Сегодня бытует мнение, будто бы видные советские ученые подвергались репрессиям со стороны сталинских спецслужб из-за того, что могли представлять опасность как потенциальная политическая оппозиция. Потому их «брали» за участие в таких придуманных чекистами организациях как «Промпартия» и «Трудовая крестьянская партия», в таких вымышленных руководителями СССР комплотах как «Военно-фашистский заговор». И действительно – у советских ученых, включая получавших образование при царизме, не было видимых разногласий со сталинистами по мировоззренческим вопросам. Они признавали позитивизм и диалектический материализм, отказывали Богу в праве на существование, соглашались с необходимостью революционных преобразований мира и верили в силу научно-технического прогресса. Казалось бы, что им делить на этом поле?

Тем не менее при внимательном изучении вопроса приходишь к выводу: для Сталина и тех, кто во всем следовал вождю, ученые (особенно – работавшие в передовых областях науки) представляли немалую опасность именно как потенциальные реформаторы мировоззрения – основы основ «настоящего коммуниста». Потому что уже к концу 1920-х годов марксистско-ленинский материализм превратился в религию —закостеневшую и реакционную.

Чтобы понять, что же такое «диалектический материализм», созданный Карлом Марксом, разрекламированный Фридрихом Энгельсом и развитый Владимиром Лениным, прежде всего следует обратиться к первоисточникам. Наиболее содержательными в этом смысле являются статьи Ленина, посвященные собственно теории Маркса-Энгельса.

«Марксизм, – сообщал Ленин, – система взглядов и учения Маркса. Маркс явился продолжателем и гениальным завершителем трех главных идейных течений XIX века, принадлежащих трем наиболее передовым странам человечества: классической немецкой философии, классической английской политической экономии и французского социализма в связи с французскими революционными учениями вообще».

В качестве философа Маркс выступал с позиций материализма – то есть энергично боролся против религии, теологии и всяческой метафизики. Прежде всего он обрушивался с критикой на идеализм Гегеля, хотя именно из работ этого знатного немецкого философа вырастала новейшее диалектическое учение.

«Для Гегеля, – писал Маркс в фундаментальном „Капитале“, – процесс мышления <…> есть демиург (творец, созидатель) действительного <...> У меня же, наоборот, идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней».

В полном соответствии с материализмом Маркса Энгельс писал в своем сочинении «Людвиг Фейербах»: «Великим основным вопросом всякой, а особенно новейшей философии является вопрос об отношении мышления к бытию, духа к природе <...> что чему предшествует: дух природе или природа духу <...> Философы разделились на два больших лагеря сообразно тому, как отвечали они на этот вопрос. Те, которые утверждали, что дух существовал прежде природы, и которые, следовательно, так или иначе признавали сотворение мира, составили идеалистический лагерь. Те же, которые основным началом считали природу, примкнули к различным школам материализма».

Маркс (а за ним – Энгельс с Лениным) не только решительно отвергал идеализм в восприятии мира, но и те теории, которые считал недостаточно материалистическими – то есть материализм, в котором допускались хотя бы малейшие уклоны в сторону гипотезы о существовании некоего созерцающего мир существа: Бога или духа. При этом (очень важно!) все трое основоположников резко критиковали старый «вульгарный» материализм. Основным недостатком «вульгарного» материализма они считали механистичный подход к действительности, не учитывающий новейших открытий, сделанных в химии и биологии, в физике и астрономии.

Ленин не ленился подчеркивать, что «диалектический материализм» – живое учение, которое находится в непрерывном развитии, всё больше познавая объективную реальность.

«Для диалектической философии, – цитирует он Энгельса, – нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всём и во всём видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед нею, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высшему. Она сама является лишь простым отражением этого процесса в мыслящем мозгу».

Таким образом, вождь мирового пролетариата не считал, что современные ему научные взгляды являются чем-то вечным и абсолютным – они могут изменяться под воздействием открытий, которые будут совершать ученые по мере изучения окружающего объективного мира.

Однако после смерти Ленина его мировоззрение возвели в догму. Иосиф Сталин считается одним из самых верных учеников Ленина, и для него идеи вождя российских коммунистов были «священным писанием». Учение Маркса-Энгельса-Ленина оказалось понятно и близко Сталину, и он, по-видимому, остро реагировал на любые новые теории, само появление которых вело к пересмотру основ ленинского мировоззрения. Живой диалектический материализм Сталин превратил в «мемориальный» материализм, не способный к дальнейшему развитию. С теми, кто не сумел осознать, что ревизия основополагающих взглядов на вселенную и эволюцию более невозможна, расправлялись быстро и жестко. Под карающий меч репрессий попали генетики и кибернетики, астрономы и физики.

Рис.11.1. Советский плакат «Под знаменем Ленина, под водительством Сталина – вперед, к победе коммунизма!»

Конечно же, Сталин не мог контролировать весь процесс отсечения новых революционных идей – однако в научной среде нашлось достаточно апологетов мемориального материализма, которые использовали очевидный запрет властей на реформирование мировоззрения для низвержения более успешных и талантливых коллег.

Прежде всего, сталинская идеология навязала научному сообществу новый образ человека с высшим образованием. Советский ученый или инженер не должен был походить на буржуазного профессора, отличаясь от него в «лучшую сторону». Если приглядеться к этому новому образу, то мы увидим, что само его появление несет отпечаток идеализма, против которого так яростно сражался когда-то Владимир Ленин. Однако мемориальный материализм Сталина был не просто еще одним идеалистическим отклонением в материализме – он был религией, в которую должен был уверовать всякий житель СССР.

Собственно насаждение новой религии было неразрывным образом связано с «культурной революцией» и «великим переломом» 1928—1931 годов, когда происходила не только всеохватная смена кадров в среде интеллигенции (в среде «спецов»), но и полная замена ее культуры.

Для представителей старой интеллигенции культурная революция означала прежде всего, что они постоянно подвергались клевете и травле.

Образ дореволюционного «спеца» составлялся, главным образом, на основании трех обвинений. В первую очередь, царские ученые и инженеры объявлялись чистыми теоретиками, не владеющими практикой, проработавшими всю жизнь в кабинете за столом, производя бесконечные ряды чисел и не способные справиться с конкретной машиной. На основании этого исследовательская работа объявлялась ненужной тратой времени и денег. По мнению сталинистов, царская наука оторвалась от практики и стала самоцелью, лишенной всякой пользы и права на существование. Советские идеологи издевались над научным исследованием и называли его «эмпиризмом», который новый «спец» вынужден преодолевать, чтобы достигнуть «материализма».

Рис.11.2. Карикатура на старорежимного «спеца»

«Инженерный труд» завел на своих страницах рубрику «Наш паноптикум», в которой клеймились царские интеллигенты – такие, как инженер Красильников из Ленинграда, «специализировавшийся до революции на ловле рыбки в мутной водичке тиражей выигрышных билетов <...>. Теперь он морочит публику предсказаниями погоды не только по дням, но и... по часам. В этом ему якобы помогает красавица-луна и, в частности, отвергнутая давно наукой теория лунных приливов в атмосфере». На шарже Красильников был изображен как лысый старик, сидящий за столом своего кабинета и через окно смотрящий на Луну в подзорную трубу.

