Первый декабрист

Любовь к правде — вот все мои титла и права.
(А. Н. Муравьев)

В 1911 году отмечалось 50-летие крестьянской реформы. Либеральная общественность рассыпалась в славословиях по поводу пресловутого «освобождения». А писатель-народник Владимир Галактионович Короленко выступил в журнале «Русское богатство» с очерком «Легенда о царе и декабристе». Это было романтическое повествование о… военном губернаторе Нижнего Новгорода Александре Николаевиче Муравьеве. Короленко рассказывал о бывшем декабристе, который на рубеже 50–60-х годов прошлого столетия, облеченный правительственным саном, пытался сделать все возможное для защиты прав и свободы народа. Отдав себя претворению в жизнь юношеской «мечты» о полной свободе крестьян и убедившись, что это неосуществимо, старый мятежник понял, что «его роль кончена», и «подал в отставку»[34]…

Через три года после ограбления крепостниками крестьян, закрепленного «Положением 19 февраля», Муравьев умер. Эта коллизия несколько напоминала последнюю страницу жизни другого Александра Николаевича — Радищева, сочинявшего после возвращения из Илимского острога проекты государственных преобразований, отрезвленного высочайшим внушением и покончившего с собой.

Короленко захватил сюжет очерка. В феврале 1911 года он сообщал дочерям из Полтавы: «Сегодня, наконец, я закончил свою срочную статью… Вышло не так, как я себе представлял, садясь за работу, но фигура интересная. Почувствуете ли Вы то, что я хотел передать: мечта юности, которую человек осуществляет стариком. Формы для вас непривычные: юношей — член общества или точнее „Союза благоденствия“, потом городничий, наконец, губернатор, остающийся в душе членом „Союза благоденствия“. Между прочим, родной брат виленского вешателя»[35].

За 73 года до выхода этого очерка, еще при жизни декабриста, сделал того же Муравьева своим литературным героем Виссарион Григорьевич Белинский. Это было в 1838 году. Белинский передал в цензурный комитет пьесу «Пятидесятилетний дядюшка». Один из персонажей драматического произведения — некто Петр Андреевич Думский — декабрист, возвратившийся из сибирской ссылки и сохранивший верность идеалам юности. Его прообразом был Александр Муравьев. Пьесу запретили.

Первой в истории русской литературы попыткой создать образ героя-декабриста Белинский был обязан своему тогдашнему другу Михаилу Александровичу Бакунину, позднее известному анархисту.

Бакунин познакомился со ссыльным родственником Муравьевым, когда тот из Таврической губернии перебирался на службу в Архангельск и при этом лишен был права заехать за соответствующими документами в Петербург — навязчивые страхи и после 14 декабря долгие годы терзали Николая I.

«Я подружился с Александром Николаевичем Муравьевым в настоящем и полном смысле этого слова, — заверял Бакунин, — мы с ним сошлись в том, что составляет сущность наших двух жизней; разница лет исчезла перед вечной юностью духа… Он редкий, замечательный и высокий человек»[36].

Муравьев казался Бакунину особенно симпатичным еще и потому, что пылкому молодому человеку очень нравилась дочь декабриста — Софья Александровна. «Мне кажется, что я люблю»[37],— писал он в той же весточке к сестрам.

Увлечение личностью декабриста Бакунин передал и Белинскому. Но это не все. Образ человека, создавшего первую тайную организацию — Союз Спасения, покорил и норвежского ученого — физика Ханштевена. В описании его путешествия в Россию русскому революционеру было посвящено немало проникновенных строк. Книга Ханштевена появилась впервые в Швеции, а в 1854 году часть ее, касающаяся пребывания ученого в Иркутске, встреч со ссыльнопоселенцем и его женой — Муравьевой (урожденной княгиней Шаховской), последовавшей за «государственным преступником», была напечатана в популярной немецкой газете Allgemeine Zeitung[38].

Автор записок о Сибири рассказывал биографию, полную военных подвигов в Отечественной войне 1812 года, рассказывал о человеке, который страстно любил родину и сочувствовал угнетенному крестьянству. «Он участвовал в 30 больших и маленьких битвах в войне против Наполеона… получил наградное оружие с золотой надписью „за храбрость“ и множество орденов. Но особое значение придавал он только Кульмскому кресту, который обрел в кровавой битве 30 августа 1813 г., где захватил в плен отряд с 10 тыс. человек. В 1815 г. он был при взятии Парижа… Он охотно воспринял при своем несколько приподнятом образе мыслей и мечтательном характере идею конституционного правления, которая, как он верил, способна сделать счастливым его Отечество. Покоренный этой идеей, он вернулся в Санкт-Петербург и создал Союз»[39]. Это было в 1816 году.

А в 1825 году «приехал фельдъегерь в 7 часов утра из Санкт-Петербурга, взял его в свою кибитку, чтобы отвезти в столицу, не дав ему возможности проститься с женой. Он был заперт в одну из башен Петербургской крепости, почти лишенную воздуха. Здесь он провел 8 месяцев…

Его испуганная жена, которая не знала, где он, догадывалась о его судьбе. Она тут же поехала в Петербург и разделила тяжкую долю общего несчастья…

Жена Муравьева рассказывала мне, как она впервые увидела его, прежде такого молодого, полного сил, цветущего, живого, теперь бледного, слабого, со впалыми щеками, в ветхом платье. Он стоял перед ней и жалость к жене светилась в его взгляде. И как тяжело ей было скрыть впечатление от его вида, чтоб не оглушить его этим еще более»[40].

После приговора, «когда он был уже за Уралом, он предвидел свою гражданскую смерть; его жена могла возвратиться обратно, когда она захочет… Но не так поступили на этот раз русские дамы… Она добилась разрешения от царя следовать за мужем… Ее примеру последовали жены осужденных из знатнейших русских фамилий»[41].

О Сибири Ханштевен рассказывал так: «Вблизи Иркутска Муравьев был остановлен курьером, который объявил ему вид на жительство около города и не разрешил остаться в жилом доме, чтобы переночевать.

Это было лютой сибирской зимой, сани застревали в снегу, и они должны были встать из саней и итти пешком по берегу Лены. Измученная фрау Муравьева держала на руках маленькую дочь…

Все письма, которые он писал или получал, вскрывались в Иркутске и прочитывались»[42].

Профессор Ханштевен, сделав Муравьева героем воспоминаний, не преминул определить значение декабристов в истории Сибири: «Здесь благодаря им распространилась высокая русская культура; появились большие библиотеки, увлечение музыкой и все, что необходимо для нужд образованного общества»[43].

Пожалуй, это был первый в истории русской и зарубежной печати серьезный рассказ при жизни императора Николая о подвиге декабристов и их страданиях. Газету Allgemeine Zeitung читали и русские. Мы нашли вырезку из нее (о встрече норвежца с Александром Муравьевым) в архиве С. Д. Полторацкого, известного библиографа и библиофила, знакомца Пушкина. Его личный архивный фонд находится в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина.

Итак, первый декабрист Александр Николаевич Муравьев — фигура, приковавшая внимание Короленко, Белинского, известного норвежского физика. Проследим же шаг за шагом его биографию, послушаем его самого.

