Прежде всего надо дать хотя бы самую общую, схематическую характеристику положения, которое сложилось к тому времени в стране вообще и в партии большевиков в особенности. Здесь, я думаю, уместно сослаться на самого Сталина, следующим образом обрисовавшего тогдашнюю политическую ситуацию (сделал он это позднее, в 1924 году): «Период 1909–1911 годов, когда партия, разбитая контрреволюцией, переживала полное разложение. Это был период безверия в партию, период повального бегства из партии не только интеллигентов, но отчасти и рабочих, период отрицания подполья, период ликвидаторства и развала. Не только меньшевики, но и большевики представляли тогда целый ряд фракций и течений, большей частью оторванных от рабочего движения. Известно, что в этот именно период возникла идея полной ликвидации подполья и организации рабочих в легальную, либеральную столыпинскую партию.»[388].

Качества любого политического деятеля особенно четко проверяются именно в такие критические периоды, когда легко впасть в разочарование, апатию, утратить веру в перспективу дела, за которое борешься. Надо сказать, что этот период поражения, а в некотором смысле и разложения партии, Сталин прошел достойно. Он не поддался паническим и капитулянтским настроениям, не утратил веру в будущее. Этот трудный для партии период как раз и совпал с периодом становления Сталина как политической фигуры общероссийского масштаба (разумеется, в рамках большевистской партии).

Начнем с главного момента, характеризующего формирование и эволюцию фигуры Сталина как политика. Пребывание Кобы во второй сольвычегодской ссылке отмечено установлением более тесного контакта с заграничным центром партии, прежде всего в лице Ленина. Именно оттуда он пишет письмо с изложением своей позиции по самым злободневным вопросам, стоявшим тогда в эпицентре партийной жизни. Одним из центральных вопросов было восстановление единства партии, достичь которого большевики тогда надеялись путем создания блока между Лениным и Плехановым. О планировавшемся блоке он писал:

«По моему мнению линия блока (Ленин — Плеханов) единственно правильная: 1) она, и только она, отвечает действительным интересам работы в России, требующим сплочения всех действительно партийных элементов; 2) она, и только она, ускоряет процесс освобождения легальных организаций из-под гнёта ликвидаторов, вырывая яму между рабочими-меньшевиками и ликвидаторами, рассеивая и убивая последних. Борьба за влияние в легальных организациях является злобой дня, необходимым этапом на пути к возрождению партии, а блок составляет единственное средство для очищения таких организаций от мусора ликвидаторства.

В плане блока видна рука Ленина, — он мужик умный и знает, где раки зимуют. Но это ещё не значит, что всякий блок хорош. Троцковский блок (он бы сказал — «синтез») — это тухлая беспринципность, маниловская амальгама разнородных принципов, беспомощная тоска беспринципного человека но «хорошему» принципу. Логика вещей строго принципиальна по своей природе и она не потерпит амальгам. Блок Ленин — Плеханов потому и является жизненным, что он глубоко принципиален, основан на единстве взглядов по вопросу о путях возрождения партии. Но именно потому, что это блок, а не слияние, — именно потому большевикам нужна своя фракция.»[389]

Снова (уже в который раз!) Коба акцентирует внимание на необходимости создания своего рода партийного центра для руководства практической работой в самой России. Об этом я уже писал выше и считаю возможным еще раз коснуться данного вопроса, поскольку, как мне представляется, он являет собой не какую-то мелкую деталь внутрипартийных дел почти вековой давности, а дает возможность увидеть некоторые грани Сталина как политической фигуры, звезда которой уже начала всходить на общероссийском небосклоне. Вот что говорилось в его письме:

«По-моему, для нас очередной задачей, не терпящей отлагательства, является организация центральной (русской) группы, объединяющей нелегальную, полулегальную и легальную работу на первых порах в главных центрах (Питер, Москва, Урал, Юг). Назовите её как хотите — «русской частью Цека» или вспомогательной группой при Цека — это безразлично. Но такая группа нужна как воздух, как хлеб. Теперь на местах среди работников царит неизвестность, одиночество, оторванность, у всех руки опускаются. Группа же эта могла бы оживить работу, внести ясность. А это расчистило бы путь к действительному использованию легальных возможностей. С этого, по-моему, и пойдёт дело возрождения партийности.

Так я думаю о работе в России.

Теперь о себе. Мне остаётся шесть месяцев (пребывания в ссылке — Н.К.). По окончании срока я весь к услугам. Если нужда в работниках в самом деле острая, то я могу сняться немедленно.»[390]

«Сняться немедленно» Сталину не удалось. Ему пришлось заканчивать свой срок ссылки в Сольвычегодске, где он также занимается революционной работой, организуя сходки ссыльных социал-демократов, за что в порядке наказания подвергается аресту на непродолжительное время. По истечении в июне 1911 года срока ссылки он освобождается от гласного надзора полиции и выбирает местом жительства Вологду (на Кавказе, а также в обеих столицах проживать ему запрещалось). Вологду он избрал потому, что она находилась не так уж далеко от Петербурга, куда, очевидно, он намеревался нелегально перебраться. В Вологде Коба, несмотря на формальное освобождение от гласного надзора полиции, находится в поле пристального внимания охранки уже негласно. Такая практика был рутинной в тогдашней России.

В сентябре того же года Коба нелегально приезжает в Петербург и прописывается по паспорту Чижикова. Со второй половины 1911 года начинается, как зафиксировано в официальной биографии Сталина, так называемый петербургский период его революционной деятельности, что однозначно свидетельствовало уже о его формате как деятеле общероссийского масштаба. Конечно, и прежде он неоднократно появлялся на общероссийской арене политической борьбы, участвуя в работах съездов партии. Однако это были скорее эпизодические выходы на сцену, и роли, исполняемые им, носили достаточно скромный характер. Переезд в Петербург, бывший не только столицей империи, но и средоточием революционной деятельности большевиков, говорил сам за себя. Отныне он постепенно вовлекается в эпицентр тогдашней большевистской политики. Соответственно, расширяются характер и масштабы его деятельности, шаг за шагом обретается способность мыслить гораздо более широко, нежели прежде, когда он работал в Закавказье и занимался по преимуществу местными проблемами. И что также немаловажно, существенно расширяются его связи с другими деятелями большевистского движения. В Петербурге в той или иной степени он оказывается причастным и к вопросам выработки стратегических целей революционного движения, отработки новых тактических приемов. Все это с естественной закономерностью раздвигало его политические горизонты и постепенно приучало мыслить уже общероссийскими категориями. В этом смысле данный период его политической карьеры, несомненно, стал определенной вехой в дальнейшем становлении Сталина не только как революционера, но и как государственного деятеля. Разумеется, речь идет не о государственной деятельности как таковой, а о выработке необходимых для государственного деятеля качеств: масштабности мышления, широты кругозора, способности улавливать сложную и неизбежно противоречивую диалектику развития фундаментальных процессов общественного бытия, умения правильно оценивать ход и перспективы главных тенденций, из которых складывается вся панорама исторического процесса. Без наличия этих, а также многих других качеств нельзя представить себе политического, а тем более государственного деятеля крупного формата.

По приезде в Петербург Сталин устанавливает контакты со знакомыми большевиками, в частности, со своим будущим тестем С. Аллилуевым. Я позволю себе привести довольно обширную выдержку из воспоминаний самого Аллилуева, которая, как мне кажется, неплохо передает живую атмосферу жизни революционеров-подпольщиков, в данном случае Сталина. Вот что писал будущий тесть Сталина:

«В начале сентября (имеется в виду 1911 год — Н.К.), возвращаясь домой, я заметил во дворе двух типичных субъектов в котелках — обычный головной убор шпиков того времени. «Видимо, начинается слежка за мной», — подумал я.

Каково же было мое изумление, когда дома я нашел ожидающих меня гостей — товарища Сталина и Сильвестра Тодрия! Оказалось, что товарищ Сталин вторично бежал из Вологодской губернии, куда сослало его царское правительство. На этот раз он не знал ни моего адреса, ни адреса других товарищей и вынужден был, как всегда в таких случаях, долго бродить по улицам. И опять помогла случайная встреча. Поздно ночью на Невском товарищ Сталин встретил Сильвестра Тодрия, который возвращался домой с работы. Хотя Сильвестр жил поблизости, но укрыть у себя товарища Сталина не мог, так как в то время все ворота, а на Невском в особенности, запирались на ночь и охранялись дворниками.

Не оставалось ничего иного, как идти в меблированные комнаты. Решили пойти на Гончарную улицу и взять в меблированных комнатах номер для товарища Сталина. Пришли. Швейцар, внимательно оглядев пришедших, спросил Тодрия, не еврей ли он.

Дело в том, что побег товарища Сталина совпал с тем временем, когда в Киеве был убит председатель совета министров Столыпин. Его убил провокатор Богров. Правительство приняло экстраординарные меры для поимки предполагаемых соучастников Богрова. Был разослан секретный циркуляр всем домовладельцам, содержателям гостиниц, предписывающий немедленно сообщать в полицию о каждом вновь прибывающем лице еврейской национальности.

Сильвестр ответил, что он грузин, а его товарищ русский, только что приехал из провинции. Товарищ Сталин отдал свой паспорт на имя Петра Алексеевича Чижикова, получил ключ и отправился в номер. Тодрия ушел домой. На другое утро он зашел за товарищем Сталиным, и они направились ко мне на Выборгскую сторону.

Когда товарищи рассказали мне обо всем этом, я немедленно сообщил товарищу Сталину что, по-видимому, за ним следят, и рассказал ему о подозрительных типах в котелках. Товарищ Сталин стал подтрунивать надо мной.

Я смущенно стал оправдываться, сказал, что искренне рад приходу товарища Сталина, но что во дворе действительно торчат сыщики. Товарищ Сталин поглядел в окно и убедился, что один из шпиков бродит по Саратовской улице (из нашего двора был второй выход на Саратовскую улицу), а другой остался во дворе.

Как выяснилось потом, швейцар меблированных комнат не удовлетворился ответом Сильвестра и сообщил в полицию о подозрительном постояльце и его товарище, похожем на еврея. Охранка взяла их под свое наблюдение.

Товарищ Сталин пробыл у меня до вечера. Мы решили, что он будет ночевать у электромонтера тов. Забелина, который жил в Лесном. Поздно вечером товарищи Сталин, Тодрия и Забелин отправились в путь. Забелин, хорошо знавший местность, повел их в обход, по темной и глухой аллее. Здесь шпики вынуждены были отстать.

Переночевав в Лесном, товарищ Сталин на другое утро ушел в город. Он установил связь с петербургской организацией, выполнил все, что было им намечено, а затем вернулся «домой», в гостиницу, где 9 сентября он был арестован, а 14 декабря его вновь выслали в Вологодскую губернию под гласный надзор полиции.»[391]

Столь быстрый арест, учитывая исключительную осторожность Сталина и его строгую конспирацию, может показаться довольно странным. Мол, как он, такой опытный конспиратор, оплошал и чуть ли не сразу попал опять в руки полиции. Видимо, ответ надо искать в том описании, которое дал С. Аллилуев: меры полиции в связи с убийством Столыпина были ужесточены, и в таких обстоятельствах не так уж сложно было и оказаться под подозрением. К тому же, Сталин имел чисто русскую фамилию Чижиков, а внешность, выражаясь современным языком, лица кавказской национальности. Это также не могло не насторожить агентов охранки.

В связи с пребыванием Сталина в вологодской ссылке стоит, пожалуй, коснуться еще одного довольно деликатного вопроса. Обойти его было бы неправильно, хотя он имеет лишь косвенное отношение к политической биографии Сталина. В воспоминаниях Н. Хрущева фигурирует, в частности, такой эпизод. Вот как он его описывает: «Мне запало в душу, как Сталин рассказывал об одной своей ссылке. Не могу сказать сейчас точно, в каком году это происходило. Его сослали куда-то в Вологодскую губернию. Туда вообще много было выслано политических, но и много уголовных. Он нам несколько раз об этом рассказывал. Говорил: «Какие хорошие ребята были в ссылке в Вологодской губернии из уголовных! Я сошелся тогда с уголовными. Очень хорошие ребята. Мы, бывало, заходили в питейное заведение и смотрим, у кого из нас есть рубль или, допустим, три рубля. Приклеивали к окну на стекло эти деньги, заказывали вино и пили, пока не пропьем все деньги. Сегодня я плачу, завтра — другой, и так поочередно. Артельные ребята были эти уголовные. А вот «политики», среди них было много сволочей. Они организовали товарищеский суд и судили меня за то, что я пью с уголовными». Уж не знаю, — заключает Н. Хрущев, — какой там состоялся приговор этого товарищеского суда. Никто его об этом, конечно, не спрашивал, и мы только переглядывались. А потом обменивались мнениями: он еще в молодости, оказывается, имел склонность к пьянству. Видимо, у него это наследственное.»[392]

Деталь, как говорится, весьма колоритная. Она в весьма неприглядном свете рисует облик ссыльного революционера. Оспаривать достоверность рассказа Хрущева вроде бы нет никаких оснований и резонов. Вполне можно допустить, что его свидетельство — не плод воображения, а то, что он действительно слышал от самого Сталина. Ведь выдумать такие подробности трудно. Но здесь, несколько отвлекаясь в сторону от нашей непосредственной темы, хочется сделать одно существенное замечание. К воспоминаниям Хрущева, особенно в части, касающейся Сталина, необходимо относиться критически, не принимать на веру все, что он пишет. Н. Хрущеву была присуща откровенная предвзятость, граничащая с тенденциозностью. Он всячески стремился опорочить своих политических оппонентов и соперников и возвеличить себя. Чтобы не быть голословным, приведу всего лишь один факт, дающий возможность на основании не общих рассуждений, а на базе конкретных доказательств показать, что дело обстояло именно так.

Н. Хрущев в своих мемуарах пишет о том, как его возмущало поведение Л. Кагановича, буквально лакействовавшего пред Сталиным. «Больше всего меня возмущало, да и не только меня, но и других, поведение Кагановича. Это был холуй. У него сразу поднимались ушки на макушке, и тут он начинал подличать. Бывало, встанет, горло у него зычное, сам мощный, тучный, и рокочет: «Товарищи, пора нам сказать правду. Вот в партии все говорят: Ленин, ленинизм. А надо говорить так, как оно есть, какая существует ныне действительность. Ленин умер в 1924 году. Сколько лет он проработал? Что при нем было сделано? И что сделано при Сталине? Сейчас настало время дать всем лозунг не ленинизма, а сталинизма». Когда он об этом распространялся, мы молчали. Стояла тишина.»[393]

Видимо, все было именно так, как описывает Н. Хрущев. Однако существуют абсолютно достоверные факты, доказывающие, что сам Хрущев, наверное, задолго до Кагановича, выступал провозвестником так называемого сталинизма. Вот что он говорил на восьмом съезде Советов в 1936 году, когда обсуждалась и принималась новая конституция: «Наша Конституция — это марксизм-ленинизм-сталинизм, победивший на шестой части земного шара! Не сомневаемся, что марксизм-ленинизм-сталинизм победит на всем земном шаре»[394].

Комментарии, как говорят, излишни. Каганович выступал за введение в политический оборот понятия сталинизм в узком кругу, среди ближайших соратников вождя, да и то, по всей вероятности, уже после войны. Хрущев же выступал поборником этой же идеи публично, как говорится, во весь голос и на всю страну, причем еще в середине 30-х годов. Так что обвинение в холуйстве бумерангом возвращается к самому Хрущеву. Такого рода моменты и особенности Хрущева необходимо обязательно учитывать, решая в каждом конкретном случае вопрос о достоверности того или иного эпизода из его воспоминаний. По крайней мере, всегда нужна основательная критическая оценка и сопоставление с другими источниками.

Так, к примеру, он многократно возвращается к вопросу о том, что Сталин был чуть ли не пьяницей, даже пишет о наследственной склонности к этому. Другие источники, в частности воспоминания людей, также близко соприкасавшихся со Сталиным, такой вывод не подтверждают. И суть даже не в воспоминаниях, подтверждающих или опровергающих подобные утверждения. Элементарный здравый смысл говорит, что пьяница или человек, чрезмерно склонный к этому, не мог сколько-нибудь успешно руководить партией и страной на протяжении такого длительного времени. Это исключалось самим характером обязанностей, да и чисто медицинскими параметрами[395].

Может быть, эти мои замечания покажутся несущественными и не касающимися сферы непосредственной политической деятельности Сталина. Но это не так. Любой политик — это тоже человек, и его личные качества и особенности влияют на проводимую им политику, хотя, разумеется, и не определяют ее наиболее существенные черты, а тем более содержание и направленность.

Но вернемся к событиям, связанным с революционной деятельностью Сталина в тот период. За ним пристально следит царская полиция, что находит свое подтверждение в соответствующих агентурных донесениях. Вот одно из них: «Высланный из С.-Петербурга и подчиненный вновь гласному надзору полиции в избранном месте жительства в гор. Вологде крестьянин Тифлисской губернии и уезда, села Диди-Лило, Иосиф Виссарионов Джугашвили, 29 минувшего февраля скрылся из города Вологды неизвестно куда, по предположению в одну из столиц.

По агентурным сведениям, Джугашвили продолжает по-прежнему свою преступную деятельность по партии с.-д., являясь там одним из деятельных членов.

…Об изложенном сообщаю Вашему Высокоблагородию.

Полковник (подпись).

«Верно: За Делопроизводителя Московского Охранного отделения (подпись)»[396]

В другом агентурном донесении от 17 мая 1912 г. жандармский ротмистр сообщал в департамент полиции:

««Сосо» — партийный псевдоним крестьянина сел. Диди-Лило, Тифлисского уезда, Иосифа Виссарионова Джугашвили, известного еще под партийной кличкой «Коба». С 1902 года он известен, как один из деятельнейших социал-демократических работников… Джугашвили разновременно стоял во главе Батумской, Тифлисской и Бакинской социал-демократических организаций…»[397].

Эти агентурные сообщения говорят сами за себя. Некоторые биографы Сталина, стремясь принизить значение его активности в этот период, иногда изображают дело так, будто он не столько активно участвовал в подпольной работе, сколько имитировал такую активность. Думается, что оценка охранки в данном случае — доказательство бесспорное и не вызывает сомнений. Кроме того, следует заметить, что по мере того, как возрастали авторитет и известность Сталина в партии, рос его вес в партийных делах, соответственно, возрастало и внимание к нему со стороны охранки.

Реальным подтверждением уже реального выхода Сталина на общероссийскую политическую арену явилась его кооптация в состав Центрального Комитета партии большевиков на Пражской партийной конференции, которая по своему значению сыграла роль съезда. Именно на Пражской конференции, состоявшейся в январе 1912 года, фракция большевиков, входившая в состав единой социал-демократической партии, была оформлена в самостоятельную партию. Можно сказать, что исторические судьбы большевиков и меньшевиков отныне окончательно разошлись. Их пути в дальнейшем не раз пересекались, но уже не в качестве соратников по борьбе с царизмом, а скорее как политических противников, находившихся по разные стороны баррикад, воздвигнутых столь противоречивым и порой почти непостижимым ходом исторического процесса в России.

Пражская конференция знаменовала собой переломный этап не только в жизни большевистской партии, но и в революционной деятельности самого Сталина. Как метафорически пишут некоторые его биографы, Коба превратился в Сталина. И это была не просто замена одного партийного псевдонима на другой. Можно говорить о том, что с этого времени Сталин начал свое восхождение как личность, оказавшая немалое влияние на судьбы не только России, но и даже мира в целом. Но все это еще будет впереди. Тогда даже в самом фантастическом сне ему не могло присниться, какая судьба ожидает его в будущем.

Очевидно, следует затронуть вопрос о самом псевдониме — Сталин. Я не собираюсь во всех деталях рассматривать этот довольно любопытный и безусловно важный момент в политической биографии Сталина. Кто интересуется этим вопросом, может почерпнуть довольно обширные сведения на этот счет в специальной работе историка В.В. Похлебкина «Великий псевдоним», изданной в Москве в 1996 году. Хотя, надо отметить, что весь строй аргументации автора указанной работы, отличающейся научной добросовестностью и основательностью, порой вызывает серьезные возражения. В частности, речь идет о том, что якобы к выбору своего нового партийного псевдонима Коба пришел, вспомнив фамилию автора перевода любимого им «Витязя в тигровой шкуре» некоего Сталинского. Законный скептицизм вызывает и та магия определенных цифр, которая, по мнению В.В. Похлебкина, сопровождала, а порой и определяла политическую карьеру Сталина.

Мне бы хотелось отметить лишь следующее. Впервые подпись К. Сталин появилась 12 февраля 1913 г. под статьей «Выборы в Петербурге»[398]. Ранее, в ряде других статей он подписывался — К.Солин, К.Ст. Видимо, к избранию своего окончательного партийного псевдонима он пришел не сразу. И, вероятно, не только и не столько звучность самого псевдонима, его ассоциативность со сталью были главными первоначальными мотивациями его окончательного решения. Многократно упоминавшийся нами биограф Сталина Смит пишет, что выбор такого псевдонима объясняется тем, что «джуга», мол, по-грузински означает сталь, и потому-де Коба и выбрал такой псевдоним[399]. Такой же версии придерживаются и многие другие биографы Сталина. Автор книги «Великий псевдоним» В.В. Похлебкин опровергает такие предположения[400].

Видимо, можно выстраивать самые разные гипотезы в связи с выбором активным революционером И. Джугашвили уже в зрелом возрасте именно такого псевдонима. Однако никаких сколько-нибудь достоверных сведений относительно причин того, как он пришел к выбору такого псевдонима и чем он при этом руководствовался, в распоряжении исследователей нет.

Своего рода «индустриальную» версию происхождения его псевдонима мы находим у одного из ближайших соратников Сталина В.М. Молотова. В частности, он сказал, что его собственный партийный псевдоним выбран сознательно: «Фамилия индустриальная. Я с рабочими был, в рабочих кружках.»[401] На вопрос о сталинском псевдониме Молотов ответил следующим образом:

«— Я не помню, с какого года. Как он придумал, я у него не спрашивал. Тоже фамилия индустриальная. Он хотел подчеркнуть крепость. Но ему подходит. Подходит

— А Ленин?

— Значительно раньше Ленского расстрела. Думаю — от реки Лены, хотя в ссылке он не на Лене был, а на Енисее. Елены никакой в его истории, его биографии не было. Есть версия, что с этой фамилией был жандармский ротмистр, который допрашивал его, когда первый раз арестовали. Но это так…»[402]

Конечно, действительную историю выбора, ставшего поистине историческим, псевдонима, мог бы объяснить сам Сталин, но он не оставил никаких, даже самых косвенных, признаний на этот счет. Не внушает серьезного доверия и утверждение матери Сталина в беседе с американским корреспондентом в начале 30-х годов: «Вы знаете, что именно Ленин дал ему имя Сталин. Ленин сказал, что он подобен стали. Это было хорошее имя.»[403]

Находящиеся в распоряжении исследователей факты и материалы, в том числе мемуарного плана, не дают возможности сделать сколько-нибудь обоснованного вывода о мотивах, побудивших Кобу избрать свой новый псевдоним. Вот почему прошлым, нынешним и будущим историкам остается только гадать и выдвигать разные, порой достаточно аргументированные, предположения о происхождении его псевдонима. Как говорится, тайна сия, видимо, навсегда останется тайной, возбуждая воображение и фантазию историков.

Конечно, в период правления Сталина вокруг самой его фамилии сознательно или по указке свыше создавались чуть ли не легенды. Сама благозвучность его партийного псевдонима, явная и привлекательная ассоциативность с чем-то заведомо положительным, надежным, прочным, активно использовались для его возвеличивания. И, пожалуй, самый яркий образчик такой пропаганды дал известный французский писатель А. Барбюс, имевший личные встречи со Сталиным. Итогом всего этого стала написанная им биография Сталина, апофеозом которой явилась чуть ли не литургически-возвышенная концовка книги, содержавшая следующую, ставшую знаменитой фразу: «Это — железный человек. Фамилия дает нам его образ: Сталин — сталь. Он несгибаем и гибок, как сталь. Его сила — это его несравненный здравый смысл, широта его познаний, изумительная внутренняя собранность, страсть к ясности, неумолимая последовательность, быстрота, твердость и сила решений, постоянная забота о подборе людей.»[404]

Возвратимся, однако, к предмету нашего повествования. Относительно самой природы культа личности Сталина и тех политических функциях, которые он играл в исторической судьбе страны, будет речь идти в соответствующих главах. Тот же период, которого мы касаемся сейчас, к формированию этого культа прямого отношения не имеет. Он лишь служит одним из тех кирпичиков, на котором впоследствии сформировался Сталин как политический и государственный деятель. И он, этот период, представляет несомненный интерес, поскольку позволяет проследить за самим процессом постепенного формирования Сталина как фигуры исторического масштаба.

Царская охранка с самым пристальным вниманием следила за всем, что происходило в рядах большевиков, в том числе и на Пражской конференции. Была она в курсе фактически всех основных событий, происходивших в большевистской верхушке, поскольку имела в ней свою агентуру в лице прежде всего Р. Малиновского, ставшего депутатом четвертой Государственной думы от рабочей курии. Основываясь на его донесениях, а также на агентурных сообщениях других своих источников, московское охранное отделение подготовило специальную агентурную записку с подробнейшим анализом работ Пражской конференции и тех решений, в том числе и по кадровым вопросам, которые на ней были приняты. В ней фигурировало и имя Сталина. В этом документе сообщалось: «На основании предоставленного цекистам права кооптирования избраны в члены ЦК: а) «Коба»— известный Деп. Полиции кр. Тифлисской губ. Иосиф Виссарионов Джугашвили, отбывший срок администр. высылки в гор. Сольвычегодске, Вологодск. губ., и арестованный, согласно сведений Моск. Охр. Отд., в С.-Петербурге, 9 сентября 1911 года, и б) «Владимир», бывший рабочий Путиловского завода и уч-к последней школы партийных пропагандистов и агитаторов в м. Лонжюмо; работает в настоящее время в Екатеринославской губ.; настоящая фамилия его — Белостоцкий.»[405]

Обстоятельства кооптации Сталина в состав ЦК вызывали и вызывают определенные споры среди историков. Остановимся несколько более детально как на самой Пражской конференции, так и на введении Сталина в состав ЦК. В период господства культа личности Сталина, а затем и после развенчания его культа на XX съезде КПСС Хрущевым в историко-партийной литературе велась довольно оживленная, хотя, на мой взгляд, несколько схоластическая дискуссия относительно места Пражской конференции в истории становления большевизма как идейного течения и самой большевистской партии как организационного воплощения этого течения. Суть полемики сводилась к тому, что в разряд принципиальных разночтений возводились оценки Пражской конференции, данные в «Кратком курсе», которые якобы извращали подлинную историю партии. В «Кратком курсе» говорилось: «На этой конференции были изгнаны из партии меньшевики, навсегда было покончено с формальным объединением большевиков в одной партии с меньшевиками. Из политической группы большевики оформляются в самостоятельную Российскую социал-демократическую рабочую партию (большевиков). Пражская конференция положила начало партии нового типа, партии ленинизма, большевистской партии.»[406]

Противники такой трактовки усматривали в этом чудовищную фальсификацию, поскольку, мол, большевизм как политическое течение существовал с 1903 года. Эта точка зрения отражена в многотомной истории КПСС, изданной в брежневские времена. Там, в частности, говорилось: «Ранее, в «Кратком курсе истории ВКП(б)» давалась неправильная оценка Пражской партийной конференции, указывалось, что конференция «положила начало партии нового типа, партии ленинизма, большевистской партии». На самом же деле большевистская партия, как писал Ленин, существует с 1903 года, то есть со времени II съезда РСДРП. Анализ новых материалов показывает, что в работах по истории партии, написанных под влиянием культа личности, неточно освещалась роль Сталина в подготовке и проведении Пражской конференции, утверждалось, будто эта конференция избрала Сталина членом ЦК, тогда как он был кооптирован пленумом ЦК, состоявшимся в конце конференции»[407].

