Царь Василий Шуйский и бояре в 1606 году

Воцарение князя В.И. Шуйского и обстоятельства, которыми оно сопровождалось в столице и во всем государстве, представляют любопытнейший и вместе с тем сложнейший момент в истории Смуты. Новому царю необходимо было по возможности скорее и точнее определить свои отношения к московской знати, с которою ему предстояло править делами, к московскому населению, которое скорее попустило, чем одобрило его воцарение, и, наконец, ко всей прочей стране, которой еще надобно было объявить и объяснить происшедший в Москве переворот. Несмотря на то что царь Василий обнаружил в первое время своей власти большую энергию и ловкость, его отношения к московскому обществу сложились в общем дурно.

Известно, как «обрали» царя Василия на престол: его провозгласили царем советники и сотрудники его в борьбе с «разстригою» и поляками. Они приехали в Кремль, «взяли» князя Василья наЛобное место, нарекли его там царем и пошли с ним в Успенский собор, где он тотчас же стал «целовать всей земле крест» на том, что не будет злоупотреблять поручаемою ему властью. Совершенно очевиден во всем этом церемониале предварительный уговор, главным исполнителем которого называют «Михалка» Татищева, наиболее дерзкого и грубого во всей тогдашней Думе человека. Сохранилось предание, что в уговоре участвовали из больших бояр, кроме самою Шуйского с братьями, князья В.В. Голицын с братьями, И.С. Куракин и И.М. Воротынский. Они положили по убиении самозванца «общим советом Российское царство управлять», тому же из них, кто будет царем, не мстить никому за прежние досады. Царство досталось Шуйскому потому, что Воротынский будто бы склонился в его пользу против Голицына. Если это предание и не вполне точно передает факты, то оно вполне правильно указывает лиц, образовавших княжеско-боярскую реакционную партию. Шуйские и Воротынский, Голицыны и Куракин – это как раз те фамилии, которым в то время принадлежало родословное первенство и которые необходимо должны были выйти в первые ряды при всяком княжеско-боярском движении. Оставшись после Годуновых и самозванца распорядителями дел и не успев предупредить общего избиения поляков в Москве, эти князья отложили мысль о приглашении на московский престол польского королевича (если только они эту мысль серьезно когда-нибудь имели) и решили дать Москве царя из своей среды. Шуйский и был таким государем. Он получал власть из рук кружка, считавшего за собою право распоряжаться царством – «по великой породе своей». В то же самое время власть передавалась именно ему, потому что он всего ближе был к ней опять-та-ки по своей породе. Аристократический принцип руководил кружком и получил свое выражение прежде всего в тех манифестах, с которыми Шуйский тотчас по воцарении обратился к стране. В них он неизменно указывал на свое происхождение от Рюрика, «иже бе от Римскаго кесаря», и называл московский престол «отчиною прародителей наших». То обстоятельство, что на царстве он учинился по праву рождения, он даже объяснял ранее народного «прошения», говоря, что он «за помочию великого Бога принял скипетр Российскаго царствия по прародительской нашей царской степени и по моленью» всех людей Московского государства. Тот же аристократический принцип отразился косвенно и в знаменитой «записи, по которой сам царь целовал крест» и которую иногда называют «ограничительною» записью. Взглянем на ее содержание[56].

