«В каждой исторической эпохе наблюдаются явления, до некоторой степени только ей свойственные…»^{1}

В 1834 году Императорская Российская Академия опубликовала книгу врача Поликарпа Пузино «Взгляд на суеверие и предрассудки».

«В самом деле, кто из нас не слыхал, — пишет автор, — что есть дни счастливые и несчастные? Что встреча с попом или монахом весьма неблагополучная; что не должно стричь ногтей в пятницу; что спустившийся на руку паук предвещает денежный прибыток; что рассыпанная на столе соль означает ссору, и пр.»^{2}.

«…Суеверие, — утверждает Пузино, — есть мать большей части заблуждений наших. Сим именем называется та слабость ума человеческого, которая и маловажным видам приписывает сверхъестественную силу»^{3}.

Книга, обличающая суеверные приметы и поверья, появилась не случайно: вера в приметы, интерес к обрядам, гаданиям были распространены в среде дворянства пушкинской поры. Отрицательное отношение к суевериям, характерное для дворянского просветительства XVIII века, в начале следующего столетия сменилось их оправданием.

«Эпоха романтизма, поставив вопрос о специфике народного сознания, усматривая в традиции вековой опыт и отражение национального склада мысли, реабилитировала народные "суеверия", увидев в них поэзию и выражение народной души»^{4}.

Вопрос взаимоотношения «истинной веры» и «суеверия» в первые десятилетия XIX века был весьма актуален. Вспомним характеристику Германна из «Пиковой дамы»: «…имея мало истинной веры… имел множество предрассудков». Как известно, христианское духовенство осуждало веру в приметы, называя их орудиями демонов. И тем не менее бытовое суеверие прекрасно уживалось с «набожностью» (религиозностью). «Бабушка Щербатова была очень богомольна (здесь и далее курсив мой. — Е. Л.), но вместе с тем и очень суеверна и имела множество примет, которым верила»^{5}. Мать Базарова в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети» также «…была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света…»^{6}.

Действительно, в сознании многих людей, современников вышеупомянутых персонажей, понятия «набожность» и «суеверность» (суеверие) тоже были неотделимы друг от друга. Так, П. А. Вяземский в письме к жене от 12 июля 1830 года называет суеверие «набожностью неверующих». С. Н. Глинка, вспоминая свою мать, отмечает: «Глубокая чувствительность удваивала земное бытие матери моей, а душевная ее набожность переносила мысль ее в мир духовный. Суеверие не волновало ее ума»^{7}.

«Набожность до суеверности» была так распространена в среде русского дворянства, что в противовес ей неоспоримым достоинством в глазах современников выглядела «набожность без суеверия». Приведем ряд примеров:

«Императрица (Елизавета Петровна. — Е. Л.) была государыня слабая, набожная до суеверности и, следовательно, боязливая и малодушная, повелела моего отца отставить от службы из Сержантов порутчиком[1]». (Из письма В. А. Озерова А. Н. Оленину.)^{8}

«Она набожна без суеверия и наружных форм; она сострадательна и благотворительна без хвастовства, и, не вмешиваясь в политические толки, она с горячностью любит свое отечество!»^{9}

«Сам молодой человек мне нравится. Он набожен без суеверия, по влечению сердца, и это одно уже ставит его выше толпы нашего знатного юношества, которое полагает гордость своих лет и звания в том, чтобы не уважать ничего, что уважается другими»^{10}.

«Он сам был хороший сочинитель… но притом был благочестив и набожен без суеверия, верен своему слову, честен и благотворителен; память его доныне благословляется во всей окрестной стране»^{11}.

Как видим, определение «набожен (набожна) без суеверия» являлось в то время речевой формулой.

Если рассматривать возможность сосуществования «набожности» и «суеверия» не с религиозной, а с психологической точки зрения, никакого противоречия не существует. Во-первых, суеверные приметы никогда бы не укоренились в сознании, если бы не переплетались с христианскими воззрениями. Во-вторых, они поддерживают мистическое настроение верующих, поэтому возникает естественное желание их оправдать, примирить с «истинной верой». В этом отношении интересно письмо В. К. Кюхельбекера к В. А. Жуковскому (1840): «Есть разные поверья: иные мрачные, давят, стесняют душу. Есть другие, которые, хотя и не освящены церковью, однако, мне кажется, безвредны; а если и нет им прочной, истинной основы в Откровении, по крайней мере тем хороши, что хоть тешат страждущее сердце. Решите сами: таково ли верованье наших сибирских учеников Шигимуни, будто иногда небо рождением дитяти возвещает помилование его отцу и матери?»^{12}

Такое переплетение суеверных и религиозных представлений было характерно для дворянской среды первой половины XIX века. Неслучайно среди множества примет особое место занимают так называемые церковные приметы. Связанные с ними сюжеты довольно часто повторяются в мемуарной литературе. Так, страшным предзнаменованием считалось по ошибке в церкви «помянуть за упокой» здравствующего человека. «…Священник во время обедни, на ектений, ошибся и вместо того, чтобы помолиться "о здравии" княгини Кочубей, он помянул ее "за упокой". Она, разумеется, как всегда, находилась в церкви, и можно себе представить, какое неприятное впечатление эта ошибка произвела на женщину уже старую и необыкновенно чванную»^{13}.

Многочисленными были «венчальные» приметы. Если над головой невесты, чтобы не испортить головного убора, держал венец какой-нибудь мужчина, браку прочили неблагополучное будущее: верили, что жена изменит мужу, так как вместо двух венчались трое. Кто под венцом свечу выше держит, кто первым ступит на «розовый атлас», разостланный перед новобрачными, тот будет властвовать в семье.

«Это дурное предзнаменование!» — произнес А С. Пушкин, когда его обручальное кольцо упало неожиданно на ковер. Неприятное впечатление произвела подобная случайность и на А. С. Грибоедова. Если свечи под венцом гаснут, то это предвещает скорую смерть одного из новобрачных. Чья свеча короче — тот скорее умрет.

Дурным предзнаменованием считалось не праздновать своих именин или дня рождения. Именины — «день ангела, соименного кому святого» (Даль). Празднование дня рождения также связано с христианской традицией. В этом смысле данная примета так или иначе стоит в одном ряду с церковными приметами.

Автор популярных «Записок современника» С. П. Жихарев пишет в дневнике: «Отпраздную тезоименитство свое по преданию семейному: иначе было бы дурное предзнаменование для меня на целый год»^{14}.

«Итак, мне 38 лет, — сообщает в июле 1830 года своей жене П. А. Вяземский. — …Я никому не сказывал, что я родился. А хорошо бы с кем-нибудь омыться крещением шампанского, право, не из пьянства, а из суеверия, сей набожности неверующих: так! Но все-таки она есть и надобно ее уважить»^{15}.

Письма, записки, дневники, автобиографическая художественная проза изобилуют описаниями именин. Обычай праздновать именины в начале XIX века обретает характер светского ритуала[2]. Понятно, почему завоевывает популярность названная примета. Перед нами тот случай, когда суеверие оказывается на службе интересов светского общества.

В XVIII веке понятие «суеверие» не имело четких семантических пределов. В начале XIX столетия оно становится более определенным. Автор опубликованной в «Библиотеке для чтения» за 1834 год критической статьи, посвященной разбору книги П. Пузино, отмечает многообразие суеверных «сюжетов», бытовавших в среде дворянства: черти, колдуны и колдуньи, чернокнижники, гадания, видения, пасьянсы, домовые, лешие, вампиры, призраки, вещие сны, предчувствия и др.

Обширный список существовавших «суеверий» представлен и в романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин»:

Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Ее тревожили приметы;
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили грудь.

((5,V))

«XVIII век дал новые виды "суеверий", заимствованных через контакты с культурой Запада: хиромантию, гадания на картах, кофейной гуще. Наконец, порождение нового века — масонство — также было отнесено к области "суеверий", ложных представлений о мире. Поиск масонами философского камня, их стремление к обладанию духами брали начало в средневековой западной мистике»^{16}.

XIX век не уступал веку минувшему: в первые десятилетия появляются приметы, связанные с тем или иным проявлением социальной жизни дворян. Условно их можно назвать «светскими» приметами. Без них не обходятся ни мода, ни карточная игра, ни бал, ни застолье, ни охота, ни дуэль, ни переживавшая расцвет в пушкинскую пору альбомная культура.

В 1816 году С. И. Муравьев-Апостол подарил П. А. Осиповой, в бытность ее в Петербурге, альбом. Согласно поверью, тому, кто открывал своей записью альбом, угрожала насильственная смерть. «Это поверье в свое время было так сильно, что Екатерина Никифоровна Хвостова, двоюродная сестра Осиповой, пожелав начать альбом ее, струсила и отступилась. Вследствие этого Прасковья Александровна, не желая подвергать своих друзей и поклонников гибели, дерзнула сама начать альбом, заявив, впрочем, о своем мужестве: "Comme je ne crains rien moins que la mort je commence mon album"[3]» ^{17}.

Магический смысл, вкладываемый в понятие «первый», лежит в основе многих примет. Издавна существовало поверье, согласно которому «как встретишь первые часы нового года, так и проведешь его». Любопытно, что по аналогии с этой приметой возникает суеверие, связанное с днем рождения. В «Ежедневных записках русской путешественницы» читаем: «Середа, 22 мая: Сегодня мое рождение… Мне ни скучно, ни весело; так ли-то я год проведу? Бог с ним, с весельем, лишь бы несчастий избежать, да быть покойной душою и сердцем»^{18}.

«Новый год! таинственное, заманчивое слово, — как оно возбуждает воображение, как оно тревожит любопытство!.. всякий, по своему состоянию и средствам своим, хочет провести как можно лучше первые минуты этого дня, начинающего цепь многих других часов, которые, по всеобщему суеверию всех народов и всех веков, как будто зависят от него, как будто существуют в нем как зародыш сокровенной будущности»^{19}.

«Есть предубеждения, против которых ничего не может сделать самый здравый рассудок. В числе подобных есть и то, чтобы почитать тот год несчастливым, которого первый день муж без милой жены проводить должен»^{20}.

Верили и в то, что желания, загаданные в новогоднюю ночь, непременно сбудутся. Персонаж повести «Вечер накануне Нового года…» приписывает «…силу пророчества только тем желаниям, кои в минуту рождения нового года вырываются невольно, по какому-то тайному, неизъяснимому побуждению, которому мы не в силах воспротивиться»: «Во многих землях, особенно в Германии, думают, что некоторые слова, быв произнесены невольно в некоторое время года и при особенных обстоятельствах, обращаются в ужасные пророчества. И потому народ, сколько возможно, избегает случаев произносить их или, по крайней мере, употребляет с большою осторожностию. Я слыхал также, что есть двусмысленности, которые злой дух, имеющий влияние на судьбу человеческую, обращает в пагубную сторону, хотя бы они сказаны были и в хорошем смысле»^{21}.

Действительно, многие приметы и поверья, бытовавшие в дворянской среде, были основаны на вере в магию слова. В романе И. А. Гончарова «Обрыв» бабушка Райского говорит внуку: «Не называй себя несчастным, судьба подслушает, в самом деле станешь несчастным».

Неосторожно произнесенные «пророчества», по мнению суеверов, сбываются. Подобные примеры находим в «Старой записной книжке» П. А. Вяземского:

«Памятный Москве оригинал, Василий Петрович Титов, ехал в Хамовнические казармы к князю Хованскому, начальствующему над войсками, расположенными в Москве. Ехал туда же и в то же время князь Долгоруков, не помню, как звали его. Он несколько раз обгонял карету Титова. Наконец, сей последний, высунувшись в окно, кричит ему: куда спешишь? Все там будем. Когда доехали до подъезда казарм, князя Долгорукова вытащили мертвого из кареты»^{22}.

«В разгар холеры в Петербурге Л. говорил приятелю своему: "А скверная вещь эта холера! Неожиданно нагрянет и все покончит. Того и смотри, что завтра зайдешь ты ко мне и скажут тебе, что я… то есть я зайду к тебе завтра и скажут мне, что ночью умер ты от холеры". Но этот предохранительный, грамматический поворот не спас бедного Л. Несколько дней спустя после сказанных слов был он холерно похищен»^{23}.

«Одна из дочерей, жена генерала Певцова, бывшего гатчинца, была необыкновенной красоты и очень образованная и любезная женщина. Один из канцелярских чиновников, находившихся в свите сенатора… лет семнадцати с небольшим, на бале, танцуя с Певцовой, открылся ей в любви и предложил жениться на ней, если разведется она с своим Гатчинским мужем… на безвременную и несовершеннолетнюю любовь его отвечали добродушною и нежною дружбою…

Сенатор отправился в Екатеринбург с своею свитою. Влюбленный чиновник не мог выносить разлуку с кумиром своим. На дороге, в городе Кунгуре, в котором назначен был первый ночлег, он наклепал на себя боль в глазах и выпросил позволения возвратиться в Пермь. По приезде в город, он на другой день был поражен сильным воспалением глаз. Во все время отсутствия сенатора, то есть около трех недель, просидел он один в темной комнате. Подите, не верьте после того, что каждая ложь, каждый грех не несут, рано или поздно, им подобающей кары на земле. Как бы то ни было, молодой влюбленный чиновник сглазил себя поклепом на глаза свои»^{24}.

Из-за боязни «накликать смерть» отказывались составлять завещание, писать письма перед дуэлью.

«…Готовиться к смерти — значит накликать ее. Долохов в "Войне и мире" говорил Ростову: "Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания и нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты — дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда все исправно". Может быть, именно поэтому Пушкин не написал "предсмертных" писем, а до последнего занимался повседневными литературными и издательскими делами»^{25}.

Дочь Н. Н. Пушкиной от второго брака А. Арапова, рассказывая о тетке матери Е. И. Загряжской, отмечает: «…по свойственной престарелым людям боязни накликать смерть, она все откладывала изложить свою волю в узаконенной форме и должна была ограничиться только тем, что умирая, чуть не со слезами умоляла сестру и единственную наследницу, графиню де Местр, исполнить ее последнее желание и тот час же передать ее дорогой Наташе имение, ей давно уже предназначенное»^{26}.

Так называемые «светские приметы» возникали не сами по себе, а на основе известных суеверных представлений. С символикой черного цвета связана примета, относящаяся к особо важному явлению дворянского быта — моде. Д. Н. Свербеев вспоминал: «…черных фраков и жилетов тогда еще не носили, кроме придворного и семейного траура. Черный цвет как для мужчин, так и для дам, считался дурным предзнаменованием, фраки носили коричневые или зеленые и синие с светлыми пуговицами, — последние были в большом употреблении…»^{27}

«Ощущение черных фраков как траурных сделало их романтическими и способствовало победе этого цвета уже в 1820-е гг.»^{28}. Впрочем, победа была не сокрушительной. М. Н. Загоскин до конца дней своей жизни «не носил платья из черного сукна; все его фраки, сюртуки и шубы были темно-зеленого, синего или вишневого цвета. Черный цвет он ненавидел, уверяя всех, что в молодости, когда ему случалось сделать черное платье, то вслед за тем всякий раз следовал для него траур»^{29}.

В свою очередь появление «дамы в черном» на балу, именинах, крестинах и других «праздничных действах» наводило панический страх на суеверных хозяев. В. П. Шереметева 2 ноября 1825 года запишет в дневнике: «После обеда я нарядилась и поехала делать визиты. Приезжаю к Новосильцовой, множество народу, мы были на половине лестницы; к счастью, Сергей спрашивает, нет ли праздника. Человек говорит: "День рождения г-жи Новосильцовой, у нас был большой обед", — принуждена была вернуться потому, что на мне было черное платье»^{30}.

Некоторые суеверные представления были связаны с ювелирными украшениями. «Молодцы устремились в соперничество красным девам и женам, мужественно решились проколоть свои уши и щеголяют ныне в серьгах с румяными щеками»^{31}. «Эти серьги в форме кольца были золотые, гладкие или с чеканкой и иногда довольно большие. Они служили не только украшением, но и, по суеверию, предохраняли от глазных болезней»^{32}. Кольцу, которое носили на мизинце, приписывали силу защищать его владельца от сглаза. Украшения, полученные в дар, в некоторых случаях воспринимались как талисманы. Потерять такой талисман предвещало несчастье. «Рассыпать нитку жемчуга» также считалось плохим предзнаменованием.

Шаг отступя от туалета, —
Она бросает быстрый взгляд
На зеркало, — и совершает
Свой смотр, последний свой обзор.
Но ей ничто не угождает.
И недовольна, и томна,
Себе не нравится она…
Не те цветы, не те перчатки,
Направо букля развилась,
А там на платье вдоль накладки
Вдруг нитка бус оборвалась…
О! то зловещая примета!
Не добрый знак! Знать скука ждет
И неудача!"

Плохая примета — дарить булавку (пусть даже с крупным бриллиантом), тем более на свадьбу. Однако М. Паткуль не испугало это суеверие, и, рассказывая о свадебном подарке, она замечает: «Это была булавка, с крупным бриллиантом, оправленным в когтях. Мне же эта булавка тем более была дорога, что он носил ее при статском платье. Как верить после этого предрассудкам, что дарить булавки не хорошо? В нашей тридцатишестилетней счастливой супружеской жизни не только не было ни одной ссоры, но никогда малейшее облако не помрачило пройденного нами пути»^{34}.

«Колющие и режущие предметы» — не самый хороший подарок для невесты. Если жених «…подарит невесте ножницы или ножик, любовь их рассечется». В основе данной приметы лежит «принцип аналогии». Однако следующая примета вызывает недоумение: «Жених не должен дарить невесте книгу, иначе любовь их пройдет скоро»^{35}. Пользуясь словами В. И. Даля, «это не дурно придумано», чтобы внушить мысль: «…чтение не только не нужно девицам, но еще и вредно»: «…начитавшись романов, женщины стремятся к воображаемому счастью, судят обо всем ложно, вместо чувств питают фантазии», «…что касается науки, то для женщин дело сие чрезвычайно опасное»[4].

«Мужчина имеет многие и различные назначения, женщина имеет одно только: вступать в замужество». Героиня повести В. Соллогуба «Большой свет», «…следуя аристократическому обычаю петербургской знати… тщательно скрывалась от всех глаз до роковой минуты вступления в свет»^{36}. В основе этого «аристократического обычая» несомненно лежит суеверие, связанное с влиянием «дурного глаза».

О соблюдении данного «обычая» косвенно говорит и письмо П. А. Вяземского жене: «Ты не довольно поберегла Машу от худого глаза московских баб обоего пола. И не вступив еще формально в свет, она теперь побывала уже в переборе людских толков»^{37}.

По словам балетмейстера А. Глушковского, балы были средством, «…чтобы составить себе выгодную партию». Одна из «бальных примет» упоминается в дневнике С. П. Жихарева (запись от 10 февраля 1805 года): «Меня уверяли, что если девушка пропускает танцы или на какой-нибудь из них не ангажирована, то это непременно ведет к каким-то заключениям. Правда ли это? Уж не оттого ли иные mamans беспрестанно ходили по кавалерам, особенно приезжим офицерам, и приглашали их танцевать с дочерьми: "Батюшка, с моею-то потанцуй"»^{38}.

Пока на балу «…маменьки, тетушки и бабушки приводили в порядок гардероб своих дочек, племянниц и внучек», мужская половина «…сражалась за зеленым сукном». Помимо общеизвестных карточных примет у каждого суеверного игрока были свои, индивидуальные приметы. П. Пузино в книге «Взгляд на суеверие и предрассудки» приводит некоторые «чужеземные, чудесные секреты», например: «…во всякую игру выигрывает тот, кто носит при себе сии слова, написанные на чистом пергаменте: +Aba +Alui + Abafroy + Agera + Procha+».

Популярны были следующие приметы: проиграв три раза одному и тому же лицу, не следовало продолжать с ним игру, но в случае неизбежности этого суеверие предписывало переменить стул, или вести игру в другой комнате, или «…никогда не надобно отдавать игорных денег: это приносит несчастие».

По воспоминаниям В. А. Нащокиной, А. С. Пушкин предложил проигравшему несколько раз в карты П. В. Нащокину «на счастье» свой бумажник. «И как раз Павел Войнович выиграл в этот вечер тысяч пять. Пушкин тогда сказал: "Пускай этот бумажник будет всегда счастьем для тебя"».

Известны случаи, когда перед игрой брали «на счастье» детскую руку. В 1911 году в журнале «Этнографическое обозрение» была напечатана работа В. Н. Харузиной «Об участии детей в религиозно-обрядовой жизни», до сих пор не утратившая своей научной значимости.

«..Дети "приносят счастье". Это верование у христианских народов, может быть, покоится на христианизированном представлении о чистоте детской души»^{39}. Дети обладают особой силой. «Концентрирование этой силы должно особенно цениться, потому что она дает больше власти, больше влияния на окружающих и окружающее, удачу и с ней связанное благосостояние»^{40}. До сих пор лотерейный билет дают вытаскивать детям.

В основе названных карточных суеверий лежит один и тот же магический принцип: явление, предмет, человек в силу своих свойств способны воздействовать на реальность. Это позволяет говорить нам об отношении к карточной игре как к магическому обряду.

Вера в предметы, приносящие счастье, характерна для христианского сознания.

«Да сделай одолжение: перешли мне мой опекунский билет, который оставил я в секретной твоей комоде; там же выронил я серебряную копеечку. Если и ее найдешь, и ее перешли. Ты их счастию не веруешь, а я верю». (Из письма А. С. Пушкина П. В. Нащокину 1832 г.)^{41}

Верили, что цветок сирени с пятью (шестью) лепестками, трилистник с «четырьмя листками», орех-двойчатка и другие «исключения из правила» приносят счастье.

«Трилистник траву, ежели кто достать может с четырьмя листками, тот храня ее, на всю свою жизнь будет счастлив и благополучен»^{42}.

«Я соскочила с постели, чтобы сорвать цветок сирени, несколько минут впивала в себя запах, потом начала вглядываться в ее красивые формы и искать счастья. Вы не можете себе представить моей радости, когда я отыскала лепесток о шести листочках…»^{43}.

«Катерина Петровна заведовала у нас в доме всем хозяйством… Сама она постоянно носила в кармане орех-двойчатку на счастье, и в ее хозяйстве все шло очень счастливо»^{44}.

Вслед за графиней Потоцкой хочется воскликнуть: «Да здравствует доброе старое время, когда верили всему!» Далее она уточняет: «Сначала верили в Провидение, и это очень упрощало жизнь, затем в рай, который дает утешение в скорбях; твердо верили в добродетель и в возможность воздержания от дурных наклонностей…

Кроме этих верований в "серьезные" — если можно так выразиться — предметы, существовали еще верования, за которые потом сами себя упрекали и в которых приходилось исповедоваться священнику, сюда относились верования в любовные чары, в гадание, в предчувствия. Эти верования порождали поэтов, мечтателей, сектантов, героев и сумасшедших!»^{45}.

Действительно, и А. С. Пушкин, и многие его друзья-поэты были суеверны. «Ты знаешь, что я суеверен, — писал жене П. А. Вяземский. — Повторяю: не люблю вмешиваться в дела провидения, то есть рыться в ящике его, пока не предстоит необходимости. Будет время, когда час воли Божией придет»^{46}.

«Дельвиг был постоянно суеверен». «...Я почти никого не знаю, кто бы не верил чудесному, сверхъестественному, даже нелепому», — записывает в дневнике В. К. Кюхельбекер. При этом он замечает: «Но видя, что это суеверие, моя обязанность вырвать это злое зелье из души моей»^{47}.

Вопрос о взаимоотношении «истинной веры» и «суеверия» волновал и В. А. Жуковского. Его друг К. К. Зейдлиц писал: «Нас глубоко трогает пламенная вера Жуковского; но нельзя не признать, что в то время, о котором мы говорим, наш друг стал уже выходить из границ тех верований, которые он питал прежде. В статье "Нечто о привидениях", напечатанной после смерти его, он с любовью рассказывает о тех случаях, когда кому-нибудь грезилось видеть наяву или слышать сверхъестественные вещи. Про себя и жену он сообщает подобные случаи, доказывающие усиленную в обоих нервную восприимчивость»^{48}.

