Десятилетие, которое отделяет поражение первой русской революции от нового, поистине грандиозного по своим масштабам, размаху и последствиям революционного взрыва в 1917 году, занимает примечательное место в истории нашей страны. Естественно, оно составляет и чрезвычайно важную полосу в политической биографии Сталина. Но прежде чем перейти к непосредственному обзору его жизни и деятельности в этот период, следует, очевидно, хотя бы в самых общих чертах остановиться на некоторых важнейших вехах, запечатлевших в себе облик этого десятилетия. Это важно для понимания обстановки, в которой ему приходилось действовать, и для объективной оценки мотивов, лежавших в основе его поведения на политической сцене. Было бы наивным ожидать от Кобы, что он подвергнет сколько-нибудь радикальной переоценке свои взгляды на перспективы русской революции. Поражение первой русской революции явилось результатом действия и взаимодействия многих как объективных, так и субъективных причин. Я полагаю, что рассмотрение всех этих вопросов выходит далеко за рамки темы, рассматриваемой мною. Хотя несомненно, что неудача, постигшая большевиков, равно как и все революционно настроенные слои российского общества, не могла не отразиться на всей совокупности его политических взглядов, его политической философии в целом. Однако характер и содержание этого воздействия имели прямо противоположную направленность, нежели та, которую выразил виднейший представитель российского демократического лагеря Г.В. Плеханов своими ставшими крылатыми словами: «Не надо было браться за оружие!». Большевики, и Сталин в их числе, восприняли поражение первой русской революции не как финал борьбы, а как промежуточный ее этап. Этап, давший многое в смысле политического и классового воспитания трудящихся, да и других слоев тогдашнего общества. Для любого здравомыслящего наблюдателя было очевидно, что страна стала во многих отношениях иной, нежели она была до первой русской революции. Необходимо было извлечь соответствующие уроки из поражения, определить новые ориентиры дальнейшей политической борьбы.

Царский режим подвергся в годы первой русской революции самым тяжелым испытаниям. Прежний ореол незыблемой устойчивости власти самодержавия сильно потускнел. В самом узком правящем слое не то что царили паника и растерянность, но явственно проявлялись признаки определенной растерянности и нараставшей тревоги. Позиции наиболее реакционной части общества — крупных помещиков — были серьезно подорваны. Сохранявшиеся в стране остатки крепостничества выглядели не только как экономический и политический анахронизм, но и как безрассудный вызов самому времени, ходу истории: ведь на дворе уже стоял двадцатый век! В общественном мнении намечались серьезные сдвиги. Значительные слои господствующих классов, и в первую голову крепнувшая буржуазия, требовали проведения серьезных структурных реформ, без которых они не мыслили продвижение страны по пути экономического и политического развития. Речь шла, в частности об установлении в России конституционного строя буржуазной монархии, еще более мощными были требования радикальных преобразований, выдвигавшиеся представителями трудящихся классов, — прежде всего рабочего класса. Сам факт мощного размаха революционных выступлений 1905–1907 годов наглядно продемонстрировал, что перемены назрели, и что если их не будут проводить сверху, руками самого правительства, то общенациональный кризис будет углубляться, принимая все более острые формы, противодействовать которым с каждым днем становилось бы все труднее. И хотя первая русская революция закончилась поражением, страна тем не менее была беременна новой революцией. Понимали это не только представители революционных сил, но и здравомыслившие представители господствовавших слоев.

И надо сказать, что из сложившейся в стране расстановки социально-классовых сил правящие круги сделали надлежащие выводы. Как и в любой другой стране, в России прибегли к универсальному способу — использованию метода кнута и пряника. С одной стороны, были не просто ужесточены репрессивные меры по подавлению революционных выступлений и вообще всякого недовольства. Они приняли драконовский характер и были особенно разительными в сопоставлении с немалыми демократическими завоеваниями, вырванными из рук царизма в годы подъема первой русской революции. Самые суровые меры властей против попыток ниспровержения и ослабления строя, дополненные целым рядом законодательных актов откровенно репрессивного характера (введение военно-полевых судов и т. д.), показали решимость режима не допустить подрыва своих основ. Тысячи рабочих и крестьян были замучены, расстреляны, повешены. Беспощадно действовали карательные отряды. Царскими судами с 1907 по 1909 год, по неполным сведениям, было осуждено по политическим делам более 26 тысяч человек, в том числе к смертной казни приговорено 5086. В 1909 году в тюрьмах томилось 170 тысяч человек[316]. Наряду с открытыми репрессиями широко практиковались и иные меры — экономического (снижение тарифов, увеличение штрафов, удлинение рабочего дня до 10–12 часов, массовые увольнения), административного (ужесточение всяческих правил и норм проведения общественных мероприятий и т. д.), юридического и иного плана. Надо отметить также и фронтальное наступление на неокрепшие, фактически только создававшиеся в России профсоюзные организации, способные сыграть роль коллективных защитников интересов трудящихся. Число членов профсоюзов сократилось с 245 тысяч в начале 1907 года до 13 тысяч к концу 1909 года. За 1906–1910 гг. власти закрыли 497 профсоюзов и отказали в регистрации 604 профсоюзам[317]. Те демократические завоевания во многих областях общественной жизни, которые были достигнуты в период подъема революции, были ликвидированы царским правительством. Репрессии стали главным инструментом политики режима. Это и был классический метод кнута.

В качестве пряника использовалась целая серия далеко идущих мер, целью которых было укрепление экономических, политических, административных, судебных и иных устоев государственной власти. Не только представители буржуазных кругов, но и многие последовательные сторонники монархии отдавали себе отчет в том, что реформы неизбежны и даже неотвратимы. Что в интересах самой монархии, в интересах землевладельцев, промышленников и торговцев, провести назревшие и уже перезревшие реформы сверху, чем пустить дело на самотек и столкнуться с риском осуществления радикальных общественных преобразований снизу. Иными словами, хотя и революция потерпела поражение, но острота всех нерешенных проблем, поднятых ею, с неотвратимой закономерностью ставила в порядок дня вопрос об осуществлении мер, способных разрядить социально-политическую обстановку, хоть как-то утихомирить страну. Ясно, что рассчитывать на одни репрессии было просто политическим безумием, хотя некоторые защитники режима всерьез уповали на эффективность именно таких методов.

Российская буржуазия, не обладавшая политическим весом, адекватным ее экономической власти, не говоря уже об отсутствии солидного политического опыта и демократических традиций, в качестве своей главной стратегической линии избрала союз с монархией, опору на царизм. Взамен она требовала проведения реформ, способных спустить пары революционного кипения. Ее пугала сама возможность повторения событий 1905 года, перспектива того, что наступление новой революции поставит под вопрос и ее собственные позиции. Иными словами, общность коренных классовых интересов помещиков и буржуазии, а также примыкавших к ним некоторых других слоев состоятельного населения, в конечном счете, и предопределили проведение достаточно широкой в условиях России программы реформ. Их справедливо связывают с именем А.П. Столыпина.

Надо отметить, что еще накануне первой русской революции наиболее дальновидные и широко мыслящие представители российских правящих кругов, в лице прежде всего С. Витте, предлагали комплекс мер различного направления, нацеленных на стабилизацию внутриполитического положения в стране, нейтрализацию революционных выступлений и создание более благоприятных условий для развития российской экономики.(В скобках можно заметить, что в каком-то отдаленном приближении эти меры созвучны с современными прожектами так называемой интеграции «демократической России» в сообщество высокоразвитых западных государств.) Так вот, с приходом А. Столыпина к власти — он был назначен главой кабинета — комплекс довольно масштабных реформ, далеко выходивших за рамки того, что предлагали Витте и другие, был представлен стране. Надо отметить, что в своей основе эти предложения пользовались поддержкой царя, который, хотя порой и выражал свое недовольство, но в сущности отдавал себе отчет в том, что меры, предлагавшиеся Столыпиным, объективно необходимы и без них для России обозначался прямой путь в тупик.

Не вдаваясь в подробности (это — самостоятельная и достаточно хорошо разработанная тема), перечислю лишь кардинальные направления столыпинской политики. Ключевым звеном в экономической сфере, в сфере земельных, а значит и социальных отношений в деревне, была аграрная реформа. Ее цель состояла в ликвидации сохранившихся в деревне пережитков крепостничества путем разрушения общины и насаждения частной крестьянской земельной собственности. Помимо чисто экономических мотивов, правительством двигало стремление создать на селе достаточно многочисленный слой крупных собственников (кулаков), которые стали бы надежной опорой власти в деревне. Пожалуй, в политическом аспекте это и представляло главную цель реформы. Последовавшее затем расслоение крестьян и выделение из их наделов хуторов и отрубов, формирование крепких кулацких хозяйств подтвердили дальновидность стратегических и политических расчетов Столыпина. Таким способом укреплялась социально-классовая база режима. Вместе с тем нельзя не отметить и того обстоятельства, что наряду с укреплением социальной опоры режима в деревне аграрная реформа имела своим следствием и другое — обострение классовых отношений на селе, рост антипомещичьих выступлений, всякого рода «землеустроительных бунтов», сопровождавших проведение столыпинской реформы.

Другим важным компонентом аграрной реформы стало переселение крестьян на казенные земли в малообжитых азиатских районах страны. Наряду с сугубо экономическими целями эта мера преследовала и явно политические — разрядить обстановку в центральной России, переселив прежде всего тех, кто был недоволен своим положением. Динамика социальной напряженности таким способом существенно снижалась.

При всей стратегически продуманной с точки зрения защиты коренных интересов правящих классов концепции реформ они в конечном счете не дали тех результатов, на которые рассчитывали ее инициаторы. Реформы не были последовательными и радикальными, они в значительной степени сохраняли всевластие помещиков. По мере их осуществления все больше всплывали на поверхность ее негативные последствия, обострявшие общую обстановку в Российской империи. Круги либеральной оппозиции постепенно утрачивали веру в способность правительства добиться успешной реализации поставленных целей. Они были недовольны тем, что вместо обещанных политических свобод в стране все больше набирал силу административный произвол и репрессии. С другой стороны, росло и недовольство правых сил, под прямым воздействием которых Столыпин был вынужден пойти на постепенное свертывание своих реформ.

Выражаясь стилем современной лексики, конфликт между властью и обществом не только не получил своего разрешения, что открывало бы перспективу более динамичного развития страны, но и приобрел новые, достаточно острые формы. В качестве иллюстрации характера этого извечного для российской действительности конфликта можно привести слова видного деятеля буржуазной оппозиции, одного из лидеров и идеологов партии кадетов В.А. Маклакова: «Настроение общества определялось нашей историей; оно было расплатой за успехи и заслуги нашей исторической власти. Со времени Петра власть была много выше общества и народа и вела их к их же благу насилием. Успехи власти, за которые ей должна была быть благодарна Россия, народу были непонятны и чужды. И в отношении его к исторической власти существовали долго только две крайности: раболепное послушание или тайное сопротивление. Понятие согласия и сотрудничества с властью было обществу незнакомо. История вырабатывала два крайних типа общественных деятелей — «прислужников» и «бунтовщиков». Независимых, самостоятельных, но лояльных по отношению к власти людей жизнь не воспитывала»[318].

Можно соглашаться или не соглашаться с такой оценкой природы извечного противостояния власти и общества в России, но трудно оспорить сам факт существования такого конфликта. Либеральные круги российского общества стремились найти цивилизованное (выражаясь современной политической терминологией) решение проблемы. Однако как само поле такого решения, так и его методы, лежали в плоскости поисков согласия и сотрудничества с властью. Либеральное крыло российской общественности в сущности не выступало в качестве противника существующего строя и власти. Эту позицию образно сформулировал лидер той же кадетской партии, один из самых ярких ее деятелей на протяжении многих лет П.Н. Милюков. Выступая 19 июня 1909 г. на завтраке у лорд-мэра Лондона, он заявил: «Пока в России существует законодательная палата, контролирующая бюджет, русская оппозиция останется оппозицией его величества, а не его величеству»[319].

Реальную оппозицию правительству составляли лишь партии левого направления, прежде всего социал-демократы. Разумеется, не только и не столько в самой Думе, но и в общественной жизни страны в целом. Несмотря на слабость позиции левых сил в Думе, они все-таки создавали определенные трудности для режима, выступая с резкой критикой правительственных предложений по широкому спектру проблем, обсуждавшимся в ней. В одном из выступлений в Думе глава кабинета министров А. Столыпин, обращаясь к противникам режима, в первую голову социал-демократам, произнес знаменитые слова, вызвавшие большой резонанс в тогдашнем российском обществе: «Противники государственности хотят освободиться от исторического прошлого России. Нам предлагают среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины — чтобы на этих развалинах строить неведомое нам отечество… Им нужны — великие потрясения, нам нужна — великая Россия!»[320]

Эта фраза прочно вошла в политический лексикон и широко использовалась в полемике против левых сил. Кстати сказать, ее частенько вспоминают и сегодня, используя в качестве некоего неотразимого аргумента в идейной борьбе против современных коммунистов. Однако суть противоборства тогда не сводилась к тому, что одни ставили своей целью разрушить Россию, а другие — возвеличить ее. Такая постановка вопроса представляет собой фактическую подтасовку исторической реальности того времени. Революционеры никогда не ставили перед собой задачу уничтожения российской государственности. Речь шла о другом — о свержении царизма, что по убеждению практически всех действительно оппозиционных партий, да и многих либералов, открывало путь для более эффективного развития страны. Красивая и емкая фраза Столыпина сознательно была рассчитана на подмену понятий с тем, чтобы дискредитировать революционное крыло российской общественности, подорвать к ней доверие широких масс населения.

Апеллируя к патриотизму и выступая под флагом последовательной борьбы за укрепление российского государства и его институтов власти, глава правительства рассчитывал расширить базу массовой поддержки своей политики, снизить накал социальной напряженности в обществе и таким путем укрепить режим. Нельзя сказать, что эти усилия были совершенно бесплодны. Они, конечно, принесли свои результаты, но таковые были слишком скромными, учитывая масштабы и остроту стоявших перед Россией проблем.

В кругах революционеров Столыпин снискал себе славу крайнего реакционера, душителя и вешателя. С его именем с полным на то основанием ассоциировалась вся репрессивная политика царизма, появились даже такие выражения, как «столыпинский галстук» (веревка для повешения), «столыпинский вагон» (арестантский вагон) и т. п. Ретроспективный взгляд на исторический отрезок времени, о котором идет речь, не дает серьезных оснований для переоценки репрессивного характера политики, проводившейся Столыпиным. Он был и остался до мозга костей противником революции и революционных преобразований в стране. Но эта, в целом соответствующая реальности, его историческая оценка не должна ставить под вопрос другие важные качества его как государственного деятеля. Я имею в виду его любовь к России, преданность стране, безусловный патриотизм. Впрочем, в истории многих стран часто встречаются государственные и политические деятели, которым невозможно дать однозначную — черно-белую оценку. Это приложимо и к личности Столыпина.

Своеобразный флер подвижничества и жертвенности принесла имени Столыпина и сама его трагическая смерть — в 1911 году он был смертельно ранен эсером Д. Богровым (настоящее имя — Мордехай Гершков). К убийству Столыпина была причастна и охранка, преследовавшая свои политические цели. Гибель Столыпина — инициатора и проводника наиболее крупных преобразований в Российской империи в начале XX столетия — символизировала собой в какой-то мере и крах этих реформ, их половинчатость, неадекватность общественным потребностям страны в тот период.

Повторяясь, можно сказать, что Россия была беременна революцией, а реформы режима ставили своей целью совершить своеобразный исторический аборт, чтобы избавить ее от этого нежелательного плода. Наиболее дальновидные, обладавшие чувством реальности и предвидения, представители правящих классов, не могли не понимать, что поражение первой русской революции отнюдь не снимало с повестки дня коренные вопросы, без решения которых страна не могла успешно двигаться вперед. Узел противоречий, в тисках которых находилась Российская империя, оказалось не под силу разрешить комплексом половинчатых реформ, инициированных Столыпиным. Фигурально выражаясь, этот узел противоречий нельзя уподобить «гордиеву узлу» который мог бы быть разрублен мечом репрессий или мечом половинчатых реформ. И хотя эти реформы дополнялись мерами чисто репрессивного характера, однако и это столь излюбленное сочетание методов кнута и пряника не могло принести в тогдашних российских условиях желаемого успеха. Стабильность государства и устойчивость режима не были гарантированы. Причины, приведшие к первой русской революции, остались, и именно это предопределяло важнейшие тенденции развития страны в ближайшей исторической перспективе.

Для того, чтобы хотя бы в самой общей форме представить развитие послереволюционной ситуации в России в тот период, обстановку, в которой развертывалась деятельность Сталина, думается, целесообразно вкратце остановиться на вопросе о расстановке политических сил на российской арене. Речь идет об основных политических партиях, в той или иной форме противостоявших большевикам[321]. Сталину так или иначе приходилось соприкасаться в своей деятельности с представителями различных политических сил, действовавших в стране. Излишне подчеркивать, что выработка принципиальной стратегической и тактической линии по отношению к этим силам составляла важнейшую предпосылку успешного осуществления того курса, который проводили большевики.

Но прежде хотелось бы сделать одно существенное замечание. Система политических партий, в своем сперва зародышевом виде, стала возникать в России лишь в третьей части XIX века. Вообще до отмены крепостного права само понятие политические партии было для российского общества чем-то не только чуждым и малопонятным, но и малознакомым. Опыт западноевропейских стран в сущности не оказывал серьезного влияния на общественность страны в этом плане, хотя, конечно, наиболее передовые слои общества были с ним знакомы и проявляли к нему определенный интерес. Причины коренились в самой российской действительности, в социально-классовой структуре общества, в исторических традициях и т. д. Капитализм, с наступлением которого принято связывать возникновение и расцвет системы политических партий, в России только делал первые шаги и о наступлении его господства в масштабах всей страны говорить не приходилось. Это была одна из главных, если не главная причина того, что политическая система России носила в известном смысле архаический характер. Другой причиной, как мне представляется, был тот факт, что режим царского самодержавия играл роль своеобразного заменителя системы политических партий. Он выражал и защищал коренные интересы всех господствующих классов общества, отдавая, естественно, приоритет защите интересов класса помещиков. Другими словами, царизм защищал и интересы нарождавшегося класса буржуазии. Но что было еще более важным, он отнюдь небезуспешно претендовал на то, чтобы быть выразителем и защитником общенациональных интересов страны в целом. Царское самодержавие в каком-то смысле подменяло и заменяло собой систему политических партий, которые, как справедливо считается, отражают и выражает интересы отдельных классов и социальных групп. Это своеобразие российского политического ландшафта накладывало на протяжении многих лет свою печать на развитие социально-политических процессов в Российской империи. Но чем менее была развита система политических партий в стране, тем большую скорость и динамику обрела она после возникновения самих этих партий. Что вполне вписывается в законы политической борьбы.

Итак, каков же был в тот период общий расклад главных политических сил в стране? Каковы были программные цели и основополагающие политические установки этих сил? Каков был их удельный вес в общеполитическом балансе?

