Прежде чем непосредственно перейти к рассмотрению вопроса об участии Сталина в Гражданской войне и выяснению значения этого периода в политической биографии Сталина, думается, есть необходимость хотя бы в самой схематичной форме остановиться на причинах и объективных условиях, благодаря которым эта война стала неизбежной. Ведь не каждое, даже самое глубокое революционное потрясение — и это подтверждается опытом многих стран — сопровождается таким гигантским социальным катаклизмом, каким является гражданская война. Для того, чтобы этот социальный катаклизм стал неизбежным, необходимы объективные предпосылки и условия, которые саму такую возможность превращают в реальность.

В приложении к России, а вернее к ситуации, сложившейся сразу же после Октябрьской революции, вопрос о возможности предотвращения Гражданской войны имеет свои особенности и специфические черты. Эти особенности были обусловлены реальными историческими обстоятельствами, в которых оказалась страна. С одной стороны, все политические силы в России, начиная с самых левых — большевиков, и кончая самыми правыми (монархистами и кадетами) — не могли не видеть того, что народ устал от войны, силы его были подорваны, все его устремления были направлены на то, чтобы в стране, наконец, наступил долгожданный мир. Задача прекращения войны выступала в качестве центральной задачи, она служила той осью, вращение которой вовлекало в свою орбиту все остальные события. Другие задачи, сколь ни велико было их значение, в каком-то смысле отступали на второй план перед этой центральной задачей. Антивоенные настроения были доминирующими в обществе, и на их платформе сходились многие политические силы страны, несмотря на глубокие разногласия и коренные противоречия по всем другим вопросам.

Казалось бы, даже простое осознание этой очевидной истины должно было подталкивать все противоборствующие стороны к взаимному примирению и нахождению общего языка в условиях, когда война поставила под угрозу существование самого государства. Но это, так сказать, взгляд со стороны, с высоты времени, оставшегося позади. Но ретроспективный взгляд в истории скорее помогает понять то, что было сделано неправильно, но никоим образом не служит самым убедительным объяснением реального исторического хода и исхода событий прошлого.

Отправные координаты, определившие все перипетии трагического периода Гражданской войны в истории нашей страны, лежали за пределами стремлений и пожеланий отдельных партий и политических деятелей той эпохи. Реальный разворот событий определялся глубинными процессами, которые суждено было пережить России и населявшим ее народам. В стране воцарились, обстановка, лучше всего описываемая словами А.С. Пушкина — «другой закон, другие нравы». Картина общественного бытия, всех сторон жизни коренным образом изменилась до неузнаваемости.

Вот одно из красочных описаний обстановки той поры, принадлежащая перу бежавшего в конце 20-х годов на Запад С. Дмитриевского, который уже упоминался ранее. Это описание передает дух той эпохи, живую атмосферу Гражданской войны, которую может в какой-то мере ощутить читатель сегодняшнего дня: «Три года Гражданской войны: напряженной, беспощадной, разрушительной, перевернувшей всю страну, всю ее залившей кровью. Пленных часто не берут. В лазаретах подымают на штыки раненых. Расстреливают заложников. Мучат, уничтожают целыми семьями мирное население. Не щадят ни женщин, ни детей. Разрушают города. Целые села сметают артиллерийским огнем. Так на красной. Так на белой стороне. Величайший героизм сочетается с невероятной жестокостью. Нет иных законов, кроме закона насилия, мщения, крови. И надо всем этим — невероятная разруха во всем, вся жизнь перевернута, холод и голод бродят по стране. Тысячи и тысячи погибают от сыпного тифа. Всюду стоят вагоны, целые поезда, груженные, как дровами, посинелыми, разлагающимися человеческими трупами. Смерть гуляет над страной… И под дыханием смерти вырастают, живут, думают и чувствуют люди. Жизнь теряет как будто цену — и вместе с тем никогда так страстно не хочется людям жить. И у тех, кто выживает и живет, меняются, становятся совершенно не похожими на прежние души»[777].

Глубокий социальный кризис расколол общество настолько сильно и явственно, что преодолеть его было практически невозможно мерами и средствами обычного, в данном случае мирного пути. Водораздел этого раскола проходил не только между отдельными социальными слоями, но зачастую и внутри отдельных семей. В широком социально-политическом плане вопрос о власти стал главным в повестке дня. Причем речь шла не просто о власти как таковой, но той власти, торжество которой означало коренной поворот во всем историческом развитии страны. Естественно, что на первом плане оказался вопрос о собственности, поскольку именно обладание собственностью в конечном счете и является главной целью, можно сказать, даже самоцелью власти. И поскольку большевики провозгласили национализацию основных средств производства — фабрик, железных дорог, заводов, банков и т. д., а также земли, — постольку и был предрешен вопрос о неизбежной борьбе прежних хозяев за свои утраченные права. Вопрос о собственности стал сердцевиной вопроса о власти и, по глубокому убеждению многих исследователей, стоящих на объективных позициях, именно он привел с закономерной неизбежностью к Гражданской войне.

Хочется попутно сделать одно замечание принципиального плана. В современной так называемой демократической литературе и печати вопрос о собственности так, как он встал во весь рост в период революции и Гражданской войны, трактуется до предела извращенно и необъективно. Необъективность настолько чудовищна, что поражает воображение своей ущербностью и примитивизмом. На все лады муссируется анархический лозунг — грабь награбленное! И изображается дело так, будто он как раз и лежал в основе концепции подхода большевиков к проблеме собственности. На самом деле отдельные эксцессы времен революции и Гражданской войны, когда на практике применялся этот лозунг, не имели и не имеют ничего общего с программными установками и практикой партии большевиков. Передача основных средств производства в руки народа только в голове отпетых клеветников или законченных идиотов может истолковываться как реализация указанного лозунга. Беспардонная эксплуатация этого пресловутого лозунга служила и до наших дней служит одним из средств оболванивания легковерных людей, которым внушается мысль, что принятые в законном порядке меры по национализации равнозначны грабежу чужой собственности. Однако не только наш собственный исторический опыт, но и опыт других государств, прибегавших к национализации как одному из мощных инструментов социально-экономической политики, не оставляет камня на камне от такого рода политических спекуляций. Известны знаменитые слова о том, что нет такого преступления, на которое бы капитал не пошел, если речь идет о норме прибыли в 300%. Что же тогда говорить, когда речь идет о всей совокупной собственности целого класса. Он готов на все, чтобы сохранить свою собственность. И наивно думать, что его могли остановить или остановят какие-либо соображения. Тем более соображения морально-этического свойства, к которым относится и требование не извращать историческую истину. Если уж вещи называть своими именами и следовать нормам справедливости, то как раз приватизация общенародной собственности является подлинным грабежом. Причем грабят не награбленное, а созданное потом и трудом многих поколений людей. Применительно к процессам перераспределения собственности колоссальных масштабов (в том числе и природных ресурсов, являющихся собственностью всего народа в лице государства), имевшее место в 90-х годах 20-го столетия и продолжающееся в наши дни, в высшей степени подходит крылатая фраза, исходящая своими истоками еще к римской эпохе — «Что взято, то свято»[778]. Награбленную различными способами собственность объявляют неприкосновенной, не подлежащей возврату ее подлинным владельцам. Формула власть имущих лаконична, но всеобъемлющая — итоги приватизации не подлежат пересмотру. Доказательств в подтверждение данной «истины» не приводится никаких. Разве что можно услышать из уст высших государственных мужей страшилки вроде той, что подобный процесс приведет к дестабилизации ситуации в обществе и стране. Можно подумать, что сама приватизация привела чуть ли не к райской идиллии и всеобщему общественному успокоению! Старая формула «что взято, то свято», нашла в наше смутное время универсальное применение и чуть ли не высшее легитимное закрепление. Проводимая для обмана широких слоев населения «борьба» с «нечестными» олигархами отнюдь не является даже бледной тенью борьбы с теми, кто разворовал общенациональное достояние второй в мире по уровню экономического развития державы. Незыблемым был и остается постулат о «священности» и неприкосновенности захваченной собственности…

Такие реминисценции навеяли мне рассуждения тех, кто пытался и до сих пор пытается изобразить великий социально-экономический переворот в жизни огромной страны в период Октябрьской революции как пример криминального грабежа общероссийского масштаба.

В исторической литературе со времени Октябрьской революции и вплоть до настоящего времени продолжаются ожесточенные споры о том, кто повинен в начале Гражданской войны и была ли хоть какая-либо, даже чисто гипотетическая, возможность избежать этой страшной полосы в истории России. Точки зрения на этот предмет различные, чаще всего полярно противоположные. И определяются они прежде всего и главным образом тем, какую исходную позицию по отношению к Октябрьской революции занимает тот или иной исследователь. Те, кто по преимуществу считает Октябрьскую революцию большевистским заговором или каким-то случайным нонсенсом в истории, естественно, возлагают всю ответственность за Гражданскую войну на большевиков и полагают, что ее можно было бы избежать, прояви большевики хотя бы минимум политической ответственности перед страной и народом. Те же, кто придерживается диаметрально противоположной позиции, считают виновниками начала Гражданской войны силы старого мира, не желавшие смириться с тем, что их собственность стала достоянием всего народа в лице государства.

На мой взгляд, историческая правда на стороне последних. Я не стану детально освещать природу и корни Гражданской войны, то, кто первым фактически проложил дорогу к ее началу. Это выходит за непосредственные рамки предмета моего рассмотрения. Сошлюсь лишь на некоторые моменты, имеющие, с моей точки зрения, не второстепенное, а принципиальное, определяющее значение.

Истоки Гражданской войны можно в хронологических рамках определять с первых дней после победы Октябрьской революции. Как известно, в октябре — ноябре 1917 года сдавшихся своих политических противников и участников вооруженной борьбы большевики не только не уничтожали, но даже отпускали «под честное слово»: в частности, под честное слово были освобождены многие бывшие министры Временного правительства, а также юнкера — участники направленного против новой власти мятежа 29 октября. Они обещали не бороться впредь против Советской власти. Под честное слово освобожден был и генерал Краснов, пытавшийся с помощью вооруженной силы свергнуть Советскую власть.

Кстати сказать, Сталин впоследствии не раз приводил этот факт как доказательство того, что с самого начала большевики не были ориентированы на раздувание Гражданской войны, а, напротив, всячески демонстрировали свою готовность и стремление избежать ее возникновения. Он привел достаточно убедительные доказательства первоначальных намерений большевиков проводить мягкую политику в отношении своих политических противников. Последовавший затем резкий переход к политике подавления и репрессий он поставил в прямую зависимость от того, что это была вынужденная ответная мера. Вот его аргументация: «Когда большевики пришли к власти, они сначала проявляли по отношению к своим врагам мягкость. Меньшевики продолжали существовать легально и выпускали свою газету. Эсеры также продолжали существовать легально и имели свою газету. Даже кадеты продолжали издавать свою газету. Когда генерал Краснов организовал контрреволюционный поход на Ленинград и попал в наши руки, то по условиям военного времени мы могли его по меньшей мере держать в плену, более того, мы должны были бы его расстрелять. А мы его выпустили «на честное слово». И что же? Вскоре выяснилось, что подобная мягкость только подрывает крепость Советской власти. Мы совершили ошибку, проявляя подобную мягкость по отношению к врагам рабочего класса. Если бы мы повторили и дальше эту ошибку, мы совершили бы преступление по отношению к рабочему классу, мы предали бы его интересы. И это вскоре стало совершенно ясно. Очень скоро выяснилось, что чем мягче мы относимся к нашим врагам, тем больше сопротивления эти враги оказывают. Вскоре правые эсеры — Гоц и другие и правые меньшевики организовали в Ленинграде контрреволюционное выступление юнкеров, в результате которого погибло много наших революционных матросов. Тот же Краснов, которого мы выпустили «на честное слово», организовал белогвардейских казаков. Он объединился с Мамонтовым и в течение двух лет вёл вооружённую борьбу против Советской власти. Вскоре оказалось, что за спиной этих белых генералов стояли агенты западных капиталистических государств — Франции, Англии, Америки, а также Японии. Мы убедились в том, как мы ошибались, проявляя мягкость. Мы поняли из опыта, что с этими врагами можно справиться лишь в том случае, если применять к ним самую беспощадную политику подавления»[779].

Общеизвестный исторический факт — сам процесс утверждения Советской власти проходил в основном мирным путем, если не считать ожесточенные вооруженные столкновения в Москве и в некоторых других городах. Однако и эти отдельные вооруженные столкновения не опровергают вполне бесспорного факта, что в целом новая власть не натолкнулась первоначально на яростное и массовое сопротивление. Не случайно этот период вошел в историю как «триумфальное шествие» Советской власти. И в этой метафоре не только бравурный настрой победителей, но и отражение реального хода событий того времени. Эта метафора не является каким-то пропагандистским штампом или просто красным словцом.

Большевиков обвиняли в том, что они узурпировали власть и не хотели допускать к управлению страной представителей других партий, придерживавшихся ориентации на социализм. Но это также опровергается фактами, поскольку именно большевики сразу же после Октябрьского переворота вполне определенно выразили согласие на формирование однородного социалистического правительства вместе с представителями других партий социалистического толка (меньшевики и эсеры). Главным условием формирования такого кабинета явилось требование согласиться с принятыми Вторым Всероссийским съездом советов декретами, в первую очередь декретами о мире и о земле. Однако потенциальные партнеры по правительственной коалиции отклонили это принципиально важное условие, которое, кстати сказать, пользовалось почти всенародной поддержкой, что в конечном счете и предопределило успех большевиков. Лишь левые эсеры пошли на союз с большевиками, который развалился летом 1918 года после знаменитого левоэсеровского мятежа.

В этой связи представляет интерес одно место из выступления лидера эсеров Чернова на первом и последнем заседании Учредительного собрания в январе 1918 года, когда он сказал: «Конец Гражданской войны, разросшейся теперь в войну между народами, населяющими Россию, единение трудовых масс всей России будет означать лишь углубление и оформление творчески созидательного характера великой российской революции»[780].

К сожалению, разворот событий принял совершенно иное направление. Однако обвинять большевиков в этом, считать, что именно они были зачинщиками и апологетами Гражданской войны и последовавшей вместе с ней невиданной общероссийской смутой, значит сознательно искажать исторические факты. В лучшем случае, если речь идет не об искажении фактов, то можно говорить с полным основанием об узком, оторванном от реального исторического контекста, истолковании фактов.

До лета 1918 года масштабных проявлений Гражданской войны в стране не было. И объяснялось это тем простым фактом, что силы, выступавшие против новой власти, не располагали сколько-нибудь существенной массовой поддержкой. А без такой поддержки говорить о развертывании Гражданской войны значило бы говорить впустую. В этой связи стоит привести одно место из статьи В.И. Ленина «Русская революция и гражданская война», написанной в первой половине сентября 1917 года. Она проливает свет на действительную позицию большевиков по поводу мнимой неизбежности гражданской войны и условий, которые делают такую войну возможной: «Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной. Ибо против такого союза, против Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов никакая буржуазией начатая гражданская война немыслима, этакая «война» не дошла бы даже ни до одного сражения…»[781]. И далее В.И. Ленин вполне убедительно аргументирует свой вывод следующим соображением: «Сопротивление буржуазии против безвозмездной передачи земли крестьянам, против подобных преобразований в других областях жизни, против справедливого мира и разрыва с империализмом, такое сопротивление, конечно, неизбежно. Но чтобы сопротивление дошло до гражданской войны, для этого нужны хоть какие-нибудь массы, способные воевать и победить Советы. А таких масс у буржуазии нет и взять их ей неоткуда»[782].

Не вдаваясь в детали, можно сказать, что первоначально существовала отнюдь не эфемерная возможность того, что Гражданская война не являлась, по крайней мере до определенного рубежа, роковой неизбежностью. Такой она стала к середине 1918 года, когда силы старого порядка оправились, смогли консолидироваться, объединить под своими знаменами достаточно многочисленное войско. Именно в этот период, когда на селе стало заметно недовольство средних слоев крестьянства экономическими мерами большевиков, связанными с принудительным изъятием продовольствия для нужд голодавшего населения городов, и начали вызревать те самые предпосылки для Гражданской войны, о которых писал Ленин.

Отнюдь не случайно, что именно с середины 1918 года начинается отсчет действительно полномасштабной Гражданской войны, в которую оказались вовлеченными не верхушечные слои бывших господствующих классов, а достаточно широкие слои населения страны. Иными словами, Гражданская война стала неизбежной, когда появилась реальная надежда противостоящей стороны опереться на какую-то массовую поддержку. Именно эта реальная надежда сделала Гражданскую войну в России неизбежной и неотвратимой. Потенциальная возможность Гражданской войны стала суровым фактом действительности.

Все мои рассуждения о предпосылках Гражданской войны вовсе не означают, что я стремлюсь доказать явно недоказуемое, а именно то, что Октябрьская революция не имеет никакого отношения к возникновению этой войны. В конечном счете именно революция объективно стала тем исходным пунктом, который в конечном счете и привел к Гражданской войне в стране. Это, на мой взгляд, факт неоспоримый. Из него, однако, не следует делать вывода, что виновниками этой войны целиком и полностью были большевики, захватившие в свои руки власть и на практике начавшие осуществлять те требования, которые отвечали устремлениям подавляющего большинства населения России. Каждая революция сопряжена с насилием, да и сама она, как принято считать, выступает как наиболее масштабное и концентрированное выражение этого насилия. Насилия, доведенного до своей крайней точки. Здесь я полностью солидарен с мыслью, высказанной историком B.C. Кулешовым: «Ясно пока лишь то, что наша революция несла в себе не только очищающее, но и испепеляющее начало. Она разводила людей по разные стороны баррикады, превращая их нередко в опьяненную насилием толпу. Страшное озлобление, взаимная непримиримость затронули самые различные слои общества»[783].

Гражданская война явилась бедствием общероссийского масштаба. Гражданские войны в других странах (США в XIX веке, в Испании в XX веке и т. д.) несоизмеримы по своим жертвами и страданиям, которые они обрушили на народы своих стран с Гражданской войной в России. Хотя и там число жертв измерялось сотнями тысяч человек. В какой-то степени к нашей Гражданской войне по числу своих жертв и морю страданий, выпавших на долю народа, может быть приравнена гражданская война в Китае в минувшем столетии.

