— Наступил новый год. Что ты думаешь по этому поводу? — спросил меня начальник тюрьмы в первый день 1955 года.

Я ответил, что, коль скоро я виновен, мне остается быть сдержанным и ждать решения суда. Выслушав меня, он покачал головой и неодобрительно заметил:

— К чему эти пессимистические настроения? Надо просто активно взяться за свое перевоспитание и постараться стать другим человеком!

В конце 1954 года, подписывая последние документы, которые принес следователь, я уже слышал подобные речи: "Приложи все силы, чтобы стать новым человеком".

Слова начальника в некоторой степени успокоили меня, но в целом не изменили моего пессимистического настроения. Я погрузился в состояние самоуничижения, и на этом фоне беспокойство по поводу предстоящего приговора ушло на второй план.

Однажды, когда я отдыхал во дворе, появился корреспондент и стал на спортплощадке щелкать фотоаппаратом. Замечу, что после того, как мы были "изобличены и признали вину", в тюрьме вернулись к старым порядкам. Мы снова стали отдыхать не по очереди, а все вместе, и на полчаса дольше, чем раньше. Народ оживился, кто-то играл в волейбол, кто-то сражался в настольный теннис; одни просто болтали, другие пели песни, в общем, занимались, чем хотели. И вот корреспондент все это фотографировал. В конце концов он направил объектив на меня. Рядом со мной наблюдал за игрой в мяч бывший чиновник марионеточного маньчжурского правительства. Заметив объектив, он тут же развернулся и отошел в сторону, бросив на ходу: "Вот уж не буду вместе с ним фотографироваться!" Остальные сделали то же самое.

В марте несколько высокопоставленных военных приехали в город Фушунь на предмет инспекции тюрем для военных преступников. Начальник вызвал к себе меня и Пу Цзе. Войдя в комнату, заполненную людьми в золотых погонах, я поначалу решил что это заседание военного трибунала, и только потом понял, что генералы захотели послушать, как я занимаюсь своим перевоспитанием. Они были весьма доброжелательны и с интересом слушали меня. Затем спросили про мое детство, про жизнь во времена марионеточного правительства. В самом конце один усатый начальник сказал: "Давай, усердно занимайся, старайся переделать себя, и в будущем сам сможешь увидеть результаты социалистических преобразований в стране!" На обратном пути я вспомнил, что говоривший вроде бы был маршалом, а Пу Цзе мне сказал, что среди присутствующих были и другие такие же. Меня охватило горестное раздумье. Коммунисты, которые, как прежде казалось, меня просто ненавидели, теперь от надзирателя до маршала относились ко мне как к нормальному человеку. А вот такие же, как и я, преступники не желали стоять со мною рядом, будто я вообще не человек.

Вернувшись в комнату, я рассказал своим сотоварищам о выступлении маршала. Лао Юань — бывший посол марионеточного правительства Маньчжоу-Го в Японии среагировал быстрее всех: "Поздравляю тебя! Маршал сказал, что ты увидишь социализм, значит теперь ты в безопасности!"

При таких словах все оживились. Уж если я — преступник номер один — в безопасности, то они и подавно.

После проведенного расследования и признания своей вины многие стали ощущать явное беспокойство за свое будущее. Лао Сянь с тех пор так ни разу и не улыбнулся. А теперь он расплылся в улыбке, похлопал меня по плечу и сказал: "Поздравляю, старина Пу!"

Теперь во дворе не только не запрещали разговаривать, но перестали запирать камеры даже в дневное время. Эта радостная весть быстро облетела всех. Во время отдыха только об этом и говорили. Я вспомнил своих племянников, а также Да Ли. С тех пор, как началось расследование и последовавшее за этим покаяние, они не стремились со мной общаться. Теперь можно было воспользоваться введенными послаблениями и поболтать с ними. Я услышал голос Сяо Гу, который в это время где-то неподалеку пел популярную в то время песенку "Пастушок". Таких песенок он выучил немало у надсмотрщиков и охранников. Я обнаружил его и Сяо Сю возле огромного дерева. Однако, не дожидаясь, когда я подойду, они ретировались.

В апреле начальство велело нам избрать учебный комитет по типу того, который был создан в семи местах заключения, где находились японские военные преступники. Учебным комитетом под наблюдением начальства должны были управлять сами заключенные, которым надлежало решать вопросы, связанные с учебой и бытом. Возникавшие проблемы обсуждались на собраниях, а решения докладывались начальству. При этом каждый раз следовало изложить свою собственную точку зрения и внести соответствующие предложения. В учебном комитете работало пять выборных членов, которые утверждались начальством. Кроме одного главного, остальные четверо отвечали за учебу, быт, физкультуру и культурный отдых. Ежедневно члены комитета встречались с активом и отчитывались перед руководством. Заключенные были рады образованию этого комитета, считая, что сам факт его существования свидетельствует о доверии к ним. Многие из этого сделали вывод о том, что перевоспитание — это, прежде всего, личное дело каждого. Позднее факты неоднократно подтверждали действенность комитета. Однако поначалу мое настроение в значительной мере отличалось от всех прочих. Среди пяти членов комитета двое были из нашей семьи. Во время расследования и признания вины они изо всех сил старались унизить меня. Один из них — Лао Вань был председателем этого комитета. Другой — Сяо Жуй отвечал за вопросы быта.

Вскоре после образования комитета было принято решение построить стадион. Прежний стадион строили японские заключенные. Теперь же следовало разровнять новый участок земли и построить свой стадион. Возглавить стройку поручили Сяо Жую. В первый же день работы я при всех получил от него выговор. Во время построения и переклички я из-за какой-то мелочи, как всегда, отстал от других. Застегивая на ходу пуговицы, я бежал к строю и вдруг услышал оклик: "Пу И!"

— Бегу, бегу, — отозвался я, пристраиваясь в конце шеренги.

— Каждый раз, когда строимся, ты опаздываешь. Столько людей, и все ждут тебя одного. Несознательный какой-то! — говорил он громко с абсолютно непроницаемым лицом. — Посмотри на себя. Весь мятый! А как пуговицы застегнуты?

Я посмотрел вниз, пуговицы были застегнуты не на те петли Весь отряд повернул головы в мою сторону. Руки мои дрожали и я никак не мог правильно застегнуть пуговицы.

Меня беспокоило то, что теперь группа по проблемам быта припишет мне еще что-нибудь нелестное. Правда, теперь скандалить стали реже. По крайней мере, можно было высказываться, да и работать люди стали активнее. Причина заключалась во-первых, в том, что у многих значительно уменьшилась психологическая нагрузка, да и в вопросе перевоспитания стало больше понимания. Во-вторых, всякого рода рассуждения не по существу перестали быть в почете. Как я теперь отметил, на собраниях по критике люди стали высказываться по поводу меня безо всяких опасений. Объяснялось это еще и тем, что среди новых членов этой группы был хорошо знавший меня Да Ли, который теперь стал отвечать за вопросы быта. Когда меня начинали критиковать за мои недостатки, он обычно выступал со всякого рода разъяснениями, пытаясь анализировать причины моих проступков. После таких разоблачений, да еще с комментариями Лао Ваня и Сяо Ли, разве мог я походить на нормального человека?

Прежде, когда я подвергался всевозможным нападкам, я уходил в себя, раскаивался, проклинал все на свете, свою судьбу, винил всех в предвзятом ко мне отношении, а еше раньше винил во всем компартию, народное правительство, руководство тюрьмы. Теперь же я хоть и продолжал проклинать все на свете, но все больше винил самого себя и все меньше это относилось к партии, правительству и моему начальству. Во время расследования и признания вины я по прочтении материалов, изобличавших меня, понял, что все тайное теперь выползло наружу. То, чего правительство ранее не знало, стало всеобщим достоянием. Стало ясно и то, что я за человек. Согласно логике, должно было последовать возмездие или, по крайней мере, отказ от мысли меня перевоспитать. Тем не менее, инспекторы, начальник тюрьмы и даже маршал по-прежнему мне советовали заниматься своим перевоспитанием, стать настоящим человеком.

После завершения строительства стадиона учебный комитет решил отблагородить наш двор: к Первому мая посадить цветы и деревья, удалить сорняк, разровнять территорию. Все с радостью взялись за дело. Поначалу я занимался тем, что засыпал землей огромные ямы. Надзиратель Цзян, заметив, что у меня плохое зрение, и боясь, что я могу упасть в яму, перевел меня на прополку газона. Я оказался возле клумбы, поработал немножко и вдруг вижу, что ко мне направляется Лао Чжэн — монгол по национальности. Он выхватил из моих рук только что выдернутую траву и как заорет во все горло:

— Ты что делаешь, а?

— Так велели же траву выдергивать.

— Это что, трава? А ты и впрямь специалист. Это ведь цветочная рассада!

Я снова стал посмешищем для всех. Я сидел на корточках, не смея поднять голову, и искренне желал, чтобы вся эта трава исчезла с лица земли.

— Ни на что ты не годишься! — продолжал орать Лао Чжэн, тыча пальцем в выдернутую рассаду.

В это время подошел надзиратель Цзян. Он взял из рук Лао Чжэна рассаду, повертел ее в руках и бросил на землю.

— Что толку, что ты его ругаешь? — обратился он к Лао Чжэну. — Надо ему помочь, научить, чтобы в следующий раз не оплошал.

— Кому могло прийти в голову, что есть люди, которые не отличают траву от цветов? — пробурчал Лао Чжэн.

— Мне тоже не приходило в голову. Но раз уж так получилось, надо помочь.

Раньше слова "в голову не приходило" всегда были связаны со страшными выводами: "В голову не приходило, что Пу И такой дурак — никакими лекарствами не вылечишь!"; "В голову не приходило, что Пу И такой лживый и негодный — не подлежит перевоспитанию!"; "В голову не приходило, что столько людей ненавидят Пу И — его оставлять нельзя!" А теперь после таких слов я вдруг услышал: "Надо ему помочь!" Но помогать мне готовы были не все.

Однажды в который раз у меня сломались очки. После некоторых раздумий я все же отправился за помощью к Да Ли.

— Помоги, пожалуйста, — попросил я его тихо. — Я пытался несколько раз сам починить — никак. Другие тоже не смогли. Помоги, прошу.

— Все еще хочешь, чтобы за тобой ухаживали! — сверкнул он глазами. — Что, мало я за тобой ходил? Мало?

Он резко развернулся и отошел на другой конец стола. Я стоял молча, готовый биться головой о стенку. Не прошло и двух минут, как Да Ли вернулся на прежнее место и сердито взял мои очки.

— Ладно, починю. Только знай, что это я делаю не почему-либо, а ради твоего перевоспитания. Иначе я не стал бы попусту тратить свое время!

Позднее, во время отдыха, я отправился в небольшую, недавно отстроенную читальню, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, и встретил там Пу Цзе. Мы с ним поговорили по душам. Я рассказал, что из-за поведения некоторых моих домочадцев целую ночь не мог заснуть. Он сказал: "А почему тебе не поговорить с начальством?" Я спросил: "О чем? За все это время люди достаточно натерпелись от меня и, естественно, должны меня ненавидеть". Пу Цзе сказал: "Я слышал, что начальство просило их не вспоминать старое и как следует тебе помогать". Теперь я понял, почему и хоть и рассердился, но все же снова подошел ко мне.

Помощь, которую мне оказывали, я делил на два вида: одна помощь выражалась в действии, например, в поступке Да Ли с моими очками. Или, например, каждый раз после стирки одеяла люди помогали мне пришить к нему пододеяльник, иначе я провозился бы целый день, и это сказалось бы на моей общественной работе. Другой вид помощи выражался устно. Сюда я относил критику. Начальство часто говорило, что помощь можно оказать и через критику и самокритику, через обмен мнениями. Сам я мало кому "помогал" таким образом и не хотел, чтобы таким же образом "помогали" мне. Короче говоря, как бы мне ни помогали делом и советом, я никак это не увязывал с переменой моего мировоззрения и желанием стать другим человеком. К тому же починка очков и пришивание пододеяльника подтверждали только мою никчемность и вызывали у людей презрение. А критика только усиливала мои страдания. Лучше уж не помогали бы. А то я все меньше чувствовал себя нормальным человеком.

Правительственные чиновники, каждый раз говоря о необходимости "стать человеком", всегда увязывали это с "идеологическим перевоспитанием" и "моральным перерождением". Я же пекся о "сохранении своего лица" и больше думал о том, как ко мне относятся мои домочадцы, да и общество в целом, сможет ли оно терпеть такого, как я. Компартия и правительство если и захотят оставить меня в этом мире, то вряд ли с этим согласится общество. Меня хоть и не будут бить, но будут ругать, будут плевать в меня.

Каждый раз, когда начальство тюрьмы говорило об идейном перевоспитании, оно всегда подчеркивало: поступки людей определяются определенными мыслями. Следует определить мотивацию поступков преступника и решать проблему, начиная именно с нее. Тогда и преступлений не будет. Однако я всегда думал, что никогда более не сделаю того, что уже натворил. Если люди нового Китая примут меня, я смогу гарантировать, что никогда не совершу противоправного действия. Зачем для этого все время копаться в моих мыслях?

Ключевой вопрос — "как стать человеком" — я рассматривал с позиции того, как относятся ко мне, а не как я сам должен поступать в тех или иных случаях.

Тем не менее, начальство ставило вопрос так: если как следует перевоспитаешься, народ проявит к тебе снисхождение. А если не сможешь или не захочешь, народ на компромисс не пойдет. Фактически все зависит от тебя самого.

Этот факт привлек мое внимание, иначе говоря, после долгих и тяжелых раздумий я стал потихоньку соображать, что нужно делать, чтобы стать настоящим человеком. А началось все с одного незначительного случая.

Воскресенье. По обыкновению в этот день мы занимались стиркой, а потом наступало время так называемого культурного отдыха. Настроение было хорошее, и я отправился в читальню полистать журналы. Не успел я расположиться, как услышал на дворе такой разговор:

— Никто из вас не играет в теннис?

— Я не умею. Идите к Пу И, он умеет.

— Он умеет, но не сможет, неизвестно, когда еще он достирает свою одежду!

— В последнее время он стал стирать намного быстрее.

— Вот уж не поверю!

Меня это разозлило. Было очевидно, что я уже постирал свою одежду, да и не хуже, чем другие. А тут еще кто-то, видите ли, не верит. Можно подумать, что я от природы не способен чему-либо научиться.

Я нашел ракетку и вышел во двор. Я не собирался играть, мне просто хотелось, чтобы люди видели, что стирка закончена.

Я не застал тех, кто разговаривал. Но тут нашелся человек, который захотел поиграть со мной в теннис. Мы с ним сыграли сет. Вокруг собрались зрители. Я играл с азартом, даже вспотел.

После игры, когда я мыл руки под краном, я заметил начальника тюрьмы. В воскресный день увидеть начальство было делом нередким. Он часто приходил сюда именно в воскресенье.

— Пу И, у тебя сегодня успехи.

— Давно не играл, — сказал я не без удовольствия.

— Я говорю о другом. — И он указал на веревку, на которой сушилась моя одежда. — Наметился прогресс, вот ты и не тратишь теперь на стирку времени больше, чем другие. Можешь, как и все, наслаждаться отдыхом.

Я поспешно закивал и прошелся вместе с ним по двору.

— Раньше, когда другие отдыхали, тебе приходилось трудиться в поте лица. Ты ощущал неравенство и от этого страдал. А теперь научился стирать, и на душе полегчало. Получается, что вопрос все же в самом себе. И не нужно переживать по поводу того, как к тебе относятся.

Через некоторое время он улыбнулся и сказал:

— Вторая мировая война превратила тебя, императора, в преступника. Теперь возникла новая борьба, на этот раз в твоем сознании. И она превратит преступника в обыкновенного трудящегося. Что такое император, ты уже познал. Но борьба еще не завершена. В душе ты еще не чувствуешь себя таким же, как все. Нужно это осознавать!

После его ухода я задумался. В душе я был согласен с первой частью его утверждения, но разве я продолжаю вести себя как император? Однако, признав первую часть его замечания, я постеценно стал понимать и вторую. Правоту его высказывания подтвердила жизнь.

В тот день после того, как мы убрали мусор (такой труд уже стал делом обычным) и вернулись в свои комнаты, член группы по быту устроил нам разнос:

— Моете руки, а кран не закрываете. Вода так и течет. Это безответственно, в следующий раз имейте в виду.

Да Ли тут же спросил меня:

— Пу И, ты последним мыл руки?

Я подумал. Получалось, что я.

— Я, наверно, забыл закрыть кран.

— Когда ты перестанешь забывать?

— Бывает, что и не забываю.

Некоторые тут же захихикали. Среди них Лао Юань. Он спросил:

— Выходит, что и забываешь. Значит, несколько раз не закрывал.

Я не обратил внимания на его слова. Тут возмутился Да Ли:

— И не стыдно тебе? Не знаешь, откуда такие замашки? Да это все прежние привычки дворцовой жизни. Ты и раньше никогда не закрывал за собой воду и к крану никогда не прикасался. Воду для тебя открывали и закрывали другие. Ты и теперь, когда входишь в комнату, знаешь только открыть дверь и никогда не закрываешь ее за собой. Все еще продолжаешь считать себя императором!

— Я, кстати, вспомнил, — сказал Лао Юань, — иногда, когда ты открываешь дверь, ты берешься за ручку газетой. Зачем?

— Боишься испачкаться, да? — встрял Да Ли.

— За ручку хватаются все, разве она не грязная?

Кто знал, что эта фраза вызовет у многих неудовольствие. Один спросил: "А почему это другим она не кажется грязной, а только тебе?" Другой подхватил: "Один ты чистюля, а на других плевать?" Третий стал доискиваться: "Дверь тебе кажется грязной или люди?" Еще один возмутился: "Ты что, выше других? Никого и в грош не ставишь?"

Пришлось оправдываться и доказывать, что у меня и в мыслях не было желания кого-то унизить. Однако на душе стало не по себе. Как же так получилось? Почему я не такой, как все? Потом кто-то заметил, что в бане я всегда первым прыгал в бассейн, а когда туда прыгали другие, я уже выходил. Еще припомнили, что в Советском Союзе на Новый год я первым съедал тарелку с пельменями. Слушая все это, я про себя отмечал, что никогда не обращал внимания на мотивы своих поступков. Получалось, что в душе я все-таки еще оставался императором. И тут я не мог не согласиться с критикой Да Ли.

Вспоминая это сегодня, я понимаю, что Да Ли тогда и в самом деле был моим строгим наставником. Что бы он тогда ни говорил, его слова заставляли меня задумываться над тем, что прежде не вызывало у меня сомнений. В конце концов, я не мог не признать, что в большинстве случаев я сам был виноват в своих прегрешениях.

Однажды утром, когда я умывался, Да Ли напомнил всем, чтобы при чистке зубов не капали на пол.

— А если напачкаете, чтобы не забывали за собой вытереть. Сегодня во всех группах будет санитарная проверка. У нас соревнование, и потому за грязь будут снимать баллы.

Я посмотрел вниз, пол был забрызган водой и зубным порошком. Мне показалось, что не так уж это и заметно. Подошел Да Ли и велел мне вытереть пол. Я потер его подошвой и решил, что этого достаточно.

Когда началась санитарная проверка, бригадиры групп по быту и член учебного комитета Сяо Жуй пошли по комнатам с проверкой, выставляя оценки согласно принятым ранее правилам. Проверяя нашу комнату, они заметили следы от зубного порошка, которые я не стер. Было признано, что это упущение, и нам снизили оценку. И хотя в целом общая оценка у нас была неплохая, Да Ли, несмотря на это, про грязь на полу не забыл. Он вошел в комнату со шваброй в руках и сразу спросил меня:

— Почему ты не вытер шваброй?

— Не подумал.

— Не подумал? — переспросил он грубо. — А о чем ты думал? Ни о чем, кроме себя, не думаешь! Что тебе коллектив! В голове у тебя только власть и никаких обязанностей!

Он в гневе схватил швабру и собрался вытирать грязь, но потом передумал, положил ее в сторону и сказал мне:

— Тебе должно быть стыдно! Вытирай сам!

