Всея Русь конца XV века была невелика: с востока она ограничивалась рекой Волгой, на западе прямо под Вязьмой утыкалась в Литву, Рязань и Тверь были соседние с этой Русью государства, а Новгород и Псков – самоуправляющиеся территории, куда московской роже в те времена было лучше не соваться. Или соваться только к своим же московитам или боярам с промосковской ориентацией. Если прежде московский великий князь был просто москаль, то есть отъемщик чужих денег, то теперь этот москаль легко превратился в палача – иногда в просвещенного, иногда в плохо просвещенного, иногда в параноидального, но страстно жаждущего единовластия.

Может, московские владыки и сидели бы себе дальше московскими великими князьями, что не мешало им ощущать себя замечательными рабовладельцами, но случилась одна вещь: на западе приказала долго жить Византия. Это случилось еще при Василии Васильевиче, но аукнулось в полной мере при Иване Третьем Васильевиче. Московская Русь превратилась в Московское царство и взяла претензии на наследство Византии.

Сам Карамзин о славном для него времени Ивана Васильевича писал так: «Отселе История наша приемлет достоинство истинно государственной, описывая уже не бессмысленные драки Княжеские, но деяния Царства, приобретающего независимость и величие. Разновластие исчезает вместе с нашим подданством; образуется Держава сильная, как бы новая для Европы и Азии, которые, видя оную с удивлением, предлагают ей знаменитое место в их системе политической. Уже союзы и войны наши имеют важную цель: каждое особенное предприятие есть следствие главной мысли, устремленной ко благу отечества. Народ еще коснеет в невежестве, в грубости; но правительство уже действует по законам ума просвещенного. Устрояются лучшие воинства, призываются Искусства, нужнейшие для успехов ратных и гражданских; Посольства Великокняжеские спешат ко всем Дворам знаменитым; Посольства иноземные одно за другим являются в нашей столице: Император, Папа, Короли, Республики, Цари Азиатские приветствуют Монарха Российского, славного победами и завоеваниями от прадедов Литвы и Новагорода до Сибири. Издыхающая Греция отказывает нам остатки своего древнего величия: Италия дает первые плоды рождающихся в ней художеств. Москва украшается великолепными зданиями. Земля открывает свои недра, и мы собственными руками извлекаем из оных металлы драгоценные.

Вот содержание блестящей Истории Иоанна III, который имел редкое счастие властвовать сорок три года и был достоин оного, властвуя для величия и славы Россиян».

Не более и не менее. 43 года для величия и славы России, которой, правда, еще и не существовало, но это детали. Какими же были эти годы?

Как положено, в 20 лет Ивана женили (по обещанию, которое дал Василий своему тверскому соседу) на княжне Марии. На 18-м году жизни княжич стал отцом сына Ивана, которого, чтобы не путать с отцом, стали называть Молодым. А в 23 года после смерти отца Иван Васильевич пришел к власти.

Государство при нем еще не было полностью стянутым вокруг Москвы. Хотя он и женился на тверской княжне, Тверь считала себя самостоятельной.

Таковой же была Рязань, что уж говорить о Новгородской и Псковской республиках. Все это обширное и чужое пока еще владение Иван Васильевич собирался намертво приторочить к Москве. На первых порах о Твери и Рязани князь даже не заикался, но в Рязани уже сидели московские наместники, а с Тверью был договор о едином политическом курсе.

Северные земли были гораздо менее управляемыми. Надо думать, что ни Пскову, ни Новгороду не хотелось добровольно отдаться на «всю волю» московского князя. Новгородцы привыкли к хищническим претензиям Москвы, они как-то пытались с этим ладить, надеясь решить неудовольствия денежными вливаниями, так что, хотя Новгород и роптал, дело обычно завершалось видимым смирением.

Псков, более бедный и более удаленный от Москвы, имеющий сложные отношения с соседями и самим Новгородом, испробовал сначала литовских князей, потом рассердился на Литву, что она ищет только выгоды для себя и не вникает в городские проблемы, и надеялся найти в московском управлении хотя бы военную помощь. Учитывая, что земли Пскова были пограничными, ему это было необходимо.

Еще при Василии началась псковская практика приглашения московских князей. Но с каждым разом Москва ставила наместника все хуже и хуже. Они обирали город, судили неправым судом, военную помощь давали редко. И это в конце концов горожан разъярило. Если прежде они могли хотя бы выбирать себе князя, которому доверяли, теперь Иван взял за правило назначать им князя и никаких нареканий на его деятельность слышать не желал. Псковичей это оскорбляло, но они терпели.

Словно специально в те годы, когда у псковичей были проблемы с московскими ставленниками, Новгород жил с Москвой в мире. Объединить усилия и бороться против Москвы города не могли: их разделяло больше, чем соединяло, – во всяком случае, так казалось псковичам и новгородцам.

Иван был осторожен. Начинать ужесточение порядков с Новгорода и Пскова он боялся. Сперва следовало провести хотя бы несколько удачных военных кампаний, прирасти землями. Поскольку с западной стороны лежала литовская граница, и это был противник серьезный, Иван обратил взгляды на восток, за Волгу, где лежали ордынские земли. Орда давно уже имела собственные болезни, от которых понемногу разваливалась.

Недалеко от Казани стоял Касимов городок, где правил верный слуга его отца царевич Касим. Этого Касима Иван прочил в цари соседней Казани, где как раз образовалась проблема с престолом. Касим вел тайную работу и почти склонил казанских бояр к своей кандидатуре. Для улучшения эффекта нужно было русскими полками посадить его на этот престол.

Иван отправил на Казань несколько полков, но татары выставили против княжеской рати собственную, чего уж никак не ожидалось. Защитники Казани готовились к битве. Объединенная русско-касимовская группировка сражение проиграла, мало того – потеряла коней, ела в великий пост конское мясо и кое-как вернулась домой.

Перепуганный князь поставил в граничные с татарами города Нижний Новгород, Муром, Кострому, Галич вооруженные дружины. Он боялся мести и набегов. Понимая, что Казань не взять, он отправил своих воинов укрощать черемисов, то есть на земли Казанского царства. Места были глухие, а жители дикие. Черемисов «присоединили», о характере присоединения даже Карамзин вынужден был заметить: «Россияне истребили все, чего не могли взять в добычу; резали скот и людей; жгли не только селения, но и бедных жителей, избирая любых в пленники».

Такая же участь постигла татар под Костромой, Муромом и Нижним Новгородом. Кочующие там отряды уничтожались, пленных не брали. Но цель все равно была еще не достигнута: Казань держалась. Так что Иван начал второй казанский поход. Он отправил воевод «к берегам Камы из Москвы, Галича, Вологды, Устюга и Кичменги с детьми Боярскими и Козаками. Главными начальниками были Руно Московский и Князь Иван Звенец Устюжский. Все соединились в земле Вятской, под Котельничем, и шли берегом реки Вятки, землею Черемисскою, до Камы, Тамлуги и перевоза Татарского, откуда поворотили Камою к Белой Воложке, разрушая все огнем и мечом, убивая, пленяя беззащитных».

Но идти на сам город он был пока не готов. Пока он тревожил земли Казани и не предпринимал решительных действий против царя Ибрагима, умер кандидат в цари Касим. Что делать? Княжеские шпионы стали налаживать отношения с казанскими оппозиционерами, таковых удалось найти даже в семье самого Ибрагима. Но то ли агитаторы работали плохо, то ли казанцы оказались хитрее, но когда князь все-таки отправил войско на Казань, вместо быстрой сдачи он получил тяжелую войну.

Второй поход был кровавым. Русские продолжали действовать небольшими отрядами, одному даже удалось ворваться на улицы спящего города и много пожечь и многих убить, но казанский царь выслал отряды встречать русских на подступах к своей земле, и бои шли у русских городов. Такой сценарий ведения войны мог порадовать только самоубийцу.

Иван предпринял третий поход. Русским удалось обложить город и отрезать его от источника воды. Ибрагим стал просить мира. Этот мир Иван заключил «на всей его воле».

Новгородцы тем временем надеялись вернуть утраченное – те земли, которые забрал еще Василий и которые город считал своими. Так что они стали перенимать у Москвы свои дальние пригороды. Ивана это разъярило. Он потребовал у новгородцев вернуть все отобранное. Он затеял войну против Новгорода, но вести ее желал руками псковичей. У новгородцев были отвратительные на тот момент отношения с соседями, но они стали просить псковичей вступиться за город. Псковичи отказали. Новгородцы в отчаянии приняли наместником воеводу от Казимира. Это была последняя капля.

В 1471 году Иван пошел на город. Оппозицию против великого князя возглавила вдова посадника Марфа Борецкая. О ней Карамзин сочинил даже литературное произведение. Сведения о жизни Марфы он почерпнул из жития Зосимы, о чем и писал следующее: «Марфа-посадница была чрезвычайная, редкая женщина, умев присвоить себе власть над гражданами в такой республике, где женщин только любили, а не слушались.

Обширные владения новогородские простирались на север до реки Двины и Белого моря. Бояре и вельможи сей республики имели знатные поместья в нынешней Архангельской губернии. Люди их часто бывали для рыбной ловли на острове Соловецком и наглым образом оскорбляли монахов тамошней новой обители. Зосима, начальник ее, приехал в Новгород и требовал защиты от Феофила.

Ответ сего архиепископа достоин примечания, изъявляя великое уважение духовных властей к тогдашнему, новогородскому правительству: «Я готов помогать монастырю твоему, но не могу ничего сделать без воли бояр начальных», – и святый муж, без сомнения, узнав о могуществе Марфы, великой болярыни града, просил ее заступления. Она имела деревни в земле Карельской: рабы ее, вместе с другими часто обижав соловецких монахов и боясь допустить Зосиму к строгой госпоже своей, оклеветали его перед нею, так что Марфа велела выгнать старца из дому: черта, которая не доказывает отменного ее христианского благочестия. Но бояре новогородские обошлись с ним ласковее, выслушали его справедливые жалобы, обещали покровительство Соловецкой обители и вывели Марфу из заблуждения насчет характера св. Зосимы.

Сия пылкая женщина, устыдясь своей несправедливости, решилась загладить ее блестящим образом – дала великолепный обед – пригласила знаменитейших бояр новогородских и Зосиму – встретила его с великими знаками уважения – посадила за столом в первом месте, угощала с ласкою и, желая превзойти щедростию всех бояр (которые одарили святого мужа богатыми церковными сосудами и ризами), отдала Соловецкому монастырю большую деревню на реке Суме.

Зосима получил от совета новогородского грамоту на владение островом, с приложением осьми оловянных печатей: архиепископской, посадничей, тысященачальнической и пяти концов города. Если сия грамота доныне сохранилась в архиве Соловецкого монастыря, то она должна быть драгоценна для историка России, который может найти в ней имена последних народных чиновников новогородских: ибо, скоро по возвращении угодника в Соловецкую обитель, князь Иван Васильевич объявил войну сей республике и навеки уничтожил ее.

Чудеса не принадлежат к истории; однако ж упомянем здесь о пророчестве св. Зосимы. Выгнанный в первый раз гордою Посадницею, он сказал ученикам своим: «Скоро, скоро сей дом опустеет и двор его зарастет травою!» – что и в самом деле совершилось. Род Борецких погиб с республикою; дом Марфин опустел, – но доныне еще показывают в Новегороде место его.

(Другое чудо, описанное в житии сего угодника, заставляет думать, что князь Иван Васильевич не простил тогда знатных новогородцев, как говорят наши летописи. Св. Зосима, взглянув на шесть главных чиновников, вместе с ним обедавших у Марфы, увидел их, сидящих без голов. Автор жития прибавляет, что сии шесть чиновников были после казнены московским князем.)»

Марфа организовала сопротивление Ивану и призвала граждан защищать древние свободы. «Новгород, оставленный союзниками, – пишет он в повести о Марфе Борецкой, – еще с большею ревностию начал вооружаться. Ежедневно отправлялись гонцы в его области с повелением высылать войско. Жители берегов Невских, великого озера Ильменя, Онеги, Мологи, Ловати, Шелоны один за другими являлись в общем стане.»

Но хотя Новгород собрал войско, первая же битва с силами великого князя показала, что городу не устоять. Потери были колоссальными. Многие погибли, многие были захвачены в плен. Иван, по старой традиции, привел с собой не только русские полки, но и татарскую конницу. Эта конница и решила дело: новгородцы бежали. Московское войско гналось следом и добивало бегущих.

«На пространстве двенадцати верст полки Великокняжеские гнали их, – пишет историк, – убили 12 000 человек, взяли 1700 пленников, и в том числе двух знатнейших Посадников, Василия-Казимира с Димитрием Исаковым Борецким; наконец, утомленные, возвратились на место битвы. Холмский и Боярин Феодор Давидович, трубным звуком возвестив победу, сошли с коней, приложились к образам под знаменами и прославили милость Неба.

Боярский сын, Иван Замятня, спешил известить Государя, бывшего тогда в Яжелбицах, что один передовой отряд его войска решил судьбу Новагорода; что неприятель истреблен, а рать Московская цела. Сей вестник вручил Иоанну договорную грамоту Новогородцев с Казимиром, найденную в их обозе между другими бумагами, и даже представил ему человека, который писал оную.

С какой радостию Великий Князь слушал весть о победе, с таким негодованием читал сию законопреступную хартию, памятник Новогородской измены. Холмский уже нигде не видал неприятельской рати и мог свободно опустошать села до самой Наровы или Немецких пределов. Городок Демон сдался Михаилу Верейскому.

Тогда Великий Князь послал опасную грамоту к Новогородцам с Боярином их, Лукою, соглашаясь вступить с ними в договоры; прибыл в Русу и явил пример строгости: велел отрубить головы знатнейшим пленникам, Боярам Дмитрию Исакову, Марфину сыну, Василью Селезеневу-Губе, Киприяну Арбузееву и Иеремию Сухощоку, Архиепископскому Чашнику, ревностным благоприятелям Литвы; Василия-Казимера, Матвея Селезенева и других послал в Коломну, окованных цепями; некоторых в темницы Московские; а прочих без всякого наказания отпустил в Новгород, соединяя милосердие с грозою мести, отличая главных деятельных врагов Москвы от людей слабых, которые служили им только орудием.

Решив таким образом участь пленников, он расположился станом на устье Шелони [27 июля]. В сей самый день новая победа увенчала оружие великокняжеское в отдаленных пределах Заволочья. Московские Воеводы, Образец и Борис Слепой, предводительствуя Устюжанами и Вятчанами, на берегах Двины сразились с Князем Василием Шуйским, верным слугою Новогородской свободы. Рать его состояла из двенадцати тысяч Двинских и Печерских жителей: Иоаннова только из четырех.

Битва продолжалась целый день с великим остервенением. Убив трех Двинских знаменоносцев, Москвитяне взяли хоругвь Новогородскую и к вечеру одолели врага. Князь Шуйский раненый едва мог спастися в лодке, бежал в Колмогоры, оттуда в Новгород; а Воеводы Иоанновы, овладев всею Двинскою землею, привели жителей в подданство Москвы».

Но сам Новгород взят еще не был. Иван Васильевич обложил его, довел народ до голода и вынудил новгородцев признать над собой власть московского князя. Вечевые грамоты были упразднены, вводилась судебная московская власть, сам вечевой порядок еще не запрещался, но без самостоятельности города он терял смысл.

Окончательно с новгородскими порядками и его свободами было покончено в 1478 году. Точно по предыдущему сценарию Иван Васильевич под предлогом передачи Новгорода Литве повел на него объединенное русское войско. Владыка Феофил явился просить мира, спрашивал, как великий князь хочет жаловать свою отчину. «Хотим государства в Великом Новгороде такого же, какое у нас в Москве, – отвечал Иоанн, – вечевому колоколу в Новгороде не быть, и государство все нам держать».

Именно этот новый порядок он и ввел, взяв город, а вечевой колокол увезли под крики и рыдания народа. Вече было отменено. Отныне все дела Новгорода решали только наместники князя. Народ голоса больше не имел. Кроме того, по распоряжению Ивана «Заволочане и Двиняне будут оттоле целовать крест на имя Великих Князей, не упоминая о Новегороде; чтобы они не дерзали мстить своим единоземцам, находящимся у него в службе, ни Псковитянам, и в случае споров о землях ждали решения от Наместников, не присвоивая себе никакой своевольной управы».

Таким образом, все новгородские земли разом стали московскими землями. «Если верить сказанию современного историка, Длугоша, – добавлял Карамзин, – то Иоанн приобрел несмертное богатство в Новегороде и нагрузил 300 возов серебром, золотом, каменьями драгоценными, найденными им в древней казне Епископской или у Бояр, коих имение было описано, сверх бесчисленного множества шелковых тканей, сукон, мехов и проч. Другие ценят сию добычу в 14 000 000 флоринов: что без сомнения увеличено».

Впрочем, это усмирение на отъеме колокола и запрещении веча не остановилось: горожане пробовали бунтовать. Так что, для того, чтобы полностью рассеять дух сопротивления новым порядкам, «в 1487 году перевели из Новагорода в Владимир 50 лучших семейств купеческих. В 1488 году Наместник Новогородский, Яков Захарьевич, казнил и повесил многих Житых людей, которые хотели убить его, и прислал в Москву более осьми тысяч Бояр, именитых граждан и купцов, получивших земли в Владимире, Муроме, Нижнем, Переславле, Юрьеве, Ростове, Костроме; а на их земли, в Новгород, послали Москвитян, людей служивых и гостей. Сим переселением был навеки усмирен Новгород».

Как видите, уничтожение Новгорода заняло у Ивана Васильевича долгие годы. Псков до поры до времени свои свободы сохранил, но его укрощение тоже шло полным ходом. Для этого использовалась иная тактика: назначение дурных наместников и постепенное утеснение населения. Иван хотел рассчитаться с Псковом, но не успел. Псковские свободы досталось отменить его сыну.

Между новгородскими делами Иван Васильевич совершил немаловажный и для себя, и для Москвы поступок: вторично женился. Первая его жена умерла в молодости не то от яда (как говорили), не то от нового морового поветрия. Второй брак был заключен по государственным соображениям. Невесту себе Иван выбрал из самого значимого для русских князей царственного дома – из Византии. Правда, такой страны уже больше не было на карте Европы, невеста жила изгнанницей в Италии, однако для Ивана эта женитьба означала сразу другой государственный статус. Из простого великого князя он становился мужем византийской принцессы, наследницы (рухнувшего, правда) престола. Вместе с нею он наследовал и всю византийскую историю.

«Кардинал Виссарион, в качестве нашего единоверца, – пишет Карамзин, – отправил Грека, именем Юрия, с письмом к Великому Князю (в 1469 году), предлагая ему руку Софии, знаменитой дочери Деспота Морейского, которая будто бы отказала двум женихам, Королю Французскому и Герцогу Медиоланскому, не желая быть супругою Государя Латинской Веры.

Сие важное Посольство весьма обрадовало Иоанна; но, следуя правилам своего обыкновенного хладнокровного благоразумия, он требовал совета от матери, Митрополита Филиппа, знатнейших Бояр: все думали согласно с ним, что сам Бог посылает ему столь знаменитую невесту, отрасль Царственного древа, коего сень покоила некогда все Христианство православное, неразделенное; что сей благословенный союз, напоминая Владимиров, сделает Москву как бы новою Византиею и даст Монархам нашим права Императоров Греческих.

Великий Князь желал чрез собственного посла удостовериться в личных достоинствах Софии и велел для того Ивану Фрязину ехать в Рим, имея доверенность к сему Венециянскому уроженцу, знакомому с обычаями Италии. Посол возвратился благополучно, осыпанный ласками Павла II и Виссариона; уверил Иоанна в красоте Софии и вручил ему живописный образ ее вместе с листами от Папы для свободного проезда наших Послов в Италию за невестою: о чем Павел особенно писал к Королю Польскому, именуя Иоанна любезнейшим сыном, Государем Московии, Новагорода, Пскова и других земель».

Пока велась эта переписка и составлялось посольство, Папу сменил на престоле другой Папа, но дело сладилось. «Папа дал Софии богатое вено и послал с нею в Россию Легата, именем Антония, провождаемого многими Римлянами; а Царевичи Андрей и Мануил отправили Послом к Иоанну Грека Димитрия. Невеста имела свой особенный Двор, чиновников и служителей: к ним присоединились и другие Греки, которые надеялись обрести в единоверной Москве второе для себя отечество. Папа взял нужные меры для безопасности Софии на пути и велел, чтобы во всех городах встречали Царевну с надлежащею честию, давали ей съестные припасы, лошадей, проводников, в Италии и в Германии, до самых областей Московских.

24 Июня она выехала из Рима, Сентября 1 прибыла в Любек, откуда 10 числа отправилась на лучшем корабле в Ревель; 21 Сентября вышла там на берег и жила десять дней, пышно угощаемая на иждивение Ордена.

Гонец Ивана Фрязина спешил из Ревеля через Псков и Новгород в Москву с известием, что София благополучно переехала море. Посол Московский встретил ее в Дерпте, приветствуя именем Государя и России».

Далее Софью везли уже по русской земле: из Пскова – в Новгород, из Новгорода – в Москву. Въехала она в Москву 12 ноября, была тут же введена в храм, где получила благословение, затем ее передали матери Ивана, и только потом жениху разрешили Софью увидеть. В тот же день состоялось обручение, а затем и свадьба.

«Главным действием сего брака, – добавляет историк, – было то, что Россия стала известнее в Европе, которая чтила в Софии племя древних Императоров Византийских и, так сказать, провождала ее глазами до пределов нашего отечества; начались государственные сношения, пересылки; увидели Москвитян дома и в чужих землях; говорили об их странных обычаях, но угадывали и могущество.

Сверх того многие Греки, приехавшие к нам с Царевною, сделались полезны в России своими знаниями в художествах и в языках, особенно в Латинском, необходимом тогда для внешних дел государственных; обогатили спасенными от Турецкого варварства книгами Московские церковные библиотеки и способствовали велелепию нашего двора сообщением ему пышных обрядов Византийского образца, так что с сего времени столица Иоаннова могла действительно именоваться новым Царемградом, подобно древнему Киеву. Следственно, падение Греции, содействовав возрождению наук в Италии, имело счастливое влияние и на Россию».

Не стоит только думать, что эта женитьба сразу разрешила все проблемы в государстве. Если в глазах Европы Московская Русь стала более понятной, то в глазах Орды ничего не изменилось. Для новой великой княгини это было, конечно, неприятно. Карамзин считал, что благодаря ее постоянным укорам Иван вынужден был разобраться раз и навсегда с вопросом ордынской дани. Так, судя по всему, он-таки эту дань платил. И в Москве существовало Ордынское подворье, где жили приезжие из Орды.

Софья приказала подворье снести, а на его месте поставить церковь. Она также убедила Ивана не встречать послов ордынских за городскими воротами: «Князья Московские всегда выходили пешие из города, кланялись им, подносили кубок с молоком кобыльим и, для слушания Царских грамот подстилая мех соболий под ноги чтецу, преклоняли колена». Таким образом послам оказывалась честь.

Софья велела построить на этом месте еще одну церковь.

Все эти нововведения вряд ли могли нравиться в Орде. Сидящий там хан Ахмат был оскорблен. Он отправил в Москву сперва требование, чтобы великий князь явился лично перед его очи, ответа не получил. Тогда он отправил послов с требованием дани.

«Их представили к Иоанну, – рассказывает Карамзин, – он взял басму (или образ Царя), изломал ее, бросил на землю, растоптал ногами; велел умертвить Послов, кроме одного, и сказал ему: «Спеши объявить Царю виденное тобою; что сделалось с его басмою и послами, то будет и с ним, если он не оставит меня в покое».

Ахмат воскипел яростию. «Так поступает раб наш, Князь Московский!» – говорил он своим Вельможам и начал собирать войско. Другие Летописцы, согласнее с характером Иоанновой осторожности и с последствиями, приписывают ополчение Ханское единственно наущениям Казимировым.

С ужасом видя возрастающее величие России, сей Государь послал одного служащего ему Князя Татарского, именем Акирея Муратовича, в Золотую Орду склонять Ахмата к сильному впадению в Россию, обещая с своей стороны сделать то же. Время казалось благоприятным: Орда была спокойна; племянник Ахматов, именем Касыда, долго спорив с дядею о царстве, наконец с ним примирился. Злобствуя на великого Князя за его ослушание и недовольный умеренностию даров его, Хан условился с Королем, чтобы Татарам идти из Волжских Улусов к Оке, а Литовцам к берегам Угры, и с двух сторон в одно время вступить в Россию.

Первый сдержал слово и летом (в 1480 году) двинулся к пределам Московским со всею Ордою, с племянником Касыдою, с шестью сыновьями и множеством Князей Татарских».

Сам Иван к тому времени завел дружеские отношения с крымским ханом Менгли-Гиреем. По заключенному между ними договору крымский хан должен был помочь в войне с ханом Ахматом. Хан слово сдержал: он отвлек Казимира, а часть его войска сплавилась с русскими по Волге, чтобы громить Ахмата на его же земле.

Московский князь стал собирать войска. Ахмат же шел к Дону. Войско встало на берегах Оки, но Ахмат, узнав, что столкнется с русскими в невыгодной позиции, повел своих людей на Угру – там он рассчитывал соединиться с Казимиром.

8 октября два войска сошлись на Угре. Обе рати лениво перестреливались, но никто не собирался переходить реку первым. Так простояли до первых морозов. Литовские войска так и не подошли. Ахмат понял, что сил у него маловато, к тому же лошадям стало трудно добывать корм, а люди мерзли и уставали, так что Ахмат повернул коней и ушел. По дороге назад в отместку за обман он пожег и пограбил городки Казимира.

Для русских эта странная война кончилась без потерь. Правда, вместо дани Ахмату теперь приходилось платить другим наследникам Орды: «Содержание Царевича Данияра и братьев Менгли-Гиреевых, Нордоулата и Айдара, сосланного за что-то в Вологду; наконец, дары, посылаемые в Тавриду, в Казань, в Ногайские Улусы, требовали немалых расходов».

Но сам Иван считал, что с игом покончено раз и навсегда. Софья была тоже довольна. Воодушевленный победой над Ахматом, Иван воевал с немцами в Ливонии, практически уничтожив Орден, пытался воевать и с Казимиром, но Казимир оказался сильнее. Взгляд на запад еще не радовал великокняжеского взора. Литва начиналась практически под Москвой. Зато можно было обратить взгляд вовнутрь страны. Тем более что после Новгорода соседняя Тверь все больше и больше задумывалась о передаче Казимиру.

В 1485 году Иван объявил Твери войну. Само собой, войско для покорения Твери было собрано со всей его земли. Тверской князь перепугался, он стал уверять Ивана в преданности и особо упирал на то, что всегда давал своих воинов для Ивановых походов. Он соглашался на все условия, только бы Иван не трогал независимости княжества. Князь выдержал соперника в ожидании и смилостивился.

Между тем московские люди брали все больше власти над тверскими землями. Подданные князя Михаила, понимая, в чьих руках сила, переходили на сторону московского князя. Михаил стал бояться уже за собственную жизнь. Он пробовал искать убежища за литовской границей. К несчастью, одно из таких писем перехватили. Михаил пытался объясниться, но его не слушали.

«Иоанн велел Наместнику Новогородскому, – пишет Карамзин, – Боярину Якову Захарьевичу, идти со всеми силами ко Твери, а сам, провождаемый сыном и братьями, выступил из Москвы 21 Августа со многочисленным войском и с огнестрельным снарядом (вверенным искусному Аристотелю); Сентября 8 осадил Михаилову столицу и зажег предместие. Чрез два дня явились к нему все тайные его доброжелатели Тверские, Князья и Бояре, оставив Государя своего в несчастии. Михаил видел необходимость или спасаться бегством, или отдаться в руки Иоанну; решился на первое и ночью ушел в Литву.

Тогда Епископ, Князь Михаил Холмский с другими Князьями, Боярами и земскими людьми, сохранив до конца верность к их законному Властителю, отворили город Иоанну, вышли и поклонились ему как общему Монарху России. Великий Князь послал Бояр своих и Дьяков взять присягу с жителей; запретил воинам грабить; 15 Сентября въехал в Тверь, слушал Литургию в храме Преображения и торжественно объявил, что дарует сие Княжество сыну, Иоанну Иоанновичу; оставил его там и возвратился в Москву.

Чрез некоторое время он послал Бояр своих в Тверь, в Старицу, Зубцов, Опоки, Клин, Холм, Новогородок описать все тамошние земли и разделить их на сохи для платежа казенных податей».

Так завершилась независимость вечного московского врага – Тверского княжества. Но Иван ставил планы куда как дальние: теперь он собирался идти на Казимира. Только отсутствие союзников в таком нелегком предприятии убавило его пыл. Но бежавшего князя Иван желал использовать как факел, чтобы спалить всю Литву.

Ярославские князья, перепуганные судьбой Твери, передали свои владения по доброй воле, а половину Ростова князь выкупил. Только Рязань на юге и Псков на севере были еще чужой для князя землей. Но им тоже должно было прийти время. Как пришло оно, наконец, Казани. В 1487 году при помощи крымского хана ее наконец-то удалось взять, то есть, извините, присоединить к московскому государству.

Следом за Казанью ему удалось расправиться и с Вяткой. Это давно уже была русская земля, но в ней не признавали Ивана. Причем, посланные им воеводы почему-то вдруг принимали сторону вятичей. Но теперь он поставил других, преданных полководцев, и сразу дело наладилось: «жители обещались повиноваться, платить дань и служить службы Великому Князю». Единственное, от чего они открещивались, – выдать своих мятежных руководителей. Но стоило пообещать сжечь их вместе с городком, как сразу выдали.

«Полководец Тохтамыша, – говорит Карамзин о Вятке, – выжег ее города: сын Донского присвоил себе власть над оною, внук стеснил там вольность народную, правнук уничтожил навеки». И поди разберись – порицает или хвалит…

Но если в государственной жизни Иван ощущал плоды своих трудов, то в личной он был несчастлив. Наследник, которого он мечтал оставить после себя, Иван Молодой, вдруг заболел и в одночасье слег. Умер он в 1490 году.

Не радовали и отношения с братьями. После смерти матери в 1484 году они стали подозревать в Иване опасность для себя и своих детей. Иван же подозревал братьев в готовности перейти на сторону Казимира. Так что боялись за будущее Андрей и Борис не зря.

Первым от гнева пострадал Андрей. До него дошли слухи, что великий князь собирается бросить его в темницу. Желая объясниться, он пришел к Ивану. Тот сделал удивленное лицо, но стал якобы разыскивать клеветников на брата, одному из них, Татищеву, отрезал язык, и вроде на этом дело замялось.

Спустя недолгое время Андрей, находясь в походе, не смог выслать вспомогательной дружины. Это уязвило Ивана, но вида он не показал. Зато уже после возвращения в Москву вдруг приказал заковать брата в цепи и бросить в тюрьму. Андрей был обвинен в самом тяжком грехе – в измене.

Второй брат с ужасом ожидал своей судьбы, но Иван позвал его и милостиво проводил. Андрей так и умер в темнице, но и Борис пережил его не надолго.

Соперников из родни у великого князя больше не осталось.

В 1494 году Ивану не удалось решить полностью проблему литовских границ (он желал получить их таковыми, как во времена Ольгерда), зато удалось выдать дочь Елену за великого литовского князя Александра. Этим на какое-то время создавалась иллюзия мира. Оба князя заключили между собой союзный договор. Через дочь Иван надеялся влиять на политику зятя, то есть изъять спорные земли и сделать князя своим подручником. Но желаемого результата не достиг. И литовский князь не стал ручным, и прежние союзники против Литвы обиделись. Союзник Ивана Менгли-Гирей имел с Литвой старые счеты, он ходил ее воевать за дружбу Казимира с Ахметом. Продолжал он походы и при новом князе Александре.

Когда хан пошел на мужа Елены, тот попросил у тестя помощи, но не получил, разве что тот вступил в переговоры с ханом и другим союзником против Литвы, Молдавским господарем, чтобы они не трогали границ Александра и главное – чтобы не впутывали в эти распри самого Ивана. Тут уж озадачены были все – и хан с господарем, и Александр. Иван же лавировал между ними, мучительно объясняясь по поводу нейтралитета. В конце концов Александр вынужден был сказать князю грубо, что прежде считал, что союзные отношения имеют несколько иной вид. Хан промолчал, но урок учел.

Иногда Иван поступал, кажется, и вовсе против разума, сообразуясь только с личной ненавистью. Он ненавидел немцев. Понятно, он ведь с ними воевал. Но Новгород, который теперь был весь в его власти, с немцами торговал. У Новгорода могли иметься свои претензии к немцам, но касалось это военных орденов, а не мирных купцов. Иван же разницы между немцем-рыцарем и немцем-купцом не делал. Он даже не вник, что вся торговля ганзейского города Новгорода держится на договоренности с другими ганзейскими городами. Так что, исходя из собственных глупостей, за обиду какого-то русского в Ревеле, он потребовал в 1493 году выдачи ему всего Ревельского магистрата. Разумеется, ему отказали. Тогда Иван «велел схватить Ганзейских купцев в Новегороде: их было там 49 человек, из Любека, Гамбурга, Грейфсвальда, Люнебурга, Мюнстера, Дортмунда, Билефельда, Унны, Дуизбурга, Эймбека, Дудерштата, Ревеля и Дерпта. Запечатали Немецкие гостиные дворы, лавки и божницу; отняли и послали в Москву все товары, ценою на миллион гульденов; заключили несчастных в тяжкие оковы и в душные темницы. Весть о сем бедственном случае произвела тревогу во всей Германии».