Помимо неисчислимого числа людских потерь Гражданская война в России принесла с собой массу других последствий, наложивших свою неизгладимую печать на весь исторический облик нашей страны и в ряде случаев предопределивших именно тот путь, по которому она пошла в дальнейшем. Именно в Гражданской войне надо искать корни многих проявлений безумной классовой ненависти, испепелявшей миллионы людей. Исключительно сильное воздействие она оказала на формирование определенных социально-психологических норм и стандартов, которые в дальнейшем превратились чуть ли не в эталон подлинно классового подхода к событиям и людям.

И Сталин был одним из тех, чьи воззрения во многом определялись прежде всего психологией, утвердившейся в период Гражданской войны. Об этом пойдет речь ниже, но здесь я хочу подчеркнуть одну простую мысль: многие более поздние политические взгляды и подходы Сталина сформировались во многом под воздействием Гражданской войны, под непосредственным влиянием тех норм и правил, которые принесла с собой эта война. Хотя, конечно, ко времени Гражданской войны он уже был человеком с вполне сформировавшимися и утвердившимися взглядами. Но человек, как и любая политическая фигура, продолжает формироваться и изменяться на всем протяжении своего бытия. В данном случае речь идет о том, что специфическая обстановка Гражданской войны ярче высветила присущие ему черты характера и особенности его политического мышления.

Общая постановка проблемы Гражданской войны требует осветить хотя бы в самом общем виде и некоторые другие вопросы, имеющие к ней непосредственное отношение. К ним относится прежде всего вопрос о терроре, который стал одним из компонентов всей атмосферы Гражданской войны. Не буду вдаваться в детали и подробно рассматривать проблему, кто первый начал использовать террор как инструмент достижения своих классово-политических целей. Но фактом остается, что террор, практикуемый в самых широких масштабах, постепенно превратился в один из важных инструментов Гражданской войны, стал ее визитной карточкой. Здесь, как и в целом по отношению к причинам этой войны, существуют два противоположных подхода. Одни возлагают полную ответственность за начало террора на большевиков. Другие целиком и полностью возлагают вину на противников Советской власти.

Как и во многих других аналогичных случаях, ближе всего к истине, на мой взгляд, является золотая середина. Есть мудрая китайская пословица — одна чашка не звенит. Так и в подходе к вопросу о терроре. Красный террор и белый террор были органически взаимосвязаны и взаимообусловлены. Без одного не было бы и другого.

Но историческая истина требует сказать, что первые шаги к террору как законному и оправданному средству борьбы против Советской власти сделали именно противники новой власти. Общеизвестен факт, что не кто иной, как генерал Корнилов в качестве первого организатора и руководителя Белой армии в январе 1918 года отдал приказ своим войскам, в котором однозначно предписывалось — пленных не брать![784] Не менее широко известны и факты террора против руководящих представителей Советской власти (убийство Урицкого и Володарского, покушение на Ленина 30 августа 1918 г.). Собственно эти акты террора и стали той искрой, которая разожгла пожар массового террора.

Большевики вынуждены были силой самих обстоятельств ответить на белый террор красным террором. Правда, некоторые исследователи указывают на несоразмерность ответных мер со стороны большевиков, возвысивших террор до уровня государственной политики. Но в конце концов вопрос о соразмерности или адекватности ответных мер не так прост, как может показаться на первый взгляд. Без учета сложной и чрезвычайно обостренной обстановки того времени на него нельзя дать однозначного ответа. А втискивать все в рамки элементарной черно-белой картины — значит намеренно упрощать положение.

5 сентября 1918 г., после покушения на Ленина, был принят декрет, вошедший в историю в качестве главного обвинительного акта против большевиков. В нем говорилось: «Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией о деятельности этой комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской чрезвычайной комиссии и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях; что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры»[785].

Едва ли здесь требуются особые комментарии. Декрет говорит сам за себя. Однако было бы упрощением рассматривать его в качестве своего рода манифеста, провозглашавшего террор в качестве вполне законного и необходимого средства обеспечения завоеваний революции. Вынужденный характер этой меры для объективного исследователя вполне очевиден. Другое дело, что на практике применение террора обернулось массовыми казнями сторонников белого движения, заложников и т. д. Это, как говорится, были исторические издержки. Но масштабы этих «издержек» приводят в состояние ужаса и оцепенения.

У меня нет ни малейшего намерения каким-то образом оправдать красный террор. Едва ли его можно оправдать вообще, в том числе и ссылками на белый террор. Последний, кстати сказать, и по своим масштабам, и по своей жестокости не уступал красному террору. И с одной, и с другой стороны приводились бесчисленные факты и свидетельства, раскрывающие масштабы и размах красного и белого террора. Взгляд через многие десятилетия не оставляет сомнений в том, что оба этих террора были самыми зловещими проявлениями эксцессов Гражданской войны.

Такова нравственная оценка. Однако она не раскрывает и вообще не способна раскрыть историческую картину тех времен. Речь идет о понимании сути той эпохи, а не о нравственных критериях ее оценки. Это две вещи разные. Осуждая террор с обеих сторон, надо вместе с тем отдавать себе отчет в том, что он был имманентной характерной чертой, одной из важнейших особенностей той эпохи. И на него тогда смотрели иными глазами, чем смотрим мы сейчас. Чтобы не впасть в своего рода аберрацию исторического видения и не оценивать события прошлого с колокольни сегодняшнего дня, надо подходить к событиям минувшего с полным и непременным учетом обстановки той минувшей эпохи. В противном случае сами события и люди, игравшие активную роль в этих событиях, будут нами поняты поверхностно. Если вообще будут поняты!

В разъяснение и подтверждение этой мысли сошлюсь на то, что в конце Гражданской войны Советская власть одной из первых вообще в мире объявила об отмене смертной казни. 17 января 1920 г. ВЦИК и СНК приняли постановление об отмене смертной казни по отношению к врагам Советской власти. В нем говорилось: «Революционный пролетариат и революционное правительство Советской России с удовлетворением констатируют, что разгром вооруженных сил контрреволюции дает им возможность отложить в сторону оружие террора.

Только возобновление Антантой попыток путем вооруженного вмешательства или материальной поддержки мятежных царских генералов вновь нарушить устойчивое положение Советской власти и мирный труд рабочих и крестьян по устроению социалистического хозяйства может вынудить возвращение к методам террора, и, таким образом, отныне ответственность за возможное в будущем возвращение Советской власти к жестокому методу красного террора ложится целиком и исключительно на правительства и правительствующие классы стран Антанты и дружественных ей русских помещиков и капиталистов»[786].

Чтобы глубже понять смысл и значение террора во время Гражданской войны, нужно, видимо, ответить еще на один вопрос: был ли террор главным оружием большевиков в борьбе за удержание власти и достижение победы? Беспристрастный человек может ответить на этот вопрос только отрицательно. Ведь с помощью террора нельзя было бы победить, если бы подавляющая часть населения России не поддерживала большевиков и их программу. Репрессии всякого рода и масштабный террор захлебнулись бы в крови и никогда не привели бы к торжеству большевиков, не будь на их стороне поддержка основной массы населения страны. Да они и не могли делать основную ставку на террор, поскольку, при всех их пороках и недостатках, были достаточно опытными и дальновидными политиками. Как пишет американский исследователь Р. Пайпс, большинство коллег британского кабинета в то время считали, что «способность большевиков побеждать политических соперников говорит об их общественной поддержке». В то время как один из главных вдохновителей интервенции У. Черчилль исходил из того, что победа большевиков «основана на неограниченном терроре»[787]. История расставила все по своим местам. Крах интервенции убедительно доказал, что один из наиболее последовательных и непримиримых противников советской России Черчилль свою политику строил на ошибочных посылках. И правыми оказались именно его коллеги по кабинету. В конце концов, как ни велика роль насилия в истории, она всегда имеет свои пределы. Эти пределы насилию ставит сама ее неспособность к созиданию, а революции как раз сильны не своей разрушительной, а своей созидательной стороной. В противном случае революции были бы обречены на неотвратимое поражение и не сыграли бы роль освежающей бури, всколыхнувшей застойное болото тогдашней российской действительности.

И в заключение этого небольшого экскурса в генезис Гражданской войны и причин, сделавших ее столь длительной и столь кровопролитной, следует затронуть еще один аспект проблемы. Речь идет о роли внешнего фактора в развитии внутренних событий тогдашней России. Без правильного понимания и учета данного фактора картина Гражданской войны в нашей стране будет не просто неполной, но и явно искаженной.

Одной из решающих причин, обусловивших длительность (а значит, и увеличивших число жертв и страдания многих миллионов людей в России) Гражданской войны в России, являлось прямое и косвенное вмешательство западных держав во внутренние дела страны. Ведущие державы Запада, и прежде всего страны Антанты, являлись не только прямыми участниками Гражданской войны (разумеется, на стороне белых), но и играли роль того мотора, который во многом придавал новые обороты зловещему колесу гражданской бойни, ареной которой стала Россия. Нет никакой натяжки в общей оценке, данной Сталиным в феврале 1919 года, когда он писал: «На два лагеря раскололся мир решительно и бесповоротно: лагерь империализма и лагерь социализма… Борьба этих двух лагерей составляет ось всей современной жизни, она наполняет всё содержание нынешней внутренней и внешней политики деятелей старого и нового мира»[788].

Я не буду приводить конкретные факты и цифры, раскрывающие зловещую роль западных держав в провоцировании и стимулировании братоубийственной войны в России. На этот счет имеется бесчисленное множество документов, материалов и свидетельств. Российский историк В. Кожинов, например, писал: «Разумеется, Белая армия постоянно провозглашала, что она воюет за Россию и ее коренные интересы. Однако есть все основания утверждать, что в действительности борьба Белой армии определялась — пусть даже, как говорится, в известной мере и степени — интересами Запада»[789]. В своей книге В. Кожинов приводит примечательные слова Милюкова — лидера кадетов: «Теперь выдвигается (на Западе — В.К.) в более грубой и откровенной форме идея эксплуатации России как колонии (выделено самим П.Н. Милюковым. — В.К.) ради ее богатств и необходимости для Европы сырых материалов». И уж если убежденный «западник» Милюков (кстати, находившийся в Великобритании еще с начала 1919 года) сообщает такое, не приходится сомневаться в истинности «диагноза»»[790].

И чтобы еще в большей степени подчеркнуть несостоятельность и необъективность тех, кто винит во всем большевиков и забывает о реальной исторической ответственности западных держав за кровавую бойню в России, сошлюсь на выводы, сделанные таким знатоком советских проблем, как Р. Пайпс. Усомниться в обоснованности его выводов может лишь тот, кто вообще ничего не хочет видеть, кроме жупела красной опасности. Причем речь идет не только о прошлом, но и о настоящем. Ибо Р. Пайпс относится к числу наиболее непримиримых и, я бы сказал, особенно ожесточенных критиков коммунизма и Советской власти. Вот что он писал в своем весьма фундированном исследовании: «Невозможно говорить о Гражданской войне в России, не упоминая об иностранных державах, особенно Великобритании. Конечно, не было ничего и близко напоминающего «империалистическую интервенцию», — сконцентрированного, целенаправленного похода западных держав против коммунистического режима. Западное присутствие на территории и участие в делах России, особенно после ноября 1918, страдало от отсутствия ясной цели и от серьезных разногласий как между союзными державами, так и между различными политическими группировками внутри каждой из них. Вместе с тем без западного вмешательства на стороне белых никакой Гражданской войны в России (в военном смысле этого слова) не было бы (подчеркнуто мной — Н.К.), поскольку бесконечное превосходство большевиков в людях и вооружении привело бы к быстрому подавлению любого военного сопротивления режиму»[791].

О вмешательстве как одной из главных причин Гражданской войны писали не только Р. Пайпс, но и многие другие западные советологи. Большинство из них, не имея никакой возможности отрицать хорошо известные факты, вынуждены были признавать, что это вмешательство не носило характера всего лишь оказания военной помощи белым армиям, а принимало формы прямого участия в военных действиях против Советской власти. Так, биограф Сталина Р. Такер пишет: «Военное вмешательство извне (главным образом со стороны Франции, Великобритании, Японии и Соединенных Штатов) не ограничилось поставками белым боеприпасов и снаряжения; была осуществлена и прямая вооруженная интервенция»[792].

История не та сфера, где можно ставить гипотетические вопросы о том, как пошло бы развитие событий в случае, если бы…Что было, то уже никак не переделаешь и не перепишешь, какие бы усилия ни предпринимались в этом направлении. Однако и без постановки подобного рода гипотетических вопросов совершенно неоспоримым является то, что без иностранной военной помощи и военной интервенции Гражданская война в России если бы и началась, то не приняла бы таких грандиозных масштабов и не затянулась бы на долгие годы. Так что свою, причем немалую, долю исторической ответственности за все страдания, выпавшие на долю народов России, должны нести и западные демократии. Они не столько из-за своих сугубо демократических побуждений, а из чисто корыстных соображений осуществляли прямое вмешательство в российские дела. Их главная цель состояла в том, чтобы направить развитие страны по совершенно иному историческому руслу.

Оценивая феномен Гражданской войны в формировании политической философии Сталина, думается, важно выделить и особо подчеркнуть следующее обстоятельство. Если брать события этой войны во всей их совокупности и в нераздельном единстве, если оценивать их в широкой исторической ретроспективе, то вырисовывается следующая общая картина. Для большевиков Гражданская война, будучи по своему содержанию самым ярким и обнаженным проявлением классового противоборства, выступала вместе с тем и как борьба за сохранение единого государственного пространства прежней Российской империи. Конечно, по своей форме эти устремления облекались в иные формы и осуществлялись посредством совершенно иных механизмов. Большевики не несли на своих знаменах лозунг «единой и неделимой России», как это делали белые. Но по своему существу и объективному содержанию их борьба содержала в себе в качестве одного из основополагающих элементов сохранение государственного единства России, решительное и бескомпромиссное отстаивание ее суверенитета и территориальной целостности. Механизмом, дававшим им возможность добиваться достижения этой цели, как уже отмечалось выше, являлось существование единой партии, действовавшей на пространствах необъятной России, в том числе и в национальных районах страны. Такой механизм — и это убедительно подтвердила практика — в сложившихся исторических условиях был наиболее эффективным. Он позволял большевикам, формально не отказываясь от лозунга обеспечения прав наций на самоопределение, фактически выступать в качестве естественных проводников идеи общероссийского государственного единства.

Внимательный анализ публичных выступлений Сталина в этот период, а также его деятельность на посту главного проводника национальной политики нового режима, позволяет уловить одну характерную черту: провозглашая идеи национальной независимости и право наций на самоопределение (так поступать он был обязан по вполне очевидным причинам), неизменно доминирующий акцент он всегда делал на вопросе об укреплении единства национальных окраин с Россией, на нецелесообразности их отделения от России. Иными словами, в эпоху Гражданской войны в его политической философии сформировалась и получила развитие идея государственности, идея единого государственного пространства, ставшая впоследствии определяющей в его подходах к решению конкретных практических проблем национально-государственного строительства. С определенной долей истинности можно заключить, что именно в период Гражданской войны в политическом сознании Сталина были заложены основы, фундамент его политической философии, одним из краеугольных камней которой выступала идея государственности. Конечно, мне могут возразить, что речь шла о социалистической государственности. Однако хочу обратить внимание, что существительным здесь является все-таки государственность, а социалистическое — только определением. Иными словами, надо смотреть в корень проблемы, а не оперировать понятиями диалектического догматизма.

И, наконец, если оставить за скобками все прочие (разумеется, важные, но в данном случае выходящие за рамки моего исследования) причины и источники победы большевиков в Гражданской войне, то, пожалуй, на первое место следует поставить следующее: большевики фактически подняли знамя национального спасения России, выступили решительными поборниками сохранения ее суверенитета и национальной независимости. А это было такое знамя, под которым могли объединиться самые различные силы общества. Я не стану утруждать читателя логическим доказательствами и примерами, а сошлюсь лишь на свидетельство одного из членов рода Романовых — великого князя Александра Михайловича, вынужденного после революции эмигрировать и оставившего в начале 30-х годов минувшего века после себя воспоминания. В них содержится весьма многозначительная констатация: «…Вершители европейских судеб, по-видимому, восхищались своею собственною изобретательностью: они надеялись одним ударом убить и большевиков, и возможность возрождения сильной России. Положение вождей Белого движения стало невозможным. С одной стороны, делая вид, что они не замечают интриг союзников, они призывали… к священной борьбе против Советов, с другой стороны — на страже русских национальных интересов стоял не кто иной, как интернационалист Ленин, который в своих постоянных выступлениях не щадил сил, чтобы протестовать против раздела бывшей Российской империи…»[793].

Комментарии, как говорят, излишни. Но я позволю себе заметить, что последовательно данную позицию, может быть, даже более активно, чем сам Ленин, занимал Сталин. Это дает основание расценивать период Гражданской войны в эволюции политических воззрений Сталина как этап складывания его как государственника. Разумеется, должно было пройти немало времени и случиться множеству событий, чтобы в его политической философии окончательно сформировались идеи государственности как приоритетные идеи, как фундамент его политического мышления.

В конце своей политической и государственной деятельности, уже едва ли не на пороге своей смерти, в октябре 1952 году Сталин в последнем публичном выступлении счел необходимым и важным коснуться вопроса об отстаивании национального суверенитета и независимости государств. В совершенно иной геополитической обстановке он вновь подчеркнул принципиальную важность данного вопроса: «Раньше буржуазия считалась главой нации, она отстаивала права и независимость нации, ставя их «превыше всего». Теперь не осталось и следа от «национального принципа». Теперь буржуазия продаёт права и независимость нации за доллары. Знамя национальной независимости и национального суверенитета выброшено за борт. Нет сомнения, что это знамя придётся поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий, и понести его вперёд, если хотите быть патриотами своей страны, если хотите стать руководящей силой нации. Его некому больше поднять. (Бурные аплодисменты).

