Ступив на крымскую землю, Иван Ефимович глубоко вздохнул и попросил воды. Какой-то краснофлотец принес из колодца полное ведро. Петров с удовольствием пил холодную, чистую воду, не только пил, но и плескал ее себе в лицо, поливал на шею. Потом он сказал своему верному ординарцу Кучеренко:

– Антон Емельянович, найди, пожалуйста, парикмахера.

Части Приморской армии разгружались в разных местах, стягивались на сборные пункты, приводили себя в порядок после боев, морского перехода и разгрузки. Позволил себе несколько минут отдыха и командующий. Он ждал парикмахера. Но когда Емельяныч привел неведомо где добытого лохматого здоровенного детину, адъютант Кахаров грозно спросил:

– Ты кого привел?

– Мастера.

– Каких дел мастера?

– Насчет побрить-подстричь.

– А если этот верзила полоснет бритвой по горлу генерала, армией ты командовать будешь?

Кучеренко похолодел: «Верно говорит!» Он тут же увел парикмахера и привел из какой-то части девушку в военной форме, с чемоданчиком, полным парикмахерских принадлежностей.

– Ну вот, это наш человек! – весело сказал Кахаров.

17 октября, сразу же как только закончилась эвакуация Одессы, в штабе флота собралось руководство Приморской армии. Радостное, несмотря на все пережитое, чувство охватило командиров, впервые собравшихся вместе за два месяца осадной жизни. Вице-адмирал Ф. С. Октябрьский устроил для приморцев нечто вроде позднего завтрака или раннего обеда. И хоть посидели недолго, было очень сердечно.

Когда поднялись из-за стола, генерал Хренов подошел к Петрову:

– Ну как, Иван Ефимович, какие планы?

– Приведем себя в порядок, пополнимся вооружением, имуществом и выступим, куда прикажет командование. Кстати, вы не в курсе дела, Аркадий Федорович, как сложится наша организационная структура? Ведь находящаяся в Крыму Пятьдесят первая хотя и отдельная, но все же армия. И если нас подчинили ей, то чем же становится Приморская? Корпусом, оперативной группой? Или ожидается какое-то иное решение?

Аркадий Федорович не стал скрывать от Ивана Ефимовича то, что знал:

– Командарм Пятьдесят первой намерен расформировать управление Приморской и усилить свое командование. Говорит, что вопрос согласован с Москвой. Но у меня такое впечатление, что он опережает события. Видимо, это предложение еще не утверждено.

– М-да-а, – протянул Петров. – Сверху, конечно, видней, но жалко, если так. Дело-то не в амбиции. Если нас расформируют, распадется спаянный коллектив. Ведь все притерлись друг к другу в обстановке, прямо скажем, не тепличной. Людей потом не соберешь, а война не завтра кончится…

– Я привел командарму примерно такие же доводы, но он не прореагировал…

Что было известно генералу Петрову в эти октябрьские дни о положении на других фронтах? Из газет и сообщений по радио он знал: враг подступал к Москве. Появились направления наро-фоминское, подольское. Гитлеровцам удалось прорвать нашу оборону, они захватили Калинин, Можайск и Малоярославец. Ленинград в блокаде.

На юге немецко-фашистские войска вышли на подступы к Ростову. Гитлеровцы стремились во что бы то ни стало взять Ростов, который они считали воротами на Кавказ, к бакинской нефти. Еще 23 августа 1941 года Гитлер направил записку в адрес главного командования германский сухопутных сил. Были в ней и такие слова:

«Из соображений политического характера крайне необходимо как можно быстрее выйти в районы, откуда Россия получает нефть, не только для того, чтобы лишить ее этой нефти, а прежде всего для того, чтобы дать Ирану надежду на возможность получения в ближайшее время практической помощи от немцев в случае сопротивления угрозам со стороны русских и англичан».

Гитлеровское командование предпринимает попытку проникнуть на Кавказ и через Крым. Именно через Крым шел кратчайший путь с Украины на Кавказ. Кроме того, Крым представлял из себя очень удобный район для базирования авиации. Находясь в наших руках, он давал возможность бомбить тылы вражеских войск, действующих под Ростовом, держать под авиационным воздействием нефтеносные районы в Румынии. А если бы случилось так, что гитлеровцы овладели Крымом, то он, вполне естественно, превращался бы в очень удобный не только плацдарм, но и настоящий, хорошо защищенный морем аэродром, с которого бы гитлеровская авиация могла действовать в направлении Кавказа.

Для захвата Крыма немецкий генштаб выделил 11-ю армию под командованием Манштейна и румынский горный корпус. 18 октября эти войска перешли в наступление. Главный удар наносился через Перекопский перешеек силами 11-й немецкой армии, а через Чонгарский мост – силами румынских войск. На этих направлениях врагу противостояла 51-я Отдельная армия под командованием генерал-полковника Ф. И. Кузнецова.

В тот день, когда армия Манштейна перешла в наступление, Приморская находилась еще в пути, разгружала пришедшие из Одессы корабли с войсками, собирала из разных мест разгрузки части и подразделения, приводила их в порядок.

Измученные в тяжелых продолжительных боях красноармейцы и краснофлотцы располагались в подготовленных для них казармах, мылись, чистились, отсыпались. Командование Приморской армии было расквартировано в гостинице. После всего пережитого тишина, размещение красноармейцев в нормальных казарменных условиях, а командиров в номерах гостиниц казались просто сном.

Положение генерала Петрова при создавшейся в Крыму обстановке было неопределенным. В директиве Ставки, полученной еще в Одессе, было сказано, что войска Приморской армии по прибытии в Крым подчиняются командующему 51-й Отдельной армией. Таким образом, функции генерала Петрова в качестве командующего Приморской армией вроде бы на этом заканчивались. Но, не имея конкретных указаний о расформировании армии и о том, как и кому передать войска, прибывшие из Одессы, генерал Петров продолжал руководить своей армией.

Первым и самым главным своим делом Петров считал восстановление боевой готовности дивизий и полков. Конечно же для этого надо было не только, чтобы люди поели, помылись, отдохнули, необходимо было пополнить численность поредевших частей, воссоздать артиллерию: в большинстве своем она была на конной тяге, а очень много лошадей потеряли в Одессе, да и количество орудий в дивизиях было в большом некомплекте. То же самое можно сказать о стрелковом оружии и о боеприпасах и другом снаряжении.

Кроме этих забот у командования были и другие, и прежде всего забота о моральном состоянии войск. В частях проводились собрания, митинги, на которых выступали член Военного совета бригадный комиссар М. Г. Кузнецов, начальник политотдела армии бригадный комиссар Л. П. Бочаров и генерал И. Е. Петров. Они давали высокую оценку героизму и мужеству бойцов, выдержавших невероятное напряжение обороны Одессы, оставивших город только по приказу Верховного Главнокомандования. Они говорили о предстоящих новых трудных боях и всячески помогали бойцам морально и физически подготовиться к ним.

Для того чтобы перебросить части Приморской армии в направлении Ишуньских позиций, надо было найти вагоны, паровозы, автотранспорт, горючее и многое-многое другое.

По воспоминаниям о боях в годы гражданской войны, по литературе Перекопские позиции считались почти неприступными. И поэтому хотя и доходили уже сведения о том, что противник наступает через Перекопский перешеек, Петров надеялся, что он понесет здесь очень большие потери и что Ишуньские позиции 51-я армия удержит.

Здесь следует отметить еще одно обстоятельство. Кроме неожиданностей, всегда возникающих в ходе военных действий, Петрову довелось в первые дни столкнуться с малопонятными порядками, установившимися в наших частях, базирующихся в Крыму.

Чтобы меня не заподозрили в субъективности суждений, приведу выдержку из воспоминаний маршала Н. И. Крылова:

«Утром 19-го я был в Симферополе. Штаб 51-й армии, где требовалось уточнить полученные по телефону указания, а также оформить заявки на автотранспорт, горючее, боепитание и многое другое, занимал, словно в мирное время или в глубоком тылу, обыкновенное учрежденческое здание в центре, обозначенное, правда, проволочным заграждением вдоль тротуара.

При виде этой колючей проволоки на людной улице невольно подумалось: «Что за игра в войну?» Сержант в комендатуре, выписывая мне пропуск, неожиданно предупредил: «Только сейчас, товарищ полковник, в отделах одни дежурные – сегодня воскресенье».

Командующий армией, начальник штаба и многие другие командиры находились, надо полагать, поближе к фронту. Но те, кого они оставили в городе, отстоявшем всего на несколько десятков километров от переднего края, оказывается, еще соблюдали выходные дни, о существовании которых мы давно забыли. В штабных коридорах я встретил нашего начальника артиллерии полковника Николая Кирьяковича Рыжи, удивленного не меньше моего здешними порядками. Он пожаловался, что не с кем решить вопрос о боеприпасах. Нужных людей в конце концов разыскали. Но чувство недоумения от этих первых симферопольских впечатлений не изглаживалось долго».

Петров по этому поводу, конечно, и недоумевал и негодовал. Если бы подобная беспечность касалась только порядков в штабе, это была бы еще не такая беда. Однако отсутствие необходимой боевой собранности явно сказывалось поначалу и на руководстве войсками, и на их действиях.

И это не осталось безнаказанным.

Гитлеровцы прорвали Ишуньские позиции. Своими танковыми и механизированными колоннами они вырвались на степной крымский простор, где не было ни подготовленных рубежей, ни войск, способных их остановить.

Петров и его армия участвовали в боях лишь на завершающем этапе этой катастрофы, а чтобы раскрыть причины ее, необходимо знать события, предшествовавшие этому. Вернемся на два месяца назад.

14 августа, когда бои за Одессу были в самом разгаре, возникла угроза вторжения гитлеровцев в Крым со стороны материка. Ставка приняла решение создать в Крыму Отдельную 51-ю армию с оперативным подчинением ей, в части защиты Крыма, Черноморского флота. Командующим этой армией был назначен генерал-полковник Ф. И. Кузнецов, членом Военного совета – корпусной комиссар А. С. Николаев, заместителем командующего – генерал-лейтенант П. И. Батов.

Генерал Кузнецов, как и Петров, выходец из прапорщиков первой мировой войны, в Красной Армии служил с 1918 года, в годы гражданской командовал ротой, батальоном, полком. В 1926 году окончил Академию имени М. В. Фрунзе. В 1938 году был заместителем командующего войсками Белорусского Особого военного округа, в 1940—1941 гг. – командующим Северо-Кавказским, затем Прибалтийским военными округами, начальником Академии Генерального штаба. До назначения в 51-ю армию побывал – уже в ходе войны – командующим Северо-Западным фронтом, 21-й армией, Центральным фронтом. За четыре месяца четыре таких перемещения!

При назначении в 51-ю армия Кузнецову было приказано: не допустить вторжения в Крым на суше через Перекопский перешеек и Сиваш, а также высадку морских и воздушных десантов.

Для выполнения этой задачи Кузнецов распределил силы 51-й армии так: 276-я дивизия – на оборону Чонгарского полуострова и Арабатской Стрелки, 106-я дивизия – на южный берег Сиваша (фронт – семьдесят километров!), 156-я дивизия – на Перекопские позиции. Три кавалерийские дивизии были размещены на Крымском полуострове для борьбы с десантами. 276-я стрелковая дивизия сосредоточена в районе Симферополя как резерв командующего.

Кроме того, Кузнецову предписывалось срочно сформировать на месте четыре стрелковые дивизии. Приказ был выполнен, эти дивизии должны были оборонять побережье Черного моря.

Казалось бы, командарм 51-й армии разумно распределил имеющиеся силы. Он готов был встретить врага всюду, где бы тот ни появился на Крымском полуострове.

Однако вот комментарий к этому решению другого военачальника, маршала Крылова:

«До нашего прибытия из Одессы войск в Крыму было не так уж мало. Собрать бы их вовремя в кулак, создать заслон покрепче там, откуда следовало ждать главного вражеского удара! Не приходилось же рассчитывать, что немцы, овладев перекопскими воротами полуострова, надолго там остановятся.

Между тем в Крыму увлеклись своего рода круговой обороной. Держали значительные силы не только на Чонгаре, у Сиваша, на Арабатской Стрелке, но и на побережье, у Евпатории, Алушты, Судака – на случай морского десанта. А во внутренних районах – на случай воздушного… Такое распыление наличных сил обошлось дорого.

Слов нет, когда все позади, судить и рядить легче. Думается, однако, можно было и тогда более трезво оценить, велика ли реальная вероятность крупных десантов, в особенности с моря. А на суше противник уже стоял одной ногой в Крыму…

Говоря обо всем этом, я далек от того, чтобы упрекнуть в чем-либо тех, кто дрался на Ишуньских позициях. Части оборонявшей их оперативной группы генерала Батова сражались мужественно, не раз отбрасывали немцев контратаками. Но у противника был слишком большой численный перевес, особенно в танках и артиллерии, над полем боя господствовала его авиация.

И пока подошли из Севастополя приморцы, положение успело стать критическим: назревал прорыв фронта».

Вот еще одно мнение о тех же событиях на Перекопе, высказанное непосредственным их участником, генералом П. И. Батовым, я привожу его, дабы быть более объективным и подвести читателей ближе к истине:

«Руководство 51-й армии оказалось в весьма трудном положении. Через две недели после его прибытия начались стычки с подходившими со стороны Днепра разведывательными отрядами 11-й армии Манштейна. Надо было создавать новые дивизии, обучать и вооружать их, в Крыму же не имелось никаких запасов оружия, даже винтовок… Соединения, пришедшие в августе с материка – две стрелковые и три кавалерийские дивизии, – были малочисленные, рядовой состав еще не обучен, материальная часть мизерная… С начала и до конца сражения за Крым осенью 1941 года командующий 51-й армией не имел в своем распоряжении артиллерийского кулака в виде армейских артиллерийских бригад, которыми мог бы влиять на ход боев».

Добавлю от себя, что не имел он еще и танковых соединений, и противотанковой артиллерии, и многого другого, необходимого для ведения боя хотя бы даже и на равных с противником.

Соотношение сил и средств – объективный показатель боевой мощи противоборствующих сторон, позволяющий определить степень превосходства одной из них над другой. Читателю придется набраться терпения и хотя бы коротко познакомиться с силами гитлеровцев, прорывающихся в Крым. В 11-ю армию Манштейна входили: 30-й армейский корпус в составе трех пехотных дивизий, 54-й армейский корпус в составе трех пехотных дивизий, 49-й армейский корпус в составе двух горнострелковых и двух моторизованных дивизий СС «Адольф Гитлер» и «Викинг». Еще Манштейн имел до 40 полков артиллерии разных калибров. Его армию поддерживали 350 самолетов, из которых 200 – бомбардировщики.

Командующий 11-й армией, в то время еще генерал-полковник Эрих фон Манштейн был опытным военачальником, и, поскольку он в течение длительного времени – во время битвы за Севастополь и позднее – являлся постоянным противником генерала Петрова (как и других военачальников, руководивших войсками и флотом в этой битве), мне кажется целесообразным познакомить читателей с Манштейном более подробно. Вот его краткая биография.

Эрих фон Левински (он же фон Манштейн) родился 24 ноября 1887 года в Берлине в семье будущего генерала артиллерии и командира 6-го армейского корпуса Эдуарда фон Левински. Двойную фамилию получил вследствие усыновления его генералом Георгом фон Манштейном. Происхождение по линии отца и матери – из старых прусских офицерских семей.

По окончании кадетского корпуса поступил в 3-й гвардейский полк в Берлине. 1913—1914 годы – учеба в военной академии. В первую мировую войну сначала был адъютантом 2-го гвардейского резервного полка (бои в Бельгии, Восточной Пруссии, Южной Польше). С мая 1915 года, после тяжелого ранения, служил офицером штаба в армиях генералов фон Гальвитца и фон Белова. Участвовал в наступлении в Северной Польше, в кампании в Сербии, в боях под Верденом. С осени 1917 года – начальник штаба 4-й кавалерийской дивизии. В мае 1918 года – начальник штаба 213-й пехотной дивизии на западе. Участвовал в наступлении в районе Реймса в мае и в июле 1918 года, затем в оборонительных боях на западе до окончания войны.

В начале 1919 г. – офицер штаба погранзащиты «Юг» в Бреслау (Вроцлав). Далее зачислен в рейхсвер, затем служил попеременно в генеральном штабе и в войсках. С февраля 1934 года – начальник штаба 3-го военного округа (Берлин). С июля 1935 года – начальник оперативного управления генерального штаба сухопутных сил. С октября 1936 года – генерал-майор и первый обер-квартирмейстер генерального штаба, одновременно первый помощник и заместитель начальника генерального штаба генерала Бека.

В феврале 1938 года снят с должности и переведен в Лигииц (Легница) на должность командира 18-й дивизии. Участвует в оккупации Судетской области в качестве начальника штаба одной из армий. В 1939 году – начальник штаба группы армий «Юг» (командующий – фон Рундштедт), участвует в оккупации Польши. Затем переведен (вместе с фон Рундштедтом) на ту же должность в группу армий «А» на Западный фронт.

Вскоре снят с этого поста и назначен командиром армейского корпуса. В этой должности участвовал в кампании на Западе в 1940 году. Награжден Рыцарским крестом.

Март 1941 года – командир 56-го танкового корпуса. В июне – переброшен на Восточный фронт; танковый рейд из Восточной Пруссии через Двинск (Даугавпилс) до озера Ильмень.

Сентябрь 1941 года – командующий 11-й армией.

Манштейн прибыл в город Николаев 17 сентября 1941 года на смену погибшему от партизанского фугаса генерал-полковнику фон Шоберту. На Перекопском перешейке наступала не вся его армия, а только 54-й армейский корпус, вслед за этим корпусом двигался еще один, 30-й армейский корпус: узкий перешеек не позволял послать в наступление большие силы. Вот что пишет об этом наступлении Манштейн.

«О внезапном нападении на противника в этой обстановке не могло быть и речи. Противник ожидал наступления на хорошо оборудованных оборонительных позициях. Как и под Перекопом, всякая возможность охвата или хотя бы ведения фланкирующего огня была исключена, так как фронт упирался с одной стороны в Сиваш, а с другой – в море. Наступление должно было вестись только фронтально…»

Дальше фон Манштейн, мягко говоря, сгущает краски:

«Численное превосходство было на стороне оборонявшихся русских… Шести дивизиям 11-й армии уже очень скоро противостояли 8 советских стрелковых и 4 кавалерийские дивизии, так как на 16 октября русские… перебросили защищавшую Одессу армию по морю в Крым».

Если бы дело обстояло так, как описывает Манштейн, не видать бы ему Ишуньских позиций! Как были рассредоточены дивизии по Крыму решением командующего 51-й армией, читателю уже известно. Знает он и то, что на Перекопских позициях оборонялась одна 156-я стрелковая дивизия.

Петров получил приказ от командующего 51-й армией не только остановить противника, но наступать своими частями, отбить у противника Ишунь и восстановить положение, которое было неделю назад.

Вопросы, касающиеся артиллерийской поддержки, подвоза боеприпасов, авиационной поддержки, не были решены. Совсем не было танков. В штабе армии требовали только одного: «Быстрее вперед, иначе противник займет через два дня весь Крым!»

Понимая сложность положения, генерал Петров и его штаб стремились как можно быстрее выдвинуть части на фронт. Петров и полковник Крылов встречали эшелоны на станциях за Симферополем. Пока войска выгружались из вагонов, генерал ставил задачу командирам, и полки форсированным маршем направлялись на боевые позиции. 22 октября вступила в бой 2-я кавалерийская дивизия, которой командовал полковник П. Г. Новиков, 23 октября – 95-я дивизия под командованием генерал-майора В. Ф. Воробьева и полк чапаевцев. 25 октября сражались уже все части Приморской армии.

22 октября последовала директива Ставки, согласно которой было образовано командование войск Крыма во главе с вице-адмиралом Г. И. Левченко. Генерал Батов стал его заместителем по сухопутным войскам, генерал-полковник Ф. И. Кузнецов передал армию П. И. Батову. Таким образом, определилась и решилась судьба Приморской армии. Теперь она, сохраняя свою организацию и название, входила в состав войск Крыма целиком, как армия, только уже не Отдельная.

Несмотря на все трудности, приморцы наступали и на некоторых участках своими решительными действиями не только остановили врага, но и принудили его отходить. 25 октября немецкие дивизии были вынуждены даже перейти к обороне. Но 26 октября, подтянув резервы, Манштейн двинул на узком участке семь пехотных дивизий, усиленных большим количеством танков и самолетов. Если пехоту приморцы могли отбивать стрелковым оружием, то с танками бороться было просто нечем. Противник потеснил дивизию на левом фланге, на правом фланге двинулся в стык между 9-м стрелковым корпусом 51-й армии и Приморской армией и стал обтекать войска армии.

Наши части несли большие потери, было уже ясно, что прорыв противника неотвратим. Поступила директива Военного совета войск Крыма, в которой предписывалось отходить на юг, на промежуточные рубежи в глубине полуострова.

После получения этой директивы связь с командованием войск Крыма была прервана.

Положение генерала Петрова было очень сложным. Ему теперь приходилось принимать решения, исходя только из личных соображений, руководствуясь только собственной оценкой создавшейся обстановки и способностью заглянуть в будущее. Тяжесть ответственности, ложащейся на плечи командующего, он ощущал сейчас с особой остротой.

Петров, конечно, понимал, что части Приморской армии, хотя и не по его вине, все же опоздали к решающим боям на Ишуньских позициях. Более того – даже прибыв сюда, пусть и с опозданием, они не смогли удержать гитлеровцев на тех рубежах, где с ними встретились. Они отходили, и это удручало, несмотря на все объективные причины: малочисленность, необеспеченность артиллерией, техникой.

Однако Петров был не из тех генералов, которые в тяжелой обстановке поддаются унынию. Он старался найти выход из создавшегося положения. Но какие бы усилия он ни предпринимал, реальностью оставался факт: части Манштейна ворвались в Крым и стремительно продвигались по степным просторам к Феодосии и Керчи, а в центре, обтекая Крымские горы, рвались к Ялте и Севастополю.

В ночь на 31 октября на окраине небольшого поселка Сарабуз в глинобитном домике собрался Военный совет Приморской армии. Коротко обрисовав создавшееся положение, генерал Петров высказал мнение, что отходить Приморской армии на Керчь, куда путь пока открыт, нет смысла, потому что в этом случае Севастополь – главная база Черноморского флота – останется неприкрытым: в городе нет сухопутных частей, способных защищать его. Исходя из этого он считал, что Приморской армии следует отходить в сторону Севастополя, несмотря на то, что здесь придется не просто отходить, а уже пробиваться через немецкие части, которые обошли левый фланг армии. Члены Военного совета поддержали мнение Петрова.

Такое решение возлагало на плечи командующего огромную ответственность за жизнь многих тысяч людей. Поэтому Петров созвал еще одно совещание. Он приказал начальнику штаба к 17 часам вызвать в район поселка Экибаш, в сорока километрах севернее Симферополя, командиров и комиссаров дивизий, которые входили в Приморскую армию, и тех, которые поступили в его подчинение в последние дни.

В условиях тяжелых боев трудно было собрать командиров, трудно было и им самим оставить свои части, но они все прибыли к назначенному сроку в Экибаш, понимая, что предстоят очень серьезные перемены. Совещание состоялось в помещении местной больницы. У простого стола на табуретках заняли места Петров и член Военного совета бригадный комиссар М. Г. Кузнецов. На расставленных вокруг скамьях садились командиры.

Петров смотрел на каждого из своих старых боевых соратников и старался по их лицам определить настроение. Не растерялись ли? Все же в их боевой жизни это первые неудачные бои. От границы в июне и то отходили более организованно, по своим приказам и графикам, а не по воле противника.

На совещание прибыли командир 95-й стрелковой дивизии генерал-майор Василий Фролович Воробьев, командир 25-й Чапаевской дивизии генерал-майор Трофим Калинович Коломиец, командир 2-й кавалерийской дивизии полковник Петр Георгиевич Новиков, командир 40-й кавалерийской дивизии полковник Филипп Федорович Кудюров. Присутствовал командир вновь вступившей в состав армии 172-й стрелковой дивизии моложавый, с энергичным лицом полковник Иван Андреевич Ласкин. Были командиры полков, находящихся поблизости.

Петров встал, окинул всех внимательным взглядом и, подергивая от волнения головой, сказал:

– Мы вызвали вас, чтобы вместе обсудить создавшееся положение и посоветоваться о дальнейших действиях армии. Противник захватил Джанкой и преследует части Пятьдесят первой армии, которые отходят к Керченскому полуострову. Перед фронтом нашей армии натиск врага несколько ослаб. Однако он ослаб только потому, что противник делает все возможное для охвата наших флангов. Предотвратить этот охват, особенно слева, нам нечем, мы не располагаем необходимыми силами. Сегодня утром немецкие танки появились в нескольких километрах южнее Симферополя. Дорога на Севастополь, идущая через Бахчисарай, по-видимому, уже перерезана. Связи с командованием и штабом войск Крыма у нас сейчас нет. Из Симферополя штаб убыл. Последние указания, которые я получил от командования войск Крыма, сводились к тому, что Приморская армия, сдерживая противника, должна отходить на очередной рубеж. Оборудованного рубежа, на котором мы могли бы остановить противника, в нашем тылу сейчас нет. После изменений, которые произошли в обстановке за последние часы, постепенный отход от рубежа к рубежу, на мой взгляд, не имеет смысла. Противник обошел нас уже с трех сторон. В степи мы его не остановим. Дальше начинается предгорье. Постепенный отход все равно привел бы нас в это предгорье. Отходить в горы и обороняться в горах? Но мы дадим простор и свободу действиям противника по дорогам и на открытой местности в направлении Севастополя и Керчи. У нас нет организованного тыла, не будет и снабжения. Практически перед нами два пути: идти на Керчь или на Севастополь. Путь на Керчь еще не закрыт. Есть пока достаточно широкий проход, воспользовавшись которым мы могли бы за ночь достигнуть Керченского полуострова и занять там оборону. Однако туда, как вы знаете, отходит Пятьдесят первая армия. Думается, она закрепится на Ак-Манайских позициях, ее сил будет достаточно для удержания эти позиций. Свободного пути на Севастополь уже не существует, во всяком случае для всей армии. Идти туда – значит идти с боями. Но Севастополь – главная база Черноморского флота. Удержать ее необходимо ради сохранения нашего господства на Черном море. Не секрет, что с суши город не прикрыт: полевых войск там нет. Если к нему не пробьется Приморская армия, если значительные силы противника ее опередят, Севастополь может пасть. Давайте же с учетом всего этого обсудим, куда следует идти армии. Мнение каждого командира и комиссара будет принято во внимание.

Петров помолчал некоторое время, давая возможность каждому обдумать и подготовить свое мнение. И затем повернулся к сидящему с краю командиру 161-го стрелкового полка 95-й дивизии:

– Полковник Капитохин, начнем с вас, с левого фланга. Прошу.

Александр Григорьевич встал и четко сказал:

– Я за то, чтобы мы шли оборонять Севастополь. Рядом с Капитохиным сидел начальник артиллерии 95-й дивизии.

– Полковник Пискунов, – обратился к нему командарм.

– Считаю, нужно идти защищать Севастополь.

– Я думаю, идти надо к Севастополю, – говорит командир 25-й Чапаевской генерал-майор Коломиец.

Такого же мнения и комиссар этой дивизии, бригадный комиссар А. С. Степанов.

За то, чтобы идти в Севастополь, высказался командир 40-й кавалерийской дивизии полковник Ф. Ф. Кудюров с тремя боевыми орденами Красного Знамени на груди и другие.

За отход на Керчь: командир 95-й дивизии В. Ф. Воробьев, ее военком полковой комиссар Я. Г. Мельников и начальник штаба подполковник Р. Т. Прасолов. Генерал-майор Воробьев так определил свою точку зрения:

– Мы не знаем истинного положения в районе Бахчисарая. Весьма вероятно, что немцы успели выдвинуть туда порядочные силы. Имея противника справа и слева, армия рискует втянуться в мешок, который потом окажется завязанным. К тому же у нас мало снарядов, чтобы отбиваться. В горах мы неизбежно потеряем остатки своих тылов. А в сторону Керчи еще можно пройти свободно. И это значит сохранить армию. Вот почему я за то, чтобы идти туда и обороняться там.

Когда высказались все, Иван Ефимович подвел итог:

– Четверо из присутствующих высказались за отход к Керчи, остальные, то есть подавляющее большинство, за Севастополь. Это большинство поддержало решение, к которому Военный совет армии в принципе уже пришел минувшей ночью в Сарабузе. Итак, мы идем прикрывать Севастополь. Отвод главных сил с обороняемого рубежа начнем с наступлением темноты. Прошу командиров подойти к моей карте, я укажу частям направления движения.

Петров определил маршруты и поставил задачу: выйти к утру на рубеж реки Альмы.

Совещание заняло не больше часа, и в конце его был отдан и подписан боевой приказ. Получив конкретные указания, командиры и комиссары разъехались.

Принимая это ответственное решение, Иван Ефимович Петров проявил способность широкого стратегического мышления. Он нашел в себе силы подняться над той опасностью, которая нависала над армией и над ним лично. Он мыслил крупно, масштабно. Он исходил из того, что с потерей Севастополя противник сможет силами флота выйти прямо к побережью Кавказа, осуществлять десантные операции. Удерживая черноморскую базу, наши войска оставались в тылу врага и тем самым сохраняли за собой часть Крымского полуострова. Оборона Севастополя, так же как это было с Одессой, поможет Приморской армии отвлечь на себя большое количество войск противника, которые не смогут участвовать в наступательных операциях в направлении Кавказа. Таким образом, противник не получал прямого пути на Кавказ, захватить который Гитлер так стремился.

Любой поступок человека объясняется его взглядами, стремлениями, убеждениями, характером. Истоки любой черты характера или поведения человека можно найти в его биографии, воспитании, в жизненных испытаниях, которые он прошел.

Совсем недавно, всего за четыре года до совещания в Экибаше, о котором мы говорили, были в жизни Петрова такие превратности, которые несомненно подтолкнули его здесь, под Симферополем, на этот не совсем обычный в военных делах широкий совет с боевыми соратниками.

Петров всегда верил в товарищей, был надежным другом, и тем же ему отвечали люди, с которыми он дружил или служил в одних частях. Именно поддержка сослуживцев по армии, товарищей по партии однажды очень помогла ему в весьма драматической ситуации. В предвоенные годы клеветники и доносчики возбудили «дело». Петров обвинялся в связях с человеком уже репрессированным, связях, «которые выразились в неслужебном общении и с выпивками», ставилось ему в вину даже то, что он служил «в белой армии и скрывал свое офицерское прошлое».

Обвинения, выдвинутые против Петрова, сегодня выглядят странно, надуманно: он ведь не скрывал своего офицерского прошлого, даже мы, курсанты, знали это. Записи в протоколе о службе «в белой армии» показывают, насколько не правы были люди, обвинявшие его. Петров ни одного дня не служил в белой армии, которая, как известно, возникла после революции и боролась с ней. Петров служил в царской армии, а в дни революции добровольно вступил в Красную Армию.

В ходе обсуждения один из членов парткомиссии, Васильев, в своем выступлении высказал ряд обвинений в адрес не только Петрова, но и полковника М. А. Филатова, который был заместителем начальника училища по строевой: «Филатов является исключительно вредной личностью! Предлагаю изъять Филатова из училища, поставить этот вопрос перед Военным советом».

Из протокола видно – и это очень характерно для Петрова, – что он, будучи сам, как говорится, на волосок от исключения из партии, немедленно стал заступаться за Филатова, так как обвинения, по его мнению, были несправедливые. Другой член парткомиссии, Маклашин, тут же отреагировал: «Ваша реплика, товарищ Петров, Васильеву, что Филатов все-таки не враг, говорит за то, что вы, товарищ Петров, становитесь на формальный путь. Товарищ Филатов до сегодняшнего дня продолжает заниматься саботажем, его курсанты не любят, боятся. Да и вообще деятельность Филатова может перерасти во враждебную деятельность».

Я хорошо знаю обстановку в училище в те предвоенные годы, когда им руководил Петров, близко знал много лет полковника Михаила Алексеевича Филатова, поэтому, дабы не сложилось впечатления о каком-то развале, саботаже и прочих неблаговидных делах, скажу несколько слов. Обстановка в училище была прекрасная, учили нас хорошо, жили мы дружной семьей. Любовь к Родине и партии воспитывалась в нас повседневно, мы были беззаветными патриотами. Лучшим и неопровержимым доказательством этому являются жизни, отданные выпускниками училища в боях за Родину. Весь наш выпуск в мае 1941 года был направлен в западные приграничные округа. Из ста лейтенантов, выпускников моей роты, я встретил за тридцать шесть послевоенных лет всего пятерых, остальные погибли. Утверждение, что курсанты боялись Филатова, абсолютно не соответствует действительности, курсанты очень любили его. Корректный, тактичный, Михаил Алексеевич воспитывал в нас чувство достоинства. Конечно, ни о каком саботаже не может быть и речи: Филатов приходил на работу раньше всех и уходил позже многих, отдавая службе и курсантам всего себя, не жалея ни сил, ни здоровья. Филатов прошел через всю войну, стал генералом, командовал дивизией, удостоен многих правительственных наград. Он всю жизнь был другом Петрова, до последних дней Ивана Ефимовича навещал его в больнице. Теперь нет уже и самого Михаила Алексеевича. И он, к сожалению, тоже не оставил воспоминаний.

После разбора персонального дела Петрова на парткомиссий все кончилось сравнительно – для тех времен – благополучно. Петрова не исключили из партии, не сняли с должности начальника училища, ограничились вынесением строгого партийного взыскания.

Но тучи еще долго ходили над головой Ивана Ефимовича. В 1939 году обвинения повторились снова.

Те годы обычно вспоминаются только плохим, чаще говорят о поступках неблаговидных. А вот в связи с делом Петрова можно было наблюдать редкое, но поразительное проявление честности и мужества со стороны нескольких человек.

В личном деле Петрова я обнаружил четвертушки листа серой, плохого качества бумаги. Я читал их и думал, что вот такая небольшая бумажечка решала судьбу человека. На этих бумажках (всего их было разослано двенадцать) под копирку был напечатан запрос о партийном лице И. Е. Петрова, который, как говорилось в запросе, в скором времени будет привлечен к ответственности «за связь с врагами народа» и за свою «антипартийную деятельность». Наверху каждой четвертушки чернилами вписаны фамилии и инициалы того, к кому обращен запрос.

Нетрудно представить состояние человека, получившего в те годы такой запрос. Формулировка его не оставляла никаких сомнений насчет того, что может ожидать Петрова.

И вот к чести людей, написавших ответы на явно тенденциозный запрос, надо сказать, что эти замечательные коммунисты, рискуя очень многим, а точнее – всем, написали правду о Петрове. Мне кажется, читатели должны знать имена этих достойных и смелых людей. Привожу коротко содержание их письменных ответов, которые назывались «Партийный отзыв» (к сожалению, не во всех письмах указаны должности и даже инициалы писавших):

«Член ВКП(б) с февраля 1919 года Чернухин: …Петров старый член партии, считаю, что он предан партии Ленина – Сталина».

«Военком штаба САВО, полковой комиссар Евстафьев: Знаю Петрова И. Е. с 1933 года, опытный, дисциплинированный командир, партии Ленина – Сталина предан».

«Член ВКП(б) с июля 1918 года Челмадинов: Знаю Петрова И. Е. с 1929 года. Политически и морально устойчив, в практической работе проводит линию нашей партии и активно за нее борется».

«Член ВКП(б) с 1920 года Курбаткин: …Петров И. Е. безусловно предан партии Ленина – Сталина. Вполне заслуживает доверия. По грамотности и развитости может быть использован на работе большей, чем занимает сейчас».

«Член ВКП(б) с 1927 г. М. Патоличев: …Знаю Петрова в период 1922—24 гг. как стойкого большевика. В этот период он был комиссаром полка и бригады 11-й кавдивизии 1-й Конной армии. Исключительно отзывчивый, чуткий товарищ, был общим любимцем полка. Беспощадно боролся с искривлениями линии партии и отступлениями от нее, особенно в период, когда происходила борьба с басмачеством, где нужно было правильно проводить ленинско-сталинскую политику в национальном вопросе.

Совместно с Петровым неоднократно был в боях против басмачей, где он показывал себя как храбрый, хладнокровный и волевой боец, всегда появлялся в наиболее ответственных и опасных местах».

Аналогичные отзывы прислали: Сергеев, член партии с 1932 года; В. Баженов, член партии с 1919 года; П. С. Бочкарев, начальник кафедры Академии имени М. В. Фрунзе, член партии с 1918 года; И. И. Вырыпаев, член партии с 1925 года; Филатов, член партии с 1938 года; Брилев, член партии с 1939 года.

Авторитет Петрова, уважение к нему были настолько велики и прочны, что ни у одного из запрошенных не поднялась рука написать неправду или просто покривить душой.

Я рассказываю о драматических событиях в жизни Ивана Ефимовича Петрова совсем не для того, чтобы вести разговор о репрессиях тех лет. Партия давно осудила все, что творилось тогда незаконно. Но из тех лет, мне кажется, тянутся ниточки и к совещанию под Симферополем, о котором шла речь выше.

Честность коммунистов в свое время спасла Петрова. Мнение людей, их добрый совет всегда были важны для него, а после этого случая его уважение к людям и надежда на поддержку товарищей в критических обстоятельствах стали еще больше.

Итак, выслушав мнение командиров, посоветовавшись со всеми присутствующими на совещании, генерал Петров принял решение и отдал соответствующий приказ – и тем самым взял на себя всю ответственность за отвод армии к Севастополю.

Вот как об этом рассказано в воспоминаниях генерал-полковника артиллерии, а в те дни полковника и начальника артиллерии Приморской армии Н. К. Рыжи:

«Было бы неверно думать, что И. Е. Петров собрал Военный совет, дабы разделить с другими ответственность, опереться на мнение большинства. Командарм уже принял окончательное решение идти к Севастополю, с тем, чтобы его оборонять. Заседание Военного совета укрепило уверенность И. Е. Петрова в том, что поставленная войскам задача будет выполнена. К тому времени, когда командиры и комиссары прибыли на КП 95-й дивизии, штаб армии уже определил маршруты движения соединений, уравнительные рубежи и время выхода к ним головных колонн. Командарм использовал заседание также для того, чтобы дать командирам все указания и советы, которые невозможно было вместить в боевой приказ.

Мне генерал Петров тут же приказал снять с фронта прежде всего тяжелую артиллерию, включая 51-й и 52-й полки, входившие раньше в 51-ю армию, и направить ее через Алушту и Ялту к Севастополю.

– Тяжелая артиллерия, – сказал он, – должна быть там раньше пехоты. Если понадобится, она поможет пехоте прорваться к севастопольским рубежам».

После войны я служил вместе с генерал-полковником Рыжи, он был командующим артиллерией Туркестанского военного округа. В пятидесятых годах механизация и моторизация наших Вооруженных Сил уже была завершена, и только в горнострелковых частях, исходя из их специфики, были оставлены кони. В этот период я командовал горнострелковым полком. Николай Кирьякович Рыжи был страстным любителем лошадей, вот он и приезжал иногда «отвести душу». Особенно ему нравился мой личный конь Агат арабских кровей. Будучи человеком очень тактичным, Николай Кирьякович, хоть и был намного старше меня по званию и по служебному положению, каждый раз спрашивал разрешения «посмотреть лошадок» и «размять Агата, чтобы не застоялся». Рыжи шутил при этом: «Вы, Карпов, командир новой формации, вам моторы, технику подавай».