На крайне правом крыле находился «Союз русского народа», основанный в ноябре 1905 в Петербурге. В конце 1907 — начале 1908 гг. в «Союз» входило примерно 350 тыс. чел. из приблизительно 410 тыс. членов всех черносотенных организаций. Его социальный состав был довольно пестрым. Подавляющее большинство членов были крестьянами, значительно меньше ремесленников, мелких торговцев, наемных рабочих. В то же время верхушку «Союза» составляли представители интеллигенции, государственные служащие, купцы, землевладельцы, духовенство. К 1907 году «Союз» превратился в крупную общероссийскую партию, выступавшую в качестве серьезной опоры царского режима, незыблемости самодержавия. Он последовательно высказывался за единство и неделимость России, против предоставления национальным регионам права на самоопределение в любой форме, подчеркивал, что «русская народность как собирательница земли русской и устроительница русского государства есть народность державная, господствующая и первенствующая.» Идеология «Союза русского народа» была пронизана антисемитизмом, причем одним из программных пунктов его было «воспрепятствование порабощению русского народа» со стороны евреев. Примечательно, что «Союз» отстаивал необходимость принятия комплекса мер по ограничению прав еврейского населения в России и одновременно провозглашал поддержку сионизма, обещая через своих представителей в Государственной думе поставить перед другими странами вопрос о создании собственного еврейского государства в Палестине и содействие выселению туда евреев, каких бы материальных жертв такое выселение ни потребовало от русского народа. Так что задолго до знаменитой декларации министра иностранных дел Великобритании лорда Бальфура (ноябрь 1917 г.) об образовании «еврейского национального очага» в Палестине представители «Союза русского народа» выступали с подобной идеей. Социально-экономическая часть программы «Союза» фактически сводилась к закреплению незыблемости существовавшего положения, недопущению серьезных аграрных преобразований (характерно, что даже реформы Столыпина подвергались определенной критике с откровенно правых позиций). В широком политическом контексте деятельность «Союза» преследовала цель, используя темноту широких масс населения, спекулируя на патриотических лозунгах, отвлекать их от участия в революционной борьбе. Нельзя сказать, что эта деятельность оказалась полностью безуспешной и что она не нанесла существенного урона развертыванию революционной борьбы трудящихся масс. Однако узость самой социальной базы, ставка на самые отсталые слои населения в конечном счете и предопределяли то, что эта организация оказалась на обочине политического развития страны и не смогла завоевать сколько-нибудь прочных позиций в массовом движении России.

«Союз 17 октября», октябристы. Это была политическая партия, названная в честь Манифеста от 17 октября 1905 г., знаменовавшего, по мнению октябристов, вступление России на путь конституционной монархии. В 1906 г. в России действовало свыше 260 отделов «Союза 17 октября», включая 23 примкнувших к нему родственных местных политических организаций общей численностью около 80 тыс. чел. В последующие годы численность «Союза 17 октября» упала. Социальный состав — чиновники, помещики, крестьяне, торгово-промышленная буржуазия. Октябристы выступали за установление в России конституционно-монархического строя на основе Манифеста от 17.10.1905 с сохранением за монархом титула «самодержец», с двухпалатным народным представительством, формируемым на основе двухстепенных цензовых выборов; за введение демократических свобод (совести, слова, печати, собраний, союзов) и гражданского равенства без различия пола, национальности и вероисповедания. В связи с существованием в партии многочисленных противников равноправия евреев в мае 1907 года была принята резолюция, признававшая невозможность «немедленного и безусловного разрешения еврейского вопроса». Выступая под лозунгом сохранения единства и нераздельности Российского государства, октябристы отрицали возможность предоставления автономии отдельным частям империи (кроме Финляндии).

В аграрном разделе программы партии утверждалась необходимость уравнять крестьян в правах с другими гражданами, облегчить им выход из общины и закрепить землю в их полную собственность. Предлагалось принудительное отчуждение части частновладельческих земель с обязательным вознаграждением владельцев. В такой сфере, как рабочее законодательство, октябристы высказывались за свободу рабочих организаций, союзов и собраний, за свободу стачек «на экономической почве», учреждение примирительных палат для разрешения споров с работодателями, организацию государственного страхования рабочих и др. Программа октябристов содержала требования введения бессословного независимого суда, расширения компетенции суда присяжных, а также принятия ряда мер в области экономики и финансов, народного образования, местного самоуправления и т. д. Выход страны из революционного кризиса они видели в немедленном созыве законодательной Думы. В дни декабрьского вооруженного восстания 1905 г. в Москве октябристы поддержали карательные действия царизма, возложив ответственность за братоубийства на революционеров. Критика действий революционных партий составляла главное содержание агитации и пропаганды октябристов. Они высказались в поддержку учреждения военно-полевых судов для борьбы с революцией и из оппозиционной стали правительственной партией. Вместе с правыми они предлагали Думе осудить революционный террор, солидаризировались с аграрной политикой правительства, выступали против законопроектов, исходивших от левого крыла Думы.

Председателями Думы последовательно были октябристы Хомяков (до марта 1910 г.), Гучков (до марта 1911 г.) и Родзянко. Октябристский «центр», попеременно блокируясь с умеренно-правыми и (с 1909 г.) с кадетами, обеспечивал правительству послушное большинство в Думе. Резкие выпады лидеров октябристов в адрес правительства или его отдельных членов в целом не меняли стремления партии действовать в русле столыпинской политики. Кризис третьеиюньской системы[322] вызвал некоторое «полевение» октябристов, часть из них стала выступать за переход к «решительным» действиям (в рамках парламентской тактики) с тем, чтобы заставить правительство пойти по пути умеренно-либеральных реформ. Разногласия по поводу стратегии и тактики партии привели к расколу сначала парламентской фракции, а затем и самой партии. Вне Думы партия к 1915 году прекратила свое существование.

Конституционно-демократическая партия (кадеты). Одна из наиболее влиятельных политических партий, представлявшая левое крыло российского либерализма. Организационно партия оформилась в декабре 1905 года. Кадеты выступали за реформирование общественно-политической системы во всех ее ключевых звеньях. Они исходили из необходимости разделения законодательной, исполнительной и судебной властей, ставили задачу обеспечения законодательного характера народного представительства, избранного всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием.

Партия выступала за создание правительства, ответственного перед Государственной думой, демократизацию местного самоуправления, гражданское и политическое равноправие, введение демократических свобод. Ориентируясь на западные образцы парламентского строя, кадеты стремились к укоренению в России норм правового государства. В области национальных отношений кадеты, являясь противниками принципа федерализма, отстаивали лозунг культурно-национального самоопределения. Для Польши и Финляндии кадеты добивались признания автономии «в пределах империи». В социальной области основное внимание уделялось аграрному вопросу, решение которого предусматривалось путем наделения землей безземельных и малоземельных крестьян за счет государственных, монастырских и иных владений, а также путем частичного принудительного отчуждения помещичьей земли с компенсацией их владельцев за счет государства по «справедливой (нерыночной) оценке» В сфере рабочего вопроса программа включала либерализацию взаимоотношений рабочих и предпринимателей, в частности, предоставление рабочим права собраний, стачек, создания союзов, а также содержала ряд требований по социальной защите труда: постепенное введение 8-часового рабочего дня, сокращение сверхурочных работ, запрет на привлечение к ним женщин и подростков. Кадеты приветствовали октябрьский Манифест, однако оговаривали необходимость созыва Учредительного собрания, которое бы обеспечило конституционное закрепление провозглашенных в Манифесте свобод, а также выдвигали требование дальнейшего реформирования общественно-политических и экономических отношений. Программный пункт о форме государственного строя России сформулирован в пользу конституционной и парламентской монархии. Кадеты заявили о внеклассовости своей партии, подчеркивая, что ее деятельность определяется не интересами какой-либо социальной группы, а общими потребностями развития страны. В соответствии с этим они стремились к созданию своих ячеек среди различных слоев населения. Облегченные условия приема (зачастую требовалось лишь устное заявление желающего вступить в ряды кадетов), привлекательность умеренно-радикальной программы партии вызвали рост рядов этой партии: к апрелю 1906 г. в стране функционировало более 360 местных организаций, а численность партии достигла 70 тыс. чел. Социальный состав партии был неоднороден. В нее входили прежде всего интеллигенция, часть либерального дворянства, средняя городская буржуазии. В 1906–1907 гг. в ее низовые организации вступали также служащие, приказчики, рабочие, учителя и др. Необычайно высок был интеллектуальный потенциал ее руководящего звена. В него входили видные ученые, профессора столичных университетов, известные адвокаты, общественные деятели, публицисты. Партию отличал разноликий национальный состав: кроме, естественно, русских, в рядах партии были евреи, поляки, немцы, армяне, грузины, татары и др. Платформа партии не исключала возможности осуществления политической революции в том случае, если власть упорствует в своем нежелании проводить неотложные реформы. Однако предпочтение отдавалось мирным формам борьбы, предполагавшей использование рычагов парламентаризма, поискам разумного компромисса с самодержавным режимом.

Перечисленные выше партии, если учитывать не только их программные декларации (а они более чем часто существенным образом отличались от реальной практики), но и действительные их цели, можно отнести к разряду тех, о которых принято говорить, что они были сторонниками правящего режима. По крайней мере в одном, а это принципиально важно, они неизменно выступали единым фронтом — это борьба против революции, отрицание необходимости коренной ломки социально-экономических основ общества. В этом смысле они были опорой режима, несмотря на многочисленные конфликты и столкновения с ним по самым различным вопросам. Конечно, в политических платформах этих партий имелись различия, иногда весьма существенные, но для революционного лагеря эти различия имели второстепенное значение. Поэтому они в целом клеймились большевиками как пособники царизма и неизменная его опора. Это отчетливо видно по публикациям, с которыми выступал Сталин, и которые отражены в его собрании сочинений.

Партия социалистов-революционеров (эсеры). Учредительный съезд партии состоялся в конце декабря 1905 г. — начале января 1906 г. Идеологическая основа деятельности партии эсеров была довольно расплывчата и противоречива. Признавая успехи марксизма как теоретического учения, воспринимая во многом его терминологию, эсеры вместе с тем не считали марксизм для России почвенным явлением, не соглашались они и с тем, что путь России к социализму предписан только этим учением. Для них, как и для старых народников, основополагающей чертой была вера в особый для России путь к социализму. В то же время они требовали существенных корректировок этого пути с учетом изменений, происшедших и происходивших в российской действительности. В целом исходный пункт их программы представлял собой концепцию утверждения в России демократического социализма на основе особого пути к нему. Эсеровская партийная программа включала в себя четыре основных блока, содержащих соответственно характеристику тогдашнего капитализма, противостоящего ему международного социалистического движения, своеобразие условий развития российского социалистического движения и обоснование конкретной программы этого движения с последовательным изложением пунктов, касающихся всех основных сфер общественной жизни: государственно-правовой, хозяйственно-экономической и культурной.

В экспроприации капиталистической собственности и реорганизации всего производства и общественного строя на коллективистских началах эсеры видели свою конечную цель. Важнейшая особенность эсеровского социализма заключалась в теории социализации земледелия. Исходная идея этой теории заключалась в том, что социализм в аграрной стране, сохранившей общинные традиции, должен был начать произрастать раньше всего в деревне. Необходимой предпосылкой для социализма и органической его формой считались политическая свобода и демократия. В программе партии провозглашались цели — установление демократической республики, свободы слова, печати, собраний, совести, союзов, стачек, всеобщего и равного избирательного права для всех граждан, достигших 20-летнего возраста без различия пола, религии и национальности при прямой системе выборов и тайном голосовании, а также пропорционального представительства в выборных органах и прямого народного законодательства. В вопросе о государственном устройстве России эсеры заявляли себя сторонниками федерации: широкой автономии для отдельных областей, а также для национальных регионов с признанием за ними права на самоопределение. В центре экономической программы-минимум находилось требование социализации земли, означавшее отмену частной собственности на землю без выкупа, превращение ее не в государственную собственность, а в общенародное достояние без права купли-продажи и передачу всей земли в заведование центральных и местных органов самоуправления. Таким образом, политическая демократия и социализация земли представляли квинтэссенцию эсеровской программы-минимум, ее реализация должна была создать необходимые предпосылки и обеспечить условия для мирного, эволюционного перехода России к социализму.

По своей численности и масштабам влияния в массах населения партия социалистов-революционеров значительно уступала социал-демократам. К началу первой русской революции в стране действовало свыше 40 организаций, объединявших около 2–2,5 тыс. членов. Основной костяк партии состоял из студентов и учащихся, представителей интеллигенции; рабочие и крестьяне составляли не более четверти ее состава. В дальнейшем, особенно в период подъема революции, численность и классовый состав партии претерпели серьезные изменения: число членов партии возросло до 50–60 тыс. человек, причем рабочие и крестьяне стали составлять около 90 % ее членов.

Однако вес и известность партии в российском обществе определялись совершенно иными факторами, прежде всего ее террористической деятельностью. Именно благодаря этому она в довольно широких кругах обрела, выражаясь современным политическим жаргоном, имидж партии действия, а не слов. Жертвами эсеровского террора стали: министр внутренних дел Д.С. Сипягин (смертельно ранен 27.4.1902 С.В. Балмашевым) и В.К. Плеве (убит 15.7.1904 Созоновым); губернаторы: харьковский — князь И.М. Оболенский (ранен 29.6.1902 Ф.К. Качурой), и уфимский — Н.М. Богданович (убит 6.5.1903 О.Е. Дулебовым). 4.2.1905 в Кремле, бомбой, брошенной Каляевым, был убит московский генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович. В период первой русской революции эсерами совершено от 200 до 220 террористических актов[323].

Своеобразие эсеровской концепции российской революции заключалось прежде всего в том, что они не признавали ее буржуазной. Отрицалась также способность буржуазии стать во главе революции и даже быть одной из ее движущих сил. По-своему решался эсерами и вопрос о власти. Они отказались от народовольческой бланкистской идеи «захвата власти» революционерами-социалистами. Мнение, что после свержения самодержавия власть должна перейти к буржуазии, преобладало. Используя политические и гражданские свободы, эсеры надеялись путем демократических выборов получить большинство сначала в органах местного самоуправления, а затем и во всей стране, т. е. в общенациональном представительном органе — Учредительном собрании, которое должно было определить форму государственного правления и стать высшим законодательным органом.

Большой урон престижу партии был нанесен разоблачением (1909 г.) провокаторства Азефа, который являлся одним из лидеров партии и руководителем ее боевой организации. Этим разоблачением был фактически похоронен индивидуальный террор. Кризис партии эсеров усугублялся также столыпинской аграрной реформой, которая, разрушая общину, укрепляя чувство собственности у крестьян, подрывала основы эсеровского аграрного социализма. Эсеровские призывы бойкотировать реформу, не выделяться из общины, не покупать и не закладывать землю, не принимать участия в землеустроительных комиссиях, поступать как с изменниками с теми крестьянами, которые откликнутся на реформу, не находили сколько-нибудь серьезного отклика в деревне.

В конечном счете партия социалистов-революционеров оказалась не то что на обочине глубинных социально-экономических и политических процессов, потрясавших Россию, но не смогла уловить главных тенденций общественного развития, и поэтому не сыграла роль серьезной революционной силы. И все это при том, что ее костяк состоял из волевых, решительных и последовательных борцов против царского режима. Моральные качества ее руководителей были бесспорными, но одних только этих качеств оказалось явно недостаточно, чтобы обеспечить успех партии. И тем не менее, оглядываясь назад, можно сказать, что вклад социалистов-революционеров в общероссийский освободительный процесс был ощутим. И хотя большевики, и Сталин в частности, выступали в качестве политических соперников и противников эсеров, их идеология и методы работы, несомненно, оказали весьма значительное воздействие на формирование политической стратегии и тактики большевиков, особенно после их прихода к власти. Но об этом речь пойдет в соответствующих главах.

Партия меньшевиков — Российская социал-демократическая партия (меньшевиков), РСДРП (м), фракция Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), организационно оформившаяся после 2-го съезда партии и получившая название по результатам выборов в центральные органы партии. Наиболее видными деятелями меньшевизма были Ю.О. Мартов, П.Б. Аксельрод, Ф.И. Дан, Г.В. Плеханов, А.Н. Потресов, Н.Н. Жордания, И.Г. Церетели, Н.С. Чхеидзе. Во фракции отсутствовало жесткое организационное единство и единоличное лидерство. Меньшевики постоянно распадались на группы, занимавшие различные политические позиции и ведшие между собой острую борьбу. Важнейшей задачей меньшевики считали организацию рабочих на широкой классовой основе. С началом русско-японской войны 1904-05 гг. меньшевистская «Искра» выдвинула лозунги борьбы за немедленное заключение мира и созыв Учредительного собрания. В основе их тактики в период 1905-07 гг. лежали взгляды на буржуазию как на движущую силу революции, которой надлежит возглавить освободительное движение в стране. По мнению меньшевиков, пролетариат не должен стремиться к власти, поскольку объективные условия для этого еще не сложились. Они считали, что революция в России развивается по образцу западноевропейских буржуазных революций: «…меньшевизм не видел для пролетариата иной возможности плодотворного участия в данном кризисе, кроме содействия буржуазно-либеральной демократии в ее попытках оттеснить от государственной власти реакционную часть имущих классов» (Мартов).

В соответствии со своими основополагающими взглядами меньшевики рассматривали первую русскую революцию как буржуазную по своему социально-экономическому содержанию. Однако, в отличие от большевиков, они заявляли, что всякое отстранение буржуазии от революционного движения приведет к его ослаблению. На их взгляд, в случае победы революции пролетариат должен поддержать наиболее радикальную часть буржуазии. Меньшевики предостерегали рабочих от возможной попытки захвата власти, которая, как они заявляли, стала бы трагической ошибкой. Захватив власть, рабочий класс вынужден был бы «делать» социалистическую революцию, для которой ни Россия, ни сам пролетариат не подготовлены. Узловым пунктом меньшевистской концепции революции было противопоставление буржуазии крестьянству, которое, по их мнению, хотя и способно «двигать» революцию, но сильно осложнит достижение победы своим стихийным бунтарством и политической несознательностью.

Решение аграрного вопроса меньшевики видели в муниципализации земли: они предлагали узаконить частную собственность на принадлежавшие крестьянам наделы при передаче помещичьих земель во владение органов местного самоуправления (муниципалитетов). Меньшевики считали, что победа революции может быть достигнута не только в результате народного восстания, возможность которого они допускали, но и в результате действий какого-либо представительного учреждения, которое бы выступило с инициативой созыва всенародного Учредительного собрания. Второй путь казался им предпочтительнее. Весной 1905 г. влияние меньшевиков было наиболее значительным в западных и южных губерниях Европейской России, а также на Кавказе, где был создан местный меньшевистский центр — Кавказское бюро РСДРП.

Осенью 1905 года разногласия между меньшевиками и большевиками несколько сгладились: большевистская тактика, основанная на идее гегемонии пролетариата в демократической революции была принята «как неизбежный факт действительности». В декабре 1905 года во время вооруженных восстаний меньшевики действовали совместно с большевиками в Москве, Харькове, Екатеринославе, Ростове-на-Дону, Красноярске (впоследствии они оценили тактику РСДРП в этот период как ошибочную и опасную для пролетариата). В конце декабря 1905 года на паритетных началах был создан Объединенный ЦК РСДРП, который подготовил 4-й (Объединительный) съезд РСДРП. Меньшевики были на съезде в большинстве (62 решающих голоса против 46). Свои политические надежды они связывали прежде всего с деятельностью Государственной думы. По их мнению, конфликты Думы с правительством могли стать исходной точкой для широких народных движений и в конечном итоге привести к свержению самодержавия. Меньшевистская резолюция ориентировала пролетариат на поддержку Думы, которая признавалась общенациональным политическим центром революции. Несмотря на сопротивление большевиков, съезд принял решение об образовании думской с.-д. фракции, а также меньшевистскую резолюцию по аграрному вопросу. После съезда ЦК и ЦО (центральный орган) РСДРП перешли под контроль меньшевиков. В с.-д. фракции меньшевиков было в два раза больше, чем большевиков, они руководили деятельностью фракции, стремились создать блок всех революционных и оппозиционных сил, включая кадетов. На 5-м съезде РСДРП доминировали большевики и ЦК перешел под контроль ленинцев.

С окончанием революции завершилось окончательное становление меньшевизма как политического и организационного течения в российском революционном движении. Сложился комплекс идей, определявших политическое поведение меньшевиков в последующие годы. Главные теоретические и политические установки можно было бы свести к следующим положениям: общенациональная революция, в которой пролетариат играет авангардную роль, но в случае победы уступает власть буржуазии; ориентация на коалицию трех сил — рабочего, либерального и крестьянского движений; концепция трансформации «интеллигентской» РСДРП в «широкую рабочую партию», в которой роль профессиональных революционеров должна быть сведена к минимуму; отказ от стремления полностью управлять революционным процессом и перенос центра тяжести партийной работы в массовые рабочие организации — профсоюзы, Советы, кооперацию и др.; признание равноценности думской и внедумской деятельности партии.

