Историческое своеобразие Октябрьской революции с точки зрения тактики ее осуществления состояло в том, что переход власти в руки большевиков произошел фактически не как социалистический по своей природе социальный переворот, а как очередное разрешение череды бесконечных кризисов и потрясений, будораживших на протяжении ряда месяцев страну. Внешне он выглядел как акт, положивший конец двоевластию и передавший ее в руки Советов. Это обстоятельство, по мнению многих исследователей, предопределило и первоначальную реакцию на Октябрьскую революцию. Здесь стоит привести оценку такого, явно враждебного идеям социализма американского автора, как Р. Пайпс. Он отмечал, что большевики прибегли к уловкам «легального» перехода власти в руки Советов, используя сложившиеся после февраля демократические институты и зарождавшиеся традиции демократии. В своей капитальной работе «Русская революция» он не без оснований писал: «Все эти уловки притупили ощущение, что произошел крутой поворот, усыпили бдительность общества и свели на нет возможность активного сопротивления. Насколько глубоко было непонимание значения Октябрьского переворота, показывает реакция Петроградской биржи. Судя по сообщениям газет, ни смена власти, ни последующее объявление, что в России произошла социалистическая революция, не привели на бирже к сколь-нибудь заметным переменам…

Низложение Временного правительства в целом не вызвало сожалений: очевидцы рассказывают, что население было и осталось безразличным. Даже в Москве, где большевикам пришлось преодолевать упорное сопротивление, исчезновение правительства прошло практически незамеченным. Обывателю было все равно, кто находится у власти, ибо его жизнь, казалось, хуже стать уже не может»[683].

Однако стремительность и относительная легкость, которыми сопровождался захват большевиками власти на первом этапе революции, имел не только свои позитивные стороны. Оборотная сторона этого явления проявилась позднее, когда противники революции, что называется, пришли в чувство и осознали, что же в действительности произошло. Результатом стало стремительно нараставшее сопротивление утверждению власти большевиков. Наступил такой этап в развитии революционного процесса, когда формальное обладание властью необходимо было превратить в реальное, что являлось задачей гораздо более трудной и более сложной.

Именно в этот период потребовались колоссальная организаторская работа, решительность, а зачастую и беспощадность, чтобы не упустить из своих рук бразды все еще эфемерной власти. Партия большевиков располагала достаточно опытными в этом плане кадрами, но их было страшно мало. Не говоря уже о необъятной России, даже в обеих столицах, пользуясь современной лексикой, дефицит кадров давал о себе знать буквально на каждом шагу и во всем. Консолидации власти препятствовало отсутствие у большевиков умелых управленцев во всех областях государственной жизни. Все это помножалось на акты активного и пассивного саботажа, сопровождавшие буквально каждый шаг, каждое распоряжение новой власти.

В такой обстановке личные черты характера Сталина и его особенности как политического деятеля оказались востребованными в полной мере. Говоря об этом, я не стремлюсь создать у читателя впечатление, будто Сталин и некоторые другие лидеры большевиков могли восполнить нужный кадровый ресурс. Да и не один Сталин отличался решительностью и твердостью в проведении большевистской линии в первоначальный период утверждения власти большевиков. Просто он был одним из тех, кому необходимые в данной обстановке качества, были присущи в полной мере.

Отнюдь не было чистой случайностью, что именно Сталин в эти решающие дни оказался рядом с Лениным в решении самого сложного вопроса — вопроса об армии. Речь шла если не о привлечении ее на сторону победивших, то, по меньшей мере, о ее нейтрализации, о том, чтобы не допустить перехода отдельных воинских частей на сторону прежнего режима.

В контексте этого и ряда других фактов неубедительным, а проще говоря, несостоятельным выглядит следующее рассуждение биографа Сталина И. Дойчера. В своей книге он пишет, что Ленин в вопросах идеологии и принципов воспринимал взгляды почти любого другого члена Центрального Комитета гораздо более серьезно, чем сталинские; однако в вопросах повседневной работы правительства, в его огромной административной работе он оценивал поддержку и помощь Сталина более высоко, чем кого-либо другого[684]. Само по себе разделение возникавших тогда проблем на чисто идеологические и административные мне представляется несколько упрощенным. И идеологические, и политические, и так называемые административные проблемы того времени переплетались в тесный клубок, и было бы поистине сизифовым трудом пытаться провести между ними четкую разграничительную линию. Такую линию можно было провести лишь умозрительно, игнорируя их органическую взаимосвязь и взаимообусловленность. Так что, повторимся: Дойчер слишком все упрощает и на базе такого упрощения приходит к обобщению, не имеющему ничего общего с фактами реальной действительности.

Здесь уместно предоставить слово самому Сталину, в несвойственном ему насыщенно эмоциональном духе, передавшем атмосферу тех дней: «Первые дни после Октябрьской революции, когда Совет Народных Комиссаров пытался заставить мятежного генерала, главнокомандующего Духонина, прекратить военные действия и открыть переговоры с немцами о перемирии. Помнится, как Ленин, Крыленко (будущий главнокомандующий) и я отправились в Главный штаб в Питере к проводу для переговоров с Духониным. Минута была жуткая. Духонин и Ставка категорически отказались выполнить приказ Совнаркома. Командный состав армии находился целиком в руках Ставки. Что касается солдат, то неизвестно было, что скажет 14-миллионная армия, подчинённая так называемым армейским организациям, настроенным против Советской власти. В самом Питере, как известно, назревало тогда восстание юнкеров. Кроме того, Керенский шёл на Питер войной. Помнится, как после некоторой паузы у провода лицо Ленина озарилось каким-то необычайным светом. Видно было, что он уже принял решение. «Пойдём на радиостанцию, — сказал Ленин, — она нам сослужит пользу: мы сместим в специальном приказе генерала Духонина, назначим на его место главнокомандующим тов. Крыленко и обратимся к солдатам через голову командного состава с призывом — окружить генералов, прекратить военные действия, связаться с австро-германскими солдатами и взять дело мира в свои собственные руки».

Это был «скачок в неизвестность». Но Ленин не боялся этого «скачка», наоборот, он шёл ему навстречу, ибо он знал, что армия хочет мира и она завоюет мир, сметая по пути к миру все и всякие препятствия, ибо он знал, что такой способ утверждения мира не пройдёт даром для австро-германских солдат, что он развяжет тягу к миру на всех без исключения фронтах»[685]^.

В конечном счете, как показали дальнейшие события, расчет большевиков оказался верным. Армия не пошла за генералами, стремившимися свергнуть Советскую власть. Приказ о смещении Духонина с поста главнокомандующего, подписанный Лениным и Сталиным, был выполнен весьма своеобразным образом: он был убит взбунтовавшимися солдатами.

Однако все это не означало кардинального решения вопроса: миллионы солдат на фронте и в тылу не хотели воевать и ждали реализации провозглашенного большевиками декрета о мире. О том, как был на практике реализован этот декрет, я остановлюсь несколько позднее, при рассмотрении вопроса о заключении Брестского мирного договора.

Сейчас же затрону в самых общих чертах деятельность по подавлению сопротивления противников революции, в которой Сталин принимал самое активное и непосредственное участие. Буржуазные, да и по существу, все органы печати, развернули против «большевистского переворота» безудержную кампанию, обвиняя их в узурпации власти, незаконном захвате власти, в «измене идеалам революции» и т. п. преступлениях государственного характера. Само государство находилось в состоянии хаоса и развала, грозившего перерасти в неминуемую катастрофу общенационального масштаба. А попытки большевиков утвердить хоть какие-то элементы порядка и власти квалифицировались как государственное преступление.

Эта кампания в печати была не просто критикой со стороны оппозиции, а прямым призывом и подстрекательством к свержению установившейся власти. Сталин, как и большевики в целом, прекрасно сознавали силу печатного слова, магическое воздействие пропаганды на растерянные слои населения. За их плечами был богатый опыт борьбы с властью с помощью газет и листовок, посредством организации прямых антиправительственных выступлений. Так что их собственный опыт не позволял им проявлять либерализм в отношении враждебных органов печати. Да и вообще их можно упрекнуть в чем угодно, только не в либерализме и легкомысленном отношении к печати как действенном средстве борьбы не только за завоевание, но и сохранение и утверждение только что взятой власти. И логику их поведения можно, если не оправдать целиком, то хотя бы понять: не для того они брали власть, чтобы легко и безвольно отдать ее в руки своих противников.

Примечательно, что не кто иной, как Сталин выступает 22 ноября 1917 г. на заседании Военно-революционного комитета по вопросу о закрытии контрреволюционных газет[686]. Через несколько дней он вместе с Лениным подписывает «Декрет об аресте вождей гражданской войны против революции»[687]. Таким образом, неоспоримым историческим фактом является то, что Сталин стоял у истоков первых репрессивных мер советской власти в отношении ее противников. Эта сторона его деятельности осталась как бы в тени, не привлекла особого внимания историков. А между тем в свете дальнейшего развития событий, в первую очередь в годы всевластия Сталина, она заслуживает более серьезного изучения. Свобода слова и печати, за которую так рьяно выступали большевики на протяжении многих лет, была без малейших колебаний принесена в жертву интересам борьбы за упрочение завоеванной власти.

Причем следует подчеркнуть: из сферы словесных баталий эта борьба была переведена в сферу репрессивных мер, подкрепленных соответствующими декретами и распоряжениями, часто принимавшимися органами власти, не обладавшими соответствующими легитимными прерогативами. Но следование букве закона в глазах большевиков представлялось ничем иным, как проявлением буржуазного парламентского кретинизма. Впрочем, отказ от провозглашенных норм демократии отнюдь не носил откровенно циничного характера. Новая власть в своей правотворческой деятельности опиралась на собственную правовую систему. Разумеется, можно спорить — насколько легитимна была сама эта система. Но фактом остается то, что она зарождалась и облекалась в соответствующие нормативные акты.

Репрессивные меры в отношении буржуазных органов печати были приняты Всероссийским Центральным исполнительным комитетом по инициативе большевиков. Эта мера вызвала бурную, по большей части отрицательную реакцию в обществе. Протестовали против ее принятия и единственные в то время союзники большевиков левые эсеры. Они приводили достаточно веские и хорошо аргументированные возражения, доказывая, что подобными мерами нельзя добиться победы революционных идеалов. Левый эсер Карелин в речи на заседании ВЦИК, намекая на то, что еще совсем недавно со стороны Временного правительства принимались репрессии в отношении органов печати большевиков, с намеком, который трудно было не понять, говорил: «Существует «готтентотская мораль»: когда у меня украдут жену — это плохо, а когда я украду — это хорошо… История говорит о том, что, когда по отношению к направлению мысли применялся гнет, ореол все возрастал. Запретный плод сладок». Его товарищ по партии Б. Малкин, директор Петроградского телеграфного агентства подкрепил аргументацию своего единомышленника следующим соображением: «Мы резко отвергаем то мировоззрение, которое думает вводить социализм чуть ли не насильственным путем — вооруженной силой. И мы победим не потому, что мы закроем буржуазные газеты, а потому, что наша программа и тактика выражают интересы широких трудовых масс и создают прочную коалицию солдат, рабочих и крестьян.

Мы напоминаем вам, марксистам, что новые социальные отношения нельзя декретировать…»[688].

Чтобы найти какие-то членораздельные слова для опровержения высказанных аргументов, надо потратить немало сил, но все будет напрасным. Трудно было понять, что буквально через несколько дней после революции закрываются отдельные, пусть даже и враждебные по отношению к самой революции, печатные органы. Однако большевики пошли на это, и, думается, что непоколебимую решительную позицию здесь занимал и Сталин, вообще мало склонявшийся к принятию половинчатых решений. Единственное объяснение, которое приходит на ум, это то, что большевики слишком хорошо знали силу печатного слова и отдавали себе отчет в том, что публичная критика их политики, как и действий в целом, способна подорвать основы еще не окрепшей власти. Слишком велика была цена свободы печати, чтобы не решиться на ее отмену. На одной чаше весов лежала власть, на другой — приверженность принципу свободы печати. И третьего выбора вообще не было. Априори было ясно, какой выбор они сделают. Но все-таки до поры до времени, пока еще разворот событий не принял форму острого вооруженного противостояния, большевики силой обстоятельств вынуждены были терпеть критику в свой адрес. В том числе из стана тех, кого даже при самой богатой фантазии никак нельзя было зачислить в лагерь противников революции как таковой.

Здесь мне хотелось бы более подробно остановиться на одном эпизоде, связанном с резкой критикой большевиков и Октябрьской революции А.М. Горьким. Казалось бы, что «буревестник революции» должен был бы горячо приветствовать Октябрьский переворот. Однако он оказался по другую сторону баррикад, и в редактируемой им газете «Новая жизнь» начал вести ожесточенную, страстную, полную сарказма, а порой и презрения, кампанию против большевиков. Запретить эту газету большевики, по понятным причинам, не могли, ибо в таком случае продемонстрировали бы перед всем миром полное пренебрежение элементарными правами на свободу слова. Причем, свободу слова не врагам революции, а ее нравственным предтечам. Поэтому на протяжении целого ряда месяцев они вынужденно терпели чуть ли не ежедневно помещаемые Горьким в газете статьи, в которых он бичевал новую власть. Примечательно само название его публикаций — «Несвоевременные мысли».

Представляет несомненный интерес воспроизвести хотя бы самые главные, самые злободневные, самые острые оценки и упреки, адресовавшиеся новой власти и ее вождям. Прежде всего это касалось самого характера революции. «Народные комиссары, — писал Горький, — относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтоб лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть.

Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции»[689].

Нелицеприятно и даже с чувством плохо скрываемого презрения он пишет о вожде большевиков Ленине, с которым он ранее поддерживал хорошие не только личные, но и общественные отношения. И хотя эта оценка Ленина и его эксперимента довольна обширна, я позволю себе воспроизвести ее, чтобы читатель почувствовал атмосферу тех дней и как бы вошел в шкуру тех деятелей литературы и искусства (а во многом и широких слоев интеллигенции), которые отринули в первые недели и месяцы Октябрьскую революцию. Кстати, это позволяет лучше представить себе общественную атмосферу, в которой протекала тогда деятельность Сталина.

Вот что писал А.М. Горький о большевиках и Ленине, в особенности: «Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России — русский народ заплатит за это озерами крови.

Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; двадцать пять лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс…

Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его.

Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников — его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он — по книжкам — узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем — всего легче — разъярить ее инстинкты. Рабочий класс для Лениных то же, что для металлиста руда. Возможно ли — при всех данных условиях — отлить из этой руды социалистическое государство? По-видимому — невозможно; однако — отчего не попробовать? Чем рискует Ленин, если опыт не удастся?

Он работает как химик в лаборатории, с тою разницей, что химик пользуется мертвой материей, но его работа дает ценный для жизни результат, а Ленин работает над живым материалом и ведет к гибели революцию. Сознательные рабочие, идущие за Лениным, должны понять, что с русским рабочим классом проделывается безжалостный опыт, который уничтожит лучшие силы рабочих и надолго остановит нормальное развитие русской революции»[690].

Можно было бы продолжить список обвинений, выдвинутых одним из тех, кого с полным основанием считали интеллектуальной совестью революционной России. Думается, что большевикам, в том числе Ленину и Сталину, тяжело было читать столь нелестные и казавшиеся вполне обоснованными, полные страсти и возмущения, вердикты в свой адрес. Особенно возмущала Горького политика удушения свободы слова, сразу же принятая на вооружение свершившейся революцией. Действительно, невообразимым парадоксом представлялся факт того, что революция, совершенная во имя свободы, выступает в роли душителя этой свободы. На страницах большевистских газет предпринимались попытки как-то сгладить мощное негативное впечатление для большевиков от публикуемых статей. Но контрдоводы выглядели неубедительными, если не сказать жалко-беспомощными. Их эффект скорее был отрицательным, чем положительным. Примечательно одно обстоятельство: в полемику с Горьким не вступал ни один сколько-нибудь авторитетный и влиятельный представитель большевистской верхушки, в том числе и Сталин. Попытался было это сделать Зиновьев, вызвавший Горького на публичный диспут, но последний едко заметил, что он не оратор, не любит публичных выступлений и «недостаточно ловок для того, чтобы состязаться в красноречии с профессиональными демагогами»[691].

На протяжении более чем полугода Горький выступал в роли самого авторитетного и непримиримого обличителя новой власти. Можно было бы подумать, что «буревестник революции» уподобился гагарам: «им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает».

Однако в действительности все обстояло не так уж просто, как кажется на первый взгляд. Не один Горький оказался под гнетущим воздействием хаоса, разрухи, разнузданных погромов, всяческого рода запретов и репрессий, неизбежно сопряженных с революцией в такой стране, какой тогда была Россия. По мере того, как ситуация становилась все более определенной, по ходу того, как резко поляризовались силы революции и контрреволюции, по мере того, как росла поддержка политики большевиков со стороны основных масс населения трудовой России, и у людей типа Горького стало меняться отношение к большевикам и проводимой им политике. Разумеется, он не открестился от своих наиболее убедительных упреков в отношении большевиков по части удушения свободы слова и других завоеваний Февраля. Но в целом к маю 1918 года в статьях Горького стали звучать несколько иные мотивы, да и сама направленность и тональность «несвоевременных мыслей» претерпели заметную эволюцию. Об этом, в частности, свидетельствуют следующие его строки: «Но, если вам угодно, то и о большевиках можно сказать нечто доброе, — я скажу, что, не зная, к каким результатам приведет нас, в конце концов, политическая деятельность их, психологически — большевики уже оказали русскому народу огромную услугу, сдвинув всю его массу с мертвой точки и возбудив во всей массе активное отношение к действительности, отношение, без которого наша страна погибла бы.

Она не погибнет теперь, ибо народ — ожил и в нем зреют новые силы, для которых не страшны ни безумия политических новаторов, слишком фанатизированных, ни жадность иностранных грабителей, слишком уверенных в своей непобедимости»[692].

Подобная эволюция говорит сама за себя: она — свидетельство не конформизма писателя, в котором кое-кто склонен его упрекать, а признак того, что контуры революции стали обозначаться все более четко и определенно. Широким массам населения по-прежнему жилось исключительно трудно, порой невыносимо тяжело. Но в массовом сознании росло и все более укреплялось понимание того, что большевики, в отличие от Временного правительства и его опоры — кадетов, эсеров, меньшевиков, националистов всех мастей, — стали не на словах, а на деле проводить в жизнь те обещания, на волне которых они, собственно, и были вознесены на вершины власти.

Французский социалист Жорес как-то заметил, что революции — это варварская форма прогресса, имея в виду те потрясения и невзгоды, которые ее сопровождают. Однако — и это блестяще подтвердилось на истории России — реальная обстановка нередко складывается таким образом, что именно через варварскую форму прогресса народам приходиться пройти, чтобы обеспечить свое дальнейшее развитие. Ведь совершенно не случайно годовщины революции во многих странах широко празднуются и отмечаются в качестве национальных праздников. Хотя многие из них также не носили благопристойного и мирного характера и сопрягались с колоссальными потрясениями и огромными человеческими жертвами.

Все эти исторические экскурсы и реминисценции нацелены не на то, чтобы априори оправдать и обелить те или иные политические действия Сталина в условиях борьбы за утверждение революционных порядков. Цель состоит в ином — более полно и по возможности объективно обрисовать исторический фон, конкретные обстоятельства, в которых ему приходилось действовать.

Как уже отмечалось, среди самых жгучих вопросов, вставших перед новой властью, первое место в тот период занимал вопрос о войне и мире. От его решения зависела не только судьба большевистского правительства, но и, по существу, судьба всей страны. Геополитическая стратегия Германии в отношении России, коротко говоря, сводилась к превращению последней в зависимое от Германии государство, что в корне меняло мировые позиции последней и в определенной степени предрешало исход продолжавшейся мировой войны. Достижение этой стратегической цели мыслилось посредством раздробления России на мелкие государственные образования. Вторым элементом этих замыслов было присоединение к Германии прибалтийских российских губерний и создание на восточных границах своеобразного санитарного кордона. Национальные окраины России, включая Украину, часть Польши, Грузию и т. д., сохраняя формальный суверенитет, фактически превращались в протектораты Германии. Важнейшей составной частью этих фактически колонизаторских планов являлось создание таких экономических, политических и иных условий, при которых Россия на деле превращалась в экономический придаток Германской империи. Суммируя, можно сказать, что речь шла о ликвидации России как великого государства, о возвращении ее к границам чуть ли не допетровских времен. И одна из неоспоримых заслуг большевиков заключалась в том, что им удалось, опираясь на поддержку народа, независимо от политических симпатий и антипатий различных слоев его, предотвратить такой оборот событий. В этом контексте абсолютно не выдерживает критики мысль, высказанная крупным писателем и, к сожалению, мелкомасштабным политическим мыслителем В. Набоковым, который в статье к 10-й годовщине Октябрьской революции, писал с чувством глубочайшей печали: «…Мы верны той России, которой могли гордиться, России, создавшейся медленно и мерно и бывшей огромной державой среди других огромных держав. А что она теперь, куда ж ей теперь, советской вдове, бедной родственнице Европы?»[693] История Советского Союза всем доказала, что она не осталась бедной родственницей Европы, участь которой кое-кто ей уготавливал. Советская Россия стала надеждой и спасительницей цивилизованной Европы от гитлеровского варварства. Но это все еще предстояло пережить. В тот же исторический период, о котором идет сейчас речь, вопрос стоял ни больше, ни меньше, как о самом существовании России как единого и суверенного государства.

