Почти все революции отличает довольно странная на первый взгляд особенность — они происходят как-то неожиданно, как некое стихийное бедствие, которого ожидают, но тем не менее поражаются при его наступлении. Эффект неожиданности, характеризующий революционные потрясения, не минует и тех, кто всю свою жизнь посвящает приближению этой революции, работает на нее. Это в полной и, можно сказать, в классической форме относится и к двум революциям, происшедшим в России всего на протяжении восьми месяцев — Февральской и Октябрьской. Столь стремительный, буквально спрессованный до невероятия, ход общественных событий поражает воображение даже сейчас, про прошествии многих десятилетий, минувших с тех пор. В водоворот событий, потрясших устои казавшейся прочной и незыблемой в веках Российской империи, оказалась вовлеченной не только наша страна, но и по существу значительная часть мира.

Это было время поистине величайших потрясений, когда темпы социально-политических процессов, казалось, обгоняют ход самой истории, как бы подстегивая и торопя ее. К. Маркс называл революции локомотивами истории, праздником трудящихся масс. С его словами чем-то перекликается восторженное восприятие Февральской революции поэтом Б. Пастернаком. В стихотворении «Русская революция», написанном в 1918 году, для передачи атмосферы тех дней он воспользовался такой метафорой: «И грудью всей дышал Социализм Христа».

Без всякого преувеличения можно сказать, что две революции, ареной которых стала Россия, изменили характер и направление развития всей страны[557]. Вместе с тем они явились переломной вехой в жизни практически всех российских граждан, да и не только их. Естественно, что эти события стали переломными и в жизни Сталина. Пожалуй, ни один другой год, включая и трагический для него 1941, не оставил в его сознании столь глубокого и неизгладимого следа. Это для него был год поистине фантастических метаморфоз: вчерашний ссыльнопоселенец, отбывавший свой срок в глуши туруханской тундры, влачивший жалкое существование и промышлявший охотой и рыбной ловлей, чтобы не умереть с голода, оказался в эпицентре событий, драматические акты которой развертывались с калейдоскопической хаотичностью. Он не только стал свидетелем великих потрясений, но и активным участником их.

Для него, как и для партии большевиков в целом, не исключая и ее вождя В.И. Ленина, подобный разворот событий, конечно, явился неожиданностью. Исторический сюрприз, которым практически для всех партий России явилась Февральская революция, был таковым и для большевиков. Поэтому любые разглагольствования о том, что якобы большевики, и Сталин в том числе, были готовы к революции, поскольку неустанно боролись в целях ее приближения, не более чем плод, мягко выражаясь, преувеличения, а точнее, попытка выдать желаемое за действительность. Весь парадокс заключался в том, что именно для тех людей, которые посвятили свою жизнь и политическую судьбу задаче пробуждения революции, она как раз и явилась историческим сюрпризом. Точка зрения, согласно которой партия большевиков встретила наступление революции во всеоружии, так сказать, в полной боевой готовности, получила широкое распространение в тот период, когда Сталин прочно утвердился у власти в партии и стране. Да и вообще следует заметить, что по мере того, как увеличивалась временная дистанция между революционными событиями 1917 года и тем или иным отрезком текущего времени, все больше начинало превалировать явно лакированное изображение событий прошедших дней. Видимо, такая судьба выпадает на долю всех по-настоящему великих исторических переломов.

Рассказать в деталях о всех сторонах деятельности Сталина в 1917 году, даже учитывая то, что этот год фактически предопределил его дальнейшую политическую судьбу, не представляется возможным в силу вполне очевидных причин. Я ставил перед собой цель осветить в обобщенном виде его деятельность и участие в главных событиях того периода, уловить внутренний дух процесса перемен, происходивших в нем как в политическом, так и в мировоззренческом плане. Известно, что крупные исторические события, помимо всего прочего, выявляют и крупные исторические фигуры, которые в ходе таких событий проходят своего рода экзамен, проверку на право остаться на страницах истории. Именно под этим углом зрения, с позиций, так сказать, получения пропуска в анналы истории, я стремился освещать деятельность Сталина в период двух русских революций, разделенных друг от друга во временном плане микроскопическим отрезком времени. Разумеется, я ни в коей мере не склонен преувеличивать его реальную роль и значение как политической фигуры в рассматриваемый период. Но если грубым искажением действительности было бы такое преувеличение, то не намного лучшим вариантом является и сознательное, порой высокомерно-уничижительное отрицание его отнюдь не первостепенной, но все же значительной роли в этот период.

Сталин фактически не принимал участия в Февральской революции, поскольку она свершилась скоротечно и весть о ее победе застала его в Сибири. Но почти молниеносный успех в феврале отнюдь не означал решения проблем, стоявших перед страной после падения старого режима, а тем более сколько-нибудь основательного определения путей дальнейшего развития российского общества. Не станет упрощением утверждение, что она вызвала к жизни больше проблем, чем смогла разрешить. В каком-то смысле можно сказать, что подлинная революция, коренным образом изменившая формировавшиеся веками устои жизни в российском обществе, началась уже после ее формальной победы. Расклад социально-политических сил накануне и после Февральской революции отличался крайней пестротой, что само по себе уже предопределяло сложные повороты и неожиданные зигзаги в дальнейшем развитии страны. Не только с высоты сегодняшнего дня, с точки зрения исторической ретроспективы, но даже и в тех условиях серьезным наблюдателям было ясно, что Россию отнюдь не ожидает перспектива стабильного развития. О каком-либо однолинейном движении по пути исторического прогресса, таком движении, которое бы аккумулировало в себе диаметрально противоположные интересы различных общественных сил, мечтать было невозможно. Реальный ход событий с железной закономерностью должен был привести в столкновение, а затем и в яростное противоборство, те самые широкие общественные слои, которые, как первоначально казалось, едины в своем восторженном восприятии наступивших перемен.

После первого всплеска всеобщего энтузиазма и ликования в связи с крушением трехсотлетней династии Романовых неизбежно должен был наступить и действительно наступил этап непримиримого противостояния, переросшего вскоре в открытую схватку основных классово-политических сил в стране. Сама жизнь ставила на повестку дня сложные проблемы, решения которых требовали коренные интересы страны. В конечном счете стоял вопрос о том, куда и как пойдет страна дальше. Сетования либеральных критиков относительно того, что Россия не остановилась на победе в Феврале и покатилась чуть ли не в некую историческую пропасть (под ней подразумевается Октябрьская революция), могут вызывать лишь недоумение, но никак не сочувствие. Серьезный объективный анализ реальной ситуации в стране давал все основания предполагать, что именно после победы Февральской революции развернется по-настоящему бескомпромиссная борьба полярных сил российского общества. Быстротечная победа в феврале обернулась скоротечной по историческим меркам, но, возможно именно поэтому особенно острой борьбой, в которой решался главный вопрос — по какому пути будет дальше идти страна.

С учетом такого понимания сложившейся тогда обстановки необходимо оценивать и участие Сталина в бурных событиях 1917 года. Очерченный мною исторический контекст положения в стране дает основание утверждать, что ему довелось на практике пройти самую серьезную школу открытой политической борьбы, ареной которой была в то время Россия. Собственно, не только перед отдельными политиками, но и перед всеми партиями жизнь поставила проблему выработки новой стратегии и тактики, причем времени для этого отводилось немного, если оно вообще было. Темпы и сам ритм политической жизни в стране, особенно в столице — Петрограде, требовали от всех, кто стремился утвердить себя в качестве влиятельной силы, исключительной гибкости, помноженной на способность правильно определять перспективы развития событий, уметь привлечь на свою сторону широкие слои населения. В хаотической обстановке того времени легко было растеряться, неверно оценить ситуацию, что, естественно, грозило катастрофическими последствиями для политических партий, так и для их лидеров, оказавшихся неспособными уловить дух времени, оседлать политического Пегаса.

Это задним числом, так сказать, ретроспективно, легко давать категорические оценки и выносить безапелляционные суждения. Тогда же положение было сложным, и каких-то готовых рецептов для выработки политической линии, соответствующей новым реальностям, не существовало и не могло существовать. Без учета данного обстоятельства конкретное освещение роли Сталина в событиях 1917 года будет явно упрощенным, искусственно вырванным из реального исторического контекста. Причем независимо от того, идет ли речь о событиях между февралем и октябрем того года, или о самой Октябрьской революции.

Итак, в начале марта 1917 года Сталин вместе с другими ссыльными, среди которых был и Л. Каменев, из Ачинска отправляется в Петроград. По дороге они отправляют приветственную телеграмму Ленину в Швейцарию. 12 марта Сталин прибывает в столицу. Здесь он сразу же обращается к своему старому знакомому по революционной работе С. Аллилуеву, своему будущему тестю. У него он рассчитывает получить информацию о партийных делах и войти как-то в курс событий. Сестра его будущей жены А.С. Аллилуева в своих воспоминаниях (кстати, они вышли в 1946 году и вскоре подверглись в печати разносной критике; разумеется, не без одобрения самого Сталина.) дает такую зарисовку обстоятельств его возвращения в Петроград и первых впечатлений, почерпнутых им в дороге: «Сталин в лицах изображает встречи на провинциальных вокзалах, которые присяжные, доморощенные ораторы устраивали возвращающимся из ссылки товарищам. Иосиф копирует очень удачно. Так и видишь захлебывающихся от выспренних слов говорилыциков, бьющих себя в грудь, повторяющих: «Святая революция, долгожданная, родная… пришла наконец-то..» Очень смешно изображает их Иосиф. Я хохочу вместе со всеми.

…Долго мы сидим, слушаем гостя. Сталин рассказывает, как торопился он в Питер из Ачинска, где застали его события 17 февраля. Он приехал в Петроград одним из первых. Конечно, если бы он ехал из Курейки, то был бы в пути дольше. С группой ссыльных он на экспрессе доехал из Ачинска в Петроград за четыре дня»[558].

В одной из предыдущих глав мы уже касались эпизода, связанного с пресловутой телеграммой, отправленной сразу же после отречения Николая II в адрес Михаила Романова. Сталин в дальнейшем, в период борьбы с оппозицией в 20-х годах, использовал этот факт для политической дискредитации Каменева. Здесь же мне хотелось оттенить другой аспект вопроса: ситуация тогда была настолько сложна и неопределенна, позиции различных политических сил в стране были настолько размыты, а общая эйфория от молниеносной победы революции столь велика, что трудно было быстро и правильно сориентироваться, четко определить дальнейшую стратегию и тактику.

Это в полной мере относится и к Сталину. Достоверные исторические источники и материалы позволяют вполне объективно судить как о конкретных позициях Сталина по коренным проблемам того периода, так и об эволюции, которую закономерно претерпевали его взгляды. Разумеется, абсолютно несостоятельными представляются апологетические утверждения периода культа личности о том, что Сталин с самого начала, со своего возвращения в Петроград, занял единственно правильную позицию в оценке ситуации. Мол, с возвращением Ленина из эмиграции эта позиция только укрепилась, и Сталин достойно сыграл роль вождя революции наряду с Лениным.

Остановимся на некоторых наиболее существенных моментах периода его деятельности между двумя революциями.

Само собой понятно, что самым ключевым был вопрос об отношении к установившейся (точнее сказать, к устанавливавшейся) в стране новой власти. От ответа на него зависела и позиция по другим кардинальным проблемам, стоявшим перед страной. Обобщенно говоря, в партии большевиков в целом, как и среди отдельных ее членов, в тот период отсутствовала какая-то единая общая точка зрения. Как и бывает в таких случаях, сформировались три крыла — левое, правое и центристы. Левое крыло, следуя старой большевистской линии, выступало против всякой поддержки Временного правительства, рассматривая его в качестве выразителя интересов буржуазии. Правое крыло придерживалось той точки зрения, что Россия переживает период буржуазно-демократической революции, поэтому, сообразуясь с самим характером момента, необходимо оказывать поддержку новым властям. Разумеется, речь шла не о безоговорочной и безусловной поддержке. Но тем не менее курс на определенное сотрудничество с Временным правительством приверженцы этой позиции обозначали достаточно ясно. Третье крыло занимало промежуточную позицию между двумя другими, по ряду вопросов солидаризируясь с левыми, по некоторым другим вопросам — с правыми. Сталин, равно как и Каменев, оказались в лагере центристов. Самой логикой развития событий было предопределено неизбежное противостояние этих трех направлений в большевистской партии вскоре после победы в феврале. До возвращения Ленина из эмиграции принципиальные установки партии в коренных вопросах ситуации оказались как бы в подвешенном состоянии.

Приезд Каменева, Сталина и Муранова (а оба последних являлись членами ЦК) в Петроград существенно повлиял на расстановку сил в партийном руководстве. Наличный состав Русского бюро ЦК как по численности, так и по персональному составу, явно не отвечал масштабам и сложности стоявших перед партией задач. Вначале Русское бюро заняло двойственную позицию по вопросу о включении Сталина в свой состав. 12 марта на заседании Бюро обсуждался вопрос о «новых лицах», намеченных к включению в Бюро (несколькими днями раньше оно уже дважды пополнялось новыми членами). По кандидатуре Сталина было принято довольно двусмысленное решение: «Относительно Сталина было доложено, что он состоял агентом ЦК в 1912 г. и потому являлся бы желательным в составе Бюро ЦК, но ввиду некоторых личных черт, присущих ему, Бюро ЦК высказалось в том смысле, чтобы пригласить его с совещательным голосом»[559].

Какие имелись в виду личные черты, осталось неизвестным[560]. Недоумение вызывает и то, что члены Русского бюро называют Сталина всего лишь агентом ЦК, хотя он в то время уже был членом ЦК. Данное обстоятельство, видимо, отражает общую сумятицу и неразбериху, царившую тогда в российском руководстве партии. Другими причинами этого не объяснишь. Однако первоначальное довольно туманное и противоречивое решение буквально через пару дней фактически было дезавуировано: 15 марта Сталина ввели не только в состав Бюро, но и Президиума Бюро. Остается только гадать, как за несколько дней произошли волшебные метаморфозы с «присущими ему личными чертами», что он уже оказался вполне пригодным даже в составе Президиума Русского бюро ЦК. В литературе о Сталине этот пикантный момент получил одностороннее и однозначно негативное толкование: вот, мол, уже тогда личные качества Сталина вызывали отторжение со стороны партийных работников, соприкасавшихся с ним.

Я не склонен придавать данному эпизоду незаслуженно серьезного внимания. В конце концов в большевистской верхушке также существовали склоки и соперничество, взаимные симпатии и антипатии. И они, разумеется, сказывались не только на сугубо личных отношениях. По крайней мере, тот факт, что выжидательная позиция в отношении включения Сталина в состав руководящего органа партии в тот период, была сразу же пересмотрена, говорит сам за себя. Этим я, конечно, не хочу каким-то образом ставить под сомнение наличие у Сталина отрицательных черт характера, которые порождали антипатию к нему со стороны отдельных партийных деятелей того периода. Вообще говоря, данный эпизод его политической карьеры в период так называемой борьбы с культом личности изображался в качестве чуть ли не обвинительного вердикта в его адрес со стороны партии в целом. Соответственно формулировались и отвечающие такой посылке исторические ретроспективы.

Объективная же оценка этого эпизода не дает серьезных оснований для каких-то далеко идущих выводов и умозаключений политического характера. Отрицательные личные черты и свойства Сталина будут неизменным аргументом его политических противников в борьбе в против него. Эти отрицательные черты и свойства его личности, подобно тени, всегда сопровождали всю его политическую судьбу. Сам же Сталин (и об этом более подробно будет идти речь в дальнейшем) признавал за собой грехи по части характера. Но изобрел и противоядие против таких обвинений (оно казалось ему вполне убедительным): мол, это — всего лишь недостатки чисто личного свойства, не имеющие никакого отношения к политической линии и позиции. Насколько состоятельна такая точка зрения, пусть судит сам читатель. Я стою на том, что личные качества и черты человека, особенно, если он находится на вершине власти, а тем более обладает властью, соразмерной с диктаторской, неизбежно, в силу природы вещей, будут так или иначе сказываться и на его политике. В конечном счете нельзя забывать, что политический деятель — это прежде всего личность, и особенности его характера бросают свой неизгладимый отпечаток на его политику.

Одновременно с введением Сталина в состав Русского бюро он вошел и в состав редколлегии «Правды». 15 марта в ней появилось сообщение о радикальных изменениях в персональном составе редакционной коллегии. Сталин вместе с Каменевым и Мурановым фактически отстранили Русское бюро от руководства газетой и взяли его свои руки. В известном смысле можно говорить о том, что они придали газете совершенно новое политическое лицо. Это сказалось прежде всего на позиции по наиболее злободневным проблемам, волновавшим не только партийных функционеров, но и рядовых членов партии. В газетных публикациях начали явственно проглядывать признаки некоего нового подхода к вопросам об отношении к Временному правительству, по вопросам войны и мира и по ряду других. Биографическая литература о Сталине в целом однозначно расценивает изменения в составе руководства газетой и проведение ею новой линии в качестве своеобразного «редакционного переворота», произведенного прибывшей из сибирской ссылки тройкой.

Вот как писал об этом в своих мемуарах, изданных в 1925 году, А. Шляпников, бывший одним из руководителей Русского бюро ЦК: «Тт. Каменев, Сталин и Муранов решили овладеть «Правдой» и повести ее на «свой» лад… Редактирование очередного, 9-го номера «Правды» от 15 марта, на основании этих формальных прав, они взяли полностью в свои руки, подавив своим большинством и формальными прерогативами представителя Бюро ЦК т. В. Молотова». Как вспоминал далее Шляпников, «когда этот номер «Правды» был получен на заводах, там он вызвал полное недоумение среди членов нашей партии и сочувствовавших нам, и язвительное удовольствие у наших противников. В Петербургский комитет, в Бюро ЦК и в редакцию «Правды» поступали запросы, — в чем дело, почему наша газета отказалась от большевистской линии и стала на путь оборонческой? Но Петербургский комитет, как и вся организация, был застигнут этим переворотом врасплох и по этому случаю глубоко возмущался и винил Бюро ЦК. Негодование в районах было огромное, а когда пролетарии узнали, что «Правда» была захвачена приехавшими из Сибири тремя бывшими руководителями «Правды», то потребовали исключения их из партии»[561]

По прошествии столь длительного времени данный эпизод в политической биографии Сталина выглядит чуть ли не как микроскопическое пятнышко, едва различимое на фоне времени и задвинутое за рамки исторических событий в силу своей малозначительности. Оно как бы скрылось за подлинно грандиозным горизонтом реально весомых исторических сдвигов, потрясавших в тот период не только Россию, но и саму большевистскую партию. Вместе с тем, нельзя преуменьшать значения данного эпизода в широком историческом контексте: он приоткрывает завесу и позволяет лучше судить о методах политической борьбы Сталина. Последний отнюдь не испытывал особого пиетета перед всякого рода формальностями, коль речь шла о серьезных политических проблемах. Целеустремленность и здесь проглядывает как одна из самых характерных черт, присущих стилю его политической философии. Именно эта устремленность сделала возможным то, что, как пишет его биограф И. Дойчер, «он в течение трех недель, до возвращения Ленина из Швейцарии 3 апреля, осуществлял фактическое руководство партией»[562].

Обратим внимание на оценку его роли в этот период со стороны И. Дойчера, — достаточно авторитетного специалиста, не испытывавшего ни малейших симпатий к Сталину. Скорее, наоборот: его перу принадлежит самое фундаментальное исследование, посвященное жизни и деятельности Троцкого. Именно Троцкий был для Дойчера своего рода кумиром. Так что здесь трудно заподозрить какую-то натяжку. Однако столь высокая оценка мне представляется значимой не с точки зрения ее фактической подлинности (руководство партии в тот период не осуществлялось кем-либо персонально), сколько под углом зрения признания роли Сталина в качестве одной из ключевых фигур большевистского руководства.

Другим событием, значимым для дальнейшей политической карьеры Сталина, явилось включение его в состав Исполкома Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, куда он был делегирован 18 марта в соответствии с решением Бюро ЦК партии. В этой связи может вызвать лишь саркастическую усмешку утверждение такого компетентного автора, как Б. Суварин: «Сталин, делегированный Центральным Комитетом его партии, т. е. самим собой и его ближайшими товарищами, стал членом Исполкома Советов, не будучи избранным ни рабочими, ни солдатами. История вытянула его из под покрова его подпольной деятельности и дала ему возможность действовать открыто.»[563]. Во-первых, Сталин никак не мог сам себя делегировать в состав Исполкома, явившись туда без соответствующих полномочий и представившись вроде того: «Здрасьте, я ваша тетя». Еще на первом заседании Совета, буквально через считанные часы после революции, сам Совет принял предложение большевиков об усилении Исполкома путем введения в него по три представителя от партий большевиков, меньшевиков и эсеров[564]. Так что законные основания для делегирования Сталина в состав Исполкома были налицо. Во-вторых, выборы в советы в первый период после победы Февральской революции носили зачастую довольно формальный характер, не говоря уже о том, что они не производились на справедливой и демократической основе. Сами меньшевики и эсеры, утвердившие свое лидирующее положение в Петроградском Совете, во многом оказались у его руля именно в силу отсутствия четкого и повсеместно выполнявшегося порядка выборов. Случалось так, что в числе делегатов были и люди на основании так называемого устного мандата, когда кроме собственного заявления о своих полномочиях, не представлялись какие-либо иные свидетельства того, что данное лицо избрано в состав Совета. Да и наивно было бы ожидать чего-то иного в обстановке только что победившей революции, когда на первом плане стояли отнюдь не какие-то чисто формальные правила и положения.

Публичная деятельность Сталина в Исполкоме Петроградского совета Не стала яркой страницей в его политической биографии. Более того, с легкой руки меньшевика Суханова в его «Записках о революции», роль Сталина в Исполкоме изображается большинством его биографов как роль весьма тусклой и заурядной политической фигуры. Поскольку это замечание Суханова служит своеобразным «документальным фундаментом» этой оценки, стоит его привести полностью и кратко прокомментировать. Итак, Н. Суханов пишет:

«У большевиков в это время кроме Каменева появился в Исполнительном Комитете Сталин. Этот деятель — одна из центральнейших фигур большевистской партии и, стало быть, одна из нескольких единиц, державших (держащих до сей минуты) в своих руках судьбы революции и государства. Почему это так, сказать не берусь: влияния среди высоких, далеких от народа, чуждых гласности, безответственных сфер так прихотливы! Но во всяком случае, по поводу роли Сталина приходится недоумевать. Большевистская партия при низком уровне ее «офицерского корпуса», в массе невежественного и случайного, обладает целым рядом крупнейших фигур и достойных вождей среди «генералитета». Сталин же за время своей скромной деятельности в Исполнительном Комитете производил — не на одного меня — впечатление серого пятна, иногда маячившею тускло и бесследно. Больше о нем, собственно, нечего сказать»[565].

Выше я уже касался противоречивости и неубедительности данной характеристики. Здесь же хочется отметить, что Суханов в основу своих оценок, по всей видимости, в качестве главного критерия берет то, как часто и как красиво тот или иной деятель выступал на заседаниях Исполкома с речами. Сталин же — это хорошо известно — не был оратором, не обладал ярким даром публичных выступлений, хотя его речи и отличает строгая логичность и предельная четкость изложения мыслей. Поэтому, если судить о роли Сталина по меркам ораторского искусства, то она действительно не оставляла и не могла оставить сильного впечатления. Однако революцию делали не только яркие ораторы и народные трибуны, но и серьезные организаторы, причем с точки зрения объективных критериев отнюдь не безоговорочно пальму первенства можно отдать первым. По крайней мере, очевидно, что цель и смысл пребывания Сталина в составе Исполкома Петроградского совета, как это мыслила партия, заключались не в том, чтобы продемонстрировать ораторские дарования представителя большевиков. Среди большевиков было немало блестяще одаренных ораторов. И каждый делал свое дело на своем месте. В этом и состоит простая сермяжная правда. Делать же на основе умозаключения Суханова широкие выводы о безликости и серости фигуры Сталина на политическом небосклоне тогдашней России, по меньшей мере, неправильно.

Но вернемся непосредственно к тем проблемам, которые в начальный (да и не только в начальный) период после победы в феврале, составляли содержание всей общественной жизни страны и, соответственно, представляли поле напряженного политического противоборства. Осью, вокруг которой вращались фактически все споры в среде большевиков, было отношение к Временному правительству. Само отсутствие в партии единства по этому вопросу выглядит скорее закономерностью, нежели случайностью. С чисто психологической точки зрения, не говоря уже о соображениях абстрактно-теоретического порядка, трудно было, приветствуя победу революции и крушение столь ненавистного большевикам (и не только им, но и подавляющему большинству политически активного населения страны) режима, сразу же после достигнутого успеха занять позицию непримиримого и жесткого противостояния новому правительству. Ведь, по существу, революция только раскрывала свое настоящее лицо, обнажала свою истинную социально-классовую природу и направленность. Естественно, требовалось какое-то время, чтобы достаточно объективно и в полной мере оценить первые шаги нового правительства и сформулировать свое отношение к нему.

К тому же, необходимо учитывать еще одно немаловажное обстоятельство, игравшее тогда едва ли не решающую роль: большевики, согласно своим концепциям о природе буржуазно-демократической революции и перспективах ее перерастания в революцию социалистическую, должны были найти какое-то теоретическое объяснение и истолкование с точки зрения марксистской теории всему тому, ареной чего стала Россия. И, как всегда, жизнь, реальное содержание социально-экономических и политических процессов не могли плавно уместиться в прокрустово ложе теоретических построений. Противоречия и неодинаковые подходы, различия в оценках ситуации, нюансы в прогнозах вероятного развития событий были неизбежны. Странным было бы не наличие таких разногласий, а их отсутствие.

Итак, осевой вопрос — отношение к Временному правительству. К нему примыкал, являясь вполне самостоятельным, а не только производным, — вопрос о Советах как органах зарождавшейся новой власти. Речь шла фактически о том, что революция вызвала к жизни, пока еще не в окончательно оформленном виде, проблему двоевластия. В эпоху революционных сдвигов и потрясений такая или аналогичная ей ситуации возникали не впервые, и не только в России. Ибо каждая сколько-нибудь влиятельная социально-политическая сила стремилась оседлать революционный поток и направить его в русло осуществления своих собственных устремлений. Такова элементарная логика развития практически любой революции. Российская же революция отличалась еще и тем, что произошла в крайне сложных и тяжелых условиях продолжавшейся мировой войны. Таким образом, сама жизнь своими незримыми обручами как бы объединила эти, да и многие другие, отнюдь не второстепенные вопросы, в нечто единое целое. Комплекс проблем, стоявших перед страной, в том числе и перед большевиками, нельзя было уподобить некоему историческому гордиевому узлу, который можно было бы разрубить одним ударом меча, как это сделал Александр Македонский.

Какова же была позиция Сталина по этим кардинальным вопросам российской действительности того времени? Ответ на этот вопрос позволяет судить, насколько глубоко он сумел за столь короткое время сориентироваться в сложившейся обстановке, какими ему виделись не только ближайшие, но и более отдаленные перспективы развития русской революции. В соответствии с ответами на данные вопросы, видимо, он строил и линию своего политического поведения, свою политическую стратегию.

Но прежде чем непосредственно рассмотреть поставленный вопрос, позволю себе сделать несколько попутных замечаний, имеющих прямое касательство к теме нашего разговора. Задним числом, конечно, легко выносить безапелляционные и безошибочные исторические вердикты. Однако таковые вообще неприложимы к оценке как исторических событий, так и отдельных исторических фигур. В полной мере это относится и к оценке всей деятельности Сталина в период между двумя революциями, как и к оценке его позиции по кардинальным проблемам того периода.