В литературных салонах того времени культивировались таинственные, страшные рассказы. «Рассказывали множество историй о мертвецах. Читали "Цыган"», — записывает в дневнике (29 января 1825 г.) поэт И. И. Козлов. «Сегодня наш разговор вращался на рассказах о привидениях, выходцах с того света и сверхъестественных явлениях», — читаем в дневнике М. А. Корфа за 1820 год. «…Говорили о предчувствиях, видениях и проч. Веневитинов рассказывал о суеверии Пушкина» — это дневниковое свидетельство принадлежит М. П. Погодину (11 сентября 1826 г.). Любопытно, что все эти записи сделаны в 20-е годы.

Переписка братьев Булгаковых, столичных почт-директоров, друживших со многими знаменитыми литераторами, — богатейший материал для изучения «иррациональных верований» русского дворянства пушкинской поры. Однако нельзя не заметить легкой иронии, которая сквозит в их письмах, когда речь заходит о распространенных в обществе приметах и суевериях. Приведем, к примеру, письмо А. Я. Булгакова к брату, сообщавшего о свадьбе графа А. Ф. Ростопчина и Е. П. Сушковой в мае 1833 года: «Вчера была свадьба Ростопчина. В церкви такое было множество народу, что дышать мы не могли. Дело шло к церемонии, когда жених вдруг вспомнил, что забыл кольца дома: когда уже посылать! Но я дал ему свое обручальное кольцо, да князь Масальский старик свое…» Другой бы корреспондент непременно заметил, что это «дурное предзнаменование», но А. Я. Булгаков делает неожиданное заключение: «…стало быть, не Андрюша и Додо, а Масальский и я обвенчались»^{49}.

Иронический тон присутствует и в повествованиях мемуаристов. Как пишет П. П. Семенов-Тян-Шанский, в середине 30-х годов XIX века в Москве «упорно ходил слух о предстоявшем светопреставлении и страшном суде, который приурочивали даже к определенному числу. Возникали споры старушек Павловых между собою и с другими дамами, возбуждавшими вопрос о том, в один ли день будет совершаться страшный суд или будет длиться несколько дней кряду. Спорящие соглашались в том, что в один день совершить суд не только над живыми людьми, но еще и над мертвыми совершенно невозможно; еще менее возможно, чтобы господ и холопов могли судить в один и тот же день, тем более, что и грехи-то у них разные. Не соглашались только в том, кого будут раньше судить: господ или холопов. Вопрос остановился на том, что тетушки даже собрались ехать к митрополиту за разъяснениями»^{50}.

Тема Страшного суда действительно волновала публику того времени. В обществе царила паника и по поводу вероятности «быть захороненным заживо». «Книги и журнальные статьи конца XVIII и начала XIX века пестрят примерами погребения мнимоумерших, находившихся в глубоком обмороке или в летаргическом сне»^{51}.

Произведения с подобными сюжетами становятся мишенью для язвительных замечаний критиков. Несколько остроумных рецензий приводится в главе, посвященной «мнимой смерти».

Юмор в изложении «таинственных историй» и суеверий как в мемуарной, так и в художественной литературе может стать темой отдельного исследования. Сатирический рассказ первой трети XIX века отличается по тону от подобных произведений века Просвещения, подвергавшего осмеянию всякого рода предсказания и приметы. Читатели могут убедиться в этом, прочитав два рассказа («Приметы»; «Предрассудки, или Что встарь, то и ныне») из периодических изданий, помещенные в последней главе книги.

Автор активно обращается к периодике пушкинской поры. Читатели имеют возможность познакомиться с материалами, посвященными древним магическим обрядам, национальным верованиям, вместе с пушкинскими современниками принять участие в спорах о приметах и суевериях, которые велись на страницах газет и журналов того времени.

Кроме периодических изданий в книге широко представлены мемуары, дневники, письма соотечественников, а также путевые заметки иностранных путешественников первой половины XIX века. В некоторых случаях автор обращается к источникам более позднего времени, чтобы «проследить судьбу» той или иной приметы и суеверия. О неразрывной связи дворян с народной культурой, крестьянским бытом писали многие исследователи. Суеверия, которым в равной степени были подвержены и дворяне, и крестьяне, достаточно изучены. Они существовали на все случаи жизни. «Светские» приметы не столь многочисленны, но важны для изучения духовной жизни общества. Заслуживают внимания также различные варианты одного и того же мистического «сюжета», например троекратное явление умершего друга или видение белой дамы, нашедшие отражение в фантастической прозе эпохи романтизма. Отдельный цикл составляют «страшные рассказы» о королях и российских императорах. Среди персонажей книги — колдуны и предсказатели, ворожеи и гадалки, суеверы и ясновидящие. Однако нами не рассматриваются примеры чудесного исцеления и ясновидения, приписываемые животному магнетизму, а также чудеса, связанные с явлениями святых, Божьей Матери и других религиозных образов. В специальной литературе эти случаи освещены довольно широко.

Как бы далеко ни уходила цивилизация, мифологические представления продолжают жить в человеческом сознании. Е. Водовозова вспоминает: «Мы, шестидесятники, усердно высмеивали, обличали и преследовали всех, кто рассказывал о своих снах, придавая им значение, верил в предчувствие, гадание по картам и гадальщиков, предсказывавших будущее. Чтобы подчеркнуть свое свободомыслие, мы демонстративно зажигали три свечи там, где можно было обойтись и двумя, здоровались нарочно на пороге, подавали за обедом соль друг другу. Но это презрение к суевериям у многих чаще всего проявлялось в несоблюдении мелочных примет, но не охватывало нас глубоко, а было, так сказать, чисто внешним отрицанием; внутренне же мы были насквозь пропитаны суеверными страхами. Когда какое-нибудь предзнаменование угрожало несчастьем, мы трепетали от ожидания и радовались, когда иная примета пророчила хорошее. Только несколько последующих поколений постепенно освобождалось от суеверного мусора, веками скоплявшегося в наших головах и сердцах, но совершенно ли очищена от него интеллигенция и в настоящее время — это еще вопрос»^{52}.

Любопытная запись содержится в дневнике С. А. Толстой (15 июня 1891): «Вечером были разговоры о мертвых, об умирании; о предчувствиях, снах, вообще, действующих на воображение»^{53}.

«Миф и суеверия не исчезают сразу, они трансформируются, перевоплощаются, маскируются под современную моду…»^{54}. «Светские» приметы как раз представляют собой пример того, как «осовремениваются» мифологические представления. Знакомство с ними дополнит наши представления о культуре повседневной жизни пушкинской поры, поможет нам глубже проникнуть в психологическую атмосферу той эпохи.

Да простит меня Поликарп Пузино, если в заключение я воспользуюсь словами, взятыми из предисловия к его книге, несколько изменив текст: «Обращая наблюдательный взор на домашний быт провинциальный и видя вседневные опыты предрассудков и заблуждений простолюдинов (и дворян. — Е. Л.) наших, всему верящих, всего боящихся и на каждом шагу обманываемых…», я попыталась «…собрать разнородные их приметы и поверья, так сказать: изобразить нравственную картину их самих».

Глава I

«По обычаю, новорожденному пророчили разные счастливые предсказания…»^{1}

Есть изредка также обычай, особенно когда дети не долговечны, чтобы вслед за народившимся младенцем выйти на улицу, дать ребенку имя первого встречного человека и даже звать этого человека в кумовья^{2}.

Так, родители, у которых рождавшиеся дети умирали, прибегали к следующим суеверным средствам, чтобы дети их жили: они писали образ по мерке с рожденного, изображали четыре рождества на одной иконе, а также заставляли крестить новорожденного первых встретившихся мужчин и женщин^{3}.

Уже четырнадцать душ Ольга Александровна (Арапова. — Е. Л.) народила Николаю Андроновичу, и ни единого живого детища у них не оставалось, как вдруг употребила она с великою пользою одно указанное ей средство: велела пригласить первого встречного быть восприемником новорожденного ею пятнадцатого младенца, и по его имени назвали его Пименом. Первый шаг только труден; все последующие затем семь или восемь человек детей обоего пола остались живы и здравы, крепки и толсты^{4}.

Граф Матвей Александрович (Мамонов — Е. Л.) был единственный сын у родителей и первенец (род. 14 сентября 1790 года). Странно, что, еще не испытав несчастия терять детей, молодые супруги, по рождении первого сына, чтоб он, как говорилось, устоял, прибегли к предрассудку. Его крестил первый встретившийся на улице. Это был не кто иной, как горбатый зеленщик-крестьянин по имени Семен, который долго жил и нередко навещал своего крестника, получая по золотому за свой визит и подносимые незатейливые гостинцы^{5}.

Мой отец рассказывал странный эпизод из своего детства. Когда ему было лет 10, он шел зимой рано утром (около 7-ми) в свою школу по набережной Фонтанки. Около Аничкова дворца к нему подошел какой-то высокий, хорошо одетый господин, рядом с которым стояла бедно одетая женщина. Господин остановил мальчика и сказал: «Хочешь сделать доброе дело, пойдем со мной и будь крестным отцом моего сына; а это твоя кума», прибавил он, указывая на старушку. Отец мой был смелый мальчик и, не колеблясь нимало, пошел за господином и старушкой. Пришли в какой-то богатый дом, где ожидал священник, и тотчас началось крещение младенца. После того как ребенка окрестили, священника, кума и куму угостили чаем и сластями, а господин дал обоим кумовьям по червонцу. Так как папа опоздал в школу, то вернулся домой и рассказал, что с ним случилось. Ему объяснили, что существует поверье, что если все дети в семье умирают, то, чтобы новорожденный остался жить, надо, чтобы его окрестили первые люди, которые попадутся отцу ребенка навстречу. Такою кумою попалась навстречу старушка, а кумом явился папа. Впоследствии мой отец получал на Рождество и Святую подарки от своего крестника, а раз был позван, чтобы благословить крестника, когда тот был болен при смерти^{6}.

У матери Марии Николаевны (Толстой — Е. Л.) было четыре сына, когда она снова ожидала ребенка. У нее, по словам тетушки Пелагеи Ильиничны, было страстное желание иметь дочь. Она дала обещание, что, если родится дочь, ей будет крестной матерью первая попавшаяся женщина, которая поутру встретится на дороге. Совет этот дала ей одна из странниц, посещавших их дом. Когда в 1830 году, 7 марта родилась дочь, то в Тулу был послан старый слуга для исполнения обета. Помолившись Богу, как мне рассказывали, вышел слуга на улицу. Он еще с вечера приехал в Тулу. Навстречу ему попалась монашенка из тульского женского монастыря. То была Марья Герасимовна^{7}.

Я родилась 23 июня 1820 года в Курской губернии… на час моего рождения пришлась одна из тех чудовищных гроз, когда людей охватывает ужас, а старухи думают, что слышат трубу архангела, возглашающего о Страшном суде. Видя, как молнии полыхают в свинцовом небе, слыша вой ветра (его ярость в этих бескрайних, плоских, лишенных лесов местах необыкновенна), чувствуя, как дом сотрясается до основания от непрестанных раскатов грома, можно было подумать, что ребенку, приход которого в мир ознаменовался столь необузданной борьбой стихий, предстоит полная бурь и тревог жизнь. Суеверные толкователи примет могли сколько угодно болтать об этом: мало кому выпадет такое счастливое, ласковое и тихое детство, какое выпало мне^{8}.

Николай Степанович Гумилев родился в Кронштадте 3 апреля 1886 года, в сильно бурную ночь, и, по семейным рассказам, старая нянька предсказала: «У Колечки будет бурная жизнь»^{9}.

Вот как устроилась свадьба моих родителей. Они всю жизнь свою уважали друг друга и были счастливы. Первый сын их, Алексей, умер очень маленьким, и мать говорила мне, что отец и она были неутешны. Но в 1804 году, 20 мая, в 6 часов утра, родился второй сын их, известный всем, — Михаил (М. И. Глинка. — Е. Л.).

По рассказу матери, после первого крика новорожденного, под самым окном ее спальни, в густом дереве, раздался звонкий голос соловья, с его восхитительными трелями, и мой отец, когда был впоследствии недоволен тем, что брат оставил службу и занимался музыкой, часто говаривал: «Не даром соловей запел при его рождении у окна, вот и вышел скоморох»^{10}.

Вот, мой друг, как было дело. В 1799 году, зимою, на праздник Знамения Божьей Матери, твой папаша пригласил к себе из круга родных и друзей, как водилось в старину, на пирог. Батюшка твой любил хорошо покушать, и потому я сама накануне званого дня, то есть 26 ноября, растворила тесто для пирога, которому надлежало разыгрывать solo за завтраком будущего дня. Пироги я пекла очень вкусные, отец их очень любил и потому я, никому не доверяя в том, чтоб тесто, как говорится, не ушло, приказала сосуд с пирожным материалом поставить на лежанку в своей комнате. В это время я была тобою беременна. Был уже час девятый вечера, и я, напившись чаю, начала раскладывать гранпасьянс, задумав: если он выйдет — тогда родится у меня сын, а если не выйдет — то родится дочь. Пасьянс не вышел. Тетушка моя и старая няня, по признакам тогдашней моей конструкции, утверждали, что будет дочь, и в заключение разных предсказаний посадили меня на пол и при вставании моем с пола заметили, что я упиралась на левую руку, и тогда тетушка и няня единогласно решили, что наверное будет дочка. Кажется, что может быть вероятнее? Дело решено и подписано!

Часу в 11-м вечера того же дня тетушка и няня отправились спать; отца твоего не было дома: он, как доктор, отозван был в Стрельну к великому князю Константину Павловичу, у которого он лечил всех придворных. Помолясь Господу, я легла в постель и, не пролежав получаса, встала и позвала к себе старую няню, приказав ей послать за повивальной бабкой, никому о том не говоря, чтобы никто в доме о том не знал. (В старину, и кажется еще и теперь, существует предубеждение, что если роды будут в доме всем известны, то они будут тяжелые.) Старуха-няня в точности исполнила мое приказание, и чрез двадцать минут бабушка уже была у меня в комнате, куда вскоре прибыл и твой отец, виновник тихой этой суматохи. В продолжение целой ночи я много мучилась, то ходила, то ложилась, то садилась, и наконец, в семь часов и десять минут утра, в день Знамения Пресвятой Богородицы, 27 Ноября 1799 года, ты, Николай, родился.

Во все время ночных хлопот, отец твой занимался писанием записок к тем лицам, которые были приглашены сегодня на пирог. Записки были следующего содержания, кому почтеннейший, кому любезнейший: «Жена моя хотела угостить вас сегодня пирогом, но раздумала. Она родила сына Николая, который ужасно кричит и будет вас беспокоить. В день крестин — поквитаемся. До свидания! И… Ц…»

В спальной комнате не было удобного места, куда бы положить новорожденного, уже вымытого и спеленатого. Ученая бабушка придумала умно, положила ребенка на лежанку, и так близко к бродившему тесту, что оно, залепив тебе глаза, могло бы задушить. К счастью, старая няня, искавши второпях столовую ложку, увидела это обстоятельство и тотчас, в испуге, отлепив тесто от глаз, переложила тебя на подушки в Волтерово кресло, стоявшее у моей кровати. Вот, любезный мой Николя, какое могло случиться несчастие! Старушки утешали меня тем, что это обстоятельство служит признаком будущего твоего счастия и богатства, толкуя, что тесто предсказывает счастье и довольство, а серебряная ложка, которую нашли утонувшею в тесте, изображает богатство^{11}.

Когда ребенок принял определенный лик и начал улыбаться, его зеленовато-серые глазенки выражали живость. Он был люб и отцу и матери. Ирина Сергеевна, неравнодушная к приметам, была обрадована чрезвычайно, когда увидала, что на правой ножке у ребенка родимое пятно, правильный коричневый кружочек, темное солнышко. Когда она позвала Ивана Андреевича, чтобы показать ему эту родинку, она имела такой счастливый и торжествующий вид, как будто она давала ему обещание совершить волшебство и вот волшебная чара осуществилась полностью^{12}.

Бывшая при рождении Михаила Юрьевича акушерка тотчас же сказала, что этот мальчик не умрет своей смертью, и так или иначе ее предсказание сбылось; но каким соображением она руководствовалась — осталось неизвестно^{13}.

[1830]. Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат, про меня на Кавказе предсказала то же самое старуха моей бабушке. Дай бог, чтоб и надо мной сбылось; хотя б я был так же несчастлив, как Байрон^{14}.

Бабушка Варвара Александровна скончалась в 1787 году, несколько дней спустя после рождения моего отца, который был восьмимесячным недоноском… по мнению врачей, восьмимесячные недоноски жить не могут^{15}.

Не могу умолчать об одном обстоятельстве, по-видимому ничтожном, но оставившем во мне неприятное впечатление. Через несколько минут после родов моей жены я услышал большой стук на крыльце. Люди суетились, в передней никого не было, а между тем стук повторился. Я сам вышел посмотреть, что там такое, и увидал в окно, что ломится какая-то женщина вся в черном. Я спросил, что ей надобно, и она стала просить пособия. Она попала ко мне в минуту неудобную. Я с грубостью отослал ее за ее неприличную стукотню. Но через несколько минут я пожалел об этом; мне следовало дать ей что-нибудь. Я счел явление этой черной женщины дурным предзнаменованием, и действительно родившийся ребенок после десятинедельного существования умер^{16}.

Я родился 28 июня 1863 года в Ясной Поляне, на кожаном диване…

Отец хотел назвать меня Николаем, в память своего отца и любимого брата Николая, но мать этому воспротивилась, говоря, что в семье Толстых Николай несчастное имя. В самом деле: дед Николай Ильич умер сорока лет скоропостижно, а дядя Николай Николаевич умер также не старым от чахотки. Замечу, что позднее один из моих братьев, родившийся в 1874 году, все-таки был назван Николаем. Он умер десяти месяцев от менингита, а племянник моего отца — Николай Валерьянович Толстой — умер в молодости, спустя восемь месяцев после своей женитьбы. Так что поверье, что в семье Толстых Николай — несчастное имя — как будто подтвердилось^{17}.

Новорожденный был, однако, причиной первой размолвки между супругом и супругою. Супруга непременно хотела, чтоб его нарекли Аркадием, в честь отца ее матери; она уверяла притом, что все носившие в их роде имя Аркадия были необыкновенно счастливы. Супруг, напротив, хотел дать ему имя Александра, на том основании, что в его роде не переводилось имя Александра. После долгих споров, криков и слез, супруга однако поставила на своем. Младенец назван был Аркадием^{18}.

В первый год его женитьбы у него родился сын. Мальчика назвали Сергеем, и он скоро умер. Жена Льва Васильевича, у которой был свой взгляд на вещи, говорила, оплакивая ребенка, что она сама виновата в своем несчастии, потому что у них в роду никогда не оставались в живых дети, названные этим именем. «Уж должно быть это не угодно великому угоднику Сергию», — заключала она.

— В самом деле? — возразил мой дядя. — Так увидим же, кто кого переспорит, твой великий угодник меня, или я его. Дай только родиться у меня второму сыну!

Когда родился второй сын, Лев Васильевич, невзирая на слезы жены, или скорее, чтоб идти наперекор ее слезам и просьбам, назвал опять ребенка Сергеем, и ребенок умер через год. Впоследствии, в продолжение каждой своей беременности, тетка моя очень боялась рождения сына, а Лев Васильевич был в отчаянии, что у него все родились дочери.

— Если б было двенадцать сыновей, — говорил он, — я бы всех двенадцать окрестил одним и тем же именем^{19}.

Однако несмотря на желание иметь дочь, Пелагея Петровна разрешается сыном. Она не в духе, она принимала бы и поздравления равнодушно, если бы барыни, поздравляющие ее, не клали бы к ней под подушку червонец, завернутый из деликатности в бумажку, на зубок новорожденному^{20}.

Так получить, в самый день рождения дитяти или на другой день, какой-нибудь подарок — значило, что новорожденный будет любим всеми, его знающими.

Рождение ребенка, совпадавшее с появлением северного сияния, также служило добрым предзнаменованием^{21}.

…я в момент своего появления на свет был очень слаб, что заставило окрестить меня на другой день, 16 марта, несмотря на приходившийся понедельник (день тяжелый)^{22}.

Я тогда крестила в первый раз и очень гордилась ролью «кумы». Крестил со мною какой-то очень франтоватый гвардейский полковник Бибиков… Уморительно было видеть, как этот светский франт скорчил отчаянную гримасу, когда родители новорожденной заставили нас с ним, кума и куму, сейчас же после нашего обеда, для того, чтобы крестница наша рябая не была, съесть по полной глубокой тарелке крутой гречневой каши с маслом, и не отстали от нас до тех пор, пока мы не оставили на тарелке ни одного зернышка… От этого, что ли, уж не знаю, право, только крестница моя Наташа, одна изо всей семьи, вышла рябая и красавица^{23}.

Яблока печеного, ежели положат в рот вновь родившемуся младенцу, прежде, нежели его накормят грудью, то он во всю свою [жизнь] не будет пить хмельного^{24}.

…оттого, что мать в первый раз не обкусала ногтей ребенку своему, дитя со временем выучится воровать…

Если мать отымет дитя от груди в то время, когда цветут деревья, оно рано поседеет^{25}.

Во все времена верили, что люди, родившиеся в сорочке, счастливее других. Древние оказывали удивительное уважение к этим сорочкам. Природа обратила особенное внимание на этого младенца, говорили древние, и позаботилась о том, чтобы ему было тепло: стало быть, она имеет на него благоприятные виды и готовит ему счастливую будущность. Римляне дорого платили за эти сорочки, желая быть участниками счастья, которому она служила эмблемою. По уверению Элия Лампридия и Спарциана, адвокаты старались иметь подобные сорочки для удачного окончания тяжб, по которым они хлопотали[5]. Но предположите, что эти адвокаты были невежи и глупцы: неужели вы думаете, что кожица, купленная дорогою ценою, могла доставить им ум и знания?

Вы выходите из дому, не посмотрев на барометр; поднимается сильная буря, срывает с домов трубы, и вам в голову падает несколько кирпичей: неужели вы полагаете, что ваш затылок был бы в большей безопасности, если бы в кармане вашем лежал кусочек человеческой кожи, сухой и морщиноватой. В состоянии ли бы он был утишить бурю и остановить кирпичи в воздухе? Цезония Цельса, до восшествия на императорский престол мужа своего Макриния, родила сына в сорочке: из этого тотчас же заключили, что он займет впоследствии времени высокое место, и сообразно с предстоявшею ему будущностию назвали его Diadematus (венчанным). Но после того, как Макриний был убит, этот счастливец, родившийся в сорочке, подвергнулся одной участи с отцом своим.

Я восхищаюсь благоразумию наших адвокатов: они не покупают сорочек, подобно Римским адвокатам, чтобы быть более красноречивыми, но зато изучают Цицерона и читают Демосфена. И действительно, какое ничтожное пособие для счастья и красноречия — маленький кусочек амниоса, или зародышной оболочки, оставшейся на новорожденном^{26}.

Глава II

«..мне так же, как и другим детям, были рассказываемы повести о духах, мертвецах, леших, разбойниках и русалках…»^{1}

Сколько в старину бывало чудес! Русский народ верил, что нечистая сила ворочает всем, как ей вздумается. Лешие, ведьмы и домовые не давали житья честным людям. Много ли мне лет, а я своими ушами слышал от покойницы бабушки, как она проходила целый день у монумента Петра Великого и не могла попасть на Исаакиевский мост: обошел нечистый! Нянька, горничная, я и старая девица тетушка, Катерина Ипполитовна, слушали бабушкины рассказы с величайшим вниманием, и беспрестанно оглядывались назад, — не схватил бы какой-нибудь черт. Ужас!

«Да, мои голубушки! — говорила бабушка. — Поверили бы вы всем чудесам, если б увидали, что я однажды своими глазами видела! У нас в деревне, на Махновке, мужик пошел охотиться, да и пропал. Искали, искали; вся деревня разбрелась по лесу; нет, как нет мужика, — след простыл! Что же? На третий день нашли его в лесу с версту от деревни. Да как бы вы думали, где нашли его? В лесу была сосна, высокая-превысокая. Самую-то верхушку, стало быть, леший, с нами крестная сила! — расщемил да и втиснул туда мужика. Ведь едва живого вынули его оттуда! Что же бедняжка: пожил годок, все тосковал да хирел; да в тот же самый день, на другой год, и скончался. Спаси, Господи, его грешную душу!»

