Три портрета

Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории…

(П. А. Вяземский)

Среди декабристского окружения непременно присутствуют женщины. Они придают движению первых революционеров, их судьбам трогательное обаяние. Самоотверженная любовь и преданность матерей, подруг, сестер и детей делает еще более прекрасными образы героев 1825 года.

Галерея замечательных женщин довольно обширна, каждая фигура колоритна, неповторима, ярка. Вот почему теме «Женщины в декабристском движении» можно и нужно посвящать специальные работы, исследования, статьи.

Излагая биографии нескольких героев, ведя разговор о декабристах в 50–70-х годах прошлого века, и мы не могли совсем уйти от «женского вопроса». Мы уже вспоминали современниц деятелей 14 декабря 1825 года и будем вспоминать еще: Марию Николаевну Волконскую, Наталью Дмитриевну Фонвизину, княгинь Шаховских, Авдотью Петровну Елагину, Екатерину Ивановну Бибикову, Екатерину Ивановну Трубецкую. Но это, повторяем, только в связи с биографиями декабристов, в связи с декабристской темой в русской литературе середины минувшего столетия.

Для того чтобы еще яснее представить и почувствовать, какое значение имело движение декабристов в русской общественной жизни 1820–1870-х годов, попытаемся набросать исторические портреты трех женщин — представительниц трех разных поколений, оказавшихся спутницами и современницами наших героев. Вот эти женщины: Наталья Петровна Голицына, Александра Григорьевна Муравьева, Анастасия Кондратьевна Рылеева.

16 июня 1766 года по приказу императрицы устроен был в Петербурге пышный великосветский праздник, называемый «карусель». После оной престарелый селадон, фельдмаршал Миних, сладко приложась к ручке молодой и знатной графини Натальи Чернышевой, передал ей «первый прейс за приятнейшее проворство» и золотую медаль с чеканным изображением русской Семирамиды — Екатерины II. Премированной хрупкой красавице с осиной талией, тонким энергичным профилем и умными проницательными глазами, танцевавшей на придворных балах с цесаревичем Павлом, предстояло прожить бурную и длинную жизнь, из «московской Венеры» превратиться в «усатую княгиню» и стать прототипом «Пиковой дамы» Пушкина…

Повесть «Пиковая дама» появилась в свет в третьей книге журнала «Библиотека для чтения» за 1834 год.

В конце произведения стояла подпись — одно французское «Р». Через месяц, 7 апреля 1834 года, писатель отметил в дневнике: «Моя Пиковая дама в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н/атальей/ П/етровной/ и, кажется, не сердятся»[317].

Один из первых биографов и архивариусов Пушкина П. И. Бартенев сообщал: «„Пиковую даму“ Пушкин сам читал Нащокину и рассказывал ему, что главная завязка повести не вымышлена. Старуха графиня — это Наталья Петровна Голицына, мать Дмитрия Владимировича, московского генерал-губернатора, действительно жившая в Париже в том роде, как описал Пушкин. Внук ее, Голицын рассказывал Пушкину, что раз он проигрался и пришел к бабке просить денег. Денег она ему не дала, а сказала три карты, назначенные ей в Париже Сен-Жерменем. — „Попробуй“, — сказала бабушка. Внучек поставил карты и отыгрался»[318].

Общеизвестно, что литературный образ, особенно вышедший из-под пера великого художника, не может быть документальной фотографией одного реально существовавшего лица. Но то, что Пушкина, когда он приступил к работе над повестью, волновали несколько непостижимый характер, судьба и жизнь именно старой княгини Голицыной, очевидно. Она казалась ему загадочной и, поставив эту личность в произвольно созданную и острую ситуацию, писатель из реального факта, события, прототипа высек художественную мысль, гипнотизирующую и покоряющую читателей.

«Графиня ***, конечно, не имела злой души, но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света; таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду, и потом уже никто ею не занимался. У себя принимала она весь город, наблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо. Многочисленная челядь ее, разжирев и поседев в ее передней и девичьей, делала, что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху»[319].

В лаконичном типизированном литературном портрете «приметы времени», места действия соединены с общечеловеческим, вневременным. За безобразной старостью скрыты бурное прошлое, полулегендарная красота, слава законодательницы политических салонов Европы.

«Надобно знать, — вспоминал один из внуков Голицыной, — что бабушка моя лет пятьдесят тому назад ездила в Париж и была там в большой моде. Народ бегал за нею, чтобы увидеть „московскую Венеру“, Ришелье за нею волочился и бабушка уверяет, что он чуть было не застрелился от ее жестокости…»[320]

Наталья Петровна Голицына родилась 17 января 1741 года, умерла 20 декабря 1837 года. И хотя писатель устроил ей в повести пышные и бесслезные похороны, она скончалась спустя десять месяцев после его тихих и пронзивших душу страны похорон.

Отец Голицыной — граф и сенатор Петр Григорьевич Чернышев, один из крупнейших землевладельцев, посланник в Дании, Англии, Пруссии. Сын денщика Петра I Григория Ивановича Чернышева, он пользовался особыми милостями двора и, кажется, имел к тому основательные причины. Современники полагали, что его настоящим отцом и дедом княгини был сам венценосный преобразователь.

Петр, женив своего денщика на семнадцатилетней бесприданнице Евдокии Ивановне Ржевской, дал за ней 4000 дворцовых крестьян, пожаловал денщика в генерал-аншефы и потом всем рожденным от этого брака детям щедро дарил «на зубок деньги и деревни»[321].