Так обстоит дело в настоящее время»[794].

Таким образом, в политической деятельности Сталина прослеживается четкая линия на отстаивание государственного суверенитета и независимости, причем со времен Гражданской войны до превращения Советского Союза в одну из двух ведущих держав мира. И эта линия органически вписывается в систему его общеполитических воззрений, в его политическую философию. Но обо всем этом речь будет идти во втором томе политической биографии Сталина.

Краткий обзор некоторых узловых проблем, касающихся причин Гражданской войны, мне думается, поможет лучше понять условия, в которых протекала деятельность Сталина в эти грозные годы. А понять условия, саму атмосферу Гражданской войны, значит проложить мостик к пониманию существа действий и некоторых черт Сталина, ярко проявившихся во время этой войны.

Участие Сталина в Гражданской войне занимает весьма специфическое место в политической биографии Сталина в силу целого ряда причин. Остановимся лишь на наиболее существенных из них.

Прежде всего это — та часть его политической карьеры, которая подверглась, возможно, наиболее массированной фальсификации и всякого рода искажениям в период формирования так называемого культа личности. Из Сталина тогда пытались сделать чуть ли не главную фигуру, сыгравшую решающую роль в создании Красной армии. Во-вторых, лизоблюды и подхалимы всех рангов и мастей пытались представить его в качестве непревзойденного стратега, лично разрабатывавшего наиболее важные планы решающих военных операций, от исхода которых якобы зависели судьбы Советской власти. В-третьих, всячески замалчивались или голословно отрицались серьезные ошибки военно-политического характера, допущенные Сталиным в этот период.

Это — одна сторона проблемы, служившая преградой на пути установления истины, мешавшая объективной, соответствующей фактам и историческим условиям, оценке его подлинной роли в Гражданской войне. Другая сторона проблемы заключается в том, что во времена так называемой десталинизации (и вплоть до настоящего времени) самое широкое хождение получили столь же неприглядные и столь же тенденциозные оценки, но уже прямо противоположного направления. Многие авторы, пишущие о Сталине, всю его деятельность в период Гражданской войны стремятся представить в негативном свете. При этом используются самые разные приемы — от произвольного подбора фактов и их односторонней интерпретации до настоящего потока обличений и обвинений, которые при объективном рассмотрении в лучшем случае выглядят тенденциозными. Причем красной нитью через работы последнего ряда проходит сквозная идея, что Сталин во время Гражданской войны был малозначительной фигурой и его роль была более чем скромной.

Свою задачу я видел в том, чтобы, не углубляясь в многочисленные детали и подчас спорные моменты, попытаться, насколько это вообще возможно, дать правдивую оценку роли и месту Сталина в Гражданской войне. Это мне виделось принципиально важным не только с точки зрения исторической истины вообще, но и прежде всего по той причине, что эпоха Гражданской войны являлась исключительно значимой в плане формирования и закрепления фундаментальных, государственных, политических и военно-стратегических установок, которыми Сталин руководствовался в дальнейшем в своей деятельности. Жестокая и кровавая эпоха Гражданской войны не только высветила аналогичные свойства его политической философии. Она наложила на них свою неизгладимую печать. Зловещие отблески Гражданской войны порой служили Сталину своеобразными маячками, указывающими путь, которым он шел. Иными словами, не только в чисто политическом, но и в морально-психологическом плане период Гражданской войны можно считать одним из тех, когда окончательно сформировался его политический багаж, а также арсенал средств, используемых им в борьбе со своими политическими противниками. Эпоха Гражданской войны, таким образом, была не только эпохой в советской истории, но и цельной эпохой в становлении и эволюции Сталина как государственного и политического деятеля.

Было бы, конечно, грубым упрощением утверждать, что арсенал средств, получивших самое широкое применение во время этой войны, Сталин взял на свое полное вооружение и на мирный период, на период строительства нового общественного строя. Но не меньшим упрощением было бы думать, что он начисто забыл об этих средствах и не считал приемлемым использовать их в мирных условиях. Феномен Гражданской войны, видимо, настолько глубоко и органично проник в его натуру, во весь строй его политического мышления, что он многократно возвращался к нему в своей дальнейшей деятельности. Наверняка можно утверждать, что один из постулатов этого феномена, выраженный в классической формуле «Если враг не сдается, его уничтожают», стал одним из краеугольных камней всей его последующей философии политической борьбы. Некоторые исследователи явно упрощают дело, когда заявляют, что к таким постулатам, принятым Сталиным на вооружение еще в период Гражданской войны, относится и афористическая фраза «Кто не с нами, тот против нас». Мягко выражаясь, это — явная чушь, поскольку Сталин никогда не был слепым догматиком. Напротив, его отличало умение маневрировать, искать и находить союзников, попутчиков, людей, которых можно использовать для достижения своих целей, а потом отбросить как отработанный материал. Если бы он придерживался столь примитивной формулы, то мы едва ли бы знали Сталина как одного из великих политических и государственных деятелей прошлого.

С самого начала следует вполне определенно сказать, что Сталин в Гражданской войне участвовал прежде всего и главным образом не как военный руководитель, и тем более не как полководец, а как партийный и государственный деятель. Поэтому совершенно беспочвенной выглядит, например, обобщенная оценка роли Сталина в Гражданской войне, данная в его Краткой биографии. В ней без тени сомнения утверждалось в качестве абсолютно бесспорной и очевидной истины: «Непосредственным вдохновителем и организатором важнейших побед Красной армии был Сталин. Всюду, где на фронтах решались судьбы революции, партия посылала Сталина. Он был творцом важнейших стратегических планов. Сталин руководил решающими боевыми операциями. Под Царицыном и под Пермью, под Петроградом и против Деникина, на западе против панской Польши и на юге против Врангеля — всюду железная воля и стратегический гений Сталина обеспечивали победу революции… С именем Сталина связаны самые славные победы нашей Красной армии»[795].

Безмерное восхваление заслуг Сталина как полководца и организатора Красной армии, было, видимо, сочтено недостаточным. Какой же это полководец, если он не внес своего вклада в развитие военной науки, прежде всего в области стратегии? Не знающие никакой меры апологеты Сталина не преминули «дополнить» заслуги вождя в Гражданскую войну подчеркиванием его особого вклада в военную науку, чем стремились поставить его в ряд величайших полководцев мировой истории. Правда, произошло это несколько позднее. В разработанных отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и Институтом Маркса — Энгельса — Ленина тезисах в связи с 70-летием Сталина особо подчеркивалось: «По поручению Ленина Сталин разрабатывал основы передовой советской военной науки, той науки, которая, непрерывно развиваясь и обогащаясь, обеспечила победу советского народа в годы гражданской войны и интервенции, обеспечила всемирно-историческую победу в Великой Отечественной войне»[796].

Особую активность на поприще превознесения заслуг Сталина как военного деятеля проявил недалекий политик и незадачливый маршал К.Е. Ворошилов, тесно работавший со Сталиным в период Гражданской войны. Ему принадлежат следующие слова: «О Сталине, создателе Красной армии, ее вдохновителе и организаторе побед, авторе законов стратегии и тактики пролетарской революции — будут написаны многие тома. Мы, его современники и соратники, можем только дать штрихи об его огромной и плодотворной военной работе…

Некоторые сравнивают Сталина с большими полководцами, вошедшими в историю. Такое сравнение не выдерживает критики. Нельзя сравнивать Ленина и Сталина ни с какими полководцами»[797].

Сам Сталин, как об этом свидетельствуют факты, вполне терпимо, если не сказать благосклонно, относился к подобным славословиям, хотя не мог не понимать, что они явно противоречат исторической действительности. Я не исключаю, что, возможно, в глубине души он и сам поверил в эту гипертрофированную версию о своей роли в Гражданской войне. Хотя допустить такую возможность можно лишь условно, поскольку он обладал блестящей памятью и не мог столь грубо заблуждаться на свой собственный счет. Руководствовался он, видимо, иными соображениями.

Вначале, когда велась борьба против оппозиции, когда недавняя история стала персонифицироваться во имя достижения политических целей, когда оценка роли личностей, игравших более или менее видную роль в Гражданской войне, выступала в качестве козырной карты во внутрипартийных баталиях, прославление Сталина и его якобы исключительной роли в победе над белыми и интервентами преследовало четкую и ясную цель: дискредитировать Троцкого в глазах не только партии, но и всей страны. Поскольку в это время именно Троцкий пользовался репутацией организатора и вождя Красной армии. Сугубо утилитарная, политическая цель восхвалений Сталина, таким образом, находит свое логическое объяснение. Объяснение, но никак не оправдание.

После Великой Отечественной войны, когда Сталина безудержно восхваляли как гениальнейшего из всех полководцев, он не только благосклонно внимал этим славословиям, но и попытался перекинуть своеобразный мостик в период Гражданской войны. В 1946 г. в письме полковнику Разину есть такое любопытное и многозначительное место: «В отличие от Энгельса Ленин не считал себя знатоком военного дела. Он не считал себя знатоком военного дела не только в прошлом, до Октябрьской революции, но и впоследствии, после Октябрьской революции вплоть до окончания Гражданской войны. В Гражданскую войну Ленин обязывал нас, тогда еще молодых товарищей из Цека, «досконально изучить военное дело». Что касается себя, он прямо заявлял нам, что ему уже поздно изучать военное дело»[798].

Действительно, Ленин не раз говорил о том, что он не считает себя специалистом в знании военной науки. Вместе с тем он говорил и о том, что партийному руководству во время Гражданской войны постоянно приходилось сталкиваться с вопросами военной стратегии и решать чисто стратегические вопросы. При этом Ленин подчеркивал органическую связь военной стратегии с политической стратегией, отдавая примат, разумеется, политической стратегии. Так, в сентябре 1920 года, когда на 9-й партконференции РКП (б) детально рассматривались причины нашего поражения в войне с Польшей, он говорил: «Нам во время Гражданской войны, Политбюро приходилось решать чисто стратегические вопросы, настолько чисто стратегические вопросы, что мы смотрели друг на друга с улыбкой, как же так мы превратились в стратегов? среди нас были даже люди, которые издалека войны не видали, но несмотря на это приходилось заниматься стратегией, потому что стратегия подчинена политике и одно с другим связано неразрывно. Теперь, как в эпоху юденического, деникинского наступления, не раз решались нами чисто стратегические вопросы, нас уже не удивляло это. Но теперь надо помнить, что всякая стратегия — ни что иное, как политика.

Где же теперь искать ошибку? Возможно ошибка политическая, возможно и стратегическая. Отнюдь не претендую ни малейшим образом, что знаю военную науку, многое, заранее прошу извинения перед товарищами, которые знают эту науку теоретически и практически, я буду разбирать с точки зрения, где искать возможно ошибку политическую или стратегическую»[799].

Что касается заявления Сталина, сделанного в письме полковнику Разину, то если обнажить подтекст данного заявления, то видно, что Сталин считал себя военным деятелем уже с периода Гражданской войны. Будучи искусным политическим стратегом, он, вероятно, полагал, что владение стратегией и тактикой политической борьбы априори дает ему неоспоримое право причислять себя к военным стратегам. Хотя, конечно, было бы наивностью полагать, будто Сталин не понимал, сколь существенно отличается политическая стратегия от стратегии военной. Между тем, все это не мешало ему зачастую проводить прямую аналогию между двумя в корне различными видами стратегии — политической и военной.

Что же касается замечания Сталина по поводу того, что Ленин не считал себя знатоком военного дела, то это видно хотя бы из процитированного выше выступления Ленина. Однако не быть знатоком военного дела — не значит не разбираться в нем. Ленин на протяжении всей Гражданской войны стоял у руля руководства, и ни одно сколько-нибудь важное решение, в том числе и по военно-стратегическим вопросам, а может быть, прежде всего именно по этим вопросам, не могло быть принято без его участия, а тем более вопреки его мнению. Так что проскальзывающая в ремарке Сталина недооценка Ленина и его роли в военных делах лежит целиком и полностью на совести Сталина. Он прекрасно понимал, что такой блестящий политический стратег и тактик, каким являлся Ленин, не мог не разбираться в чисто военных вопросах, особенно тогда, когда они носили принципиальный стратегический характер.

Завершая сюжет о политической подоплеке восхваления заслуг Сталина в период Гражданской войны в сугубо военной сфере, хочется оттенить еще одну мысль: Сталин сознательно поощрял все это, особенно после второй мировой войны, чтобы обозначить не просто пунктиром, а яркими мазками некую причинно-следственную связь между ним как организатором побед в Гражданской войне и той ролью, которую он сыграл как верховный главнокомандующий во время Великой отечественной войны. Лавры великого полководца, внесшего крупный вклад в военную науку, видимо, прельщали его в не меньшей степени, чем лавры политического стратега.

Отталкиваясь от моих критических замечаний и комментариев, читатель невольно может придти к выводу, что я стремлюсь принизить или, более того, вообще поставить под вопрос роль Сталина как военного деятеля (а он был таковым в силу сложившихся условий). Отнюдь нет! Речь идет лишь о мере, о разумных пропорциях в оценках этой его роли. Что он был достаточно крупным военным деятелем, в том числе и в годы Гражданской войны, не говоря уже о последующих этапах его жизни, в особенности в период второй мировой войны, — все это представляется бесспорным. Повторяю, речь идет исключительно о реалистичности оценок, о том, чтобы эти оценки не носили ни панегирического, ни заведомо заушательского характера. К сожалению, в литературе о Сталине как раз и наблюдается присутствие именно этих двух крайних подходов. Какой из них лучше? Оба одинаково несостоятельны и оба мало что могут дать для воспроизведения истинной картины.

Однако перейдем к непосредственному обзору его деятельности во время Гражданской войны. С самого начала оговорюсь, что я не рассматриваю сам факт его участия в тех или иных (пусть и порой значительных) эпизодах Гражданской войны как свидетельство того, что именно эпизоды с его участием непременно были решающими в ходе и исходе самой этой войны.

Первым «боевым крещением» Сталина на фронтах Гражданской войны стала его активная и даже можно утверждать решающая роль в обороне Царицына. Значимость царицынского участка фронта в тот период определялась многими факторами. Летом 1918 года в центральной России был организован левоэсеровский мятеж, который большевикам удалось подавить сравнительно быстро и легко. Уроки левоэсеровского мятежа прозвучали как грозное предостережение большевикам, они явились предвестником наступления периода открытого вооруженного противоборства советской власти и ее противников. Примерно в это же время на огромных пространствах Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока мы сталкиваемся с мятежом чехословацкого корпуса. Этот корпус в соответствии с достигнутым соглашением перебрасывался с юга России во Владивосток, для того чтобы потом принять участие в военных действиях на западном фронте против Германии и ее союзников. К тому времени белогвардейские части в различных районах России, особенно на юге и востоке, уже начали складываться в регулярные боеспособные части. Военная опасность нависла над новым режимом, и Гражданская война в своем полномасштабном виде из потенциальной возможности начала превращаться в факт реальной действительности. Страна, не успевшая к тому времени еще по-настоящему даже воспринять и осознать окончание войны с Германией, оказалась на пороге не менее жестоких испытаний, уготованных ей исторической судьбой.

Особо следует отметить резко ухудшившееся продовольственное положение широких слоев населения, в первую очередь Москвы, Петрограда и других промышленных центров. Жители крупных городов, да и не только крупных, очутились на грани голодной смерти. Вопрос о снабжении населения продовольствием превратился в вопрос о выживании Советской власти, о будущем нового строя.

Между тем запасы продовольствия на селе имелись, в первую голову на юге страны. Задача состояла в том, чтобы получить это продовольствие, доставить его нуждающимся промышленным центрам. Проблема была не из легких, поскольку добровольно отдавать излишки хлеба крестьяне не изъявляли абсолютно никакого желания[800]. И хотя формально Советской властью продразверстка была введена лишь в следующем, 1919 году, фактически она начала осуществляться гораздо раньше. Военная опасность, нависшая над новым режимом, тесно переплелась с угрозой голода. И нелегко сказать, какая из них была более зловещей. Взаимосвязь этих двух ключевых проблем выживания новой власти представлялась более чем очевидной. Они как бы слились в один сложный клубок трудноразрешимых проблем.

Именно в такой обстановке 29 мая 1918 г. Совнарком назначает Сталина общим руководителем продовольственного дела на юге России, облеченным чрезвычайными полномочиями. Объем этих полномочий определялся не только мандатом, врученным ему, но и тем фактом, что он являлся членом правительства, а главное — членом ЦК и его Бюро. Реальное положение в партийной верхушке предопределяло то, что его фактические полномочия далеко выходили за рамки формальных полномочий, которыми он был облечен в соответствии с мандатом, врученным ему как народному комиссару.

С отрядом из нескольких сот человек (по преимуществу из латышских стрелков) Сталин в начале июня прибыл в Царицын на специальном поезде. Буквально в считанные дни ознакомившись на месте с ситуацией, он телеграфирует Ленину: «1) Линия южнее Царицына еще не восстановлена. Гоню и ругаю всех, кого нужно, надеюсь, скоро восстановим. Можете быть уверены, что не пощадим никого, ни себя, ни других, а хлеб всё же дадим. Если бы наши военные «специалисты» (сапожники!) не спали и не бездельничали, линия не была бы прервана, и если линия будет восстановлена, то не благодаря военным, а вопреки им.

2) Южнее Царицына скопилось много хлеба на колёсах. Как только прочистится путь, мы двинем к вам хлеб маршрутными поездами.

3) Ваше сообщение принято[801]. Всё будет сделано для предупреждения возможных неожиданностей. Будьте уверены, что у нас не дрогнет рука…»[802].

Видимо, со стороны Сталина было даже ненужным в этой телеграмме лишний раз говорить о том, что у него рука не дрогнет. Собственно, в силу того, что он отличался исключительной твердостью, жесткостью и непреклонностью, Сталин и был послан в Царицын для решения продовольственной проблемы. Каких-либо сомнений насчет того, что он может остановиться перед принятием самых суровых мер, ни у Ленина, ни у других руководителей партии сомнений не существовало. Сталин уже прочно и навсегда зарекомендовал себя человеком твердой и весьма жесткой руки. Было хорошо известно в большевистской верхушке еще одно качество Сталина как руководителя — он смело принимал решения, брал на себя ответственность и не склонен был считаться ни с чьим положением и авторитетом. Он сам считал себя высшим авторитетом. А имея полновесный мандат особоуполномоченного, а главное опираясь на свое положение в партии и правительстве, он не замедлил прибегнуть к самым решительным и жестким мерам.

