во всем Средиземноморье, родился в Антиохии в семье греков, но в юности вместе с отцом отправился в Северную Африку, где оба служили у султана Темима. После смерти Темима у Георгия не сложились отношения с его преемником Яхьей; возможно, также он осознал, что ключ к владычеству в Средиземноморье находится в Палермо, а не в Махдии. Однажды утром в 1108 г., когда его мусульманские начальники все были на молитве, он под видом корабельщика проскользнул на сицилийский корабль, стоявший в гавани. Тот доставил его в Палермо, где Георгий пошел прямо во дворец и нанялся на службу. В течение нескольких лет, сперва на поприще сбора налогов, а позже занимаясь вопросами торговли в Египте, Георгий проявил себя одним из способнейших и самых преданных служащих и снискал расположение Христодулоса и самого графа. И неудивительно, ибо он обладал редким сочетанием разных качеств. Это был искусный организатор, христианин, свободно говоривший на греческом и арабском, и прекрасный моряк, чьи познания о плаваниях в прибрежных водах Африки не уступали его осведомленности в политических, экономических и дипломатических делах. Когда Христодулос готовил экспедицию против Махдии, он без колебаний назначил талантливого молодого левантийца своим заместителем.

Георгий незамедлительно доказал, что командующий не ошибся. Неведомыми способами он привлек на свою сторону командиров гарнизона Ад-Димаса, и на третий день после прибытия сицилийцы овладели замком без борьбы и оставили там своих воинов – в количестве (согласно ат– Тигани) ста человек. Это было в каком-то смысле победой, но даже она вскоре обернулась поражением. За два года, прошедшие со смерти Али, Хасан, хотя ему едва исполнилось четырнадцать, сумел укрепить свою власть в большей части страны, и это неспровоцированное вторжение – поскольку он, по всей видимости, не имел никакого отношения к набегу на Никотеру – дало ему необходимый повод, чтобы собрать всех колеблющихся под свои знамена. При первых вестях о приближении сицилийского флота он провозгласил джихад – священную войну против неверных, – и 26 июля, в четвертую ночь после высадки сицилийцев, он нанес удар. Его армия спокойно подошла с юга под покровом тьмы и затем внезапно с криком «Акбар Аллах», который, как уверяют хроникеры, сотрясал землю, бросилась на Ад-Димас. Рассказывая о последовавшей битве, мы снова вынуждены полагаться на позднейшие арабские источники, хотя ат-Тигани воспроизводит текст официального отчета, распространенного Хасаном сразу после победы. Мы можем потому относиться с подозрением, если не с полным недоверием, ко всем описаниям панического ужаса, охватившего захватчиков, их стремительного бегства к кораблям и обезумевших всадников, которые останавливались только для того, чтобы перерезать глотки лошадям, дабы те не достались сарацинам. Но определенно, Рожер и его советники опять просчитались. Гордясь своим флотом, они не позаботились о том, чтобы подготовить достойную сухопутную армию, и недооценивали силу африканцев. Это было их второе унижение за пять лет, и в данном случае, побитые четырнадцатилетним мальчиком, они, помимо всего прочего, потеряли репутацию.

Находясь в безопасности на борту своих кораблей вне досягаемости лучников Хасана, сицилийцы немного воспрянули духом – достаточно, по крайней мере для того, чтобы оценить ситуацию. Их главной заботой теперь был гарнизон, все еще державшийся в Ад-Димасе. Христодулос не хотел бросать воинов на произвол судьбы, даже не попытавшись их спасти. Неделю его суда стояли на рейде у берега, ожидая удобного случая, но напрасно. Мусульмане понимали намерения сицилийцев и неусыпно стерегли замок. Наконец, когда припасы стали иссякать, адмирал понял, что положение безнадежно. Он отдал приказ об отступлении, и его флот поднял паруса и исчез на севере за горизонтом. Во всей этой малодостойной кампании лишь оставшемуся в крепости гарнизону довелось проявить первый – и последний – проблеск сицилийского боевого духа. После того как все попытки откупиться от сарацин провалились, они решили продать свои жизни дорого. Они держались сколько могли, а 10 августа запасы еды и воды почти кончились, они вышли из Ад-Димаса с мечами в руках, дали бой и погибли все до одного. Тем временем их соратники, возвращавшиеся домой, вновь попали в шторм, многие корабли затонули, и из трехсот судов, которые столь самонадеянно отплыли из Марсалы месяцем раньше, только сто – согласно заявлению Хасана – вернулось на Сицилию.

За одну ночь юный Хасан – чье понимание важности общественного мнения и умение его использовать выдают в нем правителя, намного опередившего свое время, – превратился в героя ислама, воспеваемого поэтами от Кордовы до Багдада. Рожер, со своей стороны, потерял престиж и не скоро сумел восстановить его. Первое серьезное военное предприятие в его правление и первый в выход на международную арену, с желанием показать себя величайшей силой в Европе, окончился фиаско. Рожер, похоже, не стал искать козлов отпущения. Христодулос, который в наибольшей степени был ответствен за случившуюся катастрофу, с этого времени стал утрачивать влияние, но он не потерял ни своего поста, ни расположения графа. Георгий из Антиохии, чьи усилия обеспечили захват Ад-Димаса – единственную, хотя и кратковременную победу за всю кампанию, – сохранил безупречную репутацию. Но для всех христиан Сицилии это был жестокий удар, и арабский историк, современник тех событий, рассказывает со слов очевидцев о «франкских рыцарях» в приемной Рожера, которые рвали на себе бороды, пока кровь не начинала течь по их лицам, и клялись отомстить[84]. Сам граф, хотя и не подавал вида, вероятно, испытывал те же чувства. Он был мстителен и никогда не забывал обид. Но он обладал также достаточной выдержкой и не собирался далее рисковать своей репутацией, предприняв третью атаку – по крайней мере в тот момент. Вражда с Хасаном продолжалась несколько лет, но от случая к случаю; союз, который Рожер заключил в 1128 г. с графом Раймондом Барселонским, был направлен скорее против альморавидов в Испании, нежели против Зиридов, и при всех условиях не привел ни к чему. Кроме того, у Рожера нашлось множество других дел. Ему предстояло пережить много триумфов и бедствий до того дня, ровно через четверть века, когда Георгий из Антиохии гордо внес сицилийское знамя в Махдию и подвел черту под этим спором.

Города герцогства – Салерно, Троя, Мельфи, Веноза и другие, оставшиеся без защиты своего господина, попадали во власть то одного тирана, то другого. И каждый поступал по своему разумению, ибо никто ему не говорил «нет». И, не боясь наказания в этой жизни, люди творили зло все более свободно. И не только путники опасались за свою жизнь, но и землепашцы не могли спокойно засевать свои поля и собирать урожай. Что еще могу я сказать? Если Бог не оставил в живых потомков Гвискара, способных поддержать герцогскую власть, вся страна неизбежно должна погибнуть от собственной слабости и жестокости.

(Александр из Телезе. Кн. I, гл. I)

В течение сорока с лишним лет, которые протекли после смерти Робера Гвискара, герцогство Апулия переживало резкий и непреодолимый упадок. Рожер Борса, с трудом тащась по степям своего отца, прилагал все усилия, чтобы сохранить единство герцогства, и после подчинения Капуи в 1098 г. мог даже похвастать формальным господством над всей южной Италией, которого не добился даже Роберт. Но подчинение Капуи, как и большинство его успехов, было достигнуто только благодаря любезности его дяди, графа Сицилии, который взамен всегда требовал территориальных уступок, а когда после смерти графа бедный герцог Апулии лишился сицилийской помощи, в его наследственных владениях очень быстро воцарился хаос. Рожер Борса умер в феврале 1111 г. за неделю до смерти старого врага Боэмунда и через десять дней после того, как папа Пасхалий, напрасно рассчитывавший на помощь нормандцев, был захвачен в плен безжалостным Генрихом V. Рожера похоронили в Салерно, в соборе, построенном его отцом. Его гробница – не вполне уместный саркофаг IV в. с резными изображениями Диониса и Ариадны, но с барельефом, на котором представлен последний владелец, – находится в южном нефе. Неумелый и бездарный правитель, он был на свой лад добрым и честным человеком, но его смерть едва ли оплакивал кто-то, кроме членов его собственной семьи и клириков тех церквей и монастырей, которые он так любил одаривать, – в особенности аббатства Ла-Кава близ Салерно, где до сих пор после повечерия возносятся молитвы за упокой его души[85].