…С каким нетерпением я ожидал ее по субботам, чтобы послушать рассказов о чудесах и домовых! В ее памяти, в ее мешке, хранилось столько волшебных происшествий и суеверий, что на каждый день в году могла она прибрать целую историю, которую всегда выдавала за сущую правду^{2}.

Помню, как приходящие… из разных мест старушки и приятельницы ночевали у нас и, сидя на полатях, сказывали разные старинные происшествия и сказки о домовых, о привидениях, о богатырях, о колдунах, о кладах, в земле скрытых, и как их узнавать и доставать; о разбойниках на дорогах, особливо о знатном разбойнике Анике, на могиле которого в лесу крест, и всякий проезжающий бросает по прутику, так что великий бугор накопился; о ходящих мертвецах, о худом и добром поведении в знакомых семействах, о несчастиях, о недороде хлеба, о дешевизне или дороговизне припасов, о погодах и о разных случаях, бывших при посещениях, делаемых воеводами, секретарями и приказными; напоследок, о монастырях, о святых мощах, о чудотворных образах. И чем которая из них была старее, тем больше брала преимущества в рассказывании слышанных ею древностей, былиц и небылиц^{3}.

Суеверия и предания окружали мое детство, как детство всякого большой или небольшой руки барчонка, окруженного большой или небольшой дворней и по временам совершенно ей предоставляемого. Дворня, а у нас именно испокон века велась она, несмотря на то что отец мой только что жил достаточно, была вся из деревни, и с ней я пережил весь тот мир, который с действительным мастерством передал Гончаров во «Сне Обломова». Когда наезжали родные из деревни, с ними прибывали некоторые члены тамошней обширной дворни и поддавали жара моему суеверному или, лучше сказать, фантастическому настройству новыми рассказами о таинственных козлах, бодающихся в полночь на мостике к селу Малахову, о кладе в Кириковском лесу — одной из главных основ надежды моей тетки на возврат Аркадии, о колдуне-мужике, зарытом на перекрестке. Да прибавьте еще к этому старика-деда, брата бабушки, который впоследствии, когда мне было уже десять лет, жил у нас со мной на мезонине, читал всё священные книги и молился, даже на молитве и умер, но вместе с тем каждый вечер рассказывал с полнейшею верою истории о мертвецах и колдуньях, да прибавьте еще двоюродную тетку, наезжавшую с бабушкой из деревни, — тетку, которая была воплощение простоты и доброты, умевшую лечить домашними средствами всю окрестность, которая никогда не лгала и между тем сама, по ее рассказам, видала виды…

С летами это прошло, нервы поогрубели, но знаете ли, что я бы дорого дал за то, чтоб снова испытать так же нервно это сладко-мирительное, болезненно-дразнящее настройство, эту чуткость к фантастическому, эту близость иного, странного мира… Ведь фантастическое вечно и душе человеческой и, стало быть, так как я только в душу и верю, в известной степени законно^{4}.

Вечером — с нетерпением ждал я наступления вечера — и после чая я спешил приютиться к моей доброй няне, которая, сидя за чулком, поближе к теплой лежанке, любила сказывать мне сказки. У нее был большой запас их, а когда истощался — она приглашала, вместо себя, кого-нибудь из дворовых женщин, не уступавших ей в поэзии этого рода. Слушать их было для меня истинным наслаждением, и чем сказка была длиннее, притом и чем ужаснее и печальнее, тем более меня занимала. В этих беседах, кроме сказок, наслушался я довольно рассказов о домовых, чертях, ведьмах, привидениях и разбойниках. Как ни страшно мне иногда было, страшно до того, что я не смел оглянуться в темный угол, прижимаясь к няне, но я все слушал и ждал следующего вечера. Это имело, однако ж, свои последствия: со мною сделался род бессонницы. Когда все прочие дети и обе няни спали уже глубоким сном, я не мог сомкнуть глаз, думая о ведьмах, мертвецах и разбойниках. Тусклый свет лампады, подымавшейся на снурке к двум большим образам, повешенным в переднем углу под самым потолком — таким притом мрачным от многолетней копоти, что я и впоследствии не мог разглядеть их изображения — усугублял мою мечтательность. Зная уже из россказней, мною слышанных, что всякая нечистая сила действует только до первого пения петухов, нетерпеливо ждал я этого отрадного пения, а оно, по счастью, таилось очень близко: зимою куры наши жили в огромных задних сенях, отделявшихся от детской только стеною и дверью, наглухо законопаченною. Петухи, вслед один за другим, воспевали: я дышал свободнее и засыпал^{5}.

Я сказал уже, что был робок и даже трусоват; вероятно, тяжкая и продолжительная болезнь ослабила, утончила, довела до крайней восприимчивости мои нервы, а может быть, и от природы я не имел храбрости. Первые ощущения страха поселили во мне рассказы няньки. Хотя она собственно ходила за сестрой моей, а за мной только присматривала, и хотя мать строго запрещала ей даже разговаривать со мною, но она иногда успевала сообщить мне кое-какие известия о буке, о домовых и мертвецах. Я стал бояться ночной темноты и даже днем боялся темных комнат. У нас в доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному отцу моей матери; там были собраны его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч. Нянька сказала мне, что там видят иногда покойного моего дедушку Зубина, сидящего за столом и разбирающего бумаги. Я так боялся этой комнаты, что, проходя мимо нее, всегда зажмуривал глаза. Один раз, идучи по длинным сеням, забывшись, я взглянул в окошко кабинета, вспомнил рассказ няньки, и мне почудилось, что какой-то старик в белом шлафроке сидит за столом. Я закричал и упал в обморок. Матери моей не было дома. Когда она воротилась, и я рассказал ей обо всем случившемся и обо всем, слышанном мною от няни, она очень рассердилась: приказала отпереть дедушкин кабинет, ввела меня туда, дрожащего от страха, насильно и показала, что там никого нет и что на креслах висело какое-то белье. Она употребила все усилия растолковать мне, что такие рассказы — вздор и выдумки глупого невежества. Няньку мою она прогнала и несколько дней не позволяла ей входить в нашу детскую. Но крайность заставила призвать эту женщину и опять приставить к нам; разумеется, строго запретили ей рассказывать подобный вздор и взяли с нее клятвенное обещание никогда не говорить о простонародных предрассудках и поверьях; но это не вылечило меня от страха^{6}.

Несмотря на то, что случаи заболевания этою болезнью были крайне редки, о ней в помещичьих домах чрезвычайно много говорили. Чуть ли не все дамы того времени видели и уж наверное слышали из «самых достоверных источников» о подобных случаях и передавали друг другу целые трагедии по этому поводу. В этих россказнях, сильно пополнявших недостаток легкого чтения, фигурировал обыкновенно молодой красавец, впавший в летаргию: его приняли за умершего и похоронили. Но кладбищенский сторож, услышав стоны, исходившие из могилы, откопал погребенного, и тот внезапно возвратился в свой дом. Между тем его ближайшие родственники уже производили дележ его наследства и страшно ссорились между собой.

Еще чаще эту болезнь приурочивали к красавицам-невестам. Случайно освобожденная из могилы, она тихонько пробирается к окну своего милого в то время, когда тот падает, пораженный пулею, которую он пустил в свое сердце, не будучи в состоянии перенести горечь утраты. Большинство же рассказов кончалось тем, что кто-нибудь, заслышав стоны погребенного, раскапывал могилу, но было уже поздно: крышка гроба оказывалась сдвинутою с места, а мнимо умерший окончательно умер в страшных мучениях… Разорванное платье, искусанные и исцарапанные лицо и руки — все доказывало адские мучения в тот момент, когда несчастный проснулся от летаргии и не мог высвободиться из могилы. Несмотря на массу явных несообразностей и нелепиц, рассказывавшихся по этому поводу, эти россказни производили сильное впечатление. Я много встречала людей, говоривших мне, что они смертельно боятся быть заживо погребенными, и сознавались, что такой страх — результат рассказов, слышанных ими в детстве о случаях с людьми, впавшими в летаргию^{7}.

Тут же, в нашей детской, подле Гаврилы, рассказывающего про Пугачевщину и все ужасы того времени, видится мне и моя кормилица (а потом няня) шведка, которая оставалась у нас всю жизнь свою и умерла у нас в доме, не имея другого имени и прозвания как только «Дада»: этим именем я называла ее в детстве[6]. Добрейшего сердца, открытая ко всему и ко всем бедным и страждущим от старика нищего или больного ребенка до голодной собаки, она была вспыльчива до нервных приступов и суеверна до крайности. Помню, — и это второе сильное впечатление моего детства, — помню, как однажды, уложив меня спать и задернув около кроватки занавес, помолчав немного и думая, что я уснула, она стала тихо рассказывать одной из горничных разные приключения с чертями. Я слушала, притаив дыхание и устроив в занавеске маленькую щель, сквозь которую как теперь вижу Даду, как сидит она на маленьком стульчике и с глубоким убеждением рассказывает про девушку, которая была где-то в услужении, и к ней стал приходить свататься молодой, красивый, с виду добрый и зажиточный человек, о котором, впрочем, никто не имел верных сведений. Однако она полюбила его и дала ему слово выйти за него замуж. Не знаю, или я не поняла, почему свадьба была отложена; помню только, что у девушки мало было свободного времени, и они видались лишь под вечер, по окончании работ, на опушке соседней рощи. Не помню тоже, от чего в ее мысли заронилось сомнение в женихе; но она стала подмечать в нем странности; и вот однажды она видит, что у него износились сапоги, и — о ужас! — из сапога вместо ноги выглядывает копыто! У меня и теперь, как тогда, мурашки ходят по коже, когда я вспоминаю страх, который одолел меня в этом месте рассказа, и как крепко я зажмурила глаза и закрыла лицо простыней, чтоб не видать даже Дады на ее низеньком стуле; но я все-таки слушала. Дада продолжала рассказ. Девушка была умная, ничего не сказала, не показала и страха; сердце у нее крепко билось и замирало, но она не потеряла присутствия духа; она заметила, что жених потихоньку схватил рукой ее передник, и она, продолжая разговаривать, тихонько же развязала тесемку передника, и только-только что успела, как вдруг жених со всего размаху полетел на воздух, унося с собою вместо невесты один только передник ее, и она видела, как он, в смущении и гневе, вихрем промчался на двух черных крыльях и с длинным хвостом. Так присутствие духа спасло бедную красавицу от черта^{8}.

Глава III

«… в доме каждый месяц служили молебен и комнаты кропили святой водой, чтобы выгнать нечисть»^{1}

Горох по снятии с огня, ежели еще кипит, то это первый знак, что в том доме нет никакого волшебства.

Каша, вылезающая из горшка, значит, что из того дома кто-нибудь выбудет.

Хлеб, вылезающий из печи, предзнаменует убыль кого-нибудь из дому^{2}.

Многие богатые помещики опасались ремонтировать свои дома по предрассудку, что, обновивши дом, скоро умрешь…^{3}

Впрочем, русский человек, не испорченный образованностью, не зараженный железными дорогами, которые так быстро удаляют человечество от природы, никогда не перестраивает своего жилища, пока оно, по естественным обстоятельствам, не превратится в развалину…^{4}

…оттого что во вновь отстроенный дом не внесли прежде всего метлу, хлеб и соль, жителям его предстоят несчастье за несчастьем…

Служанка, поступая в какой-либо дом на службу, должна тотчас просунуть голову в печку, чтобы скорее освоиться с домашними^{5}.

Теперь я живу с женою на даче, матушка же осталась в Академии с сестрицей, ибо она не согласилась с нами переехать, как можно полагать, от суеверия или примет, по причине произведенных мною в нашем доме некоторых перестроек. (Из письма А. Щедрина брату. 1829 г.)^{6}

В то же время поэт (Н. Гумилев. — Е. Л.) был очень суеверен. Верно, Абиссиния заразила его этим. Он до смешного подчас был суеверен, что часто вызывало смех у родных. Помню, когда А. И. переехала в свой новый дом, к ней приехала «тетенька Евгения Ивановна». Тогда она была уже очень старенькая. Тетенька с радостью объявила, что может побыть у нас несколько дней. В присутствии Коли я сказала А. И.: «Боюсь, чтобы не умерла у нас тетенька. Тяжело в новом доме переживать смерть». На это Коля мне ответил: «Вы, верно, не знаете русского народного поверья. Купив новый дом, умышленно приглашают очень стареньких, преимущественно больных стариков или старушек, чтобы они умерли в доме, а то кто-нибудь из хозяев умрет. Мы все молодые, хотим еще пожить. И это правда, я знаю много таких случаев и твердо в это верю»^{7}.

…за пределами курорта Старая Русса представляла собою мирок, бесконечно далекий от Руссы театральной.

По правде-то говоря, древний городок мало чем отличался от любого уездного города тех лет…

А вот дворец. Неизвестно чей. Он очень скромен с виду, но весь город называет его дворцом. В довольно обычном двухэтажном здании с запущенным садом нет никаких признаков жизни, и даже сторожевы дети пискливой стайкой резвятся на стороне, где-то на одном из ближних дворов, с соседскими ребятами…

Но что за живописный вид у того вон полуразвалившегося здания! Видно, что оно строено на широкую ногу. Но часть окон забита досками, другие глядят на прохожих незастекленными черными дырами. Сквозь них из комнат пробивается зелень, да и снаружи карнизы поросли бурьяном, а в одном углу нежное деревцо тянет к солнцу трепетные побеги…

Откуда взялась эдакая развалина на лучшей набережной города? Каждый вам ответит: это один из многочисленных домов Сумрова. Кто такой Сумров? — снова спросите вы. На этот вопрос никто вам не ответит. Память о человеке, носившем эту фамилию, владельце недостроенных домов, исчезла как прошлогодний снег. Только кто-то где-то когда-то слышал, будто жил-был в Старой Руссе богач, которым владела страсть к строительству. И пришел к нему однажды неизвестный старик. «Как только начнется новая жизнь в отстроенном тобою доме, — сказал богачу кудесник, — тотчас же придет к тебе твой смертный час». — Сказал и исчез неизвестно куда, как неизвестно откуда явился.

С того дня напал на Сумрова суеверный страх. Не строить он не мог, а достраивать боялся^{8}.

Князь Гавриил Константинович позднее вспоминал: «Великий князь Дмитрий Павлович жил в своем дворце на Невском проспекте у Аничкова моста. Дворец этот перешел к нему от Великой княгини Елизаветы Федоровны, которая уступила его ему, когда стала дьякониссой. Дмитрий устроил себе во дворце прекрасную квартиру, но он боялся в нее переезжать из своей старой квартиры, бывшей в том же дворце, потому что ему казалось, что если он переедет во время войны, то с ним обязательно случится какое-нибудь несчастье»^{9}.

Дом Столыпина перешел после во владение князя Хованского, а от него куплен был князем Трубецким и вот по какому случаю. По соседству с ним был дом князя Андрея Ивановича Вяземского, у Колымажного двора. Когда князь скончался, на отпевание приглашен был Московский викарий. По ошибке приехал он в дом Хованского и, увидев князя, сказал он ему: «Как я рад, князь, что встречаю вас: а я думал, что приглашен в дом ваш для печального обряда». Хованский был очень суеверен и вовсе не располагался умирать. Он невзлюбил дома своего и поспешил продать его при первом удобном случае^{10}.

Батюшка мой был очень брезглив, имел много причуд и предрассудков, и я одна в доме умела ему угождать. Например, если он доверял кому-нибудь ключ от своего стола, то требовал, чтоб оный возвращали ему из рук в руки. Боже упаси положить ключ на стол против него! — это его сильно раздражало, ибо есть примета, что ключ, не возвращенный хозяину из рук в руки, предвещает ссору в доме^{11}.

Бал был блестящий. Государь приехал с двумя старшими дочерьми. Я стояла в дверях танцевальной залы, и они должны были пройти мимо меня. Обе княжны, приветливо улыбаясь, поздоровались со мной. Государь шел немного сзади. Он остановился до порога залы и, увидав меня, сказал: «Существует примета, что люди ссорятся, когда здороваются через порог. Я не хочу ссориться с вами, графиня». — «Я не верю этой примете, ваше величество, особенно в данном случае», — ответила я тотчас же^{12}.

На время маневров, которые предполагались около Ропши и на довольно продолжительное время, кажется, недели на две, генеральша Бергман, сестра Шкури-на, пригласила меня переехать к ним в имение в нескольких верстах от Ропши, у самой большой дороги… Ее Величество выразила желание посмотреть, где я живу, и в моей комнате обождать возвращения государя с маневров… Императрица с сестрой и дочерьми направились со мной к моему скромному жилищу… Комната моя была чистенькая, маленькая, в ней стояла кровать, столик и два соломенных стула, на гвозде висело у печки мое платье. Ее Величество села на мою кровать, для принцессы и великих княжон оставалось два стула на троих, сначала они отказались сесть, потому что мне приходилось стоять, но когда я сказала им, что непременно следует присесть, чтобы, по русскому поверью, не унести покой из дома, эти две прелестные княжны уселись на один стул, предоставив второй своей тетушке^{13}.

Читатели наши, конечно, не забыли умного рассказа В. А. Ушакова о «Громе Божием». В одном славном городе есть нечто, весьма похожее на описанный им случай, — и это отнюдь не повесть. В этом славном городе есть дом, каменный, очень красивой наружности, которого бельэтаж стоял пустым восемь лет. Никто не хотел нанять в нем квартиры, потому что все соседи знали и говорили, что в нем нечисто. В конце прошедшего года один молодой человек, сбираясь жениться, искал новой квартиры, приметил этот дом, нашел покои прекрасными, и решился нанять их, несмотря на косвенные предостережения самого хозяина, который отдавал их неохотно, показывая вид, как будто не хочет его обманывать. Должно знать, что кроме домового, — домовой каждую ночь расхаживал громкими шагами по всем покоям бельэтажа, — общая молва гласила, что, когда ни войдешь один в первую гостиную, всегда увидишь седенького старичка в длинном коричневом сюртуке, который сидит там на диване и читает книжку. Этот старичок, по словам предания, некогда жил в этих покоях и тут умер. Совестливый хозяин, которому все это было очень хорошо известно, не мог без ужаса подумать, что незнакомый господин подвергается опасности иметь дело с мертвецами. Но молодой человек, который не верил таким пустякам, не испугался его намеков: он нанял покои, отделал их с отличным вкусом, переехал и неустрашимо женился на новоселье. В первую ночь, когда все ушли спать, когда юная пара осталась только втроем, — он, она да оно (оно — было счастье), — вдруг из соседней комнаты явственно послышались шаги существа, обутого — в ботфорты, по крайней мере! Супруг вскакивает с постели и с ночником в руке бежит в ту комнату: здесь все пусто, — шаги слышны в следующей комнате, — он идет далее, — тоже пусто, но стук шагов раздается за ним, в комнате, из которой он вышел. Можно себе представить, как должен быть приятен подобный гость в первую ночь брака, даже самым несуеверным супругам. Неподдельная ходьба по смежным комнатам убедила бы хоть кого в присутствии чужого человека, и явственность ея была иногда так решительна, что они невольно порывались с постели. На другой день супруг взял чрезвычайные меры. К вечеру весь дом был тщательно осмотрен, все двери заперты и людям дано приказание быть в готовности по первому зову. Приходит ночь, и опять та ж потеха: тяжелые шаги не дают покоя и утихают только на то время, пока в комнате есть живая душа, удаляясь вперед по мере приближения и отражаясь позади, когда двинешься в ту сторону. Как ни наблюдал молодой жилец за таинственным посетителем в ботфортах и какие ни придумывал средства, чтоб поймать его, никак не мог он открыть причины, даже правдоподобной, этого странного и беспокойного явления. Ходьба слышится не всякую ночь, — а старика, вздор! — они никогда не видали: по крайней мере в их время он не приходил читать книжку в гостиной, но когда она слышится, то, несмотря на философию мужа, не дает спать супруге, которая боится, если не домового, так вора. Молодые жильцы, которых первые дни благополучия были смущены столь страшным образом, принуждены были отказать хозяину и ищут другой квартиры. «Я знал, что вы недолго будете здесь жить, — отвечал хозяин. — Вот уже семнадцать лет, как эта беда ведется в доме, а в последние восемь годов никто даже не являлся нанять. Вы одни были так смелы».

Нет сомнения, что это — явление акустическое, простое действие эха, которое иногда бывает очень своенравно и загадочно. Где-нибудь ходит часовой или сторож, которого шаги отражаются в покоях, и эхо его шагов может происходить даже из отдаленного места, но состоящего с этим этажом в акустическом соотношении. Хозяин решился весною сломать несчастный дом, который приносит ему столько неудовольствий, и выстроить на место его новый. Напрасно! Легко, быть может, что то же явление повторится и в новом доме^{14}.

Кроме вечно тревожной заботы о завтрашнем дне, в доме все жили в постоянном страхе перед невидимыми злыми силами. Стукнет ли где в неурочное время, распахнется ли почему-нибудь дверь, — все вздрагивают, а иные даже спешат перекреститься: непременно домовой шалит; душил ли кого кошмар во сне — опять дело нечистой силы.

«Только что собралась было помолиться, как закричит Машутка; стала я ее кормить, да так с ней и заснула. Ну, и поездил же "он" на мне, еле ведь проснулась, вся рубаха была мокрая»…

Нечистой силы боялись на каждом шагу: в баню, особенно вечером, немногие решались ходить одни; даже оставаться в темной комнате было дело рисковое, того и гляди шутку выкинет. Я замечаю за собой, что до сих пор, выходя из темной комнаты, как-то нервно затворяю за собой дверь^{15}.

В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать; дело пошло по начальству. Кн. В. Долгорукий нарядил следствие. Один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки. N. сказал, что мебель придворная и просится в Аничков^{16}.

Здесь долго говорили о странном явлении в доме конюшни придворной: в комнатах одного из чиновников стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок; призывали свидетелей, священника со святою водою, но бал не унимался. Не знаю, чем бал кончился; но дело в том, что рассказы не пустые, а точно что-то было: дьявольское ли наваждение или людское, неизвестно. (Из письма П. А. Вяземского А. И. Тургеневу. 4 января 1834 г.)^{17}

Что это у вас за чудеса были со стульями у какого-то конюшенного чиновника? Только и разговора здесь… Такая тревога, что не поверишь. (Из письма А. Я. Булгакова брату. 25 декабря 1833 г.)^{18}

Рассказы его (Н. В. Гоголя. — Е. Л.) бывали уморительны; как теперь помню комизм, с которым он передавал, например, городские слухи и толки о танцующих стульях в каком-то доме Конюшенной улицы, бывшие тогда во всем разгаре. Кажется, этот анекдот особенно забавлял его, потому что несколько лет спустя вспоминал он о нем в своей повести «Нос»^{19}.

Да помилуйте, вот с моим знакомым в Петербурге было подобное происшествие. Он купил дом, весьма старинный. Едва только переехал он, как в первую ночь слышит в зале страшный стук. Точно как будто кто-нибудь всё там ломает. Бросились в залу, со свечами — ничего и никого! Вышли из залы — опять стук, треск, ломанье. Это продолжалось более часа. Никто не мог уснуть в доме во всю ночь. На другой день решились всё осмотреть, смотрели, искали и ничего не нашли. На другую ночь — прежняя история! Бедный мой приятель не знал, что делать и, как в подобных случаях невольно делаешься суеверным и рад бываешь советоваться со всякою старухою, то и мой знакомый послал за каким-то колдуном, стариком. Тот явился и объявил, что в доме должны быть непогребенные кости насильственно умерщвленного человека. Подняли пол в зале и нашли под полом скелет, у которого пробит был череп. Скелет этот перенесли на кладбище, похоронили его честно, и стук кончился. Земля земли требовала. У наших предков предписывалось, как христианский долг, прикрыть землею, если кто-нибудь видит валяющиеся без погребения кости человеческие^{20}.