Здесь уместно отметить, что в обстановке развернувшейся после смерти Ленина острейшей внутрипартийной борьбы особое место заняли, казалось бы, чисто исторические аспекты, в особенности выяснение роли того или иного тогдашнего партийного деятеля в период после Февральской революции и до завоевания власти большевиками. За этой, внешне чисто историографической битвой, скрывалась ожесточенная политическая схватка, ставкой в которой было право на то, чтобы стать политическим преемником Ленина. Застрельщиком этой грандиозной баталии выступил Троцкий, и именно благодаря этому многие достаточно темные или сомнительные эпизоды предоктябрьского периода нашли свое освещение в тогдашней партийной литературе и печати. Троцкому надо отдать пальму первенства в попытке не просто преуменьшить роль Сталина в этот период, но и вообще изобразить его в качестве чуть ли не политического пигмея. Разумеется, в сравнении с такими гигантами борьбы, каким преподносил себя он сам.

В рамках поставленной мною задачи нет возможности детально остановиться на всех существенно важных моментах тогдашней политической дискуссии. Замечу лишь, что реальные политические поражения никому не удавалось превращать в политические победы с помощью любых, даже самых искусно проведенных дискуссионных баталий. Так случилось и с Троцким. Именно он, сконцентрировав свои усилия на принижении роли Сталина в рассматриваемый период, стремился набрать политические очки, чтобы выставить себя в качестве одной из самых решающих (если не самой решающей) фигур в период между двумя революциями. История здесь была поставлена на службу политике, и цель заключалась в том, чтобы таким путем подкрепить претензии на единоличное лидерство в партии после смерти Ленина.

Свою задачу я вижу в том, чтобы нарисовать объективную картину, какой она складывается на базе имеющихся материалов и позднейших комментариев историков различного направления. Конечно, по понятным причинам, такая картина будет схематичной, не сопоставимой с многокрасочным полотном тогдашних реальных событий, одним из фрагментов которого предстает и деятельность Сталина в эти критические для судеб страны месяцы.

Позволю себе сделать еще одну оговорку, имеющую, как мне кажется, существенное значение при выборе критериев, лежащих в основе общей оценки политической активности Сталина в этот исключительно динамичный и противоречивый отрезок российской истории. В советской исторической литературе, равно как и в буржуазной советологии, не говоря уже о современной историографии так называемого демократического покроя, чуть ли не ключевым, базисным аргументом в критике Сталина того периода (правильнее сказать, всей его деятельности вообще) было скрупулезное выискивание различий и разногласий последнего с ленинской позицией и ленинскими взглядами по соответствующим вопросам. Мне такая методология представляется изначально односторонней, не отвечающей требованиям историзма, противоречащей элементарным нормам объективного подхода.

Я нисколько не ставлю под сомнение главную, определяющую и решающую роль Ленина в выработке и реализации важнейших политико-стратегических установок партии большевиков на всех переломных этапах русской революции. Эта его роль общеизвестна и общепризнана, и на этот счет нет нужды распространяться. Но хочется оттенить другое: в большевистской партии Ленин пользовался непререкаемым авторитетом, однако это не означало, что все другие члены партии, в первую очередь в ее руководящих верхах, не могли иметь свое мнение и высказывать его, полемизируя с Лениным, в том числе и по самым принципиальным вопросам. Для политической партии, особенно для партии, работавшей для подготовки революции, — это было явление нормальное. Поэтому, по меркам истории, нет ничего сверхъестественного, а тем более криминального в том, что Сталин в целом ряде довольно важных вопросов придерживался иной, нежели Ленин, точки зрения и практической позиции. Ведь никто не рассматривал взгляды Ленина как своего рода «Новый завет» большевиков, обязанных слепо следовать каждой его букве. Правы те исследователи, кто в расхождениях между Лениным и Сталиным на различных исторических поворотах, видят скорее свидетельство «интеллектуальной независимости» последнего, чем политический или теоретический криминал[566]. Думается, что именно такой угол зрения дает возможность более объективно подойти к реальной исторической оценке происходивших событий. А то получается, тот же культ личности со всеми его последствиями в области исторического исследования, только другим концом!

Позицию Сталина по отношению к Временному правительству до середины апреля 1917 года с полным основанием можно назвать центристской. Вполне определенно, хотя и несколько витиевато, она сформулирована в ряде статей, опубликованных им в «Правде» вскоре после приезда в Петроград. Но наиболее концентрированно она выражена в его докладе на партийном совещании большевиков, состоявшемся в конце марта — начале апреля 1917 года[567]. Выступая 29 марта с основным докладом «Об отношении к Временному правительству»[568], Сталин утверждал:

«Власть поделилась между двумя органами (имеются в виду Временное правительство и Совет рабочих и солдатских депутатов — Н.К.), из которых ни один не имеет всей полноты власти. Трения и борьба между ними есть и должны быть. Роли поделились. Сов. Р. и С. Д. фактически взял почин революционных преобразований: С. Р. и С. Д. — революционный вождь восставшего народа, орган контролирующий Временное правительство. Временное же правительство взяло фактически роль закрепителя завоеваний революционного народа. С. Р. и С. Д. мобилизует силы, контролирует Временное же правительство — упираясь, путаясь, берет роль закрепителя тех завоеваний народа, которые фактически уже взяты им. Такое положение имеет отрицательные, но и положительные стороны; нам невыгодно сейчас форсировать события, ускоряя процесс откалывания буржуазных слоев, которые неизбежно впоследствии должны будут отойти от нас. Нам необходимо выиграть время, затормозив откалывание средне-буржуазных слоев, чтобы подготовиться к борьбе с Временным правительством. Но без конца такое положение продолжаться не будет. Революция углубляется. От политических вопросов будут переходить к социальным. Социальные требования отколют средне-буржуазные слои. Неразумно рассчитывать, что удастся довести до конца революцию без раскола с буржуазией»[569]

Развернувшаяся на совещании дискуссия выявила резкие разногласия по данному вопросу, в том числе и по положениям, сформулированным в докладе Сталина. Так, один из видных большевиков Н. Скрыпник[570] заявил: «Что понимают под словом поддержка? Поскольку я слышал, все говорят, что Временное правительство принимает те или иные революционные меры под давлением революционного пролетариата. Но это — поддержка не правительства, а тех мер, которые мы сами требовали и которые оно проводит. Вопрос же о поддержке имеет очевидно другой смысл, — это не поддержка мер, а декларация перед заграницей и Россией доверия ему. Такого доверия мы ему оказать не можем. Правительство не закрепляет, а задерживает ход революции»[571].

Общий настрой выступавших обозначился явно не в пользу, пусть частичной, условной, с большими оговорками, поддержки Временного правительства. Сталин явно не желал идти на конфронтацию. Но главное, как мне представляется, он сам не был убежден в том, что такое правительство вообще достойно серьезной поддержки. В итоге дискуссии он пересмотрел (или, точнее, скорректировал) свою точку зрения. В заключительном слове он заявил: «При таком положении дел можно ли говорить о поддержке такого правительства? Можно говорить о том, чтобы правительство поддержало нас. Не логично говорить о поддержке Временного правительства, наоборот, уместнее говорить о том, чтобы правительство не мешало нам проводить свою программу». В конечном счете Сталин предложил «принять за основу резолюцию, не поддерживающую Времен. Правительство: оно организует армию, вызывает вражду солдат против рабочих и, опираясь на силу англо-французского капитала, организует уже контрреволюцию»[572].

Для того, чтобы этот существенный фрагмент общего политического полотна событий того времени обрел свои истинные масштабы и очертания, необходимо подчеркнуть, что сам Сталин в 1924 году, в ходе борьбы с троцкизмом, счел необходимым признать ошибочность своей тогдашней позиции. Вот что он говорил в связи с этим: «Нельзя было также вести политику поддержки Временного правительства, ибо оно являлось правительством империализма. Необходима была новая ориентировка партии в новых условиях борьбы. Партия (ее большинство) шла к этой новой ориентировке ощупью. Она приняла политику давления Советов на Временное правительство в вопросе о мире и не решилась сразу сделать шаг вперёд от старого лозунга о диктатуре пролетариата и крестьянства к новому лозунгу о власти Советов. Эта половинчатая политика была рассчитана на то, чтобы дать Советам разглядеть на конкретных вопросах о мире подлинную империалистическую природу Временного правительства и тем оторвать их от последнего. Но это была глубоко ошибочная позиция, ибо она плодила пацифистские иллюзии, лила воду на мельницу оборончества и затрудняла революционное воспитание масс. Эту ошибочную позицию я разделял тогда с другими товарищами по партии и отказался от неё полностью лишь в середине апреля, присоединившись к тезисам Ленина. Нужна была новая ориентировка. Эту новую ориентировку дал партии Ленин в своих знаменитых «Апрельских тезисах»»[573].

Приезд Ленина из эмиграции в Петроград 3 апреля положил конец двойственной, противоречивой, а порой и явно несостоятельной позиции партии большевиков в отношении Временного правительства. Кстати, надо заметить, что и само Временное правительство, стремясь укрепить свои позиции, предпринимало шаги, на самом же деле подрывавшие эти самые позиции. В каком-то смысле Временное правительство работало против самого себя, что, конечно, неизбежно влекло за собой рост разочарования в нем не только со стороны трудящихся слоев, но и даже среди его сторонников. Направление политики Временного правительства, его персональный состав, постоянные шатания и виляния из стороны в сторону — все это в значительной мере способствовало ослаблению его престижа в глазах общественного мнения. Это же и укрепляло позиции тех, кто выступал против любой поддержки Временного правительства.

Положение в стране с точки зрения любых реалистических критериев можно было назвать критическим. Взять ли условия жизни подавляющего большинства населения как в городе, так и на селе. Вдохнув глоток свободы, массы трудящихся надеялись на долгожданные перемены в своей жизни, что в первую очередь относилось ко всему комплексу социально-экономических проблем: улучшение положения рабочих, наделение землей крестьян, радикальное устранение всех пут, обусловленных существованием всякого рода полуфеодальных пережитков, прежде всего в сфере трудовых отношений. И ко всему прибавлялась — как одна из самых животрепещущих проблем — выход из войны, бремя которой уже стало невыносимым для всей страны. Стоявшую перед обществом дилемму можно было бы определить следующим образом: революция путем реформ или реформы путем революции.

Иными словами, или провести реформы, носящие по своему существу революционный характер, чтобы таким путем избежать новой, уже социальной революции. Господствующие классы и отражавшие их интересы основные политические партии, не только не были готовы к такому развороту событий, но и делали все возможное, чтобы избежать его.

Другая альтернатива вырисовывалась сама собой — добиться реализации этих целей посредством революции, причем в силу законов общественного развития такая революция неизбежно должна была выйти далеко за рамки даже самых радикальных преобразований в рамках существующего режима. Иными словами, вопрос стоял по существу о смене социально-экономического строя и, соответственно этому, политического режима. Исторический опыт давно уже доказал, что там, где отсутствует желание и готовность правящих классов идти на необходимые реформы, там объективно, вне всякой зависимости от их субъективных устремлений, неизбежно вызревает почва для революции, со всеми присущими ей крайностями и издержками.

Наивными, лишенными серьезных оснований, представляются потуги тех, кто пытался и пытается изобразить Февральскую революцию как вполне завершенный, законченный исторический поворот, открывавший перед страной путь к расцвету, утверждению принципов социальной справедливости, всеобщей демократии, равенству и всем прочим благам, которые якобы знаменует собой буржуазно-демократическая революция. По их узколобому представлению в октябре 1917 года большевики совершили не революцию, а контрреволюцию, похоронившую все достижения Февраля. Такой подход не имеет ничего общего с объективной оценкой как самой ситуации, сложившейся в России в 1917 году, так и с пониманием самой природы революционных потрясений. Если перевороты можно совершать, не только не опираясь на поддержку самых широких народных масс, но часто даже вопреки их коренным интересам, то подлинные революции немыслимы без поддержки и участия большинства населения страны. Острые, накаленные до предела противоречия тогдашнего российского общества, ни в коей мере не были разрешены Февральской революцией. И именно это обстоятельство стало первопричиной того, что в порядок дня ходом развития событий был остро поставлен вопрос о доведении до своего логического конца тех кардинальных преобразований, в которых нуждалась страна. Таким образом, суть проблемы не в каком-то кровожадном стремлении большевиков к насилию, к установлению своей власти, а в том, что в соответствии с логикой исторического процесса Февральская революция явилась как бы прологом Октябрьской революции.

Мимоходом еще раз подчеркну: опыт многих стран убедительно доказал, что революции в силу своей природы не нуждаются в каком-то легитимном оправдании, поскольку сами они являются высшей формой фактического отрицания прежних правовых устоев и порядков. Поэтому говорить о законности или незаконности, правомерности или неправомерности той или иной революции по меньшей мере наивно, если не смешно. Сам факт их свершения убедительно свидетельствует о том, что они закономерно вызревали в недрах общества. Для защитников строя, основанного на эксплуатации, любая революция, направленная на его ниспровержение, в силу очевидных причин представляется незаконной, не имеющей правового и морального оправдания. Если бы это было в их силах, то они изъяли бы из истории все страницы, связанные с революциями, да и само это понятие поставили бы вне закона.

Эти рассуждения, на первый взгляд, не имеют прямого отношения к предмету нашего исследования. Но в действительности они непосредственным образом связаны с ним. Живо они перекликаются и с некоторыми событиями современной российской истории. Поэтому понимание и оценка ситуации, сложившейся в России в тот период, имеет первостепенное значение и для выяснения роли Сталина в событиях тех дней.

Историческая арена, активными действующими лицами на которой выступали большевики, была по своему уникальной. Незавершенность одной революции не могла не ставить вопроса о неотвратимости другой революции, которая должна была радикально решить задачи, оказавшиеся непосильными для первой. Конечно, Сталин в силу своих убеждений, на основе своего революционного опыта и по причине свойственного ему радикализма был и не мог не быть сторонником именно революционного пути дальнейшего развития России. Однако вполне ясного и четкого представления о том, какой политико-стратегической линии должна придерживаться партия, чтобы добиться своих целей, он, да и вся партия в целом, не имели. Старые рецепты мало чего давали в новых, причем уникальных по своему своеобразию, условиях. К тому же, следует признать, что его интеллектуальный и теоретический багаж к тому времени был не столь значителен, чтобы он оказался в состоянии сформулировать стратегическую концепцию большевистской партии в этот судьбоносный период. Выполнить эту задачу оказалось по плечу только Ленину, проявившему настоящий гений революционной мысли и революционного действия.

Квинтэссенция новой ленинской стратегии, на фундаменте которой был определен политический курс партии, состояла из следующих основополагающих положений, четко сформулированных в «Апрельских тезисах»: буржуазно-демократическая революция в России закончена, поскольку вопрос о власти решен (власть от помещиков перешла к буржуазии). Существенно важной особенностью являлось то, что революция пошла дальше обычной буржуазной революции, она вплотную подошла к революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства, которая оказалась переплетенной с диктатурой буржуазии. Особенность расстановки классовых сил после победы в феврале, считал Ленин, заключалась в том, что мелкобуржуазная демократия колебнулась в сторону буржуазии, увлекая за собой часть рабочих на путь соглашательства, и заключила с ней политический блок, результатом которого и явилось фактическое признание Советами Временного правительства в качестве законной и официальной власти.

Ленин исходил из того, что, несмотря на завершенность буржуазно-демократического этапа, широкомасштабная революционная борьба в стране будет продолжаться, поскольку Временное правительство, присвоившее себе плоды народной победы, не могло дать народу то, за что он боролся: обеспечить выход из войны, решить аграрный вопрос, серьезно улучшить положение трудящихся, эффективно бороться с разрухой, гарантировать реальные политические свободы. А поскольку эти вопросы не могут быть решены при существующей власти, революция будет развиваться до тех пор, пока власть не перейдет к классу, который обеспечит их решение. Таким классом, по мнению Ленина, мог быть только пролетариат. Коротко говоря, он увидел реальную возможность установления в стране диктатуры одного класса — пролетариата — в интересах самых широких слоев населения всей России.

Сказать, что новая политическая линия, предложенная Лениным, произвела ошеломляющее впечатление, значит почти ничего не сказать. Это был гром среди ясного неба. Еще не улеглась в сознании населения, да и всех активных политических сил общества, эйфория в связи с февральской победой, а лидер большевиков уже призывает к новой революции. Причем революции, гораздо более глубокой и масштабной, нацеленной на коренной поворот в ее исторических судьбах. Многие сочли новую программу действий, сформулированную Лениным, чуть ли не бредом сумасшедшего. Следует сказать, что и среди немалой части большевиков господствовало мнение, что их лидер оторвался от реальности, не понимает сущность российской ситуации и по важнейшим проблемам судит как эмигрант, утративший живые связи со страной. Сам Ленин писал: «И тезисы и доклад мой вызвали разногласия в среде самих большевиков и самой редакции «Правды»»[574]. В такой обстановке партийное руководство, включая Сталина, решило провести общепартийную дискуссию по «Апрельским тезисам», которые были опубликованы в газете «Правда» 7 апреля 1917 г. В ходе дискуссии, продолжавшейся на страницах партийной печати, партийных собраниях, конференциях и т. п. в течение трех недель, многое прояснилось, большинство партии высказалось в поддержку предложений Ленина. Дискуссия завершилась на VII (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП (б).

Имеющиеся в распоряжении историков документы и материалы свидетельствуют о том, что Сталин также перешел на позиции Ленина и поддержал тезисы. Правда, процесс перехода был не безболезненным и отнюдь не одномоментным. На одном из заседаний Русского бюро ЦК через три дня после возвращения Ленина из эмиграции он охарактеризовал тезисы как «схему», лишенную фактов, в силу чего она не является удовлетворительной[575]. Есть достаточные основания полагать, что колебания Сталина в отношении ленинских тезисов носили какой-то вялый характер: они не несли в себе черты принципиального отторжения новой революционной стратегии, выдвинутой лидером большевиков. Скорее всего, его первоначальное неприятие тезисов было порождено не принципиальными соображениями, а прежде всего фактором неожиданности и потрясающей новизны основных положений, положенных в основу этих тезисов.

Сталин, оторванный на протяжении ряда лет от непосредственной революционной работы, погруженный в заботы о простом физическом выживании, естественно, не мог глубоко и всесторонне оценить характер и особенности принципиально новой ситуации, сложившейся в стране. Старые представления и стереотипы относительно характера и перспектив развития русской революции, конечно, доминировали в тот период в его политическом мышлении. Именно этими соображениями объясняется его первоначальная «мягкая оппозиция» апрельским тезисам Ленина. В чем-чем, а в отсутствии радикализма, в нацеленности на наиболее кардинальные, революционные шаги, упрекнуть его трудно. Это, конечно, не означает, что всегда и во всем он шел, что называется, напролом. В данном случае его, очевидно, озадачила не столько радикальная постановка важнейших вопросов Лениным, а некая психологическая неготовность принять такую постановку. Требовалось какое-то время, чтобы осмыслить все это, взглянуть на обстановку не с приземленных позиций вчерашнего ссыльного, оторванного от всего мира, а с позиций активного участника событий исторического масштаба. И тот факт, что Сталин сравнительно быстро пересмотрел свою позицию и активно поддержал новую стратегию революционной борьбы, на мой взгляд, свидетельствует не о его приспособленчестве, умении становиться на сторону тех, кто одерживает верх. Аргументация Ленина, жаркие дискуссии в самой партии показали ему, что новая стратегия политической борьбы отвечает духу времени, открывает перед партией большевиков реальный шанс укрепить свои позиции, превратиться в одну из ведущих сил на политической арене России.

Но все это представляется ясным и очевидным только в чисто ретроспективном плане. В тогдашней же реальной обстановке подобная перспектива развития представлялась отнюдь не столь бесспорной и закономерной. Поэтому сознательно делать какой-то особый акцент на первоначальных колебаниях Сталина в вопросах коренного пересмотра всей прежнем большевистской стратегии, сформулированной в тезисах Ленина, едва ли правомерно. Скептическое в первый период после их выдвижения отношение к апрельским тезисам вполне закономерно и логично укладывается в схему простой политической эволюции, которую неизбежно должны были пройти — и действительно прошли — тогдашние ведущие деятели партии.

Разумеется, данный эпизод никак не вписывался в официальную сталинскую историографию, которая изображала его как деятеля, всегда и во всем поддерживавшего Ленина, твердо стоявшего рядом с ним на всех перипетиях исторических событий и никогда не проявлявшего ни малейших колебаний. Но это, собственно, уже другой аспект проблемы. В данном случае речь идет о том, чтобы дать по возможности максимально объективную оценку тому, что имело место в действительности. А такая оценка никак не вмещается в прокрустово ложе однозначных и безоговорочных вердиктов: колебался, значит, не был стойким и последовательным ленинцем. Или же такого апологетического утверждения: всегда и во всем был на стороне Ленина, являясь, наряду с Лениным, вождем и организатором революции. Оба эти полярные подходы упрощают реальную историческую картину и не позволяют беспристрастно и взвешенно оценить деятельность Сталина в судьбоносный 1917 год.

На мой взгляд, даже сами колебания Сталина, его поиски ответов на актуальные вопросы, стоявшие тогда перед страной и перед партией, дают возможность лучше понять его непростую и противоречивую политическую психологию, проследить за процессом формирования его как политического деятеля общероссийского формата. Время подстегивало тогда всех, и порой трудно было, что называется сходу, вскочить на подножку локомотива истории, который стремительно мчал Россию в неизведанное будущее. К тому же, колебания для политического деятеля, кроме бесспорных отрицательных черт, несут в себе и положительный заряд: они, — как в данном случае, — достаточно убедительное свидетельство политической самостоятельности Сталина, В дальнейшем нам не раз придется касаться вопроса о разногласиях Сталина с Лениным, поскольку эти моменты имеют чрезвычайно важное значение для понимания Сталина как политика, для раскрытия процесса формирования его в качестве самостоятельного государственного деятеля.

В контексте сказанного выше малоубедительной, а по существу тенденциозной выглядит оценка, которую дает Троцкий деятельности и позиции Сталина в первые месяцы после Февральской революции. Он пишет: «Нет ни одной статьи того времени, где Сталин сделал бы попытку оценить свою вчерашнюю политику и проложить себе путь к ленинской позиции. Он просто замолчал. Он был слишком скомпрометирован своим злосчастным руководством в течение первого месяца революции. Он предпочел отойти в тень. Он нигде не выступал в защиту ленинских взглядов. Он уклонялся и выжидал. В самые ответственные месяцы теоретической и политической подготовки к перевороту Сталин политически просто не существовал»[576].

Приведя эту, мягко говоря, далекую от объективности оценку роли Сталина в революции, даже такой явно симпатизирующий Троцкому автор, как Б. Суварин, счел необходимым сделать оговорку, чтобы хоть как-то «подправить» кричащую тенденциозность этой оценки. «Эта заявление верно, если под политикой понимать общие идеи, широкие выводы, вытекающие из теории и программы, планы на будущее. Но в более узком смысле и на более низком уровне повседневной политической деятельности, Сталин был одним из главных агентов осуществления планов Ленина. В этом плане и в рамках своих возможностей он сослужил партии бесспорную службу, и Ленин, кажется, в полной мере использовал особые способности Сталина»[577], —заключает Б. Суварин.

В период между Февральской и Октябрьской революциями одним из важнейших вопросов был вопрос об отношении к войне. Едва ли есть необходимость подробно обосновывать его значение не только для развития ситуации в стране, но и для судеб политических партий и политических фигур, игравших ведущую роль на государственном небосклоне России того времени. Перспективы развития революции были самым тесным и органическим образом связаны с решением вопроса о войне и мире. В свою очередь, решение вопроса о выходе из кровавой бойни, продолжавшейся к тому времени уже почти три года и, если смотреть правде в лицо, по существу, поставившей всю огромную страну на грань катастрофы, самым прямым образом было связано с перспективами самой этой революции. Если война, вопреки расчетам тех, кто ее начинал, стала одной из главных причин, породивших революцию, то выход из этой войны также лежал в русле дальнейшего развития самой этой революции. Но своеобразие ситуации в России в тот период было таково, что война как одна из причин революционного взрыва в силу закономерного развития событий могла превратиться и в своего рода могильщика этой же самой революции. Другими словами, продолжение войны могло привести к тому, что революция сама сгорит в пламени военного пожара. И к чести Сталина как политического деятеля, можно отнести то, что он достаточно четко уловил эту внутреннюю диалектическую взаимосвязь и взаимозависимость между войной и революцией. В одной из самых первых статей, написанных им после приезда в Петроград, он писал: «…«…продолжительная война с ее последствиями финансового, хозяйственного и продовольственного кризиса является тем подводным камнем, о который может разбиться корабль революции»[578].

Таким образом, его позиция по одному из коренных вопросов того времени была в общем достаточно определенна. Что же касается имевших отнюдь не второстепенное значение конкретных деталей этой позиции, то здесь картина не столь однозначна. Первоначально Сталин придерживался точки зрения, согласно которой давление со стороны масс на Временное правительство может оказаться эффективным средством прекращения войны и заключения мира. Поставив вопрос: где же выход из сложившейся в стране ситуации, он давал следующий ответ:

«Выход — путь давления на Временное правительство с требованием изъявления им своего согласия немедленно открыть мирные переговоры.

Рабочие, солдаты и крестьяне должны устраивать митинги и демонстрации, они должны потребовать от Временного правительства, чтобы оно открыто и во всеуслышание выступило с попыткой склонить все воюющие державы немедленно приступить к мирным переговорам на началах признания права наций на самоопределение.

Только в таком случае лозунг «долой войну!» не рискует превратиться в бессодержательный, в ничего не говорящий пацифизм, только в этом случае может он вылиться в мощную политическую кампанию, срывающую маску с империалистов и выявляющую действительную подоплёку нынешней войны.»[579].

Такая постановка вопроса, в общем правильная в тех условиях, была вместе с тем слишком уж обтекаемой и неконкретной. В дальнейшем партия большевиков по инициативе Ленина выдвинула более четкую и определенную программу по обеспечению выхода страны из войны, центральным пунктом которой стало требование немедленного мира без аннексий и контрибуций. Учитывая изначальное нежелание Временного правительства искать пути действительного выхода из войны, его вполне четко и неоднократно выраженное стремление под флагом сохранения верности союзническим соглашениям продолжать войну до победного конца, призрачные надежды на эффективность мер давления на Временное правительство (а это проглядывает в позиции Сталина достаточно отчетливо) справедливо воспринимаются как политическая наивность.

Дальнейший ход событий очень быстро подтвердил это. В день празднования Первого мая (по новому стилю) министр иностранных дел Милюков направил ноту правительствам Англии и Франции. В ней Временное правительство уведомляло, что Россия «будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении наших союзников», и «питать полную уверенность в победоносном окончании настоящей войны…»[580]. Нота эта явилась детонатором политического взрыва огромной силы, потрясшего всю страну, и приведшего в конечном счете к кардинальной перетряске состава Временного правительства. После этого эпизода Сталин уже не проявлял каких-либо колебаний или иллюзий в отношении позиции Временного правительства по вопросам войны и мира. К слову сказать, не только лично Сталин как один из деятелей партии большевиков, но и многие другие ее представители на первых порах после Февральской революции питали некоторые иллюзии в отношении Временного правительства. И данное замечание направлено не на то, чтобы обелить Сталина, а на то, чтобы подчеркнуть, что ситуация в стране, особенно на первых порах после победы в феврале, была пронизана энтузиазмом и характеризовалась столь бурным всенародным ликованием, что испытывать определенные иллюзии и питать надежды, пусть и призрачные, было вполне естественным.