Наталья Петровна жила в Берлине, Лондоне, Париже. Она получила блестящее воспитание, свободно изъяснялась на четырех языках. Ее портреты писали лучшие акварелисты Запада.

Вскоре после упомянутой карусели она вышла замуж за недалекого простоватого красавца князя Владимира Борисовича Голицына, поправила его несколько запутанное состояние и уважала в муже только его знатное имя. Как сообщает современница Голицыной, правнучка историка В. Н. Татищева, «Наталья Петровна была от природы очень умная»[322], властная, «великая мастерица устраивать свои дела, хотя она и была довольно надменна с людьми знатными, но вообще она была приветлива»[323].

После свадьбы Голицына уехала в Париж, оказалась там близкой ко двору королевы Марии-Антуанетты, за ней ухаживал английский король и подарил ей свой акварельный портрет с автографом.

Между приемами, картами, балами, прогулками на Елисейских полях княгиня занималась воспитанием детей.

Старший сын ее — одаренный литератор Борис Владимирович Голицын — печатался во «Французском литературном альманахе», перевел на русский язык афоризмы Ларошфуко и в 1812 году открыл в своем московском доме курсы общедоступных лекций. Он принимал Г. Р. Державина, Н. И. Гнедича, И. И. Дмитриева, А. И. Тургенева и французскую эмигрантку и писательницу мадам де Сталь. 6 января 1813 года Борис. Голицын умер в Вильно от тяжелой раны, полученной в Бородинском сражении, и был похоронен в имении Большие Вяземы близ Москвы.

Другой сын княгини — Дмитрий Владимирович Голицын — один из известных, но не характерных для николаевской эпохи государственных деятелей. Московский военный генерал-губернатор с 1820 по 1843 год, он был главой города в период репрессий, обрушившихся на Московский университет, запрещения журнала «Телескоп», ссылки Надеждина, травли Чаадаева и арестов Герцена, Огарева и членов их кружка. Но Голицын отнюдь не стал ни инициатором этих «подвигов», ни даже их охотным исполнителем.

Напротив, когда свирепствовала эпидемия холеры, он сделал все возможное для безопасности московских жителей. В связи с этим любопытна ремарка А. И. Герцена: «Князь Д. В. Голицын, тогдашний генерал-губернатор, человек слабый, но благородный, образованный и очень уважаемый, увлек московское общество, и как-то все уладилось по-домашнему, то есть без особенного вмешательства правительства»[324].

Дочерью княгини Натальи Петровны Голицыной была меценатка Софья Владимировна Строганова. Она открыла школу горнозаводских и сельскохозяйственных наук, в которой учился патриарх русского лесоводства, а ранее ее крепостной Александр Ефимович Теплоухов.

Перед началом Французской революции «усатая княгиня» спешно выехала с семьей из Парижа. Она поселилась в Петербурге на углу Гороховой и Морской (теперь ул. Гоголя, 10). Ее дом превратился в политический салон белой французской эмиграции. Современник и приятель Пушкина Ф. Ф. Вигель отмечал в своих записках: «Сия знаменитая дама схватила священный огонь, угасающий во Франции, и возжгла его у нас на Севере. Сотни светского и духовного звания эмигрантов способствовали ей распространять свет его в нашей столице… Екатерина благоприятствовала сему обществу, видя в нем один из оплотов против вольнодумства, а Павел даже покровительствовал его»[325].

В то время Голицыной было около 50 лет. От упоения любовью, светскими удовольствиями, красивая, стареющая и своенравная женщина бросается в мир политики и утоления честолюбия.

На коронации Александра I ей жалуют орден Святой Екатерины, 13 февраля 1804 года Голицына дает в Петербурге бал, на котором присутствует вся царская фамилия. Спустя два года княгиню производят в статс-дамы, затем в кавалерственные дамы, ей присылают портрет государя, засыпанный бриллиантами, — знак высочайшего расположения.

В известные дни к ней ездит на поклон весь Петербург. «Княгиня принимала всех, за исключением государя-императора, сидя и не трогаясь с места. Возле ее кресла стоял кто-нибудь из близких родственников и называл гостей, так как в последнее время княгиня плохо видела. Смотря по чину и знатности гостя, княгиня или наклоняла только голову, или произносила несколько более или менее приветливых слов, и все посетители оставались, по-видимому, весьма довольны»[326].

В дом на углу Морской и Гороховой ездил представляться каждый вновь произведенный офицер, к Голицыной под благословение везли каждую молодую девушку, начинавшую выезжать.

Именитые седые дети перед матерью робели, не смели при ней садиться. Разгневавшись на старшего, княгиня годами не отвечала на его смиренные письма. Второму сыну, генерал-губернатору, она до смерти своей воздерживалась выделить часть состояния и посылала месячное содержание, словно студенту.

В старости Голицына отличалась скупостью, как и написанная с нее героиня. В ее доме, полном гостей, ужина и временных буфетов не полагалось. Дряхлые лакеи разносили визитерам лимонад и незатейливые конфеты. Но зато в гостиной разыгрывались модные театральные представления — «шарады в действии». Актеры-любители в таинственных масках, сопровождаемые музыкантами, пели оперные арии, а публика должна была угадывать, кто скрывается за этим маскарадом. Однажды героем подобной шарады оказался композитор М. И. Глинка. В пудр-мантеле и женском парике прекрасным контральто он спел арию донны Анны и выглядел очень забавно.