Необходимо подчеркнуть, что военная ситуация вокруг Царицына сложилась чрезвычайно напряженная. Белогвардейские части плотным кольцом окружили город, в котором царила обстановка неуверенности, доходящей до паники. Не имея специальных военных полномочий, Сталин решительно стал вторгаться в военные дела. Его положение в этом плане несколько усилилось, когда он после настоятельных обращений в центр был введен в состав Реввоенсовета, состоявшего из трех человек. Едва ли есть необходимость говорить о том, что он взял в свои руки все бразды правления и в военной сфере. О характере его действий лучше всего, конечно, могут говорить сами документы, вышедшие из-под руки Сталина. Приведем наиболее характерную в этом плане телеграмму, посланную им Ленину: «1) Если Троцкий будет, не задумываясь, раздавать направо и налево мандаты Трифонову (Донская область), Автономову (Кубанская область), Коппе (Ставрополь), членам французской миссии (заслужившим ареста) и т. д., то можно с уверенностью сказать, что через месяц у нас всё развалится на Северном Кавказе, и этот край окончательно потеряем. С Троцким происходит то же самое, что с Антоновым одно время. Вдолбите ему в голову, что без ведома местных людей назначений делать не следует, что иначе получается скандал для Советской власти…

3) Хлеба на юге много, но чтобы его взять, нужно иметь налаженный аппарат, не встречающий препятствий со стороны эшелонов, командармов и пр. Более того, необходимо, чтобы военные помогали продовольственникам. Вопрос продовольственный естественно переплетается с вопросом военным. Для пользы дела мне необходимы военные полномочия. Я уже писал об этом, но ответа не получил. Очень хорошо. В таком случае я буду сам, без формальностей свергать тех командармов и комиссаров, которые губят дело. Так мне подсказывают интересы дела, и, конечно, отсутствие бумажки от Троцкого меня не остановит.

И. Сталин

Царицын, 10 июля 1918 г.»[803]

Как видим, именно на царицынском фронте Сталин вступил впервые (насколько это известно) в отрытую и жесткую конфронтацию с Троцким. Конфронтацию, которая с течением времени выльется в самое ожесточенное политическое противоборство, ставшее одной из важных вех в политической биографии Сталина. Как говорится, здесь нашла коса на камень, поскольку Троцкий едва ли уступал Сталину в жесткости и амбициозности, в стремлении продемонстрировать свою власть и свое верховное положение в армейской системе. Оставляя пока в стороне чисто политические и военные аспекты противостояния этих двух фигур, отмечу лишь одно: даже чисто психологически они были как бы обречены на неотвратимое столкновение друг с другом. Но именно царицынский эпизод обнажил со всей очевидностью политическую и психологическую несовместимость этих двух выдающихся лидеров тогдашней большевистской верхушки. Именно тогда были посеяны семена враждебности, которые стали давать год от года все более высокие урожаи.

Опираясь на Ворошилова и Минина, которые также входили в состав Реввоенсовета Южного фронта, Сталин отказался признать данные РВС Республики (во главе которого стоял его председатель Троцкий) полномочия бывшему генералу Сытину на командование войсками фронта. В борьбе с сепаратистскими и местническими тенденциями ряда партийных и военных работников, с элементами партизанщины, проявлявшимися в войсках, Сталин не стеснялся применять самые суровые меры, вплоть до жестких репрессий. В связи с раскрытием контрреволюционного заговора, связанного с белогвардейскими генералами и офицерами (Алексеев, Носович и др.) Сталин обрушил репрессии на военных специалистов. Печальную и весьма широкую известность получила история с баржей, на которой содержались арестованные по подозрению в контрреволюционном заговоре. Имеются непрямые свидетельства того, что якобы по приказу Сталина она была затоплена вместе со всеми находившимися там под стражей заключенными

Усугублялся и расширялся также конфликт с Троцким по чисто военной линии. Царицынские военные руководители по указанию Сталина в ряде случаев игнорировали прямые приказы главнокомандующего, которого поддерживал Реввоенсовет республики, т. е. Троцкий. Так, Ворошилов в статье, посвященной роли Сталина в организации Красной армии, опубликованной в связи с его 50-летием, приводит слова бывшего полковника царской армии Носовича, работавшего тогда в штабе Южного фронта и переметнувшегося вскоре к белым «Характерной особенностью этого разгона было отношение Сталина к руководящим телеграммам из центра. Когда Троцкий, обеспокоенный разрушением с таким трудом налаженного им управления округов, прислал телеграмму о необходимости оставить штаб и комиссариат на прежних условиях и дать им возможность работать, то Сталин сделал категорическую и многозначащую надпись на телеграмме:

«Не принимать во внимание»[804].

Обстановка сложилась явно ненормальная, если не сказать критическая. И с той, и с другой стороны шли жалобы в Москву, в ЦК, который рассматривал этот вопрос на своем заседании 2 октября 1918 г. В протоколах заседания зафиксировано следующее:

«4. Конфликт в Революционном военном совете Южного фронта.

Принять предложение т. Свердлова: вызвать т. Сталина к прямому проводу и указать ему, что подчинение Реввоенсовету абсолютно необходимо. В случае несогласия Сталин может приехать в Москву и апеллировать к ЦК, который и может вынести окончательное решение»[805].

Как видно из постановления, центр встал фактически на сторону Троцкого. В соответствии с решением ЦК Свердлов направил письмо в Военный совет Южного фронта, содержание которого было категорическим и недвусмысленным:

«Царицын, военсовет, Сталину, Минину, Ворошилову,

копия: комитет коммунистов Магидову.

Сегодня состоялось заседание Бюро ЦК, затем всего ЦК. Среди других вопросов обсуждался вопрос о подчинении всех партийных товарищей решениям, исходящим от центров. Не приходится доказывать необходимость безусловного подчинения. Положение о Реввоенсовете Республики было принято ВЦИК. Завтра сделаю распоряжение передать его телеграфно. Все решения Реввоенсовета обязательны для военсоветов фронтов. Без подчинения нет единой армии. Не приостанавливая исполнения решения, можно обжаловать его в высший орган — Совнарком или ВЦИК, в крайнем случае в ЦК. Убедительно предлагаем провести в жизнь решения Реввоенсовета. В случае, если считаете их вредными, неправильными, предлагаем приехать сюда, обсудить совместно, принять надлежащее решение. Никаких конфликтов не должно быть. Передаю по поручению ЦК»[806].

Как видим, конфликт принял самые острые формы. Обе стороны настаивали на своей правоте и не изъявляли никакой готовности идти на какие-либо компромиссы. Но развязка вскоре наступила. Вот как она выглядит в описании самого Троцкого: «Жалобы главного и фронтового командования на Царицын поступали ежедневно. Нельзя добиться выполнения приказа, нельзя понять, что там делают, нельзя даже получить ответа на запрос. Ленин с тревогой следил за развитием этого конфликта. Он лучше меня знал Сталина и подозревал, очевидно, что упорство царицынцев объясняется закулисным режиссерством Сталина. Положение стало невозможным. Я решил в Царицыне навести порядок. После нового столкновения командования с Царицыном я настоял на отозвании Сталина. Это было сделано через посредство Свердлова, который сам отправился за Сталиным в экстренном поезде. Ленин хотел свести конфликт к минимуму и был, конечно, прав. Я же вообще не думал о Сталине. В 1917 году он промелькнул передо мною незаметной тенью. В огне борьбы я обычно просто забывал о его существовании. Я думал о царицынской армии. Мне нужен был надежный левый фланг Южного фронта. Я ехал в Царицын, чтоб добиться этого какой угодно ценою. Со Свердловым мы встретились в пути. Он осторожно спрашивал меня о моих намерениях, потом предложил мне поговорить со Сталиным, который, как оказалось, возвращался в его вагоне. — «Неужели вы хотите всех их выгнать? — подчеркнуто смиренным голосом спрашивал меня Сталин. — Они хорошие ребята». — «Эти хорошие ребята погубят революцию, которая не может ждать, доколе они выйдут из ребяческого возраста. Я хочу одного: включить Царицын в Советскую Россию»[807].

Если верить Троцкому, то виной всему был Сталин, подталкивавший своих военных соратников к прямому неподчинению приказам Центра. Сам же Троцкий выглядит здесь чуть ли не в облике справедливого карающего меча, призванного исключительно к тому, чтобы восстановить порядок. О том, какими способами он мыслил себе восстановление этого порядка, можно судить по его же собственным словам: «Я поставил Ворошилову вопрос: как он относится к приказам фронта и главного командования? Он открыл мне свою душу: Царицын считает нужным выполнять только те приказы, которые он признает правильными. Это было слишком. Я заявил, что, если он не обяжется точно и безусловно выполнять приказы и оперативные задания, я его немедленно отправлю под конвоем в Москву для предания трибуналу»[808].

Можно, конечно, понять Троцкого, считавшего, что без выполнения приказов вышестоящего командования невозможно управлять армиями и фронтами, что в такой обстановке неизбежна анархия, чреватая губительными последствиями для судеб Советской республики. Но нужно понять и тех, кому отдавались эти приказы: по большей части малокомпетентные, не учитывавшие реальную обстановку, игнорировавшие мнения тех, кому надлежало выполнять эти приказы.

В сложившейся тогда сложной и напряженной обстановке, когда измены происходили на каждом шагу, когда многие служившие в Красной армии бывшие царские офицеры стремились всеми силами нанести ущерб ненавистной для них новой власти «вчерашнего быдла», в такой обстановке приказы сверху должны были согласовываться с местными работниками, знавшими ситуацию гораздо лучше. Конечно, имеется в виду период разработки этих приказов, а не то время, когда они уже были спущены вниз. А Троцкий и главное командование как раз и отличались тем, что зачастую вовсе не учитывали мнение местных работников, требуя от них лишь беспрекословного подчинения приказам.

Такова была реальность, и именно она лежала в основе частых конфликтов по военным вопросам, в которых во время своей работы в период Гражданской войны был замешан Сталин. Царицынский эпизод — лишь одно, может быть, наиболее яркое проявление такого рода конфликтов. Если на поверхности лежит в основном конфликт личностей, то подспудно, в глубине зримо проступают объективные причины военных конфликтов. Именно эти глубинные причины стали первоосновой возникновения так называемой военной оппозиции в партии, о чем пойдет речь несколько позднее.

Завершая этот небольшой рассказ о царицынской эпопее, хочу вновь процитировать Троцкого. Из того, что он пишет совершенно определенно явствует, что Ленин отнюдь не стоял безоговорочно на стороне Троцкого и не считал виновником конфликта одного Сталина. Итак, Троцкий свидетельствует: «Ленин слишком хорошо понимал, что мною руководят исключительно деловые соображения. В то же время он, естественно, был озабочен конфликтом и старался выровнять отношения…

Я ответил полной готовностью и Сталин был назначен членом Революционного Военного Совета Южного фронта. Увы, компромисс результатов не дал»[809].

Какие же выводы следуют из всего приведенного выше? Прежде чем ответить на этот вопрос, видимо, следует дать обобщенную политико-психологическую оценку первопричины противостояния Сталина и Троцкого. Без учета таковой трудно понять и в должной мере уяснить фатально обреченный на ожесточенную борьбу характер отношений между этими двумя фигурами большевистского руководства. Конечно, элементы взаимной неприязни и личного соперничества накладывали свою печать на весь спектр их взаимоотношений. По своей натуре они являли собой как бы две противоположности. Сталин, не лишенный амбиций, держался достаточно скромно, порой даже демонстративно скромно. Он умел находить общий язык с местными работниками как в армии, так и на местах, прислушивался к их мнению. Троцкий же, хотя и пытался скрыть свои претензии на роль вождя Красной армии, на каждом шагу демонстрировал непомерное высокомерие, скорее мифический, чем действительный, полководческий «талант». Это было заметно даже невооруженным взглядом. Можно перечислить и многие другие параметры психологического плана, создававшие непреодолимую пропасть между этими двумя личностями. Однако базисом, на котором взросла их взаимная вражда, вылившаяся в смертельную схватку, все-таки были мотивы политико-стратегического порядка. А точнее — мировоззренческого плана. Сталин был взращен на российской почве, и в России он черпал свою силу и уверенность в успехе дела революции. Троцкий же, условно говоря, был западником: Запад для него был источником и надежд, и подражаний. Все остальное было уже производным.

Возвращаясь к вопросу о попытках Ленина как-то смягчить отношения между Сталиным и Троцким, следует констатировать следующее. Однозначно вырисовывается то, что Сталин отнюдь не придерживался линии жесткой и бескомпромиссной конфронтации с Троцким и не настаивал на ее продолжении, если таковая явно вредила общему делу. В непримиримости и жесткости скорее можно упрекнуть Троцкого, нежели Сталина. Во-вторых, невооруженным взглядом видны диктаторские замашки Троцкого, мнившего себя единственным и неоспоримым вождем Красной армии, за которым всегда остается последнее слово. И, в-третьих, Ленин не рассматривал Сталина в качестве политического деятеля, с которой нельзя было договориться, коль того требовали интересы дела. Более того, Ленин выражает свою глубокую заинтересованность в ликвидации конфронтации между двумя крупными партийными лидерами, в налаживании сотрудничества или, по крайней мере, деловой работы между ними. Видимо, в частности, эти соображения послужили причиной того, что буквально через день после возвращения из Царицына в Москву Сталин 8 октября 1918 г. был постановлением Совнаркома назначен членом Реввоенсовета Республики[810].

Но существуют не только косвенные, но и прямые доказательства стремления Ленина как-то сгладить взаимную вражду между Троцким и Сталиным, добиться их хотя бы минимального сотрудничества в интересах общего дела. Причем надо подчеркнуть, что не кто иной, как Сталин проявлял ясно выраженное желание достичь рабочего компромисса с Троцким. Сохранилась следующая телеграмма Ленина, адресованная Троцкому в октябре 1918 г. В ней Ленин писал: «Сегодня приехал Сталин, привез известия о трех крупных победах наших войск под Царицыном… Сталин очень хотел бы работать на Южном фронте; выражает большое опасение, что люди, мало знающие этот фронт, наделают ошибок, примеры чему он приводит многочисленные. Сталин надеется, что ему на работе удастся убедить в правильности его взгляда, и не ставит ультиматума об удалении Сытина и Мехоношина, соглашаясь работать вместе с ними в Ревсовете Южного фронта, выражая также желание быть членом Высвоенсовета Республики.

Сообщая Вам, Лев Давыдович, обо всех этих заявлениях Сталина, я прошу Вас обдумать их и ответить, во-первых, согласны ли Вы объясниться лично со Сталиным, для чего он согласен приехать, а во-вторых, считаете ли Вы возможным, на известных конкретных условиях, устранить прежние трения и наладить совместную работу, чего так желает Сталин.

Что же меня касается, то я полагаю, что необходимо приложить все усилия для налаживания совместной работы со Сталиным»[811].

Насколько можно судить по имеющимся источникам, Троцкий не откликнулся на это настойчивое пожелание Ленина. По крайней мере, тогда такая встреча не состоялась и враждебные отношения между этими двумя главными антагонистами в большевистской верхушке оказались как бы замороженными. Но на самом деле и под внешней оболочкой холодности не просто тлели очаги взаимной враждебности, но вызревала почва для настоящего пожара.

Завершить раздел, связанный с деятельностью Сталина в Царицыне, можно, на мой взгляд, таким общим выводом. Официальная пропаганда в период власти Сталина стремилась представить Царицынский фронт и события, развертывавшиеся там, чуть ли не в качестве оси, вокруг которой вращались все важнейшие события Гражданской войны в тот период. Это представление, конечно, имело целью возвеличить Сталина и превознести его роль в спасении завоеваний новой власти. На самом деле это не соответствовало действительности. Царицын не был средоточием борьбы против белых армий. Однако сражения, развертывавшиеся вокруг него, также не были малозначимыми или второстепенными. В беседе с корреспондентом «Правды» в октябре 1918 г. Сталин следующими словами обрисовал стратегическую важность Царицына и событий, развертывавшихся вокруг обороны этого города: «Пунктом наибольшего обстрела со стороны противника является Царицын. Оно и понятно, ибо взятие Царицына и перерыв сообщения с югом обеспечило бы достижение всех задач противников: оно соединило бы донских контрреволюционеров с казачьими верхами астраханского и уральского войск, создав единый фронт контрреволюции от Дона до чехословаков; оно закрепило бы за контрреволюционерами, внутренними и внешними, юг и Каспий; оно оставило бы в беспомощном состоянии советские войска Северного Кавказа…

Этим, главным образом, и объясняется то упорство, с каким стараются белогвардейцы юга взять Царицын»[812].

Думается, что такая оценка стратегической важности Царицына соответствовала истине. Однако она же не дает оснований преуменьшать стратегическую важность и других фронтов и участков борьбы против вооруженных армий противников нового режима. Именно с учетом такого взвешенного подхода, когда односторонне не преувеличивается место Царицына в системе военной обороны Советской власти и, вместе с тем, не принижается роль и значение других фронтов и участков, на которых развертывалось военное противоборство, — только на такой основе можно дать объективную, близкую к истине оценку царицынского этапа в деятельности Сталина в период Гражданской войны. Естественно, что по этой причине необходимо отклонить как односторонние и явно предвзятые попытки критиков Сталина, начиная с Троцкого и кончая современными, принизить роль и значение Сталина в обороне Царицына, вообще умалить стратегическую значимость данного участка Гражданской войны.