Заслуживает определенного внимания еще один факт того периода из биографии Сталина как политического деятеля. Хотя, конечно, с точки зрения нынешнего времени он представляется весьма малозначительным. Речь идет о его позиции по вопросу объединения с меньшевиками. Этот вопрос возник в связи с принципиально новой обстановкой, сложившейся на политической арене страны. Так что его постановка в повестку дня была отражением реальной действительности, требовавшей консолидации всех революционных сил. Сталин в первый период после приезда в столицу (по крайней мере до возвращения Ленина из эмиграции) стоял на позиции возможного объединения с меньшевиками.

На мартовском совещании, о котором уже шла речь выше, Сталин, выступая с докладом, следующим образом изложил свою точку зрения: «Без разногласий нет партийной жизни. Внутри партии мы будем изживать мелкие разногласия. Но есть один вопрос — объединять необъединимое невозможно. С теми, кто сходится на Циммервальде и Кинтале, т. е., кто против революционного оборончества, у нас будет единая партия. Это — демаркационная линия. Меньшевикам нужно заявить, что это пожелание является только пожеланием только группы собравшихся сейчас, и это не обязательно для всех большевиков. Мы должны идти на собрание и никаких платформ не выставлять. В рамках пожелания — созыв конференции на почве антиоборончества»[581]. В конечном итоге была создана комиссия для ведения переговоров, которую фактически возглавил Сталин: ему было поручено выступить по этому вопросу на общем собрании большевиков и меньшевиков. Большевики решили участвовать в совместном собрании с меньшевиками, однако только с информационной целью. Но буквально в эти дни всякие попытки найти общий язык с меньшевиками были полностью и окончательно похоронены возвращением В.И. Ленина из эмиграции. Он выступил на совместном собрании большевиков и меньшевиков с речью, в которой отстаивал и развивал свои апрельские тезисы. Меньшевики с яростью и злобой выступили против ленинских тезисов. Большевики в знак протеста покинули совместное собрание. А через день, 6 апреля, в центральном органе партии большевиков «Правде» появилось сообщение о том, что большевики никакого участия в попытках объединения не принимают. Таким образом, робкая и заранее обреченная на провал идея объединения, оказалась благополучно похороненной даже еще до того, как она смогла принять четкие и ясно очерченные формы.

Как видим, в принципиальном плане Сталин допускал возможность объединения с меньшевиками, но только на определенных условиях, причем оговаривал, что эту его позицию не обязательно разделяют другие члены партии большевиков. Обращает на себя внимание и то, что партийную жизнь он не видел (по крайней мере тогда!) возможной без разногласий. Для более позднего Сталина подобная точка зрения представлялась бы уже безусловно крамольной.

Сталин не случайно затронул вопрос об объединении: для этого были реальные основания. Объединительные тенденции, получившие тогда довольно широкое распространение не только среди большевиков, но и меньшевиков, служили отражением того простого факта, что на уровне местных организаций такое объединение зачастую осуществлялось фактически явочным порядком и находило довольно широкую поддержку со стороны рядовых членов партии. И хотя тенденцию к объединению нет оснований характеризовать в качестве главной, доминирующей, она, тем не менее, была достаточно сильной. Партийные верхи не могли полностью игнорировать такого рода настроений[582].

Однако в принципиальном плане о реальном объединении речи не могло быть, поскольку большевиков и меньшевиков разделяли не просто разногласия по коренным вопросам, но фактически между ними лежала непреодолимая политическая пропасть. Это прекрасно понимал Ленин, поэтому он решительно и категорически выступал против любых попыток со стороны большевиков найти какие-то точки соприкосновения с меньшевиками. Он считал, что такие попытки равнозначны беспринципной политической сделке, могущей иметь катастрофические последствия для будущего всей партии.

И, действительно, если большевики и меньшевики не смогли найти согласия даже тогда, когда и те и другие имели перед собой общего врага в лице царизма, то всерьез говорить о каком-то объединении в новых условиях, было еще более нереалистично. Для такого единства не было реальной платформы в виде общности стратегических целей революции и конкретных путей ее дальнейшего развития. И тот факт, что буквально через несколько месяцев обе эти политические силы оказались фактически на разных сторонах баррикад, убедительно свидетельствует о заведомой бесплодности предпринимавшихся попыток найти общий язык.

Ошибочность позиции Сталина в данном вопросе, как мне видится, объяснялась тем, что в то время он еще не до конца понимал характера развертывавшейся революции, а главное — неизбежного ее перерастания из буржуазно-демократической в социалистическую. В соответствии с этим он и выстраивал свою стратегию в отношении возможных союзников. Отсюда и проистекала его линия на возможное объединение с меньшевиками.

Давая обобщенную оценку позиции Сталина по ряду коренных вопросов в первый период после победы Февральской революции, следует констатировать, что эта позиция, конечно, никак не вписывалась в то, что получило известность в истории как ленинская теория перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую. Да и сам В.И. Ленин ко времени победы Февральской революции еще не в полностью завершенном виде сформулировал важнейшие положения своей концепции, которая обретала реальное содержание только в ходе острейшей политической борьбы, развернувшейся в тот период в стране. Можно с достаточной долей уверенности утверждать, что в период между двумя российскими революциями не теория как таковая определяла политическую практику большевиков, а, напротив, реальная практика служила основой для новых теоретических положений. Сталин, к тому времени зарекомендовавший себя в качестве прежде всего практика революционной борьбы, не мог, конечно, чуть ли не мгновенно сориентироваться в тогдашней ситуации, которая была в историческом плане уникальной, чрезвычайно динамичной и, к тому же, крайне противоречивой. Чтобы быстро сориентироваться в таких условиях, прежнего теоретического багажа и практического опыта явно не хватало.

Примечательно, что колебания Сталина того периода некоторыми деятелями партии, которых, пользуясь современной лексикой, с полным правом можно считать рьяными сталинистами, воспринимались достаточно серьезно. Так, например, В.М. Молотов писал, что «до приезда Ленина и в первое время после его приезда у него были серьезные политические колебания оппортунистического толка, тогда как я безраздельно поддерживал линию Ленина»[583].

Коренной пересмотр всей политической стратегии большевиков, олицетворением чего стали «Апрельские тезисы» Ленина, был для Сталина столь же разительным и неожиданным, как и для всей партии в целом. Понадобилось определенное время, чтобы осознать характер и масштабы перемен, связанных с принципиально новым политическим курсом, вытекавшим из ленинских тезисов. Нужна была основательная переоценка всей системы прежних политических ориентиров, всей стратегии и тактики партии. Для этого нужно было время, а обстановка не оставляла возможностей для теоретических споров и дискуссий. Хотя такие дискуссии и проводились. Правда, были они не столь продолжительными, как того требовал предмет разногласий, но в целом плодотворными. Все это позволило партии в целом, и Сталину в частности, достаточно быстро освободиться от старого багажа теоретических установок и стать на новые позиции. Процесс этот был закреплен Апрельской партийной конференцией, ознаменовавшей важный этап в политической биографии Сталина.

Чем же знаменательна Апрельская конференция для политической биографии и всей дальнейшей судьбы Сталина?

На этой конференции он впервые выступил официальным докладчиком по национальному вопросу, что свидетельствовало о том, что в партии в целом его рассматривали уже не просто в качестве видного практического работника, но и как теоретика, в первую очередь по национальному вопросу. Это, безусловно, повышало его статус в партии и в партийном руководстве.

Во-вторых, на этой конференции он впервые был избран в состав Центрального Комитета партии. Причем выборы были с предварительным обсуждением представленных кандидатур и проводились путем тайного голосования. При обсуждении его кандидатуры (и это весьма примечательно!) с обоснованием его выдвижения выступил В.И. Ленин. В протоколе, впервые опубликованном в 1958 г., зафиксировано:

«Тов. Сталин (нелегально — Коба).

Ленин (за). Тов. Коба мы знаем очень много лет. Видали его в Кракове, где было наше бюро. Важна его деятельность на Кавказе. Хороший работник во всяких ответственных работах. Против нет.»[584]

Результаты тайного голосования были для Сталина весьма благоприятными: он прошел в состав ЦК третьим по числу полученных голосов, включая Ленина, за которого проголосовало 104 делегата из 109, принявших участие в выборах. Сталин получил 97 голосов. К примеру, Свердлов, также избранный в ЦК, получил 71 голос[585].

Причем надо отметить, что выборы были проведены еще до того, как Сталин выступил на конференции с докладом по национальному вопросу. Видимо, на их результатах сказалось то, что еще в начале конференции он выступил с решительной поддержкой позиции Ленина. Формирование состава ЦК, хотя и происходило по вполне демократической системе, тем не менее, очевидно, что едва ли не решающую роль играло мнение лидера партии В.И. Ленина, который составу своих ближайших помощников по руководству партией придавал первостепенное значение. Так было в прошлом. Тем более в принципиально новой политической обстановке персональный состав руководящего центра приобретал особую важность. Вполне определенный выбор Ленина в пользу кандидатуры Сталина в качестве члена ЦК, вне всякого сомнения, оказал решающее влияние при тайном голосовании, поскольку авторитет вождя партии был общепризнанным, хотя и не строился на каком-то особом положении или каких-то исключительных полномочиях. Формально, будучи первым среди равных, он своей позицией фактически предопределял то или иное решение вопроса даже на таких форумах, как съезды и конференции партии.

Хотя сам В.И. Ленин и большевики в целом старались строго придерживаться установленных в партии норм внутрипартийной жизни, опыт нелегальной работы нередко заставлял их в каком-то смысле пренебрегать этими нормами; по крайней мере, не быть рабами этих норм и не ставить их соблюдение превыше интересов самого революционного дела. Кроме того, довольно большой в количественном отношении состав тех или иных выборных органов часто не позволял привлекать всех его участников к решению возникавших вопросов (нередко одни отсутствовали, другие были заняты выполнением иных поручений и т. д.). Поэтому в партийных верхах сложилась практика формирования своеобразных узких составов руководства, с ограниченным числом членов, на которых возлагалась обязанность быстро и оперативно решать конкретные вопросы, с обязательным привлечением для этого других членов выборных органов. Подобная практика себя оправдывала, и становилась тем более настоятельной, чем чаще возникали ситуации, требовавшие принятия экстренных решений.

Я пишу об этом в связи с датировкой времени включения Сталина в состав Политбюро ЦК партии. На этот счет существует определенная путаница. В биографиях Сталина, начиная с середины 20-х годов и кончая официальными источниками (биографическая хроника в собрании сочинений и «Краткая биография») однозначно указывается, что «в мае 1917 года, после конференции, учреждается Политбюро ЦК, куда Сталин выбирается в качестве его члена. С тех пор и до настоящего времени Сталин неизменно избирается членом Политбюро ЦК»[586].

Между тем, в официальной историографии партии считается, что впервые руководящий орган ЦК с названием Политическое бюро был образован ЦК РСДРП (б) на заседании 10 (23) октября 1917 г., в состав которого вошел в числе других и Сталин. Такая путаница объясняется, видимо, тем, что официальные биографы Сталина, определяя дату его вхождения в состав Политбюро, исходили не из чисто формальных, а фактических обстоятельств дела. После Апрельской конференции в составе ЦК было образовано Бюро (или узкий состав ЦК), которое выполняло функции органа, получившего впоследствии название Политбюро. Мне представляется вполне убедительной в данном случае точка зрения профессора Р. Слассера, высказанная им в книге о Сталине: «У нас, к сожалению, нет протоколов ЦК за этот период, поэтому мы не можем документально подтвердить факта организационных изменений после конференции, однако сведенные воедино косвенные данные позволяют нам установить один факт, имевший кардинальное значение в истории партии и в истории карьеры Иосифа Сталина. На своем первом после конференции пленуме Центральный Комитет провел голосование по выборам некоего бюро или руководящего комитета, который явился прообразом органа, получившего впоследствии название Политического бюро, или Политбюро. Более того, мы с достаточной долей уверенности можем утверждать, что в это бюро — какое название носило оно в то время, мы не знаем — входило четыре человека: Ленин, Зиновьев, Сталин и Каменев, мы называем их в таком порядке, исходя из числа полученных ими голосов при баллотировании в ЦК. Наконец, есть веские основания считать, что за этой акцией ЦК скрывался fait accompli[587] и ЦК всего лишь скрепил своей подписью то, что задумал Ленин заранее»[588].

Итак, представляется совершенно бесспорным тот факт, что после Апрельской конференции Сталин вошел в состав самой узкой группы ближайших сподвижников Ленина по руководству партией, причем не столь уж и важно, как назывался этот орган — Бюро, Политбюро или узкий состав ЦК. И это носило не какой-то формальный или чисто символический характер, а являлось свидетельством обретения им нового политического статуса в партийной иерархии. Он становился одним из партийных лидеров, что открывало перед ним неизмеримо более широкие возможности и перспективы, чем прежде. Стоит обратить внимание еще на одно обстоятельство: факт включения Сталина в руководящую группу ЦК не оспаривали его политические оппоненты в середине 20-х годов, когда шла ожесточенная борьба и когда противники Сталина могли бы довольно легко уличить его в подтасовке фактов и выпячивании своей фигуры. Этого не сделали ни Зиновьев и Каменев, ни Троцкий (даже впоследствии, когда он находился в эмиграции и львиную долю своих публикаций посвятил разоблачению «преступлений и ошибок» своего смертельного врага).

Включение Сталина в состав высшего партийного руководства нельзя рассматривать всего лишь как признание каких-то его особых заслуг в революционном движении. В партии было немало и других фигур, имевших не менее значительные заслуги. Очевидно, здесь доминирующую роль играли другие соображения, и прежде всего деловые качества Сталина, которые в максимальной мере могли раскрыться в тот чрезвычайно ответственный для партии этап ее деятельности. Именно эти соображения, очевидно, и побудили вождя партии привлечь Сталина в узкую руководящую группу. Примечательно, что на выбор Ленина не оказали какого-либо влияния известные колебания Сталина в первый месяц после Февральской революции. Более того, как явствует из его выступления на конференции при обсуждении кандидатуры Каменева при выдвижении в состав ЦК, он самому факту колебаний не придавал какого-то особого значения: «ведь многие товарищи колебались первые революционные моменты». И далее: «То, что мы спорим с т. Каменевым, дает только положительные результаты. Присутствие т. Каменева очень важно, так как дискуссии, которые веду с ним, очень ценны. Убедив его, после трудностей, узнаешь, что этим самым преодолеваешь те трудности, которые возникают в массах»[589].

Одним из ключевых вопросов, носивших на первый взгляд преимущественно теоретический характер, но на самом деле являвшимся вопросом всей политической стратегии партии на ближайшее и более отдаленное будущее, был вопрос о характере развертывавшейся революции. Главный водораздел пролегал между Лениным, Сталиным и другими последовательными большевиками, с одной стороны, и Каменевым, Рыковом и их сторонниками, с другой стороны. Рыков, в частности, решительно выступил против социалистической перспективы развития революции в России. На конференции он заявил: «Но можем ли мы рассчитывать на поддержку масс, выкидывая лозунг пролетарской революции? Россия самая мелкобуржуазная страна в Европе. Рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции невозможно, и потому, поскольку партия будет стоять на точке зрения социалистической революции, постольку она будет превращаться в пропагандистский кружок. Толчок к социальной революции должен быть дан с Запада. Толчок от революционной солдатской руки идет на Запад, там он превращается в социалистическую революцию, которая будет опорой нашей революции. Иначе политика наша превратится в политику маленькой кучки»[590].

Ленин безоговорочно отверг эту точку зрения, приняв которую, партия большевиков превратилась бы в партию, не имеющую ясной стратегической перспективы, в партию, которая сама себя обрекла на положение политического флюгера. Вот принципиальная оценка Ленина: «Тов. Рыков говорит, что социализм должен прийти из других стран с более развитой промышленностью. Но это не так. Нельзя сказать, кто начнет и кто кончит. Это не марксизм, а пародия на марксизм»[591]. Следует отметить, что данный вопрос через несколько месяцев с новой остротой был поднят уже на VI съезде партии, где уже Сталину пришлось защищать и отстаивать принципиальную позицию Ленина.

Однако возвратимся непосредственно к участию Сталина в работе Апрельской конференции. Как уже отмечалось, помимо активной защиты позиции Ленина по принципиальным вопросам текущего положения, Сталин выступил с докладом по национальному вопросу. Для России национальный вопрос всегда был одним из ключевых вопросов всего развития. Его удельный вес и значение многократно возрастали в новой ситуации, когда перед многонациональной страной вплотную встала задача определения важнейших направлений национально-государственного строительства. От выбора правильной стратегии и тактики в этом вопросе зависело очень многое в судьбах страны и, конечно, в судьбах политических партий.

Сталин в качестве одного из главных экспертов партии по национальному вопросу защищал в тот период основные ленинские установки в подходе к национальному вопросу. Уже в первые дни после приезда в Петроград он выступил с рядом статей, в которых защищал следующую точку зрения:

«…Необходимо провозгласить:

1) политическую автономию (не федерацию!) областей, представляющих целостную хозяйственную территорию с особым бытом и национальным составом населения, с «делопроизводством» и «преподаванием» на своём языке;

2) право на самоопределение для тех наций, которые по тем или иным причинам не могут остаться в рамках государственного целого.

Таков путь, ведущий к действительному уничтожению национального гнёта, к обеспечению максимума свободы национальностей, возможного при капитализме»[592].

Следует особо выделить позицию Сталина по вопросу о федеративном принципе государственного устройства страны. Видимо, с учетом нынешней ситуации в России, она представляет не только чисто исторический интерес, но и в каких-то аспектах перекликается с современными реалиями. Сталин решительно отвергает принцип федерализма и обосновывает это так:

«…тенденция развития идёт не в пользу федерации, а против неё. Федерация есть переходная форма.

И это не случайно. Ибо развитие капитализма в его высших формах и связанное с ним расширение рамок хозяйственной территории с его централизующими тенденциями требуют не федеральной, а унитарной формы государственной жизни.

Мы не можем не считаться с этой тенденцией, если не берёмся, конечно, повернуть назад колесо истории.

Но из этого следует, что неразумно добиваться для России федерации, самой жизнью обречённой на исчезновение»[593].

Он упорно подчеркивает непригодность для России федеративного принципа государственного устройства:

«Половинчато-переходная форма — федерация — не удовлетворяет и не может удовлетворить интересов демократии;

Решение национального вопроса должно быть настолько же жизненным, насколько радикальным и окончательным, а именно:

1) право на отделение для тех наций, населяющих известные области России, которые не могут, не хотят остаться в рамках целого;

2) политическая автономия в рамках единого (слитного) государства с едиными нормами конституции для областей, отличающихся известным национальным составом и остающихся в рамках целого.

Так и только так должен быть решён вопрос об областях в России.»[594]

После Октябрьской революции большевики, и Сталин в том числе, радикально пересмотрели свое отрицательное отношение к федеративному принципу государственного устройства России. Сам Сталин в середине 20-х годов следующим образом объяснял причины и мотивы такого пересмотра:

«Эту эволюцию взглядов нашей партии по вопросу о государственной федерации следует объяснить тремя причинами.

Во-первых, тем, что ко времени Октябрьского переворота целый ряд национальностей России оказался на деле в состоянии полного отделения и полной оторванности друг от друга, ввиду чего федерация оказалась шагом вперёд от разрозненности трудящихся масс этих национальностей к их сближению, к их объединению.

Во-вторых, тем, что самые формы федерации, наметившиеся в ходе советского строительства, оказались далеко не столь противоречащими целям экономического сближения трудящихся масс национальностей России, как это могло казаться раньше, или даже — вовсе не противоречащими этим целям, как показала в дальнейшем практика.

В-третьих, тем, что удельный вес национального движения оказался гораздо более серьёзным, а путь объединения наций — гораздо более сложным, чем это могло казаться раньше, в период до войны, или в период до Октябрьской революции.»[595]

Приведенная аргументация выглядит вполне убедительной. Однако она не может затушевать тот факт, что по складу своего политического мировоззрения Сталин был и остался до конца своих дней противником федерации как главного принципа государственного строительства. На этом я остановлюсь в дальнейшем более развернуто. Здесь же хочется отметить, что сталинские «реверансы» в пользу федерализма кажутся мне какими-то вынужденными, продиктованными чисто политическими или же даже конъюнктурными соображениями. То, что такое предположение не является беспочвенным, покажет история противостояния между Лениным и Сталиным по национальному вопросу в начале 20-х годов.

В период после Февральской революции дискуссия по вопросам государственного устройства страны не носила какого-то отвлеченного характера. Она была органически связана с реальной политической обстановкой и перспективами ее дальнейшего развития. Крах царского режима в тот период не мог не поставить во весь рост и проблему национального самоопределения. Именно эта проблема оказалась центральным пунктом в докладе Сталина на Апрельской конференции.

Специфика подхода к решению национального вопроса, детально обоснованная Сталиным в его докладе на Апрельской конференции, состояла в том, что была проведена четкая грань между принципиальным признанием права наций на самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства и целесообразностью такого отделения в зависимости от обстановки. «Признавая за угнетёнными народностями право на отделение, право решать свою политическую судьбу, мы не решаем тем самым вопроса о том, должны ли в данный момент отделиться такие-то нации от Российского государства. Я могу признать за нацией право отделиться, — говорил Сталин в своем докладе, — но это ещё не значит, что я её обязал это сделать. Народ имеет право отделиться, но он, в зависимости от условий, может и не воспользоваться этим правом. С нашей стороны остаётся, таким образом, свобода агитации за или против отделения, в зависимости от интересов пролетариата, от интересов пролетарской революции. Таким образом, вопрос об отделении разрешается в каждом отдельном случае самостоятельно, в зависимости от обстановки, и именно поэтому вопрос о признании права на отделение не следует смешивать с вопросом о целесообразности отделения при тех или иных условиях. Я лично высказался бы, например, против отделения Закавказья, принимая во внимание общее развитие в Закавказье и в России, известные условия борьбы пролетариата и пр.»[596].

Думается, что нет необходимости да и возможности во всех деталях останавливаться на всех перипетиях постановки и обсуждения на конференции национального вопроса. Сейчас важно, поскольку речь идет о политической биографии Сталина, подчеркнуть следующий факт фундаментального значения: на этой конференции он впервые в общероссийском масштабе выступил в качестве не только теоретика, но и практика национального вопроса. Из всего сонма большевистских деятелей именно ему было поручено озвучить и защищать принципиальные положения партийной платформы по национальному вопросу. Американский биограф Сталина Р. Такер в связи с этим замечает: «Еще до официального создания соответствующего ведомства он уже действовал в качестве большевистского комиссара по делам национальностей.»[597] Бесспорно, что уже сам этот факт определенно свидетельствовал не только о признании его в качестве ведущего эксперта партии по национальному вопросу, но и активной политической фигуры общероссийского формата. Деятельное участие Сталина в работе Апрельской конференции продвинуло его на одно из первых после Ленина позиций в большевистском руководстве. Само собой разумеется, что это в немалой степени сказалось на его судьбе как политического деятеля накануне и в период свершения Октябрьской революции[598].

Деятельность Сталина в мае-июне 1917 года в исторической и мемуарной литературе оценивается по-разному. Одни усиленно подчеркивают, что в этот период он фактически бездействует, редко выступает в большевистской печати, проявляет политическую пассивность и т. д. Здесь камертоном служат высказывания Троцкого соответствующей направленности. Другие, более объективные авторы, обращают внимание на то, что главная роль Сталина в тот период, как и в дальнейшем, заключалась в том, чтобы вести столь важную и нужную партии организационную работу, имевшую первостепенное значение. Ведь любая революция подготавливается не только, а порой и не столько, выступлениями на митингах и другими публичными акциями, но и прежде всего реальной организационной работой. Да и сам Троцкий в своей книге о Сталине подрывает убедительность своих утверждений, приводя свидетельство одного из тех, кто знал Сталина еще по бакинской тюрьме: «Я всячески хотел понять роль Сталина и Свердлова в большевистской партии, — писал Верещак в 1928 г. — В то время, как за столом президиума съезда сидели Каменев, Зиновьев, Ногин и Крыленко и, в качестве ораторов, выступали Ленин, Зиновьев и Каменев; Свердлов и Сталин молча дирижировали большевистской фракцией. Это была тактическая сила. Вот здесь я впервые почувствовал все значение этих людей»[599].

В калейдоскопе событий, в непрерывной смене на арене политической борьбы имен деятелей различного направления, — а именно это и было характерно для исторического отрезка между двумя российскими революциями, — мало кто мог претендовать на какое-то свое, заранее определенное, прочное место на политической сцене. Менялась политическая арена — менялись и действующие лица: одни вспыхивали ярким пламенем, но вскоре их звезда закатывалась, и о них быстро забывали. В то же время бурный ход событий выдвигал на авансцену новые фигуры, политическая судьба которых также была весьма переменчива. И отнюдь неудивительно, что разные очевидцы и участники тех событий дают различную оценку месту той или иной личности в период, о котором идет речь. И уже из приведенных выше фактов и свидетельств отчетливо вырисовывается картина того, что Сталин в этот период играл, конечно, не заглавную, но все-таки довольно значительную роль в развороте событий того времени. С чем действительно следует согласиться, так это с тем, что эта его роль не носила, так сказать, демонстрационного характера, поскольку он с явной неохотой играл роль публичного политика. Как публичного политика его заслоняли другие деятели большевистской партии, для многих из которых покрасоваться, показать себя в качестве видных политических фигур, было органической частью их характера и призвания. Сталина же больше занимала сфера реальной практической деятельности, в которой он чувствовал себя, как рыба в воде.

Для подтверждения этой оценки приведем соответствующее место из биографии Сталина, принадлежащей перу И. Дойчера:

«В то время как Ленин, Зиновьев и Каменев занимали места на трибунах и вели бои с помощью слов и резолюций, Сталин и Свердлов действовали как неутомимые и невидимые представители большевистских фракций на собраниях, добиваясь того, чтобы рядовые члены партии работали в унисон с лидерами. Цепкий и умелый организатор, которому Ленин отвел столь видную роль в своих революционных планах, должен был теперь показать себя не в узких условиях подполья, а на виду, в гуще нараставшего народного движения. Однако по самому своему характеру его роль оставалась анонимной и скромной, как и прежде. Не для него были популярность и слава, которыми революция щедро и быстро награждает своих великих трибунов и ораторов»[600].

Остановимся на практической деятельности Сталина в этот период. Она сосредотачивалась на кампании перевыборов в Советы, где большевики шаг за шагом укрепляли свои позиции, завоевав половину мест в рабочих фракциях. Широкие масштабы приняла в это время и массовая кампания против продолжавшейся войны, в ходе которой большевики также последовательно закрепляли свои успехи. Важное место в его работе занимали и муниципальные выборы, проходившие тогда в ряде районов страны. Словом, в эпицентре его внимания находилась деятельность, нацеленная на завоевание на сторону большевиков широких трудящихся масс. Это, в сущности, и была та ось, вокруг которой и вращалась вся деятельность партии, в том числе и самого Сталина.

