Внимание, которое уделяется вопросам внутрипартийной борьбы, читателю может показаться явным перекосом в освещении всей политической деятельности Сталина. У кого-то возникнет мысль: неужели его деятельность вращалась главным образом и прежде всего вокруг чисто внутрипартийных проблем? На этот невольно возникший вопрос надо дать определенный и четкий ответ: да, рассматриваемый период отличается именно тем, что данные вопросы стояли в эпицентре его внимания, как и вообще в эпицентре всей общественно-политической жизни партии и страны. Поэтому мне кажется оправданным акцент на этой стороне его деятельности. Не выиграв борьбы с троцкистской оппозицией, Сталин не стал бы Сталиным, а затерялся бы среди других деятелей второго исторического плана. Победа над оппозицией как бы открывала ему в дальнейшем путь к тому месту в истории, которое он и занял. Так что чрезмерный интерес к аспектам внутрипартийной борьбы только лишь на поверхностный взгляд может показаться таковым.

Сказанное отнюдь не означает, что другие стороны его политической деятельности должны остаться на втором плане. Это было бы в корне неправильно, поскольку в конечном счете в историю Сталин вошел отнюдь не благодаря своим победам во внутрипартийных баталиях. При подходе к освещению его деятельности не должны остаться вне поля зрения другие ее аспекты. Здесь я имею в виду прежде всего деятельность в области международных отношений и внешней политики. Посвящая главу этому аспекту, я хочу не столько дать подробный и систематический обзор его дел в сфере международной политики вообще и внешней политики Советского Союза в особенности в рассматриваемый исторический отрезок времени. Есть все резоны, чтобы в самом обобщенном виде рассмотреть начальный этап процесса формирования внешнеполитической концепции Сталина. Разумеется, речь не идет и не может идти о рассмотрении целостной внешнеполитической концепции, которая формировалась и развивалась на протяжении целых десятилетий. В конечном счете она нашла свое выражение и отражение в сумме фундаментальных внешнеполитических принципов и положений, характеризующих сталинскую внешнюю политику в целом. Но все это было итогом длительного процесса. Здесь же я сосредоточу внимание на начальном этапе формирования внешнеполитических воззрений Сталина, на особенностях его подхода к международным проблемам того исторического периода. На мой взгляд, именно после смерти Ленина на протяжении пяти-шести лет протекал начальный этап становления Сталина как политика мирового масштаба. Не следует считать это преувеличением, поскольку я имею в виду прежде всего не масштаб и характер внешнеполитических шагов Сталина в этот период, а главным образом становление его принципиальных взглядов на мировую политику вообще и внешнюю политику СССР в первую очередь. Центр тяжести лежит в том, как Сталин начал формироваться как государственный деятель с широким и перспективным мышлением, как он сумел сформулировать и обосновать главные внешнеполитические ориентиры страны. Иными словами, как Сталин из просто партийного деятеля превратился в геополитика, мыслящего большими категориями, способного улавливать ведущие тенденции международного развития и в соответствии с этим намечать курс нашей страны на мировой арене.

Следует сделать еще одно замечание. Рассматриваемая сторона деятельности Сталина пока еще не получила глубокого освещения. Здесь я вполне разделяю точку зрения В.М. Александрова, который писал: «…именно внешнеполитический аспект является ключом к пониманию и объяснению всей системы политических взглядов Сталина… К сожалению, автору так и не удалось обнаружить ни одной специальной работы, посвященной сталинской внешнеполитической доктрине. В исследованиях биографического характера внешнеполитическая проблематика освещается лишь фрагментарно и сводится, главным образом, к перечислению общеизвестных фактов и событий. Попытки проанализировать теоретические взгляды Сталина на внешнюю политику не предпринимаются. В работах по советской внешней политике сталинского периода отсутствует анализ личного вклада Сталина в ее разработку, формирование и осуществление. Советская внешняя политика рассматривается как некая обезличенная постоянная величина на всем протяжении существования Советского Союза как государства. В итоге вопрос о том, в чем состояло существо внешнеполитической доктрины Сталина и была ли у него такая доктрина вообще, пока остается без ответа»[259].

Соглашаясь с А. Александровым по существу, я полагаю, что правильнее вести речь не о внешнеполитической доктрине Сталина как таковой. Само понятие доктрина в современном обиходе в приложении к внешней политике и международным отношениям приобрело (правомерно или нет — это другой вопрос) довольно конкретный и несколько зауженный смысл. Обычно под доктриной понимают позицию, выраженную по какому-то или каким-то принципиальным вопросам, но не как всеобщую систему взглядов. К примеру, бытуют такие понятия, как «доктрина Монро», «доктрина Трумэна» и т. д. Применительно к системе внешнеполитических взглядов Сталина более точным и правильным, на мой взгляд, использовать термин концепция. Сумма основополагающих принципов и положений, которые связывают с именем Сталина в сфере международных отношений и внешней политики, наиболее полно можно выразить именно термином концепция. Так что в данном разделе речь и будет идти о становлении внешнеполитической концепции Сталина.

Если в самом общем виде определять фундаментальные истоки этой концепции, то следует, очевидно, выделить следующие принципиальные положения. Сталин был марксистом и, следовательно, стоял на почве признания классовой борьбы как оси всего общественного, в том числе и международного развития. Согласно его воззрениям именно классовый характер нового строя в Советской России с логической закономерностью предопределяет неизбежность противостояния ее в отношениях с ведущими капиталистическими державами. Противоречия между СССР и капиталистическим миром носят глубокий и непримиримый характер. Отсюда вытекал и тезис о неизбежности, рано или поздно, открытого военного противоборства между ними. Ход событий в дальнейшем подтвердил правомерность и обоснованность такого перспективного анализа.

Тем, кто безапелляционно утверждал, что Сталин никогда не был способен на серьезные теоретические изыскания, что он показал себя прежде всего как практик-прагматик, можно возразить не словами, а фактами. Например, уже в 1927 году он сделал вывод о неизбежности новой империалистической войны. Могут возразить, что здесь и не пахнет никакой теорией, что постулат о неизбежности войн в эпоху империализма сделал еще Ленин. Частично это так. Но новация Сталина состоит в том, что он органически увязал новые тенденции в развитии капитализма с ленинской теорией о неизбежности войн в эпоху империализма. Сталин обосновал тезис, в соответствии с которым «кризис капитализма и подготовка его гибели растут из стабилизации. Разве это не факт, что капитализм за последнее время усовершенствовал и рационализировал свою технику, создавая огромные массы товаров, которых нет возможности реализовать? Разве это не факт, что капиталистические правительства всё более фашизируются, наступая на рабочий класс и укрепляя временно свои позиции? Следует ли из этих фактов, что стабилизация стала прочной? Конечно, нет! Наоборот, именно эти факты ведут к обострению того кризиса мирового капитализма, который является несравненно более глубоким, чем кризис перед последней империалистической войной»[260].

Касаясь основ внешнеполитической концепции Сталина, необходимо подчеркнуть, что констатировать постулат о неизбежности столкновения между Советской Россией и империалистическими державами и поставить на этом точку — значит серьезно упростить и схематизировать принципиальную позицию Сталина. Он исходил не только из неизбежности финального столкновения Советского Союза с наиболее агрессивными силами империалистического лагеря. Вторым важным компонентом сталинской внешнеполитической концепции выступало ленинское учение об межимпериалистических противоречиях, коренящихся в самой природе империализма. Сталин рассматривал эти противоречия в качестве одного из важнейших ресурсов в успешном проведении советской внешней политики. Конечно, читатель вправе сказать, что использование противоречий между реальными и потенциальными противниками так же старо, как и сам мир. Это, действительно, так. Но сюда Сталин внес много нового, фактически возведя лавирование и использование противоречий между западными державами в одну из фундаментальных опор советской внешней политики. И, надо сказать, что добился в этом блестящих результатов. Использование противоречий, а зачастую и их провоцирование и раздувание, было не просто тактической линией Сталина, а важной составляющей его стратегического курса в сфере международной политики.

Внешнеполитическая концепция Сталина базировалась, в частности, на таком тезисе, как обеспечение максимально возможной мирной передышки для того, чтобы поднять страну на ноги, чтобы она могла если не на равных, то все же уверенным голосом говорить со своими западными контрагентами. В 1926 году Сталин подчеркивал: «Мы можем и должны строить социализм в СССР. Но чтобы строить социализм, надо прежде всего существовать. Надо, чтобы была «передышка» от войны, надо, чтобы не было попыток интервенции, надо, чтобы был завоёван некоторый минимум международных условий, необходимых для того, чтобы существовать и строить социализм»[261]. На реализацию этой задачи в тот период были мобилизованы все силы, причем генсек вполне ясно указывал на рост межимпериалистических противоречий как важнейший фактор обеспечения мирной передышки.

В числе других важных факторов, дававших возможность обеспечить мирные условия развития страны в середине 20—30-х годов, выступала и определенная заинтересованность капиталистических государств в развитии торгово-экономических отношений с Советским Союзом. Но не только чисто деловые, сугубо экономические мотивы служили возможной основой для развития сотрудничества и достижения соглашений между Советской Россией и капиталистическими державами. Сталин отмечал: «Мы ведём политику мира и мы готовы подписать с буржуазными государствами пакты о взаимном ненападении. Мы ведём политику мира и мы готовы идти на соглашение насчёт разоружения, вплоть до полного уничтожения постоянных армий, о чём мы заявляли перед всем миром еще на Генуэзской конференции. Вот вам почва для соглашения по дипломатической линии.

Пределы этих соглашений? Пределы ставятся противоположностью двух систем, между которыми идёт соревнование, борьба. В рамках, допустимых этими двумя системами, но только в этих рамках, соглашения вполне возможны. Об этом говорит опыт соглашений с Германией, с Италией, с Японией и т. д.»[262].

Давая общую характеристику сталинской внешнеполитической концепции, особый акцент следует сделать на том, что генсек придавал первостепенное значение таким факторам, как твердость и выдержка в проведении своей линии, способность противостоять всем формам давления и нажима со стороны западных контрагентов. И это, в тот период, когда СССР был относительно слабым государством перед лицом Запада, имело огромное, порой даже решающее значение. Именно тогда в отношениях между СССР и консервативным правительством Англии наблюдался острейший кризис, выразившийся в разрыве дипломатических отношений. Надо признать, что советская пропаганда всячески раздувала проблему кризиса в отношениях с Великобританией. Аналогичным образом вела себя и британская сторона. В это же время произошло убийство советского посла в Польше Войкова и ряд других менее значимых инцидентов. В Москве все чаще говорили чуть ли о скорой неминуемости войны. Во многом кампания по раздуванию военной опасности инспирировалась сознательно, чтобы сплотить общество перед лицом внешней угрозы. Но для ее развертывания существовали и некоторые реальные причины, и их нельзя было сбрасывать со счета.

Сталин в этих условиях счел необходимым сделать особый упор на сохранении выдержки, на том, чтобы не поддаваться на провокации. «Нас дразнят и будут дразнить провокаторы из враждебного лагеря, утверждая, что наша мирная политика объясняется нашей слабостью, слабостью нашей армии, — говорил он. — Это взрывает иногда кое-кого из наших товарищей, склонных поддаться провокации и требующих принятия «решительных» мер. Это слабость нервов. Это отсутствие выдержки. Мы не можем и не должны играть под дудку наших противников. Мы должны идти своей дорогой, отстаивая дело мира, демонстрируя свою волю к миру, разоблачая грабительские намерения наших врагов и выставляя их, как зачинщиков войны»[263].

Короче говоря, дебют Сталина на внешнеполитической арене нельзя уподобить робким шагам новичка на незнакомом для него поле. Еще до того, как он превратился в фигуру первой величины на политическом небосклоне Советской России, Сталин как член Политбюро непосредственно соприкасался с внешнеполитическими проблемами и приобрел, бесспорно, немалый опыт. Однако именно с середины 20-х годов сфера внешней политики постепенно выдвигается на более видное место в его деятельности. Причем хочу еще раз оттенить одну мысль: он вступил на эту стезю не как ученик, а как человек, у которого в некоторых основных чертах уже сложилась собственная внешнеполитическая концепция. Вес Сталина в решении вопросов внешней политики дополнялся и его функциональными обязанностями в качестве Генерального секретаря: с середины 1920-х Сталин неизменно располагал полномочиями «неполитического» характера, включая руководство Секретариатом и секретным отделом ЦК, позволявшими контролировать внесение в повестку Политбюро подавляющего большинства вопросов международной политики Советского Союза и уже в силу этого влиять на их судьбу[264]. Словом, внешнеполитическая сфера с середины 20-х годов начала занимать одно из первых мест в его политической деятельности. Естественно, что это обстоятельство настоятельно диктовало необходимость для него не только хорошо разбираться в международной проблематике и конкретных вопросах практической внешней политики, но и иметь четкую и продуманную внешнеполитическую концепцию.

Другой принципиально важной, можно даже сказать самой главной чертой внешнеполитической стратегии Сталина, был радикальный пересмотр взглядов на мировую революцию и выработка стратегии превращения России в самодостаточную и мощную в военно-экономическом плане державу мира. Сталин имел как бы две ипостаси — облик последовательного революционера, стремившегося к ниспровержению капиталистического строя, и облик созидателя подлинно великого государства на обломках царской империи. В нем эти две ипостаси не то, что гармонично уживались, но как бы сосуществовали, действуя на параллельных курсах. Если же выделить главную, доминирующую, то это, безусловно, было государственное начало. Именно оно в конечном счете предопределяло его подход ко всем международным проблемам, лежало в качестве краеугольного камня в основе всей его внешнеполитической стратегии.

У меня нет намерения искусственно противопоставлять Сталина Ленину. Но констатировать чрезвычайно важные отличия в их подходах к проблемам исторического предназначения страны необходимо в интересах истины и в целях более полного и более глубокого понимания сущности внешнеполитической концепции Сталина. Согласно воззрениям Ленина, на первом плане стоят интересы развития мировой революции.

Именно с этих позиций он дает следующую интерпретацию содержания пролетарского интернационализма: «… Пролетарский интернационализм требует, во-первых, подчинения интересов пролетарской борьбы в одной стране интересам этой борьбы во всемирном масштабе; во-вторых, требует способности и готовности со стороны нации, осуществляющей победу над буржуазией, идти на величайшие национальные жертвы ради свержения международного капитала»[265].

Можно только строить предположения о мере и масштабах величайших национальных жертв, которые должна была принести Советская Россия на алтарь мировой революции. У Сталина же позиция прямо противоположная, хотя в открытую он не вступает в теоретический конфликт со своим учителем и на словах все еще повторяет риторику о мировой революции. Однако суть надо искать не в этой риторике, а в самой постановке вопроса о том, что, как говорится, первично, а что вторично. Вот его позиция, изложенная в августе 1927 года: «Интернационалист тот, кто безоговорочно, без колебаний, без условий готов защищать СССР потому, что СССР есть база мирового революционного движения, а защищать, двигать вперёд это революционное движение невозможно, не защищая СССР. Ибо кто думает защищать мировое революционное движение помимо и против СССР, тот идёт против революции, тот обязательно скатывается в лагерь врагов революции»[266].

Вся сталинская эпоха, особенно после образования стран народной демократии и расширения мирового влиянии СССР, была фактически окрашена в цвета интернационализма в сталинской интерпретации. Его формула стала оселком, на котором проверялась преданность делу социализма и коммунизма со стороны всех зарубежных коммунистов. Не говоря уже о руководителях союзных с СССР стран. Конечно, такое истолкование содержания интернационализма кое-кому представлялось проявлением национальной ограниченности или великодержавного шовинизма. Однако Сталина не пугали всякого рода ярлыки. Он главную свою задачу и как революционер, и как государственник видел во всемерном укреплении силы и могущества Советского Союза. Все другие соображения, какими бы важными они ни были, подчинялись именно этой задаче.

Возрастание удельного веса международных проблем в деятельности Сталина обусловлено было объективными причинами. Дело не сводилось только и главным образом к тому, что он стремился сам расширить поле своего влияния за счет включения международных вопросов в сферу своих непосредственных обязанностей. Сама логика международного развития в тот период выдвигала международные проблемы на первый план. Так называемая полоса признаний Советского Союза ведущими западными державами (за исключением США), имевшая место в середине 20-х годов, отнюдь не была равнозначна тому, что в корне изменилось отношение этих держав к СССР. Они не собирались отказываться и не отказались от проведения откровенной и целенаправленной антисоветской политики, хотя и изменили формы ее реализации.