Как бы в дополнение к сказанному, следует обратить внимание еще на одно обстоятельство, связанное с освещением роли Сталина в обороне Царицына. Данный эпизод его жизни в 30-е годы послужил своеобразной отправной точкой для появления в советской художественной литературе целого ряда художественных произведений, призванных восславить Сталина как великого стратега и полководца. В первом ряду таких произведений были повесть А. Толстого «Хлеб» (1937 г.) и роман Вс. Иванова «Пархоменко» (1938 г.). В них без всякой меры, безудержно превозносился Сталин, что положило начало и целому сюжетному пласту в советской литературе — художественной сталиниане. Одной печатной пропаганды было явно недостаточно, поэтому «мастера слова» (а скорее, славословия) стали осваивать новое поле приложения своих холуйских талантов. Причем повесть А. Толстого всячески превозносилась, поскольку она «содержит вообще лучшее в советской литературе художественное воплощение образа товарища Сталина и по своей идейной глубине, и по широте исторической перспективы, и по мастерству портретных зарисовок»[813].

Я не берусь давать какую-либо оценку литературных достоинств или недостатков повести А. Толстого, как и других творений подобного ряда. Что же касается политической и идеологической направленности данных произведений, то здесь все обстоит более чем просто: они служили инструментом, с помощью которого лепился образ вождя — гениального и в то же время простого и чуткого, обладавшего несокрушимой волей, которой Советская власть во многом обязана своей победе.

Остановимся на военной деятельности Сталина на других фронтах Гражданской войны. Критики Сталина в значительной мере правы, когда речь идет об оценке его достаточно скромного вклада в разгром Колчака и вообще о его участии в делах Восточного фронта. На протяжении второй половины 1918 года вплоть до начала осени 1919 года Восточный фронт был решающим фронтом, где определялись судьбы Советской власти. Здесь участие Сталина было более чем скромным. Но чтобы как-то восполнить недостаток реальных дел с его стороны, апологеты Сталина сконцентрировали свои усилия на раздувании значения инспекционной поездки комиссии в составе Сталина и Дзержинского в Пермь в январе 1919 года.

Положение на одном из центральных участков Восточного фронта сложилось критическое, если не сказать катастрофическое. В конце 1918 г. 3-я армия вынуждена была сдать Пермь. Полуокруженная армия находилась в состоянии полной деморализации. После длительных боев 3-я, а также 2-я армии фактически были недееспособны: они не имели необходимых резервов, тылы расстроены, обеспечение боеприпасами и продовольствием характеризовалось плачевным состоянием. Дисциплина упала, наблюдались случаи массового дезертирства и даже перехода отдельных частей на сторону противника. В итоге армии оказались неспособными устоять против натиска превосходящих сил противника. Создалась угроза ряду городов, в том числе и Вятке, взятие которой могло стать сигналом для повсеместного отступления частей Красной армии. В целом ситуация на фронте грозила из плачевной перерасти в катастрофическую.

В создавшихся условиях ЦК и Ленин сочли необходимым отправить на Восточный фронт специальную комиссию с задачей разобраться с создавшимся положением и на месте принять необходимые меры по его исправлению, а также внести свои предложения, которые центр должен был рассмотреть, чтобы предотвратить подобные ситуации на других участках фронта. 1 января 1919 г. Свердлов направляет Уральскому областному комитету РКП (б) письмо с изложением постановления ЦК партии о назначении партийно-следственной комиссии ЦК партии и Совета обороны в составе Сталина и Дзержинского и «для подробного расследования причин сдачи Перми, последних поражений на Уральском фронте, равно для выяснения всех обстоятельств, сопровождавших указанные явления». Комиссии поручалось принять необходимые меры к скорейшему восстановлению партийной и советской работы в районе действий 3-й и 2-й армий[814].

Уже сам персональный состав комиссии говорил о том, что она наделена чрезвычайными полномочиями и не замедлит принять самые решительные меры для исправления положения и стабилизации обстановки. Буквально через несколько дней Сталин вместе с Дзержинским докладывают в центр свои предварительные выводы о причинах произошедшей катастрофы и подчеркивают «такая армия не могла не развалиться при серьёзном натиске превосходных свежих сил противника. По нашему мнению, дело не только в слабости органов III армии и ближайшего тыла, но и

1) в Главном штабе и окрвоенкомах, формирующих и посылающих на фронт заведомо ненадёжные части,

2) Всероссийском бюро комиссаров, снабжающем формирующиеся в тылу части мальчишками, а не комиссарами,

3) Реввоенсовете Республики, расстраивающем своими так называемыми директивами и приказами дело управления фронтом и армиями. Без соответствующих изменений в военном центре нет гарантий на успех на фронтах»[815].

Сразу же чувствуется рука Сталина и его нацеленность на то, чтобы львиную долю вины возложить на Реввоенсовет и лично Троцкого (хотя персонально имя последнего и не упоминается). Нам сейчас важно не столько разобраться в справедливости такого обвинения (в конце концов ныне этот эпизод представляется своего рода «преданьем старины глубокой»), сколько зафиксировать направленность выводов комиссии.

В более полном и обстоятельном докладе, написанном (если судить по его стилю и тональности) лично Сталиным, акцент на неудовлетворительном руководстве военными делами со стороны Реввоенсовета республики еще более усиливается. В нем говорилось: «Армия не может действовать как самодовлеющая, вполне автономная единица, в своих действиях она всецело зависит от смежных с ней армий и, прежде всего, от директив Реввоенсовета Республики: самая боеспособная армия при прочих равных условиях может потерпеть крах при неправильности директив центра и отсутствии действительного контакта со смежными армиями. Необходимо установить на фронтах, прежде всего на Восточном фронте, режим строгой централизации действий отдельных армий вокруг осуществления определённой, серьёзно обдуманной стратегической директивы. Произвол или необдуманность в деле определения директив, без серьёзного учёта всех данных, и вытекающая отсюда быстрая смена директив, а также неопределённость самих директив, как это допускает Реввоенсовет Республики, исключает возможность руководства армиями, ведёт к растрате сил и времени, дезорганизует фронт. Необходимо преобразовать Реввоенсовет Республики в узкую, тесно связанную с фронтами группу, скажем, из пяти лиц (из них двое специалистов, третий — наблюдает за Центральным управлением снабжения, четвёртый — за Главным штабом, пятый — за Всероссийским бюро комиссаров), достаточно опытных для того, чтобы не допустить произвола и легкомыслия в деле управления армиями»[816].

Результаты работы комиссии и ее рекомендации были рассмотрены на заседании ЦК 5 февраля 1919 г. Итоги заседания и сделанные на нем выводы носили половинчатый характер: суровые и довольно безапелляционные критические замечания по адресу Реввоенсовета республики были проигнорированы. О причинах этого можно только строить предположения: скорее всего, Ленин и ЦК в своем большинстве не были настроены обострять и без того напряженные отношения между Сталиным и председателем Реввоенсовета Троцким. Возможно, рекомендации сочли слишком категоричными, не применимыми к обстановке на других фронтах. Учтенными оказались лишь некоторые рекомендации частного характера. Но тем не менее в целом проделанная комиссией Сталина — Дзержинского работа оказалась весьма эффективной: ситуация на Восточном фронте постепенно выправилась: части и соединения были реорганизованы, улучшено обеспечение вооружением и продовольствием, укреплена дисциплина, произведены значительные перемены в расстановке командного состава и т. д. В конечном итоге Красная армия вскоре смогла перейти в наступление на Восточном фронте и основные силы адмирала Колчака были разгромлены, в результате чего оказались освобожденными обширные территории Урала и Сибири. Так что деятельность Сталина на Восточном фронте, если давать ей общую оценку, оказалась эффективной и плодотворной, хотя и носила ограниченный и эпизодический характер.

Могут возразить, что эта деятельность имела по преимуществу контрольно-административную направленность и не должна быть отнесена к разряду чисто военной деятельности. Это действительно так. Однако нельзя упускать из виду, что организаторская работа во время Гражданской войны занимала отнюдь не какое-то второстепенное место. От нее зачастую зависело очень многое, порой в не меньшей степени, чем от чисто военных мероприятий.

В дополнение следует отметить, что примерно в этот же период Сталин привлекается для работы по проверке деятельности органов ВЧК, игравшей роль меча пролетарской диктатуры и во многом определившей конечный успех большевиков в годы Гражданской войны. Лапидарно об этой стороне деятельности Сталина уже шла речь в предыдущей главе. Здесь же следует обратить внимание на следующий факт. Видимо, в это время Сталин впервые более или менее обстоятельно познакомился с механизмом работы чрезвычайных комиссий. Не только на основе общих представлений о работе ВЧК, но и на базе собственных наблюдений и выводов он смог в должной мере оценить ту огромную роль, которую играют карательные органы во всей структуре государственной власти нового режима. Это, несомненно, оказалось весьма полезным и ценным в предстоявшей борьбе за власть.

Я приведу соответствующее решение ЦК от 4 февраля 1919 г., которое гласило: «По вопросу о чрезвычайных комиссиях решено поручить комиссии в составе Дзержинского, Сталина и Каменева разработать положение о ЧК и ревтрибуналах, руководствуясь следующими основами:

1) право вынесения приговоров должно быть передано из ЧК в ревтрибуналы, причем ревтрибуналы должны состоять из 3 человек; 2) аппарат ЧК должен остаться в качестве 1) розыскных органов и 2) органов непосредственной борьбы с вооруженными выступлениями (бандитскими, контрреволюционными и т. п.); 3) за ЧК сохраняется право расстрелов при военном положении (если это право предусмотрено самими постановлениями об объявлении той или иной местности на военном положении); 4) работа комиссии должна закончиться в кратчайший срок»[817].

Приведенные выше документы и материалы показывают: Сталин уже с первых недель Гражданской войны принимает в ней активное участие, выступая в различных амплуа. Его активность и целеустремленность именно в такие периоды обострения борьбы бывают особенно востребованы. Касаясь качеств характера Сталина и его методов руководства, ярко проявившихся в период Гражданской войны, А. Барбюс в своей книге о нем не без оснований писал: «Качества, обнаруженные Сталиным в драматических обстоятельствах Гражданской войны, нисколько не были неожиданными для тех, кто знал этого человека. Он только применил в новой сфере деятельности свои личные данные: точность взгляда, уменье сразу схватывать решающие пункты каждой конкретной ситуации, понимание подлинных причин и неизбежных следствий любого факта, понимание связи этого факта со всем процессом, отвращение к беспорядку и путанице, несгибаемое упорство в деле подготовки и создания всех условий, необходимых для достижения поставленной цели, раз уж эта цель обдумана и определена. Все это — не что иное, как истинный марксизм, перенесенный на поля сражений.

Вождь, умевший до такой степени разработать и усовершенствовать дело практического осуществления, был суров и даже жесток с теми, кто не умел работать, он был неумолим к предателям и саботажникам, — но можно указать целый ряд случаев, когда он со всей своей огромной энергией вступался за людей, которые были, по его мнению, осуждены без достаточных оснований. Так, например, именно он освободил приговоренного к смерти Пархоменко»[818].

Разумеется, приведенная выше характеристика Сталина выпадает на самый расцвет его правления, и сама книга Барбюса была задумана и исполнена как своеобразный панегирик, вложенный в уста маститого французского писателя. Режиссеры этой акции понимали, что в устах авторитетного западного писателя восхваления Сталина будут выглядеть не столь одиозными, а порой и вымученными, чем, если бы это выполнялось, так сказать, на уровне местном. И несмотря на все преувеличения подобного рода все-таки определенная доля истины в этих восхвалениях была. Можно спорить о мере этих преувеличений. Однако даже самые подобострастные восхваления Сталина, имевшие место в прежние годы, не дают, на мой взгляд, оснований изменять знак исторической оценки его роли в Гражданской войне с сугубо положительного на категорически отрицательный. Рассуждения о второстепенной или даже третьестепенной роли Сталина в этот период выглядят малоубедительными. Скажут, что не он один выступал в такой роли и проделывал подобного рода работу. Но никто не собирается отрицать видную роль многих представителей большевистского руководства, взявшего на свои плечи прежде незнакомое им дело организации новой армии и ведения боевых действий. Однако заслуги других не должны умалять и роли лично Сталина. Хотя, надо сказать, в период всевластия Сталина именно он и его клевреты стремились вопреки правде истории представить его главным организатором побед Красной армии. Всячески внушалась простая и вместе с тем емкая мысль — где Сталин, там победа.

Более значительным с чисто военной точки зрения явилось участие Сталина в ликвидации довольно серьезной угрозы, нависшей весной 1919 года над Петроградом. Армия генерала Юденича с целью ослабления давления на Восточный фронт против Колчака при поддержке английского флота, белофиннов и эстонцев предприняла наступление на Петроград. Армии Западного фронта оказались неспособны организовать должный отпор наступавшим войскам белых. В войсках фронта обнаружились факты прямой измены и предательства. Дело доходило до того, что целые полки переходили на сторону противника. Гарнизоны военно-морских фортов «Красная горка» и «Серая лошадь» открыто выступили против Советской власти. Угроза городу приняла вполне осязаемые и даже угрожающие масштабы. ЦК партии в мае 1919 года принимает решение послать Сталина в Петроград. В мандате Совета Обороны от 17 мая 1919 года указывалось, что И.В. Сталин командируется в Петроградский район и другие районы Западного фронта «для принятия всех необходимых экстренных мер в связи с создавшимся на Западном фронте положением»[819]. Через две недели заседание ЦК по докладу о положении на фронтах Гражданской войны принимает решение «признать Петроградский фронт 1-ым по важности. Руководствоваться этим при распределении войск и т. д.»[820]. Примерно в эти же дни ЦК обратился к Сталину с просьбой войти в состав Реввоенсовета Западного фронта «и отдать свое внимание всему фронту»[821].

По прибытии в Петроград Сталин проинспектировал положение дел, лично побывав на ряде участков фронта, посетил Кронштадт, где ознакомился с состоянием Балтийского флота. Съездил он и в штаб Западного фронта, располагавшийся в Старой Руссе. По его инициативе, а фактически по его приказу, были предприняты чрезвычайные меры по стабилизации положения и укреплению обороны города. Он регулярно информирует Ленина о положении Петрограда и принимаемых мерах, в частности, просит подкреплений: «…дело, конечно, не в количестве, а в качестве частей. Нам нужно всего-навсего три пехотных полка, конечно, боеспособных, и один, по крайней мере, кавалерийский полк для того, чтобы прогнать всю свору за Нарву. Если бы вы могли эту маленькую просьбу исполнить своевременно, эсты были бы прогнаны еще вчера.

Впрочем, можно не волноваться, так как положение на фронте стало стойким, линия фронта окрепла, и местами наши уже продвигаются»[822].

Сталиным были предприняты энергичные и эффективные меры по овладению восставшими военно-морскими фортами, без взятия которых Петроград находился бы под непосредственной и постоянной угрозой. Вскоре он телеграфирует Ленину: «Вслед за Красной Горкой ликвидирована Серая Лошадь. Орудия на них в полном порядке. Идёт быстрая проверка всех фортов и крепостей.

Морские специалисты уверяют, что взятие Красной Горки с моря опрокидывает морскую науку. Мне остаётся лишь оплакивать так называемую науку. Быстрое взятие Горки объясняется самым грубым вмешательством со стороны моей и вообще штатских в оперативные дела, доходившим до отмены приказов по морю и суше и навязывания своих собственных.

Считаю своим долгом заявить, что я и впредь буду действовать таким образом, несмотря на всё моё благоговение перед наукой»[823].

Конечно, в этих донесениях чувствуются нотки самолюбования и даже в некотором роде хвастовства. Однако не в них суть дела. Главное в том, что положение действительно после приезда Сталина круто изменилось в лучшую сторону. И отрицать столь очевидный факт едва ли возможно. Признает это и Троцкий. Хотя вопреки упомянутому выше решению ЦК считать Петроградский фронт первым по важности, многословно и многократно доказывает, будто тогда над Петроградом и не висела такая непосредственная угроза, что, мол, действительно важные события там развернулись осенью того же года, куда для спасения положения и был послан он сам. Оставим эти утверждения на совести автора. По крайней мере по поводу действий Сталина в Петрограде Троцкий выжал из себя следующее признание: «Он вполне успешно справился с задачей, которая требовала твердости, решительности и спокойствия»[824].

В качестве заключительного аккорда петроградского эпизода из летописи деятельности Сталина в период Гражданской войны стоит сказать, что решением Президиума ВЦИК от 27 ноября 1919 г. Сталин в ознаменование его заслуг по обороне Петрограда и на Южном фронте был награжден орденом Красного Знамени. В постановлении говорилось: «В минуту смертельной опасности, когда, окруженная со всех сторон тесным кольцом врагов, Советская власть отражала удары неприятеля, в минуту, когда враги Рабоче-Крестьянской Революции в июле 1919 г. подступали к Красной Горке, в этот тяжелый для Советской России час назначенный Президиумом ВЦИК на боевой пост Иосиф Виссарионович Сталин своей энергией и неутомимой работой сумел сплотить дрогнувшие ряды Красной армии. Будучи сам в районе боевой линии, он под боевым огнем личным примером воодушевлял ряды борющихся за Советскую Республику. В ознаменование всех заслуг по обороне Петрограда, а также самоотверженной его дальнейшей работы на Южном фронте, ВЦИК постановил наградить И.В. Сталина орденом КРАСНОГО ЗНАМЕНИ»[825].

Одновременно с ним таким же орденом был награжден и Троцкий. Последний приводит довольно любопытные детали того, как принималось решение об этом награждении.

Детали эти призваны опять-таки принизить заслуги Сталина и возвеличить свои. Трудно судить, насколько описываемые обстоятельства награждения соответствуют действительности, но они заслуживают того, чтобы их привести. И не столько ради восстановления истины, а в качестве примера того, как Троцкий любой факт пытался истолковать в свою пользу и задним числом опорочить Сталина и его репутацию. Вот что он писал по поводу награждения: «С этим связан эпизод, который лишь позже осветился в моих глазах настоящим светом. В конце заседания Политбюро, Каменев, не без смущения, внес предложение о награждении орденом Сталина. «За что?», — спросил Калинин тоном самого искреннего возмущения. — «За что Сталину, не могу понять?». Его утихомирили шуткой и решили вопрос утвердительно. Бухарин в перерыве накинулся на Калинина: «Как же ты не понимаешь! Это Ильич придумал: Сталин не может жить, если у него нет чего-нибудь, что есть у другого. Он этого не простит». Я вполне понимал Ленина и мысленно одобрял его.