Теперь с нами жила бабушка. Ей уже было за семьдесят, и ее умственные способности заметно слабели, но физически она еще оставалась крепкой. Бабушка вставала первой в доме и до поздней ночи копошилась в своей комнате. Звук выдвигаемых и задвигаемых ящиков свидетельствовал о том, что бабушка что-то искала. Большая часть ее времени уходила на поиски, так как все вещи постоянно играли с ней в прятки. Велико было ее расстройство, когда выяснилось, что она не сможет присутствовать в училище на вручении награды Льву: ее любимец получал золотую медаль. Бабушка была вынуждена пропустить это торжественное событие, так как куда-то запрятала свой выходной шиньон. Всегда очень внимательная к своему туалету, она не могла себе позволить появиться в обществе без шиньона. «Я положила его здесь», — твердила она, беспрестанно возвращаясь на одно и то же место, как будто надеялась в конце концов найти там пропавшую вещь. И добавляла: «Чур-чур, дурака не валяй: поиграл и отдай!» Так взывала она к невидимым духам, которых подозревала в злых шутках^{21}.

Князь Александр тоже часто менял наемные дома, иногда и не без причины. Вот что случилось у него в доме, когда он нанимал на Сивцевом Вражке у Алексеева. К нему по вечерам часто собирались игроки в банк играть, так как он сам был большой игрок, иногда проигрывал помногу, и раза два приходилось и мне его ссужать порядочными кушами денег, которые потом он мне и возвращал очень аккуратно. Раз он мне говорит:

— Поздравьте меня, тетушка: я вчера выиграл двадцать тысяч и вот вам свой долг и поспешил привезти.

— Ох, мой любезный, — говорю я ему, — радуюсь, что ты с прибылью, да жаль, что через карты: выигрыш и проигрыш, по пословице, на одном коне ездят… Сохрани тебя Бог от беды, карты до добра не доведут… Он поцеловал у меня руку и обнял меня: «Молчи, дескать, старуха».

Не прошло десяти дней, у него в доме великая беда случилась.

В числе бывавших у него игроков часто езжали какие-то Сверчков и Дорохов. Как их звали, и что это были за люди, совсем не знаю. Весь вечер играли, дело было к утру; встали, начали считаться, вдруг проигравшийся опрокинул стол, а выигравший подбежал к письменному столу, на котором лежал кабинетный кинжалец, хвать его и пырнул им в бок опрокинувшего стол: тот упал, хлынула кровь… Пошла суматоха в доме, послали за доктором, за женой раненого и, пока еще можно было, отвезли его поскорее домой, где несколько дней спустя он и умер. Вот они, карты-то, до чего доводят.

К счастью, тогда князь Андрей служил при князе Дмитрии Владимировиче чиновником особых поручений. Он князю передал обстоятельства этого дела, тот послал за обер-полицеймейстером Цынским, так дело замяли и в огласку не пустили. В этом же несчастном доме умер у Вяземских второй мальчик — Алеша, которого мать особенно любила; после этого они и поспешили переменить квартиру…^{22}

Нынешний губернский город Пермь принадлежит к числу не старых по своему историческому возрасту: ему всего 120 лет со времени основания при Екатерине II. Он возник в числе других новых русских селений при введении в России екатерининских «Учреждений о губерниях», изданных в 1776 году, — возник в качестве административного центра новой Пермской губернии из ничтожной деревеньки Брюхановой и казенного Егошихинского медеплавильного завода на левом берегу Камы. Доказательством тому служит и поныне название одной из площадей города «заводскою», а также фамилия Брюхановых, довольно часто встречающаяся в Перми. В старину же слово Пермь с эпитетом «Великая» прилагалось к более северному, ныне уездному той же губернии, городу Чердыни, некогда столице автономных пермских князей, а также и ко всей древнерусской области на верховьях р. Камы и ее притоков до р. Чусовой включительно.

Несмотря на относительно молодой возраст, новая Пермь о первых насельниках своих имеет уже свои предания, созданные на реальной почве и передаваемые от поколения к поколению. К числу таких принадлежит и избранный нами рассказ, слышанный автором неоднократно, уже лет около 20, записанный покойным и столь известным Перми Д. Д. Смышляевым с его слов и другими любителями местной старины, например, господином Кудринским в газете «Волгарь» 1895 года. Мы передадим сперва подлинные слова из сборника статей о Пермской губернии господина Смышляева, а потом коснемся и других пересказов того же сюжета из былой действительности города Перми.

В любопытной статье «Из прошлого. О старых временах и людях» Д. Смышляев, сказав об основании нынешней Перми и первоначальном ее заселении, между прочим пишет: «На углу Петропавловской улицы и нынешней Театральной площади был большой каменный двухэтажный дом советника уголовной палаты Елисея Леонтьевича Чадина. Участь этого дома весьма любопытна. Он был отстроен вчерне и покрыт железом, но никогда не был отделан, никогда в нем никто не жил; он остался цел каким-то чудом во время пожара 1842 года, когда кругом его все погорело, был куплен в конце сороковых годов М. Г. Сведомским, затем уступлен им городскому обществу в обмен на дом, принадлежащий теперь почтовой конторе, и, наконец, простояв полсотни лет необитаемым, без всякого видимого повода сломан до основания. Позднее на арендованном у городского общества месте его… построен сначала частный дом Херувимова, а теперь на том же месте красуется грандиозное здание женской гимназии»…

Заметим, что Смышляев сам был свидетелем страшного пожара Перми 14 сентября 1842 года, всем пермякам вечно памятного по ходячим доселе рассказам старожилов и истребившего в один день больше половины тогда еще совсем юного города. Я лично слышал от этого свидетеля много рассказов о прежней Перми и могу сказать, что все его повествования в высшей степени правдивы и имеют значение важного первоисточника сведений о былых временах и людях Перми. Далее, в той же статье Смышляев продолжает:

«Странная участь дома Чадина естественно вызывала толки в народе, суеверие которого создавало о нем различные легенды. В доме творились чудеса: слышались как бы выходящие из-под земли стоны, раздавались голоса, необыкновенные звуки, подобные стуку падающих и разбивающихся предметов. В особенности "чудилось" в глухую полночь; в такую пору запоздалый прохожий ускорял шаги, осеняя себя крестным знамением от диавольского наваждения. Все это объяснялось тем, что дом Чадина избрала своею резиденциею "кикимора", которая, как известно, ничьего сожительства не терпит. Ее даже видели. Это случилось во время пожара 14 сентября 1842 года. Одна набожная старушка рассказывала, что в этот роковой для Перми день, проходя мимо дома, когда уже кругом его все горело, а он продолжал стоять цел и невредим, она собственными глазами видела, как какая-то женщина в белом чепце, высунувшись из слухового окна в крыше, платочком отмахивала от дома огонь соседних зданий. Эта женщина и была кикимора; благодаря ей, дом, остававшийся без хозяев и, следовательно, без всякого призора, не подвергся участи окружавших его зданий. Во время общего переполоха воображение толпы всегда настроено объяснять естественные явления необыкновенными причинами, действием нечистой силы, и потому ничего нет мудреного, что россказни старухи подействовали на простой народ возбуждающим образом; слова ее передавались с прибавлениями и прикрасами и в конце концов разрослись в легенду с ужасающими и нелепейшими подробностями; разговорам и толкам не было конца; народ собирался толпами, хулил начальство и его действия во время пожара, обвиняя его чуть не в сообщничестве с чертями; к ним же в компанию приплетал и поляков — словом, трудно было и добраться, что именно представлялось разгоряченной фантазии толпы… Бывший в то время губернатор И. И. Огарев приказал разыскать распространителей нелепых слухов; оказалось, что всему злу корень была вышеупомянутая старушка; призвали ее в полицию, допросили — она и на допросе показала то, что выше рассказано, — вздумали пристращать присягой, она и от присяги не отказалась, говорила, что врать ей незачем, что она уже доживает свой век, и греха на душу брать ей не приходится, и что она показала то, что действительно видела. Кончилось дело тем, что продержали ее несколько дней в заключении и выпустили со строгим запретом смущать народ болтовней».

Далее Д. Д. Смышляев приводит любопытные сведения о самом владельце чудовищного дома — Чадине. «Основанием разных нелепых рассказов о доме Чади? на служил личный характер покойного владельца, его необыкновенная скупость, жестокое обращение с дворовыми людьми, руками которых не только строился дом, но даже изготовлялся для него кирпич. Скупость побуждала его прибегать даже к весьма зазорным проделкам для приобретения нужных вещей; так, например, он посылал своих дворовых людей по ночам увозить чугунные могильные плиты с кладбища, которые закладывались потом надписями книзу в печи и в полы в сенях. Отец мой рассказывал, что именно это обстоятельство и ускорило смерть Чадина. Дворовые, не терпевшие барина за дурное с ними обращение, в день его именин придумали испечь пирог на обломке краденой плиты, обратив его надписью кверху. Проделка эта открылась за званым обедом; гости, не окончив обеда, взялись за шапки, а на хозяина так подействовал неожиданный скандал, что он сильно заболел и вскоре умер. Так отомстили вышедшие из терпения дворовые своему жестокосердому барину!»

Мы привели весь рассказ о Чадине и его чудовищном доме без всяких прикрас со слов правдивейшего повествователя о прошлых судьбах Перми, которые он столь долго (более полустолетия) и близко знал как лично, так и через посредство своего отца, Дмитрия Емельяновича, в 1823 — 1826 годах служившего в Перми городским головою и также всем пермякам давно известного по имени. Теперь мы должны остановиться на пересказах того же события в жизни Перми Ф. Кудринским в нижегородском «Волгаре» за 1896 год, откуда его дословно перепечатали потом «Пермские губернские Ведомости» за тот же год (№ 53,60,66,73 и 76). Заметим прежде всего, что мы нисколько не сомневаемся на счет заимствования Ф. Кудринским рассказа именно у Д. Д. Смышляева, хотя первый только раз сослался на второго и, полностью взяв рассказ у другого автора, счел нужным приправить свой пересказ значительной дозой собственной фантазии. Не более деликатно распорядились чужим материалом и местные «губернские Ведомости», к смущению своих читателей, многим из которых отлично знакомы все труды Д. Д. Смышляева. Кудринский разделяет историю дома Чадина на два периода: до смерти самого Чадина и в последующее время, начиная опять с пожара города 1842 года. Оба периода он ставит, правда, в связь на основании своих домыслов, а не каких-либо документов. Но самый пересказ Кудринским сделан очень занимательно. Для образца приводим описание последних именин Чадина.

«Много собралось гостей на именины Чадина. Гости были все важные. Елисей Леонтьевич принимал к себе не кого-нибудь, а людей с весом: важных губернских чиновников, военных генералов, крупных помещиков, ссыльных из аристократов и богатых купцов. Был тут и председатель уголовной пермской палаты, Андрей Иванович Орлов — непосредственное начальство Чадина, и князь Долгорукий, известный своими чудачествами и за них сосланный в Пермь. О его чудачествах говорил весь город. В обществе он держал себя важно и степенно до тех пор, пока не был пьян. Но до этого еще не дошло. Гости только что сошлись и держали себя в том тоне сдержанного приличия, который был неизбежной необходимостью в начале всякого званого обеда и без которого неловко как-то сразу перейти к настоящему торжеству, то есть выпиванию. Во всяком случае такое настроение не могло долго продолжаться. Музыка в одной из угловых комнат скромно пиликала какую-то элегию. Молодежь разговаривала и старалась быть остроумною. Дамы скучали, старушки втихомолку сплетничали так же, как и теперь… Елисей Леонтьевич был малоразговорчив и серьезен. Положим, что он всегда напускал на себя важность в торжественные дни своей жизни. Такова была его натура. Но теперь он был как-то особенно торжествен и меланхолично задумчив… На дворе выл ветер. Погода стояла непостоянная. Гостям делалось положительно скучно… Собрание несколько оживилось, когда гостей позвали к пирогу. Все уселись за стол, о. протоиерей прочитал молитву и благословил трапезу. Музыканты играли что-то веселое. Елисей Леонтьевич поднял салфетку пирога, рука его дрогнула… Он побледнел, наморщил брови и вскинул глазами на гостей…

Взорам гостей представилось странное неуместное изображение на пироге. Должно быть, это одна из шуток Елисея Леонтьевича, промелькнуло в головах многих гостей. Но на шутку это не походило… Крест ясно отпечатлелся на тесте, а в голове адамовой ясно обозначились черными невымытыми углублениями глаза и зубы… Изображение черепа одно только улыбалось среди серьезно недоумевавших, вытянутых лиц. Гости шумно задвигали стульями и бросились беспорядочной гурьбой в переднюю, толкая друг друга. Через минуту комнаты были пусты. Елисей Леонтьевич стоял один за столом среди бокалов, роскошно сервированных приборов и старался разгадать, что это значит… Минуту-другую глядел он и высоко приподымал брови, совершенно не понимая, что это такое: откуда это такое?

"Смерть пришла, сама смерть пришла на именины!" — подумал он.

Ему сделалось страшно.

— Эй, кто-нибудь! Слуги! — крикнул он не своим голосом.

Но никого не было. Дворовые, при виде бегства гостей, инстинктивно почувствовали беду. А узнавши, в чем дело, они разбежались, кто куда… Они знали, что им-то и достанется.

— Эй, сюда, Иван, Григорий! Хоть кто-нибудь!

Никто не приходил, гудел только ветер в трубе, слегка приподымая неплотно положенную вьюшку… Ни голоса в ответ. Только свечи тихо трещали по обеим сторонам пирога, словно над покойником. Тишина бесила Чадина и вывела его из терпения. Нужно было, чтобы в эту минуту тут разговаривали, чтобы, наконец, хотя кто-нибудь был, чтобы что-нибудь упало, по крайней мере… Но эта тишина с воем… Чадин схватил подсвечник старинной хрустальной работы и швырнул его в угол. Подсвечник полетел, с шумом разбился, осколки рассыпались звонко по полу, и затем снова настала тишина. Он схватил другой… Елисею Леонтьевичу показалось, что пирог приподнялся на столе, из-под него постепенно вылезает гроб неизвестного мертвеца. В глазах его темнело… Он закричал и упал без чувств… Через несколько дней Чадина хоронили. Со времени своих именин он так и не приходил в себя и не узнавал своих даже близких знакомых. Он просил только не есть пирог, потому что в нем покойники… но что он не виноват, если кругом его дома устроили кладбище, из которого вылезают покойники… а он ничего».

Именины и неожиданная смерть Чадина составили тему многих россказней. Все это было так необыкновенно. Толкам не виделось конца.

Этот эпизод из жизни Чадина я сам слыхал от пермских старожилов, кроме Смышляева, впервые записавшего его со слов своего отца. Таков рассказ покойного протоиерея Александра Луканина. И надо сказать, что все редакции пересказа близко сходятся между собою в основном сюжете: смерть Е. Л. Чадина была столь же чудовищна, как и вся судьба его дома, стоявшего на месте нынешнего храма науки для современного женского поколения Перми. Психологический этюд Кудринского, особенно в заключительной его части, где воспроизведен предсмертный бред старого, бессердечного, суеверного крепостника, особенно удачен и мог бы служить сюжетом для более глубокого по замыслу произведения из былой действительности старых времен^{23}.

Я заметил одну суеверную примету: при начале пожара, впрочем, когда уж он был довольно силен, с разных сторон бросили в горящий дом яйца. Это делалось для того, как я узнал после, чтоб огонь горел на одном месте; яйца же бросаются освященные, оставшиеся от Пасхи. (Из письма И. С. Аксакова. 1849 г.)^{24}

Глава IV

«Ее поставили на атлас, рядом с женихом, и дали им в руки венчальные свечи»^{1}

По русскому обычаю в день свадьбы жених с невестой не должны видеться, они встречаются только в церкви^{2}.

Несмотря на существующий обычай, чтобы жених в день свадьбы не виделся с невестой до церкви, то есть до венца, я не исполнил этого предрассудка, просидел у невесты целое утро и был прогнан только тогда, когда нужно было одевать невесту к венцу^{3}.

Лев Николаевич (Толстой. — Е. Л.) так упорно настаивал, что пришлось согласиться, и свадьбу назначили на 23 сентября…

Наступило 23 сентября. Утром, совершенно неожиданно, приехал Лев Николаевич. Он прошел прямо в нашу комнату… Через несколько времени, увидев мать, я сказала ей, что Лев Николаевич сидит у нас. Она была очень удивлена и недовольна: в день свадьбы жениху приезжать к невесте не полагалось^{4}.

Свадьба моя состоялась 18-го июля…

Дома меня с Павлом встретили с хлебом-солью и посадили рядышком на диване в голубой гостиной, где я усердно дергала скатерть за каждую из моих подруг, желая им скорей выйти замуж^{5}.

В этот день жениху не полагалось быть у невесты, и все утро прошло в приготовлениях. Бабушка Ольга Яковлевна неоднократно внушала сестре Вареньке, чтобы она после благословения ее образом, вставая из-за стола, не забыла дернуть скатерть… Это служило ручательством (по русской примете) тому, что другая девица-невеста (ежели таковая имеется в доме) долго без жениха не засидится дома.

Но вот вскоре, по тому же обычаю, велели мне обуть сестру к венцу, положив в каждый чулок по червонцу, чтобы невеста венчалась, стоя на золоте. Наконец, когда все обряды были закончены, невесту, совершенно одетую, уже в фате, благословили хозяева дома, то есть дядя Александр Алексеевич и тетка Александра Федоровна. Вслед за благословением невесту посадили на диван за круглый стол, накрытый белой скатертью, на котором поставили образ и хлеб, коими сейчас благословляли. Более на диван не садился никто, и дядя и тетя сели на креслах близ дивана, и все прочие присутствующие тоже сели на стулья и кресла. Это сидение продолжалось минуты 2 — 3, после чего невеста приподнялась и от усердия так дернула белую скатерть, что только массивность ее (стол был громадный) удержала от падения. Бабушка Ольга Яковлевна осталась довольною^{6}.

По окончании обряда мы прямо отправились к дедушке, куда съехалась вся родня мужа, посаженые, шафера и подружки.

Стол, накрытый для большего парада в зале, был украшен несколькими изящно сделанными пирамидами из живых цветов…

После чая, сняв венок с головы и разделив его на ветки, я с завязанными глазами раздала их подружкам и шаферам, которые встали вокруг меня кольцом. Есть примета, что та, которая получит ветку, скоро выйдет замуж; на этот раз примета осуществилась^{7}.

…В Риме в мае месяце отправлялись праздники ночным привидениям, лемуриями называвшиеся. Тогда запирались все храмы, и все свадьбы того времени почитались несчастливыми, из чего произошла пословица: в мае месяце худо жениться…

Так точно в России поныне простолюдины и даже некоторые из среднего состояния говорят: не должно в мае жениться, чтобы не маяться век свой^{8}.

Венчание предполагалось в Кочках, в конце апреля: по старинному взгляду считали, что май решительно негоден для такого дела, — всю жизнь молодые будут маяться. За мелкими заботами дотянули до конца месяца. Пришлось назначить двадцать девятое^{9}.

Весною, чуть ли не в мае и вопреки общей почти боязни майских браков, была свадьба Николая Федоровича Бахметева с Варварою Александровною Лопухиной, в доме Лопухиных на Молчановке. Хотя между ними было почти 20 лет разницы (Николаю Федоровичу было уже тогда не менее 40 лет от роду), супружеское их согласие прекратилось лишь смертию Варвары Александровны в 1851 году^{10}.

Матушка моя родилась в Малороссии. Отец ее был управляющим у графа Разумовского еще во времена императриц Елизаветы и Екатерины II. В начале нынешнего столетия, приехав с своим отцом в Москву, она увидела батюшку, полюбила его и, несмотря на его крепостное состояние, вышла за него замуж в 1811 году 14 мая. Это я потому отмечаю, что многие суеверы говорят: не надо венчаться в мае — «маяться будешь». Напротив, мои родители прожили около 40 лет в мире, любви и согласии^{11}.

Скоро будет свадьба Ольги Ивановны (Анненковой. — Е. Л.) — жених ее давно уже приехал, и теперь остановка только за шитьем приданого. Между тем Прасковья Егоровна непременно хочет, чтобы свадьба была хотя в последних числах апреля. Она боится выдать дочь в мае, по поверью, что все, которые женятся в мае, непременно будут маяться. (Из письма М. А. Фонвизина И. Д. Якушкину. Тобольск, 23 апреля 1852 г.)^{12}

…брак наш назначен 28 сентября, в самый тот день, когда мне совершится девятнадцать лет. Сентябрь, сказывают, самый дурной месяц в году. Поговорка «смотреть сентябрем» беспрерывно приходит мне на ум; а я и родилась в сентябре, и в сентябре буду венчаться. Право, это что-то не к добру. Хорошо, что я выше предрассудков и не верю предчувствиям; никакие приметы не заставят меня раскаиваться в данном слове^{13}.

Во время венца кто первый из новобрачных ступит на подножие, тот будет властвовать; у кого свеча длиннее остается или у чьих дружек, тот долее проживет; если венец, для облегчения, не надевают на голову невесты, то народ считает такой брак недействительным, незаконным и предсказывает беду; если же над головою уронят венец, то и подавно… В иных местах кладут под порог замок в то время, когда молодые идут к венцу, и лишь только они перешагнут порог, как вещие старухи берут замок, запирают его и хранят, а ключ закидывают в реку; от этого молодые будут жить хорошо^{14}.

Тетка, благословляя образом племянницу, просила ее неотступно, чтобы она ступила прежде жениха на подножие. Но должно отдать справедливость княжне, что она презрела сей совет, — и хорошо сделала, а дурно то, что через несколько месяцев в разговоре сказала о сем мужу.

Этот предрассудок происходит, верно, от принятого правила, что все зависит от первого шага; но спотыкаются после; а всего лучше, чтоб муж и жена ходили в одну ногу^{15}.

Дело оканчивается их свадьбой. Во время обряда венчания в церкви довольно много любопытствующих, как это бывает обыкновенно. Некоторые особы женского пола устремили на жениха и невесту особенное внимание в то время, когда они приближались к ковру, разостланному перед налоем: кто станет на ковер первым. Произошла маленькая заминка, которой любопытствующие кумушки никак не ожидали: перед самым ковром жених и невеста остановились на несколько секунд; а потом было заметно, что жених легонько толкнул невесту, так что она чуть-чуть покачнулась и волей-неволей ступила на ковер первая^{16}.

День свадьбы сестры как-то слился в моей памяти с другими суетливыми и праздничными днями. Знаю, что мне было поручено положить в белую атласную Катюшину туфельку золотую монету и что я ехал в церковь впереди всех с иконой. Помню, как рассказывали, что Катя не захотела первой вступить на розовый шелк, а подождала, пока вступит инженер, — няне это не понравилось^{17}.

Венчанье было назначено на 8 января (1889 года)… На розовую подстилку мы вступили вместе и — осторожно: ведь не в белых туфельках, — с улицы, а это все идет после священнику^{18}.

Настал день свадьбы…

Когда я приехала в церковь, то оказался забытым розовый атлас под ноги (дурное предзнаменование). Сейчас же поехали за ним, но привезли уже к концу венчания. Мой шафер подостлал Петру Ильичу свой белый шелковый носовой платок, а я стояла так^{19}.

В первый раз моя мать встретила Шевченко в январе 1847 года в их родовом поместье Мотроновке Черниговской губернии, Борзенского уезда, куда она, будучи уже более года замужем, приехала на свадьбу своей младшей сестры А. М. Кулиш.

Тарас был боярином у невесты…

Далеко за полночь отужинали, а утром следующего дня Шевченко собрался уезжать. Прощаясь, он обратился к невесте:

— Что вы мне подарите в память об этом дне?

Не долго думая, она сорвала цветок со своего миртового венка и протянула ему.

Все старушки так и ахнули: «Быть беде!» (Говорят, не принято отдавать кому-либо цветок со свадебного венка.)

И вправду, вскоре после этого были арестованы ее муж, ее брат, Шевченко, Костомаров и другие^{20}.

…из церкви Лермонтов поспешил прежде молодых в дом жениха и здесь, в суете приема молодых, сделал оригинальную шалость: он взял солонку и рассыпал соль по полу. «Пусть молодые новобрачные ссорятся и враждуют всю жизнь», — сказал Лермонтов тем, которые обратили внимание на эту умышленную неловкость^{21}.