Стремление меньшевиков ценой отказа от революционных лозунгов превратить РСДРП в реформистскую партию западноевропейского типа выразилось в т. н. ликвидаторстве. «Ликвидаторы» выступали за свертывание нелегальной партийной деятельности, ликвидацию нелегальных партийных организаций.

Особые надежды меньшевики связывали с Государственной думой. В 3-й Государственной думе, куда было избрано 19 социал-демократов (в т. ч. 12 меньшевиков), они стремились возродить «общенациональную оппозицию», настаивали на сотрудничестве с кадетами во всей законодательной работе. По настоянию меньшевистских депутатов с.-д. фракция вынесла решение о своей независимости от ЦК партии. Предлагалось вообще ликвидировать ЦК, превратив его в «информационный центр». В 1908 г. в Москве, Петербурге и ряде др. городов начало оформляться течение «меньшевиков-партийцев», выступавших за сохранение нелегальных структур партии. Их поддержал Плеханов. Лидеры меньшевистской эмиграции — Мартов, Дан, Мартынов — не всегда соглашались с идеями открытых «ликвидаторов». Они заявляли, что не исключают возможности новой революции и не отрицают необходимости сохранения РСДРП. Их опорой были заграничные группы содействия РСДРП и их Центральное бюро. Наиболее прочными были позиции меньшевиков в Грузии. Жордания и его единомышленники стремились создать легальную реформистскую партию, не разрушая имевшуюся организацию, а постепенно перестраивая ее. Кампанию за примирение всех фракций и течений в РСДРП вел Троцкий, издававший в 1908-12 гг. в Вене внефракционную газету «Правда». Меньшевики отказались участвовать в созванной в январе 1912 года большевиками Пражской конференции.

С началом первой мировой войны меньшевизм раскололся на «патриотическое» и интернационалистское течения. С патриотических позиций выступал Плеханов, утверждавший, что войну ведет не правительство, а народ, борющийся за независимость России. Он считал, что сотрудничество со странами Антанты создаст более благоприятные условия для «европеизации» России, а поражение в войне с Германией, напротив, замедлит ее экономическое развитие, и тем самым повредит «делу народной свободы». Действовавшие в России меньшевики во главе с Потресовым выдвинули формулу «непротиводействия войне» которая в процессе пропагандистской работы превратилась в лозунг «самозащиты». Они считали войну империалистической и выдвинули лозунг «ни побед, ни поражений».

После февральской революции 1917 года меньшевизм стал одной из наиболее влиятельных сил в стране, его представители играли ведущую роль во многих Советах рабочих депутатов, занимали министерские посты во Временном правительстве; значительно увеличилась численность меньшевистских организаций. С февраля по декабрь 1917 года меньшевистскую политику определяли лидеры центристского направления (Дан, Либер, Церетели, Чхеидзе), которые после свержения самодержавия провозгласили себя «революционными оборонцами».

Меньшевики оказались по разные стороны баррикад с большевиками. Они решительно и безоговорочно осудили Октябрьскую революцию и вступили на путь непримиримой борьбы с новой властью в России. В конечном итоге они оказались фактически в стане своих бывших идейных и политических противников, поддержав фактически белое движение и попытки свергнуть Советскую власть. Логика исторического противоборства провела резкую разграничительную линию между теми, кто когда-то входил в единую партию и в целом выступал за практическую реализацию идеалов социальной справедливости.

БУНД — Всеобщий еврейский рабочий союз. Партия еврейских ремесленников и промышленных рабочих, сформировалась на базе просветительских кружков и стачечных касс, возникших в начале 1890-х годов в западных областях Российской империи.

Марксизм бундовцы трактовали применительно к традиционным представлениям об особой миссии еврейского народа, ими была выдвинута идея о специфике еврейского пролетариата. В 1897 г. состоялся Учредительный съезд представителей групп еврейской с.-д., который основал Бунд. В 1898 г. Бунд участвовал в подготовке и проведении 1-го съезда РСДРП, вошел в ее состав как организация, автономная в вопросах, касающихся еврейского пролетариата. Одновременно лидеры Бунда начали пересмотр национальных требований. В 1901 г. съезд Бунда принял резолюцию, в которой признавалось, что будущим государственным устройством России должна стать федерация национальностей с полной национальной автономией каждой из них, независимо от занимаемой территории. В 1903 г. Бунд выдвинул в качестве ультимативного пункта требование признания его «единственным представителем еврейского пролетариата» 2-й съезд РСДРП отклонил это требование, и делегация Бунда покинула съезд, заявив о выходе Бунда из РСДРП. В дальнейшем национальная программа Бунда неоднократно обсуждалась и уточнялась на его съездах и конференциях. 6-й съезд Бунда в программе по национальному вопросу зафиксировал основные положения: полное гражданское и политическое равноправие евреев; для еврейского населения употребление родного языка в сношениях с судом, государственными учреждениями и органами местного и областного самоуправления; национально-культурная автономия.

В период революции 1905-07 гг. Бунд имел 274 организации, объединявшие около 34 тыс. членов. В тактических установках до ноября 1906 г. Бунд приближался к позиции большевиков. В марте 1906 г. Бунд высказался за объединение с РСДРП и снял требование признания Бунда «единственным представителем еврейского пролетариата». На 4-м съезде РСДРП Бунд вошел в РСДРП.

Спад революционной волны вызвал поворот Бунда на меньшевистские позиции. (Меньшевики считали, что бундовская концепция «культурно-национальной автономии» не противоречит национальной программе РСДРП). Численность Бунда к 1910 г. составляла около 2 тыс. человек. В июле 1912 г. Бунд выдвинул лозунги образования «ответственного министерства», свободы коалиций, отмены «черты оседлости», права празднования субботы. Бунд вновь поставил вопрос о сочетании классовых и национальных интересов, развернул пропаганду австро-марксизма, добивался от меньшевиков-ликвидаторов на Августовской конференции 1912 г. признания, что национально-культурная автономия не противоречит программе РСДРП. 1-я мировая война вызвала раскол в Бунде на организации франкофильского и германофильского толка. Еврейская общественность твердо придерживалась российской ориентации. Деятельность в легальных общественных организациях (таких, как комитеты обороны, бюро труда, рабочие столовые, культурно-просветительские общества, филантропические организации и пр.) помогла Бунду изжить внутренний кризис, укрепить связи с массами. Февральская революция расширила влияние Бунда; его численность выросла до 34 тыс. чел., представители партии были широко представлены в Петроградском, Московском и провинциальных Советах рабочих и солдатских депутатов, бундовские лидеры выдвинулись на руководящие роли в общероссийском меньшевистском движении, поддерживали Временное правительство (последнее в марте 1917 г. отменило все 140 законов и распоряжений, ограничивающих евреев во всех сферах общественной жизни). Бунд вел политический диалог с кадетами, но от сотрудничества с большевиками отказывался, т. к. отрицал возможность немедленного перехода к социализму и считал более предпочтительной для страны буржуазно-демократическую альтернативу. Октябрьскую революцию бундовцы встретили отрицательно, считая приход к власти большевиков «узурпацией народной воли» Стратегия Бунда была направлена на непризнание и свержение власти большевиков.

«Активистское» крыло партии считало допустимым военные действия против большевиков. Вместе с тем значительная часть бундовцев высказалась за переговоры с коммунистами. 8-й съезд Бунда (дек. 1917 г.) принял установку на парламентский, демократический путь борьбы с большевиками, полагая, что Учредительное собрание отстранит их от власти. После разгона Учредительного собрания, подписания Брестского мира (март 1918 г), Бунд сделал ставку на свержение Советской власти (в мае 1918 в партии возобладала более умеренная линия — «борьба с большевизмом в Советах и путем Советов»). К концу 1918 г. в Бунде определились три течения: левое — сторонники участия в работе Советов для борьбы за созыв Учредительного собрания; правое — сторонники активной борьбы с большевиками и непризнания власти Советов; и центристское — сторонники «парламентской оппозиции» в Советах.

Гражданская война и еврейские погромы привели к крушению надежд лидеров Бунда на буржуазно-реформистский путь развития России. В марте 1919 г. Бунд провозгласил признание Советской власти, оговорив, однако, что бундовцы «не берут целиком ответственности за ее политику, остаются на платформе тактической оппозиции». Большевики не препятствовали стремлению бундовцев сохранить некоторую самостоятельность организации. В Белоруссии левым бундовцам был предоставлен статус автономной организации и создана Еврейская коммунистическая партия. На Украине левые бундовцы объединились в Коммунистический Бунд. Раскол Бунда завершился в апреле 1920 г., когда было принято решение о выходе Бунда из меньшевистской партии, признании программы РКП(б) и присоединении к Коминтерну. Отвергая нажим большевиков, бундовцы пытались сохранить свою организационную автономию. Но в конечном итоге Бунд вынужден был заявить о присоединении к РКП(б) на условиях, предложенных Коминтерном. Не признавшие этого решения правые бундовцы объединились в Социал-демократический Бунд и разделили общую судьбу меньшевиков. Часть их руководителей эмигрировала, создав за границей «представительство ЦК Бунда» В 20-е-30-е гг. многие члены и руководители бывшего Бунда были репрессированы. В марте 1921 г. на территории России Бунд самоликвидировался, часть членов его была принята в РКП(б).

Краткий обзор расстановки основных политических сил в России в период между двумя российскими революциями, конечно, дает лишь самое общее представление о главных партиях того времени, их программных целях и политической стратегии и тактике. Но мне кажется, что даже такое беглое знакомство важно для правильной оценки процесса формирования взглядов Сталина в этот период, для понимания его позиции по конкретным вопросам того времени. В особенности это касается критики Сталиным позиции Бунда по национальному вопросу, которая подробно проанализирована в ряде его работ предреволюционного периода.

Вопрос об участии Сталина в так называемых экспроприациях (как тогда говорили, в «эксах»), несомненно, представляет бесспорный интерес. И суть дела не только в самой исторической достоверности или недостоверности такого рода участия, но и в том, как подобное участие вписывалось в систему его политических воззрений. Иными словами, отвечало ли участие в организации актов экспроприации основополагающим ценностям политической философии, которую он исповедовал? Ответ на этот вопрос в косвенной форме может пролить дополнительный свет на характер его позднейших действий уже в качестве главного руководителя Советского государства.

Но прежде чем перейти к рассмотрению данного вопроса, необходимо в интересах истины провести необходимое разграничение его политических и моральных аспектов. Для Сталина как приверженца марксистского мировоззрения на первом плане, безусловно, стояли мотивы политического порядка. В переводе на язык политической стратегии и тактики речь шла о том, способствовали ли такого рода экспроприации достижению основных революционных целей рабочего класса и (что также существенно важно) насколько такие действия помогали развертыванию борьбы против царского самодержавия? Морально-этические соображения, видимо, также играли свою роль, но они подчинялись соображениям политического и стратегического порядка.

Однако было бы недопустимым упрощением сводить все к умозрительному и чисто абстрактному сопоставлению, а тем более противопоставлению, политических и морально-этических мотиваций, лежавших в основе так называемых эксов. Ведь от чисто уголовных актов грабежа чужой собственности эксы отличались прежде всего тем, что они не преследовали каких-то корыстных или личных целей обогащения. К тому же, саму государственную и крупную частную собственность (а именно она была прежде всего объектом действий по экспроприации) те, кто прибегал к эксам, рассматривали как незаконную, нажитую посредством самой жестокой эксплуатации трудящихся. Поэтому обращение части этой экспроприированной собственности на непосредственные нужды революционной борьбы не могло, по мнению участников эксов, рассматриваться как сугубо аморальное деяние, несовместимое с революционными принципами. В таком подходе как бы уже содержалось моральное оправдание актов экспроприации.

Имея уже некоторое представление о политической философии, исповедовавшейся Сталиным, можно со значительной долей уверенности утверждать, что каких-то моральных угрызений в отношении эксов он не испытывал и априори не мог испытывать. Более того, в силу многих черт своего характера и особенностей политического мышления он, видимо, рассматривал такого рода действия в качестве оправданных и допустимых. Поэтому наивно было бы полагать, что его всерьез могли беспокоить абстрактные этические соображения на этот счет. И, уверен, не в силу того, что ему якобы было присуще полное пренебрежение к системе морально-этических ценностей вообще, а по причине того, что сама эта система морально-этических ценностей базировалась не на абстрактно-отвлеченных понятиях, а на интересах классовой борьбы. Выражая интересы подавляющего большинства трудящегося населения, такая система с неизбежностью входила в противоречие со многими общепринятыми в обществе принципами, отражавшими в первую очередь интересы господствующих классов.

Другой существенно важный вопрос касается того, как и в какой мере такая системы морально-этических воззрений революционных кругов вписывалась в систему общепринятых морально-этических принципов, выработанных человечеством и закрепленных в религии, общественной морали и этике, в народных традициях, да и в обыденной жизни вообще. Но этот вопрос требует специального исследования, выходящего за рамки нашего непосредственного предмета разговора. В той или иной форме и в той или иной степени его мы будем касаться на протяжении рассмотрения всей политической биографии Сталина. Сейчас же ограничимся тем, что было сказано выше.

К этому можно добавить, что в западной историографии, посвященной фигуре Сталина, вопрос о его причастности к экспроприациям вот уже много десятилетий занимает довольно видное место. Достаточно сказать, что Исаак Дон Левин — один из первых западных авторов объемистой биографии Сталина, вышедшей еще в 1931 г., один из разделов своей книги так и озаглавил «Бандит или революционер?»[324] Сама работа Левина не блещет ни глубиной, ни широтой постановки проблем, ни документальной базой. Его выводы и характеристики поверхностны, хотя и подаются с претензией на глубину. Исторические параллели, которыми изобилует книга, зачастую искусственны и малоубедительны. Но тем не менее, эта работа, как одна из первых достаточно солидных западных биографий Сталина, заслуживает внимания. Автор затрагивает в ней и рассматриваемую нами проблему. Однако ничего нового, как с точки зрения аргументации, так и с точки зрения анализа, в книге, по существу, нет.

Но возвратимся к предмету нашего исследования.

Думается, что для Сталина в вопросе об экспроприациях гораздо большее значение имели соображения политического порядка. А порой и чисто прагматического плана, т. е. как использовались добытые средства для осуществления финансирования подпольной деятельности партии, издания газет, закупок оружия и т. п. Здесь можно сослаться на самого Сталина, который в одной из своих статей писал: «Да, справедливо ругали нас, когда говорили: деньги берете, а оружия не видно.»[325]

Что же касается соображений политического плана, то возникавшие здесь коллизии разрешались отнюдь не легко и просто. Основное противоречие заключалось в том, что марксизм как политическая философия отвергал индивидуальный террор в качестве орудия классовой борьбы не только по причине того, что он в сущности не мог обеспечить достижение целей рабочего движения. С точки зрения революционной стратегии террор скорее играл на руку господствующим классам, нежели наносил им сколько-нибудь серьезный урон. Он отвлекал массы трудящихся от участия в широком революционном движении и сеял иллюзии, будто кардинальные социально-экономические и политические проблемы могут быть разрешены столь простым способом. Не в меньшей степени такой подход относился и к актам экспроприации, которые с марксистской точки зрения также не могли рассматриваться в качестве дозволенного инструмента политической борьбы. Более того, они скорее способствовали дискредитации революционного движения, как бы ставя на одну доску простые уголовные грабежи и акты экспроприации в интересах материального обеспечения различных форм революционной деятельности.

Суть дела состояла не только, а, возможно, и не столько в неэффективности таких методов для достижения целей рабочего движения, но прежде всего в неадекватности этих методов благородным целям самого движения. Кроме того, путь террора, всякого рода экспроприаций и других действий аналогичного рода подрывал авторитет революционных организаций в глазах общественного мнения страны, вредил делу достижения фундаментальных целей рабочего движения. Негативные побочные последствия, сопряженные с осуществлением экспроприаций, значительно перевешивали тот положительный результат, на который могли рассчитывать организаторы действий такого характера. Мне представляется, что именно эти два соображения политического свойства и предопределяли принципиальную позицию Сталина в вопросах осуществления «эксов» в рассматриваемый период. Присущие ему твердость и приверженность к активным и решительным действиям, несомненно, говорили за то, что к актам экспроприации он внутренне не мог относиться отрицательно. Но свойственные же ему прагматизм и способность к тщательному взвешиванию плюсов и минусов всякого политического действия не могли не породить в нем сдержанного отношения к эксам. Уже на этом этапе своей политической деятельности Сталин на практике осваивал сложную и трудную диалектику взаимосвязи и соподчинения главных и промежуточных задач любой акции. Если формулировать мысль несколько упрощенно, то можно, пожалуй, выразить ее так: как радикально настроенный революционер, как человек, склонный к решительным, а не половинчатым мерам, Сталин в принципиальном плане едва ли был противником экспроприаций, но как политик, как приверженец марксистского мировоззрения, он не видел в них серьезного средства для развертывания революционной борьбы. Прямым подтверждением тому может служить следующее его высказывание, относящееся примерно к этому же периоду: «Нам не пристало пугать буржуазию отдельными набегами из-за угла — предоставим заниматься такими «делами» известным налётчикам. Мы должны открыто выступать против буржуазии, мы должны всё время, до окончательной победы, держать ее под страхом! А для этого требуется не экономический террор, а крепкая массовая организация, могущая повести рабочих на борьбу.»[326]

Поэтому действительно объективная и взвешенная оценка его позиции по данному вопросу должна базироваться на учете указанных двух моментов, на необходимом разграничении чисто прагматического и общего политического подхода. Конечно, в таком разграничении присутствует определенная двойственность, но она как раз и отражает сложность и двойственность тогдашней действительности.

Следует, очевидно, затронуть хотя бы в самом общем виде вопрос о том, каково было общее отношение политических партий, и прежде всего социал-демократов, к так называемым партизанским выступлениям и экспроприациям в особенности. Более или менее объективной оценка такого отношения может быть дана не с позиций сегодняшнего дня, а с учетом реальной социально-политической ситуации, существовавшей тогда в России. Партии левого толка подходили к этому вопросу не с позиций абстрактной морали, главным критерием для них служило то, насколько такие действия соответствуют интересам развертывания революционного движения масс и способствуют ли они самому процессу вовлечения широких слоев населения в революционную борьбу с самодержавием В этом смысле их позицию можно определить как сугубо прагматическую, продиктованную соображениями политической и стратегической целесообразности. Ленину приписывают почти крылатую фразу: «Мы должны заставить царя платить за своих революционеров.»[327] Фраза, конечно, довольно циничная, но в ней содержится и доля истины, вполне адекватно отражающая настроения, господствовавшие тогда в революционных кругах. Причем надо заметить, что в различные периоды развертывания революционного процесса, на различных его этапах отношение к актам революционного террора и экспроприациям было неодинаковым. В разгар бурного роста революционных выступлений это отношение было скорее позитивным, нежели негативным, поскольку такие действия как бы стимулировали революционную энергию масс, придавали ей большую активность, решительность и наступательный дух[328]. Такая общая оценка приложима не только к позиции большевиков, но и с известными оговорками и меньшевиков, не говоря уже об эсерах. По мере того как революция шла на убыль, изменялось и принципиальное отношение различных партий, прежде всего социал-демократов, к экспроприациям.