* * *

Отец декабриста — генерал-майор Николай Николаевич Муравьев (1766–1840) происходил из старого дворянского рода. Женат он был на А. М. Мордвиновой. Имел небольшое имение в Лужском уезде близ Петербурга. С крестьянами обходился гуманно, заводил школы для крепостных и пугал нововведениями окрестных помещиков-ретроградов.

Николай Николаевич был человеком образованным, недюжинного ума и редких способностей. Он учился в Страсбургской академии вместе с сыновьями «Пиковой дамы» — юными князьями Голицыными. Один из них — Дмитрий Владимирович стал потом московским генерал-губернатором и оставался в течение всей своей жизни близким другом Н. Н. Муравьева.

В молодости Муравьев служил во флоте и даже командовал Золотой яхтой императрицы Екатерины II. В зрелом возрасте он поселился в Москве на Большой Дмитровке, в доме князя Урусова, одно время служившем Английским дворянским клубом. В 1809 году Николай Николаевич составил Общество математиков при Московском университете, написал его устав и был его председателем. За старания на пользу Отечества он получил бриллиантовый перстень с вензелем императора. Несколько позже (1816–1823 гг.) Муравьев оказался основателем и возглавлял Московскую школу колонновожатых, ставшую прообразом Академии генерального штаба. 127 офицеров Генштаба гвардии были учениками Муравьева. Историки сравнивали его частное училище, из которого, кроме генштабистов, вышло также много декабристов, с Царскосельским лицеем.

Муравьев участвовал и в создании Московского общества сельского хозяйства, Земледельческой школы в Москве; он печатал и переводил множество агрономических сочинений.

Некрасовский «Современник», обозревая деятельность Муравьева через 12 лет после его смерти, писал: «Он был замечательным примером того, какую общественную пользу могут принести бескорыстные, просвещенные труды частного человека, ограниченного собственными своими средствами»[44].

Николай I, испытывавший инстинктивную ненависть к таланту и культуре, чуждался беспокойного старика, недолюбливал Муравьева, ибо, как свидетельствует одна из родственниц генерал-майора в семейных хрониках, напечатанных в начале нынешнего века в журнале «Исторический вестник», «он у себя в имении устроил не только школу грамотности для своих крепостных, но обучал их ремеслам и всячески старался облегчить жизнь»[45].

У Муравьева было пять сыновей и одна дочь. Четыре его сына оказались, каждый по-своему, людьми выдающимися.

Старший — Александр Николаевич (1792–1863) — первый декабрист.

Второй сын — Николай Николаевич Муравьев-Карский (1794–1866) — знаменитый полководец, покоритель Карса и Эрзерума.

Третий — Михаил Николаевич Муравьев-Виленский (1796–1866) — министр государственных имуществ, польский наместник, задушивший восстание 1863 года и с гордостью заявлявший о себе: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают». Этот Муравьев отличался тонким умением «ставить паруса по ветру».

Четвертый сын — Андрей Николаевич Муравьев (1806–1874) — известный в свое время духовный писатель, друг московского митрополита Филарета, ханжа, лицемер и мракобес, герой пушкинской эпиграммы и в свою очередь автор эпиграммы на Пушкина.

Итак, дети генерал-майора не повторяли отца и один другого; каждый из названных сыновей — личность оригинальная и в своем роде талантливая.

Старшего Александра младшие рационалисты считали мечтателем. Жизнь этого мечтателя и является предметом нашего разговора.

* * *

На закате жизни московский сенатор Александр Муравьев, отставленный от губернаторства в Нижнем Новгороде, писал воспоминания. Они не предназначались для печати, а были адресованы далекому потомству. Отрывки рукописи, переписанные второй женой Муравьева, сохраняются в фамильном архиве князей Шаховских в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина. Воспоминания увидели свет в 1955 году, спустя почти сто лет после кончины автора.

Предвоенный александровский Петербург, факты и герои знаменитых баталий, заграничные походы, социальные мечтания и личная жизнь — вот сюжеты муравьевских записок.

После окончания Московского университета в марте 1810 года, занятий в Обществе математиков, преподавания колонновожатым Муравьев уезжает в Петербург. Он принят в свиту его императорского величества по квартирмейстерской части. Близкое окружение юноши: братья Колошины, братья Муравьевы-Апостолы, его собственные младшие братья — Николай и Михаил, Михаил Федорович Орлов, Артамон Захарович и Александр Михайлович Муравьевы. Всех этих людей мы встретим позднее среди привлеченных к следствию по делу 14 декабря.

В 1811 году девятнадцатилетний офицер свиты его императорского величества вступает в модное в те времена масонское религиозное братство. Подобные братства под флагом нравственного совершенствования и самопознания проповедовали идеи равенства и политических свобод. Недаром среди русских революционеров начала прошлого века окажется потом много бывших масонов. Пребывание в рядах масонов усугубило критический настрой мыслей Александра Муравьева. Он неотступно размышляет о том, что «беспечность и равнодушие к идеалам и общественному благу… без сомнения, входит в цель самодержавной власти, равно как и развращение народа, дабы властвовать над бессмысленными подданными и заставлять их без рассуждения повиноваться ее прихотям, но тем не менее унижать достоинство человека»[46]. И если упомянутый нами ранее норвежский профессор Ханштевен склонен был искать причины зарождения революционной идеологии Александра Муравьева и его товарищей в знакомстве с западными конституционными режимами, то мы видим из мемуаров, что мысли о пороках деспотии и необходимости равенства и просвещения народа пришли к нему еще до похода в Европу. Это заставляет считать, что размышления о судьбах Отечества и стремление облегчить народную жизнь не были привнесены образованной молодежью извне, а явились порождением собственно российской действительности.

Политические мечты и общность взглядов оказались почвой для духовного сближения военной молодежи. Муравьев особенно предпочитал Михаила Орлова. «Очень коротко познакомился я с живущим от меня недалеко в кавалергардских казармах поручиком того же полка М. Ф. Орловым, человеком весьма ловким и достойнейшим, великолепной наружности и большого образования, начитанности и красноречия… Часто я ходил к нему беседовать и фехтовать и мы на эспадронах бились до синих пятен. Орлов был силы необыкновенной не только физической, но и умственной, — вспоминал Муравьев 70-летним стариком, — и мы часто встречались с ним в разных случаях нашей жизни, и он всегда оправдывал в глазах моих то высокое мнение, которое я о нем себе составил»[47].

Впрочем, кроме чтения, фехтования, политических и философских бесед, столица не дарила братьям Муравьевым искушений и удовольствий: «Жили мы трое очень умеренно в Петербурге, потому что с малолетства уже были к тому приучены и тем не тяготились и потому, что средства наши были крайне ограничены, получая тогда очень малое содержание от отца, который сам почти ничего не имел»[48].