Рыжи был прав, я кончал академию после Великой Отечественной войны, и кавалерия с ее хоть и высокими для своего времени темпами была для меня чем-то архаичным. Конь мой Агат действительно застаивался. Нравился он мне своей статью, огоньком в лихих глазах. У него был хвост трубой, что, как утверждал Рыжи, является верным признаком его арабского происхождения. Но все его красоты особого душевного волнения во мне в отличие от генерала не пробуждали. Однако я очень благодарен своему коню за то, что он послужил поводом для близкого общения с Николаем Кирьяковичем. За чашкой чая после верховой езды я услыхал от него очень много интересного. Чего стоит одна одиссея Рыжи при отходе из Севастополя, когда он на старенькой шхуне пересек Черное море.

Вернемся, однако, в армию, отходящую к Севастополю.

Отдав приказ и распределив маршруты между дивизиями, генерал Петров даже не подозревал, как скоро ему придется изменить намеченный план отхода. В эту же ночь он получил сведения о том, что передовые части противника прорвались по приморской дороге и вышли к реке Альме, которую Петров назначил первым рубежом обороны при отходе. Надо было немедленно искать другие пути отхода и поставить новые задачи дивизиям, которые уже успели сняться с места и выйти на ранее определенные им маршруты. Очень нелегкое это дело – повернуть целую армию, не имея устойчивой связи, под постоянными бомбежками врага и нажимом его сухопутных войск, да еще ночью! Верный своей привычке личным общением решать с командирами самые трудные вопросы, Петров немедленно выехал к командиру 95-й дивизии, начальника штаба Крылова отправил в 172-ю, еще нескольких работников штаба – в другие дивизии и части. Благодаря этому на первый взгляд простому и естественному способу руководства Петров и его штаб без путаницы, без кривотолков и ошибок, избежав потерь от неожиданных столкновений с противником, в короткое время повернули огромную массу войск и направили ее в обход Симферополя на юго-восток, опять-таки на горные рубежи и дороги, потому что степное пространство уже было занято немецкими войсками. Вся наша тяжелая артиллерия и часть тылов, предусмотрительно отправленные Петровым в первую очередь, еще до отхода частей, из-под самого носа противника ушли по шоссе через Алушту и Ялту на Севастополь. Если бы не эта предусмотрительность командующего, пять полков тяжелой артиллерии достались бы врагу, так как по горным дорогам они бы не прошли.

Управляя войсками на марше, руководя боями, генерал Петров со штабом медленно отходил на юг.

О том, как складывались события дальше, лучше всего свидетельствует рассказ маршала Крылова, находившегося в те дни рядом с Петровым:

«Петров осознавал: организация сухопутной обороны города, очевидно, так или иначе ляжет на его плечи. Непрестанно об этом думая, он мучился, что не знает ни состояния оборонительных рубежей, ни какова там обстановка вообще. У Ивана Ефимовича возникал вопрос, не следует ли ему для пользы дела поспешить в Севастополь с полевым управлением, чтобы к подходу основных соединений уже быть на месте.

Вопрос этот, трудный для командарма, поскольку речь шла об его отрыве от главных сил армии, был решен после того, как И. Е. Петров встретился в Алуште с командующим войсками Крыма вице-адмиралом Г. И. Левченко.

Гордей Иванович, старый моряк, жил в те дни судьбой Севастополя. Он был убежден, что теперь и его место там. А Петрову приказал ехать туда немедленно, поторопиться. «У вас есть генералы, которые доведут войска, – сказал Левченко Ивану Ефимовичу, – а вам надо сейчас быть в Севастополе и вместе с командованием флота создавать надежную оборону…»

Итак, 2 ноября Петров вместе с полевым управлением выехал через Алушту в Севастополь и 3-го прибыл туда.

Отправляясь в Севастополь, Петров поручил руководство отходящими частями командиру 25-й дивизии генералу Т. К. Коломийцу, с которым поддерживал постоянную связь по радио, и фактически продолжал управлять действиями армии.

Когда стало известно о прорыве врага в Крым и угрозе, нависшей над Севастополем, Военный совет Черноморского флота объявил Севастополь на осадном положении. В городе был создан городской комитет обороны под председательством первого секретаря горкома Б. А. Борисова.

Командование Черноморского флота сделало все возможное, чтобы отразить первый натиск врага. С кораблей списывались краснофлотцы. Из них создавались пешие батальоны, которые выдвигались на позиции. Тыловые и специальные подразделения морской базы и даже тылов Приморской армии, находившиеся в городе, тоже вливались в создаваемые батальоны и уходили на фронт. Очень большую работу проделали артиллеристы военно-морской базы. Артиллерия береговой обороны предназначалась для ведения огня по противнику, ожидаемому с моря, долговременные бетонные укрытия для орудий строились именно с таким расчетом. Никто не предполагал, что придется отбивать врага, наступающего на Севастополь с суши. И все же артиллеристы береговой артиллерии своевременно встретили врага.

Кстати, момент, с которого началась оборона Севастополя, определяется достаточно точно. Это 16 часов 35 минут 30 октября, когда береговая батарея № 54 под командованием старшего лейтенанта Ивана Заики открыла огонь по авангарду войск Манштейна – сводной моторизованной бригады Циглера. Батарея Заики находилась в сорока километрах от Севастополя, она тоже готовилась для отражения морских десантов, а стрелять пришлось по танкам и автомашинам с пехотой.

Позднее батарея Заики, окруженная пехотой противника, героически сражалась до выхода из строя последнего орудия, после чего часть личного состава удалось вывезти в Севастополь, а Заика с группой, прикрывавшей отход батарейцев, ушел в партизаны, где командовал партизанским отрядом, а позднее вернулся на флот.

Моряки при отражении первой попытки захватить Севастополь проявили образцы героизма, примеров тому много, приведу лишь один из них. 7 ноября, в день 24-й годовщины Октябрьской революции, группа краснофлотцев под командованием политрука Н. Д. Фильченкова вступила в схватку с 15 танками врага. Бутылками с горючей смесью Иван Красносельский поджег три танка, Юрий Паршин, Даниил Одинцов – по одному, Василий Цибулько подбил танк связкой гранат. Но шли другие танки, тогда Фильченков бросился под гусеницы с гранатами, то же совершили Одинцов и Паршин. Всем пяти погибшим черноморцам присвоено звание Героев Советского Союза, они первые севастопольские Герои. П. А. Моргунов, бывший комендант береговой обороны Севастопольской морской базы, в своей книге «Героический Севастополь» так подводит итоги отражения первой попытки захвата города:

«Прошло десять напряженных дней, в течение которых защитники Севастополя сорвали попытку немецко-фашистских войск с ходу захватить город.

Благодаря героизму и самоотверженности всего личного состава частей и соединений береговой обороны, морской пехоты, ПВО, кораблей и авиации флота, а также отдельных частей Приморской армии севастопольцы одержали большую победу… Враг не только не смог с ходу взять главную базу, но и нигде не прорвал нашу линию фронта на подступах к Севастополю, лишь в районе Дуванкой – Черкез-Кермен ему удалось потеснить наши войска, заняв хутор Мекензия. Противник не достиг также своей цели – не допустить в Севастополь Приморскую армию».

Справедливые слова, только добавим то, о чем не сказано у Моргунова: боями Приморской армии и сухопутной обороной Севастополя уже и в это время руководит генерал Петров, о чем свидетельствует приказ вице-адмирала Г. И. Левченко от 4 ноября 1941 года:

«В состав войск Севастопольского оборонительного района включить: все части и подразделения Приморской армии, береговую оборону главной базы Черноморского флота, все морские сухопутные части и части ВВС ЧФ по особому моему указанию.

Командование всеми действиями сухопутных войск и руководство обороной Севастополя возлагаю на командующего Приморской армией генерал-майора Петрова И. Е., с непосредственным подчинением мне».

Знакомя с этим приказом своего начальника штаба Крылова, Иван Ефимович обратил его внимание на следующее:

– Здесь не поставлены задачи флоту, его корабельным соединениям. Большая часть кораблей перебазирована на Кавказ. – Петров помолчал, он понимал, что защищать приморский город, не имея в нем боевых кораблей, дело ненадежное, но, не желая обсуждать приказ старшего, добавил: – Мы с вами солдаты и обязаны принять и выполнить приказ таким, каков он есть. Главное сейчас – привести в строгую систему управление всеми обороняющими Севастополь силами. И как можно быстрее. Об этом и надо думать, а остальное так или иначе образуется.

С первых часов пребывания в Севастополе Петров объезжал позиции и изучал местность, оборону, состояние частей. Поэтому к моменту подписания приказа о его назначении Иван Ефимович был в курсе всех дел. На следующий же день на совещании под председательством вице-адмирала Ф. С. Октябрьского Петров, оценивая обстановку на сухопутном фронте, отметил мужество, смелость, высокий моральный дух и стойкость моряков, проявленные уже в первых боях. Он выразил уверенность, что по мере прибытия частей Приморской армии прочность обороны будет наращиваться.

Адмирал Октябрьский просил Петрова немедленно включиться в руководство боевой деятельностью войск в Севастополе.

После спокойной и объективной оценки положения дел Петровым Октябрьский в тот же вечер отправил в Ставку телеграмму. Нарком Военно-Морского Флота Кузнецов отметил в этой телеграмме нотку безнадежности.

«Положение Севастополя под угрозой захвата… Противник занял Дуванкой – наша первая линия обороны прорвана, идут бои, исключительно активно действует авиация… Севастополь пока обороняется только частями флота – гарнизона моряков… Севастополь до сих пор не получил никакой помощи армии… Резервов больше нет… Одна надежда, что через день-два подойдут армейские части»…

В этой же телеграмме еще раз сообщались мероприятия по переводу боевых и вспомогательных кораблей, авиации, частей зенитной артиллерии на Кавказ. Туда же предлагалось перевести все запасы, склады, мастерские, судоремонтный завод, все управления флота. И еще раз подчеркивалась необходимость перевода штаба и руководства флота в Туапсе, откуда будет осуществляться руководство флотом и боевыми действиями на черноморском и азовском театрах.

Главный смысл этой телеграммы – желание адмирала Октябрьского вывести штаб флота и боевые корабли в кавказские порты, чтобы сохранить их. В этом был и свой резон. В Севастополе находился Военный совет войск Крыма во главе с вице-адмиралом Левченко. Командиром Севастопольской базы назначен контр-адмирал Жуков, командующим войсками СОРа (Севастопольского оборонительного района) – генерал Петров. При наличии стольких руководителей Октябрьский считал возможным отбыть со своим штабом на Кавказ. 7 ноября 1941 года пришла ответная телеграмма наркома Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецова на имя не только Октябрьского, но и Левченко:

«…Мне кажется, достаточно ясно, что вашей главной задачей является удержать Севастополь до крайней возможности. Так дрался под огнем артиллерии и авиации Таллин, так держался Ханко, так вы, черноморцы, держали Одессу, и мне непонятна нотка безнадежности в отношении Севастополя.

К борьбе за Севастополь надо привлечь корабли, хотя условия для их базирования там будут трудными. Но вам известно, что весь Северный флот в Полярном с начала войны находится под ударами авиации, а линия фронта проходит еще ближе. Севастополь можно и нужно защищать, и, пока оборона его не будет устойчивой, Военный совет должен быть там».

Из этой телеграммы видно полное совпадение мнения Петрова о применении боевых кораблей в обороне приморских городов с решением наркома Военно-Морского Флота.

7 ноября решением Ставки адмирал Октябрьский был назначен командующим Севастопольским оборонительным районом.

К 9 ноября основные силы Приморской армии пробились к Севастополю. Петров встречал своих боевых соратников – командиров соединений и частей. Они были усталые, соединения понесли большие потери. Но тем не менее всех радовала встреча и то, что наконец-то пробились к Севастополю и силы армии собраны в кулак.

Радость встречи была велика, но трудностей в организации обороны для командующего не убавилось, а, пожалуй, даже прибавилось, потому что прибывшие части нужно было срочно переформировывать, пополнять, восстанавливать их боевую способность. На фронте тем временем бои не прекращались, противник продолжал наступление. Всю реорганизацию частей и перестройку обороны командующему и его штабу приходилось проводить в ходе боев. Главная забота Петрова была – осуществить ее как можно быстрее, но в то же время и не в ущерб боеспособности частей.

По договоренности с адмиралом Октябрьским Петров немедленно стал укомплектовывать дивизии батальонами морской пехоты и другими отдельными отрядами, которые были ранее сформированы здесь для защиты Севастополя. Часто эти батальоны входили в полки, сохраняя свое название, своих командиров, которые уже знали личный состав и участвовали с ним в боях.

Командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский издал специальный приказ, которым обязывал всех моряков влиться в состав стрелковых дивизий и всех – краснофлотцев и морских командиров – подчиняться командирам строевых частей.

Иван Ефимович при доукомплектовании учитывал психологические тонкости, своеобразный патриотизм моряков, их любовь и привязанность к флоту – за ними были сохранены звания краснофлотцев, морская форма.

Кстати, здесь полностью оправдалось решение наркома Военно-Морского Флота о том, чтобы командование Черноморского флота было оставлено в Севастополе. Что это дало? Прежде всего помогло Петрову быстро восстановить боеспособность частей Приморской армии. Адмирал Октябрьский, как он сообщил в приведенной телеграмме, намеревался вывести из Севастополя не только управления флота, но и все тылы и склады. Если бы это произошло, Приморская армия осталась бы без необходимых ей стрелкового оружия, боеприпасов, продовольствия, горючего, потому что армия после стольких боев ничего этого в своих тылах не имела. В годы войны, несмотря ни на что, велся строгий учет, соблюдались определенные формальности; для Приморской армии получить все необходимое у морских учреждений, которые подчинялись другому наркому, было не так просто. Присутствие в Севастополе командующего Черноморским флотом, его личное общение с Петровым намного облегчили снабжение и устранение формальностей.

Кроме боеприпасов и продовольствия моряки передали Приморской армии и ее командующему установленные, отлаженные и действующие средства связи, приборы для наблюдения и целые командные пункты, позволяющие немедленно приступить к руководству войсками.

Были, разумеется, и некоторые сложности на этой первой организационной стадии, касающиеся подчиненности береговых морских служб, артиллерии, морской авиации сухопутным начальникам, но все это со временем наладилось. Что же касается совместных боевых действий, то на передовых позициях, как и в Одессе, установилось дружное взаимодействие и даже не взаимодействие, а общие действия моряков и сухопутных войск. Они не спорили, кто что должен делать, кто кого должен обеспечивать и кто кому должен подчиняться. Дружной работой и стойкостью в бою в первые же дни и во все долгие 250 дней обороны Севастополя они дали прекрасный пример боевого содружества.

Боеспособность частей Приморской армии в основном была восстановлена за очень короткий срок.

Петров и его начальник штаба Крылов оперативно в течение суток доукомплектовали части, определили их участки обороны, распределили артиллерию и другие средства усиления. В ходе этой работы написан приказ и тут же доложен вице-адмиралу Октябрьскому, который утвердил его, и немедленно здесь же, в штабе флота, этот приказ был перепечатан, подписан командованием Приморской армии и завизирован Военным советом Черноморского флота. Приказ этот представляет для понимающих в военном деле людей очень любопытный документ по краткости, ясности, точности определения боевых задач. Это, по сути дела, первый боевой документ, отражающий решение Петрова, заложенное в оборону Севастополя. Нет возможности, да, наверное, и необязательно, приводить здесь весь текст приказа Петрова. Скажу лишь о том, что в отличие от Манштейна, у которого в подчинении были хорошо вооруженные и обученные кадровые дивизии, командующий Приморской армией Петров составлял свои дивизии, как лоскутные одеяла, – из тыловых, учебных и специальных подразделений, оказавшихся под рукой. Для наглядности приведу лишь один пункт из этого приказа:

«…II. Второй сектор обороны – комендант полковник Ласкин…

Состав войск – 172 стр. дивизия в составе:

а) 514 сп в составе двух батальонов:

1-й батальон сформировать из состава всех частей 172 сд.

2-й батальон укомплектовать за счет трех рот истребительного отряда и роты 51 полка связи.

Включить в состав полка все гарнизоны долговременных сооружений в их районе.

Командир полка майор Устинов…

б) 2-й полк морской пехоты в существующем составе…

в) сформировать новый стрелковый полк с наименованием «1 Севастопольский стрелковый полк». Полку иметь три б-на. 1 батальон укомплектовать за счет 1 Перекопского батальона. 2 батальон – за счет батальона Дунайской флотилии. 3 батальон – за счет батальона Школы оружия…»

Небольшой комментарий к этому приказу, так сказать, информация к размышлению: надо только представить себе, в каком состоянии были части, если из всей 172-й стрелковой дивизии создается всего один батальон!

Таким образом, за неделю своего пребывания в Севастополе Петров проделал огромную работу, в которую был вложен не только опыт гражданской войны, но и опыт боев за Одессу. Моряки, сухопутные части и различные спецподразделения, занимавшие оборону на подступах к городу, отразили попытку 11-й немецкой армии с ходу захватить Севастополь. Кроме того, противник не достиг своей цели – не допустить отходящие части Приморской армии в Севастополь. И еще. С приходом Приморской армии севастопольская оборона обрела еще более четкую, стройную, грамотно разработанную в смысле сухопутного боя оборонительную систему.

Оборона всегда вполне справедливо считалась пассивным способом ведения боя. Инициатива обычно на стороне наступающего. Тут как в шахматах: первый ход делают белые. Так и при ведении боевых действий первое слово – за наступающим, обороняющийся же начинает реагировать на предпринимаемые действия тех, кто переходит в наступление.

Воспользуемся имеющимися в нашем распоряжении воспоминаниями Манштейна и узнаем, что же собирался предпринять как командующий наступающей стороны:

«Теперь перед 11-й армией стояла задача взять штурмом последний оплот противника в Крыму – Севастополь. Чем раньше будет предпринято это наступление, чем меньше времени будет дано противнику на организацию его обороны, тем больше будет и шансов на успех… Перед наступлением нужно было прежде всего решить вопрос о силах. Не вызывало сомнения, что четырех дивизий, стоявших в то время перед крепостью, было недостаточно, чтобы осуществить ее штурм. Их недоставало даже для того, чтобы создать сплошной фронт. К тому же оказалось, что противник… сумел в относительно короткий срок довести силу обороняющихся войск до 9 дивизий. Этот факт свидетельствовал о том, насколько необходимо было прежде всего перерезать его морские коммуникации».

Вот как спустя несколько десятков лет рисует Манштейн положение дел под Севастополем, как камуфлирует реальную картину. Ни слова нет о том, что Манштейн уже предпринял первое наступление на Севастополь и ввел в бой два корпуса против разрозненных и наспех сформированных отрядов морской пехоты, а потом малочисленных частей Приморской армии, подоспевших им на помощь. Также ни слова нет о том, что это первое наступление Манштейна не достигло цели. Фельдмаршал очень часто в своих мемуарах говорит о своей любви и уважении к немецким солдатам. А вот здесь, как видим, не хочет вспомнить этих солдат, которых он положил в первом наступлении на Севастополь, положил напрасно, так и не добившись осуществления своих скороспелых, провалившихся расчетов.

Рассказывая о готовящемся штурме Севастополя, Манштейн назвал эту главу «Первое наступление на Севастополь». Не будем поправлять фельдмаршала в арифметике, но повторим, что первое наступление уже состоялось и первый урок Манштейну севастопольцы уже преподали, полностью нарушив планы, которые намечал Манштейн. Приведу слова Манштейна по этому поводу, потому что в них содержится оценка действий руководства обороной, которое с первой встречи заставило уважать себя даже врага:

«Благодаря энергичным мерам советского командующего противник сумел остановить продвижение 54 ак (армейского корпуса. – В. К.) на подступах к крепости. В связи с наличием морских коммуникаций противник счел себя даже достаточно сильным для того, чтобы при поддержке огня флота начать наступление с побережья севернее Севастополя против правого фланга 54 ак. Потребовалось перебросить сюда для поддержки 22-ю пд (пехотную дивизию. – В. К.) из состава 30 ак. В этих условиях командование армии должно было отказаться от своего плана взять Севастополь внезапным ударом с ходу».

Однако противник продолжал наступление на всех направлениях. Это ставило в очень трудное положение войска генерала Петрова. Командующий армией не располагал ни достаточными резервами, ни крупными частями. Ему нечем было создать значительный перевес хотя бы на одном решающем участке. Но, несмотря ни на что, все же в эти дни оборона выстояла и противник своих целей не добился. Не очень большие по силе, но все же умело организованные Петровым контрудары 7-й и 8-й морских бригад огорошили Манштейна. Он принял эти бригады за части, вновь подброшенные морским путем с Кавказа, и, опасаясь их дальнейшего продвижения, перебросил сюда свежую дивизию и даже потерял уверенность в возможности овладеть Севастополем с ходу. Так что на этом этапе, в труднейших и невыгодных условиях, победа, одержанная севастопольцами, очевидна!

Говоря об организации первого, по его подсчетам, штурма Севастополя, Манштейн пишет, что он назначил это наступление или, вернее, был вынужден начать это наступление только во второй половине декабря 1941 года, а именно 17 декабря. Таким образом, мы видим, что с момента, когда части Приморской армии вышли в район Севастополя и заняли там оборону, то есть с 10 ноября, до этого наступления 17 декабря выпадает больше месяца, о котором Манштейн не говорит ничего – кроме нескольких общих слов о подготовке нового наступления. Это не простая забывчивость, а нежелание вспоминать о делах, не прибавляющих фельдмаршалу лавров. Именно в эти дни генерал Петров и руководимые им войска причинили Манштейну очень много неприятностей.

Что же произошло в течение этого месяца? Утром 11 ноября, на следующий день после выхода частей Приморской армии в секторы обороны, части 11-й армии Манштейна перешли в наступление на первый и второй секторы обороны – вдоль берега моря и Ялтинского шоссе в направлении на Балаклаву. В течение всего дня продолжались тяжелые бои. Противнику удалось окружить 149-й полк 40-й кавалерийской дивизии и овладеть несколькими важными высотами и деревней Варнуткой. Контратакой 154-го полка положение было восстановлено. Не добившись успеха, Манштейн решил ослабить оборону мощной бомбардировкой войск, города и кораблей в порту. 12 ноября в течение всего дня фашистская авиация была в воздухе. Гитлеровцы заявили в этот день, что они разбомбили город до основания. Конечно, это не соответствовало действительности, но разрушения были большие. Более 20 самолетов врага накинулись на крейсер «Червона Украина», в корабль было шесть прямых попаданий. Несколько часов боролся экипаж за спасение корабля, но все же он затонул. 13 ноября гитлеровцы вновь ринулись в наступление, ожидая, что после такой отчаянной бомбежки сопротивление наших войск уже сломлено. В тяжелом бою комендант первого сектора полковник Новиков ввел в бой все, чем располагал, вплоть до охраны штаба. Ранен командир 383-го полка полковник Н. Г. Шемрук. К концу дня противник окружил часть 40-й кавдивизии.

Генерал Петров, чтобы помочь войскам в этом секторе, решил отвлечь отсюда силы врага, нанеся удар противнику в других секторах. Этот неожиданный удар принес успех. 8-я бригада морской пехоты овладела деревней Эфендикой и рядом высот.

Опасаясь развития успеха наших частей на этом направлении, Манштейн перебросил сюда часть 22-й пехотной дивизии и таким образом ослабил нажим на балаклавском направлении.

Генерал Петров немедленно приказал частям второго сектора, как только они почувствовали это ослабление, перейти в контрнаступление. Это было осуществлено, части полковника Ласкина овладели важными высотами и потеснили противника на один-два километра. Но это еще не обеспечивало безопасности Балаклаве, поэтому генерал Петров продолжал изыскивать возможности улучшить позиции на этом участке и вызволить из окружения части 40-й дивизии. Он подготовил наступление в первом и втором секторах и назначил начало атаки на утро 14 ноября.

Но противник упредил наши части и сам на рассвете перешел в наступление. Однако, несмотря на то что гитлеровцы перешли в атаку, части второго сектора после получасовой артиллерийской подготовки поднялись им навстречу и с криками «ура» тоже пошли вперед. Отважно действовал 514-й полк под командованием подполковника И. Ф. Устинова. Он овладел господствующими высотами, и тут же ему навстречу поднялись и пошли на прорыв части окруженной 40-й кавалерийской дивизии. В результате этих совместных действий кавалеристы вышли из кольца.

С утра 15 ноября гитлеровцы силами четырех дивизий опять кинулись на штурм. Удар по-прежнему наносился вдоль Ялтинского шоссе, в направлении на Камары и высоту с Итальянским кладбищем. Бои здесь были кровопролитными. Только 514-й полк за день до этого боя потерял до 400 человек. Генерал Петров, ощущая напряжение в этом секторе, находился на его наблюдательном пункте. Полковник Ласкин все время следил за высотой с Итальянским кладбищем и деревней Камары. Петров тоже хорошо знал местность в этом районе и значение каждой высоты, поэтому сказал командиру дивизии:

– Высоты надо взять обязательно. Противник несет большие потери, и надо продолжать бить его всюду днем и ночью. Главное – уметь правильно и вовремя использовать артиллерию. У вас в секторе она сильная.

Отдав все необходимые распоряжения и высказав уверенность, что войска сектора продержатся, генерал уехал на другой участок. На следующий день он опять прибыл на НП Ласкина, пригласил к себе командование второго сектора и сказал:

– Положение у Балаклавы достигло критического напряжения, противник овладел высотой 212,1 – последней перед Балаклавой. Нам надо отбить высоты, являющиеся ключевыми пунктами на этом направлении. Тогда вся группировка противника, действующая в районе Балаклавы, окажется в ловушке. Одновременно мы укрепим оборону на всем южном участке. Но для этого надо нанести удар по флангу противника со стороны вашего сектора.

Выслушав мнение и советы командиров, командующий армией приказал:

– Силами Пятьсот четырнадцатого полка, командир подполковник Устинов, и местного стрелкового полка, командир подполковник Баранов, в ночь на двадцатое ноября провести атаку и овладеть высотой 440,8, чтобы существенно улучшить положение обороняющихся в первом секторе. Проведение этой операции возлагаю на вас, полковник Ласкин. А коменданту первого сектора полковнику Новикову очистить от противника высоту 212,1 и осуществить захват высоты 386,6.

Постоянно заботясь о внезапности, избегая шаблонов, учитывая, что атаковать нужно превосходящего противника, Петров приказал провести эту атаку ночью. Конечно же ночь усложняла и сам бой, и руководство им, и осуществление поставленных целей. И все же командующий оказался прав. 514-й полк подполковника Устинова внезапным ударом ночью в ближнем бою уничтожил свыше двух рот гитлеровцев и овладел высотой 440,8 и окопами в восточной части Камар. Части первого сектора овладели высотой 212,1. Неудачно действовал только полк Баранова. Рано утром генерал Петров прибыл на наблюдательный пункт и не стал ругать ни подполковника Баранова, ни полковника Ласкина, а, как бы приняв часть вины на себя, сказал Ласкину:

– Мы слишком поздно передали полк Баранова в ваше распоряжение. Вы не успели, видимо, отработать все необходимые вопросы. Но ничего. Зато Устинов молодец, очень удачно действовал.

Командарм сказал, что противник понес на этом участке значительные потери и это надо использовать. Надо переходить в новое наступление и продолжать теснить врага. Вечером 20 ноября подполковник Устинов доложил, что противник начал окапываться на занимаемом рубеже; это подтверждает, что он понес большие потери и, наверное, завтра не собирается наступать. Генерал Петров приказал немедленно, не ожидая рассвета, переходить в атаку.

Командующий оказался прав – контратака принесла успех, фашисты были застигнуты врасплох. Они не ожидали, что после таких тяжелых боев, которые проходили днем, советские части рискнут перейти в наступление, и опять-таки ночью. Полк Устинова освободил Камары и захватил много пленных.

21 ноября противник, подтянув свежие подразделения, перешел все же в наступление на Камары. Гитлеровцам удалось захватить высоту и вклиниться в оборону 514-го полка. Но подполковник Устинов, не раз убеждавшийся в успешности контратак, на которые его постоянно нацеливал командарм, и в этот раз поднял остатки полка навстречу врагу.

В этот момент Устинов был ранен, но контратака все-таки достигла своей цели: деревня Камары была взята (командовать полком стал комиссар Караев).

Захваченный в этих боях немецкий ефрейтор показал:

«В 72-й пехотной дивизии в первой линии находятся все три полка и все понесли очень большие потери от артиллерийского огня и контратак русских. В ротах осталось не более как по 30 солдат. Поэтому на нашем участке были введены в бой два саперных батальона».

Из этих показаний пленного можно увидеть, как хорошо чувствовал пульс боя генерал Петров, как он улавливал нужный момент для контратаки – именно в минуты наибольшей слабости противника. Этот опыт, это умение Петрова чувствовать ритм и накал боя помогали, как видим, частям не только удерживать занимаемые позиции, но и постоянно улучшать их.

Тактика, выбранная Манштейном в этом наступлении, заключалась в следующем: атаковать наши войска с нескольких различных направлений и тем самым распылить наши силы, не дать им сконцентрироваться на одном участке фронта.

Как мы могли убедиться из описания боев, генерал Петров разгадал эту тактику Манштейна. Благодаря быстрой и точной реакции на все перипетии боя он нашел возможность не только останавливать вклинивающиеся на различных участках части гитлеровцев, но даже и контратаковать их. Этими активными действиями Петров сумел остановить продвижение противника, нанести ему ощутимые потери и в конечном счете вынудить на данном этапе отказаться от наступления.

В общем, к концу ноября севастопольцы добились того, что наступательный порыв гитлеровцев иссяк. Их потери были так велики, что требовалась пауза для их возмещения и пополнения боеприпасами. Наступило относительное затишье, если можно так назвать боевую жизнь фронта с ее повседневными бомбежками, артобстрелами, перестрелками и схватками на отдельных участках, постоянной охотой снайперов и ночной охотой разведчиков.

Пытаясь оправдать безуспешность действий своих войск, Манштейн ссылается и на такие причины:

«В Крыму начались непрерывные дожди, которые в кратчайший срок вывели из строя все дороги без твердого покрытия… С началом дождей армия практически теряла возможность обеспечивать свое снабжение автогужевым транспортом, во всяком случае на участке от материка до Симферополя. К 17 ноября уже вышло из строя по техническим причинам 50% нашего транспорта. На материке же, на севере, уже свирепствовал лютый мороз, который вывел из строя 4 паровоза из 5, имевшихся тогда в нашем распоряжении южнее Днепра. Таким образом, снабжение армии ограничивалось теперь 1–2 эшелонами ежедневно».

Гитлеровские генералы не раз прибегали для оправдания своих неудачных действий к ссылкам то на зиму и морозы, то, как видим здесь, на дожди и плохие дороги. Они забывали, что советские войска отбивали их наступление при тех же морозах и дождях и пользуясь теми же самыми дорогами.

Но вот еще что пишет Манштейн о боях, проходивших именно в эти дни:

«В горах Яйлы действовал штаб румынского горного корпуса с подчиненной ему 4-й горной бригадой, так как здесь с самого начала развернулось сильное, хорошо подготовленное партизанское движение. Партизанские отряды получили большое пополнение за счет рассеянных в горах частей Приморской армии и постоянно угрожали нашим коммуникациям как на дороге на Феодосию, так и на севастопольском фронте южнее горной гряды».

Так что не дожди, не морозы и не выведенный из строя транспорт не позволяли гитлеровцам нормально снабжать войска, идущие к передовой. Очень существенный вклад в общую борьбу вносили партизаны.

Наступившее затишье позволило Петрову оглядеться, обдумать и взвесить общий ход войны и положение своей армии.

В Крыму стояла дождливая осень с неожиданными прорывами яркого крымского солнышка днем и холодными ветрами ночью. Белокаменный Севастополь даже в непогоду выглядел нарядно. Листва шуршала на деревьях и под ногами. 27 ноября выпал первый снег. Петров побывал в городе, постоял на Графской пристани.

Мы, естественно, не знаем, о чем думал генерал, стоя на Графской пристани, но, наверное, не будет ошибкой предположить, что он, читавший недавно в Ташкенте заочникам академии лекции по истории военного искусства, вспоминал о славных предках, об адмиралах Нахимове и Корнилове, поднимавшихся здесь когда-то от моря, сравнивал оборону тех дней с нынешней. Какие удивительные переклички возможны в истории! Сто лет назад русская армия отходила от реки Альмы через горы, через Бахчисарай к Севастополю. По тем же дорогам шла сюда и Приморская армия. Приморцы тащили на веревках и лямках орудия и повозки, ящики с боеприпасами и продовольствие. А тогда дороги, наверное, были еще хуже. В 1854 году осада началась осенью – сначала 7, позднее 36 тысяч русских отбивались от 67 тысяч англичан и французов. И тогда не было подготовленной обороны с суши, войска все строили своими руками. Тогда, как и сейчас, были созданы три полосы обороны и передовая позиция. Сочетание огня, траншей и блиндажей было началом позиционной обороны, здесь ее применили впервые. Вот и Петров, наверное, думал об опыте первых севастопольцев и о том, как использовать его в новых условиях. Узнав о дне первого штурма, Корнилов, чтобы ослабить натиск врага, применил огневой контрудар всей своей наземной и корабельной артиллерией. Он нанес врагу такие потери, что тот не смог перейти в атаку в назначенный час. А почему бы и теперь не воспользоваться этим примером? Адмирал Корнилов погиб в день того штурма. А Нахимов отбил еще множество атак. 349 дней и ночей стояли насмерть севастопольцы. А сколько продержимся мы? Не то оружие, не те возможности у врага, одна авиация чего стоит! Но и мы не одни здесь, вся страна сражается, фронт – от моря и до моря. Дела наши вроде бы поправляются. Под Смоленском и Ельней нанесены сильные удары. Ленинград держится. На юге наши отогнали врага за реку Миус и освободили Ростов.

Это наступление советских войск в непосредственной близости от сражающегося Севастополя конечно же воодушевляло защитников города-героя.

В эти дни Гитлер был вынужден впервые заговорить об отступлении своей «непобедимой» армии. За оставление Ростова он снял с должности командующего группой армий «Юг» фельдмаршала Рундштедта, назначил на его место фельдмаршала Рейхенау.

После провала первого штурма Севастополя Манштейн стал готовиться к наступлению более фундаментально. Штаб 11-й армии разместился в Симферополе. А сам Манштейн с начальником штаба и группой офицеров-операторов расположился в поселке Сарабуз – в том самом, где Петров совсем недавно советовался с командирами, куда идти, в Керчь или в Севастополь! Манштейн жил в здании правления колхоза, и, как он пишет, «на этой скромной квартире мы оставались до августа 1942 года, лишь дважды, в июне 1942 года, когда наш штаб находился под Севастополем, отлучась на КП на керченском участке».

Как видим, Манштейн относился к тому типу командующих, которые не очень подвижны при управлении своими войсками. Много ночей и дней провел Манштейн в этой квартире над картами, отыскивая способ, как же взять Севастополь – единственную оставшуюся в Крыму опору советских войск. Гитлер неоднократно и торопил и упрекал Манштейна за медлительность, он хотел как можно скорее избавиться от этого севастопольского клина, который мешал беспрепятственному продвижению гитлеровских войск на Кавказ.

Документы позволяют нам сегодня знать гораздо больше, чем было известно Петрову. Чтобы читатель яснее представлял себе общую картину разгорающегося сражения, познакомим его с соображениями самого Манштейна о замысле наступления и о направлении главного удара:

«Для того чтобы сломить сопротивление крепости (Севастополя. – В. К.), необходимо было в качестве предварительного условия по возможности скорее поставить под свой контроль порт – бухту Северную. Пока крепость имела морские коммуникации, при нынешнем положении дел противник по технической обеспеченности, а быть может, и по численности постоянно сохранял бы превосходство над нами. Поэтому главный удар должен был наноситься с севера или северо-востока в направлении бухты Северной, следовательно, совсем не так, как наносили удар союзники в Крымской войне, когда они имели господство на море. Для нас важен был не город, а порт. Только на севере наша армия могла использовать свою мощную артиллерию для поддержки наступления.

Исходя из этих соображений, командование армии приняло решение наносить главный удар с севера или северо-востока. На юге решено было вести вспомогательное наступление, главным образом с целью сковывания и отвлечения сил противника.

На севере должен был наступать 54 ак, которому для этой цели были подчинены четыре дивизии (22 пд, 132 пд, 50 пд и только что подтянутая 24 пд), а также большая часть тяжелой артиллерии.

Сковывающий удар на юге должен был наносить 30 ак, имевший для этого в своем распоряжении, кроме 72 пд, также переброшенную от Керчи ПО пд и румынскую горную бригаду. Со стороны Керчи была подтянута также 73 пд, которая должна была составить резерв войск, наступавших с севера».

На Керченском полуострове из немецких частей остались лишь штаб 42-го корпуса и 46-я пехотная дивизия.

Наступление Манштейн назначил на 27—28 ноября.

Генерал Петров, зам командующего СОРа по инженерной обороне генерал А. Ф. Хренов и начинж Приморской армии полковник Г. П. Кедринский проделали огромную работу по укреплению и ремонту дотов, дзотов в секторах обороны, развитию траншейной системы. Совершенствовались и укреплялись тыловые рубежи обороны на случай прорыва противника.

О том, что представляла собой оборона, ее размах и очертания, мне кажется, лучше расскажет Аркадий Федорович Хренов своим точным инженерным языком – я попросил его об этом в одной из наших бесед: – За десяток дней, прошедших после прекращения немецкого наступления, жизнь в городе изменилась необычайно. Поражала непривычная тишина – вражеская авиация снялась с крымских аэродромов и направилась под Ростов и Таганрог, где войска нашего Южного фронта предприняли успешное контрнаступление. Воздушные налеты на Севастополь прекратились. Конечно, тишина была относительной – артобстрелы продолжались. Но к их периодичности уже приспособились и почти не замечали их. Бригады МПВО успели разобрать завалы, образовавшиеся на месте разрушенных бомбами домов. В восьми школах, переведенных в подземные помещения, начались прерванные занятия. На улице Карла Маркса начал ходить трамвай. Конфигурацию передового рубежа определял установившийся после боев передний край обороны протяженностью сорок четыре километра. Здесь и раньше не было сплошной линии укреплений, а теперь, с потерей двух узлов сопротивления, строительство приходилось вести, по существу, заново. Главный рубеж за немногими исключениями сохранил свое прежнее начертание. Длина его составляла, как и раньше, около тридцати пяти километров, а глубину предстояло довести до четырех – шести километров. Ему-то согласно плану и уделялось основное внимание. На этом рубеже намечалось создать сорок два батальонных района обороны. Костяками таких районов должны были стать доты и дзоты, находящиеся во взаимной огневой связи. Промежутки между ними заполнялись стрелковыми, пулеметными, минометными и артиллерийскими окопами. Все эти сооружения связывались в единую огневую систему ходами сообщения. По переднему краю и в глубине предполагалось устроить противотанковые и противопехотные заграждения. Создавался и тыловой рубеж глубиной от двух до четырех километров с двумя отсечными позициями. Время затишья было использовано для интенсивной работы. Если к первому октября по всему фронту было построено сто тридцать дотов, то к середине декабря их уже было двести семьдесят. Число окопов за это время возросло до трех с лишком тысяч, протяженность проволочных заграждений – до девяноста километров. Было установлено большое количество противотанковых и противопехотных мин и фугасов. И все же для создания прочной и надежной обороны всего этого было мало. Глядя правде в глаза, надо признать, что при нынешних средствах борьбы не может быть абсолютно неприступной обороны. Противник способен сосредоточить такое количество сил на узком участке и нанести такой удар, перед которым не устоит ни одна твердыня. Другое дело, решится ли он на неизбежные огромные потери или надолго оставит нас заблокированными у себя в тылу. В любом случае, – заключил Аркадий Федорович, – понесет ли враг потери или мы прикуем к Севастополю его крупные силы – это наш выигрыш. Значит, надо готовиться к длительной, упорной борьбе. У нас, кроме обороны, альтернативы нет, самим нам, без помощи извне, Манштейна не одолеть. Но если мы продержимся до наступления наших войск на материке или же в Крыму, то Севастополь еще скажет свое веское слово!..