Сам царь Василий в первой своей грамоте о вступлении на престол говорит об этой записи в таких словах: «…хотим держати Московское государство по тому же, как прародители наши великие государи Российские цари, а вас хотим жаловати и любити свыше прежняго и смотря по вашей службе; на том на всем яз царь… целовал животворящий крест всем людем Московского государства;…а по которой записи целовал яз, царь и великий князь, и по которой записи целовали бояре и вся земля, и мы те записи послали к вам». Здесь нет ни слова об ограничении власти, да еще в пользу бояр; напротив, царь указывает, что он целовал крест на том, чтобы править, как правили его полновластные «прародители», цари XVI века, и целовал он крест не боярам, а «всем людям». И в самой записи не найдем чего-либо похожего на ограничение верховных прав, если не будем умышленно ударять на слова «не осудя истинным судом с бояры своими» и думать, что упоминание о боярах значит здесь отказ царя от прав в пользу его бояр. В записи царь говорит: Божиею милостию я вступил на прародительский престол по желанию духовенства и народа и по праву родового старшинства. Ныне я желаю, чтобы под моею властью «православное христианство» пользовалось тишиною, покоем и благоденствием. И потому «поволил есми яз… целовати крест на том, что мне, великому государю, 1) всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати; 2) и вотчин и дворов и животов у братьи их и у жен и у детей не отымати, будет которые с ними в мысли не были; 3) также у гостей и у торговых и у черных людей, хоти который по суду и по сыску дойдет и до смертныя вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отымати, будет с ними они в той вине невинны; 4) да и доводов ложных мне, великому государю, не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи;…а кто на кого солжет, и сыскав того казнити, смотря по вине его». На всем на том, на чем царь «поволил» крест целовать, он его и целовал, повторив вкратце изложенные «условия»: «Целую крест всем православным христианам, что мне их, жалуя, (1) судити истинным праведным судом, (2–3) и без вины ни на кого опалы своей не класти, и (4) недругом никому никого в неправде не подавати и ото всякаго насильства оберегати». В этом резюме нет упоминания о суде «с бояры», хотя очень точно передается сущность всех четырех пунктов ранее выраженных обещаний. Между тем в окончательной формуле присяги упоминание об ограничении в пользу именно бояр по существу дел было бы совершенно необходимо. Но не боярам, а «всем православным христианам» обещается здесь «праведный суд», уничтожение опал без вины, отмена групповой ответственности и искоренение «ложных доводов», то есть клеветнических доносов и наушничества. Во всем этом очень трудно найти действительное ограничение царского полновластия, а можно видеть только отказ этого полновластия от недостойных способов его проявления. Здесь царь не поступается своими правами, так как сам говорит, что будет «держать царство» по образцу своих «прародителей», московских самодержцев старой династии; он обещает лишь воздерживаться от причуд личного произвола и действовать посредством суда бояр, который существовал одинаково во все времена Московского государства и был всегда правоохранительным и правообразовательным учреждением, не ограничивающим, однако, власти царя.

Одним словом, в «записи» царя Василия нельзя найти ничего такого, что, по существу, ограничивало бы его власть и было бы для него юридически обязательно; только слова «с бояры своими» да необычный факт царской присяги на этой записи заставляют видеть в ней «политический договор» царя с боярами. Скудость его содержания ведет к тому, что договор этот считают неразвитым и направленным исключительно «к ограждению личной и имущественной безопасности от произвола сверху». Это было так, говорят, потому, что боярство «не понимало необходимости обеспечивать подробными условиями свое общее участие в управлении, и без того освященное вековым обычаем». Но в таком случае обязательство царя судить с боярами вправду, наказывать сообразно действительной вине и не слушать клеветников было также излишне, потому что и без этого обязательства, по вековому народному воззрению, царь должен был, по Писанию, «разсуждать люди Божьи в правду». Это очень хорошо толковал царь Алексей Михайлович, размышляя в письмах к князю Н.И. Одоевскому, «как жить мне государю и вам боярам». Он никому креста не целовал и властью не поступался, а между тем, совсем как Шуйский, говорил, что блюсти правосудие даровано Богом государю и его бояром: Бог «даровал нам, великому государю, и вам, боляром, с нами единодушно люди Его Световы разсудити в правду, всем равно». Именно потому, что Шуйский хотел присягою обязать себя к тому, к чему обязан был и без присяги, народ в церкви пробовал протестовать против намерения нового царя. «Бояре и всякие люди ему говорили, чтоб он в том креста не целовал, потому что в Московском государстве того не повелося; он же никого не послуша, – рассказывает летопись, – и поцелова крест на том всем». Между новым царем и его подданными выходило недоразумение; царь предлагал обязательства в пользу подданных, а они не только стеснялись их принять, но и не совсем их уразумели. Летописец впоследствии не умел даже точно передать того, что говорил царь в соборе; он записал его слова не согласно с текстом подлинной подкрестной записи и несколько невразумительно[57].