Как видно из выступлений Сталина в печати, он внимательно следит за малейшими изменениями в развитии ситуации в столице и в стране в целом. Ему было свойственно четкое и ясное понимание особенностей переживаемого момента. «Революция растёт вширь и вглубь, захватывая новые сферы, вторгаясь в промышленность, в сельское хозяйство, в сферу распределения, ставя вопрос о взятии всей власти, — писал он. — Во главе движения идёт провинция. Если в первые дни революции Петроград шёл впереди, то теперь он начинает отставать. При этом создаётся впечатление, что Петроградский исполнительный комитет старается остановиться на уже достигнутой точке.

Но в революционную эпоху невозможно устоять на одной точке, тут можно лишь двигаться — вперёд или назад. Поэтому, кто старается остановиться во время революции, тот неминуемо отстанет, а кто отстал, тому нет пощады: революция толкнёт его в лагерь контрреволюции»[601]. Дальнейшее стремительное изменение политической картины в июне — июле 1917 года, вошедшее в историю как одна из наиболее острых фаз кризиса в стране, убедительно подтвердило оценку, данную Сталиным.

Июньский кризис 1917 года, второй (после апрельского) политический кризис в России, стал одним из этапов нарастания общенационального кризиса. Он был порожден непримиримыми противоречиями между рабочими и солдатами, с одной стороны, и буржуазией, намеревавшейся пресечь развитие революции организацией наступления на фронте, — с другой. 1-й Всероссийский съезд Советов (на нём преобладали меньшевики и эсеры) 3 (16) —24 июня (7 июля) поддержал Временное правительство и отклонил требование большевиков о прекращении войны и о передаче власти Советам. Это усилило возмущение масс. Антидемократические действия Временного правительства привели к тому, что 8 (21) июня забастовали рабочие многих заводов Петрограда. ЦК партии большевиков, чтобы придать выступлению организованный характер, в тот же день назначил на 10 (23) июня мирную демонстрацию рабочих и солдат Петрограда. Меньшевики и эсеры, а также, разумеется, и правительство, обвинили большевиков в «военном заговоре». Съезд Советов 9 (22) июня запретил демонстрацию, и ЦК РСДРП(б) в тот же день отменил её, чтобы не противопоставлять себя съезду.

Большевики поставлены были в довольно сложное положение. Проведение демонстрации противопоставило бы их съезду. Кроме того, буржуазия стремилась спровоцировать столкновение рабочих и солдат с контрреволюционными элементами, что дало бы предлог обвинить большевиков в заговоре и расправиться с ними.

В ночь на 10 июня заседала большевистская фракция съезда Советов, а затем — Центральный Комитет партии. На своем заседании ЦК принял решение об отмене назначенной демонстрации. Оно было опубликовано в «Правде» как обращение «Ко всем трудящимся, ко всем рабочим и солдатам Петрограда».

Вот как сам Сталин описывает динамику тогдашних событий, в которых он принимал самое активное участие: «9 июня ЦК, ПК (Петроградский комитет — Н.К.) и Военная организация устраивают совместное заседание. ЦК ставит вопрос: ввиду того, что съезд Советов и все «социалистические» партии высказываются против нашей демонстрации, не следует ли отложить выступление. Все отвечают отрицательно. В 12 ч. ночи 9 июня съезд Советов выпускает воззвание, в котором весь свой авторитет направляет против нас. ЦК постановляет — демонстрацию не устраивать 10 июня и отложить её на 18 июня, учитывая, что самим съездом Советов назначается демонстрация на 18 июня, где массам удастся выявить свою волю.

Рабочие и солдаты встречают с затаённым недовольством это постановление ЦК, но они выполняют его»[602].

Сталин в эти критические дни находится в эпицентре политических событий. Он выступает на различных конференциях и совещаниях большевиков, где дает обстоятельную характеристику сложившейся ситуации и высказывает ряд принципиальных соображений относительно дальнейшей стратегии и тактики партии в эти чрезвычайно напряженные и сложные дни. В частности, он подчеркивал: «Развитие нашей революции вступило в полосу кризиса. Новый этап революции, врывающейся во все сферы хозяйственной жизни и революционизирующей их снизу доверху, подымает на ноги все силы старого и нового мира. Война и связанная с ней разруха обостряют классовые противоречия до последних пределов. Политика соглашений с буржуазией, политика лавирования между революцией и контрреволюцией становится явно несостоятельной»[603].

В свойственном ему стиле катехизиса он формулирует самые актуальные задачи, стоящие перед революционными силами: «Первая заповедь — не поддаваться провокации контрреволюционеров, вооружиться выдержкой и самообладанием, беречь силы для грядущей борьбы, не допускать никаких преждевременных выступлений.

Вторая заповедь — теснее сплотиться вокруг нашей партии, сомкнуть ряды против ополчившихся на нас бесчисленных врагов, высоко держать знамя, ободряя слабых, собирая отставших, просвещая несознательных»[604].

Сталин принимает непосредственное личное участие в переговорах с ЦИК Советов, чтобы разрешить возникший кризис, поскольку проведение демонстрации вопреки демонстрационному запрету со стороны Съезда Советов могло иметь далеко идущие отрицательные последствия для самих большевиков, как бы подтверждая обвинения в их адрес, что они устроили нечто вроде попытки захвата власти. В тех условиях, при сложившемся положении классовых и политических сил в стране, а также в самих Советах, ставить вопрос о захвате власти было бы чистейшей политической авантюрой, чреватой колоссальными последствиями. Предоставим слово самому Сталину, который следующим образом описывает развитие событий: «Но выступление началось. Пулемётчики разослали по заводам делегатов. Часам к шести мы стояли перед фактом выступления огромных масс рабочих и солдат. Часов в пять на заседании Центрального исполнительного комитета Советов я официально, от имени Центрального Комитета партии и конференции, заявил, что мы решили не выступать. Обвинять нас после этого в организации выступления, значит говорить ложь, достойную наглых клеветников.

Выступление разыгралось. Имела ли партия право умыть руки и уйти в сторону? Учитывая возможность ещё более серьёзных осложнений, мы не имели права умыть руки, — как партия пролетариата, мы должны были вмешаться в выступление и придать ему мирный и организованный характер, не задаваясь целью вооружённого захвата власти.»[605]

Рассматривая политическую деятельность Сталина в период июньских событий, нельзя оставить без внимания и один любопытный эпизод, проливающий свет на Сталина как активного участника тех событий. Именно с отменой ЦК партии июньского выступления связана первая известная истории попытка Сталина подать в отставку с поста члена ЦК ввиду несогласия с принятым решением. Тогда он, а также Смилга, имевшие самое непосредственное отношение к подготовке демонстрации, в знак протеста подали в отставку[606]. Отставка эта принята не была, и на этом можно было бы поставить точку. Но обращает на себя внимание, что ряд биографов Сталина весьма тенденциозно интерпретирует уже саму попытку отставки. Так, Р. Слассер пишет по этому поводу: «Тот факт, что Сталин изъявил желание выйти из состава ЦК, впервые обнародованный советскими историками в 1966 году, необыкновенно ярко показывает, какое сложилось у него в тот момент мнение о самом себе и своем месте в партии. В тот период, когда Сталин еще не совсем освоился с только что обретенным видным положением в партии, он продемонстрировал готовность добровольно отказаться от всего, поддавшись сиюминутной обиде. Более того, называя отмену демонстрации ошибкой, Сталин, по сути дела, высказывал упреки в адрес Ленина, пусть и против желания, но все-таки санкционировавшего эту отмену и теперь делавшего все, что было в его силах, чтобы утихомирить не на шутку разгневанных представителей наиболее воинственного крыла партии. В ретроспективе намерение Сталина выйти из состава ЦК снижает цену его позднейшим хвастливым утверждениям, будто он был членом Политбюро с самого его основания. Если бы он в июне 1917 года действительно осуществил свое намерение, то его пребывание на верхних ступенях партийной иерархии продолжалось бы немногим более месяца.»[607]

Пишут о первой попытке Сталина использовать угрозу своей отставки как своеобразном средстве политического нажима и некоторые другие биографы Сталина[608]. Принимая во внимание характер Сталина и учитывая свойственный ему радикализм, можно предположить, что так оно и было. И хотя это была первая известная акция Сталина такого характера, вообще следует заметить, что в среде большевистского руководства к такому приему прибегали многие, и прибегали не раз, так что сам по себе данный факт не являл собой чего-то экстраординарного и выходящего за пределы обычной политической практики. Он представлял собой обычный для тех времен инструмент отстаивания своей позиции, своей точки зрения. Истории большевистской партии известны многочисленные факты, когда даже сам лидер партии Ленин не раз угрожал подать в отставку с поста члена ЦК в случае, если не будет принята его точка зрения. Поэтому, стоя на почве историзма, принимая во внимание конкретные реалии того времени, из факта первой попытки Сталина сложить с себя полномочия члена ЦК в виду политических разногласий, едва ли стоит делать далеко идущие выводы, придавать этому факту чрезмерное значение. Правда, в дальнейшем, в 20-е годы, а также позднее, когда он стоял уже во главе партийного руководства, его неоднократные попытки подать в отставку с поста Генерального секретаря обретут совсем иной оттенок, и не только оттенок, но и принципиально иное содержание. Но об этом речь пойдет в соответствующих главах. Сейчас я ограничусь лишь высказанными соображениями, подчеркнув при этом то, что уже сам факт подачи в отставку, независимо от всех иных обстоятельств, сопряженных с нею, однозначно свидетельствует о его политической самостоятельности. Он не выступает в роли статиста, а пытается такими крайними средствами отстоять свою точку зрения.

Однако вернемся к развитию событий, активным участником которых был Сталин, еще несколько месяцев назад влачивший жизнь отшельника-спецпоселенца. Столь разительная метаморфоза в его жизни также должна приниматься в расчет, когда мы анализируем его политическую деятельность в тогдашних российских условиях. Предугадать конкретное направление развития событий той поры — и это надо подчеркнуть со всей определенностью — было вне пределов любых человеческих возможностей. В стремительном развороте стихийного революционного потока было много неожиданностей, сбивавших с толку не только отдельных деятелей, но и многие политические партии. Искусство политического предвидения, основанное на трезвом и объективном учете главных тенденций общественного процесса, в таких условиях обретает особо важное значение. И надо признать, что Сталин в этот период не плелся в хвосте событий, а пытался понять возможные перспективы их развития, уловить, так сказать, дух времени.

Следующим этапом, характеризующим дальнейшее обострение социально-экономической и политической обстановки в стране, стал июльский кризис. Поводом к нему явились неудачное наступление на фронте, расформирование революционных воинских частей. 2 (15) июля кадеты вышли из Временного правительства, угрожая меньшевикам и эсерам разорвать коалицию. 3 (16) июля в Петрограде вспыхнули стихийные демонстрации. События развивались бесконтрольно и грозили перерасти в вооруженную антиправительственную демонстрацию. Большевики были против выступления, поскольку в армии и в провинции революционный кризис не назрел. Петроград не получил бы необходимой поддержки. Но уже вечером 3 июля некоторые воинские части вышли на улицу под лозунгами «Долой 10 министров-капиталистов!», «Долой Временное правительство»! «Вся власть Совету рабочих и солдатских депутатов!». К ним присоединились рабочие Путиловского и других заводов столицы.

Эсеро-меньшевистское руководство Советов запретило демонстрацию, но удержать массы было невозможно. Большевики решили возглавить движение, придав ему организованный мирный характер. 4 (17) июля 500 тыс. рабочих, солдат и матросов под лозунгом «Вся власть Советам!» вышли на демонстрацию.

ЦИК объявил демонстрацию «большевистским заговором» и отклонил требования масс. Юнкерам и казакам было приказано разогнать демонстрантов. Контрреволюционеры организовали провокационные расстрелы демонстрантов. Антиправительственные выступления состоялись в Москве, Киеве, Риге, Орехово-Зуеве, Н. Новгороде, Красноярске и др. городах.

ЦК РСДРП(б) 5 (18) июля вынес решение о прекращении демонстраций. Временное правительство объявило Петроград на военном положении. С фронта с одобрения ЦИК были вызваны верные правительству войска. Рабочих стали разоружать, революционные воинские части расформировывать. Начались аресты. 5 (18) июля были разгромлены редакция «Правды» и её типография, 6 (19) июля правительство отдало приказ об аресте В.И. Ленина, который вынужден был уйти в подполье. Правительственный кризис усугубился отставкой премьер-министра Львова. 8 (21) июля министром-председателем стал А.Ф. Керенский. ЦИК Советов признал за Временным правительством «неограниченные полномочия и неограниченную власть». Советы стали его придатком. Июльский кризис, таким образом, положил конец двоевластию.

Сталин, как и в июньские дни, в этот период также находится в эпицентре борьбы. Он принимает активное участие в организаторской работе, направленной на то, чтобы смягчить удар контрреволюции, обеспечить планомерное отступление революционных сил, не допустить разгрома большевистских организаций. Но чисто организаторской работой его участие в бурных июльских событиях не исчерпывалось. Вот свидетельство Ф. Раскольникова, предводителя кронштадтских большевиков, сыгравших исключительно важную роль в революции: «Трудная роль выпала на долю тов. Сталина, которому фактически пришлось быть не только политическим руководителем, но и дипломатом»[609]. Дипломатическая миссия Сталина заключалась в ведении переговоров с представителями властей и партий, входивших в правительство. А возникло тогда много проблем, требовавших серьезных усилий по их урегулированию.

Выступает он и с анализом нового этапа развития революции в стране. «Как марксисты, мы должны подойти к кризису власти не только с формальной точки зрения, но, прежде всего, с точки зрения классовой. Кризис власти — это напряжённая, открытая борьба классов за власть»[610], — подчеркивает он. Главный вывод, который делают большевики, в том числе и Сталин, состоит в том, что начался принципиально новый этап развития революции в России. «Мирный период развития революции кончился, — говорил Сталин в своем выступлении на экстренной конференции Петроградской организации большевиков. — Настал новый период, период острых конфликтов, стычек, столкновений. Жизнь будет бурлить, кризисы будут чередоваться. Солдаты и рабочие молчать не будут.»[611]

Важным событием в политической жизни тогдашней России стал VI съезд партии большевиков, состоявшийся в конце июля — начале августа 1917 г. Можно также смело утверждать, что этот съезд явился и своеобразной вехой в политической биографии Сталина. На нем он впервые выступил в качестве основного докладчика с Отчетом ЦК партии и с докладом о политическом положении (в разделе повестки дня «О текущем моменте»). Конечно, то, что ему пришлось играть заглавную роль в работах съезда, объяснялось прежде всего тем обстоятельством, что Ленин находился в подполье, некоторые другие видные деятели партии были арестованы и содержались под стражей (Троцкий, Каменев и др.). Это, по всей вероятности, и выдвинуло Сталина в тот период на авансцену политических событий. Вместе с тем, было бы грубым упрощением принимать во внимание только указанное выше обстоятельство, игнорируя сам факт бесспорного роста политического веса и влияния Сталина в период между двумя революциями. Он уже сам по себе, а не только в силу отсутствия других лидеров, играл вполне самостоятельную политическую роль и рассматривался в партийных кругах в качестве фигуры первостепенной важности.

Для выполнения этой роли он был подготовлен как в теоретическом, так и в практическом отношениях. О нем знали как о ведущем партийном специалисте в области национальных отношений, бесспорно крупном и надежном партийном организаторе, за плечами которого стоял большой опыт подпольной работы. И именно такое сочетание качеств было особенно необходимо тогда, когда партия находилась в полуподпольном состоянии, когда она стояла на пороге решения жизненно важных проблем выработки новой политической стратегии.

Разумеется, не Сталину, а Ленину принадлежит главная и решающая роль в формулировании основных позиций партии по ключевым проблемам ситуации в стране и в выработке стратегического курса на социалистическую революцию. Однако было бы в корне неверно на этом основании принижать бесспорные заслуги Сталина в выработке партийной политики и осуществлении стратегического курса партии в период между двумя русскими революциями. Особенно велика его роль в проведении VI съезда партии, в отстаивании основополагающих ленинских установок, в том, что партия сумела выйти сравнительно с небольшими потерями из сложных перипетий того сложного во всех отношениях периода.

Рассматривая политическую биографию Сталина в широком историческом контексте, видимо, целесообразно остановиться не на всех моментах его деятельности в период VI съезда, а на некоторых ключевых, имеющих принципиальное значение или вызывающих определенные споры или кривотолки.

Основным содержанием отчетного и политического докладов Сталина на съезде был анализ противоречивого развития ситуации в стране, в особенности трех политических кризисов (апрельского, июньского и июльского) и обоснование стратегии и тактики партии в быстро изменявшейся обстановке. Налицо был рост влияния и авторитета большевиков, резкое увеличение численности партийных рядов: за период между Апрельской партийной конференцией и VI съездом число членов партии возросло почти втрое и составило 240 тысяч человек[612].

Касаясь вопроса о путях завоевания власти, Сталин подчеркнул, что до июльских событий была возможна мирная победа, мирный переход власти к Советам. Если бы съезд Советов решил взять власть, кадеты не осмелились бы открыто выступить против, ибо такое выступление было обречено на поражение. Но теперь, когда контрреволюция организовалась и укрепилась, бессмысленно говорить, что Советы могут мирным путем взять власть. Принципиальное значение имел вопрос об отношении к Советам, и касаясь этого вопроса, Сталин сказал: «Тем фактом, что мы снимаем прежний лозунг о власти Советов, мы не выступаем против Советов. Наоборот, можно и должно работать в Советах, даже в Центральном Исполнительном Комитете Советов, органе контрреволюционного прикрытия. Хотя Советы теперь лишь органы сплочения масс, но мы всегда с массами и не уйдем из Советов, пока нас оттуда не выгонят. Ведь мы остаемся и в фабрично-заводских комитетах, и в муниципалитетах, хотя они не имеют в своих руках власти. Но, оставаясь в Советах, мы продолжаем разоблачать тактику социалистов-революционеров и меньшевиков»[613].

Особый интерес не только чисто в историческом, но и в принципиальном теоретическом плане имела позиция Сталина по вопросу о перспективах развития социалистической революции в России. Позиция по данному вопросу фактически стала своеобразным краеугольным камнем, легшим впоследствии в основу сталинской теории построения социализма в одной, отдельно взятой стране. Известно, что согласно классическому постулату марксизма социалистическая революция должна явиться результатом выступления пролетариата наиболее развитых капиталистических стран. Вопрос о социалистической революции в такой стране, как Россия, где существовали многочисленные остатки прежней феодальной формации, в среде русских марксистов фактически не рассматривался в качестве ни ближайшей, ни отдаленной перспективы.

Поэтому серьезной новацией в теоретическом плане была даже сама постановка данного вопроса в качестве задачи практического действия. В докладе о политическом положении Сталин, по существу впервые поставил его, заявив: «Было бы недостойным педантизмом требовать, чтобы Россия «подождала» с социалистическими преобразованиями, пока Европа не «начнёт». «Начинает» та страна, у которой больше возможностей…»[614].

Интересы истины требуют добавить, что фактически именно Ленину принадлежит теоретическое и политическое обоснование данного положения. Знаменитые «Апрельские тезисы», по существу, базировались на концепции возможности и необходимости социалистического переворота в России. Добавим, что, выступая на Апрельской конференции, Ленин решительно отверг точку зрения А. Рыкова, согласно которой в стране с преимущественно крестьянским населением, такой, как Россия, социалистическая революция в марксистском понимании не может быть успешной. Позицию Ленина по этому принципиальному вопросу я уже излагал выше. Однако — и это необходимо подчеркнуть особо — в самой партии в то время господствовало убеждение, что только высокоразвитые капиталистические страны могут открыть России путь к социализму.

Дискуссия по этому вопросу на съезде развивалась так. Обсуждалась резолюция съезда, в одном из пунктов которой говорилось, что «задачей этих революционных классов явится тогда напряжение всех сил для взятия государственной власти в свои руки и для направления её, в союзе с революционным пролетариатом передовых стран, к миру и к социалистическому переустройству общества.»[615]. Делегат съезда Е. Преображенский (впоследствии один из активных участников троцкистской оппозиции) внес поправку: «Предлагаю иную редакцию конца резолюции: «для направления ее к миру и при наличии пролетарской революции на Западе — к социализму»[616].

Сталин, защищавший проект резолюции, высказал следующее возражение, ставшее впоследствии одним из главных исходных моментов его концепции построения социализма в одной стране. Приведем это высказывание полностью: «Я против такой поправки. Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму. До сих пор ни одна страна не пользовалась в условиях войны такой свободой, как Россия, и не пробовала осуществлять контроль рабочих над производством. Кроме того, база нашей революции шире, чем в Западной Европе, где пролетариат стоит лицом к лицу с буржуазией в полном одиночестве. У нас же рабочих поддерживают беднейшие слои крестьянства. Наконец, в Германии аппарат государственной власти действует несравненно лучше, чем несовершенный аппарат нашей буржуазии, которая и сама является данницей европейского капитала. Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего.»[617]

Конечно, можно иронизировать, как это делает американский биограф Сталина Р. Слассер, по поводу того, что высказывание Сталина в сущности являлось лишь повторением того, что ранее говорил Ленин и что Сталин лишь «поднял дискуссию на более высокий уровень «творческого марксизма», заявляя тем самым претензии на лидерство в обход Ленина или любого другого партийного руководителя. Судя по протоколам, делегаты никак не прореагировали на дерзость Сталина. В протоколах всего лишь зафиксирован факт голосования, в результате которого предложение Преображенского не прошло, а Сталин получил перевес голосов.»[618]. Фактом остается то, что не кто иной, как именно Сталин четко, определенно и без малейших оговорок сформулировал свое видение перспектив социалистической революции в России. И это нужно занести в актив политической, да и теоретической, деятельности Сталина в рассматриваемый период. Кроме того, формулировка Сталина в сравнении с ленинской, более определенно говорит о том, что именно Россия может стать провозвестницей социалистического переворота. Так что, на мой взгляд, нельзя принижать, не вступая в противоречие с истиной, значение выдвинутой Сталиным на этом съезде формулы.

И, наконец, следующий вопрос, который вызывал определенные кривотолки относительно правильности позиции Сталина в этот период, — это вопрос о явке Ленина в суд. Известно, что после июльских событий в печати появились инсинуации по поводу причастности Ленина к шпионажу в пользу Германии. На основе этих инсинуаций властями было издано распоряжение об аресте Ленина, Зиновьева и ряда других большевиков. Ленин вместе с Зиновьевым скрылись в подполье. Активное участие в организации перехода Ленина на нелегальное положение сыграл Сталин, что нашло убедительное подтверждение во многих мемуарных публикациях.

На VI съезде обсуждался в числе других вопросов и вопрос о явке Ленина и Зиновьева в суд. Сталин по этому, пусть частному, но исключительно важному вопросу занимал следующую позицию: «В данный момент всё ещё неясно, в чьих руках власть. Нет гарантии, что, если они явятся, они не будут подвергнуты грубому насилию. Другое дело, если суд будет демократически организован и будет дана гарантия, что не будет допущено насилие. На вопрос об этом нам отвечали в ЦИК: «Мы не знаем, что может случиться». Следовательно, пока положение еще не выяснилось, пока ещё идёт глухая борьба между властью официальной и властью фактической, нет для товарищей никакого смысла являться в «суд». Если же во главе будет стоять власть, которая сможет гарантировать наших товарищей от насилий, они явятся.»[619]

В период борьбы против культа личности данная позиция Сталина также ставилась ему в вину, причем обосновывалось это тем, что оценка Сталиным политического положения не учитывала того факта, что после июльских событий власть оказалась уже в руках контрреволюционной буржуазии[620].

С чисто формальной стороны данный упрек вроде бы и выглядит обоснованным. Однако он игнорирует тот факт, что именно в этот период Сталин неоднократно и со всей определенностью подчеркивал, что период двоевластия уже остался позади и власть перешла в руки контрреволюции. Так что уличать Сталина в непонимании или ошибочной оценке сложившейся ситуации, на мой взгляд, нет серьезных оснований. Другое дело, что в постановке Сталиным в такой форме вопроса о явке Ленина в суд могли играть роль и другие, чисто политические и тактические моменты. Это отметил и Молотов, бывший в то время активным работником партии. В частности, он говорил: «Теперь о явке Ленина на суд в 1917 году. Знаю, что в этом обвиняют Сталина. Думаю, перебарщивают. Тут я уже не совсем точно помню, я не перечитывал этих документов. Возможно, что у Сталина тут была, с точки зрения формальной, более осторожная позиция — дескать, надо отрицательно отнестись к этому требованию Временного правительства, но не при всех случаях жизни. А может быть, это способ был, так сказать, лишний раз уличить Временное правительство, использовать его, доказать, что оно никаких гарантий не может дать. Вот это, я думаю, более вероятно… Но позицию Сталина по вопросу явки Ленина на суд, мне кажется, извращают. Больше сводится к тому, что именно извращают»[621].

Дискуссия на съезде по вопросу явки Ленина в суд была достаточно острой и выявила две точки зрения.

Одни выступали категорически против. Так, Скрыпник заявил:

«В резолюции, предложенной т. Сталиным, было известное условие, при котором наши товарищи могли бы пойти в республиканскую тюрьму, — это гарантия безопасности. Я думаю, что в основу резолюции должны лечь иные положения. Мы одобряем поведение наших вождей. Мы должны сказать, что мы протестуем против клеветнической кампании против партии и наших вождей. Мы не отдадим их на классовый пристрастный суд контрреволюционной банды»[622].

Другие считали, что необходимо явиться в суд, чтобы использовать судебное разбирательство для разоблачения Временного правительства и кампании травли партии. Делегат съезда Д. Мануильский следующим образом определил позицию по данному вопросу: «Вопрос о явке тт. Ленина и Зиновьева нельзя рассматривать в плоскости личной безопасности. Если бы вопрос разрешался в этой плоскости, каждый член партии сказал бы, что Временное правительство скорее перешагнет через наш труп, чем получит Ленина. Но приходится этот вопрос рассматривать в другой плоскости — с точки зрения интересов революции, с точки зрения интересов и достоинства партии. Нам приходится иметь дело с массами, и мы видим, какой козырь в руках буржуазии, когда речь идет об уклонении от суда наших товарищей. Мы уже отдали часть наших товарищей: лучших из них посадили в Петропавловскую крепость. Мы должны дать бой контрреволюции. Процесс против Ленина будет процессом против всего Интернационала. Из процесса Ленина мы должны сделать дело Дрейфуса»[623].

Другой делегат М. Лашевич мотивировал свою позицию так: «При решении этого вопроса мы должны исходить из интересов партии. Я уверен, что мы на этом суде из подсудимых обратимся в обвинителей»[624].

Подводя итог, можно сказать, что в целом позиция Сталина по вопросу явки Ленина в суд была вполне определенной и ясной — он выступал против такой явки. Примечательно свидетельство А.С. Аллилуевой, касающееся как раз периода пребывания Ленина в подполье, когда он временно скрывался на квартире Аллилуевых: «Почти каждый день к Ленину приходил Сталин. В первый же день по переезде Ильича в нашу квартиру к нему вместе со Сталиным зашел Серго Орджоникидзе. Был тогда и Ногин, была Стасова. Обсуждали, следует ли Ильичу отдать себя в руки временного правительства. Сталин и Серго возражали единодушно — для них было ясно, что обещаниям Керенского верить нельзя. — Юнкера убьют Ленина, прежде чем доставят его в тюрьму, — сказал Сталин»[625].

