Период коллективизации навсегда вошел в историю нашей страны как одна из самых ее сложных, трагических и противоречивых страниц. Приступая к освещению данного этапа в политической биографии Сталина, я не могу отрешиться от терзающих мою душу противоречивых мыслей и чувств. Мне порой кажется, что дать исторически достоверную, во всех отношениях взвешенную и вместе с тем правдивую картину того потрясающего воображение феномена в нашей истории, которое получило название великого перелома, — выше обычных человеческих сил. Ибо все здесь переплелось и соединилось в настолько туго завязанный узел, что его развязать просто невозможно.

Если отвлечься от эмоций и попытаться с объективных позиций оценить события тех лет, то в самом упрощенном виде проблему можно сформулировать следующим образом. Какие критерии следует поставить во главу угла, когда речь идет о коллективизации? Дать ли приоритет соображениям преимущественно социально-экономического порядка и, соответственно, делать акцент на них, обосновывая необходимость и историческую неотвратимость перевода российской деревни на рельсы коллективного хозяйства? Или же выдвинуть на первый план соображения чисто человеческого, так сказать, гуманного плана? Или же попытаться как-то соединить их в единое целое и под этим углом рассматривать основной курс и практические шаги Сталина в этот период?

Достаточно только поставить эти вопросы, чтобы сразу же понять, что ни один из этих критериев в отдельности, ни их совокупность не могут служить той ариадниной нитью, с помощью которой можно выбраться из внутренне неразрешимых противоречий и обрисовать хотя бы самые общие контуры того исторического полотна, которое являет собой период великого перелома. Здесь все соткано из материала, настолько сложного и трудно поддающегося какой-то общей, а тем более однозначной оценке, что такую попытку следует отбросить с самого начала как малопродуктивную. Таким путем нельзя дать ответы на многие вопросы, поставленные нашим прошлым.

Мне кажется, что исторические события, как и исторические личности, нужно взвешивать не на одних, а как бы на двух разных весах. На весах Фемиды следует взвешивать добро и зло, добрые деяния и деяния, приносившие горе и страдания людям. Это, так сказать, весы совести, где есть место всему, в том числе и эмоциям. И, бесспорно, все исторические события и личности подлежат суду мифической Фемиды. Ибо в конечном счете не цель оправдывает средства, а средства выступают инструментом достижения цели. Мораль в политике, как и в любом общественном явлении, — вещь не просто необходимая, а имеющая приоритетное значение для вынесения в конечном счете справедливого исторического вердикта. В приложении к оценке личности и деяний Сталина эта истина ни в коем случае не должна предаваться забвению или умалению. Как историческая фигура мирового масштаба он подлежит суду Фемиды, способной дать оценку его действий и ему самому как политическому и государственному деятелю с человеческих, гуманных позиций. И здесь ссылки и доводы на историческую неизбежность или политическую целесообразность, на мой взгляд, недействительны и не имеют силы. Без учета данного обстоятельства любое описание жизни и деятельности Сталина априори будет искаженным, а потому и исторически несостоятельным, однобоким.

Но существуют, на мой взгляд, и другие весы — назовем их весами истории. Без них также трудно обойтись в исследовании как конкретных событий прошлого, так и в оценке значимости и роли той или иной фигуры исторического масштаба. Упрощенно говоря, на этих весах как бы беспристрастно взвешиваются поступки и деяния личностей, причем основным критерием здесь выступают соображения исторической обусловленности, целесообразности и обоснованности всех их деяний и поступков. Они как бы отодвигают на второй план соображения морального и иного свойства. Упрощенно говоря, такой подход в известном смысле находится по ту сторону добра и зла, поскольку он не делает эти категории главным мерилом при вынесении окончательного исторического вердикта. Конечно, подобный способ не может служить каким-то эталоном, а тем более способом оправдания преступных деяний. Но как метод исследования он помогает в какой-то степени глубже проанализировать природу и характер тех или иных событий, равно как и исторических деятелей.

Прекрасно сознавая все недостатки второго подхода, я тем не менее вынужден был им пользоваться, чтобы раскрыть хотя бы в самых общих чертах противоречивый и вместе с тем исторически значимый этап великого перелома. Я попытался в самом названии главы как бы соединить два противоречивых составных элемента этого исторического события. Разумеется, вне поля моего внимания не остались и чисто человеческие аспекты великой трагедии миллионов, ставших не только материальным орудием великого перелома, но и его жертвами. Так что читатель пусть не удивляется наличию противоречий и порой взаимно исключающих оценок, присущих как данной главе, так и некоторым другим главам, посвященным трагическим этапам нашей общей истории. Это — скорее всего не противоречия изложения, а противоречия самого исторического материала и самой фигуры, о которой идет речь.

По ходу изложения нам еще не раз придется касаться вопроса о соотношении сугубо экономических, социальных, политических и других мотиваций подобного плана с теми методами, которыми они реализовывались на практике. Мне импонирует точка зрения, высказанная советским исследователем рассматриваемого периода А. Ланщиковым. Он писал:

«Вероятно, победу в минувшей войне следует все-таки ставить не в зависимость от коллективизации, а в зависимость от индустриализации, которую, в свою очередь, мы вправе поставить в зависимость от коллективизации. Во всяком случае, одним из самых веских аргументов в пользу интенсивной коллективизации была необходимость форсировать индустриализацию, а необходимость последней диктовалась реальной угрозой войны»[473].

На мой взгляд, увязка коллективизации с индустриализацией абсолютно необходима как для правильного истолкования первой, так и второй. Их нельзя рассматривать вне связи друг с другом. Поэтому значение коллективизации как одного из источников возрастания экономической мощи и самостоятельности Советского Союза, без которых нашу страну неминуемо ожидало бы поражение в схватке с Гитлером, трудно преувеличить.

Видимо, есть потребность еще в одном замечании. О великом переломе Сталин и вообще советские историки и пропагандисты говорили и писали, можно сказать, в двух смыслах: под ним, во-первых, понималась вся совокупность исторических перемен как в области индустриализации страны, так и коллективизации сельского хозяйства и вообще связанных с этими событиями сдвигами в стране. Это, так сказать, великий перелом в широком смысле. В более узком смысле под ним подразумевался процесс осуществления коллективизации. В данной главе великий перелом рассматривается прежде всего и главным образом во второй его ипостаси. И, конечно, надо отдавать себе отчет в том, что он проходил не изолированно, не в каком-то общественном вакууме, а был органически связан со всеми экономическими, социальными, политическими, культурными и иными аспектами тогдашней советской жизни.

Заранее извиняясь за слишком обширную цитату, хочу все же привести оценку авторитетного английского исследователя истории Советского Союза Э. Карра. Он не только лучше многих других своих коллег разбирался в проблемах нашего прошлого, но и проявлял неизменное стремление сохранять присущую подлинному ученому объективность. Вот как он определил историческое место и значение великого перелома в истории СССР и в истории жизни самого Сталина.

«Коллективизация завершила революцию в деревне, которая началась в 1917 году с захвата земель помещиков крестьянами, но которая не изменила традиционных методов обработки земли и не тронула старого крестьянского уклада. Конечная ступень революции, в отличие от первой, не имела ничего общего со стихийным крестьянским бунтом. Сталин метко назвал ее «революцией сверху», но неправомерно добавил, что она «была поддержана снизу». В течение предыдущих 12 лет сельское хозяйство оставалось почти независимым образованием в экономике, действующим по своим законам, сопротивлявшимся всем попыткам извне изменить направление его развития. В этом была суть нэпа. Это был нелегкий компромисс, который не продлился долго. Как только могущественная центральная власть в Москве взяла в свои руки планирование и реорганизацию экономики и вступила на путь индустриализации, как только стала очевидной неспособность существующей системы сельского хозяйства обеспечить нужды быстро растущего городского населения, неизбежно последовал разрыв отношений. Обе стороны сражались с одинаковой яростью и ожесточением.

Те, кто занимался планированием, ставили своей задачей применить к развитию сельского хозяйства два основных принципа индустриализации и модернизации. Совхозы были задуманы как механизированные зернофабрики. Крестьянские массы предстояло организовать в колхозы по аналогичной модели. Но нелепые надежды на то, что удастся обеспечить достаточное количество тракторов и другой техники для осуществления этих проектов, потерпели крах. У партии никогда не было твердых позиций в деревне. Ни руководители, принимающие решения в Москве, ни армия рядовых членов партии и их последователей, которые отправились в деревню, чтобы претворить эти решения в жизнь, не имели представления о том, что такое крестьянское мышление, не питали ни малейшего сочувствия к тем древним традициям и предрассудкам, которые лежали в основе крестьянского сопротивления. Взаимное непонимание было полным. Крестьяне видели в московских эмиссарах захватчиков, которые прибыли к ним не только для того, чтобы уничтожить тот образ жизни, которым они дорожили, но и для того, чтобы восстановить те рабские условия жизни, от которых их освободила первая стадия революции. Сила была на стороне властей, и она применялась жестоко и безжалостно. Крестьянин — и не только кулак — стал жертвой почти неприкрытой агрессии. То, что планировалось как великое достижение, обернулось величайшей трагедией, которая запятнала историю Советов. Тех, кто трудился на земле, коллективизировали. Но советскому сельскому хозяйству понадобилось много лет, чтобы оправиться от ужасов, сопровождавших коллективизацию. Только в самом конце 30-х годов удалось поднять производство зерна до уровня, достигнутого до начала форсированной коллективизации, а потери в поголовье скота упорно напоминали о себе гораздо дольше»[474].

Приведенная цитата в целом дает достаточно нелестную обобщенную оценку всему процессу коллективизации. Однако стоит обратить внимание на то, что у Э. Карра недвусмысленно проскальзывает мысль о том, что существовавшая накануне коллективизации система сельского хозяйства явно не отвечала потребностям экономического развития страны. Иными словами, если вещи называть своими именами, то эта система с каждым годом становилась все в большей степени тормозом на пути общей реконструкции всего народного хозяйства Советского Союза. Можно по-разному оценивать как Сталина, так и его политику в целом, но нельзя голословно отрицать простого и очевидного факта — дальнейший экономический прогресс не мог быть осуществлен без коренной реконструкции всей системы сельского хозяйства.

Именно эту истину фактически отрицали и ставили под вопрос некоторые советские историки в период перестройки, обрушившие подлинную лавину нападок на Сталина вообще и на его политику в конце 20-х — начале 30-х годов. Характерным образчиком такой заушательской, однобокой критики явилась целая серия статей, опубликованных в «Правде» в 1988 — 1989 годах. В них, в частности, подвергались рассмотрению проблемы индустриализации и коллективизации и выносились безапелляционные вердикты. Вот что говорилось в одной из статей: «Сталин и его соратники отвергли ленинскую идею политических реформ, совершенствования партийно-государственного руководства, демократизации общества. Им была чужда сама мысль о превращении крестьянства в равноправного партнера рабочего класса в деле строительства социализма. Вынужденным, временным злом считалась ставка на хозрасчет в промышленности, на развертывание товарно-денежных отношений.

Иначе говоря, курс «великого перелома» явился прямым выражением сталинской линии на разрешение внутренних противоречий социально-экономического развития главным образом волевыми, административными методами. Не считаясь ни с чем — ни с объективными экономическими законами, ни с идейными и моральными принципами»[475].

Авторы подобных категорических выводов, конечно, правы в том, что Сталин широко использовал методы принуждения и репрессии в осуществлении своих экономических задач. Однако сводить все дело исключительно к этим методам, отрывать методы от целей — неправомерно. Широко применялись и экономические рычаги, разумеется, не в тех масштабах и не с тем размахом, которые были бы возможны в условиях НЭПа. Также не следует упускать из виду главное — перед страной стояла суровая альтернатива: или медленным путем постепенно двигаться по пути индустриализации и кооперации, на что ушли бы не годы, а многие десятилетия, или же форсировать развитие. А само форсированное развитие в тогдашних условиях было едва ли мыслимо без жестких административных мер. Иначе говоря, лимит времени играл роль одного из важнейших факторов, определявших как темпы, так и методы преобразований.

Броской, рассчитанной на совершенно легковерных читателей, представляется и утверждение, принадлежащее одному из пропагандистских прорабов перестройки О. Лацису. Глубинные, поистине тектонические процессы социально-экономических перемен, связанных с именем Сталина, он сводит исключительно к борьбе за власть. Он безапелляционно заявляет: «Его (т. е. Сталина — Н.К.) главной заботой был захват власти, а индустриализация и коллективизация — лишь картами в игре. Карты можно было менять по мере надобности, когда соперников в борьбе за власть не стало»[476].

Не вижу необходимости опровергать категорический постулат О. Лациса. Его опровержение заложено в нем самом. Мне он представляется не только неубедительным, но и до крайности примитивным. Подобными приемами невозможно не только объяснить саму личность Сталина как политика, но — что более важно — хотя бы в самых общих чертах разобраться в сложностях нашего исторического прошлого.

Возвращаясь к основной линии нашего изложения, надо подчеркнуть, что коренная реконструкция народного хозяйства диктовалась не какими-то субъективными пожеланиями, а тем более личным желанием вождя, а объективными потребностями самой жизни. 82,1% населения проживало в деревне. Мелкое крестьянское хозяйство опиралось на примитивную технику: только 15,2 процента крестьянских хозяйств имело усовершенствованный конный инвентарь. В 1927 году в крестьянских хозяйствах РСФСР, Украины, Белоруссии и Закавказской федерации использовалось 11,6 миллиона плугов и 5,2 миллиона сох. Ручной труд был основой хозяйства, что предопределяло низкий уровень сельскохозяйственного производства[477]. В 1927 году в СССР насчитывалось 33,4 процента хозяйств, не имевших рабочего скота; более трети крестьян вынуждены были на кабальных условиях арендовать у кулака скот и орудия производства. Социальный состав деревни в 1925–1927 гг. являл собой следующую картину: бедняки — 22,1%; середняки — 62,7%; кулаки — 3,9%. Около 6% хозяйств имели по три-четыре и более рабочих лошади. Наиболее богатая часть их (3%) обладала 15–20% общей массы средств производства, имевшихся на селе, 30–31% сельскохозяйственных машин[478].

При быстрых темпах развития крупной социалистической промышленности и росте городов сельское хозяйство — жизненно важная отрасль народного хозяйства — сильно отставало. Если в целом валовая продукция сельского хозяйства превысила довоенную, то валовая продукция основной его отрасли — зерновой — составляла в 1926/27 хозяйственном году лишь 95 процентов от валовой продукции 1913 года, а товарная часть (внедеревенская) зернового хозяйства — 13,3 процента против 26 процентов в довоенное время. Подобное сокращение производства товарного хлеба объяснялось тем, что в результате Октябрьской революции в деревне были ликвидированы крупные помещичьи хозяйства и значительно сокращены кулацкие хозяйства, дававшие до войны наибольшее количество товарного хлеба. Помещичьи хозяйства вывозили на рынок 22 процента зерна, или 281,6 миллиона пудов. Кулаки давали на рынок 50 процентов всего товарного хлеба, или 650 миллионов пудов. Кулацкие хозяйства сократили в 1927 году по сравнению с довоенным временем общее производство зерна больше чем в три раза. Главными производителями хлеба после победы революции стали мелкие середняцкие и бедняцкие крестьянские хозяйства. В 1927 году их было около 24 миллионов, в то время как до первой мировой войны — примерно 17 миллионов. Середняки и бедняки являлись основными владельцами хлеба, производили его больше, чем до войны (4 миллиарда пудов вместо 2,5 миллиарда пудов), но товарного хлеба давали только 11 процентов общей его продукции.

Совхозы и колхозы по производству зерна занимали незначительное место. Они производили всего 80 миллионов пудов зерна и давали лишь 6 процентов всего товарного хлеба. Зерновое хозяйство при таком его состоянии не могло удовлетворить потребность страны в хлебе, которая увеличивалась в связи с ростом городского населения[479].

Между промышленностью, развивающейся по законам расширенного воспроизводства, и преимущественно мелкотоварным сельским хозяйством, не всегда осуществлявшим даже простое воспроизводство, существовало глубокое противоречие. Сельское хозяйство, базируясь главным образом на мелкой частной собственности и ручной технике, отставало от промышленности и всё в меньшей мере могло удовлетворять растущий спрос городского населения на продовольственные товары, а промышленности — на сельскохозяйственное сырьё. Только в результате замены мелкотоварного крестьянского хозяйства крупным механизированным производством, имеющим высокую товарность, можно было преодолеть отставание сельского хозяйства и поднять производство сельскохозяйственной продукции до размеров, удовлетворяющих потребности страны.

Суммируя, можно сказать, что мелкое раздробленное крестьянское хозяйство в основном исчерпало возможности дальнейшего повышения производительности. В деревне продолжался процесс дробления крестьянских хозяйств. Они давали лишь минимум товарной продукции, в особенности зерна. Сельское хозяйство развивалось с каждым годом все медленнее, все больше отставало от темпов роста промышленности. Это могло иметь своим следствием перманентные и все более возрастающие проблемы в снабжении увеличивавшегося быстрыми темпами городского населения сельскохозяйственными продуктами, а промышленности — сырьем. Продукция сельского хозяйства составляла незначительную часть в экспорте, затруднялось создание государственных резервов. Последнее обстоятельство имело непосредственное отношение к вопросам укрепления обороноспособности, поскольку в условиях враждебного окружения страна могла оказаться в тяжелом положении в случае вероятных в то время военных конфликтов. Не говоря уже о полномасштабной войне, исключить которую руководство страны не имело никаких оснований. Отставание сельского хозяйства ставило непреодолимые границы для все более набиравшего темпы индустриального развития Советского государства.

Выше лишь пунктиром обозначены некоторые чисто экономические факторы, ставившие в порядок дня объективную необходимость и даже неотвратимость принятия кардинальных мер для решения проблем сельского хозяйства. Но существовали и факторы социально-политического порядка, которым Сталин придавал порой не меньшее значение, чем чисто экономическим. Согласно ленинским постулатам, полностью разделявшимся Генеральным секретарем, существование мелкотоварного производства создавало постоянную угрозу реставрации капитализма, поскольку оно служило почвой, рождавшей и питавшей буржуазию. Нельзя было продолжительное время базировать диктатуру пролетариата и социалистическое строительство на разных основах — на социалистической промышленности и индивидуальном крестьянском хозяйстве. Прочной опорой диктатуры пролетариата могло быть только крупное общественное сельскохозяйственное производство, организованное на социалистических началах. Это положение являлось альфой и омегой сталинского подхода к проблемам перспектив дальнейшего пути развития сельскохозяйственного сектора народного хозяйства.

И уже в 1933 году, когда процесс коллективизации можно было считать в целом свершившимся фактом, Сталин счел необходимым особо выделить мысль о том, что без коллективизации сельского хозяйства над Советской властью всегда бы висел дамоклов меч в виде реставрации капитализма. Он подчеркивал, что, начиная коллективизацию, партия руководствовалась «соображением о том, что Советская власть не может долго базироваться на двух противоположных основах, на крупной социалистической промышленности, которая уничтожает капиталистические элементы, и на мелком единоличном крестьянском хозяйстве, которое порождает капиталистические элементы.

Соображением о том, что пока не подведена под сельское хозяйство база крупного производства, пока не объединены мелкие крестьянские хозяйства в крупные коллективные хозяйства, — опасность восстановления капитализма в СССР является самой реальной опасностью из всех возможных опасностей»[480].

В данном случае генсек не лукавил, не пытался задним числом оправдать все то тяжелое и поистине трагическое, что принесла с собой коллективизация. Полагаю, что в силу своих убеждений он вполне серьезно считал возможным возврат России на путь капитализма, если не будет осуществлена кардинальная реконструкция сельского хозяйства на социалистических основах. Иными словами, опасность социального реванша он рассматривал как вполне реальную, а не мифическую угрозу.

В отличие от политических переворотов, которые совершаются в сравнительно короткие сроки, переворот в способе производства, преобразующий экономические основы существования классов, является более длительным и трудным процессом. Средства производства, находившиеся в частной собственности крестьян, надо было обобществить в колхозную собственность, заменить индивидуальный труд крестьянина общественным, утвердить социалистические принципы распределения по труду. Эти преобразования затрагивали глубокие, веками установившиеся основы и традиции жизни и быта крестьянства.

Обосновывая свою стратегическую линию на коллективизацию сельского хозяйства, Сталин приводил достаточно весомую аргументацию. В частности, он убедительно доказывал, что капиталистический путь развития сельского хозяйства абсолютно неприемлем для Советского Союза, поскольку он с логической закономерностью приводил к росту классовой дифференциации на селе, т. е. к тому, что большевики ставили целью ликвидировать. Если бы была допущена возможность существования и углубления дифференциации, то социально-политический фундамент нового строящегося общественного уклада был не то что зыбким, но и вообще покоился на песке.

Сталин подчеркивал, что для Советской страны единственно правильным путем развития является «путь массового кооперирования миллионов крестьянских хозяйств по всем линиям кооперации, путь объединения распылённых крестьянских хозяйств вокруг социалистической индустрии, путь насаждения начал коллективизма среди крестьянства сначала по линии сбыта продуктов земледелия и снабжения крестьянских хозяйств городскими изделиями, а потом по линии сельскохозяйственного производства.