Ему наследовал ребенок – младший и единственный оставшийся в живых из его трех сыновей. Мальчика звали Вильгельм, и мать Алаина Фландрская приняла регентство. Это был не самый удачный вариант при данном положении дел, когда герцогству, как никогда, требовалась сильная рука. Смерть Боэмунда пришлась еще более некстати: останься он в живых, он мог бы захватить власть и спасти герцогство, в результате он сам оставил свою вдову Констанцию Французскую править в Таранто от имени его маленького сына Боэмунда II. Итак, при хаосе в стране, папе в тюрьме и волевом и решительном императоре в нескольких милях от Рима южная Италия оказалась под формальным правлением трех женщин – Аделаиды, Алаины и Констанции – все трое были чужестранки, и двое не имели ни малейшего опыта в политике и государственных делах. Нет ничего удивительного, что, особенно среди лангобардского населения, общее ощущение крушения и безнадежности вылилось в могучую вспышку антинормандских чувств. Какие выгоды, спрашивали люди, эти разбойники принесли Италии? За столетие, прошедшее с их первого появления, едва ли хоть один год обходился без разграбленных городов и опустошенных полей, без новых страниц в печальной истории кровопролитий и насилия на юге. Они уничтожили старое лангобардское наследие, но не сумели построить что-либо прочное. Единственной надеждой для страны оставался Генрих, император, который, разобравшись столь удачно с папой, теперь, без сомнения, должен был обратить свое внимание на нормандцев.

Но Генрих этого не сделал. Вместо этого он отправился со своей армией на север, оставив и папу Пасхалия – ныне вновь свободного и обретавшего все большее влияние с каждым шагом, отдалявшим императора от Рима, – и нормандцев, единственных союзников папства на юге. Зависимость папы от силы нормандского оружия возросла еще больше после смерти в 1115 г. семидесятилетней Матильды Тосканской, а тем временем герцогство Апулия стремительно катилось к полному крушению. Регентша Алаина умерла в 1115 г. Ее сын Вильгельм, которого Ромуальд, архиепископ Салерно, описывает как «щедрого, доброго, скромного и терпеливого, набожного и милосердного человека, очень любимого своим народом», также, по-видимому, покровительствовал церкви и духовенству. К сожалению, добрый архиепископ говорил в тех же словах и о Рожере Борсе, а Вильгельм вскоре проявил себя даже более бездарным и бестолковым правителем, чем его отец. Если Рожер Борса пытался вмешиваться в происходящее – иногда, с помощью дяди, успешно, – Вильгельм даже не пробовал это сделать. Когда Генрих V вновь напал на Рим в 1117 г., герцог Апулийский не ударил палец о палец, чтобы помочь папе – своему сюзерену, который тремя годами ранее утвердил его во всех правах и титулах. В Капую, а не в Салерно пришлось обратиться несчастному папе в трудный час. Такую же безучастность Вильгельм выказывал и когда речь шла о его собственных владениях. По всей южной Италии его вассалы вершили суд по своей воле, распри и раздоры не прекращались, и даже длительная междоусобица в Бари, закончившаяся убийством архиепископа, заключением в тюрьму княгини Констанции и возведением на трон узурпатора Гримоальда, вызвала лишь робкий протест внука Гвискара.

Такова была ситуация, когда в 1121 г. Рожер Сицилийский счел, что пора вмешаться. Почему он выбрал именно этот момент, не совсем понятно, также мы не знаем точно всего района боевых действий, хотя, вероятнее всего, в него входили те области Калабрии, которые отец Рожера не успел затребовать в благодарность за помощь. Но, каковы бы ни были детали, экспедиция оказалась даже более успешной, чем рассчитывал Рожер. Игнорируя мольбы нового папы Геласия II, который всеми силами убеждал своего бездеятельного соседа противостоять угрозам со стороны Сицилии, за следующий год граф Сицилийский заключил со своим кузеном, как минимум, три сепаратных договора. Это не составило труда. Вильгельм, помимо того что был плохим воином, постоянно и безнадежно нуждался в деньгах, так что, когда ему удавалось собрать армию, он обнаруживал, что не способен ей платить. Рожер, со своей стороны, всегда предпочитал добиваться своего с помощью золота, а не кровопролития; судя по всему, все три раза переговоры велись в основном по поводу финансовых вопросов. Последний договор был заключен по инициативе Вильгельма, просившего о помощи, и рассказ хрониста об этом происшествии открывает нам многое касательно характера самого герцога и состояния дел в герцогстве.

«И когда Вильгельм прибыл к графу Сицилии, он зарыдал, говоря: «Благородный граф, я взываю к вам теперь во имя нашего родства и по причине вашего великого богатства и могущества. Я пришел свидетельствовать против графа Жордана (из Ариано) и просить вашей помощи в мести ему за меня. Ибо недавно, когда я входил в город Нуско, граф Жордан появился у ворот с командой рыцарей; он угрожал мне и оскорблял меня, крича: «Я укорочу твое одеяние!», после чего он разграбил все мои земли в Нуско. Поскольку у меня не достаточно сил, чтобы противостоять ему, я был вынужден стерпеть его оскорбления, но теперь я жажду мести»[86].

Рожер, как обычно, запросил свою цену и к лету 1122 г. получил в свое полное владение не только всю оставшуюся часть Калабрии – сперва заложенную за шестьдесят тысяч византинов, а позже отданную ему в собственность, – но также Палермо и Мессину, которые прежде он формально делил пополам с герцогом. Он продолжал оказывать давление на своего кузена – в особенности из-за территории Монтескальозо, на подъеме итальянского «сапога», – но основная цель была достигнута. Остальное являлось только вопросом времени.

Ему не пришлось долго ждать. В следующие два или три года стало ясно, что герцог Вильгельм и его лангобардская жена не могут произвести на свет наследника, а на самом Вильгельме уже лежала печать смерти. В 1125 г. граф предложил ему встретиться в Мессине, чтобы обсудить будущее его герцогства, и там в обмен на крупную денежную помощь Вильгельм признал Рожера своим наследником.

25 июля 1127 г. в возрасте тридцати лет герцог Вильгельм Апулийский в свой черед умер в Салерно. Жена герцога Гаительгрима, любившая его, отрезала волосы, чтобы покрыть его тело. Его похоронили, как и его отца, в античном саркофаге в соборе[87]. Подобно Рожеру Борсе Вильгельм, по-видимому, был достаточно популярен как человек. Фалько, лангобардский хронист из Беневенто, который ненавидел нормандцев и все их деяния и достижения, оставил нам трогательный рассказ о том, как жители Салерно стекались во дворец, чтобы взглянуть в последний раз на правителя, «который был оплакиваем более, чем какой-либо герцог или император до него». Но Вильгельм оказался недостоин своего имени и трона, и с его смертью некогда великое герцогство Апулийское бесславно прекратило свое существование.

Он умер так же бестолково, как и жил, поскольку, занимаясь до последнего вздоха пожертвованиями в пользу Монте-Кассино, Ла-Кавы и других своих любимых монастырей и церквей, он забыл, сознательно или нет, подтвердить обещание, данное Рожеру насчет наследства. Никаких упоминаний об этой договоренности не было в его завещании, хуже того, его отчаянное стремление доставить удовольствие всем привело к тому, что он сделал подобные посулы еще многим. Имеется свидетельство, что умирающий герцог в приступе набожности вдобавок ко всем прежним завещаниям оставил свои владения Святому престолу[88], в то время как Вильгельм Тирский, прославленный историк латинского королевства в Палестине, упоминает о соглашении, заключенном между Вильгельмом Апулийским и Боэмундом II перед отбытием последнего в Святую землю в 1126 г., по которому тот из двоих, то умрет первым, если у него не будет наследников, завещает владения другому. Итак, после смерти кузена Рожер, вопреки ожиданиям, оказался отнюдь не единственным и неоспоримым наследником южной Италии, но только одним из соперничающих претендентов.

К этому времени молодой Боэмунд находился слишком далеко, чтобы о нем беспокоиться, но обойти папу Гонория II оказалось гораздо труднее. В течение более чем шестидесяти лет, с тех самых пор, когда Александр II счел выгодным настраивать Роберта Гвискара и Ричарда из Капуи друг против друга, политика пап была направлена на то, чтобы не позволять нормандцам объединиться; Гонорий[89], человек низкого происхождения, но замечательных способностей, хорошо понимал опасность того, чтобы позволить графу Сицилии прибрать к рукам герцогство кузена и тем самым подпустить влиятельного, своевольного и честолюбивого правителя к самым границам папского государства. Более того, ему как сюзерену всей южной Италии даже не требовалось предъявлять свои права на владения герцога Вильгельма, достаточно было доказать, что притязания Рожера не имеют силы, и герцогство Апулия перешло бы к нему. Он полагал также, что может рассчитывать на поддержку нормандских баронов. Некоторые из баронов уже воспользовались смертью герцога Вильгельма, чтобы формально провозгласить свою независимость, которой они давно уже пользовались на практике, а многие другие стремились предотвратить укрепление герцогства как целостного государства в твердых руках графа Сицилийского.