Рис.11.3. Карикатура на старорежимного «спеца»

Если в лице Красильникова «Инженерный труд» демонстрировал негодного специалиста, похожего на колдуна в халате с черным котом на полу и с совой на столе, то на примере инженера Черняка была показана другая крайность: бюрократ в костюме, с аккуратно сделанным пробором, чертящий на ватмане сотни маленьких бессмысленных рисунков.

«Не удивительно, – злорадствовал „Инженерный труд“, – что рабочие часто обращаются с инженерами как с мешающими им работать учеными, не разбирающимися в практике...»

Второй упрек, дискредитирующий интеллигенцию, состоял в утверждении, что многие из них вообще не являются настоящими учеными или инженерами, а были на самом деле – «самозванцами», «лжеспециалистами», купившими дипломы еще в царские времена за границей или выписавшими сами себе документы о высшем образовании.

«Инженерный труд» сообщал: «Наука шла туго, головы работали медленно, они сидели по 10, 12, 15 и даже 18 лет в институтах и всё равно повторно не сдавали экзамены. Они покупали диплом, который потом защищали».

К ругательствам «самозванец» и «лжеспециалист» были добавлены названия «спецрвач», «спецгастролер» и «инженер-обыватель».

В-третьих, большевики пытались оспаривать всякую компетентность «спецов» в оценке социалистического строительства, обвиняя их в аполитичности и безразличии ко всем общественным событиям. По их мнению, без понимания политики и при отсутствии политического взгляда невозможно правильно оценить масштаб грандиозных революционных преобразований, развернувшихся в стране. Нейтральность являлась не только неверием в строительство социализма, но скрывала «вредительство».

Вся эта массированная клевета была нацелена на то, чтобы осрамить буржуазного «спеца» как реликт прошедшего времени и показать, что его слой лишился преимуществ, что у него отсутствуют необходимые качества для решения задач нового времени. Царский ученый и инженер не понимают новый мир, поскольку не верят в него. А основой социалистического строительства являются не расчеты, а вера!

Советский специалист представлял собой противоположность старому «спецу». Внешне он не должен был отличаться от рабочего. Если ранее униформа выражала кастовость «спецов» и студентов, то советский специалист должен был выглядеть как рабочий: в рабочем костюме, с шапкой и в кирзовых сапогах. Он должен был стать не теоретиком, корпящим над книгами, а мужчиной, решающим проблемы на месте. Канцелярии с паровым отоплением были ему чуждыми – его место на продуваемой стройке, в грязи, под дождем и снегом.

Вот как описывал Федор Гладков нового инженера на Днепрострое:

«На пороге встречали производителя работ. <...> От него пахнет скалами, землей, непрерывным трудом, и кажется, что он не знает, что такое теплая, уютная комната, спокойный сон и отдых. Тогда он руководил грабарскими работами по рытью канала для шлюза, теперь в его ведении – скальные работы. О своей работе он говорит с большим смаком, как обжоры о кушаньях».

Такой инженер относился к стройке не рационально, а чувственно: «Он горячо верит в то, что делает. Он выбрался на гору из недр земли, он был в прошлом подземным рабочим. А поднявшись по ступенькам руководства строительством, он сохранил в себе чувство твердых пород, которые нужно грызть, грызть неустанно, – порода тупо, дико, стихийно сопротивляется и противостоит человеку изо всех каменных сил... Гончаренко говорит о простое машин как о пощечине, он чувствует Магнитку как свою жизнь. Такие как Гончаренко, которые чувствуют Магнитогорск, мыслят Магнитогорском, творят Магнитогорск, раскрывают его смысл всем, всем, всем».

Отношение советского специалиста к труду должно было полностью отличаться от отношения старого интеллигента: первый понимал свою задачу не как восьмичасовую службу, а как ведение войск в бой.

Всё социалистическое строительство выражалось в понятиях войны, в которой специалисты занимали посты полководцев, всегда готовых к сражению, отдающих все силы во имя победы, живущих в экстремальных обстоятельствах, подобных фронтовым.

Начальник Магнитостроя Яков Семенович Гугель описывал Магнитку как «отрезок фронта» и «первый аванпост» социалистического фронта индустриализации, на котором рабочие и инженеры вели «самозакаливающую борьбу».

Начальник Кузнецкстроя Сергей Миронович Франкфурт описывал действия на стройке для защиты моста от ледохода в манере военного репортажа: «Подрывники, инженеры, рабочие, служащие, ежесекундно рискуя жизнью, бросались в атаку на льду. Утром лед отводился. Мост производил впечатление серьезно раненного, но всё же живого организма».

При таких обстоятельствах, в которых привычные категории объявлялись устаревшими, казалось совершенно естественным, что надо работать по-новому и мерить время новыми единицами.

«Инженерный труд» описывал эту фантастическую реальность следующим образом: «Инженер Щит <...> верил опытности сантехпроповских специалистов. Но он знал также и то, что страна требует темпов и темпов, и что каждый день затяжки строительства – удар по всему хозяйству страны <...> Щит сделал единственный возможный для него вывод. Комсомольские ударные бригады под руководством т. Щита и других молодых инженеров быстро пошли в наступление. В итоге кран был смонтирован не в месяц, а ровно в 15 дней без помощи “Союзсантехпропа”».

Больше того, советские инженеры обладали невероятной способностью «уплотнять» время!

«Строители моста уплотнили время. Они втискивали в свои дни неимоверно много дел. То, что обычно требовало недели, у них отнимало сутки. Бетон, изготовляемый в течение месяца, они укладывали лишь 10—12 дней. Пролет № 2 был закончен на 18 суток раньше срока. 3-й и 9-й кессоны были опущены в небывало короткий срок. Дни строительства были, так сказать, днями конденсированной плотности».

Такого темпа можно было достичь лишь при применении новых способов труда. Капиталистическим и устаревшим считалось всё, что приводило к ограничению и замедлению строительства или производства.

Газета «За индустриализацию», орган Народного комиссариата тяжелой промышленности, писала:

«Советская конструкторская мысль лишена всех условностей, традиций и конкурентных пут».

Единственный признанный масштаб работ заключался в цели – как можно быстрее и скорее достроить заводы, чтобы пустить их в эксплуатацию.

«Если бы мы в каждом случае стали бы дожидаться окончательнейших данных геологоразведок <...> то мы, пожалуй, и к строительству Магнитостроя не могли бы еще приступить. Кто желает заменить производственный риск формальными основаниями и бумажным прикрытием, тот не годится для нас...»

Работать по-новому означало – класть бетон при остром морозе, вздувать домну при температуре минус тридцать, перегружать машины сверх предела и строить как можно более крупные предприятия, не учитывая будущую эффективность этих гигантов.

Риск, сопутствующий социалистическому строительству, пропагандировался в художественной литературе и в кинофильмах.