И чем дальше, тем больше этот путь становится неизбежным в обстановке диктатуры пролетариата, ибо кооперирование по линии сбыта, кооперирование по линии снабжения, наконец, кооперирование по линии кредита и производства (сельскохозяйственные товарищества) является единственным путём подъёма благосостояния деревни, единственным средством спасения широких масс крестьянства от нищеты и разорения»[481]

Следует отметить, что приведенные выше слова Сталина относились к периоду, предшествовавшему провозглашению курса на форсированную коллективизацию. Вообще в фундаментальном подходе к данному вопросу позиция генсека в процессе своего окончательного формирования претерпела ряд существенных метаморфоз. До 1929 года она в целом, с некоторыми оговорками, может быть охарактеризована как достаточно умеренная и прагматичная. Однако ход событий в стране (в особенности хозяйственные трудности и проблемы продовольственного снабжения, остро вставшие в 1928 году), а также логика внутрипартийной борьбы с оппозицией, внесли существенную лепту в эволюцию сталинских воззрений относительно как принципов, так и темпов коллективизации. Все больший удельный вес в аргументации Сталина приобретало указание на то, что базировать развитие страны на сосуществовании двух различных по своей природе социальных укладах в городе и в деревне нельзя. «Можно ли двигать дальше ускоренным темпом нашу социализированную индустрию, имея такую сельскохозяйственную базу, как мелкокрестьянское хозяйство, неспособное на расширенное воспроизводство и представляющее к тому же преобладающую силу в нашем народном хозяйстве? — ставил вопрос ребром Сталин. И давал четкий ответ. — Нет, нельзя. Можно ли в продолжение более или менее долгого периода времени базировать Советскую власть и социалистическое строительство на двух разных основах — на основе самой крупной и объединенной социалистической промышленности и на основе самого раздробленного и отсталого мелкотоварного крестьянского хозяйства? Нет, нельзя. Это когда-либо должно кончиться полным развалом всего народного хозяйства»[482].

В послесталинский период, и особенно в период горбачевской перестройки и ее заката, в советской исторической науке достаточно широкое распространение получила точка зрения, согласно которой Сталин отошел от ленинского курса в области кооперирования, сформулированный Лениным незадолго до своей кончины. В целом такая оценка укладывается в рамки реальных фактов действительности. Однако мне думается, что явной натяжкой или — по крайней мере — солидным преувеличением являлись утверждения о том, что Ленин будто бы разработал принципиальные основы политики кооперирования, от которых Сталин якобы радикально отошел. В ленинских работах были лишь в самых общих чертах обозначены контуры возможной политики Советского государства в этой сфере. Он просто не мог предвидеть все конкретные условия, в которых придется развиваться стране, и его установки не могли не носить самого общего характера. Сталину же пришлось столкнуться с практическими дилеммами значительно усложнившейся экономической реальности. И он, в сущности, сформулировал и обосновал новый, свой собственный курс в данном вопросе. При этом — в силу вполне понятных причин — генсек неизменно апеллировал к трудам своего учителя, представляя дело так, будто он лишь проводит в жизнь стратегические установки покойного вождя. Разумеется, сообразуясь с экономическими реальностями страны.

Надо подчеркнуть, что в подходе Сталина к проблеме коллективизации одну из решающих ролей сыграли следующие соображения. Во-первых, он исходил из того, что процесс осуществления коллективизации значительно облегчается отсутствием в Советской России частной собственности на землю, национализацией земли. Земля будет передана колхозам в вечное пользование, а ввиду отсутствия частной собственности на землю купля-продажа земли со всеми сопровождающими эту проблему осложнениями останется лишь историческим воспоминанием. Всё это, по мнению генсека, значительно облегчает образование и развитие колхозов[483].

В органической связи с указанным обстоятельством, на мой взгляд, находилось и внутреннее убеждение Сталина, что традиции русской сельской жизни, в первую голову — традиции сельской общины — будут способствовать тому, что подавляющее большинство крестьян легче воспримет переход к коллективному ведению хозяйства. Расчет этот, надо сказать, был обоснован лишь в некоторой степени, поскольку за ряд предшествующих десятилетий фундаментальные устои и традиции крестьянской общины были серьезно подорваны, хотя и не искоренены как таковые.

Анализируя общеполитические и — даже можно сказать — философские аспекты подхода Сталина к проблеме коллективизации, надо выделить еще один принципиально важный момент. Я имею в виду то, что главный акцент при подходе к данной проблеме генсек делал на использование государственных инструментов принуждения, отдавая им примат перед всеми другими. Собственно, эта черта всей политической философии Сталина красной нитью проходит через его политическую биографию, оставляя на ней свои неизгладимые следы. В этом контексте не просто голый интерес, но и определенное объяснение представляет следующее замечание В. Молотова, который писал в 1962 году: «В беседах И.В. Сталин иногда вспоминал, что В.И. Ленин будто бы в шутливой форме отмечал и критиковал «этатизм» Сталина. Сталин, насколько помнится, несерьезно относился к этому важному, мудрому замечанию Ленина. Он, пожалуй, даже иронически высказывался по поводу этого замечания. Сталин не понимал, что Ленин не случайно говорил об этом, а отмечал важный недостаток кругозора Сталина. Мы, слушатели этих высказываний Сталина в узком кругу за домашним столом, тоже никогда серьезно не останавливались на этом, не задумывались над этими ленинскими замечаниями.

Между тем у Сталина действительно был уклон к этатизму, опасное преувеличение роли государства»[484].

И чтобы как-то сгладить или уравновесить свое критическое замечание в адрес своего долголетнего патрона, Молотов в тех же своих заметках добавляет: «Сталин обладал огромным революционно-политическим чутьем, что не раз давало весьма положительные результаты.»

Невольно напрашивается еще одно небольшое замечание по поводу упрека, высказанного Лениным в адрес Сталина относительно «уклона» в сторону этатизма. Этот упрек, очевидно, можно отнести и на счет всей политической философии большевизма как таковой. Да и едва ли можно избежать подобного упрека и в адрес самого Ленина. Хотя, конечно, в воззрениях этих двух апостолов революционного большевизма относительно роли государства в построении нового общества, бесспорно, существует ряд существенных различий. Но и тому, и другому имманентно присущ акцент на классовое принуждение как один из ключевых элементов их политических и мировоззренческих установок. Поэтому проводить между ними в данном вопросе какой-то водораздел, на мой взгляд, не совсем логично и правомерно. Нет никакого реального смысла строить догадки насчет того, какую бы линию проводил Ленин в области кооперирования сельского хозяйства. В истории такие гипотетические предположения малопродуктивны, поскольку они чем-то смахивают на гадание на кофейной гуще. Для меня ясно лишь одно: Ленин, конечно, едва ли бы допустил столько неоправданных перегибов и в целом не ориентировался бы на сверхскоростные темпы коллективизации. Впрочем, данное мое предположение также можно отнести к разряду гаданий на кофейной гуще.

Завершить этот раздел мне хотелось бы общей оценкой значимости великого перелома во всей политической судьбе Сталина. Точнее говоря, тем, как он сам лично оценивал сложности и трудности коллективизации в общем ряду проблем, с которыми он сталкивался на протяжении своей государственной и политической карьеры. В трудах самого Сталина не найдешь ответа на этот вопрос. Как правило, его оценки, получившие публичную известность, выдержаны в соответствующем ключе, где начисто отсутствуют какие-либо сугубо личные признания, на базе которых можно было бы дать ответ на поставленный вопрос. Но есть одно свидетельство, в достоверности которого трудно усомниться. Речь идет о мемуарах английского премьера У. Черчилля, который во время своей первой встречи с главой Советского правительства в 1942 году, имел с ним откровенную беседу.

Итак, предоставим слово Черчиллю.

«Скажите мне, — спросил я, — на Вас лично так же тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?»

Эта тема сейчас же оживила маршала.

«Ну нет, — сказал он, — политика коллективизации была борьбой».

«Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, — сказал я, — вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов, крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей».

«С десятью миллионами, — сказал он, подняв руки. — Это было что-то страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны были механизировать наше сельское хозяйство. Когда мы давали трактора крестьянам, то они приходили в негодность через несколько месяцев. Только колхозы, имеющие мастерские, могут обращаться с тракторами. Мы всеми силами старались объяснить это крестьянам. Но с ними бесполезно спорить. После того, как вы изложите все крестьянину, он говорит вам, что он должен пойти домой и посоветоваться с женой, посоветоваться со своим подпаском».

Это последнее выражение было новым для меня в этой связи.

«Обсудив с ними это дело, он всегда отвечает, что не хочет колхоза и лучше обойдется без тракторов».

«Это были люди, которых вы называли кулаками?»

«Да, — ответил он, не повторив этого слова. После паузы он заметил, — Все это было очень скверно и трудно, но необходимо»

«Что же произошло?» — спросил я.

«Многие из них согласились пойти с нами, — ответил он. — Некоторым из них дали землю для индивидуальной обработки в Томской области, или в Иркутской, или еще дальше на север, но основная их часть была весьма непопулярна, и они были уничтожены своими батраками».

Наступила довольно длительная пауза. Затем Сталин продолжал: «Мы не только в огромной степени увеличили снабжение продовольствием, но и неизмеримо улучшили качество зерна. Раньше выращивались всевозможные сорта зерна. Сейчас во всей нашей стране никому не разрешается сеять какие бы то ни было другие сорта, помимо стандартного советского зерна. В противном случае с ними обходятся сурово. Это означает еще большее увеличение снабжения продовольствием»[485].

Далее следует весьма любопытный комментарий Черчилля — «Я воспроизвожу эти воспоминания по мере того, как они приходят мне на память, и помню, какое сильное впечатление на меня в то время произвело сообщение о том, что миллионы мужчин и женщин уничтожаются или навсегда переселяются. Несомненно, родится поколение, которому будут неведомы их страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя Сталина. Я не повторил афоризм Берка: «Если я не могу провести реформ без несправедливости, то не надо мне реформ». В условиях, когда вокруг нас свирепствовала мировая война, казалось бесполезным морализировать вслух»[486].

Приведенный пассаж едва ли требует дополнительных пояснений. Поражает лишь то, что самый суровый период войны с гитлеровской Германией Сталин оценивал как менее тяжелый для себя период, чем эпопею коллективизации. Видимо, в этом признании нет фальши и гипертрофированных преувеличений. Так что, по-моему, есть все основания расценивать эпоху великого перелома не только в качестве одного из важнейших этапов в жизни нашей страны, но и в политической судьбе самого Сталина. Успех или поражение — здесь решали для него все.

Приступая к масштабному проведению коллективизации, Сталин, бесспорно, учитывал всю сложность и многоплановость проблем, которые предстояло разрешить в процессе перевода деревни на новые, коллективистские рельсы. В первую очередь речь шла о преодолении частнособственнической психологии, присущей отнюдь не только зажиточным слоям, но и всему крестьянству в целом как классу. Поэтому создание крупного коллективного хозяйства в деревне выступало, помимо всего прочего, в качестве главного средства, так сказать, коренной ломки социальных корней психологии мелких собственников. Партийное руководство исходило из того, что только коллективизация создаст условия для превращения мелких частных собственников в сознательных строителей социализма. А это означало, что только социалистическое сельскохозяйственное производство могло стать материальной базой изменения частнособственнической психологии и уклада жизни крестьянства, формирования у него социалистического мировоззрения и нового отношения к труду.

Но решение указанной проблемы осложнялось и дополнялось не только фактором психологического порядка. Здесь психологические моменты обретали масштабы огромной и чрезвычайно сложной проблемы. Трудности заключались не только в том, что нужно было преодолеть привязанность крестьянина к своему хозяйству. Проведение коллективизации осложнялось также общей технико-экономической отсталостью страны и сельского хозяйства в особенности, нехваткой колхозных кадров и отсутствием опыта по социалистическому переустройству деревни.

В своих многочисленных выступлениях по вопросам коллективизации Сталин стремился, основываясь на соображениях экономической логики, доказать не только необходимость, но и неизбежность перевода села на рельсы коллективного хозяйства. В частности, он говорил: «Пока дело шло о восстановлении сельского хозяйства и освоении крестьянами бывших помещичьих и кулацких земель, мы могли довольствоваться старыми формами смычки. Но теперь, когда дело идет о реконструкции сельского хозяйства, этого уже недостаточно. Теперь надо идти дальше, помогая крестьянству перестроить сельскохозяйственное производство на базе новой техники и коллективного труда.

Это означает, во-вторых, что наряду с перевооружением нашей промышленности мы должны начать серьезно перевооружать и сельское хозяйство. Мы перевооружаем и отчасти уже перевооружили нашу промышленность, подводя под нее новую техническую базу, снабжая ее новыми улучшенными машинами, новыми улучшенными кадрами. Мы строим новые заводы и фабрики, мы реконструируем и расширяем старые, мы развиваем металлургию, химию, машиностроение. На этой основе растут города, множатся новые промышленные пункты, расширяются старые. На этой базе растет спрос на продовольственные продукты, на сырье для промышленности. А сельское хозяйство остается при старых орудиях, при старых, дедовских, методах обработки земли, при старой, примитивной, теперь уже негодной или почти негодной технике, при старых мелкокрестьянских индивидуальных формах хозяйствования и труда.

Чего стоит, например, тот факт, что до революции было у нас около 16 млн. дворов, а теперь их имеется не менее 25 млн.? О чём говорит это, как не о том, что сельское хозяйство принимает всё более распылённый, раздроблённый характер. А характерная черта распылённых мелких хозяйств состоит в том, что они не в силах в должной мере использовать технику, машины, тракторы, данные агрономической науки, что они являются хозяйствами малотоварными. Отсюда — недостаток товарного выхода сельскохозяйственных продуктов.

Отсюда — опасность разрыва между городом и деревней, между промышленностью и сельским хозяйством.

Отсюда — необходимость подтянуть, подогнать сельское хозяйство к темпу развития нашей индустрии.

И вот, чтобы не было этой опасности разрыва, надо начать по-серьезному перевооружать сельское хозяйство на базе новой техники. А чтобы его перевооружить, надо постепенно объединять раздроблённые крестьянские индивидуальные хозяйства в крупные хозяйства, в колхозы, надо строить сельское хозяйство на базе коллективного труда, надо укрупнять коллективы, надо развивать старые и новые совхозы, надо систематически применять массовые формы контрактации ко всем основным отраслям сельского хозяйства, надо развивать систему машинно-тракторных станций, помогающих крестьянству осваивать новую технику и коллективизировать труд, — словом, надо постепенно переводить мелкие крестьянские индивидуальные хозяйства на базу крупного коллективного производства, ибо только крупное производство общественного типа способно использовать вовсю данные науки и новую технику и двинуть вперёд семимильными шагами развитие нашего сельского хозяйства»[487].

При всем даже самом либерально-демократическом отношении к проблеме классовой борьбы в деревне с высоты сегодняшнего дня сопротивление процессу коллективизации со стороны зажиточных слоев населения, в первую очередь кулаков, выглядит отнюдь не искусственно выдуманной проблемой. Эти слои сельского населения, несомненно, отдавали себе отчет, что речь идет об их существовании как реальной самостоятельной силы в стране. Поэтому ожесточенное сопротивление кулака политике коллективизации создало к концу 20-х годов огромные трудности в деле социалистического строительства, как оно мыслилось сталинским руководством.

К концу 1929 года соотношение классовых сил в деревне изменилось в пользу социализма. В ведущих зерновых районах в отношении середняка к колхозам произошел перелом, положивший начало глубочайшему революционному социально-экономическому перевороту в деревне. Деревенская беднота и среднее крестьянство в массовом порядке стали вступать в коллективные хозяйства. В октябре — декабре в колхозы вступило 2,4 миллиона крестьянских хозяйств. С укреплением социалистических форм на селе, с ростом снабжения колхозов сельскохозяйственной техникой усиливалось их воздействие на крестьянство, возрастал процент коллективизации.

Колхозы и совхозы дали стране более 2,1 миллиона тонн товарного хлеба, превысив кулацкое производство 1927 года. Они становились надежным источником получения государством хлеба и сырья. В зерновых районах в период хлебозаготовок 1928–1929 годов произошло серьезное размежевание классовых сил. Кулачество было изолировано, его влияние на середняцкие массы — подорвано. Подходил к завершению процесс формирования антикулацкого фронта, объединявшего бедняков, батраков и середняков[488]. Такова обобщенная официальная послесталинская оценка первого этапа коллективизации. Но она — и это надо признать, если стоять на почве объективности — была односторонней, явно приукрашивавшей реальную ситуацию той поры. В целях необходимой балансировки оценок и во имя выявления истины сошлемся на другую оценку, которая делает акцент не на успехах, а на проблемах, порожденных коллективизацией.

В документальном сборнике, посвященном сталинскому великому перелому в деревне, приводятся свидетельства того, что этот перелом натолкнулся на ожесточенное сопротивление достаточно широких слоев сельского населения. Сопротивление крестьян, которые поднимали восстания (по данным ОГПУ, уже в 1929 году в стране было зарегистрировано более 1300 случаев «массовых антисоветских выступлений»), сокращали посевы и резали скот, подтолкнуло сталинскую группу к еще более радикальным действиям. Под давлением из Москвы местные руководители в начале 1930 г. приступили к массовому насаждению колхозов. Уже на 1 марта в них числилось 56% крестьянских хозяйств, а в местностях, объявленных «районами сплошной коллективизации», в колхозы согнали почти всех крестьян. Массовые высылки, аресты и расстрелы обрушились не только на относительно зажиточную часть деревни, но и на тех крестьян, которые противились вступлению в колхозы. На форсированную коллективизацию крестьяне ответили новыми восстаниями, убийствами местных руководителей. В январе 1930 г. ОГПУ зарегистрировало по СССР 402 массовых выступления, в феврале — 1048, в марте — 6528. К концу февраля 1930 года вспыхивавшие в различных районах крестьянские антиколхозные выступления грозили превратиться в общее антисоветское восстание. Было забито 15 млн. голов крупного рогатого скота, треть поголовья свиней и свыше четверти поголовья овец. При этом вырисовывалась и еще более грозная опасность: срыв весеннего сева. Необходимо было принимать контрмеры, пока еще было не слишком поздно.

Антиколхозные выступления в марте 1930 года стали высшей точкой крестьянского движения против политики коллективизации. Затем они пошли на убыль, однако продолжались до конца 1930 года. Всего в 1930 году ОГПУ зафиксировало 13754 массовых выступления. Данные о количестве участников — почти 2,5 млн. человек — имелись по 10 тыс. восстаний. Таким образом, в общей сложности в 1930 году в массовых выступлениях в деревне принимали участие, видимо, более 3 млн. человек[489]. Приведенные данные взяты из комментариев к переписке Сталина с Кагановичем. Эти комментарии, хотя и ссылаются на документальные источники, выдержаны в заведомо антисталинском ключе и одна из целей их заключалась в том, чтобы в самом мрачном свете представить политику коллективизации. Читатель должен быть предупрежден об этом. Лично мне многие цифры, которыми либерально-демократические исследователи советского периода истории оперируют в качестве бесспорных, внушают, мягко говоря, глубокое сомнение. И дело заключается не в степени научной добросовестности того или иного автора, а в том, что изначально ставится и последовательно выполняется четкая задача — как можно более мрачными красками нарисовать картину сталинской эпохи. Отсюда с железной закономерностью вытекает все остальное — предвзятость, отсутствие объективности, целенаправленный подбор фактов и материалов, призванных подкрепить высказываемые этими авторами мысли и выносимые безапелляционные вердикты. Но это — отступление от основной нити нашего изложения, продиктованное необходимостью предупредить читателя относительно необходимости критически подходить к некоторым цифрам, поражающим воображение своей грандиозностью. По ходу рассмотрения многих аспектов деятельности Сталина мы не раз будем сталкиваться с этой проблемой. И это необходимо иметь в виду, чтобы не стать жертвой дезинформации. Хотя бы фактологической, не говоря уже о политической.

Было бы неверным представлять дело слишком упрощенно и исходить из того, что Сталин и возглавляемое им руководство абсолютно утратило контакт с реальностью и видело лишь успехи процесса коллективизации, закрывая глаза на серьезные перегибы, ставившие под вопрос успех всего процесса коллективизации. Так, по инициативе Сталина ЦК партии в январе 1930 года принял резолюцию о темпах коллективизации. В ней, в частности, говорилось: ЦК ВКП(б) подчеркивает необходимость решительной борьбы со всякими попытками сдерживать развитие коллективного движения из-за недостатка тракторов и сложных машин, вместе с тем ЦК со всей серьезностью предостерегает парторганизации против какого бы то ни было «декретирования» сверху колхозного движения, могущего создать опасность подмены действительно социалистического соревнования по организации колхозов игрой в коллективизацию[490].

30 января 1930 года была направлена всем партийным организациям директива, в которой отмечалось: «С мест получаются сведения, говорящие о том, что организации в ряде районов бросили дело коллективизации и сосредоточили свои усилия на раскулачивании. ЦК разъясняет, что такая политика в корне неправильна. ЦК указывает, что политика партии состоит не в голом раскулачивании, а в развитии колхозного движения, результатом и частью которого является раскулачивание. ЦК требует, чтобы раскулачивание не проводилось вне связи с ростом колхозного движения, чтобы центр тяжести был перенесен на строительство новых колхозов, опирающееся на действительно массовое движение бедноты и середняков. ЦК напоминает, что только такая установка обеспечивает правильное проведение политики партии»[491].