Дело разъяснится, если мы станем на ту точку зрения, что «запись» царя Василия есть не договор царя с боярами, а торжественный манифест нового правительства, скрепленный публичною присягою его главы и представителя. Царь Василий говорил и думал, что восстанавливает старую династию и старый порядок своих прародителей «великих государей». Старый порядок он понимал так, как понимали люди его круга – родовитая знать, княжата, задавленные опричниною и теперь поднявшие свою голову. Это был порядок, существовавший именно до опричнины, до того периода опал, когда московские государи стали «всеродно» губить знать, отнимать родовые земли, налагать опалы по подозрениям и доносам на целые группы княжеско-боярских семей и вместо великородных людей на их степени возводить людей худородных[58]. Со смертью Бориса и его семьи окончился этот период гонений на знать и торжества дворцовых временщиков с их роднею. Старая знать опять заняла первое место в стране. Устами своего царя в его записи она торжественно отрекалась от только что действовавшей системы и обещала «истинный суд» и избавление от «всякого насильства» и неправды, в которых обвиняла предшествовавшие правительства. Вот каков, кажется нам, истинный смысл записи Шуйского: она возвещала не новый политический порядок, а новый правительственный режим, не умаление царской власти, а ее возвращение на прежнюю нравственную высоту, утраченную благодаря господству во дворце недостойных «рабов». Недаром Шуйский, по словам летописи, упоминал в Успенском соборе о «грубости», бывшей при царе Борисе; удобнее было связать ненавистный порядок с именем этого «рабоцаря», чем с именем Ивана Васильевича Грозного, род которого собирался продолжать царь Василий Иванович.

Так в записи царя Василия выразилось настроение аристократического кружка, владеющего тогда Москвою и думавшего править государством. Желая возвратить дворец и государство к давно утраченным аристократическим тенденциям, этот кружок, вполне заслуживающий название реакционного, должен был считаться со всеми теми правительственными и общественными течениями, которые вели свое начало от нового московского порядка и шли в другие стороны. Во-первых, новая дворцовая знать не вся была истреблена гонениями и переворотами. Вернулись в Москву два «Никитича», Филарет и Иван; налицо было несколько Нагих; цел был Б. Вельский; существовали в Думе даже некоторые Годуновы; наконец, от «разстриги» остались такие «сановники», как князь В.М. Рубец-Масальский, Афанасий Власьев и Богдан Сутупов. Во-вторых, в боярстве были люди высокой знатности, но далекие от видов господствующего кружка, однако такие, без которых не могла обойтись правительственная деятельность любого направления. Первым из них был князь Ф.И. Мстиславский, лишенный честолюбия боярин. Говорят, он грозил уйти в монастырь, если его выберут в цари. За ним стояли многочисленные князья различных колен ростовского и ярославского рода, князья Трубецкие, далее – бояре не княжеского происхождения: Шереметевы, Салтыковы и многие другие. Со всеми этими людьми кружок Шуйского должен бы был установить по возможности хорошие и на справедливости основанные отношения. Некоторых лиц он привлек к себе. Мстиславский с первого же дня переворота действует вместе с кружком, следуя своей обычной тактике – уживаться с господствующим режимом. Князья Трубецкие, Никита Романович, Юрий Никитич и Андрей Васильевич, на первых порах также, по-видимому, поладили с Шуйскими. Близок к ним казался и Ф.И. Шереметев; напротив, П.Н. Шереметев, как увидим, стал в оппозицию к ним. Лиц, которых считали близкими к самозванцу, олигархи сослали в дальние города на воеводства: князя М.В. Рубца-Масальского – в Корелу, М.