|
||||
|
|
Алексей Лопатин Около полуночи 20 июня 1941 года пограничники Давыдов и Зикин, проходя вдоль Западного Буга, услыхали на другом берегу гул моторов. Осторожно пробираясь сквозь кусты, они сперва не обратили особого внимания на этот шум. Когда же гул усилился и соединился с другими подобными же звуками, они замедлили движение. За Бугом ревели танки. Тяжелый, надрывный гул заглушал пение соловьев над Черным лесом. Видимо, съезжая с платформ и разворачиваясь около железнодорожного полотна, танки скрежетали гусеницами. Их моторы ворчали при переключении скоростей. То и дело фары танков бросали тоненькие лучики света в нашу сторону. — Опять маневры? — спросил у Давыдова Зикин. — Не дает им Гитлер покоя даже ночью. Был он простодушен и доверчив, этот рядовой боец заставы в Скоморохах. Товарищи по службе подтрунивали над Зикиным, называя его по-местному «господарем». Не раз весною после нарядов Зикин уходил в Скоморохи и помогал по хозяйству одному из местных хлеборобов. Он уезжал с ним в поле и там, сняв гимнастерку и разувшись, шел за плугом, уминая босыми ногами влажную, крепко пахнущую весеннюю землю. Пограничники подсмеивались, что все это делается неспроста. «Дело вовсе не в том, что Зикин истосковался по работе на земле, а всему виною, — говорили они, — красивая дочка господаря». Не раз на заставе поговаривали, что осенью, после демобилизации, Зикин женится на ней и останется «господарювать» в Скоморохах. Давыдов ничего не ответил на шепот Зикина. Прислушиваясь к шумам, долетающим из-за рубежа, он решил немедленно после возвращения из наряда доложить о них начальнику заставы лейтенанту Алексею Лопатину, хотя и подумалось, что ничего особенно нового и сверхъестественного в этих шумах не было. Однако ночью 20 июня 1941 года рев танковых моторов в Забужье был особенно сильным. Но ни старший наряда Давыдов, в прошлом учитель, ни его спутник Зикин, ни даже начальник пограничной заставы в Скоморохах Алексей Лопатин, воспитанник той самой Ивановской области, где впервые в 1905 году родились Советы рабочих депутатов, не могли тогда знать того, что стало известно позже. Ночью 20 июня 1941 года в лесах Забужья, севернее Сокаля, разгружалась 11-я танковая дивизия гитлеровцев, только что прибывшая к советской границе из Вены на пополнение танковой армии фон Клейста. На всем протяжении границы к ранее сосредоточенным здесь фашистским войскам подходили новые дивизии. Двигались они скрытно, с наступлением рассвета прятались в селах, силились производить как можно меньше шума, но от местного населения, жившего поблизости от Буга, Сокаля и Сана, не укрылось, что артиллерийские орудия, которые выкатывались на позиции и укреплялись в порядке «учебных маневров», почему-то все были обращены стволами в сторону Советского Союза. В этот субботний день после обеда на Карбовском лугу заместитель политрука ленинградец Ефим Галченков принимал от бойцов последние оставшиеся нормы на значок ГТО по бегу и метанию гранат. Под вечер 21 июня на тринадцатую заставу из Владимир-Волынского вернулась с учебного сбора группа пограничников. Приезжие занимали свои койки, укладывали около них вещевые мешки, ставили в пирамиду новенькие автоматы ППД, только что полученные ими в отряде. И, как всегда по субботам, люди, возвращающиеся из нарядов, получали у старшины чистое белье, мыло и торопились в легкий зной предбанника. Разгоряченные, с лицами цвета спелой малины, пограничники перебегали из бани в заставу, и там их встречали звуки баяна. Максимов вернулся из столицы древней Волыни. Он снова сидел на табурете в ленинской комнате, высокий, черноволосый, и, мечтательно устремив взгляд в одну точку, подбирал на баяне песенку «Синий платочек». Когда совсем стемнело, часть пограничников, получив боевые задачи, отправилась на границу. В 23 часа по направлению к Бугу пошел и начальник заставы Алексей Лопатин вместе с заместителем политрука ленинградцем Ефимом Галченковым проверить службу нарядов. Узкая тропинка завела их в кусты. Лопатин глянул на светящийся циферблат наручных часов, сказал тихо Галченкову: — Сейчас будет возвращаться на заставу наряд Пескова. Прижимаясь к траве, они услышали шаги. На фоне неба вырисовывались очертания двух бойцов. Первый из них остановился как вкопанный, вскинул автомат: — Стой! Лейтенант Лопатин ответил, а Галченков, когда наряд подошел вплотную, сказал весело шепотом: — Таки учуял, Песков! Ну и нюх у тебя! Сразу видно — земляк, ивановец. Обе пары пограничников разошлись, и снова стало тихо на дозорной тропе, только монотонно пели свою ночную песню неугомонные кузнечики. Евдокия Гласова, жена политрука, в этот вечер запоздала в баню. Ей удалось помыться лишь после полуночи. Обвязав вафельным полотенцем мокрые волосы, она пробежала в шлепанцах по росистой траве до квартиры и уложила спать дочку Любу. А когда Люба заснула, Гласова вышла на крылечко. От Буга тянуло прохладой. В кустах ивняка над самой рекой, где залегли сейчас пограничные наряды, щелкали на разные голоса соловьи. Из села Скоморохи доносились звуки мандолины. Потом вступила гитара. «Должно быть, у Захара Пеньковского», — подумала Гласова. Она знала, что к нему часто заходят пограничники поиграть на гитаре и мандолине и что Захар не только радушно принимает гостей, но и сам учится от них новым советским песням. Кое-где в Скоморохах и в соседнем селе Ильковичи, расположенном слева от Карбовского луга, в хатах еще светились огоньки. Сегодня весь день колхозники этих сел везли из леса деревья для новых колхозных построек, которым предстояло вырасти на бывших землях графа Дзедушицкого, переданных крестьянам Советской властью. Возчики, в сумерках уже вернувшиеся в свои села, сейчас готовились ко сну. А в это время за Бугом, в полукилометре от заставы, по всем правилам немецкого педантизма министерство внутренних дел Германской империи передавало границу «государственных интересов рейха» вермахту и его главному армейскому командованию. Министр Фрик сдавал границу главнокомандующему всех вооруженных сил Германии фельдмаршалу фон Браухичу. В лесах, на просеках, в лощинах, просто на открытых полях от Перемышля до Устилуга и тут, на стыке Галиции с зеленой Волынью, 21 июня с наступлением темноты, а кое-где и раньше был прочитан приказ Гитлера о том, что германская армия в 3.00 по летнему европейскому времени должна перейти границу и ударить по Красной Армии. То, чего, конечно, никак не могла бы увидеть сквозь густую темень июньской ночи Евдокия Гласова, чувствовал сердцем ее земляк-ивановец, боец тринадцатой заставы Николай Сорокин, бывший слесарь ткацкой фабрики «Красный Профинтерн», сын старого рабочего из Вичуги. Уходя по ночам в наряд, Сорокин тоже слышал и ворчание немецких танков, и отдаленную канонаду проверяемых гитлеровцами тяжелых орудий, и, наконец, участившийся стук топоров в Черном лесу, где немецкие саперы готовили паромы. В памяти Сорокина запечатлелся густой хвостатый след, оставленный высоко-высоко в чистом небе самолетом «фокке-вульф». На глазах у всех этот немецкий разведчик пролетел в пятницу над советской границей, временами удаляясь к Тартакову и к Каменке-Струмиловой и, должно быть, фотографируя все то, что его интересовало. Следя за полетом «фоки», Николай Сорокин сказал своему товарищу по заставе Никитину: — Ну, быть войне!.. Сейчас, когда Евдокия Гласова вошла в помещение заставы, Николай Сорокин, вешая себе на грудь новенький автомат, сказал ей: — С легким паром! Собираясь в наряд, он снял с пирамиды ракетницу. Протер ствол ветошью. Гласова хорошо запомнила, что, перед тем как перешагнуть порог и исчезнуть во тьме, Сорокин сказал ее мужу: — Что-то тревожно мне сегодня. Так сердце и ноет, почему-то муторно на душе. И что было особенно странно, Сорокин при этом улыбнулся. Его большое смуглое лицо с глубокими глазами и раскрыльями черных изогнутых бровей светилось доброй улыбкой. Разбуженная грохотом рвущихся невдалеке снарядов, Гласова увидела, что она одна. Политрук после первого же выстрела помчался на заставу. «Что это? Маневры? А может, в подвале заставы взорвались боеприпасы?» — подумала Евдокия. Падали на пол, разбиваясь на мелкие кусочки, оконные стекла. Сиреневый рассвет вползал в комнату вместе с кислым запахом пороховой гари. Плакала, протирая кулачками заспанные глаза, Люба. За стеной, у Лопатиных, слышался надрывный голос жены начальника заставы Анфисы: — Леня!.. Милый! Куда же?.. Они выбежали почти одновременно из командирского домика: Гласова с