Октябрьская революция, приход большевиков к власти, первоначальный этап фактического паралича системы политического, хозяйственного и иного управления — все это вдохнуло новые надежды в умы и сердца германских неоколонизаторов. Им казалось, что создались наиболее благоприятные, прямо-таки уникальные условия для претворения в жизнь своих замыслов.

Для уяснения положения вещей необходимо иметь в виду, что к тому времени Россия не была побежденной страной. Она располагала определенными силами для войны с Германией, опираясь при этом еще и на помощь союзников. Однако и сама ситуация в армии и стране коренным образом изменились, так что о продолжении войны до победного конца не могло быть и речи. Нужно было идти на заключение мира, ибо только такой путь открывал перед страной возможность хоть как-то стабилизировать положение, укрепить основы государственности и сохранить суверенитет и независимость страны.

В самом большевистском руководстве по данному вопросу не просто не было единства мнений, а фактически произошел полный раскол. Не случайно западные исследователи расценивают глубокое расхождение в позициях руководящей верхушки партии как самый глубокий кризис всей политики большевиков. Р. Пайпс пишет, например: «Данное расхождение во взглядах привело в начале 1918 года к самому серьезному кризису, какой когда-либо переживала партия большевиков»[694].

Период борьбы за заключение Брестского мирного договора стал чрезвычайно ответственной и знаковой вехой в политической биографии Сталина. Если говорить обобщенно, то именно в этот период он впервые на практике соприкоснулся с глобальными вопросами войны и мира, приобрел первоначальный опыт анализа сложной международной ситуации, в которой оказалась Советская Россия, и поиска наиболее эффективных путей и методов выхода из сложившегося положения. Конечно, эпоха Бреста стала для него бесценной школой искусства политического маневрирования, искусства правильного выбора цели и средств ее достижения. В смысле внешнеполитического опыта, как и вообще опыта ведения международных дел, Сталин в период Бреста получил настоящее крещение, оставившее, вне всякого сомнения, неизгладимый след в его сознании, оказавшее огромное воздействие на его политическую философию, на его понимание глобальных вопросов геополитики.

Конечно, сразу нужно подчеркнуть, что в брестской эпопее он играл подчиненную, но отнюдь не второстепенную роль. В его биографии сохранилось не так уж много документов и материалов, достаточно объективно и широко раскрывающих его роль во всей истории борьбы за заключение Брестского мирного договора. Хотя к тому времени он занимал в партийном руководстве весьма прочные и видные позиции. Так, 29 ноября 1917 г. он стал членом Бюро ЦК в составе Сталина, Ленина, Троцкого и Свердлова (в протоколах перечисление идет в таком порядке — Н.К.). В довольно хаотической записи принятого решения говорилось: «Постановляется, что ввиду трудности собирать заседание ЦК этой четверке предоставляется право решать все экстренные дела, но с обязательным привлечением к решению всех членов ЦК, находящихся в тот момент в Смольном.

Четверо решают экстренные дела. Сталин, Свердлов, Ленин, Троцкий. С обязательным привлечением всех членов ЦК»[695].

Как явствует из протоколов, в состав Бюро не вошли ни Зиновьев, ни Каменев, ни некоторые другие деятели большевиков, имена которых тогда были на устах у всех. Это обстоятельство высвечивает четкую грань между реальной ролью того или иного деятеля в партийном руководстве и той ролью, которую он обретал, так сказать, при свете юпитеров, на публике. Входить в четверку высших руководителей партии значило бесспорное признание не только чисто организаторских способностей Сталина, но и его политического веса в тот период. Об этом весьма красноречиво говорит тот факт, что 23 декабря 1917 г. он назначается исполняющим обязанности председателя Совнаркома на время отпуска Ленина[696].

Несколько отвлекаясь, следует заметить, что количественный состав Бюро ЦК в протоколах определяется по-разному. Так, через два месяца, а именно на заседании 22 января 1918 г., о составе Бюро ЦК говорится:

«Бюро ЦК.

1) ЦК в Москву.

2) Бюро в Москве, как было в апрельские дни. Ленин, Сталин, Свердлов, Сокольников, Троцкий»[697].

Итак, до переезда в Москву Бюро ЦК действовало в составе четырех человек. Как свидетельствует Троцкий (а в данном случае его свидетельство представляется вполне достоверным, поскольку он сам входил в состав Бюро), «Свердлов был, однако, поглощен секретариатом партии, выступал на собраниях, улаживал конфликты и редко бывал в Смольном. Четверка практически свелась к тройке. Естественно, если каждый из членов тройки ограничивал при каждом своем шаге мнение двух других членов… Тройка существовала по крайней мере номинально, до переезда правительства в Москву»[698].

Троцкий в своих многочисленных публикациях (а главным действующим лицом, своего рода героем со злодейским клеймом на лбу, в его писаниях всегда выступает Сталин), вынужден был с оттенком высокомерия и наигранной иронии, признать, что во время брестских переговоров, когда он возглавлял советскую делегацию, на его конкретные запросы и предложения Ленин часто телеграфировал ему — «посоветуюсь со Сталиным и дам ответ»[699]. Факт получения таких телеграмм он не отрицает, его приводило в негодование лишь обильное цитирование в советских органах печати данного ответа. Он даже развенчивает домыслы о существовании в этот период некоего триумвирата в составе Ленина, Сталина и Троцкого. С его опровержением слухов о наличии подобного рода «союза трех», конечно, нельзя не согласиться. Даже в самые первые месяцы советской власти трудно, если вообще возможно, представить себе существование столь противоестественного триумвирата. Слишком уж разными по всем своим политическим и личностным качествам были эти ведущие фигуры новой власти, чтобы можно было даже представить себе их согласованные действия, а тем более единство политических и стратегических установок, не говоря уж о коренных различиях в подходе ко многим практическим вопросам. Да и в чисто психологическом плане они были мало совместимы. По крайней мере, Сталин и Троцкий.

В марте 1918 г. правительство переехало в Москву. Мотивировалось это тем, что возможно наступление немцев на Петроград, и в такой обстановке оставаться в столице было рискованно. Сообщалось, что этот перенос столицы якобы носит временный характер. Но, как и часто случается, не бывает ничего более постоянного, чем то, что объявляют временным. То же самое произошло и с переносом столицы в Москву. Отвлекаясь от тогдашних чрезвычайных обстоятельств, диктовавших необходимость переезда властей в Москву, в этом акте можно усмотреть и нечто гораздо более символичное. Возвращая Москве исторически обоснованный статус столицы, правительство большевиков, желая того или нет, как бы подчеркивало возвращение к историческим русским традициям и ценностям. В некотором смысле этот шаг символизировал отказ от установившейся во времена Петра I ориентации на Запад как образец, которому должна следовать Россия, если она стремится преодолеть свою отсталость. Словом, это был акт восстановления исторической справедливости и вольного или невольного подчеркивания исторической связи времен в новых российских условиях.

Здесь я позволю себе уместным высказать одно замечание, внешне будто бы и не имеющее непосредственного отношения к предмету нашего изложения, но тем не менее внутренне с ним связанное и имеющее принципиальное значение. Как ни подчеркивали большевики свой полный и окончательный разрыв с прошлым, как ни старались они убедить всех, и прежде всего самих себя, в том, что история России отныне, с их приходом к власти, вступает в совершенно новую, не имеющую связи с прошлым фазу, реальное положение дел, да и сами законы исторического развития, не позволяли им произвольно следовать этой линии. На самом деле любая революция не может во всем раз и навсегда разорвать веками сложившиеся исторические связи, то, что Шекспир называл «связью времен». Прошлое не только довлело над ними, но и во многом предопределяло направление и характер их практических действий. Так что говорить о полном разрыве с прошлым можно лишь условно, подразумевая под этим прежде всего и главным образом разрыв с негативным историческим наследием — остатками крепостничества, отсталостью, системой эксплуатации и другими социальными недугами старой России. Словом, исконная история России вошла в историю новой, революционной России как ее неотъемлемая составная часть, как органический элемент, без учета которого нельзя было идти вперед. Больше того, историческое наследие прошлого стало тем фундаментом, на котором строилось здание новой России.

Что же касается бесчисленного множества нигилистических высказываний и оценок исторического прошлого России, которыми, особенно в первые годы после революции, были напичканы выступления и заявления лидеров большевистской партии, то их, пользуясь терминологией Ленина, можно без преувеличения назвать «детской болезнью левизны». Но эта болезнь, как и всякая другая, проходит, если не заканчивается летальным исходом. В случае с большевиками, к счастью, произошло первое. И, как мы сможем убедиться в дальнейшем, огромную, если не решающую роль сыграл здесь Сталин. Уже в период борьбы вокруг заключения мира с Четверным союзом (Германия, Австро-Венгрия, Болгария, Турция) в ряде его высказываний довольно явственно просматривается акцент на то, что большевики должны смотреть не на Запад и не уповать на помощь революции в Германии или в других развитых капиталистических странах, а обращать свои взоры прежде всего на свою собственную страну. Разумеется, в его высказываниях присутствуют и ссылки на революционное движение в западных странах. Однако эти ссылки скорее напоминают обязательные ритуальные заклинания, нежели выражают глубокие убеждения. Словом, брестский период можно оценивать как период серьезных концептуальных переоценок и интеллектуальных поисков путей дальнейшего развития русской революции. В тех условиях это было равнозначно поиску путей дальнейшего развития России как государства.

Однако вернемся к самому сюжету заключения мирного договора. Не вдаваясь во все детали сложной и довольно длительной борьбы вокруг вопроса о заключении Брестского мира, целесообразно лишь в общих чертах определить основные противоборствовавшие силы. Ленин и неизменно поддерживавшие его Сталин, Свердлов и некоторые другие члены ЦК, выступали за заключение мира, стремясь по возможности оговорить условия мира наименьшими потерями для страны. Другие, получившие название, «левых коммунистов» (Бухарин, Дзержинский, Ломов (Оппоков)) и другие, считали заключение сепаратного и несправедливого мира предательством по отношению к революционному движению в западных странах, на неизбежный рост которого они возлагали все надежды. Они были против каких-либо соглашений с империалистическими государствами и требовали объявить революционную войну международному империализму. «Левые коммунисты» готовы были даже идти на возможность утраты Советской власти «во имя интересов международной революции». Третью, промежуточную позицию, занимал Троцкий и его сторонники. Эта позиция нашла свое лаконичное выражение в формуле — «ни мира, ни войны», т. е. мира не подписываем, войны не ведем. Троцкий (в то время нарком иностранных дел РСФСР) предлагал объявить войну прекращённой, армию демобилизовать, но мира не подписывать.

Накал политических страстей по вопросу заключения мира был необычайно острым. Ленин и его сторонники вначале находились в меньшинстве. В целях оказания давления на своих оппонентов и принятия тяжелого, но вынужденного решения, Ленин даже пригрозил своей отставкой. На что один из противников мирного договора Ломов (Оппоков) заявил: «Если Ленин грозит отставкой, то напрасно пугаются. Надо брать власть без В.И. [Ленина]. Надо идти на фронт и делать все возможное»[700].

Угрозы уйти в отставку следовали не только со стороны Ленина, но и сторонников революционной войны. Многие из них неоднократно заявляли о своем несогласии с ленинской позицией и выступали с требованием своей отставки. Как гласят протоколы, на одном из таких критических заседаний Сталин «ставит вопрос, не означает ли уход с постов фактического ухода из партии? Понимают ли товарищи, что оставление ими постов есть зарез для партии и не обязаны ли они подчиняться постановлениям партии?

Тов. Ленин указывает, что уход из ЦК не значит уход из партии.

Тов. Сталин говорит, что он никого не обвиняет и считает вправе поступать, как они считают лучшим, но указывает, что Ломова, Смирнова, Пятакова совершенно некем заменить. Отдают ли себе товарищи отчет, что их поведение ведет к расколу?

Если они хотят ясности, а не раскола, то просит их отложить их заявление до завтра или до съезда, который будет через несколько дней»[701].

На заседании ЦК 24 февраля 1918 г. Сталин делает не свойственное ему прочувствованное, с оттенком сентиментальности, заявление, которое мы и приводим ниже: мол, он «ничего не предлагает, но говорит о той боли, которую он испытывает по отношению к товарищам. Его поражают быстрота и натиск их, когда они прекрасно знают, что их некем заменить, и ставит вопрос, зачем они это делают…? — Далее он аргументирует свою позицию главным доводом. — Провинция поймет это как фактический раскол. Если их решение субъективно, то он просит их подождать, так как на деле они открывают новую линию для раскола и этим наносят крайне тяжелый удар всему аппарату Советской власти»[702].

Как может убедиться читатель, борьба по вопросу заключения мирного договора протекала в атмосфере острой дискуссии и полемики, в которой основным оружием были аргументы, а не приказы и окрики. При этом надо заметить, что в обсуждение вопроса были вовлечены практически все местные партийные организации, а в них также наблюдался различный расклад сил. Это подтверждается документами, приведенными в качестве приложений к стенографическому отчету Седьмого экстренного съезда РКП(б).[703]

В этом контексте представляется, по меньшей мере, бездоказательным, если не сказать тенденциозным, утверждение известного американского советолога Р. Даниелса, следующим образом оценивающего характер и исторические последствия дискуссии по заключению мира: «Разрешение партийных противоречий весной 1918 года создало образец, которому следовали на протяжении всей истории коммунистической оппозиции в России. Это было разрешение спорных вопросов не путем обсуждения, убеждения или компромисса, а посредством кампании жесткого давления в партийных организациях, подкрепленных нагромождением резких оскорблений в партийной печати и в выступлениях лидеров партии. Ленин задавал тон полемике, а его помощники по организационным вопросам обеспечивали необходимую позицию членов партии. Наиболее эффективной силой всего этого был личный авторитет Ленина, которому мало кто имел безрассудство противостоять на протяжении сколько-нибудь длительного времени. На ход событий воздействовало также то, что левым коммунистам давали почувствовать, что отсутствие единства в партии угрожает будущему самого советского режима»[704].

Многодневные и многочасовые обсуждения в ЦК вопросов войны и мира никак не могли привести к принятию согласованного решения. Колебания в большевистском руководстве приводили ко всевозможным затяжкам и перерывам в переговорах с немцами и австрийцами. Больше того, они способствовали тому, что требования к России все более и более ужесточались. В конце концов Россия оказалась перед угрозой широкомасштабного немецкого наступления.

Ленин еще раз ставит вопрос ребром: «политика революционной фразы окончена. Если эта политика будет теперь продолжаться, то он выходит и из правительства и из ЦК. Для революционной войны нужна армия, ее нет. Значит, надо принимать условия»[705].

В протоколах следующим образом отражена точка зрения Сталина: «Тов. Сталин находит, что вся сила нашей партии заключалась до сих пор в том, что мы занимали вполне ясную и определенную позицию по всем вопросам. Этой ясности и определенности нет по вопросу о мире, так как существуют различные течения. Надо этому положить конец»[706].

Из всех запротоколированных выступлений Сталина на заседаниях ЦК в дни «брестского кризиса» в собрание его сочинений было включено лишь одно. Оно в выигрышном для Сталина виде излагает его позицию. Другие его выступления и замечания опущены, им не нашлось места в собрании сочинений, поскольку при общей принципиально правильной линии в защиту необходимости заключения мира, в них содержались явно невыгодные для него моменты и нюансы. В частности, имеются пассажи, в которых он поддерживает ту или иную позицию Троцкого, высказывает определенные сомнения и оговорки т. д. В частности, на одном из заседаний он заявил: «Выход из тяжелого положения дала нам средняя точка — позиция Троцкого»[707]. Признаки колебаний проскальзывают и в таком его заявлении: «Можно не подписывать, но начать мирные переговоры. Требования разоружения советских войск внутри России нет; немцы провоцируют нас на то, чтобы мы отказались. Вопрос стоит так: либо поражение нашей революции и связывание революции в Европе, либо же мы получаем передышку и укрепляемся. Этим не задерживается революция на Западе»[708].

Некоторым образом суммируя взгляды и позицию Сталина в вопросе о заключении мира, имеет смысл привести ее в ортодоксальной официальной редакции, которая нашла отражение в его собрании сочинений. «Товарищ Сталин считает, что, принимая лозунг революционной войны, мы играем на руку империализму. Позицию Троцкого невозможно назвать позицией. Революционного движения на Западе нет, нет в наличии фактов революционного движения, а есть только потенция, ну, а мы не можем полагаться в своей практике на одну лишь потенцию. Если немцы начнут наступать, то это усилит у нас контрреволюцию. Наступать Германия сможет, так как у неё есть свои корниловские войска — «гвардия». В октябре мы говорили о священной войне против империализма, потому что нам сообщали, что одно слово «мир» поднимет революцию на Западе. Но это не оправдалось. Проведение нами социалистических реформ будоражит Запад, но для проведения их нам нужно время. Принимая политику Троцкого, мы создаем наихудшие условия для революционного движения на Западе. Поэтому товарищ Сталин предлагает принять предложение товарища Ленина о заключении мира с немцами»[709].

Любой объективный человек видит, что подлинная позиция Сталина была отнюдь не столь однолинейной и однозначной, как ее представляет историография периода нахождения Сталина у власти. Поддерживая точку зрения Ленина в принципе и по существу, в ряде моментов он колебался и проявлял непоследовательность. А это, как говорится, не укладывалось в рамки официального образа вождя как несгибаемого, не знающего колебаний в серьезных вопросах политического и государственного деятеля.

Я оставляю за скобками конкретные условия Брестского мирного договора и все перипетии переговоров по нему, поскольку это выходит за непосредственные рамки собственно политической биографии Сталина. Замечу лишь, что на заседании ЦК 23 февраля 1918 г. В.И. Ленин настойчиво поставил вопрос о принятии новых, более тяжелых для России условий мирного договора. Большинством голосов было принято предложение В.И. Ленина, а на заседании ЦК 24 февраля утвержден новый состав мирной делегации, которая в тот же день выехала в Брест. Троцкий в нее уже не входил. Переговоры о мире возобновились 1 марта, а 3 марта 1918 г. состоялось последнее заседание мирной конференции. Договор о мире был подписан.

При подписании мирного договора русская делегация огласила декларацию. В ней была дана оценка этого ультимативного договора и мотивированно обоснована его грабительская сущность. Надо сказать, что декларация преследовала не только и не столько пропагандистские цели, сколько оставляла на будущее возможности его аннулировать. В декларации, в частности, говорилось: «мир, который ныне заключается в Брест-Литовске, не есть мир, основанный на свободном соглашении народов России, Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции. Этот мир продиктован с оружием в руках. Это — мир, который, стиснув зубы, вынуждена принять революционная Россия. Это — мир, который, под предлогом «освобождения» российских окраин, на деле превращает их в немецкие провинции и лишает их права на свободное самоопределение…Мы немедленно подписываем предъявленный нам ультимативный мирный договор, отказываясь от всякого его обсуждения»[710].

Состоявшийся в начале марта VII экстренный съезд партии подтвердил решение о подписании Брестского договора, причем по инициативе Ленина было принято также дополнение, согласно которому Центральному Комитету дается полномочие во всякий момент разорвать все мирные договоры с империалистическими и буржуазными государствами, а равно объявить им войну[711].

Съезд, делегатом которого (с правом совещательного голоса, впрочем, как Ленин и другие руководящие деятели ЦК) был Сталин[712], подвел черту под самой ожесточенной схваткой в большевистском руководстве со времени возникновения партии,

Однако отзвуки этой борьбы долго еще давали о себе знать в партийных дискуссиях и внутрипартийных баталиях. На съезде Сталин был избран членом ЦК, получив 32 голоса «за», Ленин — 34. Бросается в глаза, что Сталин не проявлял никакой активности во время работы съезда. Он ни разу не выступил и не произнес даже реплики с места. Подобная пассивность может быть объяснена тем обстоятельством, что к моменту начала работы съезда соотношение сил в партийном руководстве и в местных организациях партии уже вполне определилось: большинство высказалось за подписание мирного договора. Снова раздувать страсти и накалять и без того уже перегретую атмосферу не имело никакого резона. Видимо, такая мотивация представляется подходящей и вполне правдоподобной для объяснения молчания Сталина во время Седьмого съезда партии.

В широком историческом контексте и в плане исторической перспективы брестский период был чрезвычайно важной вехой в процессе становления Сталина уже не только как партийного функционера, но и как государственного деятеля. Несомненно, что в личном плане на него неизгладимое впечатление оказали твердость, решительность, гибкость, проницательность и широта подходов, продемонстрированные в эти дни и недели Лениным. Видимо, не раз на протяжении всей своей дальнейшей политической деятельности, особенно в часы тяжелых испытаний, он мысленно возвращался к брестским дням. Стратегия и тактика Ленина в эти месяцы стали для него образцом и, возможно, не раз позволяли находить нужные решения в трудных ситуациях. В конце концов государственный деятель формируется в горниле борьбы, только в борьбе выковываются и проходят проверку его политические качества.