Г. Салтыкова – в Ивангород, Вельского послали из Новгорода в Казань, Афанасия Власьева – в Уфу. Михаил Федорович Нагой был лишен сана конюшего; прочие же Нагие служили без опалы. Высшая служилая среда получила, таким образом, новую группировку, причем далеко не вся она была поставлена в одинаковые отношения к новому государю и его близким. Боярство не было сплочено в организованный круг, которому бы принадлежало – если бы царская запись была ограничительною – право участия в государевом суде; в то же время не все оно пользовалось в одинаковой степени теми гарантиями, в соблюдении которых царь так настойчиво желал присягнуть своему народу. Летописец прямо говорит, что «царь Василий вскоре по воцарении своем, не помня своего обещания, начал мсить людем, которые ему грубиша: бояр и думных дьяков и стольников и дворян многих разосла по городом по службам, а у иных поместья и вотчины поотнима». Таким образом, торжественно заявленный в минуту воцарения принцип справедливости и законности не был применен даже к узкому кругу высших служилых людей; он остался простым указателем политического направления, не став действующею нормою живых отношений. Мудрено ли, что в боярстве и дворянстве московском княжата-олигархи, окружавшие Шуйского, не получили особой популярности. Если все готовы были признавать за ними право на правительственное первенство в силу их родовитости, то очень многие не считали их достойными этого первенства по их личным несовершенствам. Вот почему в правление В. Шуйского было так много крамол и крамольников, начиная с первых же недель его царствования и вплоть до последней крамолы, столкнувшей царя Василия с престола[59].

Всего неприятнее для царя Василия и вместе с тем всего загадочнее сложились его отношения к романовскому кругу. Ко времени свержения «разстриги» Романовы успели уже собраться в Москву. Иван Никитич даже участвовал в перевороте 17 мая, примкнув к руководителям заговора. Старец Филарет тоже не остался в тени. Тотчас по воцарении Шуйского он был послан за телом царевича Димитрия, чтобы перевезти его из Углича в Москву. В конце мая, именно 28 числа, царь получил от него извещение из Углича, что мощи царевича найдены. Накануне этого самого дня (по новому стилю, 6 июня) польские послы имели в Москве совещание с боярами и от них узнали, что тело царевича будет скоро перевезено в Москву патриархом Филаретом Никитичем.

Что это слово «патриарх» не было опискою в посольском дневнике 1606 года, узнаем из документа 1608 года. Послы польские писали боярам, что в Москве нет должного уважения даже к патриаршему сану: «За Бориса Иов был, и того скинуто, а посажено на патриарховство Игнатия Грека; потом за нынешняго господаря Грека того скинуто, а посажено на патриарховстве Феодора Микитича, яко о том бояре думные по оной смуте в Ответной палате нам, послом, сами сказывали, менуючи, что по мощи Дмитровы до Углеча послано патриарха Феодора Микитича; а говорил тые слова Михайло Татищев при всих боярах. Потом в колько недель и того скинули, учинили есте Гермогена патриархом. Итак, теперь, – заключали послы свою ядовитую речь боярам, – живых патриархов на Москве четырех маете». Такой выходки нельзя было себе позволить без основания, и потому приходится верить, что Шуйский первоначально наметил кандидатом в патриархи именно митрополита Филарета, а затем между ними произошли какие-то недоразумения и царь изменил выбор. Подтверждение этому находим в одном из писем нунция Симонетты к кардиналу Боргезе (из Вильны от 23 апреля 1610). Со слов ксендза Фирлея, коронного референдария, Симонетта сообщает, что в королевском лагере под Смоленском ожидают московского патриарха, которому навстречу король Сигизмунд послал даже свою карету. Здесь подразумевался нареченный «тушинский патриарх» Филарет: как раз в то время Г. Валуев отбил его от войск Рожинского, и