Награждение производилось при архиторжественной обстановке, в Большом театре, где я читал доклад о военном положении на объединенном заседании руководящих советских учреждений. Когда председатель назвал под конец имя Сталина, я попробовал аплодировать. Меня поддержали два-три неуверенных хлопка. По залу прошел холодок недоумения, особенно явственный после предшествующих оваций. Сам Сталин благоразумно отсутствовал»[826].

Не будем вести дискуссию о достоверности приведенного Троцким эпизода. В конечном счете сейчас невозможно установить подлинную историю того, как все обстояло на самом деле. Бесспорным же фактом остается одно — Сталин был награжден орденом наряду с Троцким. То, что такой награды удостоился председатель Реввоенсовета, ничего удивительного нет: ведь официально он стоял во главе Красной армии и после серии блистательных побед, одержанных ею, нет ничего удивительного в факте награждения Троцкого: тем самым как бы воздавалось должное успехам самой армии и вкладу Троцкого в их достижение. Здесь, как говорится, ничего не убавишь и ничего не прибавишь. А вот факт награждения боевым орденом Сталина, одного из членов Политбюро, был действительно беспрецедентным — никто из остальных членов Политбюро не удостоился такой награды. В итоге все рассуждения Троцкого о «липовом» характере этого награждения выглядят в свете сказанного малоубедительными. Впрочем, данный эпизод едва ли заслуживает слишком пристального внимания. Борьба тогда шла не для того, чтобы получить какие-то награды и знаки отличия, а за само выживание Советской власти.

Теперь обратимся к другому, на этот раз гораздо более значимому эпизоду из биографии Сталина периода Гражданской войны. Летом 1919 года центр военного противостояния красных и белых переместился на юг. Наступление Деникина развертывалось все более широким и глубоким фронтом. Создалась непосредственная угроза находящимся неподалеку от Москвы промышленным центрам страны, да и непосредственно самой столице. Были тщательно разработаны планы взятия красной столицы. Белые армии безудержным потоком катились в северном направлении. Нужны были исключительные меры военного и иного порядка для того, чтобы остановить это наступление и нанести поражение Деникину. Сил для выполнения данной задачи у Красной армии было достаточно.

Одной из главных причин ухудшения военной ситуации служила явно не соответствовавшая требованиям времени и стратегической обстановки деятельность РВС Республики во главе с Троцким. Ленин, не называя персонально Троцкого, с чувством плохо скрываемого гнева писал члену РВС С.И. Гусеву: «т. Гусев! Вникая в письмо Склянского[827] (о положении дел 15/IX) и в итоги по сводкам, я убеждаюсь, что наш РВСР работает плохо.

Успокаивать и успокаивать, это — плохая тактика. Выходит «игра в спокойствие».

А на деле у нас застой— почти развал.

…Прямо позор! А нас начали бить! Мы сделаем за это ответственным РВСР, если не будут приняты энергичные меры. Выпускать из рук победу — позор.

…Видимо, наш РВСР «командует», не интересуясь или не умея следить за исполнением. Если это общий наш грех, то в военном деле это прямо гибель»[828].

Столь жесткая критика Ленина имела под собой более чем достаточные основания. В связи с резким ухудшением военной обстановки было решено с ряда фронтов перебросить на Южный фронт максимально возможное количество лучших воинских частей, а также ответственных работников-коммунистов и лучших представителей комсостава. Решением ЦК от 26 сентября 1919 г. Сталин был назначен членом Реввоенсовета Южного фронта[829]. В это время он находился на Западном фронте в качестве члена РВС.

Принятыми в экстренном порядке мерами положение удалось не только стабилизировать, но и создать предпосылки для организации разгрома Деникина. Как раз именно с планом разгрома Деникина и связан один из самых важных эпизодов деятельности Сталина во время Гражданской войны. Ворошилов в 1929 г. в своем панегирике писал в связи с этим назначением: «Теперь уже нет надобности скрывать, что перед своим назначением товарищ Сталин поставил перед ЦК три главных условия:

1) Троцкий не должен вмешиваться в дела южного фронта и не должен переходить за его разграничительные линии, 2) с южного фронта должен быть немедленно отозван целый ряд работников, которых товарищ Сталин считал непригодными восстановить положение в войсках, и 3) на южный фронт должны быть немедленно командированы новые работники по выбору Сталина, которые эту задачу могли выполнить. Эти условия были приняты полностью»[830].

В данном случае нет никаких оснований не верить Ворошилову, тем более что развернувшийся в дальнейшем вокруг плана разгрома Деникина военно-политический скандал служит косвенным подтверждением достоверности приводимого Ворошиловым факта.

В исторической литературе, в особенности в литературе о Сталине, туманно и многословно комментируются все перипетии вокруг двух вариантов плана разгрома Деникина. Ставится под сомнение то, что первоначальным автором принятого плана был Сталин. Ссылаются при этом на какую-то путаницу и неопределенность в датировке документов и писем, связанных с разработкой этого плана. Я думаю, что нет смысла ввязываться в дискуссию на эту тему, поскольку здесь важны не те или иные детали, а сам принципиальный подход к проблеме.

Суть разногласий по вопросам стратегического плана разгрома Деникина лучше и яснее всех других изложил сам Сталин. Поэтому я сошлюсь на него, приведя довольно обширную выдержку из письма Ленину, четко излагающую конкретные возражения и аргументы против плана, предлагавшегося Главкомом.

«Месяца два назад Главком принципиально не возражал против удара с запада на восток через Донецкий бассейн, как основного. Если он всё же не пошёл на такой удар, то потому, что ссылался на «наследство», полученное в результате отступления южных войск летом, т. е. на стихийно создавшуюся группировку войск в районе нынешнего Юго-Восточного фронта, перестройка которой (группировки) повела бы к большой трате времени, к выгоде Деникина. Только поэтому я не возражал против официально принятого направления удара. Но теперь обстановка и связанная с ней группировка сил изменилась в основе…»[831].

Далее Сталин в своем письме дает анализ важнейших политических, стратегических и экономических факторов, диктовавших необходимость отказа от прежнего плана и принятия нового плана, в защиту которого выступал сам Сталин. Причем надо подчеркнуть, что аргументация, приводимая в письме, любому беспристрастному человеку показывает, что автор этого анализа обладает широким кругозором, хорошо ориентируется в военно-стратегических проблемах и способен убедительно обосновать свою точку зрения. То есть речь идет о задатках недюжинного стратегического мышления. И это лежит, как говорится, на поверхности.

В чем-то данный эпизод перекликается с оценкой, данной английским премьером У. Черчиллем военно-стратегическим способностям Сталина, продемонстрированными им в период второй мировой войны. Аналогия напрашивается как-то сама собой, поэтому я и приведу высказывание Черчилля здесь, хотя тематически и хронологически оно никак не связано с рассматриваемым здесь сюжетом. Ибо важна суть дела, поскольку она имеет прямое отношение к критике тех, кто чуть ли не априори утверждают, что Сталин не обладал серьезными познаниями в военном искусстве и не обладал широким военно-стратегическим кругозором. Вот что писал Черчилль:

«В этот момент Сталин, по-видимому, внезапно оценил стратегические преимущества операции «Торч»[832]. Он перечислил четыре основных довода в ее пользу. Во-первых, это нанесет Роммелю удар с тыла; во-вторых, это запугает Испанию; в-третьих, это вызовет борьбу между немцами и французами во Франции; в-четвертых, это поставит Италию под непосредственный удар.

Это замечательное заявление произвело на меня глубокое впечатление. Оно показывало, что русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, которая до этого была новой для него. Очень немногие из живущих людей могли бы в несколько минут понять соображения, над которыми мы так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев. Он все это оценил молниеносно»[833].

Наш своеобразный экскурс в более позднюю историю полезен с точки зрения понимания и раскрытия качеств Сталина как военного деятеля. Из него явствует, что голословные (а порой и густо пересыпанные фактами и ссылками, как правило тенденциозно подобранными и истолкованными) утверждения чуть ли не в военной бездарности Сталина, мягко выражаясь, далеки от истины.

Но вернемся к предмету нашего непосредственного рассмотрения.

«Что же заставляет Главкома (Ставку) отстаивать старый план? — задается вопросом Сталин. — Очевидно, одно лишь упорство, если угодно — фракционность, самая тупая и самая опасная для Республики фракционность, культивируемая в Главкоме «стратегическим» петушком Гусевым. На днях Главком дал Шорину директиву о наступлении с района Царицына на Новороссийск через донские степи по линии, по которой может быть и удобно летать нашим авиаторам, но уж совершенно невозможно будет бродить нашей пехоте и артиллерии. Нечего и доказывать, что этот сумасбродный (предполагаемый) поход в среде враждебной нам, в условиях абсолютного бездорожья — грозит нам полным крахом. Не трудно понять, что этот поход на казачьи станицы, как это показала недавняя практика, может лишь сплотить казаков против нас вокруг Деникина для защиты своих станиц, может лишь выставить Деникина спасителем Дона, может лишь создать армию казаков для Деникина, т. е. может лишь усилить Деникина.

Именно поэтому необходимо теперь же, не теряя времени, изменить уже отменённый практикой старый план, заменив его планом основного удара из района Воронежа через Харьков — Донецкий бассейн на Ростов. Во-первых, здесь мы будем иметь среду не враждебную, наоборот — симпатизирующую нам, что облегчит наше продвижение. Во-вторых, мы получаем важнейшую железнодорожную сеть (донецкую) и основную артерию, питающую армию Деникина, — линию — Воронеж — Ростов (без этой линии казачье войско лишается на зиму снабжения, ибо река Дон, по которой снабжается донская армия, замёрзнет, а Восточно-Донецкая дорога Лихая — Царицын будет отрезана). В-третьих, этим продвижением мы рассекаем армию Деникина на две части, из коих: добровольческую оставляем на съедение Махно, а казачьи армии ставим под угрозу выхода им в тыл. В-четвёртых, мы получаем возможность поссорить казаков с Деникиным, который (Деникин) в случае нашего успешного продвижения постарается передвинуть казачьи части на запад, на что большинство казаков не пойдёт, если, конечно, к тому времени поставим перед казаками вопрос о мире, о переговорах насчёт мира и пр. В-пятых, мы получаем уголь, а Деникин остаётся без угля.

С принятием этого плана нельзя медлить, так как главкомовский план переброски и распределения полков грозит превратить наши последние успехи на Южфронте в ничто. Я уже не говорю о том, что последнее решение ЦК и правительства— «Всё для Южного фронта»— игнорируется Ставкой и фактически уже отменено ею.

Короче: старый, уже отменённый жизнью план ни в коем случае не следует гальванизировать, — это опасно для Республики, это наверняка облегчит положение Деникина. Его надо заменить другим планом. Обстоятельства и условия не только назрели для этого, но и повелительно диктуют такую замену. Тогда и распределение полков пойдёт по-новому.

Без этого моя работа на Южном фронте становится бессмысленной, преступной, ненужной, что даёт мне право или, вернее, — обязывает меня уйти куда угодно, хоть к черту, только не оставаться на Южном фронте.

Ваш Сталин

Серпухов, 15 октября 1919 г.»[834]

В конечном итоге был принят план, защитником которого активно выступал Сталин. Эта моя констатация отнюдь не означает, что я категорически и безапелляционно утверждаю, что единственным автором плана был Сталин. Но совершенно очевидно, что идеи, заложенные в этом плане, были основаны на объективном и глубоком анализе реальной обстановки того времени. И сам Сталин, вне всякого сомнения, сыграл далеко не последнюю роль в его разработке, принятии и реализации.

В качестве члена РВС Южного фронта он принимал активное участие в организации и проведении военно-оперативных мероприятий, в формировании новых армейский соединений (Первая конная армия Буденного), в налаживании снабжения и т. д. Словом, в полной мере исполнял свои высокие обязанности, подкрепленные положением члена Политбюро и народного комиссара.

Не следует замалчивать и некоторые негативные стороны в его деятельности в этот период. Будучи облеченным высокими правами и полномочиями, он — и это очевидно и подтверждается фактами и документами — вел себя если не разнузданно, то по крайней мере весьма авторитарно, что вполне соответствовало его характеру и вообще стилю руководства. Так, в одном из своих обращений в центр он в ультимативной форме потребовал принятия предлагаемых им мер. В ответ последовала реакция Политбюро (разумеется, с полного одобрения Ленина). Вот выписка из его решения от 14 ноября 1919 г.: «Заявление тт. Сталина и Серебрякова относительно подкреплений для южного фронта и о некоторых личных перемещениях и телеграмму т. Сталина, поддерживающую это заявление, как ультиматум.

в) Сообщить т. Сталину, что Политбюро считает абсолютно недопустимым подкреплять свои деловые требования ультиматумами и заявлениями об отставках»[835].

В книгах некоторых авторов акцентируется внимание прежде всего и главным образом именно на фактах такого рода. В частности, приводится достаточно широко известный эпизод «препирательства» Сталина с Лениным по военным вопросам. Так, на одну из телеграмм Ленина о необходимости помочь Кавказскому фронту Сталин ответил: «Мне не ясно, почему забота о Кавфронте ложится прежде всего на меня… Забота об укреплении Кавфронта лежит всецело на Реввоенсовете Республики, члены которого, по моим сведениям, вполне здоровы, а не на Сталине, который и так перегружен работой»[836]. Ответ на сердитое заявление Сталина был выдержан в форме своеобразного политического и морального выговора:

«20 февраля 1920 г.

На вас ложится забота об ускорении подхода подкреплений с Юго-Запфронта на Кавфронт. Надо вообще помочь всячески, а не препираться о ведомственных компетенциях.

Ленин»[837]

Что по большому счету можно сказать по поводу такого вот рода препирательств? Отрицать факты их наличия нет никаких оснований. Равно как нет оснований придавать им какое-то исключительно важное, чуть ли не первостепенное значение. Такие препирательства всегда случались в ходе столь напряженной и тяжелой Гражданской войны. Полагать, что все шло гладко и без малейшей задоринки — значит сознательно упрощать картину, а тем самым — и извращать истину. Разногласия и стычки Сталина с Лениным имели место и в период Гражданской войны. Но, на мой взгляд, они служат прямым подтверждением не только, а может быть, и не столько выражением его гипертрофированной склонности к склокам и конфликтам, его амбициозности и приверженности к исключительно силовым методам отстаивания своей позиции. Больше оснований считать, что сами эти разногласия, а порой и стычки, не дорастали до масштабов открытого противостояния. Они свидетельствовали о том, что Сталин имел свою точку зрения по всем важным вопросам и имел смелость ее отстаивать. Он не был флюгером и его действия, хотя и укладывались в общие рамки лояльности по отношению к Ленину, но вместе с тем несли на себе черты самостоятельности, а порой и упрямства. Сталин, очевидно, сильно ожесточался, когда с его мнением не считались. Причем вне зависимости от того, кто проявлял столь непочтительное отношение к его точке зрения. В этом мы наглядно убедимся на ряде конкретных фактов.

Один из критиков деятельности Сталина в период Гражданской войны С.В. Лепицкий, в частности, писал: «К началу этого этапа (речь идет о периоде, когда Колчак, Деникин и Юденич были уже разгромлены — Н.К.) Сталин считал себя опытным, незаменимым военным деятелем, обладающим большими организационно-административными и оперативно-командными способностями. С таких позиций он позволял себе активно вмешиваться в решение оперативных и даже стратегических вопросов, с пренебрежением относиться к решениям и директивам Главного командования и уклоняться от их точного выполнения, часто конфликтовать с Лениным и ЦК партии.

Так, 4 февраля 1920 года, получив задание ЦК поехать в Ростов и войти в состав РВС Кавказского фронта, Сталин ответил, что считает такую поездку ненужной, что он «не вполне здоров» и просит ЦК не настаивать на его поездке. Когда же ЦК сообщил, что считает поездку в Ростов необходимой, Сталин ответил так: «Распоряжению ЦеКа, несмотря на его дикость и на состояние здоровья, подчиняюсь», — и тут же поставил свои условия: командировка в Ростов будет временная; ЦК должен объявить в печати, что он, Сталин, командируется на Кавказский фронт по военным обстоятельствам, чтобы товарищи не обвиняли его «в легкомысленном перескакивании»[838].

Число примеров подобного рода, очевидно, можно было бы увеличить. Однако, как мне представляется, большинство авторов, приводя такие и аналогичные примеры, придают им чуть ли не демоническое значение. Если основательно покопаться в документах, относящихся к периоду Гражданской войны (да и не только к этому периоду), то можно обнаружить массу подобного рода примеров, относящихся не к Сталину, а к другим деятелям большевистской партии. Разногласия по конкретным вопросам были не исключением, а правилом. Капризы и выражение недовольства теми или иными действиями центра случались нередко. Однако из этих фактов не следует делать каких-то глобально-обобщенных выводов. Право, они не служат достаточно веским основанием для такого рода выводов и обобщений. Это была, по существу, рутинная практика того времени.

Несколько иной оттенок носит конфликт, в который был вовлечен Сталин в связи с советско-польской войной. Здесь уровень и масштабы разногласий и исходные позиции различных сторон носили более весомый и значимый характер. На карту было поставлено слишком многое — успех или поражение в войне. На этом конфликте остановлюсь более подробно не только в силу его собственной значимости, но и потому, что он подкреплен достоверными документами, дающими возможность вынести вполне объективное и беспристрастное заключение.

Вообще советско-польская война и ее исход обозначили серьезный поворот во всей внешнеполитической и военной стратегии советского руководства того времени. Сталин оказался в силу сложившихся обстоятельств в эпицентре возникшего тогда конфликта. Надо сказать, что опубликованные в собрании его сочинений материалы дают лишь самое общее представление о его позиции в данный период. Ставшие известными в последние годы новые документы проливают дополнительный свет на существо конфликта и позиции сторон. При этом мне кажется, что следует отвергнуть как необоснованные и тенденциозные две исходные позиции, которые с давних пор утвердились в общественном сознании и в историографии вопроса.