В тот период ключевым элементом политики крупнейших западных держав стал курс на сколачивание антисоветского блока. В августе 1924 года на Лондонской конференции державы Антанты приняли «план Дауэса», который определял порядок выплаты Германией репараций и предусматривал предоставление ей крупных иностранных займов, главным образом американских. Помимо сугубо прагматических целей — подчинить экономику Германии, этот план имел отчетливо просматриваемую антисоветскую направленность. Восстанавливая экономический и военно-промышленный потенциал Германии, но не собираясь уступать ей своих рынков и сфер влияния, западные державы хотели направить экспансионистские устремления германского конкурента на Восток, против СССР.

Крупным шагом на пути сколачивания антисоветского фронта и вовлечения в него Германии были решения Локарнской конференции (октябрь 1925 г.). Итогом ее работы явилось заключение так называемого Рейнского пакта, который гарантировал неприкосновенность определенных Версальским договором границ Германии с Францией и Бельгией. Однако участники конференции отказались сделать то же самое в отношении границ Германии с Польшей и Чехословакией. Тем самым германским реваншистам как бы давалось понять, что свои экспансионистские планы они могут реализовать в восточных странах. При этом имелся в виду прежде всего Советский Союз.

Самыми активными инициаторами проведения антисоветского курса выступили английские консерваторы. В этот исторический отрезок в выступлениях Сталина постоянно присутствует проблематика англо-советских отношений, конфликта вокруг Англо-Советского акционерного общества (АРКОС), политики правящих кругов Лондона, направленной на обострение отношений между двумя странами. Словом, международное положение СССР в тот период было достаточно сложным. Но Москва, конечно, при самом активном, если не решающем влиянии генсека, предприняла целый ряд внешнеполитических акций, нацеленных на срыв попыток создания единого антисоветского блока.

Развернутую программу мер, направленных на укрепление мира, на оздоровление всей международной обстановки, Советский Союз подготовил к международной экономической конференции в Женеве в мае 1927 года. Эта программа предусматривала уничтожение системы протекторатов и мандатов и вывод войск империалистов из колоний; признание права всех народов на самоопределение; прекращение военной интервенции в Китае; отмену политического и экономического бойкота СССР; аннулирование всех военных долгов и предоставление Советскому Союзу кредитов; осуществление действительного и полного разоружения. Особое значение придавалось вопросу о признании равноправного сосуществования двух общественных систем. Противоположность этих двух систем, — подчеркивала Москва, — не исключает практических соглашений между СССР и буржуазными странами.

Под нажимом ведущих западных держав конференция отказалась обсуждать советские инициативы, отметая их как чисто пропагандистские. Вместе с тем они были вынуждены признать в резолюции конференции факт существования социалистической системы хозяйства и заявить об отказе от нападок на нее. И хотя признание это было лишь словесным, не подкрепленным какими-либо практическими соглашениями, оно явилось крупным успехом внешней политики Москвы.

В середине двадцатых годов Кремль выступил инициатором заключения договоров с отдельными капиталистическими государствами о ненападении и нейтралитете. Такие договоры приобретали особо важное значение в условиях, когда Англия, Франция и некоторые другие государства стремились вовлечь соседние с СССР страны в антисоветский блок. В 1926 году успешно завершились советско-германские переговоры. В результате между обеими странами был подписан договор о нейтралитете, в котором подчеркивалось, что основой взаимоотношений между СССР и Германией остается рапалльский курс. Вскоре было достигнуто соглашение о предоставлении Германией СССР кредита в 300 миллионов марок для финансирования советских заказов. Это был самый большой кредит, когда-либо предоставлявшийся Советскому Союзу иностранным государством.

Заключенный договор имел важное значение для сохранения мира в Европе. С его помощью удалось в известной степени лишить Локарнские соглашения их антисоветского содержания, парализовать попытки толкнуть Германию на путь активной антисоветской борьбы. На женевском совещании министров иностранных дел Англии, Франции, Германии, Японии, Италии и Бельгии в 1927 году министр иностранных дел Германии Густав Штреземан не поддержал идею Чемберлена о «крестовом походе» против СССР.

Проводя курс на срыв планов создания антисоветского фронта, СССР стремился не только нормализовать, но и углубить свои отношения с соседними государствами. Был заключен договор между СССР и Литвой о дружбе и нейтралитете, предпринимались попытки улучшить отношения с Польшей, но они наталкивались на противодействие воинственно настроенных кругов в Варшаве.

С более весомыми результатами завершились наши усилия расширить и углубить отношения дружбы и добрососедства с восточными соседями. В 1925 году был заключен договор о дружбе и нейтралитете между СССР и Турцией, в 1926 году — договор о гарантии и нейтралитете и взаимном ненападении с Афганистаном, в 1927 году — договор о нейтралитете с Персией.

В конце 20-х годов во многом благодаря воздействию внешней политики Советской России в международных отношениях обозначилась, хотя и в общих декларативных формах, тенденция к поиску путей укрепления стабильности в мире. Отражением этой тенденции явился пакт Бриана — Келлога. Еще в апреле 1927 года министр иностранных дел Франции Бриан предложил США заключить договор о «вечной дружбе». Таким путем Франция рассчитывала обеспечить себе поддержку американского правительства в борьбе со своими противниками и конкурентами. В ответ государственный секретарь США Келлог выступил с инициативой заключить не франко-американский пакт, а многосторонний договор. Соединенные Штаты надеялись занять главенствующее положение в этом договорном объединении и тем самым усилить свое влияние в Европе и во всем мире.

В августе 1928 г. в Париже представителями США, Франции, Великобритании, Германии, Италии и других стран (всего 15 государств) был подписан пакт Бриана — Келлога, в котором констатировалось, что его участники «отказываются в своих взаимоотношениях от войны в качестве орудия национальной политики», а возникающие между ними разногласия и конфликты должны разрешать «только мирными средствами»[267]. Советский Союз в соответствующих дипломатических документах констатировал отсутствие в пакте обязательств по разоружению, являющихся важнейшим элементом гарантии мира, неопределенность самой формулировки о запрещении войны и наличие ряда оговорок, могущих служить оправданием войны и «имеющих своей целью заранее устранить даже подобие обязательств по отношению к делу мира»[268]. Вместе с тем, стремясь ослабить попытки изолировать нашу страну на международной арене, советское руководство заявило о готовности нашей страны присоединиться к пакту. По инициативе Москвы представителями СССР, Эстонии, Латвии, Польши и Румынии был подписан протокол о досрочном введении в действие пакта Бриана — Келлога. В том же году его подписали Турция, Иран и Литва, а затем и остальные участники пакта. Все это в целом способствовало росту международного престижа Советского Союза.

Можно заключить, что, если не по инициативе, то при самом активном участии Сталина был реализован целый комплекс мер, призванных укрепить международные позиции страны и нейтрализовать интервенционистские устремления держав Антанты. О том, что внешнеполитическая проблематика стала занимать в деятельности Сталина весьма заметное место, можно убедиться, знакомясь с томами его сочинений, охватывающими данный исторический период. Большой удельный вес заняла международная проблематика и в его политическом докладе на XV съезде партии. В нем были основательно рассмотрены вопросы общего мирового положения и сделаны попытки дать теоретический анализ этих проблем с вполне четко обозначившейся претензией на роль нового теоретика в международных вопросах. Нужно сказать, что международная часть доклада генсека была построена четко и осветила ключевые аспекты поставленной проблемы. Полагаю, что нет резона останавливаться на этом подробно, ибо все эти вопросы уже стали давно забытой страницей истории. Однако на некоторых моментах следует все-таки остановиться, имея в виду то, что они легли в основу долгосрочных и принципиальных установок Сталина в отношении международной проблематики. Следует учитывать, что эти вопросы были для него в такой постановке в каком-то смысле новыми, поскольку в них излагалась и формулировалась не просто его личная точка зрения или позиция, а общепартийная платформа и общегосударственное видение проблем под углом зрения прежде всего национальных интересов Советского Союза.

В центр внимания Сталин поставил вопрос о кризисе капитализма, внеся в трактовку этой весьма актуальной тогда проблемы определенные новации. В частности, он впервые сформулировал положение об общем кризисе капитализма как имманентной черте всего мирового развития капиталистических стран. Правда, сделано это было пока в самой общей форме. В дальнейшем на протяжении всей истории государственной и политической деятельности генсека тезис об общем кризисе капитализма выступал в качестве главного постулата при анализе мировой обстановки, и на этой базе делались соответствующие не только теоретические, но и практические выводы. Собственно, данный постулат служил своего рода теоретическим фундаментом сталинского курса в международных делах.

Сталин говорил, что «общий и основной кризис капитализма, наметившийся в результате победы Октябрьской революции и отпадения СССР от мировой капиталистической системы, не только не изжит, а, наоборот, всё более и более углубляется, расшатывая самые основы существования мирового капитализма»[269]. Весьма нетривиальным и даже, на первый взгляд, парадоксальным выглядит и сформулированный Сталиным тезис о том, что из стабилизации капитализма (а именно этим термином определялась в то время главная особенность развития капиталистического мира) вырастает неизбежность новых империалистических войн[270]. Казалось бы, сам процесс стабилизации в силу своей природы должен был смягчать внутренние противоречия капитализма, а генсек, опираясь на своеобразную большевистскую диалектику, доказывал прямо противоположное. Если оценивать этот вывод Сталина с точки зрения исторической ретроспективы, то нужно признать, что в долгосрочном плане его прогноз оказался верным и был подтвержден развитием мировых событий. Причем надо заметить, что в тот период, когда еще не минуло и десяти лет со времени окончания первой мировой войны, всерьез о неизбежности новой мировой войны не говорил ни один из государственных деятелей сопоставимого со Сталиным масштаба.

И отнюдь не случайным моментом является то, что на XV съезде одним из главных тезисов, касающихся международной обстановки, был тезис о нарастании военной опасности. «Усиление интервенционистских тенденций в лагере империалистов и угроза войны (в отношении СССР) есть один из основных факторов нынешнего положения»[271]. Об этой угрозе генсек начал говорить после разрыва Великобританией дипломатических отношений с Москвой и ряда других негативных для Советской России акций со стороны не только стран Запада, но и сопредельных с нею государств (Польша). В заметках на современные темы он более чем определенно утверждал: «Едва ли можно сомневаться, что основным вопросом современности является вопрос об угрозе новой империалистической войны. Речь идёт не о какой-то неопределённой и бесплотной «опасности» новой войны. Речь идёт о реальной и действительной угрозе новой войны вообще, войны против СССР — в особенности»[272].

Исходя из этого тезиса, Сталин сделал прогноз дальнейшего развития отношений с капиталистическими странами, который оказался несостоятельным, продиктованным не глубоким анализом главных тенденций международного развития, а скорее требованиями конъюнктуры. По его мысли, «если года два назад можно было и нужно было говорить о периоде некоторого равновесия и «мирного сожительства» между СССР и капиталистическими странами, то теперь мы имеем все основания утверждать, что период «мирного сожительства» отходит в прошлое, уступая место периоду империалистических наскоков и подготовки интервенции против СССР»[273].

Реальное развитие международной обстановки опрокинуло данный прогноз Сталина. Это говорит о том, что по части краткосрочного и среднесрочного прогнозирования в его арсенале были серьезные изъяны. Если в стратегических вопросах внешней политики он, как правило, отличался умением верно уловить ведущие тенденции и перспективы развития, то в части краткосрочных и среднесрочных прогнозов оказывался нередко несостоятельным. В дальнейшем, при рассмотрении кардинальных вопросов внешней политики в межвоенный период, и особенно в конце 30-х — начале 40-х годов, мы сможем на основе конкретных фактов убедиться в определенной обоснованности этого моего вывода.

Принципиально важное значение имело отстаивание Сталиным (пока что в самом общем, декларативном виде) концепции мирного сосуществования. Концепции, которая в послесталинском Советском Союзе стала едва ли не главным внешнеполитическим принципом СССР. Сталин подчеркивал: «Основа наших отношений с капиталистическими странами состоит в допущении сосуществования двух противоположных систем. Практика вполне оправдала её. Камнем преткновения является иногда вопрос о долгах и кредитах. Наша политика тут ясна»[274]. В подходе Сталина к проблеме мирного сосуществования следует отметить два принципиальных момента. С одной стороны, он прекрасно понимал, что слабый в то время Советский Союз не в состоянии на равных соперничать с западными державами, поэтому нашей стране, собственно, не оставалось иного выбора, кроме как выдвигать и отстаивать данный принцип. Иными словами, сосуществование выглядело не как проявление доброй воли и стремления к сотрудничеству, а как вынужденное, продиктованное требованиями объективной реальности, явление. Это ограничивало содержание самого принципа мирного сосуществования, делало его узким, лишало его универсальности. В политической философии Сталина всегда доминировали элементы борьбы и противоборства, и принцип мирного сосуществования не являлся здесь исключением.

Кое-кто скажет, что подобное толкование отношения Сталина к принципу мирного сосуществования является произвольным, не вытекающим из всей системы его внешнеполитических воззрений. Возможно, некоторые элементы вольного истолкования позиции Сталина действительно присутствуют в такой оценке, но в целом мне все же представляется правомерной мысль о том, что в арсенале его внешнеполитических постулатов мирному сосуществованию придавалось отнюдь не первостепенное значение. По меньшей мере не такое, которого оно заслуживало.

Вторым важным элементом сталинского подхода к мирному сосуществованию было то, что он органически увязывал его с необходимостью продолжения классовой борьбы на мировой арене. В таком виде мирное сосуществование выступало как специфическая форма этой классовой борьбы во всемирном масштабе. Здесь явно были налицо две как бы взаимоисключающие посылки: с одной стороны заверения в стремлении к мирному сожительству; с другой стороны — неизменное подчеркивание такого компонента как классовая борьба в мировом масштабе. Эта двойственность давала о себе знать на всем протяжении деятельности Сталина в качестве верховного руководителя Советского государства. Не исчезла она и после смерти Сталина, когда его преемники провозгласили мирное сосуществование основой советской внешней политики.

Но каковы бы ни были внутренние противоречия в целостной сталинской внешнеполитической концепции, они не лишали внешнюю политику необходимых ориентиров и на практике умело преодолевались. По крайней мере, они не сковывали активности и наступательного духа внешнеполитического курса Сталина как на начальном этапе, так и в последующем. Вообще говоря, любая внешнеполитическая концепция, какой бы строгой и продуманной она ни была, непременно содержит в себе внутренние противоречия. И это — не столько отражение противоречивости мышления ее автора, сколько выражение противоречивого характера и самой природы предмета, которому она посвящена. К тому же внешнеполитическую концепцию Сталина ни в коем случае нельзя рассматривать как некий свод заранее раз и навсегда сформулированных постулатов и догм, верных на все времена и во всех ситуациях. Его концепция складывалась на базе практики и эта практика постоянно вносила в нее коррективы, продиктованные реальными изменениями самой международной жизни и роли и места Советского государства в системе международных отношений. Иными словами, это была живая концепция, постоянно находившаяся в процессе эволюции, в процессе совершенствования.

В этом контексте нельзя обойти молчанием вопрос о том, что к выводу о примате национально-государственных интересов Советской страны над интересами всемирной революции, Сталин пришел не сразу. Более того, на определенном этапе он фактически разделял точку зрения, которую сам по прошествии нескольких лет подверг коренному пересмотру. Это явствует хотя бы из следующего его заявления, сделанного в июне 1925 года. Критикуя различного рода уклоны в мировом революционном движении, генсек к их числу отнес следующий. Я воспроизведу его слова, поскольку они лучше и полнее передают его мысль, чем мои комментарии: «…непонимание того элементарного требования интернационализма, в силу которого победа социализма в одной стране является не самоцелью, а средством для развития и поддержки революции в других странах.

Это есть путь национализма и перерождения, путь полной ликвидации интернациональной политики пролетариата, ибо люди, одержимые этой болезнью, рассматривают нашу страну не как частицу целого, называемого мировым революционным движением, а как начало и конец этого движения, считая, что интересам нашей страны должны быть принесены в жертву интересы всех других стран.

Подержать освободительное движение Китая? А зачем? Не опасно ли будет? Не рассорит ли это нас с другими странами? Не лучше ли будет установить нам «сферы влияния» в Китае совместно с другими «передовыми» державами и оттянуть кое-что от Китая в свою пользу? Оно и полезно, и безопасно… Поддержать освободительное движение в Германии? Стоит ли рисковать? Не лучше ли согласиться с Антантой насчёт Версальского договора и кое-что выторговать себе в виде компенсации?.. Сохранить дружбу с Персией, Турцией, Афганистаном? Стоит ли игра свеч? Не лучше ли восстановить «сферы влияния» кое с кем из великих держав? И т. д., и т. п.»[275].