В свете сказанного некоторое недоумение вызывает то, что при всем обилии литературы о Сталине брестскому периоду уделяется недостаточно внимания. Порой даже этот период рассматривается с использованием фигуры умолчания. Мне же думается, что этот период имеет первостепенное значение в политической эволюции Сталина не столько с точки зрения отдельных исторических поворотов и нюансов, а в общем контексте формирования его политической философии. Именно это представляет сейчас, по прошествии многих десятков лет, закономерный интерес. Прежде всего по той причине, что на политической орбите Сталина в дальнейшем были отрезки, невольно заставляющие проводить параллели с периодом Бреста.

Сюжет, посвященный брестской эпопее, хочется завершить оценкой, исходящей от такого закоренелого антисоветчика, каким является Р. Пайпс. Признание в его устах звучит куда убедительнее, чем восхваления, исходящие от самих большевиков или их единомышленников: «Прозорливо пойдя на унизительный мир, который дал ему выиграть необходимое время, а затем обрушился под действием собственной тяжести, Ленин заслужил широкое доверие большевиков. Когда 13 ноября 1918 года они разорвали Брестский мир, вслед за чем Германия капитулировала перед западными союзниками, авторитет Ленина был вознесен в большевистском движении на беспрецедентную высоту. Ничто лучше не служило его репутации человека, не совершающего политических ошибок; никогда больше ему не приходилось грозить уйти в отставку, чтобы настоять на своем»[713].

Выше уже отмечалось, что альфой и омегой всех проблем России в первый период Советской власти, выступали три проблемы — вопросы войны и мира, аграрный вопрос и вопросы национальной политики. Все они существовали не изолировано друг от друга, их объединяли тысячи нитей незримых органических связей. Решение каждого из них в той или иной степени было сопряжено с решением других. Более того, решение каждого из них служило предпосылкой и условием для решения всех остальных. Однако не существовало какого-либо легкого и однозначного метода их решения. Ведь вся страна тогда являла собой клубок жгучих и трудноразрешимых проблем.

Национальный вопрос по всем объективным критериям относился к числу наиболее запутанных и сложных. Для его решения не существовало ни универсальных путей, ни сколько-нибудь проверенных практикой методов. Ведь Россия была самой многонациональной страной из всех крупных держав. И ее судьба, и будущие пути развития неразрывно связывались с тем, как будет решен национальный вопрос, насколько правильным будет выбор стратегии подхода к национальным проблемам, насколько полно и глубоко будут учтены национальные особенности и черты каждого из народов, ее населявших. Шаблонного подхода к решению национального вопроса в различных регионах страны не могло быть, ибо это означало одно — вконец запутаться в национальных проблемах и завести дело налаживания взаимного сожительства народов в непреодолимый тупик.

Исторический опыт царской России был поучителен во многих отношениях. Но в целом надо признать, если стоять на почве фактов, а не идеализации действительности, что в царской империи национальный вопрос не был решен. Это давало о себе знать многочисленными выступлениями в национальных окраинах: одни требовали отделения от России (Финляндия, Польша), другие требовали автономии в рамках сохранения федеративных связей с Россией, третьи настаивали на автономии, на расширении своих национальных прав в области образования, культуры, языка, религиозных свобод и т. д. Царское правительство проводило в отношении национальных окраин в целом дифференцированную политику, допуская в ряде случаев большую степень самоуправления (Финляндия, Польша). Однако, повторяю, в целом национальный вопрос стоял в повестке дня как один из наиболее острых и актуальных. Формула «единой и неделимой России», какой бы привлекательной она ни представлялась не только монархистам, но и многим истинным патриотам, с каждым годом все более обнаруживала свои внутренние пороки и недостатки. Ахиллесовой пятой этой формулы являлась ее органическая увязка с самодержавием как незыблемой формой государственного устройства России.

Короче говоря, после победы Октябрьской революции проблемы национального устройства страны не только не утратили своей злободневности, но и стали еще более острыми. Надо отметить, что большевики еще до победы революции располагали достаточно четкой и ясной программой решения национального вопроса в стране. Об этом уже шла речь в соответствующей главе. Здесь надо добавить, что наличие общей программы отнюдь не равнозначно наличию конкретного плана решения каждой национальной проблемы в рамках всей страны. Были сформулированы общие принципы и общие подходы, изложены отдельные варианты решения национального вопроса применительно, скажем, к Финляндии или Польше. Однако общая программа и есть общая программа, и никакая, даже сама блестящая и хорошо продуманная программа, не заменит практической национальной политики в каждом отдельном национальном регионе страны.

Основные принципы в сфере национальной политики большевиков отличались последовательностью и демократизмом. Выражаясь современными понятиями и категориями, это была вполне цивилизованная программа, во многом превосходившая те принципы и нормы, которые лежали в основе законодательства и политики по национальному вопросу тогдашних «цивилизованных» стран. Важнейшей особенностью большевистской программы в области национальных отношений являлась тесная увязка национальных проблем с социально-классовыми проблемами. Говоря более определенно, национальные проблемы рассматривались как производные от социально-классовых проблем. Причем подразумевалось, что радикальное решение социально-классовых проблем чуть ли не автоматически поведет за собой и решение проблем национального плана.

В этом, на мой взгляд, была явная слабость большевистской программы, поскольку хотя между социально-классовыми и национальными проблемами и существуют органическая связь и взаимозависимость, решение первой из них отнюдь не ведет автоматически (и даже не автоматически!) к решению второй. Слишком много специфических черт и особенностей присуще национальным проблемам, чтобы так грубо упрощенно привязывать их друг к другу и соединять в один узел. В ходе проведения практической национальной политики большевики, и Сталин в первую очередь, сначала на практическом опыте, а потом и на уровне теоретического осмысления, пришли к пониманию всей сложной диалектической взаимосвязи социально-классовых и национальных проблем. На примере эволюции взглядов Сталина на весь комплекс этих проблем мы в дальнейшем убедимся, что ему в какой-то мере удалось преодолеть или даже переступить через систему бывших незыблемыми догм и положений, исповедоваемых ортодоксальным большевизмом.

Прежде всего, — и это самое главное, — национальный вопрос, будучи взятым во всей своей совокупности и общности, гораздо более исторически «древний» (если это слово вообще уместно для определения), чем классовый вопрос. Национальные различили противоречия, хотя и имеют классовую основу, отнюдь не сводятся к ним. По крайней мере, в огромном числе случаев. Само разрешение классовых противоречий не ведет с неизбежностью, как вытекало из марксистско-ленинского учения, к разрешению и устранению фундаментальных причин национальных конфликтов и противоречий. Исторический опыт прошлого не позволял большевикам опираться на него в данном случае, поскольку в истории не было еще такого прецедента. Разрешение классовых противоречий путем тех или иных социально-экономических мер, определенная классовая стабилизация не влекли за собой с автоматической закономерностью столь же эффективное разрешение национальных проблем. По своей природе и по своему историческому генезису национальные конфликты и противоречия порой далеко выходили за рамки классовых и чисто социальных причин. В целом, комплекс национальных проблем, вставших перед страной, в том числе в первую очередь и перед Сталиным, как ответственным руководителем специального органа по реализации национальной политики Советской власти — Народного комиссариата по делам национальностей — в реальности оказался гораздо более сложным, чем полагали большевики как до прихода к власти, так и в первые годы после ее завоевания.

Второе замечание касается упрощенной и противоречащей реальным историческим фактам общей оценки ситуации в национальном вопросе в Российской империи, которой придерживались большевики. Броская метафорическая формула о «царской России как тюрьме народов» получила среди них полное право гражданства и рассматривалась как аксиома, не нуждающаяся в доказательствах. Вскользь мы ранее уже отмечали историческую несостоятельность этой формулы. Здесь же считаю нужным подчеркнуть, что своим рождением эта формула была обязана опять-таки меркантильным потребностям политической борьбы, стремлению большевиков привлечь на свою сторону слои населения и политические силы, боровшиеся за свои национальные интересы.

Вот один из примеров, характеризующих в корне неправильную оценку со стороны некоторых большевиков исторического прошлого России в вопросах формирования многонационального русского государства. Когда я использовал слова «со стороны некоторых большевиков», то у меня самого возникло сомнение: только лишь со стороны некоторых? Фактически, и об этом надо сказать со всей определенностью, такая оценка не являлась точкой зрения отдельных представителей этой партии: она являлась общепартийной линией. Так, выступая на 10 съезде партии (1921 г.), содокладчик по национальному вопросу Г. Сафаров утверждал: «Вся история бывшей Российской империи, которую Энгельс называл огромным количеством чужой, награбленной собственности, была историей колонизации»[714]. Истоки обвинений России в колонизаторстве восходят к основоположникам марксизма, в частности к Энгельсу. Не случайно, что в начале 1930-х годов Сталина счел целесообразным и политически своевременным подвергнуть некоторые взгляды Энгельса относительно внешней политики царской России критике. Более подробно на этом вопросе я остановлюсь в дальнейшем. Сейчас же хочется подчеркнуть, что генезис данной формулы имеет отнюдь не русское происхождение. Кому-то может показаться, что я старательно и без должных аргументов защищаю национальную политику русского царизма, которая, как известно, подвергалась критике не только со стороны большевиков, но и многими другими политическими кругами России, придерживающимися демократических взглядов. Но речь идет не о защите политики царизма, а о защите истины. А это две разные вещи.

Практическое применение данной формулы давало национальным (и националистическим в первую голову) силам своеобразный карт-бланш, заранее оправдывая чуть ли не любые формы и методы борьбы против Российского государства как такового, а не только против царского режима. Рамки национального движения ничем не ограничивались, они выступали как самоценность, превыше которой нет ничего. Как ни звучит парадоксально, данная формула из фактора сплочения и созидания на практике играла скорее разрушительную роль, отодвигая общие классовые интересы на задний план перед чисто национальными (а порой и откровенно националистическими) интересами. И зачастую именно национальный фактор довлел над классовым, подавляя его или отодвигая на второй план. Формула «царской России как тюрьмы народов» сыграла с большевиками, особенно на первых этапах борьбы за утверждение своей власти, роль бумеранга.

В данной формуле содержалось, как в зародыше, зерно отрицания прогрессивной роли русского народа в развитии национальных окраин, принижалось косвенным путем колоссальное воздействие прогрессивной русской культуры на культурное развитие других народов России. Не говоря уже о том, что в целом ставился под сомнение исторически обусловленный и исторически прогрессивный процесс формирования многонационального Российского государства. Благодаря этой формуле процесс складывания единого многонационального Российского государства представал как сплошная цепь насильственных завоеваний и захватов, беспрерывная полоса национального гнета и притеснения. Общеизвестным фактом является то, что отнюдь не только путем военных походов и завоеваний расширялось и укреплялось Российское государство. Хотя, такие примеры имели место, как были и примеры прямо противоположного порядка.

Если расшифровать рассматриваемую формулу до конца и поставить все точки над i, то выходило, что русский народ как ведущая сила формирования многонационального Российского государства выступал не в роли объединителя, а в роли колонизатора. История же Российской империи, по большому счету, радикально отличается от истории формирования западных классических колониальных империй. Об этом, в частности, свидетельствует то обстоятельство, что Россия не захотела иметь так называемых заморских владений, которыми располагали западные колониальные державы. В основе формирования многонационального Российского государства лежали совершенно иные исторические императивы, нежели те, которыми руководствовались западные державы. Русскому народу издревле (и это подтверждает вся его история) не были присущи черты народа-колонизатора, огнем и мечом устанавливавшего свое господство, подвергавшего физическому истреблению завоеванные народы. Здесь мне хочется сослаться на И. Солоневича, которого можно упрекать в монархизме и прочих «грехах», но трудно обвинить в предвзятости и тенденциозности, коль речь идет о фактической стороне дела. Так вот он много десятков лет тому назад писал: «Русский «империализм» наделал достаточное количество ошибок. Но общий стиль, средняя линия, правило, заключалось в том, что человек, включенный в общую государственность, получал все права этой государственности. Министры поляки (Чарторыйский), министры армяне (Лорис-Меликов), министры немцы (Бунге) — в Англии невозможны никак. О министре индусе в Англии и говорить нечего. В Англии было много свобод, но только для англичан. В России их было меньше, — но они были для всех»[715]. Думается, эта оценка не далека от истины. По крайней мере, она помогает лучше понять суть т. н. «российского колонизаторства», о котором до сих пор не перестают твердить, особенно в некоторых бывших советских республиках.

Столь подробное введение в суть проблемы продиктовано желанием очертить контуры исторических реальностей, в которых начала развертываться деятельность Сталина по формированию и проведению национальной политики Советской власти впервые годы ее существования. Как плюсы, так и минусы большевистской программы по национальному вопросу, не могли не сказаться самым непосредственным образом на его деятельности на посту наркома по делам национальностей.

Само назначение Сталина на этот пост имело глубоко символическое значение: он был не только экспертом в области национальных проблем, но и представителем национального меньшинства. Последнее, видимо, также учитывалось при его назначении на данную должность. Хотя, на мой взгляд, этот момент не следует преувеличивать, поскольку в национальном плане первый состав Совнаркома был неоднородным, и при анализе персональных назначений на посты народных комиссаров не проглядывает какой-то четкий национальный критерий. Скорее всего, в основе лежал принцип профессиональной пригодности. Хотя в серьезном ключе о каком-то принципе профессиональной пригодности при назначении на тот или иной пост народного комиссара можно говорить с большой натяжкой. Подавляющее большинство новых российским министров (народных комиссаров) было не подготовлено профессионально к исполнению своих новых ролей. Здесь я вхожу в некоторое противоречие с часто повторявшейся в прежние времена фразой о том, что первое советское правительство было самым выдающимся с точки зрения критериев интеллектуальности и образованности правительством по сравнению с тогдашними правительствами других стран. Мол, оно не имело себе аналога в мировой практике. Однако критерий интеллигентности или образованности еще не синоним профессиональной подготовленности. К тому же, в действительности, за редким исключением, первые российские народные комиссары не занимались ранее серьезной управленческой деятельностью. Они были революционерами, и как раз осуществление революции и являлось их профессиональной деятельностью. Часто на что-либо иное они не были способны. Поэтому не случайно, что многие фигуры, блиставшие на тогдашнем политическом небосклоне российской политики, как-то незаметно угасли или отошли на задний план. Жизнь, помимо революционного порыва, предъявляла и иные требования. Соответствие этим требованиям, помимо многих других факторов, и предопределяло в конечном счете политическую долговечность и вес той или иной политической фигуры. Можно сказать, что и в среде политических деятелей происходил своего рода естественный отбор.

Кратко обозначив наиболее узкие и слабые места программы национального вопроса и стратегии и тактики проведения национальной политики большевиков, обратимся к практическим шагам, предпринятым Советской властью в национальном вопросе.

Ключевым моментом можно считать принятие «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа», которая была подписана Лениным и Сталиным 2 ноября 1917 г. Вопрос об авторстве этой декларации в советских источниках преподносится по-разному: в официальной биографической хронике утверждается, что она написана Сталиным[716]. В большинстве других источников и соответствующей литературе авторство декларации признается за Лениным, с тем уточнением, что Сталин и Бухарин внесли свои поправки и сделали замечания по ее тексту. По логике вещей очевидно, что именно Ленин был автором этой основополагающей декларации, содержавшей не только национальную, но прежде всего общеполитическую и общегосударственную проблематику. Приписывать Сталину авторство нет серьезных оснований ни по каким параметрам: ни по важности самого документа, ни по стилю, ни по тому признаку, что он подписал ее вместе с Лениным.

Декларация была принята 3-м Всероссийским съездом Советов (январь 1918 г.) и стала одним из краеугольных камней всего политико-государственного и национального строительства Советского государства. В ней говорилось: «1) Россия объявляется Республикой советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Вся власть в центре и на местах принадлежит этим советам.

2) Советская российская республика учреждается на основе свободного союза свободных наций, как федерация советских национальных республик». В ней законодательно закреплялись отмена всех национальных и религиозных ограничений или привилегий, равенство всех народов, свободное развитие всех национальных и этнических групп, право на самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельных государств[717].

На этом же съезде Советов Сталин выступил с докладом по национальному вопросу и с проектом резолюции о федеральных учреждениях российской республики. Обращает внимание следующее: как бесспорное достоинство советской национальной политики он подчеркивает, что только Советская власть открыто провозгласила право всех наций на самоопределение вплоть до полного отделения от России. Новая власть оказалась более радикальной в этом отношении, чем даже национальные группы внутри некоторых наций[718].

Что правда, то правда: ни одно русское правительство, включая Временное, как и ни одно вообще буржуазное правительство «цивилизованного Запада», никогда не доходило в своих «демократических устремлениях» до признания этого принципа, со временем, и во многом благодаря практике Советского Союза, ставшего одной из основных норм современного международного права. Однако интересы истины требуют дополнить сказанное тем, что сам характер и объем провозглашенного принципа существенно ограничивался исключительно важным уточнением, указывавшим на «необходимость толкования принципа самоопределения как права на самоопределение не буржуазии, а трудовых масс данной нации»[719]. Иными словами, провозглашение этого принципа и органическая его увязка с классовыми аспектами существенно ограничивали его содержание, рамки и масштабы применения, что лишало этого принципа главного — универсального характера.

Неизменно провозглашая и подчеркивая классовую составляющую принципа самоопределения, следуя букве своих догматов, Сталин и большевики на практике вынуждены были считаться с реалиями жизни и фактически вносили необходимые коррективы в свою национальную политику. В противном случае эта политика могла остаться всего-навсего просто торжественной декларацией, в результате чего она лишалась бы действенности и практической значимости.

Это можно проиллюстрировать на примере из того же периода, когда решался вопрос о признании независимости Финляндии. Сталин как народный комиссар по делам национальностей вел всю практическую работу по решению вопроса о предоставлении Финляндии независимости. Он возглавлял советскую делегацию на встречах с финскими представителями, ездил в конце 1917 г. в Финляндию для ведения соответствующих официальных переговоров. Выступая в ноябре 1917 г. на съезде Финляндской социал-демократической рабочей партии, он, в частности, подчеркивал: «Нас пугали, наконец, развалом России, раздроблением её на многочисленные независимые государства, при этом намекали на провозглашённое Советом Народных Комиссаров право наций на самоопределение, как на «пагубную ошибку». Но я должен заявить самым категорическим образом, что мы не были бы демократами (я не говорю уже о социализме!), если бы не признали за народами России права свободного самоопределения. Я заявляю, что мы изменили бы социализму, если бы не приняли всех мер для восстановления братского доверия между рабочими Финляндии и России. Но всякому известно, что без решительного признания за финским народом права на свободное самоопределение восстановить такое доверие немыслимо. И важно здесь не только словесное, хотя бы и официальное, признание этого права. Важно то, что это словесное признание будет подтверждено Советом Народных Комиссаров на деле, что оно будет проведено в жизнь без колебаний. Ибо время слов прошло»[720].

В этих формулировках Сталина, хотя и сохраняется классовая риторика, отдается должное классовым моментам в решении вопроса о предоставлении независимости Финляндии, однако все-таки верх берет здравый практический расчет, реальная оценка ситуации и, соответственно, торжествует линия действий, согласующаяся с этой реальностью. Так что слова оставались словами, а в основе конкретных практических действий лежал реалистический расчет.

Яркой иллюстрацией такого подхода может служить доклад Сталина на заседании ВЦИК 22 декабря 1917 г. В нем он подчеркнул весьма здравую мысль, против которой трудно было бы что-либо возразить: «Буржуазная печать заявляет, что мы привели страну к полному развалу, потеряли целый ряд стран, в том числе и Финляндию. Но, товарищи, мы её потерять не могли, ибо фактически она никогда не являлась нашей собственностью. Если бы мы удержали Финляндию насильственным путём, то это вовсе не значило бы, что мы её приобрели»[721].

У читателя, да и у меня самого, часто создается впечатление постоянно дающей себя знать двойственности, явной противоречивости теоретических установок и практических действий, отличавших советскую политику в области национальных отношений. И это впечатление вполне обоснованно, он является не результатом соответствующего подбора фактов и цитат, а отражением того, что было на самом деле, отражением сложной и противоречивой действительности рассматриваемой эпохи. Я не видел свою задачу в выгодном свете нарисовать деятельность Сталина в области формулирования и осуществления советской национальной политики. Не стремился также скрыть или замолчать те события и факты, которые с высоты сегодняшнего дня выглядят не совсем, скажем так, приглядными. Но с не меньшей настойчивостью я стремился избежать шаблонного, заранее заданного тона непрерывных обличений и обвинений, которыми заполнены фолианты, в которых освещается деятельность Сталина на посту наркома по делам национальностей. На первый взгляд кажется, что объективный подход наиболее легкий и наиболее доступный. На деле же оказывается, что следовать историческому принципу и избегать всякой тенденциозности — дело чрезвычайно сложное и трудное. По меньшей мере, гораздо более трудное, чем идти по заранее намеченному пути, подтверждая набором фактов и свидетельств уже намеченную схему. Быть объективным означает гораздо больше, чем просто избегать всякой тенденциозности и предвзятости, бесстрастно фиксировать и раскладывать по полочкам известные и неизвестные события и факты. По-моему, объективность требует прежде всего и — еще раз прежде всего — учета реальной на то время обстановки, постижения духа той эпохи, о которой идет речь. А это задача не из легких и простых. Поэтому так трудно и соблюдать эту самую объективность. Особенно в приложении к Сталину, весь жизненный путь которого — и без того сложный, противоречивый, а порой и просто неясный — подвергался и подвергается непрерывным извращениям. Не важно со знаком плюс или минус. Для правдивой истории знаки минус и плюс одинаково ущербны и неприемлемы.