Рожер понимал, что при наличии такой оппозиции его шанс заключается в том, чтобы поставить папу и его союзников перед свершившимся фактом, и в первые дни августа он отплыл с наспех собранным флотом в Салерно. Его встретили весьма прохладно. Всеобщая скорбь по поводу смерти Вильгельма не помешала антинормандской фракции немедленно захватить власть в городе; ворота Салерно оказались закрыты, а на заявления глашатая, что его господин пришел с миром, дабы вступить во владение герцогством по праву наследования, подтвержденному лично покойным герцогом, салернцы отвечали, что они страдали слишком много и слишком долго от нормандской оккупации и не желают с ней больше мириться. Но графа это не смутило. День за днем со спокойной решимостью он настаивал на своих притязаниях. Напряжение постепенно росло, старейшины города, вначале любезные, вели себя все более враждебно, но, даже когда один из главных участников переговоров был убит толпой салернцев, Рожер сохранял спокойствие. И все время его корабли прочно стояли на якорях в заливе на виду у горожан.

В конце концов его терпение было вознаграждено. Он сумел тайно связаться с пронормандской партией в городе, возглавляемой архиепископом Ромуальдом, и те убедили своих непокорных сограждан подчиниться неизбежному. В сложившихся обстоятельствах Салерно ни в коем случае не мог сохранить независимость, безусловно, было мудрее провести переговоры, пока граф еще выдвигал приемлемые условия, нежели подвергнуться осаде вроде той, с помощью которой его дядя взял город полвека назад. На десятый день салернцы предложили соглашение. Они обещали принять Рожера в качестве своего герцога на трех условиях: первое – укрепления и замок останутся в их руках, второе – горожан не будут заставлять нести военную службу дальше, чем в двух днях пути от Салерно, третье – ни одного салернца не бросят в тюрьму без их собственного суда. Рожер не мог терять времени, он согласился. Горожане открыли ворота, и он церемониально въехал в город, где епископ Капаччио, традиционно возводивший на трон салернских князей, помазал его герцогом Апулии. Это была почти бескровная победа, победа терпения и дипломатии, во вкусе Рожера, и сразу после этого подобным же образом покорился Амальфи.

Тем временем граф Райнульф Алифанский, муж сводной сестры Рожера Матильды, поспешил на юг, чтобы приветствовать шурина и предложить ему свою поддержку. Взамен он просил, чтобы новый герцог даровал ему сюзеренитет над его соседом графом Ариано. Требование пришлось ко времени, граф Жордан Арианский, враг герцога Вильгельма, был убит на прошлой неделе, а его сын едва ли обладал достаточным могуществом, чтобы сопротивляться. Рожер не желал дальнейшего усиления Райнульфа, которому он откровенно и с полным на то основанием не доверял, но он нуждался в его помощи. Вновь он согласился.

Об этом решении ему пришлось сожалеть.

Вести об успехе Рожера застали папу Гонория в Беневенто, откуда он внимательно наблюдал за развитием событий. Он не был готов к такому повороту событий, но теперь тоже перешел к решительным действиям и отправил послание Рожеру в Салерно, формально запретив ему под страхом отлучения принимать герцогский титул. Он мог этого и не делать, всего через два дня после его прибытия отряд из четырех сотен рыцарей во главе с Рожером появился под стенами Беневенто. Второй раз за неделю Рожер застал папу врасплох, но на этот раз он сам был не меньше удивлен. Он отправился в Беневенто, поскольку получил послание от неких своих сторонников в городе, поздравлявших его с успехом и уверявших в своей доброй воле. Вероятно, он стал после этого думать, что даже этот аванпост папской власти на юге может с легкостью перейти в его руки, в таком случае присутствие Гонория в его дворце оказалось для него крайне неприятной неожиданностью.

Рожер не желал ссориться с папой, пока оставалась хоть малейшая надежда получить его признание, но Гонорий не походил на жителей Салерно – разумные доводы, обещания и подкупы в равной степени оставляли его равнодушным. В таких обстоятельствах не имело смысла задерживаться в Беневенто. Поручив верным ему местным баронам впредь до дальнейших распоряжений обеспечивать работой папскую армию, разоряя город и окрестности, граф отбыл со своими войсками в Трою. Из этого города, являвшегося вратами Апулии и видевшего один из первых триумфов нормандцев в Италии, он двинулся в Мельфи, примерно сто лет назад послуживший колыбелью его нового герцогства, и, проезжая верхом по Апулийской равнине, он, должно быть, видел на горизонте темный горб Гаргано, в глубинах которой таилась пещера архангела. Рожер, вероятно, читал в юности историю Малатерры, и, узрев воочию страну, которую так хорошо знал понаслышке, он еще больше уверился, что он, и только он должен ею править. Жители городов и деревень, через которые он проезжал, похоже, разделяли его мнение, пока он продолжал свой путь вдоль подножия гор на юго-восток, его везде приветствовали с нескрываемой радостью. Конец августа застал Рожера с большой свитой епископов, баронов и знати, включая эмиров Христодулоса и Георгия Антиохийского, в Монтескальозо; оттуда, медленно двигаясь по покорной Калабрии, он добрался до Реджо, где получил официальное признание своих калабрийских притязаний, и до наступления зимы вернулся на Сицилию.

Неожиданно теплый прием, который Рожер встречал по всему герцогству с момента, когда он покинул Салерно, убедил новоиспеченного герцога в прочности его положения. Только папа еще противостоял ему, но даже папа рано или поздно должен был внять голосу разума. А если и нет, какой вред мог он причинить без единого сильного союзника на юге? Так, вероятно, рассуждал Рожер, иначе он никогда бы не рискнул вернуться на Сицилию и оставить поле боя в полном распоряжении врагов.

Молниеносное продвижение Рожера давало ему преимущество неожиданности, но в самой этой быстроте таилась опасность. Города, где он останавливался, бароны, через чьи владения он проезжал, не имели возможности оценить ситуацию или посоветоваться друг с другом. Неподготовленные и ничего не решившие, они были вынуждены на словах признавать его притязания – обязанность, которую они выполняли тем более охотно, что знали: все эти претензии не имеют силы до тех пор, пока не признаны папой. А Рожер, упоенный своим успехом, им верил.

Гонорий был тяжел на подъем, и вдобавок ему мешали постоянные вылазки сторонников Рожера в окрестностях Беневенто. Однако времени он не терял и к концу октября привлек на свою сторону большинство влиятельных баронов юга – Гримоальда из Бари, Роберта, Танкреда и Александра из Конверсано, Годфри из Андрии, Рожера из Ариано и изменника Райнульфа Алифанского, который всего два месяца назад поклялся в верности новому герцогу. Тем временем горожане Трои, наставляемые своим епископом Вильгельмом[90], также пересмотрел свои убеждения, и именно в Трое разбойничья шайка Гонория – все члены которой имели в прошлом богатый опыт измен и мятежей – собралась в ноябре и в присутствии самого папы официально провозгласила союз против узурпатора. Спустя несколько недель к их рядам примкнул князь Роберт II Капуанский, который только что наследовал своему отцу и официально вступил на престол 30 декабря. Он был, как сообщает Фалько, «деликатного сложения, не мог переносить ни трудов, ни тягот». Но Гонорий, радуясь представившейся возможности возродить старую апулийско-капуанскую вражду, поспешил воспользоваться ситуацией. Не сумев добиться, отмечает Фалько, каких-то хороших или полезных результатов в Беневенто, он отправился в Капую, чтобы лично присутствовать на церемонии княжеской церемонии и здесь, перед собравшимися вассалами Робера, разразился страстной речью о злодеяниях, совершенных людьми Рожера по отношению к жителям Беневенто, после чего отлучил графа от церкви и даровал индульгенции всем, кто поднимет оружие против него. Предприятие начинало обретать черты крестового похода.

В далеком Палермо Рожер понял свою ошибку. Снова, как в Северной Африке три года назад, он недооценил противника. Но на этот раз проявлял меньше рвения. Очень характерно для него, что даже теперь, когда папская лига уже собрала свои силы, он попытался подкупить Гонория уступкой двух городов – Трои и Монтефуско – и значительной суммой денег. Только когда эти попытки провалились, он начал серьезные приготовления к войне и по-прежнему не особенно спешил. Только в мае 1128 г. он вернулся с армией, насчитывающей две тысячи рыцарей и пятнадцать сотен лучников, на материк. Его план состоял в том, чтобы укрепиться на юге герцогства, где влияние лиги было слабее всего, прежде чем выступить против основных сил оппозиции на севере. Пройдя маршем через Калабрию, где его права не подвергались сомнению, он ударил по «пяте Италии», по тем областям, которые его кузен Боэмунд перед отбытием в Святую землю оставил на совместное попечение папы и Александра из Конверсано. Это было мудрое решение. Таранто, Отранто и Бриндизи подчинились без возражений, и к середине июня Рожер стал полновластным хозяином всей Италии к югу от линии Бриндизи – Салерно.