Штаб Приморской армии занимался перегруппировкой и пополнением войск из маршевых батальонов, которые стали прибывать на кораблях с Кавказа. Из частей первого сектора генерал Петров сформировал стрелковую дивизию, назначив ее командиром полковника П. Г. Новикова. В эту дивизию вошли части 2-й кавалерийской дивизии, сводный полк НКВД, которым командовал Г. А. Рубцов, 383-й стрелковый полк под командованием подполковника П. Д. Ерофеева, 1330-й стрелковый полк (командир майор А. Т. Макеенок) и 51-й артиллерийский полк, командиром которого был майор А. П. Бабушкин.

За время боев у Перекопа, при отходе к Севастополю, при отражении первого наступления гитлеровцев Приморская армия потеряла тысячи командиров, сержантов. Быстрой замены их с Большой земли ожидать, конечно, не приходилось. Петров, пользуясь наступившей передышкой, находит возможность пополнить комсостав здесь, на месте. Создаются краткосрочные курсы строевых командиров, на них зачисляются отличившиеся в боях сержанты. Учеба длится десять дней, после чего курсанты получают звание младших лейтенантов и назначение командирами взводов. Сержантам, которые командовали взводами в бою и проявили при этом уменье и мужество, командарм присваивал звание младших лейтенантов без окончания курсов. На должности политработников было выдвинуто около двухсот активных, отличившихся коммунистов. Для подготовки младших командиров создаются школы сержантов в дивизиях.

Очень плодотворно работала разведка штаба Черноморского флота под руководством ее начальника Намгаладзе. Армейская, флотская разведка и крымские партизаны доносили командованию Приморской армии о происходящей перегруппировке противника, о возможной подготовке его к наступлению. О том, что генерал Петров и его штаб своевременно разгадали замысел противника, свидетельствует доклад Петрова, сделанный 26 ноября на совещании Военного совета, где он сказал, что противник готовится к наступлению. В связи с этим он отдал директиву своей Приморской армии, в которой, кстати, говорилось: «Переход противника в наступление возможен во второй половине дня 26.11.41 года».

Как видим, Петров определил даже начало наступления, которое было назначено Манштейном на 27 ноября.

Но ни 27, ни 28 ноября Манштейн не смог перейти в наступление. Причинами, помешавшими осуществить это наступление, Манштейн, как уже сказано, считал русскую зиму, плохие дороги, плохую работу транспорта и т. д. и т. п. Только к 17 декабря он смог завершить подготовку наступления. Вот его запись:

«Итак, с опозданием на три недели, опозданием, которое, как оказалось, решило исход этой операции, 54-й армейский корпус на северном участке и 30-й армейский корпус на юге были наконец готовы к наступлению».

Нет, совсем не те причины, о которых говорит Манштейн, вынудили его отказаться от наступления. Вернее, не только они. 26 ноября, в день, который генерал Петров определил как возможное начало наступления противника, защитники Севастополя нанесли по скоплению немецких войск удары артиллерией и авиацией. Не раз в этот день вспомнил Петров добрым словом Корнилова, опыт которого он использовал! В артиллерийском ударе участвовала вся артиллерия Севастополя, включая и батареи береговой обороны. Вели огонь также и боевые корабли, находившиеся в это время в севастопольском порту. Нанесла бомбовый удар и вся авиация, имевшаяся в распоряжении защитников Севастополя. Все это конечно же причинило немалый урон войскам противника и, как в далекие годы первой севастопольской обороны, не дало ему возможности ринуться вперед. Это была своеобразная историческая перекличка двух героических поколений.

5 декабря 1941 года советские войска перешли в контрнаступление под Москвой. За короткое время они опрокинули группу армий «Центр», нанесли ей огромные потери и отогнали от столицы.

Разгром гитлеровцев под Москвой переполнял радостью все сердца. Может быть, в те дни Петров еще полностью не осознал, что в этом сражении произошел крах «молниеносной войны», но то, что наступает перелом, это он видел и понимал отчетливо. Хотелось найти возможность поддержать это наступление на севере, но таких сил, которыми можно было ударить по врагу, у него не было.

– Удержим Севастополь, приковав к себе мощную Одиннадцатую армию, это тоже большая помощь – может быть, сил этой армии как раз и не хватило под Ростовом или Москвой! – говорил Петров, охваченный волнением.

Немецкое командование все свои неудачи сваливало на русскую зиму. В директиве от 8 декабря 1941 года Гитлер писал:

«Преждевременное наступление холодной зимы на Восточном фронте и возникшие в связи с этим затруднения в подвозе снабжения вынуждают немедленно прекратить все крупные наступательные операции и перейти к обороне… Главными силами войск на востоке по возможности скорей перейти к обороне на участках, определяемых главнокомандующим сухопутными войсками, а затем, выводя с фронта в тыл в первую очередь танковые и моторизованные дивизии, начать пополнение всех соединений… Как можно быстрее захватить Севастополь (решение относительно дальнейшего использования основных сил 11-й армии за исключением частей, необходимых для береговой обороны, будет принято по окончании там боевых действий)».

В одном из своих выступлений Иван Ефимович сказал, как бы обращаясь к гитлеровскому командованию:

– Разве, господа, вы раньше этого не знали? Неведомо вам было, что в России стоит холодная зима? Это любому немецкому школьнику известно! Просторы велики? Так что же, у вас карт не было? Дорог мало? Но мы передвигаемся по тем же дорогам, и морозы, и снега, и дожди нас не минуют. Вот и получается: ищете вы объективные причины, чтобы спрятать за них свои неудачи. Хотите оправдать лихие расчеты, составленные по картам, но, как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Нет, господа, главный ваш просчет в том, что мы оказались не те, какими вы нас представляли!

17 декабря утром, когда еще не рассеялся полумрак ночи, на все секторы севастопольской обороны обрушился шквал артиллерийских снарядов. Одновременно гитлеровская авиация бомбила боевые позиции наших войск, город и порт.

Зазвонили, зазуммерили телефоны, информация о начале артподготовки поступила из всех секторов. Иван Ефимович всегда стремился на передний край, в самое трудное место. Куда выехать сейчас? Вражеская артиллерия готовит атаку по всему фронту. Знать бы, где нанесет противник главный удар, туда бы и выехал и резерв подтянул бы. Но где он, этот главный удар?

Что было известно Петрову перед началом наступления о противнике? Готовится. Подтягивает свежие части. Пополнил боеприпасы. 15 декабря ночью из третьего сектора доложили по телефону о том, что у противника слышны шум, движение, идет какое-то перемещение. В тот день в шесть часов утра Петров, как это было заведено у него, поднялся, умылся, наскоро позавтракал и пришел в общую комнату командного пункта, куда уже собрались командиры, которых по его просьбе вызвал Крылов. Здесь были начальник разведки майор Потапов, начальник артиллерии Рыжи, начальник оперотдела Ковтун.

Полковник Крылов, дежуривший ночью, доложил коротко обстановку.

– Немцы готовят какую-то пакость, – сказал Петров. – Наверное, ночью они уплотняли боевые порядки. Надо быть начеку, особенно на левом фланге. – Спросил Потапова: – Сколько может быть у немцев дивизий с учетом вновь прибывших?

– От девяти до одиннадцати. Я сверил эти данные у разведчиков флота.

Петров позвонил контр-адмиралу Жукову, сообщил о поведении противника и свой вывод о готовящемся наступлении. Адмирал спросил: «Ну и что будет дальше?» Петров спокойно ответил: «Надеюсь, все будет в порядке, мы выдержим».

Командарм приказал всем частям усилить наблюдение и быть в готовности к отражению атаки противника.

И вот началось…

После двадцатипятиминутной артиллерийско-авиационной подготовки пехота и танки противника ринулись в атаку. Севастопольцы их встретили огнем. На фоне снега танки были хорошо видны, и артиллеристы сразу же подбили несколько машин врага. Но в настойчивом движении противника ощущалась непреклонная решимость.

Постепенно в ходе боев прояснилась обстановка. Комендант первого сектора генерал-майор Новиков доложил о том, что противник ворвался на высоту 212.1, но пограничники Рубцова вернули эти позиции. К вечеру первый сектор продолжал удерживать свои рубежи полностью.

Во втором секторе гитлеровцам тоже при первой атаке удалось овладеть несколькими высотами, однако дивизия под командованием Ласкина уверенно отражала дальнейшее продвижение врага.

В третьем секторе дело дошло до рукопашной. 287-й полк 25-й Чапаевской дивизии и 2-й Перекопский морской полк под натиском превосходящих сил отступили к Камышловскому оврагу.

Очень тяжелые бои шли в четвертом секторе. После неоднократных контратак, понеся большие потери, 8-я бригада морской пехоты Вильшанского была выбита с высоты Азиз-Оба.

Петров усилил четвертый сектор своим резервом – 40-й кавалерийской дивизией полковника Ф. Ф. Кудюрова и 773 полком. Командарм приказал контратаковать и вернуть высоту Азиз-Оба. Батареи береговой обороны и полевой артиллерии начали артиллерийскую подготовку, однако гитлеровцы, упредив наши части, сами пошли в наступление. Начался кровопролитный встречный бой, в котором малочисленная, но стойкая кавдивизия Кудюрова стала теснить врага. Однако 773-й полк вышел несвоевременно, не включился в контратаку войск сектора, попал под сильный артогонь и под натиском пехоты и танков противника стал отходить. В результате этого отхода попал в окружение 241-й полк.

На командном пункте Петрова отовсюду по телефонам и радио слышались доклады, донесения, просьбы из секторов и запросы вышестоящих инстанций.

Командарму сообщали:

– Семьсот семьдесят третий полк продолжает отходить. Комендант четвертого сектора Воробьев, чтобы закрыть прорыв, направил туда Сто сорок девятый кавполк и несколько тыловых подразделений.

– Все наши контратаки в третьем секторе не имели успеха, несмотря на переданный туда ваш резерв.

– Восьмая бригада морской пехоты потеряла тысячу семьсот человек, из пяти батальонов в ней осталось два, и то неполных.

Вечером с наступлением темноты атаки противника прекратились. Командарм приказал армии выяснить на местах точное положение частей, помочь в восстановлении их боеспособности, пополнить боеприпасами, вывезти раненых, накормить бойцов, организовать ночью отдых и подготовить войска к отражению новых атак утром.

Сам Петров выехал к контр-адмиралу Жукову, исполняющему обязанности командующего Севастопольским оборонительным районом. Жуков уже доложил в Ставку о новом решительном наступлении врага на Севастополь и попросил у адмирала Октябрьского (который находился на Кавказе) крейсер для огневой поддержки, так как в Севастополе было лишь несколько тральщиков и катеров. Жуков вместе с Петровым решили формировать резервные батальоны и роты из тыловых подразделений морской базы, а в Приморской армии – из выздоравливающих раненых. Связались с городскими партийными организациями и попросили у них помощь людьми.

В течение следующего дня, 18 декабря, не удалось восстановить положение в третьем и четвертом секторах.

Крылов доложил:

– Наши потери убитыми и ранеными за два дня три тысячи пятьсот человек.

Петров сказал:

– Продолжать контратаки ради восстановления прежнего положения пока не можем, не имеем права. Контратаковать будем только в случаях прорыва обороны, и силы надо беречь для этого. Главное сейчас – закрепиться на нынешних рубежах. Подготовьте такой приказ частям.

После начальника штаба Петров говорил с начальником артиллерии армии полковником Рыжи. Командарм приказал:

– Чтобы ослабить натиск врага и помочь нашим войскам, организуйте и проведите артиллерийский удар, попытайтесь сорвать утром атаки врага или ослабить их насколько это возможно.

– Сделаю все возможное, товарищ командующий, – ответил Рыжи, – но прошу вас еще раз ускорить подвоз боеприпасов с Большой земли. То, что Ставка приказала нам завезти, так и не доставлено. Полевая артиллерия частей скоро останется без снарядов, а минометы – без мин.

– Мы с Жуковым еще раз запрашивали, Октябрьский ответил: загружается транспорт «Чапаев», прибудет к нам двадцатого декабря. Вслед за ним выйдет «Абхазия». Но адмирал предупредил нас – это весь боезапас, находившийся в Новороссийске.

– В артполку Богданова осталось триста восемнадцать снарядов. К минометам прямо от станков возим мины, которые изготовляют в городе. Их делают около тысячи в день – для таких боев это же слезы!

Начался третий день наступления.

8-я бригада, окончательно ослабленная боями, не удержала рубеж, гитлеровцы захватили Аранчи. Образовался разрыв между бригадой и дивизией Кудюрова.

Резервов у командарма не было. Снимать части из других секторов нельзя, всюду идут бои. Оставалось одно – отвести на севере части четвертого сектора на заранее подготовленные в их тылу позиции.

Из второго сектора сообщили – ранен командир 7-й морской бригады Е. И. Жидилов, убит начальник штаба А. К. Кернер, бригадой командует ее комиссар Н. Е. Ехлаков.

– Не нужно туда никого назначать, – сказал Петров. – Ехлаков справится.

Только разобрались с этим, новое сообщение:

– Убит, а может быть, тяжело ранен начальник штаба артиллерии Васильев.

Однако вскоре уточнили: он, оказывается, упал в обморок от нервного истощения – не спал все трое суток штурма.

К концу третьего дня противнику удалось вклиниться в стык между третьим и четвертым секторами у станции Мекензиевы Горы. Здесь прорвалось до батальона пехоты противника. Ни у командиров дивизий, ни у командарма резервов уже не было. Остановить вклинившихся фашистов было нечем. Нужен был хотя бы один батальон.

Петров позвонил контр-адмиралу Жукову и просил Гавриила Васильевича хоть чем-нибудь помочь. Контр-адмирал обещал срочно найти людей, и действительно вскоре они прибыли. Только командира батальона он просил назначить распоряжением самого Петрова.

Быстро припомнив, кто еще из боевых командиров жив и может быть назначен на эту должность, Петров остановился на кандидатуре майора-пограничника Шейкина. В свое время Шейкин формировал пограничный полк, а затем передал его Рубцову. Сейчас Шейкин был заместителем Рубцова. Майор Шейкин уже немолод, служил в армии с 1919 года. В Красную Армию пришел с Путиловского завода. Во время боев в Одессе проявил себя мужественном, настойчивым и находчивым командиром.

Получив вызов по телефону, Шейкин прибыл из-под Балаклавы очень быстро. И в этом уже чувствовалось, что он сам понимает и ответственность момента, и то, что дорога каждая минута. Несмотря на долгие тяжелые бои, он был подтянут, на нем еще была форма пограничника с зелеными петлицами, в руках автомат, на груди бинокль, на боку полевая сумка.

Генерал Петров рассказал майору Шейкину о стоящей перед ним задаче:

– Вы назначены командиром батальона моряков, который только что сформирован и перебрасывается на машинах в район кордона Мекензия номер один. Туда доставят сейчас и вас. Представитель штаба сектора встретит вас у кордона Мекензия и уточнит задачу и обстановку. Запомните одно: немцы, прорвавшиеся в наши тылы, должны быть уничтожены.

Шейкин не задал ни одного вопроса. Он понимал, что на месте все детали будут уточнены, а сейчас надо действовать немедленно. Командарм и начальник штаба Крылов пожали майору руку, и тот побежал к ожидавшей его машине.

Плохо было то, что большинство краснофлотцев, собранных в батальон, до этой поры друг друга не знали. И уж совсем плохо, что они никогда не воевали на суше. А бой предстоял с опытным и сильным противником.

Комбат Шейкин, комиссар батальона старший политрук Шмидт и начальник штаба старший лейтенант Алексеев тоже встретились впервые. Шейкин очень жалел, что у него нет хотя бы одного дня на тактические занятия.

Батальон состоял из 500 краснофлотцев, их разбили на три роты, комбат, комиссар и начальник штаба распределили, кому с какой ротой идти в бой.

Начальник артиллерии сектора организовал огневую поддержку. Не теряя ни минуты, батальон пошел в атаку.

Бой был тяжелым. Приданные три танкетки оказались бесполезными: они застряли в чащобе на пнях.

Рота, которую вел начальник штаба батальона, полегла почти целиком, погиб и старший лейтенант Алексеев. Не раз сам майор Шейкин возглавлял атаки, ложился к пулемету. Краснофлотцы били фашистов гранатами и штыками, пускали в дело только что захваченные немецкие автоматы.

Результаты действий моряков превзошли все ожидания. Ударный отряд гитлеровцев, прокладывавший путь своей дивизии, был разгромлен. Там, где прошел сводный батальон моряков, остались несколько сот убитых немецких солдат и офицеров, все их оружие.

Батальон Шейкина выполнил свою задачу до конца. Войдя в азарт, моряки вырвались даже за линию фронта, существовавшую до начала штурма, побывали в немецких окопах, а затем вернулись в свои. С этого рубежа уже никто не отошел ни на шаг. Этот рубеж держали до следующего штурма Севастополя, до июня 1942 года.

Героический батальон существовал всего около двух суток, затем он влился в состав полков Чапаевской дивизии, краснофлотцы пополнили поредевшие роты. А сам Касьян Савельевич Шейкин стал начальником штаба 54-го Разинского полка. Это пример и героизма защитников Севастополя и находчивости генерала Петрова, который быстро нашел энергичного командира и ликвидировал опаснейший прорыв в обороне.

Контр-адмирал Жуков отправил телеграмму:

«Сталину, Кузнецову, Октябрьскому, Рогову.

Противник, сосредоточив крупные силы, часть свежих войск, при поддержке танков, авиации в течение трех дней ведет ожесточенные атаки с целью овладения Севастополем. Не считаясь с огромными потерями живой силы, материальной части, противник непрерывно вводит свежие силы в бой. Наши войска, отбивая атаки, упорно отстаивают оборонительные рубежи… Большие потери материальной части, оружия, пулеметов, минометов… Войска отошли на второй рубеж. Резервы и пополнение не получены. Снарядов 107-мм корп. артиллерии, 122-мм гаубиц, 82-мм минометных нет. Остальной боезапас на исходе. На 20 декабря с целью усиления частей, действующих на фронте, вводится личный состав кораблей, береговых и зенитных батарей, аэродромной службы и т. д.

Дальнейшее продолжение атак противника в том же темпе – гарнизон Севастополя продержится не более трех дней.

Крайне необходима поддержка одной стрелковой дивизией, авиацией, пополнение маршевых рот, срочная доставка боезапаса нужных калибров.

19.12.1941 г.

Жуков, Кулаков».

Ставка немедленно ответила директивой в адрес командующих Закавказским фронтом и Черноморским флотом:

«1. Подчинить СОР Закавказскому фронту.

2. Октябрьскому немедленно выбыть в Севастополь.

3. Командующему Закавказским фронтом немедленно направить в Севастополь крепкого общевойскового командира для руководства сухопутными операциями.

4. Перебросить в Севастополь одну стрелковую дивизию или две стрелковые бригады.

5. Выделить авиацию для нанесения ударов.

6. Немедленно направить 3000 человек маршевого пополнения и боезапасы».

Содержание третьего пункта директивы показывает, что готовивший эту директиву был плохо информирован или даже кем-то дезинформирован в отношении руководства боями сухопутных войск. Читатель, знающий ход событий, тоже несомненно будет удивлен, прочитав этот третий пункт. Кстати, это указание обернется для Петрова незаслуженными неприятностями.

Генерал Петров, которого осведомили, видимо, лишь об идущей помощи, посоветовавшись с членом Военного совета Кузнецовым, решил для поддержания стойкости войск сообщить им об этом:

«Командирам дивизий, бригад и полков.

Принять к сведению: решением Ставки ВГК гарнизону Севастополя направлена крупная поддержка свежими войсками – пехотой, авиацией. Помимо этого, направлено много пополнения, боеприпасов. Первые эшелоны ожидаются в течение 24 часов. Задача войск – ни шагу назад, до последней возможности защищать свои рубежи, дабы обеспечить возможность развертывания прибывающих частей. Это сообщение довести до командиров и военкомов батальонов, вселить в войска уверенность и стойкость. Всем политработникам и политорганам во главе с комиссарами дивизий, полков направиться в полки, батальоны, роты с задачей укрепить стойкость бойцов и командиров. Особо на это обращаю внимание III сектора.

Петров, Кузнецов, Моргунов, Крылов».

21 декабря рассвет был пасмурный, на море лежал туман. Выполняя директиву Ставки, этим утром к Севастополю подходили боевые корабли. Должны были быть доставлены 79-я морская стрелковая бригада, 10 маршевых рот, боеприпасы. На крейсере «Красный Кавказ» под флагом командующего Черноморским флотом шел вице-адмирал Ф. С. Октябрьский. Петров ждал у причала. У генерала был план – немедленно ввести в бой прибывающую бригаду, дорога была каждая минута, на передовой положение было почти критическим.

Несмотря на благоприятную для маскировки погоду, отряд кораблей всё же был обнаружен на подходе к Севастополю и стал прорываться в Севастопольскую бухту уже под обстрелом артиллерии противника. Петров с волнением смотрел на поразительную картину: шли один за другим корабли, а вокруг них вскидывались белые фонтаны воды. Там, на этих кораблях, была последняя надежда Петрова, резерв, силами которого он хотел укрепить оборону, и вот этот резерв и все надежды, возлагаемые на него, могут сейчас на глазах пойти на дно! И самое обидное, что, видя все это, Петров не мог ничем помочь! Единственное, что можно было сделать, это подавить батареи врага своей артиллерией. И Петров слал гонцов к телефонам:

– Огня! Больше огня артиллерии!

Обеспечивая прорыв кораблей, открыла огонь и береговая и армейская артиллерия. Вылетела на помощь и немногочисленная авиация. Она стала штурмовать огневые позиции батарей противника. Благодаря совместным усилиям артиллерии и авиации боевые корабли вошли в бухту и быстро там ошвартовались.

В эти минуты шли кровопролитные бои в районе станции Мекензиевы Горы. Раненые не уходили с позиций, не на кого было их оставлять. Бойцы буквально стояли насмерть. Понимая, что дорога каждая минута, генерал Петров, как только, с разрешения Октябрьского, высадилась 79-я бригада, поставил боевую задачу полковнику Потапову, приказав ему немедленно выдвигаться в район Мекензиевых Гор и кордона Мекензия № 1 и быть готовым контратаковать противника в направлении Камышлы.

Летом 1977 года я встретился в Севастополе с контрадмиралом Александром Илларионовичем Зубковым, который в 1941 году командовал крейсером «Красный Крым». На его крейсере прибыли в Севастополь основные силы 79-й морской бригады.

Небольшого роста, коренастый, с глазами цвета морской воды, контр-адмирал говорил мягким спокойным голосом. В его очень правильной речи чувствовалась начитанность, своеобразная военная интеллигентность, отличающая кадровых моряков. Был он человеком обаятельным, и матросы, наверное, его очень любили. Мы о многом говорили с контр-адмиралом Зубковым, выходили на берег моря и к причалам, где швартовался крейсер. Вот что рассказал мне Александр Илларионович о тех очень ответственных часах в обороне Севастополя:

– Мы готовились к десантной операции, намечалась высадка десанта в Керчи и Феодосии. Этим были заняты уже много дней. И вдруг поступил приказ: выйти на помощь Севастополю и перевезти туда Семьдесят девятую бригаду. Двадцатого декабря около семнадцати часов крейсеры «Красный Кавказ», «Красный Крым», лидер «Харьков», эскадренные миноносцы «Бодрый» и «Незаможник» под флагом командующего флотом вышли из Новороссийска в Севастополь. Вся палуба моего крейсера и все помещения были заняты бойцами Семьдесят девятой морской стрелковой бригады. Когда наши корабли вышли на траверз Керченского пролива, начался шторм до шести-семи баллов. Море заволокло туманом. Пришлось сбавить ход, и вместо раннего утра двадцать первого декабря, когда мы рассчитывали ошвартоваться в Севастополе, мы подошли к нему только к одиннадцати часам. Тут как раз начал рассеиваться туман и стал виден берег. Соответственно и нас тоже стало хорошо видно с берега. Артиллерия противника открыла огонь, налетели вражеские бомбардировщики. От всплесков воды, которые поднимали бомбы и снаряды, некоторое время даже не были видны корабли, идущие рядом. Самолеты врага сбрасывали бомбы и одновременно обстреливали корабли из крупнокалиберных пулеметов, а у меня вся палуба забита бойцами морской бригады! Наши зенитчики приложили все усилия, чтобы отбить налет бомбардировщиков, и это им удалось. Очень смело прикрывали наши корабли и немногочисленные самолеты, которые базировались здесь, в Севастополе. Наше приближение к бухте осложнялось еще и тем, что вокруг в море были мины и мы двигались по фарватеру в минном заграждении. Не было никакой возможности для маневра. Поэтому мы решили использовать только единственное оставшееся в нашем распоряжении – скорость. Несмотря на опасность быстрого движения по узкому фарватеру, мы на полной скорости, на какой корабли никогда в бухту не входят, ворвались в бухту и быстро под бомбежкой и обстрелом противника стали швартоваться. И не просто ошвартовались, а тут же включились в огневую поддержку защитников города. Нам сообщили, что идут очень напряженные бои на подступах к Севастополю, и поэтому мой крейсер, да и другие корабли сразу же открыли огонь по тем целям, которые нам были указаны. У причала нервно прохаживался худощавый генерал в пенсне. Это и был Петров. К генералу подошли командир прибывшей морской бригады полковник Потапов и комиссар Слесарев. Пока бригада быстро разгружалась, Петров ввел Потапова в курс дел.

Я спросил Зубкова:

– Александр Илларионович, для меня, человека сухопутного, не совсем ясно: почему же так удачно, без потерь вы проникли в бухту?

– Как потом нам сказал вице-адмирал Октябрьский, он, принимая решение об этом маневре, надеялся, что все командиры кораблей опытные моряки и справятся с такой сложной задачей. И, как видите, он не ошибся. Что же касается стремительного входа «Красного Крыма» в Южную бухту; то его сравнивали с полетом Чкалова под мостом, потому что раньше через узкий вход в эту бухту корабли заводили только буксиры.

Сейчас в центре Севастополя воздвигнут величественный мемориал. Здесь увековечены номера воинских частей и названия кораблей, защищавших город. Когда мы подошли к этому мемориалу, Александр Илларионович с гордостью показал на одну из строк и сказал:

– Вот, как видите, записан и подвиг экипажа крейсера «Красный Крым». Наш крейсер участвовал в пятидесяти восьми боевых операциях, защищал Одессу, Севастополь, Новороссийск, Керчь, Феодосию. За смелость и героизм крейсер «Красный Крым» и его экипаж приказом народного комиссара Военно-Морского Флота от восемнадцатого июня тысяча девятьсот сорок второго года удостоены гвардейского звания. Но теперь уже нет нашего корабля-ветерана. В память о прославленном крейсере его имя передано большому противолодочному кораблю Черноморского флота, на котором был торжественно поднят гвардейский флаг. С тех пор он называется «Красный Крым». Конечно, я дружу и с командованием и с экипажем этого нового корабля. И не только я – многие члены экипажа старого крейсера бывают в гостях у нынешних моряков «Красного Крыма». Мы поддерживаем и передаем наши боевые традиции новому поколению моряков.

Вместе с контр-адмиралом Зубковым я побывал в гостях у экипажа нового гвардейского корабля. С нами пришли и многие офицеры старого экипажа крейсера. Нам повезло: мы были в дни, когда экипаж пополнялся матросами нового призыва. Когда мы поднялись по трапу на борт, командир «Красного Крыма», высокий, баскетбольного роста капитан 3-го ранга, подал команду и подошел к адмиралу с рапортом:

– Товарищ контр-адмирал! Экипаж гвардейского противолодочного корабля «Красный Крым» по большому сбору по случаю приема молодого пополнения гвардейцев построен. Командир корабля капитан третьего ранга Еремин.

Адмирал повернулся к строю матросов, поглядел на них уже не строгим командирским, как бывало прежде, а добрым отеческим взглядом и поздоровался.

– Здравия желаем, товарищ адмирал! – дружно ответили ему моряки.

После короткого разговора с адмиралом командир корабля подал команду:

– К принятию гвардейской клятвы приступить! Один из моряков встал перед строем. Зазвучали торжественные слова гвардейской присяги:

– Мы, сыны советского народа, сегодня вступая в ряды славной гвардии, клянемся постоянно совершенствовать боевое мастерство, крепить воинскую дисциплину, ежедневно готовить себя к подвигу, свято продолжать боевые традиции моряков-гвардейцев крейсера «Красный Крым»…

А напротив строя молодых моряков стояли те самые ветераны, чьи боевые традиции клялись продолжать молодые моряки.

После клятвы ветераны подходили к матросам и вручали им гвардейские ленточки. Моряки надевали их на свои бескозырки. Черно-желтые ленты развевались по ветру и словно оттеняли этими цветами боя молодые лица моряков. Они делали призывников отныне причастными к делам славным, боевым, гвардейским. Лица у пожилых и у молодых моряков были просветленные, растроганные.

Я тоже был взволнован и понимал состояние моряков. Да, принять присягу, дать гвардейскую клятву – это бывает раз в жизни и запоминается навсегда. Тем более что гвардейскую ленточку вручает участник боевых операций, за которые этому кораблю дано столь высокое отличие!

В каюте командира я беседовал с двумя командирами «Красного Крыма» – прежним и нынешним. Спросил Зубкова:

– Сколько вам было лет, Александр Илларионович, когда вы командовали «Красным Крымом»?

– Тридцать восемь, – ответил Зубков.

– А вам? – обратился я к Еремину.

– Мне поменьше – тридцать четыре, – ответил он. Оказалось, что они оканчивали одно и то же Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, в разные годы, конечно.

– На днях я должен сдать командование кораблем и отбыть на учебу в Военно-морскую академию, – добавил Еремин.

– Скажите, пожалуйста, Василий Петрович, как помогает вам дружба с ветеранами? Влияет ли она на службу, на дела экипажа?

– Естественно. Все матросы хорошо знают о героических подвигах корабля. Мы гордимся этими подвигами, стараемся высоко нести гвардейскую честь, прежде всего оправдать ее делами. Я доволен экипажем. Мы уже не первый год имеем звание отличного корабля, являемся одним из лучших кораблей нашего соединения. Награждены переходящим Красным знаменем.

А на палубе тем временем ветераны и молодые разошлись группами и беседовали между собой. Я подошел к одной из групп и тоже включился в разговор. Спросил капитан-лейтенанта Кошмана:

– Петр Антонович, кем вы были на старом «Красном Крыме»?

– Я был командиром отделения сигнальщиков.

– А кто сейчас сигнальщик? – спросил я матросов. Вперед выступил улыбчивый, немного веснушчатый моряк и доложил:

– Гвардии старшина второй статьи Андрющенко, командир отделения сигнальщиков.

– А вы какого класса специалист?

– Я специалист первого класса.

– А вы кем были? – обратился я к капитану 1-го ранга Григорию Прокофьевичу Михальченко.

– Командиром батареи главного калибра.

– А сейчас я командую главным калибром, – весело сказал гвардии старший лейтенант и представился: – Моя фамилия Ивлошкин. Только главный калибр у нас теперь другой. Раньше были пушки, а теперь ракеты.

Интересным был рассказ Бориса Владимировича Философова:

– Я был командиром зенитной батареи, прослужил на «Красном Крыме» всю войну. А сейчас председатель совета ветеранов корабля, поэтому часто бываю здесь в праздники. У меня с «Красным Крымом» есть еще и особенная связь. Сейчас здесь, на новом корабле, служит мой сын Юра. Он старший помощник командира.

Юрий в этот день был на вахте, занят неотложными делами, но иногда все же подходил к нам. Тепло поглядывал на отца и его боевых товарищей.

Когда мы сошли на берег, бывший командир сигнальщиков «Красного Крыма» повернулся к борту и что-то просигналил.

Я спросил Александра Илларионовича:

– Что он передал? Адмирал ответил:

– Так держать!

С борта ответил флажками нынешний командир отделения сигнальщиков. И я опять поинтересовался: что же он отвечает? Адмирал расшифровал мне морскую азбуку:

– Спа-си-бо ве-те-ра-нам!

Хорошая это была встреча. И хоть я не моряк, но хотелось мне на прощание пожелать всем по-флотски: «Так держать!»

А теперь вернемся в тот день и час, когда крейсер «Красный Крым» под командованием Зубкова прорвался в Севастополь и шла его разгрузка…

Командир 79-й стрелковой бригады полковник Алексей Степанович Потапов был знаком генералу Петрову еще по Одессе. Там он, будучи в звании майора, тоже возглавлял первый присланный из Севастополя на помощь одесситам отряд моряков-добровольцев. Потапов был горячий, смелый и очень решительный командир. Однажды там, под Одессой, он на свой риск провел настоящий рейд в тыл противника. Поскольку на этот рейд он не получил предварительного разрешения, ему тогда досталось. Но в то же время его наградили – за причиненные противнику потери. В той вылазке Потапов был ранен в руку и эвакуирован. Теперь у него левая рука плохо двигалась, и, взглянув на нее, Петров сразу вспомнил о той вылазке в Одессе.

Комиссар бригады полковой комиссар Иван Андреевич Слесарев тоже участвовал в боях под Одессой, в сентябре, когда наносился контрудар; он был комиссаром морского полка, высадившегося у Григорьевки.

На причале, пока шла разгрузка бригады, генерал Петров рассказал Потапову, что сейчас происходит на передовой, и определил задачу: в течение ночи сосредоточиться в районе кордона Мекензия № 1 и быть готовыми к атаке. Под командный пункт для 79-й бригады был определен домик дорожного мастера в километре южнее кордона. Здесь генерал Петров еще раз уточнил обстановку и приказал ему к 8.00 22 декабря быть в полной готовности к атаке.

Положение на фронте в этот момент было крайне напряженным. Об этом свидетельствует хотя бы такой факт: всего за полтора часа до разговора с Потаповым генералу Петрову по телефону сообщили из штаба третьего сектора:

– Полковник Кудюров убит. Танки противника у нашего КП. Больше говорить не могу, ликвидируйте мои позывные…

Там произошло следующее. Танки противника прорвались между двумя нашими кавалерийскими полками. В одном из них оставалось около восьмидесяти бойцов, в другом – не больше ста человек. Танки подошли к командному пункту дивизии, и все, кто находился на КП, стали отбивать их. Здесь было несколько противотанковых пушек, которые вели огонь по танкам. Когда погибли расчеты этих пушек, полковник Кудюров сам встал к противотанковой пушке и был убит разрывом вражеского снаряда. Оставшиеся в живых бойцы все же пока сдерживали врага. Командующий перебросил на помощь разведывательный батальон 95-й дивизии и саперный батальон. Положение на некоторое время было стабилизировано. В командование дивизией вступил начальник ее штаба И. С. Строило.

В 2 часа ночи 22 декабря Петров закончил организацию предстоящей утром контратаки. Ввиду того, что в прежних контратаках не участвовало сразу столько сил, эту называли контрударом. 79-й бригаде предстояло разгромить противника, вклинившегося в районе Камышловского оврага. Справа от этой бригады должен был наступать 287-й полк Чапаевской дивизии, а слева – два полка 388-й дивизии. Поскольку 388-я дивизия в предыдущих боях показала себя не с лучшей стороны и все еще не была должным образом сколочена, генерал Петров послал туда работников штаба армии и политотдела, чтобы мобилизовать людей на эту атаку. 388-я дивизия тоже понесла потери, но все-таки она насчитывала не меньше бойцов, чем вся свежая 79-я бригада.

На рассвете 22 декабря после короткой артиллерийской подготовки, в которой участвовали артиллерия сектора и корабли, 79-я бригада и ее соседи справа и слева пошли вперед. И вдруг в это же время перешли в наступление и противостоявшие им части противника. Произошел встречный бой. 79-я бригада оказалась очень хорошо сплоченной. Она опрокинула противника и упорно продвигалась вперед вдоль шоссе на Бельбек. Не отставал наступавший справа 287-й полк Чапаевской дивизии. К вечеру потаповская бригада вышла к высотам перед Камышловским оврагом, и линия фронта на этом участке почти полностью была восстановлена. Был выручен из окружения полк, которым командовал капитан Дьякончук.

Огорчало Петрова и опять-таки усложняло обстановку только положение слева в четвертом секторе, которым командовал генерал Воробьев. Два полка 388-й дивизии не выполнили свою задачу. И генерал Воробьев даже не мог пока точно доложить, где они находятся. Командующий Приморской армией немедленно выехал в этот сектор.

На месте генерал Петров выяснил, что противник продвигается в направлении Любимовки. А Любимовка находилась у моря! И это, следовательно, угрожало окружением войск, оборонявшихся за Бельбеком. Для контратаки, для того, чтобы отрезать клин противника, необходимых сил у командарма не было. По докладу Петрова, вице-адмирал Октябрьский разрешил генералу Воробьеву отвести левофланговые части к Бельбеку, чтобы они не остались в окружении. Сокращающийся по протяженности фронт давал возможность коменданту четвертого сектора Воробьеву стабилизировать и прочно удерживать более узкий участок.

Кроме того, командующий приказал вступить в командование 388-й дивизией комбригу С. Ф. Монахову. После многих неудачных действий этой дивизии и в связи с тем, что положение здесь не улучшалось, командарм вынужден был прибегнуть к этой крайней мере. Таким образом, из-за ослабления этого фланга участок фронта, совсем недавно бывший самым отдаленным от города, теперь становился одним из самых близко расположенных если не к городу, то к бухте Северной.

Выход противника на этот рубеж позволял ему прицельно обстреливать и город и бухту.

После контрудара 79-й бригады и сокращения фронта четвертого сектора положение обороняющихся войск несколько стабилизировалось. Во всех секторах наступление гитлеровцев успешно отражалось. А на левом фланге третьего сектора бригада Потапова даже продолжала развивать свой успех и захватила несколько высот у Камышловского оврага. Ее надежно поддерживал правый сосед, 287-й стрелковый полк чапаевцев под командованием подполковника Н. В. Захарова. Захаров воспользовался тем, что противник связан боем с потаповцами, и тоже нанес удар во фланг, продвинулся вперед и захватил вражеские позиции. За этими успешными действиями наблюдал генерал Петров и с радостью и с сожалением. С радостью, потому что были правильно рассчитаны все действия, которые удалось осуществить в этом контрударе. С сожалением, потому что командарм чувствовал: можно было бы развить успех, нарастить его, продолжить наступление, но в его распоряжении не было для этого никаких резервов.

А как расценивал ситуацию командующий противоположной стороны Манштейн? Вот что он пишет:

«Нет возможности подробно излагать здесь ход наступления… Основную тяжесть боя несла храбрая 22-я Нижнесаксонская пехотная дивизия во главе с ее отличнейшим командиром генерал-лейтенантом Вольфом; от нее же зависел успех. Она очистила от противника полосу обеспечения между реками Кача и Бельбек, вместе с наступавшей южнее 132-й пехотной дивизией штурмовала высоты на южном берегу долины реки Бельбек и прорвалась уже в зону укреплений южнее долины. Но клин наступления становился все уже, так как 50-я пехотная дивизия и 24-я пехотная дивизия, наступавшая с востока в направлении на бухту Северную, не продвинулись сколько-нибудь заметно в поросшей почти непроходимым кустарником гористой местности. В боях за упорно обороняемые противниками долговременные сооружения войска несли большие потери. Начавшиеся сильные холода потребовали крайнего напряжения их сил… Если бы мы имели свежие войска, прорыв к бухте Северной удался бы. Но их не было…»

Вот так – опять виноваты холода, опять не хватает сил! Даже в этой короткой цитате упоминаются четыре полностью укомплектованные перед наступлением пехотные дивизии. И вот эти четыре дивизии, сосредоточенные на узком участке и ударившие в стык между четвертым и третьим секторами, оказались не в состоянии прорвать оборону, которую держали части неполного состава, измученные в предыдущих боях. Таким образом, шел уже седьмой день штурма, а Севастополь не только не был взят (Манштейн приказывал это сделать на четвертый день), но наступающие части еще не прорвали, по сути дела, фронт обороняющихся ни на одном участке. Это конечно же был провал штурма.