Что же касается оговорок относительно определенных условий, при которых такая явка стала бы возможной, то это, скорее всего, был со стороны Сталина тактический шаг, призванный разоблачить Временное правительство и подчеркнуть его полную неспособность и нежелание обеспечить самые элементарные условия справедливого судебного разбирательства. Такая оценка позиции Сталина в данном вопросе представляется мне взвешенной и отвечающей фактам и реальной ситуации того времени. Обвинения в половинчатости и неопределенности позиции Сталина, выдвигавшиеся в период борьбы с культом личности, носили явно тенденциозный характер и не могут рассматриваться как убедительные и добросовестные.

На VI съезде Сталин был избран в состав ЦК. В принятом новом Уставе партии предусматривалось, что ЦК избирается ежегодно на съезде, а для текущей работы он выделяет узкий состав. На пленуме ЦК, состоявшемся после окончания съезда, Сталин избирается в узкий состав ЦК и редактором газеты «Рабочий и солдат»[626].

Подводя некоторый итог, есть основания утверждать, что VI съезд стал не то что звездным часом в политической биографии Сталина дооктябрьского периода, но весьма важной вехой, своеобразным рубежом, ясно обозначившим его превращение в одну из ведущих политических фигур на тогдашнем небосводе российской политики. По крайней мере, в среде большевиков. Конечно, его ключевая роль в работах съезда партии во многом объяснялась счастливым лично для него и трагическими для партии стечением обстоятельств: именно в эти месяцы Ленин, а также некоторые другие ведущие деятели большевиков находились в подполье или в заключении. Как уже отмечалось выше, во многом по данной причине не кому-либо, а ему выпало на долю выступать с главными докладами на съезде. Первоначально, например, докладчиком по текущему моменту (о политическом положении) намечался Троцкий, однако за несколько дней до этого он был арестован[627]. И с этим докладом было поручено выступить Сталину.

Подобное стечение обстоятельств, конечно, сыграло некоторую роль в политической эволюции Сталина, в процессе ускорения процесса его превращения в одну из ключевых фигур большевистского руководства в период между двумя русскими революциями. Оно ускорило этот процесс, но не больше того! Бурные перипетии, которые составляли основное содержание периода между двумя революциями, неизбежно должны были вытолкнуть и его на авансцену политических схваток. Та эпоха была эпохой сурового естественного отбора среди политиков, и лишь некоторые из них выдержали этот отбор. Остается сделать единственно соответствующий правде жизни вывод: Сталин обладал необходимыми качествами, чтобы пройти этот достаточно жесткий исторический отбор. Привходящие обстоятельства, конечно, играли свою роль, часто немаловажную, но они сами подчинялись закономерному ходу событий, в порой и прямо вытекали из самого хода этих событий.

Разумеется, уникальность всей российской политической сцены той поры и соответствующая роль на ней отдельных политический фигур, не просто была подходящей почвой для возникновения разного рода отклонений в выработке стратегии и особенно тактической линии поведения, но и самым естественным образом предопределяла неизбежность не только расхождений даже между единомышленниками, но даже фатально неизбежных ошибок. Но главное заключалось не в том, чтобы не допускать ошибок — подобное было абсолютно исключено самой логикой политического развития событий — а в том, чтобы своевременно их исправлять и не допускать перерастания в порочную линию стратегического порядка. С точки зрения данного критерия выдвигать по адресу Сталина сколько-нибудь серьезные упреки нет веских оснований. Для него это был короткий, но чрезвычайно насыщенный период обретения богатого опыта политического расчета, маневрирования и постепенного накапливания сил для выполнения новых, более масштабных задач.

Курс на социалистическую революцию в России, ясно и определенно сформулированный В.И. Лениным в «Апрельских тезисах», и закрепленный сначала в решениях Апрельской конференции, а затем и VI съезда партии, как мы могли уже убедиться, был выработан и принят в обстановке отнюдь не полного единодушия в среде самих большевиков. Более того, в определенном смысле он стал закономерным итогом самой острой и напряженной борьбы прежде всего в самих верхах большевистской партии. Мотором и главной движущей силой, которая направляла деятельность партии на всемерную подготовку к социалистической революции, — а в тогдашних условиях речь могла идти прежде всего о взятии власти путем организации массовых выступлений, а в конечном итоге вооруженном выступлении, — этой политической и интеллектуальной силой был В.И. Ленин.

Споры о характере и причинах Октябрьской революции начались, собственно говоря, даже раньше, чем она сама началась. Не прекращаются они и до сих пор, принимая подчас формы непримиримых идеологических и политических баталий. В наше безвременье они обрели даже особую обостренность и ожесточенность. Вот почему мне представляется уместным привести достаточно обширную оценку, которую дает американский автор А. Рабинович в своей книге «Большевики приходят к власти». Книга эта, опубликованная в 1976 году и вышедшая в русском переводе в России в 1989 году, написана на базе огромного массива источников и литературы. Автор стремился сохранять максимальную объективность и избегать тенденциозного подхода, при котором реальные факты и обстоятельства заранее подгоняются под заранее определенную схему. В итоге мы получаем исследование, формально отвечающее критериям научного плана, а на самом деле являющееся очередной, пусть и облеченной в научную форму, фальсификацией. Так вот, книга А. Рабиновича выгодно отличается в этом отношении от многих западных и нынешних российских публикаций по данной тематике. Хотя, — и это надо специально подчеркнуть, — автор не питает никаких симпатий к большевикам, и тем более не является апологетом их политики.

А. Рабинович в своей книге делает следующий вывод: «Тщательное исследование в указанном направлении заставило меня подвергнуть сомнению основные выводы как советских, так и западных историков относительно положения в партии большевиков и источников ее силы в 1917 году, а также самого характера Октябрьской революции в Петрограде. Если советские историки объясняют успех Октябрьской революции исторической неизбежностью и наличием сплоченной революционной партии во главе с Лениным, то многие западные ученые рассматривают это событие либо как историческую случайность, либо — чаще — как результат хорошо подготовленного государственного переворота, не имевшего значительной поддержки масс. Я, однако, считаю, что исчерпывающее объяснение захвата большевиками власти намного сложнее, чем любая из этих предлагаемых интерпретаций.

Изучая по документам той эпохи настроения и интересы фабрично-заводских рабочих, солдат и матросов, я обнаружил, что их стремлениям отвечала выдвинутая большевиками программа политических, экономических и социальных реформ, в то время как все другие главные политические партии России были основательно дискредитированы из-за их неспособности осуществить значительные реформы и нежелания немедленно прекратить войну. В результате провозглашенные большевиками цели пользовались в октябре 1917 года поддержкой широких масс.»[628].

Для Сталина, как, кстати, и для любого мало-мальски объективного наблюдателя за ситуацией в тогдашней России, было более чем очевидно: новая власть в лице Временного правительства, постоянно раздираемая внутрипартийными склоками и противоречиями, не была в состоянии разрешить ни один из вопросов, вызвавших февральский революционный взрыв. Консервативные силы старого порядка — прежде всего монархисты — находились в состоянии глубокой политической прострации и не обладали ни реальным, ни моральным весом, чтобы восстановить монархию. К самому Временному правительству они относились не только с глубочайшим недоверием, но и откровенным презрением. Словом, представители старого порядка были деморализованы и не представляли собой серьезной социально-политической силы, способной повернуть ход истории вспять.

С свою очередь, буржуазные круги, рассматривавшие Временное правительство главным выразителем своих социально-политических устремлений, также не могли испытывать восторгов по поводу управления страной со стороны Временного правительства. Само это правительство переживало один кризис за другим, оно не обладало ни твердостью, ни решимостью в полной мере овладеть ситуацией, взять ее под свой контроль. И дело сводилось не только и не столько к личным качествам тех лиц, которые возглавляли правительство или входили в его состав на различных этапах развития ситуации. Такая диспозиция являлась объективным отражением сложной и противоречивой социально-политической ситуации в самой стране, в армии, в деревне, в крупнейших экономических и политических центрах страны — Петрограде и Москве.

Довольно субъективную и подчеркнуто эмоциональную, но в целом весьма красочную картину, характеризовавшую тогдашнюю ситуацию в России, дает в своей книге С. Дмитриевский, бывший эсер, затем меньшевик, а потом большевик, ставший в начале 30-х годов невозвращенцем и издавший в 1931 году в Берлине книгу о Сталине. Он пишет в ней:

«Везде и надо всем царит улица. Беспокойная, суетливая, непонятная, сама еще ничего не понимающая, распутная, ленивая, трусливая и озорная улица большого города и большой неожиданной революции. Всюду толпы, крики, речи, кой-где выстрелы, брань, кружатся обрывки газетной бумаги, воззваний, хрустит шелуха семечек, дымят бесчисленные папиросы, кружатся в воздухе непонятные, непрожеванные призывы, увещания, просьбы. Улица, гнусная и грязная улица надо всем. Она затопляет учреждения, ее шум, нестройный и разноголосый, отдается в правительственных дворцах, влияет там на мысль и действие, делает и их неясными, нестройными. Полный хаос. Полная неразбериха. Все есть — и нет ничего. Нет государства, нет правительства, нет России. Безвременье…

И только на широких просторах крестьянской земли еще тишина. Там выжидают.»[629]

Советы рабочих и солдатских депутатов, претендовавшие на роль альтернативной государственной власти, также переживали сложный и противоречивый период в своем становлении и развитии. В них шла борьба между различными политическими партиями, осью которой являлось соперничество между меньшевиками, эсерами и другими соглашательскими партиями, с одной стороны, и большевиками, с другой. В целом шел непрерывный процесс полевения Советов, что упрочивало позиции большевиков в них и позволяло использовать сами Советы в качестве важнейшего инструмента в борьбе за завоевание политической власти в стране.

Существовавшая в России на протяжении определенного отрезка времени система двоевластия, на мой взгляд, лишь с некоторой натяжкой может быть названа таковой. Действительно, функционировали и Временное правительство, и Советы. Но наряду с ними существовали и другие полулегальные — полунелегальные системы и органы власти как в городах, так и в сельской местности. Можно сказать, что система двоевластия дополнялась системой безвластия, причем последняя порой проявляла себя с гораздо большей эффективностью.

Июньский, и особенно июльский, кризисы во всей наготе обнажили сложность, неустойчивость, а порой и несуразность положения. Страна семимильными шагами двигалась к национальной катастрофе, к своему государственному распаду. Силы контрреволюции решили воспользоваться июльскими событиями, чтобы нанести большевикам поражение и выкорчевать их с политического поля России. Однако исторический момент властями был упущен: сделать это было уже невозможно. Советы, лишившись власти (в той степени, в какой они ею обладали), тем не менее не превратились всего лишь в историческое воспоминание. По мере роста политического противостояния классовых сил в стране, и в Петрограде в особенности, по мере того, как все яснее обнажалась природа Временного правительства — власти буржуазных реакционных кругов, стремившихся остановить ход революции и восстановить в тылу и на фронте «твердый порядок», — по мере развития этих и других столь же важных процессов позиции революционных левых сил в Советах становились все прочнее. Вес и влияние социал-соглашателей соответственно уменьшались.

Фактором первостепенного значения явилось и пробуждение деревни. Крестьяне (в том числе и одетые в солдатские шинели, а они составляли большинство в армии), уставшие слушать многочисленные обещания правительства решить, наконец, два центральных вопроса революции — вопрос о мире и вопрос о земле, — стали пробуждаться к активной политической деятельности. Начались захваты земель, поджоги помещичьих усадеб и т. п. эксцессы. Такие эксцессы в истории России чаще всего являлись предвестниками наступления социально-политической бури.

Все эти процессы, взятые в своей совокупности, однозначно свидетельствовали о резком полевении общего политического настроя в стране. Это не могло не внести существенных изменений в политическую стратегию и тактику основных противоборствующих сил.

Буржуазно-помещичьи круги, сознавая всю шаткость и непредсказуемость положения, предприняли ряд мер для укрепления своих позиций, для консолидации власти. Несмотря на некоторые различия в стратегии и тактике, эти меры ориентировались на ужесточение режима власти. Причем нужны были спешные шаги, поскольку стремительный ход событий мог опрокинуть любые расчеты.

Вся деятельность партии большевиков была нацелена на реализацию решений съезда партии, взявшего курс на социалистическую революцию. Надо отдать должное, что большевики действовали отнюдь не прямолинейно, не с открытым забралом, не подставляли себя под неизбежные удары правительства, — а июльские события показали, что за такими ударами дело не станет. Они проводили повседневную и активную работу в массах, расширяя с каждым днем число своих сторонников и сочувствующих им.

Позднее, в середине 20-х годов, в период острой полемики с Троцким, Сталин следующим образом обрисовал главные черты тактики большевиков: «Характерной чертой этого периода нужно считать быстрое нарастание кризиса, полную растерянность правящих кругов, изоляцию эсеров и меньшевиков и массовую перебежку колеблющихся элементов на сторону большевиков. Следует отметить одну оригинальную особенность тактики революции в этот период. Состоит она, эта особенность, в том, что каждый, или почти каждый, шаг своего наступления революция старается проделать под видом обороны. Несомненно, что отказ от вывода войск из Петрограда был серьёзным шагом наступления революции, тем не менее это наступление было проделано под лозунгом обороны Петрограда от возможного наступления внешнего врага. Несомненно, что образование Военно-революционного комитета было ещё более серьёзным шагом наступления на Временное правительство, тем не менее оно было проведено под лозунгом организации советского контроля над действиями штаба округа. Несомненно, что открытый переход гарнизона на сторону Военно-революционного комитета и организация сети советских комиссаров знаменовали собой начало восстания, тем не менее эти шаги были проделаны революцией под лозунгом защиты Петроградского Совета от возможных выступлений контрреволюции. Революция как бы маскировала свои наступательные действия оболочкой обороны для того, чтобы тем легче втянуть в свою орбиту нерешительные, колеблющиеся элементы. Этим, должно быть, и объясняется внешне-оборонительный характер речей, статей и лозунгов этого периода, имеющих тем не менее глубоко наступательный характер по своему внутреннему содержанию.»[630].

Со своей стороны, правительство предприняло ряд мер по овладению ситуацией в стране и укреплению своих позиций. Одним из шагов в этом направлении стало Государственное московское совещание, состоявшееся 12–15 (25–28) августа 1917 г. под председательством А.Ф. Керенского. В этом совещании принимали участие представители крупных землевладельцев, промышленников, купцов, генералов, высшего духовенства. Целью совещания был призыв к ликвидации Советов и создание правительства, способного раздавить революцию. Открывая совещание, Керенский заверил, что он «железом и кровью» раздавит все попытки сопротивления правительству. В выступлениях Л.Г. Корнилова, А.М. Каледина, П.Н. Милюкова, В.В. Шульгина и др. была сформулирована программа контрреволюции: ликвидация Советов, упразднение общественных организаций в армии, война до победного конца, восстановление смертной казни не только на фронте, но и в тылу.

Позиция большевиков в отношении этого совещания сводилась к следующему: использовать трибуну совещания для разоблачения замыслов реакции, образовать на совещании большевистскую фракцию, которая должна была выработать декларацию, зачитать ее перед началом работы совещания и демонстративно покинуть его. Однако эсеро-меньшевистский ВЦИК, «чтобы не нарушать единства воли демократии», исключил большевиков из своей делегации. И тем не менее ЦК большевиков опубликовал свою резолюцию, в которой говорилось: «Московское совещание имеет своей задачей санкционировать контрреволюционную политику, поддержать затягивание империалистической войны, встать на защиту интересов буржуазии и помещиков, подкрепить своим авторитетом преследование революционных рабочих и крестьян. Таким образом, Московское совещание, прикрываемое и поддерживаемое мелкобуржуазными партиями — эсерами и меньшевиками — на деле является заговором против революции, против народа.

Исходя из сказанного, ЦК РСДРП предлагает партийным организациям: 1) разоблачать созываемое в Москве совещание, орган заговора контрреволюционной буржуазии против революции; 2) разоблачать контрреволюционную политику эсеров и меньшевиков, поддерживающих это совещание; 3) организовать массовые протесты рабочих, крестьян и солдат против совещания.»[631].

Разгром заговора генерала Корнилова. В соответствии с программой, принятой на московском совещании, началась практическая работа по реализации намеченных на нем целей. В Ставке и при штабах фронтов формировались специальные ударные части; офицерские организации в Петрограде, Москве, Киеве и др. городах должны были выступить в момент начала мятежа. Главной боевой силой был 3-й конный корпус генерала А.М. Крымова, который намечалось ввести в революционный Петроград, чтобы разгромить вооруженные силы большевиков, разогнать Советы и установить военную диктатуру. Одновременно предполагалось нанести удар по революционным организациям в Москве, Киеве и др. крупных городах.

25 августа (7 сентября) Корнилов двинул войска на Петроград, потребовав отставки Временного правительства и выезда Керенского в Ставку. С согласия английского посла Бьюкенена корниловские отряды сопровождали английские броневики. Министры-кадеты 27 августа (9 сентября) подали в отставку, выражая солидарность с Корниловым. В ответ на это Керенский объявил Корнилова мятежником и отстранил от должности верховного главнокомандующего. Изменение политики Керенского было вызвано боязнью, что возмущённые массы могут смести не только Корнилова, но и его самого. Керенский рассчитывал поднять пошатнувшийся авторитет Временного правительства среди народных масс; но его расчёты не оправдались.

Активную роль в организации подавления корниловского мятежа играл, наряду с другими руководящими деятелями партии, и Сталин. В эти дни в газетах «Рабочий» и «Рабочий путь» он публикует ряд статей, в которых в предельно ясной и острой форме ставится вопрос об организации всенародного отпора контрреволюционному заговору, дается анализ причин и движущих сил мятежа, а также основных методов и средств по его разгрому. В частности, Сталин писал: «В происходящей теперь борьбе между коалиционным правительством и партией Корнилова выступают не революция и контрреволюция, а два различных метода контрреволюционной политики, причём партия Корнилова, злейший враг революции, не останавливается перед тем, чтобы, сдав Ригу, открыть поход против Петрограда для того, чтобы подготовить условия для восстановления старого режима.»[632].

Тактика большевиков состояла в том, чтобы бороться против Корнилова вместе с войсками Временного правительства, но не поддерживать последнее, а разоблачать его контрреволюционную сущность. 27 августа ЦК РСДРП(б) обратился к рабочим и солдатам Петрограда с призывом встать на защиту революции. За 3 дня в отряды Красной Гвардии записалось несколько тыс. рабочих. Чтобы воспрепятствовать движению эшелонов с корниловцами, под Петроградом строились заграждения, железнодорожники разбирали пути. Против мятежников выступили солдаты революционных частей петроградского гарнизона, моряки Балтийского флота и красногвардейцы. К 30 августа (12 сентября) движение корниловцев всюду было остановлено; в их войсках началось разложение. В Ставке и штабах фронтов были арестованы генералы Корнилов, Лукомский, Деникин, Марков, Романовский, Эрдели и др. 31 августа (13 сентября) официально объявлено о ликвидации корниловщины. Под влиянием революционного подъёма масс в ходе борьбы с Корниловым началась полоса массовой большевизации Советов.

Интересы истины требуют отметить, что корниловский мятеж так быстро и бесславно закончился полным крахом не только в силу того, что большевикам и другим левым силам удалось поднять на борьбу с ним довольно широкие слои населения, прежде всего в столице. Другой важной составляющей из причин поражения мятежа явилось то, что само Временное правительство и поддерживавшие его силы, в том числе меньшевики, эсеры и кадеты, в свою очередь опасались, что победа генерала Корнилова сметет и их с политической сцены России как силы явно неспособной управлять ею в столь ответственный исторический час. Нельзя не отметить и того, что многие офицеры, деморализованные прежней политикой правительства, также оказались в стороне от событий, и вместо того, чтобы активно и энергично поддержать мятеж, выступали скорее в роли пассивных зрителей за всем происходящим.

Все это в своей совокупности и предопределило ход событий в августовские дни 1917 года. Подобный оборот дел означал существенный сдвиг в общей расстановке социально-классовых и политических сил в стране. Большевики уже реально превращались в одну из самых влиятельных политических сил Российского государства как раз именно в тот период, когда оно стремительными шагами двигалось к национально-государственной катастрофе.

Еще одним в ряду безуспешных попыток властей в корне изменить развитие ситуации в стране явился созыв Демократического совещания. Оно проходило 14–22 сентября (27 сентября — 5 октября) 1917 г. в Петрограде и было созвано в целях ослабления все более нараставшего в России общенационального кризиса и укрепления позиций Временного правительства. На совещании присутствовало более полутора тысяч делегатов (от Советов, профсоюзов, организаций армии и флота, кооперации, национальных учреждений и т. д.), в т. ч. 532 эсера, 172 меньшевика, 136 большевиков. Утратив после быстрого разгрома корниловщины большинство в Советах, соглашатели пытались Демократическим совещанием подменить 2-й Всероссийский съезд Советов и создать новое коалиционное правительство. Путём подтасовки состава совещания меньшевики и эсеры добились большинства, не отражавшего подлинного соотношения сил в стране и не представлявшего большинства революционного народа, а лишь соглашательские мелкобуржуазные верхи.

Большевистская фракция в Демократическом совещании решила использовать трибуну совещания для разоблачения соглашателей, сосредоточивая главные усилия на работе среди революционных масс, на подготовке вооруженного восстания. 21 сентября на заседании большевистской фракции совещания Сталин выступил с докладом, в котором защищал и обосновывал стратегию, предложенную Лениным в отношении этого совещания[633]. Декларация фракции РСДРП (б), подготовленная комиссией ЦК партии и оглашённая на Демократическом совещании 18 сентября (1 октября), подвергла резкой критике политику эсеро-меньшевистских лидеров и весь опыт коалиционной власти и требовала безотлагательного созыва Всероссийского съезда Советов, передачи Советам всей власти, отмены частной собственности на землю и передачи её крестьянству, введения рабочего контроля над производством и распределением, национализации важнейших отраслей промышленности, вооружения рабочих, отмены тайных договоров и немедленного предложения всеобщего демократического мира[634].

Из-за крупных разногласий в правящем лагере Демократическое совещание зашло в тупик. В конце концов 20 сентября (3 октября) на заседании президиума Демократического совещания было решено выделить из состава совещания представителей всех групп и фракций (пропорционально их численности) в постоянный орган — Всероссийский демократический совет (так называемый предпарламент), которому передавались функции Демократического совещания.

Предпарламент открылся 7 (20) октября в Мариинском дворце. Вопрос об участии большевиков в предпарламенте превратился в один из серьезных предметов разногласий в большевистской верхушке. Можно сказать, что лидеры большевиков разделились на два лагеря по вопросу об участии в Предпарламенте. Борьба между сторонниками и противниками участия была напряженной и разделила многих большевистских лидеров на непримиримые противостоящие группировки. Давая позднее ретроспективную оценку характера этих разногласий, Сталин отмечал, что, несомненно, разногласия по вопросу о предпарламенте имели серьёзный характер. В чём состояла, так сказать, цель предпарламента? В том, чтобы помочь буржуазии отодвинуть Советы на задний план и заложить основы буржуазного парламентаризма. Мог ли предпарламент выполнить такую задачу при сложившейся революционной обстановке — это другой вопрос. События показали, что эта цель была неосуществима, а сам предпарламент представлял собой выкидыш корниловщины. Но несомненно, что именно такую цель преследовали меньшевики и эсеры, создавая предпарламент. Что могло означать при этих условиях участие большевиков в предпарламенте? Не что иное, как введение в заблуждение пролетарских масс насчёт подлинного лица предпарламента[635].

Сталин в вопросе об отношении к участию в предпарламенте твердо поддерживал позицию Ленина, который в своих письмах в ЦК из подполья указывал, что участие большевиков в нем является серьезной ошибкой, поскольку сеет иллюзии среди широких масс населения и продлевает жизнь старой власти, которая все больше погружалась в пучину кризиса и на каждом шагу демонстрировала свою недееспособность. Предпарламент являл собой некий последний барьер, отделявший старую власть от неизбежного падения в пропасть. А поскольку большевики твердо взяли курс на вооруженное восстание и свержение старой власти посредством такого восстания, участие в работах предпарламента, естественно, вносило определенную дезориентацию в их ряды, мешало эффективной подготовке вооруженного восстания. К тому же, ортодоксальные большевики, к числу которых следует отнести и Сталина, рассматривали улицу, а не предпарламент полем реальной политической борьбы за власть.

Сталин и Учредительное собрание. Чтобы в целом охарактеризовать отношение Сталина как политического деятеля к представительным органам власти в этот период, необходимо рассмотреть вопрос о его отношении к выборам в Учредительное собрание и к самому этому собранию. В каком-то смысле этот исторический сюжет хронологически несколько выходит за рамки рассматриваемого отрезка времени, но с точки зрения сохранения тематического единства именно в данном разделе имеет смысл хотя бы в самом общем виде рассмотреть поставленную проблему.

Вопрос о созыве Учредительного собрания как высшем органе государственной власти, на долю которого ложилась обязанность определить коренные вопросы государственного, национального и экономического устройства страны после революции, всплыл в первые же недели после Февральской революции. Временное правительство сформировало соответствующие органы, занимавшиеся разработкой необходимых правовых документов[636]. Положение о намечавшихся выборах, утверждённое Временным правительством, предусматривало пропорциональную систему представительства, основанную на всеобщем избирательном праве. Избирательная кампания началась в июле и проходила, как и сами выборы, неравномерно и фактически неорганизованно в связи с общей неурядицей в стране и постоянными кризисами и столкновениями различных политических сил.

Позиция Сталина в вопросах выборов в Учредительное собрание в целом не имела каких-либо заметных нюансов в сопоставлении с общепринятой партийной позицией. Сам он был выдвинут кандидатом по большевистскому списку.

В период развертывания выборной кампании в Учредительное собрание Сталин проявлял особую активность. За его подписью в газетах большевиков появился ряд статей, разъясняющих и обосновывающих принципиальную позицию большевиков в связи с выборами. Обращает на себя внимание, что он в статье «К выборам в Учредительное собрание», опубликованной в конце июля, в центр внимания партии ставит вопросы объединения всех сил в городе и особенно на селе во имя достижения победы на выборах. Поскольку именно деревня и была тем главным полем сражения за голоса избирателей, от исхода которой в конечном счете зависели и результаты в общероссийском масштабе. Сквозившая в статьях Сталина озабоченность и даже некоторая неуверенность имели под собой реальную почву: широкие слои сельского населения находились под сильным влиянием партии эсеров, выступавшей главной выразительницей чаяний крестьян о земле.

Примечательно, что Сталин самым детальным образом формулирует пункты платформы, которая могла бы служить базой для соглашения с крестьянско-солдатскими беспартийными организациями. Таких пунктов он перечислил 20.

Вместе с тем обращает на себя внимание и главный, так сказать, фундаментальный вывод, которым Сталин определяет место Учредительного собрания во всей политической системе России: «Велико значение Учредительного собрания. Но неизмеримо больше значение тех масс, которые остаются вне Учредительного собрания. Сила не в самом Учредительном собрании, а в тех рабочих и крестьянах, которые, творя своей борьбой новое революционное право, будут двигать вперёд Учредительное собрание.

Знайте, что чем организованнее будут революционные массы, тем внимательнее будет прислушиваться к их голосу Учредительное собрание, тем обеспеченнее будет судьба русской революции.»[637].