Любой и Анфиса Лопатина вместе с детьми и матерью мужа. Пробегая по двору к дому заставы, Евдокия вспомнила полные тревожного предчувствия слова Николая Сорокина. Вспомнила эти слова еще и потому, что увидела высоко в небе, там, на берегу Буга, на линии границы, красные сигнальные ракеты. Николай Сорокин пускал их одну за другой до последнего дыхания. Он давал знать родной заставе о продвижении врага… Рядом с Евдокией к зданию заставы бежала полуодетая Анфиса Лопатина, прижимая к груди месячного сына Толю. В свете наступающего утра и при вспышках разрывающихся снарядов Гласова видела, как, наклонив над мальчиком лицо, Анфиса силилась успокоить плачущего ребенка: — Тише, тише! Мы же к папе идем! Около бабушки, спотыкаясь и посапывая, молча переваливался трехлетний Славик Лопатин. Его ноги разъезжались по росистой траве, но он старался не отставать от старших. Раскаты снарядных разрывов слились в один сплошной грохот. Звенели бьющиеся стекла. Несколько окон здания вырвало вместе с рамами. Пылали крестьянские хаты в Ильковичах и Скоморохах. В облаках пыли и порохового дыма пограничники занимали окопы и блокгаузы. Дальше всех от заставы, на частной квартире в селе Скоморохи, жила семья заместителя Лопатина — лейтенанта Погорелова. После первых же выстрелов лейтенант Григорий Погорелов, высокий, широкоплечий украинец из-под Кременчуга, вместе с группой бойцов помчался на правый фланг участка, к мосту около Ромуша. Там был наиболее ответственный объект охраны: мост через Буг. Убегая к Ромушу, лейтенант Погорелов успел крикнуть бойцу Никитину: — Помоги моей семье! Никитин нашел Евдокию Погорелову с дочкой Светланой у входа в крестьянский подвал. — Пойдем со мной, Дуся! Схоронишься на заставе! — сказал Никитин и принял из ее рук завернутую в одеяло, дрожащую от испуга Светлану. Погорелова ничего с собой из дому не взяла, только автомат мужа. Одна за другой семьи пограничников прибежали к зданию заставы. Там они нашли одного дежурного Зикина. Все остальные бойцы уже заняли круговую оборону. Зикин сразу направил женщин и детей в самый дальний блокгауз, расположенный в конце двора, позади хозяйственных построен. Недолго просидели женщины в дальнем блокгаузе. Прямым попаданием фугасного снаряда разметало настил, и женщины увидели над своими головами вместе с клочком голубоватого неба дым пожаров. Совсем рядом ревели коровы. Мычание их сливалось с гулом самолетов Свои или чужие — женщины этого не знали. Самолеты проносились низко над заставой. В ходе сообщения показался Алексей Лопатин. Как всегда, начальник заставы был подтянут. И в бою он не изменил своей привычке. Блестящая портупея плотно облегала его гимнастерку. Высокий, русоволосый, он только слегка побледнел. — Разворотило? — сказал Лопатин, оглядывая пробоину в накате. — А ну, женщины, перебирайтесь, пока подмога придет, в подвал. Там надежнее. Погорелова спросила Лопатина: — Григорий мой тут? — Я послал его с людьми к мосту… Они расположились в подвале под надежными кирпичными сводами, рядом с кучами проросшего картофеля, сохраняющего еще запахи прошлогодней осени. Поодаль стояли влажные бочки с капустой и солеными огурцами. Гласова исчезла на несколько минут и притащила сверху какой-то матрац. — Правильно, Дуся! — неожиданно услыхала она голос мужа. Политрук Гласов сбежал по ступенькам в подвал, огляделся в полутьме и сказал: — Давайте и вы, женщины, тащите сюда вниз все постели и матрацы. Если будут раненые, мы их здесь расположим. Держи, Дуся, — сказал политрук, протягивая жене какие-то свертки. — Здесь масло и сахар. А это будильник. Я забежал домой… И ключ возьми от квартиры. Гулкий разрыв снаряда потряс весь дом до основания. — Ключ вже не нужен, — сказала, отходя от окошка, Погорелова. — Нема вже вашоi хаты. — А ты, Анфиса, даже одеться не успела! — Какая тут одежда! — равнодушно ответила Лопатина и, прислушиваясь, вдруг вскрикнула: — Тише! Вы слышите? В двух углах двора, в блокгаузах, соединенных со зданием ходами сообщения, затрещали станковые пулеметы. — Неужели фашисты? — прошептала Гласова. Да, это были фашисты! Серые в расползающемся тумане, они показались в двух направлениях — со стороны Буга от Илькович и с правого фланга, перерезая последние нити, связывающие раньше заставу со своими соседями. Раньше всех открыл огонь из правого блокгауза заместитель политрука Ефим Галченков. Рядом с ним лежал у пулемета москвич Герасимов. Как только первые вражеские солдаты, извиваясь и сбиваясь с шага, стали падать на мокрый луг, заговорил и станковый пулемет из левого блокгауза, расположенного ближе к Скоморохам. Там у «максима» залегли старые, проверенные уже однажды в бою неразлучные друзья — ефрейторы Конкин и Песков. Еще совсем недавно вся застава с большими почестями отправляла в Москву, в Кремль, низенького энергичного блондина Конкина. С ним вместе ехал в столицу за правительственной наградой опытный инструктор служебных собак, уроженец Ивановской области ефрейтор Песков. Медали «За боевые заслуги» поблескивали сейчас в полутьме блокгауза на гимнастерках боевых друзей. Как только первые фашистские цепи устлали своими трупами луг, шедшие позади гитлеровцы в замешательстве побежали обратно к спасительной полоске утреннего тумана. Фланговый огонь двух станковых пулеметов показал немецким офицерам, что взять заставу в лоб не удастся. Они решили оставить ее для подавления идущим сзади них главным силам. Лопатин воспользовался передышкой и вызвал к себе командиров отделений. Он сразу же произвел небольшую перегруппировку сил и укрепил новыми людьми правый блокгауз, который прикрывал все подходы к заставе на самом опасном направлении. Ветер принес трескотню пулеметов от железнодорожного моста за Ромушем. Туда пошел Погорелов. Что же произошло с ним? Ракеты не взлетали из кустов, откуда еще так недавно звал к себе на помощь Николай Сорокин. Все кусты, закрывающие Западный Буг от гарнизона заставы, укрепившегося на холме, были теперь в руках немцев. …Все еще крутил ручку полевого телефона Зикин, но никто ему не отвечал. Провода, ранее соединявшие заставу в Скоморохах с соседними заставами и с комендатурой, были либо перерезаны, либо перебиты снарядами. Лопатин подозвал к себе Василия Перепечкина. Это был смышленый боец и хороший конник. — Скачи в Сокаль, найди Бершадского. Пусть шлет подкрепление! — приказал Лопатин. Капитан Иван Варфоломеевич Бершадский был комендантом участка, и лейтенант Лопатин нисколько не сомневался в том, что Бершадский, хорошо зная, на каком важном направлении расположена тринадцатая застава, вышлет к ней бойцов из резерва. Перепечкин поймал бродившую по двору и оседланную еще с ночи караковую кобылу, с ходу вскочил на нее и умчался лощиной на Ильковичи. Все, кто следил за его быстрым отъездом, даже женщины, засевшие в подвале, были убеждены, что теперь-то подмога придет. Ни Лопатин, ни весь подчиненный ему гарнизон не звали еще, что Сокаль очутился в полосе направления одного из главных ударов врага. Направление это в первой сводке Главного командования Красной Армии было названо «Кристинопольским». …В это время лейтенант Григорий Погорелов вместе со своей группой пробирался крепостными рвами древнего княжьего города Прилуки к железнодорожному мосту у Ромуша. Рвы вывели пограничников в густой кустарник на мысе Шибеница. Когда лозняк кончился, Погорелов увидел около моста, на гребне железнодорожной насыпи, каски фашистов. Лежа у пулемета, немцы вели огонь по отделению, охранявшему мост. Сейчас весь мост, по-видимому, уже был в руках у врага, а его охрана, сброшенная с моста в сторону, была оттеснена немцами. Под прикрытием станкового пулемета, ведущего огонь с насыпи, фашисты подползали к стрелкам отделения, прижимали их к лесу. Не напрасно послал сюда лейтенанта Погорелова его начальник Алексей Лопатин. Мало того, что здесь был стык двух участков, ведь по мосту гитлеровцы могли в любой момент начать переброску своих главных сил, следующих за передовыми отрядами. Пробегая по лесу, перескакивая через канавы, вспотевший от быстрого бега, лейтенант Погорелов надеялся, что возле моста ему удастся соединиться с бойцами соседней, двенадцатой заставы. Он прикидывал в уме, как все вместе они организуют оборону. Когда группа пограничников приблизилась к цепи, сердце Погорелова дрогнуло. На околице села Большие Джары, где раньше стояло здание заставы, подымался столб дыма. Остатки здания, разбитого в первые же минуты войны прямым попаданием зажигательных и фугасных