Установки и директивы вроде бы были правильные и призывали к тому, чтобы местные партийные организации и направляемые ими органы советской власти проявляли гибкость и необходимую меру осторожности при проведении коллективизации. Однако в самой резолюции ЦК и в директивных письмах содержалось внутреннее противоречие, поскольку во главу угла было поставлена необходимость решительной борьбы против попыток сдержать развитие процесса коллективизации. Оговорки относительно того, чтобы не использовались методы декретирования как-то тонули в общей атмосфере эйфории и радостного упоения успехами. И, как часто бывало в то время, общая атмосфера грандиозности происходящего процесса многим затуманивала глаза. К этому следует присовокупить и чрезвычайно распространенное в то время (да и не только в то время, но и вообще) стремление многих партийных функционеров продемонстрировать свое рвение и отрапортовать перед начальством о досрочном выполнении поставленных задач.

Возникает вопрос: мог ли Сталин, как и вообще все руководство страны, предвидеть подобный оборот событий? Не только могли, но и были обязаны сделать это. Едва ли есть основания думать, что Сталин и руководство партии в целом не были в должной мере осведомлены о масштабах недовольства на селе. Достаточно привести пассаж одного из писем анонимного автора, адресованного власть предержащим. Вот что говорилось в нем:

«Уважаемые товарищи, вот 13 лет вы производите всевозможные эксперименты с населением России, — вы гноите его голодом, холодом, бесправием, вы держите его в условиях террора и издевательства. Ваши охранки новейшей формации полны ни в чем не повинными людьми. И вот хотим мы вас спросить: знаете ли вы чувства масс к вам? А чувства эти к вам полны озлоблением, ненавистью и отвращением. Что касается до Сталина, Молотова, Кагановича, то их рабочий и крестьянин иначе и не называет, как «тифлисской обезьяной» (Сталина), «каменной жопой» (Молотова) и «пердеем пердеичем» (Кагановича). Эти клички вошли в постоянность и приобрели для них характер собственных имен, определяющих всю ценность их для масс. Пройдите инкогнито в городах (от Москвы до Владивостока), по деревням всей Республики и послушайте, как честит матом вас рабочий и крестьянин! Кроме «сволочи», «бандиты» вам имени нет! Эксплуататоры, жулики, лгуны! И сколько бы вы ни тратили народных денег на содержание своей клоачной прессы, прославляющей ваши мерзкие имена, никогда вы не введете в обман тех, над которыми вы теперь царствуете. Те идеалы, ради которых народ пошел за вами, оказались призраком. Вместо свободы слова — он получил ОГПУ с его казематами, перед которыми бледнеют Александровские равелины Петропавловки. Шпик на шпике, филер на филере — вот чем держитесь вы на своем престоле. Свобода выборов в советы оказалась дополнением общего издевательства над народом. Вы винтовкой и равелинами и застенками ГПУ создали такое положение, что Сталины и Кагановичи сами себя выбирают. Попробуйте-ка голосовать против — и ячейка, это своего рода жандармская сволочь, под покровом коммунистической мантии, покажет тебе кузькину мать»[492].

Конечно, приведенное письмо написано явным и озлобленным противником Советской власти и по нему нельзя судить об общих настроениях, доминировавших в стране, и особенно на селе. Но наличие растущего общего недовольства методами коллективизации и даже самой коллективизацией — факт очевидный и неоспоримый. Я приведу еще одну выдержку — на этот раз из коллективного письма крестьян, адресованного главе Советского правительства А.И. Рыкову: «С землей как поступает Советская власть? Насильно заставляет идти в коллективы, а если не желает тот или иной хозяин, то его лишают земли. А самый вернейший способ [справиться] с ним — сажают в ГПУ, а там маринуют его целыми годами ни за что и ни про что. Разве в начале революции так говорилось?! Любой гражданин получай землю и работай на ней, а теперь хочешь не хочешь, а иди в коллектив, а сказать что-либо против коллектива посмей!? Так покажут, где раки зимуют или где Макар телят загоняет. Разве это такой свободы мы хотели и ждали? А где же свобода слова и печати, про какую нам пели все социалисты, в том числе и Ленин? Нет, тов[арищ] Председатель, не то крестьянам нужно… Если же Советская власть не изменит своего направления, то будет очень плохо, ибо крестьяне уже начинают друг друга резать, а когда сойдемся в коллектив, то гораздо будет хуже. Тогда наверняка перережемся, потому что не привыкши к жизни казарменной. Каждый старается для себя работать, а следует мое Государству отдавать, чуть не возвращаться к барщине. Мы очень рады, что от барщины избавились, а вдруг Советская власть нам ее навязывает обратно. Разве это по справедливости делается?»[493].

Приведенные отрывки из писем звучат как крик души. Они несут в себе заряд большой эмоциональной силы. Кстати, были и письма, в которых выражалось требование вспомнить завещание Ленина и снять Сталина с поста генсека. Так, на имя председателя ЦИК М.И. Калинина один коммунист, не пожелавший открыть свою фамилию, писал буквально следующее:

«Вы, соратник Ленина, разве не видите, что разогнан Ленинский ЦК и мы пляшем лезгинку. Массы возлагают на вас надежду. Не способствуйте разложению партии. Разве вы забыли Ленинский завет о Сталине? Мы — массы — ведь знаем кое-кто его, хотя и молчим пока. Нас заставляют голосовать и принимать парадные резолюции, а вы там, наверно, считаете это за чистую монету. Да только ли нас заставляют: ведь 3 членам Политбюро запретили говорить иначе, чем думает Сталин. Нам, смертным, тут и пикнуть нельзя. Подумайте. История не простит вам, если погубите партию.

22 мая 1929 г[ода]. Голоса масс»[494].

Но Сталин, проводя свою линию, едва ли всерьез принимал во внимание всякого рода сантименты, в том числе и послания, обличавшие его лично. Собственно, вся его политика в целом (а не только в вопросах коллективизации) характеризовалась жесткостью и железной последовательностью в достижении поставленных целей. Какие-либо соображения гуманного свойства играли более чем скромную роль. Если они вообще играли какую-либо роль. Есть достаточные основания согласиться с известным советологом Л. Шапиро, который, касаясь, так сказать, гуманных, человеческих аспектов процесса коллективизации, замечал: «Сталин не испытывал подобных сомнений и не ставил себе никаких преград; он готов был пойти на любой риск ради осуществления своей цели — преобразования страны по плану, задуманному им самим. Его не беспокоила и мера тех страданий, которые он готов был причинить населению. Его можно осуждать за бесчеловечность, но, во всяком случае, ему следует воздать должное за его мужество. Впрочем, сама грандиозность задачи, за которую он тогда взялся, в известном смысле гарантировала его от внутренней оппозиции»[495].

В сопоставлении с нашими псевдодемократическими либеральными критиками политики индустриализации и коллективизации многие западные исследователи выглядят гораздо более объективными и основательными. В поле их зрения находятся не только отрицательные явления, порожденные великим переломом. Они в своем большинстве отмечают и историческую необходимость коренных преобразований экономики страны.

Причем любой серьезный исследователь понимает, что такого рода преобразования никогда не бывают легкими. И пройти через них это, — перефразируя Н.Г. Чернышевского — не значит совершить прогулку по Невскому проспекту.

Интересно обратить внимание на то, как Троцкий и его сторонники оценивали великий перелом и его последствия. Троцкий в «Бюллетене оппозиции», который он выпускал за границей, начиная с 1929 года, писал: «Бюрократическое форсирование темпов индустриализации и коллективизации, опирающееся на ложную теоретическую установку и не проверяемое коллективной мыслью партии, означает безоглядочное накопление диспропорций и противоречий, в особенности по линии взаимоотношений с мировым хозяйством»[496].

Генеральный секретарь, как и другие высшие партийные руководители, внимательно следили за тем, что писал Троцкий и, безусловно, знакомились со всеми представлявшими интерес материалами «Бюллетеня оппозиции». Не случайно во время партийных форумов делегаты нередко ссылались на факты и оценки, публиковавшиеся в этом бюллетене. Надо полагать, что вне внимания Сталина не осталось и следующее письмо, опубликованное в самый пик коллективизации. Автор этого письма сообщал о фактах, холодящих душу:

«То, что пишут о происходящих в ряде мест искривлениях деревенской политики, есть на деле общее правило. Обезьяна не узнает себя в зеркале. Наш округ сплошной коллективизации не отличается от других. Здесь обобществили все до последнего цыпленка, раскулачивали вплоть до валенок, которые стаскивали с ног малых детишек. Раз решив, что середняк и бедняк по своей природе должны тянуться в колхоз, тянули и того и другого за волосы. Словом, палку перегнули так, что она сломалась. Сейчас начался массовый выход из колхозов. На днях 80 чел. крестьян, составлявших одну из коммун, явились к местному прокурору с жалобой на то, что их всех затащили туда угрозами и насилием. Сегодня сообщают, что кое-где уже начались избиения председателей и других должностных лиц. Бабы являются в коммуны и растаскивают скот. Газеты отмечают потребительские тенденции в ряде колхозов. Это, опять-таки, не частное, а общее явление. Сплошная коллективизация не только не повысила товарность сельскохозяйственных продуктов, но ударила по ней так, что от нее ничего не осталось. Города сидят без масла, мяса, яиц, картошки и даже столицы перешли на микроскопический паек. Мы здесь уже давно сидим без мяса и рыбы. Лишь в последнее время начали получать колбасу из конины. В Ленинграде, как мне пишут, масло сливочное выдается только детям, растительное — по пол-литра в месяц…»[497].

Совершенно очевидно, что политическая линия не могла рассчитывать на свою успешную реализацию, если бы она игнорировала реальные факты. В данном случае — пренебрегала нараставшим валом недовольства среди широких слоев сельского населения, в том числе и середняков. Без ставших повелительно необходимыми коррективов ситуация могла оказаться вне контроля и перерасти в серьезный социальный взрыв, способный похоронить не только сталинскую стратегию перевода деревни на новые рельсы, но и поставить под угрозу даже существование самого советского режима. Естественно, что под угрозой могла оказаться и личная власть Сталина. Вообще надо сказать, что период великого перелома был одним из самых суровых испытаний для позиций генсека, утверждавшего себя в качестве единоличного вождя партии и страны.

В период великого перелома решение многих задач упирались в развертывание и улучшение организационной деятельности партийных ячеек, в активизацию работы органов Советской власти, в ликвидацию параллелизма в их функционировании, что требовало более четкого разграничения конкретных сфер их ответственности. Наконец, важным инструментом Сталин рассматривал всемерное развитие критики и самокритики, причем основной акцент делался на том, чтобы больше прислушивались к голосам, идущим снизу. Не случайно, что именно этот период насыщен частыми выступлениями как самого Генерального секретаря, так и других ведущих партийных руководителей по наиболее животрепещущим вопросам. Попутно следует оттенить одну мысль, — призывы к критике и самокритике по большей части были сконцентрированы на недостатках работы местных организаций. Что же касается генерального направления всего курса на максимально форсированное осуществление великого перелома, то эта тема, естественно, оставалась в запретной зоне. Малейшие сомнения в правильности общей линии на большой скачок в коллективизации расценивались под углом зрения отнюдь не партийной критики, а в качестве нападок на политику партии с позиций правого уклона или же троцкизма. Надо ли особо подчеркивать, что подобная трактовка принципа развертывания критики и самокритики сужала ее границы и служила прежде всего интересам реализации стратегической линии Сталина. Наряду с этим обстоятельством дубинка критики активно и весьма эффективно использовалась для решительного подавления любых форм недовольства политикой Сталина. Она все в большей мере из обычной нормы партийной жизни, которой гордились большевики на протяжении всей своей деятельности, все в большей мере обретала роль инструмента упрочения личной власти Генерального секретаря. Здесь уместно сделать важное заключение: по существу речь уже шла не только о власти Сталина в партии, но и о его власти над партией. Этот момент можно считать фундаментальной качественной характеристикой общей эволюции сталинского режима в конце 20-х — начале 30-х годов в истории его политической деятельности.

Таковы лишь некоторые моменты, дающие общее представление о сложившейся в стране ситуации. Сталин в целом давал в высшей степени положительную оценку процессам, происходившим как в сфере индустриализации, так и в сфере коллективизации. В статье, приуроченной к очередной годовщине Октябрьской революции, он назвал 1929 год годом великого перелома. Конечно, для этого были достаточно веские основания. Но обозначить произведенный перелом великим и ограничиться этим, как мне представляется, значит допустить грубое искажение действительности. Величие этого перелома следует мерить не только успехами, но и лишениями, сопряженными с его осуществлением. Только в таком случае будет соблюдена необходимая мера исторической объективности и достоверности. В сталинском подходе успехи с полным правом поставлены на первый план. Недостатки же, а точнее говоря, — колоссальные социальные издержки, понесенные страной, — остались за историческими скобками.

Начавшуюся масштабную коллективизацию вождь определил в качестве одного из важнейших доказательств и признаков того, что в стране наступил великий перелом. Вот как он сам сформулировал эту мысль: «Речь идет о коренном переломе в развитии нашего земледелия от мелкого и отсталого индивидуального хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию, к совместной обработке земли, к машинно-тракторным станциям, к артелям, колхозам, опирающимся на новую технику, наконец, к гигантам-совхозам, вооруженным сотнями тракторов и комбайнов.

Достижение партии состоит здесь в том, что нам удалось повернуть основные массы крестьянства в целом ряде районов от старого, капиталистического пути развития, от которого выигрывает лишь кучка богатеев-капиталистов, а громадное большинство крестьян вынуждено разоряться и прозябать в нищете, — к новому, социалистическому пути развития, который вытесняет богатеев-капиталистов, а середняков и бедноту перевооружает по-новому, вооружает новыми орудиями, вооружает тракторами и сельскохозяйственными машинами, для того чтобы дать им выбраться из нищеты и кулацкой кабалы на широкий путь товарищеской, коллективной обработки земли.

Достижение партии состоит в том, что нам удалось организовать этот коренной перелом в недрах самого крестьянства и повести за собой широкие массы бедноты и середняков, несмотря на неимоверные трудности, несмотря на отчаянное противодействие всех и всяких темных сил, от кулаков и попов до филистеров и правых оппортунистов»[498].

Сталин, можно сказать, ликовал как триумфатор, когда заявлял: «Мы идем на всех парах по пути индустриализации — к социализму, оставляя позади нашу вековую «рассейскую» отсталость.

Мы становимся страной металлической, страной автомобилизации, страной тракторизации.

И когда посадим СССР на автомобиль, а мужика на трактор, — пусть попробуют догонять нас почтенные капиталисты, кичащиеся своей «цивилизацией». Мы еще посмотрим, какие из стран можно будет тогда «определить» в отсталые и какие в передовые»[499].

Если оценивать его слова с позиций сегодняшнего дня, то они воспринимаются как чрезмерно оптимистические, характеризующие только одну сторону процесса и начисто игнорирующую оборотную сторону медали под громким названием великий перелом. Да, — скажем мы, — это был поистине великий, но слишком уж крутой перелом. Перелом, не только открывший перед страной новые перспективы, но и во многом переломавший хребет целым социальным группам населения. Как я уже писал ранее, для исторической оценки этого перелома необходимо пользоваться разными критериями. Это не равнозначно тому, чтобы применять двойные стандарты. Разные критерии нужны для того, чтобы не сузить или вообще поставить под сомнение значимость происшедшего. Ибо отрицать историческое значение коллективизации как объективно необходимого этапа развития советского общества и превращения нашей страны в сильное самостоятельное государство — значит отрицать суровые и реальные факты нашей прошлой истории. Ибо в широком историческом контексте коллективизация была не прихотью установившего свою верховную власть самодура, а необходимой ступенью продвижения страны по пути прогресса.

И то, что этот путь был тернист, ясно каждому, даже малосведущему в истории человеку. Возможно, о тернистом характере этого пути можно в определенной степени судить по тому факту, что Сталин перед лицом серьезнейших проблем, порожденных процессом коллективизации, был вынужден в начале марта 1930 года выступить со статьей «Головокружение от успехов». Эта, ставшая знаменитой, статья может быть охарактеризована не как сигнал к отступлению, а тем более как признание своего политического поражения. Справедливее было бы назвать ее как несколько запоздавший, но все-таки абсолютно назревший маневр тонкого политического стратега. Было уже очевидно, что необходимо не только сбавить темпы коллективизации, но и в ряде существенных моментов пересмотреть методы ее осуществления. Причем генсек, выступая со своей статьей, ни в коей мере не сомневался в правильности своей стратегической линии. Более того, он фактически поставил себя и своих ближайших сподвижников вне рамок критики за допущенные ошибки и, — как тогда принято было говорить, — перегибы.

Сделав в статье акцент на успехах и достижениях, подчеркнув, что именно они и составляют главное содержание переживаемого этапа, Сталин прибег к излюбленному приему. Он заявил: «Но успехи имеют и свою теневую сторону, особенно когда они достаются сравнительно «легко», в порядке, так сказать, «неожиданности». Такие успехи иногда прививают дух самомнения и зазнайства: «Мы все можем!», «Нам все нипочем!». Они, эти успехи, нередко пьянят людей, причем у людей начинает кружиться голова от успехов, теряется чувство меры, теряется способность понимания действительности, появляется стремление переоценить свои силы и недооценить силы противника, появляются авантюристские попытки «в два счета» разрешить все вопросы социалистического строительства. Здесь уже нет места для заботы о том, чтобы закрепить достигнутые успехи и планомерно использовать их для дальнейшего продвижения вперед. Зачем нам закреплять достигнутые успехи, — мы и так сумеем добежать «в два счета» до полной победы социализма: «Мы все можем!», «Нам все нипочем!»

Отсюда задача партии повести решительную борьбу с этими опасными и вредными для дела настроениями и изгнать их вон из партии»[500].

И уже вопреки фактам, логике и реальной действительности генсек заявил, что нельзя сказать, чтобы эти опасные и вредные для дела настроения имели сколько-нибудь широкое распространение в рядах нашей партии. На самом же деле такие настроения были распространены весьма широко. И ими были заражены не только местные руководители, но и сама верхушка партии. Равно как и ее лидер. Более взвешенно прозвучала его мысль о том, что «эти настроения все же имеются в нашей партии, причем нет оснований утверждать, что они не будут усиливаться»[501].

Корень совершенных ошибок Сталин видел в неправильном подходе к середняку, в допущении насилия в области хозяйственных отношений с середняком. В забвении того, что хозяйственная смычка с середняцкими массами должна строиться не на основе насильственных мер, а на основе соглашения с середняком, на основе союза с середняком. В забвении того, что основой колхозного движения в данный момент является союз рабочего класса и бедноты с середняком против капитализма вообще, против кулачества в особенности. В приложении к конкретной практике коллективизации это нашло выражение в том, что стали проявлять чрезмерную торопливость и, в погоне за высоким процентом коллективизации, стали насаждать колхозы в принудительном порядке. Неудивительно, что отрицательные результаты такой «политики» не заставили себя долго ждать. Наскоро возникшие колхозы стали так же быстро таять, как быстро они возникли, а часть крестьянства, вчера еще относившаяся к колхозам с громадным доверием, стала отворачиваться от них. Одну из важнейших причин перегибов, принявших, можно сказать, тотальный характер, генсек усматривал и в том, что нарушили ленинский принцип учета разнообразия условий в различных районах СССР применительно к колхозному строительству. Забыли, что в СССР имеются самые разнообразные области с различным экономическим укладом и уровнем культуры. Забыли, что среди этих областей имеются передовые, средние и отсталые области. Забыли, что темпы колхозного движения и методы колхозного строительства не могут быть одинаковыми для этих, далеко не одинаковых областей[502].

Разумеется, главная вина за все эти «извращения» коллективизации, как я уже упоминал выше, возлагалась прежде всего на местных руководителей. Это преследовало цель увести от ответственности тех, кто принимал кардинальные решения, определял рамки их реализации и фактически предопределял действия всех местных руководителей. Генсек отдавал себе отчет в том, что признание вины высших руководящих органов — ЦК и Политбюро — способно нанести лично ему немалый политический урон, поколебать его собственные позиции в стране и в партии. Поэтому максимум, который он позволил себе в «самокритике», это следующее заявление: «Успехи иногда кружат голову. Они порождают нередко чрезмерное самомнение и зазнайство. Это особенно легко может случиться с представителями партии, стоящей у власти. Особенно такой партии, как наша партия, сила и авторитет которой почти что неизмеримы. Здесь вполне возможны факты комчванства, против которого с остервенением боролся Ленин. Здесь вполне возможна вера во всемогущество декрета, резолюции, распоряжения. Здесь вполне реальна опасность превращения революционных мероприятий партии в пустое, чиновничье декретирование со стороны отдельных представителей партии в тех или иных уголках нашей необъятной страны. Я имею в виду не только местных работников, но и отдельных областников, но и отдельных членов ЦК»[503].