Я послушно выполнил его указания.

С тех пор, как в Корее и на Северо-Востоке Китая были обнаружены американские бактериологические бомбы и вся страна развернула патриотическое движение за санитарию, ежегодно в тюрьме по несколько раз в определенное время проводилось уничтожение так называемых четырех зол (крыс, комаров, мух и саранчи). Одновременно проводилась широкомасштабная пропаганда санитарии и гигиены. Все это оставило в моей памяти сильное впечатление, в особенности казус, который произошел со мной во время уничтожения мух.

Да Ли откуда-то принес несколько новеньких мухобоек. Их на всех не хватало, поэтому каждый стремился заполучить себе одну. Я инициативы не проявил, но Да Ли принес мне одну сам. Этот предмет я держал в руках впервые в моей жизни и потому чувствовал себя немного не в своей тарелке. Я еще никогда не убил ни одной мухи!

К тому времени в тюрьме мух было не так уж и много. Если подходить со стандартами прежней столицы Маньчжоу-Го — Синьцзина, то, считай, что их вообще не было. После некоторых поисков я обнаружил одну муху сидевшей на оконной раме. Окно было раскрыто, я махнул мухобойкой и выгнал муху на улицу.

— Ты что делаешь? — закричал за моей спиной Да Ли. — Ты их уничтожаешь или выпускаешь на волю?

Другие, может, подумали, что он шутит, но я-то понял его истинный смысл. Я невольно покраснел и как-то неестественно отреагировал:

— Кто выпускает на волю? — Мне и самому показалось странным, зачем я ее выгнал.

— Не убиваешь живое существо, потому что боишься возмездия, да? — стал допытываться он.

Мне стало не по себе, но я ответил твердо:

— Какое возмездие? Она сама вылетела!

— А ты хорошенько подумай!

Вечером на собрании по самокритике поначалу никто не обратил на этот факт внимания, но потом после того, как об этом рассказал Да Ли, люди узнали, что когда я был в Чанчуне, я не разрешал бить мух и дал указания отбирать пойманных мышей у кошек. Все стали смеяться, а потом критиковать меня за предрассудки. Принимая критику, я, сам того не замечая, стал оправдываться:

— При чем тут предрассудки? Я ведь в прошлом году их бил.

— Вспомнил! — не удержавшись, засмеялся Лао Юань. — Не упомяни ты прошлый год, я бы и не вспомнил. Помню, как в прошлом году ты уступил кому-то мухобойку, а сам взял листок газеты и стал им отмахиваться от мух, они все и улетели!

Все смеялись, но в это время послышался строгий голос Да Ли:

— Не знаю, что думают другие, когда выпускают живность на волю, но тебя-то я понимаю. Все это чистой воды эгоизм, стремление получить милость Будды. Себя ты ценишь, конечно, дороже всех.

— Это ты уж чересчур, — возразил я.

— Пу И, наоборот, иногда слишком себя принижает, — заметил Лао Юань.

— Ну да! — подхватил я. — Никогда я не ставил себя выше других.

— Может быть, иногда ты и относишься к себе с самоуничижением, — Да Ли проявил сочувствие, но тут же продолжил: — А иногда ставишь себя выше всех и важнее всех. Как так получается, я понять не могу.

Позднее я сал отдавать себе отчет в том, что все это происходит потому, что целых сорок лет я витал в облаках и вдруг, в одночасье, оказался на грешной земле. Вот и не хотелось сдаваться. Я злился, негодовал от обиды, переживал и ругал себя. Короче говоря, спесь-то с меня сбили, а смотреть на вещи я продолжал по-старому. Я это осознал позже, когда обнаружил, что к людям нужно подходить с совсем другой меркой. Вопрос оставался во мне самом.

Однажды, после праздника весны 1956 года, начальник тюрьмы рассказал нам о внутреннем положении страны, а потом объявил решение:

— Вы уже проработали материалы по первой пятилетке, коллективизации сельского хозяйства и социалистическим преобразованиям в области кустарной промышленности, а также частной промышленности и торговли. Вы также знаете из газет об осуществлении в нескольких крупных городах страны совместной эксплуатации предприятий с государственным и частным капиталом. Знания, полученные вами о социалистическом строительстве, не ограничиваются только материалом из книг. Чтобы совместить теорию с практикой, вам следует ознакомиться с реальной ситуацией в стране. В связи с этим правительство вскоре организует для вас экскурсии, сначала в город Фушунь, а затем и в другие города.

В тот день повсюду царило радостное оживление. Многие были взволнованы, некоторые считали это предзнаменованием грядущей амнистии. Я думал иначе, так как допускал подобный исход в отношении кого угодно, только не себя. Я не только не таил надежд на амнистию, но даже разволновался по поводу предстоящих экскурсий и моего появления на людях.

Вечером того же дня возле клумбы я услышал, как люди обсуждали тему, которая волновала и меня.

— Как вы думаете, что будет, когда нас увидят простые люди?

— Раз нас будут сопровождать правительственные чиновники, вряд ли что-нибудь произойдет. Иначе правительство не разрешило бы нам выехать.

— Трудно сказать. А если народ начнет роптать? Я такое уже видел, я ведь выходец из семьи мелкого служащего. — Так говорил Лао Фу — высокий чиновник из Министерства сельского хозяйства бывшего правительства Маньчжоу-Го. Раньше он был мелким чиновником, занимавшимся фуражом в армии Чжан Цзолиня. — Если народ взбунтуется, кого станет слушаться правительство?

— Не волнуйся, правительство контролирует ситуацию, в противном случае нас бы не пригласили.

В это время к нам подошел новоиспеченный руководитель учебной группы Лао Чу, бывший дипломат марионеточного правительства Ван Цзинвэя, и вмешался в разговор:

— Думаю, что правительство не будет обнародовать наш статус. Что скажете?

— Думаешь, если не обнародует, так народ и не узнает? — не без сарказма заметил Лао Юань. — Думаешь, если на Северо-Востоке тебя не знают, то и ладно? Достаточно им узнать хотя бы одного, и все станет ясно! А одного узнать нетрудно!

Слова Лао Юаня задели меня за живое. Народ этого региона в течение десяти лет был вынужден отвешивать поклоны "облику его превосходительства". Узнать меня можно будет без труда.

Народ Северо-Востока меня ненавидел. Как же правительство решилось поверить людям, что ничего не произойдет, когда они меня увидят? А если взбунтуются, потребуют ли они от правительства публичного суда? Лао Фу правильно задал вопрос: кого тогда будет слушать правительство?

В то время в моем представлении народ был самым неотесанным и самым темным. Я считал, что даже если правительство и коммунистическая партия приняли решение о снисхождении и проводят политику перевоспитания, то простому народу дела до этого нет. Он испытывает к нам ненависть и, если возникнет недовольство, то сможет применить самые жесткие меры. Сможет ли в этом случае что-нибудь предпринять правительство, я очень сомневался. Я считал, что самым лучшим способом утихомирить народ было принести "в жертву" меня.

Множество людей с большим воодушевлением приветствовало эту экскурсию, я же все время чувствовал беспокойство, как будто что-то должно было случиться. Я и предположить не мог, что встречи с людьми и их прием полностью опровергнут мои ожидания.

Во время экскурсии меня ожидала масса неожиданностей, о которых я расскажу в следующей главе. А сейчас я хочу остановиться на некоторых поразивших меня личностях, которых не знаю даже, как и оценить.

Первой была простая молодая женщина. Она была из тех, кто выжил в трагедии в Пиндиншане. Сейчас она работала заведующей яслями при шахте открытого типа в городе Фушуне. Мы вначале туда и отправились. Руководство, рассказывая про историю шахты, поведало нам эту горькую историю.

К востоку от огромного карьера, в четырех километрах от центра города, находился поселок, в котором проживало более тысячи семей. Место это называлось Пиндиншань, и здешние жители главным образом трудились на шахте. Когда японские бандиты вторглись в северо-восточные провинции Китая, в этих районах, как и везде, появились добровольческие отряды, которые постоянно вели борьбу с захватчиками. В 1933 году, в праздник осени, ночью добровольцы южных районов Маньчжурии совершили нападение на вражеские позиции. Столкновение произошло в Пиндиншане. Было убито японское начальство шахты, а также более десятка японских охранников, сожжен японский склад. До рассвета бойцы-добровольцы передислоцировались в район Синьбина.

После их ухода японская военщина, обвиняя местных жителей в "пособничестве бандитам", решила отомстить им за ночной налет. На следующий день шесть небольших отрядов охраны окружили населенный пункт. Свыше ста девяноста японских солдат и их китайские пособники, примкнув к винтовкам штыки, выгнали жителей из домов и, не разбирая, кто старики, кто женщины и дети, согнали всех на близлежащий холм. Когда там собралось более трех тысяч человек, на японских грузовиках появились до сих пор скрытые под черными покрывалами пулеметы и началась стрельба. Свыше трех тысяч человек, включая больных стариков и беременных женщин, оказались жертвами кровавой бойни. Бандитам этого показалось мало, и они каждого закалывали штыком. Тех, кто еще дышал, добивали сапогами, выворачивая внутренности. Убитым беременным женщинам вспарывали животы и, достав оттуда неродившиеся плоды, глумились над ними.

Боясь возмездия со стороны народа, японцы попытались скрыть следы преступления, облили бензином 600 — 700 домов и сожгли их дотла. Затем обстреляли из орудий склоны гор, похоронив под обломками оставшиеся трупы. Сам же район обнесли колючей проволокой. Людям из других деревень появляться там было запрещено. Последовало предупреждение о том, что семьи, скрывающие оставшихся в живых людей, будут уничтожены. Днем Пиндиншань был окутан дымом, а ночью повсюду полыхали зарницы. Некогда населенный пункт превратился в безлюдный холм, схоронивший останки погибших. Позднее в окрестностях города Фушуня стала популярной грустная песня:

Когда-то в Пиндиншане кипела жизнь,

Но землю обагрила кровь.

Поднимешь камень,

А под ним человеческие кости.

Японцы убили наших родителей и товарищей.

Море крови глубоко; месть будет всегда.

Однако японские бандиты не смогли убить всех героев Пиндиншаня и не смогли испугать героических рабочих Фушуня. Пятилетняя девочка по имени Фан Сужун выбралась из кровавого месива, ее укрыл у себя старый шахтер-инвалид. Она выжила и теперь стала живым свидетелем преступления.

После осмотра угольных разработок было запланировано знакомство с материально-бытовыми условиями шахты. И мы отправились в ясли, где работала Фан Сужун. Сама она в тот день поехала по делам в г. Шэньян, но нам рассказали ее сотрудники о том, как накануне она встречалась с японскими военными преступниками.

Японцы приехали в ясли, а сотрудники им и говорят: "Извините, мы не позволили заведующей с вами встречаться, так как она сама из Пиндиншаня. Нам не хотелось бы ее травмировать". Почти все японские визитеры знали про эту трагедию, поэтому при этих словах стали переглядываться, не зная, как поступить. Посовещавшись, они приняли решение принести извинения человеку, который пострадал от японских империалистов, и попросили ее выйти. Работницы долго не соглашались, но после настойчивых просьб уступили.

После низкого поклона японцы попросили рассказать о том, что произошло. Фан Сужун не стала отказываться.

— Я до сих пор помню все отчетливо, — сказала она. — Вокруг были соседи, меня вел дедушка, мама несла на руках братика — он еще не умел ходить. Японцы и изменники родины говорили нам, что идут нас фотографировать. Я спросила деда, что такое фотографироваться. Дед отдал мне игрушку, которую только что смастерил сам, и сказал, чтобы я не задавала вопросов…

Вот так пятилетняя девочка вместе со всеми жителями поселка, и дедушкой, и мамой, которая тогда носила траур, и братиком шли к месту казни. Когда раздались выстрелы, дед накрыл ее своим телом. Не успев заплакать, она потеряла сознание. А когда очнулась, кругом была кровь, в воздухе висели дым и пыль, застилавшие звездное небо…

Она с трудом сдерживала боль от восьми пулевых ранений и укола штыка, но еще труднее ей было сдерживать страх. Дед уже не разговаривал, мамы и братика не было видно. Она выбралась из-под груды тел и поползла к своей деревне, а там остались гарь да пепел. Она ползла долго и наконец добралась до гаолянового поля. Закрыв лицо руками, дрожа от страха, она легла не землю. Ее подобрал старик, укутал в одеяло, и она в забытьи уснула.

Старик был старым шахтером и прожил в Фушуне тяжелую жизнь. Японцы так над ним издевались, что он стал инвалидом. Они вышвырнули его из шахты, и в дальнейшем он существовал лишь на то, что торговал сигаретами. Он потихоньку привел Фан Сужун в дом к одному одинокому рабочему и положил на дырявый мешок. В этом большом доме спали вповалку человек двести; старик занимал небольшой уголок, туда он и пристроил мешок. Днем мешок был открыт и скорее напоминал рваное тряпье. Никто на него не обращал внимания. А вечером, когда все засыпали, он украдкой подходил к мешку и кормил маленькую девочку. Однако долго так продолжаться не могло. Старик разузнал у девочки адрес дядюшки и, сделав вид, что переезжает, прихватил с собой мешок и упаковки с сигаретами, пробрался сквозь японский кордон и доставил ребенка в деревню неподалеку, где жил ее дядя. Тот, боясь оставлять девочку в доме, прятал ее в стоге сена и каждую ночь носил ей еду, залечивал раны. Так она продержалась до первого снега. И только тогда он переправил ее к дальним родственникам. Там ей изменили имя и фамилию. И она выжила.

Израненная духовно и физически Фан Сужун, сохраняя в себе жажду мести, мечтала о капитуляции Японии. Однако японских караульных в Фушуне сменила гоминьдановская охранка. Вскормленных японцами изменников родины сменили чиновники разных мастей, которые сразу же сели народу на шею и занялись казнокрадством. Скитания остались скитаниями, раны ранами, ненависть осталась ненавистью. Еще не стерлись следы старых кровавых ран, как в душе жителей Фушуня чувства ненависти появились вновь. Чтобы противостоять недовольству народа, Чан Кайши унаследовал от японских бандитов "политику трех просветлений". Беда снова оказались у порога дома Фан Сужун. В страданиях прошли четыре года, и наконец наступил долгожданный день. Ее семья получила освобождение, в ее жизни снова засияло солнце. Партия и народное правительство нашли ее. Ей оказали помощь, она получила образование, стала работать, у нее появилась семья, дети. Теперь в городе Фушуне она — передовик труда.

Сегодня этот человек, выросший в ненависти и слезах, имеет за спиной мощную политическую власть. Как же она отнеслась к группе японских военных преступников, совершивших ужасные злодеяния против китайского народа?

— Учитывая обиды и страдания, выпавшие на мою долю, мне следовало бы при виде вас, преступников, перегрызть вам глотку. Однако, — сказала она, — я коммунистка, и сейчас для меня самое главное — это наше социалистическое дело, великое дело преобразования мира, а не мои личные обиды и ненависть. Ради этого дела наша партия выработала свою особую политику. Я верю в нее и буду ее осуществлять. Ради этого я готова никогда больше не вспоминать свои личные обиды.

От этих слов несколько сот японских военных преступников просто застыли от удивления. Многие из них от стыда заплакали и стали перед ней на колени, умоляя китайское правительство наказать их за содеянные злодеяния.

Трудно поверить, чтобы обыкновенная молодая женщина обладала бы такой широкой натурой. Тем не менее, мне приходилось самому сталкиваться с такими примерами, в которые просто невозможно было поверить. Допустим, что Фан Сужун как член партии, кадровый работник должна была быть такой по долгу службы (во что вообще поверить трудно), тогда почему так поступили простые крестьяне из деревни Тайшаньбао?

Тайшаньбао — это сельскохозяйственный кооператив в одном из пригородов Фушуня. Мы его посетили на следующий день утром. На душе было неспокойно. Я постоянно думал о существующем изобличительном материале, который был полон проклятий в мой адрес именно со стороны крестьян. Как они отнесутся ко мне? Я был уверен, что "темные" и "грубые" крестьяне никак не последуют поступку Фан Сужун. Вчера в Фушуне, в районе шахт, я встретился с несколькими рабочими и их домочадцами. В их действиях не было ничего "грубого". Когда мы вошли в здание, чтобы осмотреть рабочее общежитие, одна гостеприимная пожилая женщина даже захотела провести меня в комнату с натертым паркетом. Я тогда подумал, что она так поступила, потому что не знает, кто я. Если бы знала, то не стала бы разводить со мной церемонии. Вчера начальство велело нам беседовать с каждым из них в отдельности. Это были ветераны горного дела или изгнанные японцами из шахт инвалиды труда. Не имея никакой помощи и опоры, они буквально влачили свои дни в нищете до тех пор, пока Фушунь не был освобожден. Власти преобразовали фешенебельную японскую гостиницу в дом престарелых и поселили их там спокойно доживать свои дни. Пожилые люди играли в шахматы, ухаживали за цветами, читали прессу, и каждый находил что-то в соответствии со своими интересами. Старик, которого я посетил с несколькими товарищами, стал рассказывать историю своей жизни, которая скорее напоминала полный горечи и слез обвинительный акт. Мне было стыдно и страшно, когда он говорил о бедах шахтеров во времена марионеточного правительства. Я боялся, что он меня узнает, поэтому забился в угол, не смея произнести ни звука. Я обратил внимание на то, что на стенах комнаты у старика не было фотографий, какие висели в рабочем общежитии, но зато красовалась фотография председателя Мао. Стало очевидным, что у старика в мире никого и ничего не осталось, разве что эта фотография. Но принимает ли он политику председателя Мао, направленную на перевоспитание преступников? Вряд ли он будет снисходителен к изменникам родины.

В первый день осмотра я всегда старался в многолюдных местах не поднимать головы. Я обнаружил, что так поступал не я один. Все вели себя достаточно скованно. Бывший смотритель, который в Фушуне при японцах занимался строительством японского синтоистского храма, был бледен, как полотно, и старался все время быть в середине толпы, желая спрятаться за спины других. Когда мы прибыли в Тайшаньбао, практически никто не осмеливался поднять голову. Так, в полном смятении, мы выслушали рассказ о кооперативе и его истории, а потом нас повели осматривать новые модели сельскохозяйственных орудий. Мы побывали на птицеферме, в теплицах, хлеве и амбарах. Нас всюду встречали радушно. Некоторые даже переставали работать и стоя приветствовали нас. Я был уверен, что меня не узнавали, и надеялся, что так будет всегда. Однако в самом конце при посещении Дома одного из крестьян я уже не смог спрятаться от самого себя.

Это была семья из пяти человек, хозяина звали Лю. Он и жена работали в поле, а старший сын числился учетчиком в теплицах. Второй сын учился в средней школе, а дочь работала на гидроэлектростанции. Когда мы вошли в дом, там была лишь одна хозяйка. Она готовила обед. Завидев местное начальство с группой людей, она заторопилась, сняла передник и пригласила в комнату с чисто выбеленным потолком. Принимая нас как истинных гостей, она по местному обычаю пропустила нас в комнату и усадила на глинобитную лежанку-кан. Я уселся с краю, рядом с невысоким буфетом, на котором под стеклянным колпаком стоял будильник с круглым циферблатом и натертый до блеска чайный сервиз. С другой стороны стояли фарфоровая ваза и сосуд для хранения чая.

Сопровождавший нас человек не сказал ей, кто мы. "Вот пришли несколько человек посмотреть, как живут члены кооператива. Расскажи им!" — попросил он. Женщина не отличалась ораторским искусством, но из ее отрывочных воспоминаний мы поняли, что в семье на семь ртов у них был маленький клочок земли и жили они во времена марионеточного правительства, как нищие. "Сажали рис, а ели желудевую муку. Если японцы находили в доме хоть одно зернышко риса, человека тут же объявляли "экономическим преступником". Рассказывали, что одного больного человека прямо на улице стошнило. Полицейский, заметив в рвоте рис, тут же арестовал его. Одеты были кто во что. Девушкам приходилось покрывать себя мешковиной. Однажды на Новый год дед решил украдкой сварить немного риса, чтобы накормить изголодавшихся детей. В полночь появились полицейские, все перепугались до смерти. Оказывается, они пришли набирать людей на рубку леса и рытье окопов — якобы против бандитов. Какие там бандиты, они боялись наших солдат! Старика забрали. В те времена с таких работ мало кому удавалось вернуться живым."