20 февраля 1824 года крупнейшее научно-хозяйственное Вольное экономическое общество посылает восьмидесятитрехлетней старухе официальное извещение о принятии ее в свои члены. «Вольное экономическое общество, старающееся о поощрении в России земледелия и домостроительства, выбрав единогласно своим сочленом госпожу статс-даму и кавалерственную даму княгиню Наталью Петровну Голицыну, силою сего признает ее своим участником в своих трудах и во всех членам общества определенных правах и преимуществах»[327].

Не забывает княгиню после коронации и Николай I: ей жалуют при его воцарении большой крест ордена Святой Екатерины первого класса.

В архиве Голицыных, извлеченном из их подмосковной — Больших Вязем, сохранились адресованные статс-даме приглашения на коронационные торжества, похороны императоров и императриц и церемонии крещения великих князей. 96-летняя жизнь сановницы оказалась своеобразным зеркалом, в котором отразился калейдоскоп самодержавных правителей России: Елизавета Петровна, Петр III, Екатерина II, Павел I, Александр I, Николай I. И всем им импонировала княгиня Голицына — раритет самодержавия и воплощение его кажущихся незыблемыми традиций. Почтение и внимание правящей династии по отношению к Голицыной доходили до того, что единственно для нее, полуслепой старухи, фабриковали в воспитательном доме особые, увеличенного формата игральные карты, те пресловутые карты, которые оказались спутником этой дамы в мировой литературе.

А между тем… А между тем старая кавалерственная дама не выдержала испытания на преданность престолу.

В ее бумагах, находящихся в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина, каким-то чудом сохранилась одна-единственная газета за 15 декабря 1825 года. Впрочем, даже и не вся газета целиком, а только один листок ее с известием о восстании на Сенатской площади. Случившееся взволновало владелицу архива. Тяжелая туча гражданского горя, поразившая русское общество после казни и ссылки декабристов, задела черным крылом и эту ровную, угасающую и чрезвычайно благопристойную жизнь. Внучатый племянник Голицыной, декабрист Захар Григорьевич Чернышев, был отправлен в Сибирь на каторгу, внучатая племянница Александра Григорьевна Муравьева-Чернышева первая из жен декабристов приехала к мужу — сибирскому узнику Никите Муравьеву.

Один из исследователей творчества Пушкина Н. О. Лернер свидетельствовал: «…когда ей (Голицыной. — Н. Р.) в Зимнем дворце одной высокой особой был представлен граф Чернышев Александр Иванович, которого вознесло на первые ступени в государстве декабрьское дело… княгиня не ответила на почтительный поклон первенствующего царского любимца и резко сказала: „Я не знаю никого, кроме одного графа Чернышева — того, который в Сибири“»[328].

Если бы мы ничего не ведали о Голицыной, то одна эта фраза, произнесенная гневно, со старческой резкостью в присутствии царя или какого-то из великих князей, заставила бы испытать к ее личности интерес и… уважение.

Но светлая и достойная страница ее биографии не исчерпывается одной значительной и имевшей свое влияние в обществе фразой: Голицына хлопотала об облегчении участи декабристов. Ее современница Елизавета Петровна Янькова передает: «Княгиня Наталья Петровна… содействовала помилованию от смертной казни ее племянника Чернышева и Муравьевых; может статься, что просила и за других»[329].

Н. П. Голицына. С гравюры художника Ф. Друэ.

Н. М. Муравьев на поселении в Сибири. Акварель И. А. Бестужева.

А. Г. Муравьева-Чернышева. 1820 г. С портрета художника П. Соколова.

Близкие к Наталье Петровне Голицыной люди и ее потомки утверждали, что благодаря настойчивым просьбам старой княгини не был казнен Матвей Иванович Муравьев-Апостол…

Голицына похоронена была в Москве, в церкви Святого Евфимия на кладбище Донского монастыря.

Она оставила 16 тысяч крепостных крестьян, дома, усадьбы и деревни в разных концах России, легенды, предания и устои своей фамилии, обширный архив, семейную портретную галерею.

А для потомства в широком смысле в связи с этой реальной человеческой жизнью была оставлена повесть гениального Пушкина «Пиковая дама» и сведения о благородном вмешательстве старухи в «декабрьское дело».

6 января 1827 года поэт и друг Пушкина молодой П. А. Вяземский отправил из Москвы Александру Ивановичу Тургеневу письмо: «На днях видели мы здесь проезжающих далее Муравьеву-Чернышеву и Волконскую-Раевскую. Что за трогательное и возвышенное отречение. Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории… Тут ничего нет для галлереи: да и где у нас галлерея? Где у нас публичная оценка деяний?»[330]

Публичная оценка деяний была оставлена потомкам. Что же касается современников декабристов, то они метались, тосковали в интимных письмах, скребли гусиными перьями по ночам глянцевитые странички дневников, снимая щипцами нагар со свечей, и мягкий дрожащий огонек освещал искаженное горестной гримасой лицо, вишневый штофный халат, кудрявые бакенбарды и часть окна, изузоренную морозом. Замирали в рукописях поэмы, оды, стансы и посвящения; летели доносы в следственный комитет; сомкнув тяжелые веки, спал на узком диване тайного дворцового кабинета утомленный актерскими перевоплощениями Николай I; ехали в Сибирь жены политических узников.

Александра Григорьевна Муравьева-Чернышева приехала в Читинский острог первой в начале февраля 1827 года. «Слеза замерзала в глазах, дыхание, казалось, превращалось в лед»[331]. За 16 суток прискакала молодая женщина из Москвы в Иркутск; переночевав, отправилась в Читу — «небольшое заброшенное селение, насчитывавшее едва триста душ жителей, темных и бедных…»[332] Здесь «для прибывших ссыльных декабристов было построено три каземата. Их трудами засыпались ямы, рылись канавы и проводились дороги и мосты»[333], — рассказывает в семейной хронике правнучка Муравьевой А. Бибикова.