Публикация статьи Сталина, несомненно, явилось событием первостепенной важности, свидетельствовавшей о глубокой озабоченности, если даже не об определенной политической растерянности, возникшей в партийном руководстве. Тревогой были охвачены не только сохранившие еще достаточно весомые позиции сторонники оппозиции в лице правых, но и, как можно судить по документам, представители сталинской группировки. Косвенным отражением служат слова самого генсека. В начале апреля 1930 года он выступил в печати со статьей «Ответ товарищам колхозникам». Тот факт, что он счел необходимым вновь возвратиться к поднятым проблемам, был фактическим свидетельством глубокого разброда в стране. Обрисовав сложившую к тому времени ситуацию и подчеркнув всю ее серьезность, Сталин писал: «Опасность эта обозначилась уже во второй половине февраля, в тот самый момент, когда одна часть наших товарищей, ослепленная предыдущими успехами, галопом неслась в сторону от ленинского пути. ЦК партии учел эту опасность и не замедлил вмешаться в дело, поручив Сталину дать зарвавшимся товарищам предупреждение в специальной статье о колхозном движении. Иные думают, что статья «Головокружение от успехов» представляет результат личного почина Сталина. Это, конечно, пустяки. Не для того у нас существует ЦК, чтобы допускать в таком деле личный почин кого бы то ни было»[504].

Глубокую тревогу вождя можно было понять. В стране все шире поднималась волна недовольства и критики проводившейся политики. Вот выдержка из письма, направленного в газету «Правда» из одного подмосковного колхоза: «Насилие, которое произвели бригадники (имеются в виду непосредственные исполнители сталинской политики проведения коллективизации на местах — Н.К.), привело к полному недоверию ЦК партии, в особенности к т. Сталину. Его называли зимогором (босяк, бродяга — Н.К.), прохвостом, говорили, что у него закружилось в голове. Нечего на стрелочника сваливать. К делу коллективизации нужно было подойти вполне серьезно вверху, и постановление ЦК ВКП(б) о борьбе с искривлениями партийной линии в колхозном движении разослать вперед да точно определить понятие о кулаке. В районе 10 кулаков, а раскулачили 500 человек (дворов). Крестьяне здесь не против коллективизации, но решительно против работы совместно вот с такой бандитской шайкой, какую у нас представляет «беднота»[505].

Весьма характерны и наблюдения очевидца событий той поры писателя М. Пришвина, который в своем дневнике записал: «Статья «Головокружение» в деревне теперь как эра, так и говорят всюду, начиная рассказ: «Было это, друг мой, до газеты»… Или скажут: «Было это после газеты».

И немудрено, это эра…

4 апреля. Вчера опять Сталин. Оказался прав тот мужик, который, прочитав манифест, сказал, что хотят взять мужика в обход. Обозначился обход: опубликованы льготы колхозникам, и подчеркнуто, что крестьяне вне колхозов этих льгот иметь не будут. Иначе говоря, государственный налог должны будут платить дикие крестьяне. Иначе и быть не может, на мужиков правительству опереться нельзя, значит, надо создать верных мужиков (то были столыпинские «крепкие земле» мужики, теперь колхозники, то есть крепкие правительству)»[506].

Для полноты общей картины, характеризовавшей значение приобретшей историческое значение статьи Сталина, уместно будет привести оценку, содержащуюся в «Кратком курсе». Поскольку именно эта оценка служила своего рода эталоном и определяла всю направленность и тональность трактовки событий, которой неуклонно придерживались все советские историки в сталинскую эпоху. В «Кратком курсе» говорилось:

«2 марта 1930 года по решению ЦК была опубликована статья тов. Сталина «Головокружение от успехов». В этой статье делалось предупреждение всем тем, кто, увлекаясь успехами коллективизации, впал в грубые ошибки и отступил от линии партии, всем тем, кто пытался переводить крестьян на колхозный путь мерами административного нажима. В статье со всей силой подчеркивался принцип добровольности колхозного строительства и указывалось на необходимость учитывать разнообразие условий в различных районах СССР при определении темпов и методов коллективизации. Тов. Сталин напоминал, что основным звеном колхозного движения является сельскохозяйственная артель, в которой обобществляются лишь основные средства производства, главным образом по зерновому хозяйству, и не обобществляются приусадебные земли, жилые постройки, часть молочного скота, мелкий скот, домашняя птица и т. д.

Статья тов. Сталина имела величайшее политическое значение. Эта статья помогла партийным организациям выправить их ошибки и нанесла сильнейший удар врагам Советской власти, надеявшимся на то, что на почве перегибов им удастся восстановить крестьянство против Советской власти. Широкие массы крестьянства убедились, что линия большевистской партии не имеет ничего общего с головотяпскими «левыми» перегибами, допускавшимися на местах. Статья внесла успокоение в крестьянские массы»[507].

Что можно сказать по поводу этой оценки? Она не только апологетична по своему содержанию — что отнюдь не удивительно для всей сталинской эпохи — но и явно выдает желаемое за действительность. В ней до крайности упрощается реальный ход событий той поры и рисуется какая-то идиллическая историческая картина. В ней отображена только парадная сторона событий той поры. Но существовала и другая, не менее впечатляющая сторона, которую глухо замалчивали. Это ясно не только с высоты прошедшего времени. Это было ясно многим и тогда, когда эти события разворачивались во всей своей сложности и драматичности.

Для подтверждения этой мысли приведу выдержку из письма одного рабочего в адрес верхов: «Мы все, низы и пресса, проморгали этот основной вопрос о руководстве колхозами, а т. Сталин, наверное, в это время спал богатырским сном и ничего не слышал и не видел наших ошибок, поэтому и тебя тоже нужно одернуть. А теперь т. Сталин сваливает всю вину на места, а себя и верхушку защищает»[508]. Здесь, как говорится, комментарии излишни.

Для полноты картины приведу еще оценку данной статьи генсека со стороны его смертельного врага Троцкого, который несколько позднее, но в том же 1930 году, направил открытое письмо членам ВКП(б) с критикой политики Сталина. В нем, в частности, говорилось: «Попав в тиски новых дополнительных противоречий, за которые он несет непосредственную ответственность, Сталин велеречиво предупреждает против «головокружения от успехов», сводя свою мудрость к тому, что недопустимо-де обобществлять «домашнюю птицу». Как будто в этом дело! Как будто утопически-реакционный характер «сплошной коллективизации» состоит только в преждевременной коллективизации кур, а не в принудительном создании крупных коллективных хозяйств без той технической основы, которая только и могла бы обеспечить их перевес над мелкими»[509].

Следует подчеркнуть, что проблемы, о которых говорилось выше, не являлись кульминацией или апогеем поистине трагических событий, последовавших позднее. Процесс коллективизации пока что только набирал свои обороты. Наиболее крутые меры маячили еще где-то на горизонте. Но и то, что имело место, вселяло не только надежды, но и глубокую тревогу. Именно этим можно объяснить тот факт, что в партии начали проявляться высказывания, смысл которых был предельно прост — не Сталин, а правая оппозиция придерживались правильного курса. Приведу выдержку из одного из писем того времени. «О правых уклонистах. В газетах пишут, что якобы были загибы во время коллективизации влево, но нужно сказать, что не кое-где, а лозунг ликвидации кулачества сам по себе является загибом влево. ЦИК (имеется в виду ЦК — Н.К.) пишет о борьбе с левым уклоном на словах лишь, а на деле проводит практику левого уклона. Правильно правые указывали на трудности. Я не сторонник старого строя, но нельзя согласиться с тем, какую проводили линию с XV партсъезда. Много погибло человеческих душ во время выселения кулаков, при 40 градусах мороза везли семьи на лошадях в Тюмень, в Тобольск. В одном городе Тобольске похоронено около 3 тыс. людей, это совершенно неповинные жертвы, это похоже на то, что когда-то Ирод издавал приказ избить младенцев до 6-месячного возраста. Пусть считают меня кулаком за то, что я не желаю пойти в колхоз, но при чем же тут дети виновны? Много пишут о самокритике, а на деле выходит так, что совсем нельзя критиковать ЦИК. Это как будто какая святыня или же императорская корона. Правы т. Бухарин, Рыков, Фрумкин и Томский, они лучше вас знают крестьянский быт и крестьянскую идеологию»[510].

Генеральный секретарь, конечно, был достаточно информирован о такого рода настроениях. Вообще тема информированности Сталина о том, что происходило в партии и стране, заслуживает внимания. Это важно не только само по себе, но и в свете того, что официальная печать нередко изображала дело так, что в самых высших эшелонах власти зачастую не знали о безобразиях, творившихся на местах. Такая позиция была весьма удобна. Но выглядела она как малоубедительная попытка переложить вину с себя на других. Сталин — и об этом свидетельствуют целые океаны донесений в его адрес по самым различным каналам — не просто в общих чертах, но досконально и в деталях был осведомлен о всем, что происходило в стране. Все перипетии процесса коллективизации, начиная с самого начала, были ему известны. Авторы комментариев к переписке Сталина с Кагановичем, касаясь данной проблемы, пишут: «Осуществление Сталиным тех или иных акций во многом зависело от информации, которая поступала к нему на рабочий стол. Информация эта, несомненно, была огромной — проекты различных решений и иных официальных документов, доклады ОГПУ — НКВД, информационные сводки по партийной линии, письма и обращения многочисленных партийно-государственных чиновников, доклады разного рода контролирующих органов, информация ТАСС, сообщения советских послов, материалы зарубежной прессы, некоторые письма рядовых граждан и многое другое. Состояние архивов, в том числе личного архива Сталина, таково, что мы не можем реконструировать в достаточной мере круг источников информации, которые действительно становились для Сталина актуальными в тот или иной период. Очевидно лишь, что Сталин не мог одинаково внимательно относиться ко всем этим материалам; многое, несомненно, оставалось непрочитанным»[511].

Поэтому смешно было бы думать, что те или иные его решения — в первую очередь ошибочные или запоздавшие — проистекали из его недостаточной информированности. Скорее можно предположить, что безбрежный поток информации, часто противоречивой, а иногда и просто лживой, вредил ему при анализе ситуации и принятии решений. Ведь порой избыток информации оказывается более худшей бедой, чем ее недостаток. Так что искать первопричины ошибочных решений Сталина необходимо отнюдь не в информации или дезинформации его со стороны партийных и государственных органов, а в чем-то другом. При этом следует сделать небольшое замечание: генсек, как правило, в своей политике, и в особенности в борьбе против оппонентов, оперировал не всей полнотой фактов. Он последовательно и целеустремленно выбирал только те из них, которыми можно было бы подтвердить обоснованность и безальтернативность его политического курса. Те же факты, что говорили не в его пользу, он попросту игнорировал. По крайней мере в своих публичных выступлениях. Это не значит, однако, что он их не принимал во внимание в своих политических расчетах.

Но подобная тактика имела и исключения. Нередко Сталин говорил со всей откровенностью, в том числе и тогда, когда речь шла об ошибках. Приведу его собственные слова: «Трудно остановить во время бешеного бега и повернуть на правильный путь людей, несущихся стремглав к пропасти… Главное дело состоит здесь в том, чтобы проявить мужество признать свои ошибки и найти в себе силы ликвидировать их в кратчайший срок. Боязнь признать свои ошибки после упоения недавними успехами, боязнь самокритики, нежелание исправить ошибки быстро и решительно — в этом главная трудность. Стоит преодолеть эту трудность, стоит отбросить прочь раздутые цифровые задания и канцелярско-бюрократический максимализм, стоит переключить свое внимание на задачи организационно-хозяйственного строительства колхозов, чтобы от ошибок не осталось и следа»[512].

Если судить о тогдашней ситуации не по выступлениям Генерального секретаря и не по рапортам, приходившим в центр, то есть все основания считать, что главным фактором, который вывел партийную верхушку, и прежде всего самого Сталина из состояния эйфории, было стремительно нараставшее недовольство широких слоев сельского населения, и прежде всего середняков, головокружительными и принудительными темпами коллективизации. Вполне естественным ответом на этот, по широким историческим меркам вполне обоснованный процесс, проходивший под диктовку центральных властей, а потому и приобретший фактически принудительный или полупринудительный характер, стали массовые крестьянские выступления. Сопротивление крестьян, которые поднимали восстания, сокращали посевы и резали скот, подтолкнули Сталина к еще более радикальным действиям. По указке Москвы местные руководители в начале 1930 года приступили к массовому насаждению колхозов. Уже на 1 марта в них числились 56% крестьянских хозяйств, а в местностях, объявленных «районами сплошной коллективизации», в колхозы согнали почти всех крестьян.

Как уже отмечалось, поведение коллективизации невероятно ускоренными темпами привело к росту массовых антиколхозных выступлений, убийствам местных руководителей, другим актам террора, открытого активного протеста против самой коллективизации. В марте 1930 года наблюдался самый бурный подъем крестьянских выступлений. Затем после знаменитой статьи Сталина он пошел на убыль, однако в целом выступления отнюдь не прекратились и продолжались до конца 1930 года. «Таким образом, — пишут авторы комментариев к переписке Сталина с Кагановичем, — в общей сложности в 1930 г. в массовых выступлениях в деревне принимали участие, видимо, более 3 млн. человек. Удержать ситуацию под контролем правительству удалось только при помощи террора. Сотни тысяч крестьян были отправлены в лагеря и трудовые поселения в Сибири и на Севере. По некоторым данным, в 1930 году было приговорено к расстрелу только по делам, которые расследовало ОГПУ, 20201 человек»[513].

Приведя эти цифры, я хочу призвать читателя относиться к ним не с безоглядным доверием, а вдумчиво и критично. Дело в том, что статистика — в спорах и дискуссиях по вопросам нашей истории, особенно периода правления Сталина, это — не столько инструмент воссоздания истинной картины того, что имело место в действительности, а мощное оружие идейно-политической борьбы. Его активно и весьма изощренно используют рьяные критики Сталина и противники социализма. Для них первостепенное значение имеет отнюдь не сам факт достоверности и исторической подлинности той или иной цифры. Цифры и факты (реальные или преувеличенные во много раз) призваны прежде всего подкрепить и аргументировать заранее выбранную позицию. Наши либерально-демократические авторы стали искусными специалистами по подбору и просеиванию через сито псевдообъективности фактов и цифр из истории нашей страны советского, и в особенности сталинского периода.

Этой своей ремаркой я не хочу сказать, что все приводимые ими цифры и факты искажены или преувеличены. В еще меньшей мере я склонен к тому, чтобы замалчивать, а тем более отрицать масштабы репрессий, сопровождавших процесс коллективизации. Не расположен я и к тому, чтобы каким-либо образом снять с главного виновника огромного числа человеческих трагедий — Сталина — ответственность за его деяния. Речь идет лишь о том, чтобы попытаться хотя бы в самых общих чертах нарисовать подлинную, а не однобокую картину всего происшедшего, воздав должное как положительным, так и отрицательным сторонам стратегического курса на коллективизацию сельского хозяйства.

Слишком упрощенные оценки реакции генсека и вообще всего руководства страны на крупнейшие проблемы и ошибки в развитии коллективизации оставляют много вопросов, на которые нет убедительных ответов. Знакомясь с некоторыми умозаключениями отдельных авторов складывается впечатление, что Сталин не просто жестко и решительно проводил свою линию, но и всячески стремился отгородиться от суровой действительности, словно страус, пряча голову в песок. Вот, к примеру, одна из таких оценок: «Сталин получал необходимые данные о реальном положении деревни и распространявшемся голоде. Однако признать эти реальные факты и исходя из них анализировать ситуацию — означало для Сталина признать собственные ошибки и преступления, порочность проводимого ранее курса. Чтобы избежать этого, Сталин не только в публичных выступлениях, но и в секретной переписке конструировал для себя и своих соратников такую картину происходящих событий, которая была далека от реальности, но позволяла сохранить «политическое лицо» высшей власти. Эта тенденция, ставшая правилом, порождала постоянное запаздывание с принятием необходимых мер, непоследовательные решения, что доводило кризисы до крайних пределов»[514].

Думается, что при отсутствии плотного контакта с реальностью трудно, если вообще было возможно, осуществить коллективизацию, что, как известно, было сделано, несмотря на все трагические издержки. Поэтому современные патетические филиппики в адрес генсека должны проходить проверку реальной практикой, сопоставляться с фактами.

Разумеется, нельзя не учитывать того обстоятельства, что ошибки в колхозном движении были обусловлены в немалой степени новизной и сложностью процесса социалистического переустройства миллионов единоличных крестьянских хозяйств. Партии большевиков во главе с ее Генеральным секретарем первой пришлось осуществлять глубочайшее революционное преобразование социально-экономических отношений в советской деревне и всего уклада жизни самого многочисленного класса — крестьянства, создавать в обстановке отнюдь не мифической, а вполне реальной острой классовой борьбы и противодействия со стороны противников социализма невиданное в истории крупное социалистическое производство в сельском хозяйстве, вести крестьянство к социализму неизведанным путем. Серьезную отрицательную роль сыграло и отсутствие опыта строительства социалистического крупного сельского хозяйства, недооценка силы привязанности крестьян к единоличному хозяйству и стремление в короткий срок разрешить обострившуюся зерновую проблему. Вполне правомерно, что в создании колхозов генсек, а вслед за ним и вся партия, видели единственную реальную возможность преодоления отсталости сельского хозяйства и роста его производства. Поэтому, когда началась сплошная коллективизация, многие, и Сталин в первую очередь, хотели решить эту грандиозную и чрезвычайно сложную задачу как можно скорее, не считаясь с реальными возможностями и степенью подготовленности крестьянских масс, особенно середняка, к вступлению в колхозы.

Но общественная практика, как известно, — лучший учитель. Сталинское руководство силой развития самой жизни вынуждено было пойти на серьезные коррективы своей политики. Одним из конкретных проявлений этого явилось письмо ЦК ВКП(б) партийным организациям от 2 апреля 1930 г. В нем говорилось об огромной опасности, возникшей в связи с ошибками и перегибами в колхозном движении. Центральный Комитет заявил, что «в результате антисередняцких искривлений политики партии под угрозу поставлено сохранение союза с середняком, …дело коллективизации и социалистическое строительство в целом». В колхозах, селах и деревнях состоялись собрания колхозников, на которых обсуждались постановления ЦК ВКП(б) и новый Устав сельскохозяйственной артели. Были проверены списки граждан, лишенных избирательных прав и раскулаченных. Середняки, попавшие в эти списки, восстанавливались в избирательных правах. Проводились довыборы середняков в правления колхозов. Сельские Советы, допустившие ошибки, были распущены. В результате новых выборов их состав значительно пополнился середняками. Большинство коммун было преобразовано в артели, а колхозы-гиганты — ликвидированы. Партийные и советские работники, повинные в грубых ошибках, — сняты с работы. Колхозы, организованные административным путем, распускались. В результате процент коллективизации значительно снизился. Остались колхозы, созданные на основе принципа добровольности. Наибольший выход крестьян из колхозов произошел в областях, краях и республиках, слабо подготовленных к сплошной коллективизации, которым для проведения ее предоставлялось более двух лет. В ведущих же зерновых районах сохранился высокий уровень коллективизации[515].

Подводя краткий итог, можно констатировать, что первоначальные невероятно высокие темпы процесса коллективизации свидетельствовали отнюдь не о том, что у кого-то на местах закружилась голова от успехов. Само высшее руководство страны и партии в лице ее Генерального секретаря оказалось в состоянии глубокого политического опьянения. Оно на некоторое время утратило контакт с реальной действительностью и очутилось в состоянии политической прострации. Правда, надо заметить, что Сталин всегда проявлял присущий ему практицизм и стремление трезво оценивать ситуацию. Продемонстрировал он это свое качество и на этот раз. Разумеется, его самокритика, если так позволительно назвать его публичные признания в совершении некоторыми партийными органами серьезных перегибов и ошибок, носила строго очерченные границы. Она ни в коей мере не относилась к правильности и незыблемости общего курса на коллективизацию. Более того, генсек извлек из ошибок и провалов первого этапа коллективизации соответствующие уроки. Причем надо подчеркнуть, что коррективы, вносившиеся в стратегию коллективизации, он ни в коей мере не считал каким-либо отступлением от своего генерального курса.

Вот его интерпретация отступления.

«Об отступлении могут здесь говорить лишь люди, считающие преодоление ошибок и искривлений наступлением, а борьбу с ошибками — отступлением…». По словам Сталина лишь головотяпы «не понимают классовой природы наступления. Кричат о наступлении. Но наступление на какой класс, в союзе с каким классом? Мы ведем наступление на капиталистические элементы деревни в союзе с середняком, ибо только такое наступление может дать нам победу. Но как быть, если в пылу увлечения отдельных отрядов партии наступление начинает соскальзывать с правильного пути и поворачивается своим острием против нашего союзника, против середняка? Разве нам нужно всякое наступление, а не наступление на определенный класс в союзе с определенным классом? Дон-Кихот тоже ведь воображал, что он наступает на врагов, идя в атаку на мельницу. Однако известно, что он расшиб себе лоб на этом, с позволения сказать, наступлении.

Видимо, лавры Дон-Кихота не дают спать нашим «левым» загибщикам»[516].