снарядов, догорали. При виде догорающей соседней заставы лейтенант Погорелов понял, что теперь он может рассчитывать только на свои силы. Ему стало ясно, что весь участок до села Большие Джары оголен. Возможно, только кое-где, застигнутые войной у берега, оставались ночные пограничные наряды. Таким образом, тринадцатая застава получила новую дополнительную линию границы для охраны. И самым уязвимым местом этой линии был железнодорожный мост… Приблизительно в то же время во двор тринадцатой заставы со стороны скомороховского кладбища влетел на коне Василий Перепечкин. Был он взволнован и бледен. Забыв, что немцы нет-нет да и ведут огонь по зданию из пулемета со стороны Буга, Алексей Лопатин выскочил навстречу всаднику. — Пробился? — крикнул начальник. — В Ильковичах немцы! — спрыгивая с коня, доложил Перепечкин. От быстрой скачки волосы его были растрепаны и припорошены пылью. — Чего же не ехал через Стенятин? — Там мотоциклисты ихние мчались шляхом мне наперерез. Я взял левее, чтобы вырваться на Сокаль по Тартаковскому шоссе, и там… — Что там? — перебил его Лопатин. — По шоссе из Сокаля на Тартаков идут танки. С крестами. Большой дот, что под Равщиной, огонь по ним ведет. Я видел, как снаряды разрывались на броне… Вот, слышите? — И, опуская повод, показал рукой на юг. Там слышался густой рокот танков, то и дело заглушаемый залпами пушек. Лопатин спросил Гласова: — Как же быть теперь, Павлуша? — Подорвать мост в Ильковичах, — сказал решительно Гласов, — и держать этот участок под обстрелом. Ведь в любую минуту по этой дороге они смогут двинуть свои войска. А наша задача — врага здесь не пропустить, что бы ни происходило у соседей. — Пускать нельзя! — согласился Лопатин. — Я пойду сам и подорву мост! — Ты начальник заставы и обязан командовать всеми людьми, — урезонил Лопатина Гласов. — Пошли Перепечкина и старшину Клещенко. Они справятся. Как ни хотелось Лопатину самому лично уничтожить мост на стыке участка, но он не мог не согласиться с доводами политрука. Он сбежал вниз отдавать приказ. Не прошло и нескольких минут, как, используя русло речушки Млынарки, старшина Клещенко вместе с Перепечкиным, нагруженные толовыми шашками, поползли к мосту. Минуты тянулись в томительном ожидании. Все, кто был наверху, смотрели в сторону Илькович. Вдруг, подобно молнии, блеснул под мостом огонь. Его сразу заволокло дымом. Прежде чем на заставе услышали грохот взрыва, багрово-черный столб поднял кверху на своих могучих плечах груду каменьев, рыжие балки, сырую землю. — Мы думали, что шнур неисправный, — рассказывал бойцам в подвале взволнованный Перепечкин, благополучно возвратившийся со старшиной. — Старшина поджег его сам, и мы отползли назад. Ждем, ждем — ничего. Я уже хотел было голову высунуть из оврага, а тут как ахнет! Ближе к вечеру огородами да лугами на заставу со стороны Скоморох пробился Давыдов из группы Погорелова. На щеке у Давыдова темнела рваная рана. К тому же он был еще ранен в ногу и прихрамывал, морщась от боли. Дежурный сразу направил Давыдова в подвал к женщинам. Не успел он сойти туда, к нему прибежал Лопатин: — Рассказывай… Где Погорелов? Однако Давыдов уже различил внизу глаза Погореловой, жадно ждущей ответа на этот вопрос. Рядом с ней стояла маленькая Светлана, дочь Погорелова. Давыдов с трудом перевел свой взгляд на лейтенанта Лопатина и сказал, почти заикаясь: — Лейтенант Погорелов остался… у моста… Я расскажу всю обстановку… Как бы сначала перевязаться? — Пойдем наверх, — предложил Лопатин, — там светлее перевязывать… Дай-ка парочку индивидуальных пакетов, Анфиса! Как только они остались вдвоем в просторной ленинской комнате с выбитыми окнами, Давыдов тихо сказал: — Нет Погорелова. Он погиб, и все остальные тоже… И, выплевывая время от времени сгустки крови, Давыдов рассказал, что Погорелов со своей группой больше получаса держал под огнем мост через Буг, не давая врагу возможности переправиться. Трупы тридцати немецких кавалеристов вместе с лошадьми остались на мосту, преграждая путь едущим сзади. Погорелов приказал Давыдову отползти на заставу за подмогой. Уже из кустов, прикрывающих местность, называемую Шибеницей, Давыдов увидел, как немцы, переплывшие Буг севернее, напротив развалин двенадцатой заставы, со всех сторон окружили группу Погорелова. Давыдов видел, как гитлеровцы прикалывали раненых. Он слышал крик Погорелова: «Гранатами их, хлопцы!» И на этом крике все оборвалось. Почти весь луг перед заставой хорошо просматривался из маленькой щели подвального окошка. Гласов прижался к пахнущей глиной продолговатой щели. По лугу были разбросаны скорченные трупы врагов. Перепуганные гуси вылезли из оврага, в котором протекала Млынарка, и пошли по мягкой траве, косясь на мертвых гитлеровцев. Политрук услышал треск мотоциклов возле Илькович, вплетающийся в орудийную канонаду, и понял, что теперь немецкие автоматчики объезжают заставу стороной по дороге, ведущей окраиной Илькович на Бараньи Перетоки. Над Ильковичами поднимался черный столб дыма. «Наверно, колхоз горит», — подумал Гласов. Теперь уже вся страна знает про войну. Все слушают радио, и миллионы советских людей с напряженным вниманием ждут вестей именно отсюда, с границы, где началась война… Сверх ожидания ночь прошла спокойно. Правда, она была непохожа на прежние мирные ночи. Вся в далеких и близких зарницах орудийных залпов, освещаемая пожарами разбитых селений, наполненная грохотом артиллерийской канонады и монотонным завывающим гулом невидимых самолетов, пролетающих совсем низко, ночь эта надолго осталась в памяти у всех, кто защищал волынскую и галицкую землю в июне 1941 года. Пограничники, залегшие с пулеметами у разбитых окон ленинской комнаты, и те, которых выслал Лопатин во двор в боевое охранение, до рассвета видели кроваво-багровое небо на востоке, на западе, на юге. Зарево над Бугом рассказывало им, лишенным всякой связи со своими, что фашисты если и продвигаются, то совсем иначе, чем маршировали они в глубь Чехословакии, Польши, Франции, Бельгии, Голландии. Уже к вечеру в первый день войны сказалась нехватка продуктов. Обычно свежий хлеб и масло застава получала ежедневно из Сокаля. Остальные продукты подошли к концу еще в субботу, 21 июня, и старшина Клещенко собирался получить их в Сокале именно в воскресенье, 22 июня. Утром 23 июня на малопроезжей проселочной дороге, ведущей из Задворья в Скоморохи, показалось несколько открытых грузовиков с немецкими солдатами. Это ехали резервные части гитлеровцев на подмогу своим войскам, задержанным ночью Красной Армией. Одни фашисты сидели в грузовиках, держа на коленях черные автоматы, и глядели на восток; другие, сняв тяжелые каски, не теряя времени, общипывали гусей. — Не пропускать! Огонь! — приказывает Алексей Лопат. Оба станковых пулемета повернули свои рыльца к дороге. Заколебались надульники ручных пулеметов, выглядывавших из окон первого и второго этажей. И как только первая машина показалась из лощины, ее встретил дружный огонь заставы. Уцелевшие солдаты спрыгивали на ходу с подбитых машин и отползали в пшеницу. Спустя полчаса рота полевой жандармерии окружает село Скоморохи. Оцеплены и соседние хутора, куда еще в 1940 году было переселено из пограничной полосы мирное население. Немцы уверены, что машины обстреляны местными жителями. Никто из немецкого командования не может предположить, что это подала признаки жизни молчавшая всю ночь пограничная застава. «Уже донесли!» — решил Никита Пеньковский, когда в подвал к нему, освещая себе дорогу электрическими фонариками, стали спускаться немцы. Пеньковского они пока еще не видели. Он лежал рядом с женой на соломе в самом дальнем углу подвала, куда загнала его перестрелка, вспыхнувшая поутру в лощине под заставой. А сейчас вот гитлеровцы пожаловали к нему «в гости», подосланные, наверное, кем-то из местных кулаков. «Вот когда они рассчитаются со мной и за председательство в сельсовете, и за колхоз, который я помогал строить!» — подумал Пеньковский. Фашисты вытащили его из подвала вместе со скрипкой, которую старик держал под мышкой, завернутой в чистую сорочку. Выкрик: «Откуда стреляли?» — несколько успокоил Пеньковского. «Значит, по другому делу!» — решил он и, припоминая немецкие слова, объяснил кое-как, что не знает. — Как не знаешь? Ты же местный житель! — закричал на него гестаповец в фуражке с изображением черепа и перекрещенных костей. — Отсюда все так хорошо видно! — Да я в подвале сидел! Что вы от старого человека хотите! — оправдывался Пеньковский. — А