Папа тем временем столкнулся с серьезными затруднениями. Райнульф Алифанский и Роберт Капуанский – первый из своих интересов, а второй по малодушию – угрожали выйти из лиги, а сторонники Рожера усиливали натиск на Беневенто. Только к середине лета Гонорий, удостоверившись в надежности своих союзников, повел их на помощь городу; и лишь после этого он смог сосредоточить внимание на Рожере в Апулии. В начале июля папа со своей армией подошел к Бари, так и не обнаружив никаких признаков присутствия врага; затем, повернув на юго-запад, он приблизился к некоему месту, носящему название Брадано, до сей поры не опознанному, где мелкую реку с каменистым дном легко было перейти вброд, и здесь он увидел поджидающих его сицилийцев, которые выстроили укрепления на холмах на дальнем берегу реки.

Войско Рожера занимало более выгодную позицию, его армия была свежей и отдохнувшей, а его сарацинские подразделения рвались в бой. Однако он не стал атаковать. Александр из Телезе лицемерно предполагает, что его удержало уважение к папе, но это кажется в высшей степени неправдоподобным. Гораздо более вероятно, что размеры папской армии вместе с его инстинктивным отвращением к бессмысленному кровопролитию заставили графа искать других, лучших путей для достижения собственных целей. Он оказался прав. Больше месяца две армии стояли друг против друга, и все попытки выбить сицилийцев с их выгодной позиции проваливались. Тем временем феодальные воины Гонория, которые могли быть призваны ежегодно на ограниченный срок, начали терять терпение; между членами лиги, как водится, вспыхивали ссоры, а жестокое июльское солнце беспощадно сжигало незащищенный папский лагерь. В своем тенистом укрытии на противоположном холмистом берегу Рожер мог в красках представить себе замешательство папы, поэтому он не удивился, когда однажды вечером к нему явился посланец с вестью о том, что его святейшество не против провести переговоры.

И действительно, у Гонория не было выбора. Он теперь стал понимать то, что Рожер, вероятно, давно знал: организованный им союз слишком непрочен, отдельные его члены слишком привыкли к независимости и беззаконию, чтобы забыть свои разногласия ради общего дела. Они уже схватили за грудки друг друга, вскоре могли схватить и его, папу; а Роберт Капуанский, который, как можно было предвидеть, заболел и лежал стеная в своей палатке, далеко не единственный призывал сдаться. Папа также увидел, что столкнулся с противником слишком сильным, чтобы его сокрушить, к тому же имевшим моральное право добиваться своего – слишком неоспоримое, чтобы с ним не считаться. Южной Италии нужен был мир – это не вызывало сомнений. Граф Сицилии, хотя и нес с собой войну, пока герцогство его отвергало, являлся тем единственным человеком, который мог этого добиться, если бы ему предоставили возможность. Разумеется, иметь такую грозную фигуру в качестве соседа было рискованно, но на такой риск следовало пойти.

Переговоры, которые вели от лица папы его секретарь кардинал Аймери из Святой Марии Новеллы и Ченчий Франджипани, состоялась вечером с соблюдением полной секретности, поскольку Гонорий, естественно, стремился, чтобы его союзники не узнали о его предательстве до того, как он уяснит свое положение. Этот гордый человек теперь думал только о том, чтобы спасти собственный престиж, не заботясь о чьих бы то ни было еще интересах. Рожер тоже хорошо знал, чего он хочет – подтверждения его прав как герцога Апулии, как всегда, под папским сюзеренитетом, но без других обязательств. На этих условиях и при том, что его собственное достоинство не пострадает, он был готов пойти навстречу пожеланиям папы, поскольку не собирался унижать его без необходимости. Итак, папа и граф Сицилии договорились. Здесь и сейчас ничего не было сделано, но Рожеру дали понять, что, если он сам приедет в Беневенто и попросит инвеституры, ему не откажут. Бароны лиги, узнавшие о прекращении войны и каким-то образом удержавшиеся от мщения папе, разъехались в гневе, а Гонорий отправился в Беневенто ожидать своего знаменитого гостя.

Рожер прибыл утром 20 августа и разбил лагерь на Монте-Сан-Феличе сразу за городом. Три последующих дня прошли в обсуждении деталей. Вопрос о передаче папе городов Троя и Монтефуско, которые ему предлагались несколько месяцев назад, больше не стоял, но Рожер охотно поклялся уважать папский статус Беневенто и даже – если его святейшество настаивает – гарантировать независимость Капуи. Эта последняя уступка – отчаянная попытка Гонория сохранить традиционный баланс сил, которому он всегда придавал такое значение, – наверное, вызывала у Рожера досаду, определенно Роберт Капуанский не заслужил такое вознаграждение. Но в данный момент это не имело значения – при необходимости всегда оставалась возможность передоговориться.

К вечеру 22 августа все было улажено. На одном пункте, однако, граф твердо настаивал: он не соглашался, чтобы церемония происходила на папской территории. Поэтому решили, что он встретит Гонория за стенами Беневенто, на мосту через реку Сабато. Вскоре после заката при свете бесчисленных факелов и в присутствии, согласно Фалько, двадцати тысяч зрителей папа подтвердил права Рожера, вручив ему копье и знамя, точно так же как папа Николай подтвердил права Роберта Гвискара примерно семьдесят лет назад; а герцог Апулии, получивший наконец свой титул, вложил руки в руки своего сюзерена и поклялся ему в верности. Снова, как во времена Роберта, Апулия, Калабрия и Сицилия оказались под властью одного правителя. И этому правителю было только тридцать два года. Оставалось сделать всего один шаг.

Итак, когда герцог был введен в королевском облачении в собор и там помазан священным елеем и утвержден в королевском достоинстве, блеск его величия и великолепие его облика были таковы, что слова бессильны выразить их, а воображение представить. Поистине всем, кто видел его, казалось, что все богатство и почести мира слились воедино.

(Александр из Телезе, гл. IV)

Утвердив Рожера в правах на все территории, которыми прежде владел Роберт Гвискар, папа Гонорий признал себя побежденным, но не все южные бароны были готовы так легко сдаться. Новый герцог был умен – всякий мог это видеть – и хитрее, чем даже его дядя. Его репутация военачальника, однако, вызывала большие сомнения. С первого вмешательства в континентальные дела он проявлял подозрительное нежелание вступать в битву. Все его победы обеспечивались подкупами, дипломатией, быстротой передвижения и терпеливым ожиданием, ему еще предстояло утвердить себя как воина перед лицом решительного врага. Кроме того, даже Гвискар не сумел добиться сколько-нибудь прочного мира в своих владениях, а Гвискару не требовалось приглядывать также за Сицилией. При столь обширной и столь отдаленной территории, находившейся под его непосредственной властью вдобавок к материковым владениям, – и при том, что он явно не собирался переносить свою столицу, новому герцогу было еще труднее утвердить свое главенство. В военном отношении папская инвеститура практически ничего не давала. Он мог отныне пользоваться поддержкой папы, но последние события показали, как мало она значила с точки зрения реальной власти. И хотя в южной Италии у него было много ненадежных друзей, которые склонялись перед ним, пока он проходил, не было ни одного города или селения на полуострове, на чью преданность Рожер мог полностью рассчитывать в трудную минуту. И вот бароны и города Апулии вновь поднялись против своего господина, и в новых владениях Рожера в тот исторический вечер, когда папа Гонорий поручил их его заботам, уже разгорался мятеж.

Рожер начинал привыкать к подобному состоянию дел. Характерно, что он смотрел на свое герцогство скорее глазами управляющего, нежели воина, и давно знал, что в Апулии с ее огромными фьефами и традиционной ненавистью к централизованной власти ему предстоит решать более серьезную административную проблему, нежели те, с которыми он сталкивался на Сицилии. Ему надо было преуспеть в том, в чем потерпел неудачу его дядя, и впервые за столетия установить по всему югу сильное и реально действующее правление, основанное на твердом соблюдении закона. Такая задача не решалась за вечер. Но Рожер понимал, что тот самый дух независимости, который порождал проблему, сделает возможным ее решение, поскольку его враги никогда не сумеют объединиться. Даже под предводительством папы они не могли выступить согласованно, а теперь, когда они его лишились, их действия оказывались еще более неэффективными. Несколько оставшихся летних недель Рожер провел укрепляя свои позиции на севере, затем, когда приблизилась зима, он вернулся через Салерно на Сицилию.