Новгородцы теперь своей судьбой не распоряжались, они не знали, как и оправдаться перед Ганзой: «Новогородская контора сего достопамятного купеческого союза издавна считалась материю других: удар столь жестокий произвел всеобщее замешательство в делах оного. Послы Великого Магистра, семидесяти городов Немецких и зятя Иоаннова, Александра, приехали в Москву ходатайствовать за Ганзу и требовать освобождения купцев, предлагая с обеих сторон выслать судей на остров реки Наровы для разбора всех неудовольствий. Миновало более года: заключенные томились в темницах. Наконец Государь умилостивился и велел отпустить их: некоторые умерли в оковах, другие потонули в море на пути из Ревеля в Любек; немногие возвратились в отечество, и все лишились имения: ибо им не отдали товаров. Сим пресеклась торговля Ганзейская в Новегороде, быв для него источником богатства и самого гражданского просвещения в то время, когда Россия, омраченная густыми тенями варварства Могольского, сим одним путем сообщалась с Европою».

Исправить содеянного Иван не смог. И он собственными руками уничтожил благосостояние Новгорода, бывшего для русских князей отличной дойной коровой. Казна похудела. А Новгород этого не пережил.

Столь же бездарной была и война, которую Иван затеял с датским союзником против Швеции. Выборга он так и не взял, разве что прошелся отрядами по территории шведов, как всегда, убивая, пожигая и грабя.

Второй поход на финские земли был удачнее, жители Лименги выразили желание перейти в московское подданство, но в процессе войны навсегда был утрачен Иван-Город. Его отбил шведский полководец. Но шведы и не надеялись удержать эту территорию и предложили ее ливонскому ордену. Немцы подумали и отказались: им не хотелось лишних опасностей.

Но самое занятное, что в 1496 году бывший союзник король Дании стал королем Швеции. Так что Карамзин, доверяя известию, что между правителями была приязнь, в то же время был не уверен, получила ли Москва хоть что-то из финских территорий.

Усложнилось положение и с передачей власти. Уже ясно стало, что она будет передаваться от отца к сыну. Но наследник, которого Иван готовил на стол, умер. У Ивана к тому времени было еще двое детей: Елена и Василий, и внук Дмитрий, сын Ивана Молодого.

Многие не желали видеть в Василии наследника, поскольку при русском дворе его мать Софью не любили и считали, что стол должен перейти Дмитрию, пусть и малолетнему. Их противники возражали: разве можно передать власть помимо сына, ко всему прочему – по матери – еще и царского рода.

Иван должен был сделать выбор, кому достанется власть после его смерти. В 1498 году Василию тайно нашептали, что отец собирается пронести власть мимо него. И даже назвали имя претендента. Вокруг Василия составился заговор, чтобы Дмитрия убить, то есть закрыть вопрос.

Но о заговоре стало известно, и Иван обошелся с сыном просто: посадил под стражу. Подозревая в заговоре Софью, Иван отстранился от нее. А пойманных заговорщиков казнили мучительной смертью.

После такого события выбор Ивана был прост: он объявил о провозглашении Дмитрия наследником и для пущей неоспоримости велел венчать его на царство при своей еще жизни. Обряд выглядел так: «В назначенный день Государь, провождаемый всем Двором, Боярами и чиновниками, ввел юного, пятнадцатилетнего Димитрия в Соборную церковь Успения, где Митрополит с пятью Епископами, многими Архимандритами, Игуменами, пел молебен Богоматери и Чудотворцу Петру. Среди церкви возвышался амвон с тремя седалищами: для Государя, Димитрия и Митрополита. Близ сего места лежали на столе венец и бармы Мономаховы. После молебна Иоанн и Митрополит сели: Димитрий стоял пред ними на вышней степени амвона.

Иоанн сказал: «Отче Митрополит! издревле Государи, предки наши, давали Великое Княжество первым сынам своим: я также благословил оным моего первородного, Иоанна. Но по воле Божией его не стало: благословляю ныне внука Димитрия, его сына, при себе и после себя Великим Княжеством Владимирским, Московским, Новогородским: и ты, отче, дай ему благословение».

Митрополит велел юному Князю ступить на амвон, встал, благословил Димитрия крестом и, положив руку на главу его, громко молился, да Господь, Царь Царей, от Святого жилища Своего благоволит воззреть с любовию на Димитрия; да сподобит его помазатися елеем радости, приять силу свыше, венец и скипетр Царствия; да воссядет юноша на престол правды, оградится всеоружием Святого Духа и твердою мышцею покорит народы варварские; да живет в сердце его добродетель, Вера чистая и правосудие.

Тут два Архимандрита подали бармы: Митрополит, ознаменовав Димитрия крестом, вручил их Иоанну, который возложил оные на внука. Митрополит тихо произнес следующее: «Господи Вседержителю и Царю веков! се земный человек, Тобою Царем сотворенный, преклоняет главу в молении к Тебе, Владыке мира. Храни его под кровом Своим: правда и мир да сияют во дни его; да живем с ним тихо и покойно в чистоте душевной!..»

Архимандриты подали венец: Иоанн взял его из рук Первосвятителя и возложил на внука. Митрополит сказал: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа!» После этого митрополит благословил обоих государей.

Софья с детьми оставалась в немилости еще год. Однако в 1499 году он вдруг вернул им милости, а в немилость вдруг впали невестка и ее сын. Тут же обнаружился еще заговор, снова полетели головы. Очень высокопоставленные головы. Василия Иван тут же нарек «Государем, Великим Князем Новагорода и Пскова». Это был приговор для Дмитрия: возмущенные псковичи и новгородцы стали искать у него защиты, что сразу вызвало подозрения у Ивана, не желает ли внук его смерти. Теперь он объявил, что передаст трон Василию.

На фоне этой дворцовой истерии началась война с Литвой. Александр не видел смысла в войне, он всеми силами желал мира с тестем. Но Иван стал переманивать на свою сторону его князей, которые уходили вместе со своими землями. Государство таяло на глазах, Москва жирела. В этом отчасти Александр был виноват сам: он вздумал вдруг взять ориентацию на католичество, хотя прежде обе веры были равноправны. Многим русским князьям это не нравилось.

Зато ситуация нравилась Ивану, и он знал, как ее использовать. Вознегодовав на гонения православных (чего и не было), он тут же ввел войска в княжества, передавшиеся от Александра. Последний назначил своим полководцем талантливого Константина Острожского. Силы противников были примерно равны. Но все решила тайная засада: когда литовцы двинулись через мост на Ведроши, русские подрубили его и внезапно смешали ряды воинов. Началась паника. Литовцы бежали. В то же время отряды северных земель взяли Торопец. Но Иван жаждал Смоленска. Только непогода не позволила ему начать штурм.

Тем временем Александр изо всех сил укреплял свои города и искал союзников. Таким образом в союзники попали немецкие рыцари, хан Шиг-Ахмет, венгры и поляки. А из-за непонятной ненависти к невестке и Дмитрию от союза с Иваном отказался московский господарь, отец этой невестки и дед Дмитрия. В 1502 году Иван вдруг посадил Дмитрия в оковы, запретил поминать его имя в церкви и объявил всенародно своим наследником Василия. Он не взял сторону Александра, но об Иване и слышать не желал.

Война в Литве, которую вел Иван, была жесточайшей. Ни от одного врага эти земли не терпели такого опустошения, даже и от монголов. Война истощала оба государства, и в конце концов зашла речь о мире. Но Иван не желал возвращать захваченных земель. На все претензии он отвечал: «Что мы с Божиею помощиею у него взяли, того не отдадим. Еще Киев, Смоленск и многие иные города принадлежат России: мы и тех добывать намерены». Только из особого уважения некоторые незначительные города он вернул.

Чуть не в этот год вдруг умерла Софья. Иван тоже стал слабеть и болеть. Понимая, что жизнь его может внезапно прерваться, он написал завещание в пользу сына Василия. Но прежде Иван думал увидеть его женатым. Будущему царю было уже 25 лет, а он еще не имел жены. Женить сына Иван хотел с выгодой для государства.

Сначала в кандидатки была избрана принцесса датская, но отец поспешил выдать ее за Курфюрста Бранденбургского. Тогда Иван, желая увидеть свадьбу собственными глазами, решил найти невесту в своем отечестве. Выбрал он дворянскую дочь Соломонию Сабурову.

Скоро отпраздновали и свадьбу. После этого Иван жил совсем недолго: в октябре 1505 года его не стало.

Василий принял от отца большую, но разоренную войнами страну. Правил он в полном согласии с политикой своего отца. Словно специально, первым его военным походом стал поход на Казань, который (как и у самого Ивана) закончился неудачно. Но нужды во втором походе уже не было: решивший стать независимым казанский царь скоро клятвенно заверял в дружбе и признал свою зависимость от России.

В литовской политике Василий старался вести дела так, чтобы с виду они казались миролюбивыми, а на самом деле вредили литовскому королю. Александр надеялся, что брат его жены не захочет нарушать установленный мир. Он видел в Василии приятного молодого человека, родственника, а тот видел в шурине только врага. «Одним словом, – говорит Карамзин, – Александр увидел, что в России другой Государь, но та же система войны и мира. Все осталось как было. С обеих сторон изъявлялась холодная учтивость.

В августе 1506 года Король Александр умер: Великий Князь немедленно послал чиновника Наумова с утешительною грамотою ко вдовствующей Елене, но в тайном наказе предписал ему объявить сестре, что она может прославить себя великим делом: именно, соединением Литвы, Польши и России, ежели убедит своих Панов избрать его в Короли; что разноверие не есть истинное препятствие; что он даст клятву покровительствовать Римский Закон, будет отцом народа и сделает ему более добра, нежели Государь единоверный. Наумов должен был сказать то же Виленскому Епископу Войтеху, Пану Николю Радзивилу и всем Думным Вельможам.

Мысль смелая и по тогдашним обстоятельствам удивительная, внушенная не только властолюбием Монарха-юноши, но и проницанием необыкновенным. Литва и Россия не могли действительно примириться иначе, как составив одну Державу».

Но Василий немного опоздал: королем был уже избран Сигизмунд, который желал заключить вечный мир и обменяться пленниками. Для этого Василию нужно было отдать часть награбленного, но своей природной жадности он пересилить не смог. Мир не состоялся. А тем временем из Москвы бежал плененный в первом сражении много лет назад князь Острожский. Сигизмунд принял его как героя. В ответ Василий приютил у себя и приблизил Михаила Глинского. Глинский был еще одним претендентом на литовский престол, но ему не удалось обойти Сигизмунда. Побег в Москву был для него шансом добиться высокой должности при дворе. Больше всего Михаил мечтал восстановить великое киевское княжение, а себя он видел великим князем.

Вместо мира Сигизмунд получил новую войну. Глинский вел русские полки на Минск, Вильну, Смоленск, Оршу, Друцк и силой заставлял литовских князей присягать на верность московскому царю. С юга на Литву шел Менгли-Гирей, с юго-запада – волохи. Немцы требовали денег, а в казне было пусто.

Но Сигизмунд был мужественным и умным правителем: неожиданно русские увидели его части по ту сторону Днепра. Королю удалось очистить Литву от русского войска, и он едва не пошел на Москву. И хотя Глинские пробовали бунтовать юго-западные области против Сигизмунда, народ был равнодушен. Глинских не поддержали. В таком положении дел переговоры о мире уже имели больший успех.

«Король утверждал за Россиею все приобретения Иоанновы, – пишет историк, – а за слугами Государя Российского, Князьями Шемякиным, Стародубскими, Трубецкими, Одоевскими, Воротынскими, Перемышльскими, Новосильскими, Белевскими, Мосальскими все их отчины и города. За то Василий обещал не вступаться в Киев, в Смоленск, ни в другие Литовские владения». Рязанское княжество в этом перечне было записано за Москвой. В первые же годы правления Василий заключил и мир с Ливонией. Этот мир давал надежды на возвращение ганзейской торговли.

А уладив внешнеполитические дела, Василий занялся отечеством. И первым на пути усмирения оказался Псков. Иван не успел отобрать у города его права, но стал ужесточать отношение к горожанам. Василий действовал теми же методами.

«Пример Новагорода ужасал Псковитян, – писал Карамзин, – но, лаская себя свойственною людям надеждою, они так рассуждали: «Иоанн пощадил нас: может пощадить и Василий. Мы спаслись при отце благоговением к его верховной воле: не оскорбим и сына. Гордость есть безумие для слабости. Не постоим за многое, чтобы спасти главное: то есть свободное бытие гражданское, или по крайней мере долее наслаждаться оным».

Сии мысли были основанием их политики. Когда Наместники Великокняжеские действовали беззаконно, Псковитяне жаловались Государю, молили неотступно, но смиренно. Ненавидя Князя Ярослава, они снова приняли его к себе Наместником: ибо так хотел Иоанн, который, может быть, единственно отлагал до случая уничтожить вольность Пскова, несогласную с государственным уставом России: войны, опасности внешние, а наконец, может быть, и старость помешали ему исполнить сие намерение.

Юный Василий естественным образом довершил дело отца: искал и легко нашел предлог. Хотя Псковитяне вообще изъявляли более умеренности, нежели пылкие Новогородцы: однако ж, подобно всем республикам, имели внутренние раздоры, обыкновенное действие страстей человеческих. Еще в Иоанново время был у них мятеж, в коем один Посадник лишился жизни, а другие чиновники бежали в Москву. Тогда же земледельцы не хотели платить дани гражданам: Вече самовластно наказало первых, отыскав древнюю уставную грамоту в доказательство, что они всегда считались данниками и работниками последних.

Иоанн обвинил самовольство Веча: Псковитяне едва смягчили его гнев молением и дарами. При Василии управлял ими в сане Наместника Князь Иван Михайлович Репня-Оболенский, не любимый народом: питая несогласие между старшими и младшими гражданами, он жаловался на их строптивость и в особенности на главных чиновников, которые будто бы вмешивались в его права и суды. Сего было довольно для Василия».

Он поступил просто: осенью 1509 года с братом и придворными выехал в Новгород. Там по случаю приезда царя собрались не только новгородцы, но и псковичи, которые думали найти у Василия справедливого суда. Псковичи подали жалобу, и царь обещал все решить.

Чуть не сразу в Псков приехали московские чиновники. Они донесли царю, что горожане винят наместника, а наместник горожан, и дело это может быть разрешено царским судом. Василий велел ехать в Новгород как жалобщикам, так и князю Оболенскому, которым жители были так недовольны. Желающих ехать искать управу оказалось много, и не только на Оболенского.

Василий потребовал «к себе Посадников для очной ставки с Князем Оболенским, велев написать к Вечу, что если они не явятся, то вся земля будет виновата. Псковитяне содрогнулись: в первый раз представилась им мысль, что для них готовится удар. Никто не смел ослушаться: девять Посадников и купеческие старосты всех рядов отправились в Новгород. Василий приказал им ждать суда и назначил сроком 6 Генваря [1510 г. ]…

Вельможи Московские объявили Псковитянам, чтобы все они шли в Архиерейский дом к Государю: чиновников, Бояр, купцов ввели в палату; младших граждан остановили на дворе. Они готовились к суду с Наместником; но тяжба их была уже тайно решена Василием. Думные Великокняжеские Бояре вышли к ним и сказали: «Вы поиманы Богом и Государем Василием Иоанновичем». Знатных Псковитян заключили в Архиепископском доме, а младших граждан, переписав, отдали Новогородским Боярским детям под стражу».

Так псковские жалобщики оказались вдруг под стражей. Слухи дошли до города. Люди не знали, что им делать: если сражаться, то где взять войско? Если просить милости – что еще решит царь?

А тем временем Василий объявил арестованным жалобщикам: «Василий, Божиею милостию Царь и Государь всея Руси, так вещает Пскову: предки наши, отец мой и мы сами доселе берегли вас милостиво, ибо вы держали имя наше честно и грозно, а Наместников слушались; ныне же дерзаете быть строптивыми, оскорбляете Наместника, вступаетесь в его суды и пошлины. Еще сведали мы, что ваши Посадники и судьи земские не дают истинной управы, теснят, обижают народ. И так вы заслужили великую опалу. Но хотим теперь изъявить милость, если исполните нашу волю: уничтожите Вече и примете к себе Государевых Наместников во Псков и во все пригороды. В таком случае сами приедем к вам помолиться Святой Троице и даем слово не касаться вашей собственности. Но если отвергнете сию милость, то будем делать свое дело с Божиею помощию, и кровь Христианская взыщется на мятежниках, которые презирают Государево жалованье и не творят его воли».

Горожане понимали, что против войска со всей Руси их город не выстоит. Они согласились на все условия. Псковичи сами сняли вечевой колокол. Город рыдал. Думали, что на этом все и кончится, но Василий знал, как нужно усмирять города: он приказал провести такое же, как и в Новгороде, переселение псковских знатных семей в другие города, а на их место следовало поселить москвичей: «Государь велел быть Наместниками во Пскове Боярину Григорию Федоровичу Давыдову и Конюшему Челяднину, а Дьяку Мисюрю ведать дела приказные, Андрею Волосатому ямские; определил Воевод, тиунов и старост в пригороды; уставил новый чекан для монеты и торговую пошлину, дотоле неизвестную в земле Псковской, где купцы всегда торговали свободно и не платя ничего; роздал деревни сосланных Псковитян Московским Боярам; вывел всех граждан из Застенья, или Среднего города, где находилось 1500 дворов; указал там жить одним Государевым чиновникам, Боярским детям и Московитянам, а купеческие лавки перенести из Довмонтовой стены в Большой город; выбрал место для своего дворца и заложил церковь Святой Ксении, ибо в день ее памяти уничтожилась вольность Пскова; наконец, все устроив в течение месяца, оставив Наместникам тысячу Боярских детей и 500 Новгородских Пищальников, с торжеством поехал в Москву, куда отправили за ним и Вечевой колокол. В замену убылых граждан триста семейств купеческих из десяти низовых городов были переселены во Псков».

Так Василий прирос еще и псковскими землями. Приобретение Пскова было для него важным: это была лучшая крепость во всей Руси.

С внешними делами меж тем было не столь безоблачно: крымский хан старел, его место заступили молодые и равнодушные к Москве сыновья. Их больше интересовала нажива. Верность ханства Москве держалась только на авторитете самого Менгли-Гирея. Но в конце концов он отошел от дел. И сразу с юга начались набеги крымцев на московские земли. Василий напрасно напоминал о договорах между Москвой и Крымом, сыновья считали этот договор уже недействительным. Теперь приходилось иметь южные полки на границе, чтобы быть готовыми отразить набег.

Хуже всего было для Москвы то, что молодые ханычи охотно завязывали союз с Сигизмундом. В 1513 году хрупкий мир с Литвой рухнул. Началась война. Василия не оставляла мысль взять Смоленск. Двинулись на штурм. Оказалось, что город превосходно укреплен. Это решили поправить, подняв боевой дух при помощи медовухи. Атакующие перепились. Трезвые защитники легко согнали их со стен. Русские полки обратились в бегство. Это был позор. И с позором Василий Иванович вернулся в Москву.

Он жаждал реванша. Буквально сразу же начался второй поход на Смоленск. Началась осада. Попытки штурмовать стены ничего не дали. Единственное, что делали осаждающие, – превращали землю Смоленска в выжженную пустыню. Но сам город взять не могли.

Снова Василий вернулся в Москву ни с чем. Для третьего похода Глинский сыскал в Богемии оружейных мастеров и нанял немецких воинов. Так что это был, скажем так, самый дорогой поход на Смоленск. Василий окружил город пушками, которые стреляли ядрами, окованными свинцом. Действие было устрашающее, смоляне запросили переговоров, но хотели отнести их на следующий день. Воевода Сологуб не дал им этого дня. Снова заговорили пушки. Смоляне решили сдаться. «Государь! довольно текло крови Христианской; земля наша, твоя отчина, пустеет: приими град с тихостию», – просили они.

Василий просьбу удовлетворил. В первый день августа в Днепре освятили воду, процессия с хоругвями вошла в город. За духовенством шел сам Василий. Это был его триумф: Смоленск перешел к Литве еще 110 лет тому назад.

Глинский находился в это время около Орши. Но удача ему изменила: царедворец решил предложить свои услуги Сигизмунду, на переписке с королем его и поймали. Так что народ праздновал взятие Смоленска, а Глинского везли в цепях в Москву, откуда недавно он выезжал свободным человеком.

Однако везение нередко изменяет. И в следующей битве с Сигизмундом русские войска потерпели жестокое поражение. Но практически сразу другому воеводе, Шуйскому, удалось возвратить отвоеванное. Литовцы смогли взять лишь Дубровну, Мстиславль и Кричев.

В 1515 году в союзе с Литвой против Москвы уже выступало войско крымского хана Махмет-Гирея, а составной частью этого войска стали отряды казаков. Юг теперь стал опасен. Только чудом северским князьям удалось отстоять южные города. Василий не знал, что и предпринять. Он даже сносился с султаном Селимом и жаловался на двоедушие крымского хана. Султан запретил крымцам выступать на стороне Литвы.

Но Махмет-Гирея запреты не волновали. Он и сам отписал московскому государю, что «взятие Смоленска нарушает договор Василиев с Менгли-Гиреем, который будто бы пожаловал Смоленское Княжение Сигизмунду; что Василий должен возвратить оное, также и Брянск, Стародуб, Новгород Северский, Путивль, вместе с другими городами, будто бы данными Ханом, отцом его, Иоанну в знак милости. Магмет-Гирей требовал еще освобождения всех Крымских пленников, дани с Одоева, многих вещей драгоценных, денег; а в случае отказа грозил местию.

Великий Князь не мог образумить бессмысленного варвара; но мог надеяться на доброхотство некоторых Вельмож Крымских, в особенности на второго Менгли-Гиреева сына, Ахмата Хромого, объявленного калгою Орды, или первым чиновником по Хане: для того вооружился терпением, честил Посла и в удовольствие Магмет-Гирею освободил Летифа, бывшего казанского царя.

Сначала Ахмат поддался на уговоры и лесть, крымцы даже сделали набег на Литву ради собственной выгоды, но союзники они оказались никудышные. Василий стал надеяться уже не на союз, а хотя бы на мир. Он согласился даже разрешить им астраханский поход, чтобы посадить в Астрахани своего хана.

Но он напрасно ждал послов, чтобы закрепить условия этого похода. Вместо этого степная конница обрушилась на Русь и дошла почти до Тулы, едва удалось ее отбить.

Между тем сама литовская война шла с переменным успехом. Император Максимилиан, вступивший в родственные связи с Сигизмундом, желал положить ей конец. Единственное, чего он добился: Василий обещал, что в 1519 году военных действий против Литвы вести не будет. В том году Москве точно было не до Литвы. В Казани умер царь Махмет-Аминь, и теперь следовало найти ему преемника. Крымский хан рассчитывал посадить там своего брата, но Василий передал престол внуку Ахмата царевичу Шиг-Алею, воспитанному в Москве и считавшему Василия своим господином.

Казань стала безопасной, но Махмет-Гирею пришлось втолковывать, что Казань требовала Шиг-Алея, и он, Василий, не мог дать другого царя, а если бы не дал Шиг-Алея, то они сами бы взяли себе царя из ногаев или Астрахани. Это Махмет-Гирея успокоило, и скоро дошли вести, что он бьет литовцев под Краковом.

Русским в литовской войне везло меньше: псковичи с новгородцами ходили брать Полоцк, но так и не взяли, московские воеводы с татарской конницей смогли лишь пожечь внешние укрепления и пограбить земли вокруг Полоцка и Витебска. Единственная польза этих походов, признает Карамзин, была только в разорении вражеской земли.

В 1520 году союзники-немцы заключили с Сигизмундом мир. А в 1521 году Сигизмунду помогла казанская измена. Шигалея и присланных туда Москвой русских взяли под стражу, а на престол был возведен брат Махмет-Гирея Саип.

Устроив судьбу брата, Махмет сумел соединить ногаев и казацких атаманов. Этой конной ордой он ворвался на земли московского царя. Высланные на Оку княжеские дружины были разбиты и бежали. Татары пошли на Москву. Но, что еще хуже, рать Саипа шла на Москву с востока. В такой ситуации Василий решил не обороняться. Махмет-Гирей желает получить унизительный для Московского царства мир? Он его получит.

«Опасаясь нашего войска и неприступных для него Московских укреплений, Хан согласился не тревожить столицы и мирно идти восвояси, если Великий Князь, по уставу древних времен, обяжется грамотою платить ему дань. Едва ли сам варвар Магмет-Гирей считал такое обязательство действительным: вероятнее, что он хотел единственно унизить Василия и засвидетельствовать свою победу столь обидным для России договором. Вероятно и то, что Бояре Московские не дерзнули бы дать сей грамоты без ведома Государева: Василий же, как видно, боялся временного стыда менее, нежели бедствия Москвы, и предпочел ее мирное избавление славным опасностям кровопролитной, неверной битвы. Написали хартию, скрепили Великокняжескою печатию, вручили Хану, который немедленно отступил к Рязани, где стан его имел вид Азиатского торжища».

Всюду царил хаос, а люди были в ужасе. Крымцы сожгли все, что могли, и многих увели в плен. Невольников, по рассказам, продавали целыми толпами в Кафе и Астрахани. Через два года дошли слухи, что хан снова собирается на Москву. Василий писал ему и требовал ответа. Хан так и не появился. Но его ждали готовые выступить в любой момент полки. Так благодаря хану и Литве было создано более мобильное войско.

В декабре 1522 года с Сигизмундом заключили еще одно перемирие на пять лет: по нему граница между странами проходила по левому берегу Днепра. Смоленск Василий Сигизмунду не отдал. Зато история с Казанью имела продолжение. Незадолго до этого русские завоевали астраханское ханство. Теперь источников беспокойства было два: Крым и Казань. Сидевший в Казани Саип хорошо понимал, что Василий не оставит его в покое, и пока он оставил город на 13-летнего племянника и ездил в поисках союзников, московское войско подошло и окружило Казань.

В августе 1524 года город пал. Казанцы умоляли оставить им Сафу-Гирея, за это они обещали хранить верность и служить Москве. Василий оставил.

После Пскова только Рязань оставалась еще независимой. Но в начале XVI века на рязанском столе осталась только княгиня с малолетним сыном. Пока ребенок был мал и женщина полностью была в воле царя, Василий ее не трогал: он диктовал ей, что и как надо делать, чтобы заслужить милость Москвы. Но ребенок вырос. Рязанский князь Иван вовсе не желал подчиняться диктату Москвы. Для Василия это означало одно: надобно истребить.

Молодого князя обвиняли в том, что он не только открыто сказал о своем намерении царю, но что он передался крымскому хану и хотел жениться на его дочери. Василий призвал Ивана в Москву, заранее подкупив его боярина Семена Крубина, чтобы тот уговорил молодого человека ехать. Князь колебался, но опасности не видел. Стоило ему только появиться перед царем, как тот обвинил юношу в измене и велел отправить в тюрьму. Мать его тем временем уже постригали в монахини. Тут же были посланы войска на Рязань, город взяли (1517 год), и на этом существование Рязанского княжество прекратилась.

Но Ивану Рязанскому – как это ни удивительно – удалось бежать из-под стражи и из Москвы во время переполоха, наделанного походом крымцев. Считали, что бежал он в Литву, хотя дальнейшая судьба так и осталась неизвестной. Рязанцы болезненно переживали свое унижение, так что Василий поступил так же, как и всегда: переселил тех, кто был знатен и мог протестовать.

Разобравшись так с врагами внешними и внутренними, он задумался о будущем престола. Дело в том, что у Василия так и не появилось за это время наследника, престол передавать было некому. Но для того, чтобы жениться снова, нужно было либо умертвить жену (это ему предлагали), либо развестись. Процедуры развода в Москве не существовало. Брак считался нерасторжимым. Решить этот сложный вопрос могли только церковные иерархи.

Митрополит, ходивший под московской властью, признал намерение вполне законным. В 1526 году несчастную Соломонию постригли в монашки, а Василий задумался о выборе невесты. Выбор пал на племянницу Михаила Глинского Елену. «Свадьба была великолепна. Праздновали три дни. Двор блистал необыкновенною пышностию. Любя юную супругу, Василий желал ей нравиться не только ласковым обхождением с нею, но и видом молодости, которая от него удалялась: обрил себе бороду и пекся о своей приятной наружности», – пишет Карамзин.

Этот брак оказался не бесплодным. Елена родила Василию двоих сыновей – Ивана и Юрия. Только после появления наследников он разрешил жениться своему брату Андрею, двое других так и не дожили до своей свадьбы – Василий запрещал жениться, пока у него не появится венценосное потомство. Но взрослыми он своих сыновей не увидел.

В 1533 году, возвращаясь с охоты, царь почувствовал себя плохо. На теле у него обнаружилась болячка, которая была крохотной, но причиняла боль. Василий чувствовал себя все хуже и хуже. Современная ему медицина излечить его так и не смогла. Перед смертью он велел писать новую духовную грамоту, в коей назначил наследником трехлетнего сына Ивана. Управлять государством до исполнения 15 лет ему вменялось под опекой матери и бояр. Имя этому венценосному наследнику – Иван Васильевич Грозный.

Рождение этого младенца сопровождалось летописными знамениями: «Пишут, что в самую ту минуту земля и небо потряслися от неслыханных громовых ударов, которые следовали один за другим с ужасною, непрерывною молниею. Вероятно, что гадатели Двора Великокняжеского умели растолковать сей случай в пользу новорожденного: не только отец, но и вся Москва, вся Россия, по словам Летописца, были в восторге». Льстецы еще и не представляли, что ожидает их впереди!

Описывать время Ивана Васильевича Грозного Карамзин начал еще в поданных императору на просмотр первых восьми томах. Никаких нареканий его труд не вызвал: в молодом Иване Васильевиче Александр не усмотрел ни малейшей крамолы. Однако девятого тома боялся даже сам историк. Иван там определенно превратился не в богом данного государя, а в некое чудовище, пожирающее собственный народ. Совместить эти две полярные оценки одного и того же правителя даже Карамзину, умеющему облекать неприятные факты в красивую форму, оказалось сложным. Настолько сложным, что иного диагноза, чем повреждение ума, он подобрать не смог. Недаром этот девятый том с сумасшедшим Иваном стал настольной книгой молодых декабристов.

Но начиналось-то правление Ивана вполне традиционно, исключая один момент: государю было три года, и ни о каком самостоятельном правлении в этом возрасте и речи не идет. За Ивана правили Глинские и бояре, между собой они плохо ладили, но государственные дела от этого никак не ухудшались – текли себе, как и прежде: бояр интересовала только личная власть. На самого Ивана и его брата никто не обращал внимания. Хотя все дела творились именем Ивана.

«Первым действием нового правления было торжественное собрание Духовенства, Вельмож и народа в храме Успенском, – пишет Карамзин, – где Митрополит благословил державного младенца властвовать над Россиею и давать отчет единому Богу. Вельможи поднесли Иоанну дары, послали чиновников во все пределы Государства известить граждан о кончине Василия и клятвенным обетом утвердить их в верности к Иоанну».

Елена в государственных делах понимала немного, так что полагалась во всем на сильных родственников. Но правила она недолго: через три года ее то ли отравили, то ли она умерла своей смертью, этого никто не знает. Травить Елену охотников, наверно, было немало: «в четыре года Еленина правления именем юного Великого Князя умертвили двух единоутробных братьев его отца и дядю матери, брата внучатного ввергнули в темницу, обесчестили множество знатных родов торговою казнию Андреевых Бояр, между коими находились Князья Оболенские, Пронский, Хованский, Палецкий. Опасаясь гибельных действий слабости в малолетство Государя самодержавного, Елена считала жестокость твердостию, но сколь последняя, основанная на чистом усердии к добру, необходима для государственного блага, столь первая вредна оному, возбуждая ненависть; а нет Правительства, которое для своих успехов не имело бы нужды в любви народной. Елена предавалась в одно время и нежностям беззаконной любви и свирепству кровожадной злобы!»

В правление Елены юного царя носили на все государственные мероприятия. Этого бесконечного пресмыкания перед ним Иван не запомнил. Но перемену в своем положении после смерти матери почувствовал очень хорошо, и по-детски, но осознал. Иван горько плакал, обняв любовника матери князя Телепнева, тот тоже рыдал. На других лицах не было и тени печали. Бояре отчаянно дрались за власть. Символ этой власти их не интересовал.

Бедняга князь Телепнев пострадал первым: «Не суд и не праведная, но беззаконная, лютая казнь была жребием несчастного Вельможи, коему за неделю пред тем раболепствовали все Князья и Бояре. Телепнева уморили голодом…»

Склока между боярами завершилась победой князя Василия Васильевича Шуйского: тот бросил в тюрьму своего соперника князя Бельского и взялся за бразды правления. Но только он утвердился, как вдруг заболел и умер. В этом тоже видели не естественную смерть, а заговор.

На место князя Василия пришел его брат Иван, а союзника прежде выступавших против Василия бояр митрополита Даниила отрекли от сана и сослали в Иосифов монастырь. Как правитель Иван оказался не лучшим выбором для страны: он больше заботился о личном благополучии, нежели о своей земле. При нем и так уж было нехорошо с внешними врагами, и крымцы что ни год тревожили русскую землю, и казанский царь, да еще назначенные князем чиновники довели народ до обнищания. В Псков, например, где сидели назначенные им Андрей Шуйский и Репнин-Оболенский, жители окрестностей боялись ездить, как в вертеп разбойников: наместники «свирепствовали аки львы».