Жене декабриста минуло 22 года. «У нее было горячее сердце, благородство проявлялось в каждом ее поступке, восторгаясь мужем, она его боготворила и хотела, чтобы мы к нему относились так же»[334],— вспоминает в своих знаменитых «Записках» подруга Муравьевой Мария Николаевна Волконская.

Александра Муравьева, урожденная графиня Чернышева, внучатая племянница «Пиковой дамы», выросла в либерально настроенной богатой семье, которая была настолько тесно связана с декабристами, что крупнейший советский историк, академик Н. М. Дружинин посвятил специальное исследование этому вопросу («Семейство Чернышевых и декабристское движение», 1930 г.).

Отец Муравьевой, Григорий Иванович Чернышев, занимавший почетное положение обер-шенка при царском дворе, образованный русский барин, жизнелюбец и сибарит, был в то же время сторонником либеральных реформ, рыцарем запрещенного масонства, патриотом России, а по характеру человеком честным и добрым.

Брат Александры Григорьевны, Захар Григорьевич Чернышев, ротмистр-кавалергард, учился в знаменитой школе колонновожатых, из которой вышли многие декабристы, и оказался замешанным в делах Тайного общества. Двоюродный брат Чернышевых — Федор Федорович Вадковский — среди декабристов играл видную роль и пользовался особым доверием Пестеля.

Муравьева росла в атмосфере вольнолюбия, обостренного чувства патриотизма, семейной дружбы. В доме Чернышевых читали Пушкина, Грибоедова, Рылеева и Бестужева-Марлинского, порицали аракчеевщину, презрение монарха к народу, обсуждали казнь испанского революционера Риего, восстание Семеновского полка, высказывались против засилья неметчины.

22 февраля 1823 года девятнадцатилетняя графиня вышла замуж по пылкой восторженной любви за двадцатисемилетнего гвардейского капитана Никиту Михайловича Муравьева, правителя дел Северного тайного общества, автора «Конституции», ранее члена Союза Спасения и одного из основателей второй крупной декабристской организации — Союза Благоденствия.

Сын товарища министра народного просвещения, человек огромных дарований и эрудиции, Муравьев в свое время окончил Московский университет, был блестящим математиком, историком, знатоком множества языков и страстным библиофилом. Муравьев не посвящал жену в дела тайного общества, но она отлично чувствовала его политические настроения и разделяла их с готовностью..

25 декабря 1825 года в 9 часов вечера, спустя одиннадцать дней после разгрома восстания в Петербурге, Муравьева арестовали. Он упал перед женой на колени, прося прощения за то, что скрыл от нее свое участие в революционной организации, и услышал в ответ, что молодая женщина видит в нем мученика и героя и всюду последует за ним. До декабря 1826 года Муравьева содержали в Аннинском бастионе Петропавловки. Шло следствие, и Александра Григорьевна уезжает в Петербург. Она хладнокровно и смело уничтожает компрометирующие мужа политические бумаги, то же делает в имении своего отца Тагино Орловской губернии. Еще во время следствия Муравьева подает прошение царю и просит разрешить ей следовать всюду за любимым человеком, как бы мучителен ни был ожидающий его жребий.

12 октября 1826 года ей было объявлено по инстанциям о «милостивом согласии» государя.

Между тем, когда Муравьева с первой партией осужденных повезли на каторгу, мать и жена декабриста едут на ближайшую станцию, хотя бы для краткого свидания с арестантами. Однако фельдъегерь приказал не останавливать лошадей. Узники в закрытых кибитках промчались мимо. Храпели потные, усталые лошади, и фельдъегерь повернул к застывшим женщинам усатое, тупое, мутноглазое лицо…

К месту заключения Муравьева отправилась 2 января 1827 года. Прощание с тремя маленькими детьми, вероятно, было душераздирающим: она оставляла их на попечение свекрови. Ее благословили вдруг одряхлевший старик отец и мать, обезумевшая от горя. Юные сентиментальные сестры передали трогательные сувениры брату, кузену, зятю.

Долго бытовала версия, что проститься с Александрой Григорьевной в Москве приезжал Пушкин. Через нее будто бы он и передал столь знаменитое потом «Послание в Сибирь».

В Иркутске губернатор Цейдлер взял у Муравьевой подписку:

«§ 1. Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается, естественно, причастной его судьбе и потеряет прежнее звание, то есть будет уже признаваема не иначе, как женою ссыльно-каторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все, что такое состояние может иметь тягостного…

§ 2. Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне…»[335]

В Иркутске произошла встреча Муравьевой с М. И. Волконской. «Мы напились чаю, то смеясь, то плача; был повод к тому и другому», — отметила в своих «Записках» последняя и тут же многозначительно посетовала: «Его величество не одобрял следования молодых жен за мужьями: этим возбуждалось слишком много участия к бедным сосланным»[336].

В глухой зимней Чите с приездом Муравьевой наступил праздник: среди арестантов, бородатых, замученных, исхудавших, раздался смех, перемежаемый рыданиями.

Александра Григорьевна купила домик напротив тюрьмы. Два раза в неделю она ходила в острог на свидание с мужем; свидания продолжались час. Дежурный офицер, присутствующий при встречах, запрещал говорить по-французски: беседа была незначительной, натянутой, вялой. При легком движении узника позванивали кандалы и этот звон отдавался болью в висках, но молодая женщина улыбалась, выглядела радостной, ласковой и спокойной.