Однако, как ни крути, к каким ленинским цитатам ни прибегай, но оспорить тот факт, что Пражская конференция «оформила самостоятельное существование большевистской партии», о чем говорилось в «Кратком курсе», невозможно. Ведь вся история социал-демократического движения, в том числе и большевистского крыла его, до этой конференции, все многочисленные попытки объединения большевиков и меньшевиков во имя общей борьбы с царизмом, — все это исторические факты. Сама Пражская конференция подвела закономерный и логический итог внутрипартийной борьбе и впервые оформила образование самостоятельной партии. Причем надо заметить, что и в дальнейшем, уже после Пражской конференции, объединительные тенденции в социал-демократическом движении отнюдь не исчезли, не были похоронены раз и навсегда. Достаточно обратиться к работам самого Ленина данного периода, чтобы убедиться в этом. Писал на эту тему и Сталин, в частности, в первой передовой статье газеты «Правда» от 22 апреля 1912 г., написанной им, говорилось:

«Мы отнюдь не намерены замазывать разногласий, имеющихся среди социал-демократических рабочих. Более того: мы думаем, что мощное и полное жизни движение немыслимо без разногласий, — только на кладбище осуществимо «полное тождество взглядов»! Но это ещё не значит, что пунктов расхождения больше, чем пунктов схождения. Далеко нет! Как бы ни расходились передовые рабочие, они не могут забыть, что все они, без различия фракций, — одинаково эксплуатируемы, что все они, без различия фракций, одинаково бесправны… Поскольку мы должны быть непримиримы по отношению к врагам, постольку же требуется от нас уступчивость по отношению друг к другу.»[408] Не только содержание, но и тональность процитированного отрывка дают ясное представление о том, что и после выделения в самостоятельную партию большевики вовсе не поставили раз и навсегда крест на возможности в дальнейшем общих действий с другими фракциями в рамках общего социал-демократического движения.

К тому же, если большевистская партия существовала как политическая партия с 1903 года, то к чему были ожесточенные схватки за созыв и проведение Стокгольмского и Лондонского съездов, неистовые политические баталии на самих этих съездах, не говоря уже о других форумах менее представительного характера. Ведь непримиримая межпартийная борьба между большевиками и меньшевиками буквально пронизывала всю деятельность как центральных, так и местных органов формально единой партии. Так что оценка Пражской конференции, данная во времена Сталина, в целом соответствовала действительным историческим фактам. При этом, как мне представляется, напрямую связывать такую оценку со стремлением возвысить роль Сталина — значит однобоко и тенденциозно трактовать исторические события. В конечном счете, весь спор по поводу Пражской конференции носил во многом чисто схоластический характер, ибо по-своему справедливы были обе точки зрения. Большевизм как идейное и политическое течение существовал даже не со времени раскола в 1903 году, но фактически и раньше. Равно как верно и то, что в качестве самостоятельной политической партии большевизм оформился на Пражской конференции в январе 1912 года.

К чисто формальным, не имеющим принципиального характера, обстоятельствам, следует, на мой взгляд, отнести и факт кооптации, а не избрания Сталина на этой конференции в состав Центрального Комитета. Но прежде чем более детально рассмотреть вопрос о том, когда и как Сталин оказался в составе ЦК партии большевиков, необходимо затронуть один момент, на который обращает особое внимание Троцкий в своей книге о Сталине. Он приводит слова некоего историка Рябичева: «В марте — апреле 1910 г. удается, наконец, создать российскую коллегию ЦК. В состав этой коллегии входит и Сталин. Однако эта коллегия не успела развернуть работы: вся она была арестована». «Если это верно, то Коба, по крайне мере формально, вошел с 1910 г. в состав ЦК. Важная веха в его биографии! Однако это не верно, — пишет Троцкий. — За пятнадцать лет до Рабичева старый большевик Германов (Фрумкин)[409] рассказал следующее: «На совещании пишущего эти строки с Ногиным было решено предложить ЦК утвердить следующий список пятерки — русской части ЦК: Ногин, Дубровинский, Малиновский, Сталин и Милютин» Дело шло, таким образом, не о решении ЦК, а лишь о проекте двух большевиков. «Сталин был нам обоим лично известен, — продолжает Германов, — как один из лучших и более активных бакинских работников. Ногин поехал в Баку договориться с ним, но по ряду причин Сталин не мог взять на себя обязанности члена ЦК». В чем именно состояла помеха, Германов не говорит[410]. Сам Ногин писал о своей поездке в Баку два года спустя: «В глубоком подполье находился Сталин (Коба), широко известный в то время на Кавказе и принужденный тщательно скрываться на Балаханских промыслах» Из рассказа Ногина вытекает, что он даже не повидался с Кобой.»[411]

Далее Троцкий заключает, что «можно с уверенностью предположить, что причиной неудачи миссии Ногина послужило недавнее участие Кобы в «боевых действиях»[412].

Как можно прокомментировать изложенное выше? Конечно, обстоятельства всего этого дела — первой попытки включить Кобу в состав российской коллегии ЦК — с надлежащей достоверностью выяснить невозможно. Сами условия подпольной революционной деятельности, естественно, предполагали строгую конспирацию, особенно когда это касалось такого вопроса, как персональный состав руководящих органов партии. Однако мне хотелось бы подчеркнуть другое: независимо от того, соответствуют ли истине приведенные выше обстоятельства, бесспорным остается тот факт, что уже тогда вопрос о привлечении Кобы к работе руководящих органов партии рассматривался в практическом плане. Это убедительно говорит в пользу того, что он к тому времени пользовался известностью и определенным авторитетом не только в местных партийных организациях, где преимущественно протекала его работа, но и во всероссийском общепартийном масштабе.

Теперь коснемся вопроса о кооптации Сталина в состав ЦК партии большевиков на Пражской конференции. Во-первых, следует особо подчеркнуть, что такая кооптация состоялась не после конференции, а во время ее работы. С долей сомнений можно предположить, что такой метод был, возможно, обусловлен прежде всего условиями самой конспиративной деятельности партии, которая находилась под неусыпным пристальным оком царской охранки. Были необходимы какие-то меры, способные обезопасить деятельность членов ЦК. Ведь не случайно, что к началу первой мировой войны чуть ли не все члены ЦК, работавшие в России, оказались в тюрьмах или в ссылке. Сам состав участников конференции был шире, чем состав ЦК, поэтому факт кооптации на пленуме ЦК новых членов в то время, когда сама конференция еще не завершилась, говорит, по-моему, прежде всего о предосторожностях чисто конспиративного плана. Ведь при вынесении суждения по данному вопросу нельзя сбрасывать со счета тот факт, что из 14 делегатов конференции с правом решающего голоса двое, как выяснилось впоследствии, были агентами охранки (Р. Малиновский и А. Романов.) Именно они самым детальным образом и информировали полицию о ходе самой конференции и по другим внутрипартийным вопросам. Для характеристики обстановки, царившей на самой конференции, говорит и такая деталь: по предложению Ленина не сообщать ничего о конференции в переписке (которое оспаривал один из делегатов) было даже принято решение вообще прекратить всякую переписку (видимо, на период работы конференции)[413].

Детальное ознакомление с соответствующими материалами конференции позволяет все же сделать вывод о том, что не только сугубо конспиративные соображения стали причиной его кооптации в ЦК. Сам порядок выборов в состав ЦК был довольно своеобразным: каждый делегат записывал фамилии кандидатов, которых он считал необходимым избрать, и передавал эту записку Ленину. Результаты выборов из соображений конспирации на конференции не оглашались. О них знал лишь Ленин, который по окончании выборов информировал об избрании каждого члена Центрального Комитета.

Членами Центрального Комитета в итоге такого способа голосования Пражская конференция избрала, кроме широко известных в партии деятелей, также довольно малоизвестных. Всего в состав первого чисто большевистского Центрального Комитета вошло 7 человек: В.И. Ленин, Ф.И. Голощекин, Г.Е. Зиновьев, Г.К. Орджоникидзе, С.С. Спандарян, Д.М. Шварцман и Р.В. Малиновский. Иными словами, весь состав ЦК оказался сформированным из числа самих делегатов. (Как бы сказали сейчас, произошел своеобразный «междусобойчик») А между тем, как уже отмечалось, не все избранные на конференцию делегаты сумели по разным причинам (арест полицией, транспортные трудности и т. д.) прибыть в Прагу и принять участие в конференции. Кроме того, состав ЦК явно не отражал позиции и интересы тех партийных активистов, которые вели непосредственную работу в России. Данное обстоятельство (об этом можно говорить с достаточной долей уверенности) и стал побудительной причиной того, что еще до завершения работ конференции по несомненной инициативе Ленина состав членов Центрального Комитета был пополнен. Сами интересы дела требовали внесения определенных коррективов, что и было сделано.

Таковы были, как мне представляются, мотивы, обусловившие введение Сталина в состав ЦК большевиков. Но, впрочем, эти детали не столь уж и важны. Ведь по всем нормам партийной жизни и правил формальное избрание на конференции или кооптация на пленуме ЦК мало чем отличались по своему содержанию. Как бы сказали в наше время, кооптация была вполне легитимна со всеми вытекающими из этого факта последствиями. К тому же, надо не упускать из поля зрения, что речь идет о формировании руководящего органа партии, действовавшей в условиях глубокого подполья. Примечательно в этом отношении и цитировавшееся выше донесение полиции, где говорилось «на основании предоставленного цекистам права кооптирования избраны в члены ЦК» (выделено мною — Н.К.). Делать на этих нюансах особый акцент, а тем более строить на такой базе какие-то далеко идущие выводы — по меньшей мере не совсем правильно. Но к таким приемам часто прибегали в целях политической дискредитации Сталина после его смерти. Здесь четко проглядывала тенденция представить его чуть ли не изначально в качестве политического проходимца, строившего свою партийную карьеру путем всякого рода интриг, махинаций и подлогов. Но, как говорится, у Сталина и без того много политических грехов, чтобы еще прибегать ко всякого рода сомнительным или маловразумительным аргументам в целях его развенчания. В смысле, мягко выражаясь, неуважительного отношения к фактам и особенно их трактовки, период после смерти Сталина не намного лучше периода, когда Сталин стоял у власти и исторические события интерпретировались в угодном для него свете. Обе крайности, как известно, когда-нибудь и в чем-нибудь сходятся. В приложении к оценкам отдельных эпизодов деятельности самого Сталина это находит самое непосредственное подтверждение.

На Пражской конференции Сталин не только был кооптирован в члены ЦК, но и избран в состав Русского бюро ЦК, которое было создано для практического руководства партийной работой в России. Оно состояло из пяти человек. В связи с этим некоторыми исследователями выдвигается версия, что кооптация Сталина была продиктована якобы тем, что он не получил необходимой поддержки среди делегатов конференции, но как члену Русского бюро ему необходимо было придать больше веса и авторитета, поэтому, мол, Ленин и настоял на кооптации в соответствии с правом, которым располагал Центральный Комитет. Доля истины в такой постановке вопроса, бесспорно, имеется. Но вместе с тем это всего лишь — предположение. К тому же необходимо учитывать еще одно обстоятельство: в состав ЦК были тогда избраны и некоторые деятели партии, по всем параметрам уступавшие Кобе и в авторитете, и в опыте партийной работы, да и по другим качествам. Так что Ленин не случайно, если это было именно так, настоял на кооптации Сталина в состав ЦК партии большевиков.

Вопрос о взаимоотношениях между Лениным и Сталиным в предреволюционный период, несомненно, заслуживает внимания, имея в виду прежде всего такой фактор как формирование Сталина в качестве деятеля общероссийского масштаба. Из приведенных ранее высказываний самого Сталина и других фактов явствует, что он, вне всяких сомнений, видел в Ленине неоспоримого лидера большевизма, считал его бесспорным, самым авторитетным теоретиком, творчески развивающим учение марксизма применительно к российским условиям. Вполне естественно предположить, что он стремился установить с ним и более тесные связи. Предпосылкой этому служили сама практическая работа Сталина в российском революционном движении, непосредственное знакомство с конкретной ситуацией в стране, заслуженно завоеванная им репутация твердого и непримиримого большевика. Ленин, конечно, все это ценил и рассматривал Сталина в качестве своего надежного сторонника. Однако в силу того простого факта, что Ленин был в эмиграции, а Сталин лишь эпизодически и на крайне короткие сроки выезжал за границу, характер и степень их взаимоотношений были довольно скромными. Можно сказать, что весьма скромные масштабы их взаимных связей вполне объяснимы. Поэтому, разумеется, никакой почвы под собой не имеет распространявшаяся в годы власти Сталина версия, согласно которой уже в предреволюционные годы установилось тесное сотрудничество двух вождей большевизма. Реальных фактов, могущих сколько-нибудь убедительно подтвердить такую версию, не было. Сталинская пропагандистская машина вынуждена была прибегать к всяческим натяжкам, преувеличениям, а порой и прямым фальсификациям, чтобы подвести более или менее правдоподобную фактическую базу под эту версию. Малейшее упоминание в ленинской переписке имени Сталина преподносилось таким образом, чтобы придать видимость достоверности пропагандировавшейся версии.

Вместе с тем отнюдь не убедительной выглядит и версия, которую усиленно распространяли политические и идейные противники Сталина. Пионером в этом деле был Троцкий, пытавшийся в крайне тенденциозном свете изобразить взаимоотношения между Лениным и Сталиным вообще и в дореволюционный период в частности. Политическая мотивация в данном случае была настолько очевидной, что об этом можно и не говорить.

Здесь мне кажется уместным остановиться на некоторых моментах, касающихся так называемых разногласий между Лениным и Сталиным. Диктуется это во многом тем обстоятельством, что эти разногласия намеренно преувеличиваются и рисуются многими биографами едва ли не в виде своеобразного пролога будущего конфликта между основоположником и лидером большевизма и его последователем и учеником. К рассматриваемому периоду политической деятельности Сталина относятся некоторые его критические высказывания в адрес Ленина. Я не склонен придавать им какого-то принципиального значения, поскольку они, во-первых, вполне естественны вообще для сферы политической деятельности, учитывая тем более атмосферу идейного разброда, растерянности и пессимизма, которыми характеризовалась тогдашняя обстановка в революционном движении России. Во-вторых, сам факт отдельных критических замечаний в адрес Ленина со стороны одного из его последовательных сторонников свидетельствует лишь о наличии расхождений по каким-то частным вопросам. И не более того. К тому же, квалифицировать эти расхождения в качестве политического криминала со стороны Сталина — значит упрощать реальную картину, исходить из презумпции абсолютной непогрешимости Ленина и заведомой неправоты тех, кто по тому или иному вопросу имел расхождения с ним. В партии большевиков были представлены деятели, которых объединяли общность взглядов и позиций по принципиальным стратегическим вопросам движения. И нет ничего более далекого от действительности, чем изображать эту партию в тот период как безвольное и послушное стадо, следовавшее за своим пастухом — Лениным. В партии были разногласия и расхождения по целому ряду вопросов, в том числе и немаловажных. И сейчас, по прошествии почти века, нас более бы удивили полное единомыслие и единодушие, чем дискуссии и споры, имевшие место в партийной жизни.

В частности, речь идет об отношении Кобы к полемике по философским вопросам, разыгравшейся в среде большевиков и между большевиками и другими представителями социал-демократического движения. Кульминационным пунктом этой полемики стала известная работа Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», в которой он изложил свою позицию по ряду принципиальных философских проблем и подверг критике взгляды своих оппонентов. Коба не во всем был согласен с Лениным, что нашло отражение в его письме к одному из соратников по революционной деятельности в Закавказье М. Цхакая. Официальная многотомная история КПСС следующим образом оценила сущность его взглядов в данной ситуации: «Нечеткую позицию в философских вопросах занимал одно время Сталин. Он недооценивал значение борьбы Ленина против махистов, не видел всей глубины их расхождения с марксизмом. В одном из писем к М.Г. Цхакая он заявлял, что эмпириокритицизм имеет и хорошие стороны. Задача большевиков, — писал он, — развивать философию Маркса и Энгельса «в духе И. Дицгена, усваивая попутно хорошие стороны «махизма»». Между тем, хотя немецкий социал-демократ Иосиф Дицген, рабочий-самоучка, действительно написал ценные философские труды, в ряде существенных вопросов он отступал от материализма, и предложение развивать марксизм в духе Дицгена с учетом философии идеалиста Маха было, разумеется, неправильно»[414]

Не увязывая концы с концами, авторы официальной истории КПСС несколькими страницами ниже, видимо, желая подчеркнуть неотразимую убедительность ленинской работы по философии, пишут: «Книга Ленина произвела глубокое впечатление на партийные кадры. Так, Сталин, который в то время занимал в философских вопросах нечеткую позицию, после ознакомления с ленинским произведением в письме в редакцию «Пролетария» назвал его «единственной в своем роде сводкой положений философии (гносеологии) марксизма»»[415].

Что можно сказать по поводу этих философских аспектов разногласий? Прежде всего, при внимательном взгляде на вещи трудно обнаружить здесь какие-то принципиальные расхождения. Скорее речь идет об отдельных нюансах, не дающих основания для категорических выводов о неправильной позиции Сталина в философской полемике. Попутно нельзя не заметить, что с точки зрения революционера-практика, ведущего свою работу в России, вся острота философской полемики могла восприниматься с достаточным на то правом как, мягко говоря, чрезмерная, не отвечающая животрепещущим потребностям практической революционной работы. Прагматизм вообще был одной из отличительных черт Сталина, и с этих позиций он вполне мог считать, что философская полемика носила отчасти умозрительный оттенок.

Это потом, уже после того, как стал утверждаться и всячески пропагандироваться культ личности Ленина, указанная его работа была возведена на пьедестал высшей философской мудрости. Нисколько не преуменьшая важности этой работы в формировании философских основ ленинизма, думается, что на процесс развития революционной борьбы в России она не оказала непосредственного воздействия. Так что делать далеко идущие выводы о наличии каких-либо серьезных философских разногласий между Лениным и Сталиным в этот период — значит допускать откровенную натяжку.

К разряду аналогичных, непомерно раздуваемых эпизодов, примыкает и одно из писем Кобы, в которых содержится некий намек на критику Ленина. Речь идет о его письме, написанном 24 января 1911 г. из Сольвычегодской ссылки одному из своих товарищей по партии В. Бобровскому[416]. В этом письме содержалась сакраментальная фраза о «буре в стакане воды», в которой биографы Сталина с некоторой долей правоты усматривают едкий сарказм в отношении Ленина. Вот что писал Коба: «О заграничной «буре в стакане воды», конечно слышали: блок Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку насколько я знаю благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно; «пусть мол лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работай, остальное же приложится» Это по-моему к лучшему».

В одном из писем в связи с философской полемикой Коба писал: «Как тебе понравилась новая книга Богданова? По-моему, некоторые отдельные промахи Ильича очень метко и правильно отмечены. Правильно также указание на то, что материализм Ильича во многом отличается от такового Плеханова, что вопреки требованиям логики (в угоду дипломатии?) Ильич старается затушевать…»[417]

Вокруг этой фразы о «буре в стакане воды» в историографии о Сталине была развернута настоящая пропагандистская буря, особенно после начала так называемой десталинизации. Многие, причем весьма солидные западные биографы Сталина, ссылаются в качестве документального исторического источника на книгу об Орджоникидзе, написанную И. Дубинским-Мухадзе и изданную в 1963 году. Приведем соответствующий пассаж из нее, касающейся данной темы, хотя этот пассаж, как и многие другие в этой книге, следует рассматривать в качестве своего рода беллетристики, а не исторического источника, заслуживающего доверия. Вот как там передана реакция Ленина, с которым беседует в Париже Орджоникидзе (а автор чуть ли не стенографически записывает содержание их разговора):

«Ленин, будто вскользь, обронил фразу, сразу придавшую беседе острый характер.

— Вам, Серго, знакомо выражение «заграничная буря в стакане воды»?

Потому, как это было сказано, Орджоникидзе понял, что Ленин не сомневался и не ждал от него подтверждения. Скорее это был ответ Ильича на вопрос, который Серго так и не решился задать. Много раз он порывался спросить, знает ли Владимир Ильич о письмах Кобы, о его пренебрежительных отзывах «заграничная буря в стакане воды»… Был бы Коба здесь, Серго не посчитался бы с его обидчивым характером. Но Серго не хотел — это чересчур больно — услышать из уст Ильича слова, осуждающие друга, томящегося в ссылке.,

Тут же мелькнула, в сущности, совсем неважная мысль — откуда известно Ленину? От Миха, Шаумяна или от не так давно приехавшего из Тифлиса Филия? А может быть, от Владимира Бобровского? Ему было адресовано письмо Кобы из Сольвычегодска, а ведь он давний, близкий знакомый Ленина, по его поручению долгое время провел в Грузии…

— Ишь ты, «заграничная буря в стакане воды», — повторил Ленин. — Экая ахинея!

— Владимир Ильич, не надо! — еще не понимая, против чего он протестует, попросил Серго. — Коба наш товарищ! Меня с ним многое связывает.

— Как же, знаю, — охотно подтвердил Ильич, — У меня самого хорошие воспоминания о Сталине[418]. Я хвалил его «Заметки делегата» о Лондонском съезде партии и особенно «Письма с Кавказа». Только революция еще не победила и не дала нам права ставить над интересами дела личные симпатии и всякие хорошие воспоминания…

Ленин снова нахмурился. Говорите — «Коба наш товарищ», дескать, большевик, не перемахнет. А что непоследователен, на это закрываете глаза? Нигилистические шуточки «о буре в стакане воды» выдают незрелость Кобы как марксиста».[419]

Остается только сделать краткий комментарий в связи со всем этим сюжетом. Достоверность того, что Коба оценивал бушевавшие тогда в среде социал-демократов споры как «бурю в стакане воды», не вызывает каких-либо сомнений. Это вполне соответствовало резкости его характера, прямоте, а порой и прямолинейности высказываний и оценок, к которым он прибегал. Но, на мой взгляд, такая его позиция вполне вписывается и в его достаточно критическое отношение революционера-практика к бытовавшим тогда в среде социал-демократической эмиграции спорам и разногласиям. Мол, вместо того, чтобы заниматься реальными практическими делами, они устраивают «бури в стакане воды». Факт расхождений с Лениным в подходе к этим вопросам, конечно, налицо. Однако эти расхождения носят отнюдь не принципиальный характер, их скорее можно считать чисто тактическими. По крайней мере не такими, чтобы на их базе строить выводы фундаментального политического плана. Кроме того, надо принимать во внимание то обстоятельство, что Коба высказывал свои отдельные критические замечания не публично, не в печати, а в письмах, что безусловно придавало этим высказываниям характер частного мнения, а не вполне определенной политической позиции, а тем более конфронтации с Лениным. В любом случае, на мой взгляд, нельзя говорить о каких-либо серьезных политических разногласиях, а тем более политическом противостоянии между Сталиным и Лениным в рассматриваемый период. В то время Троцкого, который самым дотошным образом обсасывает все эти эпизоды, с Лениным разделяли действительно серьезные не просто разногласия, а настоящие политические баррикады. Но он это искусно обходит и сосредоточивает весь запал своей критики на Сталине, четко проводя свою главную мысль: Сталин всегда был враждебен Ленину, по крайней мере, духу его учения. А такой вывод, как легко может убедиться каждый объективный исследователь, слишком уж явно противоречит подлинным историческим фактам.

Место и роль Ленина в партии большевиков были уникальными, его авторитет бесспорного лидера не ставился под сомнение никем в самой партии, да и вне ее. И совершенно очевидно, что важнейшие, выражаясь современным бюрократическим стилем, кадровые вопросы в руководстве партии, не решались без его непосредственного, зачастую решающего влияния. Хотя Коба и не входил в то время в круг его ближайших соратников, но наверняка рассматривался им в качестве ценного партийного работника, обладавшего хорошими организаторскими способностями, твердостью в проведении партийной линии и несомненно достаточно прилично теоретически подготовленного. О последнем свидетельствовали статьи Сталина в печати, с которыми Ленин имел возможность ознакомиться в эмиграции. Так что вхождение Сталина в состав большевистского Центрального Комитета в 1912 году безусловно и однозначно говорило о том, что он твердо вышел на общероссийскую политическую арену и стал принимать активное участие в решении кардинальных вопросов большевистской стратегии и тактики.

К моменту Пражской конференции Коба отбывал ссылку в Вологде. Для встречи с ним туда в середине февраля 1912 года отправляется Г. Орджоникидзе. Он информирует его о решениях самой конференции и, разумеется, о том, что теперь он входит в состав руководящего центра партии в качестве члена ее Центрального Комитета. В конце того же месяца Сталин совершает очередной побег и направляется из Вологды в Закавказье. Есть основания предполагать, что «партийная командировка» в старые и столь знакомые места была заранее оговорена с партийным центром и была связана с задачей ознакомления местных комитетов с решениями конференции и постановкой новых задач, вытекавших из разработанных в Праге решений. Сталин побывал в Тифлисе и Баку, встречался там с местными партийными активистами, а в Баку провел совещание работников большевистских районных организаций, которое присоединилось к решениям Пражской конференции. О подобном совещании в Тифлисе нет никаких упоминаний в соответствующих источниках, что наверняка говорит о том, что такового вообще не было, поскольку позиции большевиков в этом городе были гораздо более слабыми, чем позиции меньшевиков. Последние занимали доминирующее положение в социал-демократическом движении Грузии. Проведя в Закавказье несколько недель, Сталин в начале апреля приезжает в Петербург. Видимо, новое место партийной деятельности было выбрано с учетом его нового положения члена ЦК партии большевиков.

Важной, если не самой главной, составной частью партийной работы Сталина в этот период явилось его участие в постановке и выпуске органов большевистской печати — газет «Звезда» и «Правда». Сразу же следует подчеркнуть, что в период, когда Сталин стоял у власти, его роль в этом важном общепартийном деле непомерно раздувалась. Он изображался в качестве чуть ли не единственного организатора выпуска этих газет и фактического их редактора. Так, в официальной краткой биографии Сталина утверждалось, что он в дни ленских забастовок руководит еженедельной большевистской газетой «Звезда». Относительно его роли в создании «Правды» говорилось, что «она была основана согласно указанию Ленина, по инициативе Сталина.»[420]. Сам Сталин в 1922 году в связи с 10-летней годовщины выхода первого номера газеты «Правда» рисует следующую картину обстоятельств организации выпуска газеты: «Это было в середине апреля 1912 года, вечером, на квартире у тов. Полетаева, где двое депутатов Думы (Покровский и Полетаев), двое литераторов (Ольминский и Батурин) и я, член ЦК (я, как нелегал, сидел в «бесте» у «неприкосновенного» Полетаева), договорились о платформе «Правды» и составили первый номер газеты. Не помню, присутствовали ли на этом совещании ближайшие сотрудники «Правды» — Демьян Бедный и Данилов»[421].

Если роль Сталина в создании газеты «Правда» и несколько преувеличивалась, то это вовсе не значит, что она была незначительна. Напротив, его с полным основанием можно считать одним из главных создателей этой газеты. Еще более активна (и при том хорошо документирована) его роль как одного из самых регулярных ее авторов. Он часто помещал свои статьи в «Звезде» и «Правде», причем выступал как под различными псевдонимами, так и анонимно, готовя редакционные статьи и другие материалы. Знакомство с этими статьями, помещенными во втором томе собрания его сочинений, не оставляет сильного впечатления. По большей части, они носят агитационно-пропагандистский характер. Хотя надо отметить, что они выдержаны в наступательном духе, посвящены актуальным для тех дней проблемам: преимущественно рабочего движения, предвыборной кампании и т. д. Печати какой-либо теоретической глубины или яркости стиля они на себе не несут.

Сталин как редактор к тому времени, несомненно, приобрел солидный опыт. Поэтому его редакторская роль в «Звезде» и «Правде», не вызывает сомнений, о чем говорят в своих воспоминаниях многие непосредственные участники всего этого предприятия. Причем речь идет и о воспоминаниях, опубликованных задолго то того времени, когда Сталин установил в партии и стране свою власть, и, соответственно, определял в той или иной форме характер и направленность пропагандистских материалов, в том числе и о его действительной роли в революционном движении. Свойственная Сталину ясность, простота и лаконичность изложения мыслей, вне всякого сомнения, были полезны в редактировании материалов, рассчитанных на простых людей. Здесь, как говорится, было не до литературных изысков. Важно было донести до рабочей массы основные политические установки партии большевиков, способствовать намечавшемуся подъему революционных выступлений. Эта работа была и нужна, и важна.

Давая обобщенную оценку роли Сталина в налаживании легальной большевистской печати, было бы справедливо сделать такой общий вывод: он действительно принимал активное и непосредственное участие в организации и руководстве легальной большевистской печатью. Отрицать это — значит игнорировать реальные исторические факты. С другой стороны, нет оснований преувеличивать его роль в этом деле. Нужна объективная и сбалансированная оценка, свободная от перекосов обеих этих крайностей.