Но князь Иван напрасно делал ставку на нового митрополита, считая того своим человеком. Митрополит оказался с характером и именем царя заставил выпустить из тюрьмы как проигравшего битву за власть боярина Бельского, так и двоюродного брата Ивана Владимира Андреевича, молодого совсем князя, брошенного в тюрьму еще при Елене. Однако другого претендента на престол, внука Василия Темного Дмитрия, даже митрополит побоялся освободить (хотя внук этот почти всю свою жизнь сидел и уже состарился), ему только сняли цепи и дали тюрьму посветлее и попросторнее.

Шуйского от дел отстранили, а во главе Боярской Думы встал освобожденный Иван Бельский. Он тут же возвратил из тюрьмы своего брата Семена. Но стоило тому оказаться на свободе, как он тут же отправился к более приятному для него властителю – крымскому хану. И теперь получилась странная картина: войско под началом Ивана Бельского ходило бить хана, советником у которого был Семен Бельский.

В 1541 году хан повел крымцев на Москву. Ивану Васильевичу было тогда 10 лет. «Он повел Митрополита в Думу, – рассказывает Карамзин, – где сидели Бояре, и сказал им: «Враг идет: решите, здесь ли мне быть, или удалиться?» Бояре рассуждали тихо и спокойно. Одни говорили, что Великие Князья в случае неприятельских нашествий никогда не заключались в Москве.

Другие так ответствовали: «Когда Едигей шел к столице, Василий Димитриевич удалился, чтобы собирать войско в областях Российских, но в Москве оставил Князя Владимира Андреевича и своих братьев. Ныне Государь у нас отрок, а брат его еще малолетнее: детям ли скакать из места в место и составлять полки? Не скорее ли впадут они в руки неверных, которые, без сомнения, рассеются и по иным областям, ежели достигнут Москвы?»

Митрополит соглашался с последними и говорил: «Где искать безопасности Великому Князю? Новгород и Псков смежны с Литвою и с Немцами; Кострома, Ярославль, Галич подвержены набегам Казанцев; и на кого оставить Москву, где лежат Святые Угодники? Димитрий Иоаннович оставил ее без Воеводы сильного: что же случилось? Господь да сохранит нас от такого бедствия! Нет нужды собирать войско: одно стоит на берегах Оки, другое в Владимире с Царем Шиг-Алеем, и защитят Москву. Имеем силу, имеем Бога и Святых, коим отец Иоаннов поручил возлюбленного сына: не унывайте!» Все Бояре единодушно сказали: «Государь! останься в Москве!» – и Великий Князь изустно дал повеление градским прикащикам готовиться к осаде.

Ревность, усердие оживляли воинов и народ. Все клялись умереть за Иоанна, стоять твердо за святые церкви и домы свои. Людей расписали на дружины для защиты стен, ворот и башен; везде расставили пушки; укрепили посады надолбами».

Хана остановили на Оке, а его союзник, Казанский хан, потерпел поражение у Пронска. Казалось бы, Бельскому ничего не угрожало: его славили за победу над внешним врагом. Но спустя год заговорщики свергли Бельского и снова отправили в тюрьму вместе со сторонниками, а его место занял все тот же Шуйский. Гонениям подвергся и сам митрополит: его взяли прямо во дворце, в комнатах самого Ивана, который трепетал от страха. Митрополита, как и прежнего, лишили сана и отправили в Кириллов монастырь.

Опасаясь, что Бельского могут снова освободить, князь Шуйский приказал его тайно удавить. Что же касается назначения нового митрополита, то Шуйский теперь очень боялся ошибиться: после долгих раздумий на это место поставили Макария. Митрополит был для руководителя боярской думы важной фигурой: он имел беспрепятственный доступ к Ивану и должен был влиять на ход его мыслей. Любимцев Ивана старались тут же удалить, боясь их возвышения. Когда Иван стал близок с думцем Федором Воронцовым, того обвинили в измене прямо на заседании Думы и хотели убить на глазах у царя. Только слезы Ивана и заступничество митрополита спасли несчастному жизнь. Воронцова не казнили, но со всеми родичами сослали в Кострому. Так вот текла эта дворцовая интрига в отрочестве царя.

Но Иван взрослел. «Иоанну исполнилось тринадцать лет, – пишет историк. – Рожденный с пылкою душою, редким умом, особенною силою воли, он имел бы все главные качества великого Монарха, если бы воспитание образовало или усовершенствовало в нем дары природы; но рано лишенный отца, матери и преданный в волю буйных Вельмож, ослепленных безрассудным, личным властолюбием, был на престоле несчастнейшим сиротою Державы Российской: ибо не только для себя, но и для миллионов готовил несчастие своими пороками, легко возникающими при самых лучших естественных свойствах, когда еще ум, исправитель страстей, нем в юной душе и если, вместо его, мудрый пестун не изъясняет ей законов нравственности.

Один Князь Иван Бельский мог быть наставником и примером добродетели для отрока державного; но Шуйские, отняв достойного Вельможу у Государя и Государства, старались привязать к себе Иоанна исполнением всех его детских желаний: непрестанно забавляли, тешили во дворце шумными играми, в поле звериною ловлею; питали в нем наклонность к сластолюбию и даже к жестокости, не предвидя следствий. Например, любя охоту, он любил не только убивать диких животных, но и мучить домашних, бросая их с высокого крыльца на землю; а Бояре говорили: «Пусть Державный веселится!»

Окружив Иоанна толпою молодых людей, смеялись, когда он бесчинно резвился с ними или скакал по улицам, давил жен и старцев, веселился их криком. Тогда Бояре хвалили в нем смелость, мужество, проворство! Они не думали толковать ему святых обязанностей Венценосца, ибо не исполняли своих; не пеклись о просвещении юного ума, ибо считали его невежество благоприятным для их властолюбия; ожесточали сердце, презирали слезы Иоанна о Князе Телепневе, Бельском, Воронцове в надежде загладить свою дерзость угождением его вредным прихотям, в надежде на ветреность отрока, развлекаемого ежеминутными утехами.

Сия безумная система обрушилась над главою ее виновников». Учитывая особенности характера юного царя, обрушение было кровавым.

«Шуйские хотели, чтобы Великий Князь помнил их угождения и забывал досады, – продолжает Карамзин, – он помнил только досады и забывал угождения, ибо уже знал, что власть принадлежит ему, а не им. Каждый день, приближая его к совершенному возрасту, умножал козни в Кремлевском дворце, затруднения господствующих Бояр и число их врагов, между коими сильнейшие были Глинские, Государевы дядья, Князья Юрий и Михайло Васильевичи, мстительные, честолюбивые: первый заседал в Думе; второй имел знатный сан Конюшего. Они, несмотря на бдительность Шуйских, внушали тринадцатилетнему племяннику, оскорбленному ссылкою Воронцова, что ему время объявить себя действительным Самодержцем и свергнуть хищников власти, которые, угнетая народ, тиранят Бояр и ругаются над самим Государем, угрожая смертию всякому, кого он любит; что ему надобно только вооружиться мужеством и повелеть; что Россия ожидает его слова. Вероятно, что и благоразумный Митрополит, недовольный дерзким насилием Шуйских, оставил их сторону и то же советовал Иоанну. Умели скрыть важный замысел: двор казался совершенно спокойным.

Государь, следуя обыкновению, ездил осенью молиться в Лавру Сергиеву и на охоту в Волок Ламский с знатнейшими сановниками, весело праздновал Рождество в Москве и вдруг, созвав Бояр, в первый раз явился повелительным, грозным; объявил с твердостию, что они, употребляя во зло юность его, беззаконствуют, самовольно убивают людей, грабят землю; что многие из них виновны, но что он казнит только виновнейшего: Князя Андрея Шуйского, главного советника тиранства. Его взяли и предали в жертву Псарям, которые на улице истерзали, умертвили сего знатнейшего Вельможу. Шуйские и друзья их безмолвствовали: народ изъявил удовольствие».

Иван этого народного удовольствия не забыл никогда. В будущем он ссылался именно на этот довольный глас народа. Гласом народа можно было оправдать любые зверства.

С боярами, которых царь винил в своих несчастьях, он разобрался просто и быстро: сослали Федора Шуйского-Скопина, Князя Юрия Темкина, Фому Головина и многих иных чиновников в отдаленные места, знатного Боярина Ивана Кубенского, сына двоюродной тетки Государевой, Княжны Углицкой, посадили в темницу, Афанасию Бутурлину отрезали язык, попали в опалу и освобожденный из ссылки самим Иваном прежний любимец Воронцов, и князья Петр Шуйский, Горбатый и Дмитрий Палецкий.

А потом случился новгородский мятеж. Мятеж был еще тот: новгородские пищальники, встретив Ивана на охоте, хотели ему подать жалобы на своих начальников, Иван перепугался, ожидал смерти и потом стал выяснять, кто этих пищальников подослал. Дьяк Захаров, которому было дело поручено, доложил, что это Кубенский и Воронцовы, Федор и Василий. Иван доискиваться правды не стал: всем отрубили головы.

Государственными делами Иван занимался мало: ему больше нравились охота и поездки по монастырям. Из детства он вынес любовь к чтению церковных книг. Посещение храмов и монастырей дарило ему минуты тихой радости.

На 17-м году жизни царь объявил о своем желании жениться. Этот вопрос он продумал так досконально, что бояре остались в недоумении: юноша просил митрополита найти ему невесту из русских, объясняя это тем, что с иноземкою не будет у него настоящего счастья. Бояре дивились зрелости мысли, однако Иван тут же добавил, что желает не только жениться, он желал и торжественного венчания на царство.

В боярах еще тлела память, что случилось с несчастным Дмитрием, венчанным на царство таким образом. И чтобы эта мысль не воскресила ненужных ассоциаций, заговорили о Владимире Мономахе, константинопольских дарах и митрополите Эфесском.

«Генваря 16 [1547 г. ], утром, – пишет Карамзин, – Иоанн вышел в столовую комнату, где находились все Бояре; а Воеводы, Князья и чиновники, богато одетые, стояли в сенях. Духовник Государев, Благовещенский Протоиерей, взяв из рук Иоанновых, на златом блюде, Животворящий Крест, венец и бармы, отнес их (провождаемый Конюшим, Князем Михайлом Глинским, Казначеями и Дьяками) в храм Успения. Скоро пошел туда и Великий Князь: перед ним Духовник с крестом и святою водою, кропя людей на обеих сторонах; за ним Князь Юрий Василиевич, Бояре, Князья и весь Двор. Вступив в церковь, Государь приложился к иконам: священные лики возгласили ему многолетие; Митрополит благословил его. Служили молебен.

Посреди храма, на амвоне с двенадцатью ступенями, были изготовлены два места, одетые златыми паволоками; в ногах лежали бархаты и камки: там сели Государь и Митрополит. Пред амвоном стоял богато украшенный налой с Царскою утварию: Архимандриты взяли и подали ее Макарию: он встал вместе с Иоанном и, возлагая на него крест, бармы, венец, громогласно молился, чтобы Всевышний оградил сего Христианского Давида силою Св. Духа, посадил на престол добродетели, даровал ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных.

Обряд заключился возглашением нового многолетия Государю. Приняв поздравление от Духовенства, Вельмож, граждан, Иоанн слушал Литургию, возвратился во дворец, ступая с бархата на камку, с камки на бархат. Князь Юрий Василиевич осыпал его в церковных дверях и на лестнице золотыми деньгами из мисы, которую нес за ним Михайло Глинский. Как скоро Государь вышел из церкви, народ, дотоле неподвижный, безмолвный, с шумом кинулся обдирать Царское место, всякий хотел иметь лоскут паволоки на память великого дня для России».

Венчание – пусть и со ссылкой на Мономаха – в точности повторило обряд, проведенный над несчастным Дмитрием. Однако с этого момента в употребление было введено именование «царь», хотя за царем остался и титул Великого князя. И с этого же момента Московское княжество, пусть и великое, стало называться московским царством.

По этому поводу тогдашний константинопольский патриарх издал особую грамоту. В ней говорилось: «Не только предание людей достоверных, но и самые летописи свидетельствуют, что нынешний Властитель Московский происходит от незабвенной Царицы Анны, сестры Императора Багрянородного, и что Митрополит Ефесский, уполномоченный для того Собором Духовенства Византийского, венчал Российского Великого Князя Владимира на Царство». Легенда о венчании на царство Владимира вошла в московский обиход.

Одновременно с этим венчанием шел и другой процесс: срочно искали подходящую невесту. Дьякам пришлось исколесить всю страну, осматривая всех девиц благородного происхождения. Отобранные девицы дальше направлялись к Ивану. Из всех предложенных он выбрал незнатную Анастасию Захарьину. Девица была хороша собой, но гораздо больше Ивану понравились ее набожность и особенности детства: девушка воспитывалась без отца, то есть, как и Иван, она была сиротой, только Иван в детстве потерял еще и мать. Свадьба была пышной. Иван был счастлив. Однако для страны счастье Ивана означало новые бедствия: он был занят молодой женой и развлечениями.

«Никогда Россия не управлялась хуже, – пишет Карамзин. – Глинские, подобно Шуйским, делали что хотели именем юноши-Государя; наслаждались почестями, богатством и равнодушно видели неверность частных Властителей; требовали от них раболепства, а не справедливости. Кто уклонялся пред Глинскими, тот мог смело давить пятою народ, и быть их слугою значило быть господином в России. Наместники не знали страха – и горе угнетенным, которые мимо Вельмож шли ко трону с жалобами!»

Царь с челобитщиками поступал еще безжалостнее, чем с теми, на кого они шли жаловаться. Неожиданные перемены в Иване произошли как-то вдруг: он стал свидетелем московского пожара и народного мятежа. Москва и прежде горела, но этот пожар 1547 года был настоящим бедствием, город был похож на один громадный костер. Его пламя раздувала неслыханная для Москвы буря. Сгорело все, что могло гореть. Даже истлели царские палаты, казна, сокровища, оружие, иконы, древние хартии, книги, Мощи Святых. Около 1700 человек сгорело заживо.

Этот кошмар тут же использовали противники Глинских: в народе пошел слух, что старая «Княгиня Анна вынимала сердца из мертвых, клала в воду и кропила ею все улицы, ездя по Москве», то есть старуха наколдовала пожар. Обвинение в те времена более чем серьезное. Погорельцы отправились расправляться со всем колдовским родом Глинских. Дядю царя Юрия, который пытался Москву тушить, убили прямо в церкви, имение Глинских разграбили, а царь дрожал в загородном дворце и ожидал, когда его придут убивать.

Но прежде вдруг пришел некий человек по имени Сильвестр, он объявил царю, что огонь сожрал Москву за его прегрешения и легкомыслие. Открыв священное писание, этот странный инок стал зачитывать ему целые страницы, требуя раскаяния. И Иван раскаялся. Он обливался слезами и молил бога о прощении. С этой минуты он захотел полностью измениться и изменить свою страну.

Сильвестр вместе с молодым Алексеем Адашевым образовали тот центр, вокруг которого стали собираться люди, желающие сделать Московское царство сильным и счастливым государством. Но тогда, в час бунта, Иван перешел от слез к делу. Он вышел к разъяренной толпе и приказал стрелять в бунтовщиков. Этого оказалось вполне достаточно: толпа разбежалась.

После пожара Иван объехал город и оценил ущерб. Он велел позаботиться о погоревших: из казны им выдавали хлеб и обеспечивали кровом. Для бояр было большей неожиданностью обнаружить, что прежде равнодушный к управлению государством царь стал вникать во все дела этого государства. Больше власти из своих рук он не выпускал.

Приблизив Сильвестра и Адашева, царь начал отодвигать от государственных дел неугодных бояр и приближать угодных: «В Думу поступили новые Бояре: дядя Царицы, Захарьин, Хабаров (верный друг несчастного Ивана Бельского), Князья Куракин-Булгаков, Данило Пронский и Дмитрий Палецкий, коего дочь, Княжна Иулиания, удостоилась тогда чести быть супругою шестнадцатилетнего брата Государева, Князя Юрия Васильевича. Отняв у ненавистного Михайла Глинского знатный сан конюшего, оставили ему Боярство, поместья и свободу жить, где хочет; но сей Вельможа, устрашенный судьбою брата, вместе с другом своим, Князем Турунтаем-Пронским, бежал в Литву».

Перемен царь ожидал видеть во всем, но начал, как и Иван, с законов. В 1550 году был составлен из древних и новых законов Судебник, который заменил Уложение Ивана Третьего, к тому времени устаревшее. На 1551 год он назначил Священный собор, на котором обсуждались вопросы церковного и государственного управления. По количеству принятых Собором статей (сто) он был поименован Стоглавом.

«Одним из полезнейших действий оного, – обобщает нововведения Карамзин, – было заведение училищ в Москве и в других городах, чтобы Иереи и Диаконы, известные умом и добрыми свойствами, наставляли там детей в грамоте и страхе Божием: учреждение тем нужнейшее, что многие Священники в России едва умели тогда разбирать буквы, вытверживая наизусть службу церковную.

Желая укоренить в сердцах истинную Веру, отцы Собора взяли меры для обуздания суеверия и пустосвятства: запретили тщеславным строить без всякой нужды новые церкви, а бродягам-тунеядцам келии в лесах и в пустынях; запретили также, исполняя волю Государя, Епископам и монастырям покупать отчины без ведома и согласия Царского: ибо государь благоразумно предвидел, что они могли бы сею куплею присвоить себе наконец большую часть недвижимых имений в России, ко вреду общества и собственной их нравственности. Одним словом, сей достопамятный Собор, по важности его предмета, знаменитее всех иных, бывших в Киеве, Владимире и Москве».

Реформы не кончились Судебником и Стоглавом. Иван желал взять у западных стран все, что там имелось хорошего, – усовершенствованное оружие, ремесленников, художников, лекарей, аптекарей, типографщиков, знатоков языков древних и новых. А для упрочения своего государства он начал с «зачистки» всех ее возможных врагов. Пока – внешних.

Первым военным опытом стала для него Казань. Опыт был неудачным. Казань он не завоевал, а войско едва не погубил. В марте 1548 года неожиданно умер казанский хан Сафа-Гирей. На время в Казани образовалось безначалие, и Иван попробовал этим воспользоваться. Но второй казанский поход был столь же неудачен. Из осады ничего не вышло. Во время первого еще похода Иван присмотрел хорошее место для нового русского города, который стал бы подступом к Казани.

В 1552 году таковой был заложен и получил название Свияжска. Город был не просто заложен, а практически полностью и сразу поставлен: стены и церкви для него в разобранном виде привезли на судах по Волге. Чуваши, мордва и черемисы были тут же приписаны к новому городу и принесли присягу новому царю. Так что не удивительно, что, когда Казань в очередной раз взяли в осаду, вблизи находился хороший опорный пункт.

В Свияжске сидел наш претендент на казанский престол Шиг-Алей, и к нему из Казани десятками переходили татарские мурзы и князья. В самом городе разногласие привело к бунту крымцев, те бежали и погибли, сражаясь с русскими. А казанцы вынуждены были заключить перемирие и принять к себе Шиг-Алея, узаконив также передачу половины города под русское управление.

Жители этой русской части автоматически приписывались к Свияжску. Этот раздел не понравился даже Шиг-Алею, но его не спрашивали. Казанскую царицу с младенцем перевезли в Москву. «Весь город шел за нею до реки Казанки, – пишет историк, – где стояла богато украшенная ладия. Сююнбека тихо ехала в колеснице; пестуны несли ее сына. Бледная, слабая, она едва могла сойти на пристань и, входя в ладию, с умилением поклонилась народу, который пал ниц, горько плакал, желал счастия бывшей своей Царице. Князь Оболенский встретил ее на берегу Волги, приветствовал именем Государя и повез на судах в Москву с Утемиш-Гиреем и с семействами знатных Крымцев».

Назначенный царем Шиг-Алей оказался царем непредсказуемым: когда он понял, что часть его подданных держит сношения с ногайцами, то устроил во дворце резню. В ней участвовали как князья самого Алея, так и московские стрельцы. Когда Ивану об этом донесли, он решил полностью покончить с послаблениями Казани. Алея свели с царства и на его место поставили князя Микулинского.

Казань затихла, но ненадолго. Вдруг прошел слух, что русские полки идут резать татар. Горожане тут же заперли ворота и стали ждать осады. Русские же стали собирать войска и ставить их по всем городкам по Волге и Каме. В то же время ждали угрозы со стороны Крыма, так что на юге тоже готовили войско.

Но главную опасность просмотрели: ногайскому хану Едигеру-Махмеду удалось проскользнуть в Казань с 500 воинами. Его тут же нарекли казанским царем. В стане русских это вызвало переполох, теперь Казань можно было только взять не хитростью, а силой. Шиг-Алей советовал подождать до зимы, когда замерзнут болота и реки, но Иван ждать не желал. 16 июня он простился с беременной женой и отправился к войску.

Но в Коломне стало ясно, что с юга идет крымский хан, он вдруг появился под Тулой. Защитники Тулы боялись, что их сил не хватит. Первый приступ они отбили, хотя с ужасом думали о втором: воинов Тула отдала для похода на Казань, на стенах стояли жители. Второго приступа не было: появились полки царя. На этот раз хана удалось отогнать: он рассчитывал, что все силы русских брошены на Казань, и хотел пограбить Москву.

13 июля Иван вошел в Свияжск. Отсюда он велел писать грамотку к казанскому царю, чтобы тот не безумствовал и сдал город. Следом за грамотой на Казань пошли русские войска. Город обложили полностью со всех сторон 23 августа. Взять приступом Казань они не могли, стенобитные орудия давали не много толка, а вылазки татар были постоянными.

Неделю так промучившись, употребили и устрашающее средство: «привязать всех пленников к кольям перед нашими укреплениями, чтобы они умолили Казанцев сдаться. В то же время сановники Государевы подъехали к стенам и говорили Татарам: «Иоанн обещает им жизнь и свободу, а вам прощение и милость, если покоритесь ему». Казанцы, тихо выслушав их слова, пустили множество стрел в своих несчастных пленных сограждан и кричали: «Лучше вам умереть от нашей чистой, нежели от злой Христианской руки!» Сие остервенение удивило Россиян и Государя».

Испробовав устрашение и не получив результата, царь велел делать подкоп и закладывать порох. 5 сентября стены попробовали взорвать, русским даже удалось ворваться в город, но они тут же были отбиты. И хотя во время взрыва погиб и единственный для города источник чистой воды, казанцы не сдались. Они нашли другой источник, с плохой водой, но это для них было лучше, чем русский плен.

Тогда замыслили возвести временную башню выше городских стен, чтобы с нее обстреливать город. Построили. Казанцы не могли теперь применять тяжелых орудий, но беспрерывно продолжали обстреливать стрелков на этой башне. И сколько Иван ни слал грамоток с требованием сдачи, Казань не сдавалась.

«Уже около пяти недель, – описывает взятие города Карамзин, – Россияне стояли под Казанью, убив в вылазках и в городе не менее десяти тысяч неприятелей, кроме жен и детей. Наступающая осень ужасала их более, нежели труды и битвы осады; все хотели скорого конца. Чтобы облегчить приступ и нанести осажденным чувствительнейший вред, Иоанн велел близ Арских ворот подкопать тарасы и землянки, где укрывались жители от нашей стрельбы: 30 сентября они взлетели на воздух.

Сие страшное действие пороха, хотя уже и не новое для Казанцев, произвело оцепенение и тишину в городе на несколько минут; а Россияне, не теряя времени, подкатили туры к воротам Арским, Аталыковым, Тюменским. Думая, что настал час решительный, Казанцы высыпали из города и схватились с теми полками, коим велено было прикрывать туры.

Битва закипела. Иоанн спешил ободрить своих – и как скоро они увидели его, то, единогласно воскликнув: «Царь с нами!» – бросились к стенам; гнали, теснили неприятеля на мостах, в воротах. Сеча была ужасна».

Русские ворвались в город, но закрепиться не смогли. 1 октября царь еще раз потребовал сдачи и получил тот же гордый ответ. Русские готовились к решительному штурму. Для верности они заложили по немецкой технологии 48 бочек пороха в подкопе. Приступ начался на заре. Иван тогда стоял в церкви и слушал литургию. Вдруг церковь затрясло – это взорвали порох. Вся Казань скрылась в дыму. Разрушения были ужасными. Русские ворвались в город.

Но татары даже тогда не сдались: они бились, пока русские полки почти полностью не извели все взрослое население. Только поняв, что сдерживать врага не смогут, казанцы выдали своего царя, но сами снова вступили в бой. Им удалось прорвать русские ряды и уйти через болота. Тут же было послано конное войско взять их в обход топей. Весь пятитысячный отряд татар погиб, в живых никого старались не оставлять.

Только теперь Казань была покорена. Жителей, из тех, кто остался в живых, пленили, а в городе тут же стали тушить пожары, чтобы не сгорели вместе с Казанью и ее сокровища.

Из Казани Иван вернулся героем и победителем, а за время похода у него родился сын Дмитрий. Так что, получив славу и наследника, он «заложил великолепный храм Покрова Богоматери у ворот Флоровских, или Спасских, о девяти куполах: он есть доныне лучшее произведение так называемой Готической Архитектуры в нашей древней столице. Сей Монарх, озаренный славою, до восторга любимый отечеством, завоеватель враждебного Царства, умиритель своего, великодушный во всех чувствах, во всех намерениях, мудрый правитель, законодатель, имел только 22 года от рождения: явление редкое в Истории Государств! Казалось, что Бог хотел в Иоанне удивить Россию и человечество примером какого-то совершенства, великости и счастия на троне… Но здесь восходит первое облако над лучезарною главою юного Венценосца».

Первое облако, упомянутое Карамзиным, было связано с внезапной болезнью царя. Тот ожидал смерти и велел писать духовную, назначив наследником новорожденного сына. После составления завещания следовало его утвердить присягой бояр. Их собрали в царской столовой комнате.

Но не все бояре желали присягать Дмитрию. Владимир Андреевич, которого прежде Иван любил, отказался напрочь. Любимчик царя Адашев и вовсе сказал крамолу: «Тебе, Государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые без сомнения будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от Боярского правления».

В том же духе высказался и Сильвестр, который защищал Владимира: «Кто дерзает удалять брата от брата и злословить невинного, желающего лить слезы над болящим?»

Часть бояр тоже желала видеть на престоле умного и взрослого Владимира Андреевича. Захарьины потребовали от бояр клятвы. Если бы мог, Иван впал бы в гнев, но он был слаб, и над его телом делили будущую власть.

На другой день, все еще больной, Иван потребовал к себе Владимира и велел тому дать целовальную запись, то есть клятву верности. Владимир отказался. Иван пообещал, что никогда этого ему не забудет. Он действительно никому и ничего не забывал. И хотя через два дня Владимир все же дал требуемую присягу, Иван ему этого колебания не простил.

Он не умер. И он, кажется, понял наилучший метод распознавания врагов. Для этого нужна видимость умирания. Для того, чтобы чего-то достичь, требуется ставить людей перед невыполнимым выбором. Те, кто пойдет, не колеблясь, достоин доверия, кто будет сомневаться – достоин смерти. Но было еще и испытание милостью.

Иван встал с постели и словно бы запамятовал события недалекого прошлого. Он воздал почести старшему Адашеву, был очень ласков с Владимиром Андреевичем, не поминая ему отказа от присяги. Он еще участвовал в государственных рассуждениях Алексея Адашева и Сильвестра, но теперь ему казалось приятным не соглашаться с их мнением. Очарование и тем, и другим развеялось.

Тут случилось и еще одно несчастье. Иван обещал в случае выздоровления ехать в Кириллов монастырь в благодарность бога за спасение. Ехать он решил вместе с женой и младенцем. Его предупреждали, что сын слабенький и такая дорога будет для него тяжела. Иван не слушал. Максим Грек, рассказывают, даже передал Ивану через Курбского, что бог не требует от него такой жертвы и даже покарает, умертвив ребенка. Иван не слушал. Он все равно отправился всей семьей на богомолье. В дороге Дмитрий занемог и умер.

Иван не признался даже себе, что виновен в смерти наследника. Напротив. В Песношском монастыре он повидался с Вассианом и получил от него такой наказ: «Если хочешь быть истинным Самодержцем, то не имей советников мудрее себя; держись правила, что ты должен учить, а не учиться повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на Царстве и грозою Вельмож. Советник мудрейший Государя неминуемо овладеет им».

Вернулся он словно другим человеком. Заметно это стало не сразу. Еще у Ивана родился второй сын, нареченный Иваном, еще он был нежен со своим Владимиром, еще он вроде бы слушал советы Адашева и Сильвестра, еще он боролся с ересью и посылал войска резать несогласных в казанской и вотяцкой земле, еще полностью взял астраханские земли, провел короткую и счастливую для русских шведскую войну, но тут возникла перспектива ливонской беды.

Началась эта война с великой глупости: Иван потребовал дани с прежде разграбленных русскими подчистую городов. Никакой дани эти города дать не могли, обещая выплатить требуемую контрибуцию в течение ряда лет. Ивану это не понравилось. Он потребовал дани со всей Ливонии, о чем и речи идти не могло. И не просто дани, а полного перехода в русское подданство! В ответ на такие требования можно было только разорвать переговоры.

Началась война. Орденские немцы отбивались изо всех сил, но сил у них было уже мало. Только что назначенный магистром совсем молодой Кетлер искал помощи у соседей – и не находил. Иван же соглашался на мир только в одном случае: «Жду тебя в Москве и, смотря по твоему челобитью, изъявлю милость». «Сия милость, – комментировал это Карамзин, – казалась Магистру последним из возможных бедствий для державного Ливонского Рыцарства: он лучше хотел погибнуть с честию, нежели с унижением бесполезным».

По Ливонии войска Ивана прошли словно смерч. Немцы сдавали крепость за крепостью, и хотя сам магистр не сдавался, казалось, что Москва обречена на успех. Но все переменилось в 1559 году, когда в Москву приехали литовские послы. Король польский Август еще прежде вел переговоры о совместных действиях против крымского хана, но теперь послы заговорили о Ливонии. Король требовал вывода оттуда русских войск, поскольку между ним и немцами определился договор о передаче этой земли Литве. В защиту Ордена просил и датский король: земля эстов в принципе считалась его территорией. Но самым весомым аргументом против продолжения войны был крымский хан. Пока он злодействовал на южных границах, ни о какой длительной и тяжелой войне не могло быть и речи.

Так что на время Иван прекратил жечь Ливонию и обратился глазами к хану. И пока на юге велись стычки, магистр Кетлер вручил свою судьбу и судьбу Ливонии польскому королю Августу. За обещание немцев хорошо расплатиться после войны Август брал на себя защиту Ливонии. Немцы сразу воспользовались этим соглашением, но не так удачно, как им представлялось. В части городов уже стояли русские гарнизоны. Попробовав взять свой Дерпт, рыцари вынуждены были отступить.

В 1560 году Август прислал в Москву грамоту с требованием вывода русских войск с его территории, так теперь именовалась Ливония. Иван отвечал: «Не только Богу и всем Государям, но и самому народу известно, кому принадлежит Ливония. Она, с ведома и согласия нашего, избирая себе Немецких Магистров и мужей духовных, всегда платила дань России. Твои требования смешны и непристойны. Знаю, что Магистр ездил в Литву и беззаконно отдал тебе некоторые крепости: если хочешь мира, то выведи оттуда всех своих начальников и не вступайся за изменников, коих судьба должна зависеть от нашего милосердия. Вспомни, что честь обязывает Государей и делать, и говорить правду. Искренно хотев быть в союзе с тобою против неверных, не отказываюсь и теперь заключить его. Жду от тебя Послов и благоразумнейших предложений».

Иван не собирался уступать, он хотел завоевать Ливонию в кратчайшие сроки и всю ее привести под присягу Москве, а Кетлера поймать и убить. К Дерпту, который пытались отбить немцы, он отправил своего любимого полководца князя Курбского и брата Алексея Адашева Данилу. За два месяца Андрей одержал с десяток побед. Однако плодами побед ему было не суждено воспользоваться.

В июле того же 1560 года вдруг тяжело занемогла Анастасия. Медики не понимали причины ее болезни, а состояние становилось все хуже. В Москве стояла жара, и в эту сухую и опасную погоду начался еще один большой московский пожар. Загорелся Арбат. Анастасия страшно перепугалась. Иван сам тушил огонь и заставил это делать других, только бы уберечь царицу.

Пожар был потушен, но от греха подальше Иван вывез жену в Коломенское. Там она только больше слабела и в начале августа умерла. Иван был безутешен, он осунулся и почернел лицом. Когда Анастасию несли в гробу в Вознесенский Девичий монастырь, он рыдал и вырывался, пытаясь упасть на этот гроб, и Владимиру Андреевичу едва удавалось держать его, чтобы не упал. Для Ивана это была катастрофа. Но никто пока не предполагал, каким словом это можно будет наречь для страны.

Девятый том Карамзин начал с таких слов: «Приступаем к описанию ужасной перемены в душе Царя и в судьбе Царства. Вероятно ли, чтобы Государь любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия, славы, низвергнуться в бездну ужасов тиранства? Но свидетельства добра и зла равно убедительны, неопровержимы; остается только представить сей удивительный феномен в его постепенных изменениях».

Смерть царицы стала скорее всего тем спусковым механизмом, который выплеснул все, что таилось в Иване под маской доброго и приветливого человека. Еще весной он стал очень холоден с Адашевым и Сильвестром, и это был знак, хорошо им понятный: оба вдруг и сами попросились подальше от Москвы: Адашев – на Ливонскую войну, хотя прежде убеждал Ивана, что убивать христиан в Ливонии – грех, а Сильвестр – в монастырь.