«Всегда веселая и спокойная на свиданиях с мужем, она в одиночестве своем жестоко мучилась и тосковала»[337],— замечает Бибикова. «Непринужденная веселость с доброю улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты черных годов нашего исключительного существования. Она всегда умела успокоить и утешить — придавала бодрость другим»[338] — это свидетельство И. И. Пущина. «Муравьева разрывала жизнь свою, — читаем мы в мемуарах декабриста А. Е. Розена, — сожигающими чувствами любви к мужу, заключенному в остроге, и к отсутствующим детям. Мужу своему она показывала себя довольною, спокойною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной»[339].

Маленький сын, оставленный в России, вскоре умер, умерла дочь, другая сошла с ума; свекровь Е. Ф. Муравьева ослепла от горя.

В Сибири у Муравьевых родилась дочь Софья (Ионушка). Это был первый ребенок у политических ссыльных, и декабристы относились к маленькой сибирячке с удивительной нежностью.

Одно из писем Муравьевой к отцу напечатано в книге воспоминаний Ивана Дмитриевича Якушкина. Это письмо — важный документ для историка-декабристоведа и имеет яркую эмоциональную окраску.

«Итак, дорогой батюшка, все, что я предвидела, все, чего я опасалась, все-таки случилось, несмотря на все красивые фразы, которые нам говорили. Мы в Петровском и в условиях, в тысячу раз худших, нежели в Чите. Во-первых, тюрьма выстроена на болоте, во-вторых, здание не успело просохнуть, в-третьих, хотя печь и топят два раза в день, но она не дает тепла, в-четвертых, здесь темно: искусственный свет необходим днем и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнаты… я целый день бегаю из острога домой и из дома в острог, будучи на седьмом месяце беременности. У меня душа болит за ребенка, который остается дома один; с другой стороны, я страдаю за Никиту и ни за что на свете не соглашусь его видеть только три раза в неделю, хотя бы это даже улучшило наше положение, что вряд ли возможно…

Если бы нам даже дали детей в тюрьму, все же не было бы возможности их там поместить: одна маленькая комната, сырая и темная и такая холодная, что мы все мерзнем в теплых сапогах, и ватных капотах и колпаках… я сообщаю это тебе потому, что я не могу выносить, что тебя под старость этак обманывают»[340].

И заканчивает Муравьева письмо замечанием: «Извести меня, дорогой батюшка, получишь ли ты это письмо от 1 октября, чтобы я знала, разрешено ли мне сообщать правду»[341].

Вызов жандармам-цензорам, негодование против лицемерия и ханжества звучат в безыскусной и горькой вести из Сибири.

В «Записках о Пушкине» его друга по лицею и революционера Пущина мы находим весьма интересный историко-литературный факт, связанный с именем Александры Григорьевны Муравьевой.

«Я осужден: 1828 год, 5 генваря, привезли меня из Шлиссельбурга в Читу, где я соединился, наконец, с товарищами моего изгнания и заточения, прежде меня прибывшими в тамошний острог… В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было: „Мой первый друг, мой друг бесценный…“ Увы, я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах: а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось… Наскоро, через частокол Александра Григорьевна проговорила мне, что получила этот листок от одного своего знакомого перед самым отъездом из Петербурга, хранила его до свидания со мной и рада, что могла, наконец, исполнить порученное поэтом»[342].

И. Д. Якушкин посвятил памяти Муравьевой проникновенные страницы своих мемуаров. «Довести до сведения Александры Григорьевны о каком-нибудь нуждающемся, было всякий раз оказать ей услугу и можно было остаться уверенным, что нуждающийся будет ею успокоен»[343]. «Она была воплощенная любовь и каждый звук ее голоса был обворожителен»[344], — писал Якушкин. Основной чертой ее характера было, по мнению декабриста, не самоотвержение даже, а самозабвение.

В зарисовках Бибиковой «Из семейной хроники» сообщается: «Ей (А. Муравьевой. — Н. Р.) принадлежит мысль построить больницу в Чите, и она же выписала из Москвы аптеку и хирургические инструменты»[345].

Подтверждение тому мы находим во многих свидетельствах современников.

Умерла Александра Григорьевна Муравьева 22 ноября 1832 года в Петровском Заводе, где находился в заключении ее муж, умерла 28 лет.

«Легко представить себе, — вспоминал декабрист Н. В. Басаргин, — как должна была поразить нас всех ее преждевременная кончина. Мы все без исключения любили ее, как милую, добрую, образованную женщину, и удивлялись ее высоким нравственным качествам: твердости ее характера, ее самоотверженности, ее безропотному исполнению своих обязанностей. Бедный супруг ее был неутешен»[346].

«Кончина ее, — рассказывает И. Д. Якушкин, — произвела сильное впечатление не только на нас, но и во всем Петровском и даже в казарме, в которой жили каторжные. Из Петербурга, когда узнали там о кончине Муравьевой, пришло повеление, чтобы жены государственных преступников не жили в казематах и чтобы их мужья отпускались ежедневно к ним на свидание»[347].

Муравьева самой своей болезнью и смертью завоевала какие-то права для других.

«Она умерла на своем посту, — кратко заметит позднее в записках М. Н. Волконская, — и эта смерть повергла нас в глубокое уныние и горе»[348].