Так, в повести «Время, вперед!» Валентина Катаева инженер Маргулиес демонстрирует, что описание машины является не объективным документом, в котором ограничения работоспособности механизма неопровержимо установлено, а субъективным выражением точки зрения западного производителя. Перегрузкой бетономешалки молодой инженер получает в одной смене 409 замесов вместо 90.

Режиссеры Эрмлер и Юткевич доказывают в кинокартине «Встречный», что каждая экспертная оценка всегда является и политическим высказыванием. Когда инженеры одного из ленинградских заводов планируют остановить станок на ремонт на два месяца, партсекретарь объявляет такое действие умышленным срывом плана: «Есть случаи, когда техника становится политической и опасной. Нельзя сдаваться технике».

На этом фоне происходила полная переоценка работы ученых и инженеров. Для них стало почти невозможным основываться на объективных технических данных, когда речь шла о срыве сроков, о «затягиваний» в строительстве или невыполненных планах.

Наука и техника становились предметами политики, и, по мнению сталинистов, при наличии правильного взгляда на социалистическое строительство и нужной порции энтузиазма всякую проблему можно было решить и каждый, самый невероятный, срок выдержать...

Тезис о «политичности» науки и техники, культивировавшийся в среде советских «спецов», вступал в очевидное противоречие с реальностью. Фанатичного энтузиазма и боевого задора новой пролетарской интеллигенции было явно недостаточно, чтобы изменить законы природы и заставить колеса вертеться там, где они не могут вертеться по определению. Тем не менее сталинисты продолжали утверждать, что доскональное изучение процессов, происходящих в природе, и выработка на основе этих теоретических изысканий практических методик по преобразованию окружающего мира являются ненужной тратой времени и сил. Настоящий коммунист способен без всякой теории путем непосредственного опыта (сейчас сказали бы: «методом тыка») отыскать прямой, а значит, более короткий путь к результату. Понятно, что такой подход был сопряжен с большим количеством ошибок, которые приводили к катастрофам и жертвам на производстве.

Отбросив «устаревшие» по их представлениям правила производства молодые «спецы» действительно верили, что являются основоположниками новой, небывалой технологии. Однако реальный, а не вымышленный советскими идеологами опыт уходил из российского производства вместе с бегством капиталов и специалистов за границу. Молодые ученые и инженеры были предоставлены сами себе. Очень часто они не имели какого-то другого выбора, кроме как ставить эксперименты и ждать результатов. Когда опыт удавался, метод входил в употребление. Когда опыт проходил неудачно, эксперименты продолжались до тех пор, пока не получался удовлетворительный результат.

Например, инженер Чалых в книге мемуаров «Записки советского инженера» описывает ситуацию так: ввиду отсутствия нужной литературы в области обработки углеродов, ему пришлось самому неоднократной серией опытов узнавать свойства углерода:

«Приступив к работе на заводе “Электроуголь”, я вскоре почувствовал потребность в теоретических разработках электроугольной технологии, которая должна иметь теоретическую базу, чтобы отвечать на практические вопросы: в первую очередь, какое сырье наиболее пригодно для производства того или иного изделия, каким образом построить технологический процесс и др. К сожалению, такой базы по технологии электроуглей не оказалось, поэтому я вынужден был использовать единственный способ, который был возможен в наших условиях, – способ проб и ошибок, примененный мной при разработке новой марки прожектных углей».

Метод проб и ошибок является частью работы каждого инженера во всем мире, но степень применения такого подхода в СССР была чрезмерной. Чалых подчеркивает, что он фактически заменял собой целый НИИ, отсутствие которого чувствовал особенно остро.

Инженер Емельянов, также работающий в электродной промышленности, подтверждает распространенность способа проб и ошибок и объясняет, что он и его коллеги знали, что для производства электродов нужны кокс, антрацит и смола, но при этом им не был известен точный состав перечисленных компонентов.

О бесконечных неудачных опытах рассказывает и Логинов – инженер, занимавший в 1930-е годы должность зампредседателя Всесоюзного объединения точной индустрии. Ему и его сотрудникам приходилось постоянно изобретать велосипед – то есть воссоздавать технику, которая уже была в эксплуатации. Однажды он и его сотрудники получили задание от нефтяной промышленности воспроизвести прибор, прежде закупаемый за границей. Несмотря на то, что ВОТИ получал 300 долларов за прибор, который в противном случае заплатили бы иностранному предприятию, ему за целый год не удалось создать продукцию такого же качества. Лишь после выговора на конференции Логинов и его коллеги начали второй ряд опытов и на этот раз соорудили конструкцию, удовлетворившую заказчика.

Но такие неудачи советских «спецов» ни в коем случае не воспринимались как провал. Никто из них не считал подобные задания невыполнимыми – наоборот, они гордились тем, что являются пионерами и основоположниками новых областей знания.

Склонность советских инженеров к бесконечным опытам находила свое отражение в художественной литературе и в кино. В комедии Погодина «Поэма о топоре» рабочий Степан, сваривший кислотоупорную сталь, забыл «рецепт» сварки стали и неутомимо продолжает экспериментировать.

В фильме «Четыре визита Самуэля Вульфа» режиссер Столпер показывает коллектив инженеров, который три года возится с флотационной машиной и только после 120-го опыта сумел ввести машину в строй.

Если основой работы старых специалистов являлись расчеты и чертежи на бумаге, то характерным признаком действий молодых советских инженеров стал способ проб и ошибок на месте. Вследствие такого подхода было забраковано огромное количество сырья, испорчено множество машин и произведена уйма негодных деталей.

Инженер Емельянов рассказывает, что летом 1932 года на Ижевском заводе они получили стопроцентный брак при производстве калиброванной стали. Так как после бесчисленных опытов они всё еще не имели положительного результата, Емельянов попросил немецкого специалиста рассказать о режиме отжига автоматной стали: «Я увидел, как мой собеседник изменился в лице и с каким-то замешательством переспросил меня: “Отжиг автоматной стали? Если вы хотите иметь стопроцентный брак в производстве, тогда отжигайте ее”». Выяснилось, что особенность такого вида стали давно известна и что отжечь ее невозможно, – просто молодые советские инженеры не считали нужным читать дореволюционные учебники.

Чалых пишет о своих опытах: «Эксперименты проводились в производственных условиях, что по сравнению с лабораторными исследованиями требовало повышенного расхода сырья. Пройдя операцию обжига, мои угли обнаруживали явную непригодность – брак. Брака я так много натворил, что это событие не прошло незамеченным. Я получил прозвище “великий бракодел”. Огромная цена была заплачена за положительный результат».

Впрочем, сами молодые «спецы» воспринимали «натворение» брака не как повод для разочарования, а как неизбежный шаг на пути к овладению производством. Брак был для них «временной проблемой», возникшей вследствие первоначальных трудностей социалистического строительства, а вовсе не в результате неверной политической установки на плохо продуманную и радикальную индустриализацию.