Весьма симптоматичным, почти магическим совпадением, стал арест Сталина в Петербурге как раз в тот день, когда вышел первый номер «Правды» — 22 апреля 1912 г. После более чем двухмесячного пребывания в доме предварительного заключения Сталин высылается по этапу из Петербурга в Нарымский край под гласный надзор полиции сроком на три года. 18 июля 1912 г. он прибывает в место своей ссылки, а уже 1 сентября совершает очередной побег и прибывает в Петербург. Легкость, с которой он ему удается осуществлять эти побеги, конечно, может вызвать удивление и недоумение. Однако если обратиться к биографическим данным, касающимся других видных деятелей большевистского движения, помещенным в книге «Деятели СССР и Октябрьской революции», изданном еще в 1927 году в качестве соответствующего тома энциклопедического словаря «Гранат», то мы легко убедимся в том, что многие эти деятели, подобно Сталину, совершали многократные побеги из ссылок. В то время подобные случаи являлись не каким-то экстраординарным событием, а явлением, можно сказать, довольно заурядным. Так что в этом плане Сталин был не уникален. О других деятелях большевистской партии в этом ракурсе их деятельности писали мало, о Сталине и его побегах из ссылок твердили денно и нощно. Поэтому в глазах широкой публики и сформировался образ дерзкого и на редкость удачливого ссыльного революционера. Но, повторяюсь, чего-то уникального, исключительного во всем этом не было.

Столь быстрый, даже стремительный побег из нарымской ссылки объяснялся двумя главными соображениями. Во-первых, необходимо было спешить и осуществить побег до наступления холодов, т. к. после замерзания водных путей сообщения побег совершить было невозможно. Во-вторых, Сталина в столице ждали весьма серьезные и ответственные дела, связанные с развернувшейся в то время кампанией по выборам в IV Государственную думу. Он принимал активное участие в разработке предвыборной платформы большевиков, которая включала в себя такие принципиальные положения, как: демократическая республика, 8-часовой рабочий день, конфискация помещичьей земли. Разумеется, принципиальные установки предвыборной платформы большевиков (а они впервые выступали на выборах самостоятельно) вытекали из их общей программы. Однако чрезвычайно важно было конкретизировать эти программные требования применительно к реальным условиям предвыборной кампании, обеспечить организационную и агитационную поддержку рабочим кандидатам.

Видимо, впервые в своей политической карьере Сталин вплотную и в таком широком объеме столкнулся с проблемами предвыборной борьбы. Можно, с известными оговорками, сказать, что это явилось его первым столь непосредственным знакомством с буржуазным парламентаризмом. Не думаю, что это знакомство прошло бесследно для него в смысле формирования каких-то взглядов на парламентаризм вообще и методы предвыборной борьбы, в частности. Однако нет и весомых свидетельств того, что идеи парламентаризма оказали на его политическую философию достаточно серьезное влияние. Будучи радикалом по природе своих воззрений, он не питал иллюзий в отношении судеб парламентских методов борьбы за власть. По крайней мере, из его высказываний как рассматриваемого, так и последующих периодов, можно сделать данное заключение, не рискуя ошибиться.

По приезде в Петербург он окунулся в самую гущу напряженной предвыборной кампании, в частности, пишет «Наказ петербургских рабочих своему депутату». В этом наказе достаточно четко проглядывает его позиция в отношении целей, которые должны преследовать рабочие депутаты в Государственной думе. «Думская трибуна… — говорится в наказе, — является одним из лучших средств при данных условиях для просвещения и организации широких масс пролетариата.

Именно для этого и посылаем в Думу нашего депутата, поручая ему и всей социал-демократической фракции IV Думы широкое распространение с думской трибуны наших требований, а не пустую игру в законодательствование в господской Думе.»[422]

В конечном счете выборы в Думу принесли определенный успех кандидатам большевиков, хотя некоторые исследователи откровенно иронизируют по этому поводу: мол, шесть депутатов — это не та цифра, которая свидетельствует об успехе. Однако нельзя забывать о многих, поистине бесчисленных преградах, которые воздвигались властями в целях воспрепятствованию народного волеизъявления. Но главное заключалось в том, что большевики фактически впервые получили в Думе своих самостоятельных представителей. Доля этого успеха относится и к Сталину.

Вскоре после выборов Сталин на короткое время направляется в Москву, устанавливает связь с вновь избранными депутатами-рабочими. Возможно, визит в Москву был сопряжен и с приобретением необходимых документов для поездки в Краков, где намечалось заседание членов ЦК партии большевиков. Первоначально планировалось провести конференцию, но из-за отсутствия некоторых делегатов решили провести совещание, которое и состоялось в конце декабря 1912 г. — начале января 1913 г. В целях конспирации оно было названо «февральским совещанием». В ноябре 1912 года Сталин нелегально прибывает в Краков, где участвуете указанном совещании.

Некоторые почти комические обстоятельства того, как Сталин добирался до Кракова, приводит в своих воспоминаниях С. Кот, который был во время войны послом в Москве польского правительства в эмиграции. Он описывает это со слов самого Сталина, сказанных во время одного из банкетов в честь польской делегации в декабре 1941 года.

Итак, говорит Сталин: «Я прибыл на станцию Чербина и увидел там большой ресторан. Я был ужасно голоден. Я сделал заказ и сел за стол. Официант разносил блюда другим, но неизменно миновал при этом меня. Наконец я услышал звонок. Некоторые из посетителей ресторана встали и направились к выходу. Я подошел к буфету и резко сказал: «Это возмутительно! Всех обслужили, кроме меня!»

Официант заполнил супом тарелку и вручил ее мне. Раздался еще один звонок: прибыл поезд из Кракова, и все помчались к поезду. В ярости я бросил тарелку на пол, сунул официанту рубль и выскочил. В конце концов прибыл в Краков.

Через некоторое время я встретился с Лениным. Едва мы поприветствовали друг друга, как я выпалил: «Товарищ Ленин, дайте мне что-нибудь поесть, так как я еле жив от голода; я не ел ничего со вчерашнего вечера.» Ленин ответил: «А почему, проезжая через Чербину, Вы не поели? Там есть хороший ресторан.» «Поляки не дали мне ничего.» И я рассказал ему всю историю. «Но на каком языке Вы делали заказ?», — спросил он. «По-русски, конечно, я не знаю других языков.» «Какой Вы дурак, Сталин…. Разве Вы не знаете, что поляки воспринимают русский язык как язык их угнетателей?»»[423]

Совещание обсудило наиболее актуальные вопросы движения и приняло соответствующие резолюции, которые, кстати сказать, сразу же стали известны охранке. Общие оценки и выводы были выдержаны в оптимистическом ключе, отразившемся в следующей констатации совещания: «Период развала проходит. Наступило время собирания сил. Сплотимся же в нелегальные организации РСДРП. Они не закрывают дверей ни для одного социал-демократа, желающего в них работать, желающего помогать организации пролетариата, его борьбе с капиталом, его начавшемуся натиску на царскую монархию.

Общенациональный политический кризис медленно, но неуклонно назревает в России. Третьеиюньская система была последней попыткой спасения черносотенной монархии царя, попыткой обновить ее союзом с верхами буржуазии, и эта попытка потерпела крах. Новые силы демократии не по дням, а по часам растут и крепнут среди крестьянства и городской буржуазии в России. Быстрее, чем прежде, увеличивается в деревне и в городах число пролетариев, растет их организованность, их сплоченность, их уверенность в своей непобедимости, подкрепляемая опытом массовых стачек.

РСДРП, организуя в единое целое передовые отряды этого пролетариата, должна вести его к революционным битвам во имя наших старых революционных требований.»[424]

Но особое значение, по крайней мере для Сталина и его дальнейшей политической судьбы, имело обсуждение на совещании вопросов, связанных с национальными моментами. Как раз именно в это время в рядах социал-демократического и вообще революционного движения усилились тенденции к обособлению по национальным признакам. Речь фактически шла о том, чтобы подменить единые социал-демократические организации национальными социал-демократическими организациями. Зримо вырисовывалась грозная опасность дробления революционного движения и обособления его по национальным квартирам. Совещание уделило этой проблеме особое внимание. В принятой резолюции подчеркивалось: «Совещание настойчиво призывает поэтому рабочих всех национальностей России к самому решительному отпору воинствующему национализму реакции, к борьбе со всеми и всяческими проявлениями националистического духа среди трудящихся масс и к самому тесному сплочению и слиянию с.-д. рабочих на местах в единые организации РСДРП, ведущие работу на каждом из языков местного пролетариата и осуществляющие на деле единство снизу, как это ведется издавна на Кавказе»[425].

Нет сомнений в том, что постановка и обсуждение данного вопроса на совещании проходила при самом активном участии Сталина. Он к тому времени пользовался среди большевиков репутацией человека, хорошо разбирающегося в национальной проблематике, и имеющего большой и весьма положительный опыт разрешения всякого рода национальных конфликтов и трений. Видимо, на самом совещании, а также в личных беседах с Лениным Сталин предстал в роли действительного знатока национального вопроса. Это реноме во многом предопределило его путь в большую политику. И совершенно закономерно, что Ленин посоветовал Сталину написать фундаментальную статью по национальному вопросу. С тем, чтобы он с максимальным успехом справился с данной задачей, Ленин посоветовал ему отправиться в Вену, где имелись наилучшие условия с точки зрения наличия литературы, источников и т. д. Именно там развертывали свою деятельность ведущие знатоки национального вопроса из среды австрийской социал-демократии — Бауэр, Шпрингер и др. Таким образом, перед Сталиным открывалась возможность выступить в качестве теоретика уже не в кавказских масштабах, а в общероссийском и даже общеевропейском измерении.

Трудно сказать, осталось бы в анналах истории имя Сталина как автора работы «Марксизм и национальный вопрос», если бы ему не была уготована та судьба, которая его ожидала. Скорее всего, эта его работа затерялась бы в числе многочисленных публикаций по национальной проблематике, обратив на себя внимание лишь узких специалистов. Однако рассматривая эту работу через призму его дальнейшей политической карьеры, следует уделить ей самое пристальное внимание. Она заслуживает того по ряду причин. Остановимся на главных из них.

Первый вопрос — это степень ее оригинальности, вопрос о том, действительно ли она представляла собой серьезную теоретическую разработку проблем, заявленных в названии статьи. На этот счет в обширной литературе о Сталине, как это ни покажется удивительным, обнаруживается довольно редкое, если не единодушие, то по крайней мере, близкое к тому мнение: она представляет собой вполне компетентное, обстоятельное и достаточно аргументированное исследование вопроса и ясное и четкое изложение позиции большевиков по всему комплексу поднятых проблем. Даже такой непримиримый и ярый враг Сталина, как Троцкий, называет работу Сталина «небольшим и очень содержательным исследованием»[426].

Если мы обратимся к самой работе Сталина, то легко убедимся в справедливости такой общей оценки. Она довольно объемиста — в собрании сочинений занимает почти 80 страниц. Ее структура логична. Язык и манера изложения отличаются присущими автору ясностью и четкостью. И хотя построена она в остром полемическом ключе и изобилует подчас резкими оценками оппонентов, тем не менее данное обстоятельство не низводит эту работу до уровня пропагандистского материала, продиктованного текущими потребностями политических баталий. Подразумеваемая, хотя и открыто не выраженная автором претензия на научную разработку темы, реализована, как мне кажется, достаточно убедительно. Несколько завышена, но в своей основе справедлива оценка, данная этой работе в официальной биографии Сталина: «Работа Сталина «Марксизм и национальный вопрос» явилась крупнейшим выступлением большевизма по национальному вопросу на международной арене до войны. Это была теория и программная декларация большевизма по национальному вопросу… В своей работе Сталин дал марксистскую теорию нации, сформулировал основы большевистского подхода к решению национального вопроса (требование рассматривать национальный вопрос как часть общего вопроса о революции и в неразрывной связи со всей международной обстановкой эпохи империализма), обосновал большевистский принцип интернационального сплочения рабочих»[427].

Ссылки на высокую оценку Лениным статьи Сталина, приводимые в «Краткой биографии», конечно, звучат убедительно, но и они не дают основание рассматривать Сталина чуть ли не как главного теоретика марксизма по национальному вопросу. В известном смысле он суммировал и привел в систему взгляды и позицию партии большевиков по проблемам национальной политики. В какой-то степени вся его работа может расцениваться как замаскированное, но тем не менее вполне очевидное опровержение известного марксистского постулата о том, что рабочие не имеют отечества. Жизнь показала несостоятельность данного постулата, и в заслугу большевиков, и в частности Сталина, можно поставить то, что они нашли в себе смелость молчаливо похоронить этот постулат «Коммунистического манифеста»

В этой связи хочется сделать одно небольшое замечание. Критики Сталина, столь часто и столь охотно ставящие ему в укор незавершенное семинарское образование, всячески подчеркивающие его провинциальность и т. п., как-то не задаются вопросом о том, как человеку со столь низким уровнем образованности удалось написать такую в целом вполне оригинальную работу. Более того, он с успехом ведет полемику с общепризнанными корифеями австрийской и германской социал-демократической мысли О. Бауэром, Р. Шпрингером, К. Реннером, К. Каутским и другими. Причем его аргументы выглядят отнюдь не школярскими, а постановка многих вопросов, умение выявить их суть, вскрыть слабые стороны его оппонентов — все это впечатляет. Так что рассуждения о невысоком общеобразовательном уровне Сталина, его чуть ли не убогом кругозоре следует оставить на совести тех, кто к ним прибегает. Работа «Марксизм и национальный вопрос» достаточно убедительно свидетельствует о глубокой и широкой теоретической подготовке автора.

Совершенно бездоказательными, откровенно тенденциозными и потому полностью несостоятельными представляются оценки, высказываемые американским автором Э. Смитом относительно авторства Сталина в связи с данной работой. Он, в частности, утверждает, что хотя Сталин и написал ранее ряд статей, в которых затрагивался национальный вопрос, но «он не обладал ни эрудицией, ни профессиональными навыками, ни знанием немецкого языка, чтобы выполнить такую значительную работу по столь сложной проблеме.»[428] И далее: «трудно быть уверенным, что эта статья вышла из-под его пера»[429]. Мол, А. Трояновский (впоследствии видный советский дипломат — Н.К.) и его жена Е. Розмирович, жившие в то время в Вене, помогли ему в работе над статьей. Видимо, такие откровенно досужие предположения показались Смиту недостаточными и он выдвигает другие, не менее сомнительные по сути гипотезы. Возможно, мол, Ленин, редактируя материал Сталина, интегрировал в него статью, которую писал другой большевик — сотрудник «Правды» — М.А. Савельев[430].

Мне кажется, что нет смысла вести серьезную полемику с этими и аналогичными утверждениями. Хотя бы потому что они из разряда откровенно спекулятивных: за ними не стоят факты, они не только не базируются на серьезных источниках, но являют собой образец своего рода исторического мифотворчества. Высказанные раз, они уже начинают жить как бы самостоятельной жизнью и кочуют из одной книги, посвященной Сталину, в другую. Таким образом, попросту говоря, досужий домысел возводится в ранг исторического источника или в худшем случае в разряд научной гипотезы. Применительно к освещению жизни Сталина подобные методы — не просто случайность, а самое что ни есть распространенное явление. Я уже оставляю в стороне вопрос о том, что Смит с настоящим остервенением обрушивается на Сталина, когда рассматривает трактовку последним еврейского вопроса. Здесь степень негодования Смита доходит до предела и обретает характер бурного взрыва. К тому же, по мнению американского автора, название работы неточное, больше подходит другое «Еврейский Бунд и его ошибочные идеи относительно национально-культурной автономии»

В качестве своеобразного опровержения утверждений Смита можно привести оценку данной проблемы со стороны другого, куда более авторитетного американского автора А. Улама, бывшего в свое время директором Русского исследовательского центра при Гарвардском университете (на него я не раз уже ссылался в предшествующих главах). Так вот, по поводу того, что Сталин якобы не обладал достаточной эрудицией и знаниями, чтобы написать столь солидную работу, А. Улам считает, что Сталин, будучи «прожорливым читателем, обладал солидным запасом исторических и философских знаний.»[431] Другой более или менее объективный биограф Сталина И. Грей без всяких оговорок замечает: ««Марксизм и национальный вопрос» написан свойственным ему ясным и четким стилем. Вне всякого сомнения, в своих подходах и аргументации — это его собственная работа, показывающая, как последовательно развивались его мысли по данному вопросу на протяжении последних восьми лет. Более того, он писал ее уверенно, так как знал об этой проблеме больше, чем Ленин или Троцкий с Бухариным, с которым он встретился в Вене в это время»[432].

Наконец, можно привести мнение еще одного видного западного биографа Сталина американского профессора, специалиста по русской истории Р. Хингли, преподававшего в Оксфорде, Гарварде и других престижных университетах. Он, полемизируя с Троцким и другими критиками Сталина, пишет, что знание немецкого языка Сталиным, конечно, было поверхностным или минимальным, но в его распоряжении имелось большое количество источников в переводах на русский язык. К тому же, стилистический анализ неоспоримо говорит в пользу авторства Сталина[433].

Полагаю, что приведенных фактов и оценок достаточно, чтобы рассеять всякие сомнения относительно подлинного авторства Сталина и той роли, которую сыграли другие лица в оказании ему помощи в подборе источников на немецком языке. Кстати, Сталин в Вене встретился не только с Бухариным. Произошла и его мимолетная встреча с Троцким, о чем впоследствии писал сам Троцкий. Еще раньше, в 1906 году, оба они принимали участие в работах Стокгольмского съезда партии, но, судя по всему, личного знакомства так и не произошло. Случилось это через несколько лет в Вене. Вот какими мрачными мазками рисует картину своего первого личного знакомства со Сталиным — своим ненавистным и заклятым врагом — Лев Троцкий: «В 1913 году в Вене, в старой габсбургской столице, я сидел в квартире Скобелева за самоваром. Сын богатого бакинского мельника, Скобелев был в то время студентом и моим политическим учеником; через несколько лет он стал моим противником и министром Временного правительства. Мы пили душистый русский чай и рассуждали, конечно, о низвержении царизма. Дверь внезапно раскрылась без предупредительного стука, и на пороге появилась незнакомая мне фигура, невысокого роста, худая, со смугло-серым отливом лица, на котором ясно видны были выбоины оспы. Пришедший держал в руке пустой стакан. Он не ожидал, очевидно, встретить меня, и во взгляде его не было ничего похожего на дружелюбие. Незнакомец издал гортанный звук, который можно было при желании принять за приветствие, подошел к самовару, молча налил себе стакан чаю и молча вышел. Я вопросительно взглянул на Скобелева.

«Это кавказец Джугашвили, земляк; он сейчас вошел в ЦК большевиков и начинает у них, видимо, играть роль.

Впечатление от фигуры было смутное, но не заурядное. Или это позднейшие события отбросили свою тень на первую встречу? Нет, иначе я просто позабыл бы о нем. Неожиданное появление и исчезновение, априорная враждебность взгляда, нечленораздельное приветствие и, главное, какая-то угрюмая сосредоточенность произвели явно тревожное впечатление… Через несколько месяцев я прочел в большевистском журнале статью о национальном вопросе за незнакомой мне подписью: И. Сталин. Статья останавливала на себе внимание главным образом тем, что на сером, в общем, фоне текста неожиданно вспыхивали оригинальные мысли и яркие формулы. Значительно позже я узнал, что статья была внушена Лениным, и что по ученической рукописи прошлась рука мастера. Я не связывал автора статьи с тем загадочным грузином, который так неучтиво наливал себе в Вене стакан чаю, и которому предстояло через четыре года возглавить комиссариат национальной политики в первом советском правительстве…»[434]

Приведенный выше отзыв Троцкого подводит нас ко второму вопросу, на котором мне представляется необходимым остановиться, поскольку он также неизменно присутствует практически во всех более или менее серьезных книгах о Сталине, написанных на Западе. Это вопрос о том, какова степень участия Ленина в научно-теоретической и политической разработке основных положений, изложенных в данной работе. На этот счет имеются две противоположные точки зрения.

Сторонники первой утверждают, что автором всех основных идей и положений сталинской статьи фактически был Ленин. Сам же Сталин выступал чуть ли не в качестве некоего литературного статиста, лишь переложившего на бумагу взгляды Ленина. Эту точку зрения активно пропагандировал Троцкий, который фактически первым выдвинул и попытался обосновать данную версию. ««Марксизм и национальный вопрос» представляет, несомненно, самую значительную, вернее, единственную теоретическую работу Сталина. На основании одной этой статьи, размером в 40 печатных страниц, можно было бы признать автора выдающимся теоретиком. Остается только непонятным, почему ни до того, ни после того он не написал ничего, сколько-нибудь приближающегося к этому уровню. Разгадка таится в том, что работа полностью внушена Лениным, написана под его ближайшим руководством и проредактирована им строка за строкой»[435].

Сходную с данной точкой зрения высказывают и такие авторы, как Б. Суварин, И. Дойчер, Б. Вольф и некоторые другие западные биографы Сталина.

Что можно сказать по этому поводу? Убедительна ли аргументация, подтверждающая правомерность таких утверждений?

На мой взгляд, подобные утверждения, хотя их и пытаются подкрепить кое-какими фактами, являются неверными, не отвечающими действительности. Они продиктованы изначально тенденциозным подходом к личности самого Сталина. В качестве чуть ли не «доказательства» приводят некоторые места из воспоминаний Н. Крупской, касающиеся данного сюжета. Она, в частности, писала: «В половине февраля 1913 г. было в Кракове совещание членов ЦК; приехали наши депутаты, приехал Сталин. Ильич Сталина знал по Таммерфорсской конференции, по Стокгольмскому и Лондонскому съездам. На этот раз Ильич много разговаривал со Сталиным по национальному вопросу, рад был, что встретил человека, интересующегося всерьез этим вопросом, разбирающегося в нем.

Перед этим Сталин месяца два прожил в Вене, занимаясь национальным вопросом, близко познакомился там с нашей венской публикой, с Бухариным, Трояновскими»[436].

На основе этого свидетельства Крупской Троцкий и другие делают безапелляционные выводы, будто Ленин чуть ли не изложил устно Сталину все положения будущей статьи. И в подтверждение своих умозаключений приводят также свидетельство Крупской о том, как внимательно Ленин относился к молодым, начинающим авторам. «Я вспоминаю, — писала она, — отношение Ильича к малоопытным авторам. Смотрел на суть, на основное, обдумывал, как помочь исправить. Но делал он это как-то очень бережно, так, что и не заметит другой автор, что его поправляют. А помогать в работе Ильич здорово умел. Хочет, например, поручить кому-нибудь написать статью, но не уверен, так ли тот напишет, так сначала заведет с ним подробный разговор на эту тему, разовьет свои мысли, заинтересует человека, прозондирует его как следует, а потом предложит: «Не напишете ли на эту тему статью?» И автор и не заметит даже, как помогла ему предварительная беседа с Ильичом, не заметит, что вставляет в статью Ильичевы словечки и обороты даже»[437].

Надо заметить, что к тому времени, о котором идет речь, Сталин уже не был начинающим, малоопытным автором. Ленин уже был знаком с некоторыми его печатными выступлениями, был хорошо осведомлен и с его работой в качестве одного из руководителей газеты «Правда» Так что представлять их отношения в тот период как отношения начинающего школяра со своим учителем — значит заведомо упрощать картину. Разумеется, между ними имел место обстоятельный обмен мнениями по национальному вопросу и основных позициях партии в связи с этим. Такое предварительное обсуждение — вещь вполне естественная, и она не ставит под вопрос авторский престиж Сталина, поскольку в своей статье он формулировал не только, а скорее всего не столько свои личные взгляды, но и партийные позиции. И если бы их взгляды существенно различались, то Ленин едва ли бы советовал Сталину написать статью по национальному вопросу. Часто цитируются слова Ленина из письма А.М. Горькому: «У нас один чудесный грузин засел и пишет для «Просвещения» большую статью, собрав все австрийские и пр. материалы»[438]. Узнав, что статью Сталина редакция намеревалась напечатать в качестве дискуссионной, Ленин решительно воспротивился этому: «Трояновский поднимает нечто вроде склоки из-за статьи Кобы для «Просвещения»… Конечно, мы абсолютно против. Статья очень хороша. Вопрос боевой и мы не сдадим ни на йоту принципиальной позиции против бундовской сволочи»[439]. В марте 1913 года В.И. Ленин писал в редакцию «Социал-Демократа»: «…У нас аресты тяжкие. Коба взят… Коба успел написать большую (для трёх номеров «Просвещения») статью по национальному вопросу. Хорошо! Надо воевать за истину против сепаратистов и оппортунистов из Бунда и их ликвидаторов»[440].

Из приведенных выше фактов следует однозначный вывод: Ленин высоко оценивал статью Сталина по национальному вопросу. Несомненно и то, что принципиальные политические положения статьи были согласованы между ними. Если принять за правду свидетельство М. Джиласа — одного из виднейших югославских руководителей, имевших в конце 40-х годов встречи со Сталиным, — то и сам Сталин подчеркивал причастность Ленина к данной своей работе: «А насчет своей книги «Марксизм и национальный вопрос», — вспоминает Джилас, — он заметил:

— Это точка зрения Ильича, Ильич книгу и редактировал.»[441]

Как видим, весь сыр-бор здесь не в том, что Ленин имел прямое отношение к написанию Сталиным данной работы. (Заметим в скобках, что редактировать в общепринятом смысле слова — это не значит писать за другого.) Речь идет о другом — а именно о том, является ли сам Сталин фактическим автором этой солидной теоретической и политической статьи. Объективные исследователи не ставят данный факт под сомнение, ибо для этого нет никаких серьезных оснований.

Несколько доводов, подтверждающих правомерность такого вывода.

Прежде всего, Сталин серьезно занимался изучением национального вопроса, был хорошо знаком с реальной ситуацией в национальных отношениях на Кавказе. Он неоднократно выступал по национальной проблематике со своими статьями в партийной печати, на всякого рода партийных совещаниях и встречах. Так что за ним правомерно закрепилась репутация знатока национального вопроса.

Во-вторых, литературный стиль и слог изложения всего материала с полной очевидностью выдает его как единственного и неоспоримого автора данного произведения. Буквально на всех страницах статьи явственно лежит печать его манеры мышления, аргументации и письма. Сама логика построения всего произведения типично сталинская от начала до конца. Что же касается утверждения Троцкого, почему он в дальнейшем не написал столь же глубокую и содержательную работу, как эта, то дело здесь в негативной оценке Троцким всего теоретического наследия Сталина, в стремлении всячески принизить это наследие. В дальнейшем мы еще будем иметь не раз возможность касаться тех или иных новаций, внесенных Сталиным в теоретический багаж большевизма. Поэтому в данном случае ограничимся лишь замечанием общего характера: это утверждение совершенно беспочвенно и тенденциозно.

В-третьих, на мой взгляд, лишена серьезной аргументации и точка зрения тех, кто приписывает какой-то особый вклад, внесенный в написание данной работы Бухарину и Трояновскому. С последними Сталин поддерживал контакт во время своего пребывания в Вене и написания этой работы. Обычно при этом ссылаются на то, что сам Сталин не знал немецкого языка и, по всей вероятности, Бухарин помогал ему в работе с источниками на немецком языке. Об этом, в частности, пишет американский советолог С. Коэн[442].

Вероятность такого сотрудничества вполне допустима, хотя прямых свидетельств в пользу этого и нет. Более того, по некоторым архивным данным Сталина консультировала в переводах с немецкого языка некая Ольга Вейланд[443]. Мы же заострим внимание на другом обстоятельстве. В статье Сталина обильно цитируются работы австрийских и немецких теоретиков национального вопроса. Однако почти все они были изданы в переводах на русском языке, а потому вполне были доступны и без знания немецкого. Исключение составляют лишь несколько ссылок на источники на немецком языке, которые и в самом объеме работы, и по своему содержательному смыслу, занимают более чем скромное место. Правда, несколько странное впечатление производит один момент в статье Сталина, где он пытается уличить русского переводчика в искажении смысла: «В русском переводе М. Панина (см. книгу Бауэра в переводе Панина) вместо «национальных особенностей» сказано «национальные индивидуальности» Панин неверно перевёл это место, в немецком тексте нет слова «индивидуальность», там говорится о «nationalen Eigenart» т. е. об особенностях, что далеко не одно и то же»[444].

Такие тонкости в истолковании смысла перевода, разумеется, доступны лишь человеку, хорошо знающему не только сам предмет, но и немецкий язык. Сталин, конечно, не обладал и не мог обладать такими знаниями языка, чтобы уловить отмеченные нюансы в переводе. Надо полагать, что данное замечание сделано им по чьей-то подсказке. Сама эта подсказка кажется мне не совсем уместной, т. к. она не столько уточняет смысл переводимого понятия, сколько демонстрирует знание тонкостей немецкого языка. Это был явный перебор. А на такие переборы как раз и был весьма горазд именно Бухарин. Видимо, его остальной «вклад» в сталинскую работу носил примерно аналогичный характер.