Иван таким образом оказался предоставленным самому себе, истинному самодержцу. После смерти единственного человека, который был ему дорог, он, наверно, задал себе вопрос: а почему Адашев с Сильвестром сами попросились из Москвы? Знали, что Анастасия должна умереть? Он, без сомнения, подозревал своих прежних товарищей: перешептывались, что царицу отравили. Иван знал, что существуют такие медленные яды, которые убивают не сразу. Вот они отравили и уехали, и указать на них нельзя, потому что не было рядом. Значит – они.

Каким-то образом оба изгнанника узнали, в чем их обвиняют, и оба вызвались приехать и в глаза своим обвинителям сказать, что их совесть чиста. Тут уж другие бояре, которые ненавидели этих «выскочек», стали царя отговаривать: де, у отравителей-то глаз хуже, чем у василиска, одним взглядом могут и царя отравить. Судили их заочно. И заочным судом они были признаны виновными, только вот в чем? В честолюбии, упоении самовластием, претензиях на престол, только не в отравлении. Иван этого слова в приговор не вписал.

Боярским приговором Сильвестра сослали еще дальше – на Соловки, а Адашева бросили в дерптскую тюрьму, где через два месяца он и умер.

В то время как вершилось это «правосудие», бояре приносили новую клятву в верности, только бы не попасть в число изменников, как Адашев и Сильвестр. А митрополит советовал царю подумать о новой жене. Уже 18 августа он выразил желание жениться на польской принцессе. И с этого объявления о грядущей невесте изменилась дворцовая жизнь, точно все вернулось к тем дням, когда юный Иван на взмыленном коне с ватагой таких же юнцов наезжал на встречных прохожих и ради смеха их избивал. К тому куражу и пьяному разгулу, когда требовалось выказать удаль и найти развлечение в непристойных шутках.

«Еще многие Бояре, сановники не могли вдруг перемениться в обычаях, – пишет Карамзин, – сидели за светлою трапезою, с лицом туманным, уклонялись от чаши, не пили и вздыхали: их осмеивали, унижали: лили им вино на голову. Между новыми любимцами Государевыми отличались Боярин Алексей Басманов, сын его, Кравчий Федор, Князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов-Бел ьский, готовые на все для удовлетворения своему честолюбию.

Прежде они под личиною благонравия терялись в толпе обыкновенных Царедворцев, но тогда выступили вперед и, по симпатии зла, вкрались в душу Иоанна, приятные ему какою-то легкостию ума, искусственною веселостию, хвастливым усердием исполнять, предупреждать его волю как Божественную, без всякого соображения с иными правилами, которые обуздывают и благих Царей, и благих слуг Царских, первых в их желаниях, вторых в исполнении оных.

Старые друзья Иоанновы изъявляли любовь к Государю и к добродетели: новые только к Государю, и казались тем любезнее. Они сговорились с двумя или с тремя Монахами, заслужившими доверенность Иоаннову, людьми хитрыми, лукавыми, коим надлежало снисходительным учением ободрять робкую совесть Царя и своим присутствием как бы оправдывать бесчиние шумных пиров его.

Развратники, указывая Царю на печальные лица важных Бояр, шептали: «Вот твои недоброхоты! Вопреки данной ими присяге, они живут Адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства». Такие ядовитые наветы растравляли Иоанново сердце, уже беспокойное в чувстве своих пороков; взор его мутился; из уст вырывались слова грозные. Обвиняя Бояр в злых намерениях, в вероломстве, в упорной привязанности к ненавистной памяти мнимых изменников, он решился быть строгим и сделался мучителем, коему равного едва ли найдем в самых Тацитовых летописях!..

Не вдруг, конечно, рассвирепела душа, некогда благолюбивая: успехи добра и зла бывают постепенны; но Летописцы не могли проникнуть в ее внутренность; не могли видеть в ней борения совести с мятежными страстями: видели только дела ужасные, и называют тиранство Иоанново чуждою бурею, как бы из недр Ада посланною возмутить, истерзать Россию. Оно началося гонением всех ближних Адашева: их лишали собственности, ссылали в места дальние. Народ жалел о невинных, проклиная ласкателей, новых советников Царских; а Царь злобился и хотел мерами жестокими унять дерзость.

Жена знатная, именем Мария, славилась в Москве Христианскими добродетелями и дружбою Адашева: сказали, что она ненавидит и мыслит чародейством извести Царя: ее казнили вместе с пятью сыновьями; а скоро и многих иных, обвиняемых в том же: знаменитого воинскими подвигами Окольничего, Данила Адашева, брата Алексеева, с двенадцатилетним сыном – трех Сатиных, коих сестра была за Алексием, и родственника его, Ивана Шишкина, с женою и детьми. Князь Дмитрий Оболенский-Овчинин, сын Воеводы, умершего пленником в Литве, погиб за нескромное слово. Оскорбленный надменностию юного любимца Государева Федора Басманова, Князь Дмитрий сказал ему: «Мы служим Царю трудами полезными, а ты гнусными делами содомскими!»

Басманов принес жалобу Иоанну, который в исступлении гнева, за обедом, вонзил несчастному Князю нож в сердце; другие пишут, что он велел задушить его. Боярин, Князь Михайло Репнин также был жертвою великодушной смелости. Видя во дворце непристойное игрище, где Царь, упоенный крепким медом, плясал с своими любимцами в масках, сей Вельможа заплакал от горести. Иоанн хотел надеть на него маску: Репнин вырвал ее, растоптал ногами и сказал: «Государю ли быть скоморохом? По крайней мере я, Боярин и Советник Думы, не могу безумствовать». Царь выгнал его и через несколько дней велел умертвить, стоящего в святом храме, на молитве; кровь сего добродетельного мужа обагрила помост церковный.

Угождая несчастному расположению души Иоанновой, явились толпы доносителей. Подслушивали тихие разговоры в семействах, между друзьями; смотрели на лица, угадывали тайну мыслей, и гнусные клеветники не боялись выдумывать преступлений, ибо доносы нравились Государю и судия не требовал улик верных. Так, без вины, без суда, убили Князя Юрия Кашина, члена Думы, и брата его; Князя Дмитрия Курлятева, друга Адашевых, неволею постригли и скоро умертвили со всем семейством; первостепенного Вельможу, знатного слугу Государева, победителя Казанцев, Князя Михайла Воротынского, с женою, с сыном и с дочерью сослали на Белоозеро. Ужас Крымцев, Воевода, Боярин Иван Шереметев был ввержен в душную темницу, истерзан, окован тяжкими цепями. Царь пришел к нему и хладнокровно спросил: «Где казна твоя? Ты слыл богачом». Государь! – отвечал полумертвый страдалец. – Я руками нищих переслал ее к моему Христу Спасителю. Выпущенный из темницы, он еще несколько лет присутствовал в Думе; наконец укрылся от мира в пустыне Белозерской, но не укрылся от гонения: Иоанн писал к тамошним Монахам, что они излишно честят сего бывшего Вельможу, как бы в досаду Царю. Брат его, Никита Шереметев, также Думный Советник и Воевода, израненный в битвах за отечество, был удавлен. Москва цепенела в страхе. Кровь лилася; в темницах, в монастырях стенали жертвы; но… тиранство еще созревало: настоящее ужасало будущим!»

Это действительно было не самое худшее время правления Ивана. Во всяком случае, не самое кровавое.

Бедняга Курбский, до которого известия о нововведениях дошли, бежал в Литву. Иван был взбешен. Но у него был свой роман с Литвой. Он назывался Ливонской войной – она заняла у него большую часть жизни. Как и предсказывал Адашев, она была проигрышной с самого начала.

Уже упоминалось, что в Ливонию Иван отправил тогда еще друга князя Курбского, летом 1560 года (того самого) царь усилил русское войско 60 000 конницы, многочисленными пушками и надежными воеводами, чтобы взять крепость Феллин. В крепости находился бывший магистр Ордена Фирстенберг. Командовал орденскими отрядами ландмаршал Бель. Немцы не смогли выстоять против русской силы, а ландмаршала привезли в Москву. Если Иван надеялся увидеть сломленного человека, он разочаровался. Рыцарь держался независимо и спокойно и в ответ на обвинения царя сказал просто: вы варвары, вы ведете войну как кровопийцы. Учитывая то, что делали русские войска в Ливонии с ее жителями, это было еще мягкое выражение. Дальше Иван слушать не стал: ландмаршалу отрубили голову.

Феллин вскорости был взят и разграблен. За Феллином пали и многие другие городки и крепостные замки. Ливония уже так ослабла, что Орден понял: ему никогда больше не владеть этой землей. Так что магистр уступил Эзельское герцогство датскому королю для его брата Магнуса. Но в 1560 году (том самом) умер король Густав Ваза и к власти в Швеции пришел Эрик. Этот переговоров никаких вести не стал, а просто ввел войска в Эстляндию и объявил жителей подданными Швеции. Магистр как раз вел переговоры с польским королем о помощи.

Это рушило все планы. Теперь уж терять было нечего, и в 1561 году Кетлер передал все права Ордена на Ливонию Сигизмунду-Августу. Орден с этого дня свое существование прекратил. Сам Кетлер остался в Ливонии, но только на правах герцога Курляндского, вассала польского короля.

«Таким образом, – поясняет Карамзин, – земли Орденские разделились на пять частей: Нарва, Дерпт, Аллентакен, некоторые уезды Ервенские, Вирландские и все места соседственные с Россиею были завоеваны Иоанном; Швеция взяла Гаррию, Ревель и половину Вирландии; Магнус владел Эзелем; Готгард Кетлер Курляндиею и Семигалиею; Сигизмунд южною Ливониею. Каждый из сих Владетелей старался приобрести любовь новых подданных: ибо сам Иоанн, ужасный в виде неприятеля, изъявлял милость народу и Дворянству в областях завоеванных.

Но конец Ордена еще не мог быть концом бедствий для стесненной Ливонии, где четыре Северные Державы находились в опасном совместничестве друг с другом и где каждая из них желала распространить свое господство».

Именно эта опасная близость и стала для Москвы настоящим кошмаром. Шведы, которым такая ситуация тоже не нравилась, предупредили Ивана, что польский и датский короли пытаются убедить шведского Эрика вступить с ними в союз, хотя им бы хотелось иметь в союзе Москву, чтобы не дать Польше и Дании распространиться на восток.

Послы Ивана предложение проигнорировали, обидев шведов отзывом об их короле: «Густав славился мудростию, а Эрик еще неизвестен». Но мир заключили, точнее, продлили старый договор. Однако маниакальную идею женитьбы на польской принцессе в условиях войны Ивану пришлось забыть. Вместо этого он взял в жены хорошенькую дочку черкесского князя Темрюка, получившую крестильное имя Мария. Правда, к обидам литовским Иван причислил (о чем не раз поминал) отказ выдать за него Екатерину. И мечтал нанести литовскому войску сокрушительный удар. Литовцам поэтому приходилось держать войска по своей части Ливонии, что ослабляло оборону в самой Литве.

15 февраля 1563 года Иван взял Полоцк. Польский король, которому об этом донесли, сначала не хотел этому даже верить. Спустя месяц разнеслась радостная весть: Мария Темрюковна родила царю сына Василия. Правда, спустя еще месяц ликование сменилось трауром: младенец умер.

А в Ливонии меж тем разыгрывалась интересная партия: Дания и Польша начали войну против Швеции. Швеция пока побеждала. Датский король теперь уже сам стал искать союза с Иваном, но Иван молчал. Зато со шведским Эриком, которого между своими именовал не иначе как хищником, заключил перемирие на семь лет и признал, что захваченные Эриком города принадлежат Швеции.

Впрочем, перемирие Иван дал и Сигизмунду: после взятия Полоцка тот стал более сговорчив. В самой Литве было несладко: князь Вишневецкий со своими казаками и татарами опустошал Чернигов и Стародуб, но был разбит. Именно после этой маленькой, но победы, начались новые переговоры о мире: по привычке Литва требовала Новгорода и Пскова, а Москва – Киева и Волыни, но в конце послы просили хотя вернуть назад Полоцк, на что московские послы только усмехались. Мира не было.

Но положение усугубилось тем, что у Сигизмунда появился очень хороший советник – тот самый талантливый воевода Андрей Курбский. Он объяснил королю особенности войны с русским войском и некоторые недочеты московской внешней политики. В результате крымский хан, которого Иван считал своим другом, потому что платил ему за эту дружбу золотом, вдруг переметнулся на сторону поляков, чья дружба стоила дороже.

Иван как раз ехал на богомолье. И вдруг узнал, что хан уже под Рязанью. Хан не взял Рязани лишь чудом: в городе из воинов были только оба Басманова, отец и сын. Ее защищали жители. Несколько дней оборонялась Рязань, пока хан случаем не узнал, что царь не в Ливонии, а в Москве – тут его только и видели. Хан оставил Рязань и исчез за границей.

Самой же Литве приходилось плохо: около Полоцка ее били москвичи, в Эстонии – шведы, а в море те же шведы били союзника Польши – Данию. Ивану такая картина нравилась. Он ожидал, когда враги друг друга пережрут, и он останется единственным хозяином Ливонии. Так вот и тянулась эта ливонская канитель. И вроде бы ничего не собиралось меняться.

Для современников все изменилось мгновенно: «И вдруг, в начале зимы 1564 года, Москва узнала, что Царь едет неизвестно куда, с своими ближними, Дворянами, людьми Приказными, воинскими, поимянно созванными для того из самых городов отдаленных, с их женами и детьми.

3 Декабря, рано, явилось на Кремлевской площади множество саней: в них сносили из дворца золото и серебро, святые иконы, кресты, сосуды драгоценные, одежды, деньги. Духовенство, Бояре ждали Государя в церкви Успения: он пришел и велел Митрополиту служить Обедню; молился с усердием; принял благословение от Афанасия, милостиво дал целовать руку свою Боярам, чиновникам, купцам; сел в сани с Царицею, с двумя сыновьями, с Алексеем Басмановым, Михайлом Салтыковым, Князем Афанасием Вяземским, Иваном Чеботовым, с другими любимцами, и, провождаемый целым полком вооруженных всадников, уехал в село Коломенское, где жил две недели за распутьем: ибо сделалась необыкновенная оттепель, шли дожди и реки вскрылись.

17 Декабря он с обозами своими переехал в село Тайнинское, оттуда в монастырь Троицкий, а к Рождеству в Александровскую Слободу.

В Москве, кроме Митрополита, находились тогда многие Святители: они вместе с Боярами, вместе с народом, не зная, что думать о Государевом необыкновенном, таинственном путешествии, беспокоились, унывали, ждали чего-нибудь чрезвычайного и, без сомнения, не радостного.

Прошел месяц. [1565 г. ] 3 Генваря вручили Митрополиту Иоаннову грамоту, присланную с чиновником Константином Поливановым. Государь описывал в ней все мятежи, неустройства, беззакония Боярского правления во время его малолетства; доказывал, что и Вельможи, и приказные люди расхищали тогда казну, земли, поместья Государевы: радели о своем богатстве, забывая отечество; что сей дух в них не изменился; что они не перестают злодействовать: Воеводы не хотят быть защитниками Христиан, удаляются от службы, дают Хану, Литве, Немцам терзать Россию; а если Государь, движимый правосудием, объявляет гнев недостойным Боярам и чиновникам, то Митрополит и Духовенство вступаются за виновных, грубят, стужают ему. «Вследствие чего, – писал Иоанн, – не хотя терпеть ваших измен, мы от великой жалости сердца оставили Государство и поехали, куда Бог укажет нам путь».

Другую грамоту прислал он к гостям, купцам и мещанам: Дьяки Путило Михайлов и Андрей Васильев в собрании народа читали оную велегласно. Царь уверял добрых Москвитян в своей милости, сказывая, что опала и гнев его не касаются народа.

Столица пришла в ужас: безначалие казалось всем еще страшнее тиранства. «Государь нас оставил! – вопил народ. – Мы гибнем! Кто будет нашим защитником в войнах с иноплеменными? Как могут быть овцы без пастыря?» Духовенство, Бояре, сановники, приказные люди, проливая слезы, требовали от Митрополита, чтобы он умилостивил Иоанна, никого не жалея и ничего не страшася. Все говорили ему одно: «Пусть Царь казнит своих лиходеев: в животе и в смерти воля его; но Царство да не останется без главы! Он наш владыка, Богом данный: иного не ведаем. Мы все с своими головами едем за тобою бить челом Государю и плакаться». То же говорили купцы и мещане, прибавляя: «Пусть Царь укажет нам своих изменников: мы сами истребим их!»

Митрополит немедленно хотел ехать к Царю; но в общем Совете положили, чтобы Архипастырь остался блюсти столицу, которая была в неописанном смятении. Все дела пресеклись; суды, Приказы, лавки, караульни опустели. Избрали главными Послами Святителя Новгородского Пимена и Чудовского Архимандрита Левкия; но за ними отправились и все другие Епископы: Никандр Ростовский, Елевферий Суздальский, Филофей Рязанский, Матфей Крутицкий, Архимандриты Троицкий, Симоновский, Спасский, Андрониковский; за Духовенством Вельможи, Князья Иван Дмитриевич Бельский, Иван Федорович Мстиславский, – все Бояре, Окольничие, Дворяне и Приказные люди, прямо из палат Митрополитовых, не заехав к себе в домы; также и многие гости, купцы, мещане, чтобы ударить челом Государю и плакаться.

Святители остановились в Слотине, послав доложить о себе Иоанну: он велел им ехать в Александровскую Слободу с Приставами и 5 Генваря впустил их во дворец. Сказав Царю благословение от Митрополита, Епископы слезно молили его снять опалу с Духовенства, с Вельмож, Дворян, Приказных людей, не оставлять Государства, Царствовать и действовать, как ему угодно; молили наконец, чтобы он дозволил Боярам видеть очи Царские. Иоанн впустил и Бояр.»

Делегация возопила к Ивану, что нельзя оставлять государство без царя, на что Иван сообщил, что обязательно вернется, но на своих условиях. Что ж это за такие условия, жители гадали еще целый месяц.

«Наконец, 2 Февраля, Иоанн торжественно въехал в столицу и на другой день созвал Духовенство, Бояр, знатнейших чиновников. Вид его изумил всех. Опишем здесь наружность Иоаннову. Он был велик ростом, строен; имел высокие плечи, крепкие мышцы, широкую грудь, прекрасные волосы, длинный ус, нос римский, глаза небольшие, серые, но светлые, проницательные, исполненные огня, и лицо некогда приятное. В сие время он так изменился, что нельзя было узнать его: на лице изображалась мрачная свирепость; все черты исказились; взор угас; а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса, от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его.

Снова исчислив вины Бояр и подтвердив согласие остаться Царем, Иоанн много рассуждал о должности Венценосцев блюсти спокойствие Держав, брать все нужные для того меры – о кратковременности жизни, о необходимости видеть далее гроба, и предложил устав опричнины: имя, дотоле неизвестное! Иоанн сказал, что он для своей и государственной безопасности учреждает особенных телохранителей. Такая мысль никого не удивила: знали его недоверчивость, боязливость, свойственную нечистой совести; но обстоятельства удивили, а следствия привели в новый ужас Россию.

1) Царь объявлял своею собственностию города Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суходровью, Медынь, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Русу, Каргополь, Вагу, также волости Московские и другие с их доходами;

2) выбирал 1000 телохранителей из Князей, Дворян, Детей Боярских и давал им поместья в сих городах, а тамошних вотчинников и владельцев переводил в иные места;

3) в самой Москве взял себе улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Врагом, половину Никитской с разными слободами, откуда надлежало выслать всех Дворян и приказных людей, не записанных в Царскую тысячу;

4) назначил особенных сановников для услуг своих: Дворецкого, казначеев, Ключников, даже поваров, хлебников, ремесленников;

5) наконец, как бы возненавидев славные воспоминания Кремлевские и священные гробы предков, не хотел жить в великолепном дворце Иоанна III: указал строить новый за Неглинною, между Арбатом и Никитскою улицею, и подобно крепости оградить высокою стеною.

Сия часть России и Москвы, сия тысячная дружина Иоаннова, сей новый двор, как отдельная собственность Царя, находясь под его непосредственным ведомством, были названы опричниною, а все остальное – то есть все Государство – земщиною, которую Иоанн поручал Боярам, земским, Князьям Бельскому, Мстиславскому и другим, велев старым государственным чиновникам – Конюшему, Дворецкому, казначеям, – Дьякам – сидеть в их Приказах, решить все дела гражданские, а в важнейших относиться к Боярам, коим дозволялось в чрезвычайных случаях, особенно по ратным делам, ходить с докладом к государю.

То есть Иоанн по-видимому желал как бы удалиться от Царства, стеснив себя в малом кругу частного Владетеля, и в доказательство, что Государево и государственное уже не одно знаменуют в России, требовал себе из казны земской 100 000 рублей за издержки его путешествия от Москвы до Слободы Александровской!»

Так началось в Московии время, которое было так и названо – опричниной. Время страшное и кровавое. Исполнение царских условий начались с массовых казней. Князья и бояре были прорежены, как грядки на огороде. А те, что остались живыми, давали отныне клятву верности самому Ивану, но клятва эта стоила денег: каждый должен был найти себе поручителя, который вносил за возможное бегство и стало быть измену залог. Например, за князя Серебряного было назначено 25 000 рублей – по тем временам сумма чудовищная.

Вокруг себя Иван собрал людей незнатных, небогатых, но честолюбивых. Из них образовалось кромешное войско. Состояло оно в основном из дворян и детей боярских, молодых, дерзких и верных царю. Иван понимал, что поднятый из низов человек будет благодарен тому, кто поднял. А молодой человек способен правильно измениться, если им правильно руководить. То, что пытался создать он у себя в Александровой слободе, было сродни монашеским военным орденам прошлого. В этом плане Иван уважал немцев, пленных ливонских рыцарей он таскал к себе в слободу и расспрашивал о тамошней жизни.

Молодых волонтеров набралось 6000 человек, все они были приведены к присяге, теперь у них не было другого родителя как царь, и служить ему они должны были верой и правдой. «Скоро увидели, что Иоанн предает всю Россию в жертву своим опричным, – горько говорит Карамзин, – они были всегда правы в судах, а на них не было ни суда, ни управы. Опричник или кромешник – так стали называть их, как бы извергов тьмы кромешней – мог безопасно теснить, грабить соседа и в случае жалобы брал с него пеню за бесчестье.

Сверх многих иных злодейств, к ужасу мирных граждан, следующее вошло в обыкновение: слуга опричника, исполняя волю господина, с некоторыми вещами прятался в доме купца или Дворянина; господин заявлял его мнимое бегство, мнимую кражу; требовал в суде пристава, находил своего беглеца с поличным и взыскивал с невинного хозяина пятьсот, тысячу или более рублей. Не было снисхождения: надлежало или немедленно заплатить, или идти на правеж: то есть неудовлетворенному истцу давалось право вывести должника на площадь и сечь его всенародно до заплаты денег.

Иногда опричник сам подметывал что-нибудь в богатую лавку, уходил, возвращался с приставом, и за сию будто бы краденную у него вещь разорял купца; иногда, схватив человека на улице, вел его в суд, жалуясь на вымышленную обиду, на вымышленную брань: ибо сказать неучтивое слово кромешнику значило оскорбить самого Царя; в таком случае невинный спасался от телесной казни тягостною денежною пенею.

Одним словом, люди земские, от Дворянина до мещанина, были безгласны, безответны против опричных; первые были ловом, последние ловцами, и единственно для того, чтобы Иоанн мог надеяться на усердие своих разбойников-телохранителей в новых, замышляемых им убийствах.

Чем более Государство ненавидело опричных, тем более Государь имел к ним доверенности: сия общая ненависть служила ему залогом их верности.

Затейливый ум Иоаннов изобрел достойный символ для своих ревностных слуг: они ездили всегда с собачьими головами и с метлами, привязанными к седлам, в ознаменование того, что грызут лиходеев Царских и метут Россию!»

Из Александровой слободы, прежде примечательной только загородным дворцом, Иван сделал городок с усиленной системой безопасности. Въехать просто так туда было невозможно, выехать без разрешения – тоже. Все опричники должны были служить верно, но не все были равны между собой. Царь подобрал себе внутренний круг, человек триста, именовал их он братией, а себя «Игуменом, Князя Афанасия Вяземского Келарем, Малюту Скуратова Параклисиархом; дал им тафьи, или скуфейки, и черные рясы, под коими носили они богатые золотом блестящие кафтаны с собольею опушкою; сочинил для них устав Монашеский и служил примером в исполнении онаго.

Так описывают сию монастырскую жизнь Иоаннову: в четвертом часу утра он ходил на колокольню с Царевичами и с Малютою Скуратовым благовестить к Заутрене; братья спешили в церковь; кто не являлся, того наказывали осьмидневным заключением. Служба продолжалась до шести или семи часов. Царь пел, читал, молился столь ревностно, что на лбу всегда оставались у него знаки крепких земных поклонов.

В 8 часов опять собирались к Обедне, а в 10 садились за братскую трапезу, все, кроме Иоанна, который стоя читал вслух душеспасительные наставления. Между тем братья ели и пили досыта; всякой день казался праздником: не жалели ни вина, ни меду; остаток трапезы выносили из дворца на площадь для бедных. Игумен – то есть Царь – обедал после; беседовал с любимцами о Законе; дремал или ехал в темницу пытать какого-нибудь несчастного. Казалось, что сие ужасное зрелище забавляло его: он возвращался с видом сердечного удовольствия; шутил, говаривал тогда веселее обыкновенного.

В 8 часов шли к Вечерне; в десятом Иоанн уходил в спальню, где трое слепых, один за другим, рассказывали ему сказки: он слушал их и засыпал, но не надолго: в полночь вставал – и день его начинался молитвою! Иногда докладывали ему в церкви о делах государственных; иногда самые жестокие повеления давал Иоанн во время Заутрени или Обедни!

Единообразие сей жизни он прерывал так называемыми объездами: посещал монастыри, и ближние и дальние; осматривал крепости на границе; ловил диких зверей в лесах и пустынях; любил в особенности медвежью травлю; между тем везде и всегда занимался делами: ибо земские Бояре, мнимо-уполномоченные Правители Государства, не смели ничего решить без его воли.

Когда приезжали к нам знатные послы иноземные, Иоанн являлся в Москве с обыкновенным великолепием и торжественно принимал их в новой Кремлевской палате, близ церкви Св. Иоанна; являлся там и в других важных случаях, но редко. Опричники, блистая в своих златых одеждах, наполняли дворец, но не заграждали пути к престолу и старым Боярам: только смотрели на них спесиво, величаясь как подлые рабы в чести недостойной».

Но некоторые дела в земщине требовали царского решения. Таким стало избрание нового митрополита. Из всех кандидатов Иван выбрал игумена Соловецкого монастыря Филиппа, который хотя происходил из бояр Колычевых, в молодом возрасте добровольно стал монахом. Но большей обиды, чем от Филиппа, Иван вряд ли от кого получил.

Одно время митрополит присматривался к нему, потом пробовал убедить в неправильно избранном для государя пути, он говорил царю «о долге державных быть отцами подданных, блюсти справедливость, уважать заслуги; о гнусных льстецах, которые теснятся к престолу, ослепляют ум государей, служат их страстям, а не отечеству, хвалят достойное хулы, порицают достохвальное; о тленности земного величия; о победах невооруженной любви, которые приобретаются государственными благодеяниями и еще славнее побед ратных», и кажется, царь был тронут.

Несколько месяцев прошли в мире и покое. Но тут Ивану далась мысль, что новый митрополит есть тайное орудие бояр, которые желают свести его со света. И началась новая волна казней.

Для этого была изобретена целая серия подметных писем якобы от польского короля и гетмана Ходкевича, в которых боярам предлагалось перейти на сторону Польши. Очевидно, понимая, кто настоящий автор этих воззваний, бояре написали гневные отповеди и попросили Ивана передать ответы по назначению. Но одно это стало поводом для обвинения в измене – тайная переписка с врагом. Казнили боярина Федорова, жену Конюшего Марию, князей Ивана Андреевича Куракина-Булгакова, Дмитрия Ряполовского (мужественного воина, одержавшего многие победы над Крымцами), трех князей Ростовских, Петра Щенятева, Ивана Турунтая-Пронского, казначея Государева именем Хозяина Юрьевича Тютина, славного богатством, рассекли на части вместе с женою, с двумя сыновьями младенцами, с двумя юными дочерьми; думского дьяка, Казарина Дубровского, а также множество иных именитых людей.

Филипп только вздыхал и молился за убитых. Но настал и его час. Поводом стал отказ его благословить Ивана, вошедшего с толпой опричников в соборную церковь Успения. Филипп обвинил царя в убийствах, грабежах и насилии над честными людьми. Иван разгневался, даже ударил посохом в ярости, но с расправой медлил.

Пошли новые казни. Филипп решил снять с себя сан добровольно: не в силах переделать царя, он не желал находиться с ним рядом. Но этого ему сделать не дали. Царь сказал, что он не волен распоряжаться собой, пока суд не отрешит его от должности, и потребовал, чтобы он служил обедню 8 ноября.

Филипп понял, что означает это распоряжение. Он не ошибся. «Когда же Филипп в полном облачении стоял пред олтарем в храме Успения, явился там Боярин Алексей Басманов с толпою вооруженных опричников, держа в руке свиток. Народ изумился. Басманов велел читать бумагу: услышали, что Филипп собором Духовенства лишен сана Пастырского. Воины вступили в олтарь, сорвали с Митрополита одежду Святительскую, облекли его в бедную ризу, выгнали из церкви метлами и повезли на дровнях в обитель Богоявления. Народ бежал за Митрополитом, проливая слезы: Филипп с лицом светлым, с любовию благословлял людей и говорил им: «Молитеся!»

На другой день привели его в судную палату, где был сам Иоанн, для выслушания приговора: Филиппу, будто бы уличенному в тяжких винах и в волшебстве, надлежало кончить дни в заключении. Тут он простился с миром, великодушно, умилительно; не укорял судей, но в последний раз молил Иоанна сжалиться над Россиею, не терзать подданных, – вспомнить, как царствовали его предки, как он сам царствовал в юности, ко благу людей и собственному. Государь, не ответствуя ни слова, движением руки предал Филиппа воинам.

Дней восемь сидел он в темнице, в узах; был перевезен в обитель Св. Николая Старого, на берегу Москвы-реки; терпел голод и питался молитвою. Между тем Иоанн истреблял знатный род Колычевых: прислал к Филиппу отсеченную голову его племянника Ивана Борисовича и велел сказать: «Се твой любимый сродник: не помогли ему твои чары!» Филипп встал, взял голову, благословил и возвратил принесшему. Опасаясь любви граждан Московских ко сверженному Митрополиту – слыша, что они с утра до вечера толпятся вокруг обители Николаевской, смотрят на келию заключенного и рассказывают друг другу о чудесах его святости, – Царь велел отвезти страдальца в Тверской монастырь, называемый Отрочим, и немедленно избрал нового Митрополита, Троицкого Архимандрита, именем Кирилла».

А война все тянулась и тянулась. Сигизмунд хотел мира, но требовал у Москвы все той же Ливонии, все того же Смоленска и все тех же отобранных в ходе войны городов. Казна была истощена. Иван понимал, что народу предстоит еще множество полуголодных лет, так что для того, чтобы переложить всю ответственность за будущий голод на сам народ, Иван рискнул собрать Земскую Думу и задал только один вопрос: мириться или воевать с королем?

Депутаты отлично представляли, что их ждет в случае неверного выбора ответа. Они дали правильный ответ. Теперь Иван мог сослаться на народное мнение, почему не приемлет мира с королем.

Переговоры с Сигизмундом тянулись не дни и месяцы, а годы. И все это время так же вяло шли боевые действия. А в 1569 году и Сигизмунду, и Ивану стало уже не до войны: оба они хотели получить вакантный польский престол. У Сигизмунда была проблема национального плана: польские феодалы плохо ладили с литовскими феодалами, а у Ивана все было еще безнадежнее. Сначала он хотел видеть на польском троне сына Ивана, затем почему-то решил, что если кому там и править, так только ему самому. Эта иллюзия не давала ему возможности помириться с соперником.

Но тут случился переворот власти в Швеции: Эрика, которого Иван считал братом и другом, сверг брат Карл. Иван принял сторону Эрика и на время замирился с Сигизмундом, потому теперь началась война с Карлом. Впрочем, в 1569 году вдруг умерла жена Ивана Мария, и вот тут он сразу же объявил, что она была отравлена, и назвал имена отравителей.

Пошли новые казни. Иван открыл страшную тайну страшного заговора: якобы все эти годы царь напрасно карал невинных, а настоящий злодей стоял рядом и был невидим, но теперь пришло время назвать его имя – князь Владимир Андреевич. «Весною в 1569 году, – рассказывает Карамзин, – собирая войско в Нижнем Новегороде для защиты Астрахани, Иоанн не усомнился вверить оное своему мужественному брату; но сия мнимая доверенность произвела опалу и гибель.

Князь Владимир ехал в Нижний чрез Кострому, где граждане и Духовенство встретили его со крестами, с хлебом и солью, с великою честию, с изъявлением любви. Узнав о том, Царь велел привезти тамошних начальников в Москву и казнил их; а брата ласково звал к себе.