Филарет поэтому попал не к Сигизмунду, а в Москву. Симонетта так характеризует тщетно ожидаемого поляками Филарета: «…этот патриарх – тот самый, который помогал делу покойного Димитрия (che promosse le cose del morto Demetrio) и за то подвергся преследованию со стороны Шуйского, нового (московского) царя, поставившего на его место другого патриарха, каковой и находится в Москве; упомянутый старый патриарх (Филарет) держал также сторону нового Лжедмитрия, а (теперь для него) наступил час смиренно предать себя его величеству (королю)». Таким образом, и после пребывания Филарета в Тушине поляки не забыли, что наречение его в патриархи произошло в Москве, до тушинского плена, и думали, что Шуйский сместил его за приверженность к первому самозванцу. Еще определеннее и решительнее, чем показание Фирлея и Симонетты, звучат слова пана Хвалибога в его известном «донесении о ложной смерти Лжедмитрия перваго». Он пишет, что «около недели (после переворота 17 мая) листы прибиты были на воротах боярских от Димитрия, где он давал знать, что ушел и Бог его от изменников спас, которые листы изменники (то есть лица, произведшие переворот) патриарху приписали, за что его и сложили, предлагая Гермогена». Здесь, как и в письме Симонетты, под именем патриарха мы должны разуметь не Игнатия, а Филарета, так как Игнатий был сведен с престола еще до воцарения Шуйского, тотчас по свержении самозванца, а Хвалибог рассказывает о событиях несколько позднейших, когда в московском населении началось движение против самого В.И. Шуйского и поляки, задержанные в Москве, «другой революции боялись». Совокупность приведенных известий ставит вне всяких сомнений факт кратковременного пребывания Филарета в достоинстве названного патриарха Московского. В течение мая 1606 года Филарет был поставлен во главе московской иерархии и вследствие какого-то замешательства вскоре же возвращен в прежнее звание митрополита Ростовского. Именно этим следует объяснить то любопытное обстоятельство, что в некоторых первых грамотах царя В. Шуйского иногда упоминался патриарх как действующее лицо, до приезда в Москву и посвящения Гермогена. Такие упоминания грамот были замечены летописцем, и ввели его в ошибку, заставив сказать, что Гермоген венчал царя Василия на царство, будучи еще митрополитом, а затем встречал в Москве мощи царевича Димитрия уже в сане патриаршем. В этом же деле с патриаршеством Филарета находят свое объяснение странные на первый взгляд строки Ивана Тимофеева, в которых он упрекает Шуйского за то, что тот воцарился так «спешне, елико возможе того скорость»: «…ниже первопрестольнейшему наречений его возвести… но яко просталюдина тогда святителя вмени, токмо последи ему о нем изъяви». Не Игнатию же надо было, по мнению Тимофеева, докладывать воцарение Шуйского, а Иову и нельзя было своевременно сказать о том, потому что Иов был за несколько сот верст от Москвы. Вряд ли может быть сомнение, что Тимофеев разумеет здесь Филарета, который, стало быть, уже считался «первопрестольней-шим» в момент воцарения Шуйского. Наконец, в том же замешательстве с Филаретом кроется причина, по которой так замедлилось поставление в патриархи Гермогена. Шуйский вообще очень спешил с восстановлением порядка в государстве: сел на царство 19 мая, не ожидая собора, венчался на престол 1 июня, не ожидая патриарха; только поставление патриарха затянулось на несколько недель, до 3 июля. Произошло это оттого, что первый названный патриарх, то есть Филарет, был «скинут» после 27 мая (6 июня), а второй, Гермоген, не мог скоро приехать из Казани, где он был митрополитом. Если в Москве только в конце мая пришли к решению вызвать его в Москву, то он не мог поспеть в столицу ранее конца июня: обсылка с Казанью требовала около месяца времени[60].