Приведенное высказывание ясно показывает: путь Сталина к осознанию примата интересов Советского государства над химерой мировой революции был не так прост и естественен, как может показаться на первый взгляд. Поэтому едва ли правы те, кто, стремясь защитить Сталина от явно тенденциозных и облыжных обвинений, фактически становятся на путь его бездумной апологетики, изображая его поборником укрепления российской государственности и мощи чуть ли не изначально. Нет, его внешнеполитические воззрения прошли известную фазу развития, прежде чем в них выкристаллизовалась и приняла четкие формы национально-государственная составляющая как доминирующая черта его внешнеполитической концепции.

Вместе с тем ни в коем случае нельзя считать систему внешнеполитических воззрений Сталина суммой конъюнктурных подходов. Ошибочно представлять дело так, будто эти его воззрения стали своеобразным плодом внутрипартийной борьбы, что он в полемике со своими противниками из лагеря оппозиции вынужден был во имя достижения победы корректировать свои позиции. Разумеется, логика противоборства с оппонентами наложила свою печать на процесс формирования взглядов Сталина в этой области. Но в целом система его внешнеполитических установок с самого начала базировалась на определенных принципах, остававшихся в своей основе неизменными на протяжении всего времени. В этом смысле ее нельзя уподобить набору прагматических мер, имевших сугубо утилитарный характер. Хотя в историографии сталинской политической деятельности зачастую акцент делается на том, что в основе его политики (в данном случае внешней) всегда доминирующее положение занимали элементы прагматизма. Разумеется, прагматизм был, и было бы противоестественно, если бы его не было вообще. Но не он определял содержание и важнейшие качественные характеристики внешнеполитической концепции Сталина.

Критерием правильности и, по крайней мере практической состоятельности любой внешнеполитической концепции являются практические результаты внешней политики. А с точки зрения этого критерия сталинская внешняя политика даже в начальный период своего становления была достаточно эффективна. Сошлюсь на мнение Л. Шапиро, отнюдь не питавшего к Сталину каких-либо симпатий. Он в своей работе, посвященной истории КПСС, писал: «постепенное укрепление мощи Советского Союза, переговоры, направленные на расширение торговых отношений с капиталистическим миром, дипломатия, преследующая цель отвести угрозу войны от СССР, используя противоречия между отдельными державами, и прежде всего стремление завоевать путем пропаганды всю поддержку народов других стран, на какую Советский Союз рассчитывал, — все эти методы казались гораздо более перспективными с точки зрения конечной победы «мировой революции». Троцкий высмеивал Сталина, заявляя, что вся буржуазная печать, начиная с газеты «Нью-Йорк тайме», поздравляет его по поводу «государственной мудрости», проявленной им при подавлении левых элементов, стоявших за мировую революцию. Он не понял, что создание у западного мира иллюзии, будто подавление левой оппозиции означает отказ от ставки на мировую революцию, было одной из главных заслуг Сталина»[276].

Я думаю, что этот западный автор гораздо более объективен в свей оценке, чем многочисленные современные российские авторы различных книг о Сталине. Тем более, что речь идет в данном случае о такой деликатной материи, как внешняя политика Сталина, которую на Западе стараются изобразить чуть ли не как сплошную цепь коварных замыслов, хитроумных обманов и экспансионистских устремлений, якобы помешавших предотвратить роковое развитие мировых событий.

Для понимания сталинской внешнеполитической концепции большое значение имеет его статья, написанная в 1934 году и опубликованная лишь в 1941 году. В ней Сталин подверг основательной и убедительной критике оценки Ф. Энгельсом внешней политики русского царизма. Сталин отмечал, что Энгельс неправомерно обвиняет только царскую Россию в проведении завоевательной политики, в частности в вопросах черноморских проливов. Сталин подчеркивал, что «завоевательная политика со всеми её мерзостями и грязью вовсе не составляла монополию русских царей. Всякому известно, что завоевательная политика была также присуща — не в меньшей, если не в большей степени — королям и дипломатам всех стран Европы, в том числе такому императору буржуазной формации, как Наполеон, который, несмотря на своё не-царское происхождение, с успехом практиковал в своей внешней политике и интриги, и обман, и вероломство, и лесть, и зверства, и подкупы, и убийства, и поджоги»[277].

Попутно Сталин развенчивает заблуждение Ф. Энгельса о роли иностранцев в определении главных направлений русской внешней политики. При этом он, на мой взгляд, допускает слишком упрощенную, далекую от подлинной исторической правды, оценку деятельности такого крупнейшего российского дипломата, каким был князь Горчаков. «Можно подумать, — писал он, — что в истории России, в ее внешней истории, дипломатия составляла все, а цари, феодалы, купцы и другие социальные группы — ничего, или почти ничего. Можно подумать, что если бы во главе внешней политики России стояли не иностранные авантюристы, вроде Нессельроде или Гирса, а русские авантюристы, вроде Горчакова и других, то внешняя политика России пошла бы другим путем»[278]. Здесь генсек находится явно в плену узко понятых классовых интересов, упуская из виду то, что внешняя политика, вне зависимости от ее классового содержания, выражала и не могла не выражать прежде всего общенациональных интересов страны. В противном случае она бы даже не имела права именоваться внешней политикой суверенного государства. Вообще говоря, примат классового подхода уводил Сталина в сторону от адекватной действительности оценки некоторых международных и внешнеполитических событий крупного масштаба. И в этом, на мой взгляд, одна из слабых сторон внешнеполитической концепции Сталина. По крайней мере в том виде, как она реализовывалась примерно до середины 30-х годов.

Сталин подвергает анализу и некоторые другие основополагающие моменты в статье Энгельса, который фактически всю ответственность за нарастание военной угрозы в последней четверти XIX века возлагает на Россию, как бы снимая или принижая ответственность за это Англии и других западных держав. Он пишет: «В самом деле: если империалистическая борьба за колонии и сферы влияния упускается из виду, как фактор надвигающейся мировой войны, если империалистические противоречия между Англией и Германией также упускаются из виду, если аннексия Эльзаса-Лотарингии Германией, как фактор войны отодвигается на задний план перед стремлением русского царизма к Константинополю, как более важным и определяющим фактором войны, если, наконец, русский царизм представляет оплот общеевропейской реакции, — то не ясно ли, что война, скажем, буржуазной Германии с царской Россией является не империалистической, не грабительской, не антинародной войной, а войной освободительной, или почти что освободительной?»[279].

Весьма симптоматичным является следующий пассаж. Сталин замечает: «Характерно, что в своих письмах на имя Бебеля, написанных в 1891 году (через год после опубликования статьи Энгельса), где трактуется о перспективах надвигающейся войны, Энгельс прямо говорит, что «победа Германии есть, стало быть, победа революции», что «если Россия начнёт войну, — вперед на русских и их союзников, кто бы они ни были»[280].

В критике Сталина статьи Ф. Энгельса обращают на себя внимание несколько моментов. Во-первых, он не поостерегся «поднять руку» на самого Энгельса — одного из основоположников марксизма, что говорит о той значимости, которую он придавал правильному с исторической точки зрения истолкованию внешней политики царской России. Во-вторых, Сталин отнюдь не берет под безоговорочную защиту внешнюю политику царской России. Но вместе с тем вскрывает гораздо более зловещую роль Англии, Германии и других колониальных держав в подготовке приближения мировой войны. Приводя слова Ф. Энгельса, что «вся эта опасность мировой войны исчезнет в тот день, когда дела в России примут такой оборот, что русский народ сможет поставить крест над традиционной завоевательной политикой своих царей». Сталин лаконично, но более чем справедливо замечает: «Это, конечно — преувеличение». В третьих, позиция Сталина, изложенная в его критике статьи Энгельса, в каком-то смысле может рассматриваться как заявка на то, чтобы обосновать и взять под защиту те направления российской внешней политики при царизме, которые в своей основе отвечали российским национально-государственным интересам. Ведь только на том основании, что в России существовал царский режим, было неправомерно всю ее внешнюю политику представлять как непрерывную череду агрессивных актов и экспансионистских устремлений. При этом все другие виновники подготовки мировой войны, прежде всего колониальные державы, оставались как бы вне зоны критики, будто они ко всему происходившему не имели прямого отношения. И надо прямо сказать, что эта позиция Сталина была позицией государственника и патриота, для которого интересы своей страны — не пустой звук

Либеральные обличители Сталина в связи с критикой статьи Ф. Энгельса пытались и пытаются навесить на него ярлык защитника имперской политики царской России. Но для Сталина вопрос о содержании политики царизма в отношении национальных окраин не сводился только и исключительно к угнетению и подавлению. Хотя истины ради надо признать, что и в работах, и в его выступлениях содержалось немало преувеличений и суперлативов на этот счет. В первом томе я уже касался несостоятельности формулы о России — «тюрьме народов» как крайне однобокой и по существу тенденциозной, игнорировавшей колоссальное позитивное воздействие на национальные окраины со стороны русского народа. В каком-то смысле в этом вопросе Сталин стал заложником точки зрения, которую отстаивал Ленин. Но все-таки у него достало здравого смысла и чувства исторической ответственности, чтобы если не на словах, то на деле отказаться от этой пресловутой формулы.

Так что внешнеполитическая концепция Сталина складывалась не только из того, что он вносил нового в постановку коренных международных проблем, но и в пересмотре или корректировке ошибочных или явно односторонних положений и оценок, унаследованных от ортодоксального большевизма. Думается, что эту сторону проблемы нельзя недооценивать. Тем более если учесть реальную обстановку того времени, когда торжественные клятвы в верности традициям и постулатам большевизма были едва ли не самыми характерными атрибутами верности идеям социализма.

Одним из ключевых компонентов сталинской внешнеполитической концепции была вера в русский народ, в то, что он способен (и его история, в том числе и в период царизма, это убедительно доказывает) на созидательное творчество невиданного в истории масштаба. Ему претила расхожая мысль о мнимом превосходстве Запада над Россией и ее народом. Вполне определенно он выразил ее в беседе с немецким писателем Э. Людвигом, — «В Европе, — заметил Сталин, — существует много людей, чьи идеи о народе СССР являются старомодными: они полагают, что граждане СССР, во-первых, покорные, а во-вторых, ленивые. Это устарелая и совершенно неправильная идея. Она зародилась в Европе в те дни, когда русские помещики массами устремились в Париж, где они проматывали нажитые состояния и проводили время в безделье. Это были бесхребетные и никчемные люди… Это привело к выводам о «русской лени». Но это не может ни в коей мере быть применено к русским рабочим и крестьянам, которые зарабатывали и продолжают зарабатывать себе на жизнь своим собственным трудом»[281].

Основы сталинской внешнеполитической концепции, разумеется, включали в себя как важную составляющую и такой фактор, как выбор союзников в тех или иных международных ситуациях. Однако главный упор делался отнюдь не на какие-либо дипломатические комбинации и союзы, а на собственную силу. Об этом он говорил без всяких околичностей еще в 1925 году на одном из пленумов ЦК партии. Вот его слова: «… Война может стать, конечно, не завтра и не послезавтра, а через несколько лет неизбежностью… А новая война не может не задеть нашу страну Вопрос о нашей армии, о ее мощи, о ее готовности обязательно встанет перед нами при осложнениях в окружающих нас странах, как вопрос животрепещущий…

Это не значит, что мы должны обязательно идти при такой обстановке на активное выступление против кого-нибудь. Это неверно. Если у кого-нибудь такая нотка проскальзывает — то это неправильно. Наше знамя остаётся по-старому знаменем мира. Но если война начнётся, то нам не придётся сидеть сложа руки, — нам придётся выступить, но выступить последними. И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашку весов, гирю, которая могла бы перевесить.

Отсюда вывод: быть готовыми ко всему, готовить свою армию, обуть и одеть её, обучить, улучшить технику, улучшить химию, авиацию, и вообще поднять нашу Красную Армию на должную высоту. Этого требует от нас международная обстановка»[282].

В приведенном выше высказывании заложена мысль, которую Сталин впоследствии неукоснительно стремился реализовать на практике — мысль о том, что Советская Россия не будет служить инструментом в политических комбинациях ведущих западных держав. Более того, проводя полностью самостоятельную политику, продиктованную ее национально-государственными интересами, она в решающий момент сама будет определять, кого избрать своим союзником. Причем Сталин ведет речь не только о проблеме выбора союзников. Квинтэссенция его идеи состоит в том, чтобы Россия имела возможность сыграть решающую роль в войне, чтобы в конечном счете не ее союзники, а она сама могла сказать решающее слово при заключении мира и послевоенного урегулирования. Хочется особо оттенить одно существенное обстоятельство: такой стратегический подход Сталин сформулировал задолго до того, как он стал практически реализуем. Иными словами, отправные фундаментальные идеи, заложенные в сталинской внешнеполитической концепции, берут свое начало еще с середины 20-х годов, когда Советский Союз отнюдь не являлся великой державой в подлинном смысле этого понятия.

Кому-то, может быть, и покажется такая идея зримым проявлением коварства и отсутствия каких-либо принципов в международных делах. Мне же эта идея представляется выражением подлинного реализма и четкого прагматичного подхода к проблемам, связанным с международными отношениями вообще и конфликтами в особенности. Об этом в открытую руководители капиталистических стран предпочитали не говорить. Но действовали же они в полном соответствии с высказанной Сталиным линией поведения.

Как видим, еще в середине 20-х годов у Сталина сформировались ясные и четкие взгляды, которые затем нашли свое воплощение в его политическом курсе накануне второй мировой войны. Иными словами, сталинская внешнеполитическая концепция зарождалась и принимала вполне законченный вид как концепция активной, наступательной внешней политики, а не политики, шаги которой будут определять другие, тогда гораздо более мощные державы. Эта концепция, таким образом, была ориентирована не только на какой-то ограниченный отрезок времени, а на широкую историческую перспективу. И это придавало ей динамичность, столь необходимую для внешней политики государства, которому предстояло утвердить свое законное место в мире. Речь шла не о том, чтобы стать гегемоном в мировых отношениях, что было исключено самой международной обстановкой той поры. Цель заключалась в другом — стать полноправным членом в клубе великих держав. И в этом стремлении едва ли даже самый предвзятый человек способен узреть агрессивные и экспансионистские поползновения.

Суммируя, хочется оттенить следующую мысль: разработка Сталиным собственной внешнеполитической концепции, несомненно, служит доказательством того, что он являл собой тип незаурядного политического мыслителя не только в сфере социально-политических вопросов, но и в такой области, как международные отношения и внешняя политика. Его внешнеполитическая концепция не всегда отличалась стройностью и отсутствием в ней внутренних противоречий. Однако по своей направленности и своему духу она в полной мере отвечала потребностям той эпохи и — а это самое главное — национально-государственным интересам Советской России, которой предстояло еще доказать свое право на существование в сложном, противоречивом и взрывоопасном мире. Эта концепция явилась не плодом каких-то специальных теоретических изысканий, а итогом длительной внутренней борьбы с оппонентами из лагеря оппозиции. Что, естественно, не могло не наложить на нее своеобразного отпечатка.

Общая оценка политической деятельности Сталина, равно как и понимание сущности и наиболее важных особенностей его внешнеполитического курса в предвоенный, военный и послевоенный периоды, — все это в полной мере должно рассматриваться с учетом его внешнеполитической концепции в целом. Многие мысли и идеи, сформулированные в 20-е годы, легли в основу последующей практики советской внешней политики. Взгляд в прошлое, не затуманенный тенденциозностью, помогает понять и будущую политику Сталина, нацеленную на возвышение роли нашей страны в мировых делах.

В характере самой большевистской власти была имманентно заложена такая ее особенность, как всеобъемлющий контроль над всеми основными сферами жизни общества и государства. Естественно, что сюда входила и такая область, как деятельность Коммунистического интернационала, хотя по логике вещей и всем формальным критериям Коминтерн должен был являться вполне самостоятельной и независимой международной структурой. Задуманный как орудие осуществления идеи мировой пролетарской революции, он объединял в своих рядах коммунистические партии Запада и Востока, являвшиеся самостоятельными субъектами мирового революционного процесса. Однако все это касалось скорее теории, чем реальной практики. В действительности с самого начала Коминтерн был превращен, если не в придаток большевистской партии, то в инструмент реализации международных целей Советской власти.