В это время вернулся сын хозяйки. Совсем небольшого роста, с короткими ногами, он оказался инвалидом от рождения. Отвечая на наши вопросы, он рассказал, что в старом обществе он, инвалид, жил хуже собаки. Теперь же, как и все, работает. В глазах этого не достигшего еще и тридцати лет человека я мог прочитать всю боль и страдания, выпавшие на его долю. Однако когда разговор коснулся проблем сегодняшнего дня, у него, как и у матери, в глазах и интонации появилась радость и уверенность в себе. В отличие от матери он больше говорил о делах в кооперативе, о выращивании овощей в теплицах, причем с такой радостью, будто пересчитывал семейные реликвии.

— Овощами мы в основном удовлетворяем потребности рынка, все четыре сезона; сорта такие, которых не было до освобождения. Есть и помидоры, и сладкий перец.

Тут женщина подхватила разговор и стала рассказывать, что в прежние времена не то что помидоры, они и капусту видели редко. Хозяйка сняла с большого чана, стоявшего в углу комнаты, покрывало и показала нам рис, который был внутри. Сын засмеялся: "Рис-то зачем показываешь?" Женщина отреагировала мгновенно: "Может, сейчас это и ничего, а вспомни, как было во времена правления императора Кандэ".

Ее слова больно ударили меня.

Входя в этот дом, я больше всего боялся, что кто-нибудь поинтересуется, как меня зовут. А теперь я понял, что если не назову себя перед тем как уйти, то произойдет чудовищный обман, которому не будет оправдания.

Я встал и, опустив голову, произнес:

— Кандэ, о котором вы только что говорили, предатель, император Маньчжоу-Го Пу И. Это я и есть. Я прошу у вас прощения и снисхождения…

Не успел я договорить, как бывшие высокие чиновники, пришедшие вместе со мной, тут же встали.

— Я тот самый человек из Министерства труда, который сгонял рабочих…

— Я — чиновник из Министерства сельского хозяйства, который отбирал у вас рис…

— Я начальник военного округа, куда для японцев набирали солдат…

Женщина остолбенела. Было очевидно, что такого она не ожидала. Она хоть и знала, что придут бывшие прислужники японцев, но не знала ни наших имен, ни нашего прежнего статуса. Еще большей неожиданностью стало то, что у нее будут просить прощения и ждать приговора.

Какой будет приговор? Будет ругать нас нещадно? Рыдать? Или выйдет, позовет соседей, родственников тех, кто пострадал в эти годы, чтобы всем вместе выместить свой гнев на нас?

Нет. Она тяжело вздохнула. Это был вздох, который растопил мое сердце и то напряжение, которое царило в воздухе.

— Дело прошлое, зачем об этом говорить! — Она вытерла слезы. — Лишь бы готовы были учиться и прислушиваться к словам председателя Мао, чтобы стать настоящими людьми!

Мы слушали ее молча, и на глазах у нас были слезы. В конце мы разрыдались.

— Мы знаем, кто вы, — сказал сын, молчавший все это время. — Председатель Мао говорил: "Большинство преступников смогут измениться". Он прав. Народ сможет вас простить!

Двое простых крестьян, о которых я думал, что они "грубые" и "неотесанные", что их ненависть к нам затмевает всякие разговоры о "снисхождении", тем не менее оказались столь великодушными!

Это были великие люди, к которым мои мерки не годились.

Я подходил к ним с презрением и предвзято, а они отнесись к нам с таким благородством.

Сегодня они хозяева страны. За ними стоит огромная сила — крепкое правительство и мощная армия, руководимая коммунистической партией. Перед ними оказались преступники, натворившие немало бед, и они к ним отнеслись великодушно!

Почему они так верят партии и председателю Мао? Как они восприняли политику партии в отношении перевоспитания военных преступников? И почему партия и народное правительство так доверяют людям, верят, что они обязательно примут эту политику?

Эта экскурсия дала мне ответы на все.

Настроение после завершения трехдневной экскурсии резко отличалось от мыслей и чувств, охвативших меня в первый день поездки. Оживленные разговоры сменили уныние и подавленное состояние. Стали обмениваться мнениями, как только вернулись в свои бараки. Разговоры продолжались во время обеда, на групповых собраниях и после них. На второй день все повторилось снова. Повсюду слышались одни и те же слова:

- Все изменилось! Общество изменилось, китайцы стали другими!

Эта фраза действительно носила обобщенный смысл. "Все изменилось!" С этими фактами мы в последние годы сталкивались в прессе, в выступлениях начальства, а также в письмах. Людям искушенным все больше хотелось сопоставить получаемую информацию с реальностью. Таким в нашей группе был Лао Юань. На этот раз и он сдался.

Как-то вечером мы заговорили о сладкой выпечке в рабочей столовой, о питании рабочих, о газовых плитах в рабочих общежитиях, которые мы видели сами. Кто-то заметил, что, к сожалению, видели только, как кипятят воду, но не видели, как готовят еду и, главное, что едят. Тут Лао Юань заметил: "А я видел".

Поначалу все удивились, ведь ходили все вместе, как это он смог увидеть? Оказывается, когда все рассматривали убранство рабочего общежития, он зашел за дом и увидел мусорный бачок, в котором обнаружил рыбьи кости, яичную скорлупу и еще что-то.

Лао Фу, который в прежние времена был "большим начальником" и отвечал за фураж, обычно не отличался многословием, а тут вдруг разговорился: "Не то что во времена Маньчжоу-Го, когда у рабочих на столе не найти было ни рыбы, ни мяса. Даже до японской интервенции в 1931 году такое было редкостью. Я ведь выходец из семьи мелкого служащего…"

Лао Ван, воспитанный с детства японцами, разоткровенничался: "Когда я раньше читал газеты или изучал документы, я нередко сомневался в истинности того, что напечатано. Что, мол, это за промышленная зона Северо-Востока, о которой столько пишут? Ведь это всего лишь то, что оставили японцы. Теперь, увидев фабрику при промышленной школе, где в сторонку сдвинуты японские станки со старыми истертыми шкивами, а повсюду установлено новое оборудование отечественного производства, я поверил, что китайцы и в самом деле начали новую жизнь. Все изменилось!"

Все изменилось! Эти слова нашли отклик и у меня. Правда, я ощущал все происходящее по-своему.

Народ простил меня. Это было так неожиданно, что все три дня, пока шла экскурсия, я постоянно возвращался к мысли: так ли это? После стольких страданий они готовы все простить? Они до такой степени верят в политику председателя Мао в отношении перевоспитания преступников, но почему?

Прошлое и настоящее Фан Сужун и деревни Тайшаньбао — это прошлое и настоящее всех, кто живет сегодня на Северо-Востоке Китая. Преобразования в городе Фушуне можно наблюдать повсюду. Это и памятник погибшим героям в Пиндиншане и новые лесопосадки; это частично сохранившиеся открытые горные разработки и новые железные дороги с электрической тягой. Это подземные штольни долиною в 150 километров, в которых сохранились старые деревянные сваи и появились новые бетонные опоры. Это новые корпуса рабочих общежитий, дом престарелых, расположенный в бывшей японской гостинице, столовые, дневное освещение в домах и т. д. Одним словом, каждая улица, каждое строение, каждый агрегат, каждая колонка цифр и даже каждый камень говорили мне о том, какие произошли в стране грандиозные изменения. Все это заставило меня задуматься над тем, почему тетушка Лю сказала: "Зачем вспоминать прошлое?" И слова того молодого человека-инвалида, который поверил в то, что мы сможем стать другими. Перемены объясняли все.

Все изменилось! Сколько в этих словах горя и слез шахтеров города Фушуня!

В Фушуне, в этом известном на всем Северо-Востоке районе (ныне это местоположение открытых угольных карьеров), полвека назад была популярна песенка, в которой говорилось о богатствах этого края: "Все говорят, что за заставой хорошо, на протяжении тысячи ли не встретишь целины. Будь над головой другое небо, не выкопаешь столько драгоценностей". Однако, когда в 1901 году начались разработки, "выкопанные "драгоценности" в руки шахтерам не попали. Для них была приготовлена другая песенка: "Как попадешь в сей бесценный район, сразу продавай постель, меняй новое на старое. А старое на льняные мешки". В 1905 году после поражения царской России эти места в провинции Ляонин стали японскими. За сорок лет в фушуньских шахтах погибло от 250 до 350 тысяч человек.

Перемещенные обманным путем люди из провинций Шаньдун и Хэбэй, а также местные разорившиеся крестьяне каждый год доставлялись партиями в фушуньские шахты. Большинство из них жило в огромных бараках по 100 — 200 человек. Во все времена года они носили рубища, работая по 12 часов в день. И так грошовое жалованье частично уходило в карманы разных начальников.

Рабочие, у которых были семьи, жили в так называемых копчушках. Жизнь у них была голодная, да и надеть было нечего. Родившиеся детишки бегали голышом, умирали от голода, так их и хоронили голыми.

Многие не могли себе позволить завести семью. На шахте Лунфэн свыше 70 % рабочих были холостяками.

Об охране труда в шахтах говорить не приходилось. Взрывы и обвалы были делом обычным. Рабочие говорили: "Хочешь питаться за счет угля, готовься отдать за это жизнь". Однажды в 1917 году в одной из шахт произошел взрыв газа. Чтобы снизить ущерб от взрыва, японцы замуровали вход в шахту, в которой заживо было похоронено 970 шахтеров. В 1923 году в шахте вспыхнул пожар, погибло 69 человек. В 1928 году там же после прорыва подземного потока утонуло 482 человека.

Марионеточное правительство произвело подсчеты: с 1916-го по 1944 год общее число раненых и погибших достигло 251999 человек.

Тела погибших обычно вывозили в овраг к северу от населенного пункта под названием Наньхуаюань. Он был заполнен трупами. Люди стали называть это место "ямой десяти тысяч человек".

Японцы организовали для шахтеров местечко под названием "Сад увеселений" с большим количеством проституток, игорных домов и опиумных курилен.

В Фушуне располагались не только фешенебельные дома японцев и высокие башни шахт. Возле храма Лаоцзюньмяо бродили толпы нищих, рядом с рекой Янбохэ и сточной канавой валялись истлевшие трупы кошек и безжизненные тела детей. Зимой каждый день под мостом появлялись новые трупы. Там ночевали безработные. Некоторые из них утром следующего дня становились новыми жертвами. Это место с горечью называли "гостиницей для больших чиновников".

Во времена Маньчжоу-Го в Фушуне возникла новая структура: концентрационный лагерь для шахтеров, которые "выступали против Маньчжоу-Го и японцев". Тех, кто туда попадал, жестоко избивали, а затем под дулом винтовок и в окружении овчарок заставляли заниматься рабским трудом. Они жили в ужасающих условиях и зимой нередко замерзали прямо на лежанке-кане.

"Все изменилось!" Сколько скрыто за этими словами печальных событий! И в то же время сколько радостных минут для обретших свое счастье людей!

В открытом карьере остались следы от здания для рабочих в 3500 квадратных метров, которое построили японцы в 1931 году Там же возвышается новое общежитие для рабочих площадью в 17 тысяч квадратных метров, построенное через семь лет после освобождения.

На третий день экскурсии мы посетили шахту Лунфэн и побывали в семье рабочего, который проживал в общежитии при шахте. Возможно, это был один из тех 70 % бывших холостяков. На стене висела фотография семейной пары. Молодой человек на ней улыбался. Наверное, он входил в число 80 %, которые женились после освобождения.

На кухне стояла газовая плита, над которой виднелось голубое пламя.

Этот уютный огонек, создававший теперь ощущение покоя, в прежние времена наводил на людей страх. Сколько семей он погубил, сколько слез было пролито женами! Сегодня он принес людям тепло и счастье!

Мы шли по улице, освещенной бесконечной чередой фонарей дневного света, легкий ветерок дул нам в лицо, а заведующий отделом шахты Ван рассказывал нам одну историю страшнее другой.

Газ, этот злейший враг угольщиков всего мира, унес жизни огромного числа людей, работавших на шахтах. Три шахты — Лунфэн, Шэнли и Лаохутай отличались наибольшей концентрацией газа. В первый год после освобождения там по-прежнему оставалась значительная концентрация газа, в особенности в шахте Лунфэн. Японцы и гоминьдановцы разрушили шахты, завалили проходы, и там постоянно сильно пахло газом. Взрывчаткой и электрооборудованием пользоваться было нельзя. Пришлось приложить немало усилий, в том числе и с использованием богатого опыта рабочих-ветеранов, чтобы в конечном итоге снизить объем проникающего газа. Позднее рабочим удалось в этом направлении добиться новых успехов.

Осенью 1949 года один из инженеров шахты предложил вывести газ через специально проложенные трубы на поверхность земли и использовать его как топливо. Были проведены удачные опыты, и к первому июля 1950 года был пущен пробный газ. Радостные толпы народа громко кричали: "Мы победили!"

Эта история заставила меня вспомнить старика-инвалида из дома престарелых. Ведь он пострадал именно от взрыва газа. У него не осталось никого из родных. Единственная фотография, висевшая на стене, была фотография председателя Мао. Вспомнилась песня, которую пели ребятишки из детского сада: "Без компартии нет нового Китая…"

Во время нашей прогулки заведующий Ван временами останавливался и рассказывал о том, что было на этом месте раньше. Нередко он вспоминал, как издевались над людьми японцы и их прислужники.

Теперь все изменилось! Изменения видны повсюду. От лесонасаждений в Пиндиншане до каждого камня в шахтах. Перемены произошли и в людях: в стариках в доме престарелых, в рабочих, что живут в новом общежитии, всюду. Главное, что изменились люди.

Причину всех этих перемен объясняет фотография, что у кровати старика, песни детей, красная звезда, что сияет на башне у шахты…

Народ простить может. Вопрос в том, можешь ли ты сам стать порядочным человеком. Я понял эту истину из проведенной экскурсии. И не только эту истину. Отправляясь на экскурсию, я по-прежнему считал, что у любого правительства не может быть с народом такого единства, такого взаимодействия, о которых пишут в книгах. Я всегда думал, что такая мощная армия и сильное правительство, возглавляемое коммунистической партией, есть результат искусных приемов и умения заманивать народ на свою сторону. Вот я и боялся пасть жертвой народного возмущения. Теперь я понял: народ поддерживает партию, верит ей именно потому, что она для народа сделала очень много добрых дел. На протяжении всей истории страны этого не смогла и не хотела сделать ни одна династия. Организовать для шахтеров, которых раньше называли не иначе, как "черномазыми", усиленное питание; объявить войну газу во имя безопасности шахтеров, для чего мобилизовать все силы партийной организации; превратить "гостиницу для высоких чиновников" в место, где можно играть в шахматы и любоваться цветами; сделать так, чтобы 80 % холостяков переехало в новые квартиры; убрать публичные дома, игорные дома, опиумные курильни. Какое правительство в прошлом могло и желало все это сделать?

Раньше я думал, что в новом обществе только бедные получат преимущество. Те же, у кого есть деньги, кто в старом обществе занимал определенное положение, кто поддерживал связь с такими, как я, кто относился к национальным меньшинствам, вряд ли будут довольны. Вскоре после экскурсии я собственными глазами увидел своих домочадцев и понял, что я в своих суждениях и выводах несколько поторопился.

Моя переписка с родственниками началась летом 1955 года. Люди узнавали из писем, присланных из дома, что их родственники не стали изгоями из-за того, что в свое время совершили преступление. Сообщалось, что их дети кто учится, кто работает, некоторые обзавелись семьями, кто-то стал комсомольцем, а кто-то даже вступил в партию. Письма многих воодушевили, и люди ощутили на себе значение осуществляемых преобразований. Однако были и такие, которые ко всему относились с подозрением и даже с предвзятостью, считая информацию недостаточно убедительной, строили абсурдные догадки. Бывший чиновник маньчжурского правительства Лао Чжан впервые получил письмо от сына. Первая фраза в нем звучала так: "Господин Чжан, прощу прощения, но могу вас называть только так, ибо не могу использовать другое…" Прочитав письмо, Лао Чжан был настолько огорчен, что чуть не лишился рассудка. Многие переживали за него, а некоторые втайне поговаривали: "Вот вам и молодежь, воспитанная новым обществом. Выходит, что если отец находится в тюрьме, то сыну он больше не нужен". Я невольно вспомнил слова Чэнь Баочэня, который сказал однажды: "Компартия жестока и бессердечна". Лао Лю, бывший военачальник в маньчжурском правительстве, который был с Пу Цзе в одной группе, вообще с недоверием относился к новому обществу. У него в мыслях была только дочь, и он очень боялся, что к ней будут относиться с презрением. Она написала ему, что живет хорошо, вступила в комсомол, на работе о ней заботятся, у нее много друзей. Ее мечта осуществилась, как она и хотела, государство распределило ее в школу искусств. Он прочитал письмо, покачал седой головой и сказал: "Скажу честно: если сам не увижу, ни за что не поверю". Начиная с 1956 года, все эти вопросы получили свое разрешение. С моей точки зрения, подобные проблемы были разрешены не только в каждой семье, но и во всей стране, во всех последующих поколениях.

10 марта, т. е. на третий день после возвращения с экскурсии, надзиратель велел мне и Пу Цзе, а также мужу третьей сестры, мужу пятой сестры и трем племянникам явиться к начальнику тюрьмы. Войдя в кабинет, мы к своему изумлению встретили там дядю Цзай Тао, третью и пятую сестер, с которыми расстались более десяти лет тому назад.

Увидев дядюшку, как и раньше, в полном здравии и сестер в форменной одежде из хлопчатобумажной ткани, мне показалось, будто бы все это происходит во сне.

Цзай Тао был моим единственным родственником из старшего поколения. В 1954 году во время выборов он как представитель двухмиллионного населения маньчжуров был избран во Всекитайское Собрание Народных Представителей. Он являлся также членом Народного Политического Консультативного Совета. Он сказал мне, что за несколько дней до того, как приехать сюда, чтобы повидаться со мной, он на заседании Второй сессии ВСНП видел председателя Мао. Премьер Чжоу Эньлай представил его Мао Цзэдуну, сказав, что это господин Цзай Тао — дядя Пу И. Председатель Мао поздоровался с ним за руку, сказав: "Я слышал, что Пу И неплохо учится, можете поехать навестить его…"

Здесь голос дядюшки задрожал, и он не удержался от слез. У меня тоже текли слезы, все расчувствовались, а племянник Жуй просто разрыдался…

Из этой встречи с родственниками я понял, что не только я сам спасен, но и весь мой маньчжурский род Айсинь Гиоро также спасен.

Дядюшка сказал мне, что до освобождения, согласно переписи, маньчжуров было 80 тысяч, а сегодня их в тридцать раз больше.

Мне эти цифры говорили о многом. Я знал, в каком положении находились маньчжуры после Синьхайской революции 1911 года при господстве правительства северных милитаристов и Гоминьдана. В те годы если маньчжуры не изображали из себя ханьцев, работу им найти было очень трудно. С тех пор дети и внуки рода Айсинь Гиоро стали получать такие чисто ханьские фамилии, как Цзинь, Чжао, Ло. Семья моего отца в Тяньцзине носила фамилию Ло. После освобождения признававших себя нацменьшинствами становилось все больше и больше. После опубликования конституции все маньчжуры встали на учет, вот откуда получилась цифра два миллиона четыреста тысяч, которая оказалась неожиданной даже для самих маньчжуров.

Помню скорбь и возмущение, вызванные "событием на могилах Дунлин", помню, как клялся отомстить за своих предков. Я считал себя потомком великого рода и человеком, который должен возродить маньчжурскую нацию. Однако я не только не мог предотвратить судьбу своей нации, постепенно скатывавшейся вниз, но и стал тем, кто ускорил этот процесс. Лишь после того, как японцы и я, заявлявшие о поддержке маньчжуров и считавшие восстановление монархии своим святым долгом, потерпели крах, у потомков рода Айсинь Гиоро появилось надежное будущее. Численность маньчжуров тому подтверждение!