23 и 24 декабря на кораблях прибыла в Севастополь 345-я стрелковая дивизия под командованием подполковника Н. О. Гузя. Генерал Петров в это время находился в войсках у генерала Воробьева. Положение в четвертом секторе по-прежнему внушало ему самые большие опасения. Командарм приказал командиру 345-й дивизии, пока разгружаются его части, прибыть на рекогносцировку. Сориентировавшись в обстановке, подполковник Гузь тут же возвратился в штольни в районе Инкермана, где расположился штаб его дивизии. Положение на фронте было очень серьезным. Ожидать полного сосредоточения всех частей не было времени. Поэтому по мере их прибытия Гузь ставил им задачу – занять оборону в промежутке между третьим и четвертым секторами.

И вот в момент, когда чаши весов колебались и готовы были склониться в ту или другую сторону, если одному из командующих сражающимися армиями удастся бросить на них весомую поддержку, в эти напряженнейшие минуты в расположении наших войск происходит поистине потрясающая неожиданность. Лично для Петрова возникала в высшей степени стрессовая ситуация, которую нельзя обойти молчанием. Лучше всего об этом расскажет очевидец. Первым, кто столкнулся в штабе армии с этой неожиданностью, был майор Ковтун, в те дни начальник оперотдела штаба армии. Вот как он вспоминает об этом:

«Я был на своей вахте (привыкаю к морскому языку), то есть дежурил с двух часов ночи. Сидел над картой и отрабатывал ее – пересчитывал количество оставшихся батальонов, орудий, танков, авиации и писал на карте данные.

Часов около шести утра в помещение вошел генерал-лейтенант. Спрашивает, кто я. В свою очередь называет себя:

– Назначен командармом. Фамилия – Черняк. Генерал-лейтенант, Герой Советского Союза.

Я был, конечно, удивлен. Он спросил, где Петров. Узнав, что отдыхает, но скоро встанет, не велел будить.

– Что это вы делаете? – подошел он к карте. Внимательно посмотрел мою работу, спросил: – Академию кончали?

– Нет.

– Сразу видно. Кто же теперь так делает соотношение сил? Надо сопоставлять количество дивизий, а не батальонов. Вы работаете, как при Кутузове.

Молчу.

Он еще раз прочитал таблицу.

– У вас столько дивизий, а вы не можете удержать рубеж обороны! Нет наступательного порыва. Но я вас расшевелю!

Его замечание меня удивило. Я сказал:

– Нельзя же наши дивизии равнять с немецкими – там полные полки трехбатальонного состава, а у нас половина полков двухбатальонного состава, да и батальоны неполные, иногда воюют и отдельные подразделения…

Он оборвал меня. Приказал приготовить доклад о состоянии армии.

Все же я разбудил Петрова. Он вышел и представился Черняку. Я ушел в отдел.

Вскоре меня вызвал Петров. Он был удручен – вероятно, также и тем, что был оставлен заместителем Черняка. Мы тоже были расстроены: не видя ошибок в его действиях, не могли понять – за что же его понизили?

Петров приказал готовить приказ о вступлении Черняка в командование армией. Сел в машину и уехал в войска, сказав, что будет у Воробьева.

Вскоре пришел к нам в отдел и Крылов. Черняк из его кабинета связывался с командирами дивизий.

После обеда Черняк дал распоряжение готовить приказ о наступлении. Как же так? Не успел приехать, не был в войсках, не знает, что делается на фронте, – и вдруг наступать…

«Ну, хорошо, – думаю, – пойдем наступать. А чем? Ведь мы с трудом сдерживаем атакующего противника… Где возьмем силы? А какие будут потери… Не пахнет ли здесь авантюрой?»

Поделился мыслями с начальником штаба артиллерии Васильевым, с Костенко. Они были такого же мнения.

Вечером Черняк бегло просмотрел представленные мной материалы и занялся с Крыловым приказом на наступление. Потом предупредил, что с утра поедет на Мекензиевы Горы – там он намечал полосу для наступления, – и ушел.

После его ухода приехал Петров. Выслушав, что произошло в его отсутствие, покачал головой и смолчал. Потом ушел с Крыловым в свой каземат. О чем они там говорили – не знаю».

Крылов в своих воспоминаниях тоже не пишет, о чем с ним говорил тогда Петров, надо полагать, Иван Ефимович едва ли жаловался на судьбу, наверное, он больше заботился об армии, о людях и давал советы начальнику штаба. Об этом эпизоде Крылов говорит в общих чертах:

«Все это было как снег на голову.

Держался Черняк корректно по отношению к Петрову да и ко всем нам уважительно. Петров, проявив огромную выдержку, ничем не выдавал своих переживаний. Не раз потом доводилось мне видеть военачальников, внезапно узнавших о своем смещении, но мало кто был в состоянии встретить это так, как тогда Иван Ефимович.

Над развернутой картой начался деловой разговор о состоянии фронта. Затем новый и старый командующий отправились вместе в войска.

Выдержка генерала Петрова послужила всем на КП примером. Взбудораженные новостью работники штарма занялись своими делами. Но общее недоумение, понятно, не рассеивалось. Ни я, ни комиссар штаба Глотов не могли этому помочь. Приходившие к нам товарищи не скрывали чувства горечи. Люди, близко соприкасавшиеся с Иваном Ефимовичем Петровым, глубоко уважали и любили его.

О генерале Черняке известно было мало. Кто-то из служивших у нас участников войны с белофиннами рассказал, что он командовал дивизией, отличившейся при прорыве линии Маннергейма, за что был удостоен звания Героя Советского Союза…»

Неожиданным было назначение нового командующего, неожиданным было и его решение о наступлении, чем он буквально ошеломил новых подчиненных. В наступлении должны были участвовать вновь прибывшие 345-я дивизия, бригада Потапова, бригада Вильшанского, полк Дьякончука. Конечно же подобное решение не было проявлением какого-то самодурства или же безграмотности со стороны нового командующего. Несомненно, он был ориентирован на наступление еще в Тбилиси, в штабе Закавказского фронта, где не слишком реально представляли себе обстановку в Севастополе.

Узнав о решении нового командарма, Петров, официально назначенный его заместителем, не стал комментировать это решение. Но он конечно же думал о бедах, которые, несомненно, подстерегают обороняющиеся части. Да и сама судьба Севастополя повисла на волоске.

Что должен переживать человек, с которым обошлись не только несправедливо, но и оскорбительно? Не было никаких оснований для отстранения Петрова от должности. Он показал свои способности еще в боях за Одессу. Он наладил оборону Севастополя еще до того, как к нему прорвалась Приморская армия, когда его защищали только разрозненные отряды моряков и батальоны местного формирования. Он организовал отражение первого штурма Севастополя. К 21 декабря под руководством Петрова фактически был сорван новый, хорошо подготовленный немецкий штурм. Да, не просто обида, а самое настоящее оскорбление заключалось в таком несправедливом отношении вышестоящего командования. Но Петров прежде всего защищал Родину. Он отстаивал Севастополь, много уже сделал для этого и не мог, конечно, из-за чувства обиды опустить руки, отстраниться от дел и принести тем самым вред войскам, замечательным людям – защитникам Одессы и Севастополя, с которыми ему уже так много пришлось пережить. Петров продолжал руководить боями.

В эти дни проявились благородство и принципиальность старших морских начальников, с которыми Петров отстаивал Одессу и Севастополь. Не всегда гладко складывались его отношения и с Октябрьским и с Жуковым, но в беде эти люди оказались не только честными, но и смелыми. Нелегко и непросто возражать Ставке и командованию фронта после подписания ими приказа! И все же контр-адмирал Жуков неоднократно связывался с Октябрьским, просил защитить Петрова, а вице-адмирал Октябрьский и член Военного совета Н. М. Кулаков, рискуя вызвать большое неудовольствие воим поведением, послали такую телеграмму:

«Экстренно. Москва. Товарищу Сталину.

По неизвестным нам причинам и без нашего мнения командующий Закавказским фронтом, лично совершенно не зная командующего Приморской армией генерала Петрова И. Е., снял его с должности.

Генерал Петров толковый, преданный командир, ни в чем не повинен, чтобы его снимать. Военный совет флота, работая с генералом Петровым под Одессой и сейчас под Севастополем, убедился в его высоких боевых качествах и просит Вас, тов. Сталин, присвоить генералу Петрову И. Е. звание генерал-лейтенанта, чего он безусловно заслуживает, и оставить его в должности командующего Приморской армией. Ждем Ваших решений».

25 декабря был получен ответ:

«Севастополь. Октябрьскому.

Петрова оставить командующим Приморской армией. Черняк назначается Вашим помощником по сухопутным частям.

Основание: Указание нач. Генерального штаба Красной Армии Шапошникова: Краснодар. 25. XII. Козлов, Шаманин».

26 декабря С. И. Черняк объявил приказ о своем вступлении в должность помощника командующего Черноморским флотом по сухопутным частям, а генерал Петров издал приказ о вступлении в командование Приморской армией.

Вот какие драматические ситуации случаются в жизни полководцев, причем создаются они не противником, а своими начальниками, от которых не ожидаешь такого удара. Видно, в каждом деле есть свои бюрократия и верхоглядство, проявлялись они, к сожалению, и в делах военных, в чем мы убедимся еще не раз и на примере дальнейшей судьбы Петрова.

А тяжелые бои на севастопольских рубежах между тем продолжались.

Не проявив амбиции, не показав оскорбленное(tm), Петров продолжал руководить войсками. Судьба города, жизнь приморцев, победа над гитлеровцами были для генерала превыше личных обид.

Начальник разведки доложил командующему, что Манштейн назначил новый срок взятия Севастополя – 28 декабря.

– Хочет сделать новогодний подарок Гитлеру, – сказал майор Потапов.

– Мы ему устроим свой подарочек! – саркастически улыбнулся Петров.

27 декабря в бой в районе станции Мекензиевы Горы были введены уже все полки дивизии Гузя. Иван Ефимович теперь ближе познакомился с новым комдивом. Николай Олимпиевич рассказал, что он старый русский солдат, еще в годы первой мировой войны был награжден двумя Георгиями.

Петров на местности определил участок каждому полку, а Гузю сказал:

– Этого ни в каком уставе нет, но на ближайшее время примите к исполнению такую схему: от командира роты до бойцов в передовом окопе – сорок метров, от командира полка – четыреста, ну а от вас максимум восемьсот – девятьсот. Иначе в такой обстановке и на такой местности управлять дивизией не сможете.

После рекогносцировки Петров уехал к Воробьеву.

Теперь направление главного удара противника определилось окончательно: четвертый сектор. Как мы знаем, Иван Ефимович предполагал такое еще до начала наступления, он говорил об этом Крылову 15 декабря. Но беспокоили его здесь не только главные усилия противника.

Находясь почти постоянно эти дни на командном пункте Воробьева, командарм окончательно убедился, что комендант сектора в создавшейся обстановке не справляется со своими обязанностями, он более склонен к штабной работе, в динамике боя у него нет должной решительности. В разговоре с Крыловым Петров еще раз проверил свое мнение и, посоветовавшись с ним, решил усилить командование четвертого сектора. Произошло перемещение одного из генералов, и, поскольку это касается оценки его действий, считаю лучше дать ее не от себя, а словами его непосредственного начальника – Крылова:

«Военный совет армии пришел к выводу, что нельзя более медлить с заменой коменданта четвертого сектора. Последние дни подтвердили: на этом посту нужен сейчас командир более инициативный и волевой, с живой организаторской стрункой, способный лучше обеспечивать выполнение собственных приказов… Было решено вверить 95-ю стрелковую дивизию и четвертый сектор обороны полковнику А. Г. Капитохину, командиру 161-го полка… Василий Фролович Воробьев отзывался в распоряжение штаба армии».

Кстати, в эту же ночь появился в Приморской армии еще один генерал. После обычного ночного совещания, подводящего итоги боевого дня, Петров улыбнулся и с явным удовольствием объявил:

– Как нам только что сообщили, постановлением Совета Народных Комиссаров от двадцать седьмого декабря полковнику Крылову Николаю Ивановичу присвоено звание генерал-майора. – Петров первым поздравил и обнял своего начальника штаба.

Назначив новый срок взятия Севастополя, Манштейн стремился тем самым загладить свои прежние неудачные попытки овладеть городом. Кроме того, на фоне краха наступления на Москву удача здесь, на юге, подняла бы престиж командующего. В общем, на карту было поставлено все, и Манштейн ни перед чем не останавливался ради достижения цели. Он гнал в бой истекающие кровью дивизии, стремясь во что бы то ни стало выйти к бухте Северной.

26 декабря началась высадка нашего десанта на Керченском полуострове. В Севастополе об этом пока не знали. Более ста мелких судов Азовской флотилии, которой командовал контр-адмирал С. Г. Горшков, в штормовую погоду высадили десант, который благодаря смелости личного состава закрепился в районе мысов Зюк, Хрони и Тархан. Другой десант был высажен на берегу Керченского пролива в районе Камыш-Бурун и Эльтиген. Шторм задержал дальнейшую высадку и переброску войск. Непогода была настолько сильной, что вице-адмирал Октябрьский обратился в Военный совет Закавказского фронта с просьбой отложить десант на два-три дня. Однако, поскольку операция уже началась, командующий Закавказским фронтом генерал Козлов ответил Октябрьскому, что обстановка требует начать операцию в срок и что Военный совет настаивает на проведении операции с привлечением всех сил —и средств флота, включая линкор.

В ночь на 29 декабря группа кораблей под командованием капитана 1-го ранга Н. Е. Басистого, несмотря на сильный шторм, подошла к Феодосии и открыла артиллерийский огонь по порту из орудий всех калибров. Этот артиллерийский огонь был полной неожиданностью для гитлеровцев, продолжавших праздновать рождество.

После сильного артналета десантные подразделения стали высаживаться прямо на причалы порта и немедленно бросались в бой. Вскоре бои перекинулись на улицы Феодосии. Высадка проходила под сильным ответным артиллерийским огнем противника. На крейсере «Красный Кавказ» вражеский снаряд пробил башню и разорвался в боевом отделении. Загорелись боеприпасы, оставалось несколько минут до взрыва. Благодаря самоотверженности и храбрости краснофлотца В. М. Покутного, комендора П. Пушкарева и электрика П. Пилипенко был предотвращен взрыв огромной силы и гибель корабля.

Крейсер «Красный Крым» при высадке получил несколько прямых попаданий снарядов, понес потери в личном составе, но все же выполнил задачу по высадке десанта. Удачные действия моряков и десантников были отмечены приказом Верховного Главнокомандующего, который поздравил их с победой над врагом, захватом крепости Керчь и города Феодосии и началом освобождения советского Крыма от гитлеровских захватчиков.

Вполне понятно, что высадка десанта у Керчи и Феодосии весьма озадачила Манштейна. Вот его слова:

«Это была смертельная опасность для армии в момент, когда все ее силы, за исключением одной немецкой дивизии и двух румынских бригад, вели бой за Севастополь».

Бои за Севастополь, казалось, достигли апогея. Невидимая струна, или волосок, на котором держалась оборона, натянулась до последнего предела. В течение 30 декабря на станцию Мекензиевы Горы неоднократно врывались гитлеровцы, и столько же раз их выбивали наши части. Рукопашные бои разгорались здесь один за другим. К вечеру фашистам все же удалось овладеть станцией. В эту ночь от адмирала Октябрьского пришло сообщение:

«Войска Закавказского фронта и корабли Черноморского флота захватили города Керчь и Феодосию. Операции продолжаются… Наши части выходят в тыл противнику, осаждающему Севастополь».

Вот она, радость! Вот десантные операции, о подготовке которых слышали давно. Ради них терпели нехватки в боеприпасах, пополнении – знали, все идет туда, для наращивания сил этих десантов. Наконец-то свершилось!

Получив такое известие, можно было возликовать и расслабиться. Известно немало случаев, когда преждевременное торжество оборачивалось бедой. Но генерал Петров был достаточно опытным военачальником, чтобы допустить такой промах. Он отлично понимал состояние Манштейна, просто видел, как тот мечется на своем командном пункте от сознания, что его радужные планы о новогоднем подарке фюреру, о славе на фоне неудач под Москвой рушатся на глазах. Высадившиеся десанты, для борьбы с которыми Манштейн может снять только части из-под Севастополя, – это для него катастрофа. Спасти его может только взятие Севастополя или хотя бы Северной бухты, из-за которой можно будет артиллерией сровнять город с землей. Понимая все это, Петров не позволил ни себе, ни подчиненным расслабиться ни на минуту. И он не ошибся! Лучшее тому доказательство – позднейшие слова самого Манштейна:

«Было совершенно ясно, что необходимо срочно перебросить силы из-под Севастополя на угрожаемые участки. Всякое промедление было пагубно. Но можно ли было отказаться от наступления на Севастополь в такой момент, когда казалось, что достаточно только последнего усилия, чтобы, по крайней мере, добиться контроля над бухтой Северной?»

И Манштейн идет на этот крайний риск. Вот что он пишет:

«…командование армии приняло решение, даже после высадки десанта у Феодосии, все же идти на увеличивавшийся с каждым часом риск отсрочки в высвобождении войск из-под Севастополя… По согласованию с командиром 54-го армейского корпуса и командирами дивизий должна была быть предпринята еще одна последняя попытка прорыва к бухте Северной».

Это был штурм отчаяния. На карту было поставлено все. И генерал Петров предвидел возможность такого отчаянного шага. Он был тонким психологом и точно разгадал возможные ходы и даже самый отчаянный поступок противостоящего гитлеровского командующего. Но разгадать мало. Чем противодействовать этому последнему удару?

Генерал Петров назначил экстренное совещание руководящего состава частей и соединений не в своем штабе, а на наблюдательном пункте, прямо в боевых порядках.

Командиры понимали – именно чрезвычайные обстоятельства вынуждают собирать их так срочно и в таком месте. Петров, прежде чем начать разговор, посмотрел каждому в лицо, как бы желая определить состояние и внутреннюю решимость подчиненных. Этот взгляд заставлял подобраться, насторожиться в ожидании какого-то необычного разговора.

Генерал заговорил негромко, но жестко:

– В четвертом секторе оставлены очень важные позиции, которые еще больше приблизили врага к ключевой во всей обороне бухте Северной. У нас большие потери. Не хватает боеприпасов. Но войска дерутся геройски, стойкость их достойна восхищения! Гитлеровцы вот-вот выдохнутся, потери их огромны, однако противник сделает еще одну отчаянную попытку, я уверен в этом, слишком много было вложено средств до этого, и теперь ему надо оправдать свои потери во что бы то ни стало. У нас силы на исходе. Но мы должны выстоять! Мы должны отстоять город! – Голос генерала стал еще жестче. – Это приказ Родины, народа, партии! Нам доверили оборону Севастополя, и судьба его – в нас с вами, в нашем мужестве и стойкости. Настал решающий момент в обороне Севастополя! Я как командующий армией приказываю – ни шагу назад! Дороги назад нет, позади море. Я прыгать в море не буду, да и вам не советую. Но если нас все же сбросят – крабов будем кормить вместе. Нам оказано великое доверие, о нас помнят, от нас ждут только победы! – Петров умолк, еще раз оглядел соратников, которые, слушая эту речь, еще больше подобрались, будто даже усталость прошла. Командарм на прощание очень добро сказал: – Ну, товарищи мои дорогие, от чистого сердца желаю боевой удачи!

Иван Ефимович приказал начальнику артиллерии полковнику Рыжи подготовить к утру все артиллерийские средства, все батареи стрелковых войск береговой обороны и кораблей.

На рассвете вся артиллерия открыла мощный огонь по противнику, находящемуся еще на исходном положении. Два часа не могли оправиться гитлеровцы от этого удара, но в 10 часов они перешли в наступление все на том же направлении – от станции Мекензиевы Горы к бухте Северной. Два часа продолжался тяжелый бой, переходивший часто в рукопашную, и все же атака была отбита. Собрав все части, противник опять бросился вперед. И эта атака была отбита. К 16 часам противник, произведя перегруппировку и подтянув все возможные резервы, атаковал третий раз, уже с танками. Наши войска не только отбили натиск врага, но и сами переходили в контратаки, уничтожали противника в рукопашных схватках.

К исходу дня 79-я бригада улучшила свои позиции, продвинулась на левом фланге. 345-я дивизия полностью держала свои рубежи. Части 95-й дивизии и все, кто входил в четвертый сектор под командованием нового коменданта полковника А. Г. Капитохина, неоднократно переходили в контратаки и тоже удержали свои позиции.

Севастопольцы выстояли. И опять же лучшее тому свидетельство – признание врага:

«…попытка штурмом взять крепость Севастополь потерпела неудачу. За нами осталось преимущество более плотного окружения крепости… Мы также захватили удобные исходные позиции для последующего наступления… Но это было слабым утешением, если учитывать понесенные жертвы».

В этом признании неопровержимы только слова о понесенных жертвах, потому что, как только Манштейн стал перебрасывать части из-под Севастополя на борьбу с керченским десантом, генерал Петров тут же воспользовался ослаблением противника и за короткое время активными боевыми действиями восстановил многое из того, что было оставлено в недавних боях. Не стану детально описывать эти трудные контратаки истощенных частей, их успех во многом зависел от энтузиазма, от сознания одержанного верха над врагом. В результате этих боев «удобные исходные позиции для последующего наступления», которые якобы захватил Манштейн, остались лишь на бумаге, реальными же были его огромные потери.

Вот она, еще одна яркая и убедительная победа и командарма и защитников Севастополя над превосходящими силами врага. Они не только удержали город, но, приковав к себе главные силы 11-й армии Манштейна, обеспечили успешную высадку десантов в Керчи и Феодосии, создали выгодные условия для наступления высадившимся частям. Очень дорогой новогодний подарок сделали севастопольцы Родине. В предновогодней передовой статье «Правды», которая передавалась и по радио, были такие слова о севастопольцах:

«Несокрушимой стеной стоит Севастополь, этот страж Советской Родины на Черном море… Беззаветная отвага его защитников, их железная решимость и стойкость явились той несокрушимой стеной, о которую разбились бесчисленные яростные вражеские атаки. Привет славным защитникам Севастополя! Родина знает ваши подвиги, Родина ценит их. Родина никогда их не забудет!»

Для Петрова первые дни 1942 года принесли большое огорчение – был ранен начальник штаба армии Крылов, которого Иван Ефимович очень уважал и ценил. Это случилось 8 января. Крылов поехал к станции Мекензиевы Горы, где было напряженное положение. Противник вел сильный артиллерийский огонь и мог предпринять активные действия. И вот стемнело, а Крылов все еще не возвращался. Петров уже не раз спрашивал, где Крылов. Работники штаба звонили на командные пункты, но Крылова не находили.

Последнее место, где он был, – 79-я бригада. Оттуда уехал, но в штаб не прибыл. Тут уже забеспокоились: не случилось ли с ним что-нибудь. И вот неожиданно он сам позвонил начальнику оперативного отдела Ковтуну с квартиры. Кроме каземата в бункере, была у него еще и комнатка в штабе, в обычном доме. Вот из этой комнатки он позвонил и попросил прийти. Ковтун к нему пошел. А Петров на КП, не зная, куда ушел Ковтун, нервничал, подозревая уже, что с Крыловым что-то случилось. Когда Ковтун вернулся, генерал строго стал ему выговаривать:

– Где вы пропадаете? Ни вас, ни Крылова. Узнали, где Крылов?

Ковтун замялся. Петров увидел на его гимнастерке следы крови.

– Откуда на вас кровь?

И, понимая, что произошло неладное, уже строго спросил:

– Что вы от меня скрываете? Где Крылов? Что он, убит или ранен?

Узнав, что Крылов ранен, Петров немедленно пошел в комнатку Крылова. Вместе с начальником медслужбы Соколовским Иван Ефимович сопровождал Крылова в госпиталь и был там, пока делали операцию. Еще дорогой Крылов рассказал Петрову, что с ним случилось.

Он вел наблюдение за противником и, как все из штаба Петрова, работал в его стиле: хотел выбраться поближе. В это время начался минометный налет, и Крылов почувствовал удар в спину. Понял, что ранен, и все-таки сам выбрался из-под кустарников, дошел до своей машины и поехал в штаб. А чтобы никого не тревожить, не велел говорить, что ранен.

Операцию Крылову делал армейский хирург профессор Кофман. Осколок мины был величиной с половину спичечной коробки. Он пробил лопатку и вошел в глубь грудной клетки и едва не дошел до сердца. Медики удивлялись той физической и моральной силе, которую проявил Крылов: получив тяжелое ранение, он самостоятельно передвигался, добрался до машины и потом до квартиры.

Вернувшись из госпиталя, генерал вызвал Ковтуна и сказал ему:

– Теперь основная тяжесть ложится на вас. Надеюсь, что справитесь. А как дальше быть, подумаем. Мне бы очень не хотелось, чтобы Крылова эвакуировали из Севастополя. Тогда он для нас окончательно потерян, вернется не скоро, да и вообще – к нам ли вернется? Некоторые врачи побаиваются ответственности за жизнь начальника штаба и конечно же стремятся отправить его подальше. Но сам Крылов просил меня и врачей, чтобы его не эвакуировали. Он не хочет от нас уезжать. Ну ладно. Надеюсь, что все у него обойдется благополучно. Пока под всеми приказами ставьте подпись Крылова.

Приморская армия постоянно совершенствовала оборону, укрепляя ее в инженерном отношении руками все тех же несгибаемых в бою солдат и матросов. В каменистом грунте на тридцати шести километрах фронта было вырыто 350 километров траншей, составлявших три оборонительных рубежа глубиной до двенадцати километров. До марта инженерными работами руководил генерал А. Ф. Хренов (в марте его перевели в Керчь).

Большую помощь в инженерном оборудовании обороны оказала Севастополю оперативная группа инженерных заграждений во главе с начальником штаба инженерных войск Красной Армии генералом И. П. Галицким, созданная Ставкой, когда враг был на подступах к Москве. Как только наши части, отстояв столицу, пошли в наступление, оперативная группа была направлена в Севастополь. В эшелон было погружено 20 тысяч противотанковых и 25 тысяч противопехотных мин, 200 тонн взрывчатки. В Новороссийске все это было переправлено на крейсер и рано утром 1 января 1942 года как новогодний подарок прибыло в Севастополь.

Вот что рассказывает о встрече с Петровым один из руководителей инженерной опергруппы, генерал-лейтенант (тогда полковник) инженерных войск Е. В. Леошеня:

«Почему-то Иван Ефимович Петров представлялся мне человеком суровым, жестким, излишне резким и очень немногословным. Все это казалось естественным – он много пережил, очень тяжелая задача легла на его плечи сейчас. Но такие представления мгновенно развеялись, когда на командном пункте Приморской армии навстречу нам вышел худощавый генерал в пенсне. Он приветствовал нас широким радушным жестом русского хлебосольного хозяина, встречающего старых добрых знакомых:

– Добро пожаловать! Поджидаю, давно поджидаю. Прошу ко мне в кабинет…

Мы сели у стола с картой, и Иван Ефимович, сразу обнаружив глубокое знание военно-инженерного искусства, заговорил о том, как представляется ему система противотанковых и противопехотных заграждений перед передним краем обороны, система, которая пока существовала лишь в зародыше…

По вызову командарма явился начальник инженерных войск Приморской армии полковник Гавриил Павлович Кедринский – подчеркнуто подтянутый, в ремнях и до блеска начищенных сапогах. Как мы убедились в дальнейшем, он был не только настоящим знатоком своего дела, но и человеком с творческой инициативой. Позже мне стало известно, что при оставлении Одессы Г. П. Кедринский лично заложил в гостинице мину замедленного действия, взрыв которой уничтожил группу фашистских офицеров.

Поручив начинжу ввести нас в курс дел по его части и распорядившись, как нас разместить, чтобы было удобно работать, И. Е. Петров попросил представить к вечеру хотя бы первоначальный план усиления обороны Севастополя взрывными заграждениями…

В назначенное время мы явились к командарму с готовым планом. Исходя из характера местности, мы выделили в плане направления, которые следовало прикрыть как противотанковыми, так и противопехотными минами…

Генерал Галицкий кратко доложил оценку местности и вытекавшее из нее инженерное решение. Он подчеркнул, что речь идет о плане-минимуме, который необходимо осуществить немедленно.

– Одновременно, – продолжал Иван Павлович, – мы будем разрабатывать более широкий план заграждений и инженерного оборудования позиций.

Командарм спросил, как обеспечен представленный план минами и когда можно приступить к работе. Мы ответили, что для выполнения этого плана привезенных из Москвы мин хватит и еще останется резерв. А приступать к минированию следует сегодня же ночью.

Кто-то из присутствующих высказал мнение, что производить минирование в третьем и четвертом секторах пока нецелесообразно. Сперва, мол, нужно восстановить там прежнее положение, отбить у немцев утраченные нами позиции.

Генерал Галицкий решительно возражал против такой точки зрения.

– С устройством заграждений в этих секторах, – говорил он, – медлить нельзя. Заграждения резко повысят устойчивость обороны. Если же отобьем прежнюю позицию, начнем минировать там. А нынешние позиции станут второй линией.

Выслушав все соображения, И. Е. Петров сказал:

– План одобряю и утверждаю. К минированию приступать без промедления. – И, обернувшись к Галицкому, спросил: – Ваши дальнейшие действия?

– С вашего разрешения, – ответил Иван Павлович, весьма удовлетворенный всем ходом этого совещания, – мы прямо отсюда отправимся на инструктаж дивизионных инженеров и командиров саперных батальонов, которые ожидают нас в деревне Кадыковка. Оттуда я с Кедринским поеду в третий и четвертый сектора, а полковник Леошеня с подполковником Грабарчуком – в первый и второй.

– Желаю успеха! – заключил командарм, пожимая нам руки.

…Иван Ефимович был собеседником приятным и интересным. А широта его инженерных познаний казалась просто удивительной для общевойскового командира. Он прекрасно знал и отечественную и немецкую инженерную технику, был весьма эрудирован в вопросах фортификации. Сперва я просто не мог себе представить, когда и как успел он все это изучить. Узнав, что я возглавляю кафедру военно-инженерного дела в Военной академии имени М. В. Фрунзе, Иван Ефимович рассказал, как, будучи начальником пехотного училища в Ташкенте, он по совместительству читал курс истории военного искусства в местном вечернем отделении нашей академии. В связи с этим ему приходилось усиленно заниматься самообразованием. Так и приобреталась та военная энциклопедичностъ, которая сначала была несколько неожиданной для нас в командующем Приморской армией…

Заграждения первой очереди были уже установлены, а работа над основным планом близилась к концу, когда мы понесли тяжелую потерю. 16 января Гавриил Павлович Кедринский – на этот раз один – отправился в расположение Чапаевской дивизии, и через два часа стало известно, что он смертельно ранен разрывом мины. Доставленный в госпиталь в Инкерманской долине (в оборудовании этого подземного госпиталя Гавриил Павлович принимал действенное участие), он вскоре скончался.

Полковник Кедринский был подлинным героем севастопольской обороны. Отдать последний долг своему соратнику прибыл командарм Петров».

Эта потеря была одной из многих в те дни. Однажды из 25-й Чапаевской дивизии вместе с боевыми донесениями сообщили: тяжело ранена пулеметчица Нина Онилова.

Первым об Ониловой написал московский журналист, корреспондент ТАСС А. Хамадан. Он познакомился с Петровым в дни боев за Одессу, где они по-настоящему подружились. Хамадан, будучи больным человеком, «белобилетником», не подлежащим призыву в армию, пользуясь корреспондентскими возможностями, приехал не только в огненную Одессу, но и в Севастополь. Он написал одну из первых книг о героических защитниках города под названием «Севастопольцы», она вышла в 1942 году с предисловием генерала Петрова.

Трагически сложилась судьба А. Хамадана. В последний день обороны ему по приказу Петрова был дан пропуск для посадки на самолет, но он уступил свое место одному из раненых. В занятом фашистами городе Хамадан попал в лагерь, вел там подпольную работу среди пленных, за что был казнен гитлеровцами в мае 1943 года.

О последних днях жизни Нины Ониловой я рассказываю по запискам Хамадана, не ставлю эти строки в кавычки лишь потому, что они дополнены некоторыми деталями.

Узнав о ранении героической пулеметчицы, Петров позвонил в медсанбат, спросил:

– В каком состоянии Онилова?

– В очень тяжелом, отправили в госпиталь, может быть, там помогут, у них больше возможностей.

Петров позвонил в госпиталь. Профессор Кофман грустно ответил:

– Все возможное сделали. Больше ничем помочь не можем. Она продержится несколько часов.

Петров коротко бросил Крылову:

– Съезжу в госпиталь.

В подземной пещере тускло горят электрические лампочки, душно, пахнет лекарствами и сырым камнем.

Онилова лежит бледная, с закрытыми глазами, кажется мертвой. Петров внимательно посмотрел на профессора. Тот тихо сказал:

– Она жива. Иногда открывает глаза. Очень слаба. Много крови потеряла.

Петров сел на табуретку у кровати, увидел на тумбочке стопку бумаг, стал их перебирать: вырезки из газет, письма, «Севастопольские рассказы» Толстого. Иван Ефимович стал читать пометки Ониловой на полях: «Как это верно», «И у меня было такое чувство». Особенно привлекла внимание запись: «Советский Севастополь – это героическая и прекрасная поэма Великой Отечественной войны. Когда говоришь о нем, не хватает ни слов, ни воздуха для дыхания. Сюда бы Льва Толстого. Только такие русские львы и могли бы все понять. Понять и обуздать, одолеть, осилить эту бездну бурных человеческих страстей, пламенную ярость, ледяную ненависть, мужество и героизм, доблесть под градом бомб и снарядов, доблесть в вихре пуль и неистовом лязге танков. Он придет, наш Лев Толстой, и трижды прославит тебя, любимый, незабываемый, вечный наш Севастополь».

Профессор взял с тумбочки и протянул командующему тетрадь:

– Не успела еще дописать, пишет актрисе из фильма «Чапаев».

Петров взял письмо, стал читать:

«Настоящей Анке-пулеметчице из Чапаевской дивизии, которую я видела в кинокартине „Чапаев“. Я незнакома вам, товарищ, и вы меня извините за это письмо. Но с самого начала войны я хотела написать вам и познакомиться. Я знаю, что вы не та Анка, не настоящая чапаевская пулеметчица. Но вы играли, как настоящая, и я вам всегда завидовала. Я мечтала стать пулеметчицей и так же храбро сражаться. Когда случилась война, я была уже готова. Сдала на „отлично“ пулеметное дело. Я попала – какое это было счастье для меня! – в Чапаевскую дивизию, ту самую, настоящую. Я со своим пулеметом защищала Одессу, а теперь защищаю Севастополь. С виду я очень слабая, маленькая, худая. Но я вам скажу правду: у меня ни разу не дрогнула рука. Первое время я еще боялась. А потом страх прошел… Когда защищаешь дорогую, родную землю и свою семью (у меня нет родной семьи, и поэтому весь народ – моя семья), тогда делаешься очень храброй и уже не понимаешь, что такое трусость. Я вам хочу подробно написать о своей жизни и о том, как вместе с чапаевцами борюсь против фашистских…»

Онилова открыла глаза. Сначала поглядела вверх на лампочку, потом медленно перевела взгляд на Петрова. Узнала, попыталась подняться. Иван Ефимович остановил ее, положил руку на плечо. Девушка улыбнулась, тихо, слабым голосом сказала:

– Как же это вы пришли? Спасибо вам. Я знаю, что я скоро умру. Но я счастлива – успела кое-что сделать.

Петров погладил Нину по голове.

– Ты славно воевала, дочка, – сказал он, стараясь преодолеть хрипоту, появившуюся в голосе. – Спасибо тебе от всей армии, от всего нашего народа. Ты хорошо, дочка, очень хорошо сражалась. Я помню, как ты била врагов еще в Одессе. Помнишь лесные посадки, высоту над Дальником?

Онилова закрыла и тут же открыла глаза, дав понять этим, что помнит.

– Помню, все помню, товарищ генерал, – прошептала она.

– Весь Севастополь знает тебя. Вся страна будет теперь знать. Спасибо тебе, дочка, от всех нас, твоих боевых товарищей. – Петров еще раз погладил Нину по голове, поцеловал в лоб, сказал, будто извиняясь: – Пойду, милая, дел неотложных много. Бьем мы фашистов. Бьем! А ты поправляйся.

Петров отвернулся, снял пенсне и стал протирать его платком…

В тот же вечер Нина Онилова скончалась, она похоронена вместе со своими боевыми друзьями в Севастополе. Петров, несмотря на занятость, был на ее похоронах.

Нине Ониловой посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Тем временем севастопольцы готовились к отражению решающего штурма противника.

Большое внимание Петров вместе со своим начальником артиллерии Рыжи уделял маневру огнем артиллерии – ее Петров считал главной ударной силой. В каждом из секторов приходилось по 14–15 стволов на километр фронта. Рыжи был большой знаток своего дела, он добился такой маневренности, что мог сосредоточить огонь орудий числом до трехсот там, где это потребуется. Вся артиллерия, вплоть до самой тяжелой, готовилась к ведению огня прямой наводкой по танкам. Создавался запас боеприпасов, которые по-прежнему привозили на подводных лодках. Делали самодельные мины, гранаты, бутылки с горючей смесью. Характерно, что именно в ожидании решающего штурма Николай Кирьякович Рыжи, ставший к тому времени генералом, вступил в партию.

В дни этого относительного затишья в Севастополь приехал сын Ивана Ефимовича.

Юра был моложе меня на два года, в 1942 году ему должно было исполниться восемнадцать – призывной возраст. Он ждал этот год с нетерпением. Все друзья старше его были уже на фронте, а он «по малолетству» все еще прозябал в тылу. В декабре 1941 года Петров получил от сына не письмо, а крик души. Он окончил ускоренный курс Ташкентского училища, просился на фронт. Иван Ефимович понял его и разрешил приехать. Юра добирался через Каспий, Кавказ, Черное море. И вот наконец он в Севастополе.

Для первоначального обучения фронтовым делам отец поручил его заботам своего ординарца Антона Емельяновича Кучеренко, проходящего вот уже через вторую войну. Антон Емельянович быстро нашел подход к непоседливому молодому человеку, чем-то так взял его в руки, что Юра уважал его и побаивался не меньше, чем отца. Когда Юра прошел этот своеобразный курс начального обучения, Иван Ефимович назначил его своим адъютантом вместо погибшего Кахарова и в работе не щадил, гонял с поручениями в штабы частей, чтоб набирался парень опыта, да чтоб и окружающие видели – никаких родственных поблажек. Юра на людях всегда к нему обращался официально – «товарищ генерал». В минуты отдыха шутливо жаловался молодым командирам: «С вами он добрый, а меня жучит беспощадно, только успевай поворачиваться с поручениями».