Было бы неверным полагать, что такое положение стало результатом целенаправленной политики Сталина. Фундаментальные ее основы были заложены еще при жизни Ленина. Сталину принадлежит пальма первенства в том, что он такую систему довел до своего рода совершенства. Иными словами, сделал Коминтерн, а частично и входящие в нее партии, орудием реализации целей своей международной политики. Надо сказать, что такая трактовка роли и значения Коминтерна при Сталине отнюдь не равнозначна утверждению, будто во всем и по всем параметрам Коминтерн и входящие в него партии выступали как слепые и всегда послушные орудия его власти. Были здесь и трения, были здесь и серьезные проблемы и споры, прежде чем Сталину удалось установить свой контроль над Коминтерном.

Важной особенностью процесса «подминания» Коминтерна под власть Сталина являлось то, что сам этот процесс органически был связан с ходом и развитием внутрипартийной борьбы в коммунистической партии Советской России. С 1919 года, со времени основания Коминтерна, во главе его стоял Зиновьев. К середине 20-х годов, когда внутрипартийная борьба приняла особенно ожесточенные формы и по существу всеобъемлющий характер, Зиновьев стал считать себя чуть ли не вождем мирового революционного движения и крупнейшим теоретиком большевизма. В реальности, конечно, его подлинный вес и значение были абсолютно неадекватны его собственным представлениям о себе. Сталину предстояло, в числе прочих задач, не только развенчать авторитет Зиновьева в международном коммунистическом движении, но и в напряженной борьбе доказать несостоятельность политической линии, проводимой Зиновьевым в делах Коминтерна. Последний ревниво относился к тому, что генсек, начиная с 1923–1924 гг., стал проявлять самый пристальный интерес к вопросам Коминтерна. Зиновьев считал, что Сталин, не имея на то никаких оснований (ни в плане знания теории, ни в плане практического опыта в международных делах) вторгается в его вотчину. Однако по мере того, как генсек упрочивал свои позиции в высших эшелонах большевистской партии, у него появлялись вполне реальные шансы выступить в качестве активной — и отнюдь не второстепенной — фигуры на арене деятельности Коминтерна. Первые такие попытки относятся к периоду подготовки революции в Германии в 1923 году, оказавшейся на практике всего лишь политическим выкидышем.

Поражение германской революции и ряда выступлений в других странах не могло самым отрицательным образом не отразиться на репутации Зиновьева и тех, кто считал себя крупными специалистами по организации революционных выступлений (Радек и др.). Сталин умело использовал эти обстоятельства. В июле 1924 года он был избран членом Исполкома и Президиума Исполкома Коминтерна[283] (В скобках отмечу, что некоторое недоумение вызывает тот факт, что в биографии Сталина, написанной его секретарем И. Товстухой и опубликованной к 10-летию Октябрьской революции, это избрание автор относит к 1925 году. Хотя текст биографической справки был просмотрен самим генсеком[284]).

Пятый конгресс Коминтерна, состоявшийся в 1924 году, провозгласил курс на большевизацию коммунистических партий. Я не стану в деталях освещать смысл и цели этой кампании, поскольку из самой постановки вопроса вытекает и его истолкование. Скажу лишь, что Сталин был если не инициатором, то активным проводником процесса перестройки всей структуры и деятельности зарубежных компартий на манер российской партии. Цели при этом были очевидны, хотя и прикрывались благородными мотивами повышения революционного уровня компартий и обогащения их опытом РКП(б). Стоит упомянуть, что Сталин в тот период достаточно реалистично и даже, можно сказать, с долей либерализма характеризовал смысл большевизации. В частности, он подчеркивал: «Некоторые товарищи думают, что укрепить партию и большевизировать её — это значит вышибить из партии всех инакомыслящих. Это, конечно, неверно… Я решительно против вышибательской политики в отношении всех инакомыслящих товарищей. Я против такой политики не потому, что жалею инакомыслящих, а потому, что такая политика родит в партии режим запугивания, режим застращивания, режим, убивающий дух самокритики и инициативы. Нехорошо, если вождей партии боятся, но не уважают. Вожди партии могут быть действительными вождями лишь в том случае, если их не только боятся (выделено мной — Н.К.), но и уважают в партии, признают их авторитет. Создать таких вождей трудно, это дело длительное и нелёгкое, но абсолютно необходимое, ибо без этого условия партия не может быть названа настоящей большевистской партией, а дисциплина партии не может быть сознательной дисциплиной»[285].

Приведенное высказывание весьма примечательно для понимания Сталина и всей его политической философии. Еще не будучи общепризнанным вождем, еще находясь на начальной стадии борьбы за то, чтобы стать таким вождем, Сталин в качестве органического элемента власти вождя выделяет то, что вождя нужно бояться, испытывать к нему не только уважение, но и определенное чувство страха. Что же, весьма красноречивое понимание роли вождя! Сталин говорил это, когда его еще не боялись, когда он не внушал своим оппонентам чувства страха. До наступления таких времен было еще сравнительно далеко. Но очень показательно, что подобная интерпретация роли вождя вполне логически укладывалась во всю систему сталинского политического мышления. В последующем она разовьется и примет такие формы и такие масштабы, которые позволили многим не только его противникам, но и вполне объективным наблюдателям характеризовать систему власти Сталина как личную диктатуру. В дальнейшем мне еще не раз придется касаться данного сюжета. Здесь же я считаю уместным обратить внимание читателя на истоки, так сказать, зародыши системы власти, получившей впоследствии название сталинизма. При этом, мне представляется, в интерпретации сталинизма как системы власти акцент на личную диктатуру далеко не является универсальным, поэтому многое невозможно объяснить, руководствуясь лишь данным критерием.

Но возвратимся к проблематике Коминтерна как составной части общей борьбы Сталина за утверждение своего лидирующего положения не только в большевистской партии, но и в более широких рамках — рамках мирового коммунистического и революционного движения в целом.

Сталин вел борьбу за укрепления своих позиций в Коминтерне не только для того, чтобы поставить этот в то время весьма влиятельный инструмент реализации международных целей Советской России под свой прямой или косвенный контроль. В каком-то смысле Коминтерн и его аппарат, подобранный Зиновьевым, претендовал на роль своего рода центра по выработке и осуществлению внешнеполитических задач Советской страны. Естественно, что генсек не мог мириться с этим по целому ряду принципиальных соображений. Во-первых, его не устраивало то, что во главе Коминтерна стоит один из его основных политических противников — Зиновьев. Во-вторых, — и это самое существенное — Сталин считал недопустимым существование какого-либо двоецентрия в системе создаваемой им власти. Исходя из этих соображений, он и развернул широкую и планомерную кампанию по дискредитации Зиновьева, тем более, что сделать это было несложно, поскольку сам Зиновьев к тому времени себя уже достаточно скомпрометировал не только в рамках собственной партии, но и в глазах Коминтерна и его видных деятелей. В конце концов в октябре 1926 года наступила развязка: Зиновьев, к тому времени утративший доверие и растерявший последние остатки прежнего, хотя и дутого, но все-таки реального авторитета, был вышвырнут с руководящего поста в Коминтерне. Объединенный пленум ЦК ВКП(б) и ЦКК по инициативе Сталина постановил: «Ввиду того, что Зиновьев не выражает линии ВКП(б) в Коммунистическом Интернационале и в силу своей руководящей фракционной работы в КИ лишился доверия со стороны ряда коммунистических партий (германской, английской, французской, американской и т. д.), заявивших об этом в своих решениях, ЦК и ЦКК не находят возможной дальнейшую работу Зиновьева в Коммунистическом Интернационале»[286].

Пост председателя Исполкома Коминтерна был вообще упразднен и введен пост Генерального секретаря Исполкома, на который был избран Бухарин. В тот период, вплоть до 1928 года, Бухарин был главным союзником Сталина и его назначение на вновь учрежденную должность было вполне логичным и понятным. Тем более, что он имел репутацию сильного теоретика и хорошо знал положение в коммунистическом движении, как и вообще несравненно лучше Сталина знал заграницу, поскольку ряд лет прожил в эмиграции. Некоторые советологи считают даже, что в период 1925–1927 гг. существовал так называемый дуумвират в составе Сталина и Бухарина. Мол, именно этот дуумвират и предопределял до некоторой степени принятие наиболее важных политических решений по вопросам внутренней жизни и международной политики.

В какой-то степени подобная точка зрения соответствует действительности, но, как мне думается, применительно к тогдашней ситуации в своем полном значении термин дуумвират должен использоваться с серьезными оговорками. Бухарину, в отличие от Сталина, не было присуще вождистское честолюбие и он совершенно не обладал организаторскими способностями, чтобы всерьез претендовать на место одного из двух лидеров партии. Да и по природе вещей в коммунистической партии не могло быть двух вождей. Возможны были всякого рода комбинации (вроде «тройки», «семерки»), но о реальной власти двух лидеров говорить едва ли правомерно.

Исходя из этого и ряда других соображений, Сталин считал, что вопросы Коминтерна не должны быть отданы, как говорится, на откуп одному Бухарину. Такое положение шло вразрез с долгосрочными политическими расчетами самого генсека. В силу этого мотива, а главное в силу объективных обстоятельств того времени, Сталин начал все более глубоко вникать в коминтерновские проблемы. Он принимает участие в работе ряда комиссий — германской, чехословацкой, югославской, китайской и т. д. Причем опубликованные выступления генсека на заседаниях комиссий характеризуют его отнюдь не как новичка и дилетанта: он демонстрирует знание конкретной ситуации в этих компартиях и странах, дает серьезный анализ проблем. Причем делает это не с позиций прагматизма и нужд конъюнктуры, а на базе теоретических обобщений, стремясь ввести конкретный подход к рассматриваемым вопросам в общее русло своей политической философии. В этом плане выступления Сталина, хотя и с исторической точки зрения выглядят как обращение в слишком далекое прошлое, представляют бесспорный интерес с методологических позиций.

Следует выделить еще один момент. Внутрипартийная борьба в верхах большевистской партии, конечно, не могла не отразиться самым прямым образом и на ведущих коммунистических партиях, входивших в Коминтерн. В их рядах нашлось немало сторонников «русской оппозиции», поэтому «русский вопрос» стал одним из перманентных пунктов в повестке дня заседаний Исполкома Коминтерна. Сталин и в борьбе против иностранных сторонников оппозиции использовал методы, успешно апробированные им во внутрипартийной борьбе в собственной партии. В конце концов и в рядах западных компартий была проведена соответствующая работа и они были «очищены» от всякого рода уклонистов и капитулянтов. Достаточно упомянуть группы Маслова — Рут Фишер, Брандлера и Тальгеймера в коммунистической партии Германии; Суварина — во французской компартии; Ловстона — в компартии США и т. д. Словом, выражаясь современным жаргоном, «политические зачистки» приняли широкие масштабы и в рамках Коминтерна, и в рамках его отдельных секций. Нельзя сказать, что этот процесс являл собой зеркальное отражение аналогичного процесса в большевистской партии. Все-таки условия были разные (прежде всего большевистская партия была правящей — и это предопределяло характер и методы внутрипартийной борьбы), однако общим выступало то, что оппозиционные движения в зарубежных компартиях искоренялись с присущей Сталину последовательностью, методично, этап за этапом, и с не меньшей решительностью. Он имел обыкновение декларативно рассуждать о необходимости компромиссов во внутрипартийной борьбе. В реальной же жизни такой подход был ему совершенно несвойственен: если он шел на компромиссы, то, как правило, под неумолимым давлением обстоятельств. Да и то в конечном счете рассматривал подобные компромиссы как временное и чисто тактическое средство, нацеленное на внесение раскола в стан своих противников и перетягивание на свою сторону колеблющихся.

В тот период в самом коммунистическом движении не было не только единства, но и элементарной ясности по многим животрепещущим вопросам международного развития в целом и перспектив так называемой мировой революции. Надежды на революционный подъем не оправдались, и нужно было искать как теоретическое, так и практическое объяснение подобного развития ситуации. Прежде всего речь шла о том, каковы перспективы стабилизации капиталистической системы, каковая (стабилизация) в тот период стала фактом данности.

О стабилизации капиталистической системы имелись в тот период разные представления, по этому поводу шли жаркие споры, осью которых был вопрос о природе самой стабилизации. От ответа на данный вопрос зависели как краткосрочные, так и долгосрочные прогнозы развития революционного процесса. Сталин придерживался реалистической точки зрения: «…Стабилизация, — говорил он, — не есть застой. Стабилизация есть закрепление данного положения и дальнейшее развитие. Мировой капитализм не только закрепился на основе данного положения. Он идёт дальше и развивается вперёд, расширяя сферу своего влияния и умножая свои богатства. Неверно, что капитализм не может развиваться… Стабилизация в условиях капитализма, усиливая временно капитал, обязательно ведёт вместе с тем к обострению противоречий капитализма: а) между империалистическими группами разных стран; б) между рабочими и капиталистами каждой страны; в) между империализмом и колониальными народами всех стран»[287].

В соответствии с такой оценкой характера стабилизации капитализма Сталин ставил и вопрос о перспективах развития революционного процесса как на Западе, так и на Востоке. Он отмечал, что революция развивается обычно не по прямой восходящей линии, в порядке непрерывного нарастания подъёма, а путём зигзагов, путём наступлений и отступлений, путём приливов и отливов[288]. В этом высказывании, собственно, не видно какой-то особой мудрости или прозорливости. Оно констатирует довольно банальную истину. Однако в тот период, когда бушевали политические страсти вокруг проблем революции и в среде коммунистов имелись многие горячие головы, требовавшие максимально быстрыми темпами стимулировать наступление революционной ситуации, осторожные и взвешенные сталинские оценки имели отнюдь не второстепенное значение. Это сейчас, с высоты многих десятилетий, все, что происходило тогда, кажется простым, закономерным и понятным. Тогда же это была своего рода terra incognita.

Если оценивать Сталина как политического прогнозиста, то здесь картина предстает довольно мозаичной. С одной стороны, он обладал такой сильной стороной, как умение правильно угадывать магистральные тенденции мирового развития. В большинстве случаев его анализ и оценки таких тенденций в дальнейшем подтверждались реальным ходом развития событий. С другой стороны, он нередко допускал промахи и серьезные ошибки в кратко- и среднесрочных прогнозах. Так, в начальный период стабилизации капитализма он совершенно правильно отмечал, что в развитии революционного движения наблюдается определенный откат и рассчитывать на скорый революционный взрыв не приходится. «Вместо периода прилива революционных волн, который мы наблюдали в годы послевоенного кризиса, мы теперь наблюдаем период отлива в Европе… Период подъёма революционных волн… — этот период подъёма еще впереди»[289].

И это была верная оценка.

Однако в условиях частичной стабилизации капитализма и под влиянием социал-демократии в ряде коммунистических партий усилился правый уклон. Это проявлялось в переоценке «прочности» капиталистической стабилизации, смазывании противоречий капиталистической системы, «хвостизме» по отношению к стачечному движению, недооценке военной опасности. На VI конгрессе Коминтерна (1928 г.) делегация ВКП(б) предложила внести в проект тезисов о международном положении и задачах Коммунистического Интернационала формулировку о том, что правый уклон при наличии относительно крепких социал-демократических партий является особенно опасным и борьба с ним должна быть поставлена на первый план. Конгресс принял это предложение[290]. Совершенно очевидно, что одобрение данного предложения вполне соответствовало общей стратегической линии Сталина.

В 1927 году под влиянием активизации выступлений рабочего класса в ряде стран (Австрия — кровавое побоище на улицах Вены), широкомасштабная волна протестов в связи с казнью в США Сакко и Ванцетги и других признаков оживления революционного движения у Сталина возникла иллюзорная мысль о том, что все эти факты служат предвестником нового революционного подъема. В декабре 1927 года он на XV съезде партии говорил: «Если года два назад можно было и нужно было говорить об отливе революционных волн в Европе, то теперь мы имеем все основания утверждать, что Европа явным образом вступает в полосу нового революционного подъёма. Я уже не говорю о колониальных и зависимых странах, где положение империалистов становится всё более и более катастрофическим»[291].

Европа явным образом не вступила в полосу нового революционного подъема. Больше того, она не вступила в такую полосу и позднее, когда разразился мировой экономический кризис (1929 г.) Напротив, наметились тенденции к росту правых сил в лице фашизма. Таким образом, факты однозначно свидетельствуют о том, что Сталин как прогнозист среднесрочных событий часто бывал не на высоте. Это, конечно, не может служить веским основанием для вывода о том, что вообще он не обладал способностью мыслить широко и угадывать вероятное развитие главных тенденций международного развития. К тому следует добавить, что политика — одна из тех областей деятельности, где ошибки и просчеты столь же закономерны и объяснимы, как и в других сферах человеческой деятельности.