В своем изложении данного этапа политической деятельности Сталина я сознательно делаю упор на процессе эволюции, которую в ходе реализации национальной политики большевиков претерпели как теоретические, так и практические воззрения и подходы Сталина. Эта эволюция весьма показательна и имеет не только сугубо исторический интерес, но и практический смысл, в каком-то отношении перекликающийся с событиями в области национальных отношений современной России. И хотя, как известно, всякие параллели условны, а иногда и просто опасны, взгляд с позиций ретроспективы бывает весьма плодотворным для понимания реалий сегодняшнего дня.

Интересна в этом плане постановка Сталиным такого жизненно важного для судеб страны вопроса, как вопрос об отделении от нее национальных окраин. Если исходить из чисто абстрактного толкования принципа самоопределения, включая в него и право на отделение и образование самостоятельного государства, то, казалось бы, он должен, если хотел быть последовательным, отстаивать именно такую трактовку вопроса о самоопределении. Однако уже в 1920 г. в предисловии к сборнику статей по национальному вопросу он счел необходимым конкретизировать и обосновать свою, в чем-то начавшую претерпевать процесс изменений позицию. Вот, какой она выглядит в его собственном изложении: «Может показаться странным, что статья решительно отвергает требование об отделении окраин от России, как контрреволюционную затею. Но по существу в этом нет ничего странного. Мы за отделение Индии, Аравии, Египта, Марокко и прочих колоний от Антанты, ибо отделение в этом случае означает освобождение этих угнетённых стран от империализма, ослабление позиций империализма, усиление позиций революции. Мы против отделения окраин от России, ибо отделение в этом случае означает империалистическую кабалу для окраин, ослабление революционной мощи России, усиление позиций империализма. Именно поэтому Антанта, борясь против отделения Индии, Египта, Аравии и прочих колоний, борется вместе с тем за отделение окраин от России. Именно поэтому коммунисты, борясь за отделение колоний от Антанты, не могут вместе с тем не бороться против отделения окраин от России. Очевидно, вопрос об отделении решается в зависимости от конкретных международных условий, в зависимости от интересов революции»[722].

Едва ли есть необходимость как-то комментировать приведенный выше пассаж. Кто стоит на точке зрения здравого смысла, тот не может отрицать такового и в рассуждениях Сталина. Кто же, что называется с порога, отвергает революцию как правомерное историческое явление в тот или иной период в жизни отдельных стран, тот, разумеется, скажет, что это — типичный пример двойных стандартов, яркий образчик утилитарного прагматизма. То есть все зависит оттого, с каких позиций и под каким углом зрения рассматривать сталинскую трактовку вопроса.

Ситуация, в которой оказался Сталин на посту наркома по делам национальностей, в своем роде была уникальной. Если все основные комиссариаты в той или иной степени имели своих предшественников в лице учреждений царского или Временного правительств, то Наркомнац (Народный комиссариат по делам национальностей) выделялся своей уникальностью. Каких-либо предшественников в прежних органах государственного управления он не имел. Поэтому все приходилось начинать буквально с самого начала. Единственный плюс состоял в том, что из-за отсутствия прежнего чиновничьего аппарата как такового в Наркомнаце меньше приходилось сталкиваться с таким повседневным тогда явлением, как саботаж со стороны прежних чиновников всякого уровня.

Очевидно, есть прямой смысл и необходимость в том, чтобы дать хотя бы самое общее описание функций и характера деятельности этого народного комиссариата. Задачи комиссариата заключались в том, чтобы на практике обеспечить осуществление национальной политики Советской власти. Иначе говоря, добиться реализации права народов России на самоопределение, равенство и суверенитет, свободное развитие. Важнейшим направлением практической работы являлось содействие организации национальных республик, областей и других национальных образований, ведение работы с национальными кадрами. Фокусом деятельности комиссариата была работа по упрочению в национальных районах завоеваний революции, преодоление экономической и культурной отсталости национальных окраин, воссоздание на новых началах государственного единства страны. Неотъемлемой частью работы народного комиссара и руководящих работников комиссариата являлось участие в различного рода переговорах и совещаниях, связанных с практическим решением возникавших проблем национального характера. Комиссариат проводил большую работу по воспитанию и укреплению отношений дружбы и сотрудничества между трудящимися всех национальностей; боролся с проявлениями шовинизма и национализма, сепаратизма.

В составе Наркомнаца в ноябре 1917 г. были организованы комиссариаты по польским делам и по литовским делам; в январе 1918 г. возникли комиссариаты: мусульманский, белорусский, еврейский, армянский, в марте — латышский. С апреля по июнь 1918 г. были созданы отделы: эстонский, чувашский, киргизский, немцев-колонистов, украинский и чехословацкий. Национальные комиссариаты являлись основными органами Наркомнаца, в задачу которых входило: 1) информирование Советской власти о нуждах данной национальности, 2) информирование национальностей о всех шагах и мероприятиях Советской власти, 3) удовлетворение через органы Советской власти культурно-просветительных нужд масс населения данной национальности, 5) улаживание всякого рода конфликтов, возникавших между органами Советской власти и различными национальностями, и т. д. Эти комиссариаты первоначально вели работу с соответствующими национальностями практически по всем вопросам. У них имелись отделы труда, беженцев, социального обеспечения, просвещения, земледелия, юридический и др.

С образованием национальных советских республик и после провозглашения на 3-м Всероссийском съезде Советов России Федерацией Советских Республик характер деятельности Наркомнаца существенно изменился: работа по вопросам культуры, просвещения, социального обеспечения перешла в ведение соответствующих республиканских наркоматов. Главной задачей Наркомнаца стало содействие организации становлению национальных республик и областей. В обязанности Наркомнаца входили: разработка проектов соответствующих мероприятий и внесение их во ВЦИК и СНК, объединение и направление работы национальных представительств отдельных автономных республик, областей и коммун при правительстве РСФСР, содействие автономным республикам, областям и коммунам в их сношениях с центральными учреждениями РСФСР, подготовка кадров политических работников нерусских национальностей, контроль за выполнением всеми учреждениями и должностными лицами Конституции РСФСР, декретов и постановлений СНК и ВЦИК по национальным вопросам и т. д.

При Наркомнаце в качестве совещательного органа действовал Совет национальностей[723], в состав которого входили нарком (председатель), члены коллегии, председатели представительств автономных республик, областей и коммун, заведующие национальными отделами.

Важным направлением деятельности наркомата было издание литературы на языках ранее угнетенных народов. Существенной стороной деятельности наркомата являлось освещение жизни различных национальностей, обобщение опыта национального строительства, организация обмена опытом в области такого строительства. Одним из важных участков работы была подготовка и выработка различных программных документов по вопросам национальных отношений, организация съездов, конференций и совещаний, посвященных вопросам национальных отношений.

Наркомнац издавал свои печатные органы: газету (с 1922 г. журнал) «Жизнь национальностей», журнал «Новый Восток» и другие печатные издания. На страницах «Жизни национальностей», фактическим редактором которой был Сталин, регулярно публиковались его выступления и статьи по национальному вопросу.

Наркомнац просуществовал более пяти лет и в 1923 г. был упразднен в связи с образованием СССР. Численность наркомата была относительно большой и менялась в зависимости от обстоятельств и положения дел в республиках[724].

Как явствует из приведенного перечня задач, функций и структуры впервые созданного комиссариата, работы у нового наркома было более чем достаточно. В мемуарной литературе, касающейся этого периода политической деятельности Сталина, центр тяжести искусственно перемещен на те житейские трудности и проблемы, которые пришлось решать наркому. Главным, если не единственным источником информации при этом, служат воспоминания бывшего польского революционера, а затем большевика С. Пестковского[725]. На них ссылаются Троцкий и почти все более поздние биографы Сталина.

С точки зрения содержания и достоверности эти воспоминания вроде не вызывают каких-либо нареканий, учитывая время их написания: они были опубликованы еще до того, как началась волна безудержных восхвалений Сталина, неизменным спутником которой выступала историческая фальсификация. Эта фальсификация, если о ней судить по большому счету, принесла вреда Сталину гораздо больше, чем пользы: ибо польза была временной, сиюминутной, преходящей, а вред остался навсегда. Кажется, даже немного странным, что такой, бесспорно, дальновидный и дальнозоркий политический деятель, каким был Сталин, не смог сделать правильный выбор между преходящей политической выгодой и неоспоримым политическим и — даже больше — историческим вредом в долгосрочной перспективе.

Пестковский с самого образования Наркомнаца оказывал практическую помощь Сталину в организации работы наркомата[726]. Вскоре он стал его заместителем. Ссылаясь на воспоминания Пестковского и соответствующие фрагменты книги Троцкого о Сталине, американский автор Р. Такер пишет: «В этот период Сталин активнее, чем обычно, действовал в теперь уже привычной роли верного помощника Ленина по особым поручениям. Кабинет, который он и Пестковский занимали в Смольном, находился вблизи от кабинета Ленина. Сталина часто вызывали к Ленину по телефону, или же Ленин просто появлялся в дверях и уводил Сталина к себе. Однажды Пестковский, войдя в кабинет Ленина, застал обоих стоящими на стульях перед висевшей на стене большой картой России, по которой оба водили пальцами в северной ее части, где-то в районе Финляндии. Ночи Сталин часто проводил в одной из комнат Смольного, где был установлен телеграфный аппарат, по необходимости связываясь с политическими функционерами в любой точке страны. Троцкий, оспаривая правомерность мнения Пестковского о Сталине как заместителе Ленина, тем не менее подтверждает, что он, являясь «членом штаба Ленина, выполнял разные поручения»»[727].

При объективном анализе общей картины совершенно очевидным представляется тот факт, что Ленин и Сталин работали в самом тесном контакте, поскольку в тот период национальные проблемы, наряду с вопросами войны и мира, находились в центре внимания всего большевистского руководства. Да и не было в большевистской партии человека, помимо самого Ленина, который бы так основательно владел национальной проблематикой. И, добавим, не только в чисто теоретическом плане, о чем уже шла речь выше, но и — это было в тот период особенно ценно и важно — в плане досконального знания конкретных национальных проблем в значительной части российских национальных окраин. С. Пестковский свидетельствует: «Ленин не мог обходиться без Сталина ни одного дня. Вероятно, с этой целью наш кабинет в Смольном находился «под боком» у Ленина. В течение дня он вызывал Сталина по телефону бесконечное число раз или же являлся в наш кабинет и уводил его с собой. Большую часть дня Сталин просиживал у Ленина. Что они всегда там делали, мне неизвестно…»[728].

По причине сложности, а часто и деликатности национальных проблем, обсуждавшихся и решавшихся Наркомнацем, не могло не возникать споров и расхождений, что представляется делом вполне естественным и неизбежным. Пестковский свидетельствует, что такие споры и разногласия были характерны для коллегии комиссариата, причем отмечает, что «все члены коллегии по национальному вопросу стояли в оппозиции к Сталину, нередко оставляя своего народного комиссара в меньшинстве». Конечно, трудно себе представить, что буквально все члены коллегии проявляли столь единодушное отторжение Сталина как руководителя: в таком случае всякая работа была бы вообще немыслима. А этого, разумеется, не было. Троцкий искусно обыгрывает данный эпизод и, хотя не пишет об этом прямо, но между строк проводит мысль о том, что в результате страдало дело и работа комиссариата была чуть ли не парализована. При этом он допускает явную подтасовку, утверждая: «По тексту конституции народный комиссар считался только председателем коллегии, состоявшей из полдюжины, а иногда и дюжины членов. Руководство ведомством было нелегко»[729].

Между тем конституция РСФСР прямо устанавливала: «Народный комиссар вправе единолично принимать решения по всем вопросам, подлежащим ведению соответствующего народного комиссариата, доводя о них до сведения коллегии. В случае несогласия коллегии с тем или иным решением народного комиссара коллегия, не приостанавливая исполнения решения, может обжаловать его в Совет народных комиссаров или в президиум Всероссийского центрального исполнительного комитета советов»[730].

Конечно, Троцкий прав, когда он пишет, что руководить ведомством было нелегко. Но он явно грешит против истины, когда пытается изобразить дело таким образом, будто из-за неуживчивого и самовластного характера Сталина работа Наркомнаца шла не шатко, не валко. Да и тот же Пестковский замечает: «Сталин решил путем упорной работы перевоспитать нас… Здесь он проявил много выдержки и ума»[731]. Пытаясь, как говорится, все окончательно расставить по своим местам и сделать выводы обобщающего характера, с помощью которых можно было бы вынести окончательный вердикт Сталину как никчемному руководителю комиссариата и вообще личности, не обладавшей необходимыми для руководителя качествами, Троцкий в своей книге пишет: «Он имел власть, но этой власти было совершенно недостаточно, чтобы принуждать; приходилось убеждать. Для этого у Сталина не было данных. Противоречие между властностью натуры и недостатком интеллектуальных ресурсов создавало для него нестерпимое положение. Он не пользовался авторитетом в собственном ведомстве… Когда его терпение истощалось, он просто прятался «в самых неожиданных местах». Действительно ли он на кухне у коменданта обдумывал свои тезисы, можно сомневаться. Скорее он тяжело переживал про себя обиду и размышлял о том, как хорошо было бы, если бы несогласные не смели возражать. В то время ему, однако, и в голову не приходило, что наступит такой период, когда он будет только приказывать, а все остальные будут молчать и повиноваться»[732].

Я несколько увлекся рассмотрением ситуации в комиссариате по делам национальностей и тем, как противники Сталина пытались представить его деятельность даже в той сфере, где он был бесспорным специалистом. Впрочем, если отдельные детали и соответствовали действительности, они не могли нарисовать и не рисовали картины в целом. А она состояла в следующем: на протяжении более чем пяти лет он более или менее успешно руководил одним из самых трудных и самых важных в тот период участков государственной работы. К тому же, принимая во внимание черты характера Сталина, такие, как твердость и решительность, присущую ему грубость, настойчивость в достижении поставленной цели, трудно представить, что он вел себя подобно институтке, сталкиваясь с противодействием со стороны своих коллег по работе. Так что, в итоге, россказни о его неумелом, сопровождавшемся сплошными спорами и склоками, руководстве Наркомнацем, оставим на совести их авторов. Этим, я разумеется, не хочу подвести читателя к мысли, будто Сталин на посту комиссара по делам национальностей легко и просто решал все возникавшие проблемы, мгновенно находил «гениальное» или «единственно правильное» решение. Как говорится, обе эти оценки слишком далеки от истины, чтобы считать их сколько-нибудь серьезными. На самом деле шла кропотливая, полная поисков и ошибок, неожиданных поворотов и крутых зигзагов, работа. И с этой работой Сталин, безусловно, справлялся. Доказательством тому служит хотя бы тот факт, что он бессменно находился на этом посту практически весь период существования комиссариата по делам национальностей. И это при всем том, что данный пост являлся лишь одним из числа многих других, которые Сталин занимал в то время.

Когда речь заходит о спорах и конфликтах, происходивших у Сталина с отдельными членами коллегии наркомата, а также зачастую с представителями отдельных национальных образований, то ситуация объясняется отнюдь не характером Сталина, а существом проблем, вызывавших споры. Такие конфликты имели место и нередко арбитром в их решении выступал Ленин, а также Политбюро как фактически высший партийный орган. В качестве конкретного примера можно привести конфликт, возникший между ним и фракцией большевиков проходившего в Москве в мае 1918 г. совещания татаро-башкирских Советов и мусульманских комиссариатов ряда губерний, на котором обсуждались вопросы созыва Учредительного съезда Татаро-Башкирской Советской Республики. Члены фракции, будучи противниками создания ТБСР, проявляли национальный нигилизм и выражали несогласие с разделяемой большинством участников совещания позицией Сталина по вопросам образования ТБСР (о расширении территории, увеличении представительства в комиссии по созыву Учредительного съезда и на самом съезде народностей, населяющих проектируемую республику). 16 мая 1918 г. члены фракции, после принятия совещанием решения о созыве Учредительного съезда ТБСР, осудив позицию И.В. Сталина, ушли с совещания[733].

Предмет спора был перенесен на Политбюро, которое в принципе поддержало позицию Сталина, а не его оппонентов. В итоге обсуждения данного вопроса было вынесено следующее постановление: «По вопросу о Татаро-Башкирской Республике на заседание ЦК были приглашены два представителя партийной фракции происходящего в это время совещания местных людей. На самом совещании возник конфликт между т. Сталиным и членами фракции, которые и подали письменное заявление в ЦК. По обсуждении обеих точек зрения, ЦК принял резолюцию, удовлетворившую и представителей фракции, и т. Сталина»[734]. Что это было за «соломоново решение», сказать трудно, но в целом восторжествовала точка зрения Сталина, который выступал против национального нигилизма. Причина проста — в нем он видел одну из серьезных угроз делу национального сплочения, что имело жизненно важное значение для победы Советской власти, в особенности на первых порах ее становления. Так что, как можно убедиться, вопрос упирался вовсе не в жесткость и неуступчивость Сталина, не в его амбиции как руководителя наркомата по делам национальностей, а в существо, причем принципиальное существо проблемы. К слову сказать, как раз в процессе возникновения и разрешения подобного рода конфликтов и столкновений и вырабатывалась практическая линия государства в области национальных отношений.

Кратко коснемся некоторых других сторон деятельности Сталина на самом первом этапе решения возникших национальных проблем. С конца 1917 г. и на протяжении ряда месяцев 1918 г. разгорался конфликт между Советской властью и Центральной украинской радой (она представляла собой режим, в своих существенных чертах сходный с правительством Керенского, с тем, однако, принципиальным отличием, что Рада находилась фактически под контролем германских войск).

Предоставим слово самому Сталину: «Говорят, что конфликт зародился на почве вопроса о самоопределении. Но это неверно. Рада предлагает установить в России федеративный строй. Совет же Народных Комиссаров идёт дальше Рады, вплоть до права на отделение. Следовательно, разногласие между Советом Народных Комиссаров и Радой не в этом вопросе. Совершенно неправильно также утверждение Рады о централизме, как о пункте расхождения. Областные центры, построенные по типу Советов Народных Комиссаров (Сибирь, Белоруссия, Туркестан), обращались в Совет Народных Комиссаров за директивами. Совет Народных Комиссаров ответил: вы сами — власть на местах, сами же должны выработать директивы, следовательно, не в этом разногласие»[735].

Сталин не только в качестве народного комиссара, но и члена высшего советского руководства активно участвовал в разрешении конфликта с Радой. Суть и содержание конфликта сводилась к тому, что Рада вела борьбу против Советской власти и выступала пособником германских оккупантов, марионеткой которых она в действительности и являлась. Известно, что конфликты и противоречия подобного рода решались отнюдь не в рамках переговоров, а на фронтах войны, с каждым днем все более полыхавшей в национальных окраинах России.

В этих условиях роль национального фактора как консолидирующей силы значительно возрастала. 5 декабря 1917 г. Сталин заключает соглашение с представителями Белорусского областного комитета о совместной работе в целях укрепления Советской власти в Белоруссии. 31 декабря 1917 г. в газетах публикуется декрет «О «Турецкой Армении»» за подписями Ленина и Сталина. В помещенной в тот же день статье, посвященной данной теме, Сталин со всей определенностью заявляет: «Пусть знают народы России, что русской революции и его правительству чужды стремления к захватам»[736]. В 1918–1920 гг. Сталин участвует в многочисленных съездах и совещаниях, на которых рассматриваются и решаются вопросы национального строительства в Советской России, проблемы отношений с новыми властями национальных окраин бывшей Российской империи.

Один перечень всех этих мероприятий занял бы не одну страницу текста книги. Да, видимо, замысел и назначение книги, посвященной политической биографии Сталина, не требует того, чтобы со скрупулезной дотошностью осветить буквально каждый практический шаг, любое выступление Сталина по национальному вопросу. В данном разделе свою цель я усматриваю в том, чтобы обозначить основные вехи его деятельности на посту наркома по делам национальностей. Но главное — проследить эволюцию его воззрений на решение национального вопроса в новом Советском государстве, его конкретные взгляды относительно автономии, принципов национального строительства, вопросов борьбы с национализмом. Словом, всего того, что в полную силу скажется позднее, когда в его руках сосредоточатся главные рычаги партийного и государственного руководства. Представляется очевидным, что эти вопросы имеют не только сугубо исторический интерес, но, что самое важное, помогают понять внутренние пружины тех процессов в области национального строительства, которые в дальнейшем сыграли столь крупную роль в истории развития Советского Союза, а также в широкомасштабной внутрипартийной борьбе. Истоки некоторых, давших о себе знать в полную силу, разногласий и противостояний уходят своими истоками именно к рассматриваемому периоду.