Нет возможности точно объяснить, что произошло между Романовыми и Шуйскими; но возможно построить догадку. Маржерет дает для этого ценные сведения. Спутывая последовательность событий и прегрешая в хронологии, он дает общий очерк положения дел в первые дни царствования царя Василия и между прочим рассказывает, что тогда возник заговор в пользу Мстиславского, зачинщиком которого был П.Н. Шереметев, по жене близкий родственник Мстиславскому и Нагим. Вина Шереметева открылась в его отсутствие из Москвы, по поводу внезапного народного скопища, кем-то собранного в воскресный день на площадь перед дворцом. Шуйский, по мнению Маржерета, спасся только потому, что, вовремя заметив волнение, не показался из дворца и успел предупредить дальнейшее скопление черни. Захватили пятерых из толпы, били их кнутом и сослали, а в приговоре объявили, что виною всему делу П.Н. Шереметев, а не Мстиславский. Шереметева, которого судили в его отсутствие, потом сослали, и до Маржерета дошел несправедливый слух, что его отравили. Новая опасность, продолжает Маржерет, грозила царю Василию во время перенесения тела царевича Димитрия, 3 июня, когда чернь обнаружила снова вражду против царя. Последнее замечание, несмотря на всю хронологическую путаницу рассказа, дает нам некоторое основание думать, что скопище, повлекшее за собою обвинение Шереметева, собралось в Кремле раньше перенесения мощей царевича Димитрия, то есть в конце мая. Воскресный день, к которому приурочивается у Маржерета народное волнение, приходился на 25 мая; именно к этому дню и Паерле относит (считая по новому стилю, 4 июня) страшное волнение народа, направленное на бояр и Шуйского. В это время П.Н. Шереметева действительно не было в Москве, потому что он с митрополитом Филаретом ездил за мощами царевича в Углич и вернулся в Москву только к 3 июня. Что в те дни в Москве происходила некоторая политическая тревога, удостоверяется грамотою царя Василия от 29 мая в Кириллов монастырь; в ней царь приказывает игумену Кирилловскому выдать царя Симеона Бекбулатовича, в то время уже «старца Стефана», приставу Ф. Супоневу, который и должен был ехать со старцем, «где ему велено». Известно, что старца тогда увезли в Соловки; если вспомнить, что он был женат на сестре князя Ф.И. Мстиславского, то поймем, почему о злополучном старце вспомнили в то время, когда открыли заговор в пользу его шурина. С другой стороны, время ссылки Симеона Бекбулатовича утверждает нас в мысли, что вся история, рассказанная Маржеретом, правильно отнесена нами на конец мая 1606 года. Итак, в то время, когда названный патриарх Филарет с князем И.М. Воротынским и П.Н. Шереметевым открывали мощи подлинного царевича Димитрия, в Москве открыли заговор против царя Василия. Шуйский увидел против себя имена Мстиславского, Шереметева – лиц, принадлежащих к тому слою дворцовой знати, который первенствовал во дворце до последнего торжества Шуйского с его родословным принципом. Во главе же этого слоя стояли Романовы, родственники Шереметевым и тому же Мстиславскому. Уже в одной этой близости должны мы искать причину подозрений Шуйского против Романовых и их родни. Если бы Шуйский даже и не нашел никакой улики против Филарета в майском заговоре, он просто мог бы побояться иметь его около себя в сане патриарха. Раз ему пришлось убедиться в том, что среда нетитулованных бояр мало расположена к нему, он должен был особенно страшиться передать ее представителю и вожаку патриаршескую власть с ее громадным авторитетом и обширными средствами. А может быть, у Шуйского, помимо общих соображений, были и более положительные основания для того, чтобы опасаться Романовых. Есть, например, указание, что тотчас же после смерти самозванца в Московском государстве пошли толки о том, будто бы во главе правления теперь должен стать кто-либо из романовского рода. Немецкое донесение из Нарвы от 27 мая, разумеется составленное по речам русских ивангородцев, прямо говорит об этом («das einer von den Romanowitzen soil gubernator sein» – один из Романовичей должен стать правителем (нем.)) Подобные слухи могли дойти и до самого царя Василия