Декабристы хоронили Александру Григорьевну в Петровском, близ тюрьмы. Николай Бестужев сам выполнил деревянный и свинцовый гроб, над могилой соорудили часовню.

«Если бы Вам случилось приехать ночью в Петровский Завод, — обращался к сестре покойной Надежде Григорьевне Долгоруковой Якушкин, — то налево от дороги Вы бы увидели огонек, это беспрестанно теплющаяся лампада над дверьми каменной часовни, построенной Никитой Михайловичем и в которой покоится прах Александры Григорьевны»[349].

А сорок лет спустя Н. А Некрасов, воспевший и обессмертивший подвиг одиннадцати жен декабристов, сказал о Муравьевой:

Пленителен образ отважной жены.
Явившей душевную силу,
И в снежных пустынях суровой страны
Сокрывшейся рано в могилу.

Так началась публичная оценка деяний…

3 марта 1878 года Л. Н. Толстой встретился с дочерью казненного декабриста К. Ф. Рылеева Анастасией Кондратьевной Пущиной. В письме к жене Лев Николаевич обещал рассказать об этой встрече «много интересного»[350]. Великий писатель работал тогда над романом о декабристах, и его труду предшествовали занятия в архивах III отделения, знакомства с еще живыми участниками событий 14 декабря и теми, кто мог быть волнующим напоминанием о героях 1825 года. В Москве на Малой Дмитровке Толстой посетил С. Н. Бибикову — дочь Никиты Муравьева, в Туле виделся с А. К. Пущиной. За шесть лет до того перед именем дочери повешенного революционера и поэта с уважением склонила голову вся прогрессивная Россия: ценой упорных усилий в 1872 году ей удалось издать сочинения и переписку своего отца. Издание имело успех и спустя два года было повторено. Выход сочинений Рылеев в свет был сопряжен с огромными трудностями. Четырнадцать лет Анастасия Кондратьевна добивалась публикации, и мало кто знал, что среди рукописей поэта, запрещенных в России и отправленных в Лондон, в Вольную русскую типографию Герцена, были и материалы, полученные тайными корреспондентами «Полярной звезды» от дочери декабриста.

К. Ф. Рылеев. С портрета А. Корина.

А. К. Рылеева-Пущина. Репродукция с фото 1880-х гг.

Когда на рассвете 13 июля 1826 года на кронверке Петропавловской крепости были повешены пять борцов за свободу, Настеньке Рылеевой едва минуло 3 года. Она родилась 23 мая 1823 года, как раз в год вступления отца в Северное общество декабристов.

Перед декабрьским восстанием, готовясь с товарищами к великому гражданскому подвигу, Рылеев писал:

Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа;
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?

В утро казни Кондратий Федорович отправил последнее письмо жене из крепостного каземата. Он просил ее более всего заботиться о воспитании дочери, приказывал сберечь для Настеньки библиотеку. «Прощай! Велят одеваться. Да будет его святая воля»[351] — так заканчивалось предсмертное письмо.

Освобождаясь от великих умов России, Николай I пытался возместить родным их смерть своими сребрениками: организованное убийство Пушкина сопровождалось «великодушной» оплатой денежных долгов поэта; повесив Рылеева, царь назначил его дочери пенсию вплоть до совершеннолетия. Анастасия Кондратьевна на казенный счет была принята в Патриотический институт. Тем не менее высочайших пожертвований на существование осиротевшей семьи не хватало, и опекун (Федор Миллер) вынужден был продавать книги из рылеевской библиотеки[352]. «Заботы» охранителей родственников Рылеева простирались столь далеко, что жена и дочь не смели упоминать в частной переписке его имя, а на всей их корреспонденции красовался штамп: «Просмотрено»[353]. Глухие сообщения в письмах о болезни жены поэта, утешения в ее безымянном горе и более поздние свидетельства о том, что Наталья Михайловна отказывалась от высочайших денежных вспомоществований, доказывают, что в семье чтили память погибшего, а царские «милости» встречались с плохо скрываемым отвращением[354].

Девятнадцати лет, в 1842 году, Анастасия Кондратьевна вышла замуж за поручика-кирасира и тульского помещика Ивана Александровича Пущина. Через 13 лет после свадьбы Пущин, не имевший особых успехов на служебном поприще, вышел в отставку, и его семейство поселилось под Тулой, в родовом имении Кошелевке. Провинциальный быт, воспитание девятерых детей, небольшие средства и печать отверженности после трагической гибели отца, казалось, могли убить в Рылеевой-Пущиной ее богатые природные задатки, духовные интересы и энергию. Но этого не случилось. Анастасия Кондратьевна была натурой, одаренной от природы лучшими качествами ума и души; прекрасно воспитанная, очень хороша собою, она «напоминала отца быстротою взгляда» и знавшим ее лично представлялась «женщиной с энергией»[355].

В марте 1858 года Пущина получила весточку от дальнего родственника ее мужа, декабриста Ивана Ивановича Пущина, друга Рылеева и Пушкина. Он желал видеть Анастасию Кондратьевну и посылал на ее имя 430 рублей серебром — свой долг Кондратию Федоровичу. Старый декабрист, осевший после частичной амнистии в селе Марьине под Москвой, близ Бронниц, обещал побывать в Туле. В письме к дочери поэта Пущин, по его словам, «писал лаконически, но много сказал, если они захотят понять меня настоящим образом…»[356] Надежды декабриста оправдались. Анастасия Кондратьевна ответила немедля: «С глубоким чувством читала я письмо Ваше, не скрою от Вас, даже плакала. Я была сильно тронута благородством души Вашей и теми чувствами, которые Вы до сих пор сохранили к покойному отцу моему. Примите мою искреннюю благодарность за оные и будьте уверены, что я вполне ценю их. Как отрадно мне будет видеть Вас лично и услышать от Вас об отце моем, которого я почти не знаю. Мы встретим Вас как самого близкого, родного»[357].