Дядюшке в тот год исполнилось 69 лет. Он был здоров и полон сил. Я даже не заметил, чтобы он постарел. Разговаривал со мной он так же, как и раньше, сохранив свои привычки. После освобождения уже на склоне лет он работал какое-то время в системе вооруженных сил, а затем трудился на Северо-Западе страны. Когда он об этом рассказывал, лицо его светилось счастьем. Еще он мне рассказал, что хотел бы поездить по стране и посмотреть, как работают представители малых народов. Таковы возложенные на него обязанности как члена ВСНП. Тут лицо его засияло еще больше.

Когда Народно-освободительная армия вошла в Пекин, многие маньчжуры, приверженцы свергнутой династии, чувствовали себя неспокойно, в особенности потомки рода Айсинь Гиоро. Даже когда они ознакомились с установленными правилами, обязательными для всех, они по-прежнему чувствовали себя неспокойно. Старики, которые жили в Пекине, в большинстве своем не относились в "высшей знати" времен Маньчжоу-Го и правительства Ван Цзинвэя. Но были и те, кто не мог забыть своего "божественного" происхождения и отказаться от моего обожествления, поэтому после того, как я оказался преступником, они забеспокоились еще больше. К тому же снижение численности маньчжурского населения, их собственная беспросветная жизнь не вызывали особых надежд на помощь со стороны Народно-освободительной армии. Первое, что их поразило, это то, что народное правительство Северо-Востока организовало специальные школы для детей-маньчжуров. Потом они увидели, что маньчжурские представители вошли в зал Хуайжэньтан и вместе с представителями различных слоев населения участвуют в заседании Народного Политического Консультативного Совета и обсуждают общую программу развития страны. Вслед за тем многих из них посетили кадровые работники народного правительства и предложили стать представителями местных НПКС, чтобы они имели возможность высказывать свои пожелания по поводу дальнейших перспектив развития маньчжурской нации и вносить лепту в строительство нового общества. В Пекине потомки моего прадеда (императора Даогуана), а также принцы Дунь, Гун и Чунь, кроме нескольких младших братьев седьмого дядюшки, которые были еще достаточно молоды, уже были людьми почтенного возраста, им перевалило за шестьдесят. Мой двоюродный брат Пу Синь (второе имя Сюэчжай) увлекался живописью, каллиграфией и игрой на цитре. Он и предположить не мог, что снова возьмет в руки давно не звучавший инструмент, и будет в общении со своими новыми друзьями наслаждаться древним искусством. В молодежи он видел перспективы возрождения древнего национального искусства. Его выбрали заместителем председателя научно-исследовательского общества древней музыки, а также председателем общества каллиграфов. Потом пригласили участвовать в местный НПКС, предложили преподавать живопись в Академии художеств. Родной брат Пу Синя — Пу Сянь также был приглашен преподавать живопись в Пекинскую академию живописи. Уже далеко не молодой человек взялся вести занятия с молодежью, передавая ей свой опыт и мастерство. Его двоюродный брат Пу Сю в прошлом тоже служил при дворе. Я, когда находился в Чанчуне, поручал ему присматривать за нашими домами в Пекине. Позднее он потерял зрение и не смог больше самостоятельно передвигаться, жизнь стала для него невыносимой. После освобождения его жизненный опыт и исторические события, свидетелем которых он был, заинтересовали новое общество, и он стал сотрудником Института литературы и истории. Такого рода институты были широко распространены по всей стране. Там работали ученые прежней династии с высокими научными степенями, свидетели самых различных событий времен правления северных милитаристов и эпохи Чан Кайши, участники Синьхайской революции и члены более раннего общества Тунмэнхуэй, а также те, кто был личным свидетелем закулисных игр и дворцовых интриг старого феодального режима. Так был получен бесценный исторический материал, а сами они на старости лет смогли принести пользу новому обществу. У потерявшего зрение Пу Сю снова проявился интерес к жизни, и он с удовольствием диктовал свои воспоминания.

Все эти явления, ставшие для нового общества делом обычным, в моем сознании казались чем-то совершенно невероятным. Но самое сильное впечатление на меня произвели те перемены, которые я заметил в моих младших сестрах.

Полгода тому назад я переписывался со своими младшими братьями и сестрами и тогда уже понял, что в нашей семье происходят какие-то перемены, но я никогда об этом всерьез не задумывался. Во времена Маньчжоу-Го, кроме брата и двух сестер, остальные родственники проживали в городе Чанчуне. Когда произошло крушение, они вместе со мной сбежали в Тунхуа. Попав в плен, я стал волноваться, не станут ли их третировать за то, что их родственник стал изменником. Муж второй сестры был внуком Чжэн Сяосюя, а мужья третьей и пятой сестер были младшими братьями императрицы, один из них был сыном начальника штаба у Чжан Сюня, оба в звании подполковника. Отец мужа четвертой сестры был правителем области в Шаосине и стал известен тем, что был связан с убийством известной поэтессы Цю Цзинь. Мужья сестер были при марионеточном правительстве либо военными, либо служили там чиновниками. Лишь у шестой и седьмой сестер мужья были обыкновенными людьми из ученого мира. Пострадают ли они из-за того, что старший брат их жен предатель родины, я не знал. И это меня очень беспокоило. Опасения были у всех, с кем я сидел в тюрьме, но больше всех это касалось меня. Однако письма говорили о том, что мои опасения совершенно напрасны. Младшие братья, как и сестры, имели возможность работать, их дети, как и все дети, ходили в школу, продолжали свое образование и в дальнейшем получали стипендию. Четвертый брат и седьмая сестра по-прежнему оставались учителями начальной школы, шестая сестра стала человеком свободной профессии — художником, пятая — швеей, третья — общественным деятелем, уличный комитет избрал ее членом комитета по охране общественной безопасности.

Сказанное, может, кому-то покажется делом заурядным, но для меня это было удивительно. Ее жизнь в прошлом была еще более "изысканной", чем у пятой сестры. Ее с утра до вечера занимали только игры, я ее баловал. Каждый раз, как узнает, что я кому-то сделал подарок, тут же расспрашивала обо всем и сама требовала "вознаграждения". Кто мог подумать, что эта избалованная и изнеженная девица, вечно выпрашивавшая подарки, станет общественным деятелем? Сразу и не поверишь. Я стал понимать, почему впоследствии она так рьяно пропагандировала новый закон о браке, почему она, читая вслух соседям газеты, могла заплакать. Я поверил ее словам, когда она как-то заметила: "Чем я была раньше? Безделушкой!"

Она хоть и обладала определенным культурным уровнем и именовалась аристократкой, однако в действительности жизнь ее была пустой и обедненной. Когда она вместе с третьей сестрой жила в Японии, я просил их в письме описать свою жизнь. Вот что она ответила: "Я сейчас сижу в комнате, служанка рядом гладит одежду, садовник во дворе поливает цветы, собачка сидит рядом и уставилась на коробку со сладостями… больше не знаю, о чем писать". Нынче жизнь ей открыла глаза, обогатила ее мысли. Когда соседи в нетерпении ожидают, когда она начнет им читать газету, она понимает, что у нее теперь появился смысл жизни.

Как-то уже потом она поведала такую историю: "Однажды в Тунхуа за мной пришел ополченец и сообщил, что народ на собрании хочет, чтобы я им рассказала о себе. Я испугалась. Мне казалось, что критика предателей страны — это самое страшное, что есть. Я попросила, чтобы меня простили, я, мол, готова на любую работу. Мне сказали, что не нужно бояться, народ у нас самый справедливый. Пришлось идти и рассказывать все как есть. Народу в тот раз было очень много, так как пустили слух, что можно будет увидеть сестру императора. После моего выступления присутствующие стали вполголоса обмениваться мнениями. Наконец кто-то встал и сказал: "Сама она ничего дурного не сделала, у нас нет критических замечаний". Народ отнесся к сказанному одобрительно, и все разошлись. Только тогда я поняла, что народ у нас действительно самый справедливый".

На следующий день после нашей встречи я получил письмо от второй сестры, в котором она сообщала, что ее старшая дочь, студентка второго курса института физкультуры, уже стала преподавателем автовождения. Недавно она на мотоцикле провела тренировочный заезд от Тяньцзиня до Ханькоу. Она с радостью сообщила мне, что не только ее дочь, в прошлом кисейная барышня, стала мастером спорта, но и другие ребята тоже стали отличниками. Когда я все это поведал сестрам, они не удержались от слез и стали рассказывать мне о своих детях. Вот уж где действительно произошли настоящие перемены в судьбе представителей рода Айсинь Гиоро.

В 1937 году на основании материалов, предоставленных мне моими младшими братьями и сестрами, я провел статистическое исследование. Начиная с принца Чуня и тех, чья фамилия начиналась с иероглифа Цзай, смертность младенцев и детей, не достигших совершеннолетия, в конце эпохи Цин составляла 34 %. Во времена республики эта цифра составляла 10 %, а после освобождения — 0 %. Если подсчитать смертность несовершеннолетних детей всего нашего рода, то цифра окажется еще более поразительной. Если взять потомков моего прадеда, то здесь эта цифра для мальчиков составит свыше 40 %, а для девочек — чуть менее 50 %. Другими словами, среди потомков императора Даогуана из каждых десяти умирали четверо с половиной, при этом большинство умирало, не достигнув и двух лет.

Когда я встретился со своим дядюшкой и сестрами, я таких подсчетов еще не проводил, но когда они стали перечислять по пальцам тех, кого уже нет, я стал вспоминать ушедших из жизни родственников и пришел в ужас. И вопрос здесь не только в этих цифрах. Ведь когда дети вырастали, они ничего не умели, разве что держать в руках клетку с птицами. С обучением и работой они тоже были не в ладах, поэтому ничего интересного в жизни у них не было. Судьба маньчжуров по времена республики в большинстве своем была именно такой. Старшее поколение, кроме того, что каждый день прогуливалось с птицами в клетках возле задних ворот дворца, еще попивало чай спозаранок и так до обеда, во время которого подавалось 18 блюд с различной снедью. После обеда нужно было перед домочадцами продемонстрировать свое величие. А больше и делать было нечего. Те, что помоложе, умели кланяться, прислуживать старшим, во всем им подражать, и мало кто задумывался над тем, что хорошо было бы чему-то и научиться. В конце концов они оставались неучами и оказывались в тупике, не имея ни таланта, ни желания работать. Теперь все изменилось! После этой встречи я понял, что нынешнее поколение ждет совершенно иная судьба. Об этом мы не смели и мечтать. В Пекине у моего брата и шестерых сестер народилось 27 детей. Кроме самых маленьких, все остальные учились в школе, старшие поступили в университет. У моего дядюшки 16 внуков и правнуков. Старший из них, которому 28 лет, работает техником на гидростанции; внучка учится в военно-медицинском институте; одна внучка была народным добровольцем и, получив три боевых награды, возвратилась из Кореи домой и поступила в вуз; другая работает в ансамбле НОА. Да и остальные не сидят сложа руки. Теперь на прогулки с птичками и катание на лошадях смотрят с улыбкой.

Судьба у молодых людей нынешнего поколения имеет и другие примеры. Например, у Пу Цзе было две дочери, которые вместе с матерью в то время жили в Японии. Старшей исполнилось 18 лет. Спустя девять месяцев после моей встречи с родственниками жена Пу Цзе прислала из Японии письмо с печальной вестью. Старшая дочь и ее друг покончили с собой из-за любви. Позднее были всякие разговоры, но как бы там ни было, я верю, что оба они были глубоко несчастны.

С тех пор к нам в тюрьму постоянно приезжал кто-нибудь из родственников. Стоит сказать, что упрямый и вечно во всем сомневающийся Лао Лю все-таки встретил свою дочь-искусствоведа. Она приехала к нему вместе со своим мужем.

Дочь сказала отцу: "Папа, ты продолжаешь сомневаться? Я в Академии искусств! А это мой друг!" Отец сказал: "Теперь я верю".

Дочь сказала: "Понимаешь, если бы страной не руководил председатель Мао, разве я могла бы поступить в Академию? Разве я могла бы быть такой счастливой, как сегодня?" Он ответил: "Это я тоже понял!"

Дочь сказала: "Раз понял, то ты должен хорошенько учиться, как следует перевоспитываться!"

То, что понял Лао Лю, понял и Лао Чжан. Из-за того, что сын назвал его господином, он чуть с ума не сошел. А тут к нему приехала дочь и привезла письмо от сына. Он потом показывал его чуть ли не каждому:

"Папа, теперь я все осознал. У меня были "левацкие" настроения. Воспитательная работа, проведенная комсомолом, и критика товарищей была совершенно правильной. Я был к тебе несправедлив… Может, тебе нужна в чем-нибудь моя помощь? Думаю, что для занятий тебе наверняка пригодится золотая авторучка, я купил такую и теперь прошу сестру передать ее тебе…"

В июне — июле я с несколькими сотоварищами отправился в Шэньян, чтобы присутствовать в качестве свидетеля на заседаниях военного трибунала во время судебного процесса над японскими военными преступниками

Из газет было известно, что в Китае всего было арестовано свыше тысячи японских военных преступников. Часть в Фушуне, часть в Тайюане. 7 июня 1956 года сорок пять из них приговорили к тюремному заключению, остальные были освобождены от наказания и при участии китайского Красного Креста возвратились в Японию. В Шэньяне судили тех, кого арестовали в Фушуне, всего 36 человек. Некоторые из них были мне известны во времена Маньчжоу-Го, некоторых я видел на трибуне на собраниях фушуньского управления. Одним из них был Фуруми Тадаюки — заместитель министра при канцелярии Маньчжоу-Го. Он и еще один высокий японский чин являлись теми, против кого я и четверо других должны были выступать в качестве свидетелей. На судебном заседании Фуруми заслушивали первым. Впоследствии ему присудили 18 лет тюремного заключения.

Когда я вошел в зал суда, я вдруг вспомнил победу китайских добровольцев в корейской войне, вспомнил дипломатическую победу на переговорах в Женеве, вспомнил о международном статусе страны после образования КНР. Ныне на китайской земле судят японских военных преступников. Небывалое событие в истории.

Когда китайские народные добровольцы вместе с корейской народной армией одерживали победы, я думал лишь о том, что у меня нет другого пути, как признать вину и просить снисхождения у китайского народа. Теперь же, во время суда над японскими военными преступниками, я перестал думать о себе, меня гораздо больше волновала другая проблема, проблема национальной гордости!

Нет, я почувствовал не только национальную гордость. Это великое чувство заставило меня подумать о многих вещах.

Перед объявлением приговора Фуруми в своем последнем слове сказал:

— На территории Северо-Востока нет ни одного сантиметра земли, на которой не остались бы следы бесчеловечных злодеяний японских милитаристов. Преступления империализма — это и мои преступления. Я глубоко осознал, что являюсь военным преступником, который откровенно нарушил международное право и принципы гуманизма и совершил тяжкие преступления против китайского народа. Я искренне прошу прощения у китайского народа. Ко мне, преступнику, к которому трудно проявлять снисхождение, китайский народ в течение шести лет относился гуманно и дал мне возможность спокойно осознать свою вину. Именно поэтому ко мне вернулись совесть и разум. Я понял, по какому пути должен идти настоящий человек. Я считаю, что это мне дал китайский народ, и я не знаю, как его теперь благодарить".

Как сейчас помню, что после моего выступления в качестве свидетеля, когда суд попросил его высказать свои замечания, он низко поклонился и со слезами на глазах сказал:

— Все, что сказал свидетель, это правда. Эта картина невольно заставила меня вспомнить Международный военный трибунал, происходивший в Токио. Там японские военные преступники с помощью своих адвокатов подняли настоящую шумиху. Они стали нападать на свидетелей, изворачивались, как могли, и скрывали свои преступления, чтобы уменьшить вину. Здесь же не только Фуруми, не только мои оппоненты свидетеля, но и все военные преступники, которых судили, признали свою вину.

О японских военных преступниках мои братья и сестры, в особенности Лао Вань со своей великолепной памятью, могут рассказывать днями. Они участвовали в переводе огромного количества материалов, связанных с изобличением японских военных преступников и признанием ими своей вины. А после выдворения многих из них обратно в Японию мои родственники помогали управлению переводить огромное число писем из Японии. После амнистии мужа сестры эту работу выполняли Пу Цзе и еще несколько человек.

Был некий японский военный преступник, в прошлом командир сухопутных войск, который в 1954 году когда началось следствие, то ли со страху, то ли из враждебности, замкнулся и ничего не говорил. Даже тогда, когда на процессе его обвиняли свои же подчиненные, он продолжал держаться надменно. Однако на этот раз он признал, что руководимые им подразделения в провинциях Хэбэй и Хэнань шесть раз совершали массовые убийства мирных жителей. Так, в октябре 1942 года подчиненная ему рота в деревне Паньцзядай расстреляла свыше тысячи двухсот восьмидесяти простых жителей и сожгла свыше тысячи домов. Он признал эти факты перед судом. После того, как его осудили на 20 лет тюремного заключения, он сказал корреспондентам: "Во время судебного процесса, имея в виду мои прошлые преступления, я считал, что Китай строжайшим образом подойдет к моим антигуманным действиям и нарушению международных прав человека, и приговорит меня к смертной казни". Он сказал далее, что суд был в высшей степени правильным и справедливым и что судебный процесс проводился так, как никогда не проводился в старом обществе. Он сказал, что хотя ему трудно было найти оправдание за свои преступления, тем не менее ему был выделен адвокат.

Один японский полковник без предъявления обвинения был амнистирован. Муж моей третьей сестры переводил письмо из Японии, которое написал один военный преступник, возвращавшийся вместе с тем полковником на одном пароходе. В письме говорилось, что когда японские журналисты узнали о том, что в тюрьме этого полковника допрашивали его же подчиненные (тоже военные преступники), они сильно негодовали по этому поводу и потому решили взять у него интервью прямо на пароходе, надеясь, что он скажет что-нибудь такое, что будет отличаться от уже сказанного ранее. Дело в том, что восхищение и благодарность новому Китаю из уст военных преступников давно уже набили оскомину некоторым корреспондентам. Однако полковник "не оправдал" их надежд. Корреспондент спросил его: "Почему вы продолжаете говорить все то же самое? Вы все еще боитесь Китая?" Он ответил: "Я сейчас плыву на японском пароходе, чего мне бояться Китая? Я говорю всего лишь правду".

Муж третьей сестры одно время работал заведующим больничными палатами и видел там одного японского военного преступника, который все время скандалил и нарушал тюремную дисциплину, постоянно причинял беспокойство медперсоналу и надзирателям. Когда объявили амнистию и устроили по этому поводу торжественные проводы, он вдруг заплакал и при всех стал говорить о своих ошибках. Еще был один больной, который хоть и не вел себя так бурно, но ни в какую не признавал своей вины. У него был рак прямой кишки. Состояние его было тяжелое, поэтому его пришлось отправить в больницу. Ему сделали две операции, поставили искусственную кишку, а врачи отдали ему свою кровь. Его спасли. После выхода из больницы на одном из собраний он при всех рассказал, как он убивал китайцев, и тут же стал говорить о том, как китайцы же его спасали в больнице. Он рассказывал и плакал. Те, кто слушал, также не могли удержаться от слез.

Перед тем, как все эти истории стали известны, народ уже знал, какие перемены произошли среди японских военных преступников. Однако в то время меня больше заботила моя собственная судьба. Когда я читал газеты и письма родных, у меня тоже не было особого желания всерьез задумываться над прочитанным. Но уже начиная с 1954 года среди японских военных преступников стали заметны некоторые перемены. Судя по обрывкам сохранившихся дневниковых записей, сделанных Пу Цзе, японцы стали активно участвовать в самодеятельности, куда стали приглашать и китайцев. Музыкальными инструментами их обеспечивало китайское руководство. Японцы принимали участие в концертах, ставили пьесы. Принимали они активное участие и в спортивных соревнованиях.