И, наконец, последний (разумеется, по месту, но не по значимости) аргумент в доказательство того, что не кто иной, как Сталин, а не Ленин или еще кто-либо другой был автором данной работы, состоит в следующем. В статье «Марксизм и национальный вопрос» явственно ощущается некоторое различие в акцентах по национальному вопросу, которые делали Ленин и Сталин. Если первый неизменно подчеркивал принцип права наций на самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства. Более того, в ленинском подходе доминировала подспудно, но всегда вполне определенно, Марксова мысль о том, что рабочие не имеют отечества. Не случайно в ленинском наследии идея патриотизма как бы отступает на задний план и его знаменитая статья о национальной гордости великороссов может рассматриваться скорее как исключение, а не как доминирующая идея. Сталин же в этой работе, как и в дальнейшем в других, связанных с национальной проблематикой, акцент ставит не на принципе самоопределения, в особенности в его крайней форме, каким является отделение и образование самостоятельного государства, а на необходимости учитывать конкретные обстоятельства при решении этого вопроса. По крайней мере, идея самоопределения не выступает у него как некий доминирующий, самодовлеющий принцип, как бы подминающий под себя все остальное.

На первый взгляд, рассмотренные выше детали, касающиеся сталинской работы, могут показаться не столь уж принципиальными или же не заслуживающими такого пристального внимания. Но я придерживаюсь другой точки зрения. Они важны не сами по себе, поскольку по прошествии столь долгого периода времени, отдельные детали как бы утрачивают свою значимость. Они важны по той причине, что позволяют составить объективное представление о самом процессе формирования Сталина не только как политического деятеля, но и теоретика большевизма. Пренебрежительно-снисходительное отношение к этой стороне его деятельности, распространенное с легкой руки Троцкого, в послесоветский период стало особенно модным и повсеместным. Поэтому такие вопросы требуют необходимого прояснения.

Остановимся теперь на некоторых принципиальных положениях самой работы. Первоначально она была опубликована под заголовком «Национальный вопрос и социал-демократия» в №№ 3–5 журнала «Просвещение» за 1913 год. В следующем году, когда сам автор находился в Туруханской ссылке, она была издана отдельной брошюрой под названием «Национальный вопрос и марксизм» В дальнейшем она получила окончательное название «Марксизм и национальный вопрос». Метаморфозы с наименованием самой работы достаточно симптоматичны. Первый, так сказать, исходный вариант буквально повторял название книги О. Бауэра, с которым Сталин полемизировал чуть ли на протяжении всей статьи. Логично предположить, что первоначально, называя так свою статью, Сталин хотел подчеркнуть, что трактовка Бауэром отношения социал-демократии к национальному вопросу в действительности не имеет ничего общего с позицией революционной социал-демократии. Мол, не в интерпретации Бауэра, а в его собственной, нужно искать подлинное отношение революционной социал-демократии к проблематике национального вопроса. В этом проглядывала своя логика и был определенный резон. В дальнейшем Сталин остановился на варианте «Марксизм и национальный вопрос». Этот вариант уже не привязан к социал-демократии, поскольку, как считали большевики, социал-демократы изменили и марксизму и делу социализма, поэтому любая увязка позиции по национальному вопросу большевиков с социал-демократией только вводила в заблуждение и порождала путаницу.

Вынесение же в заголовок на первое место марксизма имело целью подчеркнуть ту мысль, что именно марксизм, целостное учение Маркса, его базовые принципы и положения и предопределяют как теоретические, так и практические подходы большевиков ко всем проблемам национального движения. Хотя справедливость требует признать, что за исключением некоторых ключевых положений в марксизме проблематика национального вопроса занимала относительно скромное место. Объяснялось это тем, что основоположники научного коммунизма придерживались своего взгляда на национальные проблемы, достаточно четко, хотя и весьма лаконично, сформулированные в «Манифесте коммунистической партии». Важнейшие положения марксистского понимания национальных проблем сводились к следующим постулатам: «Коммунисты отличаются от остальных пролетарских партий лишь тем, что, с одной стороны, в борьбе пролетариев различных наций они выделяют и отстаивают общие, не зависящие от национальности интересы всего пролетариата; с другой стороны, тем, что на различных ступенях развития, через которые проходит борьба пролетариата с буржуазией, они всегда являются представителями интересов движения в целом»[445]. Квинтэссенция марксистской позиции по национальному вопросу излагалась следующими емкими формулами:

«Далее, коммунистов упрекают, будто они хотят отменить отечество, национальность.

Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет. Так как пролетариат должен прежде всего завоевать политическое господство, подняться до положения национального класса, конституироваться как нация, он сам пока еще национален, хотя совсем не в том смысле, как понимает это буржуазия.

Национальная обособленность и противоположности народов все более и более исчезают уже с развитием буржуазии, со свободой торговли, всемирным рынком, с единообразием промышленного производства и соответствующих ему условий жизни.

Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение. Соединение усилий, по крайней мере цивилизованных стран, есть одно из первых условий освобождения пролетариата.

В той же мере, в какой будет уничтожена эксплуатация одного индивидуума другим, уничтожена будет и эксплуатация одной нации другой.

Вместе с антагонизмом классов внутри наций падут и враждебные отношения наций между собой».[446]

Как видим, национальный вопрос, по мнению основоположников марксизма, являлся по существу производным от классового вопроса, и пути его решения виделись ясными, простыми, не сопряженными со сколько-нибудь серьезными общественными коллизиями. Жизнь, однако, оказалась гораздо более сложной и противоречивой, так что простые и универсальные решения национальных проблем не только в отдельных странах, но и в мире в целом, остались если не утопией, то благим пожеланием. В дальнейшем и Маркс, и Энгельс в той или иной форме, и в том или ином контексте затрагивали национальную проблематику, высказывая свои взгляды, которые уже в большей степени учитывали конкретно-исторические реалии. Принципиально важным стало крылатое выражение Маркса о том, что не может быть свободным народ, угнетающий другие народы. На базе такой постановки вопроса основоположники коммунизма выдвинули идею о праве наций на самоопределение.

Таковы в самом сжатом виде принципиальные марксистские установки в национальном вопросе. Однако взятые сами по себе, эти установки не могли служить достаточной и всеобъемлющей теоретической и практической базой для выработки конкретных политических программ партий, исповедывавших марксизм. Конкретные условия, особенно в многонациональных государствах, к которым в первую голову относились Российская империя и Австро-венгерская империя Габсбургов, выдвигали национальную проблематику на авансцену социальной и политической борьбы, вызывая острейшие разногласия среди различных приверженцев марксизма.

Вполне естественным и оправданным поэтому было и обращение Сталина к исходным понятиям, предопределявшим подход к национальному вопросу. Ключевым в этом ряду было понимание и трактовка самого термина нация. Надо сказать, что к тому времени имели хождение различные трактовки самого понятия нация. Авторами их были, в частности, ведущие австрийские теоретики социал-демократической ориентации, с которыми и полемизировал он в своей работе. Сталин убедительно (даже оценивая все это в долговременной исторической ретроспективе) показал односторонность и несостоятельность различного рода определений нации, которые давались австро-марксистами и К. Каутским. Он дал свое собственное определение нации, обосновав его не только логическими доводами, но и солидной социально-исторической аргументацией. Это его определение стало классическим, общепринятым в науке, и всерьез его никто не сумел оспорить. Вот это определение: «Нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры …Необходимо подчеркнуть, что ни один из указанных признаков, взятый в отдельности, недостаточен для определения нации. Более того: достаточно отсутствия хотя бы одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией»[447].

Критики Сталина указывают на то, что это определение включает в себя некоторые элементы из формулировок его оппонентов, в первую очередь К. Каутского. Такое замечание справедливо, но оно ни в коей мере не ставит под вопрос того простого факта, что не кто иной, как Сталин дал эту универсальную и емкую характеристику основных признаков нации. То, что другие до него отмечали отдельные эти признаки, свидетельствует как раз о том, что научное познание, выражающееся, в частности, в формулировании тех или иных законов общественного развития и, соответственно, понятий, относящихся к этому развитию, есть процесс, в котором суммируется достигнутый уровень знаний. В этом нет ничего необычного. Любое знание, в том числе и в сфере познания общественных явлений, есть своего рода синтез. И определение, данное Сталиным, как раз и является таким синтетическим определением. Ведь никто до него не давал такого определения. В том числе и именитые знатоки марксизма из Германии и Австро-Венгрии. Так что, выражаясь современным стилем, его научный приоритет в данном вопросе неоспорим.

Разумеется, понятие нации, сформулированное Сталиным, как и всякое другое понятие, нельзя считать универсальным, не подлежащим уточнениям, изменениям, корректировкам. Ход исторического развития вносит в него новые элементы, реальная жизнь обогащает его. Отмечая это, тем не менее, следует особо подчеркнуть, что для своего времени такая формулировка действительно являлась серьезным научным обобщением.

Подходя к определению нации с диалектических позиций, он специально подчеркивал, что «… не существует никакого единственно отличительного признака нации. Существует только сумма признаков, из которых при сопоставлении наций выделяется более рельефно то один признак (национальный характера), то другой (язык), то третий (территория, экономические условия). Нация представляет сочетание всех признаков, взятых вместе»[448]. Данное уточнение имеет принципиальное значение, поскольку некоторые авторы, писавшие по национальному вопросу, неправомерно акцентировали внимание на отдельных признаках нации, придавали им исключительную, первостепенную значимость в ущерб другим признакам. В этом контексте Сталин резкой и аргументированной критике подвергает позицию Бауэра. «Точка зрения Бауэра, отождествляющая нацию с национальным характером, отрывает нацию от почвы и превращает ее в какую-то незримую, самодовлеющую силу, — пишет Сталин. — Получается не нация, живая и действующая, а нечто мистическое, неуловимое и загробное. Ибо, повторяю, что это, например, за еврейская нация, состоящая из грузинских, дагестанских, русских, американских и прочих евреев, члены которой не понимают друг друга (говорят на разных языках), живут в разных частях земного шара, никогда друг друга не увидят, никогда не выступят совместно, ни в мирное, ни в военное время?!»[449]

Возможно, теперь по прошествии многих десятков лет, такая аргументация в отношении еврейской нации и представляется несколько упрощенной, не учитывающей реально существующие факторы, которые в конечном счете порой перевешивают различия, отличающие лиц еврейской национальности, живущих в разных странах. Некая, чуть ли не магическая сила (реально же — чрезвычайно развитое национальное чувство, приверженность к иудейской вере и почти генетически ощущаемое сознание принадлежности к единой нации) способствовала тому, что евреи как нация сохраняли себя, будучи даже в территориальном и языковом отношении разобщенными. Однако все это не ставит под знак вопроса набор коренных признаков нации, сформулированных в работе «Марксизм и национальный вопрос».

Я не ставлю своей целью дать обстоятельный разбор всех важнейших положений, изложенных в статье Сталина. Но на некоторых аспектах все же необходимо специально остановиться, учитывая не только их значение для того времени, когда эта работа писалась, но и для последующей деятельности Сталина, для выработки им принципиальных политических установок по основным вопросам политики в сфере национальных отношений. Кроме того, некоторые из теоретических посылок, на которых базировались основополагающие выводы статьи, самым непосредственным образом отразились на оценках отдельных этапов развития России, не говоря уже об истории Советского государства.

Как известно, классовый подход был своего рода альфой и омегой всей политической философии большевиков. С полной силой он проявился и в подходе Сталина ко всей совокупности проблем национальных отношений. Было бы грубейшей ошибкой недооценивать значимость классового фактора в системе политических отношений, в том числе и в формировании позиции по кардинальным национальным проблемам. Но мне кажется, что нельзя также и безмерно преувеличивать его значение в ущерб другим факторам, под воздействием которых складывается жизнь наций, их своеобразная национальная психология. Ленин, Сталин, вообще большевики, борясь за осуществление своих программных целей, нередко классовым принципом заслоняли многие другие важные факторы, формировавшие реальную социально-экономическую и политическую ситуацию. Проявлялось это выпукло и в подходе к национальному вопросу. Так, Сталин, подчеркивая неразрывность всех признаков нации, необходимость рассматривать их в диалектической связи и единстве, тем не менее бесспорный приоритет отдает по существу социально-классовому фактору. «…Осью политической жизни России, — писал он, — является не национальный вопрос, а аграрный. Поэтому судьбы русского вопроса, а, значит, и «освобождения» наций, связываются в России с решением аграрного вопроса, т. е. с уничтожением крепостнических остатков, т. е. с демократизацией страны. Этим и объясняется, что в России национальный вопрос выступает не как самостоятельный и решающий, а как часть общего и более важного вопроса раскрепощения страны». «Не национальный, а аграрный вопрос решает судьбы прогресса в России. Национальный вопрос — подчиненный»[450].

Применительно к России, да и то с существенными оговорками, такая постановка вопроса, возможно, и была правомерной. Однако мне думается, что здесь проглядывает явное упрощение, чрезмерная прямолинейность, если не сказать однолинейность. Из такой позиции логически вытекала недооценка важности других факторов, определявших всю национальную проблематику в тогдашней России. История XIX и XX веков, а также современная действительность дают нам множество примеров, когда чисто классовые, экономические мотивы порой уступают по своему значению другим факторам, таким, например, как чувство национальной общности и т.д. Примеров можно привести множество, но в этом нет необходимости в силу самоочевидности данного утверждения.

Вообще в подходе большевиков к национальному вопросу, особенно в предреволюционную эпоху и первые периоды после революции, явственно ощущается недооценка национального фактора, фактора национального самосознания как такового. Проистекало это из приверженности к известным постулатам марксизма в отношении наций и перспектив их развития. Отсюда как следствие и серьезная недооценка патриотизма как такового, и государственного патриотизма в частности. В целом такой подход хотя и не явно, но все-таки проглядывает во всей работе Сталина. Лишь впоследствии, когда он стал у государственного руля, ему пришлось, если не открыто, то молчаливо, провести серьезную переоценку ценностей. В конечном счете такой перекос он сумел преодолеть. Но об этом речь будет идти в дальнейшем.

Сейчас же мне хотелось отметить, что в пылу борьбы против царизма большевики, и Сталин в их числе, весьма однобоко трактовали некоторые проблемы национальных отношений в дореволюционной России. Ведь именно с их «легкой руки» широкое хождение получила не то что теория, а настоящее историческое клеймо, приклеенное к России. Я имею в виду безоговорочно принимавшийся за истину в последней инстанции тезис, что царская Россия была тюрьмой для народов, населяющих ее. Это клеймо, нацеленное своим острием против царизма, било не только, а возможно, и не столько по царизму, сколько по самой России. О том, насколько это выдуманное клеймо тяготело над общественным мнением, если считать, что таковое существовало в сталинские времена, можно судить хотя бы по такому факту. В самый разгар сталинских репрессий в статье о национальном вопросе, помещенной в Малой советской энциклопедии, рисовалась поистине ужасающая картина положения народов в дореволюционной России (с точки зрения их национального положения). Вот что там говорилось: «Царская Россия была «тюрьмой народов». Господствующие помещичье-буржуазные классы, жестоко угнетая трудящиеся массы русского народа, с еще большей силой обрушивались на трудящихся нерусских национальностей, которые составляли более половины (56,7%) всего населения царской России. Царский самодержавный строй базировался на порабощении десятков бесправных народов, на угнетении, удушении и ограблении обширных и богатых сырьем национальных окраин. Приведение к «покорности» сопротивлявшихся масс сопровождалось кровавым массовым истреблением коренного населения захваченных областей, насильственным выселением его из России, (куда выселялись из России? На луну что ли? — Н.К.) как это имело место на Кавказе. Многие национальности, в особенности на востоке и на севере, теряли свою экономическую базу — землю. Лучшие земли на территории покоренного народа отнимались у коренного населения и раздавались рус. генералам, офицерам, помещикам, фабрикантам, попам, кулакам. Больше чем для половины населения царской России язык, школа, театр, литература и печать на родном языке были запрещены. В итоге этой варварской колонизаторской политики десятки миллионов людей угнетенных национальностей (киргизы, башкиры, якуты, марийцы и др.) были доведены до крайней степени нужды; они буквально физически вымирали. Тяжелое положение трудящихся масс нац. районов усугублялось и тем, что наряду с рус. помещиками и капиталистами их эксплуатировали и угнетали местные кулаки, купцы, князья, муллы, ксендзы, раввины. Царизм культивировал атмосферу вражды между народами России, организовывал еврейские погромы, провоцировал резню между татарами и армянами, между армянами и грузинами и т. д. Царизм лишил 6 миллионов евреев элементарных человеческих прав, всячески стараясь привить массам антисемитизм, это наиболее варварское проявление бурж. национализма»[451].

Картина нарисована, что называется, почти апокалиптическая. Здесь во всем явные преувеличения, передержки, тенденциозная однобокость, голословность. И все во имя того, чтобы обличить как можно сильнее царизм. Нисколько не обеляя царизм и не рисуя какую-то идиллию о жизни нерусских народов в составе царской России, не ставя под сомнение ряда откровенно дискриминационных мер, практиковавшихся в отношении некоторых народов страны, тем не менее нельзя согласиться с мрачным полотном, нарисованным авторами статьи в МСЭ. Уклон здесь явно обвинительный, а точнее, очернительный. Совершенно вне поля зрения авторов остались положительные моменты в истории развития межнациональных отношений в России. А таковые безусловно имели место даже на фоне царской политики в национальном вопросе. Ведь нельзя, не вступая в конфронтацию с фундаментальными реалиями истории, отрицать тот факт, что именно в то время шел исторически прогрессивный процесс становления единого многонационального государства, в котором русский народ играл роль центра притяжения. И этот процесс протекал не в силу злой воли царских властей, а в результате действия объективных исторических причин. Приобщение многих народов России к русской культуре, их взаимное обогащение и влияние также являлись неопровержимыми фактами действительности. Многое можно было бы сказать в связи с этим, но все это выходит за непосредственные рамки нашего повествования. Я лишь мимоходом затронул данную тему, поскольку она непосредственно касается политической биографии Сталина и имеет непосредственное отношение к формированию и дальнейшей эволюции его как государственного деятеля. Думается, что своего рода исторический нигилизм, которым страдали на протяжении довольно длительного времени большевики и их лидеры, сыграл не самую благотворную роль в судьбах нашей страны.

Перекидывая мост из прошлого к событиям совсем недавнего времени, нельзя отделаться от искушения провести некую историческую параллель. После развала Советского Союза ставшие у власти в бывших союзных республиках так называемые национальные элиты (а по существу — народившаяся национальная буржуазия, формировавшаяся в значительной части из бывших крупных партийных функционеров и заправил теневой экономики) также развернули в своих странах открытую и скрытую пропаганду, цель которой состояла в том, чтобы изобразить Советский Союз также чуть ли не в виде некоей «тюрьмы народов». Истины ради, надо сказать, что такая терминология не использовалась. Однако смысл такой кампании состоял именно в этом. Говорить открыто они не могли, ибо даже заведомым вралям приходится считаться с общеизвестными фактами. Но путем всякого рода рассуждений и намеков постоянно протаскивалась мысль о неких национальных притеснениях, ущемлении национальных прав и интересов, якобы широко практиковавшихся в советских условиях. До «тюрьмы народов», конечно, пока еще не договаривались, но с радостью вопили и вопят о «закономерном крахе империи», о том, что, наконец, обрели свободу и независимость от ненавистной Москвы. Хотелось бы воспользоваться известными словами, что история повторяется сначала как комедия, а потом как фарс. Но эти слова никак неуместны. Ибо изначально не было комедии, а была трагедия, и ее сменил не фарс, а самая что ни есть настоящая трагедия исторического размаха[452].

Возвращаясь к теме, следует отметить, что печать упомянутого выше исторического нигилизма косвенно отразилась и в некоторых акцентах, которые делал Сталин, рассматривая проблематику национальных отношений в России в период царизма. При этом, разумеется, не надо выскакивать за реальные исторические рамки, памятуя о том, что он писал свою работу, ориентируясь на революционную борьбу против царизма по всем направлениям, в том числе и на национальном фланге. Именно это доминировало в его подходах, определяло набор аргументов и направленность выводов всей работы в целом.

Особым пафосом отмечены те страницы его статьи, где он в соответствии с марксистской доктриной защищает и обосновывает право наций на самоопределение. В его формулировке это выглядит следующим образом: «Право на самоопределение, т. е. — нация может устроиться по своему желанию. Она имеет право устроить свою жизнь на началах автономии. Она имеет право вступить с другими нациями в федеративные отношения. Она имеет право совершенно отделиться. Нация уверенна, и все нации равноправны.

Это, конечно, не значит, что социал-демократия будет отстаивать любое требование нации. Нация имеет право вернуться даже к старым порядкам, но это еще не значит, что социал-демократия подпишется под таким постановлением того или иного учреждения данной нации. Обязанности социал-демократии, защищающей интересы пролетариата, и права нации, состоящей из различных классов, — две вещи разные»[453].

Немало места в работе Сталина отводится и критике национализма. Однако эта критика порой носит довольно абстрактный и схематический характер. Проскальзывают в работе, на мой взгляд, и нотки некоторого преувеличения успешности опыта решения национальных проблем в США и других странах Западной Европы. Но все эти моменты находятся как бы на втором плане. Центр тяжести сосредоточен на критике социал-демократических теорий культурно-национальной автономии. В тех условиях этот вопрос являлся одним из коренных вопросов составлявших водораздел между позицией большевиков и их оппонентов по национальному вопросу. Поэтому Сталин детальным образом анализирует несостоятельность и порочность идеи культурно-национальной автономии, показывает ее вред для развития рабочего движения как в рамках России, так и в более широких международных масштабах. Обстоятельной критике подвергнуты теоретические и политические установки Бунда, грузинских меньшевиков, поддерживавших идею культурно-национальной автономии. Критика бундовских позиций ни в коей мере не выражает или отражает приписываемый Сталину некоторыми авторами антисемитизм. На этой теме мы в дальнейшем остановимся специально, прежде всего потому что она является объектом самых бессовестных и низкопробных спекуляций и инсинуаций. Здесь же сделаем всего одно замечание, имеющее, как мне кажется немаловажное значение.

Сталин без всяких оговорок разделяет точку зрения, согласно которой судьбы евреев как нации — это ассимиляция. При этом надо особо подчеркнуть, что речь шла не о еврейской нации вообще, а о евреях в отдельных странах (Германии, России и т. д.). Такую точку зрения высказывал еще Маркс. Разделяли ее Каутский, Бауэр и многие другие социалисты. Отталкиваясь от исторического опыта, а также опираясь на бесчисленное множество фактов, характеризующих жизнь еврейских общин в различных странах, в том числе и в России, следует, очевидно, сделать вывод, что многочисленные предсказания относительно якобы неизбежной ассимиляции евреев как неизбежной будущности этого народа, оказались, мягко говоря, несостоятельными. Конечно, в отдельных странах и в определенной мере протекали процессы ассимиляции евреев. Однако в целом эти процессы носили частный характер, они не затрагивали основной массы еврейского населения, а потому с полной обоснованностью можно утверждать, что предсказанная ассимиляция оказалась фикцией. Один из исследователей этого вопроса отмечал: «В диаспоре еврейскую душу можно лишь терзать: подлинная ассимиляция возможна лишь когда еврейская душа окажется свободной; но свободной она может быть лишь при условии, что она — еврейская»[454]. Видимо, прав был английский писатель еврейского происхождение И. Зангвил, который, имея в виду ассимиляцию, утверждал: «Народ, который научился жить без страны, невозможно завоевать»[455].

Евреи, в том числе и в России, слабо поддавались ассимиляции. В США и в некоторых западноевропейских странах процесс ассимиляции также носил весьма своеобразный характер. Речь идет о том, что наиболее состоятельные представители еврейских общин, не ассимилируясь в странах своего проживания, весьма интенсивно и в крупных масштабах ассимилировали солидные капиталы (если данный термин вообще уместно использовать для характеристики процесса концентрации капиталов в руках еврейских финансистов и предпринимателей). Вместе с ассимиляцией капиталов они получали реальный доступ к рычагам власти, поскольку капитал сам по себе уже является инструментом власти.

Концепция ассимиляции, которую поддерживал в своей работе Сталин, в конечном счете оказалась опрокинутой реальным ходом развития жизни как в России, так и в странах Запада. Думается, что нет оснований по причине того, что Сталин разделял взгляды «ассимиляторов», причислять его к приверженцам антисемитизма. По мнению Сталина, отсутствие у российских евреев связанного с землей широкого устойчивого слоя, тот факт, что только 3–4 процента из них связаны с сельским хозяйством, а остальные 96% заняты в торговле, промышленности, в городских учреждениях, и кроме того, рассеяны по России, не составляя ни в одной губернии большинства, — все это ведет к ассимиляции евреев.

Второе обстоятельство, на которое в связи с требованием Бунда создания национальной автономии для евреев, указывал Сталин, — «это особое положение евреев, как отдельных национальных меньшинств, внутри инонациональных компактных большинств целостных областей. Мы уже говорили, что такое положение подрывает существование евреев как нации, ставит их на путь ассимиляции. Но это — процесс объективный. Субъективно, в головах евреев, он вызывает реакцию и ставит вопрос о гарантии прав национального меньшинства, о гарантии от ассимиляции. Проповедуя жизненность еврейской «национальности», Бунд не мог не стать на точку зрения «гарантии». Став же на такую позицию, он не мог не принять национальной автономии. Ибо если и мог ухватиться Бунд за какую-либо автономию, то только за национальную, т. е. культурно-национальную: о территориально-политической автономии евреев не могло быть и речи ввиду отсутствия у евреев определённой целостной территории»[456].

Я намеренно привел в достаточно подробном изложении аргументацию Сталина в связи с еврейским вопросом. Ведь надо реально знакомиться с конкретными фактами и высказываниями и на их основе делать какие-то выводы и заключения. У нас же всеобщее распространение получила совершенно иная манера — сначала наклеить на кого-то политический ярлык, а потом размахивать им в качестве бесспорного доказательства. Учитывая особую обостренность, которую так называемый еврейский вопрос приобрел в нынешней России, необходимо даже при рассмотрении чисто исторических его аспектов проявлять особую щепетильность, всецело опираться на факты, не давая таким образом никакой зацепки тем, кто пытается искусственно раздуть проблему антисемитизма, кто даже в объективном изложении общеизвестных фактов не преминет обнаружить проявления антисемитизма.

Но вернемся к нашей непосредственной теме.

Сталин, отвергая концепцию национально-культурной автономии, усматривает ее вредоносность прежде всего в том, что она фактически ведет к разобщению трудящихся по национальным квартирам, является формой сепаратизма. А сепаратизм неизбежно ослабляет рабочее движение, льет воду на мельницу царизма и буржуазии всех национальностей. В его работе обстоятельно рассматривается в качестве реального противовеса различным сепаратистским идеям концепция территориальной автономии (в статье она фигурирует как областная автономия). Принятие в качестве наиболее оптимального для российских условиях принципа областной автономии давало возможность кардинально и на справедливых основах решить национальный вопрос в России. Причем надо подчеркнуть, что весь комплекс национальных проблем Сталин не отрывает от принципиально важного вопроса приобщения отставших в своем развитии народов к более высокой культуре. Такая постановка вопроса отвечала интересам не только расширения и углубления общего фронта революционной борьбы, но и коренным национальным интересам всех народов, населявших Российскую империю.

Вот что он писал в связи с этим: «Национальный вопрос на Кавказе может быть разрешён лишь в духе вовлечения запоздалых наций и народностей в общее русло высшей культуры. Только такое решение может быть прогрессивным и приемлемым для социал-демократии. Областная автономия Кавказа потому и приемлема, что она втягивает запоздалые нации в общее культурное развитие, она помогает им вылупиться из скорлупы мелконациональной замкнутости, она толкает их вперёд и облегчает им доступ к благам высшей культуры. Между тем как культурно-национальная автономия действует в прямо противоположном направлении, ибо она замыкает нации в старые скорлупы, закрепляет их на низших ступенях развития культуры, мешает им подняться на высшие ступени культуры»[457].

Завершая краткий разбор статьи «Марксизм и национальный вопрос», хочу заметить, что данная работа, безусловно, заметно выделялась своим уровнем среди работ других авторов, посвященных национальной проблематике. А по этой теме выступали в печати и другие представители большевиков. В частности, С. Шаумян выпустил в 1914 году брошюру «О национально-культурной автономии», Н. Скрыпник — статьи «К национальному вопросу» и «О том, как бундисты разоблачили ликвидаторов». В «Правде» была помещена статья П.И. Стучки «Русско-латышское пролетарское единство» и другие. Во всех партийных изданиях велись отделы и рубрики, освещавшие положение в национальных районах. Отнюдь не случайно, что все принципиальные положения, высказанные Сталиным, получили авторитетную поддержку не только со стороны Ленина, но и в официальных партийных решениях. Так, в резолюции по национальному вопросу, принятому в Поронино (близ Кракова) осенью 1913 года на совещании ЦК партии большевиков с партийными работниками, когда Сталин уже находился в ссылке, были закреплены многие положения, ранее сформулированные в статье «Марксизм и национальный вопрос»[458]. Это явилось авторитетным подтверждением как правильности его позиции по данному вопросу, так и косвенным признанием его роли как теоретика национального вопроса.