Сталин, конечно, не был Дон-Кихотом в политике. И наивно было ожидать от такого изощренного политического деятеля, каким уже в полной мере проявил себя Сталин, что он, столкнувшись с первыми серьезными трудностями, признает свою неправоту и повернет назад. В тех исторических условиях это было равнозначно признанию своего если не полного, то частичного банкротства. Иными словами, это было бы актом близким к политическому самоубийству. И если генсека ни в каком разе нельзя причислять к политическим Дон-Кихотам, то тем более нелепо и даже смешно относить его к разряду политических самоубийц. Других он доводил до этого, но сам никогда не помышлял о подобном. Любое временное отступление Сталин использовал для подготовки нового наступления.

К тому же надо принять во внимание и сложившуюся к тому времени ситуацию: он только что в связи с 50-летием фактически был возведен в сан вождя партии, и в этой обстановке расписаться в своей политической несостоятельности означало лишь одно — он не соответствовал требованиям, предъявлявшимся к его новому статусу. И вполне логично, что так называемая самокритика генсека носила более чем относительный характер. Ведь Сталин шаг за шагом утверждал в партии принципиально иные по сравнению с прошлыми большевистскими традициями нормы — вождь партии в конечном счете всегда прав. Прав даже тогда, когда допускает ошибки, ибо сами по себе ошибки имеют свое позитивное содержание, как бы служа компасом, по которому выверяется в целом правильная генеральная линия партии в строительстве социализма. Конечно, подобная логика не могла лежать в основе серьезной и ориентированной на перспективу политической стратегии. Она служила лишь на потребу другим — ее широко использовала пропагандистская машина. Сам же вождь предпочитал опираться на реалии и на их основе строил свою политику.

В рассматриваемый период присущая Сталину политическая активность просто бурлила. Он целеустремленно разрабатывал новые меры, призванные форсировать реализацию намеченных планов ускоренной коллективизации. Порой создавалось впечатление, что он стремится не столько идти в ногу со временем, сколько обогнать его. Нужны были какие-то новые шаги по пути перевода деревни на социалистические рельсы. И одним из ключевых звеньев в цепи таких мер стала выдвинутая Генеральным секретарем идея ликвидации кулачества как класса.

Касаясь теоретических предпосылок сталинской концепции ликвидации кулачества как класса, необходимо отметить следующее. В марксистско-ленинской теории, как ее интерпретировали даже самые радикально настроенные большевики, по существу не было никаких намеков о самой возможности устранения с исторической арены целого класса с помощью мер государственного воздействия. До сих пор считалось, что классы в период строительства нового общественного строя отомрут в силу естественного развития нового строя. Причем этот процесс будет происходить сравнительно медленными темпами и займет довольно большой исторический отрезок времени. Иными словами, речь шла не о каком-то единовременном революционном акте, в результате которого кардинальным образом изменится классовая структура общества. Опыт Октябрьской революции убедительно свидетельствовал о том, что устранение с исторической арены классов помещиков и буржуазии был не только чрезвычайно болезненным, но и достаточно долгим процессом. В конечном счете ликвидация этих двух классов вылилась в форму многолетней Гражданской войны и принесла с собой колоссальные материальные и людские потери и жертвы. Добавим, что опыт радикальных революций в других странах также однозначно говорил о том, что уход с исторической сцены отживших классов неизбежно сопряжен с поистине тектоническими потрясениями в обществе и не проходит гладко, а тем более быстро.

Было бы наивным полагать, что эти основополагающие постулаты марксистско-ленинского учения не были досконально известны Сталину. Но он со свойственной ему решимостью решил коренным образом пересмотреть эти постулаты и выдвинуть свои пути и методы решения классовых проблем в новой России. Причем этот пересмотр общепризнанных до сих пор положений касался не только методов решения классовых проблем, но и временных сроков. Надо подчеркнуть одно обстоятельство, имевшее большое значение: Генеральный секретарь нигде не заявлял, что он вносит, можно сказать, принципиальную новацию в общепринятую марксистско-ленинскую теорию в данном вопросе. Напротив, он неизменно подчеркивал, что следует во всем указаниям своего учителя В.И. Ленина. Хотя объективный анализ и сопоставление взглядов последнего с новациями Сталина однозначно свидетельствуют о том, что Ленин никогда не предлагал решать проблему кулаков теми путями и способами, которые стали нормой при Сталине.

Здесь следует подчеркнуть, что главную и решающую ставку генсек сделал на меры принудительного характера. Решение вопросов преимущественно социального плана посредством репрессивно-административных методов как-то не укладывалось в рамки общепризнанных марксистских теорий. Известно, что марксизм признает, что насилие имеет свои границы применения в качестве средства решения социальных проблем. И не на насилии он делает главный упор в решении проблем общественного развития.

В приложении к конкретным условия России проблема кулачества имела свои уникальные особенности. Не стану подробно останавливаться на них. Отмечу лишь, что к тому времени не существовало каких-то ясных и определенных критериев, на базе которых можно было бы провести четкую классовую дифференциацию. Зачастую к кулакам относили просто зажиточных крестьян, относительно высокий уровень жизни которых был обеспечен прежде всего их собственным трудом, трудом, как правило, многочисленных членов их семейств. Эксплуатация наемного труда имела относительно ограниченные размеры и часто не играла в хозяйстве решающей роли. Но именно этот объективный экономический критерий оставался как бы в тени и на передний план выдвигались отнюдь не бесспорные признаки зажиточности того или иного сельского жителя. Иными словами, голый субъективизм, если оперировать строго научными понятиями, играл решающую роль при определении классовой принадлежности того или иного сельского жителя. Надо ли удивляться тому, что при раскулачивании допускалось великое множество несправедливостей и произвола!

При подходе к решению классовых проблем Сталин допустил ряд не просто ошибок и отступлений от ленинских принципов, но в сущности отбросил эти принципы. Хотя истины ради надо сказать, что и у Ленина на этот счет можно встретить немало мыслей и высказываний, содержавших внутренние противоречия и взаимно исключающих друг друга. Но в конце концов с позиций сегодняшнего дня эти нюансы не имеют принципиального значения. Предполагать, как бы развивались события в нашей стране, если бы Сталин во всем следовал указаниям Ленина, — это все равно что гадать на кофейной гуще. Еще неизвестно, какую бы политику проводил Ленин, столкнувшись с дилеммами, стоявшими перед Сталиным. Делая такое замечание, я вовсе не хочу бросить тень на Ленина и обелить таким способом Сталина. Нет, речь идет прежде всего и исключительно о конкретной политике, инициатором и проводником которой выступил Сталин.

Он никогда не был голым прагматиком, и хотя практицизм всегда составлял одну из отличительных черт его политики и всей его политической философии, Сталин стремился всегда дать то или иное теоретическое обоснование своему политическому курсу. Разумеется, приводя в качестве фундаментальных аргументов ссылки на классиков марксизма-ленинизма. То же самое продемонстрировал он и в подходе к обоснованию курса на ликвидацию кулачества как класса. Проблемам коллективизации была специально посвящена конференция аграрников-марксистов в декабре 1929 года. Она стала тем форумом, на котором генсек изложил свои основные теоретические обоснования линии на ликвидацию кулачества как класса.

Исходя из тезиса, что колхозное движение, принявшее характер мощной нарастающей антикулацкой лавины, сметает на своем пути сопротивление кулака, ломает кулачество и прокладывает дорогу для широкого социалистического строительства в деревне, Сталин поставил в качестве исключительно актуального вопроса вопрос об отставании теории: «…Надо признать, что за нашими практическими успехами не поспевает теоретическая мысль, что мы имеем некоторый разрыв между практическими успехами и развитием теоретической мысли. Между тем необходимо, чтобы теоретическая работа не только поспевала за практической, но и опережала ее, вооружая наших практиков в их борьбе за победу социализма»[517].

В соответствии с указанием вождя развернулась кампания по критике, а точнее сказать, шельмованию видных тогдашних экономистов. Они были разделены на два разряда — представители буржуазного течения (Н. Кондратьев и другие) и мелкобуржуазного (А. Чаянов и его единомышленники). Сторонников буржуазного течения обвиняли в том, что они открыто выступали против социалистического пути развития сельского хозяйства, выдвигая реставрацию капитализма как единственный путь подъема сельского хозяйства. Им вменялась в вину позиция, согласно которой курс Сталина на коллективизацию является «социалистической фантастикой».

О том, насколько обоснованными были обвинения в адрес Н. Кондратьева, читатель может судить по следующему обобщающему выводу, сформулированному самим ученым в докладной записке В.М. Молотову от октября 1927 года. Кондратьев писал: «Весьма скромные успехи коллективизации сельскохозяйственного производства обусловлены не только новизной и сложностью самой организации коллективного хозяйства, но также и тем, что в данное время мы еще не имеем достаточных технических и хозяйственных предпосылок для достаточно быстрого роста коллективного хозяйства. Совершенно несомненно, что коллективная форма хозяйства, рассматриваемая с социальной точки зрения как наиболее высокая форма, может иметь твердую базу для роста лишь при условии, когда она была бы в состоянии выявить все свои положительные стороны по сравнению с индивидуальным хозяйством. Положительные стороны коллективного хозяйства по сравнению с хозяйством мелким, индивидуальным могут выявиться лишь при условии высокой технической базы коллективного хозяйства и достаточно совершенной организации его. Между тем мы видели, что степень снабжения сельскохозяйственными машинами у нас пока стоит очень низко. Уровень роста коллективизации сельского хозяйства поэтому находится в самой тесной зависимости от развития индустрии и снабжения сельского хозяйства усовершенствованными машинами. Поскольку в настоящее время последнего мы не имеем, постольку медленно развивается и процесс коллективизации»[518].

В доводах Н. Кондратьева, несомненно, виден глубокий профессиональный подход. Однако за всеми его аргументами сквозило — и это надо признать — хорошо замаскированное сомнение в возможности быстрыми темпами осуществить перевод сельского хозяйства на новые рельсы. И подобного рода сомнения испытывали не только так называемые буржуазные ученые, но и многие правоверные коммунисты. Так что причислять Н. Кондратьева к злостным противникам коллективизации не было серьезных оснований. Более того, своими критическими замечаниями он оказывал скорее услугу большевистским руководителям, чем подрывал их курс на перевод села на новые рельсы коллективного хозяйства… Однако для Сталина были неприемлемы любые критические замечания, способные посеять в умах хотя бы малейшие сомнения в возможности осуществления намеченных им планов.

То же самое можно сказать и по поводу позиции А. Чаянова, справедливо увязывавшего вопросы развития сельского хозяйства с подведением под него солидной индустриальной основы. В своей докладной записке тому же В. Молотову А. Чаянов писал: «…Мы должны всегда, говоря об индустриализации, мыслить себе перестройку всего народного хозяйства в направлении более индустриального типа его сложения. Развитие удельного веса промышленности при этом должно предполагать крупнейшие видоизменения в сельскохозяйственной базе этой промышленности, в частности, развивая промышленность, мы должны совершенно видоизменить строение ее сырьевой базы, как поставщика сырья и всячески развить товарные формы сельского хозяйства, разделением сельскохозяйственных функций между районами, употреблением покупного посевного материала, удобрений и машинизацию сельского хозяйства как рынка других продуктов будущей индустрии»[519].

В такой постановке вопроса трудно — если только сильно не желать этого — усмотреть оппозицию самой идее перевода села на рельсы коллективного хозяйства. Но тем не менее сторонников мелкобуржуазного течения выставляли ярыми апологетами мелкого крестьянского хозяйства, поскольку, мол, они считают его наиболее устойчивой формой сельскохозяйственного производства. Соответственно, под их теоретические взгляды подводилась политическая подкладка: оба течения якобы имели одну классовую опору — кулачество, и стремились к одной политической цели — восстановлению капитализма. И логическим следствием всех этих обвинений стало то, что и Кондратьев, и Чаянов, и многие другие представители экономической науки еще старого, дореволюционного закала, в конце концов подверглись репрессиям как враги советского строя и советского государства.

На конференции марксистов-аграрников критике была подвергнута имевшая довольно широкую известность так называемая теория «равновесия» секторов народного хозяйства. Согласно этой теории социалистический и капиталистический секторы развиваются мирно, без борьбы классов, постепенно сливаясь в будущем в единое социалистическое хозяйство. В действительности социально-экономическое развитие проходило в обстановке острой классовой борьбы между социализмом и капитализмом. Кроме того, социалистическая промышленность развивалась на основе расширенного воспроизводства, а мелкие крестьянские хозяйства — на базе простого воспроизводства. Сталин полагал, что этим самым создавалась реальная опасность срыва индустриализации страны. По его мнению, теория «равновесия» имела целью оправдать сохранение мелких индивидуальных крестьянских хозяйств, вооружить кулацкие элементы «новым» теоретическим оружием в борьбе с колхозами и дискредитировать колхозное движение.

Именно в выступлении на этой конференции Генеральный секретарь выдвинул и обосновал новый курс — на ликвидацию кулачества как класса. Он заявил, что это — «поворот в политике нашей партии»[520]. Расшифровывая суть поворота, Сталин пояснил: «Это значит, что от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества мы перешли к политике ликвидации кулачества, как класса. Это значит, что мы проделали и продолжаем проделывать один из решающих поворотов во всей нашей политике.

До последнего времени партия стояла на позиции ограничения эксплуататорских тенденций кулачества. Известно, что эта политика была провозглашена еще на VIII съезде партии. Она, эта самая политика, была вновь возвещена при введении нэпа и на XI съезде нашей партии. Всем памятно известное письмо Ленина о тезисах Преображенского (1922 г.), где он вновь возвращается к вопросу о необходимости проведения такой именно политики. Она была, наконец, подтверждена XV съездом нашей партии. Ее и проводили мы до последнего времени»[521].

Необходимость и объективную возможность перехода к новой политике в отношении кулачества генсек мотивировал успехами в деле коллективизации, в укреплении союза между рабочим классом и крестьянством в лице бедняков и середняков. По его словам, «крестьянин старого типа с его зверским недоверием к городу, как к грабителю, отходит на задний план. Его сменяет новый крестьянин, крестьянин-колхозник, смотрящий на город с надеждой на получение оттуда реальной производственной помощи. На смену крестьянину старого типа, боящемуся опуститься до бедноты и лишь украдкой подымающемуся до положения кулака (могут лишить избирательного права!), приходит новый крестьянин, имеющий новую перспективу — пойти в колхоз и выбраться из нищеты и темноты на широкую дорогу хозяйственного и культурного подъема»[522].

Генеральный секретарь широкими и чрезмерно радужными мазками нарисовал перспективы новой политики. Он, в частности, сказал: «Теперь у нас имеется… материальная база для того, чтобы заменить кулацкое производство производством колхозов и совхозов. Именно поэтому наше решительное наступление на кулачество имеет теперь несомненный успех.

Вот как надо наступать на кулачество, если говорить о действительном и решительном наступлении, а не ограничиваться пустопорожней декламацией против кулачества.

Вот почему мы перешли в последнее время от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества, как класса.

Ну, а как быть с политикой раскулачивания, можно ли допустить раскулачивание в районах сплошной коллективизации? — спрашивают с разных сторон. Смешной вопрос! Раскулачивания нельзя было допускать, пока мы стояли на точке зрения ограничения эксплуататорских тенденций кулачества, пока мы не имели возможности перейти в решительное наступление против кулачества, пока у нас не было возможности заменить кулацкое производство производством колхозов и совхозов. Тогда политика недопустимости раскулачивания была необходима и правильна. А теперь? Теперь — другое дело. Теперь мы имеем возможность повести решительное наступление на кулачество, сломить его сопротивление, ликвидировать его, как класс, и заменить его производство производством колхозов и совхозов. Теперь раскулачивание производится самими бедняцко-середняцкими массами, осуществляющими сплошную коллективизацию. Теперь раскулачивание в районах сплошной коллективизации не есть уже простая административная мера. Теперь раскулачивание представляет там составную часть образования и развития колхозов. Поэтому смешно и несерьезно распространяться теперь о раскулачивании. Снявши голову, по волосам не плачут»[523].

И через довольно короткий промежуток времени Сталин, как бы в назидание бывшим правым оппозиционерам, с преждевременным торжественным пафосом заявил, что по сравнению с политикой ликвидации кулачества как класса «чрезвычайные меры против кулачества представляют пустышку. И ничего — живём»[524].

Читая эти заявления генсека невольно можно подумать, что он впал в состояние политической эйфории. Предвидел ли он масштабы сопротивления со стороны не только кулаков, но и достаточно широких масс сельского населения? Мне думается, что подлинные масштабы сопротивления и для него самого явились в определенной степени неожиданностью. Впрочем, достаточно вспомнить его признания Черчиллю, чтобы признать такое предположение вполне реальным.

Если обратиться к реалиям, то политика ликвидации кулачества как класса была качественно новой политикой. Она коренным образом отличалась от политики ограничения и вытеснения кулацких хозяйств, при которой кулакам разрешалось арендовать землю, применять наемную рабочую силу, сдавать в аренду рабочий скот, сельскохозяйственные машины и инвентарь. Проводимое при этом обложение кулацких хозяйств высоким налогом задерживало их рост, вело к вытеснению отдельных хозяйств, но не могло ликвидировать кулачество в целом. Существо же политики ликвидации кулачества как класса заключалось в лишении его средств производства.

На эту сторону проблемы Сталин обращал особое внимание. Он исходил из посылки, что вообще успех или поражение политики коллективизации зависят в решающей мере от того, удастся или нет сломить сопротивление кулаков и смести их с исторической сцены. «Чтобы вытеснить кулачество, как класс, для этого недостаточно политики ограничения и вытеснения отдельных его отрядов. Чтобы вытеснить кулачество, как класс, надо сломить в открытом бою сопротивление этого класса и лишить его производственных источников существования и развития (свободное пользование землей, орудия производства, аренда, право найма труда и т. д.).

Это и есть поворот к политике ликвидации кулачества, как класса. Без этого разговоры о вытеснении кулачества, как класса, есть пустая болтовня, угодная и выгодная лишь правым уклонистам. Без этого немыслима никакая серьезная, а тем более сплошная коллективизация деревни. Это хорошо поняли бедняки и середняки нашей деревни, громящие кулачество и осуществляющие сплошную коллективизацию»[525].

Однако — и это надо особо подчеркнуть — этим данная политика не ограничивалась. Сугубо экономические меры, по мнению Сталина, не могли решить столь грандиозную и многоплановую проблему. Кулачество к концу НЭПа представляло собой внушительную социальную и экономическую силу. В 1927 году в стране насчитывалось 1,1 миллиона кулацких хозяйств, которые располагали значительной материальной базой. Кулаки засевали 15 процентов посевной площади страны, сосредоточивали в своих хозяйствах 11,2 процента всего рабочего скота и большую часть сельскохозяйственных машин[526].

В практическом плане реализация принятой политики была чрезвычайно сложным и весьма трудоемким делом. Необходимо было разработать и соответствующим образом оформить правовые и административные акты, на базе которых эта политика проводилась бы в жизнь. По инициативе лично Сталина в конце января 1930 года Политбюро ЦК ВКП(б) вынесло решение «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Согласно этому решению кулаки разделялись на три категории. Представители первой категории — организаторы массовых антисоветских выступлений и террористических актов — по решению судебных органов подлежали изоляции. Крупные кулаки и бывшие полупомещики, составлявшие вторую категорию, выселялись в малонаселенные районы СССР. В третью, самую многочисленную категорию, входили остальные кулаки. Они переселялись на земли, находившиеся за пределами колхозов. Постановление указывало, что при ликвидации кулачества в районах сплошной коллективизации необходимо исходить из фактического числа кулацких хозяйств. Тем самым сталинское Политбюро предостерегало партийные организации от применения по отношению к середнякам мер, направленных против кулачества, так как число кулацких хозяйств по всем основным районам составляло в среднем примерно 3–5 процентов[527]

Официальная советская историография послесталинского периода следующим образом оценивала первые итоги практической реализации политики ликвидации кулачества как класса: «Наступление на капиталистические элементы с целью их полной ликвидации развернулось по всему фронту — не только в промышленности и торговле, но и в сельском хозяйстве. В районах сплошной коллективизации Советы перешли к выселению кулаков, относившихся ко второй категории. Кулаки и члены их семей приобщались к общественно полезной деятельности. К октябрю 1930 года было выселено 115231 кулацкое семейство. К концу года закончилось и расселение кулаков третьей категории. Первый этап ликвидации кулачества в районах, перешедших к сплошной коллективизации, был завершен. Там, где колхозное движение не приняло еще характера сплошной коллективизации, проводилась политика ограничения и вытеснения кулака.

Таким образом, партия своевременно определила момент перехода к сплошной коллективизации сельского хозяйства и ликвидации на ее основе кулачества как класса, открыла в сельскохозяйственной артели основную форму колхозов, а в машинно-тракторных станциях — могучее средство социалистического преобразования сельского хозяйства, организации крупных коллективных хозяйств на новой технической базе и лучшую форму оказания помощи крестьянству со стороны государства»[528].