Аналогичный подход можно заметить и в отношении к авариям, которые являлись частью повседневной жизни. Так, вследствие поспешной индустриализации многие построенные сооружения оказались ненадежными: оседали фундаменты, рушились мосты, происходили размывы. Начальник Кузнецкстроя Франкфурт описывал смерть инженеров и рабочих, упавших с площадки на вершине силоса в пропасть 45-метровой глубины, наполненную цементной пылью: «Катастрофа, гибель товарищей, похороны – всё это еще больше напомнило о том, что мы – на фронте, что опускать руки нельзя». То есть на войне погибают солдаты, а в социалистическом строительстве – новые «спецы».

Это явление, с одной стороны, вызывало ужас, а с другой – стало неотъемлемой частью сталинской индустриализации. Оценка гибели людей, срывов и других аварий производилась, исходя из приоритетности развития промышленности. Инженер-метростроевец Федорова рассказывает об авариях при строительстве тоннелей как о свидетельствах особенного рвения в борьбе за индустриализацию: «Мы готовились к сбойке. Идущие навстречу проходчики тоже ждали этого радостного момента – встречи под землей. Но не знали тогда ни мастер, ни бригадир, что один из забоев надо было остановить... Вдруг раздается страшный треск, на секунду мелькают силуэты наших соседей, свет гаснет...» На этот раз никто из засыпанных не пострадал, но были случаи, когда один бригадир был убит балкой крепления, другой инженер погиб под земляным обвалом, в возникшем в шахте огне умер третий инженер... Федорова не печалится о погибших. Ее текст выражает только одну мысль: эти жертвы были неизбежной частью созидательных работ.

Такое же впечатление производят и записки инженера Чалых, который, очевидно, считал риск необходимым. При попытке изготовить мундштук для производства тонкостенных угольных трубок электрических печей произошел несчастный случай: «Приступили к первому эксперименту. Подобных мундштуков в практике завода еще не было. Я стоял у выходного отверстия мундштука и рукой проверял, как движется спрессованная трубка. Рядом со мной стоял молодой рабочий Сережа Ерцев, вдруг раздался сильный звук, похожий на выстрел из орудия, меня отбросило в сторону, а Сережа упал возле пресса». Их погрузили на телегу и отправили в больницу, так как на заводе медпункта не было.

Инженер Лаврененко пишет о своих буднях как о непрерывной ликвидации последствий аварий. Рутины и установленного порядка не было – всё время производство работало в условиях чрезвычайного положения.

Власть, однако, собственные просчеты, связанные с плохо продуманным планом индустриализации, перекладывало на плечи тех, кто вынужден был работать в этих нечеловеческих условиях.

Вот что пишет инженер Малиованов о шахтах Донбасса, куда он был послан в 1937 году: «Шахты были очень запущены. Всё строилось на том, чтобы добывать уголь любой ценой <...> Поэтому люди шли на риск, начали подрабатывать целики, которые ближе к стволам <...> Эти стволы имеют защитную зону, где нельзя брать уголь, поскольку движение пород может нарушить крепление ствола. Во многих случаях начали брать этот самый [уголь] <...> стали стволы валиться <...> жертв много было. В общем тяжелая была ситуация, начали людей сажать, 37-й год же. Все считали, что это было вредительство, но это было не вредительство, а вынужденный риск, который подчас сходил благополучно, а подчас приводил к авариям».

Рис.11.4. Комсомольцы на строительстве шахт Донбасса

Несмотря на то, что Малиованов понимал, как вреден вынужденный риск и как несправедливо и жестоко его коллеги должны были отвечать за неизбежные просчеты, он не ругает систему, а гордится тем, что справился со сложной ситуацией.

Как советские «спецы» перерабатывали такой «опыт» и находили ему объяснение, позволяющее и дальше верить в правильность действий советской власти, можно показать на примере инженера Поздняка.

По поручению Гипроцветмета он приехал в 1932 году на стройку медного комбината на озере Балхаш. По прибытии установил, что площадка еще пуста, работы стоят, а солнце палит так жарко, что в середине дня нельзя работать. Но самым неприятным фактом оказалось то, что прежде чем начать строительство завода, забыли построить водоподготовительную станцию. Рабочие, приехавшие десятками тысяч на стройку, пили воду, оказавшуюся «чистым ядом», прямо из озера, заболевали и погибали: «Каждое утро специальная команда объезжала всю площадку и собирала всех больных и погибших». И всё-таки Поздняк не посмел обвинить правительство за такое явление, а внушил самому себе, что эти жертвы неизбежны при социалистическом строительстве: «В дороге снова и снова продумывал страшные впечатления о Прибалхашстрое, о суровой созидательной работе по освоению жаркой пустыни. Вот какой ценой приходится расплачиваться за освоение пустыни. Но нет таких крепостей...»

Рис.11.5. Бригада М.Е.Путилина объявляет социалистическое соревнование

Случай инженера Поздняка показывает, как было устроено мировоззрение новых интеллигентов сталинского типа, веривших в социалистическое строительство и не способных переработать свои личные впечатления о происходящем в логически завершенное (а потому – негативное!) представление о новом государстве. Возникающий когнитивный диссонанс они устраняли через лозунг «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики».

С точки зрения социалистического строительства, все жертвы, страдания и лишения были оправданы. Вера в правоту советской власти, бросившей вызов законам материального мира, была сильнее личных впечатлений, которые, следовательно, были поставлены под сомнение, вытеснены и забыты.

Новая религия сталинизма опровергала и отвергала опыт дореволюционных ученых и инженеров, утверждая совершенно фантастическую (и во многом – идеалистическую) картину мира. Противостоять ей было практически невозможно: царские «спецы», которые могли бы выступить с критикой реформы научного мировоззрения, уехали за границу, либо были репрессированы в период сталинского террора.

Рис.11.6. Советский плакат «И засуху победим!»

Атака сталинистов на «старорежимных» ученых не ограничивалась, разумеется, техническими дисциплинами – пересмотру предполагалось подвергнуть и фундаментальную науку, которая по идее не имеет никакого отношения к политической и экономической конъюнктуре.

Вот скажите мне, какое отношение к становлению народного хозяйства может иметь наблюдение солнечного затмения? Оказывается, самое прямое. И больше того, за неправильно проведенное наблюдение солнечного затмения легко можно было отправиться в исправительно-трудовой лагерь.

Первые репрессии против фундаментальных наук начались еще при Ленине, когда некоторые крупнейшие ученые были подвергнуты высылке за границу. Однако далеко не всем так повезло.

Еще в 1909 году известный революционер-народоволец и ученый Николай Александрович Морозов, прославившийся тем, что был знаком с Карлом Марксом и сделал перевод на русский язык «Манифеста коммунистической партии», организовал Русское общество любителей мироведения (РОЛМ), призванное объединить всех российских любителей астрономии. Филиалы РОЛМ возникли во многих городах России. С 1912 года общество издавало свой печатный орган – журнал «Мироведение». Его редактором до 1930 года был метеоролог и астроном, известный историк науки Даниил Осипович Святский – исследователь русского космизма и автор капитального труда «Астрономические явления в русских летописях».