Невеста-кузина взяла меня к себе шафером, и моя неловкость и близорукость были причиною двух предзнаменований несчастия этого брака. Когда стали одевать невесту к венцу, спохватились букета, и грозная Марья Васильевна приказала мне, напудренному, одетому в мундир, в белых штанах, шелковых чулках и башмаках, ехать как можно скорее на цветочную площадь в Охотный ряд и привезти во что бы то ни стало и поскорее букет белых и красных роз. Для приобретения букета дали мне красненькую бумажку, то есть 10 рублей, деньги по-тогдашнему большие. Я поскакал в ямской карете четверней; приехав на площадь и не желая выходить из кареты в таком слишком парадном костюме, я высунул руку с красной бумажкой и просил, Бога ради, дать мне букет из роз, и я опять поскакал. От тряски экипажа розы стали осыпаться, и еще больше, когда я побежал по лестнице, и уже никаких почти роз не было, когда я вручил пучок стебельков моей тетушке; она чуть меня не прибила, невеста осталась без букета. Надобно было спешить в церковь от Никитских ворот на самый конец Покровки; в большом смущении повез я образ. Тут новая беда: торжественно предшествуя невесте по лестнице верхнего этажа, я, по слепоте моей (ведь тетушка же не позволила мне надеть очки), как-то оступился, упал, и образ мой начал пересчитывать ступени вниз, и его бросились ловить. Тут уж и дядя в своем красном мундире сердито на меня посмотрел. В церкви новая беда, только уж не от меня. Женихов шафер засунул куда-то в карман кольца, и их долго отыскивали; но как всякая беда на свете чем-нибудь кончается, то и эта свадьба свершилась. Пожив годов пять вместе и нажив детей, супруги разошлись и померли вдали друг от друга^{22}.

Вечерняя кончилась, и началась венчальная служба. Стоя перед налоем, подле будущего супруга и повелителя, полумертвая сирота глотала свои слезы, старалась улыбаться и тихо, но твердым голосом отвечала на вопросы священника; словом, все было в порядке, а несмотря на это, старики покачивали головами. «Эх, неладно! — не к добру!» — шептали меж собою все барские барыни и сенные девушки. И подлинно, было чего испугаться: свеча, которую держала молодая, пылала ясным и чистым огнем; но та, с которою стоял Сокол, горела тускло, дымилась, как погребальный светоч, и без всякой причины три раза сряду гаснула^{23}.

Во время венчания нечаянно упали с налоя крест и Евангелие, когда молодые шли кругом. Пушкин весь побледнел от этого. Потом у него потухла свечка. — «Tous les mauvais augures»[7], — сказал Пушкин^{24}.

Мать мне рассказывала, как ее брат (А. С. Пушкин. — Е. Л.), во время обряда, неприятно был поражен, когда его обручальное кольцо упало неожиданно на ковер, и когда из свидетелей первый устал, как ему поспешили сообщить после церемонии, не шафер невесты, а его шафер, передавший венец следующему по очереди. Александр Сергеевич счел эти два обстоятельства недобрыми предвещаниями и произнес, выходя из церкви: «Тоus les mauvais augures!»^{25}

Лихорадка не покинула его (А. С. Грибоедова. — Е. Л.) до свадьбы, даже под венцом она трепала его, так что он даже обронил обручальное кольцо и сказал потом: «С'est de mauvaise augure»[8] ^{26}.

Таким образом, обе бабки мои были двоюродными сестрами, а дети их находились в троюродном или внучатном родстве. Когда отец мой был помолвлен на моей матери, это родство, в настоящее время легко разрушаемое архиерейскою резолюцией, составляло почти неодолимое препятствие. Митрополит Платон на поданном ему прошении надписал: «не дерзаю разрешить столь непозволительного и незаконного брака». И родная бабушка матери моей, княгиня Варвара Осиповна Долгорукова не хотела благословить внучку, несмотря на все просьбы отца ее. «С ума ты сошел, батюшка! И невеста мне внучка, и жених внук стану я благословлять такую беззаконную свадьбу!» Несмотря на все эти препятствия, брак состоялся; венчание происходило в церкви Тихвинской Богородицы, в Сущеве 5 июля 1807 года. Говорят, будто священник-старик, собиравшийся уже на покой, получил тысячу рублей. И во время венчания не обошлось без скандала: какие-то барыни кричали в церкви, что венчают двоюродных, и друг моего деда, Сумарокова, сенатор Василий Федорович Козлов, должен был унимать их и, наконец, попросту велел выгнать из церкви. Брак, совершившийся при таких обстоятельствах, не обещал особенного счастья, и действительно оно было непродолжительно^{27}.

Оттого, что брак заключен в пятницу или понедельник, тринадцатого числа, или в мае месяце, он должен быть несчастлив…

Во время венца невеста должна положить себе в башмаки золотых монет, тогда она будет всегда иметь много денег; она должна стать как можно ближе к жениху, чтобы впоследствии никто не мог стать между ними и разъединить их; невеста должна стараться наступить на ногу жениху, тогда она будет повелительницею в доме^{28}.

К сожалению, четыре тысячи рублей, оставшиеся после разных покупок от моего приданого, не были выданы мне на руки, а были положены куда-то в Опекунский совет, и расписка осталась у отца. У меня же наличных оставалось всего семь рублей, один золотой, зашитый на счастье в подвенечное платье, и несколько мелочи^{29}.

Полагают, что я должна непременно в этом году выйти замуж, так как когда я вошла в церковь, то меня приняли за новобрачную и певчие грянули хором «Гряди, гряди во храм». Какое суеверие!^{30}

В шесть часов оделся и поехал на свадьбу к Пушкиной. Мать, невеста, сестра выли немилосердно, как это водится, но после церемонии все развеселились… (Из письма А. Я. Булгакова его брату. 1820 г.)^{31}

Мне кто-то сказал, что надо для счастья в замужестве выучить 50-й Псалом «Помилуй мя Боже». Я тотчас после сговора начала учить и к свадьбе уже знала его. Многие, смеясь, скажут, что это мистицизм, а я благодарю Господа и знаю, что это — вера и любовь к Богу^{32}.

Перед свадьбой нас провели в комнату, где одевалась невеста, и по русскому обычаю я положила в ее туфельку золотую монету^{33}.

Когда убирают под венец невесту, то почетная, счастливая супруга должна ей вдеть серьги; тогда молодая будет счастлива. Исстари водилось, что брат невестин или другой мальчик должен в продолжение девишника укладывать жениховы подарки на дому у жениха, который привозит их невесте; мальчик же должен обуть невесту под венец, повязать ей подвязку и продать жениху косу ее; молодая, в знак покорности, разувает молодого, у которого в сапогах плеть и деньги; ударив жену слегка, он ее награждает^{34}.

В залу вошли два шафера: Саша и Сатин, во фраках и белых перчатках. Сатин привез корзинку с венком из померанцевых цветов и букет из живых померанцев и мирта.

Когда я была одета наполовину, в уборную позвали Сашу. В качестве брата, он должен был надеть мне на ногу башмак…

Туалет мой завершился золотым крестиком, повешенным на шею на розовой ленточке, и брильянтовыми сережками, которые должна была вдеть в уши невесте счастливая в замужестве женщина. Серьги мне вдела Катерина Дмитриевна Загоскина^{35}.

Посидевши за этим столом с полчаса, графиня Анна Николаевна Пушкина, сестра ее княгиня Меншикова и княгиня Наталья Ивановна Кур<акина>, почетные дамы с стороны моей, и княгиня Щербатова повели по обряду жену мою в спальню и там ее одели в ночное платье, а г-жа Бенкендорф снимала царские бриллианты для возвращения в целости великой княгине. При сем обряде тетки мои не присутствовали, потому что этикет не позволяет вдовам исправлять сих окончательных церемоний[9] ^{36}.

Но уже все было решено: мы венчаемся с Лизой в Петербурге… Наша свадьба состоялась в дождливый осенний день («дурная погода к счастью», говорили) в Преображенском «всей гвардии» соборе, который с детства был мне мил… В тот же вечер мы уехали в Мюнхен…

Прошло два года (и сколько было пережито), и по возвращении из Мюнхена мы гостили у моего отца, который окружил мою жену самым милым и нежным вниманием, а позже и моя мать ее оценила и полюбила, и все прошлое было забыто навсегда…^{37}

Чтобы предупредить порчу свадьбы от недоброго кудесника, который-де не только сделает, что кони не пойдут со двора, но, пожалуй, оборотит и гостей и молодых в волков, все гости и поезжане опоясываются, сверх рубахи, вязаным, а не плетеным, пояском, в котором тьма узелков. Колдун ничего не может сделать, не развязав сперва всех узелков или не сняв с человека такой поясок^{38}.

Я деда не помню, но весь околоток знал, что он был колдун…

Ехала дворянская свадьба; дедушку забыли позвать. Подъехала свадьба с поезжанами к околице, лошади на дыбы и не пошли — худая примета; другие, третьи сани, лошади нейдут в ворота околицы; тогда вспомнили о своей ошибке, что не пригласили Дмитрия Дементьевича. К нему — дедушка спит. Просиди, кланялись в ноги, но известно — колдуны скоро не прощали. Наконец дедушка простил, взял лопату и метлу, да неизбежные ковшик воды с углем, лег в воротах, заставил всех читать молитву, а сам стал сражаться с нечистым; разгреб снег, размел метлой, обошел поезд по солнцу, опрыскал водою и провел первые сани — поезд проехал. Как ни звали деда на свадьбу — не поехал.

— Как же, батюшка, наколдовал дедушка?

— Если, братец ты мой, пересыпать дорогу порошком толченой печени медведя, то лошадь через дорогу не пойдет^{39}.

Во всех странах есть злые и неблагонамеренные люди, которые доставляют себе жестокое удовольствие мучить новобрачных и возмущать блаженство их домашней жизни. Везде есть любовники, которые, у самого входа в храм любви, чувствуют себя неспособными предаться ея таинствам. Наконец, где нет столь легковерных людей, твердо убежденных, что с помощию некоторых магических приготовлений можно потушить пламя любви и переломить ея стрелы у дверей самого храма крылатого мальчика?

В силу заговаривания верили с древнейших времен: знаменитейшие историки говорят о людях, одаренных этою способностию, и сам божественный Платон признает ея действительность. Геродот рассказывает, что великий царь Амазис, несмотря на всемогущество свое, не мог исполнить супружеских обязанностей своих с принцессою Лаодицею, потому что один нильский пастух заговорил его. Из Тацита мы узнаем, что мстительная Нумантина была обвинена перед сенатом в том, что заговорила первого мужа своего претора Сильвана; но она умела оправдать себя в этом обвинении. Серена, жена Стиликона, заговорила императора Гонория, желавшего жениться на юной принцессе Марии, не достигшей еще возмужалого возраста.

Искусство заговаривать было весьма известно в Греции и Италии: по словам Феокрита и Вергилия, старые пастухи Сицилии и Мантуи заговаривали молодых пастухов для того, чтобы уронить их во мнении пастушек. Это искусство, начало коего раввины относят ко времени Хама, от древних перешло к новейшим народам. Гибер де Ножан рассказывает, что отец и мать его были заговорены в продолжение семи лет; какая-то старуха сжалилась над ними и уничтожила заговор: тогда родился Гибер де Ножан. Провинциальные соборы в Милане и Туре, синоды Монте-Кассинский и Феррарский, и духовенство французское, собравшееся в Мелёне в 1579 году, предали проклятию людей, владевших тайною заговаривать. Иаков I, король Английский, доказывал весьма ученым образом, что колдуны и колдуньи одарены способностию заговаривать.

Заговаривание было некогда в большом употреблении и составляло любимейшее занятие некоторых владетельных особ в часы досуга. Людвиг Сфорз, увидав молодую принцессу Изабеллу, дочь Альфонса, короля Арагонского, выходившую замуж за Галеаса, герцога Миланского, был до того прельщен ея красотою, что заговорил Галеаса на несколько месяцев. Эмуан (Aimoine) обвиняет королеву Брюнеготу в заговоре Феодорика, прибегнувшую к этому средству, чтобы спасти от его пламенной страсти одну прелестную испанскую принцессу. Мария Падилло, наложница Петра, короля Кастильского, умела так хорошо заговорить его, что он не в состоянии был оказать малейшего знака нежности королеве Бианке, своей законной супруге. Древние боги также занимались иногда заговариванием. Дельрио утверждает, что Венера, будучи в неудовольствии на паросских женщин, заразила их дыхание таким отвратительным запахом, что мужьям невозможно было приблизиться к ним: они все были заговорены.

Все вообще старинные парламенты признавали силу заговаривания. В 1582 году Парижский парламент приговорил повесить и сжечь какого-то Авеля Деларю за то, что он, злонамеренно и злоумышленно, заговорил Иоанна Моро из Куломмье. Подобный же приговор состоялся в 1597 году по делу Н. Шамулльяра, заговорившего одну девушку, вступавшую в брак. Риомские судьи приговорили Видаля де ла Пост к значительному штрафу, виселице, сожжению и превращению в пепел за то, что он заговорил, какими-то чарами, магическими заклинаниями и различными святотатствами, не только всех молодых людей своего околотка, но даже собак, кошек и других домашних животных.

В 1718 году, по приговору Бордоского парламента, был сожжен один знаменитый колдун, который заговорил одного знатного вельможу, жену его, всех слуг и служанок.

Овидий и Вергилий сохранили нам описание различных средств для заговаривания. Нужно было взять небольшую восковую фигурку, обвязать ее лентами или снурками и по порядку их стягивать. Над головою этой фигурки произносились заклинания. В печень втыкали ей иголки или гвозди, и тогда заговаривание было окончено.

Новейшие колдуны усовершенствовали свое искусство: они употребляют совершенно другие средства. Боден насчитывает более пятидесяти различных способов для заговаривания; но действительнейшее средство, по мнению его, есть следующее: взять небольшой ремешок, или снурок шелковый, шерстяный, нитяный или бумажный, завязать первый узел, перекреститься и произнести слово Рибальд; потом завязать второй узел, перекреститься и произнести слово Небаль наконец, завязать третий узел, перекреститься и произнести Ванарби. Все это должно быть совершено во время венчания. В первый раз узел слегка завязывается, во второй туже, а в третий совершенно. Второстепенные колдуны довольствуются произнесением нескольких заклинаний при венчании, деланием левою рукою и правою ногою каких-то мистических знаков и привязыванием к платью новобрачных бумажек с магическими начертаниями. Все эти различные средства тщательно и подробно описаны и исследованы в сочинениях Якова Шпренгера, инквизитора; Креспе, Санского целистинца; Дельрио, иезуита; Бодена, Виера, Деланкра и других ученых демонологов.

В прежние времена заговаривались не только новобрачные и ревнивые мужья, но даже воздух, вода, огонь и все элементы. От заговаривания мельницы переставали молоть, войска не могли двигаться с места[10], купцы были не в состоянии торговать, адвокаты говорить за обвиненных, зайцы бегать, птицы летать, огонь гореть, ветры дуть. Созомен рассказывает об одном византийском императоре, который приговорил к смерти философа Сопатра, заговорившего ветер, отчего остановился подвоз съестных припасов к столице Византии. Олай Великий говорит, что шведский король Ерик умел так искусно заговаривать ветер, что мог всегда заставить его дуть по своему произволу, для чего стоило ему только повернуть свою шляпу. По словам Геродота, один персидский магик заговорил Эола, когда поднялась ужаснейшая буря, от которой погибло четыреста кораблей Ксерксова флота: только это могло спасти персидский флот от совершенной погибели. Какой-то фракийский магик заговорил лошадей молодого грека, желавшего получить награду на Олимпийских играх: один опытный колдун дунул на колесницу и коней и с помощию приготовленной им воды избавил их от судороги и чар, которые не позволяли им бежать. Другой колдун, которому кваканье лягушек мешало заниматься своими важными делами, так удачно заговорил их, что оне совершенно онемели.

Чтобы избавиться от заговариваний злонамеренных людей, необходимо знать, по крайней мере, главнейшие средства, которыми можно уничтожать их чары.

По мнению Кондронхия, древние почитали воронью желчь за действительнейшее средство: смешав ее с кунжутным маслом, они натирали им все тело. Аравитянин Исаак на тот же конец предписывает употребление внутренностей и желчи рыбы, называемой им загами, и ныне, по несчастию, вовсе неизвестной. Николай Флорентин советует принимать териак с соком зверобоя. По свидетельству Плиния, божье дерево, смешанное с маслом и вином, производит чудеснейшее действие. Императрица Юстина, жена Марка Аврелия, страстно влюбилась в одного гладиатора: чтобы уничтожить эту любовь, Юстину заговорили, дав ей выпить крови другого гладиатора, которого убили нарочно для того.

Тьер, весьма основательно писавший об этом предмете, насчитывает еще двадцать два средства, употребляющиеся в новейшие времена против заговаривания. Важнейшие из них суть:

Положить себе в карман соли или грошей с заметками в башмаки перед тем, как ехать венчаться.

В день свадьбы надеть на себя две рубашки наизнанку, и во время венчания держать тайно, в левой руке, деревянный крестик.

Заставить новобрачного поцеловать у новобрачной большой палец левой ноги, а новобрачной велеть поцеловать у новобрачного большой палец правой ноги.

Перед тем как новобрачные лягут спать, привязать им к ногам записочку со словами: Omnia ossa теа arida, и пр.

Откупорить непочатую бочку белого вина и первую струю, которая из нее потечет, пропустить сквозь кольцо новобрачной.

Натереть волчьим жиром косяки дверей, в которые должны войти новобрачные в спальню.

Писать на новом пергаменте, до восхождения солнца, в продолжение девяти дней, слово: ригазиртор.

Произнести трижды слово темон, при восхождении солнца, когда оно обещает вёдро.

Для человека со здравым смыслом весьма понятно, что нечистой силе нет никакого дела до наших альковов и что все эти так называемые заговаривания зависят более от недостатков нашего сложения, слабости темперамента, малодушия, а иногда от действия разгоряченного воображения, от чрезмерно сильного пожелания, от которого жизненные силы бросаются в голову, оставляя свое главное направление. Отстраните все эти обстоятельства, предположите в новобрачном человека пылкого, молодого, крепкого сложения, неспособного предаться пустому страху, могущего умерять свои желания, и тогда пусть заговаривают его все колдуны мира: вы увидите, что усилия их будут тщетны. Кто бы осмелился подумать, что можно заговорить того героя Греции, знаменитого своими двенадцатью подвигами, который в одну ночь совершил пятьдесят раз то, что каждому из нас предстоит совершить единожды в жизни?

Влияние сил душевных на тело так велико, что люди совершенно здоровые вдруг становились неспособными к таинствам любви, потому что какому-нибудь шарлатану, деревенскому колдуну, или старой ворожее, вздумалось напугать их заговариванием. Доктор Сент-Андре рассказывает, что однажды жена его, не получив в назначенный срок заказанной ею работы одному бедному ткачу, хотела попугать его и сказала, что будет просить своего мужа заговорить его. Ткач до того был перепуган ея угрозою, что лишился способности исполнять свои супружеские обязанности, как будто бы его в самом деле заговорили. Только по окончании заказанной работы избавился он от своего страха. Боден рассказывает об одной женщине средних лет, жившей в Бордо, еще довольно живой и свежей, которая бралась вылечивать радикально все заговаривания. Для этого она ложилась спать с больными, которые, благодаря ея искусству, всегда совершенно вылечивались. Дочь этой женщины наследовала ея ремеслу и составила себе еще большую славу и гораздо значительнейшее состояние.

Впрочем есть столько естественных средств для укрощения или умерения телесных пожеланий. Кому неизвестны болеутолительные свойства четырех родов прохладительных семян. То же действие бывает от слабых приемов опиума, от камфары, селитры и от разжижающих слабительных^{40}.

Глава V

«Люди за столам менее, нежели где-либо, боятся черта, и, несмотря на это, они здесь удивительно суеверны»^{1}

Муха, попавшая в кушанье или питье, предвещает подарок…

Обедать должно благословяся, а кто сего не делает, с тем диавол, невидимо беседуя, пьет и ест вместе…

Скатерть не должно, отужинавши, оставлять с корками на столе; ибо есть ли оных наедятся мыши, то у всех ужинавших или почернеют, или гнить будут зубы…

Скатертью и салфеткою не должно утирать рук, дабы не пристала заусеница… Соль, просыпанная нечаянно, предзнаменует ссору и брань. В отвращение чего нужно велеть себя кому-нибудь выбранить или ударить по лбу щелчком…

Уголь, попавший в кушанье, есть знак подарка^{2}.

Есть суеверия общепринятые, как то: 13 человек за столом, или 3 зажженные свечи в комнате предвещают покойника^{3}.

Не станем доискиваться происхождения нелепого предрассудка, что будто число тринадцать всегда приносит несчастье, а когда случится за столом сидеть тринадцати человекам, то это знак, что один из них умрет в продолжение года^{4}.

Графиня Салтыкова, закадычный друг г-же Бенкендорф, обошлась со мною как с родным. Я был удостоен ее особым расположением, но вместе с тем мне приходилось нередко сносить ее капризы. Эта дама была очень своеобразна и суеверна. Она не терпела духов, никогда не садилась за стол, если было 13 собеседников, немилосердно прогоняла из-за стола того, кто имел неосторожность просыпать соль. Однажды, когда я был напомажен помадой, которая пахла гелиотропом, она прогнала меня, сделав мне громогласно выговор; другой раз я был лишен обеда за то, что пришел тринадцатым^{5}.

Во время большого стола у одной старой, суеверной и злой барыни человек, принимая со стола блюдо, задел по неосторожности им за солонку и рассыпал соль. Барыня побледнела и бросила гневный взор на бедного слугу; но тот, идучи с блюдом, толкнул будто нарочно локтем стоявшую позади его на столике против зеркала вазу — и ваза и зеркало разбились вдребезги. Госпожа перекрестилась и сказала ему: «Ну, счастлив! А то б дала я тебе знать!» Известен предрассудок суеверов, что если рассыплется за столом соль и в то же время нечаянно что-нибудь разобьется, то не будет никакой беды^{6}.

Туркул был отъявленный противник суеверия. Когда графы Браницкие, Владислав и Александр, в сороковых годах приезжали по делам в Петербург, министр часто обедал у них. Особенностью этих обедов было то, что в сервировке соединено было все, что в популярном веровании разных народностей считается дурным предзнаменованием: тринадцать человек за столом, три свечи, опрокинутая солонка, ножи и вилки, сложенные крестом. Это всех забавляло, и Туркул первый шутил над страшной символикой, которая однако ж ни у кого не отнимала аппетита^{7}.

Точно также опрокинутая солонка заставляла бледнеть моего отца, и сколько раз эти солонки летали у нас со стола — летом в окно, зимою в форточку, как бы для того, чтобы разрушить силу предвещания; тринадцати человек у нас за столом никогда не садилось^{8}.

За столом ему пришлось сесть подле Веры Николаевны. Молодая хозяйка была внимательна к своему соседу, но сосед был отчаянно неловок он беспрестанно ронял что-нибудь и краснел. Когда начали пить здоровье Веры Николаевны, князь Петр взял в руки бокал, хотел встать и как студент уронил все на пол: бокал разбился в мелкие куски; шампанское все пролилось на платье Веры.

— Браво! — закричали гости, уже развеселенные вином. — Прекрасный знак!

Они шептали друг другу на ухо. Люди за столом менее, нежели где-либо, боятся черта, и, несмотря на это, они здесь удивительно суеверны. Каждое обстоятельство почитается тогда приметою. Разбитая рюмка всегда в хорошую сторону принимается родителями, у которых есть дочери-невесты^{9}.

Придя в гости к Храповицкому, мы сели за стол, подали блины; и хозяин и гости вместе выпили за успех моего водевиля. Я поблагодарил их за доброту, но тут кто-то из нас пролил масло. Актриса Шелехова заметила, что это дурная примета, но жена Храповицкого, хотя была женщина с предрассудками, заметила, что на масленице пролить масло ничего дурного не предвещает^{10}.

Помню, в последнее пребывание у нас в Москве Пушкин читал черновую «Русалки», а в тот вечер, когда он собирался уехать в Петербург, — мы, конечно, и не подозревали, что уже больше никогда не увидим дорогого друга, — он за прощальным ужином пролил на скатерть масло. Увидя это, Павел Войнович с досадой заметил:

— Эдакой неловкий! За что ни возьмешься, все роняешь!