Владимир с супругою, с детьми, остановился верстах в трех от Александровской Слободы, в деревне Слотине; дал знать Царю о своем приезде, ждал ответа – и вдруг видит полк всадников: скачут во всю прыть с обнаженными мечами как на битву, окружают деревню; Иоанн с ними: сходит с коня и скрывается в одном из сельских домов. Василий Грязной, Малюта Скуратов объявляют Князю Владимиру, что он умышлял на жизнь Государеву, и представляют уличителя, царского повара, коему Владимир дал будто бы деньги и яд, чтобы отравить Иоанна. Все было вымышлено, приготовлено. Ведут несчастного с женою и с двумя юными сыновьями к Государю: они падают к ногам его, клянутся в своей невинности, требуют пострижения. Царь ответствовал: «Вы хотели умертвить меня ядом: пейте его сами!»

Подали отраву. Князь Владимир, готовый умереть, не хотел из собственных рук отравить себя. Тогда супруга его, Евдокия (родом Княжна Одоевская), умная, добродетельная – видя, что нет спасения, нет жалости в сердце губителя – отвратила лице свое от Иоанна, осушила слезы и с твердостию сказала мужу: «Не мы себя, но мучитель отравляет нас: лучше принять смерть от Царя, нежели от палача».

Владимир простился с супругою, благословил детей и выпил яд: за ним Евдокия и сыновья. Они вместе молились. Яд начинал действовать: Иоанн был свидетелем их терзания и смерти! Призвав Боярынь и служанок Княгини Евдокии, он сказал: «Вот трупы моих злодеев! Вы служили им; но из милосердия дарую вам жизнь». С трепетом увидев мертвые тела господ своих, они единогласно отвечали: «Мы не хотим твоего милосердия, зверь кровожадный! Растерзай нас: гнушаясь тобою, презираем жизнь и муки!» Сии юные жены, вдохновенные омерзением к злодейству, не боялись ни смерти, ни самого стыда: Иоанн велел обнажить их и расстрелять.

Мать Владимирова Евфросиния, некогда честолюбивая, но в Монашестве смиренная, уже думала только о спасении души: умертвив сына, Иоанн тогда же умертвил и мать: ее утопили в реке Шексне вместе с другою Инокинею, добродетельною Александрою, его невесткою, виновною, может быть, слезами о жертвах Царского гнева».

Покончив с князем, Иван тут же нашел другой источник инакомыслия, который следовало искоренить. Спустя сто лет после похода на вечевой Новгород Иван вел свое войско на другой, совершенно другой Новгород. Город, который прижигали и мучили его предки, с практически московским населением был ему по-прежнему страшен! Что же тогда говорить о всей Московии?

Поход начался в 1569 году, но дорога в Новгород не была прямой. Предварительно кромешное войско прошло огнем и мечом от Клина до Твери. Здесь в Отрочем монастыре сидел старец Филипп, за ним и пришел сюда царь. Бывшего митрополита собственными руками задушил Малюта Скуратов. Монахам же сказали, что их старец скончался от жара и спертого воздуха в келье. Сама Тверь была разграблена полностью, а жители зарезаны, замучены, повешены и утоплены. Как пишет Карамзин, такого кошмара город не видел с 1237 года.

Далее войско двинулось на Торжок. В городской крепости сидели заключенные пленники: в одной башне – Ливонские, в другой – Крымские. Иван сам отправился насладиться картиной из гибели. Немцы не сопротивлялись своим палачам. Но не так оказалось с крымцами: те, «защищаясь, тяжело ранили Малюту Скуратова, едва не ранив и самого Иоанна».

Это зрелище Ивану не понравилось. И вот в 1570 году, в начале января, царь вошел в прежде великий Новгород. Точнее, вошли Ивановы кромешники, которые рассыпались по всему городу и окрестностям, опечатав все монастыри и церкви, все дома именитых граждан и купцов, и никто не знал, в чем их вина, и все ждали, что скажет, приехав, сам царь. А царь – не ехал. Только через 4 дня он въехал в ворота и остановился на Ярославовом Городище. Все эти дни кромешники истязали монахов, требуя уплаты пени, тех, кто не мог заплатить, ставили на правеж.

И вот 7 января в город привезли тех, кто и после правежа оказался неплатежеспособен. Их забили палками до смерти, а тела развели по монастырям. 8 января, наконец, причина гнева стала ясна. Встретив на мосту архиепископа Пимена, царь не принял от него благословения, обвинив в связях с Сигизмундом и желании передать город врагу. Тут же Иван велел Пимену идти и служить литургию, тот повиновался, а когда сели обедать, Иван страшно закричал, и по этому знаку ворвались кромешники.

«Явились воины, – говорит Карамзин, – схватили Архиепископа, чиновников, слуг его; ограбили палаты, келии, а Дворецкий, Лев Салтыков, и Духовник Государев Евстафий церковь Софийскую: взяли ризную казну, сосуды, иконы, колокола; обнажили и другие храмы в монастырях богатых, после чего немедленно открылся суд на Городище…

Судили Иоанн и сын его таким образом: ежедневно представляли им от пятисот до тысячи и более Новогородцев; били их, мучили, жгли каким-то составом огненным, привязывали головою или ногами к саням, влекли на берег Волхова, где сия река не мерзнет зимою, и бросали с моста в воду, целыми семействами, жен с мужьями, матерей с грудными младенцами. Ратники Московские ездили на лодках по Волхову с кольями, баграми и секирами: кто из вверженных в реку всплывал, того кололи, рассекали на части.

Сии убийства продолжались пять недель и заключились грабежом общим: Иоанн с дружиною объехал все обители вокруг города; взял казны церковные и монастырские; велел опустошить дворы и келии, истребить хлеб, лошадей, скот; предал также и весь Новгород грабежу, лавки, домы, церкви; сам ездил из улицы в улицу; смотрел, как хищные воины ломились в палаты и кладовые, отбивали ворота, влезали в окна, делили между собою шелковые ткани, меха; жгли пеньку, кожи; бросали в реку воск и сало. Толпы злодеев были посланы и в пятины Новогородские губить достояние и жизнь людей без разбора, без ответа. Сие, как говорит Летописец, неисповедимое колебание, падение, разрушение Великого Новагорода продолжалось около шести недель».

Только 12 февраля кошмар прекратился, но напоследок Иван надругался над Пименом: «Его посадили на белую кобылу в худой одежде, с волынкою, с бубном в руках как шута или скомороха, возили из улицы в улицу и за крепкою стражею отвезли в Москву».

Дальше дорога Ивана лежала на другой город, который внушал опасения, – на Псков. В Пскове жители готовились к смерти, они прощались друг с другом и желали только одного: чтобы эта смерть была быстрой. Им было известно, что Иван любит сначала помучить.

Вечером, когда войско подходило к Пскову, на всех церквах начался колокольный перезвон. Иван, который любил благолепие, даже заслушался. А наместник Пскова Юрий Токмаков между тем распорядился, чтобы горожане оделись торжественно и вышли утром навстречу царю с дарами, чтобы на колени падать никак не забывали!

«На другой день, вступив в город, он с изумлением увидел на всех улицах пред домами столы с изготовленными яствами, – пишет Карамзин, – граждане, жены их, дети, держа хлеб и соль, преклоняли колена, благословляли, приветствовали Царя и говорили ему: «Государь Князь Великий! Мы, верные твои подданные, с усердием и любовию предлагаем тебе хлеб-соль; а с нами и животами нашими твори волю свою: ибо все, что имеем, и мы сами твои, Самодержец великий!»

Сия неожидаемая покорность была приятна Иоанну. Игумен Печерский Корнилий с Духовенством встретил его на площади у церквей Св. Варлаама и Спаса. Царь слушал молебен в храме Троицы, поклонился гробу Св. Всеволода-Гавриила, с удивлением рассматривал тяжелый меч сего древнего Князя и зашел в келию к старцу Салосу Николе, который под защитою своего юродства не убоялся обличать тирана в кровопийстве и святотатстве. Пишут, что он предложил Иоанну в дар… кусок сырого мяса; что Царь сказал: «Я Христианин и не ем мяса в Великий Пост», а пустынник ответствовал: «Ты делаешь хуже: питаешься человеческою плотию и кровию, забывая не только Пост, но и Бога!»

Грозил ему, предсказывал несчастия и так устрашил Иоанна, что он немедленно выехал из города; жил несколько дней в предместии; дозволил воинам грабить имение богатых людей, но не велел трогать Иноков и Священников; взял только казны монастырские и некоторые иконы, сосуды, книги и как бы невольно пощадив Ольгину родину, спешил в Москву, чтобы новою кровию утолять свою неутолимую жажду к мучительству».

Действительно, убийств в городе не было, но ограбил он Псков хорошо.

Возвращение в Москву ознаменовалось новыми казнями. Пять месяцев по всей земле искали соучастников Пимена. И нашли: хранитель печати «Иван Михайлович Висковатый, муж опытнейший в делах государственных – казначей Никита Фуников, также верный слуга Царя и Царства от юности до лет преклонных – Боярин Семен Васильевич Яковлев, Думные Дьяки Василий Степанов и Андрей Васильев были взяты под стражу; а с ними вместе, к общему удивлению, и первые любимцы Иоанновы: Вельможа Алексей Басманов, Воевода мужественный, но бесстыдный угодник тиранства – сын его, Крайчий Феодор, прекрасный лицом, гнусный душою, без коего Иоанн не мог ни веселиться на пирах, ни свирепствовать в убийствах, – наконец самый ближайший к его сердцу нечестивец Князь Афанасий Вяземский, обвиняемые в том, что они с Архиепископом Пименом хотели отдать Новгород и Псков Литве, извести Царя и посадить на трон Князя Владимира Андреевича».

Пытали всех жестоко, к дню казни многие уже не могли стоять. Саму казнь решили провести в Москве, на Лобном месте: «25 Июля, среди большой торговой площади, в Китае-городе, поставили 18 виселиц; разложили многие орудия мук; зажгли высокий костер и над ним повесили огромный чан с водою. Увидев сии грозные приготовления, несчастные жители вообразили, что настал последний день для Москвы; что Иоанн хочет истребить их всех без остатка: в беспамятстве страха они спешили укрыться где могли. Площадь опустела; в лавках отворенных лежали товары, деньги; не было ни одного человека, кроме толпы опричников у виселиц и костра пылающего.

В сей тишине раздался звук бубнов: явился Царь на коне с любимым старшим сыном, с Боярами и Князьями, с легионом кромешников, в стройном ополчении; позади шли осужденные, числом 300 или более, в виде мертвецов, истерзанные, окровавленные, от слабости едва передвигая ноги. Иоанн стал у виселиц, осмотрелся и, не видя народа, велел опричникам искать людей, гнать их отовсюду на площадь; не имев терпения ждать, сам поехал за ними, призывая Москвитян быть свидетелями его суда, обещая им безопасность и милость.

Жители не смели ослушаться: выходили из ям, из погребов; трепетали, но шли: вся площадь наполнилась ими; на стене, на кровлях стояли зрители. Тогда Иоанн, возвысив голос, сказал: «Народ! увидишь муки и гибель; но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?» Все ответствовали велегласно: «Да живет многие лета Государь Великий! Да погибнут изменники!» Он приказал вывести 180 человек из толпы осужденных и даровал им жизнь, как менее виновным. Потом Думный Дьяк Государев, развернув свиток, произнес имена казнимых.»

Иван был изобретателен: для каждого из казнимых придумал особую казнь: кого били до смерти, у кого рвали куски мяса, кого топили, кого обваривали. Жены несчастных были пущены по кромешному кругу, а потом утоплены в реке. Счастливее всего были московские собаки: они пожирали рассеченные тела несколько дней.

О жестокостях Ивана Карамзин рассказывал чудовищные подробности. Понятно, что, прочитав историю о таком милостивом монархе, читатель хотел только одного – убить негодяя своими руками. И всякий раз историк еще и предупреждал, что это еще не конец злодействам, даже не середина.

Удивительно, но во внешней политике он старался казаться более вменяемым. Войну он вел вяло и стал больше полагаться на династический брак. Больше не шло речи о том, чтобы шляхтичи избрали себе его сына Ивана, какими бы перспективами это ни прельщало. Ивану понравилась идея жениться на сестре Сигизмунда Софье. На свою голову он уже примерял венец Ягеллонов, а земли Ливонии мечтал соединить в королевство под властью Москвы, и будто бы стоило только жителям Ливонии сообщить такую весть – они сами бы изгнали шведов.

Однако Королевство Ливония и венец Ягеллонов оказались несбыточными мечтами. Но в свою игру он сумел втянуть честолюбивого и неопытного датского принца Магнуса. Бедняга искренне верил в Королевство Ливонию и явился в Москву, чтобы получить ценные указания из уст русского монарха, как они этого совместно достигнут. Магнусу он обещал руку своей племянницы, дочери казненного им Владимира Андреевича, ласково именовал Магнуса женихом. Впрочем, брак отложили до счастливого момента, когда Магнус покорит для своей невесты еще непокоренные ливонские земли.

Вступая в Ливонию, наивный Магнус обещал ее жителям власть московского царя и вечный мир и покой. Учитывая, какими подвигами прославились русские в этой Ливонии и какие слухи ходили о русском царе, жители не хотели такой царской милости. Магнусу пришлось воевать.

Первым городом, на который нацелился принц, был Ревель. На предложение перейти под руку Ивана жители ответили, что лучше им умереть. Магнус сделал все, что мог: он послал к горожанам своего пастора, тот говорил и о золотом веке под скипетром Москвы, и о свободе, и о счастье, и о процветании.

Диалога не получилось. Осадив Ревель, Магнус простоял там 30 недель, извел людей и ушел отдыхать в Оберпален, выделенный в залог будущего королевства.

Иван в Магнусе разочаровался, не нравился ему и мир датчанина со шведским королем. Тем временем посланные с ним в Ливонию Крузе и Таубе решили при таком раскладе пойти на Дерпт и предложить жителям передаться либо полякам, либо шведам. Они ворвались в город, попытались достучаться до дерптских сердец, но скоро русские полки разметали их отряды, заодно побив и дерптских жителей. Узнав об этом конфузе и предательстве, Магнус предпочел удалиться на остров Эзель.

Но Иван надежд использовать Магнуса не оставлял. И хотя умерла вдруг его названная невеста Евфимия, он тут же предложил принцу руку младшей Марии. Наивный Магнус снова обещал завоевать Эстляндию и снова стал женихом. Правда, в 1571 году мечты Ивана хорошо потрепал крымский хан: неожиданно он появился перед стенами столицы. Иван перепугался и бежал в Коломну, из Коломны – в Александрову слободу, оттуда – в Ярославль. А хан велел зажечь посады, и Москва снова горела, и как горела! В три часа ее не стало. Среди развалин остались только Кремль да Успенский собор, где сидел в ужасе митрополит Кирилл. Карамзин называет до 800 000 погибших.

Девлет-Гирей посмотрел на пожарище и ушел в Крым. Пока посылали погоню, он успел пожечь и пограбить южную часть Московского царства и увел до 100 000 пленных. Сам-то он ушел, но по возвращении в Москву Ивана ждал ханский посол. Тот объяснил причину пожога: надо вернуть Казань и Астрахань. В ответ Иван бил ханскому послу челом и обещал вернуть Астрахань, когда будет торжественно заключен мир. Карамзина потрясало, что в своей трусости он даже выдал крымского пленника, принявшего в Москве христианство.

На самом деле это был, конечно, театр. Иван тянул время, как всегда он это и делал, решая вопросы войны и мира, а что касается пленника – то его судьба царя не беспокоила вовсе. Человеком больше, человеком меньше… Незаменимых нет.

Но за момент его слабости и трусости снова заплатили подданные. Как враг смог дойти до самой Москвы? Без измены не обошлось. Снова начались казни. После этого, отойдя от государственных забот, он снова решил жениться. Теперь уже не на сестре Сигизмунда, а на избранной среди красавиц дочери простого купца Марфе Собакиной, из знатных девиц он подыскал невесту своему сыну Ивану – Евдокию Сабурову. Только царская невеста вдруг заболела, и это было объяснено тайными злодействами. Среди казненных по этому случаю был и бывший деверь, брат умершей его черкесской жены Михаил Темрюкович, которого посадили на кол.

Тем не менее царь все равно женился на Марфе, ожидая чуда. Ждать пришлось недолго: Марфа умерла через две недели. Ивану младшему повезло больше: его жена была здорова.

Похоронив Марфу, царь занялся Москвой. Теперь он приказал не строить посадов и запретить возведение высоких деревянных хором. А в 1572 году он женился в четвертый раз на Анне Алексеевне Колтовской, даже не испросив разрешения, хотя церковь ограничивала количество возможных браков тремя. Только женившись, он попросил благословения. Куда было деваться иерархам? Дали. Иван отправился в Новгород, праздновать свадьбу со своим шурином Григорием Колтовским.

Тем временем на Москву снова пошел Девлет-Гирей, и хотя ему удалось обойти русские городки и засеки, на этот раз с Москвой ему не повезло: хана разбили, он бежал с остатками войска, бросив все обозы и добычу. Тем же годом умер враг Ивана Сигизмунд, оставив своим вельможам странное завещание: содействовать избранию на польский престол царя Ивана.

Из Новгорода царь вернулся с другим настроением. Он вдруг объявил, что государство достаточно вычищено, и отменил опричнину и земщину. Правда, Малюта Скуратов как занимал свой высокий пост, так и продолжал его занимать (но время его уже прошло: в этот год он погибнет в Эстляндии). Скуратов играл ведущую роль и при переговоре с приехавшими из Польши послами, которые предложили Ивану баллотироваться в короли. Иван ставил только пару условий: «Если угодно Всевышнему, чтобы я властвовал над вами, то обещаю ненарушимо блюсти все уставы, права, вольности ваши, и еще распространить их, буде надобно. Если Паны вздумают избрать в Короли моего Царевича, то знайте, что у меня два сына как два ока: не расстанусь ни с единым. Если же не захотите признать меня своим Государем, то можете чрез Великих Послов условиться со мною о мире. Не стою за Полоцк; соглашусь придать к нему и некоторые из моих наследственных владений, буде уступите мне всю Ливонию по Двину. Тогда обяжемся клятвою, я и дети мои, не воевать Литвы, доколе Царствует Дом наш в России Православной».

«Ливонский вопрос», впрочем, не исчез. Все тот же Магнус пытался честно завоевать для Ивана Эстляндию, мечтая о свободном королевстве Ливонии. Наконец-то его женили на обещанной Марии. Магнус ждал царских подарков. И дождался: «вместо пяти бочек золота привезли к нему в дом несколько сундуков с бельем и с нарядными одеждами молодой Королевы; вместо всей Ливонии Государь пожаловал своему зятю городок Каркус с следующим словесным и письменным наставлением: «Король Магнус! иди с супругою в удел, для вас назначенный. Я хотел ныне же вручить тебе власть и над иными городами Ливонскими вместе с богатым денежным приданым; но вспомнил измену Таубе и Крузе, осыпанных нашими милостями… Ты сын Венценосца и следственно могу иметь к тебе более доверенности, нежели к слугам подлым; но – ты человек! Если изменишь, то золотом казны моей наймешь воинов, чтобы действовать заодно с нашими врагами, и мы принуждены будем своею кровию вновь доставать Ливонию. Заслужи милость постоянною, испытанною верностию!»

Таким образом, Магнус с печальным сердцем уехал в Каркус, из Каркуса в Оберпален, где в ожидании Государства жил весьма бедно, не имея более трех блюд на столе (как писал его брат Фридерик, Король Датский, к своему тестю Герцогу Мекленбургскому), веселя тринадцатилетнюю жену детскими игрушками, питая сластями и, к неудовольствию Россиян, одев ее в немецкое платье».

А Иван ругательски ругался со шведским королем, заключив странное перемирие, где были упомянуты все спорные города и земли, кроме Ливонии. В Ливонии оба государя воевать собирались. Тем временем в Польше начался сейм, главный вопрос – выбор короля. Промосковская партия стояла за сына Ивана Федора, но Иван об этом теперь и слышать не хотел. Дипломатичные польские шляхтичи пытались объяснить причину, по которой Федор Иванович интересует их больше: король должен быть в Варшаве, а не править через наместника, и король должен быть католиком.

На первое Иван сказал, что способен ездить между тремя столицами, а на второе, что венчать на королевство его должен русский митрополит. Очевидно, он сам понимал, как эти объяснения бессмысленны, потому что с легкостью соглашался, чтобы поляки избрали себе сына Максимилиана и чтобы сразу был заключен мир.

Сейм избрал Генриха Валуа. Королем он оказался никудышным, от Польши пришел в ужас, и как только смог – сбежал. Тут сторонники Москвы снова стали просить Ивана скорее прислать послов и взять Польшу на тех же условиях, что и Генрих.

Но пока Иван раздумывал, на польский трон избрали семиградского князя Стефана Батория. Это был замечательный выбор. Для Польши. В первой же грамоте к русскому царю Баторий твердо дал понять, что Ливонию не уступит. А дела у русских в Ливонии шли все хуже. Они не только не смогли взять в 1577 году город Ревель, но измученное долгой войной эстонское население стало вести против войска свою войну – настоящую крестьянскую войну.

Не выдержал напрасных обещаний и Магнус, он занял несколько ливонских крепостей и велел передать Ивану, что Ливония теперь его королевство. «Иван изумился», – пишет Карамзин. Изумление его было страшно. Он бросил свое войско на занятые Магнусом города. Они сдавались русским без сопротивления. Иван требовал Магнуса перед свои очи. Магнус сидел в Вендене и ехать не желал. Вместо себя он послал захваченного в плен воеводу Батория, и тот открыл царю, что его «король» ведет переговоры о передаче Ливонии Баторию. Иван потребовал Магнуса немедленно. И тот побоялся ослушаться. Скоро он уже сидел вместе со своими чиновниками в холодном и пустом доме на соломе.

Русские тем часом вошли в Венден. Немцы сопротивлялись отчаянно и заперлись в замке. Когда угроза захвата стала очевидной, они взорвали себя вместе с женами и детьми.

Из крупных крепостей теперь оставалась Рига. Но на Ригу Иван пойти не решился. Он взял мелкие городки, где сидели литовцы. Без боя. Магнуса со всеми его приближенными везли за собой как трофей. Но в Дерпте Иван почему-то его простил и отпустил, истребовав только выплатить Москве 40 000 гульденов. Даже вернул все, что Магнус сумел навоевать, и щедро добавил пару городков.

На этом успехи Ивана в Ливонии и закончились. Баторий, решив проблемы с немцами, обратил взгляд на Ливонию. Иван же, вернувшись в Москву, разочаровался в своей пятой жене и без всякого разрешения женился на Анне Васильчиковой, а потом и на шестой – Василисе Мелентьевой.

А Баторий наладил отношения с сыном Девлет-Гирея, и не пустыми обещаниями купил его верность, а настоящим золотом, так что у Польши появился отличный союзник – все тот же крымский хан. В Ливонии же немцам удалось отобрать назад город Венден, а Магнус простился с надеждами на русского царя и принял сторону Батория, шведы также теснили русских из Ливонии.

Как-то очень быстро положение изменилось ужасным образом для царя. Летом 1578 года он послал войско отобрать Венден, но оно потерпело такое сокрушительное поражение, что московские пушкари предпочли повеситься на своих орудиях. Если до этого Иван игнорировал предложения Батория о мире, теперь он сам искал мира.

Поздно. Баторий желал войны. Первое, что он сделал, – пошел на Полоцк. Полоцк был вооружен плохо, но он был хорошо укреплен. Баторий взял город за три недели. Тем временем Иван, приехав во Псков, где было собрано большое войско, разбил его на отряды: один пустил грабить Курляндию, другой – на Карелию и Ижору, поставил гарнизоны в ливонских городках и собирался идти на Вильно и Варшаву.

Но тут пришло известие о Полоцке. Русские пробовали пробиться к городу – и не смогли. Из Полоцка Баторий пошел на Псков. Дойдя до границы, он из-за начала зимы (1580 года) вернулся в Варшаву. Войско короля было наемным, ему требовались деньги, чтобы платить воинам жалованье. Шляхтичи, прежде недовольные, услышав о планах Батория, деньги тут же выделили и обещали набрать новое войско.

Иван пытался с королем торговаться, но теперь получал один и тот же ответ: «Ты должен отдать Литве Новгород, Псков, Луки со всеми областями Витебскими и Полоцкими, также всю Ливонию, если желаешь мира». Такого мира Иван не желал. А другого не желал Баторий.

Иван, кажется, не понимал, что это не угрозы, это ультиматум. Он занимался более интересными делами. Женился в седьмой раз на Марии Нагой, а своего сына Федора женил на сестре набирающего силу Бориса Годунова, породнившегося годы назад с Малютой Скуратовым и через тот брак попавшего в окружение царя. «Два брака, ужасные своими неожиданными следствиями для России, вина и начало злу долговременному», – не мог не воскликнуть Карамзин.

В 1581 году царь неожиданно узнал, что Баторий взял Великие Луки и прямиком идет к Пскову. Иван был в ужасе. Он «вверил защиту Пскова Воеводам надежным: Боярам, Князьям Шуйским, Ивану Петровичу и Василию Федоровичу (Скопину), Никите Ивановичу Очину-Плещееву, Князю Андрею Хворостинину, Бахтеярову, Ростовскому-Лобанову; дал им письменный наказ и в храме Успения, пред Владимирскою иконою Богоматери, взял с них торжественную присягу, что они не сдадут города Баторию до своей смерти».

Поскольку воеводы отлично знали, какой смертью умрут, если сдадут Псков, или какой смертью умрут их семьи, если передадутся Баторию, – что ж, выхода у них не было. Они должны были или победить, или умереть. Назначенные царем, они потребовали такой же клятвы у своего войска. Войско поклялось.

18 августа Баторий подошел к Пскову. То, что он увидел, ему очень не понравилось. Это была настоящая каменная крепость. Взять ее приступом король не мог. Он это понял сразу же. Началась осада. Король вел борозды, ставил осадные орудия, и эта работа тянулась вплоть до 7 сентября.

Через день был приступ. Горожане его отбили. В этот день погибло 863 защитника и 1626 было ранено. У Батория полегло пять тысяч человек. Раненых никто не считал. Баторий пробовал напугать жителей и вынудить к сдаче, в ответ пустили стрелу с ответом, что будут биться до смерти.

Больше всего Баторий боялся, что осада затянется. Она и затянулась. Приступов было немало, вылазок осажденных – тоже. Войско короля редело не только от стрел и ядер, но и от болезней, холода, начинающегося голода.

Собрав все силы, Баторий сделал 2 ноября последний приступ. Он был неудачен. А когда сквозь ослабевшее войско короля к городу подошли свежие силы и смогли пробиться в город, Баторий понял: это поражение. Он приказал сниматься и уходить.

Отступая, Баторий оказался у Псково-Печерского монастыря, надеясь хоть там добыть необходимое для дальнейшей войны золото. Но теперь его приступы дважды отбили монахи. Баторий боялся в это верить. Монахи тоже не собирались сдаваться. Измученное, голодное, плохо одетое для зимы войско стало разбегаться. Первыми покинули короля немцы. Литовцы писали в отчаянии, что Баторий упрям, если он не повернет, то погибнет в снегах.

Но неудача Батория вполне компенсировалась удачей шведов – те брали назад отвоеванные русскими крепости Ливонии. Иван не знал, что делать: страна была истощена войной, то, что удалось удержать Псков, больше выглядело как чудо, но взять на себя ответственность и проиграть войну… этого он тоже боялся.

И опять ответственность за такой исход войны он переложил на бояр. На совете они приговорили: отдать Ливонию, но торговаться до конца, а со шведами мира не заключать. Баторий на переговоры согласился, но велел передать, что едет за свежим войском. Войско Баторий не получил, а переговоры тянулись долго, до января 1582 года. Иван отказался от Ливонии и отдал Полоцк и Вележ, а Баторий вернул все захваченные русские города.

В этот же год в ссоре Иван совершил роковой для своей династии поступок: убил сына Ивана. От содеянного он сам был в ужасе, несколько дней ничего не ел, сидя у гроба. Но исправить уже ничего было нельзя. Когда-то, еще в молодости, он облил своего шута горячим варевом и ткнул ножом, а потом звал лекаря и просил вылечить, но шут умер. С сыном было хуже. Сын умирал у него на глазах. И лекари тоже не могли его вылечить. В отчаянии он даже позвал приближенных бояр и стал говорить, что теперь не может управлять государством, а Федор не способен по слабости ума, и просил избрать достойного.

Бояре, которых он немало увечил и казнил, содрогнулись от одной этой мысли. Они решили, что Иван их проверяет: вдруг – изберут? Что они могли сказать? «Не оставляй!» Он и не оставил. Слабость прошла. Весь двор он одел в цвета скорби, избавился от пышности и богатства.

Но потом и это стало меняться. Иван вернулся к войне. На этот раз со Швецией. После мира с Баторием Иван считал, что Швеция не устоит. И был не прав. После неудачи Батория у Пскова шляхтичи приговорили прекратить бессмысленную войну со Швецией. Им эта война тоже была не нужна. И так же неожиданно два короля заключили мир.

Теперь оказалось, что у шведов не будет второго противника. А если шведы не будут воевать с Баторием, то Москва вряд ли сможет Швецию одолеть. И Иван первым заговорил о мире. Его заключили в Плюссе, отдав Ям, Иван-город и Копорье.

Охладев к войне, царь вдруг снова захотел жениться. Теперь он искал себе невесту в Англии. Королева ответила ему, что дала обет безбрачия. Тогда Иван выразил желание взять в жены Марию Гастингс. Свою последнюю жену, бедную Марию Нагую, только что родившую царю наследника Дмитрия, он желал удалить от себя.

Но помолвка с Марией так и не состоялась. Елизавета писала к Ивану, что Мария веры своей переменить не может и вообще телесно нездорова. Посол заверил царя, что при необходимости в Лондоне можно подыскать немало именитых и красивых невест. Его удивило, что царь просил королеву о возможности получить в Англии убежище, если придется бежать из Москвы. В Москве – враги. Враги могут его убить. Королева ему отвечала, что с удовольствием примет царя, даже если ему будет не нужно убежище.

Странная переписка. Но учитывая тот кошмар, который Иван сотворил своими руками, вполне объяснимая.

Убежища ему искать не пришлось. Убежищем для него стала смерть. До зимы 1584 года Иван, хоть и дряхлел, но был телесно крепок. Но той зимой вдруг появилась комета с крестообразным хвостом. Иван вышел на крыльцо, увидел комету и вдруг изменился лицом и сказал, что это знамение его смерти. Его бросились разубеждать, но царь был тверд.

10 марта он велел писать завещание, «объявил Царевича Феодора наследником престола и Монархом; избрал знаменитых мужей Князя Ивана Петровича Шуйского (славного защитою Пскова), Ивана Федоровича Мстиславского (сына родной племянницы Великого Князя Василия), Никиту Романовича Юрьева (брата первой Царицы, добродетельной Анастасии), Бориса Годунова и Бельского в советники и блюстители Державы, да облегчают юному Феодору (слабому телом и душою) бремя забот государственных; младенцу Димитрию с материю назначил в Удел город Углич и вверил его воспитание одному Бельскому; изъявил благодарность всем Боярам и Воеводам: называл их своими друзьями и сподвижниками в завоевании Царств неверных, в победах, одержанных над Ливонскими Рыцарями, над Ханом и Султаном; убеждал Феодора Царствовать благочестиво, с любовию и милостию, советовал ему и пяти главным Вельможам удаляться от войны с Христианскими Державами; говорил о несчастных следствиях войны Литовской и Шведской; жалел об истощении России; предписал уменьшить налоги, освободить всех узников, даже пленников, Литовских и Немецких».

Еще до этого он призвал со всей земли астрологов, и те истолковали появление кометы именно как предвестник смерти, и назвали дату этой смерти – 18 марта. Когда наступило 17 марта и Иван был слаб, но не выглядел умирающим и даже почувствовал облегчение, он пообещал этим астрологам, что если не умрет, то велит их казнить. Астрологи отвечали, что день еще не миновал. Царю приготовили теплую ванну, он с удовольствием полежал в ней три часа, потом надел халат, сел на постель, взял доску с шахматами – и упал без сознания. Так и умер, хотя его и растирали, и оживляли. И пока он умирал, провели обряд пострижения и нарекли его Ионой. Карамзин писал, что этот обряд провели «над издыхающим» – вот его отношение к царю Ивану.

Наследник Ивана, 27-летний царевич Федор, был не способен править самостоятельно. Именно потому перед смертью Иван и назначил ему в советники двоих людей, которым доверял: молодого царедворца Годунова и умудренного опытом Бельского.

О новом царе Карамзин говорит следующее: «На громоносном престоле свирепого мучителя Россия увидела постника и молчальника, более для келии и пещеры, нежели для власти державной рожденного: так, в часы искренности, говорил о Феодоре сам Иоанн, оплакивая смерть любимого, старшего сына. Не наследовав ума царственного, Феодор не имел ни сановитой наружности отца, ни мужественной красоты деда и прадеда: был росту малого, дрябл телом, лицом бледен, всегда улыбался, но без живости; двигался медленно, ходил неровным шагом, от слабости в ногах; одним словом, изъявлял в себе преждевременное изнеможение сил естественных и душевных».

Очевидно, жизнь рядом с Иваном полностью сделала из Федора отрешенного от жизни человека. Набожный и созерцательный, он жил в собственном выдуманном мире. Был ли он слабоумен? Этого никто подтвердить не может, но ум у него был устроен иначе, чем у Ивана. По своей смерти последний оставил правящую Думу из пяти вельмож: князя Мстиславского, боярина Юрьева, князя Шуйского, любимца своего Бельского и Бориса Годунова.