Среди ряда принципиально важных вопросов, имеющих непосредственное отношение как к стратегии, так и тактике политических битв того времени, следует выделить два вопроса. По этим вопросам партия большевиков и Коминтерн в целом заняли позицию, оказавшуюся в корне неправильной и нанесшей огромный ущерб их собственному делу. Речь идет об отношении к социал-демократии и к фашизму. Здесь нет возможности в деталях рассмотреть данный вопрос. Я коснусь лишь тех его аспектов, которые имеют непосредственное отношение к Сталину.

Во-первых, Сталин, хорошо знакомый с меньшевизмом как российской разновидностью социал-демократии, всегда был ярым противником социал-демократии как таковой. Он рассматривал ее в основном через призму противоборства между большевиками и меньшевиками. Надо сказать, что это была отнюдь не идеальная призма. Более того, она искажала самым существенным образом историческое видение и понимание роли социал-демократии на различных разломах исторических событий. Но в политической философии Сталина место социал-демократии было определено раз и навсегда, и это место было в лагере если не главных врагов рабочего класса, то активных пособников капиталистов. Нечего говорить, что такая, по существу, вневременная, антиисторическая оценка не могла не повлечь за собой самых серьезных политических последствий. Она была закреплена в программе Коминтерна и возведена в ранг непогрешимого постулата, которому обязаны были следовать коммунисты всех стран.

Вот квинтэссенция этой позиции, закрепленная в документах Коминтерна: «Обслуживая интересы буржуазии среди рабочего класса и стоя целиком на почве классового сотрудничества и коалиции с буржуазией, социал-демократия бывает в известные периоды вынуждена переходить на положение оппозиционной партии и даже симулировать защиту классовых интересов пролетариата в его экономической борьбе только для того, чтобы, завоевывая на этом доверие части рабочего класса, тем постыднее предавать его длительные интересы, в особенности во время решающих классовых битв.

Основная роль социал-демократии заключается теперь в подрыве необходимого боевого единства пролетариата в его борьбе с империализмом. Раскалывая и разлагая единый фронт пролетарской борьбы с капиталом, социал-демократия является главной опорой империализма в рабочем классе. Международная социал-демократия всех оттенков… стала таким образом резервом буржуазного общества, его наиболее верным оплотом»[292].

Хотя Сталин и не являлся автором данной формулировки, вне всякого сомнения, он разделяет полную ответственность за то, что она превратилась в исторический бумеранг, нанесший колоссальный ущерб всему международному развитию в межвоенный период. Говоря о личной ответственности Сталина за то, что такое отношение к социал-демократии стало господствующим в мировом коммунистическом движении того времени, можно сослаться на его выступление в июле 1928 года на пленуме ЦК партии, где обсуждался проект программы Коминтерна. Вот что он говорил (дается по первоначальной записи стенограммы): «Чем вы объясняете некоторые неудачи, частичные неудачи в новой фазе мировой революции в ряде стран? Без социал-демократии здесь не обойтись. Поэтому здесь поставлен вопрос не структурный, а политический. Вы, очевидно, недооцениваете роли и значения социал-демократии, до чего она стала контрреволюционной, до чего она стала аитипролетарской, причем без обозначения ее роли обойтись в главе о контрреволюции и о ходе развития капитализма нельзя. Здесь я вижу недооценку роли и значения социал-демократии со стороны тов. Лозовского. В программе этот пункт тем и хорош, что он делает упор на социал-демократию внутри рабочего движения как на главного врага, в этом его сила, именно потому, что социал-демократия является врагом рабочего движения, врагом коммунизма, главным врагом пролетарской революции, основной социальной опорой, классовой опорой буржуазии. Мы поэтому и называем ее буржуазной рабочей партией»[293].

Именно на основе формулы о социал-демократии как главном враге рабочего класса, начиная с ранних 20-х годов, все многократно прокламируемые призывы коммунистов к созданию единого фронта борьбы против империализма и войны, а затем и против фашизма, оказались всего лишь лозунгами и призывами. На их базе, при сохранении такого отношения к социал-демократии, наивно было вообще рассчитывать на создание подлинного единого фронта в борьбе против военной опасности. И именно в этом состоит один из крупнейших политических просчетов Сталина.

Сейчас, конечно, можно строить различные гипотезы относительно корней происхождения этой ошибочной позиции Сталина. В какой-то мере можно согласиться с итальянским историком и публицистом Д. Боффа, который следующим образом охарактеризовал губительные последствия данной позиции: «Боязнь критики слева, которая могла раздаться со стороны Троцкого или его зарубежных сторонников, содействовала сползанию на экстремистские позиции. Еще более тяжким было другое последствие: отныне все правые или левые течения в других партиях стали расцениваться уже не по объективному содержанию их позиций, но главным образом в зависимости от того, чью сторону они могут поддержать в борьбе большевистских вождей»[294].

Еще более резкую, на мой взгляд, в данном случае в целом отвечающую историческим реальностям оценку отношения Сталина к социал-демократии, дает американский советолог С. Коен. В своем исследовании жизни и деятельности Бухарина он, в частности, пишет: «Химерическое представление о социал-демократии как о «социал-фашизме», выдвинутое в начале 20-х гг. Зиновьевым и превращенное Сталиным в политическую концепцию, приведет к особенно трагическим последствиям. В 1928 г фашизм был для коммунистов всего-навсего расплывчатым и малоизученным реакционным явлением, отождествлявшимся, главным образом, с Италией Муссолини. Опасность гитлеризма была еще очень далеко. В отличие от большинства коминтерновских новшеств идея о том, что социалисты состоят в некотором родстве с фашистами и представляют еще большее зло, по всей видимости, пришлась Сталину по душе задолго до этого. В 1924 г. он произнес фразу, которой было суждено сделаться ритуальным лозунгом коминтерновских провалов 1929–1933 гг.: «Социал-демократия есть объективно-умеренное крыло фашизма… Это не антиподы, а близнецы»[295].

Признавая справедливость критического запала С. Коена, необходимо вместе с тем внести и некоторые коррективы в его оценку. Не вполне отвечает истине, что для коммунистов, и Сталина в их числе, фашизм представлялся неким расплывчатым явлением, связанным прежде всего с именем Муссолини. Ведь еще в программе Коминтерна, принятой не без активного участия генсека, относительно фашизма говорилось следующее: «Главной задачей фашизма является разгром революционного рабочего авангарда, т. е. коммунистических слоев пролетариата и их кадрового состава. Комбинация социальной демагогии, коррупции и активного белого террора, наряду с крайней империалистской агрессивностью в сфере внешней политики, являются характерными чертами фашизма. Используя в особо критические для буржуазии периоды антикапиталистическую фразеологию, фашизм, упрочившись у руля государственной власти, все более обнаруживает себя как террористическая диктатура крупного капитала, теряя по дороге свои антикапиталистические побрякушки.

Приспособляясь к изменению политической конъюнктуры, буржуазия использует и методы фашизма и методы коалиции с социал-демократией, причем сама социал-демократия в моменты наиболее для капитализма критические нередко играет фашистскую роль. В ходе развития она обнаруживает фашистские тенденции, что не мешает ей при другой политической конъюнктуре фрондировать против буржуазного правительства в качестве оппозиционной партии»[296].

Как явствует из приведенной выше характеристики фашизма, коммунисты, и Сталин в том числе, отнюдь не рассматривали фашизм как какое-то маргинальное движение, неминуемо обреченное только лишь на историческое прозябание. Нет, и еще раз нет! Сталин даже в то время видел в фашизме серьезную угрозу, хотя, разумеется, не мог в полной мере оценить колоссальный масштаб этой угрозы. Для него фашизм представлял одну из опасностей, но не смертельную опасность, каковой тот оказался в действительности. Корень ошибочной позиции Сталина заключался в неадекватной реальности оценки связи между фашизмом и социал-демократией. Он оказался не в состоянии распознать того, что фашизм не только коммунистов, но и социал-демократов рассматривал в качестве своих непримиримых противников. И этот просчет имел не только и не столько тактический, сколько стратегический характер. Подчеркивая роковой характер исторического просчета Сталина в данном вопросе, я тем самым не хочу создать впечатление, что вообще вся политическая философия Сталина зиждилась на зыбком фундаменте. Речь идет о другом: даже политики крупного формата не могут быть застрахованы от ошибок, в том числе и исторического масштаба.

Завершая этот краткий и несколько схематический обзор деятельности Сталина в сфере Коминтерна, мне хотелось бы коснуться еще одной темы — о роли Сталина в выработке программы этой международной организации. В западной советологии и в новейшей российской историографии сталинизма широко и почти повсеместно утвердился миф о том, что чуть ли не единственным и, безусловно, главным творцом программы был Бухарин. При этом подчеркивается, что Сталин сыграл в разработке программы более чем скромную роль, выступая всего лишь в качестве некоего помощника Бухарина, которому принадлежат все главные положения программы. Такой взгляд на проблему мне представляется явно однобоким и тенденциозным, с явным уклоном в сторону преувеличения вклада Бухарина и в принижении роли Сталина. Конечно, Бухарин, как один из главных теоретиков тех лет, сыграл весьма существенную роль в разработке основополагающих положений программы Коминтерна.

Однако сам характер документа, его объем и предназначение таковы, что разработать программу одному человеку было явно не под силу. Как известно, работала над программой целая комиссия, включавшая в себя представителей многих партий, преимущественно, конечно ВКП(б). Сталин был одним из членов этой комиссии и уже в этом качестве несомненно играл отнюдь не бутафорскую роль при ее разработке. Кроме того, в этот период он уже фактически приблизился к тому, чтобы считаться основным лидером партии, и в силу этого его взгляды и позиции не могли не быть отраженными в программе.

Имеющиеся документы подтверждают мои умозаключения. Приведу, в частности, замечания Сталина на проект программы, представленный Бухариным. В нем генсек писал: «Признавая в основном правильными «заметки» Бухарина (обращает на себя внимание сам термин «заметки», в котором в завуалированной форме проглядывает мысль о том, что проект Бухарина — всего лишь материалы к программе — Н.К.), считал бы необходимым дополнить их следующими замечаниями.

1) Я думаю, что придется заново (выделено мною — Н.К.) написать программу, ибо проект программы, принятый за основу V конгрессом, нельзя считать удовлетворительным с точки зрения нынешних потребностей Коминтерна.

2) Имеющееся «Введение» к проекту программы V конгресса неудовлетворительно. Лучше было бы обойтись без «Введения». Если нельзя обойтись, можно дать такое «Введение», которое бы обосновывало идею необходимости общей программы КИ наряду с отдельными программами секций КИ.

3) Программу следовало бы, по-моему, начать (первый раздел) с анализа мировой капиталистической системы в ее империалистической фазе развития, а не капиталистического общества вообще, проводя этот анализ под углом зрения развивающегося кризиса мирового капитализма. Дело идет, конечно, не о том послевоенном кризисе 1919–1921 гг. который в основном уже изживается, а о том более серьезном кризисе мирового капитализма, который начался еще во время войны и который получил свое наиболее яркое выражение в факте образования советской системы хозяйства. Ясно, что этот кризис будет существовать и развиваться, несмотря на частичную стабилизацию капитализма, пока существует советская система, развивающаяся наряду и за счет мировой капиталистической системы. Под углом зрения этого кризиса и следует, по-моему, изложить анализ мировой капиталистической системы. При этом хорошо было бы дать характеристику экономической и политической неравномерности развития, вскрыть основные противоречия внутри мировой системы капитализма, с неизбежностью военных конфликтов, обосновать идею возможности победы социализма в отдельных странах и т. д. в духе «заметок» Бухарина»[297].

Из письма Сталина явствует, что он высказывает по проекту не какие-то мелкие замечания, а затрагивает фундаментальные теоретические и политические проблемы. Причем в письме не проглядывает и тень какого-либо пренебрежительного отношения к работе, проделанной Бухариным (за исключением разве того, что они называются заметками). О степени личного участия генсека в разработке программы косвенным образом свидетельствует и тот факт, что сам Бухарин в период борьбы против сталинской политики признавал: «Я ставил перед Кобой вопрос о том, чтобы он читал доклад о программе, — он предложил мне искать еще кого-нибудь»[298].

Трудно предположить, что Бухарин, как говорится, с бухты-барахты вносил такое предложение. Конечно, можно предположить, что он тем самым хотел как-то сгладить таким способом нараставшую отчужденность между ними и потрафить амбициям Сталина выступить в роли главного коммунистического теоретика. Но почему тогда Сталин отказался от предложения Бухарина? Из-за чрезмерной скромности? Таковой генсек никогда не страдал, хотя не раз в публичных выступлениях подчеркивал свою скромную роль и отсутствие амбициозных претензий. Значит, дело было в другом. В чем же именно?

Я не хочу строить каких-либо догадок и предположений, а предоставлю возможность, чтобы сами факты объяснили всю эту историю с программой. Правда, факты эти озвучены были самим Сталиным, но их достоверность выглядит вполне убедительной. Так вот что говорил Сталин позднее, в январе 1929 года на заседании Политбюро (кстати, цитируемая мною часть не вошла в собрание сочинений Сталина):

«Третье опровержение. Говоря о программе Коминтерна, Бухарин заявляет Каменеву: «Программу во многих местах испортил мне Сталин, он сам хотел читать доклад на пленуме о программе, я насилу отбился». Позвольте заявить, товарищи, что вся эта «тирада» тов. Бухарина представляет сплошное хвастовство и хлестаковщину. Насчет составления программы Коминтерна в архиве ЦК имеются документы, с которыми каждый член ЦК и ЦКК может познакомиться. Из этих документов любой из вас имеет возможность убедиться, что первый проект программы, составленный тов. Бухариным, был забракован Политбюро ЦК. Из этих документов видно, что Политбюро поручило Бухарину и Сталину составить новый проект программы, который был потом одобрен Политбюро. Из этих документов видно, что этот второй проект и был одобрен потом как программной комиссией Исполкома Коминтерна, так и VI конгрессом Коминтерна.

Молотов. Есть соответствующие документы в ЦК.

Сталин. Члены Политбюро не могут не помнить, что ни тов. Бухарин, ни кто-либо другой из членов Политбюро не выдвигал никаких, ровно никаких возражений против этого второго проекта программы. Более того, и Бухарин и Сталин защищали на июльском пленуме ЦК именно этот второй проект программы против нападок со стороны отдельных членов и кандидатов ЦК. Пусть любой из вас возьмет из архива ЦК первый и второй проекты и сличит их между собой, чтобы понять всю глубину хвастовства тов. Бухарина.

Еще более смехотворно заявление тов. Бухарина о том, что будто бы я «добивался доклада о программе на пленуме», а он, т. е. Бухарин, «насилу отбился». Члены Политбюро не могут не помнить, что дело происходило, как говорится, «как раз наоборот».

Голоса. Правильно!

Сталин. Члены Политбюро не могут не знать, что никто иной, как Бухарин, предлагал Сталину доложить пленуму о программе Коминтерна, а Сталин решительно отказался, заявив, что доклад о программе обязан прочесть тов. Бухарин как основной руководитель Коминтерна»[299].

Я склоняюсь к выводу, что Сталин достаточно объективно изложил историю разработки программы Коминтерна. Тем более, что на пленумах ЦК периода 1928–1929 гг., где Бухарин выступал с резкой критикой Сталина, не содержится никаких опровержений приведенных выше высказываний генсека. Основываясь на всем этом, полагаю, что идея о Бухарине как творце программы Коминтерна не вполне состоятельна. В ней чрезмерно преувеличивается его роль и априори принимается на веру то, что он чуть ли не единолично написал всю программу Коминтерна. Антипатия к Сталину как политическому деятелю не может служить основанием к тому, чтобы ставить под сомнение его роль в разработке указанной программы. Равно как не может служить основанием для преувеличения роли Бухарина во всем этом деле. Изложение исторических событий все-таки должно базироваться на фактах, а не на симпатиях и антипатиях.

Резюмируя все изложенное выше в данном разделе, можно сделать вывод, что деятельность Сталина в сфере Коминтерна носила исключительно активный и плодотворный характер. Она стала одной из составляющих того колоссального опыта в международных делах, который позволил ему впоследствии твердо и решительно направлять курс советской внешней политики в чрезвычайно сложных условиях. Этот опыт расширил политический и теоретический кругозор Сталина, без которого были бы немыслимы его дальнейшие успехи на поприще мировой политики. Именно Сталин превратил Коминтерн в инструмент советской внешней политики. И этот инструмент в целом ряде аспектов был особенно ценным и незаменимым. В конечном счете не идея мировой революции играла роль маяка, освещающего путь развития Советской России, а сама Советская Россия стала тем маяком, по которому сверяли свои маршруты все остальные отряды мирового коммунистического движения.