Часть мемуаров, касающаяся 1812 года, особенно замечательна. Перед нами проходят портреты современников Муравьева: Кутузова, Багратиона, Сперанского, Барклая, Дохтурова, дается анализ сражений, словно вышедший из-под пера отличного военного стратега. В записках передан дух патриотизма, героизма, бесстрашия, которым был охвачен русский народ перед войной с наполеоновской армией: «Дух патриотизма без всяких особых правительственных воззваний сам собою воспылал… Трудно описать, в каком все были одушевлении и восторге и как пламенно было стремление к войне не одних только офицеров, но и солдат. Всем хотелось отомстить за Аустерлиц, Фридланд и за неудачи, которыми мы в прошедших войнах постыжены были»[49].

Муравьев вспоминает об участи Михаила Михайловича Сперанского — гениального законодателя, «великого реформатора», по выражению Чернышевского. Молодой офицер хорошо знал масона и преобразователя, сановника из поповичей, автора широких конституционных проектов. «Незадолго до отъезда нашего, на том же дворе, где жили мы, помещался знаменитый граф Михаил Михайлович Сперанский, молодой, но гениальный советник императора Александра I, правая рука его по готовящимся преобразованиям, чем и навлек на себя недоброжелательство и зависть невежественных сановников и почти всего дворянства. Этот необыкновенный человек в одну ночь нечаянно, по повелению Александра, был схвачен и отвезен в Пермь. Император, убежденный в его невинности и совершенной чистоте намерений, против воли принес его в жертву общему мнению»[50].

«Так в некоторых случаях, — заключает Муравьев, — силен этот рычаг, что движет сердцами властителей, вопреки даже воле их и убеждений!»[51].

К портрету Ф. В. Ростопчина следует короткая выразительная ремарка: «Он был деятелен, горд, умен, хитер и без всякой жалости жертвовал другими для себя, обманывая всех для достижения своих целей»[52].

Считаем нелишним привести и чрезвычайно высокую оценку Муравьевым Барклая-де-Толли. «Барклай лучше других предвидел, что нам придется вести сначала войну оборонительную, послал офицеров вплоть до Москвы для избрания заблаговременно разных военных позиций… Как военный министр он заранее приступил к заготовлению магазинов и военных запасов внутри государства… Дивиться надобно твердости характера сего полководца!»[53].

О своих настроениях в период боев и тяжких лишений быта Александр Николаевич Муравьев высказался коротко и недвусмысленно: «Я… забывая все неудобства, радовался близости моей к неприятелю, которого ежечасно видел пред собою, и горе мое о претерпеваемых недостатках тем рассевалось»[54]. Бородино, Тарутин, Березина, Кульм, Лейпциг, Париж — вот дорога войны. А на этой дороге — романтика подвигов и упоение бранной славой, цинга и голод, жадные чтения и споры… Муравьев спал под дождем или в курной избе и штудировал Руссо и Вольтера, Лейбница и Ньютона, Юлия Цезаря и военного писателя Жомини. Да и потом, в пору быстрого наступления русских, когда стало легче, кутежи и развлечения не занимали воображение молодого гвардейца — он имел другое направление мыслей. (Помните, у Дениса Давыдова: «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова».) Итогом военных походов явились для нашего героя, по выражению Сергея Трубецкого, «связи, сплетенные на бивуаках, на поле битвы» и легшие в основу будущего первого тайного политического союза, поставившего целью свержение самодержавия и уничтожение крепостничества.

* * *

В Москве в начале Комсомольского проспекта есть обветшалый дом, украшенный четырехколонным портиком и треугольным фронтоном, построенный в модном в начале прошлого века стиле «ампир». Фасад здания выходит ныне на красную черту широкой улицы, по которой непрерывным густым потоком движется транспорт. Но возле этого особняка экскурсионные автобусы останавливаются: экскурсовод вспоминает о «московском заговоре 1817 года» и читает отрывки из десятой главы «Евгения Онегина» о декабристах.

Оказывается, здесь была квартира обер-квартирмейстера, полковника гвардии Александра Муравьева — основателя Союза Спасения, или Общества верных и истинных сынов Отечества. Здесь происходили тайные совещания, зрели проекты военной революции и план цареубийства: «Меланхолический Якушкин, казалось, молча обнажал цареубийственный кинжал». В этом доме первый декабрист А. Н. Муравьев — душа «Союза» — под аккомпанемент зычной переклички гвардейцев и звон колоколов в церкви Николы в Хамовниках (так некогда назывался район Комсомольского проспекта) писал памфлет против рабства. Здесь пели «Марсельезу».

«В беседах наших обыкновенно разговор был о положении России. Тут разбирались главные язвы нашего Отечества: закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами… повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеку вообще»[55],— сообщает Иван Дмитриевич Якушкин в своих «Записках».

Тот же Якушкин прямо называет основателями тайного общества Александра и затем Никиту Муравьевых. Он свидетельствует о предложении Александра ему, Якушкину, вступить в создаваемое общество.

«Главная цель общества вообще есть благо России»[56],— говорил Якушкин на допросах.

Союз, целью коего было «благо России», был создан по замыслу А. Н. Муравьева в 1816 году в Петербурге, а в следующем году его активные деятели, как люди военные, вместе с гвардией оказались в Москве и на квартире Муравьева рассматривали возможности представительного правления и действия конституции. Здесь же Александр Муравьев предложил использовать для будущего революционного выступления волнения в Новгородской губернии, возникшие как следствие введения аракчеевских военных поселений.

Н. Н. Муравьев — отец декабриста. Портрет работы Н. Аргунова.

Шевский дом Хамовнических казарм, где в 1817 г. находилась квартира А. Н. Муравьева. С акварели 1930 гг.

Н. Н. Муравьев. До 1820 г. С принадлежавшего кн. А. В. Шаховскому портрета неизвестного художника.

П. М. Муравьева-Шаховская. 1820-е гг. Рисунок карандашом.

Осенью 1817 года на первом заседании в Хамовниках читалось письмо С. П. Трубецкого из Киева. Об этом чтении вспоминает Якушкин: «Александр Муравьев перечитал вслух еще раз письмо Трубецкого. Потом начались толки и сокрушения о бедственном положении, в котором находится Россия под управлением императора Александра. Меня проникла дрожь; я ходил по комнате и спросил у присутствующих, точно ли они верят всему сказанному в письме Трубецкого и тому, что Россия не может быть более несчастна, как оставаясь под управлением царствующего императора…»[57] Александр Муравьев предложил бросить жребий, «чтобы узнать, кому достанется нанесть удар царю. На это я ему отвечал, что они опоздали, что я решился без всякого жребия принести себя в жертву и никому не уступлю этой чести»[58].

Верных и истинных сынов Отечества было 30 человек. Среди них братья С. И. и М. И. Муравьевы-Апостолы, племянник знаменитого просветителя М. Н. Новиков, уже упомянутый нами Якушкин, герой войны и поэт Федор Глинка, П. И. Пестель, Н. М. Муравьев, братья Колошины. Бунтари были очень молоды. Основателю «Союза» в момент заговора едва минуло 25 лет. Пестелю было 23 года.

В 1859 году, в период подготовки крестьянской реформы, редакция «Чтений Общества истории и древностей российских» решилась напечатать муравьевский «Ответ сочинителю речи о защищении права дворян на владение крестьянами, писанной в Москве 4 апреля 1818 года». Автор ответа называл себя просто Россиянином: «Мудрено бы мне было сказать, кто я; ибо мое имя ничем не известно в Отечестве. Любовь к правде — вот все мои титла и права. Полагаю их достаточными, чтобы защищать ее пред всеми моими согражданами»[59].