кто мост в Ильковичах взорвал? Ты, наверно? — Кто взорвал? Тот, кто взорвал, меня об этом не спрашивал. Его вместе с женой, пока в хате производили обыск, немцы поставили лицом к стенке. Подняв вверх руки, Никита Пеньковский искоса поглядывал на свою скрипку. Отброшенная в сторону, она лежала на куче прошлогодней соломы, и на ее выпуклом обтертом донышке играли первые утренние лучи. Сколько свадеб слышало голос этой скрипки! Доведется ли еще когда-нибудь сыграть на ней? — Из села никто не стрелял. То не мы машины обстреливали, — заговорил с гитлеровцами по-немецки односельчанин Никиты, Матвей Скачко. — А кто же обстрелял? Кстати, кто научил тебя говорить по-немецки? — оживился лейтенант. Матвей Скачко служил когда-то в австрийской армии, сражался «за цесаря» на итальянском фронте и с той поры знал немецкий язык. Он отрапортовал жандарму даже номер своего регимента. — Отлично! — обрадовался лейтенант. — Мы тебя возьмем в переводчики. Мой переводчик заболел дизентерией. Пока он будет лечиться, ты его заменишь. Расскажи же, кто стрелял? Матвей Скачко шевелил молча губами, как бы подыскивая недостающие ему слова. «Советские пограничники ведь сами не хранили в тайне свое существование. Раз они открыли огонь по немцам, то это значит, что они принимают открытый, хотя и неравный бой с врагом!» — подумал Скачко и сказал: — Мне кажется… это военные стреляли с того бугра. Лопатинцы. — Сколько их там?! — крикнул жандарм. — А я знаю? Может, сто, а может, двести. Они гражданским об этом не рассказывали, — ответил Матвей. — Отлично, — сказал лейтенант. — Мы заставим их капитулировать, а ты будешь нашим парламентером. С белым флагом в руках мимо креста с надписью «Мученикам за Русь», воздвигнутого в честь крестьян, симпатизировавших России и загнанных в преддверии первой мировой войны австрийскими жандармами в лагерь «Талергоф», Матвей Скачко пошел селом в сопровождении жандармского лейтенанта. Он видел, что следом за ним в рассредоточенном строю огородами, садами, прячась за хаты и стодолы, переползая и маскируясь, движется рота эсэсовцев. Ему хорошо был понятен замысел противника. «Пока под защитой белого флага я буду переговариваться с пограничниками, солдаты потихоньку подползут к заставе и, набросившись отовсюду на ее гарнизон, силой оружия принудят пограничников сдаться… Куда я иду? — думал Скачко. — Выманивать на расправу своих людей? Помочь врагам хитростью захватить честных воинов? Для чего мне нужно на старости лет поганить совесть, седые волосы?» Утренний ветерок развевал в его руках белый флаг. Из заставы строчил пулемет, и в бойнице левого блокгауза засверкали огоньки. Это заместитель политрука Галченков короткой, предупредительной очередью пересек дорогу шагах в десяти перед Скачко. Пограничник как бы говорил, подсказывал этими выстрелами, что в парламентерах застава не нуждается и что подходить к ней не следует. Немец-лейтенант сразу отпрянул за бугор. Попятился назад и Матвей Скачко. — Я не пойду. Я боюсь, — сказал он и опустил флаг. — Иди! Гражданского не тронут! — Не пойду! Ищите себе другого. — Марш! Ты австрийский солдат! Я тебя мобилизовал! — И лейтенант поднял свой никелированный «вальтер». — Совесть мою ты мобилизовать не можешь, — хмуро и уже по-украински ответил Скачко и повернулся, направляясь в село. — Русская свинья! — закричал лейтенант и разрядил в затылок парламентера обойму пистолета. На этот раз застава была атакована с тыла. Фашисты предполагали, что с этой стороны у нее нет укреплений. Подрывая гранатами колючую проволоку, прячась за развалинами бани и конюшен, ведя огонь из автоматов, они поползли двором. Лежа на втором этаже, Дмитрий Максяков принялся поливать их сверху из ручного пулемета. Поодаль, у стенки, с дисками наготове притаился Зикин. Людям, ведущим огонь из окон здания, помогали с флангов станковые пулеметы и стрелки. У другого окна сидел сержант Герасимов с четырьмя бойцами. Возле него лежало два ящика гранат. Еще с вечера, правильно рассудив, что во время атаки некогда будет заряжать гранаты, Герасимов заложил в них запалы. Как только фашисты бросились на крыльцо заставы, Герасимов выдернул в одной из гранат предохранительную чеку и бросил ящик вниз. Огромной силы взрыв потряс здание. Куст сирени около крыльца мгновенно обуглился, как после сильного лесного пожара. Фашисты, оробев, бросились назад. Восемнадцать раненных взрывами гранат фашистов остались около крыльца. Убегающих догоняли пули пограничников. Всего во время этой атаки было убито сорок семь гитлеровцев. Такое мирное с виду здание заставы вместе с ее на редкость удобными естественными рубежами представляло собой маленькую крепость. Атака эсэсовцев захлебнулась. Из слухового окна чердака Лопатин увидел, как под старым вязом около усадьбы Григория Гурского в Ильковичах немцы установили орудие. Закрытое плетнем и линией бугорков, оно было видно лишь с чердака. Лопатин вспомнил, что кирпичное здание заставы ниоткуда не просматривается так хорошо, как от плетня усадьбы Гурского. Стоит противнику чуть-чуть выкатить пушку из-за плетня на открытую позицию, и он может ловить на прицел любое окно заставы. Не раз, подходя к заставе по ровному лугу, Лопатин уже издали видел вросший в холм дом с глубокими прочными подвалами, с алым флагом над крышей и радовался тому, что застава расположена на таком выгодном бугре, господствующем над местностью. Однако сейчас он понимал, что, каково бы ни было расположение заставы, как бы ни были прочны ее стены, гарнизону прежде всего не хватало артиллерии. «С пулеметами против пушек много не навоюешь!» — думал он и, чтобы напрасно не терять людей, приказал всем бойцам покинуть верхние этажи здания. Когда снаряды начали рваться подле дома и поражать его стены, разбрасывая кирпичи и поднимая облака розоватой пыли, в комнатах уже никого не было. Некоторые бойцы перешли в ходы сообщения, другие спустились в подвал к раненым и женщинам, готовые каждую минуту занять свои места в блокгаузах и ячейках для одиночной стрельбы. Кислый запах взрывчатки вползал в подземелье, где молча сидели бойцы и женщины с детьми, прислушиваясь к обстрелу. — Ответить бы колбасникам, да нечем! — заскрежетал зубами Никитин. — Чесануть их пулеметами разве? — сказал боец Егоров с повязкой на глазу. Он был ранен. Пуля задела веко и переносицу, глазное яблоко хотя и было ушиблено, но осталось целым. Глаз только вспух и не раскрывался. — Перевод патронов, — ответил Никитин. — Начальник правильно делает, что боя с артиллеристами не принимает. Они за щитом почти в безопасности, а нам патроны для живой силы нужны, для отражения штурма. — Тише, братцы! — сказал Зикин. — Будто бить перестали. Все прислушались. И впрямь на дворе стало тихо. В это время, громко стуча сапогами по выщербленным от времени ступенькам, в подвал вбежал Косарев. — Все, кроме раненых, наверх! — закричал он. Немцы окружали заставу со всех сторон. Ползли к ней и с тыла, и от Буга, и от Задворья, прикрываясь развалинами хозяйственных построек. — Подпускать как можно ближе! — передал по ходам сообщения из левого блокгауза Лопатин. Политрук Гласов следил за продвижением фашистов из-под козырька хода сообщения. Как все это было непохоже на первую атаку противника! Тогда фашисты шли в полный рост, уверенные, что от одного их вида все разбегутся. А теперь они прижимались к земле, как бы стараясь вдавить в нее свои тела. Ранцы на их спинах и похожие на термосы противогазы шевелились в такт движению. Изредка фашисты залегали под буграми и, высунув оттуда головы в касках, разглядывали красневшее на холме здание заставы. Лопатину передали, что и за баней накопилось человек двадцать фашистов. — Огонь! — крикнул он. Ожило молчавшее столько времени здание заставы. Дмитрий Максяков огнем ручного пулемета с высоты второго этажа доставал фашистов, подползающих от Скоморох. Бил по ним из огневой точки, вырытой под вишенкой, только что сменившийся с дежурства Косарев. Зикин отдал ему свой пулемет, и Косарев, припав к затыльнику, видел, как падают солдаты противника от его пуль. Он так увлекся., дорвавшись до пулемета, что не видел и не слышал ничего вокруг. Уже замолкли станкачи в боковых блокгаузах, еще работал «максим» Ивана Котова, уже выгнал со двора в лощину гитлеровцев Максяков и сейчас закладывал новый диск, а Косарев все стрелял и стрелял короткими очередями, пытаясь настигнуть немцев, отползающих к Бугу. — Хватит, Косарев! — остановил его Гласов. — Патроны беречь надо. Продолжал бить