Это нашло свое отражение в соответствующих резолюциях Стокгольмского и Лондонского съездов РСДРП. Так, в резолюции Стокгольмского съезда говорилось, что необходимо:

«а) бороться против выступлений отдельных лиц или групп с целью захвата денег под именем или с девизом социал-демократической партии;

б) избегать нарушений личной безопасности или частной собственности мирных граждан, за исключением тех случаев, когда это является непроизвольным результатом борьбы с правительством или, как, например, при постройке баррикад, вызывается потребностями непосредственной борьбы. Съезд отвергает экспроприацию денежных капиталов в частых банках и все формы принудительных взносов для целей революции…

г) капиталы Государственного банка, казначейства и других правительственных учреждений не захватывать, кроме как в случае образования органов революционной власти в данной местности и по их указанию; при этом конфискация народных денег, собранных в казенных учреждениях, должна происходить гласно и при полной отчетности.»[329]

На следующем, Лондонском съезде, позиция РСДРП по этому вопросу была еще более ужесточена. В резолюции по этому вопросу отмечалось:

«1) партийные организации должны вести энергичную борьбу против партизанских выступлений и экспроприаций, разъясняя рабочим массам всю несостоятельность этих средств в борьбе за политические и экономические интересы рабочего класса и весь их вред для дела революции;

2) какое бы то ни было участие в партизанских выступлениях и экспроприациях или содействие им воспрещается членам партии.»[330]

Довольно любопытна интерпретация, которую дал Сталин этой резолюции в своей статье, написанной вскоре после завершения съезда. В ней отчетливо выражено его подлинное отношение к данной резолюции, дающее все основания считать, что он рассматривал занятую съездом позицию как сугубо формальную и чисто компромиссную. «Из меньшевистских резолюций, — писал он, — прошла только резолюция о партизанских выступлениях, и то совершенно случайно: большевики на этот раз не приняли боя, вернее не захотели довести его до конца, просто из желания «дать хоть раз порадоваться тов. меньшевикам»[331]…

Негативное отношение Сталина к резолюции, резко и категорически осуждавшей практику экспроприаций, вполне вписываются в его общеполитическую и, можно сказать, мировоззренческую философию. Это со всей очевидностью следует как из его слов, так и из его принципиальных подходов к таким явлениям тогдашней действительности, какими были экспроприации. Справедливости ради надо заметить, что обоснование позиции, занятой большевиками по данному вопросу, данное Сталиным, не соответствовало действительности. Об этом писали многие его биографы. Суть проблемы заключалась не в том, что большевики якобы не хотели давать бой меньшевикам, а в том, что практика экспроприаций уже исчерпала себя, стала приносить больше вреда, чем пользы, наносила ущерб авторитету партии в общественном мнении, в том числе и среди рабочих. В рядах самих большевиков уже сформировалась серьезная оппозиция в отношении экспроприаций, и Ленин, который до этого в целом благожелательно относился к подобным акциям, пришел к выводу, что от прежней позиции необходимо отказаться.

Сталин, видимо, полагал, что столь резкая перемена позиции не служит интересам революционного дела и может обескураживающе подействовать на тех, кто принимал участие в экспроприациях или готовил новые такие акции. А что такие акции готовились, он наверняка знал. Поэтому он и выбрал столь обтекаемую форму в оценке принятой съездом резолюции. Он не хотел связывать руки ни себе, ни тем, кто участвовал непосредственно в актах экспроприации. Как пишет Б. Вольф в своей книге о роли Ленина, Троцкого и Сталина в истории российской революции (и на, мой взгляд, достаточно обоснованно), Коба «хотел внушить своим решительным сторонникам — Цинцадзе[332], Камо и членам их группы — пренебрежение к резолюции съезда, подавая это решение как принятое «совершенно случайно» и в силу смехотворной причины — «дать хоть раз порадоваться тов. меньшевикам»»[333].

Теперь коснемся вопроса о личном участии Сталина в акциях такого характера. Надо сказать, что находящиеся в распоряжении историков документы и факты не позволяют сделать достаточно объективных и вполне обоснованных выводов относительно личного участия Сталина в акциях по экспроприации. В не меньшей степени это приложимо и к выводу о том, что он был непричастен к таким акциям. На этот счет имеются лишь косвенные свидетельства и предположения. Поэтому мне кажется, что изложенный выше гипотетический вариант отношения Сталина к актам экспроприации может быть полезен при рассмотрении данного вопроса.

Нет оснований придавать вопросу об участии Сталина в экспроприациях какого-то исключительного, чрезмерно преувеличенного значения. В конечном счете имели ли место такие факты или нет — лишь эпизод во всей его насыщенной политической биографии. Ответ на этот вопрос — как положительный, так и отрицательный, — не вносит каких-либо принципиальных коррективов в общую картину его политической жизни. Но все-таки он существенен с точки зрения понимания его психологии, отношения к методам политической борьбы, оценке того, ставил ли он строго определенные морально-этические границы допустимости тех или иных действий в достижении определенных целей. Иными словами, значение этого отдельного эпизода в политической карьере Сталина для нас обретает определенное значение, если его рассматривать в плоскости генезиса сталинизма как системы политических воззрений, как совокупности методов достижения поставленных целей. Именно под таким углом зрения, в таком контексте данный эпизод обретает свое подлинное звучание и заслуживает того внимания, которое ему уделяют исследователи жизни Сталина.

Начнем с того, как сам Сталин ответил на поставленный в косвенной форме вопрос о его участии в такого рода актах. Упоминавшийся уже Э. Людвиг в своей книге о Сталине, которая в немалой степени основывалась на его беседе с ним, пишет по этому поводу следующее:

«Поскольку вся эта история замалчивалась в официальной биографии Сталина, хотя и было достаточно определенно установлено, что он имел прямое отношение к ограблению, я спросил его об этом, ожидая, что он многословно будет отрицать данный факт, но что я способен уловить истину, следя за выражением его лица. «В Европе, — сказал я ему, — вас изображают как кровавого царя или как грузинского бандита»

Сталин начал тихо смеяться, несколько раз моргнул и встал, впервые за все наше трехчасовое интервью. Он прохаживался своей неторопливой походкой и взял написанную на русском языке свою биографию, но, конечно, в ней ничего не было по вопросу, который я поставил.

«Здесь вы найдете всю необходимую информацию,» — сказал он».

Людвиг далее пишет: «Вопрос об ограблении банка был единственным, на который он не ответил… Его манера уклоняться от ответа по-новому высветила мне его характер. Он мог бы отрицать это; мог бы признать это; он мог бы изобразить все это дело как легенду. Но вместо этого он действовал как настоящий азиат…»[334]

В данном случае речь шла о знаменитом акте экспроприации, совершенном 13 июня 1907 года на Эриванской площади в Тифлисе. Его осуществила группа боевиков во главе с легендарным большевиком Камо, уроженцем Гори, тесно связанным с Кобой еще с юношеских лет. Обстоятельства этого ограбления достаточно детально описаны в соответствующей исторической литературе. Приведу лишь некоторые наиболее существенные моменты. Вот что значится в первом официальном протоколе по поводу этого происшествия:

«ПРОТОКОЛ

1907 года, июня 13 дня, гор. Тифлис.

Я, околоточный надзиратель 4-гоучастка Светлаков, составил настоящий акт в следующем: сего числа, в 11 часов злоумышленники, пользуясь общей паникой публики и невозможностью дать сопротивление конвоя и среди поднявшегося от взрывов дыма и удушливых газов, схватили мешки с деньгами, которых, по заявлению кассира Курдюмова, было 250 тысяч рублей, открыли в разных концах площади револьверную стрельбу и вместе с деньгами скрылись. От взрывов снарядов выбиты все стекла домов и магазинов по всей Эриванской площади.

Из дальнейшего производства дознания и опроса установить личность злоумышленников и по какому направлению побежали злоумышленники с похищенными деньгами ввиду полного отсутствия показаний не удалось. Найденные на площади доска от фаэтона, железные части разорвавшихся снарядов при сем препровождаются».[335]

Прокурор Тифлисской судебной палаты докладывал министру юстиции: «Никто из очевидцев не в состоянии был точно определить число нападавших лиц, место, откуда были брошены бомбы, и направление, по которому скрылись злоумышленники… Из находившихся на площади воинских и полицейских чинов только один солдат произвел выстрел, тогда как остальные не успели даже рассмотреть злоумышленников. Момент похищения денег также остался незамеченным».

Жандармский подполковник Бабушкин — директору департамента полиции:

«Нет данных считать преступление делом политических партий».[336]

В дальнейшем, по ходу расследования обстоятельств дела, выдвигались различные предположения относительно действительных организаторов и исполнителей этого дерзкого и хорошо организованного нападения, в результате которого были 13 человек (главным образом из состава конвоя) убиты и около 50 человек ранены, в основном легко. В полиции на первых порах даже полагали возможным, что налет в Тифлисе был организован самими чиновниками, а не революционной партией. В числе партий и групп, организовавших это ограбление, фигурировали анархисты, армянские националисты, эсеры и т. д. Но в конечном счете следствие все же установило, что этот акт был совершен большевиками.

Об этом эпизоде (а он вызвал исключительно широкий резонанс в России и за границей, не говоря уже о среде самих большевиков) писала и Н.К. Крупская в своих воспоминаниях. Я приведу довольно обширную выдержку из ее воспоминаний, посвященную знаменитому «эксу», поскольку это позволяет получить наглядное представление как о самом этом акте, так и о фуроре, вызванном его проведением. «В июле 1907 г. была совершена экспроприация в Тифлисе на Эриванской площади. В разгар революции, когда шла борьба развернутым фронтом с самодержавием, большевики считали допустимым захват царской казны, допускали экспроприацию. Деньги от тифлисской экспроприации были переданы большевистской фракции. Но их нельзя было использовать. Они были в пятисотках, которые надо было разменять. В России этого нельзя было сделать, ибо в банках всегда были списки номеров, взятых при экспроприации пятисоток. Теперь, когда реакция свирепствовала вовсю, надо было устраивать побеги из тюрем, где царское правительство мучило революционеров, надо было, для того чтобы не дать заглохнуть движению, ставить нелегальные типографии и т. п. Деньги нужны были до зарезу. И вот группой товарищей была организована попытка разменять пятисотки за границей одновременно в ряде городов. Как раз через несколько дней после нашего приезда за границу была сделана ими попытка разменять эти деньги. Знал об этом, принимал участие в организации этого размена провокатор Житомирский. Тогда никто не знал, что Житомирский провокатор, и все относились к нему с полным доверием. А он уже провалил в это время в Берлине т. Камо, у которого был взят чемодан с динамитом и которому пришлось долго сидеть потом в немецкой тюрьме, а затем германское правительство выдало Камо России. Житомирский предупредил полицию, и пытавшиеся произвести размен были арестованы…

Швейцарские обыватели были перепуганы насмерть. Только и разговоров было, что о русских экспроприаторах. Об этом с ужасом говорили за столом в том пансионе, куда мы с Ильичом ходили обедать. Когда к нам пришел в первый раз живший в это время в Женеве Миха Цхакая, самый что ни на есть мирный житель, его кавказский вид так испугал нашу квартирную хозяйку, решившую, что это и есть самый настоящий экспроприатор, что она с криком ужаса захлопнула перед ним дверь.»[337]

Говоря о практической пользе тщательно подготовленной и умело осуществленной экспроприации, следует признать, что она не дала никакого ощутимого результата. Полученная в ходе этой акции крупная сумма денег, в которых испытывали острую нужду большевики, фактически оказалась бесполезной. Более того, при попытке обмена купюр за границей были арестованы видные представители большевистского движения, в частности, будущий нарком иностранных дел Литвинов, будущий нарком здравоохранения Семашко и некоторые другие.

Однако вся сложность и противоречивость ситуации с тифлисским «эксом» и деньгами, полученными таким путем, не исчерпывалась невозможностью их обмена на иностранную валюту. Этот эпизод стал одним из серьезных источников противостояния между большевиками и меньшевиками, которые формально состояли в одной партии. Началась серия взаимных обвинений и партийных разбирательств, учреждение комиссий по расследованию всего дела. Все это приняло затяжной характер и продолжалось несколько лет, и в конечном счете не завершилось чем-то путным. Б. Вольф в своей книге, ссылаясь на архивные источники, оказавшиеся в США, а также на личные беседы с рядом лиц, имевших непосредственное касательство ко всем этим межпартийным разбирательствам, пишет, что расследованием дела занимались три специально созданные комиссии. Эти комиссии особое внимание уделяли выяснению роли Кобы в данном деле. Конечным результатом явилось якобы исключение его из партии[338].

На вопросе об исключении Сталина из партии, якобы имевшем место в тот период, я остановлюсь несколько позже. Сейчас же завершим разговор о некоторых моментах, связанных непосредственно с тифлисским делом. Следует заметить, что сами по себе пикантные обстоятельства этого дела отступают на задний план, поскольку нас в данном случает интересуют не они, а участие — прямое или косвенное — Сталина в подготовке, организации и осуществлении данного акта. Как уже отмечалось, сам Сталин не пожелал дать ни положительного, ни отрицательного ответа на поставленный Э. Людвигом вопрос о его причастности к эксу в Тифлисе. Чем мотивировалась такая его позиция, сказать трудно. На этот счет можно строить лишь догадки и гипотезы с различной степенью их достоверности. Возможно, он действительно не имел отношения к тифлисскому эксу, что кажется мне наименее вероятным вариантом. Можно допустить, что посчитал неприличным, нереспектабельным для себя в его положении фактического лидера государства признавать свою причастность к такому, мягко выражаясь, деликатному инциденту.

Троцкий и его сторонники в 20—30-е годы также подвергали анализу этот эпизод из политической биографии Сталина. Согласно их версии, мотивы, которыми руководствовался Сталин, умалчивая о своем участии в организации налета на Эриванской площади, носили политический подтекст. Так, в издании «Бюллетень оппозиции», выпускавшимся за границей Троцким и его сторонниками, в статье «К политической биографии Сталина» говорилось: «В 1907 году Сталин принимает участие в экспроприации тифлисского банка. Меньшевики, вслед за буржуазными филистерами, немало негодовали по поводу «заговорщицких» методов большевизма и его «анархо-бланкизма». У нас к этому негодованию может быть только одно отношение: презрение. Факт участия в смелом, хотя и частичном ударе по врагу делает только честь революционной решимости Сталина. Приходится, однако, изумляться, почему этот факт трусливо устранен из всех официальных биографий Сталина? Не во имя ли бюрократической респектабельности? Думаем все же, что нет. Скорее по политическим причинам. Ибо, если участие в экспроприации само по себе отнюдь не может скомпрометировать революционера в глазах революционеров, то ложная политическая оценка тогдашней ситуации компрометирует Сталина как политика. Отдельные удары по учреждениям, в том числе и «кассам» врага совместимы лишь с массовым наступлением, т. е. с подъемом революции. При отступлении масс, частные, отдельные, партизанские удары неизбежно вырождаются в авантюры и ведут к деморализации партии. В 1907 году революция откатывалась, и экспроприации вырождались в авантюры. Сталин во всяком случае показал в этот период, что не умеет отличать отлива от прилива.»[339]

Разумеется, и такое объяснение нельзя игнорировать без всякой мотивации. Однако наиболее убедительной выглядит, на мой взгляд, такая версия. В свое время, уже после установления Советской власти (об этом подробно речь пойдет ниже) он решительно и категорически отрицал в суде то, что исключался из партии за причастность к актам экспроприации. Поэтому, естественно, не мог позже опровергать сам себя, признавая прямое или косвенное участие в тифлисском эксе. Ведь с точки зрения политического престижа для большевика участие в таких дерзких акциях выглядело отнюдь не позорным и преступным деянием, а, наоборот, как шаг, оправданный интересами служения делу революции, а потому достойный не осуждения или порицания, а как проявление преданности делу революции, как демонстрация мужества и решительности. Но что делало честь большевику-подпольщику, не могло украшать государственного деятеля. Было уже совершенно иное время и имели силу совершенно иные ценностные критерии. Поэтому нельзя сбрасывать со счета морально-этические мотивы, которыми руководствовался Сталин, уклоняясь от ответа на вопрос Э. Людвига. Суммируя, можно предположить, что именно эти оба соображения и объясняют уклончивость Сталина в его беседе с немецким писателем.

Следует отметить, что в официальных публикациях (сочинения Сталина, его краткая биография, другие партийные документы) нет никаких упоминаний о его причастности к этому делу. Более того, в биографической хронике, относящейся к этому периоду его деятельности, нет ссылок на то, что он именно в этот период ездил в Германию для конспиративной встречи с Лениным, во время которой, как считают некоторые исследователи, и обсуждались план и детали предстоявшего акта экспроприации[340]. Между тем, сам Сталин в той же беседе с Людвигом и в некоторых других случаях говорил о своей поездке в Германию. Так что неясностей и недоговоренностей на этот счет достаточно. Здесь имеется большое поле для различных спекуляций и предположений.

Одну из них изложил И. Дойчер в своей политической биографии Сталина. Она заслуживает того, чтобы на ней остановиться более подробно. И. Дойчер пишет: «роль Кобы во всем этом была важной, хотя она никогда так и не прояснилась. Он действовал как своего рода связной между Кавказским бюро большевиков и боевыми отрядами. В этом своем качестве он никогда не был вовлечен в эти акции. Скорее всего он давал или не давал одобрение осуществлению запланированных акций, высказывал свои советы, обеспечивал «тылы» при проведении крупных операций и наблюдал за их реализацией издалека. Царская полиция в своей охоте на преступников никогда не подозревала Кобу в связи с ними. Его искусство маскировки было так превосходно, что эту его роль удалось тщательно скрыть даже от глаз партии.»[341]

Как можно прокомментировать такой вывод? Конечно, боевые операции, в том числе и по экспроприации денежных средств, имели весьма специфический характер, требовали тщательной конспирации, в их подготовку и осуществление вовлекался строго проверенный и ограниченный круг лиц. Вполне возможно, что о них не имели никакого представления не только рядовые члены партии, но и даже многие члены соответствующих комитетов. Хотя в принципе трудно допустить, что подобные акции вообще могли осуществляться без участия, а тем более одобрения надлежащих партийных комитетов. В этом смысле у большевиков была строгая дисциплина, которая скрупулезно соблюдалась членами партии, и отступления от нее сурово карались в соответствии с партийными нормами. В данном случае логично предположить, что соответствующую санкцию на подготовку и проведение операции Коба и другие ее участники получили от центрального партийного органа большевиков в лице Ленина. Естественно, что разглашать, а тем более афишировать механизм и детали принятия решений по таким деликатным вопросам было бы чистым идиотизмом. В конце концов именно здесь коренится причина того, что сам тифлисский экс, как и ряд других акций подобного свойства, а также участие Сталина в их проведении, оказались покрыты завесой неизвестности. В биографической литературе о Сталине фигурируют несколько версий его причастности к тифлисской экспроприации. Одна из них говорит о том, что именно он бросил бомбу с крыши сумбатовского дворца, которая послужила первым актом и сигналом к осуществлению всей акции[342]. Другая заключается в том, что Коба организовал доставку захваченных денег в здание обсерватории, где у него были хорошие нелегальные связи. Третья версия сводится к тому, что он был разработчиком и главным руководителем всей операции[343].

В связи с тифлисской экспроприацией нельзя обойти молчанием один момент. Бывший довольно крупный советский номенклатурный работник Г. Беседовский, в годы правления Сталина перешедший на положение невозвращенца и написавший там книгу о сталинском термидоре, приводит отрывок из письма Ленина, которое будто бы содержало инструкции относительно организации всего этого дела. В нем Ленин якобы писал: «надо все это устроить так, чтобы ответственность ни в коем случае не падала на нашу партию. Организуйте отдельный отряд боевиков-экспроприаторов и поставьте во главе его вполне надежное лицо, человека, который скорей умрет, чем откроет правду в случае ареста. Если отряд провалится, мы от него отречемся и объявим, что отряд действовал самозванно и самочинно, без нашего разрешения. Иначе мы действовать не можем, так как вся эта меньшевистская слякоть съест нас живьем в случае провала»[344].

Каких-либо ссылок и пояснений к данному письму у Беседовского нет. Скорее всего, оно является откровенной подделкой. Хотя само содержание и вся тональность подобного рода письма вполне укладывается в рамки ленинского подхода к данному вопросу. Таким образом, подвергая сомнению не столько достоверность существования самого письма, сколько возможность доступа к нему Беседовского, я склоняюсь к мысли, что между Лениным и Сталиным был контакт по вопросу организации экса в Тифлисе.

Анализ различных версий причастности Сталина к экспроприации в Тифлисе, приводит меня к заключению, что наиболее приемлемым и по логическим, и по фактическим основаниям, является вывод, который содержится в книге А.В. Островского. Суть его вывода такова: «…Не следует забывать, что И.В. Джугашвили занимал такое положение в большевистской организации, которое исключало возможность его непосредственного участия в событиях на Эриванской площади.