В качестве заключительного аккорда хочу привести слова самого Сталина, демонстративно скромно оценившего свои заслуги и свою роль в рассматриваемый период своей политической деятельности. «Должен вам сказать, товарищи, по совести, что я не заслужил доброй половины тех похвал, которые здесь раздавались по моему адресу. Оказывается, я и герой Октября, и руководитель компартии Советского Союза, и руководитель Коминтерна, чудо-богатырь и всё, что угодно. Всё это пустяки, товарищи, и абсолютно ненужное преувеличение. В таком тоне говорят обычно над гробом усопшего революционера. Но я еще не собираюсь умирать»[300].

Как говорили тогда, скромность украшает большевика. А Сталин считал себя настоящим, а не липовым большевиком. К тому же, такая показная скромность сама по себе не только не преуменьшала его авторитета и роли, а, напротив, способствовала их росту. То, что все это были красивые слова, покажет лишь будущее. А Сталину предстояло пройти еще через многие рубежи, прежде чем он из скромного вождя превратится в единоличного вершителя судеб многих миллионов.

Общая картина деятельности Сталина на международно-политическом поприще была бы далеко не полной, если бы мы обошли вниманием его участие в разработке и осуществлении линии Советской России и Коминтерна в отношении национальной революции середины 20-х годов в Китае. Эта тема заслуживает внимания по ряду причин. Прежде всего она позволяет на конкретном примере раскрыть применение формировавшейся внешнеполитической концепции Сталина и показать процесс эволюции его взглядов по китайскому вопросу. Во-вторых, эта тема заслуживает специального внимания в силу того, что проблема Китая вообще и проблема политики Советского Союза в отношении Китая сами по себе относятся к числу важнейших не только внешнеполитических, но и геополитических проблем. Надо принимать в расчет не только ситуацию середины 20-х годов, но и то, какое место занял Китай вообще во внешней политике Советского Союза, особенно после образования КНР. Отнюдь не второстепенное место занимает и комплекс вопросов, связанных с отношением Сталина к компартии Китая и ее лидерам. В ретроспективном ключе этот период важен и для понимания отношения Сталина к Мао Цзэдуну впоследствии, когда последний стал во главе нового Китая. Короче говоря, китайская страница в политической биографии Сталина имеет огромное значение. И если рамки тома не позволяют достаточно подробно осветить все ее главные аспекты, то на наиболее существенных моментах остановиться необходимо, ибо без этого Сталин как политическая фигура выглядел бы обедненным и урезанным.

Разумеется, я не ставил перед собой задачу объять необъятное. Многое осталось за скобками или же обозначено лишь пунктиром. Центр тяжести я сосредоточил не столько на освещении тех или иных нюансов в формировании и эволюции воззрений Сталина на китайскую проблему, сколько на существе его позиции, на мотивах, определявших общее направление и цели его политики в китайском вопросе. Именно это в моем представлении имеет существенное значение и для понимания Сталина как политика более позднего периода, когда комплекс советско-китайских отношений в конце 40-х — начале 50-х годов превратился в один из важнейших геополитических узлов международной жизни.

Не предваряя общих выводов, подчеркну одну мысль: сам факт национальной революции в Китае, характер движущих сил, перспективы ее развития, а, следовательно, и отношение Советской России к событиям, происходившим на ее дальневосточных рубежах, Сталин определял прежде всего не на базе теории классовой борьбы, а на основе того критерия, как все это отразится на судьбах России, на ее международных позициях. Иными словами, здесь Сталин отдает предпочтение геополитическим, а не классовым соображениям. Что, конечно, нельзя понимать и истолковывать прямолинейно: так, будто он об этих целях говорил открыто и защищал свою точку зрения, приводя соответствующие геополитические аргументы. Напротив, реальная позиция Сталина не выражалась столь однозначно и без всяких околичностей. Она вуалировалась классовыми понятиями и выдержана в обычных для большевика-революционера тонах. Иначе и не могло быть. Однако стержневым элементом сталинской политики в китайском вопросе выступают именно геополитические расчеты, продиктованные не только и не столько потребностями текущего момента, а гораздо более долгосрочными интересам Советского государства.

Следует обозначить и еще один аспект позиции Сталина в китайском вопросе, имеющий, можно сказать, методологический характер. Речь идет о том, что Сталину его непосредственные оппоненты в период развертывания внутрипартийной борьбы, а затем исследователи его биографии впоследствии часто ставят в вину в качестве серьезного изъяна непоследовательность и определенные колебания. Так сказать, смену политических вех, от которой, мол, сильно отдает приспособленчеством и политическим флюгерством. На первый, поверхностный, взгляд такое впечатление действительно складывается, когда читаешь выступления генсека по китайскому вопросу. Это впечатление проистекает не только из самого факта пересмотра Сталиным некоторых своих позиций в ходе полемики вокруг китайской революции. А такой пересмотр был, и этого невозможно отрицать. Но корень таких колебаний или нюансировки в определении позиции объясняется не столько мнимым конформизмом генсека, а чрезвычайно сложным, стремительным и запутанным ходом самой китайской национальной революции.

Но были и другие причины. На одну из них указал М. Александров. Я позволю себе привести его оценку, хотя она, возможно, и несколько упрощает суть вопроса. Критикуя тех биографов Сталина (в частности, И. Дейчера), которые ставят ему в упрек то, что он на протяжении значительной части своей политической карьеры делал странные и неожиданные повороты то вправо, то влево, как бы в поисках какого-то компромисса, чтобы потом взорвать и уничтожить своих оппонентов, М. Александров пишет: «Неспособность Дейчера объяснить сущность сталинского «центризма» связана с тем, что он пытается сделать это в рамках марксистской теории. В действительности, политическая философия Сталина лежала в несколько иной плоскости, чем марксизм. С поразительной последовательностью и упорством он проводил в жизнь свою собственную доктрину, которая не была ни правой, ни левой, ни центристской, а просто была другой. Сложность, однако, состояла в том, что Сталину приходилось оперировать на поле, где преобладали люди, мыслящие в марксистских категориях и искать среди них союзников. Поэтому он был вынужден присоединяться к тем из них, чьи позиции в каждый конкретный момент совпадали с интересами его стратегического замысла. Когда же данный этап завершался, Сталин избавлялся от своих незадачливых попутчиков и присоединялся к другой группировке. Отсюда, впечатление о его метаниях и прочее. Внутрипартийные коалиции были нужны Сталину до того момента, когда он сосредоточил всю полноту власти в своих руках и мог более или менее спокойно приступить к реализации собственной программы»[301].

На мой взгляд, крайне односторонним является получающий все большее распространение старый миф о том, что Сталин и вовсе не был революционером и интернационалистом, что в основе всей его политики лежали идеи великодержавности и государственности. Еще в середине прошлого века крупный русский мыслитель крайне антикоммунистического толка Г. Федотов писал по этому поводу: «Сталин никогда не был интернационалистом по своей природе: всегда презирал европейского рабочего и не верил в его революционные способности. Добившись единоличной, неограниченной власти в величайшей стране мира, что удивительного, если он приносит в жертву этой власти (и стране, с нею связанной) остатки своих былых псевдорелигиозных убеждений? Интернациональный коммунизм для него, вероятно, значит не больше, чем православие для императорской дипломатии последних столетий: необходимый декорум для защиты национальных интересов»[302].

Сложность и противоречивость Сталина как политика мирового масштаба складывается из многих элементов. И одним из них выступает сочетание в нем революционера-ниспровергателя и государственника-созидателя. Оба эти качества были органически присущи Сталину, и было бы антиисторично не замечать или игнорировать это. Оба эти качества находились в сложном диалектическом взаимодействии и по-разному проявлялись на различных этапах его политической судьбы. На мой взгляд, одинаково неверно видеть в нем только революционера-разрушителя государственности или же только государственника-державника, которому, как сейчас говорят, революционные цели были до лампочки. Оба подхода неправильны и упрощенны. На примере позиции Сталина в китайском вопросе это отчетливо видно.

К проблемам Китая Сталин был причастен еще при жизни Ленина, выполняя обязанности члена Политбюро и Генерального секретаря. Об этом свидетельствуют факты: в частности, именно по рекомендации Сталина политическим советником при лидере китайской национальной революции Сунь Ятсене был назначен М. Бородин[303]. В августе 1923 года Сунь Ятсен направил в СССР для изучения советского опыта и ведения переговоров по военно-политическим вопросам делегацию во главе с Чан Кайши, сыгравшим в дальнейшем большую, но весьма одиозную роль в судьбах Китая. В течение трех месяцев делегация знакомилась со структурой партийных органов, включая ЦК РКП(б), изучала работу советов, посещала воинские части, встречалась с руководящими деятелями СССР. По просьбе китайской делегации и с ее участием Президиум ИККИ обсудил политическую платформу реорганизуемого гоминьдана и 28 ноября 1923 г. принял резолюцию по вопросу о национально-освободительном движении в Китае и о партии гоминьдан, которая была вручена Чан Кайши. В этом документе Коминтерн предлагал гоминьдану последовательную революционную программу единого антиимпериалистического и антифеодального фронта, новую революционную трактовку «трех народных принципов» Сунь Ятсена. По всей вероятности, Сталин как Генеральный секретарь имел к визиту Чан Кайши прямое отношение и, возможно, лично встречался с ним. Однако в его биографической хронике этот вполне возможный факт не нашел отражения. Но в конце концов был ли Сталин лично знаком с Чан Кайши не имеет принципиального значения, хотя и представляет интерес сам по себе.

Сталин, считая себя знатоком национального вопроса, испытывал особый, можно сказать, даже повышенный интерес к китайской проблематике. Здесь ему представлялось обширное поле, чтобы на практике проявить свои познания в национальной проблематике и в особенности в вопросах развития национально-освободительного движения. Однако опираться на общетеоретические знания было недостаточно. Нужно было знать конкретную ситуацию в Китае, без чего любые теоретические и стратегические построения выглядели зыбкими и базировались как бы на песке. Сталину в начальный период явно не хватало конкретной и достоверной информации о положении в Китае, в гоминьдане и даже в самой компартии Китая. Об этом свидетельствует письмо заведующего Дальневосточным отделом ИККИ Г. Войтинского полномочному представителю СССР в Китае Л. Карахану в апреле 1925 года, в котором он, в частности, сообщал: «На днях во время продолжительного разговора со Сталиным выяснилось, что в его представлении коммунисты растворились в гоминьдане, не имеют самостоятельной организации и держатся гоминьданом «в черном теле». Тов. Сталин, выражая свое сожаление по поводу такого зависимого положения коммунистов, считал, по-видимому, что в Китае такое положение пока исторически неизбежно. Он очень удивился, когда мы ему объяснили, что компартия имеет свою организацию, более сплоченную, чем гоминьдан, что коммунисты пользуются правом критики внутри гоминьдана, и что работу самого гоминьдана в большой степени проделывают наши товарищи. В защиту своего представления о положении коммунистов в гоминьдане Сталин ссылался как на газетную, так и вообще на нашу информацию из Китая. Действительно можно полагать, что для тех, кто не бывал в Китае и не знаком с положением вещей там, сводки Бородина создали бы именно такое представление»[304].

Ставить под сомнение приведенное выше свидетельство нет никаких оснований. Но и предъявлять к генсеку завышенные требования также не вполне правомерно. Он в своих суждениях опирался на поставляемую ему информацию, а эта информация, видимо, зачастую была однобокой и неполной. Но по мере развития событий, по мере того, как Сталин углублялся в китайскую проблематику, он все больше овладевал знанием конкретной ситуации, без чего, конечно, его общестратегические положения относительно китайской революции могли просто повиснуть в воздухе. Пополняя свои познания в китайской проблематике, генсек — и это вполне естественно — в центре своего внимания держал ключевые вопросы. В этом плане приоритетное значение для Сталина имело определение характера китайской революции и ее главных движущих сил, а также увязка этих вопросов с интересами Советского Союза и его внешней политики.

Существовало несколько подходов к оценке китайской революции: один из них рассматривал ее прежде всего и главным образом как социальную революцию, в которой в качестве пружины, приводящей в движение все процессы, выступала классовая борьба. Прежде всего, борьба пролетариата против буржуазии и крестьянства против остатков феодализма. Предполагалось, что на почве совпадения коренных интересов рабочих и крестьян возможен их союз, призванный стать движущей силой китайской революции. К национальной буржуазии и к компрадорской буржуазии имелись разные подходы. Но в целом буржуазия рассматривалась, если не как противник национальной революции, то как ее ненадежный попутчик.

Другой принципиальный подход исходил из того, что китайская революция по своей природе имеет прежде всего национально-освободительный характер, поскольку ее главные цели заключались в том, чтобы объединить разрываемую различными милитаристскими группировками на независимые удельные княжества страну. Это — первая цель. Вторая заключалась в том, чтобы ликвидировать путы полуколониальной зависимости Китая от империалистических держав и добиться не формальной, а подлинной независимости.

Разумеется, от того, как оценивать характер китайской революции, зависело многое: и выработка ее стратегии и тактики, и ставка на те или иные социальные силы и слои общества, определение движущих сил этой революции и многое другое. Причем надо подчеркнуть, что только лишь в чистой теории, в абстрактном виде, можно проводить абсолютно четкое различие в подходах, поскольку в реальной жизни все факторы внутреннего развития страны переплетались, часто нарушая все заранее выбранные шаблоны и принципы. Отсюда вытекали и сложность анализа, частая смена лозунгов революции, классовые перегруппировки, смена позиций отдельных социальных групп и т. д. Словом, на практике в подходах к китайской революции возникало множество самых сложных и внутренне противоречивых проблем.

Сталин, если его позицию характеризовать общими мазками, придерживался второго подхода. Его противники из оппозиции в лице Троцкого, Зиновьева и др. исходили из первого подхода. Таким образом, водораздел проходил прежде всего по вопросу об оценке характера китайской революции, что с неизбежностью влекло за собой и принципиальные различия не только в общих вопросах, но и по всей сумме конкретных проблем развития китайской революции. Одним из центральных вопросов являлся вопрос об отношениях между компартией Китая и гоминьданом.

Китайский вопрос стал одним из главных международных вопросов, вокруг которых развертывалась и внутрипартийная борьба в верхах большевистской партии. Причем надо заметить, что внутрипартийная борьба в ВКП(б) наложила свою печать и на ход и перипетии событий в Китае. Следует подчеркнуть, что Советский Союз был непосредственно вовлечен практически во все важные процессы, происходившие в Китае: там находилось большое число советских политических и военных советников (главным военным советником был, например, будущий маршал Советского Союза В. Блюхер), активно вмешивавшихся в события и пытавшихся направить их развитие в соответствие с указаниями, поступавшими из Москвы. Нередко указания из Москвы были противоречивыми, а то и слишком запоздалыми — стремительное развитие событий часто превращало «советы из Москвы» в анахронизмы.

Возвращаясь к позиции Сталина, нужно сказать, что он очень высоко оценивал значение и шансы развития революционной борьбы в Китае и предостерегал против недооценки революционного потенциала национально-освободительного движения китайского народа. Причем основной акцент генсек делал на национально-освободительном характере китайской революции, и это вполне соответствовало тогдашним историческим реалиям. Для Сталина было важно, чтобы на восточных рубежах нашей страны существовал независимый и дружественный нам Китай, а не марионетка ведущих западных держав, которую последние могли использовать как своеобразную карту в борьбе против Советской России. Тем более что империалистическая и агрессивно настроенная Япония не могла не тревожить самым серьезным образом советское руководство. Поэтому иметь на Востоке дружественную державу в лице объединенного, проводящего самостоятельную независимую политику Китая — было равнозначно серьезному укреплению общих международных позиций Советского Союза. Этот стратегический расчет Сталина был ориентирован не только на настоящее, но и на будущее. В данном подходе Сталина четко проявляется его способность мыслить широкими геополитическими категориями, а не какими-то временными, преходящими и даже конъюнктурными интересами. Попутно стоит обратить внимание на одно существенное обстоятельство: генсек, выступая в тоге рачительного хозяина, решительного противника расточительства государственных средств, не упускал из вида и, так сказать, материальную цену той или иной политической линии. Это видно из следующего его заявление, которое, кстати, вообще говоря, приложимо и к оценке внешнеполитической концепции Сталина в целом. Вот как он расценивал материальную (в смысле финансовых издержек) сторону внешней политики:

«Нам говорят, что политика дружбы, проводимая нами в отношении зависимых и колониальных народов Востока, чревата некоторыми уступками с нашей стороны и, стало быть, некоторыми издержками для нас. Это, конечно, верно. Но всякая другая политика была бы для нас неприемлемой не только с точки зрения принципиальной, но и с точки зрения издержек по внешней политике. Что мы здесь принципиально не можем проводить иной политики, кроме политики дружбы, это вытекает из самой природы Советской власти, разбившей оковы империализма и построившей на этом свою мощь. Поэтому я не буду распространяться об этом.