Весной 1129 г. он возвратился с армией из трех тысяч рыцарей и вдвое большим числом пеших воинов, включая лучников и отряды сарацин. Далее все шло так, как Рожер предполагал. Бриндизи под умелым командованием его родственника, молодого Годфри из Конверсано[91], сдерживал его натиск, пока осажденные не вынуждены были сдаться из– за голода, но немногие другие города проявляли подобную стойкость. Пока армия Рожера двигалась вдоль берега, подавляя всякое сопротивление, которое встречалось на ее пути, шестьдесят кораблей под командой Георгия Антиохийского перекрыли подходы к Бари. Его князь-самозванец Гримоальд был в числе самых решительных и могущественных мятежников, но в начале августа и он сдался. Его подчинение привело к капитуляции Александра, Танкреда и Годфри из Конверсано, и с мятежом было покончено.

Или почти покончено. Один важный город оставался непокоренным. Жители Трои, которой менее чем за два года до того папа в обмен на поддержку даровал самоуправление, не желали так быстро отказываться от обретенных привилегий. Когда Гонорий их предал, они отчаянно искали себе новых покровителей. Сперва они обратились к Капуе, но князь Роберт, как можно было ожидать, не захотел ссориться с герцогом Апулии. Понятно, что другие бароны в большинстве своем разделяли его позицию, и троянцы уже потеряли надежду найти защитника, когда неожиданно перед их воротами появился человек, который никогда не упускал случая увеличить свои имения, чего бы это ни стоило, – шурин Рожера, изменник Райнульф Алифанский. Они охотно приняли его условия – покровительство в обмен на владения, – и Райнульф вошел в город вместе со своими сторонниками. Но в течение нескольких дней его новые подданные поняли, как опрометчиво поступили. Рожер уже приближался. Он не стал атаковать Трою – в этом теперь не было необходимости. Нападения на один из замков за стенами города оказалось достаточно, чтобы Райнульф поспешил к нему с мирными предложениями, и они быстро договорились. Граф Алифанский мог оставить за собой Трою при условии, что он будет держать ее как фьеф от своего зятя. Это соглашение вполне устраивало обе стороны. Только горожане Трои, которые в результате получили двух сеньоров вместо одного, имели основания жаловаться. Но им некого было винить, кроме себя. Если бы они лучше знали Райнульфа, они бы догадались, что он вовсе не намеревался противостоять герцогу и желал только погреть руки на сделке. Но теперь было поздно. Дважды преданная Троя сопротивлялась еще несколько дней, а потом сдалась.

Может показаться удивительным, что Рожер отпустил Райнульфа с миром после такого откровенного трюка, особенно с учетом того, что тот проделывал в последние два года. Но на самом деле граф Алифанский, при всей его ненадежности, не меньше заслуживал доверия, чем большинство других вассалов – на самом деле даже чуть более, если семейные связи что-то значили, – а этих вассалов надо было каким-то образом прибрать к рукам. Задача Рожера состояла в том, чтобы завоевать их поддержку, а не отталкивать их от себя. Он обошелся со своим шурином так, как поступал обычно с разбитыми мятежниками. Внешне по крайней мере – поскольку никто не знал, о чем он думает, – он не держал на них зла. Несколько раз – как в Бриндизи или в следующем году в Салерно – он помешал в городской цитадели сицилийский гарнизон, чтобы предотвратить дальнейшие выступления против своей власти, но здесь, как и в других местах, мятежные властители получили полное прощение и были утверждены в правах – даже Гримоальд из Бари – на свои прежние владения.

Только по отношению к дезертирам из его собственной армии Рожер проявлял твердость. Несколькими неделями ранее один из его кузенов Роберт из Грантмеснила[92] ушел вместе со своими людьми с осады Монтальто под мнимым предлогом, что его фьеф слишком мал, а сам он слишком беден, чтобы выдержать длительную военную кампанию. По поводу продолжительности обязательной службы вассала сеньору обычно раздавались многочисленные сетования и возникали раздоры, но эта служба являлась важнейшей и неизменной основой феодальной системы. Рожер даже проявил сочувствие и пообещал увеличить владения родича после подавления бунта. Но Роберт все равно покинул расположение войска. Когда осада закончилась, Рожер загнал Роберта в его замок в Лагопезоле и принудил сдаться. Затем перед собранием рыцарей Роберт был подвергнут публичному порицанию; после чего Рожер позволил ему вернуться в Нормандию при условии, что он откажется от всех южных фьефов. Потребовался еще год и новая военная кампания, чтобы окончательно выдворить беспокойного графа из Италии, но его судьба послужила полезным примером для других. Вассал, присягнувший на верность своему господину, был связан с ним определенными обязательствами. Пока Рожер II остается герцогом Апулии, он не потерпит никаких отказов от исполнения этих обязательств.

В сентябре 1129 г. герцог Рожер, окончательно утвердивший свою власть, собрал всех епископов, аббатов и графов Апулии и Калабрии в Мельфи. Это было первое из серии подобных собраний, созывавшихся в правление Рожера, и оно послужило тому, чтобы заложить основы власти Рожера в южной Италии. Каждый из его вассалов по очереди приносил, в присутствии своих сотоварищей, клятву, не только подтверждавшую его обычные феодальные обязательства, но, ради установления мира, существенно расширявшую его обязанности. Точные слова этой присяги, увы, до нас не дошли, но, судя по всему, она состояла из трех частей. Она начиналась с обычной клятвы в верности и повиновении, во-первых, самому герцогу, а затем двум старшим сыновьям, сопровождавшим его, – юному Рожеру, которому было тогда одиннадцать лет, и Танкреду, годом или двумя младше. Далее следовало специальное обязательство соблюдать герцогский указ, тогда же провозглашенный и запрещающий междоусобные войны – любимое занятие рыцарей, отнимавшее так много их времени и сил. Наконец, графы должны были пообещать заботиться о порядке и справедливости в своих владениях, отказывая в помощи ворам, грабителям и всем, кто стремится разорять землю, и передавая их герцогскому суду, в тех местах, где он будет учрежден, и покровительствуя всем, кто ниже их по титулу, духовным лицам и мирянам, а также пилигримам, странникам и торговцам.

За этой краткой, но содержательной присягой стояло даже больше, чем кажется на первый взгляд. Клятва в верности не была чем-то необычным; однако представляется весьма интересным, что Рожер включил в число лиц, к которым она обращена, двух юных наследников, таким образом подтвердив их потенциальные права на власть – и, возможно, сделав первый шаг к своей будущей практике назначения сыновей наместниками на материке. Он также со всей ясностью дал понять, что требует от вассалов не просто исполнения формальности. В последующие годы он заставлял не только баронов и рыцарей, но и всех своих свободных подданных повторять клятву снова и снова, как постоянное напоминание об их долге. Не являлась ли подобная настойчивость начальным движением к возвышенной, полумистической концепции монархии в византийском стиле, которая так соответствовала его восточному духу и которую он так успешно воплотил в дальнейшем? Возможно. Но несомненно, Рожер, сознательно или нет, «подготовил почву для того расширительного толкования измены, которое было характерно в XII в. для сицилийского королевства»[93].

Но реальное значение собрания в Мельфи заключается не в первой, а во второй части присяги вассалов. Раньше иногда случалось, что бароны южной Италии клялись – обычно на очень краткий срок – уважать права и собственность нерыцарских сословий, но они всегда сохраняли за собой право на вражду, по которому они могли вести – и вели – войны друг с другом, сколько их душам было угодно. Только когда папа провозглашал так называемый «Божий мир», им иногда приходилось умерять свою воинственность. Последние трое пап – Урбан, Пасхалий и Геласий – старались подобными мерами помешать Апулии власть в анархию; но ни один из них не добился заметных успехов, хотя бы потому, что установление «Божьего мира» зависело полностью от клятв, добровольно приносимых заинтересованными сторонами. Теперь ситуация изменилась. Право на междоусобные войны отменялось сверху, сразу и навсегда – практика беспрецедентная для Европы того времени (исключая Англию и Нормандию). Клятва, подтверждающая запрет, приносилась Рожеру лично; и таким образом устанавливался «герцогский мир», и герцог нес полную ответственность как за его поддержание, так и за наказание тех, кто его нарушит, – поскольку третья часть присяги с упоминанием о передаче злодеев герцогскому суду ясно показывала, что Рожер не собирался, даже теперь, полагаться исключительно на честность своих феодалов. Он начал создавать собственные уложение с наказаниями и намеревался сделать его действенным. Первое большое собрание в Мельфи, на котором в 1043 г. первое поколение нормандских баронов во главе с дядей Рожера Вильгельмом Железная Рука и Гвемар Салернский в качестве их сюзерена разделили завоеванные территории на двенадцать графств Апулии, давно стало историей. Но возможно, в маленьких горных поселениях еще жили несколько стариков, которые смутно помнили августовский день ровно семьдесят лет назад, когда Роберт Гвискар, великан в расцвете сил, получил три герцогства от папы Николая II. Оба эти события открыли новые главы в героической истории нормандского владычества в южной Италии. Теперь произошло третье. На этот раз не было ни подтверждения прав, ни распределения фьефов; но любой нормандский рыцарь и барон удостоверился со всей ясностью, что одна эпоха окончилась, а другая начинается. Эту новость не все восприняли с радостью. Прежние порядки, наследие бестолкового Рожера Борсы и его сына, оказались разрушительными для страны в целом, но привилегированным сословиям часто представлялись вполне приемлемыми и даже выгодными. Теперь, впервые за сорок пять лет, южная Италия попала в руки сильного человека, способного и желавшего править. В будущем все должно было пойти по-другому.