Следует вместе с тем оттенить одну весьма существенную деталь, которая впоследствии сыграла исключительно важную роль в развитии внутрипартийных баталий по национальному вопросу в связи с работой по созданию Союза Советских Социалистических Республик. Речь идет о различиях в расстановке акцентов по национальному вопросу между Лениным и Сталиным. Если первый неизменно делал особый упор на необходимости борьбы против великорусского национализма и шовинизма, то у Сталина эта тема, если и звучала, то весьма приглушенно. Каких-либо тревожных, бьющих в набат, призывов к борьбе против великорусского национализма у Сталина мы не встречаем. Он всегда довольно спокойно и весьма сдержанно оценивал опасность великорусского шовинизма. И в этом его бросающееся в глаза отличие от позиции Ленина.

Кстати, именно в резолюции поронинского совещания (в котором Сталин не принимал участие) тема борьбы против великорусского шовинизма прозвучала особенно резко. Обосновывая право угнетенных царской монархией наций на самоопределение, т. е. на отделение и образование самостоятельного государства, резолюция подчеркивала: «Этого требуют как основные принципы международной демократии вообще, так и, в особенности, неслыханное национальное угнетение большинства населения России царской монархией, которая представляет из себя самый реакционный и варварский государственный строй по сравнению с соседними государствами Европы и Азии. Этого требует, далее, дело свободы самого великорусского населения, которое неспособно создать демократическое государство, если не будет вытравлен черносотенный великорусский национализм, поддерживаемый традицией ряда кровавых расправ с национальными движениями и воспитываемый систематически не только царской монархией и всеми реакционными партиями, но и холопствующим перед монархией великорусским буржуазным либерализмом, особенно в эпоху контрреволюции»[459].

Сейчас нет смысла вдаваться в безусловно существовавшее и в то время различие в принципиальных позициях Ленина и Сталина в отношении великорусского шовинизма. Это — предмет самостоятельного исследования. Однако для нас важно, во-первых, зафиксировать данный факт как реальный, который можно установить, внимательно анализируя соответствующие работы Ленина и Сталина. Во-вторых, отметить, что это различие стало одним из источников так называемого конфликта между Лениным и Сталиным в начале 20-х годов, когда решались кардинальные вопросы строительства нового федеративного государства. В широком политическом контексте это различие имело принципиальное значение и повлекло за собой далеко идущие последствия. Но об этом пойдет речь в соответствующей главе, посвященной политическим разногласиям по вопросу об автономизации и борьбе за политическое наследство Ленина. Здесь же, как мне кажется, уместно отметить некоторые истоки разногласий по национальному вопросу между Лениным и Сталиным, которые, правда, не четко очерчены, а намечены лишь пунктиром.

Подводя краткий итог рассмотрению вклада Сталина в развитие теории национального вопроса, можно с полным правом утверждать, что эта работа обозначила своего рода новую траекторию в политической орбите будущего преемника Ленина.

Он заявил о себе, причем во всероссийском масштабе, не только как практик подпольной революционной деятельности, но и как теоретик. В среде большевистской эмиграции, где тон задавали хорошие ораторы, люди, получившие университетское образование, знавшие несколько иностранных языков, повидавшие мир и обретшие европейский лоск, претензия человека с незаконченным семинарским образованием на роль партийного теоретика, вызывала, по всей видимости, удивление, если не сказать большего. Однако факт остается фактом: именно этот человек достаточно громко заявил о себе как о теоретике национального вопроса. Думается, что недалек от истины известный английский историк А. Буллок, следующим образом охарактеризовавший значение статьи Сталина для его дальнейшей политической карьеры: «Работа эта не только повысила авторитет Сталина в партии (тем самым усилив его самомнение), будучи напечатана в ведущем теоретическом органе, но и завоевала ему репутацию специалиста в национальном вопросе, послужив основанием для его назначения через пять лет на должность наркома по делам национальностей в большевистском правительстве»[460].

Период работы над статьей по национальному вопросу и участие в партийных совещаниях, а также встречи с Лениным в конце 1912 — начале 1913 гг. стали самым продолжительным по времени пребыванием Сталина за границей. Отправившись в конце декабря 1912 года в Краков, Сталин возвращается в середине февраля 1913 года в Петербург. Здесь он вместе со Свердловым приступает к работе по реорганизации редакции газеты «Правда». Ленин в это время неоднократно выражал свое недовольство тем, что газета по ряду важных вопросов занимала недостаточно четкую позицию. Речь шла в первую очередь о вопросах борьбы с ликвидаторским течением, которое фактически ориентировалось на прекращение всякой нелегальной партийной деятельности, что в конечном счете ставило под вопрос само существование большевистской партии. Серьезные проблемы имелись и в освещении деятельности думской социал-демократической фракции. Единства в этой фракции не было, да и вообще едва ли оно могло быть ввиду принципиальных расхождений между большевистскими депутатами и депутатами от меньшевиков. Несмотря на то, что, казалось, имелась реальная почва для совместной работы перед лицом общей задачи борьбы с царизмом, точек соприкосновения по принципиальным политическим вопросам почти не находилось. Легче было назвать вопросы, по которым они расходились, чем вопросы, по которым находили общий язык.

Как показывают имеющиеся в нашем распоряжении факты, и в вопросах тактической линии внутри тогда единой социал-демократической фракции в Государственной думе Сталин занимал позицию, в известном смысле отличавшуюся от позиции Ленина. Он, и это видно из его письма, отправленного из Кракова в Женеву Каменеву в декабре 1912 года, отстаивал более гибкую тактику, высказывал сомнения в целесообразности жесткой линии. «Ильич рекомендует «твердую политику» шестерки[461] внутри фракции, политику угроз большинству фракции, политику апелляции к низам, против большинства фракции, но Ильич [уступит], ибо ясно само собой, что для такой твердой политики шестерка еще не созрела, не подготовлена, что нужно сначала укрепить шестерку, а потом бить ею большинство фракции, как Илья [Муромец] бил татар татарином. Кроме того, очень может быть, что месяца через два-три уже будет большинство во фракции (есть надежда перетащить одного-двух), и тогда у нас появится возможность бить фракцией ликвидаторов, это гораздо выгоднее. Посему нужно работать и немножечко подождать с твердой политикой. Последняя ошибка с участием в «Луче»[462] лишний раз показывает, что нужно, прежде всего, укрепить самое шестерку, желающую быть большевистской, но еще не вполне большевистскую. Шестерке на каждом шагу [нужно] что […] в руководителе: я случайно не присутствовал на одном из заседаний фракции и это было достаточно, чтобы шестерка выкинула глупость с «Лучом». Словом — нужно немного подождать… Ну-с, пока, крепко жму руку. Коба»[463].

Приводя этот факт (а имеются и некоторые другие), свидетельствующий о наличии достаточно отчетливых разногласий или различий в позиции Ленина и Сталина по отдельным вопросам партийной тактики, я вовсе не хочу, чтобы создалось превратное впечатление, будто их разделяла чуть ли не некая политическая пропасть. Как видно из существа затронутых проблем, речь идет не о принципиальных разногласиях, а всего лишь о различиях в подходах и методах, о разных акцентах. Кроме всего прочего, данные примеры как раз и характеризуют Сталина как самостоятельную фигуру, как политика, обладающего собственным взглядом на происходившие события, и способного отстаивать эту свою позицию. В хрущевские и брежневские времена на таких моментах делалось особое ударение, чтобы противопоставить Ленина Сталину и изобразить последнего чуть ли не в качестве политического противника Ленина. Однако объективный анализ существа всех этих и других расхождений, имевшихся между ними, не дает оснований для подобных далеко идущих выводов. Подобного рода выводы и заключения диктовались не чем иным, как политической конъюнктурой и не имели ничего общего с подлинно научным исследованием.

Однако вернемся к нашей непосредственной теме.

Большевики старались уловить и использовать в своих целях наметившийся сдвиг в народных настроениях. Развитие ситуации в стране наполняло новым свежим ветром их паруса, сулило укрепление их позиций в общем революционном потоке. Поэтому оптимизмом дышит и написанное Сталиным воззвание ЦК партии большевиков в связи с годовщиной ленского расстрела. «Расстрел на Лене открыл новую страницу в нашей истории. Чаша терпения переполнилась. Прорвалась плотина народного негодования. Тронулась река народного гнева. Слова царского лакея Макарова «так было, так будет» подлили масла в огонь. Они оказали такое же действие, как в пятом году приказ другого царского пса Трепова: «патронов не жалеть!». Забурлило, запенилось рабочее море. И дружной, почти полумиллионной стачкой протеста ответили русские рабочие на ленский расстрел. И высоко подняли они наше старое красное знамя, на котором рабочий класс снова начертал три главных требования русской революции:

8-часовой рабочий день — для рабочих.

Конфискация всех помещичьих и царских земель — для крестьян.

Демократическая республика — для всего парода!»[464]

Словом, обстановка в России обозначила все более растущие, зримые признаки приближения новой революционной волны. И, естественно, для Сталина открывались широкие, можно сказать, доселе невиданные возможности принять самое активное и непосредственное участие в работе уже в качестве достаточно видного деятеля большевистской партии общероссийского масштаба. Но, как говорится, перспективы светлые, да путь извилистый. Именно в это время в судьбе Сталина произошел весьма важный и, как мне кажется, оставивший глубокий след на всем его характере, поворот. Речь идет об очередном его аресте (что само по себе не было чем-то из ряда вон выходящим) и — это самое главное — высылке в Туруханский край под гласный надзор полиции сроком на четыре года.

Буквально через считанное число дней после возвращения из-за границы Сталин был 23 февраля 1913 г. арестован в зале Калашниковской биржи во время концерта, устроенного большевистской организацией Петербурга. Обстоятельства этого последнего в его жизни ареста довольно любопытны. О них оставили свои воспоминания некоторые довольно видные в свое время в партии деятели, в частности, старый большевик А. Шотман. Написанная им книга вышла в свет, можно сказать, лишь на заре безудержного восхваления Сталина, поэтому она не вызывает больших сомнений относительно достоверности приводимых фактов. Хотя, и на ней уже видны отблески расцветавшего культа вождя.

Вот как описывает арест Сталина автор этих воспоминаний.

«В разгар вечера пришел тов. Сталин, после приезда из-за границы скрывавшийся в Петербурге и руководивший «Правдой» и большевистской частью думской фракции. Как впоследствии стало известно, т. Сталин отказывался пойти на этот вечер, с полным основанием полагая, что там будут шпики, которые могут его узнать. Но Малиновский убедил его, гарантируя ему полную безопасность, расписав расположение комнат, имеющих запасные выходы, через которые можно уйти при малейшей опасности. Арестовали тов. Сталина, если не ошибаюсь, приблизительно через час после его прихода. Тов. Сталин сидел за столом, спиною к залу, и с кем-то разговаривал. Григорий Иванович Петровский и я стояли от него не более, как в пяти-шести шагах. Мы сразу не заметили, что сзади к т. Сталину подошел жандармский офицер и, наклонившись к нему, что-то тихо ему сказал.

Офицер был без обычных побрякушек, и даже погоны как-то не бросались в глаза. Тов. Сталин, еще не видя жандарма, но услыхав его слова, круто повернулся и что-то сердито произнес, чего мы не разобрали.

Потом спокойно пошел в сопровождении жандармского офицера, окруженного сонмом шпиков. Вслед за тов. Сталиным пошел Малиновский, «протестуя» против ареста и делая вид, что он принимает все меры к его освобождению.

Теперь известно, что арест т. Сталина был организован и выполнен Малиновским»[465].

В литературе о Сталине фигурируют и другие детали последнего ареста Сталина. Так, упоминавшийся выше Э. Смит со ссылкой на депутата Думы от большевиков Бадаева, пишет о якобы имевшем место следующем коротком диалоге между Сталиным и жандармами:

Жандарм: «Джугашвили, наконец, мы взяли тебя!»

Сталин: «Я не Джугашвили. Моя фамилия Иванов»

Жандарм: «Расскажи эту историю своей бабушке.»[466]

Наконец, я приведу еще одно мемуарное свидетельство последнего ареста Сталина, принадлежащее перу Т.А. Словатинской, старой большевички, участницы событий тех дней. Вот, как все выглядело в ее изображении: «Помню всю историю, как сейчас. Сталин сидел за столиком в одной из комнат и беседовал с депутатом Малиновским, когда заметил, что за ним следят. Он вышел на минутку в артистическую комнату и попросил кого-то из товарищей вызвать меня из буфета. (Я дежурила там, так как сбор с буфета тоже шел в нашу кассу.). Мы разговаривали всего несколько минут. И.В. (Сталин — Н.К.) успел сказать мне, что появилась полиция, уйти невозможно, очевидно, он будет арестован. Он попросил меня сообщить в ПК (Петербургский комитет — Н.К.), что перед концертом он был у Малиновского и думает теперь, что оттуда и следили.

Действительно, как только он вернулся на свое место, к столику подошли двое в штатском и попросили его выйти. Сделали они это тихо и деликатно. Публика не обратила внимания, вечер продолжался. О том, что Малиновский провокатор, никто еще не знал, однако этот случай показался подозрительным… Впоследствии И.В. рассказывал, что когда в день ареста он зашел по делу к Малиновскому домой, тот очень настойчиво звал его с собой на концерт. И.В. совсем не хотел идти, отговаривался тем, что у него нет настроения и вообще он совсем неподходяще одет, но Малиновский пристал, даже нацепил какой-то свой галстук»[467].

В конце концов обстоятельства и детали ареста Сталина в зале биржи в Петербурге носят частный характер, хотя и имеют определенное значение. Я привел несколько свидетельств очевидцев одного и того же события, и все они в той или иной степени расходятся в конкретных деталях. Это лишний раз подтверждает ту простую мысль, что к личным воспоминаниям необходимо относиться весьма критически. По крайней мере учитывать эти их особенности, когда такие свидетельства ложатся в основу тех или иных исторических выводов.

Некоторые биографы Сталина, с достаточным, на мой взгляд, основанием, считают Туруханскую ссылку одним из важнейших периодов его жизни, оказавших большое влияние на его формирование[468]. Причем речь идет не только о политических аспектах, но и чисто человеческих качествах. Конечно, к тому времени, когда он оказался в Туруханской ссылке, его характер и основные политические воззрения уже вполне сформировались. Человек, как известно, формирует свой характер и свои взгляды на протяжении всей жизни. Но в ней бывают и такие полосы, которые оставляют глубокий и неизгладимый след, кладут незримую печать на всю жизненную судьбу, служат неким рубежным этапом. Таким рубежом для Сталина и явилась Туруханская ссылка.

После ареста 23 февраля 1913 г. он на протяжении более четырех месяцев находился в петербургской тюрьме, ожидая приговора властей. Однако снова, как и раньше, дело до суда не дошло, очевидно по той же самой причине: у полиции не было законных и убедительных доказательств, чтобы вынести его дело на суд. Ведь одних полицейских донесений, а тем более сообщений провокаторов было явно недостаточно, чтобы устроить судебный процесс. 2 июля 1913 г. Сталин высылается по этапу в Туруханский край под гласный надзор полиции сроком на четыре года.

11 июля он прибывает в Красноярск, а через четыре дня направляется в Туруханск, откуда 10 августа — в место своего «постоянного пребывания» небольшой поселок Костино. Образно говоря, он оказался у черта на куличках. И это было отнюдь не случайно. Оторванность, можно сказать, чуть ли не герметическая изолированность от внешнего мира, должны были предотвратить возможность его побега из ссылки и возвращение к прежней активной партийной работе.

В Костино он оказался вместе с другим видным деятелем большевистской партии Я.М. Свердловым, являвшимся, как и Сталин, членом ЦК партии и Русского бюро ЦК. Свердлов был арестован по прямому доносу провокатора Р. Малиновского. Царская охранка, таким образом, попыталась серией арестов видных большевиков-подпольщиков парализовать деятельность партии в пределах империи, считаясь с фактом общего нарастания революционной борьбы в этот период.

Туруханская ссылка по праву имела репутацию одной из самых суровых среди других, также далеко не комфортных мест, куда направлялись царскими властями активные противники режима. Сюда ссылали, как правило, наиболее деятельных, неугомонных представителей революционного движения, добиваясь таким способом устранения их из политической борьбы. Расчет был и на то, что суровые условия могут сломить человека, подорвать его моральный дух, убежденность, желание и дальше вести революционную работу. Эта специфическая «антиреволюционная профилактика» приносила свои плоды. Среди ссыльных нередко были самоубийства, не говоря уже о других, менее драматических случаях. Морально-психологическое воздействие суровых условий бескрайнего Туруханского края на состояние ссыльного не случайно не раз отмечал Я. Свердлов в своих письмах оттуда. Вот одно из них: «Оторванность у нас сильная от всего живого, и это самое тяжелое. Надо обладать сильным источником внутренней бодрости, чтобы не подвергнуться воздействию мертвечины. На большинство ссылка действует положительно гибельно, заставляя целиком уходить в мелочные, будничные вопросы. Таков результат отсутствия широких интересов, живых связей с жизнью. Но некоторым удается сохранить «душу живу»»[469].

Мне кажется, что бесспорный интерес представляет собой описание самого Туруханского края и условий жизни там, которое оставил Я. Свердлов. В некотором смысле оно может рассматриваться и как свидетельство самого Сталина, с которым Свердлов провел многие месяцы Туруханской ссылки в затерявшемся за полярным кругом поселении Костино. Вот что писал Свердлов о Туруханском крае:

«Туруханский край занимает огромное пространство. Начинаясь в 400 верстах от Енисейска он тянется по реке Енисею, доходя до Ледовитого океана. На западе граничит с Томской и Тобольской губерниями, на востоке — с Иркутской и Якутской. Населен крайне редко. По Енисею живут преимущественно крестьяне. Деревни (по местному зовутся станками) их отстоят одна от другой на 20–40 верст. В верховьях края встречаются селения и в 25–30 домов, но ниже центра, села Монастырского (1000 верст от Енисейска), обычным их типом является поселок из 2–5 домов.

По различным притокам Енисея и в глухих тундрах живут различные инородцы: остяки, тунгусы, юраки, долганы, самоеды. Все население, как крестьяне, так и инородцы, занимается рыбным промыслом и звероловством, с той лишь разницей, что у крестьян главным источником существования служит рыбный промысел, а у инородцев — пушной. Кроме того, многие инородцы занимаются оленеводством…

Культурное развитие и тех и других крайне низкое. Грамотных даже среди крестьян незначительный процент… На весь край лишь две школы, и те церковно-приходские, и обе в верховьях… Общественная жизнь совершенно неразвита.

Местное население пребывает в полной кабале у различных торговцев — скупщиков рыбы и пушнины… Преобладает натуральный обмен. Рыба и пушнина вымениваются непосредственно на товары. При низкой расценке местной добычи цены на все товары неимоверно высоки. Даже и в средний по добыче год к весне многие заболевают цингой… Эпидемии оспы, тифа уносят массу жертв. Обильную жатву собирает и потребление алкоголя… За лето жизнь края несколько оживляется. Ходят пароходы (частные и казенные), успевая сделать два рейса…

В момент наибольшего скопления количество ссыльных доходило до двух с лишним тысяч человек… В настоящее время (статья написана в период пребывания Свердлова в ссылке — Н.К.) число ссыльных немногим больше сотни. С самого начала массовой ссылки в край наряду с административно-ссыльными доставлялись и ссыльнопоселенцы. Между этими двумя категориями существенное различие: административные ссылаются на срок не выше 5 лет, за время ссылки получают казенное пособие в размере 15 рублей в месяц, по окончании могут ехать куда угодно, в любой пункт России, за побег могут быть подвергнуты 3 месяцам тюрьмы. Ссыльно-поселенцы только через 9 лет получают право жительства по Сибири, становясь крестьянами, пособия из казны не получают, за побег без перехода границы Сибири могут быть приговорены до 1 года 4 месяцев тюрьмы, а за переход границы — к 3 годам каторги…

Оторванность от российской жизни неимоверная. Газеты доходят лишь в очень солидном возрасте, на 25–27 день по появлении на свет. Всего лишь год, как проведен телеграф, да и то только до села Монастырского. Война лишь усилила остроту оторванности… Не осталась война без влияния и на материальное положение. Дороговизна жизни возросла значительно, а ресурсы уменьшились. Получавшаяся некоторыми помощь из дому почти прекратилась. Если и до войны едва-едва можно было прожить на 15 рублей, то теперь тем более трудно. Особенно тяжело приходится поселенцам. На них сильнее сказывается и обеднение крестьян вследствие падения цен на рыбу и пушнину…

Климат края крайне суров. Уже в центре морозы достигают часто 70° по Цельсию…»[470]

Картина, нарисованная Свердловым, в известной степени передает обстановку последней сталинской ссылки. Не надо обладать богатым воображением, чтобы представить себе условия, в которых оказался Сталин во время Туруханской ссылки. Исторические источники и мемуарные воспоминания, которые давали бы возможность воссоздать с должной достоверностью прожитые им в ссылке годы, достаточно скромны, хотя и более обширны и более разнообразны, чем по другим его ссылкам и пребываниях в тюрьме. Имеется несколько любопытных упоминаний об эпизодах, случившихся с ним в Туруханской ссылке, в официальных выступлениях самого Сталина. Ценным источником служат несколько его личных писем, сохранившиеся в партийном или полицейском архивах. Некоторая информация содержится в воспоминаниях лиц, близких к Сталину, в частности в воспоминаниях A.С. Аллилуевой — сестры будущей жены Сталина Н.С. Аллилуевой. Некоторые эпизоды его злоключений в Туруханской ссылке описаны в пересказе людей, встречавшихся со Сталиным впоследствии. В обоих случаях речь идет о событиях, записанных с его собственных слов. Что касается официальных данных, проходивших тщательную проверку и редактуру при жизни Сталина, то в биографической хронике, помещенной во втором томе собрания его сочинений, упоминаются буквально несколько скупых фактов, относящихся к его политической деятельности в период Туруханской ссылки.

Бесспорный, хотя и весьма специфический, интерес представляют полицейские материалы, касающиеся его пребывания в ссылке. Ценные детали содержатся и в опубликованных письмах Я. Свердлова, написанных им из ссылки во время совместного проживания там со Сталиным, а также позже, когда они уже жили в разных местах. Специально Туруханской ссылке Сталина посвящены и воспоминания B. Швейцер, члена большевистской партии, жены С. Спандарьяна, избранного на Пражской конференции членом ЦК партии. Эти воспоминания написаны в 1937 году. Неудивительно, что они выдержаны в восторженно-апологетическом ключе, и поэтому, разумеется, не все факты, упоминаемые в них, можно принять на веру. Скорее, их следует оценивать весьма критически. И тем не менее, многие эпизоды и житейские детали, о которых сообщает В. Швейцер, представляются вполне достоверными, чтобы их использовать, разумеется, с долей здорового скептицизма, при освещении жизни Сталина в этот период.

И, наконец, стоит упомянуть свидетельства тех, кто соприкасался со Сталиным в период этой ссылки. Как исторический источник они, бесспорно, заслуживают внимания, хотя не все из них отвечают критериям достоверности. Некоторые воспоминания содержатся в различных полумемуарных, полулитературных публикациях, появившихся на гребне развернувшейся после развенчания культа личности антисталинской кампании. Причем, как правило, эти источники имели вторичный характер, исходили, так сказать, из вторых рук. Но тем не менее и они, несомненно, помогают воссоздать реальную картину событий тех далеких дней. Особо стоит упомянуть вспоминания некоего А. Байкалова, который соприкасался со Сталиным уже на самом завершающем этапе его пребывания в ссылке.

Этим в основном и ограничивается круг источников, на базе которых я попытаюсь воссоздать некоторые заметные эпизоды его жизни в Туруханской ссылке, причем основной акцент, естественно, будет сделан на политических моментах, а также на оценках его качеств как личности. Ведь экстремальные условия жизни уже сами по себе служат самым суровым экзаменом человеческого характера. И один из американских биографов Сталина справедливо замечает, что «человека можно испытать огнем, но его также можно испытать холодом.»[471]. Правда, этот автор полагает, что, фигурально выражаясь, «испытание холодом», которому подвергся Сталин во время ссылки, принесло самые негативные результаты: отрицательные свойства его характера, такие как нигилизм, недоверие к людям, угрюмость, замкнутость, пренебрежение к проявлениям человеческих чувств — все это якобы усилилось во время последней ссылки, превратив Сталина в черствого, крайне расчетливого человека, чуждого простым человеческим чувствам.

Мне такая трактовка вопроса представляется явно заданной и не соответствующей истине. Конечно, суровые условия не могли не сказаться на его характере. Но почему обязательно в негативном плане? То обстоятельство, что он выдержал эти трудные три с половиной года, говорят как раз о силе характера, исключительной воле и целеустремленности. Именно в этом ключе, очевидно, следует оценивать место Туруханской ссылки в политической судьбе Сталина. Она закалила его, преподала немало уроков суровой жизненной борьбы, борьбы за выживание в тяжелейших условиях Заполярья. Все это, несомненно, сказалось и на его дальнейшей политической карьере.

На мой взгляд, немаловажное значение имело еще одно обстоятельство. Столь близкое знакомство с сибирской природой, ее необозримыми просторами, могучими реками, флорой и фауной таежного края, в котором он жил, повлияло и на формирование более емкого, более глубокого представления о России и возможных ее судьбах. Можно сказать, что Туруханская ссылка как бы стала для него некоей школой русского патриотизма. А это, в свою очередь, во многом предопределило и его качества как государственного деятеля, ставшего у руля такой огромной страны. Он как бы на собственном опыте познал и ощутил величие нашей страны.

Туруханская ссылка, конечно, была самым суровым испытанием в сравнении со всеми предшествующими мерами наказания, которые выпадали на долю Сталина. Можно сказать, что всей своей прошлой жизнью он был подготовлен к ней. Весь уклад его бытия и прежде не отличался даже подобием элементарного человеческого комфорта, если вообще здесь уместно такое слово. Приведем здесь любопытное замечание Ф. Раскольникова, одного из видных участников Октябрьской революции, хорошо знавшего Сталина на протяжении многих лет. «В домашнем быту Сталин — человек с потребностями ссыльнопоселенца. Он живет очень скромно и просто, потому что с фанатизмом аскета презирает жизненные блага: ни жизненные удобства, ни еда его просто не интересуют. Даже в друзьях он не нуждается»[472].

Мне кажется, что эта характеристика многое проясняет в психологии Сталина, если иметь в виду чисто человеческие качества и особенности. Ссылки, в особенности Туруханская, приучили его к самому минимальному уровню жизненных потребностей. Через такую призму (а надо сказать, что она весьма примитивна) он и подходил ко многим, так сказать, излишествам в жизни. Туруханский эталон оставил неизгладимый след в его сознании и, видимо, еще больший в подсознании. В сумме все это и дает определенные основания считать данный период одним из важнейших в окончательном формировании особенностей его личности.

По сохранившимся (в первую очередь по причине перлюстрации полицией его писем «на волю») скудным источникам можно судить, что тяжелые материальные условия выживания сильно отразились на нем. В его редких письмах лейтмотивом, особенно на первых порах, звучит тема денег. Он непрестанно жалуется на суровость здешних условий и просит прислать ему денег. Вот его письмо, написанное в декабре 1913 года и адресованное одному из его будущих главных соперников в борьбе за власть Г. Зиновьеву, который находился тогда за границей вместе с Лениным. «В своем письме от 9/ХI [Вы] пишете, что будете присылать мне мой «долг» по маленьким частям. Я бы хотел, чтобы Вы их прислали возможно скоро, по каким бы маленьким частям ни было. (Если деньги будут, шлите прямо на меня в Костино). Говорю это потому, что деньги нужны до безобразия. Все бы ничего, если бы не болезнь, но эта проклятая болезнь, требующая ухода (т. е. денег) выводит из равновесия и терпения. Жду. Как только получу немецкие книги, дополню статьи и в переработанном виде пошлю…

Ваш Иос[иф]»[473].