Выборы начались 12 ноября 1917 г. и проходили неравномерно, в ряде районов они происходили значительно позднее. Иными словами, сами выборы, не говоря уже о списках кандидатов от партий, состоялись после Октябрьской революции. Абсолютно точных и полностью достоверных данных о результатах выборов нет, поскольку различные источники указывают разные цифры. Однако общий их результат был однозначен: на выборах большевики потерпели поражение, а эсеры и меньшевики оказались бесспорными победителями. В Учредительное собрание, по данным сохранившихся списков, было избрано 715 человек. По неполным данным, места распределились следующим образом: большевиков — 175, левых эсеров — 40, меньшевиков — 15, «народных социалистов» — 2, кадетов —17, не назвавших партийной принадлежности — 1, от национальных групп — 86. Эсеры получили 370 мест. Большинство, полученное партиями мелкобуржуазной демократии, в известной мере было обусловлено тем, что значительная часть крестьянства, особенно в отдаленных губерниях, не смогла еще тогда оценить революционных преобразований, проведенных под руководством большевиков[638]. Эта интерпретация, господствовавшая в советские времена, конечно, слишком упрощает действительные причины именно такого итога выборов. Я не стану вдаваться в детали, а сошлюсь здесь на мнение видного историка и литератора В.В. Кожинова. Он на основе конкретного анализа итогов выборов, а также высказываний крупных деятелей партии эсеров и др. материалы, сделал вывод, что эсеры в то время не могли реально претендовать на власть, а если бы и взяли ее в свои руки, то не смогли бы ее удержать. Причина в том, что судьбы России в тот период определялись соотношением политических сил в столицах и других крупных городах. А именно здесь большевики обладали преобладающими позициями[639]. Для характеристики итогов выборов применительно к ситуации того времени можно воспользоваться более поздним политическим термином — арифметическое большинство. Чисто арифметическое большинство в исходе политических баталий отнюдь не всегда играет решающую роль. Это хорошо проиллюстрировала судьба Учредительного собрания, к которой Сталин приложил и свою руку.

Время созыва заседаний Учредительного собрания неоднократно переносилось, поскольку новая власть в лице Советов во главе с большевиками нуждалась во времени, чтобы определить свое отношение к Учредительному собранию. Просто так, без всяких мотивов и обоснований, оно не могло отмахнуться от Учредительного собрания. В еще меньшей мере оно было готово признать его в качестве высшей верховной власти страны. Это было бы равносильно добровольному уходу с исторической сцены. К тому времени Вторым всероссийским съездом советов уже были приняты основополагающие декреты о мире, власти и земле.

Поэтому большевики в качестве главного тактического средства борьбы против Учредительного собрания избрали такой путь: Учредительное собрание должно одобрить принятые ранее декреты и признать Советы в качестве органов власти, отражающих интересы трудящихся масс. Надо сказать, что слишком серьезных разногласий в большевистской верхушке по отношению к Учредительному собранию не наблюдалось, что и понятно, поскольку речь шла о фактическом пребывании большевиков у власти и аннулировании итогов Октябрьской революции. Сталин находился в числе тех, кто последовательно стоял за разгон Учредительного собрания, хотя неделями раньше он публиковал статьи и материалы, в которых всячески превозносилась роль этого собрания в определении будущего России. Впрочем, такие политические сальто Сталина проделывал не раз, равно как и другие лидеры большевиков. Это можно назвать политической беспринципностью или политической гибкостью. Все зависит от того, с каких позиций подходить к данному вопросу: с точки зрения моральных критериев или политической целесообразности.

В конечном счете судьба Учредительного собрания еще до его открытия была предрешена. Большевистская фракция внесла предложение признать принятые советской властью декреты. В этой связи довольно любопытным было выступление меньшевика И. Церетели, который вскрыл явное противоречие в позиции большевиков, которые, с одной стороны, отрицали Учредительное собрание как высшую государственную власть, а, с другой стороны, апеллировали к нему, требуя признания советских декретов. Приведу соответствующий фрагмент из стенограммы заседания: «Позвольте мне сказать, что не только с моей точки зрения и не только с точки зрения огромного большинства народов России, избравших это Учредительное собрание как полновластный орган, но и с точки зрения тех партий, которые гордо заявляют об отсутствий необходимости отчитываться перед Учредительным собранием, это Учредительное собрание является органом верховной народной воли, ибо если это не так… (Голос слева: нет, не так…), то чем объяснить ваше предложение Учредительному собранию санкционировать то, что здесь было предложено? (Рукоплескания в центре и справа. Голос слева: но санкционировать, а не бороться.)

Председатель. Прошу покорнейше молчать. Прошу успокоиться.»[640].

Однако никакие дискуссии уже не могли что-либо изменить: дамоклов меч, нависший над Учредительным собранием России, опустился, и оно перестало существовать. Разве что оставив о себе воспоминания участников и куцую стенограмму заседаний.

Кстати, именно в этой стенограмме зафиксирован ставший знаменитым эпизод, когда матрос Железняк, начальник караула, потребовал прекратить заседания. Вот как это отражено в стенограмме: «Гражданин матрос (т. е. Железняк). Я получил инструкцию, чтобы довести до вашего сведения, чтобы все присутствующие покинули зал заседания, потому что караул устал. (Голоса: «Нам не нужно караула».)

Председатель. Какую инструкцию? От кого?

Гражданин матрос. Я являюсь начальником охраны Таврического дворца, имею инструкцию от комиссара.

Председатель. Все члены Учредительного собрания очень устали, но никакая усталость не может прервать оглашения того земельного закона, которого ждет Россия. (Страшный шум. Крики: «Довольно, довольно!») Учредительное собрание может разойтись лишь в том случае, если будет употреблена сила! (Шум. Голоса: «Долой Чернова!»)

Гражданин матрос... (Не слышно.) Я прошу покинуть зал заседания»[641]

Подводя краткий итог этой внешне трагикомической[642], но на самом деле драматической истории с Учредительным собранием, можно заключить, что этот эпизод поставил своеобразную точку в попытках направить Россию по пути либерально-демократического развития западного толка. Насколько такой крутой поворот событий соответствовал глубоким национально-государственным интересам России и ее будущему, покажет лишь время. Надо особо подчеркнуть, что лейтмотивом большевистской позиции было следующее положение, сформулированное в декрете ВЦИК о роспуске Учредительного собрания: «старый буржуазный парламентаризм пережил себя, что он совершенно несовместим с задачами осуществления социализма, что не общенациональные, а только классовые учреждения (каковы Советы) в состоянии победить сопротивление имущих классов и заложить основы социалистического общества.»[643].

Краткий обзор отношения Сталина к предпарламенту и Учредительному собранию в наше время представляет собой сугубо исторический интерес, тем более что с победой в Октябре и предпарламент, и Учредительное собрание бесславно канули в стремительно текущую реку истории. Несомненно, более серьезный и более актуальный интерес вызывает вопрос о том, как участие Сталина в этих, с позволения сказать, парламентских битвах (а он в качестве члена ВЦИК и даже президиума ВЦИК, депутата Учредительного собрания в силу своего положения неоднократно вступал в переговоры и другие контакты с деятелями парламентских органов власти, и, соответственно, приобрел соответствующий опыт в этих делах), — как парламентская деятельность Сталина в целом повлияла на формирование его отношения к парламентам как органам представительной государственной власти вообще.

Говорить, что на этот счет нет каких-либо вполне достоверных и однозначных фактов и свидетельств, нет оснований. Такие свидетельства, зачастую более чем красноречивые, имеются в сочинениях Сталина. Достаточно сослаться на его выступление на 3-м Всероссийском съезде Советов, чтобы уяснить его истинное, а не показное, чисто официальное отношение к парламентаризму. Более того, в этом выступлении содержится и типично сталинское понимание выборов и соотношения между выборными органами и подлинной властью. Полемизируя с Мартовым на этом съезде, Сталин сделал следующее довольно остроумное и весьма многозначительное заявление: «Да, буржуазный парламентаризм мы похоронили, напрасно Мартовы тащат нас к мартовскому периоду революции. (Смех, аплодисменты.) Нам, представителям рабочих, нужно, чтобы народ был не только голосующим, но и правящим. Властвуют не те, кто выбирают и голосуют, а те, кто правят. (Бурные аплодисменты).»[644].

Эта мысль Сталина, в сущности, выражает его понимание демократии, дает ясное представление, какую ценность в его глазах имели представительные органы власти и сами выборы как непосредственный инструмент осуществления народовластия. Оговорка, что речь идет о буржуазном парламентаризме, в данном случае не меняет существа дела. В дальнейшей политической деятельности Сталина мы еще не раз столкнемся с, мягко выражаясь, скептическим отношением к институту выборов и к тому, как этот институт соотносится с реальными рычагами осуществления власти. Поэтому мне особенно хочется акцентировать внимание на приведенном выше высказывании Сталина как на одном из краеугольных камней в его концепции политической власти и управления.

В дополнение и подтверждение данного своего утверждения приведу высказывание Сталина на рассматриваемую тему, относящееся уже к 20-м годам, когда он уже обрел достаточный опыт участия в управлении государством и мог выносить суждения, подкрепленные практикой жизни. Так, в речи на совещании работников Рабоче-крестьянской инспекции, наркомом которой он являлся, Сталин недвусмысленно сформулировал свое кредо относительно истинных источников власти в государстве: «…страной управляют на деле не те, которые выбирают своих делегатов в парламенты при буржуазном порядке или на съезды Советов при советских порядках. Нет. Страной управляют фактически те, которые овладели на деле исполнительными аппаратами государства, которые руководят этими аппаратами»[645].

Как видим, здесь уже не проводится принципиальное различие между буржуазными и советскими органами выборной власти (разумеется, не вообще, а именно применительно к трактовке данного вопроса). Речь идет о законченной формуле, и смысл ее выражен предельно четко и недвусмысленно: управляют не те, кого выбирают специально для этого, а те, кто имеет в своих руках рычаги исполнительной власти. Уже здесь явственно проглядывает идея верховенства и всевластия аппарата, ставшая в последующем альфой и омегой политической системы, созданной Сталиным.

Подводя краткий итог, можно сделать следующий весьма красноречивый и имеющий, бесспорно, принципиальное значение вывод: по-видимому на всю оставшуюся свою политическую жизнь Сталин вынес, если не снисходительное презрение к парламентской деятельности, то, по меньшей мере, серьезную ее недооценку. Не в парламентах он видел главный инструмент и орудие политической деятельности и особенно борьбы за завоевание и упрочение власти. Можно смело предположить, что парламентская борьба ассоциировалась в его сознании с чередой беспринципных сделок и закулисных комбинаций, зачастую вредивших реальной политической борьбе. Распространенный в среде марксистов, и большевиков в особенности, термин «парламентский кретинизм» в своей естественной эволюции обрел откровенно презрительный оттенок. Если первоначально под ним разумелась переоценка методов парламентской деятельности в ущерб революционной работе среди масс, то в дальнейшем он стал аналогом чуть ли не политической патологии, своего рода политической раковой опухолью, способной привести партию и даже целый класс к банкротству в борьбе за власть. Ярлык парламентского кретинизма навсегда остался в системе сталинских мировоззренческих взглядов как синоним политической импотенции и даже классового предательства.

Конечно, это всего лишь авторские умозаключения, основанные скорее на доводах логики, нежели на объективных фактах. Однако подобные умозаключения представляются мне не столь уж беспочвенными и маловероятными. Можно без всяких натяжек сказать, что опыт парламентской борьбы в России в период между двумя революциями сослужил Сталину отнюдь не позитивную роль. И в этом мы сможем не раз убедиться, рассматривая многие последующие эпизоды его политической биографии.

Курсом вооруженного восстания. Но вернемся к описанию событий, непосредственно связанных с подготовкой вооруженного восстания и участием Сталина в этих поистине судьбоносных эпизодах российской истории новейшего времени. Хочу сразу же очертить основные параметры изложения материала, относящегося к данной проблеме. Дело в том, что существует обширнейшая литература как чисто научного, так и популярного, в основном беллетристического толка, не говоря уже о мемуарной, посвященной рассматриваемой тематике. На протяжении многих и многих лет, как до утверждения Сталина у власти, так и в период так называемого культа личности, и в особенности, в эпоху развенчания Сталина, начиная с середины 50-х годов, вплоть до наших дней, появляется множество публикаций, в которых под тем или иным углом зрения, с той или иной долей объективности, рассматривается и подвергается анализу, причем весьма скрупулезно, деятельность Сталина в период непосредственной подготовки и проведения Октябрьской революции.

Вне пределов моих возможностей рисовать детальную картину происходивших событий и давать оценки тем или иным публикациям, посвященным данному эпизоду в политической карьере Сталина. При этом я отдаю себе отчет, что этот период занимает одно из самых важных мест во всей его политической биографии. Однако в рамках задуманной мною книги должны соблюдаться необходимые пропорции, как раз и ставящие известные пределы при рассмотрении тех или иных эпизодов. Кроме того, я льщу себя надеждой, что общий абрис исторической обстановки тех дней мною обрисован более или менее в такой мере, чтобы получить общее и внятное представление об основных проблемах тех дней и главных политических силах, сцепившихся в непримиримом противоборстве. Поэтому я остановлюсь лишь на некоторых из эпизодов, относящихся к рассматриваемому периоду, которые позволяют вынести достаточно объективное представление об этой полосе политической карьеры Сталина.

Отталкиваясь от предыдущего изложения событий, можно сказать, что начиная с конца августа — начала сентября в большевистском руководстве все более настойчиво утверждается линия на восстание как средство свержения Временного правительства и установления власти трудящихся. При этом нельзя сказать, что споры по вопросу о характере и перспективах надвигавшейся революции, которые со времени возвращения Ленина из эмиграции, раздирали партийные верхи, отошли на второй план или же нивелировались. Напротив, чем глубже становился общенациональный кризис, чем слабее становилась старая власть и чем благоприятнее маячили перспективы революционного взрыва, тем более ожесточенной становилась борьба в большевистском ЦК по всем этим вопросам.

Наиболее радикальную позицию занимал В.И. Ленин, как главный генератор всех большевистских идей. Некоторые его коллеги по партии склонны были считать своего лидера, выражаясь современной лексикой, политическим экстремистом. Однако подобные упреки и непонимание со стороны ближайших сподвижников его не останавливали. Вождь большевистской партии считал, что в порядок дня всем ходом развития событий в России поставлен вопрос о социалистической революции, и большевики совершат величайшее преступление перед трудящимися массами и историей, если не воспользуются представившейся уникальной возможностью. С точки зрения Ленина, вопрос стоял лишь о тщательной подготовке выступления, правильном выборе времени этого выступления и отношении к восстанию как к искусству.

В рамках Центрального Комитета неоднократно обсуждались ленинские письма и записки, а также пожелания и советы, которые он передавал через посредство связных лиц, одним из которых выступал Сталин. Наглядное представление дает, например, протокол заседания ЦК партии от 15 (28) сентября 1917 г. Центральным пунктом порядка дня стоит вопрос о письме Ленина, в котором он прямо ставит вопрос о том, что большевики должны взять власть. Его письмо так и начинается: «Получив большинство в обоих столичных Советах рабочих и солдатских депутатов, большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки.

Могут, ибо активное большинство революционных элементов народа обеих столиц достаточно, чтобы увлечь массы, победить сопротивление противника, разбить его, завоевать власть и удержать ее. Ибо, предлагая тотчас демократический мир, отдавая тотчас землю крестьянам, восстанавливая демократические учреждения и свободы, помятые и разбитые Керенским, большевики составят такое правительство, какого никто не свергнет.

Большинство народа за нас.»[646].

Как же реагирует ЦК на письмо своего вождя? Вот что зафиксировано в протоколе:

«Тов. Сталин предлагает разослать письма в наиболее важные организации и предложить обсудить их. Решено перенести на ближайшее заседание ЦК.

Ставится на голосование вопрос, кто за то, чтобы был сохранен только один экземпляр писем. За — 6, против — 4, воздержалось — 6.

Тов. Каменевым вносится предложение принять следующую резолюцию:

ЦК, обсудив письма Ленина, отвергает заключающиеся в них практические предложения, призывает все организации следовать только указаниям ЦК и вновь подтверждает, что ЦК находит в текущий момент совершенно недопустимым какие-либо выступления на улицу». Резолюция Каменева отвергается, а о рассылке письма Ленина в партийные организации, каких-либо указаний в протоколах не содержится[647].

Из приведенных выше лаконичных строк явствует одно: ЦК более чем настороженно относится к предложениям Ленина. Сталин, вне зависимости от того, поддерживал ли он в глубине души позицию Ленина, выступает за то, чтобы с ленинской платформой были ознакомлены партийные организации. Объективно говоря, такая постановка вопроса Сталиным больше говорит за то, что он склонялся к ленинской точке зрения.

Через короткое время состоялось заседание ЦК, на котором обсуждается вопрос о созыве в ближайшее время съезда партии и в связи с этим намечается состав комиссии по выработке проекта программы партии. В состав комиссии входят Ленин, Бухарин, Троцкий, Каменев, Сокольников, Коллонтай[648]. Отсутствие Сталина в составе комиссии, хотя он и считался признанным специалистом в области национальных проблем, игравших в тот период одну из ключевых ролей в развитии политической ситуации, выглядит, по меньшей мере, странным. Спекулировать по поводу именно такого состава комиссии, конечно, можно, однако такие спекуляции вряд ли являются плодотворными. Возможно, сосредоточенность Сталина, как и Свердлова, на повседневной практической работе послужила причиной невключения его в состав комиссии. Но это всего лишь предположение, причем, надо признать, довольно неубедительное.

В дальнейшем, на Седьмом экстренном съезде РКП(б), вопрос о составе комиссии по составлению проекта программы партии всплыл вновь. На этот раз его обсуждение протекало в ином русле, которое несколько проясняет ситуацию с отсутствием Сталина в программной комиссии в октябре 1917 г. Итак, стенограмма седьмого съезда гласит: «Соловьев. Я предлагаю в комиссию следующих товарищей: Ленина, Бухарина, Троцкого, Зиновьева, Сокольникова, Сталина и Смирнова. Эти товарищи работали по вопросу о пересмотре программы. (Выделено мною — Н.К.). Было бы целесообразно комиссию в числе 7 лиц утвердить.

Урицкий. Мне, по крайней мере, неизвестны программные статьи ни Сталина, ни Зиновьева, но Радека хорошо известны. Поэтому предлагал бы включить Радека вместо Сталина.

Председатель. Сталин писал по национальному вопросу, кто читал, — знает. Дело не в этом. Раз поступили возражения, буду голосовать поименно»[649].

В результате голосования Сталин вошел в состав комиссии по составлению проекта программы партии. Как можно судить из приведенного материала, Сталин, даже не будучи формально включенным в состав комиссии в октябре 1917 года, фактически участвовал в работе по подготовке проекта программы партии. Так что данный эпизод носил скорее всего случайный характер, и на его основе нельзя делать вывод о том, что престиж Сталина как одного из крупнейших политических, организаторских и теоретических работников был в тот период под вопросом. На этом, кстати сказать, некоторые биографы Сталина строят всякого рода спекулятивные домыслы преимущественно тенденциозного порядка.

Однако возвратимся к историческим событиям октября месяца. Биографическая хроника деятельности Сталина за две-три недели до Октябрьского выступления, помещенная в качестве приложения к собранию его сочинений, выглядит довольно лаконичной. Если судить по ней, то его политическая деятельность в этот отрезок времени не несла на себе черты бурной активности. Оппоненты Сталина, начиная с Троцкого и кончая многими современными авторами, как раз и акцентируют внимание на данном обстоятельстве, считая его убедительным доказательством скорее пассивного, нежели деятельного участия Сталина в решающие недели октябрьских потрясений. Внешне их аргументы выглядят более или менее убедительно, однако их слабость состоит в том, что они отражают по существу чисто внешнюю, так сказать, демонстрационную сторону деятельности Сталина в этот период. Но объективность заставляет признать, что каких-либо иных свидетельств также не имеется в распоряжении биографов Сталина.

Но все-таки не будем слишком пристрастными, чтобы опираясь только на одно это обстоятельство, выносить безапелляционный вердикт, что Сталин оказался человеком, оставшимся вне революции, как об этом пишет Р. Слассер. Обратимся к фактам, имеющим документальное подтверждение.

10 (23) октября состоялось заседание ЦК большевиков, имевшее поистине историческое значение. В числе 12 участников этого заседания был и Сталин. На нем Ленин выступил с сообщением о текущем моменте, в котором обосновал необходимость подготовки к захвату власти, выделив при этом техническую сторону дела: «Большинство теперь за нами. Политически дело совершенно созрело для перехода власти… Политическая обстановка таким образом готова. Надо говорить о технической стороне. В этом все дело. Между тем мы, вслед за оборонцами, склонны систематическую подготовку восстания считать чем-то вроде политического греха.

Ждать до Учредительного собрания, которое явно будет не с нами, бессмысленно, ибо это значит усложнять нашу задачу»[650].

Судя по протокольной записи, какой-либо оживленной дискуссии по этому вопросу не было. 10 голосами против 2 (Зиновьев и Каменев) была принята резолюция, весь пафос которой состоял в констатации следующего: вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело и что «ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы (съезда Советов Северной области, вывода войск из Питера, выступления москвичей и минчан и т. д.)»[651].

Зиновьев и Каменев выступили со своим особым заявлением. В нем пространно и высокопарно они аргументировали свои возражения против курса на восстание, квалифицируя его в качестве губительного. Однако в целом можно считать, что курс на вооруженное восстание получил абсолютную поддержку большинства присутствовавших членов ЦК. Дело подготовки вооруженного выступления, таким образом, было переведено из плоскости теоретических споров на практические рельсы.

Реальным подтверждением этого можно считать учреждение на данном заседании Политического бюро «для политического руководства в ближайшее время…». Предложение о создании такого органа в рамках ЦК было внесено Дзержинским и в него вошло 7 человек: Ленин, Зиновьев, Каменев, Троцкий, Сталин, Сокольников и Бубнов[652].

В исторической литературе существуют различные точки зрения по вопросу о самом факте создания Политбюро, его функциях в то время и вообще истории его существования. С легкой руки Троцкого некоторые историки считают, что данное решение носило чуть ли не случайный характер, архивных данных о каких-либо заседаниях этого органа не существует и что это первое в истории большевистской партии Политбюро имело эфемерный и эпизодический характер, поскольку с его функционированием не связано каких-либо значительных политических и организационных действий. Не вдаваясь в существо спора, разрешить который сугубо умозрительными или гипотетическими предположениями и доводами невозможно, ограничимся одним бесспорным выводом: именно тогда было впервые создано в партии большевиков Политбюро. По мнению И. Дойчера, был, таким образом, создан институт, призванный, по всей вероятности, высоко возвыситься над государством, партией и революцией[653].

Вне зависимости от того, как в дальнейшем развивались события, связанные с созданием первого в истории большевистской партии Политбюро, какова был подлинная роль его первого состава, неоспоримым историческим фактом является то, что в дальнейшем именно Политбюро стало средоточием всей полноты власти в государстве и партии сначала при Ленине, а потом и при Сталине. При Сталине, правда, это средоточие власти функционировало до тех пор, пока он не взял всю полноту власти в свои руки и фактически подмял под себя Политбюро. Но пока это произойдет, пройдет бесконечная череда событий и потрясений едва ли не тектонического масштаба. Но обо все этом речь пойдет в соответствующих главах книги.

После заседания ЦК 10 (23) октября следующим, не менее важным этапом, стало заседание ЦК партии большевиков, состоявшееся 16 (29) октября. Теперь уже состав участников был гораздо более широким, поскольку в нем помимо членов ЦК участвовали представители Петроградского комитета, Военной организации партии (т. н. «Военка») и т. д. С обоснованием своей прежней позиции выступил Ленин, который заключает категорическим и бескомпромиссным выводом: «Из политического анализа классовой борьбы и в России и в Европе вытекает необходимость самой решительной, самой активной политики, которая может быть только вооруженным восстанием»[654].

На этот раз обсуждение вопроса прошло в бурной дискуссии, большинство участников которой, в целом поддерживая курс на восстание, высказывали конкретные предложения по срокам выступления, его организации и другим техническим вопросам. В протоколах на этот раз отражено существо выступлений участников заседания. Сталин, в частности, высказал следующие соображения: «День восстания должен быть целесообразен. Только так надо понимать резолюцию… То, что предлагают Каменев и Зиновьев, это объективно приводит к возможности контрреволюции сорганизоваться; мы без конца будем отступать и проиграем всю революцию. Почему бы нам не предоставить себе возможности выбора дня и условий, чтобы не давать возможности сорганизоваться контрреволюции. Переходит к анализу международных отношений и доказывает, что теперь больше веры должно быть. Тут 2 линии: одна линия держит курс на победу революции и опирается на Европу, вторая не верит в революцию и рассчитывает быть только оппозицией. Петроградский Совет уже встал на путь восстания, отказав санкционировать вывод войск. Флот уже восстал, поскольку пошел против Керенского.»[655].

Особенностью тактики большевиков в эти критические дни была явная неопределенность относительно конкретного срока восстания: Ленин настаивал на том, чтобы восстание произошло до открытия Второго Всероссийского съезда Советов, намеченного на 25 октября. Другие полагали, что не следует форсировать события и не провоцировать власти, способные в качестве контрмеры пойти на запрет Съезда Советов. В позиции Ленина был заложен глубокий стратегический и тактический смысл: открывшийся Съезд Советов должен поставить Временное правительство перед свершившимся фактом и объявить себя верховным органом революционной власти. В тогдашней обстановке общей растерянности и неуверенности, в обстановке, когда правительство фактически не располагало верными ему достаточно мощными военными силами, чтобы в зародыше подавить вооруженное восстание, подобная ленинская стратегия была единственно верной стратегией, ведущей к победе.

Однако и на этот раз линия на вооруженное восстание натолкнулось на еще более решительное сопротивление со стороны Зиновьева и Каменева. Резолюция в пользу вооруженного выступления была принята 19 голосами за, 2 — против, 4 — воздержались[656]. Не получив поддержки в руководстве своей партии, Каменев и Зиновьев выступили в непартийной печати со своими аргументами против предполагавшегося выступления. Таким образом, по всем канонам политической этики — особенно суровой и жесткой в большевистской среде — они совершили акт политического предательства по отношению к своей партии. Положение усугублялось еще и тем, что органы буржуазной печати в эти недели и дни были полны сообщениями о готовившимся большевиками мятеже против законной власти Временного правительства. Ситуация обострилась до крайности.

Ленин обратился с письмом не в ЦК, а к членам партии большевиков. В нем он писал: «Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих больше не считаю и всеми силами и перед ЦК и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии»[657].

На заседании произошла настоящая баталия. Одни решительно осуждали заявления Каменева и Зиновьева, но считали, что собрание членов ЦК неправомочно исключать их из числа членов партии и ЦК. Предложенную самим Каменевым отставку с поста члена ЦК принимают и вместе с тем обязывают обоих «штрейкбрехеров» не выступать ни с какими заявлениями против решений ЦК и намеченной им линии работы.

Довольно странную позицию занял в этом вопросе Сталин. Казалось бы, весь его радикализм и принятие курса на вооруженное восстание с логической закономерностью предопределяли его отрицательное отношение к позиции двух оппозиционеров. По всей логике вещей он должен был поддержать Ленина. На деле же получилось совсем иное. Вначале обсуждения он заявил, что «предложение тов. Ленина должно быть разрешено на пленуме, и предлагает в данный момент не решать.

Тов. Милютин присоединяется к мнению тов. Сталина, но доказывает, что вообще ничего особенного не произошло»[658].