Какую же правду собирался защищать Россиянин, что его волновало? «Что более определяет истинную любовь к Отечеству, как не попечения о благосостоянии сограждан?., сословия, составляющего 7-ю часть народа Русского, прокормляющего и обогащающего всю Россию, сословия, дающего самое большое число защитников Отечеству?»[60].

Что вызывало гнев правдолюбца? «Чем же жаловали дворян? Поместьями, дающими законное право… Законное право (!!!) пользоваться, чем же? Землями и трудами своих крестьян и располагать их участию! Есть ли то право законное, что же беззаконное?»[61]

Как определял Россиянин истинное существо власть имущих и способ правления страной, их опекающий? «Описываемый Вами дворянин не есть защитник престола: он раб, готовый ради личных выгод исполнить все хорошее и худое… Его правда — суета, богатство — властитель грозный. Он раб всенижайший, вельможа днесь, он завтра червь… Ваше Патриархальное правление никуда не годится… Хорош тот Патриарх, который покупает, торгует, продает себе подобных, меняет людей на собак, на лошадей; закладывает и уплачивает ими свои долги; вопреки воле их употребляет на свои удовольствия, прихоти, расторгает браки…»[62]

Пламенной мечтой молодого Муравьева было освобождение крестьян, оно несло просвещение народу, оно способствовало процветанию России. Он обличал, негодовал, убеждал, доказывал: «Вы называете химерическими постановлениями те, кои в пользу 35 миллионов делаются; те, кои обеспечат их собственность, их благосостояние, их бытие; те, кои умножат просвещение, образование нравов, увеличат промышленность, усовершенствуют хлебопашество, образуют внутреннюю торговлю, умножат богатства, увеличат народонаселение… Вы называете их химерическими, потому что с младенчества привыкают у нас повелевать и взыскивать самовластно»[63].

В конце своей страстной филиппики, обращенной к крепостникам, автор откровенно заявлял: «Вы желаете, чтобы отношения помещиков и крестьян не изменялись, и чтобы Правительство отклонило некоторыя токмо злоупотребления; я желаю, чтобы отношения владеющих и подвластных совершенно были определены справедливым, непременным, постоянным законоположением…»[64].

В 1818 году тот же Александр Николаевич Муравьев стал одним из создателей Союза Благоденствия, — гораздо более разветвленной и обширной организации, старавшейся сочетать легальные и нелегальные формы борьбы с правительством и преследовавшей в конечном счете те же цели свержения самодержавия, уничтожения крепостного права, просвещения народа.

В 1821 году «Союз» прекратил существование и позднее распался на Северное и Южное общества, выступившие на арену вооруженной борьбы в 1825 году. Но сам Муравьев еще ранее отошел от движения. Он отказался от блистательной военной карьеры, вышел в отставку, уехал в имение жены и зажил уединенной жизнью… Говорили, что как-то в масонскую ложу «Трех добродетелей», где наместным мастером был Александр Муравьев, явился государь-император — «плешивый щеголь» Александр I. По обычаю масонов, Муравьев — рыцарь Востока и Иерусалима 6-й степени — обратился к царю на «ты». Государь вспылил. Вскоре Муравьеву за ошибку, допущенную на параде, пришлось отсидеть на гауптвахте. Может быть, это и были поводы отставки 26-летнего обер-квартирмейстера.

«Александр Муравьев не раз рассказывал своим друзьям, что император во время посещения масонской ложи, при встрече с ним, попросил его объяснить что-то себе. Изъясняясь с государем, Муравьев обращался к нему, по масонскому обычаю, во втором лице единственного числа. Это обстоятельство произвело на государя, как можно было заметить, неблагоприятное впечатление, и после того, кажется, он более не приезжал уже в ложу. С той поры, по словам Муравьева, началось видимое неудовольствие к нему императора»[65].

В 1823 году, отдалившись от былых друзей по Тайному обществу и уйдя в частную жизнь, влюбленный в свою очаровательную жену, Муравьев, однако, отзывается еще на одно общественное событие — появление «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзина. Он публикует замечания на нее в журнале «Северный архив» за подписью «Московский уроженец А. М.». Его не устраивает антинародность, кастовость карамзинской концепции, не устраивает то, что на авансцене истории появляется калейдоскоп царей, князей, полководцев, а граждане России запрятаны в глубокую тень.

«Мы, может быть, не в состоянии судить о современных происшествиях (но не о Писателях), — многозначительно подчеркивал автор „Замечаний“, — однако ж в отношении к событиям, описанным г. Карамзиным, мы сами составляем потомство. Имея пред глазами материалы, коими пользовался историограф, можем и должны судить о настоящем оных употреблении, об изображении характеров исторических лиц, о связи происшествий и достоинстве целого в политическом, философическом и нравственном отношениях»[66].

Итак, Муравьев искал в истории не занимательности сюжетов, не красоты стиля — его интересовала политическая идея автора, степень ее связи с исторической истиной и влияние авторской концепции на умы. В глубине постановки вопроса рецензенту отказать было никак нельзя.

Критик выдвинул в ответ Карамзину достойные внимания контрвзгляды, в частности такие:

«Народ Русской никогда не отдалялся от высоких и благородных чувств»[67].

«Автор и его труд должны быть невидимы… мы должны беседовать не с автором истории, но с героями, мудрецами и гражданами протекших веков»[68].

При чтении строк муравьевской публицистики вспоминаются слова Пестеля: «Дух времени заставлял везде умы клокотать». Но политическая публицистика приоткрывает лишь одну сторону личности декабриста. Образ его становится более живым и выпуклым, когда в круг наших сведений вводятся записки современников Муравьева.

И. Н. Горсткин — один из московских мятежников — рассказывал: «Он (Муравьев. — Н. Р.) владел всеобщей доверенностью, был привлекателен и во всей гвардии репутацию имел отличнейшую, уважаем был не только равными и младшими… Одно знакомство такого человека уже восхищало. Мне все в нем нравилось»[69].

«Общество… — заключает тот же свидетель, — составляли люди во всех отношениях хорошие, образованные, одаренные умом и всеми качествами, неминуемо долженствующими привлечь молодого человека»[70].

Обратимся к другому источнику. С. А. Волков — друг Андрея Муравьева, брата мятежника, — называл Александра «горячей головой»[71].

Один из первых биографов Муравьева П. М. Головачев характеризует нашего героя как человека «прямого по натуре, последовательного и убежденного в своих принципах, стойкого, непреклонного, даже увлекающегося, несмотря на свой незаурядный ум»[72].

* * *

Как уже известно из предыдущего изложения, Александр Николаевич Муравьев был привлечен к следствию, восемь месяцев находился в каземате Петропавловской крепости, затем был осужден по VI разряду и сослан в Сибирь без лишения чинов и дворянства.

В «Росписи государственным преступникам, приговором Верховного Уголовного суда осужденным…» значилось: «Полковник Александр Муравьев. Участвовал в умысле цареубийства согласием, в 1817 г. изъявленным, равно как участвовал в учреждении тайного общества, хотя потом от оного совершенно удалился, но о цели его правительству не донес»[73].