Несколькими неделями ранее в письме Р. Малиновскому, с которым он был знаком гораздо ближе, чем с Зиновьевым, Сталин с несвойственной ему драматизацией описывает тяжелые условия своей жизни и просит принять меры для оказания ему помощи. «Здравствуй, друг, — писал он. — Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами (37 градусов мороза), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахара, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 копейки фунт, керосин — 15 копеек, мясо — 18 копеек, сахар — 25 копеек. Нужно молоко, нужны дрова, но… деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии. У меня нет богатых родственников и знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе— и к Петровскому, и к Бадаеву. Моя просьба состоит в том, что если у соц.-дем. фракции до сих пор остается «фонд репрессивных», пусть она, фракция, или лучше — бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя бы в рублей 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что я и его прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции… Понимаю, что всем вам, а тебе особенно — некогда, нет времени, — но черт меня дери, не к кому больше обращаться, а околеть здесь, не написав даже одного письма к тебе, не хочется. Дело это надо устроить сегодня же и деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дальше — значит голодать, а я и так истощен и болен. Мой адрес знаешь: Туруханский край. Енисейская губерния, деревня Костино, Иосифу Джугашвили»[474].

Далее Сталин затрагивает вопрос, который, надо полагать, волновал его не меньше, чем чисто финансовые проблемы. Речь шла об издании его статьи по национальному вопросу в виде брошюры. «Мне пишет Зиновьев, что статьи мои по «Национальному вопросу» выйдут отдельной брошюрой, ты ничего не знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к статьям одну главу (это я мог бы сделать в несколько дней, если только дадите знать), а затем я надеюсь (вправе надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего кроме рыбы, деньги нужны как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар… Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери… Привет Стефании, ребятам. Привет Бадаеву, Петровскому, Самойлову, Шагову, Миронову (по всей видимости, это ошибка, и следует читать «Муранову» — Л.0.). Неужели мне суждено здесь прозябать четыре года?.. Твой Иосиф»[475]. В последней фразе перед нами предстает совсем иной, чем мы привыкли видеть, Сталин! Это — не просто жалоба и сетования, а настоящий крик отчаяния.

И, наконец, еще одно письмо из далекого Туруханского края, написанное в начале 1914 года. Адресовано оно Зиновьеву, который, очевидно, по поручению ЦК партии и лично Ленина занимался, в числе других вопросов, и связью с большевиками в России. Сталин пишет ему: «11 января. Почему, друг, молчишь? За тебя давно писал какой-то Н., но, клянусь собакой, я его не знаю. От тебя нет писем уже 3 месяца. Дела… Новость: Сталин послал в «Просвещение» большую-пребольшую статью «О культурно-национальной автономии». Статья, кажется, ладная. Он думает, что получит за нее порядочный гонорар и будет таким образом избавлен от необходимости обращаться в те или иные места за деньгами. Полагаю, что он имеет право так думать. Кстати: в статье критикуется брошюра Кострова (на грузинском языке) в связи с общими положениями культур-автономистов. Ну-с, жму руку. Мой привет знакомым»[476].

В качестве заключительного аккорда приведу еще одно письмо Сталина Зиновьеву, датированное уже маем 1914 года. Я столь обильно цитирую эти письма по двум причинам: во-первых, эти письма составляют в сущности все, что сохранилось из эпистолярного наследия Сталина периода туруханской ссылки. Во-вторых, они служат доказательством того, что он продолжает живо интересоваться теоретическими аспектами национального вопроса и, выражаясь выспренним стилем, горит желанием продолжить свои изыскания в области национальных проблем. «20 мая. Дорогой друг, — писая он. — Горячий привет вам, В. Фрею. Сообщаю еще раз, что письмо получил. Получили ли мои письма? Жду от вас книжек Кострова. Еще раз прошу прислать книжки Штрассера, Паннекука и К. К. (очевидно, имеется в виду К. Каутский — Н.К.). Очень прошу прислать какой-либо (общественный) английский журнал (старый, новый, все равно — для чтения, а то здесь нет ничего английского и боюсь растерять без упражнения уже приобретенное по части английского языка). Присылку «Правды» почему-то прекратили, — нет ли у вас знакомых, через которых можно было бы добиться ее регулярного получения? А как Бауэр? Не отвечает? Не можете ли прислать адреса Трояновского и Бухарина? Привет супруге Вашей и Н. Крепко жму руку. Где [Рольд]. Я теперь здоров»[477].

Со временем, как можно заключить из писем Сталина, положение улучшилось. Видимо, первые трудности прошли, он постепенно свыкся с суровой обстановкой и теперь в его лаконичных письмах «на волю» уже не проглядывает чувство отчаяния и едва ли не безысходности. В ноябре 1915 года он пишет своей будущей теще О.Е. Аллилуевой: «Очень-очень Вам благодарен, глубокоуважаемая Ольга Евгеньевна, за Ваши добрые и чистые чувства ко мне. Никогда не забуду Вашего заботливого отношения ко мне! Жду момента, когда я освобожусь из ссылки и, приехав в Петербург, лично благодарю Вас, а также Сергея, за все. Ведь мне осталось всего-навсего два года.

Посылку получил. Благодарю. Прошу только об одном — не тратиться больше на меня: вам деньги самим нужны. Я буду доволен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае природа скудна до безобразия — летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа, — и я до глупости истосковался по видам природы хотя бы на бумаге. Мой привет ребятам и девицам. Желаю им всего-всего хорошего. Я живу как раньше. Чувствую себя хорошо. Здоров вполне — должно быть привык к здешней природе. А природа у нас суровая: недели три назад мороз дошел до 45 градусов. До следующего письма.

Уважающий Вас Иосиф»[478].

Как видим, тональность последнего письма разительно отличается от предыдущих. Здесь нет прежней озабоченности своим финансовым положением, напротив, он просит не тратиться на него. Видимо, ситуация стабилизировалась, он вполне свыкся с условиями жизни, не испытывал каких-либо серьезных проблем, как в начале ссылки. Проглядывает и черта, которую трудно было заподозрить в нем — нечто вроде сентиментальности, столь чуждой его натуре: он истосковался по видам природы и просит присылать открытки с видами природы. Даже как-то странно и непривычно читать эти его слова. В дальнейшем на всем протяжении его жизни мы не встретим подобного рода проявлений сентиментальности. По крайней мере, таких свидетельств не сохранилось. Во всяком случае из одного этого факта можно заключить, что ничто человеческое ему не было чуждо и в минуты откровенности он вполне был способен на проявление простых человеческих чувств. Оставаясь при этом человеком исключительно сдержанным, замкнутым, держащим свою душу закрытой для других.

Коснемся еще одного аспекта его пребывания в ссылке — взаимоотношений со Свердловым. Этот момент заслуживает внимания, поскольку авторы многих публикаций о Сталине, приводя соответствующие отрывки из переписки Свердлова со своими родственниками и знакомыми, делают акцент на неуживчивости Сталина, его отчужденности к людям, отсутствии у него элементарного чувства товарищества. Спорить с такими оценками трудно, хотя надо заметить, что в данном случае выводы делаются на базе односторонней интерпретации. Но тем не менее эти свидетельства представляют бесспорный интерес с точки зрения характеристики Сталина как человека и как политика.

Из письма Свердлова, отправленного Р. Малиновскому в сентябре 1913 года, можно заключить, что в тот период отношения между Свердловым и Сталиным были вполне нормальными. Более того, оба они совместно намечали побег из ссылки, для чего им необходимы были деньги. Вот это письмо: «Дорогой Роман! Не знаю, успеет ли дойти это письмо до начала распутицы. Бывает часто, что отправленная отсюда почта замерзает в дороге, не дойдя до Енисейска. Посему и не пишу много. Только что распростились с Васькой (имеется в виду Сталин — Н.К.), он гостил у меня неделю. Получил наши письма, отправленные неделю тому назад? Завтра утром он уже уедет из Монастыря (село Монастырское — Н.К.) домой. Теперь сюда придвинулся телеграф. Через месяц, вероятно, все будет уже закончено. Если будут деньги, мы пошлем вам в Питер телеграмму. Теперь вот наша просьба. Если у тебя будут деньги для меня или Васьки (могут прислать), то посылай по следующему адресу: Туруханск, Енисейской губернии, с. Монастырское, Карлу Александровичу Лукашевичу. И больше ничего. Никаких пометок для кого и тому подобное не надо. Одновременно пошли или мне или Ваське открытку с сообщением об отправке и пометь при этом цифру. Вот и все. Прошлой почтой мы писали тебе, просили о высылке газет и журналов. Сделай, что можно. Всего доброго, всяческих успехов. Привет всем друзьям. Жму крепко руку»[479]

Имеются достоверные данные о том, что большевистское руководство за границей, и прежде всего Ленин, неоднократно рассматривали вопрос об организации побега из ссылки Сталина и Свердлова. Однако все эти попытки оказались безуспешными, поскольку связующим звеном между ссыльными и большевистским центром служил Р. Малиновский, передававший всю информацию о подготовке к побегу царской охранке. В полицейских донесениях это нашло свое казенное отражение. Приведем несколько сообщений такого рода. 25 августа 1913 г. исполняющий обязанности вице-директора департамента полиции посылает на имя начальника Енисейского губернского жандармского управления спешное распоряжение:

«Ввиду возможности побега из ссылки в целях возвращения к прежней партийной деятельности упомянутых в записках от 18 июня сего года за № 57912 и 18 апреля сего года за № 55590 Иосифа Виссарионовича Джугашвили и Якова Мовшева Свердлова, высланных в Туруханский край под гласный надзор полиции, департамент полиции просит Ваше высокоблагородие принять меры к воспрепятствованию Джугашвили и Свердлову побега из ссылки».[480]

30 января 1914 г. начальник Енисейского губернского управления полковник Байков сообщает енисейскому губернатору:

«Директор департамента полиции телеграммой от 29 сего января за № 55 уведомил меня, что высланным по постановлению г. министра внутренних дел в Туруханский край под гласный надзор полиции Иосифу Виссарионовичу Джугашвили и Якову Мовшеву (Михайловичу) Свердлову высланы 28 сего января, кроме ранее высланных ста рублей, еще пятьдесят рублей для организации побега их из Туруханского края.

О вышеизложенном, в дополнение отношения моего от 18 декабря 1913 г. за № 12104, сообщаю Вашему Превосходительству на распоряжение.

Полковник Байков».[481]

Нужные в таких случаях «профилактические» меры в отношении Сталина и Свердлова были приняты. Надзор за ними усилился и организация побега оказалась неосуществимой. В первой половине марта 1914 года Сталина и Свердлова из поселка Костино переводят в поселок Курейка, расположенный севернее Полярного круга. Как зафиксировано в полицейской переписке, «оба поименованные поднадзорные находятся налицо в крае и что меры к предупреждению их побега приняты.»

В Курейке из ссыльных их было всего двое. Они поселились в одном доме. Свердлов так описывал условия их жизни: «Устроился я на новом месте значительно хуже. Одно то уже, что живу не один в комнате. Нас двое. Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы уже встречались в ссылке другой. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка. На этой почве нервничаю иногда. Но это не так важно»[482]. И еще одно признание: «Со мной товарищ. Но мы слишком хорошо знаем друг друга. Притом же, что печальнее всего, в условиях ссылки, тюрьмы человек перед вами обнажается, проявляется во всех своих мелочах. Хуже всего, что только со стороны «мелочей жизни» и виден. Нет места для проявления крупных черт. С товарищем теперь на разных квартирах, редко и видимся»[483]. И, как финал: «Со своим товарищем мы не сошлись «характером» и почти не видимся, не ходим друг к другу. Ко мне никто не ходит, ибо ходить некому. Хорошо и дома одному»[484].

То, что два революционера не сошлись характером и, находясь чуть ли не в одиночестве, тем не менее не желали даже общаться друг с другом, действительно выглядит довольно странно. Надо полагать, что сказывалось не только различие в характерах, но и вызванная условиями жизни озлобленность, раздражительность. К тому же, Сталин никогда не отличался особой общительностью, проявлял замкнутость, временами даже отчуждение к близким ему людям. Так что стенания Свердлова по поводу Сталина понять можно. Хотя надо заметить, что и сам Свердлов, видимо, тоже не отличался особой уживчивостью с людьми. Вступал он в конфликты не только со Сталиным. Так в одном из писем он сообщает: «…второй день я на отдельной квартире. Не думай, что после ссоры с Ж…»[485] (речь идет о другом видном большевике, также члене ЦК партии Ф. Голощекине — Н.К.).

Словом, на базе одних свидетельств Свердлова делать однозначные выводы о неуживчивости Сталина, думаю, было бы не совсем верно, а скорее, совсем неверно. О некоторых эпизодах совместного со Свердловым пребывания в ссылке Сталин не раз рассказывал позднее соратникам по Политбюро. Н. Хрущев в своих мемуарах, ссылаясь на Сталина, так излагает историю их взаимоотношений в ссылке: «Они сначала дружили, но потом, судя по его рассказам, было видно, что рассорились или разошлись. По крайней мере, перестали жить в одной крестьянской избе. Свердлов ушел оттуда, нашел себе квартиру и покинул Сталина. Сталин всегда говорил нам, что, когда они жили вместе, чалдоны, у которых они размещались в той деревне, считали, что главный — это Яшка, а не Рябой. Сталина называли Рябым, потому что у него лицо было изъедено оспой. Когда Яшка ушел на другую квартиру, они стали говорить: «Мы-то считали, что доктор главный, а оказывается, не доктор, а Рябой». Местные крестьяне называли Свердлова доктором. Он был раньше провизором и, видимо, оказывал какую-то помощь больным, какие-то были у него лекарства. Поэтому и шла о нем слава, что он доктор.

Сталин рассказывал: «Мы готовили себе обед сами. Собственно, там и делать-то было нечего, потому что мы не работали, а жили на средства, которые выдавала казна: на три рубля в месяц. Еще партия нам помогала. Главным образом мы промышляли тем, что ловили нельму. Большой специальности для этого не требовалось. На охоту тоже ходили. У меня была собака, я ее назвал Яшкой». Конечно, это было неприятно Свердлову: он Яшка и собака Яшка[486]. «Так вот, — говорил Сталин, — Свердлов, бывало, после обеда моет ложки и тарелки, а я никогда этого не делал. Поем, поставлю тарелки на земляной пол, собака все вылижет, и все чисто. А тот был чистюля»»[487].

Мне думается, что история взаимоотношений между двумя членами большевистского ЦК в ссылке нашла достаточно правдивое отражение в приведенных выше материалах. Каких-либо серьезных и далеко идущих выводов политического плана на их базе сделать нельзя: это было бы грубым упрощением. Между тем, в кампании по разоблачению Сталина указанный эпизод размолвки со Свердловым возносился на принципиальную высоту и преподносился в качестве еще одного сурового и неопровержимого доказательства чуть ли не изначальной коварности Сталина, его жесткости по отношению к товарищам. Возможно, какая-то доля истины в таких оценках и была. Но не более того. В конечном счете, речь шла об отношениях двух людей в экстремальных условиях и, видимо, истоки разлада между ними следует искать не в одном только Сталине: как гласит китайская пословица, — одна чашка не звенит, нужна и другая.

Об отношении Сталина к Свердлову в период, когда Сталин стал полновластным хозяином в стране, судить трудно. В публичных выступлениях он о нем не говорил, не хвалил и не ругал. Видимо, холодок, пробежавший между ними в период Туруханской ссылки, остался навсегда. Справедливости ради надо отметить, что вскоре после смерти Ленина, а именно в ноябре 1924 года, Сталин поместил в партийном журнале небольшую статью, специально посвященную памяти Свердлова. В ней содержится весьма высокая политическая оценка этого деятеля партии, причем особый акцент в ней был сделан на его организаторских талантах. В статье, в частности, говорилось: «Я далёк от того, чтобы претендовать на полное знакомство со всеми организаторами и строителями нашей партии, но должен сказать, что из всех знакомых мне незаурядных организаторов я знаю — после Ленина — лишь двух, которыми наша партия может и должна гордиться: И.Ф. Дубровинского, который погиб в туруханской ссылке, и Я.М. Свердлова, который сгорел на работе по строительству партии и государства»[488].

Эта публичная оценка — одна из немногих, принадлежащих перу Сталина. Хотя следует подчеркнуть, что он вообще был до крайности скуп на похвалы в адрес тех или иных деятелей большевистской партии. Мотивы этого лежат, как говорится, на поверхности: видимо, он был убежден, что, за исключением самого Ленина, никто и не мог претендовать на какое-то особое место в анналах истории большевиков. Себя, разумеется, он рассматривал в качестве единственного исключения в этом ряду.

Вместе с тем, коль речь зашла о гипертрофированном чувстве собственной значимости в истории революционного движения, присущем Сталину, и постепенно принявшем поистине чудовищные формы, стоит отметить и такую характерную деталь. По отношению к Свердлову Сталин проявлял несвойственную ему «снисходительность» и не ставил палки в колеса кампании по восхвалению революционных заслуг Свердлова, хотя легко и мог это делать. В период расцвета так называемого культа личности был выпущен художественный фильм «Яков Свердлов», издавались отдельные произведения Свердлова, функционировали музеи и т. д. Город Екатеринбург, получивший в 1924 году имя Свердлова, так и оставался при жизни Сталина Свердловском. Заметим, что при жизни Сталина было немало примеров, когда города, названные в честь тех или иных деятелей большевистской партии, подвергались переименованию: так, в 1944 году город Орджоникидзе был переименован в город Дзауджикау (ныне Владикавказ).

В случае со Свердловым, думается, упрекнуть Сталина в какой-то политической мстительности на почве личной неприязни нет оснований. Хотя, конечно, прибегнуть к ней было не так уж и просто, учитывая исключительно высокую оценку, данную Лениным Свердлову после его смерти в 1919 году. Впрочем, высокая оценка Лениным некоторых деятелей большевистской партии нисколько не помешала Сталину в период репрессий подвергнуть их не просто политическому остракизму, но и физическому уничтожению.

В реестре нелестных характеристик Сталина в период его Туруханской ссылки числится и эпизод, связанный с так называемой библиотекой Дубровинского — умершего в ссылке видного большевика. Опять-таки трудно судить о достоверности этих, как пишет сам автор документальной повести «Отблеск костра» Ю. Трифонов, «воспоминаний о воспоминаниях». Но я тем не менее приведу этот эпизод, рассказанный дочерью с ссылкой на своего отца — старого большевика Филиппа Захарова. Согласно его воспоминаниям, находившиеся в селе Монастырском большевики ожидали прибытия туда Сталина, направлявшегося к месту своего назначения. «По неписаному закону принято было, что каждый вновь прибывший в ссылку товарищ делал сообщение о положении дел в России. От кого же было ждать более интересного, глубокого освещения всего происходящего в далекой, так давно оставленной России, как не от члена большевистского ЦК? Группа ссыльных, среди которых были Я.М. Свердлов и Филипп, работала в это время в селе Монастырском на постройке. Возводили дом, который, как они знали, должен был служить тюрьмой. К слову сказать, долго решали, имеют ли моральное право ссыльные работать на такой постройке, но решили, предотвратить использование любого дома под тюрьму они все равно не в силах, а заработать больше было негде, вот и стали строить.

Туда как раз и должен был прибыть Сталин. Дубровинского уже не было в живых.

Филипп, не склонный по натуре создавать себе кумиров, да к тому же слышавший от Дубровинского беспристрастную оценку всех видных тогдашних деятелей революции, без особого восторга ждал приезда Сталина, в противоположность Свердлову, который старался сделать все возможное в тех условиях, чтобы поторжественней встретить Сталина. Приготовили для него отдельную комнату, из весьма скудных средств припасли кое-какую снедь. Прибыл!.. Пришел в приготовленную для него комнату и… больше из нее не показывался! Доклада о положении в России он так и не сделал. Свердлов был очень смущен.

Сталина отправили в назначенную ему деревню Курейку, а вскоре стало известно, что он захватил и перевез в полное свое владение все книги Дубровинского… Горячий Филипп поехал объясняться. Сталин принял его так, как примерно царский генерал мог бы принять рядового солдата, осмелившегося предстать перед ним с какими-то требованиями. Возмущенный Филипп (возмущались все!) на всю жизнь сохранил осадок от этого разговора»[489].

Дискутировать по поводу «воспоминаний о воспоминаниях» нет смысла. Чуть ли не в одинаковой степени их можно расценивать как достоверные, так и недостоверные. К тому же, необходимо сделать поправку и на то, что в среде ссыльных, оторванных от большой земли, варившихся в своем собственном котле, довольно частыми были склоки и конфликты на почве личной неприязни или антипатии. Большевики здесь на составляли счастливого исключения, с учетом сказанного следует, видимо, и подходить к оценке данного эпизода.

Теперь прежде чем затронуть некоторые вопросы политического свойства, связанные с туруханским периодом жизни Сталина, стоит немного сказать и о чисто житейской стороне его бытия в ссылке. Сухие сибирские морозы оказались благотворными для его здоровья. Об этом пишет его дочь С. Аллилуева, подчеркивая, что он полюбил Сибирь и часто вспоминал об этом отрезке своей жизни. Но его поражали не только сибирские просторы и сибирские морозы, но и весьма своеобразные нравы, господствовавшие в затерянных в этих просторах поселках, довольно суровая, если не сказать, жестокая психология, ставшая нормой обычного поведения людей в тех краях. Впечатления эти врезались в его память и оставили настолько глубокий след, что он даже в одной из своих публичных речей упомянул об этом. Выступая в 1935 году пред выпускниками военной академии, он рассказал о таком эпизоде, с которым столкнулся в ссылке: «Я вспоминаю случай в Сибири, где я был одно время в ссылке. Дело было весной, во время половодья. Человек тридцать ушло на реку ловить лес, унесенный разбушевавшейся громадной рекой. К вечеру вернулись они в деревню, но без одного товарища. На вопрос о том, где же тридцатый, они равнодушно ответили, что тридцатый остался там. На мой вопрос: «как же так, остался?» они с тем же равнодушием ответили: «чего ж там еще спрашивать, утонул, стало быть». И тут же один из них стал торопиться куда-то, заявив, что «надо бы пойти кобылу напоить». На мой упрек, что они скотину жалеют больше, чем людей, один из них ответил при общем одобрении остальных: «Что ж нам жалеть их, людей-то? Людей мы завсегда сделать можем. А вот кобылу… попробуй-ка сделать кобылу». Вот вам штрих, может быть малозначительный, но очень характерный»[490].

В ссылке и с самим Сталиным приключались различные происшествия, порой ставившие его на грань жизни и смерти. В соответствующей литературе в период власти Сталина они иногда предавались гласности, видимо, с целью героизировать образ вождя. Так, в одном из сборников, изданных в связи с его 60-летим, известный тогда летчик Г. Байдуков рассказывал о своих встречах со Сталиным:

«Незаметно разговор перешел на прошлое. Иосиф Виссарионович рассказал нам, как, будучи в ссылке, он чуть не погиб в Енисее, когда провалился в полынью и вынырнул уже обледеневшим перед глазами собравшихся у проруби женщин. Женщины с испуга побросали коромысла, ведра и убежали в деревню. Долго пришлось уговаривать, чтобы пустили отогреться. Только исключительно крепкий организм спас его тогда от смерти».[491]

Со слов Сталина А.С. Аллилуева так передает еще один весьма драматический эпизод, произошедший с ним в Туруханской ссылке. Конечно, и он призван был в выгодном свете представить образ вождя как человека, не раз подвергавшегося смертельным опасностям и мужественно преодолевавшим трудности. Вот этот рассказ:

«Однажды зимой он с рыбаками отправился проверить улов. Путь был не близкий — за несколько километров. На реке разделились. Сталин пошел к своим снастям. Улов был богатый, и, перекинув через плечо тяжелую связку рыбы, Сталин двинулся в обратный путь. Неожиданно завьюжило. Начиналась пурга. Мгла полярной ночи становилась непроницаемой. Крепчал мороз. Ветер хлестал в лицо, сбивал с ног. Связка замерзшей рыбы тяжелее давила на плечи, но Сталин не бросал ношу. Расстаться с ней — значило обречь себя на голод. Не останавливаясь, борясь с ветром, Сталин шел вперед. Вешек не было видно — их давно замело снегом. Сталин шел, но жилье не приближалось. Неужели сбился с пути?

И вдруг, совсем рядом, показались тени, послышались голоса.

— Го-го-го! — закричал он, — Подождите!..

Но тени метнулись в сторону и исчезли. Голоса смолкли. В шуме вьюги он только слышал, как ударялись друг о друга замерзшие рыбы за его плечами. Теряя силы, он все же продолжал идти вперед. Остановиться — значило погибнуть. Пурга все бушевала, но он упрямо боролся с ней. И когда казалось — надеяться уже не на что, послышался лай собак. Запахло дымом. Жилье! Ощупью добрался он до первой избы и, ввалившись в нее, без сил опустился на лавку. Хозяева поднялись при его появлении.

— Осип, ты? — Они в страхе жались к стене.

— Конечно, я. Не лешак же!

— А мы встретили тебя и подумали — водяной идет. Испугались и убежали…

И вдруг на пол что-то грохнуло. Это отвалилась ледяная корка, покрывавшая лицо Сталина. Так вот почему шарахнулись рыбаки там, по пути. Обвешанный сосульками, в ледяной коре, он показался им водяным. Да еще рыба, звеневшая за его плечами! Он не мог удержать смеха, глядя на остяков, смущенно окружавших его.

— Я проспал тогда восемнадцать часов подряд, — вспоминал он, рассказывая о пурге».[492]

Другой эпизод в пересказе приближенного к Сталину режиссера М. Чиаурели (постановщика выдержанной в апологетической манере фильма «Клятва») повествует о побеге Сталина из сибирской ссылки. Трудно сказать, о какой конкретно ссылке идет речь: по некоторым обстоятельствам, изложенным в рассказе, Туруханская ссылка вроде сюда и не вписывается. Но в данном случае точная привязка к определенному месту и времени не имеет какого-то принципиального значения. Здесь существенны сами детали, а также манера поведения самого беглеца. Вот что поведал Сталин о своем побеге: «Я находился в распоряжении исправника. Это был человек крутого нрава, заслуживший ненависть не только ссыльных, но и всего населения, особенно возчиков. Возчики, как известно, играли в суровых условиях Севера, с перегонами в сотни верст, немаловажную роль. Эти люди, видавшие виды, были буквально терроризированы исправником. Задумав бегство, я решил сыграть на этой ненависти.

«Я хочу подать жалобу на исправника. У меня есть связь в Зимней», — сказал я одному из возчиков. А Зимняя была ближайшая железнодорожная станция, до которой надо было ехать несколько дней. Возчик охотно согласился везти меня туда, выговорив себе, помимо платы, по «аршину» водки на больших остановках и по «поларшина» на малых.

Подгоняемый ненавистью к самодуру-исправнику, возчик вез меня отлично. На остановках для него кабатчики выстраивали за мой счет «аршины» и «полуаршины» рюмок с водкой.

Морозы стояли сорокаградусные. Я был закутан в шубу. Возчик погонял лошадей, распахнув свою шубенку и открывая чуть ли не голый живот жестокому морозному ветру. Тело его, видно, было хорошо проспиртовано. Здоровый народ! Так мне удалось бежать…»[493]

Такие зарисовки должны были оттенить облик Сталина как человека, близко стоявшего к народу, понимавшего его душу, умеющего находить общий язык с самыми простыми людьми. И хотя события, о которых шла речь, имели место в дореволюционном прошлом, они как бы перекидывали мостик к современности, подчеркивая близость вождя к массам. Но независимо от мотивов, двигавших колесо сталинской пропаганды, рисовавших столь близкий к народу его образ, едва ли можно поставить под сомнение то, что он в период своей подпольной работы, а также во время ссылок и пребывания в тюрьме, самым тесным и непосредственным образом соприкасался с повседневной жизнью простых людей. Он многое сумел почерпнуть из этого соприкосновения с реальной повседневной жизнью представителей низших слоев тогдашнего российского общества. И по свидетельствам многих, высоко ценил опыт простых людей, ставя его выше чисто интеллигентских знаний.

В литературе, посвященной пребыванию Сталина в Туруханской ссылке, неизменно присутствовали и эпизоды, рисовавшие его твердость и непреклонность, даже дерзость в отношении тех, кто призван был наблюдать за ним, предотвращать возможность побега. Рассказывалось, в частности, о конфликте со стражником, охранявшим его в станке Курейка. Столкновения со стражником у Сталина начались вскоре после прибытия в Курейку. По инструкции стражник должен был посещать ссыльного два раза в день, в девять утра и вечером. Выполнял он эту обязанность бесцеремонно.