Но занимая в большевистской организации руководящее положение, он не мог не быть посвящен в подготовку самого «экса». Имеющиеся в нашем распоряжении данные свидетельствуют о том, что он не только был в курсе его подготовки, но и имел к ней самое непосредственное отношение, а 13 июня находился в Тифлисе и полностью был в курсе происходящего.»[345]

Разумеется, можно представить и некоторые иные варианты развития событий, связанных с осуществлением ограбления на Эриванской площади и роли Кобы во всем этом деле. Однако по прошествии почти целого века со времени этого события рассчитывать на точное установление истины едва ли приходится. Заслуживает внимания еще одно существенное обстоятельство: соответствующие власти царской России, расследовавшие это дело, ни в прямой, ни в какой-либо косвенной форме не связывали его с именем Кобы. Это также должно приниматься в расчет, когда речь идет о роли Сталина в тифлисском эксе. Видимо, есть все основания сделать следующий вывод: трудно рассчитывать, что историки смогут когда-либо дать исчерпывающий и абсолютно достоверный ответ на все вопросы, касающиеся знаменитого тифлисского ограбления, которое так или иначе сопрягается с именем Сталина.

Но вернемся к политической стороне проблемы, связанной с предполагаемым участием Сталина в акциях по экспроприации денежных средств. Факт экспроприации вскоре же после его совершения стал объектом острейшей политической борьбы между большевиками и меньшевиками. Последние использовали его для обвинений большевиков в нарушении решений съездов партии, в том, что такими действиями большевики подрывают авторитет революционного движения, компрометируют социал-демократов в глазах общественного мнения. Не без некоторых оснований они указывали на то, что благодаря таким действиям партию легко можно дискредитировать, изобразив ее в качестве сборища бандитов и налетчиков. Проще говоря, представить РСДРП не в качестве политической партии, а в качестве спаянной группы уголовников.

Нельзя не признать, что в обстановке спада революционного подъема активные боевые действия, в том числе и акты экспроприации, лишались своего внутреннего смысла. Они уже были не в состоянии стимулировать революционный подъем и являли собой некий паллиатив подлинно активных массовых действий. Хотя с чисто человеческой точки зрения можно понять эти отчаянные и мужественные акты. Ведь они служили и своего рода ответом на широкомасштабную полосу жестоких полицейских репрессий, обрушенных режимом на революционное движение в целом и на членов революционных партий в первую голову. Правящий режим сам в определенной мере как бы подталкивал своих противников к жестким и отнюдь не всегда чисто политическим ответным действиям. Так что выносить однозначно осуждающее суждение по поводу боевых акций противников режима, и в первую очередь большевиков, на мой взгляд, нет оснований. Необходимо учитывать характер всей обстановки в тот период, которая подчас диктовала необходимость прибегать и к экстраординарным мерам борьбы с режимом.

Однако в борьбе вокруг экспроприаций доминировали не чисто моральные соображения, а скорее мотивы преимущественно политического свойства. Ведь противостояние большевиков и меньшевиков носило непримиримый и ожесточенный характер, и спор вокруг актов экспроприаций фактически сводился к тому, чтобы скомпрометировать противную сторону, добиться укрепления своих собственных позиций во внутрипартийном противоборстве. Весьма примечательно то обстоятельство, что некоторые зарубежные исследователи этого периода российской истории констатировали, что не только большевики, но и меньшевики как партия в целом не видели ничего экстраординарного в самих этих актах. В ряде случаев они и сами были непосредственно вовлечены в них. Так, например, А. Улам пишет, что и умеренные, и радикальные социал-демократы были вовлечены в так называемые партизанские действия против режима. «Меньшевики не могут избежать определенной ответственности за экспроприации, и поэтому их последующие выражения ужаса по этому поводу должны восприниматься с известным скептицизмом.»[346] Трудно не согласиться с этим мнением, поскольку оно вполне объективно отражает не те или иные политические пристрастия и предубеждения, а реальную обстановку того времени. Достаточно привести такой абсолютно убедительный аргумент, взятый из протоколов лондонского съезда РСДРП. При обсуждении вопроса о мерах борьбы против экспроприаций и других партизанских действий, которые, в частности, предусматривали исключение из партии тех, кто принимал в них участие, один из делегатов (кстати, не большевик) заявил: «Если принять этот пункт, то пришлось бы исключить целую массу лучших людей, среди них и весь ЦК, — в том предположении, конечно, что этот пункт будет иметь обратную силу.»[347]

Вернемся, однако, к перипетиям споров и столкновений, связанных с возможным участием Сталина в экспроприациях. Сугубо политическая нацеленность обвинений в его адрес в связи с этими акциями с полной очевидностью проявилась уже после Октябрьской революции. Остановимся на этом более подробно, тем более что данный эпизод чуть ли не в обязательном порядке присутствует в качестве одного из важных аргументов при вынесении вердикта о Сталине как политическом деятеле. Обнажая суть вопроса, можно сказать, что реальная или вероятная причастность Сталина к тифлисской экспроприации для подавляющего большинства его биографов служит своеобразным «убийственным» аргументом, на базе которого делаются далеко идущие выводы о криминальной по своей природе сталинской политики вообще. Мол, криминальные действия как инструмент политики — это отличительная черта сталинского поведения как политика и как государственного деятеля вообще. И эта особенность его стиля как политического деятеля нашла свое выражение в качестве яркого образца в тифлисском «эксе.» Отсюда и проистекает пристальное внимание, которое уделяют его биографы данному эпизоду. Правда, каких-либо новых материалов и аргументов, способных пролить свет на все обстоятельства указанного дела, не приводится. В основном все вращается вокруг патетических рассуждений об аморальности такого рода акций и т. п.

Чуть ли не единственным источником здесь служат свидетельства одного из участников революционного движения в Закавказье Р. Арсенидзе. Они опубликованы в издававшемся в США на русском языке «Новом журнале» в номере за июнь 1963 года. Согласно воспоминаниям Арсенидзе, для соответствующего разбора дела был создан партийный суд под председательством С. Джибладзе. «После расследования, по докладу Комиссии, участники и организаторы ограбления но главе с Коба, — утверждал Р. Арсенидзе, — были исключены из партии. Постановление это вместе с документами было переслано в ЦК партии за границу. Дальнейшая судьба дела мне неизвестна. Передавали, что ЦК, в большинстве состоявший из большевиков (после Лондонского съезда), не дал хода делу»[348]

В итоге рассмотрения суд признал Кобу виновным и исключил его из партии. Б. Суварин в своей книге о Сталине, основываясь, очевидно, на сведениях, полученных им от грузинских эмигрантов-меньшевиков, утверждает, что кавказский комитет, в котором преобладали противники большевиков, проведя собственное расследование тифлисского эпизода, решил исключить из партии всех участников этого нападения, включая Сталина. Но ни одно имя не было упомянуто публично, из-за опасений, что это может дать наводку полиции[349].

Как утверждает упоминавшийся уже Р. Арсенидзе, «с тех пор грузинская организация навсегда была закрыта для Кобы.» Американский советолог Р. Пэйн, приводя в своей книге о Сталине эти свидетельства, высказывает сомнения относительно мотивов вероятного исключения Кобы из партии. На мой взгляд, сомнения вполне обоснованные и логичные. Он пишет, что едва ли Коба мог быть исключен из партии только на основе обвинений в участии в экспроприации. В Грузии и меньшевики, в частности, тот же Джибладзе, принимали самое активное участие в организации и проведении террористических актов (например, убийство в 1906 году генерала Грязнова в Тифлисе). Поэтому участие Кобы в тифлисской экспроприации вряд ли могло быть достаточным основанием для исключения его из партии, считает Р. Пэйн. Правда, американский биограф упускает из виду такой немаловажный момент, как временной фактор. Если партийный суд над Кобой имел место, то он происходил уже после пятого съезда РСДРП, осудившего экспроприации. И в таком случае позиция членов этого партийного суда опиралась на авторитет съездовских резолюций. Сама прежняя причастность членов суда к боевым акциям в отношении царского режима уже не могла быть причиной того, чтобы не применить к Кобе строгих мер, вплоть до исключения из партии. Напомним, тогда еще единой и для большевиков, и для меньшевиков.

Р. Пэйн, высказывая свои сомнения, полагает, что подлинной причиной исключения Кобы из партии якобы было не само участие в экспроприации, а черты его характера — грубость, жестокость, стремление к неограниченной власти, кровожадное отношение к товарищам по партии, его попытки использовать захваченные деньги в своих собственных целях. Мол, в конечном счете он оставался абреком, «отказывавшимся признавать любую власть, кроме собственной.»[350]

Но коснемся истории рассмотрения данного вопроса в первые месяцы после Октябрьской революции, когда можно еще было более или менее достоверно установить подлинные факты и вынести основанное на них заключение. Так называемое разбирательство дела Сталина об участии в актах экспроприации не ограничилось теми тремя комиссиями, о которых речь уже шла выше. В марте 1918 года начался новый и, пожалуй, наиболее внушительный акт этой политической то ли комедии, то ли трагикомедии. Непосредственными действующими лицами ее стали такие фигуры, как один из лидеров меньшевиков Мартов и сам Сталин.

В начале апреля 1918 года начался судебный процесс, который вызвал определенный резонанс даже в тех условиях, когда в стране разворачивались события поистине первостепенного значения для судеб страны (несколькими неделями назад был подписан Брестский мир, обозначивший глубочайший раскол в обществе). Поводом (да и, видимо, причиной одновременно) послужила статья, опубликованная 18 марта 1918 г. в газете «Вперед». Ее автор Мартов писал: «что кавказские большевики примазывались к разного рода удалым предприятиям экспроприаторского рода, хорошо известно хотя бы тому же г. Сталину, который в свое время был исключен из партийной организации за прикосновенность к экспроприациям»[351].

Последний подал на Мартова в суд революционного трибунала[352], предъявляя ему обвинение в заведомой клевете: «С такими обвинениями, с какими выступил Мартов, можно выступать лишь с документами в руках, а обливать грязью на основании слухов, не имея фактов — бесчестно»[353]. Попутно стоит заметить, что разыгравшаяся судебная баталия приобретала актуальность прежде всего в связи с тем, что в этот период шла очередная выборная кампания, и политические страсти накалились.

Как же развертывались события? Помня знаменитую мысль Аристотеля, что «только доказательства существенны, остальное дополнение», изложим лишь квинтэссенцию происходившего процесса. Причем так, как она была представлена именно в то время. Газета «Правда» опубликовала информацию об этом процессе под заголовком «Дело Мартова». Информация была весьма скупой, хотя довольно точно передала суть того, что разыгралось на судебных слушаниях. Вот ее содержание:

Мартов бросил «обвинения т. Сталину в исключении его из партийной организации за прикосновенность к экспроприациям». По его сведениям, в 1908 г. состоялось решение областного комитета Закавказья об исключении Бакинского комитета С-Д, в котором состоял Сталин, из организации за участие в экспроприации»

Сталин: «Никогда за 20 лет партийной работы, из которых около половины прошло в ссылке и тюрьме, он не судился, и не исключался из организации»[354].

Взаимные обвинения сторон, конечно, ни к чему не могли привести. Сталин нажимал на то, что действия Мартова преследуют политические цели и представляют собой попытку нанести политический ущерб Советскому правительству. Мартов же настаивал на вызове свидетелей, которые могли бы подтвердить обоснованность его утверждений в отношении Сталина. Речь шла в первую очередь о привлечении в качестве свидетелей Джибладзе и Рамишвили (меньшевиков), которые могли дать необходимые сведения. Сталин ссылался (и не без оснований) на трудности и даже невозможность установить необходимый контакт с Закавказьем в тех условиях. Видимо, аргументы обеих сторон имели определенный резон.

Суд (кстати, состоявший из большевиков) отложил свои слушания и поручил Б. Николаевскому (меньшевику) получить от Джибладзе, Рамишвили и других грузинских революционных деятелей, имевших касательство к рассматриваемому вопросу, необходимые для установления истины свидетельские показания. Б. Николаевский выполнил это поручение. Как утверждают западные исследователи, свидетельские показания, добытые Б. Николаевским, подтвердили справедливость обвинений Мартова. Однако по возвращении Б. Николаевского в Москву выяснилось, что протоколы первого судебного заседания исчезли[355].

16 апреля 1918 года состоялось второе заседание суда. Вот как его ход осветила газета «Правда»:

«т. Сталин указывает, что клевета Мартова, конечно, была направлена не против него, Сталина, как такового, мало ли экспроприаторов на белом свете, и однако Мартову до них нет дела, клевета имела определенную цель, очернить перед выборами меня, как члена ЦИК, как большевика, сказать выборщикам:

«Смотрите, вот они какие, ваши большевики.»

Мартов повторяет доводы своего защитника и в своей речи бросает по адресу тов. Сталина слово «экспроприатор» за что получает предостережение председателя»[356].

В конечном счете все это судебное разбирательство завершилось тем, что трибунал нашел дело по обвинению Мартова в клевете, выдвинутое Сталиным, не подсудным революционному трибуналу и оставил его без рассмотрения. Одновременно Мартову было вынесено «общественное порицание» за оскорбление Советского правительства[357].

Излагая все перипетии данного сюжета, я старался быть в максимальной степени объективным, приводя доводы и соображения приверженцев и той, и другой стороны. У каждой их них были свои резоны, свои сильные и слабые стороны. Но в конце концов, какие же выводы напрашиваются из рассмотрения всех обстоятельств, связанных с возможным участием Сталина в акциях по экспроприации и якобы имевшем место исключении его из партии за причастность к таковым? Объективность диктует необходимость воздержаться от категорических заключений, поскольку убедительных и неопровержимых доказательств, как в пользу положительного, так и отрицательного вывода в распоряжении исследователей этого периода политической карьеры Сталина нет. Обращает на себя внимание следующее: в ходе судебного разбирательства Сталин делал акцент на том, что никогда не исключался из партии. Прямого и недвусмысленного отрицания своей причастности к экспроприациям мы не находим в его выступлениях перед трибуналом. По крайней мере, в тех материалах суда, которые стали доступны общественности. Это косвенно может служить подтверждением того, что такое участие имело место. Если бы было иначе, то он несомненно использовал бы данный аргумент в своих обвинениях против Мартова.

Вторым моментом, заслуживающим внимания, является то, что иск Сталина к Мартову был фактически отклонен революционным трибуналом, состоявшим из большевиков, хотя и по чисто формальным основаниям. Это также может быть расценено как косвенное признание обоснованности обвинений, брошенных Мартовым. По крайней мере, такое решение опровергало утверждения в пристрастности суда. В пользу мнения о том, что суд был беспристрастный, говорит и то обстоятельство, что он согласился с доводами Мартова и его защитников о необходимости привлечь к выяснению истины свидетелей, причем преимущественно из числа меньшевиков, которые априори должны были давать показания против Сталина.

Учитывая же обстоятельства, о которых шла речь выше, а именно, что причастность в той или иной форме к подобным актам, как отмечалось на Лондонском съезде партии, можно было бы инкриминировать чуть ли не всему составу тогдашнего ЦК (а в нем большинство было за меньшевиками), складывается достаточно обоснованное представление о сугубо политической мотивации, лежавшей в основе обвинений, выдвинутых Мартовым против Сталина в 1918 году.

Давая обобщенную оценку этому сюжету из биографии Сталина, видимо, надо признать, что вся его политическая философия не только не отторгала, но и считала вполне допустимыми и даже необходимыми любые меры борьбы против режима, в том числе и акты экспроприации. Некоторые исследователи перекидывают логический мостик от этого факта к фактам широкомасштабных репрессий в период всевластия Сталина. Мол, с давних пор ему были абсолютны чужды какие-то сантименты и ограничения чисто морального порядка. Внешне подобные аналогии и умозаключения вроде бы оправданы и звучат убедительно. Но, на мой взгляд, при таком подходе фактически упускается из виду главная составляющая — а именно политическая мотивация действий. А именно она как раз и играла доминирующую роль не только в рассматриваемых эпизодах, но и во всей деятельности Сталина. Мне думается, что смотреть на сложные, глубокие и исключительно противоречивые общественные явления прежде всего через призму персональных качеств той или иной личности, даже обладавшей столь огромной властью, какой обладал Сталин, значит идти по самому легкому и вместе с тем неправильному пути. Такой путь не ведет к постижению истины. Разумеется, личные качества и особенности лидера играли важную роль, но не они в конечном счете определяли направление и сам характер развития политических процессов на том или ином историческом отрезке времени.

Чтобы завершить раздел об участии Кобы в экспроприациях, думается есть необходимость хотя бы в самом общем виде коснуться и вопроса о приписываемой ему причастности к прямым актам террора. В ряде публикаций, впервые появившихся в зарубежной печати еще тогда, когда Сталин находился на вершине власти, содержались утверждения и намеки на то, что Коба имел касательство к таким «делам», как убийство тифлисского военного диктатора генерала Грязнова 17 января 1906 года, убийство «отца» грузинского ренессанса И. Чавчавадзе 28 августа 1907 года (последний выступал с резкой критикой левых движений). Сюда же относилось и дело по убийству рабочего Жаринова, который якобы подвергся «устранению» за то, что выступал против террористических акций, и его товарищи опасались, что он может выдать их полиции. Словом, имелся целый набор сомнительных дел, с которыми пытались связать имя Кобы.

Надо прямо сказать, что за всеми этими обвинениями не было никаких, даже хотя бы отчасти правдоподобных, фактов и оснований. Многие биографы Сталина, даже крайне враждебно настроенные к нему, как, например, Троцкий, считали такие обвинения несерьезными. Но тем не менее подобные обвинения были живучи, ибо они подпитывались явно тенденциозными мотивами: провести прямую логическую связь между ними и позднейшими репрессиями Сталина. Здесь присутствовала своя железная логика мышления и доказательства: Сталин с ранних пор своей деятельности был чуть ли не помешан на терроре. По крайней мере, склонность к террору была ему присуща имманентно.

Вопросам репрессий в годы правления Сталина будет уделено особое внимание во втором томе работы. Сейчас же мне кажется достаточным указать на то, что поскольку обвинения в его адрес в связи с террором, относящиеся к периоду его подпольной работы, не подкрепляются никакими фактами и серьезными доводами, то и всерьез анализировать их нет необходимости. В данном случае это равносильно тому, чтобы доказывать, что он не был верблюдом. Кроме того, если говорить без всяких обиняков, грехов у Сталина по части террора и репрессий вполне достаточно, поэтому нет нужды навешивать на него те, к которым он был непричастен, или прикосновенность к которым более чем сомнительна. И в конце концов для нас первостепенное значение имеют не отдельные детали, хотя и они важны для правильной исторической оценки столь же крупной, сколь и противоречивой фигуры, какой был Сталина, а уяснение процесса формирования этой личности и то, к чему в итоге привел этот процесс.

В предшествующих разделах мне уже приходилось говорить о свойственном Сталину своеобразном стиле выражения своих мыслей, когда он охотно и умело использовал лексику религиозных писаний. Надо сказать, что в силу полученного им образования он прекрасно знал Священное писание и многое почерпнул из него не только в чисто содержательном плане, но и в смысле заимствования понятий и выражений. Нет необходимости убеждать, что сокровищница всех основных европейских, да и не только европейских, языков во многом обогатилась именно благодаря словам и выражениям, почерпнутым из Ветхого и Нового завета. Многие из них стали крылатыми и как бы изначально народными. Поэтому неудивительно, что даже для определения основных вех своей революционной деятельности он прибегал к использованию религиозной лексики.

Известному французскому естествоиспытателю XVIII века Бюффону принадлежит выражение: стиль — это человек. В приложении к Сталину это емкое определение кажется особенно удачным и уместным. Стиль его речи, да и манера политического мышления в целом, весьма выразительно характеризуют его как личность. Использование религиозных понятий и терминов в политической полемике, в формулировании важных государственных задач и т. п., к которым Сталин часто прибегал, очевидно, по его мнению, должно было служить максимально точному выражению мыслей, делать такие мысли понятными широкому кругу людей. И только заведомо предубежденный человек способен усматривать в этом лишь склонность к догматизму и катехизисному мышлению. По моему, именно те, кто так считает, как раз и проявляют приверженность к схематической и догматизированной манере мышления.