В первый же день эта Дума расправилась со всеми жестокими исполнителями Ивановой власти, кого сослав, кого отправив в тюрьму, но особое внимание было уделено Марии Нагой с малолетним Дмитрием – Дмитрий считался наследником Ивана, а про Нагих говорили, что те замышляют переворот. Марию с ребенком сразу взяли под стражу и вместе со всеми родственниками отправили в город Углич. Для постоянного пригляда за несчастной царицей назначили охрану. Бельский, который считался воспитателем царевича, в Углич за ними не поехал.

Это решило его судьбу. Тут же поползли слухи, что боярин собирается посадить на престол Дмитрия. Начался мятеж. Народ рвался к дворцу и требовал выдать изменника. Тогда народу объявили, что Бельский будет выслан из Москвы, его назначили воеводой в Нижнем Новгороде. В этом решении принял участие и Годунов: если от него ожидали, что Борис станет защищать друга, этого не случилось. Борис показал полную лояльность. В мире, где было принято вступать в ту или иную клику и стоять за своих подельников, Борис стоял только за самого себя.

Этому помогало то, что его сестра была женой Федора и Борис имел непосредственный доступ к царю как ближайший член семьи. Ему было тогда 32 года, то есть с Федором они были почти ровесники. И Федор больше верил Борису, чем кому-то другому. А свою жену царь любил нежной и преданной любовью. Само собой, при нем Борис стал возвышаться.

Карамзин считал, что у Бориса были все черты, достойные царя (пусть он и не был царского рода), но одна дурная особенность: если было выгодно, он не различал доброго и злого. Первое, что он сделал после мятежа, – расправился с возможными поджигателями, сослав их подальше от столицы. В этом видели объективность, но начинали страшиться роста его влияния на царя.

Борис выжидал. Свое влияние он показал только после законного венчания Федора Ивановича на царство. На этом венчании Борис держал скипетр, Юрьев и дядя Ирины Дмитрий Годунов – царский венец на золотом блюде, а сама Ирина сидела в короне под растворенным окном своей палаты. И во все царствование Федора венец (как символ власти) принадлежал царю, но скипетр (как сама власть) – Борису.

Новая Дума быстро убрала по всей стране наиболее одиозных наместников и судей, поставив людей, не замеченных в корыстолюбии и кровопролитиях. В то же время приходилось решать и насущные политические проблемы, доставшиеся от прежнего государя. Борису удалось быстро и безболезненно разобраться с мятежным Казанским царством, при нем было присоединено и Сибирское царство, которое начал завоевывать еще Иван. По всей сибирской земле Борис ставил укрепленные городки с гарнизонами. Туземное население смирилось.

«Около 1586 года Сибирь доставляла в казну 200 000 соболей, 10 000 лисиц черных и 500 000 белок, кроме бобров и горностаев», – пишет Карамзин. Это было отличное вливание в тощую казну. В отношении с другими странами Борис был предусмотрителен и благоразумен, напрасной войны он бы не затеял.

Сложнее были отношения с Баторием: тот хотел дожать русских и расширить плоды завоеваний, но Борис быстро понял, как следует себя держать: на требования послов он отвечал мягко, но твердо. Земли он никому уступать не собирался, на провокации не поддавался. Благополучно управлял за царя он лишь в связке с Юрьевым, но стоило тому умереть от старости, Мстиславский сразу же примкнул к ненавистнику Бориса Шуйскому.

Годунову тайно шепнули, что против него готовят заговор. Было следствие. Мстиславского постригли в монахи, кого-то сослали и отправили в тюрьму, но Шуйского не тронули: у Бориса не было доказательств его вины.

Разумная политика с Польшей тем временем принесла свои плоды. Хотя Баторий угрожал и требовал северных русских городов, сейм принял решение о продлении мира. Этим в Москве были и удивлены, и обрадованы.

Точно так же – мягко и осторожно – Годунов вел политику и со шведами. Он просто предложил выкупить у шведов те города, которые они брали по Плюсскому миру. Сначала в Швеции само предложение встретило ярость, стали раздаваться призывы к войне, но все завершилось переговорами о новом мире.

Сложнее было с южными наследниками Орды, но и тут Борис проявил верх изобретательности: терпеливо ссорил этих опасных соседей и сам же выступал инициатором их замирения. В конце концов хан Ислам сделал для себя выбор: гораздо разумнее грабить земли Батория, а доброго Федора (рукой которого водил Борис) оставить в покое.

Удержал Борис и турецкую войну, свалив всю вину за стычки с турками на вольных казаков, причем литовских. Своего атамана Кишкина, злодействовавшего под Азовом, тут же отозвал в Москву. Еще одним удачным (хотя опасным из-за претензий турок) приобретением была Грузия: в 1586 году грузинский царь Александр перешел в подданство Москвы.

Обещал Борис и помощь персидскому царю против турок, за что последний передал всю Ширванскую землю. В то же время по мере разрастания Москвы на юге Борис ставил там крепости и городки. Если он обещал новым подданным мир и безопасность, то собирался эти обещания выполнить.

Но чем больше политика разумного равновесия приносила плоды, тем больше ненавидели Годунова Шуйские. Они сделали попытку отделить Федора от Бориса. Дело в том, что у Федора не было от Ирины детей, и поскольку прецедент развода уже существовал, то бояре умоляли царя взять себе другую жену. Так они бы отстранили Годунова. Но Годунов среагировал моментально: он мягко объяснил, что у Ирины еще могут быть дети, особо ссылаясь на огромную любовь Федора к жене. А претендентку, которую бояре предлагали вместо Ирины, княжну Мстиславскую, постриг в монашки.

Борис знал, кто стоит за заговором. Очень вовремя тут появился некий слуга Шуйских, который донес, что его господа готовят измену. Всех заподозренных, и не только семейство Шуйских, судили, признали виновными (не имея ничего, кроме слухов) и отправили кого в ссылку, кого в тюрьму. Только Ивану Скопину-Шуйскому, как не замеченному в заговоре, разрешили остаться в Москве. Шестерым московским купцам-заговорщикам всенародно отрубили головы. Двоих Шуйских (один был героем обороны Пскова) тихо удавили в тюрьме.

Впрочем, опасаться нужно было не только разговоров. Годунов представлял, что угрозой будет любой неожиданный наследник. Поэтому он выманил из Европы несчастную жену Магнуса, к тому времени уже почившего, Марию с маленькой дочкой Евдокией. Мария надеялась на жениха, но получила монашество, а ее дочь, как говорили, умерла не по своей воле. Так в те времена решались династические споры.

Между тем царь Федор стал претендовать на польский престол. В 1586 году умер Баторий, и трон был свободен. Литовская партия, которая и прежде желала посадить на него Федора, теперь желала использовать удачный шанс. Желал соединить все русские, литовские и польские земли в единой державе и Борис. Так что неизвестно, по своей ли воле Федор захотел стать польским королем (а он мог, учитывая посылку литовских послов и настойчивые уговоры) или за него так решил Борис, но Федор свои претензии на престол заявил. Только условия, которые он ставил польским панам, были для панов неприемлемы.

Так что, хотя Годунов ездил на переговоры и расписывал достоинства Федора, ничего из переговоров не получилось. Ни мягкость, ни терпение, ни красноречие Борису не помогли. Польские шляхтичи выбрали на этот престол двух претендентов – шведского короля и Максимилиана.

Литовские паны в ответ бросились умолять Федора принять королевский венец по латинскому обряду (в этом была главная загвоздка: Федор от православия отступать отказался), обещая, что при согласии они пойдут всей Литвой на Краков и утвердят его на престоле силой. Федор оказался в крайне неловком положении: силой он не хотел, но изменить православию боялся еще больше.

Пока он решал, как лучше поступить (и тут Годунов тоже был бессилен), паны, даже литовские, решение приняли. Королем избрали Сигизмунда. Федор обиделся, не столько за себя, сколько за Максимилиана. Как и отец, он был сторонником австрийского двора. И даже хотел помочь Максимилиану утвердиться силой, посылал для переговоров гонцов, тратил на это деньги, но все впустую. Максимилиан престола не желал. Годунову удалось раскрыть глаза царю на этот предмет: император Рудольф купил свободу своему брату Максимилиану ценой отказа от польского престола.

В 1589 году, во время очередного тура шведских переговоров, Федор вдруг радикально изменил к ним отношение. И Борис, очевидно, тут тоже оказался бессилен. Федор дал своему послу такой наказ: не хотим ни мира, ни перемирия, если Шведы, сверх Новогородских земель, ими захваченных, не уступят нам Ревеля и всей Эстонии. Проще было сказать: мы объявляем Швеции войну.

Зимой 1590 года русское войско пошло на Нарву. Город был взят. Другая часть войска прошлась по Эстляндии до Ревеля и по Финляндии до Абова. Шведы запросили мира. Они соглашались отдать все русские крепости, а вопрос об Эстляндии предстояло решить на новых переговорах.

Федор был счастлив. Но вместо обещанных переговоров шведский король ввел новые войска. Войска были снова разбиты. Вроде бы удача сопутствовала русским, но войну со шведами использовали польские послы на переговорах о мире, которые так все еще и велись. Они обвинили Федора в нарушении соглашения о шведах и требовали снова северных русских городов. Все же договоренность была достигнута, продлив перемирие на 12 лет. Москва обещала остановить на год войну со Швецией.

Снова установился мир. И, пожалуй, благодаря взвешенной политике Годунова. Что мог наделать Федор без Бориса, показывает пример с началом шведской кампании. Но Федор слушался Бориса. Жаль только, что был слаб здоровьем. И Борис размышлял, каково станет его будущее после смерти царя. По закону наследником назовут царевича Дмитрия. К власти придут Нагие. Они не дадут Борису ни шанса. Таким образом, по мнению Карамзина, у Годунова возникла мысль убить наследника.

По Карамзину, для начала Борис распустил слух о склонности царевича к жестокости и кровопролитию: «В Москве говорили всенародно (следственно, без страха оскорбить Царя и Правителя), что сей младенец, еще имея не более шести или семи лет от роду, есть будто бы совершенное подобие отца: любит муки и кровь: с веселием смотрит на убиение животных: даже сам убивает их. Сею сказкою хотели произвести ненависть к Димитрию в народе; выдумали и другую для сановников знатных: рассказывали, что Царевич, играя однажды на льду с другими детьми, велел сделать из снегу двадцать человеческих изображений, назвал оные именами первых мужей Государственных, поставил рядом и начал рубить саблею: изображению Бориса Годунова отсек голову, иным руки и ноги, приговаривая: «Так вам будет в мое Царствование!»

Говорили и обратное, но примеров невинности и ума не приводили, так что как-то больше верится в разрубленную ледяную фигуру.

Извести младенца, по Карамзину, пытались разными путями: мамка Волохова давала ему яд и в еде, и в питье, яд не действовал; несчастные случаи не срабатывали. Тогда, говорит историк, Борис послал в Углич глядеть за Дмитрием дьяка Битюговского, «ознаменованного на лице печатию зверства», ему и было поручено устранение наследника.

Карамзин рисует картину убийства так: «15 мая, в субботу, в шестом часу дня, Царица возвратилась с сыном из церкви и готовилась обедать; братьев ее не было во дворце; слуги носили кушанье. В сию минуту Боярыня Волохова позвала Димитрия гулять на двор: Царица, думая идти с ними же, в каком-то несчастном рассеянии остановилась. Кормилица удерживала Царевича, сама не зная, для чего, но мамка силою вывела его из горницы в сени и к нижнему крыльцу, где явились Осип Волохов, Данило Битяговский, Никита Качалов. Первый, взяв Димитрия за руку, сказал: «Государь! у тебя новое ожерелье». Младенец, с улыбкою невинности подняв голову, отвечал: «Нет, старое…» Тут блеснул над ним убийственный нож; едва коснулся гортани его и выпал из рук Волохова. Закричав от ужаса, кормилица обняла своего Державного питомца. Волохов бежал; но Данило Битяговский и Качалов вырвали жертву, зарезали и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда Царица вышла из сеней на крыльцо…

Девятилетний Святый Мученик лежал окровавленный в объятиях той, которая воспитала и хотела защитить его своею грудью: он трепетал, как голубь, испуская дух, и скончался, уже не слыхав вопля отчаянной матери… Кормилица указывала на безбожную мамку, смятенную злодейством, и на убийц, бежавших двором к воротам: некому было остановить их; но Всевышний мститель присутствовал!»

На самом деле, история смерти царевича так и осталась тайной. Если прочесть протоколы следственной комиссии (ее назначил Борис), то свидетели путаются в собственных словах, а некоторых листов и вовсе нет. Этот сохранившийся реальный документ ставит больше вопросов, чем разрешает ответы. Вот почему историк пришел к выводу, что подлинные свидетельства были подтасованы Борисом: «Взяли и переписали грамоты Углицкие: сказали в них, что Царевич в судорожном припадке заколол себя ножом от небрежения Нагих, которые, закрывая вину свою, бесстыдно оклеветали Дьяка Битяговского и ближних его в убиении Димитрия, взволновали народ, злодейски истерзали невинных. С сим подлогом Годунов спешил к Феодору, лицемерно изъявляя скорбь душевную; трепетал, смотрел на небо – и, вымолвив ужасное слово о смерти Димитриевой, смешал слезы крокодиловы с искренними слезами доброго, нежного брата.

Царь, по словам Летописца, горько плакал, долго безмолвствуя; наконец сказал: «Да будет воля Божия!» и всему поверил. Но требовалось чего-нибудь более для России: хотели оказать усердие в исследовании всех обстоятельств сего несчастия: нимало не медля, послали для того в Углич двух знатных сановников государственных – и кого же? Окольничего Андрея Клешнина, главного Борисова пособника в злодействе!

Не дивились сему выбору, могли удивиться другому: Боярина Князя Василия Ивановича Шуйского, коего старший брат, Князь Андрей, погиб от Годунова и который сам несколько лет ждал от него гибели, будучи в опале. Но хитрый Борис уже примирился с сим Князем честолюбивым, легкомысленным, умным без правил добродетели, и с меньшим его братом, Димитрием, женив последнего на своей юной своячине, и дав ему сан Боярина. Годунов знал людей и не ошибся в Князе Василии, оказав таким выбором мнимую неустрашимость, мнимое беспристрастие».

Комиссия сделала вывод, который и был необходим Борису: царевич погиб в результате несчастного случая. А вскоре хан сговорился со шведами, и на юг страны снова нагрянули кочевники. Разговоры о царевиче прекратились, народ был занят более важной проблемой – войной. Хан шел на Москву. Бились у самых стен Москвы несколько дней, и с той, и с другой стороны было немало убитых. Хан бежал без памяти, гнали его до самой Тавриды. 2 октября с третью своего войска и покалеченной в бою рукой Казы-Гирей вернулся в Бахчисарай. Все свои обозы он бросил по дороге на Крым.

Эта удачная война с ханом полностью загасила сплетни о неестественной смерти Дмитрия. Но не везде. Вдруг в 1592 году прошел слух, что в Алексине толкуют, будто Борис навел хана специально, чтобы забыли о царевиче. Начался розыск и казни. Тут Карамзин тоже находит признаки Борисовой вины: был бы без вины, остался бы великодушен: если казнил – боялся, так что – убил… Хотя, скорее, таким образом Борис стал вершить правосудие: из-за сплетен страна была на грани мятежа.

В этот же год стало известно, что Ирина наконец-то беременна. Карамзин рисует тяжелые душевные муки Бориса, что тому приходилось радоваться, когда хотелось выть от боли: только что убил одного, а вот будет другой законный наследник. Но по всем свидетельствам Борис радовался. Увы, Ирина родила дочь. Правда, снова ходили слухи, что Борис подменил мальчика на девочку. А иные всерьез рассуждали: имеет ли право новорожденная Феодосия, если братьев так и не родится, наследовать престол?

Но через год и говорить стало не о чем: девочка умерла. И в этом тоже тайно обвинили Бориса. Так что, если эти слухи собрать воедино, получится, что Борис неисправимый детоубийца. Недаром в поэме Пушкина у него «мальчики кровавые в глазах».

Но сплетни утихли. Тому способствовали успехи политические: Москва наконец-то заключила мир со Швецией. Правда, по этому договору шведы получили Эстляндию и Нарву, зато Москва вернула все новгородские владения. После неудачного похода притих и крымский хан, уверяя московских послов в дружбе и любви.

Только отношения с Султаном турецким по-прежнему были натянутыми. В легенду, которую ему преподнесли послы («Мы ничего у вас не отняли: ибо Князья Горские, Черкесские и Шавкалские были издревле нашими подданными Рязанских пределов, бежали в горы и там покорились отцу моему, своему давнишнему, законному властителю»), он не поверил. Появилось и странное письмо, якобы от императора, но сообщающее о победах некоего Хлопицкого над крымцами и желании бить турок. Оказалось по разъяснении, что казаки Хлопицкого хотят подданства Московского. Учитывая, что казаки были литовскими подданными, Москва попадала в щекотливое положение. И казаков оставили без ответа.

В самом же государстве Борис ввел новый закон о крестьянах, запретив им переход из волости в волость. Дополненный указом 1597 года о розыске и возвращении беглых крестьян в течение пяти лет, он стал основой для формирования крепостного права. Законы возмутили крестьян, но обрадовали мелких землевладельцев: теперь их крестьяне становились их собственностью.

Впрочем, успешная политика не могла дать Годунову успешного будущего: его жизнь зависела от здоровья Федора. А Федор слабел. Он сам это чувствовал и готовился к смерти заранее: к концу дней он стал еще более набожным. Умер царь после тяжелой болезни в 1598 году. Завещать царство ему было некому, на нем пресекалась династия. По завещанию «Феодор вручал Державу Ирине, а душу свою приказывал великому Святителю Иову, двоюродному брату Федору Никитичу Романову-Юрьеву (племяннику Царицы Анастасии) и шурину Борису Годунову, то есть избрал их быть главными советниками трона».

Бояре впервые после его смерти присягнули не царю, а царице. Присягнул и народ, но Ирина отказалась от власти и постриглась в монахини под именем Александры. Узнав об этом, собрались думцы и приговорили, что в таком тяжелом для страны случае трон нужно передать брату царицы – Борису Годунову.

Борис, конечно, хотел принять этот трон, но не мог без некоего театрального действа. Он желал, чтобы его уговорили. Все-таки после падения династии он ощущал неудобство в пользовании чужим имуществом. И если, как считал Карамзин, Борис был узурпатором власти, то стыдливым узурпатором. Открыто претендовать на царское место он считал и опасным, и неловким.

Но патриарх и бояре были настроены решительно: Бориса даже обвиняли в уклонении от воли самого Бога! Единственное, что могло помочь, – съезд представителей от всей русской земли. Таким образом был созван первый собор такого рода – Земский великий собор. Сам Борис все это время провел подле сестры в монастыре. Указы, которые принимались, писались именем Александры, то есть именем инокини, прежде бывшей царицей Ириной. Народ понимал, что безначалие хуже назначенной власти. Поэтому собор постановил возвести Бориса на царство. Несколько раз Борис отказывался, но тогда стали собираться толпы и идти к его убежищу. В конце концов, когда эти толпы стали опасны и могли начать мятеж, Борис принял власть. Так он стал московским царем.

Царица со слезами при полном стечении народа передала ему эту царскую власть, сославшись на волю бога. Борис стал воистину богоизбранным. 26 февраля 1598 года он въехал торжественно в столицу. Вместе с ним чествовали его жену Марию Федоровну, сына Федора и дочь Ксению. Зрелище было патриотическим и требовало слез. Затем вся земля целовала крест на верность новому царю.

Борис был деятелен и неутомим, он сразу занялся государственными делами, которые требовали разрешения, но первое время провел подле безутешной сестры. Только потом уже он переселился с семьей из монастырских стен в кремлевские. Для полного производства в цари ему требовалось пройти обряд венчания на царство, но он отложил этот трепетный момент, спеша расправиться с новой угрозой с юга. Хотя сведения об этой угрозе были малодостоверными, Борис ее не игнорировал. Он собрал огромное войско, готовое отразить врага. Но вместо врага ко двору явились ханские послы. По одной версии, Борис затеял этот маскарад с войском для демонстрации силы своей власти, по другой – и, возможно, более справедливой – демонстрация силы заставила крымского хана отменить свой поход. Если хан рассчитывал поживиться в ослабевшей Москве, то теперь он убедился, что она сильнее, чем прежде.

После такого бескровного укрощения хана народ славил Бориса и был счастлив. Свое венчание он назначил на 1 сентября – в этот день в Москве начинался новый год. С нового года он думал строить новую Русь. Почти сразу он возобновил мирные договоры с другими странами, а русско-польский договор установил 20 лет тишины и покоя. Все было прекрасно! Дочь Ксению он решил выдать за датского герцога Иоанна, брата короля Христиана. Обручение и свадьбу решили отложить до зимы. Но этому браку было не суждено свершиться: герцог заболел в Москве и умер. Царевна, получив ужасное известие, без чувств упала к ногам отца. Несчастного жениха не решились везти на родину, его похоронили в самой Москве, в немецкой слободе, в недавно построенной Аугсбургской церкви.

Сплетники находили повод злословия и в этой смерти: шептались, что Борис послал к больному медиков, которые его и погубили. Но зачем бы это было нужно Борису? Нового жениха он подобрал для царевны только в 1604 году, но то было уже время, когда предложение стало бессмысленным.

Первые два года правления Бориса Карамзин считал лучшими для Москвы. Ему удалось наладить с соседями прочный мир, успокоить кочевые народы на окраинах, укрепить порядок внутри страны, но имя Бориса для многих было связано с делом царевича Дмитрия, и слухи, которые он желал бы уничтожить, никак не пресекались. Он постарался удалить тех, кто мог желать ему вреда. Бывший друг Бельский был отправлен строить на берегу Северного Донца крепость Борисов. Бельский покорно принял новость. Но вскоре с Донца кто-то донес, что боярин собирается стать независимым от царя. Борис посадил его в тюрьму там же, на Донце.

Боярин Никита Романов-Юрьев на смертном одре призвал Бориса быть его сыновьям вместо отца. Борис по видимости наградил этих детей, но Романовых он опасался: ходили слухи, что они могут претендовать на царскую власть. По доносу в доме у Александра Романова провели обыск и нашли какие-то коренья в мешках, которые тут же были признаны колдовскими: якобы Романовы умышляли колдовством извести семью Бориса. Завелось дело. Вместе с Романовыми пострадали князья Черкасские, Шестуновы, Репнины, Карповы, Сицкие.

«В июне 1601 года, – пишет Карамзин, – исполнился приговор Боярский: Федора Никитича Романова (будущего знаменитого Иерарха), постриженного и названного Филаретом, сослали в Сийскую Антониеву Обитель; супругу его, Ксению Ивановну, также постриженную и названную Марфою, в один из заонежских погостов; тещу Федорову, Дворянку Шестову, в Чебоксары, в Никольский Девичий монастырь; Александра Никитича в Усолье-Луду, к Белому морю; третьего Романова, Михайла, в Великую Пермь, в Ныробскую волость; четвертого, Ивана, в Нелым; пятого, Василья, в Яренск; зятя их, Князя Бориса Черкасского, с женою и с детьми ее брата, Федора Никитича, с шестилетним Михаилом (будущим Царем!) и с юною дочерью, на Белоозеро, сына Борисова, Князя Ивана, в Малмыж на Вятку; Князя Ивана Васильевича Сицкого в Кожеозерский монастырь, а жену его в пустыню Сумского острога; других Сицких, Федора и Владимира Шестуновых, Карповых и Князей Репниных в темницы разных городов: одного же из последних, Воеводу Яренского, будто бы за расхищение Царского достояния, в Уфу. Вотчины и поместья опальных раздали другим; имение движимое и домы взяли в казну».

С годами Борис становился все более недоверчив. Ополчился он не только против Романовых. Князьям Мстиславскому и Шуйскому было запрещено жениться – Борис боялся, что их наследники смогут претендовать на престол.

Началось страшное время доносов. Достаточно было какой-то мелочи, чтобы человека взяли и лишили свободы и имущества.

Постепенно народная любовь сменилась такой же нелюбовью. Этому помогали и климатические условия. С 1601 года Москву преследовала непогода. Урожая в тот год не было, не было его и в следующий. Постоянные дожди и холод не давали зерновым вызревать, поля были покрыты жалкими растениями, которые не приносили плодов. Начался голод.

Борис сделал единственное, наверно, что мог, – открыл для народа царские житницы и выдавал хлеб из государственных запасов. Но на этой раздаче хлеба и денег наживались перекупщики, которые умудрялись разжиться государственным хлебом и тут же торговать им в 15 раз дороже настоящей цены.

Вместе с голодом пошли грабежи и убийства. Ко всему прочему из-за голода и неестественного питания корой или древесной трухой начались болезни. Иногда вымирали целые деревни. От непогребенных трупов шли эпидемии.

Борис старался уменьшить беды, но любовь к нему убывала: сами эти беды как бы говорили, что они обрушились в царствие Бориса не случайно, люди видели в них небесный гнев.

1603 год был для Бориса ужасным: к недороду, разбоям и прочим свидетельствам неспокойного времени прибавилась смерть любимой сестры. Он тяжело это пережил и был безутешен долго. Но со смертью бывшей царицы, кажется, рухнул и весь мир.

Неожиданно на юге появился человек, который выдавал себя за спасшегося чудом царевича Дмитрия. Карамзин рассказывает об этом искателе престола следующее: «Бедный сын Боярский, Галичанин Юрий Отрепьев, в юности лишась отца, именем Богдана-Якова, стрелецкого сотника, зарезанного в Москве пьяным Литвином, служил в доме у Романовых и Князя Бориса Черкасского; знал грамоте; оказывал много ума, но мало благоразумия; скучал низким состоянием и решился искать удовольствия беспечной праздности в сане Инока, следуя примеру деда, Замятни-Отрепьева, который уже давно монашествовал в обители Чудовской.

Постриженный Вятским Игуменом Трифоном и названный Григорием, сей юный Чернец скитался из места в место; жил несколько времени в Суздале, в обители Св. Евфимия, в Галицкой Иоанна Предтечи и в других; наконец в Чудове монастыре, в келии у деда, под началом. Там Патриарх Иов узнал его, посвятил в Диаконы и взял к себе для книжного дела: ибо Григорий умел не только хорошо списывать, но даже и сочинять каноны Святым лучше многих старых книжников того времени.

Пользуясь милостию Иова, он часто ездил с ним и во дворец: видел пышность Царскую и пленялся ею; изъявлял необыкновенное любопытство; с жадностию слушал людей разумных, особенно когда в искренних, тайных беседах произносилось имя Димитрия Царевича; везде, где мог, выведывал обстоятельства его судьбы несчастной и записывал на хартии. Мысль чудная уже поселилась и зрела в душе мечтателя, внушенная ему, как уверяют, одним злым Иноком: мысль, что смелый самозванец может воспользоваться легковерием Россиян, умиляемых памятию Димитрия, и в честь Небесного Правосудия казнить святоубийцу!

Семя пало на землю плодоносную: юный Диакон с прилежанием читал Российские летописи и нескромно, хотя и в шутку, говаривал иногда Чудовским Монахам: «Знаете ли, что я буду Царем на Москве?» Одни смеялись; другие плевали ему в глаза, как вралю дерзкому.

Сии или подобные речи дошли до ростовского Митрополита Ионы, который объявил Патриарху и самому Царю, что «недостойный Инок Григорий хочет быть сосудом диавольским»: добродушный Патриарх не уважил Митрополитова извета, но Царь велел Дьяку своему, Смирнову-Васильеву, отправить безумца Григория в Соловки, или в Белозерские пустыни, будто бы за ересь, на вечное покаяние.

Смирной сказал о том другому Дьяку, Евфимьеву; Евфимьев же, будучи свойственником Отрепьевых, умолил его не спешить в исполнении Царского указа и дал способ опальному Диакону спастися бегством (в Феврале 1602 года), вместе с двумя Иноками Чудовскими, Священником Варлаамом и Крылошанином Мисаилом Повадиным.

Не думали гнаться за ними и не известили Царя, как уверяют, о сем побеге, коего следствия оказались столь важными. Бродяги-Иноки были тогда явлением обыкновенным; всякая обитель служила для них гостиницею: во всякой находили они покой и довольствие, а на путь запас и благословение.

Григорий и товарищи его свободно достигли Новагорода Северского, где Архимандрит Спасской обители принял их весьма дружелюбно и дал им слугу с лошадьми, чтобы ехать в Путивль; но беглецы, отослав провожатого, спешили в Киев, и Спасский Архимандрит нашел в келии, где жил Григорий, следующую записку: «Я Царевич Димитрий, сын Иоаннов, и не забуду твоей ласки, когда сяду на престол отца моего». Архимандрит ужаснулся; не знал, что делать; решился молчать».

Карамзин считал, что Григорий Отрепьев и был человеком, далее известным как Лжедмитрий Первый, или Самозванец. Но самое его стремление занять московский трон он связывал с Литвой. Не будь этой Литвы, не получил бы Самозванец необходимой для похода за властью силы.

Именно в Литве у пана Вишневецкого появился этот беглец из Московии. И Вишневецкий, которому открыли тайну чудесного спасения, якобы поверил в историю, рассказанную беглецом почти на смертном одре. Как особые царские знаки беглец продемонстрировал также какой-то документ, в котором объявлено было, что податель сего спасенный медиком царский сын Дмитрий, и золотой с каменьями крест.

О чудесном беглеце пан рассказал Юрию Мнишку. У Мнишка был холоп, который ходил за Дмитрием, когда тот был нескольких лет от роду. Тот назвал приметы царского сына, которые не были никому известны: бородавки на лице и одна рука короче другой. Приметы совпали. Оба пана решили, что в руках у них истинный наследник Федора.

Далее беглеца стали наставлять, как он может вернуть себе трон. Король Сигизмунд был не столь доверчив и не слишком желал портить отношения с Москвой. Но его удалось убедить как обоим панам, так и Ордену иезуитов, которые видели в беглеце возможность проникновения католической веры в Москву. Так что Сигизмунд назначил претенденту на престол ежегодную выплату в 40 000 золотых. Тот употребил эти деньги на финансирование войска.

Войско он стал набирать там, где вооруженных людей было в избытке, – среди казаков. Одни верили тому, что это настоящий Дмитрий, другие – не верили, но участие в походе прельщало их возможностями хорошо пограбить и повоевать. К тому же это была плата за обиду, когда Москва отвернулась от казаков и сделала вид, что их не существует.

Борису о человеке, именующим себя царевичем Дмитрием, стало известно в январе 1604 года. Борис был в смятении. Он сразу послал узнать, кто может скрываться под именем мертвого царевича и кто в Москве может держать нити заговора. Что это заговор – он не сомневался. Подозревая мать Дмитрия, он велел привезти ее во дворец, но та была удивлена не меньше. Тут Борису и донесли, что царевич – это расстрига Отрепьев. Борис знал свой народ и боялся, что он поверит прелестным письмам, которые в обилии рассылал Самозванец. Поэтому приказал объявить о Гришке подлинную историю. Она и была обнародована, но это не помогло.

Тогда Борис отправил к польским вельможам дядьку Григория Смирного-Отрепьева – и безуспешно. Он послал к донским казакам Хрущева с изложением Гришкиной истории – и это не помогло тоже. Напротив, казаки схватили Хрущева и привели к Самозванцу. Хрущев, просидевший с месяц в цепях, увидел Самозванца, пал на колени и зарыдал. То ли он желал избавиться от цепей, то ли поверил, что царевич действительно воскрес. Про Бориса в казачьем стане говорили одни только гадости, но среди них была мысль, достойная своего времени: Борис – не природный государь.

Сигизмунд все больше впутывался в сложные династические проблемы Москвы. Теперь ему пришлось платить не только Самозванцу, но и казакам, и даже крымскому хану, от которого ожидали деятельного участия в русском походе для возвращения трона природному царевичу. Помощь свою он скрывал. Причина тайны была понятна: это стало бы поводом для войны. Пока Самозванец выступал как частное лицо, мирный договор на 20 лет вперед считался не нарушенным.

Борис со своей стороны тоже боролся с Самозванцем. Он велел патриарху писать грамоты к западным христианам, заверяя клятвой, что Дмитрий мертв.

Тем временем Лжедмитрий собрал войска и двинулся на Москву. В октябре 1604 года войско его перешло границу. Только теперь Годунов опомнился: он стал собирать свои войска, чтобы отразить мятежников. Но было поздно. Народ переходил на сторону Самозванца. Скоро весь юг готов был встать под его знамя. Московские воеводы отступали. Причина была такова: многие подозревали, что Дмитрий мог чудом уцелеть, а вместо него был убит другой ребенок. Они боялись поднять руку на того, кто мог оказаться природным государем!

В 1605 году Годунов поставил во главе войска Василия Шуйского. Это была его роковая ошибка. В первой битве под Севском Шуйскому удалось потеснить Самозванца, Годунов радовался счастливому избавлению. Напрасно. Все больше и больше желающих стекалось в Путивль, чтобы умереть за природного царя. Кромы Шуйскому взять уже не удалось.

Борис в Москве вдруг занемог и скончался от апоплексического удара. Он еще успел благословить сына Федора на царство. Но судьба Федора была предрешена. Если Годунову покорялись, пусть и не любили, в последние пару лет, то его мягкому и наивному сыну никто покоряться не желал. Про Бориса говорили, что Бог сам покарал убийцу Дмитрия, а сидеть на троне его отродью позволить нельзя. Тем не менее народ был приведен к присяге.