Весной 1914 года, к вечеру, население станка было свидетелем невиданной сцены: стражник пятился от избы, где жил Сталин, к Енисею, размахивая перед собой обнаженной шашкой, а ссыльный, необычайно возбужденный, со сжатыми кулаками, наступал на него, теснил к обрыву. В тот день Сталин не выходил из дома: то ли приболел, то ли работал. Стражнику это показалось подозрительным, он решил проверить и без стука ввалился в комнату ссыльного. Тогда Сталин схватил его за шиворот и вывел на улицу…[494]

Сталин неоднократно протестовал против нарушений его прав ссыльного со стороны стражника и в конце концов добился того, что прежнего стражника начальство заменило и вместо него назначило другого — некоего М. Мерзлякова. Последний впоследствии (уже при Советской власти) вспоминал: «Меня обмундировали, оклад положили 50 рублей в месяц, дали гребцов, и я на лодке отправился в Курейку. Перед отъездом снабдили инструкциями и строго-настрого наказали, чтобы следить за административно-ссыльным Джугашвили, не пускать его со станка Курейки, не позволять ходить на пароход, не давать читать журналы, газеты, не допускать сборищ, запрещать игры с молодежью и прогулки на лодке. Особенно строго было наказано следить за ссыльным Джугашвили в отношении огнестрельного оружия»[495].

Но какими бы строгими ни были правила, запрещавшие ссыльным владеть огнестрельным оружием, обойтись без ружья было нельзя, т. к. охота являлась одним из источников добывания средств к существованию. Сталину так или иначе удалось поладить с новым стражником, найти, как бы выразились нынешние любители иностранной терминологии, modus vivendi. Это, конечно, кое в чем облегчало условия жизни, но не делало их комфортными. В дальнейшем этот «добропорядочный» стражник еще раз возник в жизни Сталина, когда в период коллективизации его исключили из колхоза на том основании, что он при прежнем режиме был стражником. Бывший стражник обратился с письмом за помощью к своему бывшему поднадзорному, рассчитывая на его благосклонность. Сталин ответил следующим письмом (оно, кстати, не включено в его собрание сочинений):

«Сельсовету дер. Емельяново, Красноярского района и округа, и Михаилу Мерзлякову.

Мерзлякова припоминаю по месту моей ссылки в селе Курейка (Турух. края), где он был в 1914–1916 гг. стражником. У него было тогда одно единственное задание от пристава — наблюдать за мной (других ссыльных не было тогда в Курейке). Понятно поэтому, что в дружеских отношениях с Мих. Мерзляковым я не мог быть. Тем не менее я должен засвидетельствовать, что если мои отношения с ним не были «дружественными», то они не были и враждебными, какими обычно бывали отношения между ссыльными и стражниками. Объясняется это, мне кажется, тем, что Мих. Мерзляков относился к заданию пристава формально, без обычного полицейского рвения: не шпионил за мной, не травил, не придирался, сквозь пальцы смотрел на мои частые отлучки и нередко поругивал пристава за его надоедливые «указания» и «предписания». Все это считаю своим долгом засвидетельствовать перед Вами.

Так обстояло дело в 1914–1916 гг., когда Мерзляков, будучи стражником, выгодно отличался от других полицейских.

Чем стал потом М. Мерзляков, как он вел себя в период Колчака и прихода Советской власти, каков он теперь, — я, конечно, не знаю.

С коммунистическим приветом

Сталин».[496]

Наконец, завершая краткое описание некоторых бытовых сторон пребывания Сталина в Туруханской ссылке, следует упомянуть об одном моменте. Еще при жизни Сталина в стране ходили слухи о том, что во время пребывания в ссылке он якобы имел связь с хозяйкой дома, в котором он жил, и от нее якобы родился сын. После смерти Сталина, особенно в период так называемой десталинизации, на этот счет появилось немало публикаций. Они носили характер дешевых сенсаций, хотя и преподносились как весьма респектабельные и базирующиеся на фактах и свидетельствах лиц, имевших возможность знать об обстоятельствах этого дела. Невнятно упоминается об этом и в некоторых биографиях Сталина, написанных западными авторами. Вполне убедительной, не вызывающей возражений и каких-либо сомнений, документальной базы на этот счет фактически нет.

Отсутствие серьезных и достоверных подтверждений такого рода версий «тайной семейной жизни» Сталина вполне объяснимо в силу весьма деликатного характера самой проблемы. Мне представляется, что по жизненной логике, а она в данном случае сильнее всякого рода пуританских рассуждений, такие факты более чем вероятны. Об этом пишет и С. Аллилуева: «Тетки говорили мне, что во время одной из сибирских ссылок он жил с местной крестьянкой, и что где-то теперь живет их сын, получивший небольшое образование и не претендующий на громкое имя»[497].

Стоит привести еще одно любопытное свидетельство. В самый разгар кампании по развенчанию Сталина после XX съезда КПСС Комитету госбезопасности СССР было поручено провести тщательное расследование обстоятельств, связанных с его пребыванием в Туруханской ссылке. Поводом для такого расследования послужила публикация в американском журнале «Лайф» весной 1956 года материалов о сотрудничестве Сталина с царской охранкой. (Об этом речь специально пойдет в следующей главе). Здесь же я приведу те места из записки, которые касаются личной жизни Сталина[498]. В ней, в частности, сообщается, что «по рассказу гр-ки Перелыгиной было установлено, что И.В. Сталин, находясь в Курейке, совратил ее в возрасте 14 лет и стал сожительствовать с ней». По словам той же Перелыгиной, «у нее, примерно, в 1913 году родился ребенок, который умер. В 1914 году родился второй ребенок который был назван по имени Александр. По окончании ссылки Сталин уехал, и она была вынуждена выйти замуж за местного крестьянина Давыдова, который и усыновил родившегося мальчика Александра. За все время жизни Сталин ей никогда не оказывал никакой помощи. В настоящее время сын Александр служит в Советской Армии и является майором.»

Что можно сказать по поводу столь пикантного эпизода, якобы имевшего место во время Туруханской ссылки Сталина? С одной стороны, его можно принять за реальный факт. С другой стороны, в нем можно и усомниться, учитывая обстановку сложившуюся в самый разгар кампании по разоблачению культа личности. Тем, кто развернул эту кампанию, было выгодно не только политически ниспровергнуть Сталина, но и приписать ему целый набор того, что в те времена именовалось емким словом «аморалка». Правда, этот эпизод не получил тогда своего развития и так и остался всего лишь архивной констатацией.

Мне представляется невозможным по прошествии стольких лет выносить какое либо определенное суждение на этот счет. Поэтому будем считать данный вопрос открытым. Но говоря в целом, он не кажется мне столь уж принципиальным при изложении политической биографии Сталина. Тем более, принимая в расчет, что этот эпизод нельзя расценивать в качестве абсолютно достоверного факта. Но упомянуть о нем я счел необходимым опять-таки во имя принципа объективности и беспристрастности.

Если то, о чем идет речь, в самом деле соответствует действительности, то и это не вносит, на мой взгляд, ничего принципиально нового в общую картину жизненного пути Сталина. Просто один из штрихов, дорисовывающий его весьма сложный и в то же время вполне понятный для нормального человека облик. Я не склонен пускаться в рассуждения о моральных аспектах этого возможного эпизода его сибирской одиссеи, поскольку здесь нет почвы и резонов для серьезного разговора. Обычная житейская ситуация, каких в жизни случается немало, но в приложении к Сталину она почему-то вдруг стараниями отдельных исследователей обретает какую-то особую, загадочную, чуть ли не полупреступную окраску. Во всяком случае к политической биографии Сталина она не имеет прямого отношения.

Теперь остановимся на вопросе о собственно политической деятельности Сталина в период Туруханской ссылки. Разумеется, в том ее понимании, какая она была вообще возможна для человека, фактически отрезанного от мира. Судя по некоторым его письмам, в первый период пребывания в ссылке он проявлял самый живой и непосредственный интерес к развитию политических событий в столице, в первую очередь к деятельности большевистской фракции в Государственной думе. Как-никак, а к ней еще совсем недавно он имел непосредственное отношение, будучи по поручению ЦК своеобразным координатором их работы, в частности по вопросам выработки большевистской линии поведения в думе. В этой связи примечательно его письмо Р. Малиновскому, написанное в апреле 1914 года. Оно пронизано оптимизмом, если не сказать пафосом, не вполне соответствовавшим реальному положению дел: «Вообще, душа радуется при виде того, как искусно, как мастерски используются фракцией и питерским коллективом все и всякие легальные возможности. Органы печати, политические и профессиональные, растущие как грибы; удачные выступления членов фракции и частые их разъезды (весьма нужные и полезные); регулярное вмешательство питерского коллектива во все дела пролетарских выступлений; рост престижа «Правды», кроме Питера, еще в провинции; колоссальный рост пожертвований в пользу «Правды», и, наряду с этим, жалобный вой во всех смыслах разлагающейся группы ликвидаторов — картина великоле-е-е-е-пная, черт меня дери!..»[499]

Из писем Сталина явствует, что он внимательно читает нерегулярно поступающие к нему газеты и журналы, настойчиво просит присылать необходимые ему книги по социально-политической проблематике, в особенности по национальному вопросу. Так, вскоре после прибытия в ссылку он пишет шифрованное письмо Н.К. Крупской в Краков: «Я, как видите, в Туруханске. Получили ли письмо с дороги? Пришлите деньги. Если моя помощь нужна, напишите, приеду немедля. Пришлите книжек Штрассера, Паннекука и Каутского»[500]. Крупская в ответном письме, пересланном через Киев, сообщала, что сразу же были посланы деньги, подобраны книги по национальному вопросу и проинформировала о некоторых внутрипартийных делах.

Видимо, занятия национальным вопросом стояли в центре его тогдашних политических интересов. Весьма удачный опыт, воплотившийся в фундаментальной статье, подробно о которой речь шла выше, стимулировал его, побуждал к дальнейшей разработке этой проблематики. В письме к Р. Малиновскому он излагает свои довольно амбициозные планы в области литературной работы: «Мне пишет один из питерских моих приятелей, что работников-литераторов страшно мало в Питере. Если это верно, напиши — я скажу И. Сталину, чтобы он почаще писал. Все-таки помощь. Он уже послал в «Просвещение» большую статью о «культурно-национальной автономии». Если он получит из России нужные книги (а он их получит, ибо выписал их), то напишет и пришлет такую же большую статью (фельетонов на 5) для «Правды» под заглавием «Об основах марксизма» Будет также (для «Просвещения») статья «Организационная сторона национального вопроса». Если нужно, напишет и пришлет для «Правды» популярную статью по национальному вопросу, доступную вполне для рабочих. Ты только напиши, закажи»[501].

Работа Сталина о культурно-национальной автономии оказалась потерянной, а потому о ее содержании судить нельзя. Можно только высказать логичное предположение, что она развивала и конкретизировала положения, высказанные автором в статье «Марксизм и национальный вопрос». Как видно, Сталин продолжал углубленное изучение этой исключительно важной проблемы. В. Швейцер в своих воспоминаниях писала об одной из своих поездок к Сталину: «… на столе лежала книга Розы Люксембург на немецком языке, которую Иосиф Виссарионович читал и переводил на русский. В ссылке Сталин продолжал работать над второй частью своей книги «Марксизм и национальный вопрос», первую часть которой он написал за границей, живя у Владимира Ильича Ленина. Книга эта была напечатана в нескольких номерах журнала «Просвещение» в 1913 году. Владимир Ильич очень высоко оценил работу товарища Сталина и считал его выдающимся знатоком национального вопроса»[502].

Трудно поверить в то, что Сталин действительно переводил книгу Р. Люксембург на русский язык: для этого он недостаточно знал немецкий язык. Скорее всего, он пытался читать ее с помощью словаря, что больше соответствовало уровню его знаний немецкого языка. Из полицейских документов явствует, что при одном из его арестов у него был обнаружен среди других книг русско-немецкий разговорник. Видимо, в преддверии своих поездок за границу в тот период он начал (или продолжил) изучение немецкого языка. Однако в любом случае, даже при прекрасном владении самим вопросом, ему явно не под силу был самостоятельный перевод книги Р. Люксембург, которая писала отнюдь не таким же ясным и лапидарным стилем, как Сталин.

Обращает на себя внимание еще одно любопытное обстоятельство. В письме к Н.К. Крупской он писал, что может в случае необходимости приехать «немедля». Это, очевидно, дает основание полагать, что, по его расчетам, ему нетрудно было совершить, как и прежде, очередной побег из ссылки. Однако на деле оказалось все иначе. По прошествии нескольких месяцев в письме тому же Р. Малиновскому звучат совершенно иные нотки: «Кто-то, оказывается, распространяет слухи, что я не останусь в ссылке до окончания срока. Вздор! Заявляю тебе и клянусь собакой, что я останусь в ссылке до окончания срока (до 1917 г.). Когда-то я думал уйти, но теперь бросил эту идею, окончательно бросил. Причин много, и, если хочешь, я когда-нибудь подробно напишу о них. Иосиф»[503].

Какие причины имел в виду Сталин, сказать сейчас трудно, если вообще возможно. Не исключено, что до него могли дойти распространявшиеся тогда среди ссыльных слухи относительно причастности Р. Малиновского к провокаторской деятельности и он, чтобы ввести охранку в заблуждение намеренно писал, что останется в ссылке до окончания срока. Таким путем можно было дезориентировать как самого Р. Малиновского, так и через него охранку. Вполне допустимы и другие, неизвестные нам причины высказанного им намерения, вопреки прежней практике, отбыть весь причитавшийся срок[504]. Во всяком случае, даже если Сталин и не собирался проводить целых четыре года за Полярным кругом, то его слова оказались пророческими: побега из последней ссылки он так и не совершил.

Центральным событием, своего рода осью, вокруг которой вращалась вся политическая жизнь не только в Туруханской ссылке, но и в России, как и во всем мире, конечно, была начавшаяся первая мировая война. Все политические партии вне зависимости от их желания или нежелания должны были занять определенную позицию в связи с разразившимся всемирным пожаром. Раскаты этого поистине вселенского события докатились и до Туруханского края. Война сказалась на жизни ссыльных самым прямым и непосредственным образом: ухудшились их материальные условия, ужесточился режим, до минимума сведены возможности организации побега, не говоря уже о том, что суровыми стали меры наказания за политические преступления, которые фактически приравнивались к государственной измене.

Но самым главным для ссыльных революционеров являлся вопрос об отношении к начавшейся войне. Как уже отмечалось выше, позиция большевиков (и Сталина в том числе) в период русско-японской войны была однозначной — они выступали за поражение в ней, полагая, что такое поражение станет прелюдией к краху царского режима и откроет путь к революции. Частично такие надежды оправдались. Но после начала первой мировой войны ситуация в мире, как и в стране, коренным образом отличалась от периода русско-японской войны. Естественно, это диктовало необходимость выработки новой стратегии и тактики по такому жизненно важному вопросу. Щепетильность заключалась прежде всего в том, что во всей империи бурный размах приобрели усиленно поощряемые сверху патриотические настроения, призывы дать отпор германской агрессии против России. Правящие круги умело направляли этот патриотический подъем, стремясь канализировать его в русло поддержки режима и правительства. На этом фоне любая антивоенная позиция легко могла быть представлена как антинациональная и предательская по своему существу. Поэтому принятие большевиками антивоенной платформы, в какой бы форме это ни было выражено, неизбежно было сопряжено с перспективой потери ими своего влияния в части рабочего движения и вообще в общественном мнении страны. Дилемма, надо сказать, была достаточно суровой. Выбор был узок: или пойти наперекор развернувшейся патриотической волне и отстаивать свои прежние принципиальные взгляды, рискуя при этом утратить часть завоеванного авторитета, или поддаться напору этой волны и пойти «вместе со всеми».

Решающую роль в выработке и отстаивании позиции большевиков по вопросу об отношении к войне сыграл В.И. Ленин. Он проявил исключительную настойчивость, решительность и бескомпромиссность, выступая зато, чтобы большевики и их фракция в Государственной думе не поддались угару патриотических настроений и не изменили своей принципиальной линии. Основные положения большевиков по вопросам войны и мира были сформулированы в написанном В.И. Лениным манифесте ЦК партии «Война и российская социал-демократия», опубликованном 19 октября 1914 г. Ключевые моменты этой позиции сводились к следующем положениям: 1) исходя из тезиса, согласно которому война приблизила революцию, большевики выдвинули лозунг превращения империалистической войны в войну гражданскую; 2) большевики считали, что социалисты должны занять принципиальную позицию, отстаивающую лозунг поражения своего правительства в войне. При этом они исходили из того вероятного предположения, что неудачи на фронте неизбежно приведут к ослаблению режима, подорвут его основы и, таким образом, будут способствовать подъему революционной волны. Это, в свою очередь, неизбежно повлечет за собой перерастание империалистической войны в войну угнетенных народов против своих поработителей.

Как видим, позиция большевиков отличалась радикализмом и в своих основных положениях в чем-то перекликалась с их позицией во время русско-японской войны. Хотя, разумеется, во многом она отличалась новизной постановки главных задач и тактических приемов их достижения. Если говорить обобщенно, игнорируя некоторые детали, которые сейчас с высоты прошедших времен представляются малосущественными, то большевики оказались если не в полном, то в фактическом одиночестве. Стратегия, отстаиваемая большевиками, имела какие-то шансы на успех лишь в том случае, если бы ею руководствовались социалисты всех воюющих стран. Но они оказались по разные стороны баррикад. Социалисты ведущих воюющих государств не только не заняли позиции пораженчества, а, напротив, активно проголосовали за утверждение военных бюджетов правительств своих стран, а также в некоторых из них вошли в состав правительств. Ленин и большевики в целом с безоговорочной категоричностью осудили такую позицию. Все это, можно сказать, явилось началом непреодолимого раскола в рабочем движении вообще, который впоследствии привел к формированию в нем по существу враждебных, несовместимых друг с другом, политических направлений — коммунистического и социал-демократического.

Нельзя сказать, что партия большевиков полностью и всецело оказалась единой и сплоченной в вопросах войны и мира, хотя подавляющее большинство партийных работников приняло позицию, предложенную Лениным. Большевики-члены Думы голосовали против принятия военного бюджета, выступали с речами, в которых осуждалась война. Словом, на практике проводили в жизнь ленинскую линию. Для определения позиции партии и разъяснения ее основных положений велась работа по подготовке и проведению общероссийской партийной конференции. Однако в силу ряда причин, прежде всего трудностей, вызванных военным временем, созвать такую конференцию не удалось. Вместо нее в начале ноября 1914 года неподалеку от Петрограда (в начале войны Петербург был переименован в Петроград) было проведено всероссийское совещание, которое одобрило тезисы Ленина. Но совещанию не удалось завершить свою работу: на третий день ее участники, в том числе и большевистские депутаты Думы, были арестованы. Вскоре состоялся суд над большевистскими депутатами Думы: им грозили самые суровые наказания по законам военного времени. На суде депутаты, стремясь затруднить раскрытие внутрипартийных дел, отрицали свое участие в нелегальной партийной деятельности. Конечно, в их поведении сказалось и то, что им реально грозила смертная казнь. Но в целом надо сказать, что представшие перед судом депутаты вели себя мужественно.

Вместе с тем они проявили определенные колебания во время процесса, за что подверглись критике со стороны Ленина. Фактически они отказались от открытой поддержки позиции, выдвинутой Лениным. Но наибольший вред авторитету большевистского руководства нанес арестованный и представший вместе с депутатами перед судом уполномоченный ЦК партии Л.Б. Каменев. Он публично заявил о своем несогласии с позицией ЦК, с лозунгом о поражении своего правительства в войне. Большевистские депутаты были приговорены к вечному поселению в Сибирь.

Такова в самом схематичном виде картина, рисующая отношение большевиков к начавшейся войне. Какова же была позиция Сталина по этому жизненно важному вопросу?.

На этот счет существуют не совсем одинаковые, а, вернее, совсем неодинаковые, можно сказать, противоположные точки зрения.

Официальная сталинская историография утверждала: «Отрезанный от всего мира, оторванный от Ленина и партийных центров, Сталин занимает ленинскую интернационалистскую позицию по вопросам войны, мира и революции. Он пишет письма Ленину, выступает на собраниях ссыльных большевиков в селе Монастырском (1915 г.), где клеймит позором трусливое и предательское поведение Каменева на суде над большевистской «пятёркой» — депутатами IV Государственной думы. Он приветствует (1916 г.) вместе с группой ссыльных большевиков легальный большевистский журнал «Вопросы Страхования», указывая, что задачей журнала является приложить «все усилия и старания к делу идейного страхования рабочего класса нашей страны от глубоко развращающей, антипролетарской и в корне противоречащей принципам международности проповеди гг. Потресовых, Левицких и Плехановых»[505].

Документальные свидетельства, однозначно подтверждающие, что с самого начала войны Сталин ясно и недвусмысленно занял ленинскую позицию, весьма скромны. В распоряжении историков имеются лишь два документа на этот счет. Один из них датируется февралем 1915 года и представляет собой совместное письмо С. Спандаряна и его, Сталина, Ленину. В нем содержится язвительно пренебрежительная оценка высказываний представителей так называемого оборонческого крыла российского революционного движения. «Читал я недавно статьи Кропоткина — старый дурак, совсем из ума выжил. Читал также статейку Плеханова в «Речи»— старая неисправимая болтунья-баба! Эхма… А ликвидаторы с их депутатами-агентами вольно-экономического общества? Бить их некому, черт меня дери! Неужели так и останутся они безнаказанными?! Обрадуйте нас и сообщите, что в скором времени появится орган, где их будут хлестать по роже, да порядком, да без устали»[506].

Хилость документальной базы, подтверждающей тот факт, что Сталин не имел никаких колебаний в вопросах отношения к войне и не поддался веяниям патриотической волны, на мой взгляд, не играет существенной роли. По всей логике своего политического мышления (и это представляется мне обоснованным) он безусловно должен был склоняться к радикальной ленинской точке зрения. Тем более, если учесть его прежнюю позицию во время русско-японской войны. Нет ни одного, даже косвенного свидетельства в пользу того, что Сталин в этот период находился под влиянием патриотических лозунгов. Хотя такие патриотические настроения были довольно широко распространены даже среди ссыльных.

Троцкий ставил под сомнение факт того, что Сталин с самого начала войны занял четкую и определенную позицию. По мнению Троцкого, нет ни малейшего основания считать, что Сталин с самого начала занял «пораженческую» позицию, поскольку в силу «медлительности и консервативности мысли» Сталина он был просто не в состоянии дойти «самостоятельно до выводов, означавших целый переворот в рабочем движении»[507].

Подводя краткое резюме, на основе приведенных фактов и аргументов можно сделать следующий вывод.

Конечно, всерьез говорить о том, что Сталин чуть ли не первый самостоятельно выдвинул главные большевистские лозунги, определявшие их отношение к начавшейся войне, по меньшей мере несерьезно. Он был слабо информирован, отрезан от мира, не находился в гуще политической борьбы, и уже в силу этих причин никак не мог стать одним из соавторов новой большевистской стратегии по данному вопросу. Это, мне думается, самоочевидно и не требует дополнительных разъяснений. С другой стороны, не менее очевидно и другое: вся политическая философия Сталина в качестве одной из своих краеугольных основ включала радикализм, непримиримость по отношению к царскому режиму. Поэтому, естественно, он был ярым сторонником любых мер, которые могли бы способствовать ослаблению этого режима. Война, полагали ортодоксальные большевики из стана Ленина, как раз и служила инструментом ослабления царизма. Позиция Сталина в силу указанных причин, несомненно, тяготела к позиции, которую разработал и обосновал Ленин. Она была близка и органична ему по своему духу радикализма. Что же до каких-либо дел, связанных с практической реализацией Сталиным данной позиции, то об этом всерьез говорить не приходится, учитывая условия ссылки, по существу, герметическую политическую изоляцию за Полярным кругом.

Правда, кое-какие намеки на это содержатся в воспоминаниях той же В. Швейцер. Она описывает свою вместе с С. Спандаряном поездку к Сталину в Курейку и сообщает, что при встрече «за столом завязался разговор.

— Что слышно из России, какие новости? — расспрашивал Сталин.

Сурен рассказывал все, что знает о войне, о работе подпольных организаций, о связи с заграницей. Особенно долго шел разговор о войне.

Когда Сурен рассказывал подробности о суде над думской фракцией и о предательстве Каменева, Сталин ответил Сурену:

— Этому человеку нельзя доверять. — Каменев способен предать революцию»[508].

Совершенно очевидно, что это «достоверное» свидетельство В. Швейцер было продиктовано политической конъюнктурой, господствовавшей в стране, когда она писала свои воспоминания. В Москве проводились тогда показательные процессы, на одном из которых подсудимым был Л. Каменев. Сталину нужно было представить Каменева в качестве потенциального предателя с дореволюционным стажем. Именно этой цели и служил эпизод, о котором рассказывала В. Швейцер.

Из более или менее заметных политических событий Туруханского периода, отмеченных, кстати, в официальной биографической хронике Сталина, стоит упомянуть собрание политических ссыльных — членов Русского бюро ЦК и большевистской фракции четвертой Государственной думы в селе Монастырском, состоявшемся 5 июля 1915 г. На собрании присутствовали члены ЦК Я.М. Свердлов, И.В. Сталин, С.С. Спандарян. Ф.И. Голощекин, депутаты Думы Бадаев, Муранов, Петровский, Самойлов, Шагов и некоторые другие большевики, находившиеся в ссылке.

Доклад сделал Г.И. Петровский, который рассказал о ходе процесса и о том, что Каменев, который должен был поддержать позиции большевистских депутатов, всячески отмежевывался от большевистской политики в оценке данной войны. Выступившие на собрании члены Русского бюро ЦК резко осудили поведение Л. Каменева. В своем выступлении С. Спандарян назвал речь Каменева «речью либерального адвоката». Так же резко выступили против Каменева депутат Думы М. Муранов и др.

В принятой резолюции «О думской фракции большевиков на суде» одобрялась позиция думской фракции по вопросу о войне. Вместе с тем в ней отмечалось, что думская фракция не использовала полностью трибуну суда для пропаганды большевистской политики; резолюция осуждала поведение на царском суде Каменева. Эта резолюция была разослана другим группам ссыльных и партийным организациям России[509].

В этом собрании, как отмечалось выше, участвовал и Сталин, а также Каменев (сохранились фотографии, запечатлевшие участников этой встречи). Роль Сталина в этом совещании фактически не прояснена. Можно предположить, что она была относительно скромной. В пользу такого предположения косвенно свидетельствуют воспоминания Б. Шумяцкого, старого большевика, ставшего в 30-е годы руководителем советской кинематографии, который также был в ссылке в Туруханском крае. Он писал: «Сталин… замкнулся в самом себе. Занимаясь охотой и рыбной ловлей, он жил почти в совершенном одиночестве… Почти не нуждался в общении с людьми и лишь изредка выезжал к своему другу Сурену Спандарьяну в село Монастырское с тем, чтобы через несколько дней вернуться обратно в свою берлогу отшельника. Он скупо бросал свои отдельные замечания по тому или иному вопросу, поскольку ему приходилось бывать на собраниях, устраиваемых ссыльными»[510].

Прямо противоположную картину рисует В. Швейцер. По ее словам, «трудно было работать в условиях ссылки, когда за каждым следили по пятам, когда ссыльные были разбросаны по разным местам туруханской пустыни. Центром было село Монастырское. В этом селе сосредоточилось наибольшее количество ссыльных большевиков. Поэтому товарищ Сталин часто приезжал сюда. Иногда он пробирался нелегально, иногда же придумывал какой-нибудь повод для поездки и, сопровождаемый стражником, приезжал в Монастырское. Нужно было руководить подпольной работой, быть в курсе политических событий, происходящих в стране и во всем мире, советоваться с товарищами»[511].

Я привожу эти противоречащие друг другу свидетельства с единственной целью показать, сколь сложно, а порой и фактически невозможно воссоздать действительную картину, если опираться только на воспоминания участников событий тех лет. Они нуждаются в критическом осмыслении, их необходимо как бы взвешивать на весах здравого смысла, отсеивая все, что было навеяно политической конъюнктурой. При этом нельзя забывать и о том, что человеческая память — вещь не всегда надежная, коль речь идет о событиях многолетней давности. Авторы же воспоминаний порой пишут о событиях с такой точностью и достоверностью, как будто они произошли только вчера.

В критической литературе о Сталине чуть ли не в качестве вполне установленного факта фигурирует версия, согласно которой последний занял в отношении Каменева явно примиренческую позицию. Мол, в отличие от других последовательных большевиков он примиренчески отнесся к поведению Каменева на суде, что фактически мало чем отличалось от фактической его поддержки. На такой интерпретации данного эпизода строятся и высказываемые некоторыми биографами Сталина утверждения, что в отношениях между Сталиным и Каменевым сложилось некое подобие беспринципного политического сотрудничества. Этим «сотрудничеством» якобы и объясняется поддержка, оказанная Сталиным Каменеву в критические моменты в период Октябрьской революции (о чем будет идти речь в дальнейшем).