В свете сказанного отнюдь неудивительно, что бакинский период своей подпольной работы он определил «как второе революционное крещение». Вот его, если можно так сказать, самооценка: «Я вспоминаю, далее, 1907–1909 годы, когда я по воле партии был переброшен на работу в Баку. Три года революционной работы среди рабочих нефтяной промышленности закалили меня, как практического борца и одного из практических местных руководителей. В общении с такими передовыми рабочими Баку, как Вацек, Саратовец, Фиолетов и др., с одной стороны, и в буре глубочайших конфликтов между рабочими и нефтепромышленниками — с другой стороны, я впервые узнал, что значит руководить большими массами рабочих. Там, в Баку, я получил, таким образом, второе своё боевое революционное крещение. Там я стал подмастерьем от революции.»[358].

Как видим, сам Сталин бакинский период своей подпольной работы определяет как чрезвычайно важный в формировании его как революционного деятеля. Причем подчеркивает то, что он выступал в качестве практического работника. Иными словами, он не выказывал какие-то большие амбиции и не претендовал на роль деятеля общероссийского масштаба. Нет здесь и намека на какие-то заслуги в области теоретической разработки проблем революционной борьбы. В целом эта самооценка, на мой взгляд, отвечает фактам реальной действительности того периода. Безудержные восхваления бакинского этапа его деятельности, которые были характерны для советской историографии во времена пребывания его у власти, конечно, не могут считаться сколько-нибудь обоснованными. Они просто отражали дух того времени, и их не следует принимать всерьез.

Однако нет оснований и принижать значение работы Сталина в тот период, поскольку именно тогда он приобрел достаточно богатый и столь важный для него опыт широкой массовой работы. Именно к этому периоду относится его активное участие в профсоюзном движении, непосредственные контакты с массовыми рабочими организациями, овладение опытом повседневной стачечной борьбы по отстаиванию насущных требований бакинских рабочих. В этот же период он соприкоснулся и с такими аспектами рабочего движения, как ведение переговоров с предпринимателями, заключение с ними определенных соглашений на основе компромиссов и т. д. Словом, впервые в столь широком масштабе он столкнулся с каждодневной практикой классовой борьбы, причем в условиях общего спада революционного движения в стране. Правда, специфика Баку состояла в том, что будучи основным районом нефтедобычи в стране, да тогда и одним из крупнейших в мире вообще, этот город являл собой своеобразное исключение. В России рабочее движение шло на убыль, а в Баку оно развивалось довольно бурными темпами. Власти и сами предприниматели хорошо понимали значение нефти и проявляли, если так можно выразиться, определенную сдержанность в отношении методов противодействия выступлениям рабочих. Забастовки грозили срывом добычи и поставок горючего, нужда в котором постоянно росла. Так что приходилось поневоле считаться в той или иной мере с требованиями рабочих. К тому же, в отличие от Тифлиса и других городов Кавказа, в Баку позиции рабочего класса, не говоря уже о его численности, были особенно сильны. Бакинский пролетариат занимал передовые позиции во всем революционном рабочем движении страны. Соответственно, высокими здесь были и ставки в непрекращавшейся борьбе между большевиками и меньшевиками за влияние на рабочие массы, за лидерство в революционном движении.

В Баку, как и в целом на Кавказе, меньшевики обладали преимущественным влиянием, однако не в такой степени, как в других кавказских регионах, а тем более в Грузии. Шансы ослабить их влияние, укрепить позиции большевиков в промышленном районе Баку были гораздо более перспективными, чем где бы то ни было на Кавказе. В тот период это являлось главной стратегической целью большевиков в этом районе России. И Коба как раз и посвятил всю свою деятельность осуществлению данной цели. По своим политическим качествам, в силу своей непримиримости к меньшевикам, благодаря уже солидному опыту, накопленному во внутрипартийных баталиях, он вполне подходил к выполнению возложенной на него задачи. Вполне логично предположить, что переезд в Баку для продолжения партийной работы был не только и не столько его личным выбором, но и продиктован мотивами партийной стратегии. Некоторые исследователи ссылаются на то, что для Кобы дальнейшая работа в Грузии, и в Тифлисе в частности, стала уже невозможной, поскольку местные полицейские органы его слишком хорошо знали, что резко ограничивало возможности для его подпольной работы. Приводят также и такой аргумент: якобы экстремизм Кобы, его непримиримая враждебность к меньшевикам подорвали его репутацию не только в революционных кругах, но и среди рабочих масс, поэтому, мол, ему ничего не оставалось, как покинуть Грузию и перебраться туда, где его меньше знали.

Не исключено, что отмеченные выше моменты сыграли какую-то роль в том, что Коба переехал в Баку, чтобы начать новый этап своей революционной карьеры. Но, во-первых, сами эти негативные моменты отнюдь не являются бесспорными и нуждаются в подкреплении фактами. Факты же довольно скудны, если не сказать сомнительны. Кроме мимолетных и случайных свидетельств, исходящих из стана политических противников Кобы того периода, они ничем не подтверждаются, а потому не могут служить в качестве убедительного аргумента. Во-вторых, более обоснованной представляется версия, согласно которой переезд в Баку Кобы был продиктован соображениями партийного характера, интересами реализации главной стратегической цели большевиков в данном промышленном районе. Тому есть и прямое подтверждение: во втором томе сочинений Сталина в редакционном примечании к работе «Анархизм или социализм?» говорится, что «в середине 1907 года товарищ Сталин был переведен Центральным Комитетом в Баку на партийную работу…»[359].

Добавим к этому, что профессиональные революционеры-большевики, да и не только они, были не какими-то вольнонаемными служащими, свободно избиравшими место своей работы. Они подчинялись партийной дисциплине во всем, и, прежде всего в том, что касалось их практической деятельности в интересах партии. И когда мы выносим суждение о причинах, побудивших Кобу избрать Баку ареной своей дальнейшей деятельности, нужно обязательно учитывать это последнее обстоятельство. А Сталин, как известно, и как он неоднократно говорил сам, строго и неукоснительно соблюдал требования партийной дисциплины. По крайней мере, это верно по отношению к периоду его подпольной работы.

Новая обстановка, новые условия деятельности, новые, более масштабные задачи, несомненно, способствовали его политическому и интеллектуальному росту в бакинский период. И с учетом сказанного, думается, что его собственные слова о том, что здесь он стал подмастерьем от революции, кажутся даже некоторым преуменьшением. Этот период стал для него своего рода практическим экзаменом для перехода в разряд партийных деятелей общероссийского масштаба. Прошлые его появления на общепартийной российской арене носили во многом эпизодический, и даже случайный характер. Простое участие в работах одной конференции и двух съездов партии — это, конечно, не тот политический капитал, опираясь на который можно претендовать на участие в партийном руководстве. Хотя, конечно, можно только строить предположения и догадки по поводу того, имел ли сам Сталин в то время такого рода амбиции. Думается, что вся его натура и сформировавшийся в полной мере характер, а также само существо его политической философии — все это не только не исключало таких амбиций, а скорее предполагало их наличие. Но, опять-таки, это не вывод или оценка, а всего лишь предположение, имеющее под собой кое-какие основания.

Остановимся на некоторых наиболее существенных сторонах деятельности Сталина в бакинский период. Она концентрировалась главным образом на развертывании организаторской и пропагандистской работы среди рабочих бакинских нефтепромыслов. Как говорится, исходный материал для успешного проведения такой работы здесь был более чем благодатный. Рабочие подвергались самой жестокой эксплуатации. Условия их жизни были чуть ли не скотскими, о соблюдении даже самых элементарных прав не приходилось и говорить. Владельцы предприятий, воодушевленные общим спадом революционных выступлений в стране, начали переходить в наступление, лишая рабочих и их довольно аморфные профессиональные союзы остатков прежних прав, завоеванных в период подъема рабочего движения. Естественно, что непосредственной и важнейшей задачей стало отстаивание повседневных нужд рабочих-промысловиков. Учитывая пестрый национальный состав населения Баку, важное значение приобретала работа по их сплочению, разъяснение того, что общие интересы неизмеримо важнее, чем те или иные национальные различия и разногласия.

И Коба, вне всякого сомнения, оказался как нельзя хорошо подготовленным к выполнению такой работы. Именно здесь, в Баку, он вплотную окунулся в национальную проблематику, что сыграло впоследствии важную роль в его политической карьере. К тому же, за его плечами был и опыт работы среди представителей различных национальностей, приобретенный в Грузии ранее. Бакинский период способствовал обогащению его знаний по национальному вопросу, стал своеобразным практическим фундаментом для углубленного изучения этого вопроса и в теоретической плоскости. В этом смысле он оказался в весьма выгодном положении по сравнению с другими теоретиками национального вопроса. Видимо, Баку с точки зрения постижения сложных национальных проблем был одним из наиболее пригодных плацдармов.

Стоит отметить еще одну немаловажную деталь. Начиная с бакинского периода, Сталин выступает в печати со статьями и материалами только на русском языке, в отличие от прежних времен, когда подавляющую часть своих печатных работ он писал на грузинском языке. Знакомство с его статьями, написанными по-русски, позволяет без всяких натяжек сделать вывод: русским языком он овладел вполне прилично, для него, как пишущего человека, русский язык стал поистине родным[360]. Что касается содержания его статей, то они посвящены преимущественно вопросам защиты непосредственных интересов рабочих, обоснованию той простой мысли, что каких-либо уступок со стороны предпринимателей рабочие могут добиться лишь в результате борьбы, посредством объединения своих общих усилий. Без этого все разговоры об установлении так называемых «европейских» отношений между рабочими и хозяевами, которые еще недавно велись предпринимателями, — пустая болтовня. Обращает на себя внимание — еще один момент. Коба неизменно и постоянно в своих статьях проводит идею о том, что партия «должна сказать народу во всеуслышание, что в России нет возможности мирным путём добиться освобождения народа, что единственный путь к свободе — это путь всенародной борьбы против царской власти.»[361]. Повторяясь, подчеркну, что в этом смысле Коба, подобно древнеримскому сенатору Катону, который любую свою речь заканчивал словами «Карфаген должен быть разрушен», неизменно повторял, что мирный путь для победы революции — исключен, что это — пустая иллюзия. Такой подход весьма характерен для него и позволяет вынести вполне определенные суждения о всей его политической философии. Заметим, кстати, что в дальнейшем эта идея проходит красной нитью через всю политическую деятельность Сталина. Она становится альфой и омегой его политической стратегии, что оказало немаловажное воздействие на весь его облик как государственного и политического деятеля. И, разумеется, на всю внутреннюю и внешнюю политику страны в период, когда ее основные параметры определял Сталин.

Для понимания сущности разногласий между большевиками и меньшевиками, точнее сказать, принципиальном водоразделе, разделявшем их, следует подчеркнуть, что они с диаметрально противоположных позиций подходили к вопросу о вооруженном восстании, о подготовке такого восстания. Если Ленин и, конечно, Сталин, неизменно выступали за подготовку такого восстания, рассматривая его в качестве не только законного, но и, при наличии соответствующих условий, наиболее целесообразного средства свержения самодержавия, то меньшевики под различными предлогами высказывались даже против обсуждения этого вопроса на съезде партии. Весьма красноречивым в этом отношении было выступление на пятом съезде Мартова: «Мы предлагаем совершенно устранить из порядка дня пункт «о подготовке восстания» предложенный товарищами большевиками. Мы находим, что принципиально недопустимо, чтобы партия классовой борьбы пролетариата на своем съезде обсуждала такой вопрос. Социал-демократическая партия может принимать участие в восстании, призывать массы к восстанию, определять свое отношение к восстанию, как форме революционной борьбы народных масс; но готовить восстание она не может, если остается на почве своей программы, если не становится партией заговора… Мы не можем на своем съезде обсуждать такой вопрос, как не можем обсуждать, скажем, вопроса: «подготовка цареубийства»»[362].

Едва ли есть необходимость специально подчеркивать, что подобная принципиальная позиция меньшевиков вызывала у большевиков, в том числе у Кобы, резко отрицательное отношение. В глазах Кобы нежелание меньшевиков даже ставить на обсуждение вопрос о подготовке к восстанию означало не просто политическую трусость, но фактически предательство дела революционной борьбы. Разумеется, имелись и многие другие вопросы, по которым взгляды обеих фракций партии кардинально расходились. Неудивительно поэтому, что в межпартийных баталиях, развертывавшихся в бакинской организации, Коба особенно резко, дерзко и непримиримо атаковал меньшевиков, обвиняя их в фактической капитуляции перед самодержавием.

Политические противники Сталина в своих позднейших воспоминаниях неизменно обращают внимание на грубое, даже вызывающее поведение Кобы во время межпартийных схваток. Так, Р. Арсенидзе, соприкасавшийся с Кобой в период подпольной работы, описывает такой эпизод: «Однажды председатель собрания назвал его (Кобы — Н.К.) поведение «неприличным», а Коба ответил ему, что он ведь публично не снимал свои штаны». В том же грубом тоне он говорил о Мартове и других лидерах меньшевиков, называя их «необрезанными жидами»[363].

Судить о достоверности таких свидетельств, конечно, трудно, однако, имея даже общее представление о характере Кобы и его прямолинейности, вполне можно допустить, что он поступал именно в таком духе. Впрочем, многие более поздние эпизоды его политической биографии также дают подтверждение этому своеобразному стилю поведения в политической борьбе. Хотя истины ради, надо отметить, что отношения в среде революционеров отнюдь не отличались особой деликатностью и изысканностью манер. Так что эти и аналогичные упреки в адрес Кобы, на мой взгляд, носят исключительно побочный, второстепенный характер, и акцент на них некоторые биографы делают, руководствуясь прежде всего тем, чтобы дискредитировать его, как говорится, «по всем азимутам»

В бакинский период в выступлениях Кобы начинает пробиваться и постепенно обретать все большее звучание подспудное недовольство деятельностью заграничных органов партии, осуществлявших общее партийное руководство. Видимо, дело не объяснялось только лишь тем фактом, что в ЦК господствовали меньшевики. В его выступлениях все чаще и настойчивее звучит мысль о том, что партийные лидеры, находящиеся в эмиграции, оторваны от российской действительности и уже в силу этого не способны надлежащим образом осуществлять руководство партийной работой на местах. «Да и странно было бы думать, — писал он, — что заграничные органы, стоящие вдали от русской действительности, смогут связать воедино работу партии, давно уже прошедшей стадию кружковщины.»[364]. В своей статье «Партийный кризис и наши задачи»[365] он высказывается еще более резко и категорично: «Задача руководства партийной работой и без того составляет обязанность Центрального Комитета. Но она плохо исполняется в настоящее время, результатом чего является почти полная разобщенность местных организаций.»[366]

Критические замечания в адрес ЦК, кроме всего прочего, говорят и о том, что Коба уже перестал рассматривать себя в качестве работника местного масштаба. Он уже выносит суждения об общепартийной работе, перешагивая таким образом кавказские рамки. В некотором смысле эти его замечания можно квалифицировать как некую заявку на гораздо более масштабную роль в общепартийной работе, роль, которая ему уже по плечу. Такое предположение, как мне представляется, не лишено оснований, а дальнейшее развитие его партийной карьеры в среде большевиков как раз и подтверждает данное предположение.

Другим интересным нюансом является подспудная, не высказываемая прямо, мысль о том, что партийные деятели, обосновавшиеся в эмиграции, в знании реальной российской действительности, а значит и в своей деятельности, идут далеко позади тех, кто работает в России, борется в подполье, неся на себе основную тяжесть партийной нагрузки. Сформировавшаяся в эти годы определенная неприязнь к так называемым эмигрантам со временем все больше укоренялась в его сознании. Правда, публично он никогда ее не выражал, и более того, как это видно из его беседы с Э. Людвигом, проводил принципиальное различие между разными типами эмигрантов. Но все-таки внутренняя неприязнь к тем, кто из-за границы пытался руководить российским революционным движением, у него, по всей вероятности, была. Думаю, что она и осталась на всю жизнь.

Я сознательно акцентирую внимание на этом моменте, поскольку он кажется мне довольно существенным для дальнейшей политической эволюции Сталина. В своем роде он послужил неким исходным, отправным пунктом в длительном и сложном процессе вызревания в нем убеждений государственника. Становление государственного мышления, государственного подхода у любой личности исторического масштаба — это не простой и прямолинейный путь. Приложимо это и к Сталину. Здесь же я пытаюсь оттенить некоторые глубинные, первоначальные истоки формирования такого политико-философского подхода. Собственная почва, реальная российская действительность должны служить базой для выработки политической стратегии — такова квинтэссенция зарождавшихся и утверждавшихся в его сознании взглядов и фундаментальных политических установок.

Одним из важных направлений деятельности Кобы в бакинский период была работа по организации выпуска печатных изданий, прежде всего газет. В официальных материалах, опубликованных при жизни Сталина, дана чрезмерно восторженная и явно преувеличенная оценка этой стороны его работы в Баку. Однако не вызывает никаких сомнений сам факт его активного участия в организации выпуска таких газет, как «Бакинский пролетарий,» «Гудок» и др. Вообще налаживанию партийной печати он уделял пристальное внимание, памятуя, очевидно, о словах Ленина, что газета является не только коллективным пропагандистом и агитатором, но и коллективным организатором. Эта сторона его деятельности отражена в соответствующих материалах полиции, что позволяет сделать вполне объективные выводы о его вкладе в дело постановки партийной печати.

Так, в секретном донесении Тифлисскому губернскому жандармскому управлению начальник бакинской охранки ротмистр Мартынов доносил 19 октября 1909. г., что:

«…Коба» выехал в Тифлис для присутствования на конференции, на которой он явится уполномоченным от Бакинской организации. Предстоит решение вопроса о постановке в Баку общей с Тифлисской техники и издании общего органа под наименованием «Кавказский пролетарий». Ввиду того, что орган этот желают издавать на трёх языках (русском, армянском, татарском), требуется увеличение средств на технику, для соответственного её оборудования на больший размер газеты, пополнение шрифта армянским и татарским; недостаток средств в Бакинской организации… и другие, связанные с изданием газеты вопросы, составят предмет занятий конференции, после которой «Коба» должен вернуться в Баку и немедленно приступить к постановке техники. О выезде его из Тифлиса прошу телеграфировать, указав № поезда»[367].

Его активное участие в качестве автора на страницах этих газет также служит убедительным подтверждением того, что постановке партийной печати Коба уделял большое внимание. Таким образом, если утверждения официальной сталинской историографии, что он был и организатором, и редактором указанных изданий еще можно поставить под сомнение, то активное участие в этом было бесспорным.

Заслуживает внимания еще одно обстоятельство, связанное с бакинским периодом революционной деятельности Кобы. Некоторые биографы Сталина утверждают, что в Баку он не играл сколько-нибудь значительной роли. Так, Смит пишет, что он «был второстепенной фигурой среди видных членов социал-демократической организации Баку, включавших таких деятелей, как Шаумян, Джапаридзе и Енукидзе.»[368]. Действительно, в это время там вели партийную работу многие довольно видные большевики, в их числе Шаумян, Джапаридзе, Спандарьян, Орджоникидзе, Азизбеков, Ворошилов, Фиолетов и другие. Солидные силы были и на стороне меньшевиков, поскольку именно в Баку развертывалась важная фаза борьбы за влияние на рабочие массы.

Сейчас затруднительно высказать вполне взвешенную оценку реальной роли Кобы в руководстве бакинской организацией большевиков. Но что он входил в состав Бакинского комитета, был одним из видных, а не второстепенных его деятелей, это бесспорно. Следует заметить также, что взаимоотношения среди членов соответствующих партийных комитетов, как и вообще между подпольщиками-большевиками, в тот период не определялись какими-либо строго иерархическими критериями. Они исходили из того, что делают общее дело, и вопросы подчинения или главенства не имели определяющего, доминирующего значения. Понятия партийной иерархии, сложившиеся после утверждения большевиков у власти, ни в коем случае неправомерно переносить на времена подпольной деятельности. Тогда была совершенно иная обстановка, соответственно, господствовали и иные нормы взаимных отношений.