Присяга была такова: «Царице Марии и детям ее, Царю Феодору и Ксении, обязываясь страшными клятвами не изменять им, не умышлять на их жизнь и не хотеть на Государство Московское ни бывшего Великого Князя Тверского, слепца Симеона, ни злодея, именующего себя Димитрием; не избегать Царской службы и не бояться в ней ни трудов, ни смерти».

Сам текст присяги вызывал сомнения. Федор удержать бразды правления сам не мог, так что сразу же около него возникли три роковые фигуры: князь Мстиславский, князья Василий и Дмитрий Шуйские. Воеводой назначили Федора Басманова. Однако мужественный воин внезапно перешел на сторону Самозванца. Карамзина эта странность потрясала: был верным, смог разбить Лжедмитрия в начале его похода и вдруг, получив все регалии власти, изменил.

Измена Басманова разом перекроила ход мыслей в войске: оно тоже стало передаваться Самозванцу. Кромские защитники братались с противником и клялись вместе идти отвоевывать Москву для природного царя. Желая подготовить в Москве общественное мнение, Самозванец послал туда двух сановников, Плещеева и Пушкина, чтобы те довели до слуха грамоту ко всем жителям Московии.

«Вы клялися отцу моему, – писал расстрига, – не изменять его детям и потомству во веки веков, но взяли Годунова в Цари. Не упрекаю вас: вы думали, что Борис умертвил меня в летах младенческих; не знали его лукавства и не смели противиться человеку, который уже самовластвовал и в Царствование Феодора Иоанновича, – жаловал и казнил, кого хотел. Им обольщенные, вы не верили, что я, спасенный Богом, иду к вам с любовью и кротостию. Драгоценная кровь лилася… Но жалею о том без гнева: неведение и страх извиняют вас. Уже судьба решилась: города и войско мои. Дерзнете ли на брань междоусобную в угодность Марии Годуновой и сыну ее? Им не жаль России: они не своим, а чужим владеют; упитали кровию землю Северскую и хотят разорения Москвы. Вспомните, что было от Годунова вам, Бояре, Воеводы и все люди знаменитые: сколько опал и бесчестия несносного? А вы, Дворяне и Дети Боярские, чего не претерпели в тягостных службах и в ссылках? А вы, купцы и гости, сколько утеснений имели в торговле и какими неумеренными пошлинами отягощались? Мы же хотим вас жаловать беспримерно: Бояр и всех мужей сановитых честию и новыми отчинами, Дворян и людей приказных милостию, гостей и купцев льготою в непрерывное течение дней мирных и тихих. Дерзнете ли быть непреклонными? Но от нашей Царской руки не избудете: иду и сяду на престоле отца моего; иду с сильным войском, своим и Литовским: ибо не только Россияне, но и чужеземцы охотно жертвуют мне жизнию. Самые неверные Ногаи хотели следовать за мною: я велел им остаться в степях, щадя Россию. Страшитесь гибели, временной и вечной; страшитесь ответа в день суда Божия: смиритесь и немедленно пришлите Митрополитов, Архиепископов, мужей Думных, Больших Дворян и Дьяков, людей воинских и торговых, бить нам челом, как вашему Царю законному».

Народ Московский слушал с благоговением и рассуждал так: «Войско и Бояре поддалися без сомнения не ложному Димитрию. Он приближается к Москве: с кем стоять нам против его силы? с горстию ли беглецов Кромских? с нашими ли старцами, женами и младенцами? и за кого? за ненавистных Годуновых, похитителей державной власти? Для их спасения предадим ли Москву пламени и разорению? Но не спасем ни их, ни себя сопротивлением бесполезным. Следственно не о чем думать: должно прибегнуть к милосердию Димитрия!»

В общем, народ письму поверил. Толпы пошли на Кремль, вытащили из палат жену и детей Бориса, заперли их в Борисовом доме под стражей, а имущество тех, кто был за Годунова, тут же расхитили.

3 июня знатнейшие вельможи явились на поклон к Самозванцу. Он пока что сидел в Туле. Москвичи спустя неделю свершили над Годуновыми свой суд: мать и сына они убили, а Ксению оставили в живых, не лишать ее жизни распорядился сам Лжедмитрий.

Смерть семьи Годуновых Карамзин считал последней страницей истории старой России – с царствования Лжедмитрия, по его мнению, начался отсчет нового времени.

Странный, конечно, отсчет, но в чем-то историк прав: правление Лжедмитрия навсегда изменило Московию. Оно привело к шести годам непрерывной гражданской войны, более известной как Смутное время.

Для народа возвращение природного царя (а народ верил безоговорочно) было реставрацией истинной династии. Когда эта реставрация состоялась, вдруг оказалось, что новый царь принес в замшелую Москву европейские веяния. И то, что не смог сделать Годунов с его школами и закупкой иностранных специалистов, смог этот человек – царского или не царского рода – неважно. Он просто показал, насколько свободнее и солнечнее в Европе.

Москва от этого в ужасе отшатнулась, но будущие русские цари вынуждены были перенимать у Европы то, что прежде считалось грехом и развратом. Очень медленно, шаг за шагом они снова входили со своим народом в семью европейских народов. Войти им удалось только при Петре Великом. Но они старались.

Москва, поверившая в чудесное спасение Дмитрия, ждала его с распростертыми объятьями. Убедившись, что главный враг патриарх Иов смещен со своего поста, а Годуновы обезврежены, Самозванец начал движение из Тулы в Москву. Это было триумфальное шествие. Ни одного другого будущего царя не встречали с такими надеждами и такой трогательной любовью.

«20 Июня, в прекрасный летний день, – пишет Карамзин, – Самозванец вступил в Москву, торжественно и пышно. Впереди Поляки, литаврщики, трубачи, дружина всадников с копьями, пищальники, колесницы, заложенные шестернями, и верховые лошади Царские, богато украшенные; далее барабанщики и полки Россиян, Духовенство с крестами и Лжедимитрий на белом коне, в одежде великолепной, в блестящем ожерелье, ценою в 150 000 червонных: вокруг его 60 Бояр и Князей; за ними дружина Литовская, Немцы, Козаки и стрельцы.

Звонили во все колокола Московские. Улицы были наполнены бесчисленным множеством людей; кровли домов и церквей, башни и стены также усыпаны зрителями. Видя Лжедимитрия, народ падал ниц с восклицанием: «Здравствуй отец наш, Государь и Великий Князь Димитрий Иоаннович, спасенный Богом для нашего благоденствия! Сияй и красуйся, о солнце России!»

Лжедимитрий всех громко приветствовал и называл своими добрыми подданными, веля им встать и молиться за него Богу. Невзирая на то, он еще не верил Москвитянам: ближние чиновники его скакали из улицы в улицу и непрестанно доносили ему о всех движениях народных: все было тихо и радостно.

Но вдруг, когда Лжедимитрий чрез Живой мост и ворота Москворецкие выехал на площадь, сделался страшный вихрь: всадники едва могли усидеть на конях; пыль взвилась столбом и заслепила им глаза, так что Царское шествие остановилось. Сей случай естественный поразил воинов и граждан; они крестились в ужасе, говоря друг другу: «Спаси нас, Господи, от беды! Это худое предзнаменование для России и Димитрия!»

Тут же люди благочестивые были встревожены соблазном: когда расстрига, встреченный Святителями и всем Клиром Московским на лобном месте, сошел с коня, чтобы приложиться к образам, Литовские музыканты играли на трубах и били в бубны, заглушая пение молебна. Увидели и другую непристойность: вступив за Духовенством в Кремль и в Соборную церковь Успения, Лжедимитрий ввел туда и многих иноверцев, Ляхов, Венгров: чего никогда не бывало и что казалось народу осквернением храма. Так расстрига на самом первом шагу изумил столицу легкомысленным неуважением к святыне!..

Оттуда спешил он в церковь Архистратига Михаила, где с видом благоговения преклонился на гроб Иоаннов, лил слезы и сказал: «О родитель любезный! Ты оставил меня в сиротстве и гонении; но святыми твоими молитвами я цел и державствую!» Сие искусное лицедействие было не бесполезно: народ плакал и говорил: «То истинный Димитрий!» Наконец расстрига в чертогах Иоанновых сел на престол Государей Московских».

Впрочем, сразу вводить новые порядки Лжедмитрий побоялся. Он понимал, что московские люди могут возмутиться. Поэтому начал с доброго дела: помилования всех узников и объявления прочих милостей. Пострадавшие при Борисе и даже еще ранее, при Иване, могли возблагодарить его за этот поступок.

Далее Лжедмитрий объявил, что все желающие подать челобитную будут судимы им самим справедливым судом. Отпустил он своей волей и всех иностранцев, которых было немало в его войске. Но тут случился казус: поляки уходить из Москвы не собирались…

Органы управления Московии он постарался привести к европейскому образцу, изменив состав Думы (он ввел туда от духовенства, кроме Патриарха, еще четырех митрополитов, а думцев назвал сенаторами – что выглядело, конечно, забавно, если учесть, каковы были думцы в той Москве, – и увеличил их число до 70). Очевидно, он хотел учредить дееспособный орган, сходный по строению с Сеймом, – другой образец для подражания он вряд ли имел. Для венчания на царство ему требовалось избрать нового Патриарха, и он назначил грека Игнатия, кипрского митрополита, что не посягало на православие, но в то же время греческий изгнанник не держался ничьей стороны.

Для разрешения всех народных сомнений он устроил торжественную встречу со своей «матерью», и эта встреча лишила слухи о самозванстве последней опоры. Мать узнала своего «сына», оба плакали и целовались.

Теперь, когда все было подготовлено, новый правитель назначил день венчания на царство. Обряд прошел по всем правилам, тоже торжественно и душевно, если бы не одна деталь: после его завершения с латинской молитвой выступил иезуит Черниковский. Это была та самая ложка дегтя, которая многим не понравилась.

Новый царь был симпатичным и живым человеком, так он себя и держал, забывая, что лучшей характеристикой русского царя были всегда степенность, отеческая строгость, набожность. Ничего подобного в характере у царя не имелось. Он держался со всеми одинаково, не делал различий по чину и происхождению, и это не могло нравиться русским боярам XVII века, которые держались за свое место так, что бороды трещали.

Что же касается бороды, то бороды новый правитель не имел. А это была страшная крамола. И кафтан на нем был западного образца – легкий, удобный, а не то тяжеленное сооружение, что вменялось носить царям.

Словом, чудесным образом спасенный Дмитрий оказался иноземцем. И если сначала думали, что он отвык на чужбине от русских обычаев, то потом стали поговаривать, что он не желает этих обычаев. «Страстный к обычаям иноземным, – пишет историк, – ветреный Лжедимитрий не думал следовать Русским: желал во всем уподобляться Ляху, в одежде и в прическе, в походке и в телодвижениях; ел телятину, которая считалась у нас заповедным, грешным яством; не мог терпеть бани и никогда не ложился спать после обеда (как издревле делали все Россияне от Венценосца до мещанина), но любил в сие время гулять: украдкою выходил из дворца, один или сам-друг; бегал из места в место, к художникам, золотарям, аптекарям; а Царедворцы, не зная, где Царь, везде искали его с беспокойством и спрашивали о нем на улицах: чему дивились Москвитяне, дотоле видав Государей только в пышности, окруженных на каждом шагу толпою знатных сановников.

Все забавы и склонности Лжедимитриевы казались странными: он любил ездить верхом на диких бешеных жеребцах и собственною рукою, в присутствии двора и народа, бить медведей; сам испытывал новые пушки и стрелял из них в цель с редкою меткостию; сам учил воинов, строил, брал приступом земляные крепости, кидался в свалку и терпел, что иногда толкали его небережно, сшибали с ног, давили – то есть хвалился искусством всадника, зверолова, пушкаря, бойца, забывая достоинство Монарха. Он не помнил сего достоинства и в действиях своего нрава вспыльчивого: за малейшую вину, ошибку, неловкость выходил из себя и бивал, палкою, знатнейших воинских чиновников – а низость в Государе противнее самой жестокости для народа.

Осуждали еще в Самозванце непомерную расточительность: он сыпал деньгами и награждал без ума; давал иноземным музыкантам жалованье, какого не имели и первые Государственные люди; любя роскошь и великолепие, непрестанно покупал, заказывал всякие драгоценные вещи и месяца в три издержал более семи миллионов рублей – а народ не любил расточительности в Государях, ибо страшится налогов. Описывая тогдашний блеск Московского двора, иноземцы с удивлением говорят о Лжедимитриевом престоле, вылитом из чистого золота, обвешенном кистями алмазными и жемчужными, утвержденном внизу на двух серебряных львах и покрытом крестообразно четырьмя богатыми щитами, над коими сиял золотой шар и прекрасный орел из того же металла.

Хотя расстрига ездил всегда верхом, даже в церковь, но имел множество колесниц и саней, окованных серебром, обитых бархатом и соболями; на гордых азиятских его конях седла, узды, стремена блистали золотом, изумрудами и яхонтами; возницы, конюхи Царские одевались как Вельможи.

Не любя голых стен в палатах Кремлевских, находя их печальными и сломав деревянный дворец Борисов как памятник ненавистный, Самозванец построил для себя, ближе к Москве-реке, новый дворец, также деревянный, украсил стены шелковыми персидскими тканями, цветные изразцовые печи серебряными решетками, замки у дверей яркою позолотою, и в удивление Москвитянам пред сим любимым своим жилищем поставил изваянный образ адского стража, медного огромного Цербера, коего три челюсти от легкого прикосновения разверзались и бряцали: «Чем Лжедимитрий, – как сказано в летописи, – предвестил себе жилище в вечности: ад и тьму кромешную!»

Это не нравилось, но народ бы стерпел и такую западную пакость. Но Лжедмитрий собирался жениться. Он обещал, что его невеста, дочь польского магната Марина Мнишек, примет русские обычаи. Но Марина напугала Москву даже больше, чем сам жених. Посольство за ней было отправлено еще в начале его царствования, но Мнишки в Москву не спешили: Юрий требовал денег, и Марина была у него их залогом.

Несчастный Лжедмитрий любил свою невесту истово, он был готов на все. Но когда Сигизмунд стал его упрекать в небрежении словом, в том, что он не желает выдать ему шведских послов, нареченных им мятежниками, царь не сдержался: он дал ясно понять, что на трон он взошел по праву, что он был венчан на царство и что выполнять чужие условия не будет.

Мнишек ждал обещанных ему северских земель, а Марине – Пскова и Новгорода, и только еще одно обещание сдвинуло свадебный торг с мертвой точки. Мнишки отправились медленно к Москве. Тем временем Лждемитрий наивно приблизил к себе Василия Шуйского, он верил, что князь хочет быть ему другом. Князь не хотел. Он распускал слухи, что знает истинное происхождение Дмитрия и что он – Гришка Отрепьев, беглый расстрига. Совсем недавно Шуйский убеждал народ, что Лжедмитрий – истинный царевич. А много лет назад, при Борисе, он с такой же убежденностью рассказывал народу, что видел убитого царевича, который погиб в результате несчастного случая.

Лжедмитрий не замечал хитрости старого князя. Он даже оказал ему благодеяние: снял запрет на брак, установленный Годуновым. И князь женился. Но даже эта милость не укоротила его языка.

Врагом не менее опасным стала для Лжедмитрия и церковь. Цари привыкли обходиться с богатым духовенством кротко, вымаливая у них деньги на нужды отечества. Новый царь просто требовал денег, не объясняя причины и не ползая на коленях. Это было возмутительно. К тому же он всячески судил священников за торговлю в храмах, одним махом выселил всех священников из арбатских и чертопольских домов, поселив там свою охрану, но, кроме всего этого, сделал полную опись монастырского хозяйства по всей стране. И оказалось, что это хозяйство богаче самого государства. Он думал изъять излишки для общего блага, но церковь держалась за имущество мертвой хваткой. Как только иерархам стало понятно, что будут грабить, духовенство увидело в царе не богом данного владыку, а злодея. До этого бы она стерпела бы даже Гришку Отрепьева, так привыкла угождать власти.

А потом 25 апреля 1606 года в Москву торжественно въехал отец Марины. По этому случаю был дан роскошный обед. Мнишек прослезился от пышности, которую увидел. Лжедмитрий радовался и веселился, затеял что-то вроде карнавала. Готовилось бракосочетание.

Марина по соглашению должна была принять хотя бы видимость греческой веры, посещать церкви и следовать обрядам, правда, ей разрешалось также не отказываться от католичества, так постановил патриарх Игнатий, хотя такое предложение возмутило русских иерархов. Они хотели полного перехода полячки в православие.

Марина уже приближалась к Москве. Но если она думала, что окажется во дворце, то вместо дворца сразу попала в монастырь – так по русскому обычаю следовало размещать невест до свадьбы. Горожанам не понравилось, что Марину встречали литаврщики и шум стоял неимоверный, им не понравилась и сама невеста, одетая, как не подобает (русские женщины так не одевались), не понравилось, что Марина ужаснулась перспективой прожить неделю до свадьбы в келье.

Москва вознегодовала, узнав, что будущая царица вместо того, чтобы поститься перед крещением в истинную веру, ест заморские блюда (Лжедмитрий отправил к ней своего повара), а вместо того, чтобы постигать русские молитвы, развлекается кривлянием скоморохов. Шуйский проводил агитацию и настраивал народ против Лжедмитрия. Свадьба должна была стать днем гибели нового царя!

«7 мая, ночью, – рассказывает Карамзин, – невеста вышла из монастыря и при свете двухсот факелов, в колеснице, окруженной телохранителями и Детьми Боярскими, переехала во дворец, где, в следующее утро, совершилось обручение по уставу нашей Церкви и древнему обычаю; но, вопреки сему уставу и сему обычаю, в тот же день, накануне Пятницы и Святого Праздника, совершился и брак: ибо Самозванец не хотел ни одним днем своего счастия жертвовать, как он думал, народному предрассудку.

Невесту для обручения ввели в столовую палату Княгиня Мстиславская и Воевода Сендомирский. Тут присутствовали только ближайшие родственники Мнишковы и чиновники свадебные: Тысяцкий Князь Василий Шуйский, дружки (брат его и Григорий Нагой), свахи и весьма немногие из бояр. Марина, усыпанная алмазами, яхонтами, жемчугом, была в Русском, красном бархатном платье с широкими рукавами и в сафьянных сапогах; на голове ее сиял венец. В таком же платье был и самозванец, также с головы до ног блистая алмазами и всякими каменьями драгоценными. Духовник Царский, Благовещенский Протоиерей, читал молитвы; дружки резали караваи с сырами и разносили ширинки.

Оттуда пошли в Грановитую палату, где находились все Бояре и сановники Двора, знатные Ляхи и Послы Сигизмундовы. Там увидели Россияне важную новость: два престола, один для Самозванца, другой для Марины – и Князь Василий Шуйский сказал ей: «Наияснейшая Великая Государыня, Цесарева Мария Юриевна! Волею Божиею и непобедимого Самодержца, Цесаря и Великого Князя всея России, ты избрана быть его супругою: вступи же на свой Цесарский маестат и властвуй вместе с Государем над нами!»

Она села. Вельможа Михайло Нагой держал пред нею корону Мономахову и диадему. Велели Марине поцеловать их и Духовнику Царскому нести в храм Успения, где уже все изготовили к торжественному обряду, и куда, по разостланным сукнам и бархатам, вел жениха Воевода Сендомирский, а невесту княгиня Мстиславская; впереди шли, сквозь ряды телохранителей и стрельцов, Стольники, Стряпчие, все знатные Ляхи, чиновники свадебные, Князь Василий Голицын с жезлом или скиптром, Басманов с державою; позади Бояре, люди Думные, Дворяне и Дьяки. Народа было множество.

В церкви Марина приложилась к образам – и началося священнодействие, дотоле беспримерное в России: Царское венчание невесты, коим Лжедимитрий хотел удовлетворить ее честолюбию, возвысить ее в глазах Россиян и, может быть, дать ей, в случае своей смерти и неимения детей, право на державство. Среди храма, на возвышенном, так называемом чертожном месте сидели жених, невеста и Патриарх: первый на золотом троне Персидском, вторая на серебряном. Лжедимитрий говорил речь: Патриарх ему ответствовал и с молитвою возложил Животворящий Крест на Марину, бармы, диадему и корону (для чего свахи сняли головной убор или венец невесты). Лики пели многолетие Государю и благоверной Цесареве Марии, которую Патриарх на Литургии украсил цепию Мономаховою, помазал и причастил. Таким образом, дочь Мнишкова, еще не будучи супругою Царя, уже была венчанною Царицею (не имела только Державы и скипетра). Духовенство и Бояре целовали ее руку с обетом верности».

Так состоялось это венчание, которое очень не понравилось московитам. Простая польская панночка (не королевского даже рода) венчалась на царство, не сменив латинской веры. Не понравился народу и последовавший за венчанием праздник по случаю свадьбы. Гремела музыка, устраивались торжественные обеды. Но один вид Марины в царской короне бросал московских жителей в дрожь. Самозванец затевал в ближайшем будущем построить потешную крепость и устроить потешный бой. Марина ворковала над своими нарядами. Оба были счастливы, так счастливы, как только могут быть свободные люди.

Но будущее оказалось суровым. Шуйский взбунтовал Москву. «Положили избыть расстригу и Ляхов, – пишет Карамзин, – не боясь ни клятвопреступления, ни безначалия: ибо Шуйский и друзья его, овладев умами, смело брали на свою душу, именем отечества, Веры, Духовенства, все затруднения людей совестных и смело обещали России Царя лучшего.

Условились в главных мерах. Градские Сотники и Пятидесятники ответствовали за народ, воинские чиновники за воинов, господа за слуг усердных. Богатые Шуйские имели в своем распоряжении несколько тысяч надежных людей, призванных ими в Москву из их собственных владений, будто бы для того, чтобы они видели пышность Царской свадьбы.

Назначили день и час; ждали, готовились – и хотя не было прямых доносов (ибо доносчики страшились, кажется, быть жертвою народной злобы): но какая скромность могла утаить движения заговора, столь многолюдного?»

Признаки заговора были налицо. Самозванцу сообщали, что в Москве происходит что-то нехорошее, но он не верил. Он даже не усилил своей охраны. Мнишек умолял зятя быть осторожнее, тот только отмахнулся. Правда, чтобы успокоить Юрия, он наказал расставить по улицам стрельцов. Но эти меры были недостаточными. Дома поляков уже пометили тайными знаками, а народ ожидал звука набата, вооружаясь, кто чем мог.

На рассвете 17 мая набат зазвучал. Собрался готовый к бойне народ. Шуйский въехал с обнаженным мечом через Спасские ворота в Кремль. За ним хлынула вооруженная толпа. Дворцовая стража была сразу смята. Лжедмитрий отчаянно сражался, но когда попытался спастись бегством, неудачно выпрыгнул из окна и разбился.

Толпа этого только и ждала. Стрельцы едва отбили его, полуживого, и требовали честного суда: рядом жила привезенная в Москву Мария Нагая. Послали за ней и спросили будто бы, сын ли он ей. Мария отреклась (по другому источнику, толпа ничего не спрашивала). С криками толпа бросилась на окровавленного Самозванца и забила его до смерти так, что когда труп показали Марии, та сказала, что, не знает, ее ли это сын – узнать его было невозможно.

Марина же спаслась чудом. Ее в простой одежде московский народ не узнал. Покончив с царем и царицей, народ-богоносец бросился убивать поляков. Врывались в дома, хватали сонных с их постелей, избивали, резали и грабили. Таким было это веселое утро 17 мая, накануне потешного праздника.

Несчастному Мнишку, который был в шоке от этого кошмара, сказали просто: кончилось Царство бродяги. Марину взяли под стражу и держали как пленницу. Мнишку разрешили с ней видеться, но путь к дочери теперь лежал сквозь вооруженный строй москвичей.

Резня остановилась только к полудню. Весь день до вечера русские праздновали свою победу. А потом задумались: кто же будет управлять страной? Сомнений быть не могло: Василий Шуйский, изобличивший измену. Для того, чтобы утверждение нового царя было законным, с тем же вопросом обратились к Думе. Дума без колебаний назвала Шуйского. 19 мая его провозгласили царем. Причем в срочном порядке: патриарха Игнатия сместили, а нового избрать не успели, так что обошлись одними митрополитами и епископами. А телом несчастного царя Дмитрия в конце мая выстрелили из пушки в ту сторону, откуда он въехал в Москву.

Василий в первую очередь отменил все нововведения Лжедмитрия. Он не видел в них никакого смысла, одну ересь. Своей задачей он считал вернуть все так, как было раньше, то есть до Самозванца.

Другой задачей было, конечно, разобраться с арестантами, а таковых оказалось немало. Вероятно, пытанные узники сообщали теперь странные сведения: и о Дмитрии они знали, что он не царь природный, и замышлял он собрать всех знатных бояр и убить, и вред он желал принести Москве, и Русь он ненавидел лютой ненавистью – чего под пытками не скажешь?

Чтобы успокоить людей, все результаты допросов сразу же были обнародованы. Потом привели народ к присяге, где чаще всего встречается частица «не»: Шуйский не без оснований боялся, что народ, попробовавший крови, усомнится в неприкосновенности жизни богоданного царя.

1 июня его венчали на царство. Обряд был скромным, чтобы в приятную сторону отличаться от недавней латинской пышности. Василий пиров не затевал, денег не раздавал, никаких милостей от него не дождались.

Начались опалы. Шуйский отлично понимал, что врагов у него больше, чем друзей, и поэтому хотел разобраться сразу со всеми, чтобы потом не умереть так, как наивный Самозванец.

Но радости, что справедливость восторжествовала, в столице не было. Дело не в том, что Шуйский был плох. Шуйский был стар. Следовательно, после его смерти встала бы такая же проблема с престолонаследием. Дабы хоть как-то придать торжественность (и справедливость) своему воцарению, Василий приказал перенести мощи царевича Дмитрия из Углича в Москву и выставить для всеобщего обозрения. Он надеялся, что вопрос о царевиче закрыт теперь навсегда.

Раку перенесли. Народ рыдал. Тут же появились какие-то чудесно исцеленные. Кто-то прозревал, кто-то начинал ходить. Когда Василий решил было раку захоронить, народ взвыл, что мощи теперь чудотворные. Пришлось так и оставить кости Дмитрия в церкви, сделав новую деревянную раку и обшив ее атласом, на помосте, чтобы можно было благостно приложиться и получить исцеление.

Такое решение одобрил и новый избранный патриарх Гермоген, причислив Дмитрия к святым угодникам. После недолгого правления Самозванца в Москве не хотели иного партриарха – только сурового гонителя любой ереси. Гермоген был православен настолько, что прежде (да и потом) наживал себе врагов.

А между тем арестованные поляки сидели в застенках, и нужно было думать, что с ними делать дальше. Сигизмунд, озабоченный тем же самым, то есть тем, что сделают с его подданными, велел послам идти договариваться. Русские теперь не слушали, а обвиняли. Послов сразу поставили на место, упомянув, что Самозванца на Москву привели они сами и что король тоже отвечает за то, как пострадала Москва.

Послы только оправдывались и просили отпустить заключенных под стражу с миром, обещая никакого вреда Москве не принести. Василий отпустил простых воинов, но всех знатных поляков и Мнишка в Москве задержал, обещая, что этот вопрос решится между ним и королем. Но король был в замешательстве, он тоже не знал, защищать своих панов или не защищать.

Пока Василий пытался успокоить народ, а Сигизмунд решал, что для него лучше, появился второй самозванец. Он тоже начал вербовку единомышленников в казачьей среде. Еще при Лжедмитрии в Путивль был послан Басмановым князь Шаховской. Узнав о московских новостях, он тут же объявил: Дмитрий не убит, он спасся и теперь скрывается, а когда будет необходимо – объявится.

Эта весть утешила сторонников Дмитрия, и народ стал ожидать появления их царя. Условием скорейшего явления Дмитрия Шаховской назвал свержение узурпатора Шуйского. Народ восстал. Пламя восстания охватило все города южной Руси. Спасенный Дмитрий должен был, по заверениям Шаховского, прийти из того же Сандомирского воеводства. Скоро прошли слухи, что там действительно скрывается какой-то инок, беглый из Москвы, но выяснилось, что он не Дмитрий, а убийца Федора Годунова, некто Молчанов.

Слухи затихли, а ожидание напряглось. Василий просил (а скорее, заставил) Марию Нагую писать в южную Русь, что Самозванец не был ее сыном, а ее родной сын давно мертв и его гроб перевезен в Москву. Инокиня написала. Но и Шаховской писал свои указы именем Дмитрия и звал русских и украинцев соединиться ради торжества справедливости, ради венчанного царя.

Тут к Шаховскому пристали Иван Болотников, который недавно бежал из турецкого плена, Веневский сотник Истома Пашков, рязанский воевода Григорий Сунбулов, рязанский дворянин Прокопий Ляпунов. Посланные против восставших московские воеводы были пойманы, скованы и отправлены в Путивль.

Василий не уставал доказывать, что никакого Дмитрия нет, а Самозванец мертв, он всего лишь имя, но ему верили все меньше и меньше. Огромное войско шло на Москву. Только мужество молодого полководца Скопина-Шуйского спасло Москву на этот раз: Пашков сдался ему на милость, но Болотников дрался до изнеможения, только при очевидном поражении его отряд рассеялся. В Москве праздновали победу. Оказалось – рано.

Зимой восставшие снова стали подходить к Москве. Посланные воеводы, кто погиб в бою, а кто и передался на сторону противника. Василия измена ужасала. Он стал сам не свой. Единственное, что мог противопоставить мятежникам Шуйский, – церковную анафему.

Но и анафема не помогла. Теперь восставшие сидели в Туле. «Воеводы Московские взяли Дедилов, Кропивну, Епифань и не пускали никого ни в Тулу, ни из Тулы: Василий хотел одолеть ее жестокое сопротивление голодом, чтобы в одном гнезде захватить всех главных злодеев и тем прекратить бедственную войну междоусобную. «Но Россия, – говорит Летописец, – утопала в пучине крамол, и волны стремились за волнами: рушились одне, поднимались другие».

На волне этих крамол и всплыл второй Самозванец. Нашли его где-то на Украине, был он поповским сыном по имени Матвей Веревкин. «Сей самозванец и видом и свойствами отличался от расстриги, – говорит Карамзин, – был груб, свиреп, корыстолюбив до низости: только, подобно Отрепьеву, имел дерзость в сердце и некоторую хитрость в уме; владел искусно двумя языками, Русским и Польским; знал твердо Св. Писание и Круг Церковный; разумел, если верить одному чужеземному Историку, и язык Еврейский, читал Тальмуд, книги Раввинов, среди самых опасностей воинских; хвалился мудростию и предвидением будущего.

Пан Меховецкий, друг первого обманщика, сделался руководителем и наставником второго; впечатлел ему в память все обстоятельства и случаи Лжедимитриевой истории, – открыл много и тайного, чтобы изумлять тем любопытных; взял на себя чин его Гетмана; пригласил сподвижников, как некогда Воевода Сендомирский, чтобы возвратить Державному изгнаннику Царство; находил менее легковерных, но столько же, или еще более, ревнителей славы или корысти. «Не спрашивали, – говорит Историк Польский, – истинный ли Димитрий или обманщик зовет воителей? Довольно было того, что Шуйский сидел на престоле, обагренном кровию Ляхов. Война Ливонская кончилась: юношество, скучая праздностию, кипело любовию к ратной деятельности; не ждало указа Королевского и решения чинов государственных: хотело и могло действовать самовольно, но, конечно, с тайного одобрения Сигизмундова и панов думных. Богатые давали деньги бедным на предприятие, коего целью было расхищение целой Державы. Выставили знамена, образовалось войско; и весть за вестию приходила к жителям Северским, что скоро будет у них Димитрий».

И он объявился. Точнее, сначала пришли в город Стародуб двое странников, которые поведали тайну, что Дмитрий с войском уже движется на помощь. Народ возопил и стал расспрашивать, где их царь. Тогда один из странников скромно потупился и сказал: «Он здесь». Он даже перенес пытки и только потом открыл, что его спутник и есть царевич Дмитрий.

Атаман Заруцкий, который отлично знал первого Дмитрия, упал к ногам второго. Ему теперь было все равно, кто станет иконой похода, он хотел свести с трона Василия. Движение разом охватило весь юг, новый Дмитрий вел народ на Москву.

На этом ужасающем фоне в Москве праздновали взятие Тулы. Во всех церквах провели благодарственные молебны. По случаю такой радости помиловали чуть не половину пленных, только часть утопили, часть удавили, часть повесили, а немцев (они были среди восставших) в полном комплекте отправили в Сибирь. Но не успели отпраздновать Тулу, как снова вспыхнул бунт в Калуге. Тут уж был виноват сам Василий: он решил подавить мятежников руками других мятежников и отправил 4000 донских казаков, взятых в Туле, отвоевать ему Калугу. Донцы отвоевали: они явились в калужский стан к московским воеводам, выгнали их, взяли власть и соединились с восставшей Калугой. А из Литвы подходили отчаянные мятежные паны, им тоже было дело до московского трона.

В декабре 1607 года Лжедмитрий Второй вошел в Орел. Здесь он спокойно перезимовал, еще больше усилился и двинулся на Москву. Шуйский понял, что теперь должен идти самозванцу навстречу. Встреча состоялась 13 апреля 1608 года под Болховом. Шуйский был разбит, часть его воевод бежала в Москву, часть укрылась в Болхове. Шуйский сведал об измене, нашел изменников, тут же приказал их пытать в Москве, выведать правду и казнить или сослать, последнее определялось знатностью: менее виновных, но не знатных, казнили, а более виновных, но князей – сослали.