Прелести его турне по берегам ледяной Лены, извлеченные из записок Ханштевена, уже излагались. Вскоре Муравьев с семьей поселился в Иркутске и стал служить иркутским городничим. Образ заштатного городничего николаевских времен известен каждому школьнику. Это тупой, изворотливый, лживый, беспринципный Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, как бы олицетворивший всю провинциальную чиновничью Россию. И вот в его роли теперь оказывается эрудит, герой, конституционалист, военный теоретик. Но что делать?..

Муравьев находится в Иркутске под строжайшей слежкой вездесущего III отделения, его провоцирует наемный шпион, осужденный в свое время за мошенничество, — некий Роман Медокс. Он пишет доносы Бенкендорфу о новом фантастическом заговоре декабристов и дом иркутского городничего называет его организационным центром. Действительно, Муравьев покровительствовал ссыльным, и так как вся его переписка проверялась, бывали случаи, когда приватные письма к товарищам-каторжникам пересылались в ящиках с табаком, имевших двойное дно, в переплетах духовных книг. Жена Александра Николаевича и ее сестра — невеста декабриста П. А. Муханова и здесь были бесстрашны и изобретательны.

Муравьев понимал, что если в его положении выбирать лобовой ход, то вообще никакого хода не будет… и он приспосабливается к обстановке. Лишь таким путем он мог чем-то помочь друзьям и сделать для них хотя бы немногое возможное. В 1925 году историк С. Я. Штрайх опубликовал в журнале «Красная новь» статью «Кающийся декабрист». В ней он ставил Муравьеву в вину верноподданность, «готовность припадать к ногам высшей власти», но вынужден был признать, что Муравьев «при всей преданности петербургскому правительству не мог отрешиться от свойственного ему чувства справедливости и старался оградить сосланных»[74].

Двоюродный брат А. Н. Муравьева — Александр Николаевич Мордвинов — занял место небезызвестного Дубельта — управляющего канцелярией III отделения. Оба Александра когда-то вместе росли: начальник собственной его величества канцелярии III отделения воспитывался в доме Муравьевых. Ныне сосланный пытался использовать родственные связи и прежнюю дружбу.

Трогательны его сетования в письме от 9 октября 1832 года (письма хранятся в архиве Государственного Исторического музея): «Я бы очень желал узнать причину твоего молчания. Ужели думаешь ты, что переписка со мною была бы тебе вредна? Это было бы очень странно. Ко мне пишут многие и никому это вреда не приносит. Ужели, наконец, дружеская связь наша, почти от колыбели начавшаяся, — теперь разрушилась: это было бы выше всякой меры болезненно! Это бросило бы мрачную тень на наши нравы»[75].

В письме от 10 декабря 1832 года к тому же Мордвинову, наряду с дежурными заверениями в любви и преданности государю, следуют настойчивые просьбы облегчить участь ссыльного, осужденного по делу о восстании в Польше в 1831 году — графа Мошинского.

В это время Муравьев — уже тобольский гражданский губернатор. Брат из III отделения упрекнул его за сношения с «государственными преступниками» Тизенгаузеном, Ентальцевым и Черкасовым, на что 23 мая 1834 года сибирский губернатор ответил: «Ревизуя же присутственные места в Ялуторовске, они все трое приходили ко мне днем, на самое короткое время, с различными просьбами и надобностями, которые обязанность моя, как управляющего губернией, выслушивать и, по мере законной возможности, удовлетворять»[76].

В Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина в личном архивном фонде С. Д. Полторацкого есть биобиблиографическая справка об А. Н. Муравьеве, составленная владельцем фонда.

После Тобольска, сообщается в данной справке, Муравьева «милостиво» отправили в Вятку председателем палаты Уголовного суда, затем на аналогичную должность в Таврическую губернию, а из южных причерноморских степей — к Белому морю, в Архангельск гражданским губернатором. Таким образом, государь Николай I и его правая рука Бенкендорф организовали процедуру прощения покаявшегося, выталкивая его из одного конца России в другой. Но на последнем посту «верноподданный» не пробыл и двух лет, и 7 июня 1839 года Муравьев без всяких оговорок был уволен от службы без прошения и с воспрещением въезда в Архангельскую губернию. Что так? Чем был вызван гнев венчанный?

Дело в том, что в губернии начались крестьянские волнения, военный губернатор требовал войска для усмирения бунтовщиков; Муравьев же выступил против, этого и успокоил крестьян «мерами кротости». После сего «проступка» не устоявший перед человеколюбием гражданский губернатор надолго осел на покое в маленьком Волоколамске.

В 1855 году А. Н. Муравьев — участник Крымской войны, генерал-майор, исправляющий должность начальника штаба второго пехотного корпуса.

Даже самый скептический биограф декабриста — С. Я. Штрайх считал, что «долгая административная карьера основателя первого тайного общества» прошла «с унижениями и низкопоклонством, но все-таки и с упорной борьбой против самодурства и казнокрадства царских чиновников. А в условиях тогдашней русской действительности борьба с злоупотреблениями чиновников и с крепостничеством имела большое революционизирующее значение»[77].

* * *

В истории русского общественного движения неизгладимый след оставили последние страницы жизни и службы Александра Муравьева.

17 сентября 1856 года император Александр II подписал указ о назначении Муравьева военным губернатором Нижнего Новгорода. Было время недолгой оттепели после лютых николаевских морозов, время переоценки 30 безгласных лет, время амнистии живых еще стариков декабристов. Новый царь хотел казаться добрым и либеральным, но его доброта и либерализм сильно отдавали полицейской будкой, казенщиной, стойким запахом деспотизма. «Щуки нет, да зубы остались»[78],— писал один из амнистированных декабрист Владимир Иванович Штейнгель.

Объективная ситуация в стране была такова, что угрожающим образом встал вопрос о дальнейшей практической возможности существования крепостного права.

Царь и некоторые из его сановников (или в угоду ему, или в зависимости от своих убеждений) заговорили о необходимости освобождения крестьян «сверху». Подавляющая часть крепостников отказывалась от самой идеи освобождения, несмотря на все компромиссы, коими ее осуществление обставлялось. Вельможи типа председателя совета министров князя А. Ф. Орлова, министра юстиции графа В. Н. Панина, заводчика С. И. Мальцева, С. В. Шереметева — одного из бывших душителей восстания 14 декабря ни о каком освобождении и слышать не желали.

Но император действовал не только исходя из объективных требований времени. Нет, Александр был упрям, слабохарактерен и капризен. Собственный престиж заставлял его идти до конца.

1856–1861 годы буржуазные историки называли временем нравственного и политического подъема и обновления; советские историки квалифицируют их как период преддверия и апогея революционной ситуации.

В ноябре 1857 года последовал первый правительственный рескрипт дворянам — так называемый рескрипт В. И. Назимову, где говорилось о подготовке отмены крепостного права. Прожекты были пока туманны, конкретная метода не выработана, но вопрос возбужден. Правительство обращалось к российскому дворянству за помощью, то есть коты должны были облагодетельствовать мышей, козлы —· беречь капусту. Дворянство стало создавать комитеты по обсуждению проблем грядущего освобождения народа. «Нотабли», как называл землевладельцев и душевладельцев Маркс, прежде всего попытались использовать эти комитеты в эгоистических сословных целях — через них добиться для дворянской элиты политических свобод и установить олигархическое правление вместо самодержавия.