Первые двенадцать лет после революции общество работало нормально, не встречая препятствий со стороны властей. Регулярно проводились общие и секционные собрания, организовывались научные экспедиции, издавались труды. В обществе нашли поддержку своим начинаниям многие молодые ученые и инженеры. Так, одним из активнейших членов общества был конструктор Валентин Глушко, создатель двигателей для советских тяжелых ракет.

РОЛМ попало под каток репрессий во многом случайно. Ученый секретарь РОЛМ Казицын имел привычку вести дневник, в котором он аккуратно записывал, кто и о чем говорил на встречах членов общества. Далеко не всё в действиях советских властей нравилось членам РОЛМ, и многие откровенно высказывали свое недовольство. К несчастью, дневник Казицына попал в руки сотрудников ОГПУ.

Весной 1930 года был арестован Святский. Журнал «Мироведение» перевели из Ленинграда в Москву, а его ответственным редактором был утвержден астроном Вартан Тигранович Тер-Оганезов (подлинный «могильщик» советской астрономии, сделавший себе карьеру на устранении коллег). Административным решением Ленгубисполкома в декабре 1930 года РОЛМ было закрыто.

Казицын в своих письмах, полных тревоги, извещал о ходе событий председателя РОЛМ, 76-летнего Николая Морозова, проживавшего в усадьбе Борок Ярославской области, – но Морозов уже ничем не мог помочь.

«Чистку» общества Тер-Оганезов объяснял не только политическими мотивами, но необходимостью борьбы с религиозностью отдельных ученых. Так, в № 2 «Мироведения» за 1930 год, подготовленном к печати еще Святским, но вышедшем в свет без его фамилии, была опубликована первая часть статьи Нины Михайловны Штауде «Атмосфера Земли», а вторая часть этой статьи так и увидела свет. На недоуменные вопросы читателей Тер-Оганезов ответил редакционной заметкой под названием «Об астрономическом зубре». Выяснилось, что Штауде, человек глубоко религиозный, прислала в «Мироведение» просьбу не печатать ее статей и заметок, имевшихся в редакционном портфеле, поскольку одной из задач, провозглашенных обновленной редколлегией, была активная антирелигиозная пропаганда. Удовлетворив ее просьбу, редакция заявила: «Гр. Штауде, не будучи в рядах безбожников, будучи религиозной, ставит дикое для наших условий требование, чтобы те учреждения, в которых она работает, тоже не были в рядах учреждений, ставящих перед собой антирелигиозные цели. Где же, в каких учреждениях работает Штауде?»

Но Штауде к тому времени (середина 1931 года) уже давно не работала – она была под арестом.

Кстати, в то же время был арестован и другой религиозный астроном из числа членов РОЛМ – член-корреспондент АН СССР Гавриил Адрианович Тихов, всемирно известный ученый и основоположник теоретической астробиологии. К счастью, он пробыл под арестом только два месяца.

Несколько месяцев просидел в тюрьме Всеволод Васильевич Шаронов – известный астроном, исследователь планет. В конце 1930 года были арестованы Казицын и Муратов, заместитель председателя РОЛМ.

Святского и Казицына после длительного содержания в тюрьме судили и послали на строительство Беломорско-Балтийского канала. Святскому повезло: сначала его освободили от общих работ и назначили метеорологом, а потом освободили досрочно в 1932 году. Но три года спустя о нем вспомнили и в феврале 1935 года вместе с женой в административном порядке выслали в Алма-Ату.

Загадочна судьба Владимира Алексеевича Казицына. Отбыв недолгий в те годы срок, он получил распоряжение выехать на жительство в Саратов. Оттуда он написал письмо Морозову и пропал без вести...

Понятно, что события, происходившие в 1930 году в Ленинграде, не могли не затронуть и Москву. «Чистке» подвергся основанный в 1923 году Государственный астрофизический институт (ГАФИ). И провел ее не кто иной, как уже упоминавшийся Тер-Оганезов, назначенный заместителем директора института (директором был Василий Григорьевич Фесенков, автор оригинальной космогонической теории).

Вот как рассказывал об этом сам Тер-Оганезов на заседании партийно-комсомольской группы Московского отделения Всесоюзного астрономо-геодезического общества 9 апреля 1938 года: «Десять лет тому назад партия и Советская власть послали меня привести Астрофизический институт в “христианский вид”. Я попал туда как в стан врагов. Единственным, на кого я мог положиться, был Ю.В.Филиппов, но основное я провел один. В этом институте получали зарплату В.В.Стратонов, высланный в 1922 г., и В.А.Костицын (невозвращенец). Руководители института (В.Г.Фесенков и другие) затаили против меня злобу с тех пор. Я горд, что они меня клюют. Я считаю, что я правильно выполнил свою работу...»

Результатом этой «работы» было распоряжение по сектору науки Наркомата просвещения от 25 сентября 1930 года об освобождении члена-корреспондента АН СССР Фесенкова от обязанностей директора института. Костицына исключили из состава редколлегии «Астрономического журнала», а на его место был введен... Тер-Оганезов. Исполняющим обязанности директора ГАФИ назначили профессора Орлов. А через 9 месяцев ГАФИ был объединен с Астрономической обсерваторией МГУ и Астрономо-геодезическим институтом в Государственный астрономический институт имени Штернберга (ГАИШ).

В то же время московские астрономы подверглись репрессиям. Был арестован астрофизик Воронцов-Вельяминов. Похлебал тюремной баланды астроном, редактор и библиограф Шорыгин. Но всё это было только прелюдией к большой трагедии 1936—1937 годов...

После убийства Сергея Кирова 1 декабря 1934 года в Ленинграде прошла волна репрессий. Были сосланы все, кто ранее сидел (в их числе Святский и Штауде). «Чистке» подверглись, главным образом, старые партийные кадры, военные, чекисты, хозяйственники, но брали и инженеров, и ученых.

Одним из первых был арестован директор Астрономического института АН СССР (и его организатор) член-корреспондент АН СССР Борис Васильевич Нумеров —крупнейший специалист в области астрометрии, небесной механики и гравиметрии. Его расстреляют в сентябре 1941 года.

Буквально через несколько дней после ареста Нумерова, 7 ноября 1936 года, были арестованы ведущие астрономы обсерватории в Пулково: заведующий сектором астрофизики Балановский, известные астрометристы Комендантов и Яшнов. Спустя месяц, 4 декабря 1936 года, за ними последовали молодые астрофизики Еропкин и Козырев, а также заместитель директора обсерватории Днепровский. В феврале 1937 года был арестован ученый секретарь обсерватории Мусселиус, в мае – талантливый астрофизик Перепелкин.

24 мая 1937 года выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР в закрытом заседании приговорила Нумерова, Днепровского, Балановского, Комендантова, Яшнова, Еропкина, Козырева и Мусселиуса к 10 годам тюремного заключения. Несколько позже спецколлегией Ленинградского областного суда, также в закрытом заседании, был осужден на 5 лет тюрьмы и Перепелкин. Но фактически отбыл назначенный ему срок и вышел в 1946 году на свободу только один из них – Козырев.