В свете этого мне представляются надуманными, явно сфабрикованными измышления по поводу того, что в среде большевиков, в особенности между Кобой и Шаумяном, шла ожесточенная борьба за лидерство, за влияние в организации. Б. Суварин, например, пишет, что «между обоими началась длительная борьба, достигшая такого размаха, что бакинские рабочие даже подозревали Джугашвили в том, что он доносил полиции на Шаумяна. Они хотели привлечь его к партийному суду. Его спасли арест и ссылка в Сибирь.»[369].

Останавливается на этом эпизоде подпольного периода деятельности Сталина упоминавшийся уже А.В. Островский. Критически проанализировав некоторые версии о мнимой причастности Сталина к сотрудничеству с царской полицией, появившиеся еще в 30-е годы, он категорически отметает их как явно провокационные и лишенные реальной документальной базы. По поводу эпизода, связанного с Шаумяном, он пишет следующее: «Первые попытки запустить в обращение версию о связях И.В. Сталина с царской охранкой не увенчались успехом. Она была встречена скептически даже его самыми непримиримыми политическими противниками.

Одним из немногих, кто готов был признать правдоподобность этой версии, являлся бывший лидер грузинских меньшевиков Ной Жордания. В 1936 г. на страницах издававшейся в эмиграции газеты «Брдзолис Кхма» («Эхо борьбы») он поделился воспоминаниями, в которых, не называя, правда, фамилии, привел следующее свидетельство одного из знакомых ему большевиков.

Когда из Тифлиса И.В. Сталин уехал в Баку, там у него возник конфликт с С.Г. Шаумяном. В разгаре борьбы между ними С.Г. Шаумяна арестовали. Через некоторое время знакомый Н.Н. Жордания встретил вышедшего из тюрьмы С.Г. Шаумяна и тот заявил: «Я уверен, что Сталин донес полиции, имею доказательства <…> У меня была конспиративная квартира, где я иногда ночевал. Адрес знал только Коба, больше никто. Когда меня арестовали, то прежде всего спросили о квартире <…> Кто же мог им сказать?»».

С тех пор это свидетельство получило самое широкое распространение в антисталинской литературе. Между тем его несерьезность очевидна с первого же взгляда, — заключает А.В. Островский. — Мало ли каким образом охранке удалось установить существование конспиративной квартиры С.Г. Шаумяна. Например, с помощью наружного наблюдения. Но дело не только в этом. Если бы С. Шаумян подозревал И.В. Сталина в связях с охранкой, это не могло бы не отразиться на их отношениях после освобождения С.Г. Шаумяна. Между тем, у нас нет никаких данных о том, что эти отношения имели напряженный характер. А все, что пишется на этот счет, имеет совершенно бездоказательный характер и восходит к приведенному выше свидетельству Н. Жордания.»[370]

Аргументы, приводимые в опровержение муссировавшейся грузинскими меньшевиками версии о тайных связях Кобы с полицией, на мой взгляд, выглядят вескими и убедительными. Однако опровержение одной фальшивки отнюдь не закрывает наглухо путь для других причем столь же сомнительных по своей доказательной базе.

В этом контексте представляют интерес свидетельства меньшевика Г. Уратадзе, неоднократно соприкасавшегося с Кобой по работе в революционном движении. Кстати, его книга была опубликована в 1968 году под эгидой Гуверовского института войны, революции и мира. Я не берусь давать какой-то общей оценки публикациям, вышедшим из недр этого института, что было бы в принципе неверно, поскольку он выпускал книги различного достоинства в плане объективности и достоверности. Но что можно сказать вполне определенно и без малейшей натяжки, так это то, что все или почти все публикации носили отчетливо выраженный антикоммунистический характер. Собственно, в этом и состояла главная задача данного учреждения. Г. Уратадзе пишет, что сразу же после раскола РСДРП на большевиков и меньшевиков в 1903 году Коба «сейчас же примкнул к большевикам. Но когда лидером большевиков стал Ст. Шаумян, началась склока между ними на почве первенства. Шаумян служил в Баку и жил почти легально. Там же, в Баку, работал нелегально и Сталин, тогда еще — Коба. Борьба между ними продолжалась долго. И дошло до того, что в 1909 году бакинская большевистская группа обвинила его открыто в «доносе» на Шаумяна и предала его партийному суду. Состоялся суд, но состав суда был арестован в тот же день, а Сталинаарестовали, когда он шел на суд. Находясь в тюрьме, члены суда решили закончить суд в тюрьме, но тюремные условия не очень способствовали этому. Дело затянулось. Потом Сталина сослали, и дело заглохло. Он опять бежал из ссылки, но на Кавказ не возвращался. Остался в России и оттуда наезжал временами в Грузию. Наезжал главным образом в те дни, когда на Кавказе происходила экспроприация. Он в этих экспроприациях не принимал личного участия, но экспроприированные деньги каждый раз аккуратно отвозил Ленину. Так что он был главным «финансистом» российского большевистского центра. Несмотря на это, этот центр в эти годы никогда не выдвигал его кандидатуры ни на какой высокий пост.»[371]

Приведенное «свидетельство» относится к разряду тех, которые нельзя принимать на веру. Вообще мемуарные свидетельства, исходящие от меньшевиков, практически без всякого исключения пронизаны плохо скрываемой ненавистью к Сталину, вне зависимости оттого, когда они писались. Даже одно это обстоятельство обязывает любого исследователя, обладающего хотя бы элементарным чувством объективности, подходить к ним с изрядной осторожностью и даже скептически. Слишком уж выпирают наружу явные политические мотивы, лежащие в основе их воспоминаний. Кстати, именно по этой причине некоторые западные авторы ставят под вопрос достоверность их сведений.

Вопрос о взаимоотношениях Сталина с полицией мы рассмотрим позднее в специальной главе. Здесь же хочется заметить следующее. Конечно, Коба как на ранних этапах своей революционной деятельности, так и позже, не считал себя середнячком, способным лишь исполнять поручения других. Не в его натуре это было. Однако нет никаких оснований полагать, что свои личные амбиции, стремление к лидерству он ставил во главу угла во всей своей революционной деятельности. Что именно соображения партийной карьеры являлись доминантой всего его поведения. Честолюбие, свойственное ему, несомненно, играло определенную роль в его поступках, во всей линии поведения. Но оно отступало на второй план, когда речь заходила об интересах общей борьбы, о партийных интересах. Заведомо же приписывать ему крайний карьеризм и интриганство как методы продвижения по партийной лестнице — значит сознательно рисовать заранее уже сфабрикованный образ. Опять-таки нельзя упускать из виду, что речь идет о подпольной работе, а это — совсем не та сфера, где делались политические карьеры. Так что упреки Кобы на этот счет выглядят малоубедительными, и пусть они остаются на совести тех, кто оперирует ими.

Более или менее объективные исследователи истории политической деятельности Сталина, такие, например, как А. Улам, считают версию, впервые выдвинутую меньшевиками, а потом усердно подхваченную некоторыми западными и российскими биографами Сталина, малоубедительной. Речь идет не больше, не меньше, как о том, будто С. Шаумян был арестован по доносу Кобы в полицию. А. Улам, в частности, приводит следующее утверждение Б. Суварина: «Это факт, что в партийных кругах арест Шаумяна объясняли анонимным доносом, и этот анонимный донос связывали со Сталиным.»[372]. По мнению А. Улама, даже такой тщательный в отношении отбора фактов автор, как Б. Суварин, неправомерно возводит такое утверждение до уровня «доказательства»[373].

После смерти Сталина сын С. Шаумяна, ссылаясь на некие «семейные разговоры», также усиленно доказывал, что Сталин был причастен к аресту его отца царской охранкой. Я полагаю, что подобного рода «семейные воспоминания» нельзя всерьез рассматривать в качестве достоверного аргумента, а тем более доказательства. Особенно учитывая обстановку того времени, когда всяческое поношение и разоблачение усопшего вождя стало чуть ли не нормой.

Работа Кобы в Баку в целом была достаточно успешной, насколько успешной она могла быть в условиях продолжавшегося спада революционного потока во всей стране. Если до его приезда туда позиции меньшевиков в организации были преобладающими, то к осени 1907 года соотношение сил изменилось в пользу большевиков. На прошедшей в октябре того же года общегородской конференции сторонники большевиков явно превалировали. Конференция избрала бакинский комитет, в состав которого вошел и Коба. Вскоре после конференции развертывается кампания по участию бакинских рабочих в совещании с нефтепромышленниками об условиях гарантии прав рабочих. Этот аспект деятельности Сталина в Баку нашел широкое отражение в его статьях и других материалах, помещенных в официальном издании собрания его сочинений. Поэтому я не буду на нем останавливаться детально.

Отмечу лишь один существенный момент. Именно в период пребывания в Баку Коба начал переоценивать свое отношение к легальной работе, к которой он прежде относился с некоторым скептицизмом. Подобная эволюция весьма симптоматична и позволяет сделать более широкий вывод об особенностях его политического мышления. Убедившись на собственном опыте в Баку, он понял, что в условиях спада революции легальная работа обретает несравненно больший вес и значение, чем прежде. Он не цепляется за прежние свои установки и проявляет гибкость, без наличия которой едва ли можно представить серьезного политика. Этот своеобразный поворот в политических воззрениях Кобы нашел отражение в его «Письмах с Кавказа», опубликованных не в местной, а в общепартийной печати и получивших таким образом общепартийную огласку. В них он писал: «Если наша организация сравнительно легко справилась с кризисом, если она не прерывала никогда своей деятельности и всегда так или иначе отзывалась на все вопросы дня, — то этим она во многом обязана окружающим её «легальным возможностям», до сих пор продолжающим своё существование.»[374].

«Письма с Кавказа» вполне однозначно характеризуют Кобу уже как деятеля общероссийского формата. Хотя, конечно, ознакомление с этой статьей не обнаруживает в ней каких-либо принципиально новых или самобытных политических новаций, а тем более теоретических положений. Эта статья носит достаточно актуальный для того периода борьбы характер и содержит мысли практического свойства. Она не претендует на теоретический анализ и обобщения, хотя некоторые элементы этого в ней содержатся. Я специально обращаю внимание на это, поскольку уже во время полного утверждения Сталина у власти в партии и стране имела место прямо-таки смехотворная кампания по раздуванию значимости этой его статьи (Об этом в одном из примечаний в предыдущей главе вскользь уже говорилось). Так, в связи с опубликованием ее в 1932 году в журнале «Большевик» ЦК компартии Грузии принял специальное постановление, один из пунктов которого буквально гласил: «Поручить институту марксизма-ленинизма в месячный срок пересмотреть все исторические работы под углом зрения статьи тов. Сталина «Письмо с Кавказа».

Секретарь ЦК КП (б) Грузии

Л. БЕРИЯ»[375].

Это один из наглядных примеров того, насколько «объективном», а правильнее сказать, конъюнктурном, было отношение к исследованию истории в так называемый период господства культа личности. Однако данный почти смехотворный позднейший факт нисколько не умаляет определенной ценности указанной статьи Сталина. Она сыграла свою позитивную роль и обратила внимание Ленина, которому, видимо, импонировали боевой настрой его кавказского единомышленника и трезвый практический анализ обстановки в этом важном районе России. Можно предполагать, что «Письма с Кавказа» стали одной из ступенек на пути продвижения Кобы в центральное руководство большевистской Партии.

Активная подпольная деятельность Кобы не могла не стать объектом пристального внимания со стороны полиции. С весны 1908 года полицейские репрессии в Баку приобрели больший размах, чем прежде. И Коба стал одним из тех, кто попал в руки полиции. Вот что гласят соответствующие документы царской охранки:

«1908 года Августа 4-то дня, в гор. Баку.

Я, начальник Бакинского Губернского Жандармского Управления, Генерал-Майор Козинцев, рассмотрев оконченную производством переписку по собранию сведений о выяснении степени политической благонадёжности, назвавшегося Кайосом Нижарадзе и в действительности оказавшегося Иосифом Виссарионовым Джугашвили, нашёл следующее: 25-го Марта сего года чинами Бакинской сыскной полиции был задержан неизвестный, назвавшийся жителем сел. Маглаки Кутаисской губернии и уезда Кайосом Нижарадзе, при обыске у которого найдена была переписка партийного содержания. Произведённой по сему делу перепиской в порядке охраны выяснено, что Нижарадзе крестьянин Дидилиловского сельского общества Иосиф Виссарионов Джугашвили, привлекавшийся в 1902 году при Кутаисском Губернском Жандармском Управлении по 251-й ст. и при Тифлисском по 1-й ч. 251 ст. Улож. о Наказ. Последнее дознание было разрешено административным порядком, и Джугашвили по Высочайшему повелению от 9-го июля 1903 года был выслан под гласный надзор полиции натри года в Восточную Сибирь, откуда скрылся и разыскивался циркуляром Департамента Полиции от 1-го Мая 1904 г. за № 5500. Иосиф Джугашвили с 25 Марта сего года содержится под стражей в Бакинской тюрьме; полагал бы Иосифа Виссарионова Джугашвили водворить под надзор полиции в Восточную же Сибирь сроком на три года.

Постановил: настоящую переписку препроводить на распоряжение Г. Бакинского Градоначальника.

Подлинное подписал: Генерал-Майор Козинцев. Верно:

Сборник материалов в связи с «Письмом с Кавказа» тов. Сталина. Баку. 1932. С. 30.

Правитель Канцелярии Бакинского Градоначальника (подпись). Сверял: Делопроизводитель (подпись)».[376]

Коба был заключен в Баиловскую тюрьму в Баку, где провел более восьми месяцев. Баиловская тюрьма имела репутацию одной из самых мрачных тюрем в стране. Но не в силу какого-то особого режима, господствовавшего в ней, а вследствие своей исключительной перенаселенности и скученности. «Посадочных мест» явно не хватало и камеры были переполнены заключенными. Обращает на себя внимание то, что, будучи в тюрьме, Коба продолжал публиковать статьи в бакинской партийной печати, что свидетельствовало или о весьма нестрогих условиях тюремного режима, или же об особых конспиративных способностях Кобы. А, возможно, и том и другом одновременно. О пребывании Кобы в Баиловской тюрьме сохранились довольно любопытные воспоминания, принадлежащие эсеру С. Верещаку, опубликованные в эмигрантской газете «Дни» в номерах от 22 и 24 мая 1928 г. под заголовком «Сталин в тюрьме». (Кстати, вскоре некоторые отрывки из них были перепечатаны в «Правде», что может служить дополнительным подтверждением их достоверности).

Приведем отдельные оценочные положения из этих воспоминаний, так как они дают возможность посмотреть на Кобу как бы со стороны, глазами его политического оппонента. С. Верещак писал: «Однажды в камере большевиков появился новичок… И когда я спросил, кто этот товарищ, мне таинственно сообщили: «Это — Коба»… Среди руководителей собраний и кружков выделялся как марксист и Коба. В синей сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо башлыком, всегда с книжкой…»

По словам автора воспоминаний Коба «не обладал остроумием и излагал свои мысли довольно сухо. Всех, однако, удивляла подобная машине точность его памяти. Казалось, что он помнит весь «Капитал» Маркса»[377]. «Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу. На не просвещенных в политике молодых партийцев такой человек производил сильное впечатление. Вообще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Он считался «лучшим знатоком марксизма»».

По свидетельству С. Верещака, Коба был одним из инициаторов стычек с тюремной администрацией: «Он всегда активно поддерживал зачинщиков… Это делало его и глазах тюремной публики хорошим товарищем. Когда… на первый день Пасхи, 1-я рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая, весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы под ударами прикладов, с книжкой в руках»[378].

Рассказанный выше эпизод о стоическом поведении Кобы во время экзекуции в Баиловской тюрьме неизменно находится в поле внимания биографов Сталина. Некоторые из них ставят под сомнение саму возможность такого эпизода. Так, А. Улам утверждает, что подобного эпизода вообще не было, а если бы он имел место, то обязательно бы вызвал в России бурю возмущения[379].

Что можно сказать по этому поводу? Едва ли С. Верещак стал бы в столь благоприятном свете рисовать поведение Кобы в тюрьме: для этого у него не было абсолютно никаких резонов. Кстати сказать, в тех же воспоминаниях автор дает весьма нелестную характеристику Кобе, отмечая такие, якобы присущие ему черты, как отсутствие культуры, грубость, цинизм, недоверие не только к окружающим товарищам, но и к самому себе, что, мол, воспитывается условиями подпольной жизни. Отмечает он также и такие свойства, как отсутствие принципов и некоммуникабельность. Наряду с перечислением откровенно негативных свойств С. Верещак подчеркивает удивительное самообладание Кобы, его выдержку и спокойствие в любых ситуациях, его стальные нервы[380].

Что касается несостоявшейся бури возмущения по всей России, то «общественность империи» хранила гробовое молчание даже в связи с куда более жестокими акциями режима. Нельзя забывать, что это были времена разгула столыпинской реакции, когда смертные приговоры, да и расстрелы без суда, являлись не столь уж большой редкостью. Так что, видимо, эпизод, о котором поведал эсер, по всей вероятности, действительно имел место быть. Впрочем, это — всего лишь небольшой штрих к политическому портрету Сталина, присутствие или отсутствие которого не меняет его общего облика.

В ноябре 1908 года Кобу этапным порядком направляют в Вологодскую губернию под гласный надзор полиции сроком на два года, причем местом ссылки определен г. Сольвычегодск. В официальной биографии Сталина зафиксировано, что по пути к месту назначения он заболевает возвратным тифом и переводится из вятской пересыльной тюрьмы в вятскую губернскую земскую больницу. Наконец, в конце февраля 1909 года Коба прибывает в Сольвычегодск, но уже через четыре месяца бежит из ссылки, остановившись проездом на несколько дней в столице. Во второй половине июля Коба снова оказывается в Баку, находясь, естественно, на нелегальном положении. Там он продолжает свою работу, основные направления которой уже вкратце были описаны выше. В центре его внимания продолжают оставаться вопросы организации стачечной борьбы. В том же году Коба совершает несколько поездок в Тифлис, целью которых были подготовка и проведение тифлисской общегородской партийной конференции и издание большевистской газеты «Тифлисский пролетарий»

В этот период Коба не раз обращается и к ставшему весьма актуальным вопросу о необходимости созыва общепартийной конференции и особенно подчеркивает назревшую потребность перенесения практического центра руководства партийной работой из-за границы в Россию. Показателем того, что к его мнению прислушиваются в партийных верхах и уже признают в определенной мере его авторитет в качестве работника общероссийского формата стало назначение Кобы уполномоченным ЦК партии («агент ЦК»)[381].

Некоторые моменты, касающиеся дальнейшей партийной карьеры Сталина, проясняет один из старых большевиков М.И. Фрумкин (в 20-е годы в связи с внутрипартийными разногласиями он был подвергнут суровой критике лично Сталиным). После того, как в январе 1910 года в Париже на пленуме ЦК РСДРП было принято решение пополнить состав ЦК и создать его Русское бюро, встал вопрос о конкретных кандидатурах. В своих воспоминаниях М.И. Фрумкин писал: «Приблизительно в конце февраля 1910 г. приехал в Москву из-за границы с Пленума ЦК В.П. Ногин (Макар). Основная его задача была организовать часть ЦК, которая должна работать в России. В эту русскую часть по соглашению с меньшевиками должны были войти и три их представителя <…> Но эта тройка категорически отказалась вступать в грешную деловую связь с большевиками. Тогда на совещании пишущего эти строки с Ногиным было решено предложить ЦК утвердить следующий список пятерки — русской части ЦК: Ногин, Дубровинский-Иннокентий (приезд его из-за границы был решен), Р.В. Малиновский, К. Сталин и Владимир Петрович Милютин <…> Сталин был нам обоим известен как один из лучших и более активных бакинских работников. В.П. Ногин поехал в Баку договариваться с ним»[382].

Воспоминания Фрумкина были опубликованы в 1922 году, когда никаких признаков зарождающегося культа личности Сталина не существовало в природе. И автору едва ли могла прийти в голову мысль как-то «потрафить» Сталину. В этой связи довольно натянутыми выглядят аргументы Троцкого (об этом речь пойдет в следующей главе), который пытался поставить под сомнение факт привлечения Кобы к работе в качестве члена Русского бюро и агента ЦК. С точки зрения исторической достоверности представляется бесспорным тот факт, что в 1910 году Коба стал котироваться в большевистских верхах в качестве одного из ведущих партийных руководителей. Предпринятая в январе 1910 года попытка В.И. Ленина (по неизвестным пока причинам безуспешная) кооптировать Сталина в состав ЦК — убедительное тому подтверждение.