1 октября 1858 года в статье «Вопрос об отмене крепостного права в России» Маркс пишет, наблюдая робкие подготовительные шаги к крестьянской реформе: «Большинство губернских дворянских комитетов, по-видимому, воспользовалось этой возможностью официально обсудить подготовительные шаги к освобождению крестьян с единственной целью помешать этой мере»[79].

После рескрипта Назимову энергичный, напористый, красноречивый военный губернатор Нижнего Новгорода вырвал у местного дворянства согласие на адрес правительству об одобрении грядущего освобождения.

Но едва крепостники очнулись от чар муравьевского красноречия, как вступили со старым якобинцем в затяжной, непримиримый конфликт. Тяжелая мутная ненависть, злоба стали платой Александру Николаевичу Муравьеву за идеалы социального равенства, им исповедуемые. Комитет нижегородских крепостников сплотился против губернатора, меньшинства, его поддерживающего, и левого министра внутренних дел С. С. Ланского, сотоварища декабриста еще по масонскому братству. В Петербург сыпались доносы, жалобы. В Муравьеве помещики почувствовали непримиримого врага.

Сын знаменитого историка Андрей Николаевич Карамзин сообщал в частном письме из Нижнего Новгорода, имея в виду местных консерваторов и непробиваемых крепостников: «Муравьев открыл наш комитет речью, по-моему великолепною, но вся закревщина (Закревский А. А. — московский генерал-губернатор, злейший реакционер — Н. Р.) здесь от нея в негодовании, находя, что официальное лицо ничего не должно говорить кроме пошлостей»[80].

Муравьев выступил против проектов губернского дворянского комитета, заключавших наглое ограбление крестьян, обезземеливание, выкуп личности. Он послал свой личный проект освобождения в Петербург — губернатор был за немедленное освобождение с землей и без выкупа. Это не устраивало и столичных либеральных бюрократов; Ланской во избежание неприятностей предпочел не знакомить государя с муравьевскими выкладками.

Открытые военные действия продолжались.

В фонде Орловых-Давыдовых, хранящемся в Отделе рукописей Библиотеки им. В. И. Ленина, есть бумаги, представляющие переписку губернатора с дворянским комитетом и жалобы последнего в Петербург.

«Они (дворяне. — Н. Р.), — пишет губернатор, — воздвигают преграды благосостоянию крестьян, лишая их возможности некогда приобрести ту самостоятельность, которую дарует суд общечеловеческий… и ввергают крестьян в несметное количество безземельных пролетариев… По сему прошу комитет обратить свое внимание на последствия, могущие произойти от подобных постановлений… Страшно может выразиться приговор и пробуждение народа, признавшего себя по одному произволу лишенным прав и надежды»[81].

А. Н. Муравьев искореняет и жестоко преследует взяточничество и, как писал один из его первых биографов, старавшихся сохранить объективность, некий А. А. Савельев, «крестьяне считали Муравьева не только защитником их прав, но и сторонником их, лицом, которое симпатизировало им больше, чем помещикам…»[82] Защищая крестьян от притеснений богатейшего магната С. В. Шереметева, «губернатор добился того, что Шереметеву предложено было выехать из имения, что тот и сделал: имение его было взято в опеку»[83].

В Нижнем Новгороде по поводу истории с Шереметевым ходили слухи, что старик губернатор мстит именитому душевладельцу за прошлое: в 1825 году они оказались по разную сторону баррикад, и Шереметев будто бы способствовал фабрикации следственного дела Муравьева.

«Всем таким лицам, — добавлял Савельев, — Муравьев казался или анархистом, или человеком, умышленно преувеличивающим потребность в ограждении личности и имущества одинаково для всех… Стремления его полнее обставить имущественную состоятельность крестьян при освобождении… казались узурпацией прав дворянского сословия. Отсюда вытекает и ненависть к Муравьеву»[84].

Один из нижегородских помещиков — П. Д. Стремоухов утверждал в воспоминаниях о Муравьеве, что некоторые сотрудники губернатора по его наущению послали корреспонденцию в герценовский «Колокол» об антикрестьянских подвигах Шереметева[85].

Согласно В. Г. Короленко, нижегородское дворянство в лице Муравьева столкнулось не только с убежденным противником, но с борцом сильным, опытным, мудрым. «И это был уже не мечтатель… а старый администратор, прошедший все ступени дореформенного строя, не примирившийся с ним, изучивший взглядом врага все его извороты вооруженный огромным опытом. Вообще противник: убежденный, страстный и — страшный… научившийся выжидать, притаиваться, скрывать свою веру и выбирать время для удара»[86].

Ненависть к губернатору-революционеру со стороны господствующей части общества выразилась в писании стихотворных эпиграмм, гулявших в пределах вверенного ему края. Рассказывают, что стряпня местных рифмоплетов была как-то вручена анонимно самому старику. Человек с отличным литературным вкусом и чувством юмора, он лишь громко расхохотался, читая неуклюжие строки, пронизанные бессильной злобой и желчью.

В одном пасквиле говорилось:
Тайным действуя путем,
С молотком масона,
Ты хотел быть палачом
И дворян, и трона.
Ты — хитрейший санкюлот,
Хуже всех французских,
Девяносто третий год
Готовил для русских[87].

В другом:

Наш общий адрес о тебе:
Что губернатор ты плохой,
Что кабинетный ты герой,
Что ты и дряхл, и слеп, и глух,
Что ты губернии злой дух,
Что всю ее ты взволновал,
Всем мужикам потачку дал.
Не работать и не платить,
Но все, что вздумают, творить[88].

Современник событий писал о разногласиях между Александром Муравьевым и его братом, министром государственных имуществ М. Н. Муравьевым.

«М. Н. Муравьев был очень недоволен им. Он написал к старшему брату письмо, в котором, между упреками, напомнил ему, что он опять берется за прежние идеи, за которые некогда пострадал. А. Н. Муравьев до 1819 года, быв членом тайных обществ, особенно думал о личной свободе крепостных людей… На это-то М. Н. Муравьев намекнул брату своему и после того прекратил с ним переписку»[89].

Уже упомянутый нами Стремоухов, депутат от дворянства, посланный, с доносом на Муравьева к царю, все-таки не мог удержаться, вспоминая старого борца, от восторженной оценки его личности: «Александр Николаевич Муравьев был человек ума незаурядного, но мечтательного. Старый масон, с натурой увлекающейся, но с характером настойчивым и упорным, Муравьев, несмотря на свой возраст… был полон жизни и энергии… крестьянская реформа была встречена им с восторгом и с первого же момента он всецело посвятил ей свою деятельность. Мечтою его было: полное освобождение крестьян с землею и с немедленным прекращением всяких к помещикам обязательств»[90].

Автор воспоминаний конкретизировал свою мысль: если Муравьев решительно отвергал консервативные проекты дворянского большинства, то и проекты либерального нижегородского меньшинства его никак не удовлетворяли.