…Но допустим, что отношения с этими странами были бы у нас не дружескими, а враждебными, как это имело место в период русского самодержавия. Мы были бы вынуждены тогда держать на этих границах несколько армий, вооружённых с ног до головы, и целый ряд военных кораблей на Дальнем Востоке, как это делают теперь некоторые империалистические государства. А что значит держать несколько армий на этих границах и соответствующий флот? Это значит расходовать ежегодно на эти армии и флот сотни миллионов рублей народных денег. Это тоже была бы восточная политика. Но это была бы самая нерасчётливая, самая расточительная и самая опасная политика из всех возможных политик. Вот почему я думаю, что наша политика на Востоке есть самая правильная в принципиальном отношении, самая верная с точки зрения политических результатов и самая экономная (выделено мною — Н.К.) из всех возможных политик на Востоке»[305].

Надо подчеркнуть, что в тех условиях, когда у страны не хватало средств даже на удовлетворение самых насущных потребностей, а впереди стояла задача скорейшего подъема всего народного хозяйства, столь существенный критерий, как экономность внешней политики, стоял не в последнем ряду критериев, на основании которых можно было выносить суждение о ее эффективности и обоснованности.

Перспективный и основанный на реализме подход Сталина к китайской проблематике базировался на трезвом анализе фундаментальных особенностей китайской революции. Именно это давало возможность предугадать основное русло, в котором будет развиваться эта революция. Я позволю себе привести довольно обширную выдержку из высказываний Сталина. Сформулированная в свойственном ему лаконичном и несколько катехизисном виде, эта позиция сводилась к следующим трем положениям:

«Первая особенность состоит в том, что китайская революция, будучи революцией буржуазно-демократической, является вместе с тем национально-освободительной революцией, направленной своим остриём против господства чужеземного империализма в Китае. Этим она отличается, прежде всего, от революции в России в 1905 году. Дело в том, что господство империализма в Китае проявляется не только в его военном могуществе, но прежде всего в том, что основные нити промышленности в Китае, железные дороги, фабрики и заводы, копи, банки и т. д. находятся в распоряжении или под контролем чужеземных империалистов. Но из этого следует, что вопросы борьбы с чужеземным империализмом и их китайскими агентами не могут не играть серьёзной роли в китайской революции. Тем самым китайская революция непосредственно смыкается с революциями пролетариев всех стран против империализма.

Вторая особенность китайской революции состоит в том, что крупная национальная буржуазия до последней степени слаба в Китае, что она несравненно слабее русской буржуазии периода 1905 года. Это и понятно. Ежели основные нити промышленности сосредоточены в руках чужеземных империалистов, то крупная национальная буржуазия в Китае не может не быть слабой и отсталой. В этом отношении замечание Мифа (один из видных сотрудников аппарата Коминтерна, занимавшийся китайскими проблемами — Н.К.) насчёт слабости национальной буржуазии в Китае, как одного из характерных фактов китайской революции, является совершенно правильным. Но из этого следует, что роль инициатора и руководителя китайской революции, роль вождя китайского крестьянства должна неминуемо попасть в руки китайского пролетариата и его партии, — подчеркивал Сталин.

Не следует также забывать о третьей особенности китайской революции, состоящей в том, что рядом с Китаем существует и развивается Советский Союз, революционный опыт которого и помощь которого не может не облегчить борьбы китайского пролетариата против империализма и против феодально-средневековых пережитков в Китаев»[306].

Бесспорно, в заслугу Сталина надо поставить и то, что он выдвинул и обосновал тезис об особой форме интервенции, которую условно можно назвать косвенной, непрямой, но тем не менее весьма эффективной формой агрессии. Такая агрессия весьма часто использовалась империалистическими державами, порой сочетаясь с методами непосредственной, прямой агрессии. Было бы явным преувеличением утверждать, что тезис генсека об особой форме агрессии против Китая являлся каким-то открытием или новацией в анализе международных проблем. Но тем не менее акцент, сделанный Сталиным на этом виде агрессии, заслуживает пристального внимания и должной оценки. Вот что он говорил по поводу этой особой формы агрессии: «...Дело не только, или даже не столько в вводе чужеземных войск, а в той поддержке, которую оказывают империалисты всех стран контрреволюции в Китае. Интервенция чужими руками — в этом теперь корень империалистической интервенции.

Поэтому империалистическая интервенция в Китае есть несомненный факт, против которого и направлена своим остриём китайская революция.

Поэтому, кто обходит или недооценивает факт империалистической интервенции в Китае, тот обходит или недооценивает самое главное и самое основное в Китае»[307].

Предметом самой острой политической борьбы как в самом Китае, так и в верхах ВКП(б), выступал вопрос о сотрудничестве между гоминьданом и компартией. Компартия в начале революции вошла в состав гоминьдана, чтобы тем самым усилить его революционное крыло. Однако как в самом гоминьдане, так и в КПК, были силы, противившиеся такому альянсу. Тем более что после смерти Сунь Ятсена и прихода к руководству гоминьдана Чан Кайши в этой партии резко усилилось влияние откровенно антикоммунистических сил. Шла постоянная и непримиримая борьба, которая в конце концов должна была привести к какому-то логическому завершению. Попытка Чан Кайши в марте 1926 года изгнать коммунистов из гоминьдана была первой серьёзной попыткой национальной буржуазии обуздать революцию. Известно, что Сталин уже тогда считал, что «необходимо вести линию на сохранение компартии в составе гоминьдана», что нужно «вести дело к уходу или исключению правых из гоминьдана»[308]. Сталин исходил из того, что это была линия на дальнейшее развёртывание революции, на тесное сотрудничество левых и коммунистов внутри гоминьдана и в составе национального правительства, на укрепление единства гоминьдана и одновременно — на разоблачение и изоляцию правых в ГМД. В ноябре 1926 года на заседании китайской комиссии ИККИ он утверждал: «Выход китайских коммунистов из гоминьдана в настоящее время был бы глубочайшей ошибкой. Весь ход китайской революции, её характер, её перспективы с несомненностью говорят о том, что китайские коммунисты должны остаться в гоминьдане и усилить там свою работу.

Но может ли китайская компартия участвовать в будущей революционной власти? Не только может, но и должна участвовать. Ход революции в Китае, её характер, ее перспективы красноречиво говорят о том, что китайская компартия должна участвовать в будущей революционной власти Китая»[309].

Обращает на себя внимание одно обстоятельство. В той же речи генсек выдвинул еще одно положение, которое к тому времени воспринималось уже как анахронизм, как отзвук вчерашнего дня: «Учащаяся молодёжь (революционные студенты), рабочая молодёжь, крестьянская молодёжь, — всё это такая сила, которая могла бы двинуть революцию семимильными шагами, если её подчинить идейному и политическому влиянию гоминьдана»[310]. Не случайно, что при публикации этой речи в собрании сочинений содержалось на той же странице следующее примечание, нацеленное на то, чтобы задним числом оправдать высказанную Сталиным мысль: «В тогдашних условиях такая политика была правильна, так как гоминьдан представлял тогда блок коммунистов и более или менее левых гоминьдановцев, проводивший антиимпериалистическую революционную политику. Впоследствии эта политика была отменена, как не соответствующая больше интересам китайской революции, так как гоминьдан отошёл от революции и в дальнейшем превратился в центр борьбы против революции, а коммунисты вышли из гоминьдана, порвав с ним»[311].

Поправка задним числом, конечно, ничего не меняет. Позиция Сталина по вопросу участия коммунистов в гоминьдане, за которую он довольно долго боролся, в конечном счете оказалась бесперспективной и привела к серьезным провалам в деле развития революции в Китае.

Коалиция революционных сил вокруг гоминьдана была разношерстной и внутренне исключительно неустойчивой в силу коренной противоположности целей, преследовавшихся ее участниками. После освобождения Шанхая весной 1927 года противоречия внутри революционной (тогда уже с большим знаком вопроса!) коалиции приняли чрезвычайно острый и открытый характер. В военно-политических столкновениях весны, лета и осени 1927 года., по сути дела, решался вопрос о том, какие элементы этой широкой антиимпериалистической социальной коалиции под эгидой гоминьдана займут доминирующие позиции и будут определять социальную природу формировавшейся власти. Именно в это время складывается блок гоминьдановской военщины, помещиков и крупной буржуазии, которые рассматривали гоминьдан как удобный политический рычаг для утверждения своего господства и вместе с тем как ту социальную организацию, опираясь на которую они могли рассчитывать довести до конца национальную революцию в тех рамках и в тех пределах, в которых они были заинтересованы и считали для себя возможными[312].

Переворот, совершенный Чан Кайши в апреле 1927 года, расставил все точки в незавершившейся еще национальной революции. Коммунисты начали подвергаться жестоким репрессиям и о каком-либо едином национальном фронте уже смешно было даже заикаться, а не то, чтобы всерьез вести речь. Изгнание коммунистов из гоминьдана, распад единого фронта, начало вооруженной борьбы между гоминьданом и компартией Китая, утверждение гоминьдановской государственности как власти правонационалистической коалиции, стремящейся к решению национально-освободительных задач путем реформ, выгодных буржуазии (в том числе компрадорской), знаменовали завершение национальной революции 1925–1927 гг. как одного из важнейших этапов национально-освободительной революции в Китае.

Казалось бы, ситуация прояснилась до прозрачности и стала совершенно определенной, не терпящей каких-либо половинчатых оценок. Было очевидно, что в тактических вопросах — продолжение сотрудничества коммунистов и гоминьдана, выдвижение всякого рода лозунгов, явно не отвечавших реальной обстановке и многое другое — политика Сталина в китайском вопросе потерпела провал. Но Сталин не был бы Сталиным, если бы прямо и открыто признал свою неправоту в важных вопросах китайской революции. Он продолжал еще некоторое время отстаивать некоторые положения своей прежней тактической линии. Так, его реакцией на принципиально новый разворот событий в Китае явилось выдвижение следующей установки: «Переворот Чан Кайши знаменует собой отход национальной буржуазии от революции, нарождение центра национальной контрреволюции и сделку правых гоминьдановцев с империализмом против китайской революции…. Но из этого следует, что политика сохранения единства гоминьдана, политика изоляции правых внутри гоминьдана и использования их для целей революции уже не отвечает новым задачам революции. Эта политика должна быть заменена политикой решительного изгнания правых из гоминьдана, политикой решительной борьбы с правыми, вплоть до полной их политической ликвидации, политикой сосредоточения всей власти в стране в руках революционного гоминьдана, гоминьдана без правых его элементов, гоминьдана, как блока между левыми гоминьдановцами и коммунистами»[313].

Читатель даже из этого довольно схематичного и несколько сумбурного обзора событий национально-освободительной революции в Китае, очевидно, сделает правомерный вывод о том, что Сталин в ряде серьезных вопросов допустил крупные политические промахи. Это было действительно так. И это несмотря на то, что он, может быть, глубже других тогдашних руководящих деятелей партии понимал необходимость безусловного учета реальных особенностей положения в Китае. На этот счет можно было бы привести немало высказываний генсека, но я приведу лишь одно, в обобщенном виде выражающее его точку зрения.

«Несмотря на идейный рост нашей партии, у нас в партии существует еще, к сожалению, известный сорт «руководителей», которые искренне верят, что можно руководить революцией в Китае, так сказать, по телеграфу, на основе известных, всеми признанных общих положений Коминтерна, не считаясь с национальными особенностями китайской экономики, китайского политического строя, китайской культуры, китайских нравов, традиций. Эти «руководители» тем, собственно, и отличаются от настоящих руководителей, что у них всегда имеются в кармане две-три готовые формулы, «пригодные» для всех стран и «обязательные» при всяких условиях. Для них не существует вопроса об учёте национально-особенного и национально-специфического в каждой стране. Для них не существует вопроса об увязке общих положений Коминтерна с национальными особенностями революционного движения в каждой стране, о приспособлении общих положений Коминтерна к национально-государственным особенностям отдельных стран»[314].

Как видим, генсек выдвигал учет национальных особенностей страны на первый план в числе условий, необходимых при выработке общего курса. И тем не менее на практике это удавалось делать отнюдь не всегда. Сам Сталин нередко попадал в положение тех руководителей, которых он же сам критиковал и высмеивал.

Однако констатировать это и поставить здесь точку или многоточие было бы неверно. Может сложиться впечатление, что правы были оппозиционеры во главе с Троцким, критиковавшие китайскую политику Сталина как предательскую, льющую воду на мельницу международного империализма. В своих мемуарах он писал: «Руководство эпигонов в Китае означало попрание всех традиций большевизма. Китайская коммунистическая партия была, против ее воли, введена в состав буржуазной партии гоминьдан и подчинена ее военной дисциплине. Создание Советов было запрещено. Коммунистам рекомендовалось сдерживать аграрную революцию и не вооружать рабочих без разрешения буржуазии. Задолго до того, как Чан Кайши разгромил шанхайских рабочих и сосредоточил власть в руках военной клики, мы предупреждали о неизбежности этого исхода. С 1925 г. я требовал выхода коммунистов из гоминьдана. Политика Сталина — Бухарина не только подготовляла и облегчала разгром революции, но, при помощи репрессий государственного аппарата, страховала контрреволюционную работу Чан Кайши от нашей критики. В апреле 1927 года Сталин на партийном собрании в Колонном зале все еще защищал политику коалиции с Чан Кайши, призывая доверять ему. Через пять-шесть дней после того Чан Кайши утопил шанхайских рабочих и коммунистическую партию в крови»[315].

Сталин, хотя и не мог не видеть некоторых своих просчетов, тем не менее решительно и категорически отвергал платформу Троцкого и его сторонников в китайском вопросе. Он подчеркивал, что основная ошибка оппозиции состоит в непонимании характера революции в Китае, в непонимании того, какой этап проходит ныне эта революция, в непонимании нынешней международной обстановки в целом и тогдашнего международного положения Китая в особенности.

Сталин подчеркивал, что в настоящее время (весна 1927 г.) дать лозунг создания советов в Китае и борьбы протии гоминьдана — «это значит, наконец, не понимать того, какой этап проходит революция в Китае в данный момент. Это значит дать врагам китайского народа новое оружие в руки для борьбы с революцией, для создания новых легенд о том, что в Китае происходит не национальная революция, а искусственное пересаживание «московской советизации»[316]. Аргументация Сталина не просто выдерживает критику, но и вполне убедительна. Она основывалась на понимании глубоких национальных интересов Советской страны, а не на попытках искусственно советизировать процесс китайской революции, к чему фактически и сводилась точка зрения Троцкого и его соратников по оппозиции.

Специальный вопрос касается отношения Сталина к руководству компартии Китая. Рассмотрение всех главных составляющих этого отношения выходит за круг задач моей работы. Думаю, что достаточно выделить лишь самое существенное, а именно — резко критическую оценку генсеком деятельности как самой китайской компартии, так и в особенности ее руководства. Причем свою разносную критику генсек не высказывал публично, очевидно, опасаясь получить в ответ упреки в грубом вмешательстве в дела другой, пусть и родственной, но тем не менее формально самостоятельной партии. В письме Молотову и Бухарину в июле 1927 года Сталин выдвинул ряд серьезных обвинений в адрес компартии (в письме она сокращенно именуется ККП — китайская коммунистическая партия — Н.К.). В частности, он указывал:

«…Нынешний ЦК (его верхушка) выковался в период общенациональной революции, он получил свое крещение в этот именно период, и он оказался совершенно неприспособленным к новой, аграрной фазе революции. ЦК ККП не понимает смысла новой фазы революции. В ЦК нет ни одной марксистской головы, способной понять подоплеку (социальную подоплеку) происходящих событий. ЦК ККП не сумел использовать богатый период блока с ГМД для того, чтобы повести бешеную работу по открытой организации революции, пролетариата, крестьянства, революционных воинских частей, по революционизированию армии, по противопоставлению солдат генералам. Целый год сидел ЦК ККП на шее у ГМД, пользовался свободой работы, свободой организации и ничего не сделал для того, чтобы превратить конгломерат элементов (правда, довольно боевых), неправильно называемых партией, в действительную партию…

Вот почему я боялся пустить раньше времени такую партию в свободное плавание по «океан-морю» (разобьется, не успев окрепнуть…)

Вот почему вопрос о партии считаю я теперь основным вопросом кит[айской] революции.