Для того чтобы показать характер героя, в обычных романах писатель проводит его через ряд событий и трудностей, в преодолении которых раскрывается для читателей образ этого человека. Главные трудности на войне создает и причиняет враг. Есть, конечно, и другие, не зависящие от противника трудности: под Севастополем, например, оторванность от всей Красной Армии и ее тылов, большие сложности со снабжением, обеспечением боеприпасами, лечением раненых и многое другое. Но главное – противник. И тот, кто им командует на этом участке. Ведь каждый из полководцев противника – человек со своей биографией, привычками, особенностями, а как военачальник – с определенным образованием, опытом, склонностями. Все это не безразлично для боевых действий, в которых они участвовали. Немецкие генералы знали свое дело, и талантливых среди них было немало. Тем весомее заслуга наших военачальников, одолевших этих сильных и умелых врагов.

Общие рассуждения на эту тему хочется подкрепить конкретным доказательством. Я уже приводил выше биографию противника генерала Петрова – фон Манштейна. Мы познакомились с ним и в ходе боев, где он потерпел не одно поражение от Петрова. Будет справедливо и вполне объективно показать способности и характер этого соперника на наглядном примере. Тем более что для этого есть весьма подходящий случай.

Манштейн потерпел поражение в первом ноябрьском и в декабрьском решительном штурме Севастополя. Петров не дал Манштейну осуществить задачу и нанес его войскам огромные потери. И в момент этой неудачи Манштейн получает известие о высадке наших десантов в Керчи и Феодосии. Затем последовала высадка десантов в Евпатории и Судаке. Положение Манштейна было, прямо скажем, незавидным. Гитлер негодовал по поводу сдачи Керченского полуострова. Командир оборонявшегося здесь 42-го корпуса граф Шпонек был снят с должности, отозван в Берлин, предан суду военного трибунала. Председательствовал на заседании трибунала Геринг. Судебное разбирательство было кратким и больше походило на расправу – командир корпуса граф Шпонек был приговорен к смертной казни. Правда, казнь позднее была заменена заточением в крепость.

Конечно же все это сказывалось на настроении и состоянии Манштейна. Но главные неприятности и угрозы он видел впереди. В Крыму уже действовали не отдельные десанты, а крупные силы, создавшие новый фронт.

Вот в таких критических обстоятельствах Манштейн проявил себя как опытный военачальник. Он правильно, объективно оценил обстановку:

«В первые дни января 1942 года для войск противника, высадившихся у Феодосии и подходивших со стороны Керчи, фактически был открыт путь к жизненной артерии 11-й армии, железной дороге Джанкой – Симферополь… Противник пытался помешать снятию войск с Севастопольского фронта, перейдя теперь со своей стороны в наступление на наши новые, недостаточно укрепленные позиции».

Это наступление – акция Петрова. Несколько дней назад он предпринимал все возможное и невозможное, чтобы отбить наступающие дивизии противника, теперь же ради помощи высадившимся десантам решался наступать остатками сил, лишь бы приковать к себе и даже заставить вернуть части, которые Манштейн снимал из-под Севастополя.

Если бы командование вновь созданного Крымского фронта действовало так решительно, как защитники Севастополя, успех был бы обеспечен! Но, к сожалению, по непонятным причинам оно, имея преимущество, проявляло невероятную пассивность и не перешло в решительное наступление. По этому поводу недоумевает даже Манштейн:

«Если бы противник использовал выгоду создавшегося положения и быстро стал бы преследовать 46 пд от Керчи, а также ударил решительно вслед отходившим от Феодосии румынам, то создалась бы обстановка безнадежная не только для этого вновь возникшего участка восточного фронта 11-й армии. Решалась бы судьба всей 11-й армии… Но противник не сумел использовать благоприятный момент. Либо командование противника не поняло своих преимуществ в этой обстановке, либо оно не решилось немедленно их использовать».

В этой ситуации инициативой вновь овладевает Манштейн. Он сначала сумел создать фронт, остановить наши части, а затем, видя бездеятельность противостоящих командующих, показал свой характер и добился немалых успехов.

Вот как оценивает Манштейн обстановку, в которой все это произошло:

«На Керченском фронте противник по-прежнему держал свои 44-ю и 51-ю армии. Их общий состав равнялся к концу апреля 17 стрелковым дивизиям, 3 стрелковым бригадам, 2 кавалерийским дивизиям и 4 танковым бригадам, то есть в целом 26 крупным соединениям. Этим силам командование армии могло противопоставить не более 5 немецких пехотных дивизий и 1 танковой дивизии… Так как румынские соединения (до трех дивизий. – В. К.) только условно были пригодны для наступательных действий, соотношение сил в планируемой операции, закодированной под названием „Охота на дроф“, фактически было еще хуже. К тому же наступление на Парпачском перешейке должно было вестись только фронтально. Оба моря исключали всякую возможность флангового маневра. Кроме того, противник создал глубоко эшелонированную оборону. Как можно было в этих условиях и при соотношении сил 2 : 1 в пользу противника добиться уничтожения двух его армий?»

Справедливости ради уточним: здесь были не две, а три наших армии: 44-я под командованием генерал-лейтенанта С. И. Черняка. Того самого, который приезжал в Севастополь на замену Петрова. Здесь он командовал 44-й армией в течение всей операции – с февраля по май 1942 года. 51-й армией командовал генерал-лейтенант В. Н. Львов. В феврале 1942 года на Керченском полуострове сосредоточилась и вошла в состав Крымского фронта 47-я армия под командованием генерал-майора К. С. Колганова.

Манштейн понимал, что на узком, вытянутом перешейке между Черным и Азовским морями фронтальным ударом против большой массы противостоящих войск он ничего не добьется. Тут надо было проявить именно военное искусство, найти какое-то неожиданное решение, опереться на какие-то факторы, которые есть в его распоряжении. И он все это нашел.

Во-первых, внезапность. Имея превосходство в силах, командование Крымского фронта не верило в возможность наступления немцев, обладавших здесь гораздо меньшими силами. Во-вторых, Манштейн нанес отвлекающий удар на юге перешейка, вдоль берега Черного моря, а главным ударом под выступающие позиции одной из армий в центре, по сути дела вдоль фронта, силами танковой дивизии пробил и пропорол насквозь всю оборону до Азовского моря. И в-третьих. Манштейн использовал не только неожиданность, но и маневренность своих войск, их хорошую управляемость. В течение десяти дней, с 8 по 18 мая, Манштейн очистил Керченский полуостров, лишь в Аджимушкайских каменоломнях с 16 мая по 31 октября 1942 года вели героическую оборону бойцы и командиры, оставшиеся в них.

Вот что пишет генерал армии С. М. Штеменко об этих трагических днях в своей книге «Генеральный штаб в годы войны»:

«Еще в конце января Ставка направила туда (в Крым. – В. К.) в качестве своего представителя Л. З. Мехлиса. Из Генштаба с ним поехал генерал-майор П. П. Вечный. Они должны были помочь командованию фронта подготовить и провести операцию по деблокированию Севастополя. Мехлис, по своему обычаю, вместо того чтобы помогать, стал перетасовывать руководящие кадры. И прежде всего он заменил начальника штаба фронта Толбухина генерал-майором Вечным.

В феврале – апреле Крымский фронт при поддержке Черноморского флота трижды пытался прорвать вражескую оборону, но успеха не имел и сам вынужден был перейти к обороне. Оперативное построение фронта между тем не отвечало задачам обороны. Группировка войск оставалась наступательной. Левый фланг, примыкавший к Черному морю, оказался слабым. Командующий войсками объяснял это тем, что после некоторого улучшения исходных позиций фронт непременно будет наступать. Но наступление все откладывалось, оборона, вопреки указаниям Генштаба, не укреплялась, Мехлис же лишь препирался с командующим.

А противник готовил наступление. Он намеревался сбросить советские войска с Керченского полуострова и затем обрушиться всеми силами на героически оборонявшийся Севастополь. Безошибочно определив слабое место на приморском фланге нашей 44-й армии, противник нацелил сюда крупные силы танков и авиации, готовил высадку морского десанта. Прорыв здесь нашей обороны с последующим развитием наступления на север и северо-восток позволял врагу выйти в тыл армиям Крымского фронта.

Нам было известно о приготовлениях немцев. Фронтовая разведка точно установила даже день, намеченный ими для перехода к активным действиям. Об этом накануне было сообщено войскам. Однако ни представитель Ставки, ни командующий фронтом не предприняли надлежащих мер, чтобы отразить удар.

8 мая немцы нанесли этот удар, прорвали наши позиции и стали быстро развивать успех. Оборона Крымского фронта, не имевшего резервов в глубине, была дезорганизована, управление войсками потеряно. После двенадцати дней боев в таких условиях, несмотря на героизм войск, Крымский фронт потерпел очень тяжелое поражение».

Одним из виновников катастрофы, как видно из слов Штеменко, был Л. З. Мехлис, и, поскольку Петрову предстояло в дальнейшем с ним работать, считаю необходимым рассказать о его стиле работы.

Сохранились два красноречивых документа. Один – телеграмма Л. З. Мехлиса Верховному Главнокомандующему от 8 мая 1942 года:

«Теперь не время жаловаться, но я должен доложить, чтобы Ставка знала командующего фронтом. 7-го мая, то есть накануне наступления противника, Козлов созвал Военный совет для обсуждения проекта будущей операции по овладению Кой-Асаном. Я порекомендовал отложить этот проект и немедленно дать указания армиям в связи с ожидаемым наступлением противника.

В подписанном приказании комфронта в нескольких местах ориентировал, что наступление ожидается 10—15 мая, и предлагал проработать до 10 мая и изучить со всем начсоставом, командирами соединений и штабами план обороны армий. Это делалось тогда, когда вся обстановка истекшего дня показывала, что с утра противник будет наступать. По моему настоянию ошибочная в сроках ориентировка была исправлена. Сопротивлялся также Козлов выдвижению дополнительных сил на участок 44-й армии».

От Верховного Главнокомандующего не укрылась попытка представителя Ставки уйти от ответственности, и в ответ он телеграфировал:

«Вы держитесь странной позиции постороннего наблюдателя, не отвечающего за дела Крымфронта. Эта позиция очень удобна, но она насквозь гнилая. На Крымском фронте вы – не посторонний наблюдатель, а ответственный представитель Ставки, отвечающий за все успехи и неуспехи фронта и обязанный исправлять на месте ошибки командования. Вы вместе с командованием отвечаете за то, что левый фланг фронта оказался из рук вон слабым. Если „вся обстановка показывала, что с утра противник будет наступать“, а вы не приняли всех мер к организации отпора, ограничившись пассивной критикой, то тем хуже для вас. Значит, вы еще не поняли, что вы посланы на Крымфронт не в качестве Госконтроля, а как ответственный представитель Ставки.

Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем-либо вроде Гинденбурга. Но вы не можете не знать, что у нас нет в резерве Гинденбургов. Дела у вас в Крыму несложные, и вы могли бы сами справиться с ними. Если бы вы использовали штурмовую авиацию не на побочные дела, а против танков и живой силы противника, противник не прорвал бы фронта и танки не прошли бы. Не нужно было быть Гинденбургом, чтобы понять эту простую вещь, сидя два месяца на Крымфронте».

В результате керченской катастрофы представитель Ставки Верховного Главнокомандования Мехлис был снят с постов зам. наркома обороны и начальника Главного Политического управления Красной Армии, снижен в звании до корпусного комиссара. Сняты с должностей и понижены в звании на одну ступень командующий фронтом генерал-лейтенант Козлов, дивизионный комиссар Шаманин. Снят с должности начальник штаба фронта. Генерал-лейтенант Черняк, генерал-майор Колганов, командующий ВВС фронта генерал-майор авиации Николаенко снижены в звании до полковников.

Все эти дни Петров готовил свою Приморскую армию к новым боям. С середины мая решением Военного совета в соединениях проводились делегатские собрания личного состава. На эти собрания присылались делегаты, по два-три бойца от взвода. С докладами выступали Петров или члены Военного совета Чухнов и Кузнецов. Петров откровенно и прямо говорил о создавшейся сложной обстановке и предстоящих трудностях.

Крылов, который, не долечившись по-настоящему после тяжелого ранения, вернулся к исполнению своих обязанностей, не раз бывал с командармом на собраниях и так рассказывал о выступлениях Петрова:

«Все говорится начистоту. И что гитлеровцы, готовящие генеральное наступление на Севастополь, подтягивают новые части, обеспечивая себе большой численный перевес. И что снять, вывезти отсюда нашу армию, если бы даже поступил такой приказ, практически невозможно: Севастополь не Одесса и у флота не хватит перевозочных средств. А главное – что стало еще важнее, еще необходимее сковать и перемолоть неприятельские войска, сосредоточенные сейчас в Крыму, не пустить их на Дон, на Кубань. И потому задача приморцев, севастопольцев – стоять насмерть, истреблять фашистов здесь, на этих вот рубежах…

Не скрывая силы противника, командующий говорил о силе нашей, о своей уверенности в стойкости и мужестве бойцов, об их воинском умении. Иван Ефимович рассказывал – это ведь знали не все, – чем отличились за войну, какой прошли путь командиры данного соединения вплоть до батальонных, а иногда и до ротных: тех, кто однажды ему запомнился, Петров уже не забывал.

Заканчивал командарм тем, что просил присутствующих откровенно, по-солдатски, сказать, как подготовились в подразделениях встретить врага, как настроены люди, какие остались недоделки в оборудовании позиций, в чем есть нужда и чем еще можно укрепить оборону.

И делегаты, откликаясь на этот призыв, выступали горячо, взволнованно, так что и привычные, казалось бы, слова обретали зажигающую силу. Помню, как обнимали товарищи сержанта, который, чувствовалось – от всего сердца, выкрикнул:

– Неужели ж русский, советский человек испугается немца, фашиста? Нет, такому позору не бывать! Ручаюсь Военному совету: пока мы живы, наш взвод свою позицию не сдаст!»

Запись генерала Ласкина о том же собрании любопытна тем, как люди видят разные детали одних и тех же событий при одинаковом отношении к Петрову:

«На собрании у нас в 172-й дивизии был весь состав Военного совета. С докладом выступил генерал И. Е. Петров. Он ознакомил делегатов со складывающейся обстановкой, с мерами по усилению обороны и подчеркнул то, как изменились возможности защитников города по сравнению с декабрьскими боями. Тогда мы имели тонкую ниточку наших боевых позиций. Сегодня – целую сеть хорошо оборудованных окопов, траншей и ходов сообщения. Тогда автоматы имели лишь некоторые командиры взводов, рот и разведчики, теперь ими вооружены до 30 процентов бойцов, созданы взводы автоматчиков в батальонах и роты в полках. Мы получили достаточное количество противотанковых ружей, пополнились противотанковой артиллерией, имеем и подразделение гвардейских минометов. У нас недостаточно авиации, но нам помогает авиация фронта. Костяк нашей армии и 172-й дивизии составляют опытные и закаленные бойцы, командиры и политработники, и есть все условия для того, чтобы на священных рубежах севастопольской земли дать уничтожающий бой фашистским полчищам, выстоять и победить.

Выступавшие потом делегаты перед лицом своих соратников, перед командованием давали клятву не дрогнуть в боях, стоять насмерть и выполнить свой воинский долг до конца.

Затем командарм произнес короткую заключительную речь. Он выразил уверенность в том, что высказанные делегатами слова и клятвы – это голос всех бойцов 172-й дивизии, что такой же решимости разгромить врага и отстоять Севастополь полны все красноармейцы армии, что с такими воинами мы непобедимы.

Через день командарм решил отдельно поговорить с младшими командирами. Генерал Петров, обращаясь к собравшимся, сказал:

– Поднимите руки те, кто воюет с самого начала обороны Севастополя.

Поднятых рук было маловато. Тогда он предложил поднять руки тем, кто отбивал декабрьский штурм врага, и, увидев, что таких оказалось более половины, заключил:

– Военному совету армии приятно знать, что больше половины из вас прошли тяжелые бои. Вам придется без приказа сверху замещать выбывающих из строя командиров взводов, а может быть, и командиров рот, брать на себя командование и ответственность за выполнение задачи. Будьте к этому готовы. Мы надеемся на вас, закаленных фронтовиков».

Привожу отдельные пункты из постановлений, принятых 16, 18, 26 мая городским комитетом обороны. Они поистине не нуждаются в комментариях и лучше, чем это смог бы сделать я, рассказывают, как город готовился вместе с армией к решительным боям. Вот эти решения, немедленно вступавшие в действие:

«17 мая 1942 года закончить комплектование и вооружение боевых дружин на всех основных предприятиях… 50% личного состава дружин перевести на казарменное положение… Всех мужчин, способных драться с оружием в руках, включить в резерв боевых дружин, назначить командный и политический состав и вооружить гранатами… Женщин привлечь по мере надобности в сандружины; наиболее здоровых по их желанию включить в резерв боевых дружин».

Армия, город и флот ждали удара.

Не было никаких сомнений в том, что Манштейн, развязав себе руки на остальных участках в Крыму, теперь сосредоточит все силы против Севастополя. Это подтверждали и данные разведки, и сообщения партизан, и директива Генерального штаба, в которой прямо говорилось о возможности наступления на Севастополь в ближайшее время.

Понимал все это и Петров. Его сейчас интересовали лишь два вопроса: когда начнется наступление и где будет наноситься главный удар?

В зависимости от того, когда и где это произойдет, он бы – соответственно – усилил боевые порядки. На всех направлениях быть одинаково сильным невозможно. Необходимо понять, выявить замысел противника и сосредоточить свои главные усилия на направлении его главного удара. Это и есть проявление полководческого искусства в обороне.

Командарм предполагал, что на этой местности, в этих условиях противник едва ли предпримет что-нибудь новое. Самым целесообразным в его положении было по-прежнему наносить удар с севера в направлении бухты Северной, которая является ключом к городу и порту, да и ко всей обороне Севастополя.

Петров за время, которым он располагал, пока шли бои на Керченском полуострове, усилил это направление, переместив туда 172-ю дивизию Ласкина и укрепив оборону инженерными сооружениями. Беспокоило командование то, что армия почти не получила пополнения, части были укомплектованы не больше чем на пятьдесят процентов, во многих подразделениях не хватало даже винтовок, недоставало боеприпасов для полевой артиллерии. Все это ушло на обеспечение Керченско-Феодосийской операции. А теперь противник, имея большое превосходство в авиации, держал под контролем море и не допускал в Севастополь ни боевые корабли, ни транспорты.

Подвоз самого необходимого был минимальный.

Зная состояние обороны, войск и предположения генерала Петрова, заглянем теперь в планы Манштейна.

Прежде всего необходимо напомнить – Севастополь торчал как кость в горле у всей немецкой армии. Желание выдернуть эту кость было огромным не только у Манштейна, но и у Гитлера. Это доказывает вызов Манштейна к Гитлеру с докладом о планах наступления на Севастополь. Причем насколько большое значение придавал Гитлер предстоящему наступлению и как серьезен был факт самого этого вызова, свидетельствуют слова Манштейна:

«С тех пор как я излагал ему свои мысли относительно проведения наступления на западе в феврале 1940 года, я впервые встречался с ним как командующий крупным войсковым объединением».

Сколько крупных операций имело место с 1940 года, и у Гитлера не возникло необходимости личной встречи с Манштейном, он ограничивался разговорами по телефону и обменом телеграммами. А в этот момент, момент решительного наступления на Севастополь, Гитлер вызвал Манштейна к себе в ставку. Вот какое огромное значение придавал он этому городу.

Выслушав доклад Манштейна, фюрер полностью одобрил его решение, таким образом намерения, касающиеся Севастополя, уже становились не только планами Манштейна, но и решением Гитлера.

Возвратившись из ставки, Манштейн немедленно начал стягивать все силы 11-й армии к Севастополю. Для прикрытия побережья он оставил на Керченском полуострове одну 46-ю пехотную дивизию, на других направлениях – румынские части.

Манштейн пишет:

«Было ясно, что наступление на крепость будет еще более трудным, чем в декабре прошлого года. Ведь противник имел полгода времени для того, чтобы усилить свои укрепления, пополнить свои соединения и подвезти морем в крепость материальные резервы».

И далее Манштейн приходит к такому решению:

«Оценивая возможности проведения наступления на этот укрепленный район, командование армии пришло в основном к тем же выводам, что и в прошлом году. Центральный участок фронта для решительного наступления не годился. Оставалось только вести наступление с севера и северо-востока, а также южной части восточного участка. При этом главный удар – по крайней мере, на первом этапе – должен был наноситься с севера… Но ясно было также и то, что от наступления на юге отказаться было нельзя. Во-первых, необходимо было добиться распыления сил противника, атакуя его одновременно с разных сторон».

Из этой цитаты мы видим, что генерал Петров в своих предположениях о направлении главного удара и о том, что Манштейн едва ли придумает что-нибудь новое, не ошибся.

Гитлеровцы любили давать экзотические названия своим операциям. И этот решающий штурм Севастополя получил условное наименование «Лов осетра». При всей своей самоуверенности и упоенности только что одержанной победой на Керченском полуострове в глубине души Манштейн, видно, все же сомневался в том, что наступление будет успешным. Это подтверждают следующие его слова:

«Нельзя забывать, что в Севастопольской операции речь шла не только о наступлении на крепость, но и о действиях против армии, численность которой была, по меньшей мере, равна численности наступающих, если в отношении оснащенности она и уступала нам».

В действительности, как это сейчас хорошо известно, в Севастополе находились все те же дивизии, измотанные в боях, укомплектованные лишь на пятьдесят процентов, но стойкие духом и готовые биться до последнего. Да и сам Манштейн несколькими абзацами ниже проговаривается. Он то говорит, что Приморская армия получает пополнение с Большой земли, то вдруг пишет:

«Пока 11-й армии был придан 8-й авиационный корпус, противник был лишен возможности беспрепятственно осуществлять перевозки по морю».

И действительно: имея абсолютное превосходство в воздухе на этом участке, гитлеровцы полностью контролировали море, не давая возможности подвозить в Севастополь войска и снабжение. Прорывались только подводные лодки, грузоподъемность которых, как известно, очень незначительна. Из-за господства авиации противника в севастопольском порту не было и боевых кораблей, что лишало сухопутные войска их артиллерийской поддержки.

Приведу несколько цифр для того, чтобы читатель мог увидеть соотношение сил перед наступлением: танков – у нас 38, у противника 450 (соотношение 1:12); самолетов – у нас 116, у противника 600 (соотношение 1:6); орудия разных калибров – у нас около 600, у противника более 1300. Кроме того, Гитлер прислал Манштейну специальные орудия калибра 600 мм. Сам Манштейн оценивал свои огневые возможности так:

«В целом во второй мировой войне немцы никогда не достигали такого массированного применения артиллерии, как в наступлении на Севастополь».

Эти слова не требуют комментариев.

Манштейн понимал, что это наступление для него – последний шанс. В случае неудачи он окончательно потеряет авторитет в войсках и у Гитлера. Он сделал все для того, чтобы обеспечить успех штурма.

Имея огромные силы, Манштейн действовал теперь наверняка. Для того чтобы расчистить путь своим наступающим дивизиям, он намеревался проломить брешь в обороне наших войск не обычной артиллерийской подготовкой, какая бывает перед атакой, а особой:

«Решено было начать артиллерийскую подготовку за пять дней до начала наступления пехоты бомбовыми ударами и мощными дальними огневыми нападениями по обнаруженным районам сосредоточения резервов противника и по его коммуникациям. Затем артиллерия должна была, ведя методический корректируемый огонь, в течение пяти дней подавить артиллерию противника и обработать огнем оборонительные сооружения, расположенные на передовых рубежах. Тем временем 8-й авиационный корпус имел задачу непрерывно производить налеты на город, порт, тылы и аэродромы».

Итак, рано утром 2 июня артиллерия и авиация противника нанесли удар огромнейшей силы, вернее, начали удар, если так можно сказать. Прошел час, земля дрожала и вскидывалась вверх, город и порт горели. Все было затянуто дымом и гарью. Ясный день превратился в темные сумерки. Каждую минуту бойцы и командиры в окопах ждали начала наступления. Но прошел час и другой час, а противник все бомбил и обстреливал наши позиции, не переходя в атаку.

Так длилось весь день. Целый день беспрерывного артиллерийского обстрела и бомбежек! Нервы защитников Севастополя были сильно напряжены. Каждую минуту они ждали и готовились к схватке с врагом, но она не произошла. На следующее утро повторилось то же самое. Противник опять яростно бомбил и обстреливал наши позиции и город.

Вот рассказ очевидца этого ада. Живет в Минске генерал-лейтенант Иван Андреевич Ласкин. Тот самый Ласкин, который, будучи в те дни полковником, командовал 172-й дивизией, защищавшей второй, а затем четвертый секторы. Я с ним встречался и беседовал много раз, поддерживаю регулярную переписку. Он написал книгу «На пути к перелому», из нее я беру цитаты с добавлением из его устных рассказов.

– Около двух тысяч орудий и минометов обрушили на нас свой огонь, – вспоминает Ласкин. – Над нами свистели снаряды, разрывались они повсюду. Все слилось в сплошной грохот. На нас летели бомбардировщики, они шли группами по двадцать – тридцать самолетов в каждой. Они не заботились о прицельном бомбометании, а заходили волна за волной и буквально перемешивали землю на всей площади нашей обороны. Авиация висела в воздухе непрерывно. Из-за постоянного обстрела артиллерией и разрывов снарядов не было слышно звука мотора самолета. И группы бомбардировщиков, сменяющие одна другую, казались какими-то стаями фантастических бесчисленных черных птиц. На всех наших позициях бушевал огненный вихрь. От разрывов тысячи бомб и снарядов потускнело небо. А самолеты все летели и летели волна за волной, и бомбы сыпались на нас непрерывно. В воздух взлетали громадные глыбы земли, деревья с корнями. По узкому участку нашего четвертого сектора одновременно вели огонь свыше тысячи орудий и минометов, его бомбили около ста бомбардировщиков. Огромное облако темно-серого дыма и пыли поднималось все выше и скоро заслонило солнце. Светлый солнечный день сделался мрачным, как при затмении. На моем направлении, на направлении своего главного удара, противник имел превосходство в живой силе в девять раз, в артиллерии больше чем в десять раз, не говоря уж о танках, которых мы совсем не имели. Прибавьте еще к этому полное господство авиации противника…

Севастополь превратился в сплошные развалины и пожарища. Уцелели лишь небольшие участки жилья на окраинах. Петров, находясь на своем командном пункте, непрерывно запрашивал и узнавал, в каком состоянии находятся обороняющиеся, большие ли потери. Командир Чапаевской дивизии в первый день обстрела доложил Петрову о потерях в полках:

– У Матусевича убито трое, ранено двое, у Антипенко трое раненых.

Петров засомневался – уж очень сильным был артогонь и бомбежки врага, неужели так мало жертв? Он спросил:

– Так ли? Точно ли вы докладываете? Верны ли ваши сведения?

Командир дивизии помолчал и коротко ответил:

– Я бы не посмел вас обманывать, товарищ командующий.

Из других секторов тоже докладывали о незначительных потерях. Командующий для проверки этих докладов позвонил начальнику санитарной службы:

– Сколько поступило раненых в госпиталь? Оказалось, в течение 4 июня в этом сплошном вихре огня госпиталь принял всего 178 раненых. Это полностью подтверждало доклады командиров секторов. Так оправдала себя многомесячная работа защитников Севастополя. Была создана надежная траншейная система, она теперь оберегала от потерь даже при таком невиданном огневом шквале.

Самые большие разрешения противник произвел в незащищенном городе. Вот что пишет об этом Крылов:

«Единственное, что врагу перед штурмом вполне удалось, это разрушить город. Севастополя – такого, каким мы привыкли его видеть и представлять, каким он оставался после двух прошлых штурмов и семи месяцев осады, теперь не стало. Он превратился в руины. Особенно пострадали центральные улицы, обращенные к морю, самые красивые. Одни здания рухнули, на месте других стояли обгорелые каменные коробки».

Исходя из интенсивного огня, количества выпущенных снарядов и обрушившихся на участки бомб, генерал Петров делал вывод о том, где намечен главный удар противника. Он понял, что главный удар будет наноситься в направлении четвертого сектора, защищаемого дивизией Ласкина и бригадой Потапова, а вспомогательный удар – на юге вдоль Ялтинского шоссе. Учитывая это, Петров выехал на наблюдательный пункт – на направлении четвертого сектора.

Генерал был в предельном напряжении. Несколько дней не спадало это напряжение. Казалось уже, что от такой артиллерийско-авиационной обработки на передовых рубежах никто не уцелел. Командарм постоянно поддерживал связь с командирами соединений и все время уточнял: жива ли оборона, остался ли кто на передовых позициях?

Вот продолжение рассказа Ласкина:

– Около полудня шестого июня командарм вызвал на наблюдательный пункт армии командиров соединений третьего и четвертого секторов. Он посмотрел внимательно на каждого из нас и спросил: «Заметили ли вы, что часов с десяти сегодня противник ослабил свой огонь? Это Манштейн дает артиллеристам время на тщательную подготовку к ведению еще более мощного огня завтра. Имеющиеся в штабе армии разведывательные данные дают основание считать, что завтра противник начнет наступление. Авиационно-артиллерийскую подготовку, еще более мощную, он начнет с самого утра. Принято решение, – продолжал командарм, – провести артиллерийскую контрподготовку по основным группировкам войск противника, сосредоточившихся в исходных районах для наступления на северном и ялтинском направлениях. Многочисленную артиллерию и танки врага мы, конечно, вывести из строя не рассчитываем: у нас для этого нет средств и боеприпасов. Главная задача контрартподготовки – истребить как можно больше живой силы, изготовившейся для перехода в наступление, ослепить пункты наблюдения и нарушить управление войсками».

Далее Ласкин так размышляет о решении командарма Петрова:

– Определение начала огневой контрартподготовки – вопрос очень сложный. Военному человеку известно, что на войне фактор времени играет исключительно большую роль. Мы знали, что против нас нацелены более тысячи артиллерийских стволов, и если они ударят раньше нас хотя бы на пять – десять минут, то мы можем остаться и без артиллерии и поставить под опустошительный огонь врага все войска, расположенные на главной полосе обороны. Выгоднее всего было начать огневую контрартподготовку перед рассветом. Внезапный массированный огонь в это время сулил наибольший успех, мы могли нанести врагу большой урон, нарушить управление, а значит, и сорвать сроки открытия им огня. Перед вечером нам сообщили, что наша контрартподготовка начнется в два часа пятьдесят минут. Около двух часов ночи наблюдатели стали докладывать о том, что на всей немецкой стороне заметно передвижение солдат, слышится шум моторов и лязг гусениц. Было ясно, что немцы занимают исходное положение для наступления. Значит, командарм не ошибся, назначив артиллерийскую контрподготовку! Теперь мы напряженно ждали, не начнут ли гитлеровцы свою артиллерийскую подготовку раньше назначенного Петровым срока. И если это произойдет, может случиться катастрофа. Но расчеты командующего и его штаба оказались верными. В два часа пятьдесят минут началась наша артиллерийская контрподготовка. Как выяснилось позже из показаний пленных, противник назначил начало своей артподготовки на три часа, а штурм – на четыре часа утра, следовательно, в своих расчетах генерал Петров упредил их всего на пять минут! Эти пять минут сыграли очень важную роль. К сожалению, из-за недостатка боеприпасов стрельба нашей артиллерии продолжалась всего двадцать минут. Но даже при такой непродолжительной контрартподготовке пехота противника, вышедшая уже на исходные позиции, понесла значительные потери, была нарушена связь и на некоторое время ошеломлены и солдаты и офицеры частей противника. Гитлеровское командование вынуждено было для начала организованной атаки ввести силы из второго эшелона и начать наступление не в четыре часа, как они намечали, а только после семи часов.

И вот снова и, казалось, еще более яростно из-за понесенных потерь гитлеровцы обрушили мощь своей артиллерии и авиации на наши позиции. И опять запрашивал Петров передовые части, и ему неизменно отвечали: «Держимся! Оборона жива!» Это радовало и воодушевляло командующего.

Ласкин говорил об этих минутах:

– К тому времени я уже целый год участвовал в боях, но такого сильного огня противника до сих пор не испытывал. Думается, не ошибусь, если скажу, что в истории войн такое огромное огневое превосходство одной стороны над другой на земле и в воздухе было впервые.

Хочется обратить внимание читателей на редкое совпадение мнений воюющих сторон. Манштейн тоже почти теми же словами оценивает силы немецкой стороны, вспомните его слова, приведенные выше: «…во второй мировой войне немцы никогда не достигали такого массированного применения артиллерии, как в наступлении на Севастополь».

И вот после семи часов утра, опомнившись от контрартподготовки и устранив беды, которые она им причинила, гитлеровцы пошли на штурм. По всей обороне разнеслось: «Немцы пошли в атаку!» Гитлеровцы были уверены, что после такой многодневной артиллерийско-авиационной подготовки, после того, как все расположение обороняющихся было перемешано с землей, конечно же защитники Севастополя будут подавлены физически и морально и не окажут серьезного сопротивления. Но они ошиблись!

Оборона встретила штурмующих плотным прицельным огнем. Стремительного броска и безостановочного движения у атакующих не получилось. Манштейн приказал снова обрушить всю силу артиллерии и авиации на обороняющихся. Опять началась мощнейшая огневая обработка обороны. Снова летели и летели эскадрильи самолетов и рвались бесчисленные снаряды.

И опять послушаем Ивана Андреевича Ласкина:

– Мой командный пункт был в одном километре от первых траншей, и я видел очень ясно, как из-за деревьев и кустов Бельбекской долины начала надвигаться лавина танков и за ней поднималась пехота противника. Вскоре я насчитал больше пятидесяти танков. Они шли на участок Семьсот сорок седьмого стрелкового полка, которым командовал подполковник Шашло, и на левый фланг Семьдесят девятой бригады полковника Потапова. Танки шли под прикрытием плотного огневого вала. Наша артиллерия открыла огонь по этим танкам и подожгла несколько машин. Пулеметы били по живой силе противника. Но танки и пехота продолжали настойчиво двигаться вперед. Вражеские мины, снаряды и бомбы сыпались и на наш наблюдательный пункт. Рушились блиндажи и землянки, засыпало землей окопы и траншеи. К нам на наблюдательный пункт прибежал командир батальона противотанковых ружей капитан Шаров. Он доложил, что его бронебойщики подбили четыре танка, но шесть его противотанковых ружей разбиты и расчеты погибли. Чтобы понять напряжение боя и состояние людей, достаточно было посмотреть на самого Шарова. Лицо его было окровавлено и запылено. Весь он с головы до ног был в гари и копоти. Я спросил его: «А пехота держит позиции?» – «Стрелки не оставляют своих окопов. Будут драться до последнего, – хриплым, но твердым голосом ответил капитан. – И мои бронебойщики тоже». – «Вы ранены, товарищ Шаров. У вас кровь на лице». – «Там почти все люди в крови. Даже если не ранен снарядом или пулей, то от осколков и камней, которые сыплются тысячами со всех сторон и хлещут по лицу и по голове, там все в крови». – «Отдохните несколько минут здесь», – предложил комиссар капитану. «Не могу, товарищ комиссар. Не до отдыха сейчас. Да и какой тут у вас отдых, – добавил Шаров с грустной усмешкой. – И у вас тут все содрогается». Комиссар нашей дивизии Петр Ефимович Солонцов сказал: «Такие люди, как Шаров, в тяжелой боевой обстановке и сами не дрогнут, и людей своих заставят держаться до последнего. Храбрый офицер!» Комиссар не ошибся: Шаров вел себя необыкновенно мужественно. Позднее он погиб в боях, и двадцать первого апреля сорок третьего года Ивану Александровичу Шарову было присвоено звание Героя Советского Союза… Меня вызвал к телефону командующий. «Мы с напряжением следим за событиями на вашем участке, – услышал я спокойный голос генерала Петрова. – То, что ваши полки в огне, нам ясно. Доложите, какие силы наступают на вас и удерживают ли части свои позиции». – «В сплошном огне вся дивизия, – ответил я. – Авиация непрерывно висит над нами и бомбит. Артиллерия проводит мощные огневые налеты один за другим. На нашем участке наступает до двух дивизий и до шестидесяти танков. Полки Устинова и Шашло свои позиции удерживают твердо». Позднее мне стало известно, что наступало на нас больше двух дивизий и больше ста танков, но я всегда в своих докладах старался не увеличивать силы противника. «Куда вышли танки и удалось ли немцам где-нибудь вклиниться в оборону?» – спросил командарм. «Танки и пехота подошли к переднему краю Шашло, но в оборону не вклинились, задержаны огнем». Командарм помолчал и спросил: «Живы ли полки?» – «Вся дивизия ведет бой, товарищ командующий. Потери большие, но более подробно об этом доложить не могу». – «Докладывайте мне чаще, Иван Андреевич. А я сейчас передам генералу Моргунову, чтобы он усилил на вашем направлении огонь береговых батарей. Кроме этого, пошлем авиацию. Прошу сообщить личному составу полков Устинова и Шашло, что Военный совет армии восхищен их стойкостью и мужеством!»

Ласкин помолчал, будто вглядывался в те далекие события, и затем продолжал рассказ:

– Для того чтобы вы представили напряженность боев в эти минуты, вот вам несколько эпизодов. В первой траншее назревала рукопашная, бойцы отбивали наседающих фашистов. Здесь находились наши разведчики и среди них Мария Байда, очень смелая девушка. Ее ранило в голову. Санинструктор Кучер говорит ей: «Давай перевяжу». – «Какая сейчас перевязка, никакой перевязки не нужно, Ваня, стреляй фашистов!» И сама продолжала стрелять очередями по гитлеровцам. Фашисты забросали их позиции гранатами и пошли вперед. И вот бесстрашная девушка прямо среди взрывающихся гранат первая кинулась им навстречу. Рядом с Марией разорвалась еще одна граната, и она второй раз была ранена, но до самого вечера не уходила даже на перевязку. В тот день группа бойцов, в которой находилась и Мария Байда, была окружена, но они не оставляли позиций, бились и защищались до последнего. И им удалось вырваться из окружения. Вот другой эпизод. Гитлеровцы прорвались к наблюдательному пункту командира батареи Сухомлинова. На позиции сыпались бомбы с самолетов, произошло несколько прямых попаданий, орудия замолчали. Немцы начали обходить наблюдательный пункт. Сухомлинов вызвал огонь на себя. Он и его товарищи геройски погибли.

Ласкин опять помолчал.

– Я с комиссаром Солонцовым стал пробираться на самое тяжелое направление – к командиру Семьсот сорок седьмого полка подполковнику Шашло. Местность в полосе нашей обороны была вся обезображена и стала неузнаваема. Полностью была уничтожена растительность, земля стала сплошь черной, изрытой воронками. Мы пробирались по разрушенным траншеям. В траншеях лежали убитые. И вот когда мы добрались до наблюдательного пункта Шашло, оказалось, что двери его НП завалены землей. Я с ним разговаривал через дверь. У Шашло была телефонная связь со всеми подразделениями. Он доложил мне о том, что подразделения его полка держатся. Мы с комиссаром организовали помощь, откопали НП командира полка и двинулись дальше. На соседнем участке командир полка Устинов доложил нам обстановку: «Полчаса тому назад батальоны удерживали свои позиции. Но противник возобновил сильный обстрел, атаки следуют одна за другой. Впереди, как видите, сплошная завеса пыли и дыма. Дальше чем на пятьдесят метров местность не просматривается. Проводную связь с батальонами восстановить пока не удается. Обстановка выясняется моими офицерами. Скоро они должны прибыть». Блиндаж командира полка вздрагивал от близких разрывов бомб и снарядов. На нас сыпалась земля сверху из перекрытия. Вскоре вернулись посланные Устиновым командиры и доложили, что батальоны на передовых позициях пока выдерживают натиск врага.