из пулемета по врагам Иван Котов. Исчезая в буераках и в оврагах, вьется параллельно течению Западного Буга пыльная проселочная дорога. Между нею и рекой тянется пограничная полоса с лугами, лощинами, кустарником, хуторами, а то и целыми селами, лежащими у самого берега. Уже за пограничной полосой стоит на бугре в саду домик Никиты Пеньковского. Внизу, в овраге, немилосердно пыля, то и дело проскакивают немецкие связные на мотоциклах, проезжают грузовики и лимузины с солдатами и офицерами. Их саперы не пытаются восстановить взорванный мост в Ильковичах, заставляя таким образом немецкие машины идти в объезд на добрых два километра, да еще на первой скорости. Однако не проезжие немцы интересуют вышедшего спозаранку Никиту Пеньковского. В полуверсте от своего дома, на подступах к Бугу, он видит хорошо знакомое с детства здание, занятое заставой. Хоть давно высыпались там оконные стекла и взломана фугасными снарядами вековая кладка кирпичных стен, дом фольварка по-прежнему высится на холме посреди черного пепелища, и над ним вьется, особенно яркое в утренних лучах поднимающегося солнца, алое советское знамя. Ворота фольварка разбиты вдребезги, проволочная ограда местами порвана прямыми попаданиями снарядов и перерезана саперными ножницами. Узенькие, чуть заметные отсюда тропочки протянулись в овсе и пшенице к этому дому, тропочки, по которым к людям тринадцатой заставы уже не раз подползала смерть. Но дом живет. Тонкий голубоватый дымок поднимается из трубы к чистому утреннему небу, растворяясь в синеве. Должно быть, повара заставы, как и в мирное время, готовят завтрак для гарнизона. А те, кто вытоптал колхозные овсы, кто шагал по Карбовскому лугу, уминая подорожник и лютики своими тяжелыми гофрированными подметками, валяются убитыми вокруг. Один из них, издали похожий на пугало, повис прямо на заборе, уцепившись в предсмертной судороге за колючую проволоку. Все это видит стариковскими, но еще зоркими глазами Никита Пеньковский. Но, радуясь дымку над заставой, старик замечает и то, от чего тревожно сжимается его сердце. Четверка коней с зарядным ящиком и длинноствольной пушкой останавливается возле моста в Ильковичах. Ездовые быстро распрягают лошадей и уводят их на зады села, оставляя пушку артиллеристам. Несколько немецких орудий на конной тяге поворачивают в Скоморохи. Проходит несколько минут, и Пеньковский видит, что артиллеристы выкатывают их на позицию за хатой Бецелюка. Одно орудие они устанавливают во дворе Бойчука. Под старым вязом в Ильковичах, около усадьбы Григория Гурского, также появляется расчехленный орудийный ствол. На задах хутора Задворье, совсем близко от заставы, фашисты суетятся у пушек, открывают снарядные ящики. — Ой, лышенько, що ж то будэ! — слышит у себя за спиной голос жены Никита Пеньковский. — Там же дети, женщины! — Она утирает слезы вышитым краем передника и тоже не может оторвать глаз от заставы. …Уже от первого залпа облако розовой пыли взлетает над домом и долго висит в утреннем воздухе. Разлетаются во все стороны кирпичи старой кладки, и тонко визжит где-то рядом над головами еще, должно быть, горячий снарядный осколок. — Беги в подвал, тут опасно! — подталкивает жену Никита. Он остается один, приседает возле стодолы и, вздрагивая при каждом новом залпе, видит, как с упрямой и жестокой последовательностью снаряды впиваются в здание заставы. Все оно, как пламенем, охвачено розовой пылью, и в этой пыли ярко вспыхивают новые разрывы. И снова после быстрых вспышек разрывов разлетаются обломки кирпича, плитки черепицы. Вот рухнула левая половина верхнего этажа вместе с крышей и балками. Вот вырвало угол с торчащей трубой и трубу зашвырнуло на высокую акацию. Орудия выплевывают буро-красное пламя. Снаряды один за другим подтачивают нижний этаж дома, отгрызают куски его стен, и наконец фасад здания рушится, увлекая за собой другие стены. Долго расползается в воздухе густое, почти багровое облако кирпичной пыли, сажи и дыма. Странной кажется тишина, возникшая на полях. Ветер рассеивает остатки кирпичной пыли, и Пеньковский видит, что бывшего здания фольварка больше нет. На холме, где еще так недавно высился высокий прочный дом, сейчас лишь груда развалин. Уцелело только каменное крыльцо под железной крышей да ведущий от него в первый этаж коридор. Пеньковский представляет себе, сколько пограничников завалено обломками. Он мысленно видит убитых детей, женщин, задыхающихся бойцов, тщетно пытающихся выбраться из-под развалин. Кроме женщин, детей и раненых, в подвале остался лишь Зикин. Он пришел за патронами и задержался, ожидая, пока женщины набьют ленту. Все остальные люди были в укрытиях, в блокгаузах. Когда оба этажа рухнули, гибель здания не вызвала жертв. — Ох ты! — вскрикнул Зикин, услышав, как тяжело повалилась стена. В подвале сразу потемнело, как в осенний день, когда дождевая черная туча неожиданно заслонит солнце. Разрушив два этажа дома, гитлеровцы, сами того не подозревая, оказали услугу его защитникам. Над подвалом образовалась шапка из обломков стен и щебня. Вековые своды подвалов поддерживали этот прочный настил, и снаряды не причиняли вреда сидящим внизу. Лишь в одном месте, там, где стена подвала, обращенная к Карбовскому лугу, поднимаясь из земли, была обнажена, остатки здания оставались особенно уязвимыми для артиллерийского обстрела. Правда, как раз здесь подвал разделялся на несколько отсеков и узких коридорчиков, которые своими внутренними перегородками, как переборками в трюме корабля, усиливали наружную стену. Опасаясь атак именно с этой стороны, лейтенант Лопатин приказал держать здесь наготове ручной пулемет. Смотровая щель в замурованном окне была превращена в бойницу. Возле окна залегли Максяков и Перепечкин. После того как дом рухнул, фашистскому лейтенанту волей-неволей пришлось повести на приступ остатки приданной ему роты. Лейтенант поднял ракетницу, целясь ею прямо в ненавистный ему алый флаг, по-прежнему спокойно развевающийся над развалинами. Если бы дом не был разрушен и у окон второго этажа, как прежде, лежали пулеметчики, тогда, разумеется, они открыли бы огонь по фашистам значительно раньше. Сейчас же расположенные почти что на уровне земли огневые точки обнаружили себя уже в непосредственной близости от противника. Еще не успели две красные ракеты, описывая дуги, упасть на Карбовский луг, как фашистский лейтенант рухнул на ступеньки бани. Зикин выстрелил в упор в рот фашисту, оборвав его крик «хох!». — Гранатами! — приказал Гласов. — Гранатами! — кричал в ходе сообщения возле правого блокгауза Алексей Лопатин. Султаны земли, смешанной с осколками и битым кирпичом, как неожиданный барьер, возникли на пути немцев. Одни каратели залегли в лощине, другие упали навзничь за развалинами конюшни. Воинская часть, присланная для поддержки карательной роты из Сокаля, снова открыла огонь по заставе из всех орудий, сведенных стволами в одну цель. Начался минометный обстрел. Повсюду рвались мины. Их громкое, завывающее кваканье сплеталось с разрывами снарядов. Раньше, когда фашистские артиллеристы вели огонь из орудий от церкви, снаряды рвались только в верхних этажах. Теперь они зарывались в груде кирпича, принося еще меньший вред защитникам советской границы. Значительно хуже было вести немцам прицельный огонь по заставе со стороны моста в Ильковичах. Подвальная часть здания с этой стороны сидела глубоко в земле, и только кое-где из земли выглядывали маленькие окошечки. Возле них сидели пограничники, не давая своим огнем противнику прицеливаться как следует. Часто случалось так, что гитлеровские орудия с задранными стволами, окруженные побитым расчетом, молчали до ночи, потому что фашисты не могли подползти к ним. А маленький гарнизон пограничников редел все больше. Усталые, не знающие сна уже несколько суток, полуголодные советские пограничники, часто оставаясь в одиночестве у бойниц, помимо своей воли начинали дремать. Чтобы предотвратить их сон, Алексей Лопатин приказал дежурить у брешей по двое. Убивали или ранили одного пограничника — его сразу же уносили в глубь подвала, а на его место садился другой боец с автоматом в руках, с запасной винтовкой за плечами. Но пробоин в стенах здания становилось все больше, пограничников все меньше. В этом все нарастающем грохоте в подвал ворвался Максяков. Он подскочил к ведру с водой. Женщины думали, что Максяков хочет напиться, но он схватил ведро и помчался обратно. — Оставь, то для хлопчика! — крикнула Погорелова. — А там пулеметы