Но, как говорится, гладко было на бумаге, но забыли про овраги, а по ним ходить. В стране началась не просто кампания, а подлинная вакханалия раскулачивания. Повсеместным явлением стало раскулачивание середняков. Кампания по раскулачиванию часто использовалась для сведения личных счетов. Слово «кулак» абстрагировалось от конкретных носителей этого образа, становилось символом непримиримого и страшного врага социализма, заслуживающего беспощадной расправы. Достаточно было намекнуть на кулацкую принадлежность, чтобы в души людей вселился страх и ужас. Своеобразным литературным эквивалентом политики раскулачивания могут служить строки популярного в те годы поэта Д. Бедного: «Что с попом, что с кулаком — вся беседа: В брюхо толстое штыком мироеда». И это была не столько литературная метафора, в стихотворной форме отражающая суть сталинской политики раскулачивания, сколько выражение настроя, который искусственно и планомерно создавался в стране и в партии. В каком-то смысле эта фраза может служить своеобразной визитной карточкой всей сталинской политики раскулачивания. И это — отнюдь не преувеличение или натяжка. Достаточно прочитать самого Сталина.

«Кулак есть враг Советской власти, — говорил он. — С ним у нас нет и не может быть мира. Наша политика в отношении кулачества есть политика его ликвидации, как класса. Это, конечно, не значит, что мы можем его ликвидировать в один присест. Но это значит, что мы будем вести дело к тому, чтобы окружить его и ликвидировать». (Далее он сослался на совершенно яростные филиппики Ленина против кулаков) и продолжал:

«Мы терпели этих кровопийц, пауков и вампиров, проводя политику ограничения их эксплуататорских тенденций. Терпели, так как нечем было заменить кулацкое хозяйство, кулацкое производство. Теперь мы имеем возможность заменить с лихвой их хозяйство хозяйством наших колхозов и совхозов. Терпеть дальше этих пауков и кровопийц незачем. Терпеть дальше этих пауков и кровопийц, поджигающих колхозы, убивающих колхозных деятелей и пытающихся сорвать сев, — значит идти против интересов рабочих и крестьян.

Поэтому политика ликвидации кулачества, как класса должна проводиться со всей той настойчивостью и последовательностью, на которую только способны большевики»[529].

Яснее и откровеннее, кажется, и не скажешь, поэтому от каких-либо комментариев я просто воздержусь. Хочу лишь обратить внимание на то, что между тем, что говорил генсек, и тем, что осуществлялось на практике, была дистанция огромного размера. С одной стороны, Сталин вполне резонно предостерегал против увлечения репрессивными мерами. Приведу соответствующее его высказывание на этот счет, прозвучавшее с высокой партийной трибуны:

«Некоторые товарищи думают, что главное в наступлении социализма составляют репрессии, а если репрессии не нарастают, то нет и наступления. Верно ли это? Это, конечно, неверно. Репрессии в области социалистического строительства являются необходимым элементом наступления, но элементом вспомогательным, а не главным. Главное в наступлении социализма, при наших современных условиях, состоит в усилении темпа развития нашей промышленности, в усилении темпа развития совхозов и колхозов, в усилении темпа экономического вытеснения капиталистических элементов города и деревни, в мобилизации масс вокруг социалистического строительства, в мобилизации масс против капитализма. Вы можете арестовать и выслать десятки и сотни тысяч кулаков, но если вы одновременно с этим не сделаете всего необходимого для того, чтобы ускорить строительство новых форм хозяйства, заменить новыми формами хозяйства старые, капиталистические формы, подорвать и ликвидировать производственные источники экономического существования и развития капиталистических элементов деревни, — у, кулачество всё равно возродится и будет расти»[530].

Слова, конечно, правильные и возразить здесь нечего. Но практика показала, что именно репрессии стали едва ли не главным инструментом стремительно осуществлявшейся сплошной коллективизации. Генсек говорил о том, что на первом плане меры экономического порядка, а начались массовые выселения и ссылки сотен тысяч семей. Да и сама коллективизация в значительной части районов свелась фактически только к раскулачиванию. Сталин как высший руководитель партии не мог не видеть опасности, сопряженные с этим. Помимо чувств глубокой и неистребимой ненависти к кулакам, он обладал еще и реализмом мышления. А оно диктовало ему необходимость внесения необходимых коррективов в проведение политики. В предшествующих разделах уже приводились соответствующие факты, которые однозначно говорили о том, что Сталин и ЦК вынуждены были несколько ослабить размах и темпы раскулачивания. Иного выхода просто не было.

Вообще нужно подчеркнуть, что в подходах Сталина к проблемам сплошной коллективизации и особенно в отношении к кулакам нередко наблюдалась явная двойственность. Он то говорил о необходимости осторожных мер в вопросах форсирования темпов, то обрушивался с уничтожающей критикой тех, кто призывал снизить темпы коллективизации и проявлять больше гибкости по отношению к зажиточным слоям деревни. Конечно, в ряде случаев подобная двойственность обуславливалась быстро менявшейся ситуацией, но зачастую она отражала колебания самого генсека, который порой просто не успевал за развитием событий.

Следует еще раз подчеркнуть, что неизменной чертой его политического курса в деле перевода села на социалистические рельсы с самого начала и до самого конца была ставка на меры принудительного воздействия, использование органов ОГПУ. Это наглядно видно из письма В. Молотову, направленного им во время отпуска.

«Мой совет:

1) дать немедля директиву органам ГПУ открыть немедля репрессии в отношении городских (связанных с городом) спекулянтов хлебных продуктов (т. е. арестовывать и высылать их из хлебных районов), чтобы держатели хлеба почувствовали теперь же (в начале хлебозаготовительной кампании), что надежда на спекулянтов плоха, что хлеб можно сдавать без скандала (и без ущерба) лишь государственным и кооперативным организациям;

2) дать немедля директиву руководящим верхушкам кооперации, Союзхлеба, ОГПУ и судебных органов выявлять и немедленно предавать суду (с немедленным отрешением от должности) всех уличенных в конкуренции хлебозаготовителей, как безусловно чуждых и нэпманских элементов (я не исключаю и «коммунистов»), воровским образом пробравшихся в наши организации и злостно вредящих делу рабочего государства;

3) установить наблюдение за колхозами (через колхозцентр, парторганизации, ОГПУ) с тем, чтобы уличенных в задержке хлебных излишков или продаже их на сторону руководителей колхозов немедля отрешать от должности и предавать суду за обман государства и вредительство.

Я думаю, что без этих и подобных им мер дело у нас не выйдет.

В противном случае у нас получится одна лишь агитация и никаких конкретных мер по хлебозаготовкам.

10/VIII-29.

И. Сталин»[531].

Из своей командировки в Западную Сибирь генсек, очевидно, извлек немало уроков и получил целую гамму самых разных впечатлений. Почему-то мне кажется, что именно эта поездка сыграло весьма значительную роль в стимулировании в сознании вождя антикулацких чувств. Конечно, он не руководствовался в своих действиях чистыми эмоциями, однако сбрасывать со счета это обстоятельство, видимо, не стоит. Оно безусловно сыграло свою роль в формировании в нем стойкой и непреодолимой ненависти к кулакам. Не случайно, что вскоре после этой поездки в одном из своих выступлений он приводил в качестве примера саботажа со стороны кулаков мер по хлебозаготовкам следующий факт. Кстати, этот пассаж прямо был адресован противникам Сталина из правой оппозиции: «А известно ли им, как кулаки глумятся над нашими работниками и над Советской властью на сельских сходах, устраиваемых для усиления хлебозаготовок? Известны ли им такие факты, когда наш агитатор, например в Казахстане, два часа убеждал держателей хлеба сдать хлеб для снабжения страны, а кулак выступил с трубкой во рту и ответил ему: «А ты попляши, парень, тогда я тебе дам пуда два хлеба».

Голоса. Сволочи!

Сталин. Убедите-ка таких людей. Да, товарищи, класс есть класс. От этой истины не уйдёшь»[532].

Последовательно, не считаясь ни с какими издержками, проводя линию на ликвидацию кулачества как класса, Генеральный секретарь увязывал все аспекты этой политики с борьбой против оппозиции в самой партии. Ранее я уже достаточно детально рассмотрел важнейшие эпизоды внутрипартийной борьбы, закончившейся полным фиаско Бухарина и его группы. Здесь же мне хочется оттенить одну мысль: генсек напрямую ставил решение проблемы кулачества в зависимость от преодоления правого уклона в партии. Таким образом, в один сложный узел переплелись вопросы социально-экономического плана и вопросы личной борьбы за власть. В конечном счете само политическое будущее Сталина было поставлено на карту в этой борьбе. Отсюда неудивительна и та позиция, которую отстаивал Генеральный секретарь: «Можно ли вести успешную борьбу с классовыми врагами, не борясь одновременно с уклонами в нашей партии, не преодолевая этих уклонов? Нет, нельзя. Нельзя, так как невозможно развернуть настоящую борьбу с классовыми врагами, имея в тылу их агентуру, оставляя в тылу людей, не верящих в наше дело и всячески старающихся затормозить наше движение вперёд»[533].

Столь жесткая и, надо сказать, во многом искусственная постановка вопроса — группа Бухарина в роли агентуры кулачества в партии — была ориентирована не только на полную дискредитацию оппонентов Сталина в партийном руководстве, что подразумевалось само собой. Цель состояла и в том, чтобы заручиться как можно более широкой поддержкой как в самой партии, так и среди населения. Антипатии к кулакам в советском обществе того периода, если его брать в целом, были сильны. Отрицать данный факт могут лишь те, кто вообще не хочет смотреть правде в лицо. И Сталин умело играл на этих чувствах, одновременно используя их в качестве своего рода подспорья во внутрипартийных баталиях. Поражение правой оппозиции вовсе не снимало вопроса о существовании в партии и стране настроений, созвучных оппозиционной платформе правых.

Об этом свидетельствуют достаточно красноречивые письма во власть. Вот выдержки из некоторых писем:

В анонимном письме из Оренбурга говорилось: «Сталин за сырье, кожи и конские хвосты заграницей наменяет много тракторов. Они по этой трясучей пути загудят прямо в пропасть, а мы тогда с Рыковым, Бухариным, Томским и прочими на своих лошадках попадаем к светлому ленинскому пути. Рай у нас с Рыковым да Бухариным будет хоть и не такой великий, но зато сытый и одетый». В другом письме говорилось: «Когда во главе были Рыков, Томский да Бухарин, всего было вдоволь, вот их отставили и ничего не стало». Житель из Семипалатинска писал: «Печать всякую реальную заметку рассматривает как кулацкое и нэпманское писание. Троцкий и троцкисты шли с марксизмом, что в одной стране социализма нельзя построить, а им зажали рот и выслали, как меньшевиков. Бухарин, Рыков и все прочие попали под анафему папского престола — сталинского, рот им зажали, статей их нет в печати. Если вы хотите реально строить социализм, так необходимо все газеты обновить, от уракомчванства очистить». Высказывались мнения, что «социализм и коммунизм затеяли еще рано, когда настроите машин, тогда, может, поскорее будет», что «взяли слишком высокие темпы», что «лошадь лишнее не везет», имея ввиду эксплуатацию рабочего класса; раздавались упреки «в слишком гигантских скачках», что «Ленин бы такое не позволил», что «правы правые, а не партия. За два года пятилетки сплошное ухудшение… Никаких товаров для снабжения нет». Общее настроение передавалось и руководителям. По свидетельству одного из очевидцев: «Те же самые ораторы, как накаченные, с трибуны кричат: «Генеральная линия правильная!», а в курилке кроют ЦК и настоящее положение»[534].

Было бы наивно полагать, что такого рода письма и сигналы вовсе не доходили до Генерального секретаря. И это его не могло не настораживать. В частности, и по этой причине он не снижал накал своих нападок на правых, в особенности в связи с вопросом о классовой борьбе.

Концентрированное выражение постановка данного вопроса содержалась в следующем его заявлении, в котором он обвинил правых в величайшем, по тогдашним понятиям большевиков, грехе. «Они не хотят признавать непримиримой классовой борьбы с капиталистическими элементами и развёрнутого наступления социализма на капитализм. Они не понимают, что все эти пути и средства являются той системой мероприятий, без которых невозможно удержание диктатуры пролетариата и построение социализма в нашей стране. Они думают, что социализм можно построить втихомолку, самотёком, без классовой борьбы, без наступления на капиталистические элементы. Они думают, что капиталистические элементы либо сами отомрут незаметно, либо будут врастать в социализм…

Они не хотят признавать, что без проведения в жизнь политики ликвидации кулачества, как класса, невозможно добиться преобразования деревни на началах социализма. Они думают, что деревню можно перевести на рельсы социализма втихомолку, самотёком, без классовой борьбы, путём одной лишь снабженческо-сбытовой кооперации, ибо они уверены, что кулак сам врастет в социализм. Они думают, что главное теперь не в высоких темпах развития индустрии и не в колхозах и совхозах, а в том, чтобы «развязать» рыночную стихию, «раскрепостить» рынок и «снять путы» с индивидуальных хозяйств вплоть до капиталистических элементов деревни. Но так как кулак не может врасти в социализм, а «раскрепощение» рынка означает вооружение кулачества и разоружение рабочего класса, то выходит, что правые уклонисты на деле скатываются на точку зрения отрицания возможности вовлечения основных масс крестьянства в дело построения социализма»[535].

В годы перестройки в Советском Союзе и в современной России широкое распространение получила целостная концепция, утверждавшая, что вообще-то в тогдашней России и кулаков как таковых чуть ли не было и что к ним причисляли в основном крепких самостоятельных хозяев, добившихся относительного материального достатка своим собственным, порой каторжным трудом. Отсюда следует вывод, что и вся кампания по раскулачивания от начала до конца была искусственно спровоцирована и преследовала главную цель — добиться покорности со стороны богатых крестьян и смирения при конфискации их имущества. Словом, сопротивление кулаков мероприятиям Советской власти носило по всем параметрам законный и справедливый характер.

Конечно, и я об этом выше уже писал, российский кулак — явление сложное и во многом уникальное как в сугубо социальном, так и в чисто психологическом плане. Однако было бы неверным изображать кулака в виде некоего невинного ягненка. Сопротивление кулачества мерам по переводу деревни на социалистические рельсы — это отнюдь не выдумка большевиков и не пугало советской пропаганды. Оно существовало реально и представляло собой важный фактор российского общественного развития того периода. Кулацкую опасность Сталин не высосал из пальца: она была частью общей социально-политической картины тех времен. Не буду растекаться мыслью по древу в связи с этой проблемой. Приведу лишь некоторые факты и цифры, взятые из документов, подобранных так, чтобы в возможно более негативном свете представить сталинскую политику коллективизации.

После некоторого отступления, сигналом для которого послужила статья Сталина «Головокружение от успехов», новая волна сплошной коллективизации началась осенью 1930 года. К лету 1931 года в колхозах было объединено 52,7% крестьянских хозяйств против 23,6% летом 1930 г. Правда, на этом этапе организации колхозов заметно возросла роль экономических факторов (началось широкое строительство машинно-тракторных станций и т. п.), более систематической и целенаправленной стала деятельность партийных и советских органов. Однако решающее значение оставалось за фактором принуждения: это было и усиление налогового давления на единоличника, и повышенные для него обязательства по хлебозаготовкам, и главное — продолжавшееся раскулачивание. Неудивительна поэтому и новая волна сопротивления коллективизации. Имели место и антиколхозная агитация, и террористические акты. В Московской области с конца 1930 года до середины мая 1931 года было зарегистрировано более 80 покушений на деревенских активистов, свыше 50 поджогов колхозного имущества и более 20 случаев порчи сельскохозяйственных машин. В Средне-Волжском крае количество антиколхозных выступлений сократилось с 585 в первом полугодии (основная масса выступлений падает на январь — март) до 133 во второй половине года. Но и в январе — марте 1931 г. здесь имели место 55 массовых выступлений, в деревне было убито или ранено 10 человек, совершено 30 покушений на убийство. В 1931 г. из 2688 колхозов Западной Сибири 1138 подверглись нападению в той или иной форме, причем в 10,6% колхозов зарегистрированы поджоги, в 3,3% — отравления скота, в 10,4% — порча машин, в 18% — нападения на актив. Аналогичные сведения поступали и из других районов — Северного Кавказа, Северного края, Урала, Дальнего Востока, Армении, Украины, Белоруссии[536].

Резюмируя, хочется сказать следующее: кампания по ликвидации кулачества как класса в определенной степени превратилась просто в ликвидацию кулачества. А это — совершенно разные вещи. И Сталин, безусловно, понимал, какая пропасть разделяет эти два понятия, и тем не менее не останавливался перед самыми жесткими мерами. В этом, в частности, и состоял его «творческий вклад» в марксистско-ленинскую теорию классовой борьбы.

Процесс коллективизации, важнейшим составным элементом которого была ликвидация кулачества как класса, протекал не изолировано от общего развития государства. Он оказывал свое мощное, порой весьма драматическое воздействие не только на село, но и на страну в целом. Затрагивал не только тем, что в деревню посылались специально отобранные по указанию сталинского руководства представители рабочего класса (так называемые 25-ти тысячники), задачей которых были форсирование коллективизации, организация работы колхозов, но и вообще практическое осуществление спускаемых из Центра директив. Сталин специально подчеркивал значимость данного факта, отмечая, что партия «мобилизовала финансовые ресурсы страны для развёртывания дела совхозов и колхозов, снабдила совхозы лучшими организаторами, дала на помощь колхозам 25 тысяч передовых рабочих, выдвинула лучших людей из колхозных крестьян на дело руководства колхозами, организовала сеть курсов колхозников, заложив, таким образом, основы для выработки стойких и испытанных кадров колхозного движения»[537].

Другим, гораздо более существенным следствием коллективизации, явилось увеличение потока крестьян, покидавших свои села и направлявшихся в поисках работы, а часто и просто куска хлеба, в города. Рост городского населения, конечно, в первую очередь был вызван потребностями индустриализации. Промышленность нуждалась в рабочей силе и она могла черпать трудовые ресурсы главным образом за счет сельского населения. Следует подчеркнуть, что в связи с ростом городского населения значительно возрастали потребности в продовольствии. А удовлетворить эти потребности представлялось возможным прежде всего путем неукоснительного проведения хлебозаготовок, поскольку рыночные механизмы распределения продовольственных ресурсов буквально с каждым месяцем становились все более ограниченными. НЭП с его относительно свободным товарообменом воспринимался уже как приятное воспоминание. Конечно, его остатки еще продолжали существовать, но они уже не оказывали сколько-нибудь существенного воздействия на ход экономических процессов.

Общая оценка сложившейся к тому времени ситуации в советской России не может быть однозначной — позитивной или негативной. Ближе к истине такая оценка, которая органично включает в себя обе эти стороны, причем при различном их соотношении на различных этапах развития страны. По мере своих сил и возможностей я и стремился к такой взвешенной, сбалансированной оценке. Хотя, если говорить со всей откровенностью, самое сложное и трудное дело — дать сбалансированную оценку. Но не такую, где как бы в один ряд выстраиваются позитивные моменты, а в другой ряд — негативные, и в итоге проводится чисто механическое (или арифметическое) их сопоставление. Важно передать внутреннюю логику органической взаимосвязи и взаимообусловленности положительных и отрицательных моментов.

Чтобы соблюсти такой подход я обильно привожу выводы и оценки, принадлежащие представителям самых разных направлений: и тех, кто в политике Сталина и во всех его действиях усматривают только злой умысел тирана и диктатора, и тех, кто склонен проявлять определенную долю объективности в объяснении его политической стратегии.

Вот, например, как описывает сложившееся тогда положение в стране американский советолог Н. Верт, книга которого в свое время была чуть ли не учебником по советской истории в наших учебных заведениях. «Возобновленная с новой силой к осени 1930 г. кампания хлебозаготовок способствовала росту напряженности, временно спавшей весной. Исключительно благоприятные погодные условия 1930 г. позволили собрать великолепный урожай в 83,5 млн. т. (на 20% больше, чем в предыдущем году). Хлебозаготовки, осуществляемые проверенными методами, принесли государству 22 млн. т. зерна, или в два раза больше, чем удавалось получить в последние годы нэпа. Эти результаты, достигнутые на самом деле ценой огромных поборов с колхозов (доходивших до 50–60% и даже до 70% урожая в самых плодородных районах, например на Украине), могли только побудить власти к продолжению политики коллективизации. На крестьян снова различными способами оказывалось давление: районы, сопротивлявшиеся коллективизации, отстранялись от промтоварного снабжения; колхозам отдавались не только конфискованные кулацкие земли, но и все пастбища и леса, находившиеся в общем пользовании крестьян; наконец, прокатилась новая волна раскулачивания, охватившая на Украине 12–15% крестьянских хозяйств. Реакция крестьян на этот грабеж средь бела дня была ожесточенной: во время хлебозаготовок 1930–1931 гг. отделы ГПУ зарегистрировали десятки тысяч случаев поджогов колхозных построек. Несмотря на это, к 1 июля 1931 г. процент коллективизированных хозяйств вернулся к уровню 1 марта 1930 г. (57,5%)»[538].