Прежде всего хочется выделить и подчеркнуть постановку Сталиным вопроса о национализме и борьбе с ним. Предварительно необходимо заметить, что в рассматриваемый период общая стратегия и политика большевиков концентрировалась на том, чтобы привлечь на свою сторону широкие массы национальных окраин. Общепринятым в тот период был акцент не на борьбе против национализма, а на борьбе против шовинизма. Под последним, естественно, понимался великорусский шовинизм. Выше уже говорилось о реальной подоплеке такого подходу к вопросу о великорусском шовинизме как безусловном и чуть ли не естественном наследии национальной политики царизма.

Но какими бы политическими или тактическими соображениями ни руководствовались большевики, сосредоточивая огонь против русского шовинизма, фактом остается то, что оборотной стороной этого явления, так сказать, неизбежным порождением этой борьбы являлся рост националистических устремлений со стороны определенных кругов национальных окраин. Невольно напрашивается аналогия с последним, завершающим периодом существования Советского Союза, когда антикоммунистические силы в союзных республиках в национализме увидели одно из важнейших, если не самое важное средство свержения Советской власти. Они сделали свою главную ставку на национализм, запустив в широкий оборот всякие теорийки относительно национального угнетения и ущемления своих национальных прав. Национализм — и это убедительно подтверждает не только опыт нашей собственной истории, но также и истории многих других государств — как раз и служит самым удобным и самым эффективным полем, на котором развертывается деятельность по разложению государственного единства и подрыва самих основ государственного существования.

Поэтому чрезвычайно примечательно, что еще в тот период, когда опасность национализма явно недооценивалась, а зачастую и попросту игнорировалась, не говоря уже о том, что часто использовалась как инструмент борьбы против интервенции и контрреволюции, Сталин счел необходимым подчеркнуть именно опасность национализма и необходимость борьбы против него. Ему по собственному политическому опыту была хорошо известна та грозная разрушительная мощь, которую таит в себе национализм.

Вот что он говорил на совещании по созыву учредительного съезда Татаро-Башкирской советской республики в мае 1918 г.: «Национализм — это та последняя позиция, с которой нужно сбросить буржуазию, чтобы окончательно победить её. Но пройти мимо национального вопроса, игнорировать и отрицать его, как это делают некоторые наши товарищи, это еще не значит разбить национализм. Далеко нет! Национальный нигилизм только вредит делу социализма, играя на руку буржуазным националистам. Чтобы разбить национализм, нужно, прежде всего, поставить и разрешить национальный вопрос»[737]. Здесь характерна сама постановка проблемы увязки борьбы против национализма с преодолением и искоренением национального нигилизма.

Такая постановка вопроса правомерна и базируется на исходной предпосылке: нечто иное, как национальный нигилизм, пренебрежение к национальным интересам создают условия для роста национализма. Национальный нигилизм служит питательной почвой для развития и укрепления национализма. Забвение этой диалектической взаимосвязи слишком дорого обошлось Советской власти и коммунистам на последнем этапе существования СССР. Данный пример говорит сам за себя. Сталин выступает здесь как серьезный аналитик национального вопроса, углубляя и развивая положения и установки по национальному вопросу, которые были сформулированы им в предыдущих работах. Определенным творческим вкладом в обобщение теории и практики решения национального вопроса в Советской России стала и его работа «Октябрьский переворот и национальный вопрос», опубликованная в двух номерах «Правды» в ноябре 1918 г.

Другим по-настоящему важным и злободневным вопросом был вопрос о соотношении федерализма и унитаризма. Федеративное устройство республики, естественно, не могло не отражаться на централизации управления государством, всеми его органами, включая армию и т. д. Между федерализмом и централизмом существуют явные и значительные противоречия, особенно остро дающие о себе знать в условиях войны, других экстремальных ситуациях. В какой-то степени федерализм суживает возможности лучшей организации управления народным хозяйством, органами власти и управления вообще.

Это противоречие носило вполне объективный характер и нуждалось в разрешении. Большевики до Октябрьской революции отрицательно оценивали историческую роль федерации как формы государственного устройства. Такой же позиции придерживался и Сталин, о чем уже шла речь в соответствующей главе. Мотивировалась данная позиция тем, что федерация не отвечает условиям развития и расширения рынка в условиях империализма и служит своего рода анахронизмом, наносящим серьезный вред делу экономического, социального и политического развития стран с федеративным устройством. После победы революции в октябре 1917 года партия большевиков пересмотрела свои принципиальные установки в отношении федерации. Итогом всего этого и явилось построение Советской России на федеративных началах.

Однако реальное противоречие между федерализмом как системой государственного устройства и унитаризмом как наиболее подходящей формой управления, особенно в сложных условиях гражданской войны, существовало как факт данности. И это противоречие нужно было решать, чтобы обеспечить победу Советской власти на всей территории страны, в том числе и в национальных окраинах России. А что это было целью большевиков, ни у кого не вызывало ни малейших сомнений.

В руках большевиков был такой мощный инструмент, каким являлась российская коммунистическая партия, строившаяся отнюдь не на национальной основе. Она, хотя и состояла из отдельных национальных отрядов (Украинская, Грузинская, Азербайджанская и др. партии), но формировалась на строго централизованной основе, подчиняясь решениям и указаниям единого партийного центра. Именно это давало большевикам возможность при формальном существовании федерализма как системы государственного устройства на деле осуществлять управление страной из единого центра. А таковым был ЦК партии. Без наличия такого не просто приводного ремня, а мощного и отлаженного механизма взаимодействия, нельзя было и мечтать о сохранении власти большевиков, и тем более о распространении ее на национальные окраины России. Конечно, и такая система не избавляла от возникновения разного рода разногласий и противостояний, принимавших подчас самые острые формы. Однако все противоречия и разногласия решались в рамках Политбюро, игравшего на деле роль сверхправительства. Даже беглое ознакомление с перечнем обсуждавшихся на Политбюро вопросов, связанных с национальными проблемами, показывает, что весь этот блок вопросов был необычайно широк. В большевистской верхушке сложилась такая практика, когда даже второстепенные вопросы, как тогда говорили, «веримешель», подлежали обсуждению и решению на Политбюро[738].

Сталин не сразу, а нехотя, шаг за шагом, с явной неохотой приходил к признанию федерализма как наиболее подходящей формы государственного устройства в условиях Советской власти[739]. Это видно из его беседы с сотрудником газеты «Правда», опубликованной в апреле 1918 г. В этой беседе он высказал оценку федерализма и перспективы его развития в США и Швейцарии, оказавшиеся явно несостоятельными. В частности, с убежденностью, явно не соответствовавшей тенденциям реального исторического развития, он утверждал: «История показала, что федерализм Америки и Швейцарии есть переходная ступень от независимости штатов и кантонов к полному их объединению. Федерализм оказался вполне целесообразной формой, как переходная ступень от независимости к империалистическому унитаризму, но он был изжит и отброшен, как только созрели условия для объединения штатов и кантонов в единое государственное целое…

В России политическое строительство идёт в обратном порядке. Здесь принудительный царистский унитаризм сменяется федерализмом добровольным для того, чтобы, с течением времени, федерализм уступил место такому же добровольному и братскому объединению трудовых масс всех наций и племён России. Федерализму в России… суждено, как и в Америке и Швейцарии, сыграть переходную роль — к будущему социалистическому унитаризму»[740].

Как видим, историческое предвидение Сталина оказалось несостоятельным как в отношении США и Швейцарии, так и России. Да это было скорее историческое заблуждение, чем историческое предвидение, на которое оно претендовало. Но здесь нам важно выделить и оттенить одну мысль: явную антипатию Сталина в этот период его политической деятельности к федерализму как форме государственного устройства. И хотя позже он признает ошибочность своей оценки перспектив развития федерализма как вполне приемлемой формы государственного устройства и при социализме, внутренняя, скрытая антипатия к федерализму у него наверняка сохранится. В этом мы сможем убедиться, обозревая дальнейшие этапы его политического пути.

Но как тогда, так и в дальнейшем, главный упор Сталин делает на укреплении единства многонационального государства. Эта мысль проходит красной нитью сквозь его многочисленные выступления и статьи по национальному вопросу. Я считаю уместным процитировать довольно обширный отрывок из его статьи, чем пытаться своими словами передать содержание его взглядов.

В статье, опубликованной в «Известиях» 9 февраля 1919 г. под названием «Политика правительства по национальному вопросу», Сталин анализирует причины распада старой России и отпадения от нее национальных окраин. Этот процесс начался, как известно, после Февральской революции. «Октябрьская революция и Брестский мир лишь углубили и развили дальше процесс распадения, — пишет он. — Стали говорить уже не о России, а о Великороссии, причём образовавшиеся на окраинах буржуазные правительства, проникнутые враждой к социалистическому Советскому правительству в центре, объявили последнему войну»[741].

Вместе с тем он подчеркивает мощное нарастание центростремительных тенденций, выражением чего, в частности, явилось установление федеративной связи Белорусской Республики с Россией (1919 г.). Как все это напоминает, по крайней мере с точки зрения внешней канвы, события современности. В конечном счете он заключает: «Так от распада старого империалистического единства через независимые советские республики народы России приходят к новому добровольному братскому единству.

Путь этот, несомненно, не из самых лёгких, но он — единственный путь, ведущий к прочному, нерушимому социалистическому союзу трудовых масс национальностей России»[742].

По мере упрочения Советской власти и приближения окончательной победы в ходе Гражданской войны меняется не только тональность, но и содержание многих высказываний Сталина, где речь идет о тенденциях отделения национальных окраин от России. Здесь он выступает как безусловный и безоговорочный сторонник единства России, объединения вокруг нее всех бывших национальных окраин. Он — и это можно сказать без малейшей натяжки — показывает себя последовательным государственником. В программной статье «Политика Советской власти по национальному вопросу в России», помещенной в «Правде» в октябре 1920 г. он без всяких оговорок заявляет: «Требование отделения окраин от России, как форма отношений между центром и окраинами, должно быть исключено не только потому, что оно противоречит самой постановке вопроса об установлении союза между центром и окраинами, но, прежде всего, потому, что оно в корне противоречит интересам народных масс как центра, так и окраин»[743].

С таким подходом вполне согласуется и аргументация, использованная Сталиным для разоблачений тех, кто бросал в адрес Советской власти упреки в том, что она своей политикой и своими практическими действиями якобы разрывает на части единое тело российской государственности. Позволю себе опять привести выдержку из статьи Сталина, относящейся к февралю 1919 г. и опубликованной в газете «Известия»: «Противники Советской власти не преминули ещё раз бросить ей обвинение в «новой попытке» расчленить Россию. Наиболее реакционные из них, учуяв тягу окраин к центру, провозгласили «новый» лозунг восстановления «Великой России», конечно, огнём и мечом, путём низвержения Советской власти. Красновы и Деникины, Колчаки и Чайковские, вчера еще пытавшиеся разбить Россию на ряд самостоятельных контрреволюционных очагов, сегодня вдруг прониклись «идеей» «всероссийского государства». Агенты англо-французского капитала, которым нельзя отказать в политическом нюхе, вчера еще игравшие на распад России, ныне повернули игру до того круто, что образовали сразу целых два «всероссийских» правительства (в Сибири и на юге). Всё это, несомненно, говорит о непобедимой тяге окраин к центру, использовать которую стараются ныне отечественные и иностранные контрреволюционеры»[744].

Бросая ретроспективный взгляд на события давно минувших дней, можно с некоторым основанием утверждать, что одной из важных причин победы большевиков в противоборстве с белыми стало то, что они постепенно, шаг за шагом становились на позиции сохранения единого государства. Но, разумеется, на принципиально новой социально-классовой основе. Они как бы перехватили вначале чуждый им лозунг единой и неделимой России, но наполнили его новым реальным содержанием. В итоге история доказала, что сама эта идея, этот лозунг именно благодаря большевикам стали фактом российской действительности, т. е. идею они воплотили в жизнь. А это гораздо важнее и ценнее, чем громогласно провозглашать лозунг и фактически делать все, чтобы он на практике был торпедирован близорукой, чисто декларативной политикой.

И, наконец, последний, по счету, но не по важности, вопрос об автономии. Факты показывают, что именно в автономии Сталин видел наиболее целесообразную форму организации государственной власти в России. В этом нельзя не видеть, если подходить с позиций широкой исторической перспективы, фундаментальный подход Сталина как прежде всего государственника, озабоченного в первую голову укреплением единого и централизованного государства. Именно такое государство, если договаривать то, о чем он предпочитал по тактическим и иным мотивам умалчивать, в наилучшей форме и наиболее эффективным способом служит интересам как классовым, так и общенародным. В конечном счете, в рассуждениях Сталина о преимуществах и достоинствах автономии проглядывает забота об общегосударственных интересах, ясно выражается идея примата этих интересов над местными, национальными интересами. Окрашенное в тона той бурной эпохи, это понимание было дальнозорким, выходящим за горизонты текущих задач и потребностей Советской власти. Оно четко ориентировано на долгосрочную перспективу и принимало в расчет всякое неожиданное развитие событий, связанное с национальными проблемами.

Еще раз воспользуюсь случаем, чтобы изложить его понимание и толкование содержания и природы советской автономии его же собственными словами. Поскольку в изложении его мыслей можно невзначай утерять важные нюансы.

В солидной, достаточно аргументированной и логически выверенной статье «Политика Советской власти по национальному вопросу», помещенной в «Правде» в октябре 1920 г. он писал: «Некоторые товарищи смотрят на автономные республики в России и вообще на советскую автономию как на временное, хотя и необходимое зло, которое нельзя было не допустить ввиду некоторых обстоятельств, но с которым нужно бороться, чтобы со временем устранить его. Едва ли нужно доказывать, что взгляд этот в корне неверен и, во всяком случае, не имеет ничего общего с политикой Советской власти по национальному вопросу. Советскую автономию нельзя рассматривать как нечто абстрактное и надуманное, тем более её нельзя считать пустым декларативным обещанием. Советская автономия есть самая реальная, самая конкретная форма объединения окраин с центральной Россией. Никто не станет отрицать, что Украина, Азербайджан, Туркестан, Киргизия, Башкирия, Татария и другие окраины, поскольку они стремятся к культурному и материальному процветанию народных масс, не могут обойтись без родной школы, без суда, администрации, органов власти, составленных преимущественно из местных людей. Более того, действительная советизация этих областей, превращение их в советские страны, тесно связанные с центральной Россией в одно государственное целое, немыслимы без широкой организации местной школы, без создания суда, администрации, органов власти и пр. из людей, знающих быт и язык населения. Но поставить школу, суд, администрацию, органы власти на родном языке — это именно и значит осуществить на деле советскую автономию, ибо советская автономия есть не что иное, как сумма всех этих институтов, облечённых в украинскую, туркестанскую, киргизскую и т. д. формы»[745].

Здесь комментарии, как говорят, излишни. Совершенно четко и однозначно выражена мысль о том, что все национальные окраины, включая Украину, должны входить в состав единого Российского государства. При этом предусматривались все необходимые гарантии соблюдения их национальных интересов в области культуры, образования, организации органов власти, языка и т. д. Словом, широкая автономия со всеми вытекающими из этого последствиями. Причем Сталин в этой же статье решительно и категорически высказывается против так называемой культурно-национальной автономии, указывая на то, что сами пропагандисты этой концепции бундовцы вынуждены были признать ее нежизненный характер.

Думаю, что без лишних доказательств следует, что именно в эти годы Сталин приходит к своей знаменитой теории автономизации, которая стала камнем преткновения и одним из главных источников его будущего политического конфликта с Лениным. Именно отсюда ведут нити, которые превратили вопрос о принципах построения единого советского государства в предмет открытого и жесткого противоборства в большевистской верхушке.

Всматриваясь в описываемую эпоху глазами человека сегодняшнего дня, нельзя не отметить следующего обстоятельства. Тогда взоры практически всех революционеров, разделявших марксистскую теорию пролетарской революции, были в основном, если не целиком и полностью, обращены к Западу. Отсюда, из наиболее развитых капиталистических стран Европы, они ожидали прихода революции, без помощи которой Октябрьский переворот, как им казалось, мог стать просто-напросто историческим экспериментом. Не переворотом в смысле коренного изменения всей социально-экономической и политической структуры общества, а в узком смысле просто государственного переворота. Данного сюжета я уже вскользь касался в предыдущих главах. Но каждый раз он вырисовывается под каким-то неожиданно новым углом зрения и ставит вопросы, на которые надо давать ответы. Поэтому внешне схожие по тематике сюжеты в каждом конкретном случае обретают несколько иное звучание. Отсюда и необходимость вновь и вновь возвращаться к ним.

Нельзя сказать, что Ленин и его сторонники, уповая на революцию в европейских странах, вообще выпускали из виду Азию и Восток в целом. В ленинских работах встречается немало указаний на то, что необходимо уделять серьезное внимание проблеме пробуждения таких стран, как Китай, Индия и т. д., поскольку в них сосредоточен потенциально неисчерпаемый источник революционной волны. Однако все же главным полем революционного притяжения рассматривалась Европа. В значительной мере из-за неудачи ноябрьской революции 1918 года в Германии и краха революции в Венгрии в 1919 году оптимистические надежды на скорый приход западной революции на помощь российской если не исчезли полностью, то оказались сильно подорванными. Революционные иллюзии разбились о суровую реальность: всерьез говорить о каком-то скором — в чисто временном, а не историческом измерении — начале революционного подъема в странах Европы было можно лишь в том случае, если сознательно закрывать глаза на действительное положение дел.

В заслугу Сталина можно поставить то, что он одним из первых, если не первый, со всей значимостью поставил вопрос о Востоке как наиболее реальном очаге возгорания революционного пожара. Как ни покажется странным, но мне думается, что глубинной психологической подосновой того, что он обратил свои взоры в сторону Востока, стало его слабое знакомство с ситуацией в западных странах. Сам факт того, что он всю жизнь провел в России и не находился долгие годы в эмиграции, сыграл не отрицательную, а скорее положительную роль. Не будучи глубоко знаком с подлинной ситуацией в странах капиталистической Европы, он не питал многих иллюзий, жертвами которых явились российские революционеры, для которых время, проведенное в изгнании, стало источником несбыточных надежд на революционный подъем «в передовой Европе»

Доказательством того, что Сталин нарастанию революционного движения на Востоке придавал большее значение, чем надеждам на революционный взрыв в Европе, служат некоторые положения из статей и выступлений, посвященных данной проблеме. Причем надо особо оговорить, что по вполне объяснимым причинам он не мог открыто противопоставлять дремавшую в полулетаргическом «революционном» сне капиталистическую Европу начинавшему бурлить Востоку. Это могло быть воспринято в качестве недопустимой с марксистской точки зрения ереси. Но даже из того, что он писал вполне логично сделать такие выводы.

В статье «Октябрьский переворот и национальный вопрос», опубликованной в «Правде» ноябре 1918 г. он писал: «Великое мировое значение Октябрьского переворота в том, главным образом, и состоит, что он:

1) расширил рамки национального вопроса, превратив его из частного вопроса о борьбе с национальным гнётом в Европе в общий вопрос об освобождении угнетённых народов, колоний и полуколоний от империализма;

2) открыл широкие возможности и действительные пути для этого освобождения, чем значительно облегчил угнетённым народам Запада и Востока дело их освобождения, втянув их в общее русло победоносной борьбы с империализмом:

3) перебросил тем самым мост между социалистическим Западом и порабощенным Востоком, построив новый фронт революций, от пролетариев Запада через российскую революцию до угнетённых народов Востока, против мирового империализма»[746].

Конечно, говоря о социалистическом Западе, Сталин мог подразумевать тогда только Россию, поскольку весь остальной Запад был капиталистическим. Да и сама Россия не относилась к сугубо европейским державам, она скорее являла собой своеобразное сочетание Европы и Азии. В русской политической мысли в то время были достаточно широко распространены идеи евразийства, к которым Сталин, видимо, инстинктивно питал определенные симпатии. Я не располагаю какими-либо фактами и доказательствами, способными подтвердить это мое предположение. Но, как покажет дальнейшая его политическая деятельность уже в ипостаси руководителя Советского государства, к некоторым положениям евразийства он склонялся на практике. Не разделяя всей совокупности концепций евразийства, он явно тяготел к той их составляющей, которая имеет непосредственное отношение к выводам геополитического плана.

Популярный лозунг «Не забывайте Востока!» он наполнял реальным содержанием, причем делал это не только в силу своего служебного долга как наркома по делам национальностей, а как теоретик и практик национального вопроса. «Задача коммунизма — разбить вековую спячку угнетённых народов Востока, заразить рабочих и крестьян этих стран освобождающим духом революции, поднять их на борьбу с империализмом и лишить, таким образом, мировой империализм его «надёжнейшего» тыла, его «неисчерпаемого» резерва, — писал он в статье, помещенной в газете «Жизнь национальностей» в ноябре 1918 г. — Без этого нечего и думать об окончательном торжестве социализма, о полной победе над империализмом.