закипают! — задерживаясь на минуту, крикнул Максяков. — Ночью накачаем! — И вполголоса сказал: — Косарева убило! Косарев! Неторопливый, добродушный, застенчивый парень… Как часто на виду у всех он болезненно переживал любую неудачу! И как радовался успехам! Еще совсем недавно он ворвался в подвал с радостным возгласом: «Товарищ Косарев-то дюжину немцев ухлопал!» Погорелова теряла последнюю надежду увидеть мужа живым. Разве может уцелеть лейтенант Погорелов там, на открытом месте, возле моста через Буг?.. Политрук и Лопатин вышли на крыльцо. Темные, расплывающиеся в тумане лежали соседние села. Ни одного огонька. Где-то за Ильковичами слышалась незнакомая в этих местах, чужая песня. Кто-то подыгрывал на губной гармонике. Канонада на востоке была глуше, отдаленной. Поблизости крыльца поскрипывал ручной насос. Было слышно, как хлещет в ведро струя воды. Это пограничники запасались водой на завтрашний день. Гласов приказал наполнить на всякий случай все пустые бочки. День 26 июня прошел спокойно. Атак немцы больше не предпринимали, хотя их орудия оставались на позициях вокруг заставы. Старики крестьяне, служившие некогда в австрийском войске, говорили между собой: «Молодцы хлопцы, не поддаются, да еще столько артиллерии возле себя задерживают!» Повсюду на дорогах, ведущих к заставе, стояли теперь барьерчики с надписями: «Внимание! Опасно!» Дважды после полудня над Сокалем пролетали на восток большие группы не то «хейнкелей», не то Ю-88. Летели они довольно низко, но, даже не всматриваясь в их очертания, по одному заунывно дрожащему звуку их моторов было ясно: не наши! Около полуночи боец Коровников, посланный в секрет к лощине, отделяющей двор заставы от огородов села Скоморохи, передал через связного на заставу, что слышит поблизости женские голоса. Лопатин подполз к лощине, где залег Коровников, и вскоре услышал шепот: «Да не стреляйте же, товарищи, это свои!» Друг это шептал или подосланный фашистами лазутчик? Начальник заставы приказал Зикину, Коровникову и Максякову приготовиться, чтобы в случае подвоха открыть огонь, а сам, выползая немного вперед, вполголоса сказал в темноту: — Стрелять не будем. Давайте сюда… Зашуршал бурьян, и вскоре из темноты показались две женские фигуры. Ползли они с опаской, поминутно задерживаясь и оглядываясь назад. — Ползите ближе, не бойтесь! — нетерпеливо сказал Лопатин. — Мы вам хлеба напекли, возьмите, начальник, — сказала пожилая женщина в платке, спадающем на лоб. Лопатин заметил в руках у нее мешок, от которого шел вкусный запах свежего, недавно испеченного домашнего хлеба. Запах этот чувствовали и бойцы, лежавшие в секрете. Лопатин знал, что мука в подвале на исходе. Паляницы, которые пекла Дуся Погорелова, заменяли, правда, хлеб, но куда им было равняться с этими мягкими, душистыми караваями, лежащими в мешке крестьянки, да и паляницы не сегодня-завтра должны были кончиться. Принимая мешок с хлебом, Лопатин сказал: — Вот спасибо, бабоньки! Что в селе делается? Немцев много? — Человек сорок возле хат в палатках разместилось. Остальные на дорогах все стерегут. И в Ильковичах немцы, — сказала женщина, давшая Лопатину мешок. — А пробиться до Порецка можно? — спросил Лопатин. — Конечно, можно! — сказала, кивая головой, другая женщина, и лежащий в секрете Зикин вздрогнул. Он узнал по голосу мать своей невесты. — Они не очень-то шляхи охраняют. Убежать всегда можно. — Зачем же нам убегать со своей земли? — сказал Лопатин. — Это пусть воры фашистские убегают отсюда, пока живы! — Немцы дуже сердиты на вас, — сказала женщина с хлебом. — Вы их лейтенанта убили, что обыскивал нас на селе. Они бы вас на куски разорвали, да не могут. Сколько ихних вояков вы положили! Старые люди смеются: «Целая, — говорят, — дивизия на пузах к этому фольварку подлазит, из артиллерии в него лупит и ничего не может поделать с такой горсткой прикордонников». Приятно было Лопатину услышать эти простые слова, которыми окрестные крестьяне оценивали стойкость кучки пограничников, но он, не выдавая своих чувств, спокойно спросил: — Далеко продвинулись фашисты? — А кто их знает? — вопросом ответила мать невесты Зикина. — Одни люди говорят, что Львов уже захватили, другие говорят, что то брехня, что Львов обороняется. Под Грудеком Ягеллонским, слыхали мы, красноармейцы много немцев положили. А вот Владимир у них уже. Один наш господарь оттуда вернулся. Рассказывает, танками они его взяли. Сильно побит Владимир, людей много пострадало. — А сегодня в селе был один человек из Сокаля, клялся и божился, что сам по радио из Москвы слышал — Советы обратно Перемышль от немцев отняли, — скороговоркой прошептала другая женщина. — Перемышль?! — воскликнул Лопатин. — Это здорово! Ну, теперь пойдет! — Но тут же, успокаивая свои чувства, он продолжал: — Слушайте, бабоньки. В случае, если наши люди к вам заглянут, прячьте их от врага. Наши вернутся — спасибо скажут. Доброго дела Советская власть никогда не забудет. Так и передайте всем господарям! — Будьте спокойны, — сказала мать невесты Зикина. — Любой из колхозников вам всегда поможет. Разве вы не знаете, товарищ начальник, наше село? — Знаю, конечно, знаю, — сказал Лопатин, — и уверен в ваших людях. А пишетесь-то вы сами как, бабоньки? — Та то пустэ, то неважно! — пробормотала мать нареченной Зикина. Видимо, она боялась, чтобы в темноте ее фамилию не подслушал какой-нибудь захватчик или предатель, а может быть, просто торопилась. — Ну бувайте здоровеньки. Держитесь крепко. Жинкам приветы передавайте и воякам вашим всем!.. И обе женщины поспешно исчезли в ночи. Лежа в секрете, боец Зикин все еще чувствовал запах хлеба. Он был убежден, что добрую половину тех буханок, которые притащили в мешке женщины, напекла она, его Мирця. Он мысленно видел, как склонилась она над квашней и своими сильными руками месит тесто, то и дело откидывая спадающие на лоб каштановые волосы. Так близко было до ее хаты (каких-нибудь полверсты!), но война встала на их пути, и неизвестно, когда придется им встретиться. 27 июня в половине одиннадцатого вечера багровый отблеск орудийного залпа осветил крыши избушек на околице Задворья. От первого же снаряда, выпущенного по заставе, во дворе фольварка стало так светло, как будто кто-то внезапно на холме зажег сотни электрических ламп. Даже пулеметчики в блокгаузах могли различить стреляную гильзу у себя под ногами. — Бьют термитными, — догадался Лопатин. Посылая Зикина в подвал, начальник заставы сказал ему: — Пусть законопатят все дырки во двор. Дверь наружу не открывать! Снаряд, врезавшийся в стенку подвала, обращенную к Карбовскому лугу, стекал бело-огненной массой по кирпичам, распространяя удушливую серную вонь. Казалось, что кто-то невидимый прикоснулся к стене огромным электродом и водит им, образуя вольтову дугу, а металл расплывается на кирпичах, отбрасывая зеленовато-синие блики. Женщины затыкали щели в окнах подушками, мокрыми тряпками. Запах серы уже чувствовался и в подвале. Он становился с каждой минутой все сильнее. Немецкие артиллеристы посылали снаряд за снарядом по остаткам заставы. Изредка на холме с оглушительным треском рвались снаряды, и опять со сводов подвала сыпалась кирпичная пыль. — Поджарить нас хотят, — заметил Егоров. — Спета наша песенка… — тихо, сквозь зубы протянул Дариченко. Около него застонал Данилин. Ему становилось все хуже. — Потерпи, Данилин, наши самолеты сядут и… — попробовала утешить раненого Погорелова. — Эх, Дуся, какие самолеты, когда такое делается! — в сердцах перебил Погорелову Давыдов. — Какой летчик сядет на луг под таким обстрелом? — Не сейчас, так позже прилетит! — сказал политрук Гласов, быстро входя в подвал и с силой захлопывая за собой дверь. В час обстрела он хотел быть с теми, кто больше всего нуждался в душевной поддержке. Он прекрасно знал, какие тяжелые мысли гнетут сейчас раненых. — Вы это серьезно говорите, товарищ политрук, что за нами могут прислать самолет? — спросил Давыдов. — А вспомни, Давыдов, как челюскинцев со льдины спасали. Оттуда, брат, куда труднее вывозить людей. Пурга, ветер, ропаки, на тысячи километров жилья не сыщешь, а все-таки спасли! — горячо сказал Гласов. Грохот разрыва оборвал слова Гласова. Яркая вспышка мелькнула в отсеке, точно молния, залетевшая со двора. Пошатнулась лампа от сильной воздушной волны; казалось, еще немного — и она погаснет совсем. Но вот огонек в стеклянном колпаке выпрямился. Когда в подвале стало светло, все увидели, что на прежнем месте Гласова нет. Отброшенный силой взрыва, он