Контроль за ситуацией в обществе был чрезвычайно жестким и повсеместным. Он осуществлялся не только органами ОГПУ, воинскими подразделениями, милицией и т. д. Все партийные и советские органы, все общественные организации должны были вести неусыпное наблюдение за тем, чтобы голоса недовольных были заглушены, а сами они тем или иным способом изолированы. Однако есть свидетельства того, что в стране, несмотря на всеобщий контроль, главным организатором которого выступал сам Генеральный секретарь, распространялись листовки с призывами к борьбе против существующей власти. Вот типичный пример такой листовки:

«Выход только в одном — объединяйтесь и требуйте установления подлинной власти трудящихся, а не политбюро. Рабочие, крестьяне и служащие, отказывайтесь от покупки займов, платежа налогов и сдачи хлеба, проводите забастовки и создавайте свои союзы. Красноармейцы, отказывайтесь от подавления восстаний. Не участвуйте в выборах в советы, которыми партия хочет создать видимость народовластия и свалить на вас ответственность за свою гибельную политику. Этим вы покажете, что требуете обеспечения полной свободы выборов и прекращения вмешательства партии в их дальнейшую работу. Докажите ничтожной кучке людей, удерживающих власть только ради своих интересов, что они не смеют насиловать нашу волю»[539].

Возможно, я несколько перебарщиваю по части цитирования писем и документов, однако полагаю, что именно такие документы позволяют хотя бы приблизительно отразить реальное положение, которое создавалось в стране в ходе и в результате сплошной коллективизации. Начиная с 1931 года стало катастрофически ухудшаться положение с продовольствием и обеспечением самыми необходимыми предметами жизни. В перспективе ближайших месяцев четко обозначилась угроза голода. Правда, он не носил повсеместного масштаба, но затронул многие жизненно важные районы страны. О проблемах тех дней свидетельствует следующее письмо власть имущим:

«Еще о социалистическом строительстве и о пятилетке — пятилетка, возможно, будет выполнена, но только не благополучно, а доведете человечество до полной нищеты и рабства. А деревенская молодежь школьного возраста в данное время имеет 75% малокровных от недоедания, и к концу пятилетки 75% будет туберкулезных; и из них на будущий год непосещение школы будет 50%, ввиду отсутствия одежды и обуви. Вы говорите, что экспорт наших товаров всего составляет один миллиард, то почему же ничего не стало? Поэтому надо смело сказать — отсутствие всех предметов явилось следствием убитая свободного труда, поэтому и не стало ничего. Возьмите простые вещи — перочинные ножи, ложки-чашки, эмалированная посуда крестьянского обихода — все отсутствует. Недалеко прошло то время — только 2 года тому назад, когда развивался свободный труд, жизнь дошла до нормальных пределов — чего бы только нужно было купить, все было возможно и дешево. А сейчас — где что можно купить и если можно, то непосильно — ужасно дорого, и можно купить тому, кто получает 200 и более рублей в месяц. Так, значит, жизнь — только много получающим, а остальным — нищета и рабство.

Это не социализм, а страшный феодализм — 400 лет тому назад, когда закрепощалось крестьянство, и это не свободная страна, а страна рабства»[540].

Лейтмотивом звучала мысль о том, что «насколько бы ни был колхозник сознательным, но голод побивает сознательность»[541].

И в качестве заключительного аккорда приведу выдержку из письма участников анонимного съезда инженеров, посланного В. Молотову. В этом письме делался вывод о бесперспективности социалистического строительства и вся вина за тяжелое положение, в которое попала страна, возлагалась на большевиков: «Мечутся, бегут от социализма десятки миллионов здоровых и способных людей. Вместо мирного созидающего труда находятся в езде, ищут лучшего, ищут уголка, где нет социализма. В колхозах работают плохо, из рук вон. Не видят они пользы в труде. Тысячи примеров искренней преданной работы, а в результате голод. В помещичьих имениях норма хлеба — 3 фунта на рабочего в день. Теперь повсеместно официально — 2 фунта. Колхозники этого не получают. Рабочие получают только на трудоспособного, а семья — полуголодная. О социализме говорят только там, где нельзя не говорить… Вся Россия говорит и думает теперь только о хлебе, картошке, огурцах, капусте, ситце и так далее. Армия мучительно больно переживает все те ужасы, которые переживает село. Но армия зажата в кулак драконовской дисциплиной. Рабоче-крестьянская Россия голодает — этого не скроешь ты. Знаем мы, — успехи индустриализации есть результат разорения миллионов. Хлеба нет, мяса, масла нет, а за границу плывут эшелоны, незачем воевать капиталистам, колонизировать Россию, обдирать русских мужиков. За них для них успешно все это делают большевики»[542].

В нашем распоряжении, разумеется, нет никаких конкретных фактов, показывающих реакцию Сталина на те явления, о которых сообщалось в цитированных выше письмах. Однако общая реакция генсека нам доподлинно известна. Впрочем, ее можно было бы со стопроцентной точностью предугадать заранее. И она, коротко говоря, сводилась к тому, что виноваты классовые враги и их пособники. Сталин утверждал, что «…За нашими трудностями скрываются наши классовые враги, что трудности эти осложняются отчаянным сопротивлением отживающих классов нашей страны, поддержкой этих классов извне, наличием бюрократических элементов в наших собственных учреждениях, наличием неуверенности и косности в некоторых прослойках нашей партии. Из этого вытекает… что для преодоления трудностей необходимо, прежде всего, отбить атаки капиталистических элементов, подавить их сопротивление и расчистить, таким образом, дорогу для быстрого продвижения вперёд.

Из этого вытекает, наконец, что самый характер наших трудностей, являющихся трудностями роста, даёт нам возможности, необходимые для подавления классовых врагов.

Но чтобы использовать эти возможности и превратить их в действительность, чтобы подавить сопротивление классовых врагов и добиться преодоления трудностей, для этого существует лишь одно средство: организовать наступление на капиталистические элементы по всему фронту и изолировать оппортунистические элементы в наших собственных рядах, мешающие наступлению, мечущиеся в панике из стороны в сторону и вносящие в партию неуверенность в победе».

«Других средств нет», — лаконично подытожил вождь[543].

Каких-либо иных рецептов от него трудно было ожидать. Сказанное, впрочем, не означает, что сталинское руководство продолжало с тупым упрямством следовать своей линии, не внося в нее нужных коррективов. Это признают и т. н. демократические критики Сталина и сталинизма. Однако приходится признать, что экономические меры по смягчению положения нередко не просто дополнялись, но и заменялись методами репрессий. Острый продовольственный кризис усиливал социальную напряженность. В это время почти массовый характер принял выход крестьян из колхозов. Голодные крестьяне оказывали сопротивление вывозу хлеба в счет заготовок. Во многих местах толпы крестьян нападали на государственные хлебные склады и разбирали зерно. Весной 1932 г. в связи с сокращением карточной системы начались антиправительственные выступления в городах. Один анонимный автор в письме Сталину предупреждал: «Мы Вам заявляем, что если своевременно не примите мер по снабжению, то будет в городе Пензе поднято вооруженное восстание»[544]. (Наиболее значительные волнения произошли в текстильных центрах Ивановской области.) В связи с этим в «Правде» была опубликована статья верного подручного генсека Е. Ярославского. Он вел речь о необходимости немедленной перестройки партработы, как будто именно в ней коренилась проблема. Сталин отреагировал незамедлительно. Он отправил с Юга, где проводил свой отпуск, письмо Кагановичу, датированное июнем 1932 года:

«Для членов ПБ.

Протестую против опубликования в «Правде» статьи Ярославского о рабочих волнениях в Иваново-Вознесенске и смене там партруководства. Статья — явно неправильная с фактической стороны и вредная политически. Своей статьей Ярославский дал иностранным корреспондентам возможность писать о «новом Кронштадте», якобы «продиктовавшем последние решения ЦК и СНК о колхозной торговле». Кто дал Ярославскому право выступать с такой статьей, наносящей вред партии и явно выгодной нашим врагам? Почему редакция «Правды» допускает такие безответственные выступления? Почему дают Ярославскому бесконтрольное право пользоваться оружием, которым он не владеет и которым сплошь и рядом злоупотребляет во вред партии? Нельзя ли положить этому конец?

Сталин»[545].

Как видим, генсека больше всего беспокоило, какую реакцию можно было ожидать из-за границы. Это свидетельствовало (конечно, косвенным образом), что он придавал этому серьезное значение. Хотя публично не один раз утверждал, что его мало волнует то, что пишут о нем на Западе. В конце концов, положение в данном случае была настолько серьезным, что приходилось думать не только о проникновении нежелательной информации о голодных бунтах в Советской России, но и прежде всего о том, как справиться с ситуацией фактического голода. Видимо, по этой причине Сталин настоятельно подчеркивал, что установка на безусловное исполнение плана хлебозаготовок по СССР совершенно правильна. Но при этом он предлагал сделать исключение для особо пострадавших районов Украины. «Это необходимо не только с точки зрения справедливости, но и ввиду особого положения Украины, общей границы с Польшей и т. п.»[546].

Особенно серьезным было положение на Украине. Чудовищный голод охватил многие районы этой советской республики, считавшейся житницей страны. О масштабах этого бедствия писал в своих мемуарах Н. Хрущев:

«Уже значительно позже я узнал о действительном положении дел. Когда я приехал на Украину в 1938 г., то мне рассказывали, какие раньше были тяжелые времена, но никто не говорил, в чем же заключались эти тяжелые обстоятельства. Оказывается, вот что было, как рассказал мне потом товарищ Микоян. Он говорил: «Приехал однажды товарищ Демченко в Москву, зашел ко мне: «Анастас Иванович, знает ли Сталин, знает ли Политбюро, какое сложилось сейчас положение на Украине?» (Демченко был тогда секретарем Киевского обкома партии, причем области были очень большими). Пришли в Киев вагоны, а когда раскрыли их, то оказалось, что вагоны загружены человеческими трупами. Поезд шел из Харькова в Киев через Полтаву, и вот на промежутке от Полтавы до Киева кто-то погрузил трупы, они прибыли в Киев. «Положение очень тяжелое, — говорил Демченко, — а Сталин об этом, наверное, не знает. Я хотел бы, чтобы вы, узнав об этом, довели до сведения товарища Сталина»[547].

Эпизод, рассказанный Хрущевым, конечно, потрясает воображение. Но он не только поражает воображение, но и невольно заставляет поставить вопрос: а кому, собственно, пришла в голову мысль загрузить трупами вагоны и направить их в Киев? За такие действия, если они вообще имели место, можно было бы поплатиться головой. Как известно, местное начальство всячески старалось скрыть масштабы жертв голода, и ему ни к чему было такого рода «демонстрация». То же самое можно сказать и о начальстве более высоком. Да и вообще сама идея перевозить труппы умерших от голода куда-то вместо того, чтобы их предать земле, выглядит абсурдной. Но был ли данный эпизод реальным или нет, — не столь уж важно. Бесспорно другое — ситуация на Украине (а также в ряде других районов страны) была чрезвычайно серьезная.

Прямым подтверждением всей остроты положения на Украине является то, что Сталин не исключал даже возможности потери Украины. В письме Кагановичу в августе 1932 года он прямо писал: «Если не возьмемся теперь же за выправление положения на Украине, Украину можем потерять (выделено мною — Н.К.). Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет, и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думает Реденс (свояк Сталина, тогда был руководителем ОГПУ Украины — Н.К.) или Косиор. Имейте также в виду, что в Украинской компартии (500 тысяч членов, хе-хе) обретается не мало (да, не мало!) гнилых элементов, сознательных и бессознательных петлюровцев, наконец — прямых агентов Пилсудского. Как только дела станут хуже, эти элементы не замедлят открыть фронт внутри (и вне) партии, против партии. Самое плохое это то, что украинская верхушка не видит этих опасностей.

Так дальше продолжаться не может»[548].

И довольно странным выглядит программа мер по исправлению ситуации на Украине, которую имел в виду генсек Он предлагал произвести кадровые изменения в украинском руководстве, в том числе и замену первого секретаря ЦК компартии Украины Косиора и руководителя ОГПУ Реденса. К тому же, суть проблемы состояла не в том, что генсек в действительности боялся козней агентов польского лидера Пилсудского. Он не мог не отдавать себе отчета в реальных источниках кризисного положения на Украине. Ссылки на агентуру и мягкотелость линии, проводившейся тогдашним руководством крупнейшей после РСФСР республики Союза, скорее смахивали на попытку искать виновных совсем в другом месте, где они в действительности находились. Иными словами, это была явная попытка снять с себя ответственность за ситуацию, сложившуюся на Украине. Впрочем, Украина являла собой наиболее яркий и наиболее грандиозный пример того, к чему привели непродуманные форсированные методы. Конечно, сказался и неурожай тех лет. Все это в совокупности и привело к тому, что вполне справедливо получило название голода на Украине. Тогдашние украинские руководители, в частности, Постышев, выступая в 1937 году на пленуме ЦК ВКП(б), говорил: «В 1933 г. сельское хозяйство Украины было в страшно тяжелом состоянии, невозможно тяжелом состоянии. И народ колхозный был тоже не особенно хорошо настроен, не преобладающее большинство, но значительная часть, в связи с теми прорывами, которые создались в результате огромной, гигантской вражеской работы»[549]. Здесь стоит обратить внимание и на само признание, и на притянутое буквально за уши объяснение причин такого положения — гигантская вражеская работа. В каком-то роде напоминает двусмысленные оракульские изречения в античных Дельфах: гадай, кто был способен организовать столь грандиозную вражескую работу. Такая работа была явно выше возможностей любой сети вражеских агентов и вредителей. Но ведь чем-то надо было оправдывать случившееся. Оправдывать даже не публично, а в закрытом порядке — на пленуме ЦК партии!

Если подходить к проблеме голода на Украине и в ряде других регионов страны с объективных позиций, то нет оснований искать каких-то оправдательных аргументов и ссылок на происки врагов, могущих хоть как-то смягчить меру вины и ответственности Сталина.

Но существует и другая сторона проблемы. В наше время некоторые деятели, в том числе бывшие в свое время во главе Украины (Л. Кучма), не говоря уже о разного рода заангажированных историках и публицистах, несут полнейший вздор по поводу того, что, мол, большевики (в лице Сталина) сознательно спланировали и провели в жизнь программу умерщвления значительной части украинского населения. Так, в бытность свою президентом «незалежной» Л. Кучма в обращении к народу прямо утверждал: «Спланированный и реализованный коммунистическим режимом голодомор и массовые политические репрессии поставили под вопрос само существование нации. Это — не преувеличение. Голодомор стал национальной катастрофой. Только на протяжении 1932–1933 годов погибла пятая часть сельского населения Украины. Люди вымирали целыми селами. Демографические, социально-экономические, историко-культурные последствия тогдашних злодеяний Украина ощущает до сих пор»[550].

Едва ли нужно полемизировать с подобного рода измышлениями. Скажу лишь, что только идиоты были способны на то, что приписывает бывший коммунист Кучма большевикам. А Сталина нельзя причислить к идиотам. Ему не было никакого резона искусственно организовывать голод на Украине или где-либо еще. Это выходит за рамки не просто разумного, но даже и за пределы неразумного.

Обращение президента Л. Кучмы по поводу голодомора на Украине подробно проанализировал российский автор Ю. Мухин, специализирующийся в основном на советском периоде нашей истории. Его книги и статьи отличают, мягко говоря, весьма нестандартный подход к событиям прошлого и не менее нестандартные оценки и умозаключения. Но по многим вопросам его аргументация выглядит весьма убедительной. Он опроверг фактологические «изыски» Кучмы и привел свои доводы относительно истинных причин голода на Украине. Со многими из его доводов вполне можно согласиться. Ю. Мухин писал:

«У Сталина не хватило духу выслушивать крестьянский мат-перемат со всего Союза, а надо было потерпеть. Ведь это хорошо, что подоспели трактора с введенных в строй тракторных заводов. А если бы они задержались на год-два? Вместо того чтобы решительно вырезать аппендицит, большевики стали его лечить примочками и дождались перитонита. Хорошо хоть не с летальным исходом.

Большевики, на мой взгляд, в 1929 г. коллективизацию начали правильно: в колхозы загоняли быстро и всех. Но уже в марте 1930 г. запаниковали и уступили толпе. А это уже административное преступление. Недаром горький опыт армии учит: сначала заставить подчиненного выполнить приказ, который тот считает неправильным, а уж потом пусть жалуется. В противном случае подчиненные начнут сами командовать и управление войсками будет утеряно. Так и случилось с коллективизацией. Уступив обывателю, большевики дали ему несбыточную надежду, что тот и дальше бунтами и сопротивлением сможет достичь желаемого. И обыватель стал желать прав иноземного оккупанта — права ничего не давать этой стране. В результате и пострадал, как немцы в Сталинграде.

Если сформулировать конкретно, в чем именно вина Сталина и большевиков, то ответ видится таким: в нерешительности при проведении коллективизации и в плохом обдумывании того, на что может пойти алчный обыватель»[551].

Не скажу, что выводы Ю. Мухина лично для меня вполне убедительны, но определенный резон в них, безусловно, содержится. Неверно, на мой взгляд, уподоблять императивы экономического развития, те или иные кардинальные меры экономического плана военным приказам, подлежащими безусловному выполнению. Это, как говорится, ария совсем из другой оперы. Экономика, в том числе и сельская, особенно в фазе ее коренной реконструкции, не должна и в принципе не может управляться голыми приказами. Это ей органически противопоказано. Кроме того, не надо упускать из виду еще одно обстоятельство: вполне определенные круги на Украине, усиленно раздувая тему голодомора 30-х годов, помимо всего прочего, руководствовались и националистическими соображениями. Им важно было представить Москву и «москалей» как врагов украинского народа, главных виновников бед и страданий украинцев. Националистическая подоплека в этой проблеме существовала с самого начала. Время, однако, не только не ослабило ее, но и даже сделало более злободневной.

Некоторые авторы, ведя полемику с очернителями Сталина, пытаются как-то сгладить масштабы голода и трагедий, связанных так или иначе с проведением коллективизации.

Мне кажется, что их аргументация несколько однобока, а порой и несет на себе печать апологии насилия чуть ли не как одного из главных средств решения социально-экономических проблем.

Еще более радикальные оценки политике Сталина в области коллективизации дает российский автор П. Краснов в статье, посвященной голодомору тех лет. Он видит его вину не в том, что тот был слишком жесток и прямолинеен, а в том, что, наоборот, проявлял много колебаний и был чрезмерно уступчив. Я приведу квинтэссенцию его рассуждений относительно коллективизации.

«Почему это произошло и кто в этом виноват в те годы? На мой взгляд, ответ однозначен — Сталин. Да, были смягчающие обстоятельства. Но многих жертв можно было бы избежать, если бы не ошибки Сталина и его недостаточный профессионализм как руководителя такого уровня в те годы. Жесткие меры не всегда применялась там, где нужно, и не применялась там и тогда, когда было нужно. Имел место массовый саботаж крестьян в районах, именно на них обрушился голод. Как надо поступать с саботажниками в условиях угрозы существования государства? Верно, подавить. Правильно сделала Советская власть, только поздно…

Сказалась неуместная мягкость Сталина, который, подобно неопытному водителю, заметался на дороге. Под его давлением колхозы то вводились, то отменялись, поскольку начались народные протесты и начались неизбежные в такой ситуации злоупотребления. Естественно, протестующие сделали вывод, что можно протестовать и дальше, власть пойдет на попятную. Раз уже сделала так однажды и крестьяне ряда районов демонстративно стали сеять хлеб только для себя. Сталин должен был «прессануть» осатаневшее быдло с необходимой жестокостью, но на два года ранее. Однако он этого не сделал. Нужны был и приклад в зубы, и пули, и штык под ребро. Если потребуется, то и пулеметные роты для особо упертых, чтобы промыть мозги свинцом, при необходимости даже вешать мерзавцев вдоль дорог. Потому что быдло понимает только язык силы. Так были бы погублены тысячи, пусть даже десятки, но спасены сотни тысяч.

Всего этого Сталин не сделал, а должен, обязан был сделать. По большому счету его за это надо было бы судить за преступное бездействие…»[552].

Изучая самые разные источники и работы, посвященные Сталину и его политической и государственной деятельности, неизбежно приходится встречать разительно разнящиеся оценки. Порой невольно даже охватывает чувство, подобное недоумению: как широк, даже безграничен, диапазон оценок и суждений, посвященных одной и той же личности. Не стану комментировать приведенное выше высказывание, и не потому что оно попахивает каким-то политическим экстремизмом, а потому что оно своим откровенным примитивизмом делает бессмысленным какое-либо комментирование.

В чем безусловно правы некоторые апологеты Сталина левого толка, так это в том, что с фактами в руках решительно опровергают фантастически преувеличенные цифры жертв голода 1932–1933 гг. Но об этом речь пойдет ниже. Здесь же мне хотелось бы привлечь внимание читателя к тому, что о чудовищных перегибах в процессе коллективизации Сталину сообщали не только «компетентные органы» и другие источники, но и люди, в преданности которых идеалам социализма вождь никак не мог усомниться. Я имею в виду М. Шолохова. Переписка писателя с вождем — весьма любопытный и исключительно достоверный исторический источник.