Японские военные преступники узнали в Китае правду. Вернувшись домой, они увидели истинный облик своей пострадавшей от войны родины. Они поняли все, объединились и организовались. Они стали всюду выступать, рассказывая о новом Китае, о преступлениях японского империализма, выступать против возрождения милитаризма, требуя независимости, демократии и свободы. Несмотря на всевозможные препоны, они не сдавались и придумывали всевозможные способы обходить эти препятствия.

Со второй половины 1956 года меня частенько стали посещать зарубежные корреспонденты и гости. Многие иностранцы писали мне письма, просили фотографии. В феврале 1957 года я получил письмо из Франции. В конверте, кроме моих старых фотографий, на которые автор письма просил поставить автограф, находился еще какой-то непонятный текст. Вот он:

"Находящийся в тюрьме китайский император

Лучезарное сияние в мире не имеет никакого смысла. Это выражение представляет собой картину всей жизни заключенного в фушуньской тюрьме красного Китая политического преступника, ожидающего приговора. В детские годы он носил богатые одежды, а ныне одиноко гуляет по тюремному двору в старом ватном халате. Имя этого человека Генри Пу И. Пятьдесят лет назад его рождение сопровождалось блистательным праздничным фейерверком, а ныне его жилищем стала тюремная камера. Генри стал китайским императором в два года. Однако в дальнейшем шестилетняя междоусобная борьба в Китае свергла его с трона. 1932 год стал для этого "сына Неба" новым этапом в жизни: японцы оказали ему поддержку и сделали императором Маньчжоу-Го. После Второй мировой войны люди больше ничего о нем не слыхали вплоть до привлекшей внимание фотографии, которая говорит о его трагичной судьбе"…

Если бы он прислал это письмо года на два раньше, то мог бы вызвать у меня слезы, но он опоздал. Я написал ему ответ: "Извините, я не могу согласиться с Вашим мнением. Я не могу подписать Вам фотографии".

Недавно во время визитов некоторых иностранных корреспондентов я столкнулся с немалым количеством достаточно странных вопросов, вроде: "Вам не грустно, что вы были последним императором Цинской династии?", "Вам не кажется несправедливым, что вас длительное время не судили? Разве это вас не удивляет?" и т. п. В этих вопросах как бы звучали нотки сочувствия. Я им отвечал, что если говорить о грусти, то я ощущал ее, когда был императором династии Цин и императором Маньчжоу-Го. Что же до удивления, то скорее это следует отнести к крайне милосердному ко мне отношению. Господа корреспонденты мои ответы, похоже, не поняли. Думаю, что и господин, который мне прислал письмо, вряд ли понял мой ответ.

Что же такое, с моей точки зрения, лучезарное сияние в мире? Это великая душа Фан Суцжун, простая речь крестьянина из Тайшаньбао, перемены, которые ощутила вся наша семья и род Айсинь Гиоро; это пламя в газовых плитах в фушуньских домах, станки отечественного производства, которые заменили японское оборудование в промышленном училище, старики-рабочие в доме престарелых… Разве все это мне безразлично?

Я уверен, что это не только мои собственные чувства, а общее настроение множества преступников, которое возникло уже давно. Фактически желание и надежда стать новым человеком рождались постепенно и с каждым днем росли (к этому времени перевоспитание мы стали рассматривать как наше личное дело), в противном случае Новый, 1957, год в сравнении с прошлым не прошел бы так весело.

Каждый раз на Новый год, кроме обычных развлечений, вроде игры в мяч, шахматы, карты, двух киносеансов в неделю, мы, как всегда, организовывали праздничный вечер. На нем отдельные наши таланты участвовали в небольшом концерте. Например, бывший военачальник Лао Лун показывал фокусы, Сяо Гу пел куплеты под аккомпанемент кастаньет, Лао Ю исполнял арии из опер, а Пу Цзе пел песню "Сяо Хэ в лунную ночь поспешает за Хань Синем", монголы Лао Чжэн и Лао Го исполняли монгольские песни. Пу Цзе иногда выступал с юмористическими текстами, которые придумывал сам. Бывало, что выступал хор. Зрителями были мы же, несколько десятков человек. Представления проходили либо прямо на мощеной дорожке, либо в небольшом клубе. За несколько дней до наступления Нового года на дорожке появлялись традиционные фонари и яркие украшения. А в сам праздник на стол ставили богатые кушанья, фрукты и сладости, люди веселились от души. Однако в 1957 году мощеная дорожка в качестве сцены перестала удовлетворять участников концерта. Вот если бы можно было организовать большой вечер в зале, как это делают японские военные преступники. Обратились к начальству. Предложение было принято. К тому же было сказано, что если все получится, то в качестве зрителей можно будет пригласить недавно переведенных сюда военных преступников — чанкайшистов из третьей и четвертой тюрем, так, чтобы в зале был аншлаг. Новость облетела все подразделения, и началась подготовительная работа.

Всем хотелось весело провести праздник, а начальство готово было помочь, так как посчитало, что это вполне удачная форма самоорганизации заключенных. Первым эту идею поддержал учебный комитет. Досуг японских заключенных давно навел их на эту мысль. У японских военных преступников обычно кроме концерта, где пели песни и танцевали, ставилась пьеса, которую они, используя материалы газет, сочиняли сами. Помню, была пьеса под названием "Дети атомного взрыва", которая произвела на зрителей сильное впечатление. Публика вскакивала с мест, клеймила японский милитаризм, плакала. Учитывая политический и воспитательный эффект поставленной японцами пьесы, учебный комитет принял решение на вечере сыграть что-нибудь подобное. Идея получила поддержку, и вскоре основное содержание и название пьесы были определены. Всего решили поставить две пьесы. Одна называлась "Поражение агрессора", в ней рассказывалось об агрессии английских войск в Египте и их поражении под натиском египетского народа. Пьеса была написана в жанре живой газеты. Во второй пьесе речь шла об одном предателе времен марионеточного маньчжурского правительства и о том, как он перевоспитывался. Она называлась "От мрака к свету". Появились и авторы. Это Пу Цзе и военачальник-мусульманин из бывшего правительства Ван Цзинвэя. Они тут же взялись за дело.

Вместе с написанием пьесы шла и подготовка к концерту. Номер "фокусника" Лао Луна всегда имел успех. Но теперь такие простые трюки, как доставать яйца из шляпы или глотать пинг-понговые шарики, стали ему неинтересны, и он обещал выступить с крупным номером, который просто потрясет зрителей. Монгол Лао Чжэн, его братья и Лао Го готовили народные песни и танцы. Короче говоря, всем миром началась подготовка к выступлению. Кто репетировал, кто мастерил украшения, кто готовил освещение сцены и т. п.

В прошлом, когда шла подготовка к вечеру, обычно проходившему на мощеной дорожке, мне ничего не поручали. Я не умел петь частушки, показывать фокусы, да никто и не звал меня украшать сцену. Иногда я подавал кнопки или бумажные полоски, и то считали, что я больше мешаю, чем помогаю. А тут приглашает меня руководитель группы Лао Чу, заявляет, что у меня вроде бы есть голос, и включает в состав хора. Я был так ему благодарен, что на одном дыхании выучил слова таких известных песен, как "Восток заалел", "Песня о Родине", "У всех народов мира единое сердце". Не успел я их выучить, как еще одна неожиданность. Ко мне пришел заведующий учебной комиссией.

— Пу И, в первой пьесе есть для тебя роль, сыграй! Она не очень сложная, и слов немного. К тому же это современная пьеса, опять же с текстом можно импровизировать, ограничений особых нет. Работа эта интересная, можно сказать, своеобразное самовоспитание, это…

— Можно дальше не убеждать, — остановил я его. — Если считаете, что я гожусь, то я согласен!

— Годишься! — Лао Вань радостно воскликнул. — Годишься! Конечно, годишься! У тебя особенно звонкий голос! Ты…

— Ладно уж! Скажи, а в какой пьесе я должен играть?

— "Поражение агрессора" — так называется пьеса. Про агрессию англичан в Египте, про народный гнев, по материалам газет. Главную роль, иностранного дипломата, играет Лао Жунь, а ты будешь играть депутата от левого крыла лейбористов.

Я отправился к Пу Цзе, чтобы ознакомиться с пьесой. Прочитал ее, списал свою роль, а затем пошел выбирать костюм. Раз я играл иностранца, то, конечно же, нужен был европейский костюм. Недостатка в костюмах в тюрьме не было.

Я нашел костюм синего цвета, который надевал на токийском процессе, достал рубашку, галстук и вернулся в комнату. В ней никого не было. И я решил примерить реквизит. Только я надел белую шелковую рубашку, как вошел Лао Юань. С перепугу он спросил меня полушепотом:

— Ты это зачем?

То ли от волнения, то ли от того, что пуговица у рубашки была тугая, я некоторое время молчал.

— Играть роль буду, — произнес я, задыхаясь. — Помоги мне ослабить ремешки на жилетке.

Все равно спереди пуговицы не застегивались. Тогда-то я и понял, что поправился. Давили и мои старые английские ботинки. Я с раздражением спросил Лао Юаня:

— Можно играть английского депутата, не переобуваясь?

— Ты что! — воскликнул Лао Юань. — Они ведь еще на себя одеколон прыскают, а ты хочешь, чтобы эти англичане в ватных сапожках ходили. Ничего, походи немножко — растянутся. А жилетку можно поправить. Поучи пока роль. Ты на сцене, вот дела! Ха-ха!…

Я уже шел по мощеной дорожке, а он все смеялся. Я был рад. Я помнил слова, сказанные мне Лао Ванем о том, что этот спектакль — часть воспитательной работы. Я ведь впервые был допущен к тому, чтобы кому-то помогать. До сих пор обычно помогали мне. Получалось, что я такой же, как все, с моими способностями я могу занять равноправное положение среди других.

Направляясь к клубу, я на ходу стал учить наизусть свою роль. С этого момента я постоянно повторял текст. Лао Вань был прав, роль оказалась небольшой, может, даже самой короткой из тех, что были. По сюжету в конце пьесы на заседании парламента английский дипломат пытается оправдать военное поражение, оппозиция продолжает требовать от него ответа, негодующая публика встает. В это время я выхожу из толпы и бросаю ему несколько критических реплик, заканчивая их такими словами: "Господин министр, можете дальше не продолжать. Факты говорят, что это позор, позор и еще раз позор!" Далее зал требует, чтобы он покинул трибуну. Я кричу: "Слезай! Слезай!" Пьеса не отличалась сложной фабулой, в основном она состояла из дискуссии, развернувшейся во время заседания, и длилась минут пятнадцать. Я же потратил на роль времени в десятки раз больше, боялся, что забуду слова и не оправдаю возложенные на меня надежды. Раньше меня мучила бессонница и кошмары из-за страха и беспокойства, теперь же я впервые не мог заснуть из-за радостного возбуждения.

Наступил Новый год. Когда я вошел в зал, мое внимание привлекли царившая в нем праздничная атмосфера и красивая сцена. Внутреннее напряжение сразу исчезло. Присутствующие наперебой восхищались красочным убранством. Освещение было сделано по высшему, профессиональному разряду. Над сценой висел транспарант. Белыми иероглифами по красному фону было написано: "Приветствуем наш общий новогодний вечер". Каллиграфия была великолепной, то была кисть Лао Ваня. Всех привлекла программа выступлений. Первым номером шел хор. Второй номер исполнял солист. А дальше исполнялся монгольский танец, за которым следовала юмореска. После частушек и фокусов появлялась живая газета "Поражение агрессора" и наконец пьеса "От мрака к свету". Получилось все не хуже, чем у японцев. Глядя на живую одобрительную реакцию чанкайшистских преступников, мы радостно друг другу подмигивали.

Из громкоговорителя прозвучали слова приветствия, после чего выступил хор. Публика бурными аплодисментами приветствовала каждый номер программы. А когда Лао Лун стал показывать свои волшебства, восторг в зале достиг своего предела, в особенности тогда, когда в конце номера Сяо Гу вылезал из картонной коробки, которая только что была пуста. Когда же из обыкновенной бумажной тарелочки стали вытягивать яркие ленты, на которых красовались иероглифы: "Бороться за перевоспитание и стать новыми людьми", от возгласов одобрения и аплодисментов готов был обрушиться потолок. Я направился за кулисы и начал гримироваться.

Живая газета шла после антракта. На сцене начались дебаты по поводу поражения в войне в районе Суэцкого канала. Лао Жунь играл здорово, очень живо. У него был крупный нос, поэтому среди всех, кто изображал иностранцев, он выглядел наиболее натурально. Рядом со мной сидел Лао Юань, он тоже играл депутата. Нас, "лейбористов", было человек десять, и сидели мы лицом к залу. "Консерваторы" с удрученными лицами сидели на сцене сбоку. Их было поменьше. Спустя некоторое время после начала представления Лао Юань толкнул меня тихонько и сказал: "Не сиди, как истукан, пошевелись хотя бы немного!" Я сделал несколько движений, поднял голову и посмотрел в зал. И тут я обнаружил, что публика все больше сморит на меня и за сюжетом особо не следит. Не успел я прийти в себя, как Лао Юань, толкнув меня локтем, сказал: "Давай, теперь твои реплики!" Я в растерянности встал и, глядя на распинавшегося на трибуне Лао Жуня, понял, что забыл слова. Но вдруг наступило просветление, и я закричал по-английски: "No! No! No!.." Мой крик заставил его остановиться, и тут я вспомнил слова: "Господин министр, можете не продолжать!" Одну руку я положил на пояс, а другой, указывая на него пальцем, продолжал: "Факты говорят, что это позор! Позор! И еще раз позор!" Зал зашумел, послышались голоса: "Слезай с трибуны! Слезай!" Министр в растерянности покидал трибуну.

— А ты неплохо сыграл! — первым поздравил меня Лао Юань после спектакля. — Немного волновался, но все равно хорошо!

Потом подходили другие и тоже поздравляли и смеялись по поводу моего экспромта. Кто-то вспомнил, как я отказался встретиться с шведским принцем, который фотографировался вместе с знаменитым актером Мэй Ланьфаном. И я тоже рассмеялся вместе со всеми.

Пьеса "От мрака к свету" произвела на всех очень сильное впечатление. Многие факты, приведенные в пьесе, были присутствующим хорошо знакомы. Зрители в зале, к своему стыду, нередко узнавали в действующих лицах самих себя. Для меня самыми постыдными были не персонажи пьесы, а деревянная ниша за занавеской, которая стояла в комнате для совещаний у марионеточного правительства. В те времена такая штука обязательно присутствовала в каждом правительственном учреждении. В нише помещался "яшмовый лик императора" — фотография императора-изменника. Когда действующие лица пьесы, входя в зал заседаний, ему кланялись, мне казалось, что нет в мире ничего более уродливого, чем это.

Настроение в зале в полной мере свидетельствовало о том, что в этом мире у нас существует "сияние", которое становится день ото дня ярче. Вскоре после Нового года группа людей получила амнистию. Их было тринадцать человек, в том числе мой племянник и Да Ли. После торжественных проводов мы еще раз отметили праздник весны. Вечер был организован еще лучше. После праздника были амнистированы еще четверо. Среди них два моих зятя. Именно тогда я получил письмо от француза, в котором тот писал про "лучезарное сияние во всем мире"!

Во второй половине 1957 года мы совершили еще одну экскурсию. На этот раз мы побывали в Шэньяне, Аньшане, Чанчуне и Харбине, посмотрели строительство водохранилища, посетили восемнадцать фабрик, шесть научных учреждений и школ, три больницы, две выставки и один спортзал. В Харбине мы побывали в зоне, где функционировал японский бактериологический отряд № 731. Отдали дань уважения павшим героям. Впечатлений от этой поездки было еще больше, чем от предыдущей. Хочу здесь рассказать о некоторых из них.

Предприятия, которые мы осматривали, в большинстве своем были новыми. Лишь небольшая часть осталась в наследство от японцев. В основном это были руины, вроде Аныпаньского и Шэньянского станкостроительного заводов, которые были разрушены японцами и гоминьдановцами. Теперь это были заново отстроенные предприятия огромных масштабов. Многие высокие чиновники марионеточного правительства, которые хорошо помнили старые японские предприятия, не верили своим глазам. Больше всего меня поразило то, что на многих изделиях я смог прочитать надпись "Сделано в Китайской Народной Республике". Раньше повсюду виднелись надписи: "сделано в Америке", "сделано в Германии". А теперь я увидел комплексное оборудование, готовое к экспорту, и на нем было написано: "Сделано в Китае".

Когда японцы покидали Аныиань, они говорили: "Оставим им Аньшань, чтобы сеяли там гаолян. А захотят восстановить, скажем откровенно, на это у них уйдет лет двадцать". Китайцы не стали сеять там гаолян, а восстановили производство за три года, достигнув небывалых прежде показателей.

Многие примеры говорили нам: китайцы поднялись. Китайцы победили не только на поле боя, но и в экономическом строительстве…

На Первом Чанчуньском автомобильном заводе нам рассказали маленькую историю. Когда на заводе еще только начиналось производство, на экскурсию туда должны были приехать школьники. Решили за ними послать автобус. Ребята позвонили по телефону и поинтересовались, на новой ли машине их повезут. Им ответили, что завод выпускает только грузовики, на которых пассажирам ездить неудобно. А заедет за ними иномарка. Ребятам это не понравилось. Они сказали: "Импортная машина хуже, чем отечественный грузовик. Хотим поехать на грузовике, который сделан у нас на Родине!"

Родина! Как это возвышенно звучит в устах ребят! А у меня за сорок прошедших лет в голове даже намека не было о таком понятии.

Я всегда проявлял интерес к тому, как живут люди в своей обычной жизни. Впервые я смог удовлетворить свое любопытство, когда отправился к отцу в Северную резиденцию. Во второй раз это произошло тогда, когда я выразил желание навестить Чэнь Баошэна. Я очень завидовал свободной и беззаботной жизни людей. Потом в Тяньцзине я наблюдал из ресторана европейской кухни и иностранного клуба за поведением "китайской элиты", и мне казалось, что эти люди намного свободнее меня, но все же не столь уважаемы. Я не очень им завидовал, однако любопытство меня все же не покидало. Во времена Маньчжоу-Го меня больше охватывала тревога, чем любопытство. После возвращения в Китай я поначалу вообще не думал на эту тему. Как живут другие, меня не очень-то и касалось. Позже, когда передо мной возникли светлые перспективы будущей жизни, этот вопрос снова приобрел актуальность. Вот почему в эту поездку я особенно внимательно присматривался к жизни простых людей.

Наибольшее впечатление на меня произвел Харбин. Детская железная дорога в городском детском парке заставила меня вспомнить мои детские годы, когда я увлекался общением с муравьями. Знакомясь со статистикой деторождения в роддоме и заботой о материнстве, я понял, что в те годы о подобном внимании не могла мечтать даже семья маньчжурского императора. Сидя на скамейке на острове Тайяндао в Харбине и глядя вдаль на проплывающие по реке пароходы, слушая пение и игру на аккордеоне девушек и молодых людей, расположившихся на поляне, я вспомнил годы, относящиеся к первой половине мой жизни. Я не только никогда не пел от радости, но даже не испытал ни разу обыкновенного удовольствия позагорать на солнышке, посидеть на траве или просто погулять. Меня тогда беспокоило, не обсчитал ли меня повар или не готовят ли происки против меня японцы… А тут ни забот, ни печали. В нескольких десятках метров от меня, прямо на берегу реки, какой-то художник писал картину. Я подошел к нему и пристроился сзади. Он ни разу не обернулся. Его сумка, холст, краски лежали около скамейки, никто за ними не присматривал. Казалось, что он был уверен, что никто их не возьмет. В старом обществе этого просто не могло быть, а теперь это реальность.

Еще один факт: в парке, в телефонной будке, висел маленький деревянный ящичек, на котором была наклеена бумажка с надписью: "За каждый разговор 4 фыня, просим положить деньги в ящичек".

Как мне рассказали, раньше на острове располагался клуб, где за туалет нужно было платить. А теперь в письмах из дома мне писали, что в любой гостинице, ресторане, бане и других местах, если вы дадите обслуживающему персоналу чаевые, то это будет воспринято как оскорбление. И это факт.