Год 1129-й, подлинный «год чудес» для Рожера, завершился еще одним триумфом. Статус Капулии был неопределенен с момента смерти ее князя Ричарда II в 1106 г. За восемь лет до этого Ричард признал сюзеренитет герцога Апулийского в благодарность за помощь в возвращении к власти; но его наследники, кажется, не последовали его примеру, и ни у Рожера Борсы, ни у герцога Вильгельма не хватило духу заявить о своих притязаниях. Капуя снова стала независимым государством – суверенитет которого Рожер, по условиям беневентской инвеституры, обязался уважать. Вопрос о том, сколько времени он бы это делал, остается открытым: Капуя, хотя и сделалась бледной тенью прошлого, не представлявшей ощутимой военной угрозы, оставалась вечной занозой и препятствием к объединению юга, что раньше или позже надоело бы Рожеру. К счастью, обстоятельства решили за него. Бесхарактерный юный Роберт, оставшись без союзников, решил, пока не поздно, договориться с соседом и добровольно признал герцога своим законным сюзереном.

Непрошеное подчинение, которое реально означало присоединение Капуи к герцогству Апулия и таким образом сделало Рожера неоспоримым хозяином нормандского юга, наглядно доказало, что все попытки Гонория поддерживать неубедительный баланс сил потерпели крах; и на это можно было ожидать гневную реакцию из Рима. Но к тому моменту, когда весть о капитуляции князя Роберта достигла Латерана, Гонорий лежал безнадежно больной; и в последующие месяцы, которые принесли герцогу Апулии величайшую награду в его жизни, папская курия занималась другими, более неотложными делами.

Еврейская колония существовала в Риме со времен Помпея. Возникшая сначала за Тибром, в Средневековье она переместилась на левый берег реки и занимала тот самый квартал, прямо напротив острова, который позже папа Павел IV выделил под гетто и где доныне стоит синагога. Сейчас этот квартал, обитатели которого медленно приходят в себя после недавних страданий, выглядит довольно убого; но в начале XII в. римские евреи благодаря своему огромному богатству являлись влиятельной и авторитетной силой в папском городе. Наиболее уважаемой из влиятельных еврейских семей была семья Пьерлеони, чьи тесные связи со сменявшими друг друга папами заставили их более полувека назад принять христианство; и с этого времени продолжающееся папское покровительство, дополненное пышностью и великолепием, которыми члены семейства себя окружали, обеспечили им такое социальное и финансовое положение, которое позволяло Пьерлеони держать себя на равных с представителями самых блестящих аристократических родов Рима.

Недоставало только одного пункта – но самого важного. Пьерлеони до сих пор не дали миру ни одного папы. С учетом всех обстоятельств подобное упущение казалось вполне объяснимым, но его следовало исправить. В течение нескольких лет взоры членов рода с надеждой обращались к самому блестящему из их отпрысков, некоему Петру ди Пьерлеони, который быстро поднимался в церковной иерархии. Он обладал всеми необходимыми качествами. Его отец был доверенным лицом Григория VII, а сам он после обучения в Париже у самого великого Абеляра стал монахом в Клюни. В 1120 г. его отозвали в Рим, где Пасхалий II по просьбе его отца сделал его кардиналом, после чего Петр последовательно служил папским легатом во Франции, а затем в Англии. Он появился при дворе Генриха I Английского со столь блестящей свитой, что, по-видимому, произвел на короля сильное впечатление: если верить Уильяму Мальмсберийскому, кардинал вернулся в Рим с таким количеством богатых даров, что поразил даже членов курии. Фактически нет оснований предполагать, что Пьерлеони был более продажен, чем другие современные ему князья церкви; наоборот, его истинная набожность и безупречное клюнийское прошлое делали его убежденным сторонником реформ[94]. Но он был одаренным, волевым и очень честолюбивым человеком; и как всякий потенциальный кандидат на престол святого Петра, имел врагов. Из них наибольшую опасность представляли последователи Гильдебранда – то, что можно назвать левым крылом курии, – которые опасались, что папа Пьерлеони вернет папство к старому образу действий и оно станет вновь инструментом – или даже игрушкой – римской аристократии; и наиболее непримиримые соперники семейства Пьерлеони, другой устрашающий выводок выскочек – Франджипани.

К началу февраля 1130 г. стало ясно, папа Гонорий умирает и кардинал Пьерлеони, который пользовался поддержкой многих членов коллегии кардиналов, большей части аристократии и практически всех низших сословий в Риме, среди которых его тонко просчитанная щедрость вошла в поговорку, имел все шансы стать его преемником. Но оппозиция не желала упускать случая. Противники Пьерлеони под предводительством Аймери[95], которого мы последний раз встречали, когда он вместе с Ченчием Франджипани вел переговоры с Рожером II на берегах Брадано, захватили умирающего понтифика и доставили его в монастырь Святого Андрея в центре квартала Франджипани; таким образом они получили возможность скрывать его смерть до нужного им момента. Затем 11 февраля Аймери собрал в монастыре верных ему кардиналов и начал подготовку к новым выборам. Такая процедура, помимо того что она была откровенно бесчестной, являлась также прямым нарушением декрета Николая от 1059 г. и вызвала возмущение остальной курии. Бормоча проклятия в адрес «всех тех, кто проводит выборы до похорон Гонория», они сразу же назначили комиссию из восьми выборщиков от всех партий, которая, объявили они, соберется в церкви Святого Адриана – не Святого Андрея – тогда, и только тогда, когда папа упокоится в могиле.

Отказ проводить выборы в церкви Святого Андрея, очевидно, вызывался нежеланием кардинала Пьерлеони и его сторонников отдавать себя на милость Франджипани, но, когда они пробыли к церкви Святого Адриана, ситуация там оказалась не лучше. Люди Аймери уже заняли здание и забаррикадировались в нем. Разгневанные соратники Пьерлеони повернули назад; кроме того, к ним присоединились некоторые другие кардиналы, которые не питали большой любви к Пьерлеони, но возмущались поведением папского секретаря – все они собрались теперь в старой церкви Святого Марка в ожидании дальнейших событий.

13 февраля по Риму поползли слухи, что папа наконец умер и что эта новость сознательно скрывается. Рассерженная толпа собралась у монастыря Святого Андрея и разошлась только тогда, когда бедный Гонорий, дрожащий и изможденный, вышел на балкон. Это было его последнее появление на публике. Напряжение оказалось для него слишком большим, и к ночи он умер. В теории его тело должно было лежать три дня; но, поскольку выборы нового папы не могли состояться до погребения старого, Аймери не имел времени для таких сантиментов. Неостывшее тело опустили во временную могилу во дворе монастыря, а рано поутру на следующий день папский секретарь и те, кто разделял его взгляды, избрали на папство Григория, кардинала-дьякона церкви Святого Анджело. Он был срочно доставлен в Латерану и официально, хотя несколько поспешно, возведен на престол святого Петра под именем Иннокентия II; после чего удалился в монастырь Святой Марии в Палладио – ныне Святого Себастиана в Паллариа, – где, благодаря Франджипани, он мог чувствовать себя в безопасности.

Очаровательная базилика Святого Марка в Риме, относящаяся к IX в., пострадала, как и другие ей подобные, от барочной реставрации; но большая мозаика в апсиде по– прежнему радует глаз своим великолепием, а сама церковь кажется мирной и тихой гаванью после суматохи Пьяццо– Венезиа. Но утром Дня святого Валентина 1130 г., когда весть о смерти Гонория и вступлении на папскую кафедру Иннокентия дошла до тех, кто собрался в этих стенах, обстановка здесь была совершенно иной. Народа становилось все больше – сюда пришли фактически все высшие церковные иерархи (кроме тех, кто находился с Аймери), в том числе двадцать четыре кардинала, – а также большинство знати и такое количество горожан, сколько смогло протиснуться в двери. Кардиналы единодушно объявили все процедуры, проведенные в монастыре Святого Андрея и в Латеране, неканоничными и провозгласили кардинала Пьерлеони истинным папой. Тот сразу согласился и принял имя Анаклета II. На рассвете в Риме не было папы. К полудню их было двое.