Революция в России первая подняла угнетённые народы Востока на борьбу с империализмом…. нужно раз навсегда усвоить ту истину, что, кто хочет торжества социализма, тот не может забыть о Востоке»[747].

Пристальное внимание в эти годы Сталин уделял национальной проблематике, связанной с Закавказьем и Северным Кавказом. Положение здесь ему было досконально знакомо по прошлой работе в Закавказье. Все, сколько-нибудь важные, связанные не только с национальными, но и иными, в том числе военными, вопросами, решались в центре с непременным участием Сталина. Приведу в связи с этим очень показательный факт, относящийся к лету 1919 года. На совместном заседании Политбюро и Оргбюро ЦК обсуждался вопрос об азербайджанской партии «Гуммет», которая стояла на позициях в принципе близких к большевистским. Сталин на этом заседании отсутствовал. И вот какое решение было принято: «О признании партии «Гуммет» самостоятельной коммунистической партией Азербайджана, с правами областного комитета партии и о признании Азербайджана независимой советской республикой. — Признать, что ЦК принципиально не возражает против предложения партии «Гуммет» с тем, чтобы окончательное решение вопроса были предоставлено Закавказскому Краевому Комитету РКП, предварительно сообщить это решение т. Сталину и считать его состоявшимся лишь в том случае, если с его стороны не будет возражения. То же решение относится целиком и к признанию независимого Азербайджана»[748].

Все разговоры о том, что Сталин в то время выступал на политической сцене лишь на вторых ролях и не оказывал влияния на принятие принципиальных решений, как видно, убедительно опровергаются фактами. А таких фактов можно было бы привести немало. Столь же несостоятельны и попытки изобразить его в качестве своего рода тени Ленина, в амплуа деятеля, который лишь послушно шел за своим учителем, стараясь таким политическим подхалимажем закрепить свои позиции в партийном руководстве. Было и в рассматриваемый период немало случаев, когда по тому или иному конкретному вопросу он оказывался в оппозиции к Ленину, что само по себе, по оценкам некоторых западных авторов, свидетельствовало об интеллектуальной самостоятельности Сталина. Так, в том же заседании ЦК, где рассматривался вопрос о конфликте Сталина по поводу образования Татаро-Башкирской республики, зафиксирован следующий момент: «За тезисы т. Ленина голосовали все, кроме Сокольникова и Сталина. Присоединился к тезисам т. Ленина и т. Троцкий, впоследствии и т. Зиновьев от имени большинства членов ЦК, живущих в Петрограде»[749].

Но вернемся непосредственно к существу рассматриваемого вопроса. Надо хотя бы одной фразой отметить, что не остается вне поля внимания Сталина и ситуация в Туркестане, где также бушевала гражданская война и социально-экономические и политические проблемы тесно переплетались с национальными. Равным образом это касается и многих других, по существу, всех национальных окраин.

В связи с приближением окончания Гражданской войны удельный вес и значимость национальных проблем значительно возрастают. Подготовка к переходу к мирному строительству и залечиванию ран войны ставит перед страной все новые и новые задачи, в частности, связанные с национальным размежеванием на Северном Кавказе. Ситуация там отличалась особой сложностью и пестротой. Даже по нашему современному положению на Северном Кавказе видно, как трудноразрешимы и чрезвычайно запутаны вопросы национальных отношений в этом регионе России. Тогда они по своей сложности были еще более серьезными, требовавшими тщательного анализа ситуации, дававшего гарантию от шаблонных подходов и скороспелых решений. Здесь знание Сталиным конкретного положения дел и достаточно высокий личный авторитет вдобавок к широким полномочиям, которыми его наделил Центр, помогли успешно решить многие из остро стоявших проблем.

Октябрь-ноябрь 1920 года Сталин посвящает практической работе на Северном Кавказе, куда он отправляется со специальной миссией. Здесь с его участием состоялся съезд народов Терской области, на котором он делает доклад «О советской автономии Терской области». В этом докладе со всей откровенностью были поставлены многие вопросы, которые разделяли местное население, в частности, горцев и казаков. Отдав должное каждому, высказав резкое осуждение действий определенных слоев казачества, выступавших против Советской власти, Сталин вместе с тем подверг суровой критике и поведение горцев, совершавших различные бесчинства в отношении иногородних, в основном казаков.

Такой справедливый, я бы сказал, по-настоящему объективный подход, являлся единственно правильным. Нельзя было слепо становиться только на одну сторону, ущемляя права другой стороны. Это породило бы еще больше проблем и завело дело национального размежевания и примирения в окончательный тупик. Сталин заявил: «Горцы должны знать, что Советская власть защищает граждан России одинаково, без различия национальности, всё равно, являются ли они казаками или горцами. Следует помнить, что если горцы не прекратят бесчинств, Советская власть покарает их со всей строгостью революционной власти»[750].

Неверно было бы полагать, что Сталин приехал на Кавказ с целью запугивания непокорных горцев или взбунтовавших казаков. Он от имени центральной власти демонстрировал практическое применение принципа равенства всех народов. Более того, его выступлению присуще и чувство терпимости, которую Советская власть готова была проявить, коль речь шла об учете национальных обычаев и привычек. В частности, он говорил: «У каждого народа, у чеченцев, у ингушей, осетин, кабардинцев, балкарцев, карачаевцев, а также у оставшихся на автономной горской территории казаков должен быть свой национальный Совет, управляющий делами соответствующих народов применительно к быту и особенностям последних. Я уже не говорю об иногородних, которые были и остаются верными сынами Советской России и за которых Советская власть всегда будет стоять горой»[751]. Характерно и его замечание относительно пожеланий мусульман: «Если будет доказано, что будет нужен шариат, пусть будет шариат. Советская власть не думает объявить войну шариату»[752].

В плане исторической ретроспективы практическое решение национальных проблем на Северном Кавказе при самом активном участии Сталина представляет несомненный интерес. Здесь проявились не только его твердость и жесткость, но и определенная уступчивость и терпимость. В дальнейшем, правда, от такой гибкости и терпимости Сталина осталось немногое, разве что приятные воспоминания. Но это уже предмет другого разговора.

Завершение в основном гражданской войны на территории России в 1920 году поставило перед Москвой вопрос о дальнейшей судьбе бывших национальных окраин, обретших государственную независимость. В европейской части бывшей Российской империи проблема отношений с национальными республиками фактически решалась в ходе самой Гражданской войны. Ход и исход этой войны предопределяли и будущий характер связей между этими так называемыми национальными окраинами и Великороссией, т. е. Москвой. Победившая сторона в войне обладала твердой дисциплиной и жесткой централизацией, осуществлявшейся через партийные механизмы. Формально независимые Украина, Белоруссия были связаны с РСФСР договорами, которые представляли собой достаточную правовую основу для налаживания самых тесных связей по всем направлениям. Но благодаря тому, что правящие партии этих республик были фактически филиалами Российской коммунистической партии, осуществлять единое централизованное руководство было делом достаточно налаженным. Конечно, в рамках даже таких отношений порой возникали всякого рода трудности и трения, однако их урегулирование, опять-таки, прежде всего через партийные каналы, если говорить в самом общем виде, не составляло неразрешимых проблем. По крайней мере, ситуации никогда не выходили из-под контроля настолько, чтобы серьезно осложнить так называемые межгосударственные отношения.

Роль Сталина в становлении Советской власти на Украине и вообще его участие в решении украинских дел в работах о Сталине освещены слабо. Это само по себе не может служить поводом для того, чтобы умалять, а тем более отрицать его прямую причастность к проблемам Украины. Начиная с того времени, когда он в 1918 году вел по поручению Центра переговоры с Центральной украинской радой и кончая периодом окончательного установления власти большевиков на Украине, Сталин самым непосредственным образом был вовлечен в обсуждение и решение украинских проблем, выступал своего рода представителем центральной власти в делах Украины. Это отражено в документах и материалах того периода. Об этом же свидетельствует и то, что он избирался в состав ЦК компартии Украины, избирался делегатом IX съезда РКП(б) от украинской партийной организации. Словом, украинская проблематика занимала видное место в его общепартийной и государственной работе. Естественно поэтому, что он был хорошо знаком как с общей ситуацией на Украине, так и с конкретными ее проблемами. Более подробно осветить это направление его политической деятельности не позволяют сами рамки предлагаемой вниманию читателя книги.

Однако особую заинтересованность и особо пристальное внимание Сталина привлекало Закавказье, в частности Грузия — его родина. Можно без всяких натяжек сказать, что в вопросах, касающихся Закавказья, в особенности Грузии и Азербайджана, он выступал как первоклассный знаток. Проблемы этих республик были досконально известны ему по прежней революционной работе, он прекрасно знал все нюансы положения в этих республиках, лично был знаком со всеми сколько-нибудь влиятельными деятелями этих национальных окраин. Причем не только с большевиками, занимавшимися практической революционной деятельностью в данный период в этих республиках, но и с представителями новых властей Грузии и Азербайджана. Ведь еще совсем недавно с такими людьми, как Жордания, Церетели и др. он находился в формально единой партии. Как говорится, он знал их не понаслышке, прекрасно понимал их общую политическую философию, мог легко представить линию их поведения в той или иной ситуации. В лице Сталина меньшевики, правившие тогда Грузией, имели опасного и грозного противника.

Учитывая позицию Сталина, неизменно выступавшего против отделения Грузии от России, они выливали на него ушаты грязи, обвиняя в «измене и предательстве своей родины». Примечательно в этой связи, что после того, как большинство из руководящих деятелей меньшевистской Грузии оказалось в эмиграции на Западе, именно из их среды раздавалось больше всего хулы по адресу Сталина-грузина. На Западе было опубликовано немало мемуаров, статей и других материалов, в которых наряду с принципиальной критикой Сталина как политического и государственного деятеля, содержалась масса выпадов и прямых измышлений откровенно клеветнического характера. Ярким образчиком такого рода обвинений служат пассажи, посвященные Кобе-Сталину, в воспоминаниях грузинского социал-демократа Г. Уратадзе, на которые я уже ссылался в предыдущих главах. Интересен, например, отрывок из его воспоминаний, относящийся к 1920 году, когда он в составе делегации грузинского меньшевистского правительства приехал в Москву для переговоров о заключении договора с Советской Россией. Этот пассаж стоит того, чтобы его процитировать:

«У известного грузинского поэта Р. Эристави есть одно прекрасное стихотворение под заглавием: «Родина». Начинается оно так: «Где родился я, где вырос, где находятся могилы моих предков — вот родина моя» (свободный перевод). Знал ли Сталин, или лучше сказать, — помнил ли Сталин, где родился, где вырос, где находилась могила его предков? Я думаю, что нет. Или вернее — может быть знал и помнил, но безусловно не чувствовал.

Я знал его многие годы по общей работе в одной партии, сидели мы вместе в тюрьме, когда мы оба были молоды, — а молодость ведь никогда не забывается, — и я не помню, чтобы что-нибудь «человеческое» его увлекало. Его «мизантропство» слишком рельефно изнутри выпирало наружу. После долгих лет и после стольких общественных переворотов я встретился с ним в Москве впервые в апреле 1920-го года.

Он — комиссар Советской России, а я — особоуполномоченный правительства его «родины» Грузии по заключению с этой Россией мирного договора.

Я зашел к нему, и что же? Обрадовался он встрече со мной? Ничуть не бывало. Он поздоровался со мной, правда, улыбнулся, но и то не полным ртом. Не спросил даже, как я очутился в Москве, что творится на его «родине», как живут его знакомые, товарищи»[753].

Словам (а не оценкам) Урутадзе, конечно, можно верить. Но, с другой стороны, как мог повести себя Сталин, отличавшийся особой непримиримостью к своим политическими противникам, в первую очередь грузинским меньшевикам? Думается, что Сталин-Коба был бы совсем не похож на себя, если бы повел себя как-то иначе, т.е. чисто дипломатически. Ведь оба находились по разные стороны не только политических, но и человеческих баррикад.

Подъем протестного движения в Грузии, а также в других закавказских республиках, заставил их правительства вступить на путь поисков соглашения с Москвой. В результате провала походов Антанты рассчитывать на прямую военную помощь и поддержку Англии и Франции уже не приходилось. 7 мая 1920 г. в Москве был подписан договор между РСФСР и Грузией, по условиям которого Грузия признавалась независимым суверенным государством. В договор были включены и условия, налагавшие на Грузию, в частности, обязанность очистить территорию от всех иностранных войск и белогвардейских формирований и другие пункты, которые, если рассматривать их с точки зрения норм международного права, являлись явным вмешательством в ее внутренние дела. Хотя некоторые (в частности, Урутадзе) утверждают, что Сталин был противником подписания такого договора, поскольку, мол, договор означал отрыв Грузии от России, мне кажется, что для таких утверждений существует мало оснований. Сталин прекрасно понимал, что этот договор — акт явно временного, если не сказать кратковременного действия. Пройдет всего менее года, как ситуация в корне изменится и договор будет похоронен. Как расчетливый тактик он понимал необходимость заключения в той международной ситуации подобного договора, и едва ли мог возражать против его заключения.

Косвенным подтверждением может служить следующий факт. В ноябре 1920 г. во время своей поездки в Баку в частной беседе с бакинскими партийными лидерами Сталин заявил: «Грузия сейчас в положении невесты, у которой много женихов — все с ней заигрывают, а она чванится. И мы с ней заигрываем, чтобы что-нибудь извлечь. Здесь Антанта хочет создать союз против нас. Мы, конечно, Грузию на свою сторону не перетянем, но разложение в правительстве Грузии мы усилим и выдачей по каши нефти затормозим дело боевого союза между Грузией и Антантой. А потом факты покажут, как лучше»[754].

Формально со стороны Москвы не раз высказывались уверения в уважении суверенитета и невмешательстве во внутренние дела закавказских республик. Политбюро утвердило даже внутреннюю инструкцию Реввоенсовету кавказского фронта и советским дипломатическим представителям в Грузии, Армении и кемалистской Турции. В инструкции говорилось, что «советские власти должны воздерживаться от всяких вызывающих или недружелюбных действий по отношению к этим республикам, могущих повести к нарушению добрососедских отношений с ними….»[755]. Однако все это было ничем иным, как чисто дипломатическим прикрытием. Москва, опираясь на большевистские организации в республиках Закавказья, численность которых быстрыми темпами росла и масштабы деятельности которых становились все более широкими, готовилась к осуществлению советизации Закавказья. Первой республикой, в которой была установлена Советская власть, в решающей степени благодаря военной помощи Красной армии, стал Азербайджан. За ним последовали Грузия и Армения.

Если судить по свидетельствам Троцкого, вопрос о военном способе решения грузинской проблемы, т. е. вторжении Красной армии в Грузию, был решен в результате нажима со стороны Сталина, опиравшегося на своего верного сторонника в этом вопросе Орджоникидзе. Сам Троцкий выражал сомнения в выборе момента и метода советизации. Однако Ленин принял сторону Сталина и Орджоникидзе и Красная армия вторглась в Грузию. В феврале 1921 г. меньшевистское правительство пало и была провозглашена Советская власть. Примерно аналогичным образом развивались события и в Армении. Однако, я полагаю, что детализация общей картины установления Советской власти в Закавказье мало что прибавит к общей оценке роли и поведения Сталина в данном вопросе. Сказанное выше уже дает контуры общей картины и того, как и какими методами осуществлялась советизация республик Закавказья. В каких-то деталях и нюансах процесс советизации Закавказья отличался от общего процесса утверждения Советской власти в национальных окраинах бывшей Российской империи. Но не эти детали и нюансы определяли содержание данного процесса в целом. Если говорить обобщенно, то речь шла о восстановлении единства Российского государства. Хотя основы, на которых возрождалось это единство и принципы, на которых оно воплощалось в жизнь, были совершенно иными, отличными от прежних, самое главное и самое исторически значимое состояло в самом факте восстановления единого государственного пространства страны.

Рассмотрение вопроса о роли Сталина в выработке и проведении национальной политики Советской власти в первый период ее существования (имеется в виду период до образования СССР) будет неполным, если мы не затронем хотя бы в самом обобщенном виде его доклады и выступления на съездах партии того исторического периода, где прямо или косвенно обсуждался национальный вопрос.

На VIII съезде (март 1919 г) национальный вопрос обсуждался лишь в контексте принятия новой программы партии. Как уже отмечалось выше, Сталин был членом комиссии по выработке проекта программы, а также военной комиссии и, естественно, не мог не принимать участия в обсуждении этих вопросов. Любопытно в связи с этим отметить одно обстоятельство. В протоколах съезда он отсутствует в списке делегатов как с правом решающего, так и с правом совещательного голоса. Хотя на самом съезде предлагался и в состав президиума (в числе других в дополнение к списку членов президиума, предложенных первоначально), но это предложение принято не было[756] Кстати, стоит отметить одну примечательную деталь: на этом съезде серьезной критике подвергалось отсутствие коллегиальности в работе ЦК, что в первую очередь относилось, очевидно, к Ленину, но косвенно касалось и Сталина. Делегат В. Осинский без всяких обиняков заявил: «Надо поставить вопрос прямо. У нас было не коллегиальное, а единоличное решение вопросов. Организационная работа ЦК сводилась к деятельности одного товарища Свердлова. На одном человеке держались все нити. Это было положение ненормальное. То же самое надо сказать и о политической работе Центрального комитета. За этот период между съездами у нас не было товарищеского коллегиального обсуждения и решения. Мы должны это констатировать. Центральный комитет, как коллегия, фактически не существовал»[757].

На Сталина как на своего рода авторитет в национальном вопросе ссылался докладчик по вопросу о принятии новой партийной программы Н.И. Бухарин: «В комиссии я, опираясь на заявление, сделанное т. Сталиным на III съезде советов, предлагал формулу: самоопределение трудящихся классов каждой нации»[758]. Другой делегат Д. Рязанов, слывший (и вполне правомерно) блестящим знатоком трудов основоположников марксизма, полемизируя с Бухариным заявил, что «та формулировка, которую он повторяет за т. Сталиным — самоопределение трудящихся классов, — как объективный критерий так же несостоятельна, как и формула права наций на самоопределение»[759].

Развернувшаяся на съезде дискуссия, с активным участием Ленина, завершилась тем, что сталинская трактовка права наций на самоопределение как права, которое распространяется не на нацию вообще, а только на трудящиеся классы, была отвергнута как несостоятельная, несоответствующая реалиям действительности. Сам Сталин не настаивал на своей формулировке, видя, очевидно, ее ограниченность и ущербность в плане развертывания национально-освободительной борьбы народов вообще. Особенно если иметь в виду не только существовавшую тогда ситуацию, но и возможные перспективы ее развития. Столь ограниченная интерпретация содержания права на самоопределение не только сужала поле его применения, но и таила в себе потенциальную опасность оттолкнуть от коммунистов широкие общедемократические движения в странах Востока.

Следующим форумом большевиков, на котором национальная проблематика заняла достаточно видное место, был X съезд РКП(б) — март 1921 г. В каком-то смысле этот съезд знаменовал собой начало определенного поворота в национальной политике. Докладчиком по национальному вопросу был назначен Сталин, заблаговременно опубликовавший тезисы своего доклада в партийной печати. Стержневым пунктом тезисов стало положение о борьбе против великорусского шовинизма. Вот как оно формулировалось в тезисах: «… работающие на окраинах великорусские коммунисты, выросшие в условиях существования «державной» нации и не знавшие национального гнета, нередко преуменьшают значение национальных особенностей в партийной работе, либо вовсе не считаются с ними, не учитывают в своей работе особенностей классового строения, культуры, быта, исторического прошлого данной национальности, вульгаризируя, таким образом, и искажая политику партии в национальном вопросе. Это обстоятельство ведет к уклону от коммунизма в сторону великодержавности, колонизаторства, великорусского шовинизма»[760].

Но сосредоточить удар только против великодержавного шовинизма, не указав и на опасность местного национализма, было бы большой стратегической и политической ошибкой большевиков. Такая постановка вопроса ставила бы под сомнение само существование Российской Федерации, а тем более перспективы объединения с Россией национальных республик. Поэтому осуждению подвергся и национализм, хотя в выражениях куда более мягких. В тех же тезисах сравнительная опасность обоих этих уклонов была определена так: «Съезд, решительно осуждая оба эти уклона, как вредные и опасные для дела коммунизма, считает нужным указать на особую опасность и особый вред первого уклона, уклона в сторону великодержавности, колонизаторства. Съезд напоминает, что без преодоления колонизаторских и националистических пережитков в партийных рядах невозможно создать на окраинах крепкие и связанные с массами действительно коммунистические организации, сплачивающие в своих рядах пролетарские элементы местного и русского населения на основе интернационализма. Съезд считает поэтому, что ликвидация националистических и, в первую голову, колонизаторских шатаний в коммунизме, является одной из важнейших задач партии на окраинах»[761].