В последний день пребывания в Харбине я смог на примере двух экскурсионных объектов увидеть существование двух категорий людей в мире. Один объект — это район с одноэтажными строениями, построенный японским бактериологическим отрядом № 731. Другой объект — это Дом памяти павших героев.

После Второй мировой войны в Японии вышла из печати книга под названием "Бактериологический отряд № 731", автор-японец состоял членом этого отряда. Описываемый объект представлял собой комплекс зданий и имел по периметру четыре километра. Главный корпус по своим размерам в четыре раза превосходил самое крупное здание в Японии. В нем работало свыше трех тысяч человек. Там держали десятки тысяч крыс, четыре с половиной тысячи специальных инкубаторных установок. С помощью крысиной крови размножались мириады блох, производительность инкубаторов позволяла получать до трехсот килограммов бактерий чумы в месяц. На "заводе" имелась тюрьма на 400 — 500 человек — живой материал для экспериментов. Это были военнопленные и патриоты, выступавшие против японской оккупации. Были здесь и китайцы, и русские, и граждане Монгольской Народной Республики. Их не считали даже за людей, называли просто "материалом". Ежегодно по меньшей мере 600 человек оказывались замученными здесь самым изуверским способом.

Автор книги слышал, что по своей мощи выращенные бактерии превышали мощь любого оружия и могли уничтожить до 100 миллионов человек. И японские военные этим гордились.

Когда советские войска подходили к Харбину, этот отряд, уничтожая улики, разом отравил несколько сот заключенных, намереваясь предать огню их тела и закопать в огромной яме. Палачи второпях не смогли сжечь все трупы дотла, и они в яме не помещались. Тогда недогоревшие тела выкопали, отделили мясо от костей, мясо сожгли, а кости размельчили дорожными катками. Главное здание был взорвано.

Однажды крестьянин из соседней деревни шел по оставшемуся пепелищу и обнаружил на земле разбитый глиняный горшок, внутри которого скакали блохи. Его укусила одна их них. В деревне началась эпидемия чумы. Несмотря на все меры, предпринятые направленным туда медицинским отрядом, в деревне, насчитывавшей около ста дворов, болезнь унесла 142 жизни.

"Живя в этом мире, человек всегда должен сделать что-нибудь полезное для людей, лишь тогда его жизнь будет иметь смысл и он будет чувствовать себя уверенно".

Так сказал однажды начальник тюрьмы. Теперь эта фраза нашла свой отклик и в моей душе. "Злые духи", изготавливавшие бактерии чумы, и их сатрапы первоначально относились к одной и той же категории людей. Ради личной выгоды, используя всевозможные дьявольские способы, они уничтожали миллионы людей. Тем не менее, самое научное оружие этих "злых духов" оказалось вовсе не таким уж всемогущим. Уничтожили они не народ, а самих себя. Изобретатели оружия и их сатрапы исчезли. Остался народ, который ныне строит счастливую жизнь.

В деревне мы осмотрели купленные недавно новые механизмы — дренажно-оросительную машину, грузовик, различные виды химудобрений, новую школу, здравпункт и недавно установленную линию электропередачи. Когда мы заговорили о плановых показателях на следующий год, присутствующие воодушевились еще больше.

В конце нашего пребывания крестьяне — члены кооператива притащили нам в подарок корзины, полные огурцов и редиски. Как мы ни отказывались, корзины все-таки погрузили в автобус.

Руины, оставшиеся от "бактериологического завода", говорили людям об ужасах войны; каждый предмет, принадлежавший павшим героям в Доме памяти, говорил о том, что такое добросердечие; каждый экспонат говорил о том, что их обладатели отдали последнюю каплю крови во имя самой прекрасной мечты человечества.

Дом памяти представлял собой величественное здание в романском стиле. В течение 14 лет там размещалось главное управление харбинской полиции. В те кровавые годы здесь были допрошены, подвергнуты истязаниям и отправлены к месту казни тысячи китайских патриотов. Выставленные здесь фотографии и предметы погибших героев — это лишь малая часть того, что осталось. Каждая вещь, каждый факт, точное время и место происходивших событий вызывают у меня в памяти чувство стыда. На третий день после начала акции японских милитаристов, т. е. 21 сентября 1931 года, провинциальный комитет китайской коммунистической партии в Маньчжурии созвал экстренное совещание, на котором обратился с призывом ко всем членам партии Северо-Востока, ко всем патриотам немедленно вооружиться и вступить в бой с противником. Фотографии этого документа и бывшего помещения, где находился провинциальный комитет, возвратили меня к временам двадцатилетней давности. Для спасения нации от гибели народ северо-восточных провинций под руководством партии, невзирая на препятствия, чинимые Чан Кайши, сам встал на борьбу. Я же в то время находился в Цзинъюане и вел предательскую и преступную политику. Я вспомнил Чжэн Сяосюя с сыном, Ло Чжэньюя, Ян Ганцзы и город Люйшунь…

Когда экскурсовод стал рассказывать о подвигах генерала Ян Цзинъюя, я вспомнил несколько своих выездов в Дунбяньдао — район действия дивизии объединенной армии генералов Ян Цзинъюя и Ли Хунгуана. Там я имел возможность полюбоваться горными вершинами Чанбайшаня, утренним туманом и восходом солнца. Красоты родины не тронули моего сердца. Мое внимание было приковано к японским жандармам, солдатам и полиции марионеточного правительства, которые находились по обе стороны железной дороги. В газетах, учрежденных японцами, постоянно сообщалось, что с "бандитами" в районе Дунбяньдао покончено, однако тот выезд в данный район показал, что обстановка по-прежнему оставалась неспокойной. Даже после бегства в Тунхуа и Далицзыгоу до меня доходили слухи, что там "не очень спокойно". Объединенная армия сопротивления японцам вела здесь боевые действия вплоть до самой капитуляции Японии. В конечном итоге уничтожена была не объединенная армия сопротивления, а японские императорские войска. Объединенной армии противостояли Квантунская армия и хорошо вооруженные войска марионеточного правительства. Ситуация была тяжелейшей, тем не менее, глядя на выставленные экспонаты — старые котелки, чайники, самодельные топоры, облезлые швейные машины и другие предметы быта, я как будто увидел улыбающиеся лица их владельцев. Такое лицо я видел у молодого начальника Лунфэнской шахты. Оно бывает только у людей, обладающих твердой уверенностью в себе. Стоя перед обувью, сделанной из обыкновенной бересты, я будто сам ощутил эту уверенность и услышал мощный голос, который поет популярную в то время песню:

"Туфли из бересты сделаны в родном отечестве. Делаем сами из своего материала. Из дикого льна делаем шнурки, а кору берем прямо с деревьев. Туфли из бересты непросты, бойцы в них могут лазить по горам. Модницам их не купить, богатым тетушкам они счастья не принесут. Туфли из бересты по-настоящему хороши, бойцы в них прыгают по горам и гоняют трусливых япошек!"

Японцы в то время велели мне "штамповать" один за другим всякие законы и декреты, по которым в дальнейшем осуществлялась политика расквартирования войск в сельских домах, велся контроль над запасами зерна, устраивалась блокада горных районов, использовались все средства для того, чтобы оборвать экономические контакты между объединенными войсками сопротивления с внешним миром. Они действительно этого добились, и часть отрядов генерала Ян Цзинъюя была окружена. Запасы продовольствия были на исходе, но борьба продолжалась, и продолжалась до тех пор, пока японцы не стали сомневаться в получаемых донесениях и поступающей информации. Почему эти люди, не имевшие продуктов питания, продолжали драться? Что они едят? Генерал Ян Цзинъюй, к несчастью, погиб. Японцы, желая раскрыть эту загадку, вскрыли ему живот и нашли в желудке этого несгибаемого воина лишь корешки травы и листья деревьев…

В то время, когда генерал Ян Цзинъюй и его боевые товарищи пели песню о бересте, жевали корешки травы и, рассматривая старую карту своей родины, размышляли о будущем, я находился в смятении. Я боялся, что японцы меня бросят. Меня мучили ночные кошары. Я не ел скоромной пищи и целыми днями молился и гадал.

Экспонаты выставки: оставшиеся от генерала Яна карта, печать, забрызганная кровью одежда и сочинения, которые он писал еще в детские годы, потрясли нас. От всего увиденного у меня навернулись слезы. Позади меня — мои спутники и японские военные преступники плакали. Когда мы дошли до портрета павшего героя Чжао Иманя, из наших рядов протиснулся человек и, рыдая, стал перед портретом на колени. Отбивая земные поклоны, он сказал: "Это я — тот самый начальник полицейского управления…"

Это был министр труда при марионеточном правительстве, звали его Юй Цзинтао. Раньше он служил начальником управления полиции города Харбина, и арестованный Чжао Имань находился именно там. Его допрашивали в помещении, где сейчас развернулась выставка, а среди тех, кто допрашивал, был и Юй Цзинтао.

Прежние судьи теперь стали подсудимыми, их осудила история. И плакать должен был не он один.

Побывав на этой экскурсии, я уверовал в то, что двери в новое общество для нас широко открыты. Вопрос теперь только в нас.

Полный надежд, я вступил в новый, 1958 год. К этому времени у меня появился оптимизм. Впервые он появился еще осенью 1957 года, когда я таскал уголь.

Каждый год осенью Управление в большом количестве запасалось углем, часть которого шла в зимний период для обогрева помещений, а часть после изготовления из него угольных брикетов использовалась при выращивании овощей в собственных теплицах.

Раньше при переноске угля и изготовлении брикетов обходились без нас. Начали мы выполнять эти работы только с этого года. Теперь мой организм уже был не тот, что раньше. В нашей группе я и Лао Ван, монгол Лао Чжэн и один бывший офицер были моложе всех. Всякая физически трудная работа выполнялась нами. Так я постепенно закалился и значительно окреп здоровьем. Прежние недомогания исчезли. При изготовлении угольных брикетов я выполнял физически наиболее сложную работу — подносил уголь. В этот день по случаю участия самого начальника тюрьмы и нескольких кадровых работников в изготовлении брикетов все работали особенно усердно. Перед самым концом работы я и Лао Сянь притащили еще три полных корзины угля.

Когда сдавали инвентарь, я услышал, как надсмотрщик Ван сказал одному из моих товарищей:

— Я смотрю, Пу И относится к работе серьезно и не стремится привлекать к себе внимание.

Я и Лао Сянь поставили корзины и направились к дереву, где висела наша одежда. Начальник тюрьмы, смеясь, спросил меня:

— Ну что, Пу И, как твои плечи?

Я поглядел на плечи и ответил:

— Не болят и не вспухли, разве что немного покраснели.

— Как у тебя сейчас с аппетитом?

— Рису съедаю по три пиалы, а пельменей могу съесть штук тридцать.

— Не мучает больше бессонница?

— Засыпаю сразу. И не болею теперь ничем.

Все присутствующие, и начальство, и мои товарищи, засмеялись. И совершенно очевидно, что это был не тот смех, что раньше. Мне показалось, что дни, когда надо мной смеялись, ушли в прошлое.

У меня наметился прогресс и в других областях. Скажем, мне стало гораздо легче изучать "Политэкономию" и "Исторический материализм", да и в одежде я стал заметно опрятней. Но больше всего я уверовал в труд. Лишь бы меня не заставляли делать тонкую работу вроде изготовления бумажных цветов, а в остальном успехи у меня были отличные. Мне в этом отношении завидовали даже те, кто был силен в теоретических познаниях.

С конца 1957 года по материалам газет, письмам из дома и переменам в поведении служащих тюрьмы мы заметили некоторые новые веяния, возникшие в обществе. Казалось, будто все наперебой стремились поработать физически, рассматривая именно физический труд как самый почетный. Десятки тысяч кадровых работников оправлялись в деревни, в школах добавили уроки труда, возникли краткосрочные трудовые бригады. В тюрьме мы увидели не только служащих, изготавливавших угольные брикеты, но и начальника тюрьмы и начальников отделов, которые мыли на кухне овощи, растапливали печь, носили еду по мощеной дорожке. Каждый день рано утром, когда мы еще лежали в постелях, со двора доносился стук деревянных колес, лопат и кирки. Этот звук говорил нам, что начальник тюрьмы и кадровые работники уже вышли поднимать целину за горой. Все это наводило на размышления: в новом обществе труд становился мерилом человека.

Не помню, кто мне говорил, что многие ошибочно рассматривают труд как божье наказание. И только коммунистическая партия правильно рассматривает труд как собственное право человечества. Я к тому времени потерял всякий интерес к богам и Буддам и не видел, какая связь существует между богом и трудом. Каждый из нас может видеть, что труд для коммунистов и впрямь есть вполне естественное дело. Помню, как-то мы занимались уборкой мусора, а мимо проходил благовоспитанный и деликатный начальник Ли. Он подхватил лопату и тоже стал работать, причем еще проворнее, чем мы. И он никак не чувствовал себя лишним.

В 1958 году внимание к труду, ажиотаж вокруг него произвели на нас еще большее впечатление. Из писем, присланных из Пекина, я узнал много нового. Вторая сестра, которая всегда томилась дома и не интересовалась тем, что происходит вокруг, приняла участие в работе уличного комитета. Она с огромным воодушевлением занималась организацией яслей, помогая тем самым работающим матерям присматривать за детьми. Четвертая сестра, которая работала в Гугуне — бывшем императорском дворце, теперь на добровольных началах работала по созданию искусственного озера за городскими воротами Дэшэнмэнь и была отмечена как активист по разряду "пять хорошо". Третья сестра и ее муж занимались в местном Народном Политическом Консультативном Совете. Лао Жунь с несколькими стариками из этого Совета работали на строительстве Шисаньлинского водохранилища. Старикам в сумме было 766 лет, поэтому их так и называли — "отряд 776". Внедрение ими передового опыта получило поощрение. Пятая сестра и ее муж Лао Вань с гордостью говорили о своем старшем сыне. Этот студент, изучающий геологию, принял участие в научно-исследовательской разработке проблемы использования льда и снега, став пионером в этой области. Всюду был труд, всюду оживление и энтузиазм и призывы обуздать природу. Народ был готов отдать все свои силы, чтобы преобразовать отсталый облик отчизны. Такой же порыв наблюдался и в письмах из дома. Позднее мы узнали, что председатель Мао, премьер Чжоу Эньлай и министры тоже работали на строительстве Шисаньлинского водохранилища. Все это в высшей степени нас вдохновляло, и мы стали просить наше руководство и учебный комитет организовать для нас производственный труд.

Наша просьба была удовлетворена. В качестве пробы для начала мы участвовали в строительстве электромеханического завода по изготовлению маломощных электродвигателей. В дальнейшем, учитывая перспективность производства, а в нашей тюрьме рабочей силы было мало, да и слабовата она была, решили передать производство в третью и четвертую тюрьмы, где содержались чанкайшистские преступники. Нам же дали другую работу. На этот раз учли наши физические возможности и знания. Из нас организовали пять специализированных бригад: скотоводческую, пищеобрабатывающую, садово-парковую, овощную с теплицами и медицинскую. Я с Лао Юанем, а также Лао Сянь, Лао Цюй и Лао Ло попали в медицинскую бригаду. В наши обязанности входило каждый день подметать пол в медицинских помещениях, выполнять различного рода поручения, включая помощь врачам. Параллельно с этим продолжалась учеба. Кроме того, ежедневно у нас было два часа урока по медицине. Мы занимались самоподготовкой и участвовали в семинарах под руководством доктора Вэня. Четверо моих "однокашников" в прошлом врачевали. Трое занимались европейской медициной, Лао Ло и я изучали китайскую медицину. Помимо всего, мы, все пятеро, ходили на занятия по иглотерапии.

Когда я впервые попал в медицинскую бригаду в качестве помощника, я серьезно отставал от своих коллег. Мне поручили скручивать из ваты тампоны для хирургического кабинета. Получалось плохо. Или, к примеру, когда я измерял больным кровяное давление, все мое внимание было приковано к стрелке манометра, и я забывал прослушать пульс. А иногда получалось наоборот. В общем, все выходило не так. Лишь когда нужно было быть на подхвате и применить физическую силу, тут я был посильнее многих. Потом я твердо решил, что как следует овладею медицинскими навыками. Я учился у врачей и медсестер, проверял свои знания у своих товарищей, много занимался самостоятельно. Постепенно все стало получаться.

В то время ежедневно на физиотерапию приходил японский военный преступник. Каждый раз после окончания процедуры он низко мне кланялся и говорил: "Спасибо, господин доктор". Я был несказанно рад тому, что мой белый халат и очки сбили его с толку, однако это говорило и о том, что мое умение обращаться с аппаратурой вызывало у больного доверие. После первого этапа обучения доктор Вэнь устроил нам зачет. В результате мы все получили высокие оценки.

Во время опытного изготовления электродвигателя мне стало как-то не по себе. Список членов группы, которая будет этим заниматься, предложил учебный комитет. После того, как амнистировали Лао Ваня и Сяо Жуя, в комитет были доизбраны новые члены: заместитель бывшего хозяйственного отдела при марионеточном правительстве Лао Вэй, Пу Цзе, Лао Ван и двое бывших офицеров. Комитет возглавил Лао Вэй. Любые работы, связанные с техникой, мне не доверяли, опасные работы не поручали, наматывать катушки не разрешали, а позволить ковать железо попросту боялись. В конечном итоге я со старичками занимался тем, что размельчал молотком крупные куски кокса. Я все это рассматривал как пренебрежение к себе и несколько раз об этом говорил начальству, но безрезультатно. После моих успехов в медицине, когда даже японец уверовал в то, что я врач, я понял, что не такой уж я тупой. Важно, чтобы была вера в себя, и тогда не нужны мне никакие 468 драгоценностей.

Однажды я попросил встречу с начальником тюрьмы. Прежний начальник был к этому времени переведен на другую работу и здесь появлялся редко. Принял меня его заместитель по фамилии Цзинь. Он прекрасно владел японским языком, так как раньше отвечал за японских военных преступников. Я ему сказал:

— Драгоценности, которые я сдал, правительство уже официально получило. А расписку я давно потерял.

Я думал, вряд ли заместитель начальника знает все детали, и решил рассказать, как было дело, но, к моему удивлению, oн тут же рассмеялся:

— Я в курсе дела. Что, появилась уверенность в том, что сможете жить собственным трудом?

В тот раз я потратил целый день, чтобы рассказать о происхождении каждой из 468 драгоценностей (все они оказались экспонатами выставки). Сотрудник аккуратно все за мной записывал. После завершения работы я вышел во двор с чувством облегчения. Слова начальства, вне сомнения, представляли собой ценное заключение. Вроде я прогрессирую неплохо. Ну что, скоро стану таким же человеком, как все?

Моя самооценка снова оказалась завышенной. Наступило испытание.

По всей стране на производственном фронте возникло движение "большого скачка". Тюремное начальство предложило сделать наш учебный процесс более интенсивным, с тем чтобы мы поспевали за реальной ситуацией в стране. Было принято решение провести проверку нашей сознательности и устранить препятствия, которые могут возникнуть на этом пути. На общем собрании каждый должен был рассказать, какие изменения произошли в его сознании и в чем он еще плохо разбирается. В этом случае другие смогут помочь ему проанализировать ситуацию и разобраться в непонятных вопросах. Когда очередь дошла до меня, возникли проблемы.

Я рассказал о своих прошлых взглядах, рассказал, какие изменения в них произошли. Когда стали высказываться, кто-то меня спросил:

— Твои отношения с японцами были не менее тесными, чем у нас, почему ты о них ничего не сказал? Какие ты испытываешь к ним чувства?

— Я к японцам испытываю лишь ненависть, ни о каких других чувствах говорить не приходится. У меня совсем другая ситуация.

Мои слова вызвали у многих негодование. Кто-то сказал: "Почему ты ведешь себя так нескромно? Продолжаешь думать, что ты на голову выше всех?" Другой заметил: "Ты что, теперь стал лучше всех?" Стали приводить разные примеры: в Японии я писал стихи, помогал императрице подниматься по ступенькам и т. п. Все это якобы свидетельствует о том, что я более всех был благодарен японцам, а сейчас не хочу этого признавать. Я ответил, что в прошлом никаких чувств к японцам я не испытывал, это был голый расчет. Никакого пренебрежения к присутствующим у меня нет, я просто говорю, что думаю. Такое объяснение людей не устроило. Позднее, когда я стал рассказывать о страхе при побеге из Далицзыгоу, меня спросили:

— Японцы, провожая тебя в Токио, выделили на это триста миллионов иен. Разве ты не благодарен за это японцам?