Трудно сказать, какой из кандидатов – Иннокентий или Анаклет – с большим правом мог именоваться папой. Анаклет, определенно, обладал большим числом сторонников среди кардиналов и в церкви вообще. Однако в число тех, кто голосовал за Иннокентия, хотя их и было меньше, входило большинство «комиссии восьми», назначенной коллегией кардиналов. Их способ действий при исполнении своих обязанностей был, мягко говоря, сомнительным, но тогда и избрание Анаклета едва ли могло считаться каноническим. Оно произошло, помимо всего прочего, когда другой папа был выбран и утвержден.

В самом Риме, задобренном многолетними подачками, Анаклет пользовался огромной популярностью. К 15 февраля он и его партия захватили Латеран, а 16-го заняли сам собор Святого Петра. Здесь спустя неделю Анакнет принял официальное посвящение – в то время как его сопернику, чье убежище уже стало объектом вооруженного нападения сторонников Анаклета, пришлось довольствоваться более скромной церемонией в церкви Святой Марии Новеллы. С каждым днем Анаклет укреплял свои позиции, в то время как его помощники раздавали подачки все более щедрой рукой, пока наконец его золото – запасы которого пополнялись, согласно утверждениям врагов, за счет ограблении главных римских церквей – не просочилось в сам оплот Франджипани. Иннокентию, покинутому своими последними защитниками, оставалось только бежать. Уже в начале апреля он помечает свои письма как составленные в Трастевере; а месяц спустя он тайно нанял две галеры, на которых, сопровождаемый всеми верными ему кардиналами, кроме одного, бежал вниз по Тибру.

Бегство оказалось его спасением. Анаклет мог подкупить Рим, но везде в Италии симпатии населения были на стороне Иннокентия. В Пизе и в Генуе его приветствовали громовыми криками; и пока его соперник господствовал в Латеране, он мог спокойно искать в тех областях, поддержка которых имела наибольший вес, – за Альпами. Из Генуи он отправился на корабле во Францию, и к тому времени, когда судно прибыло в маленькую гавань Сен-Жилль в Провансе, Иннокентий вновь обрел прежнюю самоуверенность. У него имелись на то основания. Увидев ожидающую его в Сен-Жилле депутацию из Клюни с шестьюдесятью лошадьми и мулами, готовую доставить его за две сотни миль в монастырь, он, вероятно, счел, что по крайней мере во Франции его битва практически выиграна. Если самый влиятельный из французских монастырей готов поддержать его против одного из своих собственных сынов, ему нечего было опасаться препятствий со стороны других, и, когда собор, собравшийся в Этампе в конце лета, чтобы вынести окончательное решение, высказался в пользу Иннокентия, это стало не больше чем констатацией свершившегося факта.

О Франции, таким образом, можно было не беспокоиться; но что скажет империя? Именно здесь лежал ключ к окончательной победе Иннокентия; но Лотарь Саксонский, король Германии, не спешил принимать решение. Судя по его пристрастиям и предшествующему опыту, он должен был отнестись к Иннокентию достаточно благоприятно: Лотарь долго поддерживал церковную и папистскую фракцию среди германских князей и пользовался поддержкой Гонория и секретаря Аймери. С другой стороны, он до сих пор отчаянно боролся за власть с Конрадом Гогенштауфеном, которого избрали королем в противовес ему три года назад, и ему приходилось тщательно взвешивать свои действия. Кроме того, его имперская коронация в Риме еще не состоялась. Ссориться с папой, который реально держит в руках Вечный город, было для него рискованно.

Иннокентий, однако, не слишком беспокоился, поскольку его судьба находилась в твердых руках самого могущественного из всех адвокатов, властителя дум XII в. – святого Бернара Клервосского. В дальнейшем мы вглядимся пристальнее в святого Бернара, чье влияние на европейскую историю в последующую четверть века было столь огромным и, во многих отношениях, столь разрушительным. Пока достаточно сказать, что он использовал всю свою грозную энергию, весь свой моральный и политический авторитет, чтобы поддержать Иннокентия. С таким покровителем папа спокойно мог набраться терпения и предоставить событиям идти своим чередом.

Этого, однако, нельзя сказать об Анаклете. Он тоже сознавал необходимость международного признания, особенно в Северной Европе; но в то время, как Иннокентий мог искать поддержки лично, ему приходилось полагаться на переписку, и эта его деятельность не приносила успеха. Желая склонить на всю сторону короля Лотаря, Анаклет дошел даже до того, что отлучил его соперника Конрада от церкви, но на короля это не произвело впечатления, и он не счел нужным хотя бы ответить на последовавшие за отлучением письма. Во Франции его легаты также получили от ворот поворот; и теперь, по мере того как к нему доходили известия о новых и новых заявлениях в поддержку Иннокентия, он начинал все больше тревожиться. Сила оппозиции оказалась гораздо большей, чем он ожидал; что хуже – не только светские правители, но и деятели церкви встали на сторону его противника. За последние пятьдесят лет, главным образом благодаря клюнийским реформам и влиянию Гильдебранда, церковь сбросила оковы, наложенные на нее римской аристократией и германскими правителями, и неожиданно выросла в могущественную и сплоченную интернациональную силу. Одновременно как грибы возникали религиозные ордена, которые придавали ей действенность и боевой дух. Клюни под руководством аббата Петра Достопочтенного, Премонтре под руководством Нормберта Магдебургского (это он заставил Лотаря оставить письмо Анаклета без ответа), Сито под руководством святого Бернара – все это были живые позитивные силы. Все три монастыря объединились в поддержку Иннокентия и увлекли за собой большую часть церкви.

И тогда Анаклет избрал единственный доступный ему путь: как многие другие отчаявшиеся папы в прошлом, он обратился к нормандцам. В сентябре 1130 г., примерно в то время, когда собор в Этампе принял решение в пользу Иннокентия, Анаклет отбыл из Рима через Беневенто в Авелино, где его ожидал Рожер. Переговоры завершились быстро. Возможно, их тщательно подготовили заранее; впрочем, обсуждавшиеся вопросы были достаточно просты и не требовали длительных дискуссий. Герцог Апулии предоставлял Анаклету поддержку; взамен он просил лишь одно – королевскую корону.

Это требование диктовалось соображениями более глубокими, чем личное тщеславие. Рожер ставил перед собой задачу сплотить все нормандские владения на юге в одну державу. Возникающее в результате государство могло быть только королевством; сохранять самоопределение трех отдельных герцогств значило сеять семена будущего раскола. Кроме того, не будучи королем, как он мог общаться на равных с правителями Европы и Востока? Соображения внутренней политики требовали того же. Рожеру следовало иметь титул, который поставил бы его выше его старших вассалов, князей Капуи и Бари, и привязал бы всех его ленников прочнее, чем обычные вассальные обязательства перед герцогом. Короче говоря, ему нужно было королевское достоинство не только само по себе, но также из-за мистического ореола, который его окружает. Но папа оставался и должен был оставаться его сюзереном; мало того, Рожер понимал, что, если он примет королевскую корону без благословения папы, его авторитет, далеко не окрепший, окажется под серьезной угрозой.

Анаклет отнесся к просьбе с пониманием. Поскольку герцог Апулии, судя по всему, оказывался его единственным союзником, папе хотелось по возможности усилить его позиции. И права Рожера не вызывали сомнений. Не было причин медлить. 27 сентября, вернувшись в Беневенто, папа Анаклет издал буллу, гарантировавшую Рожеру и его наследникам корону Сицилии, Калабрии, Апулии, гарантировавшую власть над всеми землями, которые герцоги Апулии держали когда– либо от Святого престола, а также верховное главенство над Капуей, «почтение» Неаполя – намеренно двусмысленное выражение, поскольку Неаполь формально все еще оставался независимым и сохранял некие смутные провизантийские симпатии, поэтому папа не мог им распоряжаться – и помощь со стороны папского города Беневенто во время войны. Столица королевства должна была располагаться на Сицилии, и коронационную церемонию могли провести сицилийские архиепископы. В обмен Рожер поклялся в верности Анаклету, как папе, и обязался выплачивать ежегодную дань в размере шестисот скифатов – сумма примерно эквивалентная 160 унциям золота.