21 сентября 1858 года дочь Рылеева отправила Пущину другое письмо: «Милостивый государь, добрейший Иван Иванович. Очень рада видеться с Вами, только позвольте мне просить Вас приехать к нам в деревню, потому что мой маленький сын был очень болен, и я еще не предполагаю переезжать в Тулу… С нетерпением жду видеть Вас завтра. Преданная Вам душою Анастасия Пущина»[358]. И понесли лошади седого Пущина по проселочной дороге в осеннюю Кошелевку. Шуршал под копытами багряный сухой лист, а старому декабристу, возможно, вспоминался другой путь — в Михайловское в роковом 1825-м, «капустники» Рылеева и Петропавловская куртина.

«В бытность мою в Тульской губернии я навестил Настеньку, или, лучше сказать, Настасью Кондратьевну Пущину, — писал Иван Иванович. — Муж ее, отставной кирасир, живет в деревне. Зовут его Иван Александрович. Живут летом в деревне, а зимой в Туле, где старшие три сына учатся в гимназии. Все семейство состоит из 9 человек. Она приняла меня как родственника, и мы вместе поплакали о Кондратии, которого она помнит и любит. Мать ее несколько лет тому назад, как умерла… Встреча наша необыкновенно перенесла меня в прошедшее. О многом вспомнили…»[359]

Однако беседа А. К. Рылеевой-Пущиной с И. И. Пущиным не исчерпывалась горестными воспоминаниями. Обсуждалась и возможность издания рылеевских сочинений. На эту мысль настойчиво наталкивал Пущина Е. И. Якушкин. Дочь Рылеева передала Ивану Ивановичу письмо от отца из крепости, его рукописи и портрет. «Пустил я в ход дело о напечатании вновь сочинений Кондратия, изданных в 825-м году, — сообщал Пущин в ноябре 1858 года. — Дочь его писала письмо министру просвещения по предварительному согласию его ходатайствовать об этом… Скоро должно решиться это дело»[360]. Анастасия Кондратьевна надеялась на благоприятный ответ. Однако Пущину не удалось увидеть плоды своих бескорыстных трудов: в августе 1859 года он умер, а Анастасия Кондратьевна известила 3 декабря того же года декабриста Е. П. Оболенского, что дело издания сочинений ее отца в России «остается без успеха»[361].

В 1861 году сочинения Рылеева увидели свет за границей. В сборнике «Русская потаенная литература XIX столетия» с предисловием Н. П. Огарева были опубликованы солдатские песни Рылеева и Бестужева-Марлинского. В 6-й книге «Полярной звезды» Герцен напечатал переписку Рылеева с Пушкиным; отдельным изданием в том же году вышла книга Рылеева в Лейпциге. Для публикаций произведений поэта были использованы самые разнообразные возможности: рукописи и перепечатка с ранних прижизненных изданий. Среди рукописей, полученных издателями, оказались и материалы, принадлежащие дочери декабриста. В предисловии к лейпцигскому изданию о бумагах, оставшихся после Рылеева и полученных от его дочери, говорилось: «Письма казненного поэта к жене из крепости представляют более интереса, чем все остальное»[362].

…Идут лета. В 1871 году цензурный комитет приостановил издание сборника П. И. Бартенева «19 век» в связи с тем, что в нем были письма «заблудшего либерала» К. Ф. Рылеева и воспоминания о нем Е. П. Оболенского и Н. А, Бестужева. Стихотворение Рылеева было изъято из октябрьской книжки «Русской старины» за 1871 год. Но дочь революционера не оставляет мысли о публикации в России произведений своего отца. Она обращается к посредничеству и помощи замечательного редактора, издателя сочинений Радищева, Новикова, Пушкина, Лермонтова, известного библиографа, собирателя книг и рукописей Петра Александровича Ефремова и по его совету пишет личное письмо флигель-адъютанту А. М. Рылееву — троюродному брату декабриста. Комендант императорской главной квартиры, пользовавшийся особыми милостями двора, становится ходатаем перед царем за своего повешенного брата. После долгих хлопот Анастасия Кондратьевна получает, наконец, от председателя цензурного комитета М. Н. Лонгинова известие, что издание сочинений Рылеева разрешено: «Государь император, в 23-й день мая сего года, в Ливадии, всемилостивейше соизволил выразить высочайшее на то согласие»[363].

Сочинения Рылеева вышли в свет в 1872 году в двух тысячах экземпляров, на титульном листе были слова: «Издание его дочери». Первый рылеевский сборник был без портрета автора и без полной его биографии, с изъятием некоторых произведений (например, «К временщику»), с сокращениями в переписке. Но все равно появление этой книги имело значительный общественный резонанс. Журналы «Вестник Европы», «Русская старина», газеты «Голос», «Московские ведомости», «Иллюстрированная газета» поместили рецензии. Книга расценивалась как важное событие в русской литературной жизни.