«Положение 19 февраля» не оправдало ожиданий Муравьева. «Разочарование его по получении „Положения“ было глубокое. Прочитав его, он заплакал и только сказал: „Бедные крестьяне!“»[91]

«Неисполнение требований помещиков и ослушание властям не прекращались, скорее усиливались, где проезжал Муравьев»[92].

Подобный государственный служащий, отмеченный царскими грамотами, выглядел на общем фоне парадоксально, если не сказать более. Он не мог надеяться на сочувствие царского окружения. И когда предводитель дворянства отправился жаловаться на губернатора в столицы, то с удовлетворением заметил, что попал в струю.

На пост министра внутренних дел вступил П. А. Валуев, он сменил либерала С. С. Ланского. Как желчно писал в одном из частных посланий Матвей Иванович Муравьев-Апостол, этому человеку были не дороги интересы России, он думал лишь о своей карьере. Валуев, не лишенный ловкости и ума, посоветовал Стремоухову обратиться за помощью против губернатора к министру юстиции графу В. Н. Панину и шефу жандармов князю В. А. Долгорукову. Оба они были нижегородскими помещиками и, естественно, настроены резко отрицательно к действиям А. Н. Муравьева. «Оба они одобрили данный мне Валуевым совет представиться государю, но при этом я не мог не заметить, насколько вообще в тогдашних правительственных сферах относились сдержанно к личности Муравьева»[93].

Если нижегородский помещик пишет о «сдержанном отношении», то Мария Агеевна Милютина, жена военного министра Александра II, в своих записках выражается более определенно. Еще в октябре 1858 года, в период либеральных заигрываний, приехав по делам в Петербург, Муравьев, по ее словам, царскими придворными «был принят с приметною холодностью и вечером не остался»[94]. Он был чужой в обстановке ослепительной роскоши, блеска и фальши петербургского двора.

* * *

Жизнь Муравьева в Нижнем заключалась не только в борьбе с крепостниками. Его дом посещали писатель В. И. Даль и А. Н. Карамзин, здесь нередко устраивались концерты. А летом 1858 года гостил у бывшего мятежника Александр Дюма-отец, автор романа «Учитель фехтования», героем которого был декабрист Иван Александрович Анненков. Дюма рассказывал об этой встрече в путевых заметках, названных «От Парижа до Астрахани».

Романист описал в них красоты нижегородского края, гордые просторы Поволжья, местное пароходство, живописный город, огромную ярмарку, поражающую воображение, но гвоздь повествования составляла встреча со старыми декабристами.

Еще в пароходстве Дюма узнал, что краем правит бывший бунтовщик Александр Муравьев, который, как сообщил начальник пароходства, приготовил писателю интересный сюрприз. Дюма поспешил в губернаторский дворец, тем паче, что предпочитал частные дома вельмож, их общество и прием комфорту местных гостиниц.

«Ровно в 10 часов мы были во дворце губернатора… — читаем мы в путевых записках „высокого курчавого человека“, как называли Дюма в России. — Генерала Муравьева мы застали в обществе m-lle Голинской, его племянницы, княгини Шаховской и нескольких друзей дома, между прочим Карамзина, сына историка. Не успел я занять место, думая о сюрпризе, который, судя по приему, оказанному мне Муравьевым, не мог быть неприятным, как дверь отворилась, и лакей доложил: „Граф и графиня Анненковы“. Эти два имени заставили меня вздрогнуть, вызвав во мне какое-то смутное воспоминание. Я встал. Генерал взял меня под руку и подвел к новоприбывшим. „Александр Дюма!“ — обратился он к ним. Затем, обращаясь ко мне, он сказал: „Граф и графиня Анненковы — герой и героиня вашего романа „Учитель фехтования““. У меня вырвался крик удивления, и я очутился в объятиях супругов»[95].

«В Нижнем мы провели три дня. Из этих трех дней мы провели два вечера и обеденное время у генерала Муравьева»[96], - рассказывал далее беллетрист.

Кстати, в Париж из Нижнего Новгорода Дюма привез не только приятные воспоминания. В подарок от генерал-губернатора А. Н. Муравьева он получил и повесть декабриста А. А. Бестужева-Марлинского, погибшего на Кавказе, — «Фрегат „Надежда“». В том же году в журнале «Монте-Кристо» повесть в переводе частями стала появляться под именем… Дюма. Правда, опубликовав в том же журнале прозу Пушкина — «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», создатель «Трех мушкетеров» не посмел с творением великого гения обойтись столь же бесцеремонно. Под повестями он поставил подпись: «Пушкин. Перевод Александра Дюма».

Впрочем, мы несколько удалились от основной темы. Вернемся же к ней.

* * *

Заигрывания и ужимки властей с подданными подходили к логическому концу, на пороге были аресты Чернышевского и Серно-Соловьевича, разгром студенческого движения, наступление на печать..

Муравьев явно мешал.

Стремоухов, вдохновленный советами и поддержкой, катит из Петербурга в Москву и немедля отправляется в «Александрию» — московский Нескучный сад, где в то время находилась летняя резиденция императрицы.

«Не помню, — писал он, — в каких именно словах я доложил государю об отношении Муравьева к делам по уклонению крестьян от исполнения повинностей, не скрывая и осуждаемого вообще, одностороннего направления его действий, опасения возможности осложнения в дальнейшем ходе дела по исполнению реформы»[97].

Жалобщик был не один. Нижегородские помещики проявили завидное единение. «Находившиеся в то время в Москве нижегородские дворяне, из которых некоторые были поставлены в крайне стесненное положение неполучением следующих им оброков из своих имений… просили меня представить их министру для личного изложения ему своих жалоб»[98].

Колесо завертелось с надежной скоростью. «Дня через три после этого, — рассказывает далее Стремоухов, — я выехал обратно в Нижний. На полпути я встретился с Муравьевым, мчавшимся в Москву, вероятно, по вызову»[99].

Муравьева отставили более деликатно, нежели это делалось при Николае. Ему дали орден под занавес и назначили сенатором в Московском департаменте. Но теперь уже его личная инициатива оказалась парализованной. Оставалось лишь писать мемуары и ждать смерти…

Газета «Московские ведомости» решилась дать следующие сообщения относительно отставки Муравьева: «Весть… мгновенно облетев весь город, быстро понеслась во все концы Нижегородской губернии; все честные и преданные искренно добру и правде люди с грустью и сожалением приняли эту новость, только одно своекорыстие да взятка радостно встрепенулись от нея, подняв с улыбкой надежды и упования свои истощенные долгим постом лица»[100].

В Нижнем был устроен традиционный прощальный обед, и местная аристократия была шокирована его «всесословностью». Отбывающий в Москву правитель края пригласил на прием восемь бывших крепостных — волостных старшин и крестьян.

Автор уже приводимой нами статьи в «Московских ведомостях» так оценивал это событие: «Обед этот первый в. Нижегородской губернии, да едва ли не в целой России. В первый раз еще, только на этом обеде, крестьянин, после своего двухвекового рабства, был принят de facto в среде прочих сословий, как брат, как равный… крестьянин в первый раз видел и чувствовал, что нет больше ни рабов, ни господ, но есть люди»[101].