Директор Пулковской обсерватории Борис Петрович Герасимович чувствовал, что тучи сгущаются и над его головой. Сохранилось его письмо к Морозову от 21 июня 1937 года, в котором он вежливо просит отложить встречу и обсуждение интересовавших Морозова научных вопросов до осени. Возможно, он надеялся, что если до осени его не тронут, значит решили оставить в покое. Этой надежде не суждено было сбыться: ровно через десять дней после письма к Морозову, 30 июня 1937 года, Герасимович был арестован и 30 ноября того же года расстрелян.

Позже всех, в конце 1937 года, был арестован (в числе большой группы физиков из Ленинградского университета) Матвей Петрович Бронштейн. В феврале 1938 года он был расстрелян.

По какой же причине погубили пулковских астрономов? В статье в журнале «Мироведение» № 6 за 1937 года под характерным названием «За искоренение до конца вредительства на астрономическом фронте», написанной Тер-Оганезовым, в вину Герасимовичу вменялось невыполнение обязательств по международным проектам и «вредительство» в деле подготовки к наблюдениям полного солнечного затмения 19 июня 1936 года. Еще одно обвинение состояло в том, что медленно продвигается поиск места для строительства большой южной обсерватории, а несколько обследованных мест были признаны непригодными – якобы «вредитель» Герасимович намеренно посылал группы наблюдателей в заведомо непригодные места.

Примечательно, что состоявшийся в марте 1937 года пленум Астрономического совета АН СССР поручил дальнейшее руководство работами по выбору места для южной обсерватории Тер-Оганезову, что однако нисколько не продвинуло эти работы, да и не могло продвинуть, ведь Тер-Оганезов был абсолютно некомпетентен в вопросах астроклимата (который и определяет, в основном, пригодность того или другого места для размещения там астрономической обсерватории)...

Столь страшные последствия для астрономов за мифический срыв наблюдений солнечного затмения только из сегодняшнего дня кажутся непропорциональными содеянному. Вновь сработала риторика сталинской эпохи: неторопливый научный процесс был приравнен к действиям на фронте, а все те, кто не понимал этого, считались «врагами» – предателями, готовыми всадить нож в спину революционного пролетариата.

Скрытый идеализм сталинского мемориального материализма проявлялся и в том, что простое познание мира было превращено в элемент непримиримой борьбы, в рамках которой нет места компромиссам. В этих условиях даже наблюдение рядового солнечного затмения превращалось в некий всемирно значимый ритуал, от которого напрямую зависит исход борьбы между марксизмом и враждебными ему идеологиями.

«Все мы, советские астрономы, – писал Тер-Оганезов в статье „За искоренение до конца вредительства на астрономическом фронте“, – должны <…> извлечь соответствующий урок. Здесь мы имеем новое доказательство того, что враг старается проникнуть во все поры советского организма, что он прикидывается нашим “другом”, иногда для притупления нашей бдительности позволяет себе сделать “полезное дело”, для того, чтобы в нужное время и в нужный момент нанести возможно тяжелый удар стране социализма <...>

Мы уверены, что советские астрономы, теснее сплотив свои ряды, вместе со всеми научными работниками Советского Союза, вместе со всеми трудящимися нашей страны, добьются новых успехов на фронте социалистического строительства, под руководством испытанной коммунистической партии и тов. Сталина».

С точки зрения той фантастической реальности, в которую погружался Советский Союз при Иосифе Сталине, астроном Тер-Оганезов был совершенно прав. Советская фундаментальная наука должна была стать частью марксизма, невзирая даже на то, что чем дальше, тем больше марксистско-ленинская теория отдалялась от происходивших в мире процессов...

Впрочем, наибольшее искажение картины мира, граничащее уже с переходом в чисто оккультное учение, мемориальный материализм допустил в столкновении с новой релятивистской физикой, которая пришла на смену физике классической.

Собственно, против знаменитых преобразований Лоренца, описывающих изменения свойств объекта при больших скоростях движения, и формулы Эйнштейна, связывающих массу с энергией, сталинисты ничего не имели. Наоборот, в статьях и книгах, популяризирующих космонавтику, в научно-фантастических романах советских писателей можно было с гарантией встретить довольно живые рассказы и о первом, и о втором. Советские материалисты ополчились на новую космогонию, которая вырастала из релятивистской физики.

Тут нужно вспомнить, что произошло в середине 1920-х годов. В это время немецкий физик Альберт Эйнштейн разрабатывал космологическую теорию в попытке отыскать универсальную формулу, связывающую все известные нам физические взаимодействия и через это позволяющие понять их природу. В ту далекую эпоху физики (а вместе с ними и материалисты) полагали, что Вселенная вечна и бесконечна. И казалось, нет никаких причин сомневаться в истинности этого представления. Однако Эйнштейн, размышляя о природе гравитации, сразу обратил внимание, что звезды в вечной и бесконечной Вселенной под действием гравитации и благодаря неравномерности распределения должны были бы давным-давно собраться в одну кучу. Всегда имеются звездные сгущения, которые неминуемо послужат концентраторами гравитации и вызовут сначала слабое, а потом всё более нарастающее движение других звезд в сторону этих скоплений. Получается, что стационарная Вселенная попросту неустойчива. А поскольку при этом она вечна, то вечность назад уже должна была съежиться в точку.

Эйнштейн предположил, что наряду с силами всемирного тяготения действуют силы отталкивания. Чтобы придать вечной и бесконечной Вселенной равновесие, Эйнштейн ввел в свои уравнения новый член – космологическую постоянную «лямбда», которая обеспечивала «расталкивание» звезд.

Но «лямбда» выглядела слишком надуманной, поскольку в повседневности мы постоянно сталкиваемся с проявлениями сил тяготения, а вот силы всемирного отталкивания не наблюдаются. Физики продолжали искать объяснение устойчивости Вселенной и в конце концов нашли. В 1923 году ленинградский профессор Александр Александрович Фридман нашел нестационарное решение уравнений Эйнштейна. Он показал, что если Вселенная расширяется, то это расширение с успехом может заменить придуманную Эйнштейном «лямбду расталкивания». Звездные скопления не сваливаются друг на друга под действием гравитации, потому что галактики просто активно разлетаются друг от друга, словно вылетели из одного центра после некоего мощного первотолчка.

Позже гениальная догадка Фридмана была подтверждена астрономическими наблюдениями. В начале 1930-х годов американский астроном Эдвин Хаббл проанализировал накопленные данные и пришел к выводу, что разбегание галактик действительно существует.

С этого момента начала формироваться совершенно новая космология, согласно которой Вселенная появилась 13,7 миллиардов лет тому назад из сверхплотной и сверхгорячей точки (сингулярности) в результате Большого Взрыва. Ныне только совсем уж безграмотный человек не согласен с этим фактом, но именно в 1930-е годы теория Фридмана вызвала яростное сопротивление сталинских материалистов, что в конечном итоге вылилось в репрессии по отношению к физикам.

По-другому и получиться не могло. Дело в том, что основной догмой марксистского материализма, исключающего гипотезу Бога, было именно вечное существование Вселенной.