лежал на земляном полу, а по затылку его стекала кровь… Наступило утро. Хотя фашисты и продолжали бить термитными снарядами по заставе, но при дневном свете обитателям подвала уже не было так страшно, как ночью. Дверь в коридор приоткрыли. Женщины расконопатили окно, выходящее во двор. В сером полумраке виднелись забинтованные раненые. У Данилина уже не было сил стонать. Лишь изредка открывал он пересохшие губы, собираясь что-то сказать, и снова погружался в забытье. Сейчас фашисты стреляли с паузами — выпустят несколько снарядов, потом посылают солдат в разведку. Пограничники отгоняли их огнем. Затем наступало несколько минут передышки, вслед за которой орудия вновь открывали огонь. И так все время, как только начало светать. Лопатин понимал, что противник прощупывает и засекает его огневые точки. Чтобы обмануть немцев и сберечь людей, он стал менять позиции пулеметчиков. Отгонят пограничники немцев и сразу же по ходам сообщения перетаскивают пулеметы в запасные гнезда, а немецкая артиллерия ведет огонь по пустым блокгаузам. Люди очень устали от частых перебежек. Запыленные, с запавшими щеками, в измазанных глиной и штукатуркой гимнастерках, они подчас не могли даже сбегать в подвал напиться воды. Как хорошо, что Гласов вовремя догадался залить водой все пустые бочки! Если бы не это, туго пришлось бы людям и пулеметам! Спустя несколько минут Алексей Лопатин привел в подвал новых раненых. Первым спустился вниз Никитин. Мужественное загорелое лицо его было перекошено от боли, губы побелели. Но все же он был не так страшен, как низенький и коренастый уроженец города Иванова ефрейтор Песков. Лицо Пескова было изуродовано не то снарядным осколком, не то камнями. Его напарнику Конкину поранило обе руки. Конкин держал рукоятки «максима» в ту минуту, как разорвался снаряд. — Пулемет разбило, вот жалость! — сказал Конкин, войдя в подвал. Раненые усаживались на матрацах. Лопатин быстро прошел в подвал. Там у кирпичной стены, исполосованной снаружи потеками термитных снарядов, лежал на сером солдатском одеяле мертвый Гласов. Голова его была перевязана сложенной вчетверо чистой простыней. Лопатин ворвался сюда сразу, в разгар ночного боя, как только услышал, что ранило Гласова. Бережно обтирая платком кровавую пену, закипавшую в предсмертном дыхании на губах Гласова, и ничего не видя, ничего не слыша вокруг, начальник заставы шептал: — Держись, Павлуша, не сдавай… Ты выцарапаешься… Держись… Смотри на меня… Слышишь? На корточках около мужа, неподвижная и окаменевшая в своем горе, сидела Дуся Гласова. Серое, сразу постаревшее ее лицо было в потеках слез. — Оставьте мужа, Гласова, перевязывайте бойцов, — сказал Лопатин. — Ничем вы ему уже не пособите. Гласова, пошатываясь, встала. Она приложила руку к вискам, поправила волосы и, не глядя, шагнула вперед с той самой приступочки, с которой упал он, ее Павел. Женщины разрывали простыни на длинные полосы. Анфиса и Погорелова быстро свертывали их. Безучастная ко всему, ошеломленная своим горем, Гласова стояла около них не шевелясь. Погорелова свернула последний бинт, положила его на одеяло и подошла к Гласовой. — Обе мы с тобой овдовели, родная. Как ни горюй, не воротишь. Помогай лучше перевязывать. Ближе к полудню в воскресенье, 29 июня, солнце было окутано багрово-дымчатым венчиком, словно готовилось к затемнению. Худой, осунувшийся лейтенант Лопатин решил, что это к дождю. И вспомнил старую морскую поговорку: «Солнце красно с вечера — моряку бояться нечего, солнце красно поутру — моряку не по нутру». Перемена погоды не могла изменить положения окруженного гарнизона. Люди его все меньше поглядывали на небо. Уж почти никто не надеялся на помощь с воздуха. Гитлеровцы не беспокоили защитников артиллерийскими обстрелами, и Лопатин понимал, что, понеся большие потери, они придумывают какой-то способ, чтобы заставить пограничников сдаться. Может быть, они ожидают саперную часть или тяжелую артиллерию, способную крупнокалиберными снарядами поднять из земли на воздух остатки дома? А может быть, они хотят применить газы или дымовые шашки? Что могло случиться сегодня или завтра, Лопатин не знал, но одно ему было ясно: фашисты применят любые средства, чтобы добиться своего. Однако день и вечер прошли спокойно. — Давайте бежать, Алексей Васильевич! — сказала Гласова, касаясь рукой плеча Лопатина. Начальник заставы молчал. Что чувствовал он в эти минуты? Возможно, он вспоминал все, что связывалось в его сознании со священным понятием воинского долга, исключающим в любых условиях трусливое слово «бежать». А быть может, торжественные слова «Варяга» — любимой песни, которую, бывало, пели в его родном селе Дюкове старики, побывавшие на японской войне, — проникали в его мысли издалека, с зеленых лугов Ивановской области, где прошло его детство. Сколько раз играл ему «Варяга» и здесь на своем баяне Максяков! Разве не была сейчас чем-то подобным «Варягу» застава, это на две трети сметенное огнем, но все еще плотно вросшее своим основанием в землю, искалеченное, засыпанное грудами кирпича и землею старинное здание, над которым все еще развевался простреленный алый советский флаг. Разве не был он капитаном этого здания-корабля, в подвалах которого все еще хранились в запаянных цинковых коробках патроны, лежали в ящиках гранаты, бронзовые детонаторы, винтовки? А быть может, стоя у окошка подвала, Лопатин вспоминал осенний день 1939 года? То был день, когда его производили в офицеры и он прощался с родным училищем… «Направьте меня на запад, — попросил тогда Лопатин. — Где-то там погиб от немецкой пули мой отец». Во Львове, прежде чем явиться за назначением, Алексей Лопатин взобрался на Высокий замок. Над его обрывистыми склонами, поросшими смереками, грабами, березами, над близкой к замку могилой первопечатника Руси Ивана Федорова Алексей Лопатин вспоминал свои родные места. Здесь, на склонах Высокого замка во Львове, Лопатин с особой остротой осознал, как велика, необозрима его Родина, его Отечество, пославшее лейтенанта-ивановца сюда, в Галичину, охранять рубежи воссоединенной навеки украинской земли. — Пойдем, товарищ начальник! — более настойчиво, прикасаясь к плечу Лопатина, говорит Гласова. Дариченко уже умер. Его накрыли простыней и отнесли на носилках в сторону. Лопатин отошел от окна, осветил лежащего в беспамятстве Данилина и сказал: — Нет, Дусенька, никуда мы, мужчины, не пойдем. Я без приказа заставу не оставлю. Вы с детьми идите прямиком на Стенятин, а потом заворачивайте к лесу. Одних вас, без военных, пожалуй, никто не тронет. А с нами попадетесь. Прощались уже на крыльце. Туман поднялся высоко. Сейчас он застилал белой клочкообразной пеленой весь двор заставы, скрадывал очертания сгоревших конюшен, неслышно и воровато взбирался на побитое осколками крыльцо. И всем казалось, что не у развалин дома они стоят, а на макушке высокой, неприступной горы, пробившейся к небу сквозь слой густых облаков. Алексей Лопатин крепко поцеловал Славика, легко прикоснулся ко лбу Толи, стараясь не разбудить малыша, осторожно обнял жену. Он простился и с остальными женщинами, погладил по головке Светлану Погорелову и тихо сказал: — Прощайте! Клянемся вам, что будем биться до последнего, но живыми фашистам не сдадимся! Утром, едва взошло солнце и клочья тумана, разгоняемые его лучами, расползались и как бы таяли, оставляя мокрые следы на скрюченных трупах немцев, опять заговорили два станковых пулемета. Им вторили одиночные винтовочные выстрелы. Маленькая горсточка пограничников — последние защитники заставы над Бугом — выполняли клятву, данную лейтенантом Алексеем Лопатиным от их имени. Шел девятый день обороны заставы, понедельник 30 июня 1941 года. В это утро немецкие войска с разных направлений входили во Львов. Старинное село Скоморохи было уже в глубоком тылу гитлеровских войск. Однако по-прежнему государственный флаг Советского Союза развевался над развалинами фольварка, на высоком холме, припорошенном кирпичной пылью. Светало, когда женщины с детьми подошли к Стенятину. С горькими складками в уголках рта шла впереди всех Погорелова. Было условлено: на все вопросы встречных будет отвечать именно она, полтавчанка, хорошо знающая украинский язык. «Пусть думают, что мы местные», — решили женщины. Показались первые хаты Стенятина. Из сарая большой усадьбы слышалось, как журчат струи сдаиваемого молока. Женщины переглянулись и замедлили шаг. — Давай попросим молока, Фиса? — шепнула Гласова, вопросительно глядя на Лопатину. О