Рожеру оставалось только отдать соответствующие распоряжения собственным вассалам. Он позаботился о том, чтобы никто не мог в настоящем или будущем счесть его узурпатором. Поэтому, вернувшись в Салерно, он созвал новое собрание, почти такое же представительное, как собрание в Мельфи в предыдущем году, с участием всех высокопоставленных и уважаемых представителей знати и духовенства, а возможно, и представителей крупных городов. Он изложил им свои предложения относительно собственного нового статуса, которые они единодушно приняли. Это, скорее всего, была формальность, но подобная формальность в течение двух веков обязательно предшествовала коронациям в Англии[96], Франции и Германии и представлялась Рожеру жизненно важной. Хотя в силу личных склонностей и воспитания его самого более привлекала византийская концепция абсолютизма, он понимал, что может получить поддержку своих нормандских баронов, только основав королевство по всем правилам, как их понимали на Западе. После провозглашения его королем в Салерно его притязания были безупречными с точки зрения закона и морали. У него имелось одобрение и церкви и государства, его сюзерена и его вассалов. Он мог спокойно сделать следующий шаг.

«Можно было подумать, – писал аббат из Телезе, который сам стал свидетелем происходящего, – что коронуют весь город». Улицы были покрыты коврами, балконы и террасы увиты гирляндами разных цветов. Палермо заполонили королевские вассалы, важные и скромные, из Апулии и Калабрии, все получившие приглашение посетить столицу в этот великий день и стремившиеся превзойти соперников великолепием свиты и блеском антуража; богатые купцы, которые увидели небывалую возможность получить прибыль; ремесленники и мастеровые, горожане и крестьяне из всех уголков королевства, влекомые любопытством, воодушевлением, удивлением; итальянцы, немцы, нормандцы, греки, лангобарды, испанцы, сарацины, увеличившие разноголосицу и разноцветье и без того самого экзотического и космополитического города в Европе.

Через все эти толпы в Рождество 1130 г. король Рожер II Сицилийский проследовал на коронацию. В соборе его ждали архиепископ Палермо и все высшие латинские иерархи его королевства вместе с представителями греческой церкви, которых он не обошел своей милостью. Посланник Анаклета помазал его священным елеем; затем князь Роберт Капуанский, его главный вассал, возложил корону на его голову. Наконец тяжелые двери собора распахнулись, и, впервые в истории, народ Сицилии узрел своего короля.

Бодрящий зимний воздух дрожал от приветственных криков, колокольного звона и бренчания золотой и серебряной сбруи нескончаемой кавалькады, которая провожала короля обратно во дворец. Туда последовали его гости; и в большом зале, светившемся от алых и пурпурных драпировок, Рожер устроил пир, подобного которому в Палермо никогда не видели. Аббат вспоминает с изумлением, что все блюда для мяса и чаши для вина были из чистейшего серебра или золота, а все слуги – даже те, кто прислуживал за столом, – щеголяли в шелковых одеяниях. Теперь, когда Рожер стал наконец королем, он находил и приятным, и политически выгодным жить по-королевски.

Описание коронации чаще открывает, а не заканчивает повествование. Коронация Рожера является одновременно началом и концом. Ему предстояло царствовать еще двадцать три года, и большую часть этого срока он продолжал делать то же, что и раньше, – укреплять собственные позиции и позиции своей страны, настраивая сменявших друг друга пап и императоров друг против друга и непрерывно борясь, как боролись до него отец и дядя, за то, чтобы держать в руках непокорных вассалов. Но 25 декабря 1130 г. представляет собой не просто удобную промежуточную точку, на которой можно остановиться и перевести дыхание. В этот день цель, к которой Отвили стремились как долго – подсознательно, быть может, но стремились, – оказалась достигнута; с этих пор Сицилия обрела новую уверенность, новое сознание своего места в Европе и миссии, которую она должна выполнить. Хроники стали более полными и информативными; характеры обрели плоть и кровь, и великая культура, которая стала главным наследием, оставленным миру нормандской Сицилией, достигла высшего расцвета. Годы приобретений закончились, начались годы величия.

Аматус, монах, жил в монастыре Монте-Кассино во второй половине XI в. Он предположительно был очевидцем многих событий, описанных в его хронике, и, соответственно, его сочинение является наилучшим источником сведений об истории нормандских завоеваний в Италии в период от начала до 1080 г. Его главной целью, по его собственному признанию, было рассказать о славных деяниях Роберта Гвискара и Ричарда из Капуи, но факты он, похоже, излагает достаточно точно.

Оригинальный латинский текст сочинения Аматуса утерян, но в Национальной библиотеке в Париже имеются две копии начала XIV в. в переводе на старофранцузский. Насколько мне известно, на английский язык это произведение никогда не переводилось.

Бенедиктинский монах нормандского происхождения, Малатерра прибыл в Апулию молодым человеком и позже обосновался в созданном Робертом Гвискаром монастыре Святой Ефимии, откуда впоследствии переселился в дочерний монастырь Святой Агаты в Катании. В самом начале сочинения он заявляет, что пишет по повелению графа Рожера I и что его хроника основана не на документах, а на устных преданиях и рассказах очевидцев; потому неудивительно, что в первой части сочинения обнаруживается множество нежностей. После 1060 г., однако, повествование становится четче. Если не считать длинного рассказа о византийской экспедиции Роберта Гвискара, Малатерра пишет исключительно о Рожере и сицилийских делах; возможно, по воспоминаниям самого графа. Во всяком случае, это лучший – и практически единственный – источник, сообщающий о сицилийских войнах Рожера, и, ввиду его полуофициального характера, достоин доверия. Хроника Малатерры заканчивается на 1099 г. Не существует никаких английских или французских переводов.

Поэтическая хроника Вильгельма Апулийского написана по настоянию папы Урбана II и посвящена Рожеру Борсе. Ее можно датировать с большой вероятностью последними годами XI в., скорее всего, периодом между 1095-м и 1099 гг. Он рассказывает историю с начала и вплоть до смерти Роберта Гвискара и возвращения Рожера Борсы и армии в Италию. В отличие от других пронормандских хронистов, Вильгельм был итальянцем; Шаландон предполагает, что хронист происходил из Джовинаццо, к которому он явно пристрастен. Вильгельм опирался в основном на местные источники, поэтому он особенно полезен, когда дело касается событий в Апулии, и менее хорош, когда речь идет о западной Италии и Сицилии. Две главные его темы – восхваление нормандцев как избранных Богом наследников византийцев и прославление дома Отвилей. Существует французский перевод Маргерит Матье.

Лев Марсиканик происходил из аристократического рода из Марки и появился в Монте-Кассино примерно в 1061 г. Сорок лет спустя Пасхалий II сделал его кардиналом – епископом Остии. Он был другом аббата Дезидерия, по просьбе которого и написал хронику монастыря. Она посвящена Дезидерию. Хотя хроника писалась после 1098 г., в первом ее варианте Лев ни словом не упоминает об Аматусе и базируется на документах и устной традиции; позже, однако, он, кажется, ознакомился с трудом своего предшественника и соответственно переписал собственное сочинение, доведя рассказ до 1075 г. Далее хроника была продолжена Петром Диаконом, который, хотя ему предстояло стать библиотекарем монастыря и играть важную роль в его делах, оказался неаккуратным и не заслуживающим доверия хронистом. Шаландой с редкой для него пристрастностью говорит о его «отвратительной репутации». Собственное сочинение Льва, однако, содержит важные сведения и весьма ценно. Английских или французских переводов не существует.

Член одного из влиятельных семей Беневенто, придворный нотарий и писец, Фалько писал историю своего города и южной Италии примерно в период между 1102-м и 1139 гг. Хроника интересна не только благодаря собственным достоинствам – это основательное, четко выстроенное и живо написанное сочинение повествует о событиях, которым автор был очевидцем, – но также потому, что отражает мнение лангобардского патриота, для которого нормандцы были шайкой невежественных разбойников. Существует итальянский перевод.

Александр, аббат из монастыря Святого Сальваторе около Телезе, писал свою хронику по заказу графини Матильды, сестры Рожера II. В первой части, где якобы излагается биография Рожера, рассказ схематичен и краток; о регентстве Аделаиды не говорится вовсе. Повествование становится интересным только начиная с 1127 г., с событий, приведших к возникновению Сицилийского королевства. С этого момента вплоть до 1136 г., когда Александр внезапно замолкает, его сочинение является ценным источником, хотя следует принимать во внимание его крайнюю тенденциозность. Для него Рожер – божественный избранник, призванный принести мир и порядок на юг, после наказания за прежние несправедливости. Невзирая на свое положение, аббат не питал большого уважения к папе и даже попрекал Гонория II за высокомерие. Существует итальянский перевод.