«Марксизм ни на минуту не допускает мысли, – писал Фридрих Энгельс, – будто мир, пространство может быть замкнутым, имеющим конец».

Владимир Ленин и Иосиф Сталин безусловно принимали эту точку зрения. И должны были вступить с физиками в непримиримую борьбу. Ведь несмотря на то, что теория Большого Взрыва в гипотезе Бога также не нуждается, она ее допускает. И это очень тонко почувствовали прогрессивные священнослужители, воспринявшие весть о Большом Взрыве как еще одно доказательство бытия Божьего.

Таким образом, расхождение было не частным, а принципиальным. Ленин не дожил до схватки с «релятивистами» (то есть теми из физиков, кто разделял новый взгляд на происхождение и состояние Вселенной) – зато до нее дожил верный ученик и продолжатель дела революции Иосиф Сталин. Благодаря его усилиям, марксизм превратился в примитивное вероучение, отторгавшее любые новейшие открытия в познании мира.

Первыми это заметили и почувствовали сами ученые. Знаменитый физик-невозвращенец Георгий Антонович Гамов писал в автобиографии: «Я узнал, что <...> произошли большие изменения в отношении советского правительства к науке и ученым <...> Наука была подчинена официальной государственной философии диалектического материализма».

Разумеется, не сам Сталин или члены его правительства инспирировали кампанию против «релятивистов» – просто здание советского государства было так устроено, что всегда находились люди, которые умели использовать идеологическую конъюнктуру для достижения личных, часто очень меркантильных, целей. А поскольку государственный аппарат взирал на происходящее одобрительно и оказывал по мере надобности поддержку одной из сторон, противостояние мнений выходило за рамки научной дискуссии – начинали вполне реально страдать люди, вся вина которых заключалась только в том, что они не могли или не захотели согласиться с доктринами, проповедуемыми сталинизмом.

Первая атака на «релятивистов» началась в 1934 году, когда в журнале «Мироведение» были опубликованы две необычайно резкие статьи.

Первая из них – «О “расширяющейся” вселенной» принадлежала перу известного советского астронома, специалиста в области динамики звездных систем, профессора Огородникова, работавшего до 1934 года в Государственном Астрофизическом институте (Москва), а в 1934—1938 годах – в Пулковской обсерватории.

Вкратце изложив общие положения теории относительности и вытекающие из нее соображения о расширяющейся Вселенной, Огородников обрушивается на релятивистов:

«По существу это то место, где кончается наука. Мы видим, что математика и теория Эйнштейна позволяют составить некоторые уравнения <...> Однако нужно еще доказать, что эти уравнения соответствуют реальным соотношениям в природе <...> Критерием их верности должна бы быть проверка путем наблюдения. Но она как раз не только не сделана, но при настоящем уровне наблюдательной астрономии прямо невозможна».

Критический пафос автора нарастает. Упоминая гипотезу Большого Взрыва (а тогда это была всего лишь гипотеза!), он добавлял уже от себя: «...из которого каким-то неизвестным нам способом, не подчиняющимся никаким естественным законам, образовалось всё то чудесное многообразие природы, которое мы наблюдаем сейчас, включая органическую жизнь, человека и т. д. После того как предположили существование этого атома, осталось лишь окрестить этот атом, дать ему несколько чудодейственных свойств,– и у вас готовое построение для самой церковной, религиозной теории».

Сразу вслед за Огородниковым была напечатана статья профессора Тер-Оганезова – ведущего астронома и главного редактора «Мироведения» – с резким разносом предыдущего автора за его «мягкотелость».

По словам Тер-Оганезова, «К.Ф.Огородникову еще кое в чем из своего мировоззрения, и далеко не в малом, необходимо будет произвести переоценку», так как он в «существенных вопросах стоит не на позициях диалектического материализма, <...> он сам колеблется, он сам не чувствует под собою прочной почвы. Даже больше – он не в состоянии до конца отмежеваться от тех теорий, против выводов которых он сам ожесточенно нападает».

Тер-Оганезов поставил вопрос ребром: как должен поступить материалист-диалектик при анализе новых космологических концепций?

«Прежде всего он должен был бы показать полную неприемлемость основного исходного положения этих теорий – положения о конечности вселенной, о конечности пространства. Само собой понятно для всякого материалиста-диалектика, что, как бы ни была внешне изящна и убедительна космология, она не может быть правильной, если исходить из допущения о конечности вселенной».

В этом контексте в статье обстоятельно цитировались высказывания Энгельса о бесконечности пространства и времени (в смысле их неограниченной протяженности), которые и были противопоставлены положениям теории расширяющейся Вселенной.

Выводы из статьи Тер-Оганезова просты: марксистско-ленинская философия неразрывно связана с определенной научной картиной мира, основанной на космологии Ньютона; любая попытка пересмотра этой картины представляет собой «протаскивание» идеализма.

Следующим шагом в раздувании кампании против релятивистской космологии стала книга «Большая Вселенная», изданная в научно-популярной серии АН СССР. Она была написана Эйгенсоном – известным пулковским астрономом, специально занимавшимся проблемами внегалактических исследований.

«Буржуазия в эпоху своего исторического подъема, – писал Эйгенсон, критикуя теорию расширяющейся Вселенной, – не видела и не мыслила пределов и границ своего господства: реального на планете и теоретического – в Мире. <...> сейчас положение дел совершенно противоположное: в буржуазной науке господствующее положение занимает теория ограниченной, замкнутой Вселенной <...> Одряхление класса приводит и уже привело и к одряхлению его классовой науки».

Интересно, что в книге была впервые предпринята попытка совместить несовместимое: автор признает общую теорию относительности, но доказывает, что конечность Вселенной из нее не вытекает, а является одним из продуктов «физического идеализма».

В одной из поздних статей Эйгенсон разъяснил свой метод:

«Советская научная критика еще в 1930—1940 гг. полностью разоблачила злостную буржуазную легенду о том, что реакционно-идеалистическая космология конечного мира, будто бы, неизбежно и непосредственно “вытекает” из теории относительности. Эта легенда весьма выгодна империалистическим идеологам. В самом деле. Они рассуждают следующим образом: раз конечная космология “следует” из теории относительности, то, так как последняя соответствует фактам, значит верна и первая, а с нею и все обычно делаемые из нее на Западе реакционно-идеалистические выводы».

В период с 1937 по 1940 год борьбу с релятивистами вел журнал «Под знаменем марксизма». Осуждение теории расширяющейся Вселенной приобрело на его страницах поистине зловещий оттенок: любые положительные высказывания об этой теории связывались с расцветом «поповско-фашистских реакционных сил в науке», а в СССР – с деятельностью «разоблаченных органами НКВД врагов народа».