себе они уже не думали. Лишь бы маленького Толю молоком напоить. — Пусть Погорелова попросит, — сказала Лопатина, доставая деньги, которые дал ей на дорогу муж. — Хозяйка, а хозяйка! — нерешительно позвала Погорелова. На ее зов из-за хаты вышел высокий огненно-рыжий человек с лицом, еще мокрым от умывания. Уже одна его серо-зеленая шапка с двумя рожками над куцым околышем насторожила женщин. Сбитая на затылок, она была украшена каким-то блестящим новеньким значком. Это был «тризуб» — знак украинских националистов. Если бы среди женщин был кто-нибудь из галичанок, то они сразу бы по этой шапке-«мазепинке», какую носили «украинские сичовые стрельцы», служившие австрийцам в первую мировую войну, определили, что за человек подошел к ним. Но все три женщины еще мало жили в Западной Украине, не знали ни местных обычаев, ни истории этого края и поэтому спокойно ожидали этого долговязого в рогатой шапке. — Вам чего? — Хлопчик больной. Молока продайте! — сказала Погорелова, кивая на спящего Толю. — А вы откуда? — спросил рыжий в «мазепинке». Позже они узнали, что его зовут Иван Кней. Уроженец Бабятина, он был прислан на пополнение созданной немцами украинской полиции. — Мы… из Сокаля! — некстати вмешалась Гласова. — Из Сокаля? А почему грязные такие? Не врите, сознайтесь: откуда? Проклиная себя за остановку у плетня, женщины молчали. — Пойдем, что ли! — упрямо встряхивая волосами, сказала Гласова. — Раз им жалко кружку молока продать, не будем упрашивать! — и шагнула в сторону дороги. — Стой! — во всю глотку закричал Кней. — Я тебе дам «па-а-айдем»! Откуда, говорите? Ну? С заставы, верно? — И он ухмыльнулся, довольный догадкой… …После долгих мытарств по фашистским застенкам, после побоев, издевательств женщины тринадцатой заставы были отправлены на жительство под надзором в Скоморохи. Первой приютила в Скоморохах женщин с заставы семья бывшего счетовода колхоза Петра Баштыка. От него женщины узнали, что красный флаг над заставой вился до 2 июля 1941 года. Лишь в этот день немецкие саперы с помощью подкопа подвели к заставе большую мину, и грохот взрыва потряс остатки дома, подымая вверх целые куски его фундамента и огромный столб кирпичного крошева. Потом все затихло, и ни одного выстрела в районе фольварка жители больше не слыхали. Фашисты строго-настрого запретили мирному населению приближаться к заставе. Холодной осенней ночью в это страшное время установления «нового порядка» на землях Сокальщины Евдокия Гласова отважилась пробраться к развалинам тринадцатой заставы. Вместе с ней туда отправились Петр Баштык и Погорелова. Первым через окошко спрыгнул в подвал заставы Петр Баштык. Он помог спуститься туда и женщинам. Полуистлевшие матрацы были завалены обломками кирпича. Доски, на которых некогда сидели пограничники, были перевернуты или разбиты. Чиркая перед собой спичками, Петр Баштык помог Гласовой пролезть в узенькую дыру в стене, в тот самый отсек, где она оставила тело своего мужа. В полной темноте Гласова сломала одну за другой несколько спичек. Наконец ей удалось зажечь огарок церковной свечки. Пламя, растопляя воск на фитиле, увеличивалось, и при его дрожащем, зыбком свете Гласова нашла высохшее тело мужа. Все еще была забинтована простыней его голова. Почти вся одежда истлела. Гласова осторожно приподняла легкое, почти невесомое тело мужа. Она обыскала остатки его одежды и нашла в одном из карманов плотный кожаный бумажник. В нем партийный билет и алое, покрытое темными пятнами крови воинское удостоверение младшего политрука пограничных войск НКВД Павла Гласова. Здесь же была и кандидатская карточка ленинградца Галченкова. Все эти документы Евдокия Гласова сберегла в потаенном месте. Как только в июле 1944 года авангардные части Советской Армии ворвались в Сокаль, отбрасывая гитлеровцев дальше, за Буг, она пошла разыскивать среди работников, прибывших вместе с передовыми частями 1-го Украинского фронта, нового секретаря Сокальского районного комитета партии. Она вручила ему, представителю партии, воспитавшей защитников тринадцатой заставы, два партийных документа коммунистов-пограничников. Все это случилось спустя три долгих года, когда она смогла свободно ходить по улицам Сокаля, не страшась немецких фашистов и их прислужников. В ту же страшную осеннюю ночь 1941 года ей удалось с помощью Петра Баштыка вытащить тело мужа из-под развалин заставы и похоронить его на старинном сельском кладбище. …После того как стаял снег с полей, 25 апреля 1942 года жены пограничников пришли сюда снова. Семь могил разрыли Погорелова и Лопатина в поисках своих близких. Погорелова ходила и к мосту возле хутора Ромуш. Но найти труп мужа ей не удалось. В лощине около заставы, где некогда Алексей Лопатин переговаривался с крестьянками из Скоморох, приползшими с хлебом для пограничников, женщины заставы нашли большую братскую могилу. Сверху в ней, чуть-чуть присыпанное землей, лежало тело слесаря Ковровского экскаваторного завода лейтенанта Алексея Лопатина, с честью выполнившего свой долг перед Родиной. Женщины перенесли прах лейтенанта Алексея Васильевича Лопатина на старинное сельское кладбище и похоронили его под кустом сирени, рядом с могилой политрука Павла Гласова. Обе могилы, как и повсюду на Украине, сейчас покрывает густой пеленой стелющийся низко по земле барвинок. У него блестящие темно-зеленые листочки. Весной в густой зелени барвинка появляются кое-где благородные спокойные голубые цветочки. Они похожи на цвет чистого, безоблачного неба, что голубеет над Западным Бугом. …Поля уже щетинятся колючей, низко подстриженной соломой. Наша машина мчится по тому самому большаку, по которому некогда вез арестованных женщин тринадцатой заставы из Стенятина в Сокаль украинский националист Иван Кней. — Вот здесь он ударил меня прикладом! — вспоминает сидящая рядом со мной в машине Евдокия Гласова. Около нее русая, с туго заплетенными косичками Люба, школьница одной из семилеток Сокаля. Напротив — Евдокия Погорелова. Вскоре машина минует широкое убранное поле с высокой копной обмолоченной соломы. Рядом, на открытом полевом току, попыхивает локомобиль. Возле молотилки в тучах пыли, быстро уносимой ветром, суетятся сельские девчата с лицами, прикрытыми от солнца белыми хустками. Гласова внимательно следит за молотьбой, но глаза ее часто поворачиваются налево, туда, где ближе к границе краснеет на холме груда кирпичных развалин — все, что осталось от тринадцатой заставы. Мы взбираемся на гору кирпича, все еще возвышающуюся над подвалами заставы, и я случайно нахожу в этом крошеве две патронные гильзы русского образца. В донце одной из них еще цел капсюль. Это остаток боевого запаса, который рвался после взрыва мины и пожара. Капсюль другой гильзы, ржавой, наполовину забитой глиной, сильно расплющен бойком. Кажется, что в этом сильном ударе по капсюлю скрыта частица большой ярости бойцов к нарушителям границы, вероломно напавшим на Советскую страну. Кто стрелял этим патроном? Ивановец Песков? Дариченко? Давыдов? Добродушный толстяк Косарев? Или, может быть, юноша из Ленинграда Галченков? Вокруг нас шумели прибужские леса, и за свинцовой полоской реки уходили на запад желтеющие поля теперь уже не вражеской, а братской Польской республики. Славик и Толя Лопатины за эти годы получили военное образование и пришли служить офицерами пограничных войск на ту же самую западную границу, где в первые дни войны пал смертью храбрых их отец. Именем Героя Советского Союза Алексея Лопатина названа не только застава на советской земле, но и одна из застав братской нам Болгарии. Его имя носит одна из улиц старинного Львова. Все живет его подвигом на заставе, которая встречает путника транспарантом: «Будем достойны подвига лопатинцев». Пограничники, которые пришли служить сюда, посадили на заставе вишневую аллею в честь славного подвига своих предшественников. Весной деревья покрываются нежным белым цветением, а ближе к середине лета на них алеют полные, сочные, пунцовые вишни. Никто не срывает их; — так сложилась традиция. Наливаясь соком, они постепенно падают на землю и алеют под деревьями, словно капли крови, которой некогда оросили эту землю герои-пограничники. …Узнав от меня об этом, автор прославленной песни «Орленок», один из старейших московских комсомольцев, Яков Шведов, написал и опубликовал стихи «Прикарпатская быль»: …Незыблемы и величавы Владимир Беляев |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Прислать материал | Нашёл ошибку | Верх |
||||
|
|
||||