Итак, на первый план выступила борьба против великодержавного шовинизма как одной из новых форм проявления колониализма. Причем едва ли не застрельщиком этой борьбы выступил сам Сталин. Справедливости ради, следует заметить, что инициатором такой постановки вопроса был на самом деле Ленин, в одном из своих выступлений обрушившийся на так называемое русопетство (в другом варианте — русопятство). Под этими уничижительными терминами подразумевался великорусский шовинизм.

В развернувшейся на съезде дискуссии тезисы и доклад Сталина подверглись достаточно острой критике. Украинский делегат В. Затонский вообще выразил сомнение в правильности постановки этого вопроса в том виде, в каком это сделал Сталин: «Когда я читал тезисы т. Сталина, то, по совести говоря, я несколько удивлялся, зачем этот вопрос был поставлен на этом съезде, по крайней мере, в той форме, в какой он поставлен в предъявленных вам тезисах.

Эти тезисы как будто писались вне времени и пространства. В общем и целом их можно было написать и до Октябрьской революции, и в 191 7 г. после Октябрьской революции, и в 1919 г., и в 1918 году. Там говорится, вообще, как резюме, что в странах, где господствует капитализм, национальный вопрос не может быть разрешен, а при Советской власти он разрешается, и все обстоит более или менее благополучно»[762]. Тот же Затонский заострил вопрос о названии федерации, что, по его мнению, имело важное значение: «Нам необходимо вытравить из голов товарищей представление о советской федерации, как федерации непременно «российской», ибо дело не в том, что она российская, а в том, что она Советская… Это факт, что федерация «российская» вносит громадную путаницу в сознание партийных товарищей»[763].

Отдельные критические замечания были сделаны в отношении доклада Сталина и рядом других делегатов, хотя общая тональность практически всех выступавших была позитивной. Так, А.И. Микоян в своей речи подчеркнул: «…По-моему, национальный вопрос сейчас даже не стоит в плоскости осуществления национальной свободы или государственного оформления наций, а стоит, именно, исключительное плоскости проведения на практике тех прав, которые провозглашены Советским правительством, и в плоскости выработки определенных форм политического строительства этих окраин. Нечего говорить о национальном вопросе еще раз принципиально, поскольку т. Ленин красноречиво и остроумно выяснил на VIII съезде и на апрельской конференции этот вопрос»[764].

Не вдаваясь в дальнейшие детали, можно со всей определенностью сделать вывод: именно X съезд стал тем поворотным этапом, который обозначил четкие линии противостояния в большевистских верхах по национальному вопросу, в особенности о принципиальных основах построения будущего объединенного государства. И как ирония политической судьбы выглядит то, что Сталин, выступивший на съезде рьяным поборником борьбы против великорусского шовинизма, буквально через год с небольшим станет той политической фигурой, против которой будет сосредоточен весь пыл ленинских обвинений в потворствовании великодержавному шовинизму. Сама логика ставит вопрос: или Сталин, выступая против великодержавного шовинизма, в определенное мере кривил душой и говорил не то, что он думает на самом деле? Или же в действительности он придерживался взглядов последовательного противника безудержной критики великодержавного шовинизма?

Однозначный ответ на поставленный вопрос дать трудно. Скорее всего истина лежит где-то посередине. Что Сталин осуждал определенные проявления великодержавного шовинизма, это бесспорно. Так, в своем заключительном слове он счел необходимым взять под «защиту» национальные права белорусского и украинского народов. В частности, он говорил: «я имею записку о том, что мы, коммунисты, будто бы насаждаем белорусскую национальность искусственно. Это неверно, потому что существует белорусская нация, у которой имеется свой язык, отличный от русского, ввиду чего поднять культуру белорусского народа можно лишь на родном его языке. Такие же речи раздавались лет пять тому назад об Украине, об украинской нации. А недавно еще говорилось, что украинская республика и украинская нация — выдумка немцев. Между тем ясно, что украинская нация существует, и развитие её культуры составляет обязанность коммунистов. Нельзя идти против истории. Ясно, что если в городах Украины до сих пор еще преобладают русские элементы, то с течением времени эти города будут неизбежно украинизированы»[765].

Как видим, Сталин выступал отнюдь не в роли русификатора, а, напротив, в роли поборника развития национальных культур белорусского, украинского и других народов. Таким образом, упреки в том, что он стоял на почве великодержавного шовинизма, мягко выражаясь, были не вполне корректны. Конечно, данная констатация не имеет всеобщего, не ограниченного временными рамками характера. Взгляды его на те или иные аспекты национального вопроса, будь то в аспекте теории, будь то в практическом аспекте, не оставались неизменными раз и навсегда. Общей линией эволюции его воззрений в области национального вопроса было то, что по мере усиления тенденций роста местного национализма росло и его убеждение в том, что так называемый великорусский шовинизм отнюдь не представляет собой той угрозы, которую ему приписывали его оппоненты. Но на этом вопросе мы еще остановимся в разделе, где будут рассматриваться разногласия между Сталиным и Лениным по вопросу о принципах и путях формирования Советского союзного государства.

Определенные коррективы, которые внес Сталин в свое понимание принципа самоопределения наций, касались не только отказа от узкоклассовой трактовки самого содержания этого принципа, т. е. признания такого права не за нацией в целом, а лишь за определенными частями какой-либо нации. Выше уже отмечалось, что подобная интерпретация принципа самоопределения на деле выхолащивала его содержание. Более того, в реальной жизни невозможно себе представить, как можно было бы осуществить самоопределение только какой-то части нации, а не всей ее в целом. Это была явно умозрительная, искусственная концепция, заранее обреченная на полный крах в случае попыток ее реализации на практике. К слову сказать, Сталин не проявлял закостенелости мысли и не защищал с упорством свою однобокую позицию.

И, наконец, в заключение рассмотрения вопроса о национальной политике Советской власти и роли Сталина в ее теоретическом обосновании и практическом осуществлении, следует отметить еще одно немаловажное положение. Оно сформулировано в его статье «К постановке национального вопроса», опубликованной в мае 1921 г. Речь идет о замене расплывчатого лозунга о праве наций на самоопределение ясным революционным лозунгом о праве наций и колоний на государственное отделение, на образование самостоятельного государства. Причем речь шла не только о праве на автономию, пусть даже и широкую, на которую соглашались, например, австрийские теоретики национального вопроса — Шпрингер, Бауэр и др. В полемику с ними Сталин вступил вновь (впервые он подверг их критике в своей программной работе «Марксизм и национальный вопрос»), на этот раз уже опираясь на опыт решения национальных проблем в Советской России, а также на обобщение опыта освободительного движения в других странах в ходе и после первой мировой войны.

Суммируя, можно сказать, что в первые годы Советской власти Сталин проявил себя как крупный теоретик и практик в вопросах национальной политики. И эта его оценка, как может убедиться читатель, базируется на фактах и доказательствах, а не только на логических построениях и умозаключениях. В постановке принципиальных проблем национального движения и анализе практических методов его развития Сталин не придерживался раз и навсегда определенной линии. Он стоял на позиции творческого подхода к теории и не проявлял слепой приверженности к ранее сформулированным догмам. Объективности ради, следует сказать, что никто в большевистской партии, за исключением разве только Ленина, не внес такого большого вклада в теорию и практику национального вопроса. Вместе с тем, как можно было убедиться, порой взгляды и позиции Сталина по целому ряду моментов национального строительства отличались непоследовательностью и противоречивостью. Но все же главной тенденцией в развитии этих взглядов была ориентация на строительство единого и неделимого государства. Именно в тот период эта тенденция стала зарождаться, чтобы впоследствии обозначиться в качестве доминирующей во всей системе взглядов Сталина по национальному вопросу.

Центр тяжести практической работы Сталина по организации новой власти, как уже мог убедиться читатель, лежал в плоскости национального строительства. Однако в первые годы после победы революции диапазон его деятельности был гораздо более широким. В период Гражданской войны он сосредоточивал свои усилия и свою работу в военной сфере, чему будет посвящена специальная глава. Здесь же мне хотелось бы в самом конспективном виде остановиться на некоторых других сторонах его политической и государственной деятельности.

Необходимость этого диктуется рядом обстоятельств.

Во-первых, сам диапазон политических и государственных обязанностей Сталина в тот период далеко выходил за рамки национальных проблем. Хотя в его сочинениях выступления по национальной проблематике занимают доминирующее место (речь идет о рассматриваемом периоде), его практическая работа в других сферах зачастую занимала не меньшее, а порой и большее место. Просто эта работа носила такой характер и имела такую направленность, что она не могла адекватно отражаться в его публичных выступлениях.

Во-вторых, многие биографы Сталина, начиная с Троцкого и кончая Волкогоновым (в России) и Такером (на Западе), усердно и последовательно проводят мысль о том, что не только на посту народного комиссара по делам национальностей, но и на других государственных постах Сталин ничем себя не проявил. Больше того, якобы именно те участки практической работы, куда направлялся Сталин, оказывались в наиболее плачевном состоянии. То есть, он в силу отсутствия способностей к практической работе, неизменно проваливал порученное ему дело.

Посмотрим, что пишет по этому поводу Такер: «…он не обладал особым талантом организатора и администратора, хотя и мог довольно эффективно и авторитетно улаживать критические ситуации. Ни одному из своих комиссариатов Сталин не обеспечил постоянного и творческого руководства, которого два таких новаторских по замыслу ведомства прежде всего заслуживали… Уже по своему темпераменту Сталин не мог успешно выполнять функции организатора и администратора. Ему недоставало терпения, уравновешенности, умения сотрудничать и способности подчинить себя, и в большом, и в малом, потребностям учреждения. Ведь на самом деле невысокий комиссар в русских сапогах и френче (его привычная одежда в 20-е и 30-е годы) вовсе не был человеком стальной выдержки, как можно было бы предположить, судя по партийной кличке и обычному поведению на публике»[766].

Число подобных оценок можно было бы и умножить. Но все они в чем-то удивительно похожи одна на другую, хотя и выражены разным по стилю и по эмоциональности слогом. В них заложены заранее запрограммированные обобщения, а приводимые факты призваны лишь подтвердить правомерность выводов, сформулированных априори.

Поэтому, в-третьих, существенно важно дать читателю хотя бы самое общее представление о чрезвычайно обширном круге проблем, которыми приходилось заниматься Сталину в эти годы. Причем не умалчивая о промахах и недостатках в его деятельности. Фактически речь идет о том, что именно в эти годы Сталин в значительном объеме впервые в жизни столкнулся с задачами государственного строительства и управления. Это была суровая и необходимая школа, не пройдя которой он едва ли смог бы оказаться на вершине партийной и государственной власти, а тем более в дальнейшем держать в своих руках все главные рычаги управлением государством.

В обширной литературе, посвященной Сталину, бытует и, по существу, превалирует версия о том, что его путь к власти был проложен благодаря умению вербовать себе сторонников, строить интриги и сталкивать лбами своих политических соперников и оппонентов. Что к политическому триумфу Сталина, приведшего в конечном счете к вершинам власти, его способности, как сформировавшегося в первые послереволюционные годы государственного деятеля общероссийского масштаба, не имеют отношения, или же, во всяком случае, сыграли второстепенную роль. Так, Троцкий в своей биографической книге «Моя жизнь» приводит такой эпизод, якобы имевший место в период гражданской войны. Однажды тогдашний заместитель председателя ВЧК В.Р. Менжинский сообщил ему следующее: «знаю ли я, что Сталин ведет против меня сложную интригу? — Что-о-о? — спросил я в совершенном недоумении… — Да, он внушает Ленину и еще кое-кому, что вы группируете вокруг себя людей специально против Ленина…»[767].

Далее Троцкий повествует о том, что во время ближайшей встречи с Лениным он поднял этот вопрос, чтобы выяснить, действительно ли он (т. е. Ленин — Н.К.) верит в то, что сам Троцкий ведет какую-то тайную, закулисную борьбу против него. Здесь предоставим слово самому Троцкому: «Под конец я рассказал про визит Менжинского на Южном фронте. — Неужели же тут есть частица правды? — Я сразу заметил, как заволновался Ленин. Даже кровь бросилась ему в лицо. — «Это пустяки», — повторял он, но неуверенно, — Меня интересует только одно, — сказал я, — могли ли вы хоть на минуту допустить такую чудовищную мысль, что я подбираю людей против вас? — «Пустяки», — ответил Ленин, на этот раз с такой твердостью, что я сразу успокоился. Как будто какое-то облачко над нашими головами рассеялось, и мы простились с особенной теплотой. Но я понял, что Менжинский говорил не зря. Если Ленин отрицал не договаривая, то только потому, что боялся конфликта, раздора, личной борьбы. В этом я целиком сочувствовал ему. Но Сталин явно сеял злые семена. Лишь значительно позже мне стало ясно, с какой систематичностью он этим занимался. Почти только этим. Потому что Сталин никогда серьезной работы не выполнял. «Первое качество Сталина — леность, — поучал меня когда-то Бухарин. — Второе качество— непримиримая зависть к тем, которые знают или умеют больше, чем он. Он и под Ильича вел подпольные ходы»[768].

Как оценить вышеприведенное свидетельство Троцкого? Отвечает ли оно истине? На этот вопрос ответить трудно, если вообще возможно. Однако учитывая заведомо враждебное отношение Троцкого к Сталину, его стремление в любом случае найти против Сталина какой-то политический компромат и уличить его в интриганстве, можно с достаточной долей уверенности посчитать этот эпизод примером политической дискредитации Сталина. Можно в качестве гипотезы и выдвинуть такую версию: в конце 20-х — начале 30-х годов ГПУ под руководством В.Р. Менжинского впервые стало осуществлять в массовых масштабах репрессии против троцкистов. И Троцкий, писавший свою книгу именно в этот период, обуреваемый чувствами негодования по отношению к методам ГПУ, мог таким способом попытаться скомпрометировать Менжинского в глазах Сталина. Впрочем, эта всего лишь предположение, имеющее право на существование.

Хотя, конечно, всякого рода противоречия и столкновения в руководстве большевистской партии вообще и между отдельными его представителями имели место, особенно в периоды острейших политических баталий, развертывавшихся вокруг острых спорных вопросов. Так что случаи политического интриганства, на мой взгляд, безусловно использовались в качестве одного из инструментов политической борьбы.

Но что касается отношения Сталина к Ленину, то его можно описать как отношение ученика к учителю, причем такому учителю, которого ученик глубоко уважал и интеллектуальное преимущество которого он безусловно признавал. (В дальнейшем на теме отношений между Лениным и Сталиным мы остановимся подробно). Здесь же я хочу заметить, что Сталин не раз имел мужество не соглашаться с Лениным, спорить с ним. Поэтому версия об интригах Сталина против Ленина, как бы мимоходом брошенная Троцким, представляется хотя в принципе и возможной, но маловероятной.

Встречаются и такие утверждения: мол, Сталин делал свою партийную и государственную карьеру, умело подыгрывая Ленину, используя противоречия между Лениным и другими ведущими членами партийного руководства. Якобы эти карьерные расчеты лежали в основе выступлений Сталина в связи с широко отмечавшимся в апреле 1920 года 50-летием В.И. Ленина, в которых содержалась исключительно высокая оценка теоретических и организаторских способностей Ленина как основателя и руководителя большевистской партии. В связи с юбилеем Ленина Сталин опубликовал в «Правде» статью, а также выступил с речью в Московском комитете РКП(б) 23 апреля 1920 г. И статья, и выступление Сталина как раз и отличались от речей других ораторов своей неординарностью, отсутствием чисто «юбилейных» славословий. Напротив, Сталин остановился на таких чертах Ленина, как скромность и мужество признавать свои ошибки. Возможно, для слушавших это выступление его слова и звучали каким-то диссонансом в сопоставлении с предшествующими славословиями в адрес юбиляра. Однако они как раз и лежали в русле мыслей самого Ленина, предостерегавшего партию от опасностей оказаться в положении зазнавшейся партии.

Любопытно привести выдержку из газеты Московского комитета партии «Коммунистический труд», которая следующим образом представила выступление Сталина на этом юбилейном заседании: «Слово получает Сталин, бессменный цекист с подпольных времен, грузин, не умеющий говорить ни на одном языке, в старину один из преданнейших подпольных работников, ныне победитель Деникина на южном фронте. То обстоятельство, что Сталин говорить совершенно не умеет, именно и делает его речь крайне интересной и даже захватывающей. О Ленине говорить хорошо, красиво нельзя. О нем можно говорить только плохо, не умея, только от души»[769].

Конечно, характеристика выступления Сталина, особенно то место, где утверждается, что он не умеет говорить ни на одном языке, в чем-то поражает своей непосредственной наивностью и явным преувеличением. Однако главное в другом — в высокой оценке Сталина, который предстает не в облике какой-то бесцветной и малозначительной фигуры на тогдашнем политическом небосклоне, а как видный и пользующийся известностью и уважением партийный и государственный деятель.

Совершенно бесспорно, что факты, взятые сами по себе, не трактуемые с заранее заданной целью, начисто опровергают утверждения о якобы малозначимой роли Сталина в первые годы Советской власти. Эти же факты, разумеется, служат и прямым опровержением такого рода утверждений.

Прежде чем непосредственно охарактеризовать работу Сталина на постах народного комиссара государственного контроля и народного комиссара рабоче-крестьянской инспекции, приведу ряд бесспорных свидетельств того, что в советской правительственной иерархии Сталин лично занимался чрезвычайно обширным кругом дел. Он избирался членом ВЦИК и Президиума ВЦИК, входил в состав комиссии по составлению первой советской конституции и выступал на заседании комиссии ВЦИК с докладом о типе федерации Российской Советской республики.

От решения чисто политических проблем его перебрасывают на чрезвычайно важный в тот период, можно сказать, жизненно важный участок, каким было положение с продовольственным снабжением. Решением Совнаркома в мае 1918 г. он назначается руководителем продовольственного дела на юге России, откуда, собственно, тогда могла получить продовольствие голодающая Россия. Чтобы решить эту проблему — а от нее зависела судьба новой власти не в меньшей мере, чем от чисто военных побед — нужно было обладать особыми организаторскими и иными способностями, в том числе твердостью и решительностью. Здесь, да будет понятно это тем, кто восхищается (по поводу и без повода) блестящими ораторскими талантами Троцкого и других трибунов революции, ораторским искусством нельзя было ничего добиться. Как говорится, могли выслушать блестящую зажигательную речь о необходимости помочь голодающим рабочим России, и спокойно разойтись по домам. Что, кстати, и было почти повсеместным явлением. Сталин же с этой задачей справился, как ни трудна она была. И это факт, а не какое-то утверждение панегирического свойства.

В том же 1918 году Сталин назначается членом Совета Рабоче-крестьянской обороны и заместителем его председателя, коим был Ленин. Совет этот обладал широчайшими полномочиями, необходимыми для разрешения массы постоянно возникавших проблем. Сталину, в частности, поручается навести порядок на железнодорожном транспорте, ибо без более или менее сносного функционирования транспортной системы страны говорить об укреплении новой власти — значило бы говорить впустую.

Привлекается Сталин и к такой работе, как контроль за деятельностью органов Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) — органом борьбы с контрреволюцией и саботажем. Впоследствии Сталин в должной мере оценит роль карательных органов в борьбе за лидерство в партии и государстве. Но уже на первоначальном этапе он вплотную сталкивается в качестве своего роля контролера или ревизора с деятельностью ВЧК. Вскоре после покушения (в августе 1918 г.) на Ленина в работе ВЧК наметился зловещий перекос, связанный прежде всего с проведением так называемого «красного террора». На местах дело доходило до крайних эксцессов в применении репрессий, «красный террор» кое-кто из большевиков стал рассматривать чуть ли не в качестве главного инструмента в утверждении и сохранении новой власти. Возможные социально-политические последствия подобного подхода не трудно себе представить, поскольку, если бы он обрел общероссийские масштабы, то поставил под угрозу само существование Советской власти. Использование террора в качестве основного рычага укрепления власти большевиков с закономерной неизбежностью превратилось бы в свою противоположность. Террор был исторически оправдан лишь как вынужденная, причем крайняя и ограниченная мера, в ответ на действия прямых врагов советской власти. Большевикам, не хуже, чем их противникам, было известно изречение Наполеона: «Штыками можно сделать все что угодно, только на них нельзя сидеть»[770], т. е. основывать свою власть.

В октябре 1918 г. на заседании ЦК партии рассматривался этот вопрос, поводом к чему послужил следующий факт. В «Вестнике чрезвычайных комиссий» была напечатана статья за подписью Нолинского исполнительного комитета и партийного комитета, восхваляющая пытки. При этом редакция в примечании не указала на свое отрицательное отношение к статье нолинцев. Решено было осудить нолинцев за их статью и редакцию за ее напечатание. Было принято решение о прекращении издания «Вестник ЧК». Публикация подобного рода статьи и ее осуждение было лишь поводом для принятия более широкого решения: «Назначить политическую ревизию ВЧК комиссией от ЦК в составе тт. Каменева, Сталина и Курского. Поручить комиссии обследовать деятельность чрезвычайных комиссий, не ослабляя их борьбы с контрреволюционерами»[771].