Наиболее неприглядную роль среди публикаций этого журнала сыграла, несомненно, статья «На фронте космологии», написанная журналистом и популяризатором науки Владимиром Львовым. Опять фронтовая лексика! Будто бы ни физика, ни космология не могут обойтись без свиста пуль и снарядов! Итак, прибыв в качестве комиссара на «советский космологический фронт», Львов немедленно приступил к розыску и разоблачению происков «враждебных материализму групп». Среди упомянутых в статье выдающихся советских ученых – Герасимович, «матерый вредитель, пробравшийся одно время к руководству старейшей русской обсерватории в Пулкове»; Ландау, «вредная стряпня которого не получала должного отпора со стороны физиков»; Амбарцумян, который, выдвинув короткую шкалу звездной эволюции, в значительной степени устранявшую противоречия возрастов звезд и Вселенной, «нейтрализует» выводы, подсекающие в корне «поповское учение о расширяющейся Вселенной».

Разоблачение «поповской сущности» теории расширяющейся Вселенной не ограничивалось разоблачительными записками Львова. Вскоре появились многочисленные статьи других авторов, содержавшие набор стандартных обвинений. Например, в статье Шафиркина мы читаем: «Можно сказать, что современная космология, космическая физика, так же как и земная физика, лежит в родах. Кроме жизнеспособного существа, богатейшего фактического материала, она дает мертвые отбросы в виде реакционных идеалистических выводов и скороспелых, глубоко реакционных новейших идеалистических теорий».

Если до войны вопрос о расширяющейся Вселенной был еще дискуссионным (хотя, например, для «врага народа» Ландау дискуссия обернулась тюрьмой) и многие физики вполне искренне выступали против этой теории, считая ее надуманной, то после войны релятивизм получил столь много подтверждений со стороны практики, что новая схватка между материалистами и физиками стала неизбежной.

По инициативе Центрального совета Всесоюзного астрономо-геодезического общества (ВАГО) в 1948 году отделениями ВАГО было проведено пять теоретических конференций, посвященных идеологическим вопросам.

На конференциях вновь выступали Огородников и Эйгенсон. Основной темой, как и перед войной, стала борьба материализма с идеализмом в космологии. Тон докладов имел наступательный характер. И снова с обличениями конкретных лиц выступил Львов:

«В четвертом томе курса “Теоретической физики” академика Л.Д.Ландау, и проф. Е.М.Лифшица, наряду с изложением бесспорных физических закономерностей, рассматривается однородное изотропное “пространство”, представляющее собой заведомое искажение объективно-реального астрономического мира. В книге Ландау и Лифшица мы не встретим таких терминов, как “творение” или “расширение мира”, однако основы релятивистской космологии <...> даются без всяких критических оговорок...»

Обвинения подхватил астроном Крат:

«Идеологические ошибки, допущенные в IV части книги Л.Д.Ландау и Е.М.Лифшица, говорят о том, что некоторая часть наших ученых овладела марксизмом недостаточно глубоко и не умеет применять методы диалектического материализма на практике».

Однако советские физики уже были другими – они создали для СССР атомную бомбу, разрабатывали термоядерную и почувствовали свою силу. Власть нуждалась в них, демонстрируя свою зависимость тем, что награждала ученых орденами и премиями, присваивала им звания и осыпала благами, которых не было у подавляющего большинства граждан. Потому материалисты-сталинисты порой попадали впросак.

В этой связи можно вспомнить дискуссию, которая разгорелась между физиком Владимиром Фоком, с середины тридцатых отстаивавшим релятивизм, и философом Александром Максимовым, боровшимся с «махистами» среди соотечественников-естествоиспытателей. Публикация летом 1952 года в ведомственной газете «Красный флот» очередной воинствующей статьи Максимова «Против реакционного эйнштейнианства в физике» явилась удобным случаем для группы академических физиков перейти в контрнаступление с целью защиты теории относительности, и первым среди них был Фок.

Но даже академических званий и принадлежности к «атомному проекту» было недостаточно, чтобы переломить тенденцию и добиться внушительной публикации, разоблачавшей невежество сталинских идеологов. Пришлось к этому делу подключить Лаврентия Берия, который выступал тогда в качестве покровителя физиков. В письме к нему физики сообщали:

«Важнейшими задачами советских философов в области физики является материалистическое обобщение громадного круга новых фактов, понятий и идей, накопленных современной физикой, и борьба против идеалистического извращения достижений физической науки.

Вместо этого некоторые из наших философов, не утруждая себя изучением элементарных основ физики и сохраняя в этой области полное невежество, сочли своей главной задачей философское “опровержение” важнейших завоеваний современной физики. Основной атаке со стороны этой группы философов подвергается теория относительности и квантовая теория, лежащие в основе всей современной физики и представляющие собой теоретическую базу электронной и атомной техники.

Непосредственным поводом нашего обращения к Вам послужил возмутивший нас факт опубликования в газете “Красный флот” от 13 июня 1952 г. невежественной и антинаучной статьи члена-корреспондента АН СССР Максимова А.А. под названием “Против реакционного Эйнштейнианства в физике”.

В этой статье Максимов заявляет, что “теория относительности несомненно пропагандирует антинаучные воззрения по коренным вопросам современной физики”. Основные положения теории относительности Максимов объявляет нелепостью и стремится их высмеять.

Это говорится о теории, которая сыграла революционную роль в развитии физики, выяснив новые физические свойства пространства и времени и установив законы движения быстрых частиц. Эта теория, глубоко материалистическая по своей сущности, подтверждается с замечательной точностью огромным количеством экспериментальных фактов. Одним из ее наиболее убедительных подтверждений является самый факт существования действующих ускорителей заряженных частиц, устройство которых целиком основано на законах теории относительности.

Несомненно также, что важнейшие проблемы, стоящие перед советской физикой, – проблемы элементарных частиц и ядерных сил не могут быть разрешены без использования теории относительности.

Теория относительности представляет собой последовательную и стройную систему неразрывно связанных между собой физических идей, глубокое понимание которых необходимо для ее плодотворного применения. Этого совершенно не понимает Максимов и некоторые другие философы, пытающиеся сохранить отдельные частные результаты теории, отрицая при этом ее основное физическое содержание...»

В качестве ответа на нападки идеологов физики просили Берия поспособствовать публикации статьи Фока под более чем выразительным названием «Против невежественной критики современных физических теорий». Эта статья после рассмотрения вопроса в ЦК КПСС была опубликована в журнале «Вопросы философии» в самом начале 1953 года.

Когда в начале пятидесятых Альберт Эйнштейн узнал о том, какому осуждению подвергается его теория в Советском Союзе, он не удержался от ехидной реплики, написав маленький рассказ:

«Когда Всемогущий Бог устанавливал Свои вечные законы Природы, Его мучило сомнение, которое Он не смог преодолеть даже впоследствии. Какое затруднительное положение возникнет, если впоследствии Высокие Авторитеты диалектического материализма объявят некоторые, а то и все Его законы противозаконными?

Уже потом, когда Он перешел к созданию Пророков и Мудрецов диалектического материализма, в чем-то сходное сомнение закралось в Его душу. Однако вскоре Он вновь обрел Свое спокойствие, поскольку можно быть уверенным в том, что эти Пророки и Мудрецы никогда не придут к заключению о противоречии положений материализма Разуму и Истине...»