Но пока Шуйский выискивал измену, Лжедмитрий обошел его ставку и отправился к Москве другим путем.

Встал новый самозванец лагерем в селе Тушино, чтобы видом своего войска пугать московских воевод. Он слал в Москву письма, разоблачающие Василия, но ответа не получал. Против него на Ходынке встали части Василия. Между двумя неприятелями регулярно происходили кровавые стычки. Воспользовавшись самозванцем, поляки снова стали требовать возвращения московских пленников. Королевские послы теперь приходили к Василию прямо из тушинского лагеря!

Только к концу июля договорились о размене. И только договорились, как отряд Рожинского ударил по Москве из Тушинского лагеря. Василий поспешил избавиться от пленников (и, как он думал, от тушинских поляков). Но только освобожденные отъехали, тушинский лагерь усилился отрядами Сапеги, а Лисовский по дороге взял и потерял Коломну. Сапега оказался противником серьезным. Посланные на него воеводы были разбиты.

Несчастную Марину меж тем везли к Смоленской границе, но выехать она так и не смогла. По дороге ее перехватил отряд Зборовского. Ей вручили письмо от самозванца. Все это время Марина не имела даже понятия, что ее Дмитрий давно мертв. Теперь, читая письмо, она обливалась слезами счастья.

Карамзин считал, что Марина знала о его смерти, но в этом он не прав. В своем дневнике Марина Мнишек описала тот кошмар, который пережила, – как она вдруг поняла, что ей придется играть роль счастливой жены воскресшего мужа, ей шепнул это польский шляхтич, на полдороге в Тушино повернув назад, и все полдороги до лагеря самозванца она рыдала. Потом, увидев «воскресшего», она только играла назначенную ей роль.

Марину продал Мнишек. Ему требовались деньги. Так тушинский лагерь обзавелся «воссоединенной семьей». Уже и народ в Москве стал сомневаться, что Дмитрий был убит, и даже в том, что он не спасся во младенчестве. Но большинству было и вовсе все равно, кто царь, а кто мятежник: «Столица уже не имела войска в поле: конные дружины неприятельские, разъезжая в виду стен ее, прикрывали бегство Московских изменников, воинов и чиновников, к Самозванцу; многие из них возвращались с уверением, что он не Димитрий, и снова уходили к нему. Злодейство уже казалось только легкомыслием; уже не мерзили сими обыкновенными беглецами, а шутили над ними, называя их перелетами.

Разврат был столь ужасен, что родственники и ближние уговаривались между собою, кому оставаться в Москве, кому ехать в Тушино, чтобы пользоваться выгодами той и другой стороны, а в случае несчастия, здесь или там, иметь заступников. Вместе обедав и пировав (тогда еще пировали в Москве!), одни спешили к Царю в Кремлевские палаты, другие к Царику, так именовали второго Лжедимитрия. Взяв жалованье из казны Московской, требовали иного из Тушинской – и получали! Купцы и Дворяне за деньги снабдевали стан неприятельский яствами, солью, платьем, оружием, и не тайно: знали, видели и молчали; а кто доносил Царю, именовался наушником.

Василий колебался: то не смел в крайности быть жестоким подобно Годунову и спускал преступникам; то хотел строгостью унять их и, веря иногда клеветникам, наказывал невинных, к умножению зла».

Положение Шуйского становилось все хуже. Настолько хуже, что он отправил Скопина-Шуйского к шведскому королю, договариваться о войне против Польши. Многие города между тем целовали крест новому самозванцу. В Ростове мятежники захватили митрополита Филарета (отца будущего царя Михаила Романова). Его босого и полуголого привезли в Тушинский лагерь, но Лжедмитрий встретил его ласково, одел в дорогие одежды, препоясал золотым поясом и нарек патриархом. Правда, для безопасности патриарха держали в заключении, использовали только по мере надобности.

Пока Скопин-Шуйский добирался до шведов, большая часть Московского царства передалась на сторону самозванца. На Москву собирался идти Сигизмунд. В таких условиях встал вопрос: что делать и кто виноват? Если на первый можно было ответить – сделать все, чтобы спасти страну (как это будет лучше, каждый представлял по-своему), то на второй ответ был ясен: Шуйский.

17 февраля Шуйского попытались отрешить от власти. Но первая попытка не удалась. Против «снятия с должности царя» выступил Гермоген, а вслед за ним и Дума. Когда Василия попытались вытащить из дома, он устыдил недовольных: «Чего хотите? Если убить меня, то я пред вами и не боюсь смерти; но свергнуть меня с Царства не можете без Думы земской. Да соберутся великие Бояре и чины государственные, и в моем присутствии да решат судьбу отечества и мою собственную: их суд будет для меня законом, но не воля крамольников!»

Пытались Шуйского убить, но эта попытка провалилась. А тем временем к Москве подходили шведы. Шли они, конечно, не из любви к соседу: Шуйский обещал хорошо заплатить и подарить за услугу Кексгольм.

Появление шведов было своевременным. Войско Делагарди понемногу очистило северные от Москвы города. Однако, дойдя до Твери, шведы вдруг повернули назад. Причина была проста: Шуйский не выплатил жалованье, за бесплатно шведы и финны умирать не хотели.

Михаил Скопин-Шуйский обнаружил отсутствие союзника только при Городне, он тут же послал сказать «не изменять чести, не срамить имени Шведского, не выдавать друзей, в то время, когда неприятель, более раздраженный, нежели ослабленный, готовится к решительному делу. Сии представления и серебро, врученное наемникам корыстолюбивым, их усовестили: Генерал Зоме с частию пехоты и конницы возвратился к Князю Михаилу накануне величайшей для него опасности и славы».

Думается, что помогло не взывание к шведской чести, а обещание того самого серебра. С поляками эти союзники сошлись на топких берегах Жабны. Битва длилась до заката, поляки отступили, союзники не стали их догонять. Скопин-Шуйский готовился к битве за Москву и стал собирать большое войско. Но тут, очевидно, кончились выплаты, потому что Карамзин говорит о новом уходе части шведского войска и новом его возврате после обещания выплатить 6000 рублей деньгами, 5000 рублей соболями. Только после этого Делагарди пошел к Калязину, где стоял Михаил.

Между тем самозванец не знал, что ему делать. Взять Москву он не мог, можно было только надеяться, что холод и голод вынудят жителей передумать. Пан Бобовский был уверен, что достаточно одного хорошего приступа. Он попробовал. Московское войско гнало до самого лагеря. Тушинцы пытались пойти всей силой и сжечь город, но снова выступило войско Дмитрия Шуйского, смешало вражеские ряды и заставило отступить.

Это выглядело почти как победа. Тем более что новости в Москву приходили хорошие: отложившиеся города снова признавали власть царя. Однако во Владимире царю присягать отказался не народ, а воевода Вельяминов, которого этот народ забил на площади камнями.

Василий ожидал, что наконец-то подойдут свежие войска и Тушино перестанет существовать. Но тут неожиданно Лисовский малой силой разбил огромную рать Шереметева. На время Москва притихла, а через пару дней снова радостное сообщение: Скопин-Шуйский отбил Переяславль и соединился с Делагарди. Затем они вместе заняли Александровскую слободу и стали ждать подхода новых частей.

Но на Смоленск уже шел Сигизмунд. Жители писали в отчаянии Василию, чтобы прислал войско, иначе не выстоять. Для того, чтобы королю негде было закрепиться, выжгли посады. 23 сентября поляки начали приступ, но не смогли одолеть. 26 сентября – второй, но их снова отбили.

Не желая терять воинов, Сигизмунд перешел к осаде, одновременно делал подкопы, но неудачно: смоляне успевали взорвать подкопы вместе с поляками. Началась зима. Сигизмунд стоял у Смоленска и не шел в Тушино, где его появления ждали с нетерпением.

В отчаянии из Тушина отправили послов к Смоленску, спрашивая короля, отчего он медлит. И получили страннейший ответ: «Вам надлежало не посылать к Королю, а ждать его Посольства: тогда вы узнали бы, для чего он вступил в Россию. Отечество наше, конечно, славится редкою свободою; но и свобода имеет законы, без коих Государство стоять не может. Закон Республики не дозволяет воевать и Королю без согласия чинов государственных; а вы, люди частные, своевольным нападением раздражаете опаснейшего из врагов ее: вами озлобленный Шуйский мстит ей Крымцами и Шведами. Легко призвать, трудно удалить опасность. Хвалитесь победами; но вы еще среди неприятелей сильных… Идите и скажите своим клевретам, что искать славы и корысти беззаконием, мятежничать и нагло оскорблять Верховную Власть есть дело не граждан свободных, а людей диких и хищных».

В Тушино долго пытались это осмыслить. Смысл не нравился. Впрочем, продержав тушинцев в состоянии паники, Сигизмунд соизволил дать им милостивое прощение: он ждет добрых сынов отечества под свои хоругви, забывает вину дерзких, обещает всем жалованье и награды.

В тушинском лагере начался раздор. Паны в глаза называли самозванца самозванцем. В то же время Сигизмунд призвал из тушинского стана именитых русских и сообщил им, что не собирается посягать на независимость Московского царства. Он пришел «утишить бунт, истребить бесстыдного Самозванца, низвергнуть тирана вероломного (Шуйского), освободить народ, утвердить Веру и Церковь».

Речь имела успех. Русская делегация готова была признать Сигизмундову правду. Здесь Карамзин пытался изо всех сил доказать, что не было среди бояр никакого сговора с королем, а за спиной настоящих патриотов действовала шайка предателей. Это не так. Но мне придется изложить версию истории по Карамзину, а не так, как бы мне этого хотелось.

«Уверенные в согласии Тушинских Россиян иметь Царем Сигизмунда, – пишет историк, – Послы в то же время готовы были вступить в сношение и с Василием, как законным Монархом: доставили ему грамоту Королевскую и, вероятно, предложили бы мир на условии возвратить Литве Смоленск или землю Северскую: чем могло бы удовольствоваться властолюбие Сигизмундово, если бы Россияне не захотели изменить своему Венценосцу.

Но Василий, перехватив возмутительные письма Королевские к Духовенству, Боярам и гражданам столицы, не отвечал Сигизмунду, в знак презрения: обнародовал только его вероломство и козни, чтобы исполнить негодования сердца Россиян. Москва была спокойна; а в Тушине вспыхнул мятеж.

Дав Конфедератам (то есть тушинскому лагерю) время на размышление, Послы Сигизмундовы уже тайно склонили Князя Рожинского и главных Воевод присоединиться к Королю. Не хотели вдруг оставить Самозванца, боясь, чтобы многолюдная сволочь Тушинская не передалась к Василию: условились до времени терпеть в стане мнимое господство Лжедимитриево для устрашения Москвы, а действовать по воле Сигизмунда, имея главною целию низвергнуть Шуйского.

Но ослепление и спокойствие бродяги уже исчезли: угадывая или сведав замышляемую измену, он призвал Рожинского и с видом гордым спросил, что делают в Тушине Вельможи Сигизмундовы, и для чего к нему не являются?

Гетман нетрезвый забыл лицемерие: отвечал бранью и даже поднял руку. Самозванец в ужасе бежал к Марине; кинулся к ее ногам; сказал ей: «Гетман выдает меня Королю; я должен спасаться: прости» – и ночью (29 Декабря), надев крестьянское платье, с шутом своим, Петром Кошелевым, в навозных санях уехал искать нового гнезда для злодейства: ибо Царство злодея еще не кончилось!»

Когда наутро обнаружилось отсутствие Лжедмитрия, началась паника – поляки начали собираться к своему королю, русские бежали, кто к Василию, кто за самозванцем. Марина же оказалась в чудовищном положении: ее все бросили, но она думала бороться за право на власть, ведь она все еще оставалась царицей. В 1610 году ее второй муж сидел в Калуге. Здесь его встретили с почестями, предоставили лучший кров, одежды, коней. Вслед за ним перешел князь Шаховской со своим отрядом, состоящим из казаков. Теперь немцев и поляков Лжедмитрий считал предателями и писал своим сподвижникам в Тушино, что скоро вернется с богатой казной и накажет измену.

Послы самозванца пытались звать сторонников в Калугу, но в лагере слушали их с недоверием. Убедить их смогла неожиданно Марина. Она говорила с такой верой в будущее, что донские казаки тут же бросились к Лжедмитрию. Несогласные тушинцы догнали их и многих порубили, оставшиеся вернулись в лагерь.

В феврале Марина решила бежать. Она уехала из стана в мужском платье, оставив письмо, где обвиняла в бедствиях Рожинского. Когда утром это письмо читали вслух, то разъяренные тушинцы чуть не прикончили своего гетмана.

Сигизмунд все стоял под Смоленском. Там он снова принял послов от русских тушинцев. Они объявили, что обдумали слова короля и решили просить на царство его сына Владислава. Начались переговоры. Тушинцы просили Сигизмунда идти на Москву, пока не дошел до нее Скопин-Шуйский, ввести туда польские войска, сместить Шуйского и устроить мир в государстве.

Сигизмунд ответил уклончиво. Он боялся отдавать своего сына в эту бурлящую страну. Владиславу было всего 16 лет. Тушинцы же просили еще одного: чтобы Владислав перешел в православие, на что король отвечал столь же туманно, но обещал, что венчать на царство его будет русский патриарх.

Тушинскими поляками король был не так доволен: они требовали Пскова и Новгорода для Марины, особого княжества для Дмитрия, а также много-много денег и Потоцкого, чтобы он взял Москву. Потоцкий ехать отказался. Он опасался, что перестанет быть королевским любимцем. А король не хотел идти от Смоленска, где держал осаду. Когда послы донесли, как с ними разговаривал король, они приуныли.

В то же время пришли вести из Калуги, там царило ликование из-за приезда Марины. На королевских послов они накричали, хотели идти и грабить самого Сигизмунда или соединиться с самозванцем. Только силой удалось гетману их утихомирить.

Между тем к досаде тушинцев Скопин-Шуйский и Делагарди освободили Троицкую лавру, отбив восставших от ее стен. Сапега бросил весь свой стан. Князь Куракин настиг его только под стенами Дмитрова и погнал к Клину. Сапега бросил тушинцев на произвол. Тушинцы поняли, что без Сапеги московское войско сомнет их в считанные часы. Так что лагерь опустел: кто ушел к Сигизмунду, кто к самозванцу, кто в Москву к Василию Шуйскому, кто к Сапеге.

Князь Скопин-Шуйский с Делагарди вошли в Москву. Но у Василия уже созрели подозрения, что князь Михаил жаждет отобрать у него власть. Молодым полководцем восхищались. Шуйский был ревнив. Опытный в таких делах Делагарди предупреждал князя, что царь готовит против него какое-то зло. Он был прав. На обеде, куда был приглашен Скопин-Шуйский, ему подали отравленное вино. Князь умер через несколько часов.

Но это вызвало не тот эффект, на который рассчитывал Шуйский. Москва сначала онемела, потом начала бурлить. Сам Василий имел вид безутешный. Но ему не верили. Тем временем настала пора идти на Смоленск. Вместо князя Михаила был назначен Дмитрий Шуйский. Войска не хватало. Ждали нового союзника – крымского хана. Его думали пустить с парой московских полков на Калугу.

Смерть Скопина-Шуйского вызвала мятеж в Рязани. Там Ляпунов собрал единомышленников. Он обвинял Василия и Дмитрия Шуйского во всех бедах и призывал свести его с престола силой. Рязань отложилась. Посланные на Ляпунова войска перешли на его сторону.

Узнав, что к Смоленску идут союзники, Сигизмунд отправил им на перехват гетмана Жолкевского. В бою у села Клушина гетман разбил это соединенное войско (30 000 русских плюс 5000 шведов), имея всего 2000 конных и 1000 пеших воинов! Делагарди дал слово гетману не помогать Василию и повернул остатки своего войска на Новгород. Дмитрий Шуйский, бросив своих воинов, трусливо бежал в Москву.

Жолкевский, захватив в плен такую силу русских, не знал, что с ней делать. Он представил дело так, что пленные присягнули как бы уже избранному на царство королевичу Владиславу. И вся эта русско-польская армия двинулась в сторону Москвы, по пути приводя к присяге Владиславу местных жителей.

«В одно время столица узнала, – говорит Карамзин, – о сем бедствии и читала воззвание Жолкевского к ее жителям, распространенное в ней деятельными единомышленниками Салтыкова. «Виною всех ваших зол, – писал Гетман, – есть Шуйский: от него Царство в крови и в пепле. Для одного ли человека гибнуть миллионам? Спасение пред вами: победоносное войско Королевское и новый Царь благодатный: да здравствует Владислав!»

Василий пытался собрать войско, но города снова отложились от Москвы, воинов он не получил. А от союзника, крымского хана, получил одни неприятности: крымцы погромили посланные им навстречу союзные части и ушли в степи.

К Москве снова шел Лжедмитрий, туда же шел Ляпунов. Москва наконец-то проснулась и хотела одного: свести Василия с царства. Объединились даже тушинцы с москвичами: первые обещали предать своего самозванца, вторые – своего Василия, и выбрать нового царя.

Так что для Василия все закончилось плачевно. Не дожидаясь никакого собора всей земли, горожане вытащили к Серпуховским воротам патриарха и бояр, показали им направление, откуда придет Жолкевский, и предложили избавить царя Василия от трона.

Василия и сняли с занимаемой должности. А на другой день к нему пришли несколько бояр и священники из Чудовского монастыря и насильно постригли его в монахи.

«Самозванец грозил Москве нападением, – говорит Карамзин, – Гетман к ней приближался, народ вольничал, холопи не слушались господ и многие люди чиновные, страшась быть жертвою безначалия и бунта, уходили из столицы, даже в стан к Лжедмитрию, единственно для безопасности личной».

Ситуация была ужасная. В Москве перестала существовать всякая власть. Не стало не то что Московского царства, не стало вообще ничего – разрозненные островки жизни. Из этой каши в другой стране можно было слепить республику, но в Москве это было невозможно. И как победить эту ситуацию, предлагали разные рецепты. Ляпунов – царя, избранного всей землей, Мстиславский – царя, посаженного на престол наиболее родственным русским монархом, королем Сигизмундом. Мстиславский предполагал королевича Владислава, патриарх – князя Василия Голицына или Михаила Романова, сына Филарета.

Послали спросить стоявшего у Москвы гетмана, враг он или друг. Гетман признался в дружбе. Москвичи решили, что в ситуации, когда время дорого, выборы всей землей – роскошь, а выборы неизвестных кандидатов вроде Василия или Михаила – глупость. Они согласились на Владислава. Тем более что самим боярам 16-летний Владислав казался не страшным, с его помощью они думали управлять страной.

Была составлена договорная грамота, которая регламентировала права будущего монарха, а затем народ привели к присяге. Труднее гетману пришлось на переговорах со сторонниками Лжедмитрия. Но и там он сумел обнажить тылы самозванца: русские целовали крест Владиславу, Сапега перешел на сторону Сигизмунда, оставленные всеми Марина с Лжедмитрием уехали в Калугу.

Коалиция распадалась. В рядах Лжедмитрия остались только атаман Заруцкий, часть татар, часть казаков и считанное число русских. Угрозы эта сила теперь не представляла. Сумел Жолкевский и убрать из Москвы возможных претендентов на (теперь уже) Владиславов престол – Василия Голицына и Филарета, чей сын рекомендовался в цари. Они поехали послами к королю для вручения грамоты об избрании его сына на русский престол. Вместе с ними ехало еще несколько именитых людей. Бывшего царя Василия передали полякам, чтобы доставить его в Иосифовскую обитель.

Была только одна беда, которую не предвидел Жолкевский: Сигизмунд хотел сам сесть на русский престол. Это и стало причиной дальнейших бед. Карамзин считал, что позиция непреклонных послов, ставших у Сигизмунда пленниками, послужила спасению Московского царства. В той ситуации, возможно, и да. А если бы Сигизмунд дал Владислава и были соблюдены все условия договора? Если рассуждать теоретически, то послы могли и согласиться. Так что виной новой волны мятежей стала позиция самого короля.

Гетман, который знал о ходе переговоров, хватался за голову. В конце концов он сам поехал к своему королю. С собой он захватил в качестве трофея семейство Шуйских – бывшего воеводу, бывшего царя и его жену. Гетман напрасно думал переубедить Сигизмунда: король собирался и дальше стоять у Смоленска, дать сына на царство он отказался.

Жолкевский был умный и дальновидный человек: он объяснял Сигизмунду, что такой шанс навсегда соединить два государства и дать им во всем обозримом будущем мир и покой выпадает редко, что в противном случае будут годы, а то и века долгой и тяжелой войны. Но Сигизмунд был из той же породы, что и Иван, который жаждал польского трона не для сына, а для себя. И, имея возможность получить всю страну мирным путем, он хотел одного – Смоленска. Даже Жолкевского он заставил требовать Смоленска у послов. Гетман не хотел, но ослушаться не мог.

Что же касается самозванца, то в декабре он был убит одним из татарских ханов, отца которого он приказал казнить. Марина так была потрясена этой местью, что металась полуодетая по улицам Калуги и призывала к мести. К утру, говорит историк, во всей Калуге не осталось ни одного живого татарина. После смерти Лжедмитрия Второго она родила сына, названного Иваном. Младенца тут же объявили царевичем Иваном. Но теперь сторонников у нее почти не осталось. В конце концов Калугу сдали, бывшие соратники Лжедмитрия целовали крест Владиславу, а Марину взяли под стражу и с младенцем посадили в узилище.

Московская Дума вовсе не знала, что ей делать. В 1611 году Думе было тяжело. Сигизмунд уперся в Смоленск и трон, послы находили предлоги не подписывать договора, снова пошли бунты, наперекор присяге возникло патриотическое движение за выбор царя всей землей. Дума просила послов отдать Смоленск, согласиться ехать в Литву за Владиславом, только бы вернуть мир.

Дума просила Сигизмунда унять Ляпунова с его патриотизмом, обрисовав его как полного мятежника. Дума велела защитникам и Шеину сдать Смоленск. Дума отправила свое войско во Владимир, где не хотели польского царевича. Но до Владимира оно не дошло: было разбито ополчением союзных городов. Глава этой Думы Мстиславский писал Сигизмунду отчаянное письмо: «что обстоятельства ужасны и время дорого; что одна столица еще не изменяет Владиславу, а Держава в безначалии готова разделиться; что Ивань-город и Псков, обольщенные генералом Делагарди, желают иметь Царем Шведского Принца; что Астрахань и Казань, где господствует злочастие Магометово, умышляют предаться Шаху Аббасу; что области Низовье, Степные, Восточные и Северные до пустынь Сибирских возмущены Ляпуновым; но что немедленное прибытие Королевича еще может все исправить, спасти Россию и честь Королевскую».

В Думе большинство было согласно уж хоть и на Сигизмунда, поскольку Дума ничем уже больше не управляла. Но ничем не управлял и Сигизмунд. Надеялись только на умницу Жолкевского. Но что мог гетман против короля?

Между тем в рязанской земле усиливалось недовольство, там за Ляпуновым шли практически все. Москва в отчаянной попытке послала биться с ляпуновцами донских казаков, которых все равно нужно было куда-то деть, чтобы те не бесчинствовали в Москве. Казаки сильно потеснили Ляпунова, но тут пришел с помощью князь Пожарский из Зарайска, патриоты объединились, казаки бежали, и теперь эта возросшая сила, поддержанная самым сильным аргументом того времени – церковью, двинулась на Москву: «Ляпунов из Рязани, Князь Дмитрий Трубецкой из Калуги, Заруцкий из Тулы, Князь Литвинов-Мосальский и Артемий Измайлов из Владимира, Просовецкий из Суздаля, Князь Федор Волконский из Костромы, Иван Волынский из Ярославля, Князь Козловский из Романова, с Дворянами, Детьми Боярскими, стрельцами, гражданами, земледельцами, Татарами и Козаками; были на пути встречаемы жителями с хлебом и солью, иконами и крестами, с усердными кликами и пальбою; шли бодро, но тихо – и сия, вероятно невольная, неминуемая по обстоятельствам медленность имела для Москвы ужасное следствие».

Дума пыталась в отчаянии этот поход остановить, но ополченцы слушались только патриарха Гермогена.

На этом фоне в Москве вспыхнул бунт. Снова резали поляков. Несчастный командир поляков, которому был поручен покой Москвы, не знал, что делать, и велел резать москвичей в ответ. Теперь резня стала всеобщей. Не помог и поспешивший на помощь Маржерет. Резня продолжалась.

Тогда сторонники Сигизмунда применили последнее известное им средство – пожар. Карамзин обвиняет в этом Салтыкова. Но, по сути-то, Салтыков был прав: пожар отвлек москвичей от уничтожения поляков: добро им было дороже. Но даже пожар полностью этой резни не прекратил.

Дума (тут Карамзин именует ее членов изменниками ожесточенными) просила Госевского сжечь Москву. Другого выхода она уже не видела. Полякам идея не нравилась, но и они другого выхода не видели. Начался всемосковский поджог. Все бы, может, и успокоилось, но в этот момент появились ополченцы Ляпунова. Бились теперь не за Москву – за отдельные части Москвы. Но огонь оказался сильнее и русских, и поляков. Москва сгорела. Напрасно Карамзин пишет, что «Ляхи с гордостию победителей возвратились в Китай и Кремль, любоваться зрелищем, ими произведенным; бурным пламенным морем, которое, разливаясь вокруг их, обещало им безопасность, как они думали, не заботясь о дальнейших, вековых следствиях такого дела и презирая месть Россиян».

Поляки были в не меньшем ужасе от огня, чем московские жители. Единственное, что они могли, – укрыться в каменной части города, в Кремле. Несчастная Дума была вместе с ними. Правительство надеялось, что страшный московский народ усмирен, теперь придет Владислав, принеся освобождение от разбойников, мир и покой. Правительство даже лишило сана Гермогена, а на его место поставило патриархом того самого Игнатия, который венчал на царство Лжедмитрия Первого и его красавицу Марину. Гермогена тут же посадили под замок.

Но московский пожар вместо усмирения резни вызвал совершенно обратную реакцию. Ляпуновские и пожарские ополченцы подъезжали к сгоревшим дотла окраинам и клялись, водрузив знамена, «не чтить ни Владислава Царем, ни Бояр Московских Правителями, служить Церкви и Государству до избрания Государя нового, не крамольствовать ни делом, ни словом, – блюсти закон, тишину и братство, ненавидеть единственно врагов отечества, злодеев, изменников, и сражаться с ними усердно».

Московское правительство, которого больше не существовало, сидело среди Москвы, которой больше не существовало, внутри Кремля и среди польского гарнизона. Полки ополченцев обложили эту Москву и закрыли пути продовольствию. Так что неожиданно Кремль оказался в осаде. Из этого своего узилища Госевский тайно высылал людей за продовольствием и слал отчаянные просьбы Сигизмунду дать помощь. А Гермоген слал свои тайные письма: бить ляхов до последнего.

Но и в лагере освободителей не было согласия. В это освободительное движение влились все – и сторонники Владислава, и казаки, преданные «Мариинкину сыну», и ляпуновцы с требованием избрать законного царя всей земли, и просто отчаянные люди, которым было все равно, с кем и за что воевать. И когда речь зашла о выборе единого вождя, это вовсе не удалось. Выбрали сразу троих: Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого – так сказать, глав трех партий: за царя, за Маринку, за грабеж. В это движение хотел даже влиться Лев Сапега, но тут уж ему отказали. С Сапегой было все понятно: он воевал только за хорошее жалованье.

Тогда Сапега предложил свои услуги противной стороне. Тем терять было уже нечего, а денег и других несъедобных ценностей в Кремле было много. Госевский выпустил небольшой польский отряд в помощь Сапеге и отправил, усмирить бунтующую страну. Но страна была большая, и усмирить ее Сапега не мог.

Кремлевские сидельцы меж тем наивно радовались, что скоро придет к ним на помощь гетман Жолкевский. Это известие только ожесточило осаждающих, и бедняге Госевскому приходилось выдерживать приступ за приступом, а гетман все не шел. Сигизмунд вроде бы предложил ему управление Москвой и даже Московией, если тот усмирит бунтующий народ. Но гетман не принял предложения. Он ответил Сигизмунду, что теперь уже слишком поздно, и уехал в свои владения. Он больше не хотел связываться ни с королем, ни с русскими.

Так что в Кремле поляки с думцами ждали его помощи совершенно напрасно. Гетман только, точно в насмешку, прислал к ним гонца с пожеланием доброго здоровья. Осажденные с тем же гонцом обвинили его в нарушении клятвы и пригрозили страшным судом и богом. Гетман не ответил.

А Сигизмунд все стоял под Смоленском. Осада ничуть не помогала. Тогда он пошел на решительный приступ. Но и горожане поняли, что это решительный приступ. И они сделали ровно то, что когда-то несчастные немцы Магнуса: когда стало ясно, что стены не выдержат, смоляне взорвали порох, и на воздух взлетел весь тот Смоленск, о котором мечтал король. Выжившие смоляне вместе с воеводой Шеиным попали в плен. Вместо цветущего города королю достались развалины.

Смешно, но Сигизмунд гордился и считал это победой. Героя последнего приступа Потоцкого он хорошо наградил. После этой победы, забыв о всякой Москве и гарнизоне Госевского, Сигизмунд торжественно развернулся и… ушел в Польшу.

На его место двинулся талантливый полководец гетман Ходкевич. Гетмана вызвали из Ливонии, где он успешно бил шведов. Теперь его просили бить русских.

Что же касается короля, 1612 год был для него триумфальным. Он въехал в свою столицу как победитель. Победитель привез с собой (правда, руками гетмана Жолкевского) и полное свидетельство триумфа – семейство Шуйских. Пленников провезли по городу перед глазами любопытной публики. Шляхта глядела на бывшего царя так, как в цирке на забавных обезьянок. Впрочем, представляя Василия, гетман Жолкевский сказал проникновенно, что «самые знаменитейшие Венценосцы не могут назваться счастливыми до конца своей жизни».

Своих пленников он поручил великодушию Сигизмунда. Это великодушие требовалось: Юрий Мнишек откровенно обвинял Василия, что тот погубил его Марину. И он был прав: ее судьба действительно на совести Шуйского. Несчастная Марина, которую сдали приверженцы второго самозванца, находилась в руках Заруцкого. Тот стерег ее и возил за собой, сделав не царицей, а пленницей. Он даже отобрал у Марины ребенка, которого обихаживала какая-то «мамка». Заруцкий, как ему думалось, имел на руках беспроигрышный козырь – царевича Ивана. Но под это знамя почему-то не хотели вставать.

Ляпунов требовал собрания депутатов от всей земли для выборов нового царя. Составленную им уставную грамоту подписали представители со всей земли: в ополчении были и бояре, и дворяне, и жители 25 городов. Ляпунов, правда, в истинно русском царе успел разочароваться. Теперь он думал, что будет лучше взять государя их хорошей христианской страны. Ему казалось, что такая страна – Швеция. Новгородцы думали так же. Они имели на примете сына Карла Девятого.

Так что Ляпунов послал в Новгород своих людей, чтобы договориться с Делагарди о принятии шведского королевича Филиппа. Его посол Бутурлин объяснил Делагарди этот выбор так: «Два бедственные избрания доказали, что подданному нельзя быть у нас Царем благословенным».

Но у Делагарди было свое на уме: он хотел отошедших назад к русским крепостей. Переговорщики возмутились и связались с Ляпуновым. Тот знал, что Делагарди только пробует торговаться. Так что он распорядился «впустить их в Невскую крепость и выдать им несколько тысяч рублей из казны Новогородской, если они поспешат к Москве, чтобы вместе с верными Россиянами очистить ее престол от тени Владиславовой – для Филиппа».

Об этом упущенном шансе Карамзин сожалел: если бы Делагарди «неукоснительно присоединился к нашему войску под столицею, чтобы усилить Ляпунова, разделить с ним славу успеха, истребить Госевского и Сапегу, отразить Ходкевича, восстановить Россию: то венец Мономахов, исторгнутый из рук Литовских, возвратился бы, вероятно, потомству Варяжскому, и брат Густава Адольфа или сам Адольф, в освобожденной Москве законно избранный, законно утвержденный на престоле Великою Думою земскою, включил бы Россию в систему Держав, которые, чрез несколько лет, Вестфальским миром основали равновесие Европы до времен новейших».

Возвращение престола Рюриковичей потомкам Рюрика он считал справедливым. Ведь смогли же варяги успокоить мятежных словен, мерю и весь в IX веке? Смогли бы и в XVII.

Но Делагарди не поспешил. Вместо Москвы он пошел в Новгород. Новгород потомки Рюрика взяли как вражескую крепость. Впрочем, там и битвы особой не было, народ в ужасе кидался в Волхов, спасаясь от пожаров. А потом воевода Одоевский заключил с Делагарди мир. «Да будет Царем и великим Князем Владимирским и Московским сын Короля Шведского, Густав Адольф или Филипп. Новгород целует ему крест в верности и до его прибытия обязывается слушать Военачальника Иакова Делагарди», – так было записано в этом мирном договоре.

И народ привели к присяге. Новгородская Русь признала шведского королевича своим царем. Бутурлин, считая, что теперь все наладится, поспешил с радостным известием в русский лагерь. Но там уже не было Ляпунова. Его предательски убили. В лагере были мятеж и резня. И когда Бутурлин добрался до лагеря, шведский королевич был никому уже больше не нужен.