…Наконец наступил вечер. Бой стал утихать. Слышались отдельные выстрелы и разрывы, короткие очереди автоматов. Командиры стали выяснять, сколько у них осталось бойцов в подразделениях. Все вокруг было неузнаваемо. Траншеи изувечены, тропки, по которым ходили раньше, исчезли. Люди были черны от пыли и гари. Почти все охрипли.

Оказав помощь товарищам, перевязав самих себя, бойцы принимались искать командиров и стягивались к ним. Это было лучшим доказательством их стойкости, подтверждало, что они полны решимости биться дальше.

Генерал Петров понимал, что в течение оставшихся ночных часов восстановить разрушения, причиненные обороне, едва ли возможно. И, значит, завтрашний день, завтрашний бой будут еще более тяжелыми. Надо было приложить все силы для восстановления боеспособности войск: накормить бойцов, оказать помощь раненым, снабдить части боеприпасами. Этим занимались штаб и тылы армии. А сам командующий считал важным поговорить с командирами соединений. Начал он с того, кто был на главном направлении, с полковника Ласкина. Он пригласил его к себе. Генерал Петров спокойно выслушал короткий доклад командира и комиссара Солонцова. И опять, как и по телефону, Петров задал уже ставший привычным вопрос:

– Живы ли полки?

– Полки живы, товарищ командарм. Дивизия фронт держит, – твердо доложил Ласкин.

Петров встал и, не скрывая восхищения, произнес:

– Мы не ошиблись, что на это опасное и ответственное направление поставили вашу дивизию! Такого сильного удара врага за семь месяцев обороны Севастополя мы еще не испытывали. Сегодня главная тяжесть пришлась на Сто семьдесят вторую. Она оказалась в центре главного сражения. Да, потери большие, но полки не сломлены. А раз живы они, будет жить и оборона!

Командующий посоветовал командиру и комиссару:

– Разъясните людям, расскажите им о положении дел на фронте, потому что, когда люди не знают обстановки, они могут потерять уверенность в своих силах. После того, что защитникам Севастополя пришлось пережить за минувший день, после этого страшного огненного ада у них может появиться растерянность, упадок. И поэтому надо непременно довести до сведения бойцов действительное положение на фронте, рассказать им, что мы выстояли. Поблагодарите их за стойкость.

В ту ночь никто из командиров не уснул. Не спали и бойцы. Они поправляли свои окопы, приспосабливали их для завтрашнего боя. Связисты восстанавливали связь. Саперы латали минные поля. Тыловики доставали пищу и боеприпасы.

Петров позвонил Потапову и приказал 79-й бригаде с рассветом 8 июня предпринять контратаку и восстановить оборону на своем левом фланге.

Конечно же опасно, почти безнадежно проводить такую контратаку, когда противник значительно превосходит в силах. Контратакующие имели всего около двух батальонов и несколько танков устаревшего типа. Но генерал Петров, верный тактике активной обороны, решался на эту отчаянную контратаку, чтобы хоть чем-то помочь тем, кто стоит на направлении главного удара. И эта контратака с утра все-таки была проведена. Артиллеристы поддержали ее огнем. Но атакующие были остановлены. Других резервов у командующего армией не было. Не было их у командиров секторов обороны.

Отразив контратаку, противник снова обрушил огневой смерч на наши позиции. Опять вела огонь вся артиллерия и бомбила авиация противника. И опять за этим огневым валом шли танки и пехота врага. Уже нечем было сдерживать эту лавину. На позициях становилось все меньше и меньше защитников. И все же первая атака на главном направлении была отбита 172-й стрелковой дивизией. Однако вскоре началась следующая, еще более сильная. Снова упорно двигались танки и пехота, и авиация расчищала бомбовыми ударами для них путь.

Во второй половине дня 8 июля Ласкин доложил генералу Петрову:

– Противник медленно, но все же вгрызается в оборону дивизии. Резервов у меня никаких нет. Прошу хотя бы усилить огонь артиллерии. Рыжи помогает хорошо, но береговые батареи бьют слишком далеко от линии фронта.

– Сможет ли дивизия удержать свой основной рубеж до наступления темноты?

– Да, – ответил командир дивизии.

– Надо до вечера удержать рубеж обороны силами вашей дивизии во что бы то ни стало, – сказал командарм. – А ночью к вам подойдет Триста сорок пятая дивизия.

День этот был очень тяжелым, и особенно на направлении главного удара. Погибли уже многие командиры. Вот что произошло с командиром 747-го полка подполковником Шашло, которого совсем недавно командир дивизии вынужден был откапывать на его наблюдательном пункте. Немцы прорвались к НП командира полка и окружили его. На выручку поспешили остатки роты автоматчиков, в которой было всего двадцать человек. Когда им удалось пробиться к наблюдательному пункту командира полка, все его защитники уже погибли. Погиб командир полка Василий Васильевич Шашло, погибли несколько командиров-артиллеристов, которые находились с ним на командном пункте. Командиром полка был назначен комиссар этого полка Василий Тимофеевич Швец, храбрый, стойкий и спокойный в бою.

Защитникам Севастополя день этот казался бесконечным. Но в конце концов все же наступил вечер. Комдива Ласкина и комиссара Солонцова опять вызвал к себе на наблюдательный пункт генерал Петров. Ласкин рассказывает:

– На этот раз мы шли с комиссаром к командарму очень подавленные, потому что предстояло докладывать о том, что противник все-таки вклинился в нашу оборону. Когда мы зашли в так называемый домик Потапова, я не сразу увидел командующего, он сидел у стола среди других командиров. Увидев, подошел, доложил обстановку. Петров выслушал доклад спокойно, уточнил, куда и насколько продвинулся противник, спросил о потерях. И потом, глубоко вздохнув, сказал: «Немного вклинился… Мы-то думали, что из вашей дивизии уже никого в живых не осталось под таким огнем. А вы еще и фронт держите! Вот это дивизия!» Генерал Петров подошел, обнял и поцеловал меня. Не предусмотрено такое поощрение уставом, но скажу честно, это было для меня равносильно награде.

Конечно же в этих трудных боях поубавилось сил и у самого Петрова, но он понимал, что, несмотря на всю тяжесть обстановки, он все же в какой-то степени одерживает победу над противником. Потому что противник рассчитывал после такой многодневной авиационной и артиллерийской подготовки одним рывком пройти через оборону и овладеть городом. И вот уже на исходе еще один день штурма, а гитлеровцам только едва-едва удалось зацепиться за передний край обороны. Это, несомненно, был успех обороняющихся. И генерал Петров больше чем кто-либо другой понимал это.

Как видел и как оценивал ход боя Манштейн?

«На всем широком кольце крепостного фронта ночью были видны вспышки орудий, а днем облака из пыли и обломков скал, поднимаемые разрывами снарядов и бомб нашей авиации. Поистине фантастическое обрамление грандиозного спектакля! Но сильнее, чем природа этой „железной земли“… сильнее, чем все средства техники, которые использовали наступающие и обороняющиеся, оказалась сила и самоотверженность тех солдат, которые боролись здесь за победу… Здесь дух немецкого солдата, его храбрость, инициатива, самоотверженность боролись против отчаянного сопротивления противника, сила которого заключалась в благоприятной для него местности, в выносливости и невероятной стойкости русского солдата… Эту борьбу, длившуюся беспрерывно около месяца, в самое жаркое время года (уже рано утром температура достигала 50 градусов), невозможно хотя бы приблизительно описать так, чтобы это описание выражало то напряжение сил, с которым сражались как наступающие, так и обороняющиеся».

Эти восторженные и романтически окрашенные записи Манштейна, сделанные гораздо позже, уже после окончания войны, не совсем соответствовали тому настроению, которое в действительности было у него в те дни. 9 июня наступление несколько ослабло и даже приостановилось. Начальник разведки Потапов доложил командующему Петрову: из показаний пленных вытекает, что 132-я и 50-я дивизии немцев понесли такие потери, что наступать не в состоянии, больше трети состава потеряла 24-я дивизия. Общие потери гитлеровцев за два дня боя достигают около 20 тысяч человек. Пленные говорят о том, что Манштейн якобы обращался к Гитлеру с просьбой разрешить ему прекратить штурм Севастополя, что он, Манштейн, считает целесообразным проводить не штурм, а осаду Севастополя. Потапов докладывал об этом обращении Манштейна к Гитлеру лишь предположительно, но то, что у немцев большие потери, – это было абсолютно точно, в тылу противника вереницы машин, полные раненых, двигались к Симферополю.

Трудно было поверить в подобное обращение Манштейна к фюреру, потому что оно означало бы для генерала признание своей беспомощности. Но, с другой стороны, эти сведения имеют под собой и некоторые достоверные основания. Об этом свидетельствуют собственные слова Манштейна:

«Второй этап наступления, до 17 июня, характеризуется на обоих фронтах наступления ожесточенной борьбой за каждую пядь земли, за каждый ДОС, за каждую полевую позицию. Ожесточенными контратаками русские вновь и вновь пытаются вернуть потерянные позиции. В своих прочных опорных пунктах, а то и в небольших ДОС, они часто держатся до последнего человека… До 17 июня удается – правда, ценой больших потерь – на большую глубину и на широком участке вклиниться в долговременный оборонительный рубеж на севере… В полосе наступления 30 ак к 17 июня тоже удается вклиниться в передовые оборонительные посты противника, выдвинутые перед его позицией в районе Сапун-горы… Но, несмотря на эти с трудом завоеванные успехи, судьба наступления в эти дни, казалось, висела на волоске. Еще не было никаких признаков ослабления воли противника к сопротивлению, а силы наших войск заметно уменьшились (тем самым Манштейн подтверждает сведения нашей разведки. – В. К.)… Так как можно было предвидеть, что силы собственной пехоты будут, по всей вероятности, преждевременно истощены, командование армии попросило выделить в его распоряжение 3 пехотных полка, на что было получено согласие ОКХ (Главное командование сухопутных войск. – В. К.)».

Из цитаты видно – в течение недели севастопольцы причинили наступающим дивизиям Манштейна такой урон, что не просто выбили из них наступательный порыв, но поколебали уверенность самого их командующего в успехе наступления!

Генерал Петров все время на Северной стороне. На несколько часов ночью он появлялся на КП, чтобы заслушать доклад Крылова, посоветоваться с ним, сходить на заседание Военного совета к адмиралу Октябрьскому. Затем он отдает необходимые распоряжения, редко удается час-два соснуть, и опять возвращается в ставший уже знаменитым домик Потапова на Северной стороне.

Самым тяжелым для командарма в эти дни было, конечно, отсутствие резервов и еще то обстоятельство, что немцы штурмовали оборону Севастополя на всех участках. Невозможно было снять с какого-то сектора хотя бы часть сил и перебросить их на помощь Ласкину.

Петров стремился поддержать дух севастопольцев добрым словом, беседами, награждением. Каждый вечер он подписывает наградные материалы и приказывает еще до утверждения этих материалов вышестоящими инстанциями читать их в подразделениях и тем самым повышать стойкость обороняющихся.

Еще в ходе боев за первый рубеж обороны Петров попросил Крылова организовать работы по укреплению второго рубежа – совершенствовать его инженерные сооружения, минирование, всячески готовить его на случай, если противник прорвется. Весь личный состав из тыловых подразделений и учреждений было приказано отправить на передовую. В тылу остались только повара.

Атаки противника продолжались. Ему удается занять некоторые высоты на северном направлении на участке Ласкина. Это, как правило, случалось только тогда, когда в траншеях не оставалось ни одного живого защитника этого участка. Самая левофланговая дивизия Капитохина – под угрозой; ее вот-вот отсекут от общей обороны. На наблюдательный пункт Ласкина прорываются вражеские танки с десантом автоматчиков. В отражении танков принимает участие весь штаб во главе с командиром дивизии Ласкиным. Дальше второй траншеи немцы все-таки не прошли.

Оборона Севастополя, если можно допустить такое сравнение, была похожа на бурдюк. Она вдавливалась местами под напором штурмующих, изгибалась, но ни в одном месте пока не была прорвана. За десять дней штурма на направлении, которое было главным, против дивизии Ласкина, гитлеровцам удалось продвинуться не больше чем на три километра.

У Петрова нет сил для контратак и, что особенно плохо, не хватает боеприпасов. Каждая атака заканчивается рукопашным боем. Измученные, усталые севастопольцы находят в себе силы для этого последнего решительного, традиционного для русского воинства удара штыком. И, как правило, гитлеровцы не выдерживают рукопашных схваток.

Но и потери в этих рукопашных конечно же более значительны и для наших войск.

Командир 7-й бригады Жидилов в своей книге «Мы отстаивали Севастополь» рассказывает:

«10 июня меня вызвали к командующему Севастопольским оборонительным районом. Машина с трудом пробирается по улицам, засыпанным обломками разрушенных зданий. Туманом стелется горячий, удушливый дым. Жара убийственная, и впечатление такое, что это не южное солнце, а пламя пожарищ раскалило город. Нет больше различия между передним краем и тылом… Снаряды и бомбы падают на город. После этого шума кажется невероятной строгая тишина помещений флагманского командного пункта… Адъютант вводит меня к командующему. Октябрьский ходит по кабинету и диктует распоряжение… За столом сидят генерал Петров и дивизионный комиссар Кулаков. По воспаленным провалившимся глазам видно, что люди давно забыли об отдыхе. Петров чаще обычного подергивает головой… Командующий флотом говорит генералу Петрову:

– Иван Ефимович, давай задание Жидилову.

– Садитесь, товарищ полковник, и слушайте, – приглашает Петров и вынимает из планшета исчерченную карту. – Впрочем, вы и без карты знаете каждый куст, каждый бугор. Вот станция Мекензиевы Горы. Пехота и танки противника вклинились здесь между Чапаевской и Девяносто пятой стрелковыми дивизиями, рвутся к Северной бухте. Положение угрожающее. Необходимо ликвидировать прорыв, отрезать вклинившиеся вражеские части и уничтожить их. На вас лично, – генерал делает ударение на слове «лично», – с двумя батальонами, артиллерийской и минометной батареями возлагается выполнить эту задачу во взаимодействии с Чапаевской дивизией. Исходный рубеж для наступления – огневая позиция 30-й береговой батареи. Завтра к исходу дня вы должны выйти к виадуку у отметки 10,0, где встретитесь с частями Чапаевской дивизии, которая будет наступать от кордона Мекензия № 1. На время этого боя вы поступаете в оперативное подчинение к командиру четвертого сектора полковнику Капитохину…»

С утра 11 июня во исполнение этого приказа группа Жидилова перешла в контратаку. Бои были тяжелые. Наступать приходилось против превосходящих сил противника. С большим трудом продвигались батальоны вперед. Очень часто вспыхивали рукопашные схватки. Несли потери наступающие, погиб командир 3-го батальона, погибли несколько командиров и политруков рот. Но бойцы все же продвигались вперед.

К вечеру батальоны залегли под сильным огнем. И тогда командир бригады полковник Жидилов пошел в 3-й батальон, где погиб командир батальона, а военком Ищенко пошел во 2-й батальон. Несмотря на сильный огонь, они все же подняли бойцов в атаку. Батальоны овладели дорогой северо-западнее станции Мекензиевы Горы, немного не достигнув того рубежа, который был указан в приказе Петрова.

С утра 12 июня батальоны Жидилова опять продолжали наступление и все же выполнили задачу, поставленную командармом. В этом бою группа Жидилова потеряла половину своих бойцов и командиров.

На Северной стороне враг упорно продолжал атаковать. Особенным мужеством отличалась зенитная батарея под командованием старшего лейтенанта И. С. Пьянзина. Она стояла на высоте юго-западнее станции Мекензиевы Горы. Несколько дней батарея отбивала танки и пехоту прямой наводкой из зенитных пушек. Иван Ефимович знал и следил за труднейшими боями этой батареи, позднее он сам мне рассказывал о них, просил написать подробнее, что я и сделаю несколько ниже.

Ко многим трудностям прибавилась еще одна. От жары и палящего солнца в нейтральной зоне начали разлагаться трупы, которые не успевали убрать фашисты. Ветер приносил в окопы страшный смрад. В жарком воздухе стоит такой тошнотворный дух, что от него некуда спастись. Бойцы, всегда отличающиеся хорошим аппетитом, не могут ничего есть, не прикасаются к пище.

К 15 июня в соединениях осталось совсем мало бойцов: 95-я и 345-я дивизии имели не больше четверти штатного состава, в 79-й бригаде, если свести все подразделения вместе, набралось бы не больше одного батальона.

17 июня противник нанес сильный удар в районе четвертого сектора и, несмотря на сопротивление, все же вышел к берегу моря, отрезав, таким образом, остатки частей Капитохина и береговую батарею № 30.

Вот тут произошел один эпизод, выделяющийся даже на фоне всей героической обороны Севастополя.

30-я батарея была блокирована со всех сторон. В ее казематах осталось около двухсот человек. Будучи блокированной, батарея продолжала вести огонь и к 18 июня расстреляла все снаряды, какие были в запасе.

Личный состав укрывался в подземных сооружениях и вел борьбу под руководством командира майора Г. А. Александера и военного комиссара старшего политрука Е. К. Соловьева. Ночами под руководством командиров батарейцы даже совершали вылазки наверх и уничтожали врага.

Два полка пехоты противника, два саперных батальона, танки и артиллерия пытались захватить батарею, но, как только они приближались, бойцы открывали огонь из амбразур. Фашисты пытались задушить их, забивали все отверстия камнями, засыпали их песком. Это привело к тому, что дизели заглохли, подземные помещения остались во мраке. К концу разъяренные фашисты стали пускать в казематы батареи ядовитые дымы. От этих дымов прежде всего погибали раненые. Через несколько дней Александер принял решение прорваться с личным составом, но не в сторону Севастополя, который был отрезан противником, а в сторону гор и уйти к партизанам.

На батарее уже не было ни воды, ни продуктов, кончались боеприпасы. Верный друг командира комиссар Соловьев был ранен. Не имея возможности пробиваться к партизанам и не желая быть обузой, он остался на батарее и в последний момент застрелился.

Трагически завершилась короткая жизнь Александера. Ему удалось с группой бойцов выбраться с батареи через канализационные каналы. Они попытались пробиться к партизанам, но были обнаружены гитлеровцами. Начался ближний бой, в котором часть людей погибла, а часть была взята в плен, в том числе и Александер. Его отправили в тюрьму в Симферополь. Фашисты не раз предлагали ему перейти на сторону немцев, но Александер отказывался. Его стали зверски избивать и в конце концов убили.

Тем временем на 30-й батарее еще держались остатки раненых. Они задраили тяжелую дверь и не сдавались немцам. Фашисты просверлили в двери отверстия и стали травить защитников ядовитыми дымами. Заняли батарею, когда на ней никого в живых не осталось. При штурме батареи враг, по его же данным, потерял убитыми и ранеными до тысячи человек.

Несмотря на все трудности, Большая земля и флот помогали Севастополю: с 13 по 17 июня были доставлены 138-я стрелковая бригада и маршевое пополнение общей численностью более шести тысяч человек. Эта помощь стоила очень дорого: в севастопольском порту был потоплен транспорт «Абхазия». Обычное комфортабельное пассажирское судно успело сделать шестнадцать рейсов только в Севастополь, доставив сотни тонн боеприпасов и увозя тысячи раненых. От прямых попаданий бомб затонул миноносец «Свободный». Несколько миль не дошла до севастопольских причалов красавица «Грузия»: «юнкерсы», прорвав прикрытие наших истребителей, потопили ее на глазах у ожидавших защитников. Солдаты пополнения вплавь добрались до берега, а 500 тонн снарядов, которые были нужны как воздух, пошли на дно.

Но моряки все же продолжали попытки прорваться к Севастополю. 16 июня пришел крейсер «Молотов», доставив остатки 138-й бригады и 600 тонн снарядов. Всю ночь шла разгрузка и погрузка – даже раненых носили только бегом. Разгрузившись и приняв за ночь на борт две тысячи раненых и тысячу женщин и детей, крейсер ушел на рассвете в сопровождении эсминца «Безупречный».

18 июня 1942 года в Севастополь прибыл транспорт «Белосток», прорвавшийся последним в порт. На обратном пути 19 июня 1942 года «Белосток» был атакован торпедными катерами противника и затонул.

20 июня 1942 года погибла подводная лодка «Щ-214», осуществлявшая перевозки в Севастополь. 21 июня для снабжения СОР был выделен транспортный авиаполк («Дугласы»). До 1 июля летчики полка совершили 117 вылетов, доставили 185,5 тонны боеприпасов, вывезли 1471 раненого и 336 человек гражданского населения.

Днем 26 июня с часовым интервалом из Новороссийска в Севастополь вышли эсминец «Безупречный» и лидер «Ташкент». Около 19 часов эсминец был атакован вражеской авиацией и от полученных повреждений затонул. Лидер отразил налеты авиации, сбив два самолета, уклонился от атаки торпедных катеров и прорвался в Севастополь. Это был последний надводный корабль, пробившийся в осажденную крепость. Ночью 27 июня, приняв на борт более двух тысяч раненых и эвакуируемых, часть спасенной от огня панорамы «Оборона Севастополя в 1854—1855 гг.», «Ташкент» вышел из Севастополя. С 4 часов 45 минут в течение четырех часов лидер отражал ожесточенные налеты вражеской авиации, которая 86 раз атаковала и сбросила на него 336 бомб. Корабль сбил два самолета, умело маневрируя, избежал прямых попаданий, но близкие разрывы бомб вызвали многочисленные повреждения, он имел пробоины и получил свыше 1000 тонн воды. С помощью вышедших навстречу кораблей и судов «Ташкент» прибыл в Новороссийск. Весь экипаж корабля был награжден орденами и медалями.

17 июня у командующего флотом адмирала Октябрьского состоялось очередное совещание. Генерал Петров доложил обстановку и отметил особенно тяжелое положение на Северной стороне в районе четвертого сектора, где противник отрезал остатки полков 95-й стрелковой дивизии. Капитохин может продержаться не больше двух-трех дней.

Петров предлагал утром 18 июня произвести контратаку силами 138-й стрелковой бригады и 345-й стрелковой дивизии в направлении балок Графской и Сухарной, чтобы помочь Ласкину и Капитохину.

На юге в первом секторе противник тоже потеснил наши части, и Петров был вынужден здесь несколько сократить линию фронта для того, чтобы более прочно удерживать этот участок.

Генерал Моргунов предложил план помощи 30-й батарее: используя контратаку, подготовленную генералом Петровым, небольшая специальная группа должна была выручить из блокады тех, кто еще оставался на батарее.

После совещания генерал Петров тут же уехал на свой командный пункт, чтобы за ночь подготовить запланированные мероприятия. К утру было сделано все необходимое для обеспечения контратаки. Однако, как только она началась, наши части были встречены сильнейшим огнем противника. Попытки, предпринятые для соединения с остатками 95-й дивизии и деблокирования 30-й батареи, тоже успеха не имели. Противник был намного сильнее. У нас же был настоящий голод на боеприпасы. Находчивые моряки-водолазы решили из-под воды доставать снаряды с затонувшей «Грузии». Водолазов обстреливали из орудий, их бомбили с самолетов – только 18 июня на них было сброшено несколько сот авиабомб, – но моряки подняли и отправили на передовую 38 тонн боеприпасов!

Наши части за эти дни понесли тяжелые потери: только убитыми больше 7 тысяч человек и ранеными более 14 тысяч бойцов и командиров. 172-я и 95-я стрелковые дивизии, по сути дела, сохраняли только свои номера. Мало, очень мало оставалось бойцов в траншеях! Не было и боеприпасов, на каждое орудие осталось не более двадцати снарядов.

20 июня на Северной стороне оборона держалась только отдельными опорными пунктами. Героически сражалась береговая – константиновская – батарея. Остатки ее защитников ночью на шлюпках пытались переправиться на Южную сторону, но были обнаружены и почти все погибли. На батарее остались раненые вместе с тяжело раненным комиссаром Кулиничем. Они подорвали боеприпасы, взорвали рубку управления и сражались с ворвавшимся противником до последнего. Озверевшие фашисты даже мертвого моряка с нашивками комиссара на кителе кололи штыками, а потом, истерзанного, повесили на сигнальной мачте.

Манштейн, находясь сравнительно далеко от этих боев, ощущал их напряжение и жестокость:

«Особенно трудным оказывается выбить противника из его последних укреплений на северном берегу бухты. Для размещения боеприпасов и резервов Советы устроили в отвесных скалах глубокие штольни с бронированными воротами, которые были оборудованы для обороны. Их гарнизоны не думали о сдаче. Когда наши саперы приблизились к входу в первую из этих пещер, внутри каземата произошел взрыв, обрушился значительный участок скалистого берега, погребая противника, бывшего в каземате, а также группу наших саперов».

Не вдруг и не сразу произошел взрыв, о котором пишет Манштейн. В штольнях, о которых у него идет речь, осталось около 250 бойцов и рабочих арсенала. Возглавляли их начальник артиллерийского склада № 7 майор Н. К. Федосеев и политрук А. М. Вилор. 21 июня фашисты уже заняли высоту, под которой находились эти штольни, и попытались уничтожить арсенальцев. Наши забаррикадировались в штольнях и держались несколько дней. Их мучили жара и духота. Спасаясь от жажды, они вырыли колодцы и пили горько-соленую морскую воду, набиравшуюся в них. Кончилось продовольствие. С большим риском и осторожностью моряки ночами выбирались на берег и доставали продукты с затонувшего здесь неподалеку теплохода «Абхазия». Связи не было ни телефонной, ни по радио, и, следовательно, арсенальцы не могли получить приказ о том, как быть со штольнями. Они решили держаться до последнего.

К исходу 25 июня, как пишет Манштейн, два батальона немцев и саперная рота начали штурмовать штольни. Казалось, что схватка кончится очень быстро, потому что защитников оставалось мало. Штурмующим удалось прорваться к первой штольне. Здесь у входа находился заведующий хранилищем краснофлотец А. К. Чикаренко. Он сознательно пошел на самопожертвование, сказав товарищам: «Вы отходите подальше, а я этим гадам покажу!» Чикаренко отстреливался от наседавших фашистов до последней возможности, после чего взорвал штольню. Обрушившийся грунт уничтожил до двух сотен фашистов.

Видя, что штольни неизбежно будут взяты одна за другой, Федосеев разрешил всем плыть ночью через, бухту, а сам остался с небольшой группой бойцов. Он держался, пока мог, а в критический момент подорвал штольни и сам погиб.

Так что не просто произошел взрыв, который погубил немецких саперов, как пишет Манштейн, а десять дней шли бои в этих штольнях и фашисты потеряли здесь несколько сот своих солдат и офицеров.

После того как части противника вышли к берегу бухты Северной, Петров создает новый четвертый сектор, уже на южном берегу этой бухты, В него входят: остатки 138-й стрелковой бригады (их объединили в один полк), остатки 95-й стрелковой дивизии, сводный полк из остатков 79-й бригады и сводный полк 345-й стрелковой дивизии. Петров поставил задачу этому новому сектору: не допустить высадку противника с Северной стороны и прорыва его вдоль Симферопольского шоссе.

Остатки, остатки… От всего были теперь только остатки. Измученные, оглушенные непрерывными бомбежками и артобстрелом, голодные, страдающие от жары и жажды защитники Севастополя продолжали стоять насмерть. Они стойко выполняли все приказы командования, ни на одном участке не возникло ни растерянности, ни паники. Величайшая организованность и дисциплина в такой труднейшей, безвыходной обстановке были конечно же результатом воспитательной работы, высокого авторитета руководителей обороны.

С рассветом 25 июня противник предпринял особенно сильные атаки на участке третьего сектора. Опять бесконечные бомбардировки и артобстрелы. А нашим частям уже практически невозможно было отвечать артиллерийским огнем – снаряды кончились. Только в этот день и только на этом участке третьего сектора фашистская авиация сбросила три тысячи бомб.

27 июня танки противника ворвались в расположение частей 25-й стрелковой дивизии и в упор расстреливали наших бойцов. К исходу дня, прорвав оборону на участке 8-й бригады морской пехоты, противник овладел высотой Сахарная головка. Это продвижение противника стало возможным после преодоления «каменной обороны» моряков 8-й бригады Горпищенко. «Каменной» потому, что, израсходовав все боеприпасы, моряки камнями отбивали наступающих врагов. Остатки частей 25-й стрелковой дивизии и 3-го полка морской пехоты отошли к станции Инкерман.

В этот день в районе Инкермана произошел взрыв огромной силы, который слышали и Петров и Манштейн на своих командных пунктах. Взрыв нанес гитлеровцам большие потери, завалив землей и камнями колонну танков и мотопехоты. До некоторого времени оставалось неизвестным, что там произошло. Петров помнил этот взрыв и после войны, в разговоре со мной, узнав, что я стал писать на военные темы, просил меня разузнать и рассказать, что там произошло. Он был уверен, со взрывом связан какой-то героический поступок. Я выполнил эту просьбу Ивана Ефимовича; позже познакомлю читателей с подробностями этого дела.

Ночью 29 июня гитлеровцы под прикрытием дымовой завесы начали переправу на шлюпках и катерах через Северную бухту. Бойцы 79-й бригады и остатки экипажа бронепоезда «Железняков» открыли по этому десанту ружейно-пулеметный огонь. Но не было уже артиллерии и нечем было бороться с переправляющимся десантом.

А в эти же минуты авиация гитлеровцев просто свирепствовала над полем боя, подавляя тех, кто пытался отразить десант.

К середине дня частям 24-й пехотной дивизии немцев удалось переправиться через Северную бухту.

Одновременно противник при поддержке сильнейшего артиллерийского огня и бомбардировок авиации перешел в наступление в направлении Федюхиных высот и Сапун-горы.

В 6 часов утра противнику удалось ворваться в окопы 386-й стрелковой дивизии. Произошел жаркий рукопашный бой. Бойцы сражались в своих траншеях героически, погибали, но не отступали.

Пытаясь хоть чем-то помочь защитникам на этом участке, Петров ввел в бой остатки 25-й стрелковой дивизии, 9-й бригады морской пехоты и 142-й стрелковой бригады, поставив им задачу приостановить продвижение противника в этом районе. Однако изменить что-либо эти совсем обессилевшие части уже не могли. А неподалеку 8-я бригада почти полностью погибла, получил тяжелые ранения ее командир полковник П. Ф. Горпищенко. Уцелевшие из 386-й дивизии отошли на хутор Дергачи, и их командир полковник Николай Филиппович Скутельник пытался здесь организовать оборону.

В течение второй половины дня 29 июня немецкая авиация продолжала яростно бомбить последние очаги обороны Севастополя. Она сбросила более 10 тысяч бомб!

Утром 30 июня противник продолжал удары с воздуха и наступал по всему фронту, сосредоточив теперь усилия главным образом вдоль Ялтинского и Балаклавского шоссе. Манштейн рассчитывал: всех, кто еще способен держать оружие в руках, Петров направляет в район Северной бухты, поэтому удар с юга, на новом направлении, будет не только неожиданным, но и неотразимым: нечем его тут отражать. Но находившиеся тут части держались мужественно и хотя отходили, но делали это организованно, с боями и без паники.

Фронт наших частей сузился, у противника оставалось все то же количество артиллерии, и поэтому, вполне естественно, поражающая мощь огня этой артиллерии усилилась.

Казалось, что на обожженной и изрытой снарядами и бомбами севастопольской земле не осталось ничего живого. Но на подступах к городу ее защитники все же еще стояли. Измученные, раненные, обгоревшие, забывшие о сне, отдыхе и пище бойцы и командиры продолжали оказывать сопротивление противнику. На правом фланге все еще держались 109-я стрелковая дивизия генерал-майора П. Г. Новикова и подразделения 9-й бригады морской пехоты полковника Н. В. Благовещенского. С тяжелыми боями они постепенно отходили, нанося при этом врагу большие потери.

На левом фланге две немецкие дивизии – 50-я и 132-я – теснили остатки наших частей. А на Малахов курган от берега Северной бухты наступали еще две дивизии гитлеровцев: 24-я и 22-я. Их сдерживали остатки 79-й стрелковой бригады, артиллерийских и тыловых подразделений.

Малахов курган непрерывно подвергался сильнейшему артиллерийско-минометному обстрелу и ударам с воздуха. Капитан-лейтенант А. П. Матюхин, командир 701-й береговой батареи, которая находилась здесь, бил уже прямой наводкой из единственного уцелевшего орудия. И вот умолкло последнее орудие 701-й батареи. Но и на следующий день небольшая группа защитников Малахова кургана все еще продолжала сражаться.

Овладев этими последними позициями, фашисты вплотную подошли к городу Севастополю. Город пылал от не прекращавшихся в эти дни бомбардировок и весь был окутан черным дымом.

Вот какой подсчет приводит в своей книге «История второй мировой войны» французский генерал Л. Шассен:

«За последние 25 дней осады Севастополя немецкая артиллерия послала на город 30 тысяч тонн снарядов, а авиация Рихтгофена (поддерживавшая Манштейна. – В. К.) совершила 25 тысяч вылетов и сбросила 125 тысяч тяжелых бомб – почти столько, сколько английский воздушный флот сбросил к этому времени на Германию с начала войны».

Я поставил перед собой задачу рассказать о жизни Ивана Ефимовича Петрова, поэтому не имею возможности подробно говорить о многих достойных людях, которые совершали подвиги в ходе этих боев. Петров обо всех героях знал. Он высоко ценил мужество и стойкость своих подчиненных и сам черпал силы в их стойкости и в своей вере в них. Это была одна из важных черт характера Петрова. Вот свидетельство Крылова, человека, очень хорошо знавшего Ивана Ефимовича:

«В самые трудные дни Севастопольской обороны Иван Ефимович возвращался из частей воодушевленным. Стойкость, мужество бойцов и командиров заряжали его новой энергией. И, должно быть, часто помогали как бы иными глазами взглянуть на оперативную карту, когда обстановка на ней сама по себе выглядела малоутешительно. Фронт для него всегда был не линией на карте, а прежде всего сплошной массой живых людей. В командарме, которого под Севастополем редкий солдат не знал в лицо, как бы концентрировалась их воля, твердость духа, общая решимость одолеть врага».

В 1954 году я окончил московский Литературный институт имени А. М. Горького. И в один из осенних дней навестил Петрова. Он тогда жил в Москве и занимал должность начальника одного из главных управлений Министерства обороны.

Хочу обратить внимание читателей на эту должность и на то, что именно Петров на нее был назначен. В послевоенные годы я работал в Генеральном штабе и знаю – шло обобщение опыта Великой Отечественной войны, создавались новые уставы Советской Армии. Не успели их создать и внедрить в боевую подготовку, появилось атомное оружие. Не было ни теории, ни практики его применения. Необходимо было создавать совершенно новые стратегию, оперативное искусство и тактику.

Об этой огромной и ответственной его работе я расскажу позднее, а сейчас возвращаюсь к намерению показать, что источник силы и вдохновения для Петрова был в солдатах и офицерах, которыми он командовал.

Петров в тот день расспросил меня об учебе в институте. Я рассказал о науках, которые мы изучали, о том, что в первый год моим творческим руководителем был Константин Федин, затем три года Константин Паустовский, а на выпускном курсе – Александр Чаковский, что защищал я диплом перед комиссией, возглавляемой Леонидом Соболевым.

Петров слушал меня не только внимательно, а с какой-то нескрываемой восторженностью, я чувствовал: имена писателей, которые называю, студенческая жизнь в стенах Литературного института звучали для него прямо как музыка. И это действительно было так. Иван Ефимович очень много читал, знал литературу глубоко, любил ее. Он сказал мне тогда искренно:

– Как я тебе завидую, Володя! Ты молодой и уже прошел большой путь, одна война чего стоит! Такой запас наблюдений и впечатлений очень полезен для писателя. Я вот не сумел реализовать в своей жизни небольшой, правда, но все же отпущенный мне природой дар – дар живописца. Пишу для отдыха, для души. Живопись – мое увлечение, отдохновение и радость. Жаль, что для этого приятнейшего дела у меня совсем нет времени.

Я видел картины Ивана Ефимовича, они написаны маслом и акварелью, больше пейзажи. Написаны умело, почти профессионально, что даже породило легенду, будто он учился в Строгановском училище. Однако это не подтверждается ни разговорами, которые мне довелось с ним вести, ни его автобиографией.

Тогда, в том разговоре, Петров и высказал запомнившееся мне соображение, из-за чего я, собственно, и забегаю в 1954 год:

– Не помню точно слов Льва Толстого, но смысл их в том, что русский человек особенно ярко проявляется в обстоятельствах критических, он не падает духом даже в безвыходных ситуациях, находя в себе силы преодолеть их. В боях за Одессу и Севастополь, да и в других боях, я убедился в справедливости этого наблюдения Толстого. Обрати, Володя, внимание на эту очень важную, на мой взгляд, особенность нашего национального характера. Именно в труднейших испытаниях, когда у других опускаются руки и смертная обреченность сковывает способность действовать и мыслить, у русского, а теперь советского воина словно второе дыхание открывается, он бьется до последнего вздоха и, даже погибая, своим бесстрашием наносит поражение врагу, потому что, видя эту несгибаемость, враг теряет уверенность в себе в дальнейших боях. Если ты когда-нибудь будешь писать про севастопольцев, то найдешь сотни ярких примеров, подтверждающих это. Вот хотя бы история защитников одиннадцатого дзота, или батареи Пьянзина, которая била из зениток по танкам, или вот загадочный взрыв складов, который погубил много фашистов и техники. Об этом взрыве до сих пор еще подробно не рассказано. – Иван Ефимович добро посмотрел на меня. – Я всегда помнил, фронт – это не линия на карте, а живые люди, каждый со своими особенностями, мечтами и судьбой. Тебя, Володя, на войне смерть не коснулась, но погибших не забывай, пиши о наших замечательных солдатах и офицерах, они должны навсегда остаться живыми в памяти нашего народа.

Работая над этой книгой, я разыскал слова Толстого, о которых вспоминал Иван Ефимович. Любопытно, что запомнившееся Петрову суждение содержится не в художественных текстах, а в дневнике Льва Толстого, значит, Петров знакомился с творчеством великого писателя не только по широко известным произведениям, но читал и дневники его.

В тот день генерал Петров в разговоре со мной привел три примера героизма севастопольцев. Я понимаю – он мог бы назвать еще многие другие, но, поскольку он упомянул эти, я решил разыскать живые свидетельства именно о них.

Работая в Севастополе, собирая материалы, общаясь с людьми, я постоянно ощущал «быстрое обращение крови в жилах», которое, как сказал Лев Толстой, охватывает каждого ступившего на эту священную землю. И действительно, имел я дело с людьми необыкновенными, с подвигами – прекрасными.

11-й дзот находился на высоте западнее деревни Камышлы. Теперь от дзота осталось только основание – котлован, облицованный камнями. Рядом стоит белый обелиск, на который нанесены имена защитников этого дзота. Одно имя стерто – Григорий Доля оказался жив. Вот его я и разыскал. Мы с ним приехали на это место, и я стал расспрашивать Долю о бое, который тут шел, его товарищах. Сначала я попросил его обрисовать, как выглядел дзот.

– Дзот был деревянным, сложенным из бревен, с перекрытием, имел три амбразуры – левую, центральную и правую. В центральной стоял станковый пулемет, а через боковые амбразуры мы наблюдали и вели огонь из автоматов. Нас было семь матросов: командир дзота Сергей Раенко, Дмитрий Погорелов – пулеметчик, Алексей Калюжный – тоже пулеметчик, Володя Радченко, Василий Мудрик, Иван Четвертаков, ну и я.

– Вы единственный, кто знает не только их фамилии, но и видел их живыми. Расскажите, пожалуйста, как они выглядели, опишите их внешность.