— Ну, я на свою голову. Ничего… — ответил Пушкин, которого, видимо, взволновала эта дурная примета.

Благодаря этому маленькому приключению Пушкин послал за тройкой (тогда ездили еще на перекладных) только после 12 часов ночи. По его мнению, несчастие, каким грозила примета, должно миновать по истечении дня.

Последний ужин у нас действительно оказался прощальным… ^{11}

У меня был небольшой вечер; гости мои сидели за чайным столом. Михаил Петрович Розберг, объяснявший с Шеллинговой точки зрения ношение духа над водами хаоса, дунул в самом деле на свечку и погасил ее, сказав: вот будет нечаянный гость. На этот раз примета сбылась: зажженная свеча осветила входящего Магницкого^{12}.

— Какая неожиданная радость! — вскричал он [Дюндик]. — Недаром у меня сегодня целое утро чесался нос! Я тот час сказал, что будет к нам дорогой гость! Ну, добро пожаловать, Владимир Александрович! А мы думали, что вы нас совсем забыли. Легко ли! целый год мы не видались^{13}.

И вдруг тетенька, сейчас только говорившая с Натальей Петровной о том, что нарост на свече означает гостя, поднимает брови и говорит, что дело, давно решенное в ее душе…^{14}

В одно время с нами чрез боковое крылечко вошла в дом кухарка, нарядная по-праздничному; она поклонилась нам на ходу; она несла из погреба молочник со сливками. В прихожей, приветствуя нас, приняла этот молочник одна из хозяек, младшая, седая особа без чепца, необыкновенно веселая.

— Кофей на столе-с! — объявила она с пригласительным жестом в гостиную, которая была прямо из прихожей. — Как раз тут и есть! И сама вас с полной чашей встречаю — примета к добру!^{15}

Вы приглашаете к себе обедать друзей ваших: из пятнадцати человек званых двое по чему-нибудь не могут воспользоваться вашим приглашением. Вы садитесь за стол и замечаете — о ужас! — что вас тринадцать! Ищите скорее четырнадцатого собеседника или попросите выйти тринадцатого: иначе один из тринадцати непременно умрет в течение года. Это вернее смерти!

Вам подали чудеснейший кусок говядины, мягкой, сочной, превосходно приготовленной. Но вы находите, что повар мало посолил говядину, неловко берете солонку, — и вся соль просыпается на скатерть. Все сидящие за столом в отчаянии: несчастие неизбежно грозит им, если вы не примете предосторожности для отвращения его, перебросить через плечо свое несколько порошинок соли.

Сын ваш, молодой человек, неопытный, не знающий, что то или другое положение вилки или ложки может быть причиною великих бедствий, кладет их крест на крест на своей тарелке. Скорее уничтожьте этот роковой знак кто знает, может быть кушанье, которое сын ваш съест после того, будет служить ему смертоносным ядом…[11]

Суеверные понятия о числе тринадцать имеют одно начало в невыгодном мнении о пятнице.

Признаюсь, я не люблю, когда за столом сидят тринадцать человек[12]; но это вовсе не из суеверия: я строго держусь мнения древних, которые любили, чтобы число сидящих за столом не было выше числа муз и ниже числа граций. Гораздо опаснее, когда за столом четырнадцать человек, нежели тринадцать, и еще опаснее, когда пятнадцать вместо четырнадцати, и т. д., потому что с увеличением числа сидящих за столом увеличивается число жертв неизбежной смерти. По вычислениям известно, что из тридцати трех человек умирает только один: следовательно, опасность увеличивается по мере того, как число сидящих за столом приближается к тридцати трем…

Ложка и вилка, крестообразно лежащие, также не предвещают ничего хорошего: они представляют собою изображение Андреевского креста, орудие, служившее к ужаснейшим мучениям и внушавшее древним столь справедливый страх.

Что же касается до опрокинутой солонки, то для объяснения этого суеверия также должно обратиться к древности. Соль была символом дружбы; перед началом стола, все сидящие подавали друг другу соль, как ныне иногда потчуют табаком. Опрокинуть солонку в таком случае считалось знаком предстоявшей ссоры, точно так же, как ныне, подарить ножом значит, по мнению людей суеверных, расторгнуть связи дружбы и приязни^{16}.

Глава VI

«..я в картах суевер!»^{1}

Среди карточных игроков существовал ряд примет. Например, проиграв три раза одному и тому же лицу, не следовало продолжать с ним игру, но в случае неизбежности этого суеверие предписывало переменить стул или вести игру в другой комнате и т. п.^{2}

Если кто сядет играть в карты или какую-нибудь денежную игру, обратясь спиною к месяцу, тот непременно проиграет^{3}.

Естьли кто, сидя к нему [месяцу] спиною, играет в карты, шашки или иное, тот неотменно проиграет^{4}.

Рука левая, ежели чешется, то предвещает, что будет отдавать деньги, но когда чешется правая, то их принимать будет^{5}.

…никогда не надобно отдавать игорных денег: это приносит несчастие^{6}.

Пушкин очень любил карты и говорил, что это его единственная привязанность. Он был, как все игроки, суеверен, и раз, когда я попросила у него денег для одного бедного семейства, он, отдавая последние 50 руб., сказал: «Счастье ваше, что я вчера проиграл»^{7}.

У Некрасова появились приметы в игре: например, он брал из конторы «Современника» тысячи две рублей и вкладывал их в середину своих десятков тысяч рублей для счастья, или полагал, что непременно проиграет, если выдаст деньги в тот день, когда вечером предстояла большая игра.

В «Современнике» сотрудничал один молодой человек Пиотровский, который постоянно брал вперед деньги у Некрасова. К несчастью, случилось однажды так, что утром Пиотровский выпросил у Некрасова денег, а вечером тот проиграл крупную сумму. Не прошло недели, как Пиотровский прислал к Некрасову с письмом какую-то женщину, снова прося денег.

Некрасов дал ответ женщине, что не может исполнить просьбу Пиотровского, и когда она ушла, стал ворчать на то, что Пиотровский опять просит денег.

— Да еще глупейшее письмо пишет, — прибавил он, — угрожая, что если я откажу в трехстах рублях, то ему придется пустить себе пулю в лоб.

— Может быть, и в самом деле он в безвыходном положении, — заметила я. — Пошлите ему денег.

— Не дам!.. Он не более недели тому назад взял у меня двести рублей, тоже говоря, что у него петля на шее. Да и я по его милости проигрался.

Я посмеялась, что Некрасов превратился в старую купчиху, которая верит во всякие приметы^{8}.

Есть люди, предопределенные роковою силою неминуемому проигрышу. А. Толстой говорил об одном из таковых обреченных, что начни он играть в карты сам с собою, то и тут найдет средство проиграться^{9}.

Одному из управителей сего богатого российского лорда, управляющему когда-то отдаленными его вотчинами, случилось замотаться. Ему докладывают, что такой-то управитель мотает и играет в карты и проматывает его деньги — он молчит. Ему доносят другой раз; он молчит или говорит лаконически: ну что ж? Наконец сказывают ему, что мотает он непутным делом и промотал и проиграл целых 50 тысяч его денег. «О! Это уже много! — сказал граф. — Пошлите за ним». Поскакал курьер и приволок сего молодца.

«Что это ты, брат?!» — «Виноват!» — «Да умилосердись! Как это мог ты отважиться? Ведь деньги-то мои». — «Виноват!» — «Да как тебе это пособило?» — «Что делать! Случилось нечаянно». — «Да как же? Разве ты позабыл, что деньги-то не твои, а мои?» — «Нет, позабыть — не позабыл, а понадеялся на ваше счастие и проиграл!» — «Как это?» — «Случилось мне играть по глупой привычке и вздумалось поставить карту на вашего графского сиятельства, она мне и выиграла; я, понадеявшись на то и что вы во всем счастливы, поставил еще и, к несчастию, убили, я и проигрался!» — «Ха, ха, ха! Вот еще диковинка! Нет, нет, брат! Вперед на мое счастие не играй и не надейся — я несчастлив. Слышишь?! Пошел!»^{10}

— Ах, братец, да если б тебе сказали: брось пятьдесят рублей в реку! Бросил ли бы ты?

— Нет, разумеется. Да не об этом дело. Мне хочется, чтоб ты поставил. Ну дай что-нибудь… хоть двадцать пять… я за тебя промечу на твое счастье.

Дмитрий Иванович с усмешкой подал Зрелову 25 рублей^{11}.

…старинный зеленого сафьяна с шитьем из шелка бумажник принадлежал в свое время А С. Пушкину… В мае 1836 года Пушкин гостил у нас в Москве, у церкви Старого Пимена. Мой муж всякий день почти играл в карты в английском клубе и играл крайне несчастливо. Перед отъездом в Петербург Пушкин предложил однажды Павлу Войновичу этот бумажник, говоря: «Попробуй сыграть с ним, на мое счастье». И как раз Павел Войнович выиграл в этот вечер тысяч пять. Пушкин сказал тогда: «Пускай этот бумажник будет всегда счастьем для тебя»^{12}.

Некрасов в это время начал чувствовать боль в горле и страшно хандрил. Мне иногда удавалось упросить его не ехать в клуб обедать, потому что он там засиживался за картами и возвращался домой поздно ночью. Но являлся Тургенев и уговаривал его ехать в клуб именно для того, чтоб сесть играть в карты.

— При твоем счастье и уменье играть в карты, — говорил он, — я бы каждый вечер играл. Ведь на полу не найдешь двухсот рублей. Вот тебе на счастье двугривенный, поезжай!.. Да и мрачное расположение духа у тебя пройдет. Одевайся и едем вместе!^{13}

Это было на одном из воскресных раутов, в 1827 году, у Александра Семеновича Шишкова, правильнее, у его супруги. Играли на нескольких столиках. Князь Борис Юсупов играл вдвоем в так называемые палки или тентере, по дорогой цене, и много проигрывал. Партнер его был одна из тех темных личностей, которые неизвестно как успевают втереться в светские салоны. У Шишкова собиралось человека три или четыре таких господ, и они бессовестно обыгрывали старика; он, несмотря на предостережения жены и других, продолжал играть с ними, страстно любя игру в вист.

Бобр (Бобр-Пиотровицкий. — Е. Л.) в этот вечер не играл, но подходил к столикам. Когда он подошел к Юсупову, последний, жалуясь на свою дурную вену, попросил присесть к нему на счастье. Тут, после двух-трех сдач, Бобр заметил проделку мошенника-партнера^{14}.

Г-жа Молчалина (на ухо Фамусову, подавая ему распечатанные карты)

Вы мне позвольте, — я на счастье

Подсяду к вам?..

Фамусов (целуя у нее руку)

При вас, другого счастья мне

Не надобно!

(Чацкому, предлагая ему карты)

Ты хочешь?

Чацкий (отказываясь)

К картам страсти

Еще не чувствую! — Увольте от напасти!^{15}

Существовало поверье: дом, в котором живет палач, приносит удачу в карточной игре. Петербургские шулера облюбовали два притона в доходных домах на углу Тюремного переулка и Офицерской улицы. Там было все: и красивые женщины, и дорогие вина, и блестящая обстановка. Но главное достоинство, по мнению картежников, заключалось в том, что из окон притонов был виден Литовский замок — тюрьма, в которой жил палач^{16}.

Как только началась игра, к Николаю Дмитриевичу пришла большая коронка, и он сыграл, и даже не пять, как назначил, а маленький шлем…

— Ну и везет вам сегодня, — мрачно сказал брат Евпраксии Васильевны, сильнее всего боявшийся слишком большого счастья, за которым идет такое же большое горе. Евпраксии Васильевне было приятно, что наконец-то к Николаю Дмитриевичу пришли хорошие карты, и она на слова брата три раза сплюнула в сторону, чтобы предупредить несчастье^{17}.

В этой неопрятной комнате, в этой удушливой атмосфере, где-нибудь в уголку, сидела печальная моя мать и часто принуждена была вынимать серьги из ушей или снимать кольцо с руки, потому что отцу ничего больше не оставалось проигрывать. В этой же комнате часто должна была и я присутствовать, чтобы приносить счастье отцу и отведывать из его бокала, покаместь бывало не усну стоя и пока матушка не уложит меня на диван^{18}.

В широкие арки комнат, выходящих в зал, видны были приготовленные там карточные столы, а в одной из них, в «зелененькой», уж играли мужчины в карты. Я увидала там нашего городничего Силича, и он послал мне несколько воздушных поцелуев…

Считаясь с маменькой в каком-то дальнем родстве, он требовал меня всегда из детской, когда приезжал к нам, возил мне конфеты, брал у меня для игры руку на счастье, говорил мне «ты» и совсем со мной не церемонился^{19}.

Что бы тебе сказать о Москве? В Английском клубе была история. Привезли какого-то гостя, полковника князя Козловского, который сел возле игравшего в пикет князя П. И. Долгорукова — dit l' enfant prodigue[13], — и которого в глаза не знает. Долгоруков проигрывает, по старому суеверию, приписывает усачу свое несчастие. Этому понадобилось встать. Блудный сын тотчас кричит: «Человек, поставь мне стол с бутербродом!» Приносят стол. Является князь-усач и говорит: «Возьми стол прочь!» Князь-игрок жалуется старшине гр. Маркову, который, в силу данной ему Богом или народом власти, велит стол подставить возле требовавшего бутерброды, объявя гостю-усачу, что это сходственно с правилами Английского клуба. Стол ставят, где должно. Козловский отходит в другую комнату; только что он шагов на восемь удалился от стола, Долгоруков кричит: «Ну, выкурил я этого молодца; человек, возьми бутерброд и стол, ведь я есть не хотел!» Козловский, которому это пересказали, спросил после игры у Долгорукова, где он живет…

Вышел шум, прение, баллотирование и решили предать историю сию вечному забвению, усача не пускать более в клуб, а Марков этого уговорил оставить Долгорукова в покое. (Из письма А. Я. Булгакова П. А. Вяземскому. 1819 г.)^{20}

Он (М. Е. Салтыков-Щедрин. — Е. Л.) терпеть не мог, чтобы кто-нибудь из посторонних во время игры подходил к карточному столу. «Уж эти родственники, — говорил он, — всегда несчастье принесут». У него существовали свои приметы насчет карт. Например, он долго не брал карт в руки после того, как сдадут. «Пусть накозыряются», — говорил он^{21}.

У меня есть примета (карты были собраны, и оба присели уже к столу), — если я впустую играю перед настоящей игрой один удар с кем-нибудь этой колодой, — мне должно тогда повезти за любым столом^{22}.

Дотоле мне на ум не приходила возможность отыграться, но в ту минуту черт дернул меня отважиться на такой выгодный подвиг; страх — проиграть еще более пробежал по душе моей легким облаком, а надежда на счастие утвердилась в ней светлым солнышком. Я сотворил грешную молитву о выигрыше, поклялся в душе никогда уже не трогать карт, если отыграюсь…^{23}

В Париже молодой человек, образованный и безукоризненного поведения, влюбился в дочь богатого банкира; девушка взаимно любила его, но отец не хотел соединить их, потому что у любезного его дочери не было ничего, кроме честного имени и доброго сердца. Ему был запрещен вход в дом миллионера, и бедные любовники страдали в разлуке безнадежностию. В одну ночь молодой человек видит во сне, что отец его любезной, играя с ним в банк, проиграл ему все свои деньги и в бешенстве сказал, загибая последнюю карту: «Я ставлю на нее свою дочь!» Молодой человек стал метать далее и выиграл. Проснувшись, он почел это за сверхъестественное открытие и, помня очень хорошо те карты, которые выигрывали ему во сне, собрал все, что имел дорогого и побежал в игорный дом, считавшийся тогда первым в Париже, по огромным кушам, которые там переходили из рук в руки и по числу жертв, которые были погублены там бесчеловечными игроками. Надобно сказать, что этот молодой человек никогда не играл в карты, которые могли лишить чести и состояния, но пораженный живостию сна, он не вытерпел искушения и поставил с одного раза все свое имущество на карту — она выиграла. Ободренный успехом, он удвоил его на второй карте — и куча золота еще перешла в его руки, так было с третьей и четвертой, после пятой он прибежал домой с 50-ю тысячами франков, которые были достаточны, чтобы доставить ему руку его любезной^{24}.

В начале 1840-х годов, вместе с А. Щепиным, возвратившимся из Парижа учеником Гаумана, поехал я в Москву, где первым делом нашим было отыскать Нащокина, устроившего судьбу юного артиста.

Недаром подчеркнул я слово отыскать Нащокина: где-то чуть не у заставы, в ветхом деревянном доме, проживал Павел Воинович с семьей, совершенно расстроив свои дела, но нисколько не расстроясь своим благодушным и веселым нравом.

Жена его, Вера Александровна, эта чудная женщина была истинно дорогая половина своего мужа: добрая, умная, любезная и приветливая, притом замечательно-хорошенькая, она любила Павла Воиновича безгранично и как в счастливой доле, так и в несчастной, была весела, покойна и довольна, увлекаясь неистощимо-игривым умом мужа.

Удивительно! При этой бедной, сравнительно с прежним, обстановке, хлебосольный хозяин ни за что не отпускал нас без обеда.

— Как можно не угостить артиста, особенно парижского виртуоза! Модеста — на ноги!

Модест — честнейший слуга из крепостных, служивший ему с молодости до старости, полетел по разным направлениям Москвы… и вот только вместо 2 — 3 часов обыкновенного обеденного времени Павла Воиновича, мы к 6-ти часам сели за изысканный и роскошный обед с отличными винами и десертом!

Тут весело и добродушно рассказал нам Пав. Воинович, как он потерял, то есть проиграл в короткое время и запасный капиталец, и все что имел.

Может быть, я наскучу читателю, рассказывая и мелочи, но иначе трудно выяснить двойственность природы человека, совокупность ума и глупых предрассудков, особливо в такой личности, как Нащокин.

— Я, после смерти Пушкина, — говорил Павел Воинович, — с горя или к горю, постоянно проигрывал, но все еще при мелких ставках… вдруг, вообразите, три ночи кряду я вижу один и тот же вот какой сон: в большой зале весь пол усыпан картами, крапом вниз, а знаками вверх, а мы с Пушкиным будто ползаем по ним… но только встретим двойку (или фигурную карту, не помню теперь, какую он называл), — Пушкин указывает на нее пальцем, значительно взглянув на меня! И все это точь-в-точь повторялось 2-ю и 3 ночь — с указанием на одну и ту же карту! Я так уверовал, как в указание судьбы, что в клубе, придерживаясь этой роковой карты, начал ставить огромные куши — и все неудачно! Но я до того настаивал, что наконец и ставить было нечего!^{25}

Случилось в то время странное видение бывшему тогда губернатору Петру Богдановичу Пасеку; он был страстный игрок; в одну ночь, проиграв тысяч с десять, сидел около трех часов у карточного стола и вздремнул, как вдруг, очнувшись, сказал: «Attendez»[14]; приснился мне седой старик с бородою, который говорит: "Пасек, пользуйся, ставь на тройку 3000, она тебе выиграет соника[15], загни пароли[16], она опять тебе выиграет соника, загни сетелева[17], и еще она выиграет соника". Ба, да вот и тройка лежит на полу; идет 3000». И точно, она сряду выиграла три раза^{26}.

Виноград видеть или есть во сне — сон хороший, хотя бы сей сон случился в такое время, когда нет винограду, ибо обещает пользу и выигрыш чрез женщин.

Говядину есть во сне есть сон, обещающий худое приключение и тяжелую развязку какого-нибудь дела; так как и сие мясо для желудка тяжело; и не скоро варится; иногда сей сон обещает малый выигрыш.

Диавола слепого видеть во сне — знак выигрыша в картах, также и в покупке.

Ключ найти во сне — знак выигрыша и приобретения таких вещей, которые за ключами держат.

Муравьев видеть во сне, работающих или собирающих в гнездо прутья, ветви или иное что, есть сон, предзнаменующий земледельцам счастие и плодородный год… прочим же людям значит сей сон лишение чего-нибудь, а другим обещает он здоровье и выигрыш, особливо тем, кои живут жалованием…

Рыбу мелкую ловить есть знак многих трудов, но малого выигрыша и проистекающей от того печали.

Стрелы, виденные во сне, и стрельба слышанная есть знак вредный, но самому стрелять во сне значит выигрыш и благополучие.

Сыр, во сне виденный, есть знак обмана; то ж значат и сырники. Но сыр свежий, напротиву того, обещает выигрыш (Новый, полный и подробный сонник).

Родившимся в январе:

Январь 3, 18, 20, 26.

Февраль 2, 3,6, 10, 16.

Март 4,6,25, 28, 30.

Апрель 7, 8, 10, 29.

Май 13, 18,22,24,31.

Июнь 12, 19,21,24.

Июль 8, 15,23,25,31.

Август 2, 13, 17, 26, 28.

Сентябрь 10, 19, 21, 22, 29.

Октябрь 1, 13, 14, 16, 17,23.

Ноябрь 5, 10, 20,21,26.

Декабрь 7, 14, 25.

Родившимся в феврале:

Январь 1,4, 17, 21, 25.

Февраль 8, 18,23, 28.

Март 4, 15,21,27.

Апрель 5,8, 17, 26, 29.

Май 6, 12, 15,21,23, 29.

Июнь 3,4, 17, 20,25.

Июль 8, 19, 24,25,31.

Август 2, 17, 24,27,31.

Сентябрь 10, 16, 23, 28.

Октябрь 11, 15,22,25, 30.

Ноябрь 14, 19,22,26.

Декабрь 6, 12, 17, 29

Родившимся в марте:

Январь 1,4,6, 10, 15, 19,23.

Февраль 2, 3, 7, 20, 22.

Март 3,5, 11, 13, 16,21.

Апрель 3, 15,25, 26, 27, 28.

Май 1,4, 10, 11, 12, 20, 30.

Июнь 1,2,3,6, 16, 20, 30.

Июль 1,3,6, 7, 30.

Август 2, 5, 10, 17, 29, 31.

Сентябрь 5, 12, 13, 18,30.

Октябрь 1,2, 3, 10, 20, 30.

Ноябрь 10, 11, 15, 20, 30.

Декабрь 5,8, 15, 16, 21,29.

Родившимся в мае:

Январь 3, 7, 8, 19, 22, 29.

Февраль 1,2,6, 10, 13,19

Март 2,6, 12, 17,23.

Апрель 2, 10, 12, 17,22,25.

Май 1,7,9, 10, 18, 27.

Июнь 5,7,18, 19,23, 28.

Июль 4, 5,9,18, 19, 24, 30.

Август 1, 4, 9, 10, 11, 24.

Сентябрь 4, 9, 18, 19, 23, 28.

Октябрь 1,6,9, 10, 14, 20, 29, 30.

Ноябрь 1, 8, 10, 18, 19, 27.

Декабрь 1,3, 10, 11, 15, 19, 29

Родившимся в июле:

Январь 1,15, 16,22, 29, 30.

Февраль 1,2,8, 16, 27.

Март 1,5,9, 15,21,28.

Апрель 5,11,19, 24,25, 27.

Май 4, 8, 9, 15, 18, 24, 31.

Июнь 1, 6, 18, 19, 27, 29.

Июль 6, 11, 13, 20, 28, 30.

Август 2, 5, 7, 15, 19, 25, 31.

Сентябрь 3, 4, 6, 16, 26.

Октябрь 1, 3, 8, 17, 20, 27.

Ноябрь 4, 6, 14, 18, 23, 28.

Декабрь 2, 4, 12, 14, 20, 31.

Родившимся в апреле:

Январь 1, 6, 14, 23, 30, 31.

Февраль 7, 8, 9, 24, 25.

Март 1, 6, 9, 16, 17, 31.

Апрель 2, 3, 5, 11, 12, 16, 21.

Май 1, 16, 17, 18, 19, 20.

Июнь 13, 14, 23, 28.

Июль 5, 8, 21, 22, 30.

Август 2, 5, 10, 17, 29, 31.

Сентябрь 13, 15, 16, 19

Октябрь 2, 5, 8, 20, 25, 26.

Ноябрь 1, 7, 9, 10, 11, 17, 18.

Декабрь 13, 14, 18.

Родившимся в июне:

Январь 1, 4, 9, 16.

Февраль 2, 12, 14, 22, 24, 26.

Март 4, 6, 8, 19, 23, 29.