В ходе развертывания дискуссии он уже занимает более четкую, явно антиленинскую позицию. Вот его аргументация, как она изложена в протоколах: «Тов. Сталин считает, что К[аменев] и 3[иновьев] подчинятся решениям ЦК, доказывает, что все наше положение противоречиво; считает, что исключение из партии не рецепт, нужно сохранить единство партии; предлагает обязать этих двух тт. подчиниться, но оставить их в ЦК.»[659].

Едва ли есть смысл и необходимость комментировать позицию Сталина. Здесь он выступает в явно несвойственной ему функции примирителя, сторонника мягких мер убеждения, а не жестких репрессивных акций против нарушителей партийной дисциплины. Пытаясь понять и объяснить столь странную метаморфозу политической эквилибристики Сталина в тот период, можно исходить из различных предположений и догадок. Попытаемся досказать недосказанное Сталиным. Мне думается, что за такой осторожной и чрезвычайно примирительной позицией Сталина скрывалась его собственная внутренняя неуверенность в окончательном исходе вооруженного восстания. Разумеется, он об этом не говорил открыто. Более того, тщательно скрывал, подчеркивая свою веру в конечный успех. Однако червь сомнения и неуверенности где-то глубоко сидел в его душе, и именно это стало причиной столь примирительной позиции Сталина к нарушителям партийной дисциплины, яснее выражаясь, к штрейкбрехерам, пытавшимся сорвать революционное выступление.

Усматривать же в этом акте проявление политического либерализма — значит не понимать всей сущности, фундаментальных основ, природы политической психологии и политического мировоззрения Сталина. В пользу такого предположения говорила не только вся его предшествующая деятельность как подпольщика-революционера. Об этом же со всей очевидностью свидетельствует вся его дальнейшая политическая карьера, вся история возвышения на политическом Олимпе Советского государства. Орбита политической деятельности Сталина никогда или почти никогда не проходила в поле притяжения таких сил, как либерализм и снисходительное отношение к политическим противникам. Что, разумеется, не равносильно утверждению, будто компромисс и гибкое тактическое лавирование не составляли солидную часть его политического арсенала. Даже поверхностное знакомство с характером политических принципов Сталина неопровержимо говорит в пользу именно такого объяснения его поступка в те октябрьские дни.

На этом же заседании Сталин заявил о выходе из редакции «Рабочего пути», которую он возглавлял. Подоплекой данного шага явилось то, что редакция газеты поместила на своих страницах письмо Зиновьева. В этом письме Зиновьев, не отказываясь по существу от своей позиции, предлагает сомкнуть ряды и отложить спор до более благоприятных обстоятельств.

Сталин своей единоличной властью поместил в том же номере газеты редакционное замечание, текст которого был краток, но весьма красноречив: «ОТ РЕДАКЦИИ. Мы в свою очередь выражаем надежду, что сделанным заявлением т. Зиновьева (а также заявлением т. Каменева в Совете) вопрос можно считать исчерпанным. Резкость тона статьи тов. Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками.»[660].

Отставка Сталина принята не была с той мотивировкой, что: «ввиду того, что заявление тов. Сталина в сегодняшнем № сделано от имени редакции и должно быть обсуждено в редакции, решено, не обсуждая заявления тов. Сталина и не принимая его отставки, перейти к очередным делам»[661].

Дать объективную оценку этим эпизодам из политической биографии Сталина можно лишь с учетом реального положения, которое было тогда в стране и в партии большевиков, в особенности в ее руководящей верхушке. Это положение характеризовалось нараставшим общенациональным кризисом, быстрой и неожиданной сменой соотношения сил между различными политическими группировками в обществе, неопределенностью и непредсказуемостью перемен, которые привносили в общественную жизнь не только дни, но и даже часы. Главное же — безумно смелой, граничившей с авантюрой, представлялась сама идея победоносной революции. В случае же поражения, которое могло быть порождено сочетанием многих, часто не поддающихся учету обстоятельств, партия оказалась бы перед перспективой полного банкротства, оправиться от которого было бы очень и очень трудно, если вообще возможно. Исторический шанс, казавшийся таким реальным и таким достижимым, мог обернуться историческим поражением, отбросившим бы партию на задворки общественной жизни страны. Словом, и соблазн был велик, и риск казался не меньшим. Так что колебания и сомнения в рядах большевистской партии имели под собой серьезные основания, и объяснять их преимущественно личными качествами и свойствами той или иной политической фигуры — значило бы упрощать картину. Судить же об этих событиях через призму исторической ретроспективы, конечно, легко, поскольку ничто не кажется более возможным, чем то, что стало реальностью.

Думаю, что высказанные соображения позволяют лучше понять линию поведения Сталина в эти дни. У него налицо были немалые сомнения в неизбежности и неотвратимости успешного исхода вооруженного восстания. Если бы таких сомнений не было, то линия его поведения была бы более последовательной и более жесткой. Причем, как мне думается, эти сомнения касались главным образом и в первую очередь не стратегических вопросов предстоявшего восстания, а тактических моментов, связанных с конкретным развитием ситуации в те дни.

Другим существенным моментом, проливающим свет на позицию и поведение Сталина в эти дни, выступают довольно тщательно взвешенные расчеты сугубо маскировочного характера. О них откровенно сказал позднее и сам Сталин, когда подчеркивал маскировочный характер наступательных действий, выдавая их за действия сугубо оборонительного, вынужденного свойства. (Об этом уже речь шла выше).

Но каковы бы ни были внутренние сомнения Сталина (об этом можно строить только предположения и догадки), а также его тактические расчеты и соображения, определенная двойственность позиции в отношении Зиновьева и Каменева, — все это в конечном счете не повлияло на его деятельное участие в подготовке и проведении практических шагов по реализации намеченных большевиками планов. Об этом свидетельствует то, что на том же заседании ЦК, о котором только что шла речь, был учрежден партийный практический центр по руководству восстанием. Он вошел в историю как Военно-революционный центр в составе Свердлова, Сталина, Бубнова, Урицкого и Дзержинского. Этот центр входит в состав революционного Советского комитета (имеется в виду Петроградский Военно-революционный комитет), доминирующее влияние в котором в октябре 1917 года приобрели большевики[662]. Формально председателем ВРК был левый эсер Лазимир. Фактически комитетом руководило Бюро ВРК, большинство в котором составляли большевики. Петроградский Военно-революционный комитет направил во все воинские части гарнизона и в штаб гарнизона своих комиссаров. Без их одобрения любые приказы соответствующих властей, в особенности военных, не имели силы. Этот шаг и явился, так сказать, тем пороховым шнуром, который поджег пламя Октябрьской революции.

Временное правительство и его органы власти, в первую очередь, начальник военного гарнизона, решили нанести упреждающий удар, чтобы расправиться с большевиками и взять под контроль ситуацию в городе. Отрядами юнкеров были закрыты большевистские издания, принято решение о разведении мостов на Неве. Однако, как говорится, было уже поздно. Реальный контроль над воинскими частями находился в руках большевиков и сочувствующих им масс. Апелляция правительства к солдатам не дала желаемого результата, организовать переброску верных правительству войск также не удалось. Более того, прибывшие в Петроград части оказались под влиянием большевиков. Попытки Керенского организовать сопротивление с помощью других отрядов из ближайших к городу гарнизонов также оказались тщетными. Можно сказать, что основные силы старого офицерства питали к Временному правительству и его главе чувства глубокого презрения, и были совсем не против того, чтобы это правительство покинуло историческую сцену с помощью большевиков. Так сложился сложный и непостижимый на первый взгляд клубок глубочайших противоречий, который был разрублен ударом меча революции.

Какова же была активность Сталина в эти дни? В протоколах ЦК лаконично зафиксировано, что на заседании 21 октября (3 ноября), где он, кстати, был введен в состав Исполнительного комитета советов, Сталин выступил с рядом важных инициатив. Причем эти инициативы носили не какой-то отвлеченный и пропагандистский характер, а фактически были нацелены на решение коренных вопросов власти и издание соответствующих правовых актов намечавшегося к открытию Второго Всероссийского съезда советов. В протоколах читаем:

«Тов. Сталин предлагает подготовить доклады на темы:

1) о войне; 2) о власти; 3) о контроле; 4) о национальном вопросе; 5) о земле.

…Тов. Сталин предлагает послать в Москву товарища с требованием немедленного приезда московской делегации; наметить круг вопросов, по которым нужны тезисы:

О земле, о войне, о власти — поручить тов. Ленину.

О рабочем контроле — тов. Милютину.

О национальном вопросе — тов. Сталину.

Доклад о текущем моменте — тов. Троцкому.»[663]

«Все это принимается» — лапидарно констатируется в протоколах.

Мне думается, что в общей оценке роли Сталина приведенные выше факты имеют первостепенное значение. Но они как бы обходятся стороной или явно принижаются некоторыми авторами, пишущими о Сталине. А между тем выдвинутые им предложения очерчивали основные пункты повестки дня открывавшегося съезда и даже в каком-то смысле намечали первые контуры персонального состава будущего нового большевистского правительства. Ясно, что в свете такого рода неоспоримых фактов говорить о какой-то незначительной роли Сталина, а тем более о том, что он чуть ли не проспал Октябрьскую революцию, по меньшей мере несерьезно. И уж во всяком случае малодоказательно.

В длинной череде фактов и аргументов, призванных принизить участие Сталина в Октябрьском перевороте, не последнее место занимает тот, что имя его отсутствует в числе членов ЦК, собравшихся на заседание 24 октября (6 ноября) 1917 г. На заседание в самый канун революции! Действительно, это вызывает немало вопросов и требует каких-то внятных ответов. По крайней мере, хотя бы более или менее внятных пояснений.

Что можно сказать по этому поводу? В биографической хронике отмечается, что в этот день Сталин делает доклад о политическом положении на заседании большевистской фракции Всероссийского съезда советов[664]. В тот же вечер он информирует прибывшего в Смольный Ленина о ходе политических событий. Из мемуарной литературы (в данном случае подлинность и достоверность приводимых в ней фактов, естественно, не может восприниматься безоговорочно, тем более что речь идет о мемуарах сталинского периода) также трудно извлечь какие-то существенные факты или детали. А.С. Аллилуева пишет в своих воспоминаниях о том судьбоносном дне: «Я помню, как он пришел домой накануне Октября. Скинув с себя в передней кожаную куртку, — эту куртку и такую же фуражку он носил с начала осени, — Сталин прошел к нам. Все были дома.

— А, Иосиф! — обрадовались мы. Мама торопилась покормить его. Придвинув стакан чая, Сталин заговорил с отцом о том, что происходит в городе. Он выслушал отца, а потом сказал очень спокойно:

— Да, все готово! Завтра выступаем. Все части в наших руках. Власть мы возьмем…»[665]

Оставим будущим историкам возможность дать ответ на вопрос о том, какую именно роль сыграл Сталин в самый канун Октябрьской революции. Хотя, заметим, что по одному дню судить обо всем нельзя по понятным причинам.

Коснемся еще одной деликатной темы, связанной с оценкой исторической роли Сталина и Троцкого в дни Октября. Один из биографов Троцкого как-то остроумно заметил, что Троцкий, проиграв в политической борьбе со Сталиным, решил взять исторический реванш на ниве исторической полемики, где он обладал явным преимуществом — был блестящим публицистом и человеком отнюдь не всегда склонным строго следовать логике фактов. Сталина же в обладании особым даром публициста никто не «уличал» даже во времена культа личности. Однако реванш в публицистике отнюдь не равнозначен реваншу в сфере реальной политической борьбы. Хотя, разумеется, Троцкий саму полемику со Сталиным сделал одним из самых важных, если не самым важным, инструментом борьбы против Сталина и его политики.

Полемика этих двух активных участников Октябрьских событий по вопросу о самих этих событиях любопытна во многих отношениях и бросает свет на личные качества и особенности обеих этих фигур и их понимание политических процессов и политической борьбы в целом.

В период борьбы против Троцкого в середине 20-х годов свой основной удар Сталин сосредоточил на том, что Троцкий в своекорыстных политических целях извращает подлинную историю периода подготовки и проведения Октябрьской революции. Главная цель последнего, по мнению Сталина, состояла в том, чтобы принизить роль партии и Ленина и изобразить себя чуть ли не в качестве главного организатора Октябрьского переворота. Непосредственным поводом к развертыванию этой, на первый взгляд чисто исторической полемики, а на самом деле самой ожесточенной политической схватки, ценой которой являлись власть, утверждение лидирующего положения в партии, стала публикация работы Троцкого «Уроки Октября» В ней автор, не называя Сталина по имени, подвергает жесткой и язвительной критике его позицию на различных этапах периода между Февралем и Октябрем. Причем прямо цитирует по газетам и стенограммам высказывания Сталина, свидетельствовавшие о его расхождениях с Лениным.

Сталин, конечно, не был бы Сталиным, если бы пропустил мимо своего внимания выпады против него. Причем, скажем, выпады и обвинения, достаточно веско подтвержденные фактами и аргументами. В свою очередь, он обрушил на Троцкого целую гору обвинений, которые также основывались на конкретных фактах и подтверждались соответствующими материалами. Вот, в частности, что говорил Сталин: «Перейдём теперь к легенде об особой роли Троцкого в Октябрьском восстании. Троцкисты усиленно распространяют слухи о том, что вдохновителем и единственным руководителем Октябрьского восстания являлся Троцкий. Эти слухи особенно усиленно распространяются так называемым редактором сочинений Троцкого, Ленцнером. Сам Троцкий, систематически обходя партию, ЦК партии и Петроградский комитет партии, замалчивая руководящую роль этих организаций в деле восстания и усиленно выдвигая себя как центральную фигуру Октябрьского восстания, вольно или невольно, способствует распространению слухов об особой роли Троцкого в восстании. — Затем Сталин делает реверанс в сторону своего оппонента, скорее похожий на язвительный сарказм: — Я далёк от того, чтобы отрицать несомненно важную роль Троцкого в восстании. Но должен сказать, что никакой особой роли в Октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог, что, будучи председателем Петроградского Совета, он выполнял лишь волю соответствующих партийных инстанций, руководивших каждым шагом Троцкого. Обывателям, вроде Суханова, всё это может показаться странным, но факты, действительные факты, целиком и полностью подтверждают это моё утверждение»[666].

Я привожу столь обширные цитаты из сочинений Сталина, чтобы читатель сам мог судить, на чьей стороне была правда в этом отнюдь не чисто историческом споре. Особый акцент Сталин делает на том, что не Петроградский совет, который фактически возглавлял Троцкий, а партийный центр, сформированный Центральным Комитетом, был подлинным организатором восстания. Логика его рассуждений выдержана достаточно последовательно и внешне убедительна. Он отмечает, что в заседании ЦК 16 (29) октября всего приняло участие 25 человек. Обсуждается вопрос о восстании с чисто практически-организационной стороны. Принимается резолюция Ленина о восстании большинством 20 против 2, при 3 воздержавшихся. Избирается практический центр по организационному руководству восстанием. «Кто же попадает в этот центр? В этот центр выбираются пятеро: Свердлов, Сталин, Дзержинский, Бубнов, Урицкий. Задачи практического центра: руководить всеми практическими органами восстания согласно директивам Центрального Комитета. Таким образом, на этом заседании ЦК произошло, как видите, нечто «ужасное», т. е. в состав практического центра, призванного руководить восстанием, «странным образом» не попал «вдохновитель», «главная фигура», «единственный руководитель» восстания, Троцкий. Как примирить это с ходячим мнением об особой роли Троцкого?»,[667] — вопрошает Сталин.

И далее Сталин продолжает: «Между тем, здесь нет, собственно говоря, ничего странного, ибо никакой особой роли ни в партии, ни в Октябрьском восстании не играл и не мог играть Троцкий, человек сравнительно новый для нашей партии в период Октября. Он, как и все ответственные работники, являлся лишь исполнителем воли ЦК и его органов. Кто знаком с механикой партийного руководства большевиков, тот поймет без особого труда, что иначе и не могло быть: стоило Троцкому нарушить волю ЦК, чтобы лишиться влияния на ход дел. Разговоры об особой роли Троцкого есть легенда, распространяемая услужливыми «партийными» кумушками»[668].

С точки зрения формальной логики здесь все вроде бы обстоит безупречно и не вызывает особых возражений. Если, конечно, оставить за скобками принципиальные вопросы о том, какова была реальная, а не формальная роль партийного центра по руководству революцией. А как раз эту роль Троцкий решительно отвергает и ссылается на то, что нет никаких документов и фактов, раскрывающих активную роль данного центра в подготовке и проведении революционного переворота. И здесь приходится прислушиваться к аргументам Троцкого, а не следовать слепо чисто формальной логике Сталина.

Силу и убедительность аргументации Троцкого придает, в частности, и тот факт, что последний в полемике ссылается на оценку, данную Сталиным в первую годовщину Октябрьской революции роли того самого Троцкого, которого он упрекает в самовосхвалении и самовозвеличивании. Вот что писал Сталин в статье, помещенной в «Правде» 6 ноября 1918 г. под названием «Октябрьский переворот»:

«Вся работа по практической организации восстания, проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета, т. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом тов. Троцкому.»[669]

Цитировавшаяся статья помещена в собрании сочинений Сталина, но, разумеется, с изъятием приведенного выше абзаца. Да и наивно было бы полагать, что автор сочинений мог бы сохранить в издании столь лестную оценку своего самого злейшего и непримиримого врага. Естественно возникает вопрос, что побудило Сталина в первую годовщину революции чуть ли не петь дифирамбы в адрес Троцкого, с которым к тому времени у него обнаружились серьезнейшие противоречия по многим политическим вопросам. Какого-то скрытого и тонкого политического расчета здесь не просматривается, да и обстоятельства того времени едва ли побуждали Сталина делать какие-либо реверансы в отношении Троцкого. Напрашивается вывод, что в тот период он именно так оценивал роль, выполненную Троцким во время Октябрьского переворота. Сама по себе оценка Сталиным этой роли достаточно определенна и едва ли может вызвать какие-либо двусмысленные толкования. Правда, Р. Такер имеет на этот счет свое мнение: он считает, что в общем же в статье очень тонко приуменьшался вклад Троцкого, чья роль в том же хвалебном абзаце оценивалась, по сути, как чисто организационная, а не как политическая и организационная, каковой она в действительности была[670]. Да и сам Троцкий в своей книге о Сталине пишет: «Эти слова звучат сейчас как панегирик. На самом деле, задней мыслью автора являлось напомнить партии, что в дни восстания, кроме Троцкого, существовал еще ЦК, в который входил Сталин. Вынужденный, однако, придать своей статье видимость объективности, Сталин не мог в 1918 г. не сказать того, что сказал. Во всяком случае, в первую годовщину советской власти он «практическую организацию восстания» приписывал Троцкому»[671].

Мне кажется, эта трактовка (как Такера, так и Троцкого) довольно искусственна, поскольку в конце концов речь идет об общей оценке роли Троцкого и нужно проявить особого рода ухищрение, чтобы усмотреть здесь тонкий намек на недооценку политической роли последнего. Что же касается того обстоятельства, что Сталин хотел таким путем подчеркнуть решающую роль Центрального Комитета партии в подготовке и осуществлении восстания, то при всем желании здесь трудно обнаружить какой-то криминал, пусть даже и закамуфлированный панегириком по адресу Троцкого. Неоспоримым и общеизвестным фактом исторической действительности является то, что подлинным вождем и организатором, как в политической, так и в других областях, Октябрьского восстания был В.И. Ленин. Но и он действовал не как некий демиург, самовластно определявший ход событий, а как лидер, опиравшийся на определенный руководящий коллектив, выступавший в лице ЦК партии.

На мой взгляд, общеисторическая оценка места и роли отдельных личностей в организации победы восстания не должна служить предметом серьезных научных споров, а тем более всякого рода политических спекуляций. Такой она стала вследствие охватившей партию в более поздние времена межфракционной борьбы, реальным содержанием которой выступала борьба за власть в партии. Причем борьба за власть не ради самой власти, а за то, чтобы, опираясь на эту власть, определять генеральное направление развития страны.

Здесь уместно сделать одно замечание. Не только в данном случае, применительно к Троцкому, но и в дальнейшем Сталин неоднократно высказывал такие оценки и характеристики, от которых, не заявляя об этом публично, де-факто отказывался или, больше того, изменял их на диаметрально противоположные. Едва ли подобная черта присуща была одному лишь Сталину как политическому деятелю. К сожалению, она является чуть ли не органическим свойством чуть ли не любого политического деятеля. В среде же большевистских лидеров в виду раздиравших их на протяжении практически всего времени внутрипартийных споров и разногласий подобная, мягко выражаясь, лабильность по отношению к собственным взглядам и оценкам являлась постоянной чертой. В дальнейшем нам еще не раз придется сталкиваться с подобного рода политической мимикрией, особенно в период внутрипартийной борьбы 20-х годов.

Однако возвратимся непосредственно к событиям Октября 1917 года. Сам процесс взятия власти большевиками оказался на редкость бескровным и, видимо, для них самих необыкновенно легким. Второй Всероссийский съезд Советов, проходивший на протяжении двух дней, оформил переход власти в руки Советов. В воззвании к рабочим, солдатам и крестьянам, принятом съездом, говорилось: «Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки.

Временное правительство низложено.

…Съезд постановляет: вся власть на местах переходит к советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые и должны обеспечить подлинный революционный порядок.»[672]^.

Были приняты декреты о мире, о земле, об отмене смертной казни, обращения к фронту, казакам, резолюция о погромном движении, в которой, в частности, говорилось: «Всероссийский съезд советов р., с. и кр. депутатов поручает советам на местах принять немедленно самые энергичные меры к недопущению контрреволюционных выступлений, антиеврейских и каких бы то ни было погромов. Честь рабочей, крестьянской и солдатской революции требует, чтобы никакие погромы не были допущены.»[673]

Таким образом, самые насущные вопросы, касавшиеся жизни и судеб буквально всех граждан России, вопросы о мире и земле, были решены максимально радикальным путем. Впервые не на словах, а устами высшего государственного органа власти, были провозглашены и обоснованы конкретные пути и методы практического решения этих вопросов. Разумеется, от принятия декретов до их воплощения в жизнь была дистанция колоссальных размеров. Но главное — начало было положено.

Я специально упомянул в числе первоочередных мер, принятых съездом, резолюцию против погромов. В дальнейшем, уже во времена Сталина так называемая еврейская проблема, или как ее кое-кто толкует, «проблема государственного антисемитизма», обретет в силу ряда причин особую актуальность и превратится в предмет самой изощренной фальсификации и спекуляции. Поэтому здесь важно подчеркнуть, что борьба против погромов евреев с самых первых дней рождения Советской власти была провозглашена как одна из важнейших задач новой власти.

Логическим завершением революционного переворота стало и формирование нового правительства, которое получило название Совета народных комиссаров (СНК), во главе с его председателем, которым стал В.И. Ленин. Сталин занял в новом правительстве пост народного комиссара по делам национальностей. (Первоначально он именовался председателем комиссии по делам национальностей).

Победа восстания в Петрограде, а затем в Москве и в ряде других крупных городов, сам факт создания нового правительства, как это ни покажется странным на первый взгляд, стал не только фактором консолидации большевистской верхушки, но одновременно и мощным импульсом для развертывания внутренней борьбы в самом большевистском руководстве, включая ЦК партии и Совет Народных Комиссаров. Предметом ожесточенных споров стали серьезные разногласия по вопросу формирования однородного социалистического правительства. За этой формулой скрывалось требование части членов ЦК и СНК самым радикальным образом пересмотреть состав правительства.

Полагаю, что есть смысл полностью привести это заявление, поскольку его значение далеко выходит за рамки чисто исторического факта и обретает большое звучание в широкой политической ретроспективе: «Мы стоим на точке зрения необходимости образования социалистического правительства из всех советских партий. Мы считаем, что только образование такого правительства дало бы возможность закрепить плоды героической борьбы рабочего класса и революционной армии в октябрьско-ноябрьские дни.

Мы полагаем, что вне этого есть только один путь: сохранение чисто большевистского правительства средствами политического террора. На этот путь вступил Совет Народных Комиссаров. Мы на него не можем и не хотим вступать. Мы видим, что это ведет к отстранению массовых пролетарских организаций от руководства политической жизнью, к установлению безответственного режима и к разгрому революции и страны. Нести ответственность за эту политику мы не можем и поэтому слагаем с себя пред ЦИК звание народных комиссаров»[674]. Заявление подписали народные комиссары В. Ногин, А. Рыков, В. Милютин, И. Теодорович, а также ряд других комиссаров рангом пониже и видных деятелей партии. Как явствует из заявления, оно было не просто политической демонстрацией, а самым серьезным предостережением о возможности установления «безответственного режима». Заявление по своему духу и формулировкам мало чем отличалось от обвинений большевиков в узурпации власти со стороны представителей других партий, но и по своему содержанию и тональности даже кое в чем превосходило их.

Сталин в числе других членов большевистского руководства во главе с Лениным решительно и категорически выступил против такого политического демарша. По его убеждению, — и это соответствовало реально сложившемуся в то время положению дел в столице и в стране — данная политическая акция означала фактический раскол в партии, смертельную угрозу делу революции вообще. Большинство ЦК направило «подписантам-оппозиционерам» ультиматум, грозя тем, что настаивание на их требованиях поставит их вне рядов партии. «Разумеется, раскол был бы фактом крайне прискорбным. Но честный и открытый раскол сейчас несравненно лучше внутреннего саботажа, срывания своих собственных решений, дезорганизации и прострации»[675] — говорилось в ультиматуме, подписанном в числе десяти большевистских деятелей и Сталиным.

Думаю, что нет необходимости входить в детали кризиса, связанного с требованием части большевиков сформировать однородное социалистического правительство. Замечу лишь, что в конце концов он был разрешен в итоге длительных переговоров и консультаций противостоящих сил на базе компромисса, в соответствии с которым чисто большевистское правительство пополнилось рядом новых членов из числа левых эсеров.

Приведенный факт — лишь одна иллюстрация сложности и противоречивости положения в первые дни и недели после взятия большевиками власти. Как видно из документов, Сталин в этот период занимал позицию твердой и безоговорочной поддержки Ленина. Видимо, это обстоятельство, помимо других, способствовало тому, что в первые послеоктябрьские недели и месяцы Сталин стал пользоваться особым доверием Ленина. Лидер большевиков лишний раз смог убедиться в том, что на этого человека вполне можно положиться в самых серьезных, самых кризисных ситуациях.

А то, что ситуация носила действительно кризисный характер, нет никаких сомнений. После захвата власти руководящая группа большевиков во главе с Лениным, куда входил и Сталин уже не на правах «подмастерья», а мастера революционной борьбы, столкнулась с сопротивлением не только в своей партии, но, по существу, всего остального пестрого политического спектра страны. Г.В. Плеханов, «первоучитель русской социал-демократии», как он отрекомендовал сам себя, обратился с «Открытым письмом к петроградским рабочим». В нем он со всей решительностью осудил Октябрьский переворот, сославшись на слова Энгельса, что для рабочего класса не может быть большего исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда он к этому не готов. Плеханов предрекал, что русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну. Он предупреждал о тяжелых последствиях, связанных с захватом власти большевиками, и призывал рабочий класс высказаться «твердо и решительно против политики захвата власти одним классом или, — еще хуже того, — одной партией»[676].