– Сергей Раенко был среднего роста, волосы светлые, голубоглазый, веселый такой парень. Очень ему морская форма шла. Дмитрий Погорелов – плотный, здоровый. Он и до войны еще был связан с морем, строил корабли в Николаеве. Алексей Калюжный высокого роста. Он кировоградский, отец его и сейчас живет в Кировограде, а сам Алексей до войны работал трактористом в колхозе. Василий Мудрик был совсем молодой, тоже высокого роста, симпатичный паренек, украинец из Горловки. Иван Четвертаков оттуда же, с Украины, приветливый, открытый, душевный парень. Радченко – веселый, подвижный, неугомонный, очень энергичный. Глаза, помню, у него были голубые. Он шахтер по профессии. Мы очень сдружились в боях, полюбили друг друга, хотя, конечно, об этом не говорили. Называли друг друга братишка. «Братишка, сделай то! Братишка, помоги, пожалуйста!» Вот так мы в этом дзоте и жили одной семьей.

– А кто был ваш самый близкий друг?

– Самым близким был Дмитрий Погорелов. Он был старше меня на год. Мы с ним особенно сошлись, никуда друг без друга. Существовал у нас такой порядок: каждый по очереди на сутки назначался бачковым. Бачковой – это тот, кто должен был в эти сутки обеспечивать дзот водой. Дело в том, что здесь, на сопке, воды-то не было и надо было ходить вниз, к ручью. А идти вниз – это значит: и на засаду можно напороться, и обстреляют тебя. Поэтому нужно было прикрывать друг друга. И вот когда я был бачковым, то всегда со мной ходил Дмитрий Погорелов. И я знал, он прикроет меня так, как это нужно. И он меня ни разу не подвел. Так же, как и я его.

– Расскажите, пожалуйста, о том, как вы отбивали генеральное наступление фашистов семнадцатого декабря.

– Мы знали, нас предупредили, что оно должно начаться в эти дни. Все подготовили заранее: воду для пулеметов, для себя, продукты, НЗ пополнили. В общем, ждали. И вот началась артиллерийская и авиационная обработка. Били беспощадно. Я начал было считать, сколько снарядов поблизости от нас разорвалось. Насчитал четыреста пятьдесят разрывов самых близких и бросил. А вообще тут все гудело, и земля не успевала осыпаться вниз после того, как ее вскидывали разрывы вверх. Ну, мы вели наблюдение через амбразуры. Ждали, что вот-вот кинутся гитлеровцы. Так оно и случилось. Мы-то не очень их боялись, поэтому подпустили поближе, чтобы бить наверняка. И когда уже их было отчетливо видно, тут и чесанули из пулемета и автоматов. Они лезли отчаянно. И вот в то время, когда мы отбивали их с фронта, они где-то справа от нас просочились по кустам и подошли вплотную. Близко подошли, стали забрасывать нас гранатами. Выскочили из блиндажа Раенко, Мудрик, Калюжный и я. Из автоматов начали отбивать наседающих фашистов. А Погорелов остался у пулемета. Он отбивал тех, которые спереди на нас лезли. Когда мы отбивались в траншее, нас все время гранатами забрасывали, мы успевали некоторые назад выбросить, а некоторые не успевали. И вот разрывами ранило Васю Мудрика в голову, потом Погорелов высунулся, хотел узнать, как у нас дела, – и его ранило. Калюжного ранило. Видим, много в кустах накопилось гитлеровцев. Погорелов вынес пулемет «максим» на открытую площадку. Ну и как следует мы из «максима» все эти кусты прочистили. В общем, удержались до ночи. По сути дела, из всего нашего отделения остались только я да Погорелов более или менее здоровыми, остальные все были ранены. Ночью мы все время прочесывали местность, и я бросал гранаты. Я здорово бросал – на пятьдесят – шестьдесят метров мог забросить. Я еще ходил по траншее и из разных мест стрелял из винтовки, чтобы показать, вроде нас много. Несмотря на ранения, никто из ребят из дзота не ушел. Так мы продержались до девятнадцатого декабря. Были уже не по одному разу ранены. Фашисты кричали нам из кустов: «Рус, сдавайся!» Но мы ж моряки, у нас закон боя – никто живым не сдается! Мы уже и ориентировку потеряли, то ли день, то ли ночь, все время взрывы, треск стрельбы. Казалось, что все время было темно. Когда подошло к тому, что мы уже понимали – наверное, нам отсюда не уйти, Алексей Калюжный вот тогда и написал записку. Теперь эта записка известна всей стране. А тогда он так в стороночке в блиндаже примостился и на обрывке бумаги своей кровью написал.

– Вы помните слова этой записки?

– Конечно, я никогда их не забуду: «Родина моя, земля русская, я сын Ленинского комсомола, его воспитанник, дрался так, как подсказывало мое сердце… Моряки-черноморцы, держитесь крепче, уничтожайте фашистских бешеных собак. Клятву воина я сдержал». И подписал: «Калюжный». В общем, мы не отошли с одиннадцатого дзота ни шагу. Все ребята погибли. Вот теперь их имена на обелиске, а они сами здесь, под этим обелиском, похоронены.

– А как вам удалось уцелеть?

– Случайно, просто чудом, можно сказать. Потом наш дзот опять обложили со всех сторон гитлеровцы и забрасывали гранатами. Некоторые гранаты попадали и в амбразуру. Ну, я и Погорелов, мы еще более или менее держались на ногах, выбрасывали назад в амбразуру эти гранаты. Но вот я одну выбросил, и вдруг влетает еще одна, такая, знаете, с длинной деревянной ручкой, она ударилась о колесо пулемета и закрутилась. Я кинулся к ней, а в это время еще одна влетела в амбразуру – и прямо на пол. Вот эту-то я схватить не успел – рвануло! Мне руку здорово повредило. Погорелов, помню, только спросил: «Что, брат, крепко тебя?» Я говорю: «Да, крепко». Быстро, как смогли, сделали мне перевязку, а кровь шла очень сильно. Многие уже к тому времени умерли. Скоро и друг мой Дмитрий скончался, я сам его и похоронил здесь вот, неподалеку. Вот в это самое время и пришли на помощь матросы из Семьдесят девятой бригады Потапова, которая прибыла десантом на кораблях. Очень вовремя! Ну, отправили меня в госпиталь, лечился я. После излечения опять в Севастополь попал. Сам просился. Прибыл сюда в апреле месяце. Друзей своих уже никого в живых, конечно, не нашел. Теперь я часто прихожу сюда, к моим братьям. Я буду их помнить всю жизнь, и народ наш их никогда не забудет.

В те минуты, когда Доля, участник и свидетель тех легендарных дел, рассказывал мне о них, я испытывал особое волнение. Есть выражение «прикосновение к истории» – вот это и был тот случай.

…На одной из высот, уже в непосредственной близости к городу, стоит еще один обелиск. Это память о подвиге людей, которые здесь сражались. Сделан он из зенитных пушек батареи старшего лейтенанта Ивана Семеновича Пьянзина. Ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Я разыскал командира дивизиона, в который входила 365-я батарея ныне полковника в отставке Евгения Андреевича Игнатовича. Мы приехали с Игнатовичем на огневые позиции, обошли их, осмотрели. На большой плоской высоте, поросшей кустарником и травой, темнеют остатки блиндажей, огневых позиций – все это оплыло от дождей и теперь не похоже на грозный для врагов бастион.

– Здесь стояла артиллерийская батарея Ивана Семеновича до третьего, решающего штурма Севастополя. Восьмого июня батарея со всех сторон была окружена фашистами.

– А как располагалась батарея? – спросил я.

– Вот видите остатки окопов – это огневые позиции: одна, вторая, третья, четвертая. Это места, где находились орудия. – Евгений Андреевич показал на сохранившиеся очертания круглой площадки для зенитных пушек. – А вот большой котлован – здесь находился командный пункт, в котором располагался старший лейтенант Пьянзин. Вход был вот отсюда: в этот проем. Надо сказать, что до восьмого июня, до того момента, как батарея была окружена, Пьянзин еще не был командиром батареи. Ею командовал тоже очень смелый и храбрый офицер Герой Советского Союза Николай Андреевич Воробьев. Восьмого июня он был ранен осколком снаряда. Вместо него батареей стал командовать лейтенант Е. М. Матвеев, но и его вскоре тяжело ранило. Вот тогда-то я, как командир дивизиона, и назначил Пьянзина командиром батареи. Назначить-то назначил, но он находился рядом со мной, а батарея его в окружении. Так я ему и сказал: «Вот ты, командир, здесь, а батарея твоя там, давай пробивайся к своим подчиненным». Дал ему двух матросов для помощи. В ночь на одиннадцатое июня он туда пробился и по радио мне доложил: «На батарею прибыл, в командование вступил. Пьянзин». На рассвете их сильно бомбила авиация, обстреливала артиллерия, потом гитлеровцы пошли в атаку – примерно батальон. Они эту атаку отразили. У Пьянзина были хорошие, смелые помощники: командир орудия Иван Стрельцов, пулеметчики Пустынцев и Танич, старшина батареи Шкода. В общем, до двенадцати часов они отражали атаки, и немцы остановились, стали окапываться на скатах высоты метрах в трехстах – четырехстах отсюда. Воспользовавшись небольшой передышкой, Пьянзин и политрук этой батареи Уваров, его называли комиссаром батареи, провели партийно-комсомольское собрание. Тогда уже были большие потери на батарее, поэтому собрались вместе коммунисты и комсомольцы. Они, как это было в то время во многих подразделениях, приняли решение-клятву. Я и сейчас помню слова этого решения-клятвы: «Будем держаться до последнего снаряда, до последнего патрона, не будет патронов – будем уничтожать фашистов в рукопашном бою. Погибнем все, но защитим Родину и не пустим фашистов в родной Севастополь». Тринадцатого июня фашисты, подтянув новые силы, бросили на эту высоту десять танков, свежий батальон и остатки того, который наступал прежде. А на батарее осталось около тридцати человек, израненных, обессилевших. И все же они сдержали превосходящего врага. Из зенитных орудий артиллеристы били по танкам прямой наводкой. Было подожжено несколько вражеских машин. Однако в середине дня фашистам удалось ворваться сюда, на огневую позицию. Завязалась рукопашная. Вот тогда я получил по радио от Пьянзина такую радиограмму: «На батарее полно фашистов и фашистские танки. Веду огонь по танкам из противотанкового ружья. Отбиваться нечем и некем. Открывайте огонь по нашей батарее. Вызываем огонь на себя».

– Это был ваш последний разговор с Пьянзиным?

– Нет, это был мой предпоследний с ним разговор. Я спросил его по радио: «Не спешишь ли ты, Ваня?» Он ответил: «Нет, не спешу, открывайте огонь немедленно!» Трудно было решиться на это – стрелять туда, где свои, но мы понимали, какое у них безвыходное положение, и открыли огонь двумя батареями по этой высоте. Мы уничтожили этим огнем много фашистов, но конечно же нас не покидала мысль и о том, что наши снаряды могут попасть и по умирающим боевым товарищам. Мы считали, что они погибли. И вот через тридцать минут я вдруг опять слышу голос Пьянзина по радио, это уже были его последние слова: «Прощайте, товарищи. Добывайте победу без нас. Погибаем за Родину, за партию. Пьянзин». Было ему тогда всего двадцать три года. Родился он на Урале, окончил Севастопольское зенитно-артиллерийское училище. Сбил огнем из своего орудия один из первых фашистских самолетов, появившихся над Севастополем утром двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. Высокий, стройный, русоволосый, хороший спортсмен. Человек отзывчивый и добрый к своим боевым друзьям, беспощадный и несгибаемый по отношению к врагам. Таким навсегда он останется в моей памяти.

Помнил Пьянзина, как я уже говорил, и генерал Петров.

…Я разыскал в Севастополе еще одного удивительного человека, упомянутого Иваном Ефимовичем. Он совершил свой подвиг в последние часы обороны Севастополя. Теперь все экскурсоводы рассказывают о нем туристам, приезжающим в Севастополь.

По дороге от города к Инкерману есть гора, осевшая будто от сильнейшего землетрясения, ее называют скалой Саенко. Обычно имя, которое носит корабль, или институт, или вот эта скала, воспринимается нами как имя человека, уже ушедшего в прошлое, ставшего историей. И вдруг я узнаю – Саенко жив! Живет здесь, на окраине Севастополя. Добыв его адрес, еду знакомиться.

Через Северную бухту я переправился на небольшом катере. Он здесь вроде трамвайчика, перевозит жителей Северной стороны в Севастополь и обратно. Бухта эта та самая, к которой многие месяцы рвался Манштейн, не считаясь с потерями. На Северной стороне я сел в автобус и поехал в поселок Бартеньевка, нашел нужный дом с садиком и открыл калитку. За калиткой я сразу же остановился от неожиданности. Под оплетенным виноградом навесом, освещенный солнцем, стоял и смотрел на меня живой Лев Толстой: седая борода до пояса, белые усы, кустистые брови. Только этот Толстой был в майке без рукавов и телом покрепче, помощнее и глаза у него были не суровые, а голубые, добрые. Так мы познакомились с Прокофием Павловичем Саенко.

Я рассказал ему, зачем приехал. Тут же, в винограднике, мы присели к столу. Прокофий Павлович срезал с кустов крупные гроздья спелого винограда и положил на блюдо. Я смотрел на него, и мне все не верилось, что это тот самый человек, о котором в сорок втором году уже ходили легенды. Помнят Саенко не только соотечественники. Даже много повидавший и повоевавший фельдмаршал Манштейн написал позже в своих воспоминаниях такие слова:

«Здесь произошла трагедия, показавшая, с каким фанатизмом боролись большевики… Когда наши войска ворвались в населенный пункт Инкерман, вся скала за населенным пунктом задрожала от чудовищной силы взрыва. Стена высотой примерно 30 метров обрушилась на протяжении примерно 300 метров».

Да, в том далеком теперь 1942 году даже до Манштейна (а мы знаем, как далеко находился его КП!) донесся гром этого взрыва. Только Манштейн не написал правду, что же именно тогда произошло. А случилось вот что. От взрыва колоссальной силы погибло много фашистов, танков, орудий, автомобилей, которые были завалены огромной рухнувшей стеной на протяжении более трехсот метров.

И сделал это Саенко.

Прокофий Павлович, как многие сильные люди, человек обстоятельный, неторопливый. Он и разговор повел не спеша, издалека, с самого начала:

– В годы гражданской войны, как вы знаете, косил народ сыпной тиф, вот и мои мать и отец почти разом один за другим умерли от тифа. Было мне тогда одиннадцать лет. С той поры я стал самостоятельным, сам пахал, косил, молотил. Жил я на Херсонщине и, как только стали создаваться первые колхозы, сразу же вступил в колхоз, стал колхозным конюхом. В тысяча девятьсот двадцать девятом году пришло мне время идти служить в армию. Попал я на флот. Служил краснофлотцем на крейсере «Красный Кавказ». Служилось мне хорошо, радостно. Для сироты дружная семья моряков стала настоящим домом. И когда я закончил свою срочную службу, а служили в те годы на флоте долго, пять лет, мне не захотелось увольняться. Остался я на сверхсрочную. Грамотешка у меня была небольшая, но на флоте кое-чему научился. А тут наш командир, желая помочь, послал меня учиться на курсы командиров. В тысяча девятьсот тридцать девятом году я закончил эти курсы, и мне было присвоено звание воентехника. Получил я назначение в Севастополь, в артиллерийское управление, стал начальником отдела хранения артиллерийских боеприпасов. Склады были в Сухарной балке. Находились боеприпасы не только в подземных хранилищах, но штабелями лежали на площадках на поверхности. Когда произошло нападение фашистов на нашу страну, начались налеты фашистской авиации, надо было боеприпасы, которые хранились открыто, куда-то спрятать. Стали искать место. Наиболее подходящими оказались штольни. Это недалеко от Инкермана. Штольни давние. Здесь добывали белый камень. Из такого камня построены очень многие красивые дома в Константинополе, Афинах, Риме, Неаполе. Да и наш Севастополь почти весь выстроен из этого камня. Вот в эти пустые штольни и стали свозить боеприпасы. А потом, когда уже фашисты подступали к Севастополю и было ясно, что будет долгая битва за город, нам привозили запасы, и мы их тоже складывали в штольни. Я был начальником хранилища. Свезли сюда очень много – больше пятисот вагонов. Машины с боеприпасами заходили прямо в штольни, и мы их тут же разгружали. Работа была адская, ящики с боеприпасами сами знаете какие тяжелые. Работали мы день и ночь, до полного изнеможения.

– Вам надо было, наверное, не только разгружать и складывать, но и охранять? Ведь фашисты знали, наверное, о таком большом складе боеприпасов? – спросил я Прокофия Павловича.

– Конечно же знали, они пытались даже нас захватить. Я вам об этом еще расскажу. Так вот, в июне бои приблизились к нам уже вплотную. Фашисты подступили к Инкерману. Перед отплытием из Севастополя меня вызвал контр-адмирал Заяц, мой бывший командир на крейсере «Красный Кавказ», а в ту пору он был уже контр-адмиралом и начальником тыла флота. Он сказал: «По решению Военного совета, товарищ Саенко, придется ваше хранилище и боеприпасы взорвать. У тебя почти пятьсот вагонов боеприпасов и пороха. И если они попадут в руки фашистов, все это будет обращено против нас же. Понимаешь?» Я, конечно, понимал. И сказал, что ни в коем случае не допущу, чтобы боезапасы попали в руки противника. Адмирал посмотрел на меня очень участливо. Мы же с ним старые знакомые, он всегда меня хорошо помнил. И он стал мне подсказывать: «Взорвать такое количество боезапасов не так просто – ты же и сам можешь погибнуть. Нужно все как следует рассчитать. Взрыв будет очень большой силы – успеешь ли ты унести ноги, Прокофий Павлович?» Ну, я заверил адмирала, что дело не во мне, а в том, чтобы не допустить захвата такого огромного количества боезапасов. На прощание адмирал обнял меня, попрощался.

– Одна из трудностей защитников Севастополя была в недостатке боеприпасов, а у вас в штольнях пятьсот вагонов. Что-то тут не вяжется, Прокофий Павлович.

– Так у нас не те калибры, что нужны сухопутным частям, снаряды для корабельной артиллерии, бомбы авиационные. Даже от первой империалистической войны оставшиеся порох и боеприпасы хранились.

– Что произошло дальше?

– Я все время прислушивался к бою: где он происходит. И вот взрывы и треск автоматов и пулеметов постепенно приближались. И настал день, когда мы уже стали слышать стрельбу позади нас. Связи телефонной с частями уже не было. Послал я красноармейца узнать: есть ли еще кто впереди нас? Но красноармеец не вернулся, видно, погиб, а может быть, и попал в лапы фашистов. Послал я другого разведчика, он вернулся и говорит, что впереди никого нет.

После этого я сам пошел в Инкерман, где находился, как я знал, штаб Двадцать пятой дивизии, командовал ею Коломиец. Когда я зашел в блиндаж, командир дивизии сидел за столом, держась руками за голову. Я спросил его: «Как обстоят дела?» Он сказал коротко: «Все погибли, в живых почти никого не осталось, но будем держаться сколько сможем». Дивизия держалась еще четыре дня. До этого, зажигая определенные отрезки бикфордова шнура, я проверил, сколько времени они горят. Уже все было подготовлено к взрыву, во все штольни проведен бикфордов шнур, присоединен к толовым шашкам и ящикам с порохом. Если по какой-то случайности шнуры погаснут, я, чтобы взрыв произошел наверняка, заложил в боеприпасы мины с часовым механизмом. И вот настал момент, когда мы уже сами увидели фашистов. Большая их колонна остановилась вдоль речки Черной, и солдаты выпрыгнули из автомобилей и танков, пили воду, умывались, плескались. А справа от нашей высоты вдоль ската стояла колонна танков.

Я не хотел рисковать всем личным составом и поэтому спросил: «Кто остается со мной добровольно?»

Из тех, кто вышел вперед, я оставил старшего техника-лейтенанта Палея и рядовых Кондрашова, Брюшко и Гаврилюка. Вот впятером мы и остались, чтобы произвести взрыв, а весь остальной личный состав с капитаном Зудиным стал пробиваться к своим. Я говорю «пробиваться» потому, что к тому времени нас уже со всех сторон окружили немцы. Когда все ушли, я посмотрел на оставшихся товарищей и спросил, понимают ли они, что при взрыве мы можем погибнуть, не успеем далеко убежать. Они были согласны на такси крайний исход и ответили: «Погибнем все, но боеприпасы фашистам не дадим!» – «Ну, тогда давайте начинать». Мы подожгли шнуры и побежали прочь от штолен через балку, на другую сторону. Мы успели отползти метров на триста – четыреста. И вдруг раздался такой ужасный взрыв и так задрожала земля, что мне показалось, что она вообще перевернулась. Я упал и потерял сознание. Не знаю, сколько я пролежал, но очнулся оттого, что меня трясли за плечи и Кондратов спрашивал: «Товарищ начальник, вы живы?» Я посмотрел вокруг и сначала не понял, что же произошло: все было вокруг бело, как будто выпал снег. И только потом я осознал, что это взрывом выбросило на поверхность белый камень, который превратился в пыль, и вот он осел, и все стало белым.

Помогая друг другу, потому что все были контужены, мы побрели в сторону города и там стали пробираться к морю. Город был разрушен, всюду валялись убитые. Около одной из развалин я обнаружил знакомого мне директора завода шампанских вин Петренко, он был ранен. Я его взвалил на себя и вынес. В одном месте нас свои приняли за немцев и чуть не обстреляли. Ну, в общем, с большим трудом мы добрались до берега моря. Здесь отходили последние катера, баржи. Брали главным образом раненых. Я прыгнул на один из последних отходящих катеров, но не достал до борта и упал между катером и набережной. Меня выловили матросы и втащили на катер. Как потом выяснилось, я ушел вовремя: гитлеровцы объявили розыск меня… Да, после ущерба, который принес взрыв гитлеровцам, они с ног сбились в поисках виновника. Гестаповцы осматривали всех, кто оказался у них в плену. Они даже нашли похожего на меня человека…

Надо сказать, что Прокофий Павлович был рыжий, и вот они нашли похожего на него здоровяка, одели его во флотскую форму и привозили в места, где были сосредоточены наши пленные и гражданское население, показывали этого двойника и спрашивали: «Не видел ли кто-нибудь морского лейтенанта, похожего на этого человека?» Была обещана награда тому, кто его обнаружит. Но Саенко обнаружить конечно же не удалось, потому что в это время он уже был далеко.

– Как дальше сложилась ваша судьба, Прокофий Павлович?

– Я служил в других частях по своей специальности, по хранению и выдаче боеприпасов. Когда Севастополь был освобожден, я тут же вернулся в родной город.

Но на этом не кончаются испытания в жизни Прокофия Павловича Саенко. Судьба его сложилась трудно не только в годы войны. Вот уж, казалось, после увольнения настала пора отдохнуть от всего пережитого. Но не получилось так у Прокофия Павловича. В 1957 году он тяжело заболел, стало отказывать сердце. Может быть, это началось со стресса, когда он считал секунды над горящим бикфордовым шнуром, эти секунды тогда отсчитывало и его замиравшее сердце. В общем, случилось так, что он лег в постель и пять лет пролежал без движения. Иногда он по двое суток не приходил в сознание. Сердце делало очень мало ударов в минуту. Он задыхался, и никто ничем не мог ему помочь. Нет лекарств от этой болезни. Однажды, когда он находился в госпитале, начальник отделения показал ему свежий номер журнала «Огонек», в нем была статья о работах академика Бакулева. Врач сказал: «Вот единственный человек, который может тебе помочь. Но он далеко, в Москве. Пока у него все это экспериментальная работа». В госпитале Прокофия Павловича окружали больные-военнослужащие, которые знали о совершенном им подвиге в годы войны, они относились к нему с большим уважением, хотели помочь. И вот у кого-то возникла мысль: давайте напишем академику Бакулеву. И они написали коллективное письмо, рассказали о подвиге Саенко, о том, каким уважением он пользуется среди жителей Севастополя.

В декабре 1962 года, когда Саенко лежал уже шестой год в постели, вдруг пришел вызов из Москвы. Прокофия Павловича на носилках повезли к академику брат и жена. Привезли в Москву, в 1-ю Городскую больницу. Пришел Бакулев, весело приветствовал Саенко: «А, севастополец прибыл? Нигде не застрял, как и в штольнях тогда не застрял». Саенко с грустной улыбкой ответил: «Ну, вот теперь-то уж, видно, я застрял окончательно». Академик подбодрил его: «Ничего, вызволим, не дадим тебе умереть, теперь медицина сильнее стала. Выберешься!»

В больнице Саенко тщательно обследовали. Не раз с ним беседовали и Бакулев и профессор Савельев. Они разъяснили ему, что с ним происходит. Александр Николаевич Бакулев сказал ему примерно так: «В сердце, как и моторе, есть зажигание, которое дает ритм, подхлестывает, заставляет работать сердце. Это так называемый синусовый узел. И вот если этот узел ослаб, то восстановить его нельзя никакими лекарствами. Есть только одна возможность: создать дополнительную искусственную систему зажигания. У нас однажды был такой больной, и мы сделали ему операцию. Так что не беспокойтесь, Прокофий Павлович, мы и вам поможем».

Академик подбодрил моряка, но помочь ему было конечно же не так просто. Начались разработка и усовершенствование специального электростимулятора. Над ним работали и сам Бакулев и Савельев и специалисты-электронщики. И вот этот прибор, стимулятор, был создан. Он был небольшого размера, но внутри – целая электростанция, состоящая из нескольких батареек и генератора. Весил он 120 граммов и рассчитан был на три с половиной года работы. Саенко сделали сложную операцию и подсоединили датчик к его сердцу. Операцию делали Бакулев и Савельев.

– Как вы себя чувствовали во время операции? Ощущали какие-то изменения после операции? – спросил я Прокофия Павловича.

– К операции готовили меня три месяца. Бакулеву все не нравился прибор, что-то в нем, по его мнению, было еще ненадежно. Ну, вот пришел срок, когда все отрегулировали. Меня привезли в операционную, дали наркоз. Уснул я одним человеком, а проснулся совсем другим. Я просто не верил тому, что произошло. У меня было нормальное дыхание, я не задыхался, чувствовал прилив сил и даже боли в швах, которые остались от вскрытия грудной клетки, я не ощущал – до того мне было хорошо. Сердце мое билось ровно, дышал я равномерно. Пришел меня навестить Бакулев, спрашивает: «Ну как?» Я говорю: «Я бы тех, кто сделал этот стимулятор, на руках носил, дорогой Александр Николаевич!» Все трудные дни после операции меня выхаживала моя жена, дорогая Вера Павловна. И вообще, если бы не она, я давно бы уже, конечно, помер. Ведь шесть лет, пока я лежал в постели, она от меня не отходила.

Я попросил Прокофия Павловича рассказать подробнее о Вере Павловне. Он немного подумал. В глазах его появилось не только какое-то особое тепло, но, как мне показалось, даже слезы. Бывает такое у пожилых людей.

– Познакомились мы в тысяча девятьсот тридцать пятом году. Пошел я как-то на берег в увольнение. Вот и встретились, разговорились. Хорошая она была девушка, но беда у нее случилась. Работала она в госпитале, в прачечной. И вот попала у нее рука в машину, и оторвало несколько пальцев. В общем, случилось так, что сначала я пожалел девушку, а потом и полюбил ее всей душой. И вот с тех пор мы вместе, не расстаемся. Не знаю, много ль я ей помог, но мне без нее не жить бы, она меня выхаживала не раз.

Слушал я Прокофия Павловича, смотрел на этого и сейчас еще большого и сильного человека, на его седую бороду, и казался он мне каким-то былинным героем.

Вот уже шестнадцать лет живет Прокофий Павлович с батарейкой-стимулятором. После первой операции он с женой вернулся в Севастополь, и жизнь у них пошла веселее. Прокофий Павлович работал в саду, окапывал деревья, возился с огородом, обрезал виноград. Но счастье это длилось недолго: через полтора года стимулятор ослаб, и снова надо было делать операцию. Саенко поехал в Москву, там его ожидали. Они уже знали, что пора менять батарейки. Сделали ему еще операцию, заменили стимулятор. И вот опять началась спокойная жизнь дома.

– В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году я последний раз видел Бакулева, – грустно сказал Прокофий Павлович. – И в этот раз он меня осмотрел. Ну что же, говорит, моряк, очень хорошо, в понедельник я займусь тобой. А ночью его самого привезли с инфарктом! Это у него уже был, оказывается, не первый. Через несколько месяцев Александра Николаевича Бакулева не стало. Вот я, видите, живу, а какое у меня было положение? Абсолютно безнадежное. Меня он вытащил, спас, а его никто вызволить не смог. Профессор Савельев тогда сделал мне еще одну операцию? Поставил новую батарейку. С ней я дожил до тысяча девятьсот семьдесят первого года, а в семьдесят первом году еще одна операция и опять – новая батарейка, с которой я живу вот и посегодня.

У академика Бакулева в его рабочем кабинете под стеклом на столе лежало то самое письмо, которое когда-то написали моряки-севастопольцы с просьбой помочь Прокофию Павловичу Саенко. Бакулев всегда с гордостью показывал это письмо многочисленным гостям, и особенно зарубежным. Он гордился этим письмом и говорил: «Вот, смотрите, без печати, не служебный бланк, а простое обращение людей, в котором выразилась живущая в народе любовь к герою Отечественной войны, ветерану. Вот эта народная любовь помогла нам бороться за жизнь Саенко».

В Севастополе «кровь быстрее обращалась в жилах» не только от чувства гордости и ощущения близости к героической земле. Волнение охватывало и оттого, что в удивительное, счастливое время довелось мне быть на этой земле, когда еще живы герои, вершившие здесь подвиги! Очень памятное знакомство произошло на Сапун-горе. Только в наши дни можно встретить такого необыкновенного экскурсовода! Здесь работает в экскурсионном бюро Николай Евдокимович Ехлаков. Он бывший кадровый офицер, член партии с 1932 года. В Красной Армии служил с 1934 года, участвовал в боях на озере Хасан, где был награжден орденом Красного Знамени. В период обороны Севастополя с августа 1941 года был комиссаром 7-й бригады морской пехоты, которую по фамилии командира называли жидиловской. Это он, когда ранило командира бригады, принял на себя командование, а Петров сказал, узнав об этом: «Не надо подбирать комбрига. Ехлаков справится». Знал и уважал боевого комиссара командарм! И Николай Евдокимович оправдал его доверие: четыре раза был он ранен в тех боях, но не ушел с передовой, оставаясь со своими бойцами до последнего. Только когда он в пятый раз был тяжело ранен, его вывезли из Севастополя на подводной лодке и отправили в госпиталь. После излечения он участвовал в боях до победы над фашистами и закончил войну штурмом Кенигсберга.

Я видел, с каким вниманием слушают его люди – и стар и млад, приезжающие сюда на экскурсии. Ехлаков рассказывает им такие подробности и так описывает участников боев, как никто другой этого не сделает. Слушал и я его рассказ, смотрел прекрасную диораму «Штурм Сапун-горы». Ехлаков говорил о тех, кто был здесь изображен, как о хорошо ему известных, близких боевых товарищах. Показывая на картину, он говорил не только о том моменте, который был запечатлен здесь; он знал жизнь этих людей, их привычки, увлечения – в общем, из его повествования вставали перед нами живые люди. Это и Дзигунский, закрывающий собой амбразуру дзота, и старший лейтенант Жуков, который ведет в атаку свою роту, и рядовой Якуненко, водрузивший штурмовой флаг на вершине Сапун-горы, и Илья Поликахин, поднявший советский флаг над освобожденным Севастополем.

Вот такие или похожие на них прекрасные, мужественные люди окружали Петрова в те дни, и он любил их искренне, всей душой. Замышляя любую операцию, Иван Ефимович всегда думал, как бы поменьше потерять людей при ее осуществлении, а теряя их, что на войне неизбежно, тяжело переживал эти утраты. И переживания эти были всегда для него дополнительным грузом к тем тяготам, которые приносит война. Слава генерала, который ищет пути к победе с наименьшими потерями, шла за Петровым всю войну и сохранилась по сей день. Все, кто воевал под его командованием, единодушно подчеркивают это. Некоторые, не понимая бережности Петрова по отношению к людям, называли его мастером только обороны. Это неверно, Петров умел и наступать. Это особенно наглядно проявится в боях за Кавказ и в Карпатах. Только наступал он, всегда думая о том, чтобы побольше сохранить людей. Линия фронта для него всегда состояла из живых людей, многих из которых он знал в лицо.

Что же касается звания мастера обороны, заслуженного Петровым в 1941—1942 годах, то для всех, знающих боевые события тех лет, понятно, что это звание – одно из высочайших, и удостоились его в те дни очень немногие полководцы.

Полководец не может своими усилиями, своим талантом придумать и осуществить такое, для чего нет соответствующих предпосылок в виде материально-технических и духовных возможностей армии и экономики страны. Поэтому, говоря о больших заслугах генерала Петрова, я не забываю о том, что он не мог бы провести в жизнь самые блестящие решения, если бы не стоял во главе частей именно Советской Армии. Правда, наш промышленный потенциал проявился в севастопольской обороне – из-за того, что город был отрезан от большой земли, – не в полную силу, но зато духовная, моральная прочность советских воинов была для Петрова надежной опорой. Это подтверждают завершающие бои за Севастополь.

Иссякли силы армии – не было боеприпасов, танков, самолетов, не приходили больше корабли со всем необходимым для обороны, все меньше оставалось людей, все уже становилась полоска земли между нажимающим врагом и морем. Вот уже и этот лоскуток земли разорван в клочья и остатки защитников Севастополя бьются в последних очагах сопротивления. Командующий армией остался без армии. Она выполнила приказ: «Ни шагу назад!» Приморская армия не отступила, не ушла из Севастополя. Многие его героические защитники, начиная с тех, кто встретил выстрелами группу Циглера в первые дни обороны, и кончая теми, кто оставил последний патрон для себя на двухсотпятидесятый день сражения, навсегда остались в севастопольской священной земле.

Уцелели немногие. Но борьба продолжалась на других фронтах, опыт и мужество севастопольцев были очень нужны. Не зря же сказал Верховный Главнокомандующий в своем приказе: «Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа».

1 июля на объединенном заседании Военных советов Черноморского флота и Приморской армии вице-адмирал Октябрьский прочитал телеграмму из Москвы, в которой разрешалось оставить Севастополь ввиду того, что исчерпаны все возможности для его обороны. Было приказано вывезти из Севастополя хотя бы несколько сот человек командного состава. Для руководства еще ведущими бои оставался генерал П. Г. Новиков.

Придя на свой командный пункт, Петров сказал Крылову:

– Вызовите весь командный состав дивизий и полков. Будем эвакуироваться.

Крылов не понял командующего. Петров добавил:

– Подробнее скажу на совещании. Мы уходим из Севастополя. Вы – со мной, на подводной лодке.

Крылов все еще не понимал:

– Как же так?..

– Мы с вами военные люди, Николай Иванович. Где мы нужнее, решать не нам. Поймите – это приказ. Пришлите ко мне Безгинова. Я продиктую ему последние мои распоряжения.

Дальше я передаю слово полковнику в отставке И. П. Безгинову. Рассказывая о последних часах Севастополя, он сидел напротив меня, седой, строгий, подтянутый. Иногда он надолго замолкал, а рассказывая, глядел порой не на меня, а будто вглядывался в прошлое.

– Меня вызвал вечером Крылов, сказал: «Иди к командующему». Я вошел в комнату генерала. Петров был мрачен и сосредоточен, голова его дергалась. «Садитесь, будем писать приказ». Я сел, развернул планшетку, приготовил бумагу. «Пишите: „Приказ. Противник овладел Севастополем. Приказываю: командиру Сто девятой стрелковой дивизии генерал-майору Новикову возглавить остатки частей и сражаться до последней возможности, после чего бойцам и командирам пробиваться в горы, к партизанам“. Петров долго молчал. Больше ничего в приказ не добавил. „Идите отпечатайте, вручим командирам дивизий“. Так я записал последний в обороне Севастополя приказ Петрова. Я отпечатал приказ, подписали его командарм Петров, член Военного совета Чухнов, начальник штаба Крылов. Приказ раздали командирам. Были выданы пропуска, кому на самолет, кому на подводную лодку. Улететь могли немногие, было всего несколько самолетов. Кораблей не было. Командование флота считало бессмысленным посылать корабли, господство противника в воздухе было полное.

Безгинов умолк, ему явно нелегко было рассказывать об этих последних трагических часах…

Отдав последний приказ, Петров ушел в свой отсек. Он находился там один довольно долго. Член Военного совета Иван Филиппович Чухнов стал беспокоиться и, подойдя к двери, приоткрыл ее и заглянул. И вовремя! Если бы не чуткость этого человека, мы лишились бы Петрова. В тот момент, когда Чухнов приоткрывал дверь, Петров, лежа на кровати лицом к стене, расстегивал кобуру. Чухнов быстро вошел в комнату и положил руку на плечо Петрова.

Некоторое время оба молчали. Потем Чухнов спросил:

– Фашистам решили помочь? Они вас не убили, так вы им помогаете? Не дело вы задумали, Иван Ефимович. Нехорошо. Насовсем, значит, из Севастополя хотели уйти? А кто же его освобождать будет? Не подумали об этом? Вы, и никто другой, должны вернуться сюда и освободить наш Севастополь.

Петров сел. Глаза его блуждали. Он поискал пенсне, чтобы лучше видеть Чухнова, но не нашел, порывисто встал, одернул гимнастерку, поправил ремни и застегнул кобуру.

В 2 часа ночи 1 июля Петров с членами Военного совета Чухновым и Кузнецовым, начальником штаба Крыловым, своим заместителем Моргуновым и другими работниками управления армии пошел на подводную лодку. Иван Ефимович сказал шагавшему рядом Моргунову:

– Разве мы думали, что так завершится оборона Севастополя!

Моргунов промолчал.

Когда вышли из подземного хода, их встретило ясное ночное небо с яркой луной, золотая дорожка. на море. А город пылал огнями и чадил черным дымом. Неподалеку слышалась ружейно-пулеметная стрельба, это дивизия Новикова билась на последнем рубеже.

На берегу моря молча стояли командиры и красноармейцы. Они медленно сторонились, давая дорогу старшим по званию. У Петрова чаще обычного вздрагивала голова. Он смотрел себе под ноги, наверное, боялся узнать среди расступающихся хорошо знакомых ему людей. Он ни с кем не заговорил. Прошел как» по углям. Взгляды людей были сейчас страшнее огня пулеметов и автоматов.

Позже Иван Ефимович говорил, что он покидал Севастополь, надеясь организовать эвакуацию оставшихся в живых. Это желание помочь им (а помочь можно только извне) было главным, что помогло ему пройти под тяжелыми взглядами и подавить в себе возникавшее намерение остаться с боевыми товарищами.

Подводная лодка находилась в двухстах метрах от причала. У берега стоял рейдовый буксир. Моряки торопили: лодку и буксир мог накрыть артналет или повредить даже отдельный снаряд.

Подойдя к подводной лодке, буксир из-за волнения моря не мог встать к ней вплотную. Прыгали изо всех сил, чтобы не упасть в воду. Некоторые срывались. Не мог сам перескочить на лодку Крылов, он был еще слаб после ранения. Моряки быстро нашлись – расстелили шинель, положили Крылова, раскачали и перебросили на палубу.

Юра, сын и адъютант Петрова, отстал где-то на берегу.