Апрель 1, 5, 10, 15, 20, 30.

Май 2, 4, 10, 12, 19, 29.

Июнь 1, 10, 12, 15, 21, 25.

Июль 1, 8, 11, 19, 27, 28.

Август 1, 2, 8, 19, 27, 28.

Сентябрь 1, 2, 4, 7, 20, 24.

Октябрь 2, 7, 9, 10, 20, 28.

Ноябрь 9, 10, 16, 20,21,26.

Декабрь 1,6, 12, 18, 19,25.

Родившимся в августе:

Январь 2,10,13,17,18, 28, 30.

Февраль 1,2,7, 17, 20,23.

Март 1,6,11,14,18,23, 26,31.

Апрель 3,8, 15, 24, 26, 28.

Май 3,7,8, 24, 25, 27, 30.

Июнь 2,9,17, 20, 24, 30.

Июль 7,19,21,22,25, 26.

Август 1, 14,17,25, 27,31.

Сентябрь 5,13,14,22,26,27,31.

Октябрь 1,9, 10, 21, 24, 27, 31.

Ноябрь 4, 5,8,10, 16,21,25.

Декабрь 3,6,14, 29

Родившимся в сентябре:

Январь 4, 11, 19,21,23.

Февраль 1,3, 16,22, 28.

Март 1,2, 12, 17, 27,31.

Апрель 1,5,19,21,24,27,30.

Май 3, 7, 15, 18, 28.

Июнь 1,6,23, 24, 30.

Июль 4. 8, 16, 27, 30.

Август 1,6, 11, 14, 20, 24, 27.

Сентябрь 2,9, 14, 16, 28, 29.

Октябрь 4,6, 8, 10, 20, 27, 30.

Ноябрь 2, 10, 14, 15,21,23.

Декабрь 1,4,5,16,19,26,28,29

Родившимся в ноябре:

Январь 1,7, 11, 16,24, 29, 30.

Февраль 3, 12, 15, 20, 27.

Март 2, 5,8, 18, 19,23, 27.

Апрель 4, 7, 17, 20,25, 29

Май 1,3, 8,18,23,25,31.

Июнь 3,4, 16, 15,21,28, 29.

Июль 4, 13, 16, 20, 24, 27,31.

Август 1,3,14, 15, 26, 29

Сентябрь 2,16, 22, 25, 26, 28.

Октябрь 8, 11,19, 20, 24,31.

Ноябрь 7,9, 13, 18, 28.

Декабрь 1,3, 13,21,27,31.

Родившимся в октябре:

Январь 2,8,9,13,16,18,19,22,28.

Февраль 2,4, 11, 12, 14, 19,21.

Март 1,3,6,13, 24, 30,31.

Апрель 8, 19,22,25, 27.

Май 5, 16,23, 24,31.

Июнь 9, 18,22,23, 27.

Июль 13, 19,21,22, 27, 28.

Август 4, 5, 10,25, 28.

Сентябрь 8, 13, 16, 19, 22, 30.

Октябрь 1,3, 5,8,18,22,23.

Ноябрь 10, 20, 25, 26, 28.

Декабрь 4, 13, 16, 17, 29

Родившимся в декабре:

Январь 11,21,22,23, 30.

Февраль 2, 7, 10, 24, 26.

Март 1,2,4, 17, 20,21.

Апрель 6, 7, 18, 27, 30.

Май 15, 16,21,22, 24, 27,31.

Июнь 12, 18, 20,22, 27.

Июль 1,2,5,6, 26, 28.

Август 2,9, 24,25, 29, 30.

Сентябрь 6,13, 19, 22, 30.

Октябрь 9, 15, 21, 26, 27, 28.

Ноябрь 10, 16,22, 24,31.

Декабрь 12, 14, 15,21,22.27

Глава VII

«О предрассудках охотников нечего и говорить…»^{1}

О предрассудках охотников нечего и говорить, потому что истинно невозможно постичь, как взрослый, рассудительный человек, притом еще мужчина, может серьезно верить им и разделять их. Что можно подумать о человеке, который оттого, что ему пожелали при выходе его «счастливой охоты», или потому, что забыл что-нибудь дома, решается не идти на охоту и тотчас возвращается домой^{2}.

Уверяют, например, следующее: охотник, отправляясь из дому, встретил старуху и от того во все время охоты делал промахи из ружья^{3}.

Первый выстрел у меня был отчаянный пудель[18], но потом, вразрез охотничьему поверью, дело пошло как по маслу, и более на мою долю не выпало ни единого пуделя^{4}.

Даже и суеверен был Лев Николаевич (Толстой. — Е. Л.), как и большинство русских охотников. Как-то Милка[19] вдруг в поле ушла от Льва Николаевича и, так как, я уже сказал, она ходила без своры, она вдруг пристала ко мне. Как я ее ни отгонял, она все рыскала около меня. Лев Николаевич не на шутку встревожился.

— Никогда этого не было. Не могу понять, что с ней? — говорил он. — Наверно, что-нибудь со мною случится^{5}.

В то время, когда я был с ним в дружеских отношениях, он (А. Дюма. — Е. Л.) был довольно тучен, и ходьба была ему в тягость; поэтому он ходил на охоту только случайно, «для компании».

…Когда мы шли по дороге, ведущей к замку Ормессон, Дюма заметил вдалеке священника, идущего по направлению к нам.

— Я вижу рясу! — вскричал он. — Наверное, это духовное лицо! Разве вы не знаете, друг мой, что встреча с духовной особой приносит несчастие, если вы идете на охоту?..

Однако же примета не оправдалась: не успел он сделать и десяти шагов, как ему под ноги подвернулся заяц, которого он и убил. Затем он застрелил еще зайца и пять куропаток девятью выстрелами^{6}.

Роковым на Руси прозвали сорокового медведя. Можно убить тридцать девять, не получив ни одной царапины, но сороковой отомстит за всех остальных. Это поверье настолько распространено в России, что самый смелый, самый искушенный и ловкий охотник, который, и глазом не моргнув шел на тех тридцать девять медведей, с трепетом пойдет на сорокового^{7}.

Сороковой медведь — дело не простое, редкому счастливо сходит он с рук — любит сороковой человека без костяной шапки оставить^{8}.

Независимо от веры в колдовство охотники имеют много примет, которые бывают общими, а иногда исключительными, принадлежащими лично одному какому-нибудь охотнику. Общими дурными приметами считаются:

1) Встреча с людьми недоброжелательными, по большей части имеющими будто бы дурной глаз, с людьми насмешливыми (озорниками), вообще с женщинами и в особенности с старухами. Выходя на какую бы то ни было охоту, охотник внимательно смотрит вперед и, завидя недобрую встречу, сворачивает с дороги и сделает обход стороною или переждет, спрятавшись где-нибудь на дворе, так, чтобы идущая старая баба, или недобрый, или ненадежный человек его не увидел. Если какая бы то ни была женщина, не примеченная охотником, неожиданно перейдет ему поперек дорогу, охотник теряет надежду на успешную охоту, нередко возвращается домой и через несколько времени отправляется уже совсем в другую сторону, по другой дороге. Женщины знают эту охотничью примету, и потому благонамеренные из них, завидя идущего охотника, ни за что не перейдут ему дорогу, а дождутся, пока он пройдет или проедет. Замечательно, что эта примета до девиц не касается.

2) Встреча с пустыми телегами или дровнями не предвещает также успешной охоты, тогда как, напротив, полный воз хлеба, сена, соломы или чего бы то ни было считается добрым предзнаменованием.

3) Крик ворона, филина и совы, если охотник услышит его идя на охоту, не предвещает успеха.

4) Если кто-нибудь скажет охотнику идущему стрелять: «Принеси крылышко», зверолову — «Принеси шерстки или хвостик», а рыбаку — «Принеси рыбьей чешуйки», то охотник считает, что охота его в этот день не будет удачна. Вышеприведенными мною словами часто дразнят охотников нарочно, так, ради шутки, за что они очень сердятся и за что нередко больно достается шутникам.

Для противодействия дурным встречам и предзнаменованиям считается довольно верным средством: охотнику искупаться, собаку выкупать, а ястреба вспрыснуть водою.

5) Есть еще примета у некоторых рыбаков с удочкою, что в ведро, куда предполагается сажать свою добычу, не должно наливать воды до тех пор, покуда не выудится первая рыба. Впрочем, эта примета далеко не общая.

6) Дробины или картечи, вынутые из тела убитой птицы или зверя, имеют в глазах охотников большую важность; они кладут такие дробины или картечи, по одной, в новые заряды и считают, что такой заряд не может пролететь мимо.

7) Почти все охотники имеют примету, что если первый выстрел будет промах, если первая рыба сорвется с удочки или ястреб не поймает первой птицы, то вся охота будет неуспешна. Это обстоятельство случается нередко с охотниками запальчивыми, особенно ружейными, не имеющими даже никаких примет, и случается по причине самой естественной: охотник разгорячится, а горячность поведет за собой нетерпение, торопливость, неверность руки и глаза, несоблюдение меры и — неудачу. Все это обыкновенно приписывается первому промаху. Но вот странность: я знал одного славного ружейного охотника, уже немолодого, у которого была примета, что если первый выстрел будет пудель, то охота будет задачна и добычлива. Я много раз бывал с ним на охоте и должен сказать, что опыт, к моему удивлению, всегда подтверждал его странную примету. Этот охотник добродушно уверял меня, что несколько раз пробовал нарочно промахнуться первым выстрелом, но что в таком случае примета оказывалась недействительною. Эта примета уже личная и служит только новым доказательством, как сильно влияние мысли на телесные наши действия.

Приметы личные, или частные, неисчислимы и не заслуживают особенного внимания, и потому я о них распространяться не стану; расскажу только один забавный пример. Я знал старика-охотника, весьма искусного стрелка, известного мастера отыскивать птицу тогда, когда другие ее не находят: он ни за что в свете не заряжал ружья, не увидев наперед птицы или зверя, отчего первая добыча весьма часто улетала или уходила без выстрела. Этот охотник был уверен, что если зарядит ружье дома или идучи на охоту, то удачи не будет; он ссылался на множество случившихся с ним опытов, но мне не удалось проверить его слов на деле.

Ни на что так часто не жалуются ружейные охотники, как на легкоранность своих ружей, которая будто по временам, без всякой причины, появлялась в их ружьях, бивших прежде крепко и сердито. По большей части это приписывается вредному действию знахарей, которые портят ружья заговорами и естественными средствами. Заговор может быть пущен даже по ветру, следовательно, от него нет защиты и лекарства надобно искать у другого колдуна; но если ружье испорчено тем, что внутренность его была вымазана каким-нибудь секретным составом (в существовании таких секретов никто не сомневается), от которого ружье стало бить слабо, то к исправлению этой беды считается верным средством змеиная кровь, которою вымазывают внутренность ружейного ствола и дают крови засохнуть. Некоторые охотники кладут змею в ствол заряженного ружья, притискивают шомполом и выстреливают, после чего оставляют ружье на несколько часов на солнце или на горячей печке, чтобы кровь обсохла и хорошенько въелась в железо. Вообще змеиная кровь считается благонадежным средством, чтобы ружье било крепко. Впрочем, это можно отнести скорее к суеверию, чем к приметам.

В заключение я должен признаться, что внезапная легкоранность ружей не один раз смущала меня в продолжение многолетней моей охоты; это же необъяснимое обстоятельство случалось и с другими знакомыми мне охотниками. Я упомянул в моих «Записках ружейного охотника» о том, что ружья начинают очень плохо бить тетеревов, когда наступают, в конце осени или в начале зимы, сильные морозы; но там причины очевидны, хотя сначала могут быть не поняты. Здесь совсем другое дело: иногда вдруг посреди лета ружье перестает бить или бьет так слабо, что каждая птица улетает. Я приходил от того в недоуменье, в большую досаду; искал причин и не находил; но я никогда не приписывал этого колдовству, следовательно, не прибегал и к помощи колдунов, даже не пробовал змеиной крови. Поневоле я вешал испортившееся ружье на стену и брал другое. Через несколько времени привычка к любимому ружью заставляла меня попробовать, не возвратился ли к нему прежний бой? И действительно, прежний бой возвращался. Сначала я счел это просто чудом, но потом привык и постоянно лечил появлявшуюся легкоранность в моих ружьях — вешаньем их на стену для отдохновения. Что это такое было? От каких неведомых причин происходило это явление — не знаю, но в действительности его ручаюсь^{9}.

Народные охотничьи суеверия и приметы[20]

_{(Собрал Н. Анофриев)}

Волк дорогу перебежал — к неудаче.

Отправляясь на охоту, уйти со двора так, чтобы никто этого не заметил — к удаче. Разбирать встречи, так не слезать с печи.

Есть зайца — грех.

Убить по первому выстрелу — к удаче (к хорошей стрельбе); а пропуделять — к неудаче. Кукушка кукует, сидя на сухом дереве — к холоду.

Завидовать на охоте удаче товарища — к неудаче.

Волки воют близко от дома — к морозу.

Если дробинку вынутую во время езды из какой-нибудь дичи, положить при заряжании опять в ружье, то этим выстрелом не сделаешь промаха.

Если щука плеснет и обрызжет рыбака, то ему не долго жить.

Прилетел кулик, принес весну.

Чтобы ружье мертво било, надо опустить в ствол змею и затем выстрелить, а еще лучше, если змея сама туда заползет.

Если из ружья застрелить змею, то оно будет живить.

Голубей стрелять (и есть) — грех.

Голубь — святая птица.

От сглазу (от призора) — окуриваться богородской травой.

Собака жмется к охотнику — быть беде.

Не каждый конь ко двору придется.

Собаку не дари, а продай хоть за грош.

Ведьму простой пулей или дробью не убьешь, а надо стрелять «наговорными», или солдатской медной пуговицей; можно убить еще и таю отсчитать в заряд тринадцать картечей и запыжить их козьей шерстью.

Медведь всю зиму лапу сосет.

Если одну горлицу застрелить, то парная взлетает высоко, складывает крылья и, упав на землю, убивается насмерть.

Ранний отлет дроздов и других перелетных птиц предсказывает внезапную раннюю зиму, а поздний отлет — позднюю зиму.

Если скворцы долго не отлетают и зайцы долго не белеют, то осень будет продолжительная.

(Марта 17). Бой гусей.

(Марта 25). Если на Благовещение дождь, то будет много рыбы.

На Благовещение выпускай птиц на волю.

В Благовещение птица гнезда не вьет.

В Благовещение охотиться грех.

(Апреля 3). На Никиту рыбаки угощают водяного — бросают в воду подарки.

(Апреля 12). На Василия Парийского медведь выходит из берлоги.

Молись св. Василию, чтобы медведь не тронул.

(Апреля 23). Св. Егорий — покровитель всех животных и зверей. Молись за животных, в особенности за лошадей.

(Мая 13). Молись Лукерье, чтоб комары не кусали.

(Августа 13). На Фрола и Лавра — лошадиный праздник, кропи их святой водой и в этот день не езди.

Св. Власий, Фрол и Лавр — покровители животных, особенно лошадей.

(Сентября 1). На Симеона Столпника молись об охоте и охотниках.

(Сентября 12). На Артамона молись, чтобы змея не ужалила.

Поп да девка, да порожнее ведро — дурная встреча.

Девка с полными ведрами, жид, волк, медведь — добрая встреча; пустые ведра, поп, монах, лиса, заяц, белка — к худу.

Коли проездом увидишь в окно, что бабы прядут — воротись.

Заяц дорогу перебежал — неудача стрелку.

Когда собака перебежит дорогу, то беды нет, но и большого успеха в лесу не будет. Собака катается по дороге на охоту — будет удача.

Кто в лесу поет и увидит ворона, тому наткнуться на волка.

Считать добычу во время охоты — к неудаче. Если кровью ворона вымазать дуло ружья — не будет промаха.

Ружье, из которого застрелишь ворона, будет живить.

Если ружье на праздник заряжено, то испортится.

Коли звездисто и стожар (созвездие плеяд) горит — иди смело на медведей.

Плотва трется первый раз на Вербной, в другой — когда распустится береза, в третий — на Вознесенье. (Южная)

Лист на дубу развивается — улов щук. (Пензенск) Когда цветет черемуха, тогда улов на лещей. (Пензенск)

На молодом месяце рыба клюет.

Перед дождем рыба не клюет.

Много раков — к хорошему улову рыбы. Ерш в первом залове — к неудаче. На невод не ступать и не плевать — рыба не будет ловиться.

Живую рыбу домой носить — не станет ловиться.

Если щука плеснет хвостом перед рыбаком, то ему не долго жить.

(Января 6). Коли в Крещенье собаки много лают, будет много зверя и дичи. (Пермск)

(Февраля 24). В день Обретения Главы птица завивает гнездо, а перелетная летит из вырая (теплых стран). (Южная)

На Обретенье птица гнездо обретает. (Марта 9). На 40 мучеников 40 птиц прилетают. Сорок пичуг на Русь пробираются. Прилет жаворонков.

Сколько проталинок, столько жаворонков.

(Марта 17). На Алексия Божьего человека с гор вода, а рыба со стану (с зимовья).

(Марта 25). На Благовещение хороший улов рыбы.

На Благовещение черногуз прилетает и медведь встает.

(Марта 27). Прилет пигалиц.

(Апреля 3). Коли на Никиту лед не прошел (на Оке), то лов рыбы будет плохой.

(Апреля 14). Мартына лисогона.

На лисиц нападает куриная слепота.

На Мартына переселение лисиц из старых в новые норы.

(Апреля 23). На Егорьевской неделе прилет ласточек.

(Мая 9). Накануне Николы трутся в первый раз сазаны. (Южная)

(Июня 20). На Мефодия праздник перепелятников.

Коли над озимью носится тенешник и мошка, будет улов перепелов. (Курская)

(Июля 20). С Ильи пророка открываются волчьи выходы (ходы).

Первый выезд на волков.

(Августа 16). Кто когда хочет, а журавль к Спасу (отлетает).

(Сентября 1). Первый праздник псовых охотников; первый выезд в отъезжее поле.

(Сентября 14). На Воздвиженье птица в отлечь двинулась.

(Сентября 15). Отлет диких гусей.

(Октября 30). Праздник охотников; пороша.

(Декабря 9). На Зачатье св. Анны волки стадятся и разбегаются после выстрелов на Крещенье.

(Декабря 12). На Спиридона Солнцеворота медведь в берлоге поворачивается на другой бок^{10}.

Глава VIII

«Искатели кладов имеют свои приметы…»^{1}

Простонародную веру в существование заколдованных кладов и в возможность добывания их, при соблюдении суеверных обрядов, разделяли даже такие люди, как, например, могилевский губернатор Энгельгардт. Поверив народной молве, что верстах в 40 от Москвы, на кладбище, находится богатый клад, он послал прокурора губернского магистрата Полтавцева для открытия сокровища. Полтавцев пригласил до 40 человек лопатников, взрыл кладбище, но клад «не дался». Люди корыстолюбивые, желавшие обогатиться во что бы то ни стало посредством добывания кладов, иногда решались на преступление, убийство, если только этого требовал, по их мнению, клад. Так, в Сибири во 2-й половине XVIII в. существовало всеобщее убеждение, что недалеко от Кяхты скрывается богатейший клад. Многие хотели завладеть этим кладом, но безуспешно. Наконец двое братьев (кяхтинские мещане) решились, во что бы то ни стало, добыть этот клад. Они изрыли все те места, где, по их соображению, находился клад; но все напрасно; служили молебны, постились, а клад не давался.

Выведенные из терпения неудачей, они решились прибегнуть к мудрости шамана, который жил где-то недалеко от Кяхты и славился по всей окрестности дивными чудесами. Запасшись подарками, братья отправились к шаману. Шаман отвечал им, что с просьбами подобного рода он никогда не обращался к духам, а потому не знает, благоволят ли они удостоить его ответом. Братья с почтением поднесли шаману подарки: плитку кирпичного чаю и пачку табаку, обещая сверх того жирного барана, в случае успеха. Шаман решился испросить волю духов относительно клада; облекся в свой наряд, взял бубен и принялся работать языком и телом. Долго кричал и кривлялся шаман, наконец, он растянулся и пророческим голосом проговорил: «принесите духу в жертву человека — и сокровище — ваше!» По долгом размышлении об этом ответе, братья решились принести в жертву духу свою больную сестру Прибыв на место кладорытия с сестрой, они разожгли костер, связали сестру и лишь только хотели совершить жертвоприношение, как на них наехали сторожевые казаки, которые и избавили жертву от смерти.

В то время верили, как и теперь еще верят, что клады по временам показываются то каким-нибудь зверьком с белою шерстью, то птицею такого же цвета. Если какой смельчак будет приближаться к этому огоньку, он начнет удаляться и заведет неопытного человека в болото. Верили, что призраки кладов являются только людям чистым, и чтобы воспользоваться кладом, нужно ударить призрак наотмашь и сказать следующее: «аминь, аминь, рассыпься!»^{2}

Суеверие выдумало впоследствии множество басен насчет кладов. Уверяли, будто есть клады заветные, проклятые, околдованные; что они стерегутся невидимыми духами и проч. и проч. Искатели кладов имеют свои приметы: если гром несколько раз ударит в одно место, то, по мнению их, там должно искать сокровища. В сумерки осенних вечеров, увидев блуждающие по влажным долинам огни, они восклицают: «Это клады горят!»

Падающие звезды, которые в прекрасные летние вечера кажутся упадающими с голубого неба, оставляя за собою золотую черту, в понятии суеверных почитаются огненными змеями. Змеи сии будто бы носят деньги в дом того, кто с ними подружится. Это мнение, кажется, произошло оттого, что некоторые люди в короткое время, без очевидных причин, чрезмерно богатеют. Например, какой-нибудь простой дворянин N. N., получив в наследство сотню душ, менее нежели чрез двадцать лет покупает уже пятнадцатую тысячу душ!.. Невольно скажешь: «Огненный змей с ним в дружбе». Полночный час накануне Иванова дня почитается самым удобнейшим для сыскания погребенных кладов. В этот час, как говорят, можно сорвать волшебный цветок с папороти[21], который есть вернейший ключ ко всем подземным сокровищам[22].

Встретив привидение в образе зверя или в каком ни есть огненном явлении, искатель клада должен зачурать и проговорить: аминь, аминь, рассыпься!.. Тогда призрак превратится в кубышку с золотом или серебром. Ныне этот способ наживать деньги кажется уже не в обычае. Сколько усилий, сколько трудов и забот употребляют к тому, чтоб разбогатеть! Если б хотя с половинным против сего усердием отыскивали сокровища добродетелей: сколь счастливо было бы общество!..^{3}

Сюда же, к этому же разряду поэзии народной и игры воображения принадлежит целый ряд сказок и поверий о цвете папоротника, который-де цветет ночью на Иванов день. Этот небывалый цвет (папоротник тайниковое, бесцветное растение) почитается ключом колдовства и волшебной силы, в особенности же для отыскания кладов: где только зацветет папоротник в полночь красным огнем, там лежит клад; а кто сорвет цвет папоротника, тот добыл ключ для подъема всякого клада, который без этого редко кому дается.

Предмет этот, о кладах, богат поверьями всякого рода. С суевериями о кладах связывается и много сказок и преданий; у каждого края свой герой или разбойник прежних лет, коему приписываются все находимые и искомые клады. В восточных губерниях клады принадлежат Пугачеву, на Волге — Стеньке Разину, на Украине — Гаркуше, в средней России — Кудеяру и проч. Клад вообще не всякому дается; хозяин клада, по смерти своей, бродит тихо вокруг и бережет его строго и чутко: либо вовсе не найдешь, либо и найдешь, да не возьмешь, не дастся в руки; не подымешь по тяжести; обмираешь, как тронешь, ровно кто тебе руки и ноги перебьет; кружишь на этом месте и не выйдешь, ровно леший обошел, поколе не положишь клад опять на место; или, если клад под землей, в подвале, глубокой яме, то взявший его не вылезет никак, перед тобою земля смыкается, железные двери с запорами затворяются; либо выскочит откуда ни возьмись невидимка, схватит и держит на месте, покуда не выпустишь из рук клада; либо навалится на плечо, ровно гора, так что и языка не повернуть; либо ноги подкосятся, либо станут, упрутся, словно приросли к земле; или, если и возьмешь клад и унесешь, то, сколько ни носишь его домой, берешь золото, а принесешь черепки; или же наконец возьмешь, да и сам не рад; вся семья подряд вымрет. Все это оттого, что клад кладется со свинцом или с зароком, что клад бывает всегда почти заповедный и дается тому только, кто исполнит зарок; избавляет же от этой обязанности только цвет папоротника или разрыв-, прыгун-, скакун-, плакун-, или срыг-трава, железняк или кочедыжник; папоротнику и плакуну повинуются все духи, а прыгун ломает замки и запоры, побеждая всякое препятствие. Иногда клад бродит не только свечой, огоньком, но даже каким-нибудь животным или человеком; если, догадавшись, ударить его наотмашь и сказать: аминь, аминь, рассыпься, то перед тобою очутится кубышка с деньгами. Во время выемки клада всегда приключаются разные страсти, и черти пугают и терзают искателя, брать взаймы у клада иногда можно, если он даст, но к сроку принеси, иначе постигнет беда большая. Можно также менять деньги у клада и при этом даже иногда обсчитывать его, положив то же число монет, меньшей ценности^{4}.