Плеханов ошибся в том, что русский пролетариат не совершит социальной революции. Но он не ошибся в том, что эта социальная революция повлечет за собой гражданскую войну. Роковое пророчество Плеханова (да и не его одного) сбылось, но сам по себе этот факт отнюдь не ставит под вопрос закономерный характер и неизбежность Октябрьской революции. В более широком и более глубоком историческом понимании Октябрьской революции гораздо ближе к истине, к осознанию закономерности именно такого хода событий, был другой выдающийся русский мыслитель и философ — Н.А. Бердяев, бывший принципиальным политическим противником большевизма. За что, кстати сказать, в числе других и был выслан из Советской России в 1922 году. Позднее, размышляя над историей русского коммунизма, он пришел к следующему выводу: оценка Марксом крестьянства как реакционного класса не отвечала реалиям России, ее историческому пути. Далее Бердяев приходит к такому, вроде бы парадоксальному, но в своей истинной сущности правильному заключению: «Ортодоксальный, тоталитарный марксизм запретил говорить о противоположности интересов пролетариата и крестьянства. На этом сорвался Троцкий, который хотел быть верен классическому марксизму. Крестьянство было объявлено революционным классом, хотя советскому правительству приходится с ним постоянно бороться, иногда очень жестоко. Ленин вернулся по-новому к старой традиции русской революционной мысли. Он провозгласил, что промышленная отсталость России, зачаточный характер капитализма есть великое преимущество социальной революции. Не придется иметь дело с сильной, организованной буржуазией. Тут Ленин принужден повторить то, что говорил Ткачев, а отнюдь не то, что говорил Энгельс. Большевизм гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса. Произошла русификация и ориентализация марксизма»[677]. Конечно, в приложении к роли Сталина в период двух революций, было бы сплошной натяжкой говорить, что он уже тогда внес существенный вклад в русификацию марксизма, в то, чтобы марксизм как теория опирался на российскую почву, исходил из конкретных российских условий. Но если преувеличением будет такое утверждение, то не менее ошибочным будет и отрицание того, на мой взгляд, неоспоримого факта, что он постепенно становился именно на этот путь русификации марксизма, на тот путь, который в конечном итоге сделал поворот во всей его политической философии. Направлением и содержанием такого поворота было постепенное, но неуклонное движение в сторону русского исторического государственного мышления.

Итак, свершилось то, о чем никто из большевиков, включая самого их вождя, не могли и мечтать даже в самых фантастических сновидениях. Они стали у государственного кормила такой огромной страны, как Россия. Причем обрели власть в условиях, назвать которые тяжелыми и трудными, значит ничего не сказать. Да и сам термин «взяли власть» фактически еще не обрел какого-либо реального содержания. От формального провозглашения новой власти до ее утверждения в качестве таковой простирался поистине тяжкий и длительный тернистый путь.

Отклоняясь немного от предмета моего рассмотрения, хочу сделать одно замечание. С самых первых лет революции на нее были обрушены потоки клеветы и грязи, замешанные на ненависти, страхе и бессилии, слившиеся в одно неистребимое стремление — опорочить революцию, доказать, что она-де и произошла чуть ли не на пустом месте. Мол, до первой мировой войны ситуация в стране была стабильной и страна семимильными шагами шла к процветанию. Вот только антинациональные козни большевиков и разрушили здание великой империи! Несостоятельность подобной точки зрения давным-давно доказана серьезными историческими исследованиями, а кроме того, и откровенными признаниями самих представителей правящих кругов. Но после развала Советского Союза и провозглашения «независимости России» миф о якобы вступавшей в эру всеобщего процветания и социального благоденствия страны снова был реанимирован (разумеется, прежде всего в антисоветских и антикоммунистических целях) и постоянно рефреном звучит в устах некоторых современных деятелей.

Позволю привести красноречивое свидетельство ярого врага Советской власти и приверженца монархии И. Солоневича: «Староэмигрантские песенки о России, как о стране, в которой реки из шампанского текли в берегах из паюсной икры, являются кустарно обработанной фальшивкой: да, были и шампанское и икра, но — меньше чем для одного процента населения страны. Основная масса этого населения жила на нищенском уровне. И, может быть, самое характерное для этого уровня явление заключается в том, что самым нищим был центр страны, — любая окраина, кроме Белоруссии, была и богаче и культурнее. На «великорусском империализме» великороссы выиграли меньше всех остальных народов России.

Тем не менее, именно Великороссия построила Империю»[678].

Однако не будем попусту гадать и рассуждать относительно того, как бы сложилась историческая судьба России, не случись Октябрьская революция, в корне изменившая судьбы не только всей страны, но и каждого, буквально каждого ее гражданина. Для некоторых людей перемены в их собственных судьбах, в частности, для Сталина, были подобны некоему геологическому разлому, разделившему жизнь на две качественно различные эпохи — дореволюционную и послереволюционную.

Сталин из подпольщика-революционера превратился в государственного деятеля. На страницах биографии Сталина, написанной Троцким, встречаются многие яркие и меткие мысли и замечания, точные и образные аналогии и гипотезы. К их числу, с известными оговорками, можно отнести и финальную часть первого тома его сочинения, где он пишет о значении данного поворота в судьбе своего неизменного оппонента: «Та неизмеримая дистанция, которая отделяла в эпоху царизма подпольного революционера от правительства, сразу исчезла. Власть стала близким, фамильярным понятием. Коба освободился в значительной мере от своего провинциализма, если не в привычках и нравах, то в масштабах политического мышления. Он остро и с обидой почувствовал то, чего ему не хватает лично, но в то же время проверил силу тесно спаянного коллектива одаренных и опытных революционеров, готовых идти до конца. Он стал признанным членом штаба партии, которую массы несли к власти. Он перестал быть Кобой, став окончательно Сталиным»[679].

Октябрьская революция явилась не только тектоническим сдвигом в исторических судьбах России. Она стал тем переломным рубежом, который отделяет Сталина революционера от Сталина государственного деятеля. Это был самый важный рубеж во всей его политической биографии, рубеж, определивший весь его дальнейший жизненный путь. В его политической судьбе начался принципиально новый качественный этап, который в своем сложном и длительном логическом развитии сделал Сталина фигурой огромного исторического масштаба. При этом важно не упустить из виду того обстоятельства, что между Сталиным как революционером и Сталиным как государственным деятелем не пролегала какая-то незримая китайская стена. Оба эти качества органически сливались, образуя тот исторический феномен, который мы называем Сталиным.

Характер и масштабы любой революции определяются не только глубиной и размахом перемен, сопряженных с осуществлением ее целей. В немалой степени облик революции, ее масштабность можно понять и через призму тех людей, которые стоят во главе этой революции. Конечно, не величина масштаба личности характеризует революцию как таковую. Сама глубина и размах революции как бы отбрасывают свой отблеск на тех людей, которые в ней участвуют. Иными словами, мелкие по своему историческому масштабу люди не могут быть движущей силой, мотором подлинно великой революции. В этом контексте Октябрьская революция явила нам блестящий образец, выдвинув целую плеяду действительно незаурядных, отвечавших потребностям своей эпохи лидеров. И, бесспорно, одним из них был Сталин, как бы и кто бы и какими бы способами не пытался представить его серым пятном на фоне грандиозного революционного пожара. С некоторыми оговорками можно согласиться с мнением, высказанным А. Уламом, который в своей книге о Сталине и его эпохе писал следующее: «Победа революции была обеспечена в такой же мере словом, как и мечом, тем, что люди, которые выступали от имени революции, делали это с большей убежденностью и большим пылом, чем те, кто выступал против нее. Но новая Россия, новая структура власти были построены комитетчиками, теми, кто рассматривал бесчисленные проблемы власти в холодном неэмоциональном свете, теми, кто впечатлял своих коллег прозаической практичностью и рассеивал их сомнения готовностью решать неблагодарные и не сулившие особой славы задачи. Таким человеком и был Сталин»[680]. Оговорка, которую я имел в виду, касается того, что в корне неправильно было бы рассматривать и оценивать роль и место Сталина в революции исключительно через призму его организаторской работы, отодвигая тем самым на второй план его значение как политической фигуры отнюдь не второго плана. А именно в этом состоит односторонность даже сравнительно объективных работ, посвященных политической деятельности Сталина в данный период.

Победа в Октябре как бы подвела черту под длительным, полным борьбы, поражений и надежд, этапом его жизни. Одновременно она открыла перед ним совершенно новую, доселе неизвестную ему, историческую стезю — стезю государственного деятеля. Сошлюсь опять-таки на А. Улама. Он пишет по этому поводу: «В случае со Сталиным фортуна оказалась еще более фантастической. Всего 11 месяцев назад он был политическим ссыльным, затворником в сибирском поселении, размышлявшим о несправедливости жизни и задававшим себе вопрос, когда, наконец, его товарищи вызволят его оттуда. Теперь он был ключевой фигурой движения, которое теперь не только стремилось, но и начало переделывать облик России и мира»[681].

Нельзя сказать, что переход из одного жизненного качества в другой мог быть и был простым процессом. Напротив, это был сложный, трудный, насыщенный противоречиями путь, и чтобы пройти его успешно, нужны были и колоссальные усилия, и неимоверная сила воли, стратегическая смелость, способность мыслить широкими историческими категориями и масштабами. В какой-то степени — именно в какой-то степени, и не больше — всей своей предшествующей жизнью и опытом политической борьбы Сталин был подготовлен к новой, выпавшей на его долю участи.

Октябрь Семнадцатого года можно назвать тем рубежом, который знаменовал собой превращение Сталина из преимущественно политического в государственного деятеля. Переход из одного качества в другое — понятие довольно условное, поскольку грань между первым и вторым также весьма условна: каждый государственный деятель является одновременно, признает он это или нет, деятелем политическим. В это свое новое качества Сталин вступил с суммой уже вполне сложившихся взглядов и принципов. Одной из отличительных черт его политического портрета являлось то, что он представлял собой деятеля, корни которого тянулись не из-за границы, а произрастали из внутренней, российской почвы. Надо подчеркнуть, что данная особенность была не просто одной из отличительных черт, но такой чертой, что предопределяла собой многие другие и отбрасывала не какую-то неясную тень, а яркий свет на весь характер его деятельности в целом.

Хотя и в тенденциозном, но в ясном виде эту особенность Сталина подметил и выделил его противник Троцкий. Для последнего эта черта являла собой едва ли не порок вселенского масштаба, унижающего подлинного революционера-интернационалиста, превращающего его в деятеля уездного (местечкового тут явно не подходит!) уровня. Вот как он выразил это, сопоставляя Сталина и Раковского (одного из своих сторонников, деятеля большевистской партии болгарского происхождения). ««Европеец и настоящий европеец», — не раз со вкусом говорил Ленин, мысленно противопоставляя Раковского широко распространенному типу большевика-провинциала, наиболее выдающимся и законченным представителем которого является Сталин. В то время, как Раковский, подлинный гражданин цивилизованного мира, в каждой стране чувствует себя дома, Сталин не раз ставил себе в особую заслугу то, что никогда не был в эмиграции. Ближайшими и наиболее надежными сподвижниками Сталина являются лица, нежившие в Европе, не знающие иностранных языков и, по существу дела, очень мало интересующиеся всем тем, что происходит за границами государства. Всегда, даже и в старые времена дружной работы, отношение Сталина к Раковскому окрашивалось завистливой враждебностью провинциала к настоящему европейцу»[682].

Идеал так называемого настоящего европейца на долгие годы стал, да и до сих пор служит, той ложной путеводной звездой, которая многих завела в тупик, лишила подлинных национальных корней. Особенный ущерб этот внешне привлекательный, а на самом деле внутренне лишенный национального духа, национального ядра, а потому и исторически бесплодный политический лик «настоящего европейца», способен принести тогда, когда его носитель становится во главе государства и от которого зависит выбор пути национального развития, геополитическая стратегия государства.

То, что Сталину ставится в вину отсутствие подлинного духа «настоящего европейца», не вызывает удивления. На самом деле отсутствие этого качества являлось его достоинством, а не пороком или ущербной национальной узостью. Подлинный национальный дух, дух великого русского народа, который со временем стал органической чертой его политического мировоззрения, в своей основе никак не противоречит и не приходит в столкновение с просвещенным европейским духом. Если под последним понимать не пронизанное меркантильностью и индивидуализмом мировосприятие мира.

Я позволю себе завершить эту главу следующим обобщающим выводом: если большевики замышляли русскую революцию как органическую составную часть всемирной революции, то история их обманула. Октябрьская революция оказалась успешной и победоносной отнюдь не в силу того, что она носила интернациональный характер. Наоборот, она обрела подлинно историческое значение и измерение прежде всего и главным образом потому, что носила глубоко национальный характер. Национальный характер в том смысле, что выразила глубокие устремления всей совокупности наций и народностей, входивших в российское государства.

Примечания:

5

Лев Троцкий. Портреты революционеров. М. 1991. С. 59.

6

Библиотека всемирной литературы. Русская поэзия начала XX века. Дооктябрьский период. М. 1977. С. 218

55

Детство и юность вождя. С. 26.

56

R. Conquest. Stalin. р. 4.

57

«Шпион» 1993 г. № 1.

58

R. Conquest. Stalin. р. З.

59

«Шпион». 1993 г. № 2. С.39.

60

«Шпион» 1993 г. № 2. С.40.

61

Рой Медведев. Семья тирана. Н.Новгород. 1993. С.8.

62

Лев Троцкий. Сталин. Т.1. С. 27.

63

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 113.

64

Лев Троцкий. Сталин. Т.1. С. 28.

65

Robert Conquest. Stalin. p. 3.

66

Светлана Аллилуева. Только один год. М. 1990. С. 313.

67

Davrichewy J. Ah! Се qu’on rigolait bien avec mon copain Staline. P.1979. p. 36–37.

68

Д. Ранкур-Лаферриер. Психика Сталина. С. 77.

557

Разумеется, в мою задачу не входит давать развернутую характеристику этих обеих русских революций, их сопоставление в плане общих черт и коренных различий. Подобная задача — предмет самостоятельного исследования, что выходит за рамки данной работы. Однако, как бы мимоходом, нельзя не сказать о том, что в исторической литературе определенной направленности, в том числе и в российской, не говоря уже о так называемой западной советологической, усиленно пропагандируется такая идея: Февральская революция была подлинной революцией, т. е. имеет все признаки легитимности (хотя любая революция по определению вообще не нуждается в признании своей «законности». Историческая легитимность революции подтверждается прежде всего самим фактом ее свершения: на то она и называется революцией!). А вот Октябрьская революция — не более чем переворот и заговор кучки людей. Вот как, например, пишет об этом широко известный американский советолог Р. Пайпс: «Несмотря на то что принято говорить о двух русских революциях 1917 года — Февральской и Октябрьской, — только первая из них вполне заслуживает названия революции. В феврале 1917 года Россия пережила настоящую революцию в том смысле, что восстание, положившее конец царизму, возникло стихийно, хотя и не без толчка со стороны, а образованное в результате его Временное правительство получило единодушную всенародную поддержку. Не так было в октябре 1917 года. События, приведшие к свержению Временного правительства, развивались не спонтанно, но стали следствием заговора, задуманного и осуществленного хорошо организованной группой конспираторов… В октябре произошел классический государственный переворот, захват государственной власти меньшинством, проведенный в угоду демократическим условностям того времени, с видимостью поддержки и участия в нем большинства населения, но на деле без привлечения масс.» (Ричард Пайпс. Русская революция. Часть вторая. М. 1994. С. 55–56.)

558

А.С. Аллилуева. Воспоминания. С. 166–167.

559

«Вопросы истории КПСС». 1962 г. № 3. С. 143.

560

Западные биографы Сталина на этот счет придерживаются различных точек зрения: А. Улам выдвигает предположение, что причиной или поводом такого решения явилось поведение Сталина в 1912–1913 гг. в период его работы по руководству газетой «Правда» (См. A. Ulam. Stalin: The Man and his Era. p. 132, 143–135). P. Такер безапелляционно утверждает: «…нет сомнений в том, что имелись в виду его высокомерие, отчужденность и нетоварищеское поведение в Туруханской ссылке». (Роберт Такер. Сталин. Т. 1. С. 155). Роберт Слассер, профессор Мичиганского университета, выпустивший в 1987 году книгу, специально посвященную освещению деятельности Сталина в 1917 году, полагает, что точка зрения Р. Такера наиболее правдоподобна. (См. Роберт Слассер. Сталин в 1917 году. Человек, оставшийся вне революции. М. 1989. С. 21).

561

А. Шляпников. Семнадцатый год. Кн. 2. М.–Л. 1925. С. 180–183.

562

Isaac Deutscher. Stalin. p. 140.

563

Boris Souvarine. Stalin: A Critical Survery of Bolshevism. Электронная версия. Глава 5 — «Revolution»

564

История Коммунистической партии Советского Союза… Т. 2. С. 678.

565

Н.Н. Суханов. Записки о революции. Том 1. М. 1991. С. 280.

566

См. об этом Robert Mc Neal. Stalin. Man and Ruler. p. 31.

567

Материалы этого совещания впервые были преданы огласке Троцким в качестве приложения в его книге «Сталинская школа фальсификации», выпущенной в Берлине в 1932 году. В СССР они опубликованы впервые в 1957 году, а затем в более полном и уточненном виде в журнале «Вопросы истории КПСС», № 5 и № 6 за 1962 год. Здесь даются ссылки на первую публикацию, сделанную Троцким.

568

Обращает на себя внимание, что данный доклад Сталина не был включен в собрание его сочинений, равно как и в ряд изданий сборника его произведений «На путях к Октябрю», выходивших в 20-е годы. Мотивы этого, конечно, кроются в нежелании автора предавать широкой огласке ошибочные с точки зрения ортодоксального большевизма взгляды, отстаивавшиеся им в тот период. Попутно заметим, что в собрание сочинений Сталина также не были включены некоторые его другие выступления и публикации, бросающие на него некую неблаговидную тень в плане соответствия его позиции установкам, которые отстаивал Ленин. Продиктовано это было, опять-таки, стремлением предстать в анналах истории в качестве второго после Ленина вождя революции, чуть ли не с самого начало ясно видевшего пути будущего развития революции в социалистическом направлении.

569

Цит. по Л. Троцкий. Сталинская школа фальсификации. М. 1990. С. 231.

570

В 1933 году этот видный деятель партии покончил жизнь самоубийством. Любопытно, как это было представлено тогда общественности: «Рассматривая акт самоубийства, как акт малодушия, особенно недостойный члена ЦК ВКП(б), ЦК считает необходимым известить членов партии, что т. Скрыпник пал жертвой тех буржуазно-националистических элементов, которые вошли к нему в доверие… Запутавшись в своих связях с ними, т. Скрыпник допустил ряд политических ошибок, и осознав эти ошибки, он не нашел в себе мужества по-большевистски преодолеть их на деле и пошел на акт самоубийства» («Правда», 8 июля 1933 г.)

571

Цит. по Л. Троцкий. Сталинская школа фальсификации. С. 243.

572

Там же. С. 247.

573

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 333.

574

В.И. Ленин. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 131.

575

Подробнее см. Robert Me Neal. Stalin. Man and Ruler. p. 30.

576

Лев Троцкий. Моя жизнь. Опыт автобиографии. Иркутск. 1991. С. 318.

577

Boris Souvarine. Stalin: A Critical Survery of Bolshevism. Электронная версия. Глава 5 — «Revolution».

578

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 15.

579

Там же. С. 8.

580

«Вестник Временного правительства». 20 апреля (3 мая) 1917 г.

581

Цит. по Л. Троцкий. Сталинская школа фальсификации. С. 266

582

Любопытно в контексте всего сказанного то, как освещает позицию Сталина в данном вопросе Д. Волкогонов в своей книге. Он пишет: «К этому времени во многих губерниях стали создаваться объединенные организации большевиков и меньшевиков. ЦК выступал против такого союза, хотя, объективно говоря, традиционный взгляд на недопустимость таких объединений по меньшей мере сомнителен. Тогда, когда это усиливало революцию в борьбе с самодержавием, а позже с буржуазией, это могло, видимо, рассматриваться как практика политических компромиссов для достижения определенных целей. Сталин проявлял, в частности, большую энергию в разрушении, ликвидации таких объединенных организаций. А может быть, следовало прислушаться к предложениям меньшевиков?» (Дмитрий Волкогонов. Сталин. Книга 1. С. 64.). Как может убедиться читатель, Сталин как раз и выступал с позиций возможности объединения с меньшевиками, а по Волкогонову выходит, что именно он был главным разрушителем. Хотя каких-либо фактов Волкогонов и не приводит по той простой причине, что таковых вообще в природе нет.

583

«Независимая газета» 4 марта 2000 г. Любопытно, что Молотов, не оставивший своих воспоминаний (не считая записей его высказываний, сделанных писателем Ф. Чуевым), в нескольких скупых набросках, преданных гласности лишь в 2000 г., счел необходимым дать оценку позиции Сталина в 1917 г. Судя по тональности высказываний Молотова, он рассматривал эти колебания Сталина как серьезное пятно в его в целом положительной политической биографии.

584

Седьмая (Апрельская Всероссийская конференция РСДРП (б). Протоколы. М. 1958. С. 323. Биограф Сталина А. Улам в связи с результатами выборов в состав ЦК вполне уместно замечает, что речь идет о человеке, которого всего пять недель назад не хотели включать в состав Бюро ЦК из-за качеств его характера. Теперь он, в соответствии со свободно выраженной волей своих коллег, был признан как ведущий «практик» российской партии большевиков. (Adam B. Ulam. Stalin. p. 141.)

585

Протоколы Седьмой (Апрельской) конференции РСДРП (б). М. 1934. С. 190.

586

Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. С. 60.

587

Свершившийся факт (франц.).

588

Роберт Слассер. Сталин в 1917 году. С. 111–112.

589

Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (б). Протоколы. М. 1958. С. 322.

590

Там же. С. 92.

591

Там же. С. 98.

592

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 19.

593

Там же. С. 25.

594

Там же. С. 27–28.

595

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 30–31.

596

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 52–53.

597

Роберт Такер. Сталин. Т. 1. С. 159.

598

В связи с оценкой места и роли Сталина в партии большевиков достаточно спорной, не подкрепленной фактами тогдашней действительности, представляется мне точка зрения Р. Медведева, который утверждает, что «до появления Ленина в Петрограде Сталин стал фактически не только во главе «Правды», но и во главе всей партии.» (Жорес Медведев, Рой Медведев. Избранные произведения. М. 2002 г. Т. 1. С. 26). Сам характер и организационное ее построение в тот период не дают оснований для такого рода выводов. Ленин был бесспорным лидером партии, и в тот период ни одна фигура из большевистского руководства не претендовала и не могла претендовать на такое лидерство даже в отсутствие Ленина. Ближе к истине стоит оценка роли Сталина Б. Сувариным, который писал: «В Октябре Сталин еще не был важной персоной, но уже был чем-то; и если его имя было неизвестно, его вес чувствовался, хотя и сливался с коллективным авторитетом партии» (Boris Souvarine. Stalin: A Critical Survery of Bolshevism. Электронная версия. Глава 5 — «Revolution»).

599

Цит. по Лев Троцкий. Сталин. Т. 1. С. 284.

600

Isaac Deutshcer. Stalin. p. 152.

601

И.В. Сталин. Соч.

602

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 158–159.

603

Там же. С. 87.

604

Там же. С. 107.

605

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 109.

606

«Вопросы истории КПСС». 1966 г. № 5. С. 62.

607

Роберт Слассер. Сталин в 1917 году. С. 143–144.

608

См., например, Robert Mс Neal. Stalin. p. 33.

609

Ф.Ф. Раскольников. Кронштадт и Питер в 1917 году. М. 1990. С. 155. Первое издание книги вышло в 1925 г., поэтому каких-либо опасений относительно возможного преувеличения значения деятельности Сталина в июльские дни испытывать не приходится. Тогда еще не развернулась масштабная кампания по возвеличиванию роли Сталина.

610

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 115.

611

Там же. С. 120.

612

История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 3. С. 180.

613

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 185.

614

Там же. С. 174.

615

Протоколы шестого съезда РСДРП(б). М. 1934. С. 233.

616

Там же.

617

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 186–187.

618

Роберт Слассер. Сталин в 1917 году. С. 225.

619

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 170.

620

См. История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 3. С. 178.

621

Феликс Чуев. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 159.

622

Протоколы шестого съезда РСДРП (б). С. 32.

623

Там же. С. 33.

624

Там же. С. 34.

625

 А.С. Аллилуева. Воспоминания. С. 181.

626

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). М. 1958. С. 6. Следует отметить, что в перечне лиц, избранных в узкий состав ЦК, Сталин стоит на первом месте.

627

Протоколы шестого съезда РСДРП (б). С. 9–10.

628

Александр Рабинович. Большевики приходят к власти. Революция 1917 года в Петрограде. М. 1989. С. 13.

629

Сергей Дмитриевский. Сталин. Предтеча национальной революции. М. 2003. С. 135.

630

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 342.

631

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 14.

632

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 258.

633

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 421.

634

Текст декларации см. Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 49–54.

635

См. И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 343.

636

Основной состав этих документов опубликован в издании Учредительное собрание. Россия 1918. Стенограмма и другие документы. М. 1991.

637

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 155.

638

История Коммунистической партии Советского Союза. М. 1967. Т. 3. С. 495.

639

Вадим Кожинов. Россия. Век XX. (1901–1939). М. 2002. С. 240–241.

640

Учредительное собрание. Россия 1918. Стенограмма и другие документы. С. 98.

641

Там же. С. 158–159.

642

В высшей степени любопытна оценка роспуска собрания, принадлежащая перу Керенского: «Открытие Учредительного Собрания обернулось трагическим фарсом. Ничто из того, что там происходило, не дает возможности назвать его последним памятным бастионом защиты свободы» (А.Ф. Керенский. Россия на историческом повороте. Мемуары. М. 1993. С. 33.).

643

Учредительное собрание. Россия 1918. Стенограмма и другие документы. С. 67.

644

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 36–37.

645

И.В. Сталин. Соч. Т. 4. С. 366.

646

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 56.

647

Там же. С. 55.

648

Протоколы Центрального комитета РСРП(б). С. 76.

649

Седьмой экстренный съезд. Стенографический отчет. М. 1962. С. 162.

650

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С.85.

651

Там же. С. 86.

652

Там же.

653

Isaac Deutscher. Stalin. p. 70.

654

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 94.

655

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 100.

656

Там же. С. 104.

657

Там же. С. 109.

658

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 108.

659

Там же. С. 107.

660

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 115.

661

Там же. С. 107–108.

662

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 104.

663

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 118.

664

И.В. Сталин. Соч. Т. 3. С. 423.

665

А.С. Аллилуева. Воспоминания. С. 194.

666

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 327–328.

667

Там же. С. 328–329.

668

Там же. С. 329.

669

Цит. по. Лев Троцкий. Портреты революционеров. М. 1991. С. 84.

670

Р. Такер. Сталин. Т. 1. С. 186.

671

Лев Троцкий. Сталин. T. I. С. 321.

672

Съезды Советов в постановлениях и резолюциях. М. 1936. С. 93

673

Там же. С. 16.

674

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 136.

675

Протоколы Центрального Комитета РСРП(б). С. 134.

676

Октябрьский переворот. Революция 1917 года глазами ее руководителей. М. 1991. С. 304–305.

677

Н.А. Бердяев. Философия свободы. Истоки и смысл русского коммунизма. М. 1997. С.338.

678

Иван Солоневич. Народная монархия. М. 1991. С. 68.

679

И.В. Сталин. Соч. Т. 1.

680

Adam B. Ulam. Stalin. The man and his era.

681

Там же. p. 157.

682

Лев Троцкий. Портреты революционеров. С. 314.