Первая безудержно превозносила гениальность Сталина как военного стратега в период советско-польской войны и возлагала всю вину и ответственность за поражение советских войск на предательскую позицию Троцкого и ошибки главного командования. Вторая — полярно противоположная. Согласно второй точке зрения, Сталин несет главную ответственность за неудачи на фронте, поскольку он не подчинялся прямым приказам Главного командования, часто игнорировал их и своевольничал. Именно эта точка зрения стала доминирующей во всей литературе о Сталине.

Я полагаю, что обе эти точки зрения не отвечают реальностям той эпохи и не подтверждаются абсолютно неопровержимыми фактами. Истина, скорее всего, лежит, как обычно, где-то посередине. Остановимся на этом вопросе более подробно.

Весной — летом 1920 года Сталин неоднократно затрагивал в своих публичных выступлениях проблему советско-польских отношений и войны с Польшей. Он с полным основанием подчеркивал, что «поход панской Польши против рабоче-крестьянской России есть, по существу, поход Антанты. Дело не только в том, что Лига наций, руководителем которой является Антанта и членом которой состоит Польша, одобрила, очевидно, поход Польши на Россию. Дело, прежде всего, в том, что без поддержки Антанты Польша не могла бы организовать своего нападения на Россию, что Франция, прежде всего, а потом и Англия с Америкой всячески поддерживают наступление Польши оружием, обмундированием, деньгами, инструкторами. Разногласия внутри Антанты по польскому вопросу не меняют дела, ибо они касаются лишь форм поддержки Польши, а не самой поддержки вообще»[839].

Конечно, нельзя не согласиться со Сталиным, когда он обвиняет страны Антанты в фактическом провоцировании войны против России. Однако нельзя сбрасывать со счета и другую, не менее важную сторону проблемы. А заключается она в том, что большевистское руководство, воодушевленное своими победами в Гражданской войне, достигнутыми к тому времени, решило использовать конфликт с Польшей в качестве своего рода трамплина для распространения советской власти на Польшу. Так называемая концепция экспорта революции, против которой большевики выступали на словах, на деле оказалась в той или иной мере примененной к Польше. Если говорить упрощенно, то позиции обеих сторон в этой войне были отнюдь не безупречны. Мотивы Советской России были во многом объективно обоснованы серьезными опасениями насчет помощи панской Польши войскам барона Врангеля, который к лету 1920 г. резко активизировал свои действия против Советской России. По существу речь шла о комбинированном ударе по советской республике. Польша руководствовалась при этом не только чисто классовыми целями (нанесение поражения большевикам), но и сугубо территориальными соображениями, стремясь присоединить к себе обширные территории, принадлежащие Украине и России. Словом, советско-польская война 1920 года являла собой пример сложного и тесного переплетения взаимных поползновений и закамуфлированных в демократическую или сугубо классовую фразеологию притязаний.

Сталин и до нападения в мае 1920 года Польши был членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта. Параллельно он занимался и другими делами в силу возложенных на него обязанностей (Трудовая армия Украины, работа в Москве и т. д.). Но в конце мая 1920 года он непосредственно направляется на Юго-Западный фронт, в оперативные обязанности которого входили организация отпора силам поляков и борьба с активизировавшимися военными вылазками Врангеля.

В июне 1920 года войска Врангеля из своих крымских укреплений начали поход на север, захватывая все новые и новые территории. Угроза со стороны Врангеля, особенно в сочетании с польской грозой, поставила советское политическое и военное руководство перед рядом сложных задач. Сталин, как ведущий член Реввоенсовета Юго-западного фронта, на плечи которого легла обязанность остановить наступление Врангеля и обратить его вспять, прекрасно понимал, какую угрозу представляет в создавшейся обстановке Врангель. Примечательно, что он высказывал свои опасения в отношении наступления Врангеля не только в конфиденциальном порядке, но и публично, в печати. Он анализировал военную ситуацию на польском фронте во взаимосвязи с наступлением Врангеля. Причем надо отдать ему должное: его оценки были реалистичны, далеки от шапкозакидательских настроений, получивших широкое распространение после первоначальных успехов советских войск в польской кампании.

Сошлемся на конкретные материалы. Так, в июне 1920 года, когда катастрофа на польском фронте казалась не просто маловероятной, а вообще начисто исключенной, Сталин писал: «Нет сомнения, что впереди ещё будут бои, и бои жестокие.

Поэтому я считаю неуместным то бахвальство и вредное для дела самодовольство, которое оказалось у некоторых товарищей: одни из них не довольствуются успехами на фронте и кричат о «марше на Варшаву», другие, не довольствуясь обороной нашей Республики от вражеского нападения, горделиво заявляют, что они могут помириться лишь на «красной советской Варшаве».

Я не буду доказывать, что это бахвальство и это самодовольство совершенно не соответствуют ни политике Советского правительства, ни состоянию сил противника на фронте.

В самой категорической форме я должен заявить, что без напряжения всех сил в тылу и на фронте мы не сможем выйти победителями. Без этого нам не одолеть врагов с Запада.

Это особенно подчёркивается наступлением войск Врангеля, явившимся, как «гром с ясного неба», и принявшим угрожающие размеры»[840].

Летние месяцы 1920 года были наполнены драматизмом: первоначальные успехи Красной армии в войне с Польшей, когда большевистское руководство полагалось на заверения командования Западного фронта во главе с М. Тухачевским, что в середине августа Варшава будет взята, сменились серьезными поражениями. Концентрированного удара войск Западного и Юго-Западного фронтов на Варшаву не получилось в силу ряда причин. Критики Сталина вменяют ему в вину то, что он якобы воспрепятствовал своевременной переброске 1-й Конной армии и других частей, входивших в состав Юго-Западного фронта, на помощь войскам, наступавшим на Варшаву. Вместо этого он якобы стремился сам получить лавры покорителя Варшавы и предпринял наступление на район Львова. Все это, как утверждают критики Сталина, и явилось одной из главных причин поражения советских войск и провала планов взятия Варшавы, к которой части Красной армии уже подошли вплотную — на расстояние 8 километров.

Я не вижу свою задачу в том, чтобы скрупулезно сопоставлять факты и доводы той и другой стороны — как критиков Сталина, так и тех, кто изображает его действия в данный период как правильные, успеху которых якобы помешала в корне неправильная линия главного командования. В конце концов это дело военных историков, среди которых по вопросу о причинах поражения в советско-польской войне велись многолетние дискуссии. Мне важно оттенить отдельные стороны деятельности Сталина в этот период. Через призму некоторых телеграмм и писем Сталина, а также его выступления на 9-й партийной конференции можно яснее и рельефнее представить его фигуру как политического и отчасти военного деятеля, характер и особенности его военно-политических взглядов, манеру поведения и практических поступков в тот исключительно напряженный для Советской республики момент.

Еще до того, как обозначился крутой поворот в войне с поляками, когда инициатива была в руках Красной армии и впереди маячила заманчивая перспектива взятия Варшавы и советизации Польши, Ленин послал на имя Сталина телеграмму следующего содержания. «Я прошу Сталина: 1) ускорить распоряжение о бешеном усилении наступления; 2) сообщить мне его, Сталина, мнение. Я же лично думаю, что это сплошное жульничество ради аннексии Крыма…»[841].

Охарактеризовав инициативу лорда Керзона как попытку спасти Польшу от поражения и оказать давление на Россию, Сталин писал в своем ответе: «Вы совершенно правы, говоря что у нас хотят вырвать из рук победу. Предлагаю: первое, в ответной ноте о Польше не давать определенного ответа, подчеркнуть в общих фразах миролюбие России и сказать, что если Польша в самом деле хочет мира, она могла бы обратиться к России непосредственно. Это дает выигрыш времени. Второе, о Врангеле нужно, во-первых, подчеркнуть, что посредничество Керзона между Врангелем и Советским правительством, раз уже имевшее место, не оправдало себя, во-вторых, указать что Крым еще не отторгнут от России, а Врангель — русский генерал, с которым Россия сама может установлять тот или иной модус также как устраивает она вообще свои внутренние дела самостоятельно, что все внутренние вопросы, в том числе и Крымский вопрос, Россия будет разрешать самостоятельно. Я думаю, что никогда не был империализм так слаб, как теперь, в момент поражения Польши и никогда не были мы так сильны, как теперь, поэтому чем тверже будем вести себя тем лучше будет и для России и для международной революции. Решение Политбюро сообщите»[842].

Из ответа Сталина явствует, что он, наряду со многими другими, несмотря на все свои оговорки, испытывал чувство подобное эйфории, ничуть не предвидя скорого поворота событий отнюдь не в пользу Красной армии. Хотя в принципе он всегда демонстрировал холодный расчет и выступал против шапкозакидательства, в данном случае налицо явная переоценка собственных сил Советской России и недооценка возможностей ее противников, в частности Польши.

Через неделю после этой телеграммы Сталин направляет Ленину следующую телеграмму, в которой опять-таки затрагивается вопрос о возможных переговорах относительно перемирия: «В ноте Керзона говорится о конференции в Лондоне с представительством России. Мое мнение таково, что если когда-либо будут у нас переговоры с Польшей, они должны вестись в России, ибо устроить переговоры в Лондоне, выставив своим представителем Красина, — значит отдать дело под опеку Англии. Имейте в виду что наши шифровки в Лондоне расшифровываются англичанами, ибо нет шифра, который бы не расшифровывался»[843]. Здесь обращает на себя внимание не только общая принципиальная точка зрения, но и как бы вскользь брошенное замечание относительно шифров. В дальнейшей политической деятельности Сталина эта черта — назовем ее мнительностью, подозрительностью или же проявлением здоровой бдительности и т. п. — будет давать о себе знать все в большей мере. По существу, она станет имманентным качеством всего политического мышления Сталина.

Сталин энергично настаивает на том, чтобы до тех пор, пока начнутся переговоры о перемирии, войска Юго-Западного фронта как можно дальше продвинулись на запад, чтобы уже в ходе переговоров о перемирии иметь более прочные позиции, коль зайдет речь о размежевании границы. Он дает указание 1-й Конной армии усилить свое продвижение на Львов, отказавшись от первоначального продвижения в сторону Бреста. «Теперь Запфронт стоит ближе к Брест-Литовску чем Юг[о]-западный фронт]. Возможно, что в связи с этим обстоятельством вашей армии придется отказаться от Бреста и свернуть южнее. Второе. Вы, должно быть, знаете, что мы отвергли посредничество Англии, предложившей перемирие с Польшей, и выразили согласие, если Польша сама обратится к России без посредников. Вы поймете, что если Польша обратится сама, мы не можем отказаться от перемирия, поэтому необходимо, насколько возможно торопиться с продвижением вашей армии вперед»[844].

И буквально на следующий день Сталин шлет телеграмму следующего содержания:

«23 июля 1920 г.

Первая конармия. Ворошилову, Буденному.

Расшифровать лично. Харьков 23/71

Получено предложение Польши без посредничества Англии о перемирии с просьбой дать ответ не позднее тридцатого июля. Вы конечно понимаете, что мы вынуждены согласиться. Исходя из этого требуется самое стремительное наступление от вас в сторону Львова и вообще нужно постараться, чтобы до тридцатого успеть завладеть максимумом того, что можем взять. Из этого исходит наша последняя директива о Львове. Цека партии просит вас сделать еще одно усилие может быть последнее, а потом на отдых.

Сталин»[845].

Но аппетиты, как говорится, растут не по дням, а по часам. Сталин уже считает, что война с Польшей выиграна и надо в максимально возможной степени использовать сложившуюся ситуацию для продвижения мировой революции на запад. В телеграмме Ленину он делится своими дальними политическими расчетами: «Теперь, когда мы имеем Коминтерн, побежденную Польшу, и более или менее сносную Красную армию, когда, с другой стороны, Антанта добивается передышки в пользу Польши для того, чтобы реорганизовать, перевооружить польскую армию, создать кавалерию и потом снова ударить, может быть в союзе с другими государствами — в такой момент и при таких перспективах было бы грешно не поощрять революцию в Италии. Нужно признать, что мы уже вступили в полосу непосредственной борьбы с Антантой, что политика лавирования уже потеряла свое преобладающее значение, что мы можем теперь и должны вести политику наступления (не смешивать с политикой наскакивания), если мы хотим сохранить за собой инициативу во внешних делах, которую мы завоевали недавно. Поэтому на очередь дня Коминтерна нужно поставить вопрос об организации восстания в Италии и в таких еще не окрепших государствах, как Венгрия, Чехия (Румынию придется разбить)»[846].

Но гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить. В последующие несколько дней польские войска и войска барона Врангеля нанесли ряд сокрушительных ударов по частям Красной армии, которая вынуждена была спешно отходить. На польском фронте в плен попало около 100 тысяч бойцов и много вооружения Красной армии. Реввоенсовет Республики пытается предпринять какие-то экстренные меры. В частности, Троцкий внес предложение о реорганизации фронтов. В ЦК РКП(б) по предложению Троцкого обсуждался вопрос о выделении крымского участка Юго-Западного фронта в самостоятельный Южный фронт. Сталин был против этого. Окончательное решение о разделении фронтов было принято на заседании Политбюро 2 августа 1920 г. Весьма характерна телеграмма Сталина на имя Троцкого, в которой он мотивирует свое негативное отношение к реорганизации: «Очередная неудача на Врангелевском фронте объясняется запоздалым подходом свежих дивизий с севера, которые могут сосредоточиться не ранее десятого августа. Врангель очевидно осведомлен о переброске дивизий и старается предупредить нас. Немалую роль сыграло и то, что Москва не обращает должного внимания на Крымский фронт. По-моему образование специального Крымского ревсовета не составит плюса. Весь вопрос в указанном обстоятельстве, а не в организации специального реввоенсовета для Крыма. Последний по моему излишен.

…Теперь, когда удар Врангеля начался, вероятно, наши неуспехи еще будут продолжаться на некоторый период. Повторяю, в этом вопрос, а не в образовании нового ревсовета. Вот почему я нахожу излишним ваше предложение»[847].

Возражения Сталина остались без всяких последствий, они просто не были приняты во внимание. С каждым днем становилось все более очевидным, что любые мероприятия чисто организационного свойства уже не могли коренным образом изменить ситуацию. Сталин энергично настаивает на том, что вина за неудачи ложится на главное командование. В телеграмме Ленину он подчеркивает: «Можно с уверенностью сказать, что неудачи будут продолжаться до сосредоточения наших сил и начала удара, а сосредоточение наших сил идет, как я уже писал, медленно, главным образом потому, что Главком поздно спохватился с перебросками, несмотря на ряд предупреждений с моей стороны. Сегодня вечером с комфронтом выезжаю на фронт»[848].

Дальше события развивались в следующем русле. 4 августа 1920 г. Сталин направляет Ленину телеграмму, в которой предлагалось объединить силы на западном направлении, передав Западному фронту войска 2-й, 1-й Конной и 14-й армий с тем, чтобы остальные силы Юго-Западного фронта были направлены против Врангеля. 5 августа 1920 г. предложение Сталина рассматривалось на заседании Политбюро. В принятом решении говорилось:

«Утвердить предложенный т. Сталиным вариант, принимаемый РВСР»[849].

В последующие две недели Сталин вступил в конфликт с Главкомом в связи с вопросом о передаче ряда соединений Юго-Западного фронта Западному. Сталин послал главкому телеграмму, где, в частности, говорилось: «Ваша последняя директива… без нужды опрокидывает сложившуюся группировку сил в районе этих армий, уже перешедших в наступление; директиву эту следовало бы дать, либо три дня назад, когда конармия стояла в резерве, либо позднее, по взятии конармией района Львов… Ввиду этого я отказываюсь подписать соответствующее распоряжение Юго-запа в развитие Вашей директивы»[850]. 14 августа 1920 г. в телеграмме Ленину Сталин вновь жаловался на Главкома и просил определенного решения ЦК в отношении врангелевского фронта.[851]

19 августа 1920 г. на заседании Политбюро по докладу Троцкого и Сталина о военном положении на польском и врангелевском фронтах было принято решение снять на врангелевский фронт 6-ю дивизию 1-й Конной армии. Но все эти меры, к тому же запоздалые, уже не смогли радикально изменить обстановку в пользу Красной армии. В итоге, как уже отмечалось, Красная армия потерпела серьезное поражение.

Сталин в середине августа 1920 года отзывается в Москву и больше не принимает участия в руководстве военными действиями. Поскольку поражение было весьма серьезным и из него надлежало сделать соответствующие выводы, Сталин обращается с официальным заявлением в Политбюро ЦК РКП(б). В нем говорилось: «Предлагаю ЦК образовать комиссию из трех [человек] (через Сов[ет] — обороны) по обследованию условий нашего июльского наступления и августовского отступления на Зап[адном] фронте. Комиссии дать срок двухнедельный. Председателем комиссии (если нет у ЦК лучшего кандидата) предлагаю т. Серебрякова»[852].

Однако предложение Сталина не получило дальнейшего развития: комиссия по расследованию причин неудач и выявлению конкретных виновников не была создана. Однако сам по себе этот вопрос был настолько важным, что его нельзя было просто обойти молчанием. Он как бы повис в воздухе: тень поражения в войне с Польшей витала в партии и обществе и отравляла атмосферу прежде всего в партийных верхах. Так или иначе данный вопрос должен был всплыть и на него должен был быть найден какой-то ответ. Форумом, более или менее подробно рассматривавшим уроки войны с Польшей, стала 9-я партийная конференция, состоявшаяся в сентябре 1920 года. На ней с докладом выступил Ленин, а также со своими речами главные непосредственные участники возникшего конфликта — Троцкий и Сталин.

Я не буду в деталях рассматривать ход этой дискуссии. Отмечу лишь некоторые наиболее существенные ее моменты.

Ленин в своем докладе и в заключительном слове постарался дать общую, принципиальную оценку всему происшедшему. «Но все-таки мы потерпели огромное поражение, колоссальная армия в 100 000 или в плену, или в Германии. Одним словом гигантское, неслыханное поражение, — подчеркивал он.