Как лечить этот конгломерат, неправильно называемый у нас китайской компартией? Отзыв Чендусю или Танкинчяна (Чэнь Дусю тогда был генеральным секретарем ЦК компартии; Тан Пиншань являлся одним из влиятельных членов тогдашнего руководства партии — Н.К.) тут не поможет, конечно, хотя я не возражаю против того, чтобы вызвать их и кой-чему их научить. Нужны другие меры. Нужно создать на кит[айском] языке хорошую марксистско-ленинскую литературу, основательную, а не из «прокламашек», отдав на это без колебаний нужную сумму… Далее. Мы слишком много занимались организацией системы советников при армиях в Китае (причем эти советники оказались политически не на месте, т. к. никогда не умели вовремя предупредить нас о перебежке своих «шефов»). Пора заняться теперь по-настоящему организацией системы партсоветников при ЦК ККП, при отделах ЦК, при областных организациях в каждой провинции, при отделах этих облорганизаций, при комсомоле, при крестотделе ЦК (отдел по работе среди крестьян — Н.К.), при военотделе ЦК, при ЦО, при федерации профсоюзов Китая. Нужно вычистить из Китая и Бородина, и Роя, и всех тех оппозиционеров, которые мешают там работе. Нужно посылать обычно в Китай не тех, кого нам не нужно, а хороших работников. Нужно поставить дело так, чтобы все эти партсоветники составляли одно целое в своей работе, направляемое главным советником при ЦК (он же представитель КИ). Эти «няньки» необходимы на данной стадии ввиду слабости, бесформенности, политической аморфности и неквалифицированности нынешнего ЦК ЦК будет учиться у партсоветников. Партсоветники будут восполнять громадные недочеты ЦК ККП и его областных верхушек. Они же послужат (пока что) гвоздями, скрепляющими нынешний конгломерат в партию»[317].

Надо отметить, что критика Сталина в своей основе была справедливой, хотя и указывала отнюдь не лучший выход из создавшегося положения. Ведь причины поражения революции коренились не только и даже не столько в ошибках руководства компартии, сколько в первую очередь в самом объективном течении общественного процесса китайского общества в тот период. Расклад социально-политических сил в стране был таков, что он с логической закономерностью предопределил роковой исход национально-освободительной революции в Китае.

С точки зрения общих законов развития общественных процессов, в том числе и революций, данный вывод выглядит достаточно убедительным. Однако его нельзя причислить к истинам в последней инстанции. По поводу действительных причин поражения китайской революции существует немало различных точек зрения. Одну из них выразил бывший лидер компартии Китая Чэнь Дусю через пару лет после своего отстранения от руководства. Вот как он оценивал реальные причины поражения:

«С того времени, как я последовал призыву организовать китайскую коммунистическую партию в 1920 году, я искренно выполнял в дальнейшем оппортунистическую политику лидеров Интернационала, Сталина, Зиновьева, Бухарина и других, которая привела китайскую революцию к постыдному и ужасному поражению. Хотя я тяжко работал день и ночь, однако, мои ошибки перевешивают мои заслуги. Я отнюдь не хочу подражать лицемерной исповеди некоторых древних китайских императоров, провозглашавших: «Я один ответствен за все грехи народа», — нет, я не собираюсь брать на свои плечи все ошибки, приведшие к поражению; с другой стороны, однако, я считаю постыдным поведение тех ответственных товарищей, которые критикуют прошлые ошибки оппортунизма только для того, чтоб исключить из них себя самих…

Я категорически признаю, что объективные причины поражения прошлой китайской революции имеют второстепенное значение, и что главной причиной поражения являются ошибки оппортунизма, т. е. ложность всей нашей политики по отношению к буржуазному гоминьдану…»[318].

Можно соглашаться или не соглашаться с точкой зрения, высказанной бывшим генсеком китайской компартии. На этот счет есть и серьезные сомнения, поскольку он явно старался переложить вину с себя на руководство Коминтерна, в том числе и на Сталина лично. Однако полностью проигнорировать его свидетельство также нельзя. Оно в определенной степени проясняет вопрос о соотношении объективных и субъективных факторов, обусловивших поражение китайской революции. А потому и представляет несомненный исторический интерес.

Возвращаясь к критическим замечаниям Сталина, надо сказать, что они не остались гласом вопиющего в пустыне. Это был не тот голос, который можно было не услышать. Буквально через несколько недель они нашли свою политическую и организационную реализацию в соответствующих решениях Исполкома Коминтерна и самой коммунистической партии Китая. В августе 1927 года состоялось чрезвычайное совещание ЦК КПК, получившее в истории КПК название «августовское совещание». Оно официально отстранило от руководства партией Чэнь Дусю и его сторонников, выдвинув против них обвинение в совершении грубых правооппортунистических ошибок в критический период революции 1925–1927 гг., выразившихся прежде всего в отказе выполнить директивы ИККИ о немедленном развертывании аграрной революции и создании собственных вооруженных сил. Перед партией и всеми ее организациями была выдвинута задача очиститься от правого оппортунизма идеологически и организационно. Совещание избрало Временное Политбюро, в состав которого вошли, в частности, Мао Цзэдун (как кандидат в члены ПБ) и Чжоу Эньлай (как член ПБ)[319]. В будущих судьбах Китая одному из них — Мао Цзэдуну — суждено будет сыграть роль в немалой степени аналогичную роли Сталина в истории Советского Союза.

В прямом соответствии с критическими замечаниями Коминтерна (а они отражали в главных своих положениях взгляды Сталина) августовское совещание проанализировало ситуацию в стране и следующим образом обобщило причины поражения компартии и ее политического курса: «Победа буржуазно-милитаристской реакции, увлекшей за собой и некоторые слои городской мелкой буржуазии (преимущественно из рядов интеллигенции и служащих), была бы совершенно невозможна в таком крупном масштабе, если бы руководство коммунистической партии Китая и до апреля 1927 г., и в особенности после апреля, не проводило капитулянтской и ликвидаторской по отношению в массовому движению линии вместо революционной, большевистской тактики. Острый кризис, через который проходит теперь китайская революция, имеет своей причиной поражение революционного массового движения, направленного под руководством коммунистической партии Китая по совершенно ложному пути. Одним из основных условий преодоления этого кризиса является правильная революционная тактика коммунистической партии Китая, исходящая из классовых интересов пролетариата и ставящая перед собой объективно разрешимые задачи на каждом этапе борьбы»[320].

Из приведенных выше примеров с достаточным на то основанием можно сделать вывод, что Сталин как Генеральный секретарь непосредственно занимался выработкой не только общестратегических, но и чисто тактических вопросов, связанных с осуществлением китайской национально-освободительной революции. Именно в этот период он приобрел немалый опыт в китайских делах, что впоследствии сослужило ему хорошую службу, когда он вплотную столкнулся с китайской проблематикой уже не столько в качестве деятеля революционного движения, сколько в качестве руководителя Советского Союза. Причем, как мне кажется, приобретенный им в рассматриваемый период опыт сослужил ему не только хорошую, но и плохую службу. Поскольку он отражал не только верное понимание ключевых моментов китайской революции, но и заблуждения и ошибки, присущие Сталину в подходе к китайской проблематике. В особенности надо иметь в виду прежде всего нелестные филиппики в отношении того, что в ЦК китайской компартии «нет ни одной марксистской головы», а также о роли «нянек-полисоветников» и т. д.

Суммируя, можно сделать заключение, что Сталин в вопросах китайской революции в целом придерживался правильной стратегической линии, что, однако не могло гарантировать его от ошибок тактического порядка. Да, собственно, косвенно он и сам признал это. Правда, в весьма своеобразной форме: «Оппозиция объясняет временное поражение революции политикой Коминтерна. Но так могут говорить лишь люди, порвавшие с марксизмом. Только люди, порвавшие с марксизмом, могут требовать, чтобы правильная политика вела всегда и обязательно к непосредственной победе над противником… Правильная политика вовсе не должна вести всегда и обязательно к непосредственной победе над противником. Непосредственная победа над противником определяется не только правильной политикой, но и, прежде всего и главным образом, соотношением классовых сил, явным перевесом сил на стороне революции, распадом в лагере противника, благоприятной международной обстановкой»[321].

И в качестве финального аккорда хочу привлечь внимание к одному, на мой взгляд, немаловажному моменту. Сталина многие его политические противники, а впоследствии и биографы, презрительно называли «азиатом», вкладывая в это понятие всю гамму самых негативных качеств человека как политика. Я не стану здесь полемизировать и ставить под вопрос то, что ему действительно были присущи такие черты, которые в обиходе называют азиатчиной. Кстати, в первом томе приводилось соответствующее высказывание на этот счет Ленина. В данном случае речь идет о чем-то более широком, нежели личные черты Сталина как политика. В 1925 году Сталин ответил на вопросы одного японского корреспондента. Этот корреспондент предварил свои вопросы общим заявлением о том, что «японский народ, являясь самым передовым из народов Востока, более всех заинтересован в успехах освободительного движения народов Востока. Он бы охотно стал союзником СССР в этом великом деле — в деле освобождения порабощённых народов Востока из-под ига империализма западных держав. Однако Японии, являющейся в то же время капиталистическим государством, приходится иногда идти против этого движения, став в рядах на одном фронте с западными державами». Далее он спросил: «У нас, у японского народа, есть лозунг — «Азия для азиатов». Не находите ли Вы общность между нашим стремлением и вашей революционной тактикой по отношению к колониальным странам Востока?»

Сталин дал следующий ответ: «Вы спрашиваете: нет ли общности между лозунгом «Азия для азиатов» и революционной тактикой большевиков в отношении колониальных стран Востока?

Поскольку лозунг «Азия для азиатов» означает призыв к революционной войне с империализмом Запада, постольку — но только постольку — общность тут несомненно имеется.

Но лозунг «Азия для азиатов» захватывает не только эту сторону дела. Он содержит в себе ещё два составных элемента, совершенно несовместимых с тактикой большевиков. Во-первых, он обходит вопрос о восточном империализме, как бы считая, что восточный империализм лучше западного, что с восточным империализмом можно и не бороться. Во-вторых, он, этот лозунг, прививает рабочим Азии чувство недоверия к рабочим Европы, отчуждает первых от вторых, разрывает интернациональную связь между ними и подрывает, таким образом, самые основы освободительного движения.

Революционная тактика большевиков направлена не только против западного империализма, но против империализма вообще, в том числе и восточного»[322].

Несмотря на всю свою «азиатчину», а может быть, именно благодаря ей, Сталин четко понимал необходимость учитывать опасность японского экспансионизма и создавать условия, при которых натиск на Россию со стороны Японии (а он шел по нарастающей) был бы ослаблен всеми средствами. Объединенный же Китай как раз и был своеобразным стратегическим резервом Советского Союза в минимализации подобной угрозы. Именно данное соображение — а оно не только стратегического, но и геополитического свойства — по существу, и лежало в основе политики Сталина в китайском вопросе.

Примечания:

2

Ф. Шиллер. Избранное. М. 1954. С. 45.

3

Мишель Монтень. Опыты. М. 1992. Т. 1. С. 50.

25

Ю.А. Жданов. Взгляд в прошлое. Ростов-на-Дону. 2004. С. 227

26

А.С. Пушкин. Собрание сочинений в десяти томах. Т. 4. М. 1977. С. 197.

27

Библиотека всемирной литературы. Франсуа де Ларошфуко. Блез Паскаль. Жан де Лабрюер. Т. 42. М. 1974. С. 116

28

В первом томе этот сюжет уже рассматривался по существу. Здесь же, как мне представляется, имеет смысл затронуть некоторые его аспекты под новым углом зрения. И мотивируется это тем, что до сих пор в литературе о Сталине он всплывает вновь и вновь. Причем зачастую в новом ключе.

29

Ives Delbars. The Real Stalin. L. 1953. pp. 129–130.

30

Cm. Elizabeth Lermolo. Face of a Victim. N.Y. 1955. pp. 156–157.

31

Минувшее. Исторический альманах. Т. 2. М. 1990. С. 157.

32

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 46.

259

В.М. Александров. Внешнеполитическая доктрина Сталина. С. 5.

260

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 48. 

261

И.В. Сталин. Соч. Т. 9. С. 25. 

262

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 123. 

263

И.В. Сталин. Соч. Т. 9. С. 328.

264

См. О.Е. Кен, А.И. Рубаев. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения с СССР с западными соседними государствами. Часть 1. 1928–1934. С-Петербург. 2000. С. 50.

265

В.И. Ленин. ПСС. Т. 41. С. 81–82.

266

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 61. 

267

История дипломатии. Т. III. М. 1965. С. 521. 

268

Документы внешней политики СССР. Т. XI. М. 1966. С. 497–498.

269

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 285.

270

См. И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 281.

271

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 286–287.

272

И.В. Сталин. Соч. Т. 9. С. 322.

273

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 288. 

274

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 289.

275

И.В. Сталин. Соч. Т. 7. С. 168.

276

Лернард Шапиро. Коммунистическая партия Советского Союза. Выпуск второй. С. 78.

277

И.В. Сталин. Соч. Т. 14. (Электронная версия).

278

И.В. Сталин. Соч. Т. 14. (Электронная версия).

279

Там же.

280

Там же.

281

И.В. Сталин. Соч. Т. 13. С. 110–111.

282

И.В. Сталин. Соч. Т. 7. С. 13–14. 

283

И.В. Сталин. Соч. Т. 6. С. 424.

284

Деятели Союза Советских Социалистических Республик и Октябрьской революции. Автобиографии и биографии. Репринтное воспроизведение. М. 1989. С. 111.

285

И.В. Сталин. Соч. Т. 7. С. 37, 44–45. 

286

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Часть II. С. 171.

287

И.В. Стопин. Соч. Т. 7. С. 95–96.

288

Там же. С 94.

289

Там же. С. 265.

290

См. История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 4. Книга первая. С. 537.

291

И.В. Сталин. Соч. Т. 10. С. 286.

292

 Коммунистический Интернационал. В документах. 1919–1932. М. 1933. С. 11.

293

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). Т. 2. М. 2000. С. 614.

294

Джузеппе Боффа. История Советского Союза. Т. 1. М. 1994. С. 288.

295

Стивен Коэн. Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938. С. 355.

296

Коммунистический Интернационал. В документах. С. 12.

297

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). Т. 2. С. 611.

298

Там же.

299

Как ломали НЭП. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б). Т. 4. С. 586. 

300

И.В. Сталин. Соч. Т. 8. С. 173.

301

В.М. Александров. Внешнеполитическая доктрина Сталина. С. 135.

302

Г.П. Федотов. Судьба и грехи России. Т. 2. С-Петербург. 1992. С. 53.

303

Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП (б). Повестки дня заседаний. Каталог. М. 2000. Т. 1.1919 — 1929. С. 234.

304

А.В. Панцов. Большевики и гоминьдан во время китайской революции 1925 — 1927 гг. (Электронная версия) 

305

И.В. Сталин. Соч. Т. 9. С. 171–172. 

306

И.В. Сталин. Соч. Т. 8. С. 358–359. 

307

И.В. Сталин. Соч. Т. 8. С. 361.

308

И.В. Сталин. Соч. Т. 9. С. 223.

309

И.В. Сталин. Соч. Т. 8. С. 367.

310

И.В. Сталин. Соч. Т. 8. С. 373.

311

И.В. Сталин. Соч. Т. 8. С. 373. 

312

И.В. Сталин. Соч. Т. 8. С. 373. 

313

См. Новейшая история Китая. 1917–1927. М. 1983. С. 358. 

314

И.В. Сталин. Соч. Т. 9. С. 225–227. 

315

Лев Троцкий. Моя жизнь. С. 504–505.

316

И.В. Сталин. Соч. Т. 9. С. 229.

317

Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. 1925 – 1936 гг. С. 113–115.

318

«Бюллетень оппозиции» № 14–15.1930 г. (Электронный вариант).

319

А.М. Григорьев. Коммунистическая партия Китая в начальный период советского движение (июль 1927 г. — сентябрь 1931 г.). М. 1976. С. 24–28.

320

Программные документы коммунистических партий Востока. М. 1934. С. 5.

321

И.В. Сталин. Соч. Т. 9. С. 344–345.

322

И.В. Сталин. Соч. Т. 7. С. 227–230.