Приобретший в то время широкую известность и популярность М. Шолохов в письмах Сталину нарисовал ужасающую картину издевательств над сельскими жителями в период проведения сплошной коллективизации. Эти примеры потрясают своей жестокостью, бессмысленностью и садизмом. Читать о них без содрогания едва ли способен кто-либо. Я не стану их приводить здесь, отсылая читателя к первоисточнику. Приведя ряд конкретных, взятых из жизни, примеров «перегибов», писатель подчеркивает:

«Примеры эти можно бесконечно умножить. Это — не отдельные случаи перегибов, это — узаконенный в районном масштабе «метод» проведения хлебозаготовок. Об этих фактах я либо слышал от коммунистов, либо от самих колхозников, которые испытали все эти «методы» на себе и после приходили ко мне с просьбами «прописать про это в газету»…

Расследовать надо не только дела тех, кто издевался над колхозниками и над советской властью, но и дела тех, чья рука их направляла…

Если все описанное мной заслуживает внимания ЦК — пошлите в Вешенский район дополнительно коммунистов, у которых хватит смелости, невзирая на лица, разоблачать всех, по чьей вине смертельно подорвано колхозное хозяйство района, которые по-настоящему бы расследовали и открыли не только тех, кто применял к колхозникам смертельные «методы» пыток, избиений и надругательства, но и тех, кто вдохновлял их»[553].

Как же отреагировал вождь на полученное им письмо?

Сталин ответил Шолохову, что сказанное им создает «несколько однобокое впечатление», но тем не менее вскрывает «болячку нашей партийно-советской работы, вскрывает то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всем согласен с Вами. Вы видите одну сторону, видите неплохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы Вашего района (и не только Вашего района) проводили «итальянку» (саботаж) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с советской властью. Войну на измор, дорогой товарищ Шолохов… Конечно, это обстоятельство ни в какой мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как утверждаете Вы, нашими работниками… И виновные в этих безобразиях должны понести должное наказание. Но все же ясно, как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло показаться издали»[554].

Из ответа Сталина явствует, что для него издержки перегибов — факт отнюдь не первостепенной важности. Главное для него заключается в том, что сопротивление со стороны крестьян процессу коллективизации необходимо во что бы то ни стало сломить. Что же касается цены, которую придется заплатить, то это — в сущности не решающий, а подчиненный аспект проблемы. Все содержание, а также тональность сталинского ответа позволяют сделать именно такой вывод.

В заключение следует хотя бы вскользь коснуться еще одного вопроса — о числе высланных кулаков и количестве жертв голода 1932–1933 гг. Я написал вскользь, поскольку не считаю правильным и необходимым вдаваться в дискуссию по этим весьма спорным проблемам. Это — удел специалистов-демографов. Конечно, к политической биографии Сталина вопрос о числе жертв, которые в известной степени и в известной мере можно отнести на его совесть, имеет прямое отношение. Но я исходил из простой мысли: даже самые минимальные подсчеты числа жертв тех лет не могут служить каким-либо оправданием для Сталина. Каждая человеческая жизнь имеет свою уникальную ценность. Поэтому и счет здесь идет совсем по иной шкале ценностей.

Итак, о числе высланных кулаков. В соответствующей литературе по данной проблематике существует много точек зрения. Называются самые разные цифры, порой разнящиеся чуть ли не на порядки. Я склонен принять за близкую к истинной цифру, которую приводит известный специалист по этому вопросу В.Н. Земсков. В своем, основанном на архивной документации исследовании, он показывает, что в 1930–1931 гг. было выселено (с отправкой на спецпоселение) 381026 семей общей численностью 1803392 человека[555]. В.Н. Земсков счел своей обязанностью констатировать следующее. «…Подлинная статистика не подтверждает имеющего широкое хождение в литературе утверждения о том, что во время коллективизации были раскулачены и выселены в отдаленные края якобы десятки миллионов крестьян. Например, А.И. Солженицын пишет: «… Был поток 29–30-го годов, с добрую Обь, протолкнувший в тундру и тайгу миллионов пятнадцать мужиков, а как-то и не поболе». Здесь допущено преувеличение более чем в 7 раз. Однако в публикациях зарубежных авторов (да и советских тоже) эта чисто предположительная, далекая от истины статистика А.И. Солженицына воспринимается как совершенно достоверная информация. В немалой степени это объясняется и тем, что до недавних пор подлинная статистика была строго засекречена»[556].

То же самое, может быть, с еще большим основанием можно сказать и о количестве жертв голода. Здесь особенно выделяется Р. Конквест, автор нашумевшей книги «Жатва скорби», опубликованной в Лондоне в 1986 году и вскоре переведенной на русский язык. Я не стану давать оценку этой работы, поскольку она в принципе мало чем отличается от всех его других работ, посвященных советской истории. Замечу лишь, что она выделяется крайней степенью тенденциозности, явной предвзятостью выводов, их запрограммированностью. Это, разумеется, не дает оснований отвергать с порога любые его оценки и факты. Хотя надо отметить, что факты часто подобраны более чем убийственные, и их опровергнуть невозможно. Что же касается общих оценочных данных числа жертв сплошной коллективизации и голода 1932–1933 гг., то здесь Р. Конквест принадлежит к числу тех, кто старается максимально завысить эти данные[557]. В посвященной данной проблеме литературе гуляют цифры чуть ли не порядка 15, а то и больше миллионов. Но это — не более чем политическая статистика, имеющая свои цели и призванная выполнить свои определенные задачи. Некоторые западные биографы Сталина называют цифру в 6 миллионов[558]. Отдельные российские специалисты считают, что от голода погибло, главным образом на Украине, от 4 до 5 млн. человек[559].

Доходит даже до прямых подтасовок фактов. Так, историк И. Зеленин с уверенностью, граничащей с прямой фальсификацией, утверждал: «Революция сверху» привела к гибели миллионов кормильцев огромной страны. По самым скромным подсчетам ее жертвами стали не менее 10 млн. крестьян, что подтвердил и Сталин в ответе на вопрос Черчилля»[560]. Очевидно, имеется в виду приведенный в начале главы отрывок из воспоминаний Черчилля о его беседе на эту тему со Сталиным. Читатель сам мог убедиться, что там шла речь отнюдь не о цифрах жертв репрессий, а о трудностях, с которыми сталкивался процесс коллективизации. Вообще надо заметить, что лишь человеку с каким-то фантастическим воображением придет мысль в голову, что Сталин самолично был способен сообщить цифры пострадавших. Тем более, что речь идет о таких страшных цифрах. Но это, так, к слову.

Окидывая мысленным взором события тех лет, необходимо соблюдать чувство временных пропорций. Иными словами, надо смотреть на прошлое не только с позиций сегодняшнего дня, но и с позиций того времени, о котором идет речь. Иначе мы будем иметь не реальную картину действительности, а некое подобие кривого зеркала. В этой связи позволю себе привести свидетельство тогдашнего американского посла в Москве У. Буллита. Его донесение в госдепартамент США было перехвачено и легло на стол Сталина. Последний внимательно, с карандашом в руке, ознакомился с этим донесением, сделав в нем свои пометы. Думаю, нет особой нужды специально оговаривать то, что посол не склонен был к приукрашиванию ситуации в СССР. Вот что он писал в Вашингтон: «Экономическое положение Советского Союза фактически не изменилось. Донесения о свирепствующем здесь голоде сильно преувеличены. Вместе с тем нельзя отрицать, что имеются обширные территории, где урожай был плохим и где будет ощущаться недостаток продуктов питания. Это относится к Поволжью, довольно обширным территориям на Украине и многим другим крупным зерновым районам. России придется затянуть потуже пояс и сократить экспорт зерна. Но хорошо организованная система распределения в значительной мере спасет положение. При ознакомлении в первую очередь с карточной системой, при помощи которой советы распределяют продукты, можно сказать, что голод среди населения при нормальных условиях является уже делом прошлого. Это может стать понятным… человеку, знавшему Россию при царе, когда даже в самые урожайные годы все же имелись области, где население голодало. Тот факт, что плановое хозяйство Советов и плановое распределение некоторым образом застраховали крестьянское население от голода, является достижением, которого никак нельзя недооценивать»[561].

Ссылками на подобного рода свидетельства я не имею намерения как-то приукрасить тогдашнее положение в стране. Просто речь идет о сопоставлении фактов и аргументов, ибо только таким путем можно не впасть в крайности и стать жертвой манипулирования цифрами и заранее сформулированных выводов.

Еще раз подчеркну, что не вижу резона полемизировать с теми, кто приводит все эти цифры жертв голодомора. Хочу лишь сказать, что, вне зависимости от того, что явилось причиной гибели множества людей (а были не только голод, но и эпидемии и т. д.), с моральной точки зрения оправдания нет и быть не может. И вместе с тем надо не упускать из виду, что такой слишком крутой перелом в жизни страны едва ли мог быть осуществлен безболезненно. Пусть читатель не расценивает мое последнее утверждение как некую апологию репрессий и тягот, сопровождавших, как некий зловещий естественный спутник, один из самых крутых переломов в нашей истории.

В целом по ходу изложения я уже дал более или менее взвешенную оценку политики коллективизации и тех проблем, которые она обрушила на страну. Достаточно подробно освещена и роль Сталина в проведении этой политики, показаны не только успехи, но и серьезные провалы, сопровождавшие реализацию сталинских планов. В период правления Сталина его заслуги в деле перевода деревни на коллективные рельсы расценивались в качестве одного из важнейших его вкладов в теорию и практику социалистического строительства. Официальная биография вождя специально подчеркивает новации, внесенные генсеком в решение проблем коллективизации. Они, как там указывается, сводились к следующим главным положениям, определившим успех дела коллективизации.

В развитие идей кооперирования, высказанных еще Лениным, Сталин

«1) всесторонне разработал вопрос о колхозной форме социалистического хозяйства в деревне;

2) показал, что основным и главным звеном колхозного строительства на современном этапе является сельскохозяйственная артель, как наиболее правильная и понятная крестьянам форма, дающая возможность сочетать личные интересы колхозников с их общественными интересами, приспособлять личные интересы колхозников к общественным интересам;

3) обосновал переход от политики ограничения и вытеснения кулачества к политике ликвидации кулачества как класса, на основе сплошной коллективизации;

4) раскрыл значение МТС, как опорных пунктов в деле социалистического переустройства сельского хозяйства и оказания помощи сельскому хозяйству и крестьянству со стороны социалистического государства»[562].

В феврале 1930 года по многочисленным ходатайствам Сталин был награжден вторым орденом «Красного Знамени», как значилось в постановлении, за огромные заслуги на фронте социалистического строительства. Это решение вызвало, мягко говоря, неоднозначную реакцию в народе. Из писем, обращенным к власть имущим, видно, что многие не скрывали своего возмущения, делая упор на то, что вожди награждают сами себя, в то время как обстановка в стране все более осложняется. В таких упреках была голая правда. И с высоты сегодняшнего дня данное награждение представляется если не кощунственным, то по крайней мере в высшей степени несвоевременным. Удивляет одно, — как Сталин, умевший уловить настроения масс, поддался на уговоры своих коллег-подхалимов и дал согласие на свое награждение. Конечно, славы это ему не прибавило, а противников вооружило еще одним дополнительным аргументом в борьбе против него.

Но так или иначе значимость великого перелома измеряется не какими-то побрякушками в виде знаков отличия и орденов, прикрепленных к кителю вождя. Даже наоборот. Знаки отличия как-то приземляют глубокое и далеко идущее историческое значение слишком крутого, но все-таки великого перелома в истории Советской страны. Все предшествующие, да и все последующие преобразования в сфере сельского хозяйства нашей страны, как-то блекнут в сравнении со сталинским великим переломом. Блекнут не только по своим исторически позитивным результатам. Они блекнут и в смысле той железной и жестокой решимости, с которой они проводились в жизнь. В какой-то степени можно согласиться с А. Уламом, писавшем в своей книге: «Сумасшедшие темпы коллективизации отражали убеждение Сталина в том, что нет таких социальных или экономических проблем, которые не могут быть решены силой»[563].

Не вся, но доля правды в этом утверждении, безусловно, есть. Здесь полностью игнорируется то обстоятельство, что, вопреки распространенным измышлениям, планы коренной реконструкции сельского хозяйства, инициатором и проводником которых был прежде всего сам Генеральный секретарь, основывались не на песке. Они имели под собой реальную почву, ибо в противном случае их ждал бы неминуемый крах. На одном насилии строить экономику страны просто невозможно. Но А. Улам прав в том, что справедливо подметил огромную роль методов насилия и принуждения в процессе осуществления коллективизации. Успешное и эффективное применение таких методов, как представляется, повлияло в целом и на всю политическую философию вождя. В отличие от своих марксистских учителей он знал, что насилие в историческом процессе играет отнюдь не ту довольно скромную, по крайней мере подчиненную роль, которая так подчеркивалась классиками марксизма-ленинизма.

И, наконец, поставлю отнюдь не риторический вопрос, а можно ли было в условиях России осуществить такой поворот мягкими методами? Не стали бы эти мягкие методы и формы первопричиной краха всего грандиозно задуманного плана? Иными словами, не превратились бы средства осуществления цели в средства отрицания самой цели? Пусть на этот вопрос ответит каждый сам себе. Я его только ставлю и не даю на него ответа.

И, наконец, еще одно соображение, вызванное ассоциациями с современной российской действительностью. Известно, что социализм как общественный строй в Советском Союзе, в том числе и в самой крупной его республике России, был посредством целой серии тщательно продуманных и отнюдь не спонтанных акций заменен капитализмом не с человеческим, а с явно криминальным лицом. (Уместнее было бы сказать — мордой). Постепенно шаг за шагом ликвидированы или ликвидируются все завоевания социализма. Но как ни покажется парадоксальным, колхозы — это, по оценкам демократов, чудовищное порождение сталинизма, никак не спешат уйти с исторической арены. Почему-то вольный фермер, за которого так ратуют поборники нового (ничего в нем нового в сущности и нет!) строя, никак не может заменить колхозы, многие из которых составляют опору сельского хозяйства современной России. Значит, эта форма ведения хозяйства исторически оправдала себя и выдержала испытание временем. Значит, не правы те, кто одним махом сметает со страниц истории такой глубокий и исторически обоснованный процесс, каким была коллективизация. И в этом, на мой взгляд, заключается зерно истины, глубокий смысл преобразований давно минувших лет. Сами эти преобразования с точки зрения закономерностей общественного прогресса не подлежат сомнению. Чего, однако, нельзя сказать о методах их осуществления. И все-таки в любом случае нельзя рассуждать чисто абстрактно, игнорируя суровые реальности той эпохи и всю грандиозность и сложность задачи, которую предстояло решить. Ведь благими пожеланиями и увещеваниями, а также чисто экономическими мерами, такую не просто проблему, а целую галактику проблем, разрешить было невозможно.

Завершая главу о коллективизации, хочу заметить, что этой проблеме мною было уделено, на первый взгляд, несоразмерно много внимания и пространства. Равно как и главе об индустриализации. Сделано это сознательно, поскольку с точки зрения оценки мировой роли Сталина индустриализация и коллективизация предопределили все остальное не только в политической судьбе вождя, но и в решающей мере значение и место нашей страны в мире на протяжении целой исторической эпохи. Без этих двух компонентов сталинской политической стратегии Советский Союз не стал бы той державой, без участия которой уже нельзя было решать кардинальные вопросы мировой политики и международных отношений. Короче говоря, индустриализация и коллективизация заложили фундамент нашего будущего как великой державы. Отрицать это могут лишь те, для кого факты не имеют никакого значения. Те, для кого идеологические и политические мотивы, базирующиеся на власти и всевластии денег, — все, а остальное — лишь приложение к этим «высшим ценностям».

Примечания:

4

Плутарх. Избранные жизнеописания. М. 1987. Т. I. С 302.

5

И. Сталин. Т. 18. Тверь, 2006 г. С. 601.

47

«Известия ЦК КПСС» 1991 г. № 8. С. 182.

48

Ян Грей. Сталин. Личность в истории. М. 1995. С. 98–99. Ссылку в данном случае я делаю на сокращенный русский перевод книги Грея, совмещенной с отрывками из биографии Сталина, написанными Троцким. Полный, более обширный и более мотивированный пассаж, касающийся данной темы, см. в книге Ian Grey. Stalin. Man of History. Abacus. Great Britain. 1982. p. 234.

49

Мишель Монтень. Опыты. М. 1992. Т. 2. С. 90.

50

Плутарх. Избранные жизнеописания. М. 1987. Т. 2. С. 488.

51

Adam B. Ulam. Stalin. The man and his era. p. 241.

52

ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Часть I. М. 1936. С. 572–573.

53

Тринадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М. 1963. С. 529.

54

Там же. С. 799.

55

История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 4. Книга первая. М. 1970. С. 335–336.

56

В.И. Ленин. ПСС. Т. 39. С. 224.

473

Вождь. Хозяин. Диктатор. С. 180–181.

474

 Э.Х. Карр. Русская революция. От Ленина до Сталина. С. 174–175.

475

«Правда». 18 октября 1988 г. 

476

О.Р. Лацис. Перелом. Опыт прочтения несекретных документов. М. 1990. С. 311–312. 

477

История Коммунистической партии Советского Союза. Т.4. Книга первая. С. 505.

478

Документы свидетельствуют. 1927 — 1932. Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации 1927–1932 гг. М. 1989. С. 11–12.

479

См. История Коммунистической партии Советского Союза. М. 1960. С. 394–395. 

480

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 173.

481

И.В. Сталин. Соч. Т. 8. С. 89. 

482

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 145.

483

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 267.

484

«Независимая газета». 30 июня 2001 г.

485

Уинстон Черчилль. Вторая мировая война. Т. 2. М. 1991. С. 526. 

486

Там же. С. 527.

487

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 58–59.

488

См. История Коммунистической партии Советского Союза. Т 4. Книга вторая. С. 42.

489

См. Сталин и Каганович. Переписка. 1931 — 1936. М. 2001. С. 13.

490

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Часть II. С. 542.

491

История Коммунистической партии Советского Союза. Т.4. Книга вторая. С. 63–64.

492

Письма во власть. 1928 — 1939. М. 2002. С. 138.

493

Письма во власть. 1928 — 1939. М. 2002. С. 104.

494

Там же. С. 78.

495

Лернард Шапиро. Коммунистическая партия Советского Союза. Выпуск второй. С. 100.

496

«Бюллетень оппозиции». 1931 г. № 20. (Электронный вариант) 

497

«Бюллетень оппозиции». 1931 г. № 12–13. (Электронный вариант)

498

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 124–125.

499

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 135.

500

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 192.

501

Там же. С. 193. 

502

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 207.

503

Там же. С. 211–212.

504

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 212–213.

505

Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918 — 1932. М. 1998. С. 292.

506

«Октябрь». 1989 г. № 7. С. 151.

507

История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс. М. 1938. С. 294–295.

508

Документы свидетельствуют. 1927 — 1932. Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации 1927 — 1932 гг. С. 382.

509

«Бюллетень оппозиции». 1930 г. № 10. (Электронный вариант).

510

Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918 — 1932. С. 293.

511

Сталин и Каганович. Переписка. С. 18.

512

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 213–214.

513

Сталин и Каганович. Переписка. С. 13.

514

Там же. С. 18.

515

См. История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 4. Книга вторая. С. 66.

516

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 214, 215–216.

517

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 141–142.

518

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 7. С. 207.

519

«Известия ЦК КПСС» 1989 г. № 6. С. 219.

520

Там же. С. 181.

521

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 166.

522

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 160.

523

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 169.

524

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 14.

525

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 183.

526

История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 4. Книга вторая. С. 54.

527

Там же.

528

История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 4. Книга вторая. С. 56.

529

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 224–225.

530

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 309–310.

531

Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. С. 142–143.

532

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 90.

533

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 353.

534

Голос народа. С. 321–322.

535

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 359–360.

536

См. Документы свидетельствуют. С. 38.

537

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 315.

538

Н. Верт. История Советского государства. М. 1995. С. 212.

539

Голос народа. С. 276.

540

Письма во власть. 1928–1939. С. 153.

541

Там же. С. 194.

542

Там же. С. 196–197.

543

И.В. Сталин. Соч. Т. 12. С. 304–305.

544

Письма во власть. 1928 — 1939. С. 201.

545

Сталин и Каганович. Переписка. С. 139.

546

Сталин и Каганович. Переписка. С. 241.

547

Н.С. Хрущев. Время. Люди. Власть. Воспоминания. Т. 1. С. 71.

548

Сталин и Каганович. Переписка. С. 274.

549

«Вопросы истории» 1995 г. № 5–6. С. 5.

550

Электронный вариант обращения Л.Д. Кучмы к украинскому народу.

551

Электронный вариант статьи Ю. Мухина «Самый позорный голод».

552

Электронный вариант статьи П. Краснова «Ложь о голодоморе».

553

Писатель и вождь. Переписка М.А. Шолохова с И.В. Сталиным. М. 1997. С. 54–58.

554

Писатель и вождь. С. 68–69.

555

В.Н. Земсков. Кулацкая ссылка в 30-е годы. «Социологические исследования» . 1991 г. № 10. Электронный вариант.

556

Там же.

557

«Новый мир» 1989 г. № 10.

558

Rodert H. Mc Neal. Stalin. Man and Ruler. p. 132.

559

А.П. Дудин. Коллективизация сельского хозяйства и ее исторические последствия. Электронный вариант.

560

«Вопросы истории» 1994 г. № 10. С. 40.

561

Лубянка. Сталин и ВЧК–ГПУ–ОГПУ–НКВД. Январь 1922–декабрь 1936. С. 574–575.

562

См. Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. С. 133–134.

563

Adam B. Ulam. Stalin. p. 331.