…В девятом номере журнала «Исторический вестник» за 1890 год мы нашли небольшой некролог. Он начинался словами: «26 мая в своем родовом имении Тульской губернии с. Кошелевке умерла Анастасия Кондратьевна Пущина, дочь поэта-декабриста К. Ф. Рылеева…»[364] «При содействии известного библиографа П. А. Ефремова, — прочитали мы в другой заметке, — она издала „Сочинения и переписку К. Ф. Рылеева“. Анастасия Кондратьевна выпустила в свет два издания, в 1872 и 1874 годах. Отцовским архивом она охотно делилась с обращавшимися к ней нашими писателями»[365]. Далее говорилось, что Пущина имела «известное значение для составления биографии поэта-декабриста К. Ф. Рылеева»[366]. Факты помогают это «известное значение» понять и увидеть. Жизнь А. К. Рылеевой-Пущиной в определенном смысле оказалась продолжением биографии ее отца.

Примечания:

3

Декабристы. Летописи Государственного литературного музея. М., изд. Государственного литературного музея, 1938, т. 3, кн 3, стр. 497.

31

Там же, стр. 197.

32

А. В. Поджио. Записки декабриста. М.—Л., «Молодая гвардия», 1930, стр. 81.

33

В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, стр. 107.

34

«Русское богатство», 1911, № 2, стр. 139.

35

В. Г. Короленко. Соч. М., ГИХЛ, 1956, т. 10, стр. 464.

36

М. А. Бакунин. Собр. соч. и писем. М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1934, т. 2, стр. 153.

317

А. С. Пушкин. Избр. соч. М., Гослитиздат, 1949, стр. 842.

318

П. И. Бартенев. Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей. М., изд. Сабашниковых, 1925, стр. 46–47.

319

А. С. Пушки и. Избр. соч. М., Гослитиздат, 1949, стр. 576.

320

Д. Д. Благов о. Рассказы бабушки. Спб., 1885, стр. 81.

321

«Старые годы», 1910, июль — сентябрь, стр. 154.

322

Д. Д. Благов о. Рассказы бабушки. Спб., 1885, стр. 112.

323

Там же, стр. 237.

324

А. И. Герцен. Былое и думы. М., Гослитиздат, 1937, ч. 1, стр. 228.

325

Ф. Ф. Вигель. Записки. М., Университетская типография, 1891, ч. 1, стр. 138.

326

«Старые годы», 1910, июль — сентябрь, стр. 160.

327

РО ГБЛ, ф. 64, картон 4, ед. хр. 11.РО ГБЛ, ф. 64, картон 4, ед. хр. 11.

328

«Столица и усадьба», 1916. № 52, стр. 13.

329

Д. Д. Благово. Рассказы бабушки. Спб, 1885, стр 411–412.

330

М. Н. Волконская. Записки. Спб., «Прометей», 1910, стр. 40.

331

М. Н. Волконская. Записки. Спб., «Прометей», 1910, стр. 70.

332

«Исторический вестник», 1916, № 11, стр. 414.

333

Там же.

334

М. Н. Волконская. Записки. Спб., «Прометей», 1910, стр. 86.

335

М. Н. Волконская. Записки. Спб., «Прометей» 1910 стр. 69.

336

Там же, стр. 70.

337

«Исторический вестник», 1916, № 11, стр. 415.

338

И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма. М., ГИХЛ, 1956, стр. 28.

339

А. Е. Розен. Записки декабриста. Спб., изд. товарищества «Общественная польза», 1907, стр. 150.

340

И. Д. Якушкин. Записки, статьи, письма. М., АН СССР, 1951, стр. 248–249.

341

Там же, стр. 249.

342

И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма. М., ГИХЛ, 1956, стр. 84–85.

343

И. Д. Якушкин. Записки, статьи, письма. М., АН СССР, 1951, стр. 168.

344

Там же, стр. 169.

345

«Исторический вестник», 1916, № 11, стр. 416.

346

Записки Н. В. Басаргина. Пг., «Огни», 1917, стр. 170.

347

И. Д. Якушкин. Записки, статьи, письма. М., АН СССР, 1951, стр. 134–135.

348

М. Н. Волконская. Записки. Спб., «Прометей», 1910, стр. 97.

349

И. Д. Якушкин. Записки, статьи, письма. М., АН СССР, 1951, стр. 171.

350

Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. М., ГИХЛ, 1938, т. 83, стр. 244.

351

К. Ф. Рылеев. Собр. соч. М., Academia, 1934, стр. 520.

352

Письмо Ф. Миллера Н. М. Рылеевой от 15 августа 1827 г. хранится в Государственном Историческом музее. — Отдел изобразительных материалов (ИЗО), необработанный фонд К. Ф. Рылеева, переданный правнуком А. К. Пущиной канд. ист. наук М. Ю. Барановской.

353

Там же.

354

Декабристы. Летописи Государственного литературного музея. М., изд. Государственного литературного музея, 1938, т. 3, кн. 3, стр. 286.

355

И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма. М., ГИХЛ, 1956, стр. 356.

356

Там же, стр. 342.

357

ОПИ ГИМ, ф. 282, ед. хр. 292, № 14.

358

Там же, № 58.

359

И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма. М., ГИХЛ, 1956, стр. 356.

360

И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма. М., ГИХЛ, 1956, стр. 354.

361

Декабристы и их время. М. — Л. АН СССР, 1951, стр. 276.

362

Н. Я. Эйдельман. Тайные корреспонденты «Полярной звезды». М., «Мысль», 1966, стр. 198.

363

Декабристы. Летописи Государственного литературного музея. М., изд. Государственного литературного музея, 1938, т. 3, кн. 3, стр. 293.

364

«Исторический вестник», 1890, № 9, стр. 714.

365

«Новости и биржевая газета», 5.VI.1890.

366

Там же.