Однако остановим восторженные возгласы газетного обозревателя: ведь общественный и государственный деятель, боровшийся за «людей», старик Муравьев выталкивался из губернии…

30 января 1863 года Матвей Иванович Муравьев-Апостол, дальний родственник Александра Муравьева, 30 лет отбывавший ссылку в Сибири, пишет Н. М. Щепкину: «Времена настали такие, что мы, людишки опальные, имеем прямой обязанностью соблюдать большую осторожность в наших сношениях с другими. Когда Александр Николаевич (Муравьев. — Н. Р.) возвратился из Петербурга, я был в Москве, имел большое желание его видеть, но когда пришло на мысль, что мое посещение могло навлечь, какие-нибудь подозрения, я тогда отказался от удовольствия пожать его руку»[102].

Подобным образом складывались обстоятельства. Так заканчивался жизненный путь первого декабриста.

* * *

Александр Николаевич Муравьев умер в конце 1863 года в Москве, похоронен он на кладбище московского Новодевичьего монастыря. Его архив сохранили близкие, а память о нем — все, кто его видел, знавал, с ним беседовал. В. Г. Короленко, поселившемуся в Нижнем Новгороде в 80-х годах прошлого века, много и многое рассказывали и читали о старом мечтателе и заговорщике. Умерший более 20 лет назад, он еще беспокоил, бередил, удивлял, тревожил. И, отвечая на вопрос о причинах муравьевской легенды, Короленко писал: «В его лице, в тревожное время, перед испуганными взглядами явился настоящий представитель того духа (курсив мой. — Н. Р.), который с самого начала столетия призывал, предчувствовал, втайне творил (курсив мой. — Н. Р.) реформу и, наконец, накликал ее. Старый крамольник, мечтавший „о вольности“ еще в „Союзе благоденствия“ в молодые годы, пронес эту мечту через крепостные казематы, через ссылку, через иркутское городничество, через тобольские и вятские губернские правления и, наконец, на склоне дней стал опять лицом к лицу с этой „преступной“ мечтой своей юности»[103].

Примечания:

Д. С. Мережковский. От войны к революции. Дневник 1914–1917 гг. Пг., «Огни», 1917, стр. 117–118.

Декабристы. Летописи Государственного литературного музея. М., изд. Государственного литературного музея, 1938, т. 3, кн 3, стр. 497.

Сб. «Великая реформа». М., «Образование», 1911, т. 5, стр. 231.

Рукописный отдел Государственной библиотеки им. В. И. Ленина (РО ГБЛ), ф. 133, картон 5819, ед. хр. 13.

Центральный Государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР), ф. 1153, оп. 1, ед. хр. 224, л. 138.

«Русская старина», 1889, № 9, стр. 638.

Сб. «Памяти декабристов». Л., АН СССР, 1926, т. 3, стр. 100.

Декабристы. Летописи Государственного литературного музея. М., изд. Государственного литературного музея, 1938, т. 3, кн. 3, стр. 477.

ЦГАОР, ф. 279, оп. 1, ед. хр. 232, лл. 111–112.

«Русское богатство», 1911, № 2, стр. 139.

В. Г. Короленко. Соч. М., ГИХЛ, 1956, т. 10, стр. 464.

М. А. Бакунин. Собр. соч. и писем. М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1934, т. 2, стр. 153.

Там же.

РО ГБЛ, ф. 233, картон 36, ед. хр. 39.

Там же.

РО ГБЛ, ф. 233, картон 36, ед. хр. 39.

Там же.

«Современник», 1852, № 5, отд. II, стр. 1.

«Исторический вестник», 1916, № 11, стр. 407.

Декабристы. Новые материалы. М., изд. Всесоюзной государственной библиотеки им. В. И. Ленина, 1955, стр. 166.

Декабристы. Новые материалы. М., изд. Всесоюзной государственной библиотеки им. В. И. Ленина, 1955, стр. 168.

Там же, стр. 170.

Декабристы. Новые материалы. М., изд. Всесоюзной государственной библиотеки им. В. И. Ленина, 5, стр. 170–171.

Там же, стр. 171–172.

Декабристы. Новые материалы. М, изд. Всесоюзной государственной библиотеки им. В. И. Ленина, 1955, стр. 172.

Там же, стр. 199.

Там же, стр. 175.

Там же, стр. 190.

И. Д. Якушкин. Записки, статьи, письма. М., АН СССР, 1951 стр. 11.

«Исторические записки», 1947, т. 23, стр. 155.

М. В. Нечкина. Движение декабристов. М., АН СССР, 1955, т. 1, стр. 177–178.

Там же, стр. 178.

Чтения ОИДР, 1859, кн. 3, отдел 5, стр. 43.

Чтения ОИДР, 1859, кн. 3, отдел 5, стр. 44.

Там же, стр. 43–44.

Там же, стр. 44–45.

Чтения ОИДР, 1859, кн. 3, отдел 5, стр. 48.

Там же, стр. 50.

Т. Соколовская. Русское масонство и его значение в истории общественного движения. Спб., изд. Н. Глаголева, 1908, стр. 174.

«Северный архив», 1823, ч. V, стр. 94–95.

«Северный архив», 1823, ч. V, стр. 97.

Там же, стр. 99.

Декабристы и их время. М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1932, т. 2, стр. 299.

«Красный архив», 1929, т. 5 (36), стр. 213.

Декабристы. 86 портретов. М., изд. М. М. Зензинова, 1906, стр. 163.

Там же, стр. 161.

«Красная новь», 1925, № 10, стр. 150.

Отдел письменных источников Государственного Исторического музея (ОПИ ГИМ), ф. 282, ед. хр. 290.

ОПИ ГИМ, ф. 282, ед. хр. 290.

«Красная новь», 1925, № 10, стр. 169.

РО ГБЛ, ф. 20, картон 131, ед. хр. 33.

К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 12, стр. 605.

«Русская старина», 1899, № 2, стр. 270.

РО ГБЛ, ф. 213, картон 81, ед. хр. 37.

«Русская старина», 1898, № 7, стр 83.

Там же, стр. 84.

Там же, стр. 84–85.

Там же, 1901, № 5, стр. 351.

«Русское богатство», 1911, № 2, стр. 117.

«Русская старина», 1898, № 7, стр. 87.

Там же, стр. 87–88.

«Русская старина», 1905, № 6, стр. 610.

Там же, 1901, № 5, стр. 354.

«Русская старина», 1901, № 5, стр. 355.

Там же, стр. 357.

Там же, стр. 358.

«Русская старина», 1899, № 2, стр. 284.

Александр Дюма. Учитель фехтования. Роман из времен декабристов. Горький, 1957, стр. 200.

Там же.

«Русская старина», 1901, № 5, стр. 360.

Там же.

«Русская старина», 1901, № 5, стр. 360.

100

Там же, 1898, № 7, стр. 85.

101

Там же, стр. 86–87.

102

ОПИ ГИМ, ф. 276, ед. хр. 55.

103

«Русское богатство», 1911, № 2, стр. 117.

Оглавление