Что же это значит? Это значит, что несомненно была допущена ошибка, ведь мы имели на руках победу и мы ее выпустили. Значит — была ошибка. Перед каждым этот вопрос вставал, и мы в Цека находили ответ: в чем ошибка? где она и следует ли ее найти? Ошибка, ясно, должна быть или в политике, или в стратегии войны. Но вы знаете, что стратегия и политика неразделимо связаны»[853].

Ленин об этом прямо не говорит, но из смысла всего сказанного им, вытекает, что ошибки были допущены как в области политической стратегии, так и в сфере военной стратегии. Однако по соображениям, о которых можно только гадать, он не стал винить в поражении высшее военное руководство, т. е. Троцкого. Не стал возлагать ответственность он и на Сталина. Словом, занял равноудаленную позицию по отношению к этим двум ключевым фигурам развернувшегося спора. Видимо, соображения более глубокого плана лежали в основе такой позиции: он не хотел разрастания противостояния из-за данного вопроса, не хотел углубления противоречий между Сталиным и Троцким. Ведь помимо противоречий между этими двумя фигурами, в партийной верхушке существовали и другие, не менее важные и острые разногласия. Имеются в виду прежде всего разногласия по принципиальным вопросам общей политической стратегии партии, которые по мере приближения конца Гражданской войны обнажались все более явственно. В конечном счете эти разногласия были отражением глубокого кризиса, в котором находилась страна. Личные же амбиции, не являясь по существу источником нараставшей напряженности в партийной верхушке, тем не менее накладывали на нее свою печать.

Не согласился Ленин и с предложением Сталина о создании специальной комиссии по расследованию комплекса причин, вызвавших столь ощутимое поражение Красной армии. Мотивировал он это следующим образом: «Вы увидите, почему в Центр[альном] комитете получилось преобладание мнения, что нет, комиссию по изучению условий наступления и отступления мы создавать не будем. Чтобы изучить этот вопрос, у нас нет на это сил. У нас сейчас ряд других вопросов, которые требуют немедленного решения. Мы ни одной, даже второклассной силы на то, дать не можем. И нам надо решать другие вопросы, сложнейшие вопросы политики и стратегии»[854].

Не будучи решенным тогда, этот вопрос остался в наследство истории. Поэтому вокруг него на протяжении долгого времени, начиная с 20-х годов, шли ожесточенные споры и дискуссии. В период власти Сталина он был завершен традиционным способом: виновником поражений был объявлен Троцкий и вся стратегия тогдашнего главного командования. Но, как может видеть читатель, столь однозначный ответ отнюдь не соответствовал реальному ходу событий того времени. Все обстояло гораздо сложнее, и корни поражений находились не на поверхности (т. е. в плохом руководстве), а гораздо глубже.

Что касается Троцкого, то на конференции он выступил с речью, в которой попытался как-то сгладить и преуменьшить собственную вину и вину главкома. Исходя из посылки, что нападение — лучший способ обороны, он выдвинул ряд обвинений против Сталина. Вот как он сам сформулировал свои обвинения в адрес Сталина: «Товарищи, я позволю себе сказать, что я был настроен скептичнее многих других товарищей, ибо как раз на этом вопросе должен был останавливаться больше других, то есть разбиты или не разбиты военные силы польской белой армии. По этому поводу у меня были разговоры с т. Сталиным, и я говорил, что нельзя успокаиваться всякими сообщениями о том, что разбиты силы польской армии, потому что силы польской армии не разбиты, так как у нас слишком мало пленных по сравнению с нашими успехами и слишком мало мы захватили материальной части. Тов. Сталин говорил: «Нет, вы ошибаетесь. Пленных у нас меньше, чем можно было бы ожидать в соответствии с нашими успехами, но польские солдаты боятся сдаваться в плен, они разбегаются по лесам. Дезертирство в Польше получает характер явления огромного, которое разлагает Польшу, и это главная причина наших побед». Что же я должен сказать, что т. Сталин подвел меня и ЦК. Тов. Сталин был членом одного из двух Реввоенсоветов, которые били белую Польшу. Тов. Сталин ошибался и эту ошибку внес в ЦК, которая тоже вошла как основной факт для определения политики ЦК. Тов. Сталин в то же самое время говорит, что Реввоенсовет Западного фронта подвел ЦК. Я говорю, что этому есть оценка ЦК. Тов. Сталин представил дело так, что у нас была идеально правильная линия, но командование подводило нас, сказав, что Варшава будет занята такого то числа. Это неверно. ЦК был бы архилегкомысленным учреждением, если бы он свою политику определял тем, что те товарищи, которые говорили о том, когда будет взята Варшава, нас подводили, потому, что данные у них были те же, что и у нас»[855].

Сталин вел себя на конференции достаточно решительно, несмотря на примирительный тон доклада Ленина. В своем выступлении он, в частности, заявил: «Перед нами в то время было несколько фактов. Первый — это нота Керзона […] второй […] — нарастающее революционное движение в Англии и Германии […] Третий факт — это продвижение наших войск вперед на Юго-Западном и Западном фронтах. Таким образом, со всех сторон перед нами открывалась перспектива, что, если мы примем предложение Керзона, то тем самым рискуем дать передышку Польше и всей международной буржуазии […] Безусловно, первое, что должен был сделать ЦК, — это проверить состояние наших фронтов. ЦК послал запросы, и в середине августа была получена телеграмма, что мы 16 августа берем Варшаву. Это сообщение, исходящее от компетентных и ответственных лиц, послужило той лишней гирей, которая перевесила мнение ЦК в сторону продолжения наступательной войны […] Я должен заявить, что при такой обстановке наш ЦК не был бы революционным ЦК, если бы принял другую политику. Когда выяснилось, что комфронт ошибся в своей оценке фронта, что член Реввоенсовета фронта ошибся, что ЦК был в некотором роде подведен стратегией, смешно говорить, что «если бы да кабы во рту росли бобы». Никогда бобы во рту не растут. Всякая другая политика ЦК была бы реакционной. Поэтому, я думаю, что его логика была абсолютно правильной»[856].

Однако в ходе прений в адрес Сталина продолжали звучать упреки. В частности, Ленин в своем заключительном слове сказал, что тов. Сталин в принципиальном вопросе «брал через край»[857]. Сталин не был бы Сталиным, если бы смирился с этим замечанием Ленина, а также обвинениями, высказанными в его адрес Троцким. Кроме того, он, и это представляется вполне очевидным, был крайне недоволен тем, что Ленин занял столь примирительную, по его мнению, позицию. Сталин не был бы тем Сталиным, которого мы знаем, если бы просто промолчал и сделал вид, что ничего не произошло. Именно поэтому он посчитал необходимым обратиться со специальным заявлением в Президиум конференции. Я позволю себе целиком привести это заявление, поскольку оно, во-первых, примечательно само по себе и содержит конкретные аргументы по поводу спора. А во-вторых, оно высвечивает некоторые черты Сталина как оппонента, который не устрашился того, чтобы открыто, на партийном форуме бросить обвинение в адрес самого Ленина — общепризнанного вождя большевиков и своего, как он любил говорить, учителя.

Вот текст его заявления.

«— Президиуму IX партийной конференции

23 сентября [1920 г.]

Заявление т. Сталина.

Некоторые места во вчерашних речах т.т. Троцкого и Ленина могли дать т.т. конферентам повод заподозрить меня в том, что я неверно передал факты. В интересах истины я должен заявить следующее:

1) Заявление т. Троцкого о том, что я в розовом свете изображал состояние наших фронтов, не соответствует действительности. Я был, кажется, единственный член ЦК, который высмеивал ходячий лозунг о «марше на Варшаву» и открыто в печати предостерегал товарищей от увлечения успехами, от недооценки польских сил. Достаточно прочесть мои статьи в «Правде».[858]

2) Заявление т. Троцкого о том, что мои расчеты о взятии Львова не оправдались, противоречит фактам. В середине августа наши войска подошли к Львову на расстояние 8 верст и они наверное взяли бы Львов, но они не взяли его потому, что высшее командование сознательно отказалось от взятия Львова и в момент, когда наши войска находились в 8 верстах от Львова, командование перебросило Буденного с района Львова на Запфронт для выручки последнего. При чем же тут расчеты Сталина?

3) Заявление т. Ленина о том, что я пристрастен к Западному фронту, что стратегия не подводила ЦК, — не соответствует действительности. Никто не опроверг, что ЦК имел телеграмму командования о взятии Варшавы 16-го августа. Дело не в том, что Варшава не была взята 16-го августа, — это дело маленькое, — а дело в том, что Запфронт стоял, оказывается, перед катастрофой ввиду усталости солдат, ввиду не подтянутости тылов, а командование этого не знало, не замечало. Если бы командование предупредило ЦК о действительном состоянии фронта, ЦК, несомненно, отказался бы временно от наступательной войны, как он делает это теперь. То, что Варшава не была взята 16-го августа, это, повторяю, дело маленькое, но то, что за этим последовала небывалая катастрофа, взявшая у нас 100 000 пленных и 200 орудий, это уже большая оплошность командования, которую нельзя оставить без внимания. Вот почему я требовал в ЦК назначения комиссии, которая, выяснив причины катастрофы, застраховала бы нас от нового разгрома. Т. Ленин, видимо, щадит командование, но я думаю, что нужно щадить дело, а не командование.

23/9 И. Сталин»[859].

Суммируя все перипетии конфликта вокруг поражения Красной армии в период войны с Польшей, можно с достаточной уверенностью сказать, что Сталин проявил себя в этом конфликте отнюдь не как склочник, пытающийся скрыть свою вину и переложить ее на других. Напротив, именно он настаивал на тщательном расследовании всего этого дела. Вместе с тем он, на мой взгляд, довольно убедительно обосновал свои обвинения в адрес главного командования. Наконец, руководствуясь интересами дела, не побоялся вступить в открытую полемику с Лениным. Что также говорит о его твердости. Говорит это и о его положении в большевистском руководстве, положении, которое даже при самой злостной тенденциозности нельзя назвать малозначительным.

Одновременно конфликт вокруг стратегии ведения военных действий против Польши обнажил и другую черту Сталина как политика и в определенном смысле военного деятеля. Речь идет о его бросающейся в глаза амбициозности, непомерной уверенности в правоте только своего собственного подхода к решению возникавших проблем. При этом, как видно из приведенных фактов, он ни в коей степени не склонен был к самокритичному анализу. Больше того, упреки в свой адрес он категорически отвергал, рискнул даже «бросить перчатку» общепризнанному вождю партии — Ленину. Все это, взятое в своей совокупности, рисует довольно колоритный портрет Сталина времен Гражданской войны. Едва ли есть нужда подчеркивать, что отмеченные выше черты Сталина как политического деятеля, в дальнейшем, когда он единолично стал у руля государства, начали обретать еще более четкие, а порой и зловещие очертания.

Примечания:

7

Великий русский сатирик в наше время наверняка внес бы поправку и писал бы о «мошенниках компьютерного письма и разбойниках электронных средств информации», масштабы деятельности которых не просто поражают, но потрясают воображение.

8

Корнелий Тацит. Соч. Т.Т. I–II. Санкт-Петербург. 1993. С. 7.

77

Лев Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 26.

78

Там же. С. 27.

79

Светлана Аллилуева. Двадцать писем к другу. М. 1990. С. 121.

80

Robert Conqest. Stalin. p. 12.

81

Robert H. McNeat. Stalin. Man and Ruler. p. 336.

82

Цит. по Edward Ellis Smith. The young Stalin. p. 9.

83

Robert Conqest. Stalin. p. 10.

84

Цит. по Лев Троцкий. Сталин. T. l. С. 27.

85

Там же. С. 24.

777

Сергей Дмитриевский. Сталин. Предтеча национальной революции. С. 225.

778

М.И. Михельсон. Ходячие и меткие слова. М. 1997. С. 497.

779

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 108–109.

780

Учредительное собрание. Россия 1918. Стенограмма и другие документы. С. 78.

781

В.И. Ленин. ПСС. Т. 34. С. 222.

782

Там же. С. 223.

783

«Вопросы истории КПСС». 1990 г. № 5. С. 137.

784

Подробнее об этом см. Г.3. Иоффе. Белое дело. Генерал Корнилов. М. 1989. С. 233.

785

Декреты Советской власти. Т. 3. С. 291–292.

786

Декреты Советской власти. Т. 7. С. 104–105.

787

Ричард Пайпс. Россия при большевиках. М. 1997. С. 87.

788

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 232.

789

Вадим Кожинов. Россия. Век XX. (1901–1939). С. 172.

790

Там же.

791

Ричард Пайпс. Россия при большевиках. М. С. 76.

792

Роберт Такер. Сталин. Т. 1. С. 178.

793

Великий князь Александр Михайлович. Книга воспоминаний. М. 1991. С. 256–257.

794

И.В. Сталин. Речь на XIX съезде партии. М. 1952. С. 12–13.

795

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. С. 82–83.

796

Великий вождь и учитель Коммунистической партии и советского народа. К семидесятилетию со дня рождения И.В. Сталина. М. 1949. С. 8.

797

Сталин. К шестидесятилетию со дня рождения. С. 33, 35.

798

И.В. Сталин. Соч. Т. 16. М. 1997. С. 21.

799

В.И. Ленин. Неизвестные документы. С. 381–382.

800

Необходимо напомнить, что большевики, вводя продразверстку, не выступали здесь в роли пионеров. Еще царское правительство пыталось в начале 1917 года решить продовольственный вопрос путем продразверстки, предусматривавшей продажу владельцами хлеба по твердым ценам. Меры аналогичного характера предпринимало и Временное правительство. Однако из-за сопротивления помещиков и кулаков все эти попытки оказались неэффективными и не принесли желаемых результатов. (Подробнее см. Гражданская война и военная интервенция в СССР. Энциклопедия. С. 476).

801

В ночь на 7 июля 1918 г. Ленин сообщил по прямому проводу Сталину о мятеже, поднятом «левыми» эсерами в Москве. В записке Ленина говорилось: «Повсюду необходимо подавить беспощадно этих жалких и истеричных авантюристов, ставших орудием в руках контрреволюционеров... Итак, будьте беспощадны против левых эсеров и извещайте чаще». Примечательно, что впервые это сообщение Ленина Сталину было опубликовано в «Правде» 21 января 1936 г. — в период, когда начал принимать свои зловещие очертания так называемый «большой террор», развернутый в стране. Видимо, эта публикация, помимо всего прочего, преследовала цель показать, что и Ленин был непримиримо беспощаден к врагам Советской власти.

802

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 118.

803

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 120–121.

804

Сталин. Сборник статей к пятидесятилетию со дня рождения. М.–Л. 1929. С. 65.

805

«Вопросы истории КПСС» 1989 г. № 6. С. 158.

806

«Вопросы истории КПСС». 1989 г. № 6. С. 160.

807

Лев Троцкий. Моя жизнь. С. 420–421.

808

Там же. С. 421.

809

Лев Троцкий. Моя жизнь. С. 422–423.

810

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 453.

811

Ленинский сборник. Т. XXVII. С. 106.

812

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 149.

813

Г.С. Черёмин. Образ И.В. Сталина в советской художественной литературе. М. 1950. С. 10.

814

«Вопросы истории КПСС». 1989 г. № 6. С. 171.

815

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 190.

816

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 212–213.

817

«Вопросы истории КПСС». 1989 г. № 7. С. 146.

818

Анри Барбюс. Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир. С. 115–116.

819

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 431.

820

«Вопросы истории КПСС» 1989 г. № 12. С. 167.

821

Там же. С. 172.

822

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 258.

823

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 261.

824

Лев Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 100.

825

Цит. по В.Ф. Воробьев. Товарищ Сталин — организатор побед на фронтах Гражданской войны. М. 1949. С. 18.

826

Лев Троцкий. Моя жизнь. С. 413.

827

Э.М. Склянский — заместитель председателя Реввоенсовета Республики.

828

В.И. Ленин. ПСС. Т. 51. С. 49–50.

829

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 2. С. 167.

830

Сталин. Сборник статей к пятидесятилетию со дня рождения. С. 75–76.

831

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 274.

832

Речь идет о военной операции союзников во время второй мировой войны, которую они планировали предпринять в Северной Африке против сил фашистской Германии и Италии.

833

Уинстон Черчилль. Вторая мировая война. Том 2. Великий союз. М. 1991. С. 515.

834

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 276–277.

835

«Известия ЦК КПСС». 1990 г. № 5. С. 161–163.

836

См. В.И. Ленин. ПСС. Т. 51. С. 409.

837

В.И. Ленин. ПСС. Т. 51. С. 139–140.

838

История и сталинизм. М. 1991. С. 127–128.

839

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 319.

840

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 333.

841

В.И. Ленин. ПСС. Т. 51. С. 237-238. Ленин запрашивал мнение Сталина по поводу предложений тогдашнего английского министра иностранных дел лорда Керзона о начале переговоров между Польшей и Россией по вопросам прекращения войны и определения границ.

842

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 142–143.

843

Там же. С. 143.

844

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 146.

845

Там же. С. 147.

846

Там же. С. 148.

847

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 149.

848

Там же. С. 152.

849

«Известия ЦК КПСС». 1991 г. № 2. С. 121.

850

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 155.

851

Там же. С. 156.

852

Там же. С. 156.

853

В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891–1922. С. 381.

854

Там же. С. 383.

855

Девятая конференция РКП(6). Протоколы. М. 1972. С. 76–77.

856

Там же. С. 60–61.

857

В.И. Ленин. Неизвестные документы. 1891–1922. С. 390.

858

Один из таких примеров я уже приводил выше. Сошлюсь и на другой. Сталин писал: «было бы недостойным бахвальством думать, что с поляками в основе уже покончено, что нам остаётся лишь проделать «марш на Варшаву».

Это бахвальство, подрывающее энергию наших работников и развивающее вредное для дела самодовольство, неуместно не только потому, что у Польши имеются резервы, которые она несомненно бросит на фронт, что Польша не одинока, что за Польшей стоит Антанта, всецело поддерживающая её против России, но и прежде всего потому, что в тылу наших войск появился новый союзник Польши — Врангель, который грозит взорвать с тыла плоды наших побед над поляками». (И.В. Сталин. Соч. Т.4. С. 339).

859

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 160–161.