Затрудняясь высказать какое-либо однозначное суждение по данному поводу, хочу лишь констатировать, что надежных и достоверных документов, способных как-то обосновать подобного рода утверждения, нет. Вполне возможно, что Сталин в тот период и оказал своеобразную поддержку Каменеву. Однако это отнюдь не означает, что они стали чем-то вроде близких политических союзников. Сталину вообще не было свойственно устанавливать прочные и длительные политические связи. Своих политических друзей он всегда рассматривал как временных союзников. К тому же, при известном снобизме Каменева, трудно предположить, что Сталин мог мириться с ролью подручного. К этому времени он уже был вполне сформировавшейся личностью, с сильным, волевым характером, лишенным всякого рода сентиментальных черт.

Как известно, рано или поздно, но все имеет свой конец. На исходе 1916 года наметился и перелом в личной судьбе Сталина, связанный с событиями отнюдь не персонального характера. В связи с тем, что власти вынуждены были любыми способами пополнять людские потери на фронтах, правительство приняло решение о призыве административно-ссыльных в армию. В их число попал и Сталин. В декабре 1916 года его по этапу направляют в Красноярск, куда он добирается через несколько недель путешествия по таежному краю. Однако в феврале 1917 года призывная комиссия освобождает его от воинской службы в связи с физическим изъяном (повреждение руки). При жизни Сталина, с его явного благословения, распространялась версия, будто данное решение комиссии диктовалось опасениями, что его крайне опасно направлять в армию, поскольку там он развернет кипучую революционную пропаганду и нанесет тем самым существенный вред режиму. Последняя версия представляется явно апологетической и не выдерживает серьезной критики.

Так или иначе, но Сталин был освобожден от армейской лямки. В связи с тем, что до окончания ссылки оставалось всего несколько месяцев, он обратился с прошением к властям разрешить ему отбывать оставшийся срок в месте нынешнего пребывания. Власти дают ему разрешение на отбывание оставшегося срока в небольшом городке Ачинске, неподалеку от Красноярска. По всей видимости, это решение было вызвано, кроме всего прочего, и тем, что физически было не так просто организовать его возвращение в отдаленную Курейку.

Так он оказался в феврале 1917 года в Ачинске. До начала революции, свергнувшей царский трон, оставались считанные дни. В то время в этом городке оказались и другие деятели большевиков, находившиеся в сибирской ссылке, в частности и Л. Каменев. О пребывании Сталина в Ачинске сохранились некоторые свидетельства, в частности, А. Байкалова. Они весьма любопытны, поскольку содержат нечто вроде суммарной характеристики его личности. Приведем наиболее существенные моменты из этой характеристики.

«Ни во внешности Сталина, ни в его разговоре не было ничего поразительного или даже примечательного. Коренастый, среднего роста, со смуглым лицом, покрытым оспинами, свисающими усами, густыми волосами, узким лбом и довольно короткими ногами, он производил впечатление человека ограниченных интеллектуальных способностей. Его маленькие глаза, скрывавшиеся за густыми бровями, были мрачными, лишенными выражения того добродушного юмора, который составлял доминирующую черту его льстивых послереволюционных портретов. Его русский язык был очень убог. Он говорил медлительно, с сильным грузинским акцентом: его речь являла собой разительный контраст с речью Каменева, блестящего оратора и хорошего собеседника. Беседовать с Каменевым было настоящим интеллектуальным удовольствием…

Сталин обычно оставался неразговорчивым и угрюмым, спокойно курящим свою трубку, набитую крепкой махоркой. Я вспоминаю, как табачный дым раздражал Ольгу Давыдовну (жену Каменева, которая была сестрой Троцкого — Н.К.). Она ворчала, кашляла, вздыхала, умоляла Сталина прекратить курение, но он не обращал на нее никакого внимания. Редкое участие Сталина в беседе Каменев обычно прерывал краткими, почти презрительными замечаниями… Он считал соображения Сталина недостойными серьезного рассмотрения.

Мое общее впечатление о Сталине было таково, что его интеллектуальный вровень был ниже уровня среднего «партийного работника»… Его образование было весьма недостаточным и основной багаж его идей был почерпнут их дешевых социалистических брошюр. Для меня также было очевидно, что он являл собой тип ограниченного и фанатичного человека.

Убогое образование, недостаточное знание русского языка и неспособность к абстрактному теоретическому мышлению служили для Сталина преградой для того, чтобы стать хорошим литератором, а что касается его ораторских способностей, то их у него вообще не было. Не было у него также никакого личного обаяния, которое порой придает человеку магнетическую силу. Его внешность была скорее отталкивающей, вообще его отношение к другим людям отличалось грубостью, провокационностью и цинизмом».[512]

Думается, эта характеристика относится к числу тех предвзятых оценок, которыми изобилует литература о Сталине. В данном случае полемизировать с автором нет резона по вполне понятным причинам. Мое внимание обратили на себя не столько категорические и уничижительные слова о самом Сталине, сколько то, что Каменев прерывал его короткими, почти презрительными замечаниями. Вообще, как отмечали многие, Каменеву были присущи высокомерие и некий снобизм, часто замаскированный, но тем не менее достаточно явный. Очевидно, Сталин, будучи, по общему признанию, человеком весьма мстительным, никогда не забывал о нанесенных ему обидах. В свое время припомнил он и Каменеву, видимо, не только эти, но и другие эпизоды.

С именем Каменева связано и другое событие, случившееся в первые дни после победы Февральской революции. Речь идет о телеграмме, посланной от имени участников митинга, состоявшегося в Ачинске, в адрес новых российских властей. Содержание телеграммы было таково: «Председателю Совета Министров Львову. Председателю Исполнительного Комитета Государственной Думы Родзянко.

Экстренное собрание, созванное городским общественным управлением в составе представителей всех общественных, воинских частей и граждан города Ачинска постановило признать Исполнительный Комитет Государственной Думы и новый Совет Министров и принимать к руководству и исполнению распоряжения нового правительства. Кроме того, постановлено просить передать приветствие гр-ну России великому князю Михаилу Александровичу, показавшему пример подчинения воле народа в Учредительном Собрании»[513].

Во время апрельской 1917 года конференции партии большевиков, а также в период борьбы с оппозицией в 20-е годы этот эпизод стал предметом ожесточенной внутрипартийной борьбы. Каменеву вменялась в вину фактическая поддержка Михаила Романова. (Как известно, он вынужден был отказаться от престола после отречения Николая II.) Сталин на заседании Исполкома Коминтерна счел возможным упомянуть об этом факте, позорившем репутацию большевика. Причем вся эта история приняла характер чуть ли не базарной перепалки, о чем свидетельствует стенографическая запись: «Сталин. Товарищи, я очень извиняюсь, что отнимаю у вас время из-за пустяка, — пустяка не с точки зрения того эффекта, который тогда телеграмма тов. Каменева на имя Михаила Романова произвела, — а с точки зрения давности.

Я думал, что тов. Каменев будет молчать, — уж лучше бы ему молчать, — но раз он взялся за опровержение факта, — опровергать же факт — это величайшая глупость, — то позвольте факт восстановить.

Первое: дело происходило в сибирском городе Ачинске, в 1917 году, после Февральской революции, где и я был ссыльным, вместе с тов. Каменевым. Был банкет или митинг, я не помню хорошо, и вот на этом собрании несколько граждан вместе с тов. Каменевым послали телеграмму на имя Михаила Романова (Каменев с места. «Признайся, что лжешь, признайся, что лжешь!»). Каменев, молчите! (Каменев с места. «Признаешь, что лжешь?»). Каменев, молчите, чтобы не было хуже! (Председатель по-немецки призывает к порядку тов. Каменева.) Телеграмма на имя Михаила Романова, как первого гражданина России, посланная несколькими купцами и тов. Каменевым. Я узнал об этом на другой день после этого банкета или собрания от самого тов. Каменева, который зашел ко мне и сказал, что он допустил глупость! (Каменев с места: «Врешь, никогда тебе ничего подобного не говорил!»). Каменев, молчите! (Председатель по-немецки призывает к порядку тов. Каменева.) Телеграмма была напечатана во всех газетах, кроме наших большевистских газет. Вот факт первый.

Второй факт. В апреле месяце у нас была партийная конференция, причем во время конференции делегаты подняли вопрос о том, что такого человека, как Каменев, из-за этой телеграммы ни в коем случае выбирать в ЦК нельзя. Дважды были устроены закрытые заседания большевиков, — не конференции, а только собрание старых большевиков, — где Ленин отстаивал тов. Каменева и с трудом отстоял, как кандидата в члены ЦК, как человека, которого нужно провести в члены ЦК. Только Ленин мог спасти тогда Каменева. Я также отстаивал тогда Каменева, так как он признается в своей ошибке и жалеет об этом, и, следовательно, не следует его губить.

И третий факт. Совершенно правильно, что «Правда» присоединилась тогда к тому тексту опровержения, который опубликовал тов. Каменев, так как это было единственное средство спасти Каменева и уберечь партию от ударов со стороны врагов. Если теперь тов. Каменев пользуется тем, что партия была вынуждена покрыть его, чтобы спасти его, то это не говорит об искренности тов. Каменева, это говорит не о том, что он уважает партию и правду, а о том, что он способен на то, чтобы солгать и обмануть Коминтерн. (Аплодисменты.)

Еще два слова. Так как тов. Каменев здесь пытается уже слабее опровергать то, что является фактом, вы мне, конечно, разрешите собрать подписи участников апрельской конференции, тех, которые настаивали на исключении тов. Каменева из ЦК из-за этой телеграммы и тех, которых потом Ленин убедил. (Троцкий с места: «Только не хватит подписи Ленина».) Тов. Троцкий, молчали бы вы. (Троцкий с места: «Не пугайте, не пугайте!».) Вы идете против правды, а правды вы должны бояться. (Троцкий с места: «Это — сталинская правда, это — грубость и нелояльность».) (Председатель по-немецки призывает к порядку тов. Троцкого.) Разрешите мне собрать подписи участников апрельской конференции нашей партии 1917 г. с тем, чтобы они внесли заявление, что действительно это было так: телеграмма была подписана, она была подписана Каменевым, вместе с другими, а Ленин отстаивал и защищал Каменева, ибо жалел тов. Каменева. (Голос с места: «Правильно, правильно!»)[514]

Приведенный мною эпизод достаточно красноречив и говорит сам за себя. Кстати, его можно встретить и в книге Д. Волкогонова о Сталине. Правда, видимо, желая подчеркнуть научную фундированность своей книги и то, что его работа основывается на архивных документах, он в данном случае ссылается в качестве источника на архив ИККИ. Выглядит это по меньшей мере смешно, поскольку было опубликовано в открытой печати шесть десятков лет назад! Аналогичных примеров можно было бы привести немало. Но уже один этот говорит сам за себя.

Но вернемся к завершению нашей непосредственной темы.

Весть о победе Февральской революции Сталин встретил в Ачинске. Несомненно, что его, как и практически всех большевиков, да и не только их, столь стремительное и невероятно успешное развитие событий в далеком Петрограде ошеломило. Революция, о которой они мечтали и для осуществления которой отдали столько сил, стала свершившимся фактом. Революция явилась одним из переломных этапов в историческом развитии страны. Таковым стала она и в политической, и в личной судьбе Сталина.

Я не стану здесь пускаться в рассуждения об исторической закономерности и неизбежности падения царского режима. Полагаю, что этот факт трудно всерьез оспорить даже самым ярым приверженцам монархизма в России. Под углом зрения исторического процесса все сколько-нибудь значимые события уже обретают исторически закономерный характер. Ведь их нельзя вырвать из самой сути истории, они служат естественными вехами ее развития и проявления. Было бы наивно гадать, что было бы, если бы события развивались в ином историческом русле. История, как известно, не знает сослагательного наклонения. Но она не знает и такого феномена, как обратный ход событий. Всякое происшедшее явление в истории, будь оно даже случайным по форме своего происхождения, в действительности представляет собой проявление исторической закономерности. Подчас это трудно, и даже порой невозможно, осознать участникам происходящего события.

Большевики, в том числе и Сталин, многое сделали для стимулирования темпов революционного процесса. Однако глубоко ошибочным было бы считать, что они подготовили само наступление революции. Это было им не под силу не только по причине их малочисленности, но и просто в силу такого непреложного факта, что партии, как и отдельные личности, не определяют ход исторического процесса, а лишь, познав законы его развития, способны в той или иной мере способствовать его развертыванию.

Важно при наступлении революционной ситуации найти в себе политическую волю, решимость и — главное — способности оседлать революционную волну и на ее гребне оказаться в числе ведущих революционных сил. Такую способность большевики проявили. Им удалось оказаться в самом русле бурного революционного потока. Этому во многом способствовала их прежняя самоотверженная подпольная и легальная деятельность. Она стала своеобразной школой политического мастерства. Накопленный опыт подпольной работы помог и Сталину довольно быстро осознать историческую уникальность момента, понять, что необходимо в максимально короткий срок оказаться в центре происходящего. Успех всякой революции, равно как и всякого серьезного переворота, в России всегда решался не в провинции, а столицах — Петербурге и Москве. Провинция обычно следовала в фарватере событий, имевшим место в столицах. Но для того, чтобы правильно руководить развитием революционного процесса, было необходимо знать не только ситуацию в столицах, но и быть хорошо знакомым с положением дел в провинции. Сталин как раз и был той фигурой, за плечами которого был опыт работы в этих двух сферах. Это во многом предопределило высокую траекторию его политического роста в период революционных бури и натиска.

Примечания:

3

Мысли великих людей. М. 1998. Т, 1. С. 170.

4

А.В. Островский. Кто стоял за спиной Сталина? Санкт-Петербург — Москва. 2002. С. 64.

5

Лев Троцкий. Портреты революционеров. М. 1991. С. 59.

38

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. М. 1947. С.5.

39

Лев Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 21.

40

И.В. Сталин. Сочинения. М. 1949. Т.1. С. 314-315.

41

Alex de Jonge. Stalin and the shaping of the Soviet Union. Glasgow. 1987. p.22.

42

Надо заметить, что собранные в одной и той же книге свидетельства относительно отца Сталина довольно противоречивы. Так, наряду с утверждениями о его успехах на поприще сапожного ремесла, имеются и такие, которые говорят о другом: Виссариону Джугашвили приходилось больше чинить старую обувь, чем шить новую. Впрочем, последнее обстоятельство говорит скорее о том, что, выражаясь современным стилем, его клиентура состояла из людей не богатых, а бедных. («Детство и юность вождя». С. 28) .

43

Детство и юность вождя. С. 25.

44

Там же. С. 25–26.

45

Иосиф Сталин в объятиях семьи. Из личного архива. М. 1993. С. 19.

46

Цит. по Edward Ellis Smith. The young Stalin. The early years of an elusive revolutionary.

47

Иосиф Сталин в объятиях семьи. С. 19.

48

Эдвард Радзинский. «Сталин». М. 1997. С. 25.

49

А.В. Островский. Кто стоял за спиной Сталина? С. 314.

50

Там же. С. 81.

51

Так, Л. Троцкий, И. Дойчер — один из солидных западных биографов Сталина, Троцкого и Ленина, (с которым мы еще будем возможность сталкиваться в дальнейшем), Р. Такер — автор фундаментальной трехтомной биографии Сталина, английский автор И. Грей пишут о том, что Иосиф был четвертым ребенком в семье Джугашвили. Д. Волкогонов в своей известной работе, посвященной Сталину, пишет, что «из троих сыновей Михаил и Георгий, не прожив и года, скончались, остался лишь Сосо (Иосиф).» Дмитрий Волкогонов. Сталин. Политический портрет. М. 1996. Книга 1. С. 37. Разноголосица по этому вопросу, очевидно, объясняется тем, что все эти авторы использовали различные источники (а таковыми являлись преимущественно воспоминания), а не документальные материалы, которых нет, хотя, как мне представляется, в соответствующих метрических записях в церковных книгах могут содержатся эти данные. Однако для политической биографии Сталина все это или не имеет существенного значения, или является малозначимым фактом, никак не повлиявшим на формирование его как личности. С другой стороны, эти факты свидетельствуют о том, что жизненные условия, в которых обитал Иосиф, были суровыми и в них не так-то просто было даже просто выжить.

388

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 58–59.

389

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 209–210.

390

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 211–212.

391

Сталин. М. 1940. (Сборник содержит материалы, посвященные 60-летию Сталина — Н.К.) С. 218–219.

392

Н.С. Хрущев. Воспоминания. Т. 2. С. 117–118.

393

Н.С. Хрущев. Воспоминания. Т. 2. С. 123.

394

«Правда» 2 декабря 1936 г.

395

Еще раз, несколько отвлекаясь от непосредственного предмета рассмотрения, хочется заметить, что тот же Хрущев не раз не только перед всей страной, но и перед всем миром демонстрировал свои достоинства «трезвенника» при прямом исполнении государственных обязанностей. Так, он в состоянии приличного подпития произнес в Венгрии речь в начале 1957 года (вскоре после так называемых венгерских событий), которая изобиловала потрясающими перлами. В официальной печати она была опубликована в «отредактированном» виде и выглядела вполне пристойной. Но журнал «Посев» (издание эмигрантской организации НТС) счел ее настолько «неординарной» и заслуживающей всеобщего внимания, что поместил на своих страницах ее полную стенографическую запись под выразительным заголовком «Творческое развитие хрущевизма». Я уж не говорю о «художествах» на этот счет бывшего президента России Ельцина, ставшего просто посмешищем в глазах миллионов людей во всех странах. В этом контексте упреки в адрес Сталина насчет его мнимой склонности к пьянству выглядят по меньшей мере умилительными.

396

М.Д. Багиров. Из истории большевистских организаций Баку и Азербайджана… С. 122.

397

М.Д. Багиров. Из истории большевистских организаций Баку и Азербайджана… С. 123.

398

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 284.

399

E. Smith. The young Stalin. p. 272.

400

В.В. Похлебкин в своей работе приводит свидетельство грузинского специалиста о том, что ««джуга» означает вовсе не «сталь», как я Вам сообщал прежде, поскольку это было, так сказать, как бы известное, расхожее мнение. «Джуга» — это очень древнее языческое грузинское слово с персидским оттенком, вероятно, распространенное в период иранского владычества над Грузией, и означает оно просто имя. Значение, как у многих имен — не переводимо. Имя как имя, как русское Иван. Следовательно, Джугашвили — значит просто «сын Джуги» и ничего другого. Выходит, что Вы правы — к происхождению псевдонима «Сталин» его первоначальная, природная фамилия никакого отношения не имеет.» [В.В. Похлебкин. Великий псевдоним. М. 1996. С.72–73.)

401

Мне знакома несколько иная версия происхождения его партийного псевдонима. В 1912 году в «Правде» работал старый большевик Ф. Сыромолотов. Одно время он якобы даже исполнял обязанности секретаря редакции. Однако после личной трагедии (в автомобильной катастрофе погибла его жена) в ноябре 1912 года он покинул редакцию и уехал из Петербурга. В.М. Скрябин, который также в это время работал в редакции «Правды», чтобы сохранить какую-то преемственность или по другим причинам, позаимствовал часть фамилии своего предшественника, взяв себе псевдоним Молотов.

402

Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М. 1991. С. 151.

403

Цит. по: Н. Montgomery Hyde. Stalin. A History of a Dictator. L. 1971. p. 19.

404

Анри Барбюс. Сталин. С. 351–352.

405

Большевики. Документы по истории большевизма с 1903 по 1916 год бывшего Московского Охранного отделения. М. 1990. С. 173. (Первое издание этой книги появилось при Советской власти в 1918 году. На это обстоятельство я специально обращаю внимание, поскольку вопрос о сохранности агентурных материалов, касавшихся подпольной работы, в частности, большевиков, станет предметом различных спекуляций. Но об этом речь пойдет в последующих главах.)

406

История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. С. 139.

407

История коммунистической партии Советского Союза. Т. 2. С. 379.

408

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 248–249.

409

Этого сюжета я уже вкратце касался в предыдущей главе.

410

Воспоминания М.И. Фрумкина (впоследствии заместитель наркома финансов) под партийным псевдонимом Л. Германов были опубликованы в журнале «Пролетарская революция» 1922 г. № 5.

411

Лев Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 175.

412

Там же. С. 176.

413

См. Протоколы VI (Пражской) всероссийской конференции РСДРП. Журнал «Коммунист» 1988 г. № 8. С. 67–68. Опубликованные в № № 8 и 9 за 1988 год, протоколы конференции не полны, некоторые тетради, в которых велись протоколы, не сохранились. Однако и сохранившиеся материалы рисуют достаточно напряженную атмосферу, в которой протекали работы конференции.

414

История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 2. 272.

415

Там же. С. 288.

416

Письмо было перехвачено полицией и впервые опубликовано 25 декабря 1925 года в тифлисской газете «Заря Востока». В собрание сочинений Сталина не включено по вполне очевидным причинам.

417

В. Дубинский-Мухадзе. Орджоникидзе. С. 93.

418

О надуманном и искусственном характере приводимого диалога свидетельствует хотя бы тот факт, что Ленин не мог тогда назвать Кобу именем Сталина. Этот псевдоним стал использоваться Сталиным два года спустя.

419

В. Дубинский-Мухадзе. Орджоникидзе. С. 92–94.

420

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. С. 51.

421

И.В. Сталин. Соч. Т. 5. С. 130.

422

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 251.

423

Stanislaw Kot. Conversations with the Kremlin and Dispatches from Russia. L. 1963. pp. XXI–XXVI

424

ВКП(б) в резолюциях… Часть I. С. 199.

425

Там же. С. 204.

426

Лев Троцкий. Сталин. T. I. С. 215.

427

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. С. 54–55.

428

Edward Smith. The young Stalin. p. 275.

429

Там же.

430

Там же. р. 290.

431

Adam Ulam. Stalin. p. 120.

432

Jan Grey. Stalin. p. 79.

433

Ronald Hingley. Josepf Stalin: Man and Legend. N.Y. 1974. p. 73.

434

Лев Троцкий. Портреты революционеров. М. 1991. С. 46.

435

Лев Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 218.

436

Н.К. Крупская. Воспоминания о Ленине. С.212.

437

Там же. С. 215.

438

В.И. Ленин. Полн. собр. соч. Т. 48. С. 162.

439

В.И. Ленин. Собр. Соч. изд. четвертое. Т. 35. С. 60. (Ссылка дана на четвертое издание, поскольку в полном собрании сочинений редакторы пошли на определенные ухищрения, чтобы исказить содержание того, что писал Ленин, вплоть до произвольных купюр).

440

Там же. С. 63.

441

Милован Джилас. Лицо тоталитаризма. М. 1992. С. 112.

442

См. Стивен Коэн. Бухарин. Политическая биография. 1888–1938. М. 1988. С.48.

443

А.В. Островский. Кто стоял за спиной Сталина? С. 384.

444

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 321.

445

К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные произведения в трех томах. Т. 1. М. 1966. С. 119.

446

Там же. С. 124.

447

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 296–297.

448

Там же. С. 301.

449

Там же.

450

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 318–319.

451

Малая Советская энциклопедия. М. 1938. Т. 7. С. 359–360.

452

В этой связи уместно вспомнить слова Сталина о том, что «рынок — первая школа, где буржуазия учится национализму» (И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 305.) Приобщение национальных элит стран Содружества к так называемому свободному рынку (а точнее, к беспардонному разграблению и присвоению общенациональных богатств под фиговым листком первоначального накопления капитала») стало не только первой, но и второй и последующими школами, где национальная буржуазия этих стран не просто училась национализму (ей вовсе не надо было этому учиться, она вся уже была пропитана им), а самым активным и изощренным образом культивировала национализм, одурманивала националистическими идеями широкие массы населения. Этот феномен превратился в неотъемлемую и едва ли не главную особенность всей политической стратегии постсоветской народившейся буржуазии в бывших советских республиках.

453

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 310–311.

454

Еврейские афоризмы. М. 1991. С. 15–16.

455

Еврейские афоризмы С. 53.

456

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 335–336.

457

Там же. С. 351.

458

См. История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 2. С. 429.

459

ВКП (б) в резолюциях… Часть I. С. 216.

460

Аллан Буллок. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. М. 1994. Т. С. 57.

461

Имеются в виду шесть депутатов-большевиков Государственной думы, которые составляли меньшинство в единой фракции.

462

«Речь идет об ошибочном, с точки зрения Сталина, решении депутатов от большевиков участвовать в работе легальной газеты «Луч», которая придерживалась по существу ликвидаторских позиций.

463

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. М. 1996. С. 16.

464

И.В. Сталин. Соч. Т. 2. С. 374–375.

465

А. Шотман. Как из искры возгорелось пламя. М. 1935. С. 179.

466

Edward Smith. The young Stalin, p. 298.

467

Смерч. Сборник. М. 1988. С. 54.

468

См. например, Adam Ulam. Stalin. p. 124.

469

Я.М. Свердлов. Избранные произведения. Т. 1. М. 1957. С. 344.

470

Я.М. Свердлов. Избранные произведения. Т. 1. С. 46–57.

471

Robert Payne. The rise and fall of Stalin. p. 157.

472

Вождь, хозяин, диктатор. М. 1990. С. 327.

473

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 17.

474

Там же. С. 18.

475

Цит. по А.В. Островский. Кто стоял за спиной Сталина? С. 398.

476

Там же. С. 399.

477

А.В. Островский. Кто стоял за спиной Сталина? С. 409.

478

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 20-21.

479

Я.М. Свердлов. Избранные произведения. Т. 1. С. 231.

480

В. Швейцер. Сталин в Туруханской ссылке. М. 1943. С. 12.

481

Там же. С. 12–13.

482

Я.М. Свердлов. Избранные произведения. Т. 1. С. 266.

483

Там же. С. 276–277.

484

Там же. С. 280.

485

Там же.

486

Хотя это может показаться мелочной деталью, но, думаю, что здесь в повествование Н. Хрущева следует внести поправку. По свидетельствам различных источников, в Туруханской ссылке Сталин, видимо, из-за чувства одиночества завел собаку, которую назвал «Тишка» Об этом, в частности, пишет С. Аллилуева, которая в данном случае заслуживает большего доверия, чем Хрущев: «Когда-то в молодости он любил рыбную ловлю, охоту, любил собак. В сибирской ссылке у него была собака «Тишка» или «Тихон Степаныч», с которой он любил ходить в тайгу на охоту, и просто разговаривать. Он вспоминал иногда этого «Тихона Степаныча». (Светлана Аллилуева. Только один год. С. 323.) Можно предположить, что Н. Хрущева или подвела память, или он намеренно «Тишку» превратил в «Яшку», чтобы выставить Сталина в неприглядном виде, лишний раз подчеркнуть свойственное ему пренебрежение к людям, в том числе и к товарищам по революционной работе.

487

Н.С. Хрущев. Воспоминания. Т. 2. С. 119.

488

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 279.

489

Смерч. С. 49–50.

490

И. Сталин. Вопросы ленинизма. М. 1947. С. 491.

491

Встречи с товарищем Сталиным. М. 1939. С. 139.

492

А.С. Аллилуева. Воспоминания. М. 1946. С. 189–190.

493

Встречи с товарищем Сталиным. С. 157.

494

См. Иосиф Сталин. М. 1997. С. 77.

495

Там же.

496

В. Швейцер. Сталин в Туруханской ссылке. С. 33–34.

497

Светлана Аллилуева. Только один год. С. 330.

498

Фотокопия записки в адрес Н.С. Хрущева воспроизводится в книге А.В. Островского Кто стоял за спиной Сталина?

499

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 19.

500

Иосиф Сталии. С. 74.

501

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 19.

502

В. Швейцер. Сталин в Туруханской ссылке. С. 31.

503

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 19.

504

В связи с этим неубедительным выглядит утверждение Троцкого, что Сталина от побега из Туруханской ссылки удержали не только физические и полицейские трудности, связанные с побегом, но и опасность нелегального существования в условиях военного режима. А Сталин, как замечает Троцкий, был осторожен. (См. Лев Троцкий. Сталин. Т.1. С. 240–241.). Но ведь, как мы видим из его письма Р. Малиновскому, он еще до начала войны, в апреле 1914 года, писал, что не собирается совершать побег.

505

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. С. 56.

506

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 21.

507

Лев Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 243.

508

В. Швейцер. Сталин в Туруханской ссылке. 28.

509

См. М. Москалев. Бюро Центрального Комитета РСДРП в России. М. 1964. С. 249.

510

Цит. по Лев Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 239.

511

В. Швейцер. Сталин в Туруханской ссылке. С. 19.

512

Цит. по E. Smith. The young Stalin. p. 323–324.

513

Пути мировой революции. Стенографический отчет 7-го расширенного пленума ИККИ. М-Л. 1927. Т. II. С. 356–357.

514

Пути мировой революции. Т. II. С. 342–343.