— Триста миллионов? — переспросил я с удивлением. — Ни о каких трехстах миллионах я не знаю!

На самом деле из данной ситуации не стоило делать проблемы. Японская Квантунская армия извлекла последний резерв из казны Маньчжоу-Го и объявила о том, что эти деньги отправляются в Японию вместе с "императором Маньчжоу-Го". Я этих денег вообще не видел, люди об этом знали и не относили данный факт к моим преступлениям. Просто присутствующие хотели знать, что я тогда при этом испытывал. Если бы я стал спокойно вспоминать или расспрашивать кого-нибудь, я, возможно, мог бы и вспомнить, но я поступил иначе. Я весьма самоуверенно и твердо заявил, что вообще про это ничего не знаю!

— Не знаешь? — послышалось из зала от тех, кто был в курсе дела. — Это провернули Чжан Цзинхуэй и Такэбэ Рокуцзо. Чжан Цзинхуэй недавно умер, так теперь с тебя и взятки гладки?

Кто-то спросил:

— Ты разве не упомянул об этом, когда писал признание?

Я ответил, что нет. Они удивились еще больше:

— Кто же об этом не знает! Это же не триста или три тысячи, это триста миллионов!

Вечером, возвращаясь к мысли о деньгах, я вспомнил, что действительно в Тайлицзыгоу Си Ся мне говорил, что Квантунские войска забрали из банка Маньчжоу-Го все золото под предлогом того, что оно понадобится для моего проживания в Японии. Наверняка это те самые триста миллионов иен и есть. Я в то время боялся за свою жизнь и потому не обратил особого внимания на то, что он сказал. На следующий день я стал расспрашивать людей, и выяснилось, что такой факт в самом деле имел место. Теперь на собрании группы я обо всем рассказал.

— Зачем же ты раньше скрывал? — одновременно спросили меня несколько человек.

— Кто скрывал? Я просто забыл!

— И сейчас не помнишь?

— А теперь вспомнил.

— А почему раньше не мог вспомнить?

— Забыл и забыл! Бывает ведь, что что-то забываешь?

Эта фраза вызвала бурную дискуссию, с которой было трудно справиться: "То, что было давно, помнишь, а то, что произошло недавно, забыл. Очень странно"; "Явно трусил, вот и не посмел написать"; "Боишься признать свои ошибки, какое же тут перевоспитание?"; "Никто тебе не верит. Правительство больше на твою удочку не попадется"; "Любишь хитрить, врунишка!"

Чем больше я спорил, тем меньше мне верили. Все думали, что я настаиваю на своих ошибках и продолжаю врать. Если это дойдет до руководства тюрьмы и люди все подтвердят, разве будет мне впредь верить начальство? При этой мысли голова у меня пошла кругом. Возник страх. Как говорится, "мать верит в мудрость сына, но если у троих есть в этом сомнения, то и любящая мать перестанет верить". Поразмыслив над всем, я понял, что повторяется моя застарелая болезнь — лишь бы пронесло сейчас, а для этого можно поступиться любыми принципами. Вот признаю свои ошибки, и пронесет, верно? Ладно, признаюсь: я не признавался в этом раньше, потому что опасался санкций правительства. Дело про триста миллионов я и в самом деле забыл, но оно заставило меня вспомнить многое.

Больше никто в нашей группе не проявлял интереса к моему вопросу. Но я сам никак не мог выкинуть его из головы. Чем больше я об этом думал, тем тревожнее мне становилось. Совершенно очевидно, что забыл, а получилось, что скрывал. Я боялся, что правительство посчитает меня нечестным человеком. И эта мысль стала меня угнетать.

Прежде я страдал подозрительностью. Каждый поступок работника тюрьмы рассматривался как подвох. Меня все время пугала смертная казнь. Сейчас я понимал, что власти не только не хотят моей смерти, а, наоборот, всячески стремятся мне помочь стать достойным человеком, и я в это было поверил. А тут опять страдай. И чем больше ко мне проявлялась забота, тем больше я терзался.

Как-то надзиратель сказал мне, что начальник тюрьмы хочет со мной поговорить. Поначалу я подумал, что это наверняка про дело о миллионах. Я предполагал, что начальник будет рассержен тем, что при таком со мной добром обращении я продолжаю что-то там скрывать. Как себя вести в такой ситуации? Вместе с тем было и другое предположение: начальник выскажет удовлетворение по поводу того, что я покаялся, признал свою ошибку. Может, еще и похвалит. Уж лучше бы он меня отругал. Теряясь в догадках, я вошел в кабинет и тогда только понял, что разговор пойдет совсем о другом.

Старый начальник тюрьмы уже много дней не появлялся. На этот раз его сопровождал еще какой-то чин. Расспросив меня об учебе и работе, они стали интересоваться тем, как у меня обстоят дела с борьбой против "четырех зол".

Начальник сказал, что, как он слышал, у меня наметился прогресс в уничтожении мух, и я выполнил задание. А каковы успехи в уничтожении крыс? Я сказал, что пока еще плана нет, но что в группе каждый из нас уничтожит по крайней мере по одной крысе.

— Маловато! Сейчас даже младшие школьники и те обязуются убить по одной.

— Будем стараться убить по две, — сказал я серьезно.

Тут в разговор вступил начальник, сказав, что нормы он определять не будет, но чтобы я старался. Потом сказали, что я могу возвращаться.

От этой встречи у меня на душе остался некий осадок. Не потому, что нужно было ловить крыс и заняться незнакомым мне делом. Просто этот разговор навел меня на множество мыслей. Я вспомнил, как недавно после кампании по уничтожению мух начальство специально проверяло мои намерения. Вспомнил я и поддержку со стороны руководства, когда я научился стирать. Каждый раз в таких случаях ко мне проявлялось внимание, не иначе как желая помочь мне "стать человеком". А я снова обманул людей. Поймай я хоть сто крыс, вряд ли это могло бы уменьшить цену моих ошибок.

Только что сменившийся надзиратель Цзян, заметив, что я слоняюсь по клубу без дела, поинтересовался, не придумал ли я способа, как ловить крыс. Он еще сказал, что может мне помочь смастерить мышеловку. Откровенно говоря, я не только не знал, как их ловить, я даже не знал, где расположены их норы. Пока я учился у него сооружать ловушки для крыс, на меня снова что-то нашло.

В процессе работы мы разговорились. Надзиратель Цзян стал вспоминать свои детские годы, и я случайно узнал о трагической судьбе его семьи. Кто мог подумать, что этот спокойный и выдержанный молодой человек так сильно пострадал во времена маньчжурского правления. Это была типичная жертва политики "укрупнения деревень". После трех таких кампаний все, что у них осталось, это единственное одеяло, под которым вся семья укрывалась от холода. В конце концов все заболели тифом. Из восьми братьев в живых остался он один. Одежды не было, хоронить их пришлось голыми.

Рассказ его оборвался, так как крысоловка была готова. Пошли искать нору. Я шел молча и думал, как человек, испытавший столько на своем коротком веку, может спокойно искать со мной крысиную нору? Таких надзирателей и прочих работников здесь было много. А как у них сложилась судьба? Потом я не вытерпел и спросил:

— А надсмотрщики Ван и Лю тоже пострадали во времена Маньчжоу-Го?

— А кто не пострадал? Вана трижды хватали и отправляли на тяжелые работы, а Лю, поняв, что деваться некуда, ушел в Объединенную армию сопротивления японцам.

Все было понятно. Практически все жители северо-восточных районов Китая так или иначе пострадали во времена правления марионеточного правительства.

Следуя указаниям надзирателя, я и впрямь выполнил задание, даже перевыполнил его в два раза. Оба надзирателя, прослышав, что я поймал крысу, прибежали посмотреть на мой "трофей", будто случилось чудо. Они всячески меня расхваливали, а мне было не по себе.

Я как всегда ежедневно приходил на работу в амбулаторию. Как всегда подметал пол, измерял пациентам давление, делал процедуры, изучал народную медицину. А тот небольшого роста японец каждый день все благодарил меня и кланялся. Но я перестал слышать его слова, "Введение в народную медицину" стало даваться мне с трудом, давление нередко приходилось перемеривать. В письмах сестра и ее муж рассказывали о своих успехах, желали мне скорее стать на путь истинный, чтобы оказаться вместе и радоваться жизни. Все эти слова я теперь воспринимал как осуждение.

Наступила осень. Мы, как и в прежние времена, ударно изготавливали угольные брикеты. Заместитель начальника тюрьмы и другие кадровые работники готовили для теплиц топливо к зиме. Я изо всех сил таскал уголь и старался, чтобы начальство меня не заметило и не стало хвалить. Уж лучше бы распекали.

Однажды, когда нужно было кому-то сделать процедуру, я немного опоздал. Меня уже ждали двое пациентов, и среди них тот японец, который вечно кланялся. Он всегда приходил первым, поэтому я предложил пройти процедуру сначала ему, но неожиданно он сделал жест рукой и сказал:

— Прошу вас, я не спешу.

— В порядке очереди, идите вы сначала, — сказал бывший преступник из клики Чан Кайши.

— Не церемоньтесь, я не спешу, я могу и посидеть. — И он добавил в качестве объяснения: — Меня отпускают по амнистии.

Я не впервые слышал, как он так хорошо говорит по-китайски. Прилаживая больному аппаратуру, я несколько раз бросил взгляд на японца. Он как-то очень серьезно смотрел на стену напротив себя. Затем он перевел взгляд на потолок.

— В этой комнате раньше проводились допросы, — сказал он тихо, непонятно к кому обращаясь. — Сколько китайских патриотов было здесь казнено!

Спустя некоторое время он показал на потолок и сказал:

— Тогда здесь висели железные цепи. На стенках кровь. — Он обвел глазами стены, и взгляд его остановился на стеклянном шкафу. Помолчав, он сказал: — Когда китайские господа ремонтировали эту комнату, мы думали, что тут снова будет комната пыток, и теперь нам самим придется держать ответ. А потом появились доктора в белых халатах, и мы снова подумали, что над нами будут проводиться опыты. А получилось так, что нас здесь лечат…

К его горлу подступил комок.

Первый больной ушел. Я предложил японцу сделать процедуру.

— Не нужно. Я пришел посмотреть на эту комнату. Я не встретил доктора Вэня, передайте, пожалуйста, что я лично не имею никакого морального права выражать ему благодарность, но хочу это сделать от имени моей матери. Спасибо вам, доктор.

— Я не доктор, я — Пу И.

Не знаю, расслышал ли он, что я сказал. Он поклонился и вышел из комнаты.

Я чувствовал, что больше не смогу сдержаться. Как бы трудно ни было моему начальству понять меня, но я должен был выложить все начистоту.

Именно в это время прибыл начальник тюрьмы и захотел со мной поговорить.

Я открыл дверь в приемную. За столом сидел знакомый мне седой человек. Он рассматривал какие-то документы. Через некоторое время он захлопнул папку и поднял голову:

— Я полистал записи вашей бригады. Что? Есть какие-либо проблемы, мысли какие?

В самый критический момент я снова заколебался. Увидев папку с материалами, я вспомнил все, что говорили на собрании группы. Я все думал: вот скажу я ему все, а он все равно не поверит. Какой смысл тогда говорить правду? С другой стороны, снова обманывать?

— Расскажи, как прошло собрание группы.

— Очень хорошо, — сказал я. — Были подведены итоги по идеологическому перевоспитанию и сделаны правильные выводы.

— Да? — начальник поднял брови. — Расскажи поподробнее, хорошо?

Мне показалось, что я даже перестал нормально дышать.

— Это действительно так, — сказал я. — Говорили, что я в прошлом чего-то боялся, это совершенно верно. Вот только отдельные примеры…

— Прочему не продолжаешь? Ты знаешь, я бы хотел побольше узнать, о чем ты думаешь.

Я почувствовал, что молчать больше не могу. И я на одном дыхании рассказал обо всем, что было. Сердце нещадно билось. Начальник внимательно слушал меня. Когда я закончил, он сказал:

— Что тут было скрывать? А о чем ты думал?

— Я боялся, что все скажут…

— Что бояться, если ты говоришь правду? — Лицо начальника было серьезным. — Разве правительство не может провести расследование, не сможет разобраться, что к чему? Ты еще не совсем понимаешь, что для того, чтобы стать настоящим человеком, нужно мужество. Мужество говорить правду.

Я заплакал. Я не предполагал, что для него все обстояло так просто и ясно. Что мне еще оставалось сказать?

Рекомендация Центрального комитета

Коммунистической партии Китая

Постоянному комитету Всекитайского

Собрания Народных Представителей:

В связи с празднованием 10-й годовщины образования КНР Центральный комитет КПК предлагает Постоянному комитету ВСНП провести амнистию группы ставших на путь исправления и действительно перевоспитавшихся военных преступников, контрреволюционеров и рядовых преступников.

Социалистическая революция и социалистическое строительство в нашей стране добились великих побед. Наша Родина хорошеет с каждым днем, производство развивается бурными темпами, жизнь людей становится день ото дня все лучше. Политическое сознание и степень организованности людей повышаются. Политико-экономическая ситуация в стране хорошая. Политика партии и народного правительства, основанная на совмещении наказания и снисхождения, трудовом и идеологическом воспитании контрреволюционеров и других преступников, добилась великих успехов. Большинство из арестованных преступников уже в той или иной степени перевоспиталось, немало людей сменили озлобленность на порядочность. В связи со сказанным ЦК КПК считает возможным в дни празднования 10-й годовщины образования КНР объявить амнистию группе действительно перевоспитавшихся военных преступников, контрреволюционных преступников и рядовых уголовных преступников. Использование этой меры будет способствовать превращению пассивных факторов в активные факторы и сыграет важную роль в дальнейшем перевоспитании этих и других преступников. Это даст им возможность почувствовать, что в условиях великой социалистической системы достаточно сменить зло на добро, и тогда перед человеком открываются собственные перспективы.

ЦК КПК просит постоянный комитет ВСНП изучить вышеизложенное предложение и принять соответствующее решение.

Председатель ЦК КПК

Мао Цзэдун

14 сентября 1959 г.

Я даже сегодня помню восторг, который вызвали предложение Мао Цзэдуна и приказ председателя Лю Шаоци об амнистии.

С последними словами диктора по радио поначалу возникла небольшая пауза, а затем взрыв восторга, бурная овация и выкрики, будто подожгли одновременно десять тысяч связок оглушительных хлопушек. Ликованию не было конца.

Начиная с утра 18 сентября никто в тюрьме не мог успокоиться. Все обменивались впечатлениями. Одни говорили, что у партии и правительства слово не расходится с делом. Другие говорили, что теперь есть на что рассчитывать. Кто-то высказал предположение, что амнистировать будут по партиям, в определенном порядке. Кто-то сказал, что выпустят всех сразу. Стали обсуждать всех пофамильно… Однако еще больше людей понимало, что амнистия будет зависеть от того, насколько тот или иной человек перевоспитался. Поэтому многих одолевало сомнение в своем освобождении. Некоторые на словах хоть и заявляли "из скромности", что еще не достигли нужного уровня сознательности, тем не менее потихоньку начинали складывать свои вещи, сжигать ненужные записи, выбрасывать рваные носки.

Во время отдыха во дворе было шумно. Я слышал, как Лао Юань сказал Лао Сяню:

— А кто будет в первой партии?

— Вопросов, наверно, не будет у тех, у кого хорошие успехи и имеются грамоты? Очень возможно, что ты.

— Я вряд ли, а ты — пожалуй.

— Я? Если я выйду, то обязательно пришлю вам из Пекина что-нибудь из местных сладостей. Мечтаю поесть медовых фиников.

С другой стороны двора донесся зычный голос:

— Всех так всех, или тогда никого!

— Просто ты боишься, что тебя оставят. Нужно верить.

— Меня оставят? Разве что Пу И. Если его не оставят, то уж меня точно выпустят.

Я и сам думал точно так же. Где-то на следующий день заместитель начальника тюрьмы спросил меня, что я думаю по поводу амнистии. Я сказал:

— Я думаю, что я буду последним, если, конечно, я смогу стать лучше. Но я буду стараться.

Амнистия для многих преступников означала воссоединение родителей с детьми. Но ко мне это никак не относилось. Моя мать давно умерла, а отец скончался в 1951 году. Последняя жена оформила со мной развод в 1956 году. Даже если бы все эти люди были живы, кто из них смог бы понять меня так, как здесь? Даже если можно было бы собрать всех, кого я знал прежде, то кто из них смог бы растолковать мне, как это сделали здесь, что нужно, чтобы стать настоящим человеком? Если амнистия — это свобода и "солнечный свет", то я хочу сказать, что именно я получил здесь понимание того, что такое истина.

Амнистия для меня означала право стать настоящим человеком и начать новую по-настоящему интересную жизнь.

До этого я получил письмо от Лао Ваня, в нем он писал про своего сына, который учится на геолога. Во главе студенческого альпинистского отряда он покорил снежную вершину в Тибете. Как раз в это время в тех местах возник мятеж местных помещиков. Ребята встали на сторону крепостных крестьян и подавили мятеж, после чего двинулись дальше в горы. Лао Вань был горд за своего сына. В каждом его письме звучала мысль, что он счастлив, что его дети живут в новом обществе. Сам Лао Вань устроился переводчиком при одном издательстве и стал, как и каждый китаец, строителем социалистического общества. Он желал мне как можно раньше присоединиться к нему и испытать истинное счастье. Он верил, что именно об этом я мечтаю и дни, и ночи.

Спустя месяц после объявления амнистии некоторые из нас снова отправились на экскурсию… И снова на водохранилище. В 1957 году мы видели там огромное море людей. Тогда на столе стоял макет, и нам сказали, что водоизмещение водохранилища составит более двух миллиардов кубометров. Это поможет избежать наводнений и оросить в то же время 80 тысяч гектаров земли. Уже год как стройка завершилась, и перед нами простиралось море и огромная плотина высотой в 48 метров и длиной в 1367 метров.

Десять с лишним лет жизни и учебы позволили мне понять, где истина, а где ложь. В течение этих лет была достигнута победа в сопротивлении Америке и помощи Корее, произошло признание японскими военными преступниками своей вины, отмечены успехи Китая на международной арене, повышение его авторитета, изменения в государстве, обществе, в китайской нации, включая мой род и меня самого. Все это успехи коммунистической партии, которой я первое время страшился и был настроен к ней враждебно и предвзято. Факты этих десяти лет и многовековая история говорят, что судьбы истории решает народ, который я раньше презирал. Я понял, что такое судьба, понял то, чего не могли мне объяснить ни Чэнь Баошэнь, ни Чжэн Сяосюй, ни Ёсиока, ни боддисатва. Судьба заключается в том, чтобы честно трудиться и быть полезным людям, быть с народом вместе. Вот что значит самая хорошая судьба.

— Нужно стать на ту сторону, которая верна.

Для этого нужно мужество. Амнистия дала мне это мужество. И каждому человеку тоже.

Прошел еще один месяц. Однажды вечером заместитель начальника вызвал меня к себе. Заговорив об амнистии, он спросил, о чем я думал эти два месяца.

Я ему рассказал о том, о чем размышлял, и назвал нескольких человек из группы животноводов, пищеблока, а также тех, кто хорошо учился и награжден грамотами.

— Ты теперь больше думаешь о положительных качествах других, — засмеялся он. — А если амнистируют тебя, что скажешь?

— Этого не может быть, — сказал я, смеясь.

Это невозможно. Я продолжал так думать, возвратившись к себе. А если да? Я заволновался. Потом подумал, что все это будет, но для этого потребуется достаточно продолжительное время. В общем, надежды возрастали. Я невольно размечтался. Представил себе, что окажусь среди людей так же, как и Лао Вань и Сяо Жуй. Буду работать, как все. Может, меня распределят работать в какое-нибудь медицинское учреждение, буду помощником по медицинской части, т. е. так, как об этом обычно пишут в газетах… но для этого потребуется время. Нужно дождаться, чтобы народ одобрил и признал меня своим. Раздумывая о будущем, я почти потерял сон.