Впоследствии, уже после окончания Гражданской войны, Сталин в составе комиссии из двух человек (в нее входил и Каменев) по поручению Политбюро непосредственно занимался вопросами реорганизации ВЧК и преобразования ее в Главное политическое управление (ГПУ). Основополагающие принципы такой реорганизации были сформулированы данной комиссией и предопределили главные параметры деятельности ГПУ в новых исторических условиях. В первую очередь речь шла об ограничении полномочий карательного инструмента власти и приведения его деятельности в рамки закона. В документе комиссии устанавливалось, что «при арестах должны быть соблюдаемы следующие правила:

а) предъявление обвинения не позднее 2-х недель со дня ареста и

б) право содержания под арестом без передачи в суд не более 2-х месяцев, после чего ГПУ должно испросить у ВЦИК право продолжить в случае особой необходимости этот срок или же передать дело в суд, или освободить…

в) за НКЮстом (Народный комиссариат юстиции — Н.К.) сохраняется право контроля за законностью действий ГПУ»[772].

Я счел целесообразным привлечь внимание читателя к факту причастности Сталина к вопросам, связанным с деятельностью карательных органов в первые годы советской власти. Не преувеличивая его роли, хочу подчеркнуть, что сама по себе эта причастность носила пока еще ограниченные масштабы, но и вместе с тем говорила о многом.

Приобрел Сталин и определенный опыт работы по восстановлению народного хозяйства в качестве председателя Украинского совета трудовой армии. На этот пост он был назначен в январе 1920 г. Общая ситуация в стране характеризовалась почти повсеместной хозяйственной разрухой и упадком. Политика военного коммунизма, проводившаяся на протяжении всей Гражданской войны, все более обнаруживала свою бесперспективность. Массы трудоспособного населения служили в армии, и сокращение масштабов военных действий поставило страну перед необходимостью использовать часть воинских частей на трудовом фронте. С этой целью и принимается решение о создании трудовых армий в надежде, что они помогут решить наиболее острые экономические вопросы: остановить промышленную разруху, хоть каким-то образом сгладить критическую ситуацию в топливной, металлургической и др. отраслях промышленности. Конечно, ставка на трудовые армии не могла в корне изменить ситуацию в народном хозяйстве, поскольку сама она, по существу, была одним из элементов политики военного коммунизма, закрывавшего все перспективы выхода из почти безвыходного положения. Но как временная и паллиативная мера она способна была сыграть определенную стабилизирующую роль. С каждым днем становилось все более очевидным, что необходим переход к принципиально иной экономической политике. Но предстояло прожить еще более года, прежде чем Ленин под воздействием объективной реальности придет к осознанию необходимости перехода к новой экономической политике (НЭП).

Но пока вся экономическая жизнь шла по старой колее, и здесь трудовые армии могли сыграть хотя бы некоторую стабилизирующую роль. Эти задачи подчеркивались Сталиным в его выступлениях и в его работе по руководству Украинской трудовой армией. Так, в речи на конференции компартии Украины в марте 1920 г. он отмечал, что сложившаяся обстановка в хозяйстве заставляет власти дать новый лозунг: «Все для народного хозяйства». Развивая свою мысль он говорил: «Как вам известно, наша промышленность во всей Федерации переживает в данный момент тот период расхлябанности и партизанщины, который переживала Красная Армия полтора года тому назад. Тогда партийным центром был брошен клич подтянуться, насадить дисциплину, а партизанские части превратить в регулярные. То же самое нам нужно сделать теперь по отношению к развалившейся промышленности. Необходимо эту развалившуюся промышленность собрать и организовать, иначе мы не вылезем из разрухи»[773].

Однако надежды большевиков, и Сталина в том числе, решить коренные экономические проблемы страны путем преимущественно организационных и мобилизационных мер, в конечном счете оказались нереальными. Не то что они полностью строились на песке и были бесполезны с самого начала. Вопрос упирался в существо самой экономической стратегии, не отвечавшей новым историческим реалиям.

Количество примеров, раскрывающих диапазон политической и государственной деятельности Сталина в этот период, легко можно было бы и умножить. Однако я думаю, что и приведенные примеры дают более или менее объективное представление о характере и основных направлениях его практической работы в первые годы Советской власти.

Особо следует выделить работу Сталина в качестве народного комиссара государственного контроля и народного комиссара рабоче-крестьянской инспекции. Краткую характеристику его деятельности на этих постах в обязательном порядке надо предварить следующим замечанием, без учета которого многое будет не совсем ясным.

Надо учитывать, что сфера контроля и инспекции в условиях едва начинавшего функционировать государственного аппарата, как говорится, заранее была обречена на неимоверные трудности и неизбежные неудачи. Сама объективная реальность была такова, что об организации эффективного контроля и инспекции в тогдашних условиях речь могла идти только в пожелательном плане. О какой эффективности можно было говорить, когда сам государственный механизм только начинал создаваться. Не хватало не то что квалифицированных, а просто кадров вообще. Типичной картиной, характеризовавшей функционирование всех советских учреждений, особенно в первые годы новой власти, был саботаж со стороны прежних чиновников, без привлечения которых к работе обойтись было невозможно. Фактически отсутствовала сколько-нибудь развитая нормативно-правовая база: главными правовыми постулатами были революционное правосознание и революционная законность. Всерьез говорить о какой-то правовой системе, в том числе и в сфере организации государственной службы и управления, можно было лишь чисто условно.

Чтобы рельефно представить себе деятельность Сталина на посту народного комиссара государственного контроля, а затем и рабоче-крестьянской инспекции, думаю, следует вкратце очертить задачи и направления деятельности этих комиссариатов.

Наркомат государственного контроля являлся центральным органом, осуществлявшим общее руководство работой по совершенствованию государственного аппарата, по борьбе с недостатками в его организации и деятельности, по пресечению незаконного и нецелесообразного использования государственного имущества и денежных средств. Он был создан мае 1918 г. Наркомат имел свои органы на местах — в губерниях и районах.

В связи с Гражданской войной в государственном аппарате сократилась рабочая прослойка и увеличилось число старых чиновников, являвшихся носителями бюрократических традиций, что отрицательно сказывалось на работе государственного аппарата. VIII съезд РКП(б), отметив, что мероприятия госконтроля носили в значительной степени формальный характер, указал на необходимость коренной реорганизации контроля, с тем чтобы создать подлинный фактический контроль. В решении съезда указывалось на необходимость выделить с этой целью лучшие силы, которые должны научиться не только контролировать советскую работу, но и сами её организовывать; подчёркивалось, что только вовлечение широких масс рабочих и крестьян в дело управления страной и широкого контроля над органами управления устранит недостатки механизма, очистит советские учреждения от бюрократической скверны и решительно двинет вперед дело социалистического строительства[774].

Во исполнение решений съезда был принят декрет «О государственном контроле». По предложению Ленина Сталин был назначен народным комиссаром госконтроля. Проработал он в этой должности немногим менее года — с конца марта 1919 г. до февраля 1920 г. Столь краткий срок его пребывания на этом посту объясняется тем, что наркомат госконтроля подвергся коренной реорганизации и в марте 1920 г. в целях более полного вовлечения широких масс трудящихся в дело государственного управления был преобразован в наркомат рабоче-крестьянской инспекции. Во главе вновь образованного (а точнее, коренным образом преобразованного) наркомата стал тот же Сталин.

Центральный аппарат РКИ состоял из ряда самостоятельных инспекций по основным направлениям деятельности. Было образовано особое бюро для приёма заявлений о различного рода неправильных действиях, злоупотреблениях и преступлениях должностных лиц. Коллегии РКИ на местах действовали на правах отделов исполкомов местных Советов. В задачи РКИ входила борьба с бюрократизмом и волокитой в советских учреждениях и общественных организациях, контроль за проведением в жизнь в центре и на местах декретов и постановлений Советской власти, надзор за соблюдением законности в управленческой деятельности и за своевременным рассмотрением во всех звеньях государственного аппарата заявлений и жалоб трудящихся, борьба с хозяйственными, должностными и иными преступлениями работников аппарата управления. Органы РКИ обязаны были по результатам ревизий, обследований и наблюдений представлять на рассмотрение центральных и местных властей конкретные предложения об упрощении государственного аппарата, устранении параллелизма в работе, бесхозяйственности, канцелярской волокиты и т. п. Для борьбы с преступлениями органы РКИ наделялись правом производить дознание, возбуждать уголовные дела, отстранять от должности виновных лиц, производить обыски, налагать арест на имущество и т. д.

Как видим, круг задач и общие направления деятельности были достаточно широкими. Но сейчас, глядя с высоты прошедшего времени, становится очевидным, по крайней мере одно: любой, даже в сотни раз более эффективный контроль не мог в силу объективных причин успешно решить задачи, возлагавшиеся на него. Все упиралось не только в кадры, но в саму систему хозяйствования, в наличие таких трудностей и проблем, которые можно было решить только посредством коренной реорганизации всех экономических, а также многих политических структур.

Думается, что у нас нет никаких оснований выдвигать в отношении Сталина упреки в излишнем либерализме, отсутствии требовательности, твердости в руководстве таким наркоматом, как и в других слабостях подобного рода. Напротив, видимо, в силу определенных личных качеств, а именно: твердости, жесткости, требовательности, решительности и т. д., — он и был назначен на данный пост. Надо заметить, что одновременно он оставался в должности народного комиссара по делам национальностей. К тому же, в партии в то время было немало деятелей, отличавшихся теми же, что и Сталин качествами в смысле твердости и жесткости. Но тем не менее именно он, а не кто-либо иной был назначен на данный пост.

Не вдаваясь в детали, можно сказать, что недостатков в работе РКИ было больше, чем в других наркоматах. И это отнюдь не по причине плохого руководства лично Сталина, а в силу самого характера деятельности этого государственного механизма. Было бы поистине сверхъестественным, если бы этот наркомат функционировал лучше, чем те, круг обязанностей которых не был столь широк и столь необъятен. Именно в этом, мне думается, коренятся истоки критики, которой Ленин подверг данный наркомат в период обострения его отношений со Сталиным на почве политических расхождений. Иначе трудно найти логическое объяснение тому факту, что буквально за год до этой критики Ленин лично высказался в защиту и поддержку Сталина в связи с критическими замечаниями, прозвучавшими в адрес последнего на XI съезде партии (март — апрель 1922 г). Е.А. Преображенский, тогда и в дальнейшем один из ближайших сподвижников Троцкого, высказал в ходе обсуждения доклада Ленина следующее замечание: «Или, товарищи, возьмем, например, т. Сталина, члена Политбюро, который является в то же время наркомом двух наркоматов. Мыслимо ли, чтобы человек был в состоянии отвечать за работу двух комиссариатов и, кроме того, за работу в Политбюро, в Оргбюро и десятке цекистских комиссий?

От такой практики, товарищи, надо отойти»[775].

Ленин в своем заключительном слове дал ответ на это критическое замечание. Я приведу полностью этот ответ, поскольку в нем содержится довольно обстоятельная, а в некотором смысле и общая оценка Сталина как работника. «Вот Преображенский здесь легко бросал, что Сталин в двух комиссариатах. А кто не грешен из нас? Кто не брал несколько обязанностей сразу? Да и как можно делать иначе? Что мы можем сейчас сделать, чтобы было обеспечено существующее положение в Наркомнаце, чтобы разбираться со всеми туркестанскими, кавказскими и прочими вопросами? Ведь это все политические вопросы! А разрешать эти вопросы необходимо, это — вопросы, которые сотни лет занимали европейские государства; которые в ничтожной доле разрешены в демократических республиках. Мы их разрешаем, и нам нужно, чтобы у нас был человек, к которому любой из представителей наций мог бы пойти и подробно рассказать, в чем дело. Где его разыскать? Я думаю, и Преображенский не мог бы назвать другой кандидатуры, кроме товарища Сталина.

То же относительно Рабкрина. Дело гигантское. Но для того, чтобы уметь обращаться с проверкой, нужно, чтобы во главе стоял человек с авторитетом, иначе мы погрязнем, потонем в мелких интригах»[776].

Данная оценка говорит сама за себя и не нуждается в дополнительных комментариях. Впрочем, одно замечание напрашивается само собой, особенно в контексте начавшегося буквально через год с небольшим конфликта между Лениным и Сталиным. Как бы предвосхищая заранее некоторые причины происшедшего в дальнейшем конфликта, можно сказать, что в их основе не лежали претензии к Сталину как партийному и государственному работнику. Хотя некоторые биографы Сталина особый упор делают именно на критике Лениным работы РКИ как завуалированной форме выражения общего недоверия к Сталину как к руководителю. Мне представляется, что подобная трактовка слишком прямолинейна и не отвечает в полной мере объективным историческим критериям. Но об этом более подробно пойдет речь в соответствующей главе.

Примечания:

6

Библиотека всемирной литературы. Русская поэзия начала XX века. Дооктябрьский период. М. 1977. С. 218

7

Великий русский сатирик в наше время наверняка внес бы поправку и писал бы о «мошенниках компьютерного письма и разбойниках электронных средств информации», масштабы деятельности которых не просто поражают, но потрясают воображение.

68

Д. Ранкур-Лаферриер. Психика Сталина. С. 77.

69

Л. Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 26

70

Роберт Такер. Сталин. Т. 1. С.76.

71

Ian Grey. Stalin. p. 10.

72

Дмитрий Волкогонов. Сталин. Книга 1. С. 37.

73

Примечание: Многие авторы, исследующие биографию Сталина, в особенности ранний период его жизни и деятельности, высказывают вполне резонные критические замечания в отношении воспоминаний И. Иремашвили. Делает это и Троцкий, который базируется прежде всего на том, что, мол, грузинские меньшевики-эмигранты, не в состоянии быть вполне объективными. Американский историк Р. Макнил также подвергает довольно серьезному критическому сомнению воспоминания И. Иремашвили, отмечая ряд фактических несоответствий и противоречий в его книге. Один из пороков этих воспоминаний он усматривает в том, что их автор явно преувеличивает свою близость к Сталину в период их знакомства. (Robert Н. McNeal. Stalin. Man and Ruler. L. 1988.p.336)

74

Роберт Такер. Сталин. Т. 1. С. 78.

75

Iremaschwili Y. Stalin und die Tragodie Georgiens. S. 11–12.

76

Н.С. Хрущев. Время. Люди. Власть. Воспоминания. М. 1999. Т.2. С. 118.

77

Лев Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 26.

683

Ричард Пайпс. Русская революция. Часть вторая. М. 1994. С. 177.

684

Isaac Deutscher. Stalin. p. 186.

685

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 62–63.

686

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 442.

687

Там же. С. 443.

688

Цит. по «Независимая газета» 13 ноября 1991 г.

689

М. Горький. Несвоевременные мысли. М. 1990. С. 96.

690

М. Горький. Несвоевременные мысли. С. 84.

691

Там же. С. 141.

692

М. Горький. Несвоевременные мысли. С. 173.

693

«Даугава». 1990 г. № 9. С. 118.

694

Ричард Пайпс. Русская революция. Часть вторая. С. 249.

695

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 155.

696

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 444.

697

Протоколы Центрального Комитета РСДРП (б). С. 166.

698

Лев Троцкий. Сталин. Т. 2. С. 8–9.

699

Там. же. С. 8.

700

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 213–214.

701

Там же. С. 217.

702

Там же. С. 224.

703

См. Седьмой экстренный съезд РКП(б). Стенографический отчет. М. 1962. С. 233–345.

704

Robert Vincent Daniels. The conscience of the revolution. Communist opposition in Soviet Russia. Cambridge. 1960. p. 77–78

705

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 211.

706

Там же. С. 178.

707

Там же.

708

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 212.

709

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 27.

710

Седьмой экстренный съезд РКП(б). Стенографический отчет. С. 286–287.

711

Там же. С. 176.

712

В связи с участием Сталина в работах седьмого съезда партии в литературе о Сталине имеют хождение и ошибочные версии. Согласно одной из них, местопребывание Сталина в это время представляет собой загадку, поскольку, мол, в протоколах съезда, впервые изданных в 1923 г., его имя не упоминается ни в числе выступавших, ни в числе делегатов. А. Улам, выдвинувший данную версию, полагает, что это было связано с тем, что сам съезд проходил в полусекретном порядке и существовала опасность переворота во время работ съезда. Поэтому Сталину и ряду других лиц было предложено держаться в стороне, чтобы в случае захвата Ленина и Свердлова быть в состоянии восстановить режим. (Adam В. Ulam. Stalin. p. 167). Факты, однако, не подтверждают данную версию.

713

Ричард Пайпс. Русская революция. Часть вторая. С. 280.

714

Протоколы X съезда РКП(б). М. 1933. С. 193.

715

Иван Солоневич. Народная монархия. С 126.

716

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 441.

717

Съезды Советов в постановлениях и резолюциях. С. 28–30.

718

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 31.

719

Там же. С. 31–32.

720

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 3.

721

Там же. С. 23.

722

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 272–273.

723

Любопытно обратить внимание на одну малоизвестную деталь. Когда на одном из заседаний Политбюро в мае 1920 года обсуждался вопрос о работе Наркомнаца и в связи с этим возникло предложение о создании в составе наркомата Совета национальностей, Л.Б. Каменев обменялся с Лениным записками. Он предлагал свою собственную кандидатуру в качестве председателя этого совета (как говорится, не страдал избытком скромности!), мотивируя это так: «Сталин только эксперт. Ставлю, — если это не будет обиды для Сталина — свою кандидатуру». (В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891–1922. М. 1999. С.338.) Однако это самовыдвижение не встретило, как видно из всего, поддержки со стороны Ленина и оказалось нереализованным. В соответствии с решением о реорганизации Наркомнаца был утвержден состав Совета национальностей во главе с наркомом Сталиным. (Там же. С. 340)

724

Основные сведения о Народном комиссариате по делам национальностей и его структуре и функциях почерпнуты из Энциклопедии Гражданская война и военная интервенция в СССР. М. 1983. С. 369.

725

Они опубликованы в журнале «Пролетарская революция» 1930 г. № 6.

726

Большую организаторскую работу в комиссариате по иностранным делам проводил И.П. Товстуха, старый член партии, начавший работу со Сталиным в 1918 г. Позднее, в 1921 г. он перешел на работу непосредственно к Сталину, став заведующим его секретариатом. Кстати, Товстуха был первым официальным биографом Сталина, поместившим в энциклопедическом словаре «Гранат» краткую официальную биографию Сталина. (См. Деятели СССР и Октябрьской революции. Автобиографии и биографии. Часть III. С. 107–111.).

727

Роберт Такер. Сталин. Т. 1. С. 174–175.

728

Цит. по Лев Троцкий. Сталин. T. 2. С. 37.

729

Там же. С. 30.

730

Съезды Советов в постановлениях и резолюциях. С. 84.

731

Цит. по Лев Троцкий. Сталин. T. 2. С. 30.

732

Лев Троцкий. Сталин. T. 2. С. 31.

733

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 8. С. 155.

734

Там же. С. 144.

735

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 15–16.

736

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 26.

737

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 91.

738

Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). Повестки дня заседаний. 1919–1952. Каталог. Т. 1. 1919–1929. М. 2000.

739

Хотя такой довольно своеобразный переход Сталина на точку зрения признания федерализма и подтверждается многими фактами, у меня все равно остается впечатление, что субъективно он внутренне как-то отторгал федерализм.

740

И.В. Сталин. Соч. Т. С. 4. 72–73.

741

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 225.

742

Там же. С. 229.

743

Там же. С. 352.

744

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 227.

745

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 358–359.

746

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 166.

747

Там же. С. 172–173.

748

«Известия ЦК КПСС.» 1990 г. № 2. С. 150.

749

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 8. С. 144.

750

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 400.

751

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 401–402.

752

Там же. С. 402.

753

Григорий Урутадзе. Воспоминания грузинского социал-демократа. С. 68.

754

Хармандарян С.В. Ленин и становление Закавказской Федерации. 1921–1923. Ереван. 1969. С. 47.

755

История Коммунистической партии Советского Союза. М. 1968. Т. 3. Книга вторая. С. 526.

756

Протоколы VIII съезда РКП(б). М. 1933. С. 9.

757

Там же. С. 30.

758

Там же. С. 49.

759

Там же. С. 70–71.

760

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 27.

761

Там же. С. 28.

762

Протоколы X съезда РКП(б). С. 205.

763

Там же. С. 209.

764

Там же. С. 210.

765

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 48–49.

766

Роберт Такер. Сталин. Т. 1. С. 195.

767

Лев Троцкий. Моя жизнь. С. 427–428.

768

Там же. С. 429.

769

Цит. по «Дружба народов». 1989 г. № 9. С. 101.

770

Великие мысли великих людей. Т. III. С. 424.

771

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 6. С. 163.

772

Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД. Январь 1922 — декабрь 1936. М. 2003. С. 12.

773

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 302–303.

774

См. Протоколы VIII съезда РКП(б). С. 415–416.

775

Одиннадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М. 1961. С. 84–85.

776

Там же. С. 143.