Потом его все же нашли. В последние минуты перед погружением его подвезли в подводной лодке. Петров все еще стоял на палубе. Буксир то подбрасывало вверх, то он проваливался вниз. Юра замешкался, не решаясь перемахнуть через вскидывающиеся волны. Петров прикрикнул на сына:

– Юра, прыгай немедленно!

Юра прыгнул и едва не сорвался в воду, но успел ухватиться за поручни. Ему помогли взобраться наверх. Лодка сразу же стала готовиться к погружению. В ней оказалось 63 человека!

Переход от Севастополя до Новороссийска продолжался с 1 до 4 июля!

Нелегкое это было плавание. Если вы во время отпуска посмотрите в каком-нибудь черноморском порту расписание движения кораблей, то увидите: путь от Севастополя до Новороссийска – всего несколько часов. Почему же Петров и его спутники шли почти четверо суток?

Вот что мне удалось узнать об этом.

Подводной лодкой «Щ-209» командовал капитан-лейтенант В. И. Иванов. Я его разыскал уже после того, как эти строки были опубликованы в журнале. Произошло это так. Среди многих писем было письмо капитана 1-го ранга Лобанова А. В., он писал из госпиталя лежа, извинялся за почерк. Кроме доброго отзыва о моей повести были в письме и такие слова: «Кусок о плавании на лодке написан с огрехами, не слишком профессионально с точки зрения моряка. Я надеюсь, что это все будет издано отдельной книгой.

И лучшие советы по этому эпизоду Вам даст сам Владимир Иванович Иванов. Он мой сосед. (Дальше приведен адрес.) Он очень скромный человек и об этом моем письме ничего не знает». Полностью соглашаясь с Лобановым и поблагодарив его, я тут же написал письмо Иванову в Ленинград. И вот передо мной его ответ:

«27 июня погрузил боезапас и 28-го вышел в Севастополь. В ночь с 28/VI на 29/VI получил радиограмму с приказанием выбросить боезапас в море и идти в Камышовую бухту под Севастополем. Придя туда, я получил предписание – в районе 35-й батареи лечь на грунт и всплывать с темнотой. С наступлением полной темноты 29-го всплыл и дожидался дальнейших указаний. Приблизительно около двух часов подошла шхуна, и первая партия офицеров во главе с генералом Петровым перешла на подводную лодку. Все спустились вниз, а Петров остался на мостике. Через некоторое время шхуна подошла вторично. На п/л перешла еще группа офицеров. Время было без нескольких минут 2 часа, я думал, что больше не будет пассажиров, предложил генералу Петрову спуститься в п/л, т. к. уже светает и надо уходить. Генерал Петров мне ответил, что на берегу остался его сын. Подошла шхуна, и на ней оказался сын Петрова, но вместе с ним прибавилось еще пассажиров. Немедленно все спустились в лодку. Сразу погрузились. Было уже почти светло. Начали форсировать минное поле, стараясь придерживаться фарватера, но, наверное, мы фактически шли по минному полю на глубине 80 м. Были задевания за минреп, но, видно, спас малый ход, прошли благополучно. Как только мы начали форсировать минное поле, началась бомбежка. Правда, немцы не знали точно нашего места, бомбили по площади, но часто бомбы падали довольно близко. В первый день в 22 часа мы всплыли, т. к. необходимо было подзарядить батарею и провентилировать лодку, ибо люди уже дышали с трудом. Не прошло и часу, как появились катера немцев и стали освещать район, пуская ракеты с парашютами, пришлось срочно погрузиться. Через час мы всплыли, начали зарядку и до раннего утра шли в надводном положении. Все пассажиры вели себя спокойно, плохо себя чувствовал генерал Крылов, который еще не полностью окреп после ранения.

На переходе произошел такой случай: я стоял на мостике и курил какую-то дрянь. Генерал Петров сказал, что угостит меня хорошими папиросами «Северная Пальмира», и спустился в лодку. Минут через пятнадцать он вышел на мостик и смущенно сказал, что его чемоданчик остался на берегу. За время перехода на лодке – и тогда, когда тяжело было дышать, и во время бомбежек – все соблюдали полное спокойствие и выдержку».

За лодкой гонялись самолеты и катера противника. Они сбрасывали глубинные бомбы, от которых трясло и кидало перегруженную подлодку, готовую развалиться. Взрывы бомб оглушали людей. Гас свет. Сыпались краска и грунтовка с переборок. Принятые на борт разместились всюду, где можно было втиснуться между механизмами и приборами, а таких мест в подводной лодке немного. Не хватало кислорода, люди задыхались, обливаясь липким потом. Температура поднялась до 45 градусов. Непривычные к таким перегрузкам сухопутные командиры теряли сознание. Экипаж, испытывавший те же мучения, вел себя очень мужественно – они моряки, им вроде бы полагалось все это преодолевать и выполнять свою работу.

Три дня и три ночи продолжалась непрерывная охота фашистских самолетов и катеров за подлодкой «Щ-209», она то стопорила ход, то, маневрируя изменения глубины и курса, тихо ускользала от преследователей. Только 4 июня лодка пришла в Новороссийск.

Петров вместе со всеми перенес эти страдания, ему конечно же было труднее многих, потому что он был старше по возрасту, имел давнюю контузию. Но он ни разу не подал виду, как ему тяжело. А может быть, моральная тяжесть перекрывала все.

Позднее исследователи и историки подсчитают, какой огромный вклад в общую победу внесли севастопольцы, на 250 дней приковав к себе одну из сильнейших гитлеровских армий. Подсчитают, какой урон нанесли врагу и как ослабили дальнейшие удары 11-й армии. Какой беспримерный героизм проявили в боях за исторический город, повторив и умножив славу доблестных предков.

Но в тяжкие часы подводного плавания тяжелее горячего воздуха, отравленного дыханием дизелей и кислотными парами аккумуляторов, генерала угнетало сознание, что там, в Севастополе, остались его красноармейцы и командиры. И хоть Петров ушел, выполняя приказ, всю жизнь он не мог заглушить душевной боли оттого, что вот он здесь, а они остались там, оттого, что не все было сделано для спасения защитников Севастополя.

В Новороссийске встретили моряки из штаба Черноморского флота и приморцы, добравшиеся сюда раньше. Были даже цветы. Но севастопольцы выглядели очень неторжественно: небритые, в грязной, измятой одежде, измученные последними боями и тяжким переходом.

Сразу с причала все прибывшие отправились в баню. Из бани вышли и офицеры и генералы в одинаковом новом красноармейском хлопчатобумажном обмундировании. Готовой генеральской одежды не оказалось. Но на следующий день генералы уже были обеспечены подобающей им формой. Несмотря на радость избавления от плена или даже смерти, Петров был мрачен. В одной из бесед он все же высказал вице-адмиралу Октябрьскому много горького прямо в лицо. Петров считал, что при соответствующей организации можно было вывезти из Севастополя оставшихся в живых его героических защитников. Октябрьский будет недолюбливать его за это. Из статей и выступлений адмирала о героических днях Севастополя будет выпадать имя Петрова.

Разные существуют мнения по поводу того, можно ли было вывезти защитников Севастополя с мыса Херсонес. Одно из них – боевые корабли не были посланы из опасения их потерять. Впереди была еще долгая война. Черноморский флот уже недосчитывался многих кораблей, а Черное море, Кавказ надо было защищать. Были другие обстоятельства – превосходство авиации противника в воздухе. Теперь самолеты гитлеровцев базировались на крымской земле, море рядом, для заправки, подвески новых бомб требовалось всего несколько минут. Даже небольшим количеством самолетов враг мог создать очень интенсивное воздействие.

И все же, все же… Об эвакуации, как справедливо пишет адмирал флота Н. Г. Кузнецов, надо было «в Наркомате ВМФ подумать, не ожидая телеграммы из Севастополя…». Да и черноморским флотоводцам при всей их бережливости вспомнить бы, что кроме дня бывает еще и ночь, да заранее пригнать в Севастополь побольше пусть даже простых шлюпок. Сотни мелких суденышек под покровом темноты ушли бы с Херсонеса, что подтверждают севастопольцы, спасшиеся на самодельных плотах, бочках, надутых автомобильных камерах и прочих подручных средствах. О том, каковы были возможности помочь севастопольцам, свидетельствуют слова доктора исторических наук А. В. Басова в его статье «Роль морского транспорта в битве за Кавказ» [3]: «4 августа (через двадцать – двадцать пять дней после херсонесской трагедии, а значит, все они могли быть использованы для эвакуации севастопольцев. – В. К.) из Азовского моря стали прорываться через простреливаемый противником Керченский пролив группы транспортных и вспомогательных судов в сопровождении боевых катеров. До 29 августа в Черное море прошли 144 различных судна из 217 прорывавшихся».

И еще одна цитата, опять же свидетельство самих моряков, из книги «Черноморский флот» (М., 1967, с. 214): «Из-за невозможности вывести в Черное море в портах Азовского моря было уничтожено свыше 50 малотонных транспортов, 325 рыбо-промысловых и более 2570 гребных судов».[4]

В конце июня все эти суда или хотя бы часть их еще можно было вывести из Азовского моря беспрепятственно. А сколько таких судов было еще и в Черном море! Посадить бы на 325 рыбопромысловых пусть по сто человек – уже более 30 тысяч севастопольцев были бы спасены…

Я получил сотни писем с просьбой подробнее описать завершающие бои на полуострове Херсонес. Но это особая тема, выходящая за пределы той задачи, которую поставил я перед собой в настоящей повести. Приведу всего одно письмо участника последних боев. Из того, что попало в поле зрения одного человека, нетрудно представить и общую картину героических и печальных событий тех дней. Это письмо прислал мне бывший разведчик, старшина 2-й статьи Черноморского флота Виктор Евгеньевич Гурин, сейчас он живет в Таганроге.

«Штаб генерала Новикова разместился на 35-й батарее. Все ожидали кораблей, но они, к нашему огорчению, так и не пришли. На новый командный пункт вызываются все оставшиеся в живых командиры, политработники. Вновь формируются подразделения из разрозненных частей морских бригад, стрелковых дивизий и групп бойцов. Приводится в порядок линия обороны, укрепляется старый земляной вал, составляются поименные списки защитников, оставшихся в живых.

С круч скалистых отвесных берегов поднимаются на оборону бойцы. Все людские и боевые ресурсы были проверены и учтены генералом Новиковым. И оборона вновь приняла боевой порядок. С рассветом 1 июля 1942 года авиация противника произвела облет наших боевых позиций. Зайдя со стороны моря, обстреляла и пробомбила кромку берега и террасы, где отдыхали бойцы, после чего сбросили нам листовки с требованием прекратить дальнейшее сопротивление. В результате бомбежки авиации мы несем большие потери в живой силе. Авиация начала бомбить расположенный вдоль берега автотранспорт, сбрасывая на него зажигательные бомбы. От горящих автомашин нас заволокло черным удушливым дымом, создавалась плотная дымовая завеса.

Я в это время находился на обороне земляного вала 35-й батареи, командовал взводом автоматчиков, под мое командование выделено отделение пэтээровцев. И снова на нас поднялись цепи пьяных фашистов, которых поддерживали танки. Когда расстояние сократилось, мы бросились в контратаку. Этот последний для меня бой длился около трех часов. Вся местность была усеяна трупами и тяжелоранеными. Противник был отброшен до Юхариной балки и Максимовой дачи. Самолеты противника, потеряв всякие ориентиры, бомбили и нас и своих. В этом бою мы захватили несколько кухонь с пищей. Противник потерял тысячи убитыми. При уборке трупов в ночное время фашистские команды подбирали с поля боя и утаскивали только немцев, оставляя трупы румын и татар. Мы свои трупы перестали убирать и хоронить, не было сил, одолевала жажда и голод.

Командование приняло решение: организовать прорыв обороны противника в направлении Ялтинского шоссе.

В течение 1 июля немцы предприняли восемь атак, но не смогли сбросить нас с занимаемых позиций, мы стояли насмерть.

В ночь с 1 на 2 июля 1942 года подошло несколько катеров, они зашли в бухту Казачью, один стал швартоваться к пристани. Люди во время швартовки бросились к катеру, но пристань не выдержала тяжести такой массы людей и рухнула. Катера не смогли пришвартоваться и отошли от пристани. Они стояли недалеко от берега. Люди бросались в воду и вплавь добирались до них. Приняв небольшую часть доплывших к ним, катера покинули бухту и ушли на Кавказ. Сотни наших утонули, не в силах доплыть до берега. Тогда мы поняли, что надежда быть эвакуированными на кораблях теперь для нас потеряна.

Было принято решение внезапными атаками пробиться сквозь заслон.

Перед рассветом 2 июля Новиков ознакомил обороняющихся с планом прорыва. Честно говоря, на прорыв возлагались слабые надежды в условиях открытой местности. Во мраке по сигналу – зеленой ракете – мы все ринулись на врага в нескольких направлениях, истребляя ошеломленных внезапностью фашистов. Бой на прорыв длился до рассвета. Пробиться сквозь плотный огонь и трехэшелонную оборону противника посчастливилось не многим.

Потеряв при прорыве многих бойцов, мы с боями стали возвращаться назад, где вновь заняли круговую оборону. Тысячи трупов были на берегу и в воде, зловоние стояло страшное. Немецкие самолеты заходили с моря, бомбили и обстреливали из пулеметов кручи скал и террасы, где находились наши бойцы. Враг вел себя нагло. Немецкие снайперы просочились в район горелых автомашин и оттуда меткими выстрелами уничтожали командный состав.

Пройдя вдоль окопов, с болью в душе смотрел я на погибших воинов, которых было очень много. Участок между 35-й батареей и бухтой Казачьей к исходу дня был прорван, немецкие танки с десантом на борту вышли к морю.

Несмотря на работу командного состава, который своей выдержкой вдохновлял нас драться до конца, деваться нам было некуда. Враг шаг за шагом теснил нас. Все наши резервы были исчерпаны, все меры к восстановлению обороны были использованы, всюду были гитлеровцы, и все-таки 2 июля враг не опрокинул нас в море.

Отбив в этот день десятую атаку, я со своими бойцами спустился по канату вниз. У самого берега бойцы из кузовов автомашин связывали плоты. Они приняли решение пройти берегом на плотах до мыса Фиолент, а там подняться по отвесным скалам в тыл врага и пробираться в горы, в район действия крымских партизан. Берег в ночное время постоянно освещался навесными осветительными ракетами и обстреливался фашистами.

Я обнаружил кем-то приготовленную автокамеру и решил: плыть подальше в море в надежде на случай. Никакого определенного плана у меня не было.

Разделся, надул камеру, приспособил на шею пистолет, вошел в воду, где почувствовал сразу большую глубину. Отталкивая трупы, я стал выбираться на свободную воду. Поплыл подальше от берега. Слышны ,были звуки ночного боя, автоматно-пулеметные очереди, взрывы гранат. Берег освещался разрывами снарядов, но постепенно эти звуки перестали доходить до моего слуха. Я остался один на один с плещущимся фосфоресцирующим морем.

Сколько времени я плыл, трудно предположить, думаю, более шести часов. Плыл из последних сил. Думал, что пришла моя гибель. Стало светать, и я вдруг рядом услышал русскую речь. Я закричал что было сил, и меня услышали. «Плыви быстрее!» – крикнули мне. Я поплыл, выбиваясь из сил. Увидел надстройку, пушку и понял, что спасен. Меня подобрали и вытащили на палубу матросы подводной лодки «Щ-209». Очутившись на палубе, я совершенно ослабел. У меня спросили фамилию, из какой я части. Офицер сказал, что я родился в рубахе. Меня втиснули в люк. Все отсеки подводной лодки были переполнены. Дойдя до носового отсека, я сел. Силы совершенно оставили меня, и я уснул».

И еще мне хочется хотя бы коротко рассказать, о генерале Новикове, принявшем на себя командование в последние дни боев на Херсонесе. О Петре Георгиевиче Новикове ходило много разных, порой противоречивых, слухов – говорили: погиб, попал в плен, застрелился. Кто-то пустил слушок о «неблаговидном поведении» в плену, называли даже предателем. Кое-кто винил его в быстрой сдаче в плен оставшихся на Херсонесе. Очень характерно отношение И. Е. Петрова к человеку, которому он верит, несмотря ни на какие сплетни и слухи. Именно в эти дни, когда ничего достоверно не было известно, Иван Ефимович посчитал необходимым написать аттестацию и вложил ее в личное дело генерала Новикова. Вот выдержка из нее:

«Командир 109-й с. д. генерал-майор Новиков П. Г. участвует в Отечественной войне с самого начала. В начале войны командовал 241-м с. п. 95-й с. д. Был дважды ранен. Разумный, волевой командир, правильно понимающий природу современного боя и умеющий организовать усилия подчиненных ему войск. Оставаясь до последнего с войсками, Новиков, по немецким данным, якобы попал в плен. Последнее маловероятно, Новиков мог попасть либо убитым, либо тяжело раненным…»

Это было написано 9 июля 1942 года.

Что же произошло с генералом Новиковым?

Дальше я заимствую у моего доброго знакомого писателя Николая Михайловского рассказанное ему, а не мне Евгением Анатольевичем Звездкиным, который был политработником в дни боев за Севастополь и очевидцем херсонесского финала:

«Нас прижали к самой воде. Патроны кончились. Что делать? Драться врукопашную либо броситься в море и плыть сколько хватит сил, лишь бы не попасть в лапы к фашистам. К счастью, в темноте появился катер „морской охотник“ с цифрой „112“, принял до сотни человек и, перегруженный сверх всякой меры, вышел в море курсом к кавказским берегам. Ночь была лунная, и мы опасались, как бы немцы не заметили.

Наутро я вышел на палубу и услышал тревожный голос командира катера, не отрывавшегося от бинокля: «Доложите генералу Новикову: слева по носу пять немецких торпедных катеров». Кто-то из команды метнулся в кормовой кубрик. Тут я понял, что на катере находился генерал Новиков и его штаб.

Всматриваясь в даль, мы разглядели белые пятна. Они увеличивались в размерах и шли на нас развернутым фронтом. К командиру катера подошел капитан 2-го ранга и сказал: «Генерал приказывает принять бой и прорываться на Кавказ, я с ним согласен, другого выхода нет…»

Командир катера приказал готовиться к бою. Краснофлотцы заняли места у двух мелкокалиберных пушек и пулемета. Из носового кубрика по цепочке передавались ящики со снарядами. Армейские штабные командиры выбрались из кубриков на палубу и обсуждали непривычную для них обстановку.

Катер полным ходом шел на сближение с вражеской пятеркой. Уже виднелись высоко задранные носы немецких катеров, окрашенные в белую и голубую краску.

И вот раздались частые выстрелы пушек, застрочили пулеметы, вскипела вода вокруг нашего катера. На палубе лежали убитые и раненые, среди них командир катера и рулевой. На их место в ту же минуту встали другие моряки.

Мы держали курс на ближайший немецкий катер. Все напряглись, казалось, мы идем на таран. Немцы от неожиданности на минуту прекратили стрельбу, и тут я услышал громкий, но спокойный голос по другую сторону мостика: «Морской таран, молодцы морячки!» Я взглянул и увидел генерала Новикова. Он стоял, невысокий, с бритой головой, в гимнастерке с расстегнутым воротом. «Вот так же пробивались „Варяг“ и „Кореец“…» – снова донеслись его слова.

Немецкий катер, который мы собирались таранить, свернул с курса и ушел вправо. Мы все облегченно вздохнули…

Между тем другие немецкие катера расступились, пропуская наш «охотник», шедший прежним курсом на Кавказ. Они тоже развернулись и пошли параллельно с нами по два с каждого борта и один за кормой. Снова начался ураганный обстрел с трех сторон, а внезапно появившийся над нами немецкий самолет снизился и, делая круги, обстреливал нас с воздуха. Лавина огня обрушилась на нас.

Но катер продолжал идти в сторону Большой земли, и мы верили в спасение. Нас обрадовало, когда один из немецких катеров загорелся от нашего снаряда и вышел из боя. Но радость была преждевременной – прямым попаданием немецкого снаряда выведены из строя наши моторы.

Случилось самое страшное – мы потеряли ход, превратились в плавучую мишень. Я бросился в моторный отсек. Там уже был Новиков, а до этого он управлял огнем нашей кормовой пушки. Он стоял без гимнастерки, с перевязанной рукой.

«Мотористы есть, кто-нибудь жив?» – спрашивал он.

«Есть», – отозвался один из двух раненых мотористов.

«Дайте ход! Что для этого нужно?» – спрашивал Новиков.

Моторист молча осмотрел моторы и сказал:

«Ход будет на одном моторе, маслопровод перебит, заменим его, а второму мотору капут…»

«Действуйте, а вы помогите», – сказал Новиков, обращаясь ко мне. Через минуту я слышал, как он, выбираясь из люка на палубу, кричал: «Братцы, ход будет! Отгоняйте гадов!»

Выстрелы нашей пушки редели, наконец совсем смолкли, и я поспешил на палубу. Там лежали убитые и раненые. Среди них я увидел бритую голову Новикова. Он тоже лежал среди моряков и здоровой рукой показывал единственному у пушки израненному краснофлотцу на немецкий катер, который приближался с противоположной стороны. Краснофлотец развернул пушку, зарядил и выстрелил. Немецкий катер ушел в сторону. Я начал подавать снаряды.

«Молодцы, ребята! Так их, гадов!» – слышал я голос Новикова. Не знаю, сколько часов длился бой, много ли времени я подавал снаряды, только вдруг почувствовал ожог в груди и ощутил на теле кровь. Понял, что я еще раз ранен и отполз в сторону. Мое место занял другой, тоже раненый краснофлотец.

Я перевязал рану куском мокрой гимнастерки. И тут снизу донесся треск и зашумела вода. Катер немного прошел по инерции и остановился…

«Новая беда с мотором», – решил я и пополз к люку.

«Что там?» – спросил Новиков, пытаясь подняться и снова падая на палубу. Видимо, он получил еще одно ранение или обессилел от потери крови. Я заглянул в моторное отделение, увидел разбитый мотор, убитого моториста и воду, быстро прибывающую через пробоину в корпусе.

«Мотор разбит, через десять минут катер затонет», – доложил я генералу.

«Флаг не спускать!» – из последних сил произнес Новиков и поник головой.

Наш катер раскачивался на волне, борта опускались все ниже и ниже.

Теперь палуба катера почти сровнялась с водой, и волны обмывали тела убитых и раненых. Стало тихо. Я увидел, что один из немецких катеров подходит к нам на малом ходу, между нами осталось уже меньше кабельтова.

«Плен, позор!» – пронеслось в голове, и я упал без сознания…

…Очнулся на корме немецкого катера. Рядом лежали еще несколько человек. Над нами стояли немецкие матросы с автоматами и курили. Я спросил соседа, краснофлотца-радиста: «Что с катером?» – «Затонул», – ответил он.

Близко к полудню, так показывало палившее солнце, катер подошел к Ялте. Немецкие матросы вынесли нас на берег и положили на песок пляжа. Те из нас, кто был в сознании, могли видеть, что с немецких катеров снимали убитых и раненых и грузили в санитарные машины.

«А все-таки, братцы, мы их пощипали», – снова услышал я слабый голос Новикова, и стало не так больно за наше поражение.

Немцы отправили своих убитых и раненых, а потом пришли за нами, и солдаты втащили нас в кузов. Полуторка побежала по опустевшим ялтинским улицам, поднимаясь куда-то в гору. В кузове сидели солдаты с автоматами. На крутом подъеме редкие прохожие, старики и женщины, завидев нас, полуголых и окровавленных, в изумлении останавливались, смотрели вслед, махали рукой и вытирали слезы…

Вскоре мы оказались в симферопольской тюрьме.

«Так вот, друзья мои, – сказал Новиков. – Как видно, в этом казенном доме мы с вами расстанемся надолго, а может быть, и навсегда. Одно прошу, не поминайте лихом и всегда помните: вы защитники нашей родины, лишь временно, повторяю, временно разоруженные».

Нас разместили в разных камерах, и я больше никогда не встречал генерала Новикова. Я хороша запомнил его последние слова, и всюду в немецких лагерях, где мне пришлось быть, я боролся с фашизмом.

Генерал Новиков прошел через тюрьмы и концлагеря с честью и достоинством, не склонив головы перед врагами.

Сегодня при въезде в Балаклаву висит мраморная дощечка: «Улица Новикова. Наименована в 1961 году в память генерала Советской Армии, героически защищавшего Севастополь, погибшего в застенках гестапо в 1943 году».

Позднее было много написано и сказано о трагических последних днях Севастополя, но мне думается, наиболее убедительными, доказательными и точными свидетелями будут некоторые документы тех дней. Читателю, знающему детали севастопольской обороны, нетрудно будет уяснить истину из текста этих документов, понять, что происходило в действительности.

Из последнего донесения, отправленного вице-адмиралом Октябрьским в Москву – Сталину и в Краснодар – Буденному:

«Исходя из сложившейся обстановки на 24–00 30–06–42 г. и состояния войск считаю, что остатки войск СОРа могут продержаться на ограниченном рубеже один, максимум два дня, и поэтому решил:

1. 109-й стр. дивизии, 142-й стр. бригаде и сводным батальонам в ночь на 1 июля занять и удерживать рубеж на западном берегу Стрелецкой бухты…

2. Старшим начальником в Севастополе оставлен комдивизии 109-й генерал-майор Новиков П. Г., помощником ему по морской части капитан III ранга Ильичев с морской оперативной группой…

3. Новикову поставлена задача продолжать уничтожать живую силу противника на последнем рубеже и обеспечить отход и эвакуацию возможно большего числа людей. Для этого ему направлено 5 подлодок, 5 БТЩ и 10 катеров МО. Кроме того, если позволит обстановка, 1 июля будут посланы самолеты.

Одновременно докладываю:

1. Вместе со мной в ночь на 1 июля на всех имеющихся средствах из Севастополя вывезено около 600 человек руководящего состава армии и флота и гражданских организаций…

2. Захватив Севастополь, противник никаких трофеев не получил. Город как таковой уничтожен и представляет груду развалин.

3. Отрезанные и окруженные бойцы продолжают ожесточенную борьбу с врагом и, как правило, в плен не сдаются. Примером чему является то, что до сих пор продолжается борьба в районе Мекензиевы Горы и Любимовка.

4. Все защитники Севастополя с достоинством и честью выполнили свой долг перед Родиной.

5. 19 час. 30 мин. В донесении генерал-майора Новикова указано: наши части под натиском противника отошли на рубеж Камышовая бухта… При данном положении ночь с 1 на 2 июля является последним этапом эвакуации и организованной борьбы за Севастополь.

Новороссийск

Октябрьский, Кулаков».

4 июля Военный совет флота получил телеграмму с резолюциями С. М. Буденного и И. С. Исакова о срочном исполнении:

«На побережье СОРа есть еще много отдельных групп бойцов и командиров, продолжающих оказывать сопротивление врагу. Необходимо принять все меры для их эвакуации, посылая для этой цели мелкие суда и морские самолеты. Мотивировка моряков и летчиков невозможности подхода к берегу из-за волн неверная, можно подобрать людей, не подходя к берегу, поднять их на борт в 500–1000 м от берега. Прошу приказания не прекращать эвакуацию, а сделать все возможное для вывоза героев Севастополя.

Ватутин, Рыжков».

Командующий флотом так ответил на эту телеграмму:

«Москва. Генштаб. Ватутину, Буденному, Исакову, Алафузову.

Операции по съемке и вывозу отдельных групп начсостава, бойцов СОРа не прекращаются, не прекращались, хотя это связано с очень большими трудностями и потерями корабельного состава.

Подводные лодки пробиться в Севастополь не могут. Все фарватеры противник закрыл своими катерами. О трех подлодках еще не получены сведения, где они, хотя все сроки их возвращения прошли. Вернувшиеся лодки весь путь преследовались авиацией, катерами-охотниками, на каждую лодку сброшены сотни бомб.

Еще не вернулись два катера МО. Сегодня посылал еще шесть катеров МО, которые вернулись. Каждый доставил больше сотни человек. Буду продолжать операции.

Докладываю, что сопротивление врагу оказывается нормально.

Октябрьский».

Из дневника члена Военного совета Приморской армии генерала Ивана Филипповича Чухнова (любезно предоставленного мне для ознакомления женой генерала Евгенией Ивановной):

«4 июня. Только что прибыли в Новороссийск… Говорят, что в Краснодаре Буденный и Исаков встретили Октябрьского очень холодно, обвиняют нас за то, что мы не организовали эвакуацию. Я согласен с тем, что моряки это дело вообще не организовали, но при чем здесь приморцы, мне это непонятно…

13 июля. Были дважды на приеме у Буденного. Принял нас Буденный очень хорошо. Доложили подробно о боях в Севастополе, о последних днях в Севастополе.

Буденный с Исаковым нам посочувствовали и отпустили. Поругали моряков за плохую организацию эвакуации. Это поделом. Если бы Октябрьский несколько раньше поставил вопрос, мы вывезли бы много хороших, нужных нам людей».

Нельзя, конечно, обвинять во всем одного Филиппа Сергеевича Октябрьского.

Объективно оценивая обстановку, нарком ВМФ адмирал Н. Г. Кузнецов впоследствии писал с присущей ему прямотой:

«Об эвакуации войск, конечно, следовало подумать нам, в Наркомате ВМФ, подумать, не ожидая телеграммы из Севастополя… И меньше всего следует упрекать в непредусмотрительности местное командование, которому была дана директива драться до последней возможности. Военные советы ЧФ и Приморской армии со своими штабами в обстановке напряженных боев не могли заранее заниматься разработкой плана эвакуации».

Официальным итоговым документом о севастопольской обороне является сообщение Совинформбюро:

«По приказу Верховного командования Красной Армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь. В течение 250 дней героический советский народ с беспримерным мужеством и стойкостью отбивал бесчисленные атаки немецких войск. Последние 25 дней противник ожесточенно и беспрерывно штурмовал город с суши и с воздуха.

Отрезанные от сухопутных связей с тылом, испытывая трудности с подвозом боеприпасов и продовольствия, не имея в своем распоряжении аэродромов, а стало быть, и достаточного прикрытия с воздуха, советские пехотинцы, моряки, командиры и политработники совершали чудеса воинской доблести и геройства в деле обороны Севастополя.

Немцы в июне бросили против отважных защитников Севастополя до 300 тыс. своих солдат, свыше 400 танков и до 900 самолетов.

Основная задача защитников Севастополя сводилась к тому, чтобы как можно больше приковать на Севастопольском участке фронта немецко-фашистских войск и как можно больше уничтожить живой силы и техники противника.

Сколь успешно выполнил Севастопольский гарнизон свою задачу, это лучше всего видно из следующих фактических данных. Только за последние 25 дней штурма Севастопольской обороны полностью разгромлены 22, 24, 28, 50, 132 и 170-я немецкие пехотные дивизии и четыре отдельных полка, 22-я танковая дивизия и отдельная мехбригада, 1, 4 и 18-я румынские дивизии и большое количество частей из других соединений.

За этот короткий период немцы потеряли под Севастополем до 150 тыс. солдат и офицеров, из них не менее 60 тыс. убитыми, более 250 танков, до 250 орудий. В воздушных боях над городом сбито более 300 немецких самолетов. За все 8 месяцев обороны Севастополя враг потерял до 300 тыс. солдат убитыми и ранеными. В боях за Севастополь немецкие войска понесли огромные потери, приобрели же – руины. Немецкая авиация, в течение многих дней производившая массовые налеты на город, почти разрушила его…

…Военное и политическое значение Севастопольской обороны в Отечественной войне советского народа огромно. Сковывая большое количество немецко-румынских войск, защитники города спутали и расстроили планы немецкого командования.

Железная стойкость севастопольцев явилась одной из важнейших причин, сорвавших пресловутое «весеннее наступление» немцев. Гитлеровцы проиграли во времени, в темпах, понесли огромные потери людьми.

Севастополь оставлен советскими войсками, но оборона Севастополя войдет в историю Отечественной войны Советского Союза как одна из самых ярких ее страниц. Севастопольцы обогатили славные боевые традиции народов СССР.

Беззаветное мужество, ярость в борьбе с врагом и самоотверженность защитников Севастополя вдохновляют советских патриотов на дальнейшие героические подвиги в борьбе против ненавистных оккупантов.

Слава о главных организаторах героической обороны Севастополя – вице-адмирале Октябрьском, генерал-майоре Петрове, дивизионном комиссаре Кулакове, дивизионном комиссаре Чухнове, генерал-майоре Рыжи, генерал-майоре Моргунове, генерал-майоре авиации Ермаченкове, генерал-майоре авиации Острякове, генерал-майоре Новикове, генерал-майоре Коломийце, генерал-майоре Крылове, полковнике Капитохине – войдет в историю Отечественной войны против немецко-фашистских мерзавцев как одна из самых блестящих страниц».

В тот день, когда генерал Петров и другие командиры покинули Севастополь, немецкое радио объявило о взятии крепости. Марши и славословия в адрес доблестной германской армии звучали весь день. А вечером была объявлена телеграмма, которой Гитлер выражал благодарность Манштейну и присваивал ему звание генерал-фельдмаршала.

Так в боях с советскими войсками появился – после Антонеску – еще один маршал! Причем оба маршала, находясь в несравненно более выгодных условиях, имея подавляющее превосходство в силах, не одержали, как видно из предыдущего описания боев, такой победы, которая давала бы право на столь высокое звание. Антонеску ввел войска в пустой город Одессу. Что касается Манштейна, то бои за Севастополь не прибавляют лавров в венок фельдмаршала.

Вспомните широко известную картину Верещагина «Апофеоз войны» – большая куча человеческих черепов на травянистом поле брани. Мороз проходит по коже, когда смотришь на эти человеческие головы, сложенные в пирамиду. Теперь представим себе картину, которая показала бы цену победы Манштейна. Для этого произведем некоторые арифметические действия. Протяженность линии фронта, окаймляющей Севастополь, в разные периоды боев была 40, 20 и меньше километров. Возьмем для подсчета среднюю – 30 километров, или 30 тысяч метров. Чтобы овладеть Севастополем, Манштейн уложил в боях 300 тысяч человек. Каждый солдат, обутый в сапоги, с каской на голове, был ростом около двух метров. Это значит, если линию фронта протяженностью в 30 километров выложить убитыми и ранеными, то получится сплошная стена, и высота этой стены будет около пяти-шести метров. Вдоль этой стены идти пешком надо почти целый день!

Таков «апофеоз победы», такова цена маршальского жезла Манштейна в боях за Севастополь. И у каждого погибшего немецкого солдата были отец, мать, жена или любимая, дети, братья или сестры. И каждый из них вправе спросить: что, кроме своих маршальских погон, дал немецкому народу Манштейн взамен этих 300 тысяч смертей?

В Севастополе много кладбищ, отмечающих печальные вехи истории, – Английское, Французское, Итальянское, Греческое, Русское, Братское. Но нет и не будет немецкого, потому что, несмотря на то, что количество погибших гитлеровцев превышает число всех прежних интервентов, вместе взятых, история отвернулась от фашистов, настолько подлы и бесчеловечны были их дела.

Редко случается в истории такая метаморфоза, которая произошла потом, в конце войны, в Севастополе. Пожалуй, это единственный случай, когда обороняющиеся и наступающие поменялись местами и ролями.

В апреле 1944 года, почти через два года после описанных боев, вновь начались оборона и штурм Севастополя, только теперь гитлеровцы оборонялись, а Приморская, 2-я гвардейская и 51-я армия наступали. Приморской уже командовал генерал К. С. Мельник. Петров в августе 1944 года был назначен командующим 4-м Украинским фронтом, в который входила и Приморская армия.

Гитлеровское командование еще в июне 1943 года сделало заявление иностранным корреспондентам:

«Севастополь вновь начинает принимать прежний вид. На месте развалин возникает грозная крепость. Немецкое командование приняло все меры для того, чтобы превратить Севастополь в такую твердыню и с таким расчетом, чтобы никто не мог даже приблизиться к ней. Если бы русские вздумали атаковать Севастополь, их попытки были бы обречены на неудачу. В Севастополе нет ни одного вершка земли, который не был бы укреплен и на котором не стояло бы тяжелое орудие».

Это заявление гитлеровского командования не было лишь пропагандистской акцией, желанием запугать противника. В Севастополе нашими войсками в свое время была создана мощная система обороны, выдержавшая штурм в течение 250 дней, а к ней еще добавились сооружения и огневые средства, построенные и установленные гитлеровцами в течение почти двух лет пребывания в Севастополе.

И вот после освобождения Крыма наши войска вышли к оборонительным полосам, окаймлявшим Севастополь. 5 мая 1944 года начался штурм. Сотни подвигов были совершены в этих тяжелых и кровопролитных боях. 9 мая Севастополь был освобожден от фашистских захватчиков. Всего пять дней понадобилось нашим чудо-богатырям, чтобы вернуть родине любимый город Севастополь!

Советское правительство высоко оценило массовый подвиг – красноармейцев, краснофлотцев, адмиралов, командиров и генералов, жителей города, присвоив Одессе и Севастополю звание городов-героев с вручением медали «Золотая Звезда» и ордена Ленина. В декабре 1942 года были учреждены медали «За оборону Одессы» и «За оборону Севастополя».

Немало сил вложил в эту героическую эпопею и генерал Петров, руководивший сухопутной обороной этих городов-героев.

Оборона Севастополя вошла в историю военного искусства как классический пример оборонительной операции, где показали высокое искусство сухопутная армия и флот, ее изучают в военных академиях.

28 июля 1942 года, через несколько дней после ухода из Севастополя, Петров написал предисловие к книге журналиста А. Хамадана, с которым познакомился еще в Одессе. Поскольку это один из немногих документов, написанных лично Иваном Ефимовичем, приведу его как итог и оценку всей севастопольской эпопеи, данные самим генералом Петровым:

«Историю делали люди. Севастополь обороняли простые, скромные советские русские люди, горячо любящие свое отечество и глубоко ненавидящие врага. Эпически, просто и величаво, без показного геройства выполнили свой долг, свою присягу севастопольцы – красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, служащие, рабочие, домохозяйки, дети. Каждый нашел свое место в бою с ненавистным врагом. Все мы горячо любим жизнь, но каждый в обстановке напряженных боев привык к смертельной опасности. И когда приходилось погибать, люди умирали сурово и просто. Друзья и боевые товарищи убитых, скорбя о погибшем друге, занимали его место, продолжая драться и делать свое дело.

Сурова и тяжела обстановка войны. Суровы, но горды были севастопольцы. Их великолепное мужество, высокий моральный дух не сломила обстановка тяжелых боев.

Севастополь пал, но дорогой ценой достался врагу разрушенный, искалеченный город. Сотни тысяч убитых и раненых, сотни самолетов, танков, орудий потерял враг на подступах к Севастополю.

Севастополь – морская крепость, но с суши он не был защищен. Сухопутную оборону Севастополя в ходе боев создали севастопольцы. В этой огромной, полной боевого энтузиазма и смертельной опасности работе принимали участие все, кто был и жил в Севастополе, – и войска, и население.

Будет время – севастопольскую эпопею напишут историки и писатели. Документы сохранились, но не пришло время их публикации. В то же время есть насущная нужда хотя бы в небольшом человеческом документе отобразить эпическую простоту и великолепное мужество севастопольцев».

Мы расстаемся с Иваном Ефимовичем Петровым, когда он, выйдя из подводной лодки на кавказскую землю, глотнул не прохладной воды, как это было после прихода из Одессы, а вдохнул полной грудью чистый воздух и через некоторое время отправился в Краснодар к маршалу Буденному. Впереди его ожидали труднейшие сражения за Кавказ.

Примечания:

3

В сб.: Народный подвиг в битве за Кавказ. М., 1981, с. 142.

4

Центральный вонно-морской архив, ф. 10, д. 9093, л. 130, 143.