На следующий день, получив извещение о собрании, мы отправились в клуб. Над сценой висел огромный транспарант. Мое дыхание участилось. На красном фоне виднелась надпись: "Собрание по поводу амнистии военных преступников фушуньского управления".

На сцене сидели представитель Верховного народного суда, двое начальников тюрем и еще кто-то. В зале стояла тишина, слышно было, как стучит сердце.

Начальство сказало несколько вступительных слов, после чего к трибуне подошел представитель Верховного суда. Он вынул лист бумаги и произнес:

— Айсинь Гиоро Пу И!

Сердце мое готово было выпрыгнуть. Я подошел к сцене и услышал следующее:

— Извещение Верховного народного суда Китайской Народной Республики об амнистии.

В соответствии с приказом председателя Китайской Народной Республики от 17 сентября 1959 года Верховный суд провел расследование в отношении военного преступника Маньчжоу-Го Айсинь Гиоро Пу И.

Преступник Айсинь Гиоро Пу И, 54-х лет, маньчжур, пекинец. Упомянутый преступник находится под арестом уже 10 лет. За это время в результате трудового и идеологического воспитания показал, что он действительно исправился, и в соответствии с первой статьей приказа об амнистии подлежит освобождению.

Верховный народный суд Китайской Народной Республики.

4 декабря 1959 года.

Не дослушав его слов, я разрыдался. Родина, моя Родина, ты помогла мне стать человеком!..

Поезд летел вперед. За окном виднелась заснеженная равнина, светлая, широкая. В вагоне вокруг меня сидел простой трудовой народ. Такое было впервые в жизни, чтобы я ехал со всеми в одном вагоне. Теперь я буду вместе с ними жить, работать, я стал одним из них.

Вскоре после того, как я сел в поезд в Фушуне, рядом со мной произошло событие, которое сразу же дало мне понять, в каком обществе и среди кого я теперь нахожусь. В наш вагон вошел проводник с пассажиркой, которая поддерживала маленькую девочку, и стал искать свободное место. Оно оказалось позади меня. Пассажир, который сидел рядом со свободным местом, тут же уступил им и свое место тоже. Женщина уложила девочку, а сама присела рядом. Она была взволнована. Соседи стали расспрашивать, не больна ли девочка? Куда едет? Ответ женщины был неожиданным. Оказывается, женщина была учительницей начальной школы, расположенной возле станции, а девочка — ее ученица. Только что на уроке она почувствовала сильную боль в области живота. Школьный врач заподозрил аппендицит и предложил немедленно отправиться в больницу. Родители девочки работают на шахте далеко отсюда. Сообщить им, чтобы они срочно приехали, но на это потребуется много времени, да и до больницы при шахте, где есть хирург, далеко. Учительница приняла решение немедленно отвезти девочку на проходящем поезде в Шэньян. На станции разрешили купить билет уже в поезде, велели ей не волноваться, они уже позвонили в Шэньян, чтобы их встретили. Этот случай заставил меня вспомнить выражение известного китайского поэта Тао Юаньмина: "Мы братья с момента рождения, нам не нужно кровное родство". Эту мысль теперь разделяли многие. Вспомнил я и слова китайского философа Мэн-цзы, о том, что ухаживать за стариками и молодыми нужно так, как если бы они были членами твоей семьи. И это сегодня стало реальностью. Общество, в которое я вошел, и люди, с которыми я теперь вместе, намного прекраснее и выше, чем я ожидал!

9 декабря я приехал в столицу моей Родины. Я здесь не был 35 лет. На ярко освещенном перроне я увидел мою пятую сестру, с которой мы не виделись три года, и четвертого брата. С ним я не виделся более двадцати лет. Мы крепко пожали друг другу руки, и я впервые услышал из их уст слово "брат". Так они меня еще никогда не называли. Я понял, что в моей семье я тоже начинаю новую жизнь.

Я распрощался со служащим Ли, который нас сопровождал, и с Лао Мэном — моим коллегой. Он был одним из восьми военных преступников клики Чан Кайши и находился со мной в одном лагере (вместе со мной и Го Вэньлинем — бывшим офицером марионеточного правительства было амнистировано десять человек). Он ушел вместе с встречавшей его женой. Брат взял мой чемодан, а сестра и Лао Вань шли по обе стороны от меня. На площади я увидел огромные часы и достал свои карманные часы. Перед отъездом из Фушуня начальник тюрьмы достал из кучи вещей, которые я вручил правительству, эти часы и велел мне их взять. Я стал говорить, что они куплены на деньги эксплуататора и принять их не могу. Начальник сказал, что их возвращает мне народ! Я их купил в 1924 году, в тот день, когда сбежал из отцовского дома в посольский квартал. Когда я в одном из иностранных магазинов соображал, как избавиться от Чжан Вэньчжи, я и купил эти золотые французские часы. С того момента началась моя позорная жизнь. А теперь пусть эти часы начнут отсчитывать мою новую жизнь — и я поставил на них пекинское время.

В тот день, когда начальник тюрьмы отдал мне часы, он сказал, обращаясь к нам, десятерым амнистированным: "Вернувшись домой, вы должны в первую очередь извиниться перед своими родственниками, так как в прошлом были виноваты перед ними. Я верю, они вас простят, лишь бы вы старались стать настоящими людьми и прилежно служили народу". Его слова полностью подтвердились, когда я вернулся домой. Все в нашем дворике отнеслись ко мне очень тепло. На следующий день утром я решил вместе с соседями что-нибудь поделать. Увидев, что кто-то из них метет улицу, я тут же присоединился. И мел, пока не добрался до конца переулка. А когда стал возвращаться, не смог найти своих ворот и по ошибке забрел к совершенно незнакомым мне людям. Поняв в чем дело, они меня проводили до дома и сказали, чтобы я не благодарил их за это. "Мы ведь соседи, правда? — сказали они. — В новом обществе не нужно считаться по поводу такой мелочи!"

Я повидался с седьмым дядюшкой и его женой, родными братьями и сестрами. От дядюшки я узнал последние новости, касающиеся нашей семьи, узнал, что он выступал на сессии ВСНП с докладом, в котором поделился результатами обследования районов, где проживают национальные меньшинства. Я слушал, как играет брат на музыкальном инструменте гуцинь, и видел его каллиграфию. Он достиг здесь больших высот. А еще я имел возможность полюбоваться картинами другого брата, исполненными в жанре традиционной китайской живописи. Вторая сестра организовала ясли и, по словам ее мужа, который работает инженером на почте, занята с утра до вечера настолько, что забыла про все свои болячки. В общем, все они активно трудятся, а их дети — учатся в школе, некоторые стали пионерами и комсомольцами…

Я встретил многих своих старых друзей. Шан Яньин лежал в постели. Он работал в институте литературы и истории. Сказался возраст, говорил он с трудом и невнятно. Увидев меня, он попытался подняться. Я взял его за руку и сказал: "Вы больны, да и возраст уже не тот, отдыхайте, поправляйтесь. Мы люди нового общества. Поправитесь, будем вместе служить народу". Напряжение на его лице рассеялось, он улыбнулся и кивнул мне: "Я пойду вместе с вами". Я сказал, что пойду вместе с коммунистической партией. Он сказал, что тоже пойдет вместе с нею.

Виделся я и с моими друзьями — бывшими евнухами, узнал, как они теперь живут. Многие из них живут в домах престарелых, которые были специально для них созданы народным правительством.

В первый день моего приезда многие говорили: "Погуляйте, посмотрите. Вы еще не прогулялись по Пекину!" Я сказал, что прежде всего отправлюсь на площадь Тяньаньмэнь!

С площадью Тяньаньмэнь я уже давно был знаком по фильмам, газетным репортажам и письмам из дома. На экране я видел вереницы демонстрантов с транспарантами, на которых были обозначены их трудовые успехи. Они шли мимо трибуны, на которой стоял председатель Мао. Я видел, как люди радостно отмечают свой праздник. Из газет я прочитал о том, как регулировщики переводят здесь детишек из детского сада через улицу, видел легковые машины марки "Хун ци" и "Дун Фэн" отечественного производства. Я знал, что величественное здание ВСНП было построено за десять месяцев. Знал о том, какое впечатление производит Пекин на иностранцев, приезжающих в Китай. Теперь и я пришел к месту, о котором давно мечтал.

На площади Тяньаньмэнь я впервые смог вздохнуть полной грудью и, счастливый и гордый, спокойно прогуляться по ней.

Я со своей сестрой и братом вскоре дошли до только что выстроенного Дворца культуры национальностей — огромного здания с белыми стенами и синей крышей. Сестра спросила, не устал ли я. Ведь впервые я делал такой длинный путь пешком. Я ответил, что не устал, именно потому, что в первый раз.

"Первый раз". Эти слова наполнили только что начавшуюся новую жизнь. Все, что происходило в первый раз, не всегда проходило гладко. Но я был воодушевлен и не испытывал по этому поводу какого-либо беспокойства.

Я впервые отправился в парикмахерскую. Вообще-то говоря, второй раз. Тридцать лет назад такое уже было в Тяньцзине. Однако здесь я столкнулся с некоторыми проблемами впервые. Я уселся в кресло и обнаружил штуковину, которую впервые увидел в харбинском универмаге. Я спросил парикмахера, как называется эта вещь, которая гудит у соседнего кресла. Он сказал, что это фен. "А мы будем сначала феном или будем сначала мыть голову и стричься?" — спросил я. Он удивился: "А вы никогда не стриглись?" Он решил, что я шучу! Все стали смеяться. А когда загудело и над моей головой, я был несказанно рад.

Первая моя поездка на автобусе изрядно напугала моего брата. Я, как и все, встал в очередь. Увидев, что стариков и детей пропускают вперед, я тоже пропустил вперед женщину, стоявшую рядом со мной. Откуда я мог знать, что это кондуктор. Она, поняв, что пассажиров больше нет, вошла в автобус, закрыла дверь, и автобус ушел. Через некоторое время прибежал брат, который выскочил на следующей остановке. Идет мне навстречу, и мы оба смеемся. Насмеявшись вдоволь, я ему говорю: "Можно не волноваться, ничего плохого произойти не может". А чего мне было волноваться? Утром в магазине неподалеку от места, где живет сестра, нашелся потерянный кем-то вчера кошелек. Как мог потеряться я?

Народное правительство Пекина организовало для таких, как мы, специальные экскурсии для лучшего ознакомления с жизнью людей и жизнью самого Пекина. Мы осмотрели в пределах города новые заводы и народные коммуны. Так продолжалось месяца два. В конце по нашей просьбе мы побывали с экскурсоводом в Гугуне — бывшем императорском дворце.

Меня удивило то, что картина обветшалости и разрухи, которая была, когда я покидал дворец, исчезла. Всюду видна была свежая краска, новые занавески и пологи, наволочки и скатерти. Нам объяснили, что местная фабрика по старым образцам изготовила все это заново. Я здесь обнаружил также изделия из нефрита, фарфор, картины, свитки и многие ценности, которые почти исчезли в результате хищнической политики северных милитаристов и гоминьдановского правительства, ведь немало было продано за границу. А теперь музей смог выкупить часть экспонатов обратно, многое вернули и коллекционеры. Например, картина Чжан Цзэдуаня "Праздник Цинмин на реке", которую мы с Пу Цзе когда-то вывезли украдкой, теперь вернулась обратно.

В бывшем дворцовом саду я видел, как в лучах солнца играют дети, как старики за столиками пьют чай. Я ощутил душистый запах древних кипарисов и почувствовал, что здесь стало светлее, чем раньше. Я поверил, что и дворец обрел новую жизнь.

В марте 1960 года я был распределен на работу в Пекинский ботанический сад при Ботаническом институте Китайской академии наук. Половину дня я работал, остальное время занимался. Это был подготовительный этап в моей службе народу. Под руководством специалистов я учился сажать рассаду в теплицах, обрабатывать всходы, делать прививки. В остальное время я либо занимался, либо урывками писал эту книгу.

В первой половине моей жизни я не знал, что такое семья. Лишь в последние несколько лет в Фушуне у меня возникло ощущение своей семьи. Вскоре после начала работы в ботаническом саду я понял, что у меня есть еще одна "семья". Я находился в атмосфере постоянной дружеской поддержки. Однажды я вернулся после экскурсии и обнаружил, что пропали те самые мои часы. Терять их было очень жалко. Путь был неблизкий, и надежда их найти была невелика. Лао Лю, с которым мы делили комнату, узнав об этом, забыл про отдых и тут же оправился на поиски, расспросив меня подробно про мой маршрут. Часы он нашел в столовой народной коммуны. Вручал их мне он с неописуемой радостью. Мне казалось тогда, что в руках у меня не часы, а горячее сердце.

26 ноября 1960 года я получил удостоверение на право голосования, на котором было написано: Айсинь Гиоро Пу И. Для меня оно было дороже всех моих драгоценностей, взятых вместе. Я опустил бюллетень для голосования в урну красного цвета и с того момента я почувствовал, что я самый богатый человек в мире. Я, как и 650 миллионов моих соотечественников, стал хозяином своей страны.

В марте 1961 года закончился испытательный срок, и я официально смог приступить к служению народу, став сотрудником комитета по исследованию архивных материалов НПКС.

В мою задачу входила обработка архивных материалов, связанных с последним периодом династии Цин и правительства северных милитаристов. В процессе работы я часто встречал знакомые мне имена и документы, связанные с моим прошлым. Авторами материалов чаще всего являлись участники или свидетели этих событий. По ним можно было судить, какие серьезные изменения произошли за последнее время. Все эти выброшенные на свалку истории Цы Си, Юань Шикай, Дуань Цижуй, Чжан Цзолинь и другие в те времена считали себя людьми исключительными. Народ под их гнетом был беспомощен. Однако все они оказались так называемыми бумажными тиграми и были сожжены историей…

В свободное время я продолжал писать книгу. Для этого я просмотрел немало материалов. На работе мне создавали благоприятные условия, снабжали ценными документами и необходимой литературой. Помогали мне и мои друзья, доставая интересный материал из библиотек и архивов. Особенно хочется выделить в этом отношении сотрудников Центрального архива, Исторического музея, Пекинской библиотеки и Столичной библиотеки.

Написание книги вызвало живой интерес у множества иностранных друзей. Меня посетило немало зарубежных корреспондентов и гостей, которые расспрашивали о первой половине моей жизни и в особенности о десяти годах моего перевоспитания.

В 1962 году мы добились блестящих успехов в ожесточенной борьбе с трудностями, возникшими как внутри страны, так и за ее пределами. Этот год был для меня радостным еще и потому, что в апреле я был приглашен на сессию НПКС, где имел возможность прослушать доклад ВСНП о строительстве моей Родины. Первого мая я и моя жена Ли Шусянь создали нашу маленькую семью. Это была обыкновенная, а для меня необычная, настоящая семья.

Это и есть моя новая глава. Так началась моя новая жизнь. Глядя на мою семью, удостоверение на право голосования и находясь лицом перед необозримым будущим, я никогда не забуду, каким образом эта новая жизнь была добыта.

Я хотел бы здесь, ко всему прочему, рассказать одну историю по поводу той политики перевоспитания бывших преступников, которая и позволила мне обрести новую жизнь. Говоря словами Жуй Чжи: "Об этом нельзя не написать в книге".

Летом 1960 года я и Сяо Жуй, гуляя по загородному парку Сяншань, завели разговор о том, какое событие в начале нашего перевоспитания произвело на каждого из нас самое сильное впечатление.

Сяо Жуй сначала заговорил о Сяо Гу и Сяо Сю. Как ему было известно, первое сильное потрясение было у Сяо Гу, когда на железнодорожной станции Суйфэньхэ он обнаружил, что поезд ведет китайский машинист. А Сяо Сю был потрясен встречей на вокзале Шэньяна, когда толпа людей приветствовала работницу, потерявшую руку. Про себя он сказал: "Трудно забываемых событий было много. Первым было вот какое. Это случилось вскоре после того, как я начал работать. Как-то вытирая окно, я случайно отбил кусочек стекла. На звон разбитого стекла прибежал смотритель, у меня душа ушла в пятки. А он подошел ко мне и спрашивает, не поранился ли я. Я ответил, что не поранился, но вот стекло разбилось. Он сказал, что стекло — пустяки, в следующий раз будь осторожней.

Я сказал, что с подобными случаями я тоже сталкивался. Меня волновало лишь одно — оставят ли мне жизнь. И вообще, насколько политика снисхождения окажется в отношении меня эффективной. Первым фактом, вселившим в меня надежду, был факт неожиданного милосердия ко мне в связи со сдачей моих драгоценностей, которые я прятал на дне сундука. Тут я поблагодарил Сяо Жуя.

Сяо Жуй широко раскрыл глаза: "А разве ты не в курсе дела? Разве начальник тюрьмы тебе ничего не сказал?"

Оказывается, дело было так. Сяо Жуй давным-давно сообщил начальнику тюрьмы о тайнике в моем сундуке и требовал, чтобы у меня произвели обыск и конфисковали драгоценности. А начальник не стал этого делать. Он сказал: "Обыскать просто, но это вряд ли будет способствовать его перевоспитанию. Подождем, уж лучше он сам отдаст, пусть это будет сделано сознательно". Спустя довольно длительное время Сяо Жуй снова отправился к начальнику тюрьмы с просьбой об обыске. На что начальник сказал: "Пойми, учитывая его особый статус, ему трудно сразу поверить в искреннюю и великодушную политику правительства. Если мы проведем обыск, то он потеряет шанс уверовать в нашу политику. Пусть сам! Ты бы вместо обыска подумал бы, как сделать так, чтобы он пришел к этому сам". Вот и был придуман вариант с запиской, которую он мне написал. Однако не видя в течение долгого времени никакого движения с моей стороны, Сяо Жуй разволновался и сказал начальнику: "Пу И исправит только могила. Почему вы его не обыщете? — "Раньше нельзя было спешить, — ответил начальник. — А теперь тем более". События разворачивались так, что волноваться стал я и потому отдал все свои драгоценности. Именно тогда я уверовал в то, что есть новый путь…

Я стоял на холме парка Сяншань и смотрел на город, освещенный солнцем, и события прошедших десяти лет воскресли в моей памяти. Я вспомнил убеленного сединой начальника тюрьмы, звонкий голос его заместителя, я вспомнил каждого надзирателя, врача, сестер и тех, кто служил в тюрьме. В то время, когда я беззастенчиво их обманывал, артачился, обнаруживал свою полную беспомощность, когда я во всем разочаровался и мне больше не хотелось жить, они, эти коммунисты, неизменно и твердо верили в мое перевоспитание и терпеливо помогали мне заново стать человеком.

"Человек". Это был первый иероглиф, с которым я ознакомился, когда стал читать первую в моей жизни книгу под названием "Троесловие". Однако в первой половине моей жизни я так и не понял, что он означает. С появлением коммунистической партии, с появлением политики перевоспитания преступников я только сегодня понял содержание этого важного слова и стал настоящим человеком.

Мой 20 век Литературно-художественное издание

ПУ И Последний император

РЕДАКТОР

А.Г.Николаевская

МЛ. РЕДАКТОР

Д.З.Хасанова

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР

С.А. Виноградова

ТЕХНОЛОГ

С.С.Басипова

ОПЕРАТОР КОМПЬЮТЕРНОЙ ВЕРСТКИ

М.Е.Басипова

ОПЕРАТОР КОМПЬЮТЕРНОЙ ВЕРСТКИ

ОБЛОЖКИ И БЛОКА ИЛЛЮСТРАЦИЙ

П.В.Мурзин

КОРРЕКТОРЫ

М.Г.Смирнова, Н.В.Семенова

Подписано в печать 25.06.2006

Формат 60x90/16

Тираж 3000 экз.

Заказ № 3533

ЗАО "Вагриус"

107150, Москва, ул. Ивантеевская, д. 4, корп. 1. E-mail: vagrius@vagrius.com

Отпечатано в ОАО "ИПК

"Ульяновский Дом печати"

432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, д. 14.