Активная и разносторонняя работа Кобы в подполье, конечно, не остается вне поля зрения полиции. За ним ведется слежка, и несмотря на большое искусство конспирации, присущее Кобе, он снова арестовывается. О самом факте его ареста имеется донесение начальника Бакинского охранного отделения:

«Упоминаемый в сводках наружного наблюдения… под кличкой «Молочный», известный в организации под кличкой «Коба», член БК РСДРП, являвшийся самым деятельным партийным работником, занявшим руководящую роль… задержан по моему распоряжению чинами наружного наблюдения 23 сего марта.

К необходимости задержания «Молочного» побуждала совершенная невозможность дальнейшего наблюдения за ним, т. к. все филеры стали ему известны, и даже назначенные вновь приезжие из Тифлиса немедленно проваливались, причём «Молочный», успевая каждый раз обмануть наблюдение, указывал на него и встречавшимся с ним товарищам, чем, конечно, уже явно вредил делу».[383]

В материалах полиции отмечаются не только конспиративные таланты Кобы, что затрудняло, естественно, слежку за ним и принятие предупредительных мер по пресечению его т. н. антигосударственной деятельности. В царской охранке учитывали и придавали должное значение и той роли, которую он играл в подпольном революционном движении. Так, в одном из донесений полиции говорилось: «Джугашвили является членом Бак. Комитета РСДРП, известный в организации под кличкой «Коба»… ввиду упорного его участия, несмотря на все административного характера взыскания, в деятельности революционных партий, в коих он занимал всегда весьма видное положение, и ввиду двукратного его побега из мест административной высылки, благодаря чему он ни одного из принятых в отношении его административных взысканий не отбыл, я полагал бы принять высшую меру взыскания — высылку в самые отдалённые места Сибири на пять лет» (из донесения ротмистра Галимбатовского о взятии под стражу Иосифа Виссарионовича Джугашвили, 24 марта 1910 г. Материалы Единого партархива ЦК АКП(б), дело № 430)[384].

В другом секретном донесении начальнику Тифлисского губернского жандармского управления ротмистр Мартынов от 9 июня 1910 г. писал: ««Коба», член Бакинского Комитета РСДРП, большевик в наблюдении «Молочный», оказавшийся жителем сел. Тидивили Тифлисской губернии и уезда Иосифом Виссарионовым Джугашвили, мною обыскан и арестован (донесение мое от 24 апреля с/г за№ 1283)»[385].

Из приведенных документов явствует, что охранка испытывала серьезные проблемы при проведении наблюдения за Кобой. Владение им техникой конспиративной работы, таким образом, подчеркивается не только товарищами по подпольной работе, но и теми, кто вел за ним слежку. И когда некоторые авторы претенциозных, тенденциозных и в высшей степени поверхностных сочинений о Сталине, которые заполняют сегодняшний книжный рынок, задают риторический вопрос: почему после ареста Коба отделывается столь мягкими приговорами, вроде ссылки на поселение под надзором полиции, они попросту игнорируют один простой факт: Коба вел свою подпольную работу так конспиративно и так умело, что полиция не могла при его арестах получить необходимые вещественные доказательства, опираясь на которые она могла бы передать дело для судебного рассмотрения и вынесения гораздо более сурового приговора. Так что всякого рода умозрительные выводы и стенания по поводу такой «мягкой» карательной политики царских властей выдают лишь неосведомленность и некомпетентность тех, кто всерьез пишет об этом. По моему мнению, это же и служит объяснением того, на первый взгляд загадочного и необъяснимого факта, почему Сталин ни разу не был судим открытым или закрытым судом. Видимо, не только в наше время, но и тогда существовала такая деликатная вещь, как наличие достаточно убедительных доказательств, которые могли бы быть представлены суду, чтобы рассчитывать на приговор, устраивавший полицейские власти.

Нельзя обойти молчанием еще один аспект, связанный с опубликованными еще при жизни Сталина материалами полиции относительно его революционной деятельности. Некоторые, в особенности западные исследователи, высказывают сомнения в подлинности этих материалов, в частности, высказывают мысль, что общие оценки значимости подпольной работы Кобы и его роли в большевистских организациях, якобы сфальсифицированы в целях возвеличивания Сталина. В первую голову это касается книги Л. Берия. Что можно сказать в связи с этим? Книга Л. Берии, конечно, носила явно тенденциозный и откровенно апологетический характер, ее целью было непомерно возвеличить роль Сталина в революционном движении Закавказья, как и в России в целом. Здесь все очевидно и не вызывает каких-либо кривотолков. Однако каких-либо обоснованных серьезных оснований ставить под вопрос донесения полиции, касавшиеся Сталина, на мой взгляд, не имеется. Во-первых, как говорят, когда не хочется верить, то под сомнение можно поставить все что угодно. Во-вторых, полицейские оценки, как видно из их содержания, отнюдь не страдают всякого рода суперлативами, преувеличениями. Они довольно скромны, и как мне представляется, констатируют всего лишь факты сухим канцелярским языком. Примечательно, что собственно оценочные характеристики сдержаны и их тональность находится как бы в прямой зависимости от хода времени: по мере того, как возрастала реальная роль Сталина в большевистском движении, становились более емкими и оценки этой роли. Так что, по-моему, достоверность полицейских материалов не должна вызывать сомнений.

После ареста Коба вновь очутился в Баиловской тюрьме, где через пять с лишним месяцев получил постановление наместника Кавказа о воспрещении проживания на Кавказе в течение пяти лет. Его снова по этапу высылают в Сольвычегодск, куда он и пребывает в октябре 1910 года. Совершенно очевидно, что, не имея убедительных вещественных доказательств, на основе которых его можно было бы предать суду, охранка стремится изолировать его от той естественной среды, в которой он чувствовал себя, как рыба в воде, и мог успешно проводить свою подпольную работу. Расчет полиции, видимо, строился на том, что вне Кавказа Коба не сможет вести активную партийную работу и, таким образом будет парализована его революционная деятельность.

В дополнение мне хочется высказать и такое общее соображение. Ведя борьбу против различных сил, участвовавших в революции, режим в целом явно недооценивал их реальную, а главное — перспективную опасность. Он не считал, что их деятельность способна поставить под угрозу сами основы существовавшего строя. Видимо, уроки первой русской революции были в недостаточной мере усвоены режимом, ведущие деятели которого полагали, что обозначившийся спад в развитии классового противостояния носит долговременный характер, а чрезвычайная разобщенность в революционной среде, в особенности между партиями левого толка, вообще исключает возможность новой революции.

Просчеты подобного свойства вообще органически присущи господствующим режимам большинства стран, о чем свидетельствует конкретно-исторический опыт многих государств. Революции боятся, но считают, что она все равно не наступит в силу многих причин. Это продемонстрировала и эпоха, которую пережила Россия между двумя революционными катаклизмами в начале XX века. Отчасти и этими соображениями были обусловлены относительно «мягкие» меры репрессивного характера, применявшиеся к участникам революционного движения (я оставляю за скобками лишь период так называемой столыпинской реакции, отмеченный, как уже говорилось выше, целой полосой жестких репрессивно-карательных мер).

На этом можно было бы закончить изложение событий, связанных с освещением бакинского периода подпольной деятельности Сталина, с так называемым его «вторым крещением» Но, пожалуй, нельзя обойти молчанием и некоторые моменты, вокруг которых в литературе о Сталине идет острая полемика. В частности, Ю.В. Емельянов в своей книге «Сталин. Путь к власти» подвергает острой и аргументированной критике различного рода измышления, связанные с бакинским периодом деятельности Сталина, которые содержатся в ряде тенденциозных работ. Он вносит также уточнения в хронологические рамки бакинского периода. Я не стану повторять аргументацию Емельянова, а лишь отошлю читателя к соответствующему разделу его книги[386]. По крайней мере, доводы, приведенные Емельяновым, не оставляют почвы под утверждениями некоторых авторов, будто основным полем деятельности Сталина в этот период были организация вымогательства денег у хозяев промыслов, организация поджогов и т. п. акции. Вполне правомерно, на мой взгляд, Емельянов подчеркивает важность бакинского периода в деятельности Сталина с точки зрения лучшего познания жизни рабочих, понимания их нужд, а также в более глубоком осмыслении того факта, что решение классовых проблем органически связано с национальными проблемами.

Мне представляется обоснованным вывод, содержащийся в упомянутой книге. И я позволю себе его процитировать, поскольку он дополняет нарисованную мною общую картину бакинского этапа политической карьеры Сталина. «Казалось бы, уровень решаемых им проблем «заземлился». Вместо занятий теорией революционного преобразования мира он теперь вникал в житейские проблемы рядовых рабочих Баку. Однако лишь поняв суть проблем рабочих, их жизнь и условия труда, руководитель пролетарской партии мог превратить абстрактные теоретические схемы в реальность, сделать цели общественного преобразования действенной силой. Теперь он должен был внимательно учитывать особенности психологии пролетариев, вышедших из глубин народа и сохранивших основы народной традиционной культуры. Кроме того, если, будучи «учеником революции», он был лишь одним из многочисленных исполнителей великих планов и действовал по приказам и шаблонам, то, став «подмастерьем революции», он многое решал самостоятельно.»[387]

Даже беглый обзор бакинского этапа его деятельности позволяет сделать бесспорный вывод: эта полоса в жизни Кобы была чрезвычайно насыщенной и вместе с тем извилистой. На его долю выпадали и удачи, и поражения, особенно по части арестов и высылок. Но он, безусловно, принадлежал к типу людей, которых испытания не ломают, не вызывают чувства отчаяния и разочарования. Напротив, из них он выходит еще более уверенным в правоте дела, которому посвятил свою жизнь. Можно без преувеличения сказать, что Коба достойно нес тяжкую ношу профессионального революционера-подпольщика. Это не могут оспорить, не приходя в прямое противоречие с фактами, даже те, кто критически оценивает всю его карьеру как политического деятеля.

Баку оставил важный след в его жизни. Он стал и рубежным этапом на пути превращения Кобы в Сталина — революционного политического деятеля общероссийского масштаба. Впереди были новые места работы, новые тревоги и новые проблемы. Прежними оставались лишь главные жизненные и политические ориентиры, которым он следовал. Опыт подполья во многом предопределил его главные жизненные ориентиры. Вместе с тем этот опыт способствовал окончательному формированию важнейших черт характера Сталина как личности. Разумеется, эти черты характера не стали чем-то закостенелым, не поддающимся изменениям.

Ведь, в сущности, становление и развитие личности проходит всю жизнь. Особенно это касается деятелей крупного исторического формата: условия, в которых им приходится действовать, и проблемы, которые им приходится решать, никогда не находятся в статичном состоянии. Сама жизнь и динамика общественного развития требуют от них постоянных усилий, чтобы находиться на уровне требований эпохи. Остановиться в своем развитии — для них равнозначно политическому самоубийству. А Сталин, как известно, никогда не был склонен к такого рода поступкам.

Примечания:

3

Мысли великих людей. М. 1998. Т, 1. С. 170.

31

Очерки истории Юго-Осетии. Т. 1. Цхинвали. 1969. С. 106–111.

32

Г. Бухникашвили. Гори. Тбилиси. 1952. С. 64.

33

Достойно упоминания одно любопытное обстоятельство. Если крестьян, и не только крестьян, но и вообще многих провинившихся жителей Грузии и Закавказья, начали ссылать в Сибирь, то те же категории лиц из российских губерний стали ссылать в Закавказье, в том числе и в Грузию. Не случайно, царь Александр I называл Грузию «теплой Сибирью» (Там же. С. 56).

34

Там же. С.65.

35

Там же.

36

А.В. Островский. Кто стоял за спиной Сталина? С. 82.

37

Детство и юность вождя. С. 24.

38

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. М. 1947. С.5.

316

История Коммунистической партии Советского Союза. М. 1966. Т. 2. С. 239.

317

История Коммунистической партии Советского Союза. М. 1960. С. 22.

318

Цит. по В.В. Леонтович. История либерализма в России. 1762–1914. М. 1995. С. 534.

319

Цит. по Власть и оппозиция. Российский политический процесс XX столетия. М. 1995. С. 62.

320

Цит. по Александр Солженицын. Красное колесо. М. 1993. Т. 2. С. 198–199.

321

Важнейшие данные, касающиеся главных политических партий России того периода, даются на основе издания Политические партии России. Конец XIX — первая треть XX века. Энциклопедия. М. 1996.

322

Система власти, получившая название от политической акции царизма от 3 июня 1907 г., в соответствии с которой была распущена 2-я Государственная дума и радикально изменен избирательный закон. Эта акция явилась фактическим государственным переворотом, грубо нарушившим основные положения самого же октябрьского Манифеста.

323

Власть и оппозиция. Российский политический процесс XX столетия. С. 71.

324

Isaac Don Levine. Stalin. N. Y. 1931. pp. 65–76.

325

И.В. Сталин. Соч. Т. 1. С. 269.

326

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 112.

327

Robert Payne. The Rise and Fall of Stalin. L. 1968. p. 118.

328

С конца 1905 года большевики значительно активизировали свои акции по добыванию финансовых средств, равно как и другие действия боевого характера. Так, на счету Л.Б. Красина, отвечавшего за организацию боевых операций большевиков, насчитывается не одна сотня подобных действий. (См. Л.Б. Красин. Годы подполья. Сборник воспоминаний, статей и документов. М. 1928.)

329

Протоколы Объединительного съезда. С. 337.

330

Протоколы Пятого съезда РСДРП. С. 621.

331

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 52.

332

К. Цинцадзе — грузинский большевик-боевик. В одной из публикаций, посвященных 25-й годовщине образования РКП(б) (эта дата отмечалась в 1923 году), он, пожалуй, первый, и единственный раз в советской печати упомянул (хотя и не в прямой форме) о причастности Сталина к организации боевых групп большевиков для проведения террористических акций. В своей книге о Сталине Троцкий довольно подробно останавливается на этом сюжете, но, придерживаясь своей главной линии — всячески принизить роль Сталина в революционном движении, в целом склоняется к выводу, что его участие в боевых акциях большевиков, если таковое и было, носило весьма скромной характер. См. Лев Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 147–149.

333

Bertram D. Wolf. Three who made a revolution. p. 467.

334

Цит. по Robert Conuqest. Stalin. p. 43.

335

И. Дубинский-Мухадзе. Камо. М. 1974. С. 74.

336

Там же. С. 75.

337

Н.К. Крупская. Воспоминания о Ленине. М. 1989. С. 143–144.

338

Bertram D. Wolf. Three who made a revolution. pp. 395–396, 471.

339

«Бюллетень оппозиции» 1930 г. № 14.

340

Вопрос о конспиративной встрече Сталина с Лениным в Берлине уже затрагивался в предыдущей главе, поэтому нет необходимости детально рассматривать его здесь.

341

Isaac Deutscher. Stalin. p. 99.

342

Подробнее об этом см. Григорий Беседовский. На путях к термидору. М. 1997. С. 348-359. На Беседовского ссылаются многие авторы, пишущие о Сталине. Однако достоверность целого ряда фактов, приводимых им, вызывает не просто сомнение, но и прямое недоверие. Это касается и эпизода, связанного с ролью Сталина в экспроприации на Эриванской площади.

343

См. Robert Payne. The Rise and Fall of Stalin. p. 118-119.

344

Григорий Беседовский. На путях к термидору. С. 349.

345

А.В. Островский. Кто стоял за спиной Сталина? С. 256–257.

346

Adam B. Ulam. Stalin. The man and his era. p. 90.

347

Протоколы пятого съезда РСДРП. С. 584.

348

Арсенидзе. Из воспоминаний о Сталине. «Новый журнал» Нью-Йорк. 1963. Книга 72. С. 232.

349

Boris Souvarine. Stalin: A Critical Survery of Bolshevism. Alliance Book Corp. 1939. Глава IV. Профессиональный революционер. Электронная версия.

350

Robert Payne. The Rise and Fall of Stalin. p. 121.

351

Цит. по Лев Троцкий. Сталин. T. I. С. 148.

352

Здесь необходимо заметить, что Мартов и его защита настаивали на рассмотрении дела не революционным трибуналом, а обычным судом, что, по их мнению, давало бы реальные гарантии беспристрастного разбирательства.

353

Цит. по Лев Троцкий. Сталин. T. I. С. 148.

354

«Правда». 6 апреля 1918 г.

355

E. Smith. The young Stalin. pp. 208–209.

356

«Правда». 17 апреля 1918 г.

357

«Правда». 17 апреля 1918 г.

358

И.В. Сталин. Соч. Т. 8. С. 174.

359

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 372.

360

В этой связи хочется провести невольное сравнение его с Хрущевым, для которого русский язык изначально был родным языком. Вот свидетельство Д.Т. Шепилова (бывшего во времена Хрущева секретарем ЦК и кандидатом в члены Президиума ЦК): «За два года совместной работы с Хрущевым в ЦК я видел единственный документ, на котором было личное начертание Хрущева. Это было вскоре после моего избрания секретарем ЦК партии. Была получена телеграмма от одного из наших послов. Хрущев распорядился через помощника дать прочитать телеграмму Суслову и мне. Своей же рукой он начертал нам распоряжение ознакомиться. В правописании Хрущева оно начиналось с буквы «А»: «Азнакомица». Резолюция была написана очень крупными, торчащими во все стороны буквами, рукой человека, который совершенно не привык держать перо или карандаш.

Будущий историк, который захочет по первоисточникам ознакомиться с некоторыми вопросами того периода, будет удивлен тем, что не найдет в архивах ЦК партии и Совета Министров ни одного документа, написанного рукой Хрущева.» («Вопросы истории» 1998 г. № 4. С. 21.) Это, так сказать, сравнительный уровень бывших советских вождей. Каждый способен сделать надлежащие выводы, — и общая картина будет ясна.

361

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 79.

362

Протоколы пятого съезда РСДРП. С. 73.

363

Р. Арсенидзе. Из воспоминаний о Сталине. «Новый журнал». 1963 г. Книга 72. С. 221–222.

364

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 147.

365

Упоминавшийся выше американский биограф Сталина Р. Пэйн называет эту статью «важным документом», «так как он показывает его (Сталина — Н.К.) как человека, который впервые развивает самостоятельный план действий» (Robert Payne. The Rise and Fall of Stalin. p.130.)

366

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 156.

367

М.Д. Багиров. Из истории большевистских организаций Баку и Азербайджана. М. 1946. С. 101–102.

368

E. Smith. The young Stalin. p. 214.

369

Boris Souvarine. Stalin... Глава IV. Профессиональный революционер. Электронная версия.

370

А.В. Островский. Кто стоял за спиной Сталина? С. 19–20.

371

Григорий Уратадзе. Воспоминания… С. 67.

372

Boris Souvarine. Stalin... Глава IV. Профессиональный революционер. Электронная версия.

373

A. Ulam. Stalin. p. 97.

374

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 183.

375

Сборник материалов в связи с «Письмом с Кавказа» тов. Сталина. Баку. 1932. С. 30.

376

М.Д. Багиров. Из истории большевистских организаций Баку и Азербайджана. С. 96.

377

Цит. по Robert Payne. The Rise and Fall of Stalin. p. 125.

378

Цит. по Семанов C.H., Кардашов В.И. Иосиф Сталин: жизнь и наследие. М. 1997. С. 54–55.

379

A. Ulam. Stalin. pp. 109–110.

380

Е. Smith. The young Stalin. pp. 218–219.

381

И.В. Сталин. Соч. т. 2. С. 414.

382

«Пролетарская революция» 1922 г. № 5. С. 231–233.

383

М.Д. Багиров. Из истории большевистских организаций… С. 115.

384

Л. Берия. К вопросу об истории большевистских организаций... С. 185–186.

385

М.Д. Багиров. Из истории большевистских организаций... С. 115–116.

386

Ю.В. Емельянов. Сталин. Путь к власти. М. 2002. С. 199–207.

387

Там же. С. 203.