и, конечно, должны были его смутить. Но из слов Хвалибога и Симонетты можно заключить, что были еще и иного рода толки о Филарете: его считали сторонником первого самозванца, не изменившим ему и после рокового переворота 17 мая; признавали Филарета даже причастным к тому движению против Шуйского, которое было возбуждено подметными письмами и разыгралось в уличный беспорядок 2 5 мая. Очень трудно понять, как мог Филарет Никитич в одно и то же время открывать в Угличе мощи настоящего царевича Димитрия и агитировать против Шуйского во имя самозваного царя Димитрия. Можно с полным основанием заподозрить и отвергнуть достоверность подобных обвинений; но совершенно неизбежно с ними считаться при объяснении того, чем руководился царь Василий в своем недоверии к Филарету и его родне. В смутные дни своего воцарения, еще не овладев окончательно властью, Шуйский должен был всего остерегаться и всех подозревать. Для него было достаточно и неосновательного повода, чтобы принять меры против таких влиятельных и притязательных бояр, каковы были Романовы. В том, что Шуйский боялся не одного только Филарета, а всего вообще круга его близких и друзей, убеждает нас внезапная отставка от должности кравчего князя Ивана Борисовича Черкасского, известного нам по «делу Романовых» племянника Никитичей. Он играл уже в 1601 году видную роль среди своей родни и потому был тогда особенно заподозрен. Шуйский сделал его кравчим после ссылки в монастырь князя И.А. Хворостинина, бывшего в этой должности при самозванце, но вскоре же и отставил неизвестно, за какую вину. Есть данные думать, что царь Василий имел основание бояться романовских племянников и зятей. Во всяком случае, оскорбление, нанесенное царем Василием в деле о патриаршестве старшему Никитичу, не могло быть прощено и забыто романовским родом. Одно это дело, помимо всех прочих счетов, должно было поставить этот род далеко от новой династии, в ряды ее недоброжелателей, а в удобную минуту – и явных врагов[61].

Как видим, отношения царя Василия и стоявших за ним княжат к другим кругам московской знати сложились неудовлетворительно. Новьй царь не пользовался общим признанием со стороны высшего служилого люда и в первые же дни власти имел уже дело с боярскою крамолою и считал себя вынужденным сменить названного патриарха. Боязнь новой крамолы заставила его спешно венчаться на царство, всего через две недели по воцарении, и притом без обычной пышности, «в присутствии более черни, чем благородных», как заметил один иностранец. Царя венчал даже не патриарх, а новгородский митрополит Исидор; зато венчанный царь свободно и без прекословия мог переменить им сделанный выбор патриарха. Когда с июля рядом с венчанным царем стал поставленный тем же Исидором патриарх Гермоген, дело организации правительства было закончено, и бояре-княжата, казалось бы, могли сказать, что их цель достигнута. Однако в их собственной среде вряд ли существовало согласие и взаимное доверие. Не ограниченный формально в своей власти, В. Шуйский не был расположен ничем стесняться и, по словам летописи, начал «мстить» тем, кого считал своими недругами, кто ему «грубил»; а олигархи, окружавшие его – Голицыны, Куракины и Воротынский, – смотрели на царя как на своего ставленника и держали себя с известною независимостью. Современники замечали, что в те дни бояре в Москве имели более власти, нежели царь. В присутствии Маржерета Шуйский во дворце сам упрекал окружающих бояр в своеволии и кознях, говоря при этом, что они имеют власть низложить его открыто и прямо, если не желают ему повиноваться. Во всех этих и подобных сообщениях проглядывают намеки на расстройство олигархического кружка. Он сплотился лишь на короткое время, чтобы сломить своих недругов и взять у них власть; но, достигнув успеха, оказался неспособным для дружной деятельности и согласного управления страною. Чем дальше шло время, тем более и более вскрывался разлад в этой высшей боярской среде; мало-помалу яснее делалось охлаждение стороны Голицыных к стороне Шуйских, пока наконец В.В. Голицын не принял открытого участия в низведении царя Василия с престола[62].