Клад — когда покажется в ночное время или в день одному какое животное или теплящаяся свеча, то должно по той вещи легохонько ударить и сказать: «Аминь, аминь, рассыпься!» — которая и оборотится котлом или кубышкой с деньгами, а сие называется клад; котлы обыкновенно находят по явлению какого-нибудь животного на поле, в лесу или в саду, и такая экспедиция бывает опасна и сопряжена со многим страхом; ибо в то время, как вынимают котел, выбегают из лесу черти и кричат: «Режь, бей, губи!» — при таком случае берут всегда в помощь колдуна. Клады полагают такие суеверы и не объявляют оных и при самой своей смерти, кои верят, что и на том свете пользоваться сим имением могут^{5}.

В былые годы у нас господствовало среди всех классов поверье в клады. Основанием этому служило то, что иногда зажиточные люди, боясь покражи или истребления пожаром некоторых вещей и денег, зарывали их в землю, а потом умирали, не взяв спрятанного ими из потаенного, известного только им одним места. По прошествии же многих лет иногда находили зарытое добро, стоимость которого народная молва всегда преувеличивала. Точно также и разбойники зарывали иной раз награбленное ими в лесах или других отмеченных ими местах.

На Волге нет, кажется, оврага или горы, о которых народная молва не рассказывала бы, что будто именно здесь зарыт клад Стенькой Разиным или Кудеяром. Много также рассказывается и про Пугачева. В Пензенской губернии есть одно место по реке Мокше, о котором идет молва, что там зарыта Пугачевым целая лодка с серебром. Зарывал ли Пугачев клады — неизвестно, но в его время действительно было немало случаев зарытия в землю денег и дорогих вещей, а потому с тех пор с особенною силою пошла в ход молва о богатых кладах.

Державин передает слух, что после разгрома Железняка предводительствуемые им казаки, беспощадно грабившие польских панов, шляхту и евреев, зарыли в лесах несметные богатства: золотую и серебряную посуду, а также пушки, набитые жемчугом и золотом. Вспомним также пресловутые гайдамацкие клады, якобы скрытые в сухих колодцах Малороссии.

Генерал Б. имел старинные записи о мнимо зарытых кладах. Он верил и тому народному поверью, что клад не дается в руки без соблюдения известных обрядов, заклинаний и без знания приговоров. Приговоры же при зарытии кладов бывают весьма различны. Иногда, как рассказывают, прячут в землю клад на голову или на несколько голов человеческих. В этом случае тот, кто хотел бы его достать, должен погубить известное число людей, только в этом случае клад достанется ему без всяких затруднений. Если подозревают, что кто-нибудь собирается зарыть клад, то близкие к нему люди подстерегают его, и когда он примется за работу, подслушивают его слова и переговаривают их, после чего заклятый клад легко переходит в другие руки.

Если клад зарывают «на счастливого», то ему он открывается в виде петуха, курицы, кошки или собаки. Если клад явится в таком виде, то следует идти за ним, а когда тот остановится, то не плошать, ударить его наотмашь чем попало, вскрикнув: «Аминь — рассыпься!» Там, где он рассыплется, там и следует копать землю. Бывают клады, известные многим, но взять их невозможно. У генерала был и мастер искать клады: это был моряк-боцман, человек весьма опытный в этом деле, разрывший много могил в Крыму. Б. с ним искал клады более десятка лет, однако результат был плачевен. Прокопав три своих богатых поместья и, не встретив ни одного случая, где бы мог найти хотя одну монету, Б. закончил свою жизнь чуть ли не в доме умалишенных^{6}.

Местность эта, по молве, имела кое-где клады, ибо этот уезд, ближайший к Смоленской губернии, был часто театром сражений и проходным местом преследований, причем могли нередко быть зарываемы клады. — Раз к покойному деду пришли какие-то иностранцы, прося позволения рыть под его кухней, и может быть и срыть ее, обещая ему половину клада; но он не согласился и, не расспрашивая их, прогнал. А у города Можайска случилось иное. На горе за Можайском показывали нам три сосны, под которыми такие авантюриеры нашли большой самовар с золотыми монетами, обманув помещика, искавшего, по их указанию, клад в другом месте (а он сперва не согласился делиться с ними, если найдет)^{7}.

Воспоминая старину, празднуют здесь канун Иванова дня. В 10 часов вечера вышел я в поле, откуда подымался густой дым — целые бочки со смолою пылали ярким пламенем; костры дров и кустарники можжевельника с треском горели, и дым расстилался вдали. Многочисленные толпы народа бродили вокруг огня; иные прыгали и веселились; другие сидели в кружке и пели шумные песни; веселие царствовало всюду. Обычай сей очень древен и берет свое начало от времен языческих. Несмотря на распространившуюся давно уже здесь христианскую веру, чуждую суеверия, еще и доныне много сохранилось обрядов языческих, которые переходят из роду в род, и чем далее от столицы, тем в большем количестве, и с большими странностями, хотя правительство и присматривает несколько за этим.

В сей же вечер ищут кладов, которые, по мнению народа, представляются в разных видах: иногда бегают кабаном, оленем златорогим, черною кошкою и проч. и проч. — Надобно заметить, что клад по большей части удается одному человеку. Я пошел попытать своего счастия или, лучше сказать, посмеяться над суеверием народа.

Ночь была претемная, хотя луна и проглядывала из-за облаков. Я вошел в лес и стал под деревом; вблизи и вдали по полю бродили рассеянно зажженные фонари — ветер не веял, лист не колыхался; только изредка галки перекликались на дубах. На правой стороне от меня, на берегу ручья, лежит большой камень, где по преданию сокрыто несметное богатство. Почтенную древность сей твердой глыбы часто нарушало человеческое корыстолюбие, часто, часто подрывали его; но все тщетно — и камень, кажется, говорил: напрасно меня беспокоите, напрасно ищете того, чего не положили.

Но что это? Кто-то приближается медленными шагами с поникшею головою; в одной руке щуп[23], в другой тускло горящий фонарь. Черная фигура, как привидение, шла тихо к камню, часто останавливалась, смотрела на луну, подымала вверх фонарь и, кажется, с ужасом осматривалась.

Мне пришло в голову подшутить, — фигура была от меня еще в десяти шагах; недалеко от камня она остановилась в нерешимости. Тотчас ложусь на землю и глухо говорю: сюда! Фигура от страха ничего не отвечала, но приметно было дрожание фонаря. Перекрестись три раза, продолжал я, очерти себя кругом, не говори ни слова, и ежели сделаешь назад хотя один шаг, то умрешь! Фигура повиновалась. — Приблизься к камню и что тебе представится, ударь три раза щупом и скажи: аминь! Фигура подходит к камню, ставит на него фонарь, крестится три раза, переходит на другую сторону камня, смотрит вниз с удивлением и ужасом, потом ободряется, заносит щуп и спускает преплотный удар. — «Кто тут?» — воскликнул незнакомый голос при подошве камня. Фигура отскакивает, я и сам, признаюсь, несколько испугался и не смел пошевелиться. В ожидании чего-нибудь необыкновенного приподнял я голову; фигура крестилась и шептала молитву; я был в таком изумлении, что никак не мог понять, кто закричал; страх мало-помалу начал проходить, и я думал, что это игра разгоряченного воображения, но и фигура слышала голос. Разве не позабавился ли кто-нибудь, подобно мне, над простотою фигуры? Между тем, как я недоумевал и терялся в догадках, фигура, призывая всех святых, подходит опять к камню, опять замахивается и ударяет крепче прежнего, заключив словом: аминь! — «Вот я тебе дам аминь!» — вскрикивает прежний голос громче прежнего. Опять я изумился, но думал, что тут скрывается нечто, пристально смотрел на камень, и вдруг из-за него встает человеческий образ. Черная фигура кричит и опрометью убегает. Незнакомец с яростию разбивает фонарь и бросает в фигуру, гонится за нею, испуская тьму ругательств. И кто же это, вы думаете? Привидение, домовой или леший — хозяин клада? Нет, это был пьяный крестьянин, который заснул подле камня, возвращаясь из города домой.

На другое утро сие происшествие с ужаснейшими прибавлениями разносится по городу, и все, не оглядываясь, бегут от камня, почитая его жилищем злого духа^{8}.

Глава IX

«Всё живущее в мире подчинено таинственному влиянию природы»^{1}

Подъезжая ночью к Саранску, в сильном волнении, сквозь слезы смотрел я на чистое небо, усеянное звездами; вдруг одна отделилась от них и упала. Я упрямился, а небо не хотело оставить мне минуты сомнения. Я все это помню как диво, хотя и очень знаю, что не для меня многогрешного могут твориться чудеса, и передаю это просто, как оно было, читателю: поверит ли он мне или не поверит, мне все равно. С этого времени началось мое суеверие^{2}.

В самый первый день Христова Воскресения была такая вьюга, такая метель, что десятки людей погибли на улицах, занесенные снегом; я так была настроена, что во всем этом видела грустное предзнаменование для меня^{3}.

У А. Н. Оленина нередко бывал Александр Сергеевич Пушкин, которому, видимо очень нравилось общество Алексея Николаевича. Он даже сватался за Анну Алексеевну и ей посвятил одно или два прелестных стихотворения. Однако же брак этот не состоялся, так как против него была Елисавета Марковна. По этому случаю Пушкин говорил, что недаром же ему светила луна с левой стороны, когда он приезжал в Приютино^{4}.

Солнце уже заходило за деревья. На небе слева я увидела молодой серп луны. «К слезам!» — подумала я…^{5}

При выходе ее (Екатерины II. — Е. Л.) на крыльцо сверкнула молния змееобразно и рассеялась перед нею.

«Это знак близкой моей смерти», — сказала она. — И шестого ноября, подобно внезапно блеснувшей молнии, внезапно уклонилась она в гробницу^{6}.

Появление облаков на небе в необыкновенной форме, думали, предсказывает о весьма важных событиях, имеющих вскоре совершиться в сфере жизни политической или общественно-народной и пр. Северное сияние казалось многим особым небесным знамением^{7}.

Древние были гораздо богаче нас предзнаменованиями. У них небо, земля, море и все метеоры были указателями будущего и служили хорошим или дурным знаком. Ударял ли гром, тотчас же старались заметить с которой стороны раздался он, с правой или с левой. Если с правой, то это было дурным знаком, если же с левой, то, напротив, счастливым предзнаменованием. Таким образом, познание молнии и грома составляло важную и глубокую науку. Одна тосканская жрица, по имени Биготис, или Бигуа, написала об этом предмете весьма ученый трактат, с благоговением сохранявшийся в публичных архивах^{8}.

Одной ночью разразилась сильная гроза. Еще с вечера надвинулись со всех сторон тучи, которые зловеще толклись на месте, кружились и сверкали молниями…

Нас уложили, но мы не спали, робко прислушиваясь к шумным крикам грозы и испуганному чириканью воробьев и глядя в щели ставней, вспыхивавшие синими отсветами огня. Уже глубокой ночью гроза как будто начала смиряться, раскаты уносились вдаль, и только ровный ливень один шумел по крышам… Как вдруг где-то совсем близко грянул одинокий удар, от которого заколыхалась земля… В доме началась тревога, мать поднялась с постели, сняли из-за иконы и зажгли большую восковую свечу «громницу». И долго в доме не ложились, с жутким чувством ожидая какого-то особенного божьего гнева…^{9}

Когда по несчастию кто поражен молниею и замертво повержен на землю, тогда раздевают его во всевозможной скорости до самой рубашки и, во-первых, расстегивают галстук и все то, что сколько-нибудь стягивает тело; потом немедленно относят его с того места, на котором он был поражен, на такое, где земля рыхла и можно делать горизонтальную яму такой величины, что тело совсем протяженное свободно в оной может лежать и в глубине своей половиною фута более толщины человеческого тела. Потом скидают с убитого рубашку и кладут его совсем нагого горизонтально в приготовленную яму, так что он лежит на спине, а голова его выше, нежели ноги. В таком положении совсем покрывают тело его вынутою из ямы землею, толщиною на ладонь; однако так, что лицо совершенно открыто и земля, которую бросают, до него не касается, в таком состоянии оставляют убитою лежать несколько времени и почасту прыскают лице его холодною водою. Естьли есть в человеке какие-нибудь следы жизни, то он оживает, как опытами изведано, в час или уже много в 3 часа. Естьли же по прошествии всего времени не видно никакого знака жизни, то человек при ударе в него молнии совершенно убит и само собою уже разумеется, что в таком случае земляная баня не произведет никакого действия и следовательно возвращения жизни ожидать не можно^{10}.

В Лубнах первый приветствовал нас статский советник Гильдебрандт и здесь также статский советник Иван Степанович Суденко, коего тамошние жители не называют иначе как старый пан Суденко. Этот почтенный старик, лет семидесяти, преласковый и богомольный, до крайности любил быть везде первым, даже и духовные делали ему уважение; без него никакую службу не начинали… Он жил, как и все малороссийские паны, его состоянием равные, но имел две странности: первая, что ни во что не одевался, кроме сюртуков… Другая странность — в том, что он не мог, как прочие, слышать гром, почему камердинеру его в первейшую обязанность поставлено наблюдать появление облаков, из коих может быть гром и, увидя таковые, делать ему доклад, по которому он, хотя бы в начале обеда, все оставлял и, спрятавшись в подземную комнату, при неугасимой лампаде маливался Богу^{11}.

Вскоре, после моего прибытия в Братцово, я была крайне изумлена тем, что произошло в одну ночь. Меня с матерью, возле которой я спала, разбудил стук в дверь. На вопрос матери, кто стучится? послышался голос Александры Евграфовны, la de moiselle de compagnie[24] графини: «Извините, что я вас беспокою. Графиня просит вас пожаловать к ней как можно скорее!» — «Что же случилось?» — спросила испуганная мать моя. — «Начинается гроза; графиня очень опасается! Сделайте милость, пожалуйте скорей!»

Мать моя, отправив Александру Евграфовну с ответом, что тотчас сойдет, и, не понимая, каким образом она могла быть для графини защитой от грозы, начала поспешно одеваться. «Maman, возьми меня с собой!» — закричала я, соскочив с постели. Мать согласилась. Это было обыкновенное последствие просьб моих. В спальне графини мы нашли всех дам, пребывающих тогда в Братцове. В канделябрах горели все свечи, ставни окон были крепко затворены. Среди комнаты, обитой штофом, устланной шелковым ковром, стояла, на стеклянных ножках, кровать, тяжелая шелковая занавесь которой была продета у потолка в толстое стеклянное кольцо. На этой, таким образом, по возможности изолированной, кровати лежала графиня, на шелковом одеяле, в шелковом платье, с шелковой повязкой на глазах, вскрикивала при каждом громовом ударе и в промежутках повторяла умоляющим голосом: «Говорите, говорите, что вам угодно; только ради Бога говорите!»

Это была для меня сцена вовсе неожиданная и странная до невероятности. Приученная отцом не бояться грозы и смотреть на нее, как на великолепное зрелище, я сидела возле матери в невыразимом удивлении и в самодовольном тайном сознании моей безбоязненности. Я глядела то на графиню, полубезумную от ужаса, то на окружающих ее. Княжна Хованская, прижавшись в угол, была также в незавидном состоянии духа. Ей тоже хотелось кричать при раскатах грома; но, из почтения к графине, она позволяла себе только слабый визг. При каждой грозе вся эта история повторялась. Возможность какой-нибудь опасности ужасала графиню до степени неимоверной. Она сама называла себя величайшей трусихой в мире и казалась очень довольна этим превосходством^{12}.

За квартирой Григоровича, на угол 4-й линии, шла квартира профессора живописи Егорова… Когда я знала Егорова в Петербурге, он сам многого трусил: от грозы прятался между перин своей постели…^{13}

Обыкновение звонить в колокола во время грозы совершенно бесполезная предосторожность. Движение, производимое в воздухе раскачиванием колокола, не может достигнуть до облаков; во всяком случае, если даже и допустить это, подобное движение не в состоянии уничтожить электричности, находящейся в облаках, ибо не может служить для нея проводником. Высокие колокольни скорее привлекают к себе громовой удар, нежели простая хижина поселянина. Кроме того, над шпицами колоколен всегда находятся кресты из железа или другого металла, имеющие противоположное действие с громовыми отводами: от этого самого церкви ни в каком случае не могут быть безопасными убежищами от грозы.

Во Франции, неоднократными распоряжениями полиции, в продолжение уже более тридцати лет, запрещено звонить в колокола во время грозы. В Journal de Paris, за август месяц 1807 года, рассказывают о Трульском (близ Тулузы) прихожанине Пужибе, человеке более набожном, нежели опытном, который, услыхав раскаты грома, побежал на колокольню и изо всей силы принялся звонить для отвращения грозы. Трульский мэр, знавший физику лучше Пужибе, поспешил в церковь, чтобы прекратить звон; но было уже поздно: несчастный Пужибе лежал на полу, пораженный громом. Редактор Journal de Paris говорит по этому случаю: «Вот новый пример опасности звонить в колокола во время грозы».

Справедлива ли эта опасность и может ли раскачивание колоколов привлекать гром? Большая часть физиков, писавших о громе и о колоколах, указывают на следующий случай, описанный в записках Парижской академии наук.

«В 1718 году, 15 августа, поднялась сильная гроза в Нижней Бретани; гром, гремя сильными раскатами, ударил в двадцать четыре церкви, находившиеся между Ландернау и Сен-Поль-де-Леон; во всех этих церквах звонили, чтобы отдалить грозу; в которых же не звонили, те остались целы».

Но, рассматривая внимательно этот случай, нельзя не сомневаться в его верности. Три раската грома ударяют в двадцать четыре церкви. Предположив даже одну лигу расстояния между каждою церквою, трудно понять, каким образом один удар грома мог разделиться на восемь равных частей и упасть в одно и то же мгновение на каждую колокольню.

Трудно также, чтобы звук колокола мог разогнать тучу; ибо, если несколько сильный ветер будет гнать тучу, то легко представить себе, что колоколу трудно бороться с ним и преодолеть его противодействие. Бывши еще школьником, я иногда доставлял себе удовольствие звонить в колокола и всегда замечал, что движение их есть движение сотрясательное, которое попеременно переходит на два противоположные пункта, так что действие этого движения не может распространяться на большее расстояние. Кому не известно, что движение колокола не в состоянии пошевелить даже листьев близрастущего дерева? Каким же образом может колокол разогнать тучу, когда она находится от него в весьма отдаленном расстоянии.

Не должно ли заключить из этого, что решительно все равно, звонить ли в колокола во время грозы или не звонить; что их движение или спокойное положение имеют одно и то же следствие, и что гром ударил бы в Трульскую колокольню, если бы Пужибе и не звонил в колокола. Но очевидно, что он остался бы жив, если бы сидел дома во время грозы, вместо того чтобы звонить на колокольне.

До появления Франклина, когда феномены электричества были еще малоизвестны, слабые смертные знали не много средств для спасения себя от грома, да и те не мешали грому ударять во все, что находилось в сфере его деятельности. Не знаю, был ли Порсенна так же учен, как Франклин; но Плиний утверждает, что этот государь нашел средство проводить удары грома на известные предметы и таким образом избавил Этрурию от ужасного животного, опустошавшего ее поля[25]. Пизоний утверждает в своих летописях, что Нума Помпилий владел этою тайною и часто пользовался ею; но Туллий Гостилий, не искусно взявшийся за дело, был убит громом, подобно Пужибе и Рикману профессору физики в С.-Петербурге, производившему опыты над электричеством^{14}.

Глава X

«Порадуемся, что мы живем в веке, в котором можно безнаказанно смеяться над полетом сороки, карканьем ворона или кудахтаньем курицы»^{1}

Ворон, ворона, грач, сыч, сова, филин, пугач, иногда также сорока и кукушка, — почитаются зловещими птицами, и притом не только у нас, но почти повсюду. Если ворон и филин кричат, сидя на кровле, то в доме быть покойнику. Ночные птицы получили прозвание зловещих, конечно, за дикий, неприятный крик, который среди глухой ночи иногда чрезвычайно неприятен; так, например, пугач, большой лесной филин, завывает точно как человек, зовущий отчаянно на помощь, а иногда как ребенок; иногда хохочет, стонет или ржет. Нет сомнения, что пугачу надобно принять на свой счет большую часть того, что рассказывают о лешем. Суеверы носят при себе когти филина, чтобы отвратить от себя зло. Ворон, ворона, сорока, грач, вероятно, попали в этот разряд, как полухищные, жадные к падали и до нестерпимости крикливые, вещуньи. Иногда загадывают, сколько лет кому жить, и считают, сколько раз кукушка кукукнет. Отчего вообще птица, залетевшая нечаянно в покои, особенно воробей, предзнаменует бедствие, смерть в доме и проч., этого объяснить не умеем; но птичка, залетевшая в чистом поле прямо в руки, а равно и гнездо, свитое где-нибудь в доме, бывает, как думают, к добру. Не велят бранить пойманного сома, хотя это для рыбаков не находка, стращая тем, что водяной черт за такую брань отомстит. Ласточку, голубя, пигалицу и синичку, по мнению народа, бить грешно, за это бывает падеж на скот. Есть еще поверье, что если собаки ночью воют или когда они роют норы, то будет в доме покойник. Много раз уверяли тут и там люди, что собаки, лошади или другая домашняя скотина предчувствовали, предугадывали смерть хозяина и что животные показывали это воем, мычаньем, ржаньем, ночным топотом, необычайною пугливостью, страхом и проч. Там, где подобное предчувствие относится до внезапной, насильственной смерти, оно во всяком случае необъяснимо, а потому уже слишком невероятно; но нельзя оспаривать возможности того, чтобы какое-либо животное не могло чувствовать, не знаю каким чутьем или чувством, невидимой для нас перемены, происшедшей с таким человеком, который по состоянию своего здоровья не может прожить более известного и весьма короткого срока, который обречен уже тленью, носит в себе ничем не утолимый зародыш смерти, и поэтому самому, может быть, в испарине своей, или Бог весть как и где, представляет для некоторого рода животных нечто особенное и неприятное. Я не утверждаю всего этого; я только не отвергаю такую возможность. Опытные врачи, фельдшера, сиделки и хожалки видят иногда по первому взгляду на больного, что его спасти нельзя; иные утверждают даже, что слышат это чутьем, по испарине; почему же другое существо или животное не может видеть или слышать то же самое, но только еще гораздо ранее, может быть, накануне, или даже несколькими днями прежде нас? Как объяснить себе чутье, которое безошибочно указывает собаке, что на таком-то месте пробежал заяц, причем собака еще знает, до какой степени след этот свеж, и что всего мудренее, в какую сторону заяц пробежал, взад или вперед?^{2}

Марья Павловна была большая охотница до птиц и, между прочим, забавлялась воспитанием воробьев. Одна из таких птичек жила в ее комнате и сделалась удивительно ручною. Это было не совсем приятно княгине, которая разделяла поверье, что воробей в доме предвещает несчастье. Когда наступила весна, Марья Павловна, боясь, чтоб любимец ее не вылетел из окон, приделала к ним сетки. Но воробей в одной из них успел пробить себе отверстие и, к крайнему горю своей хозяйки, вырвался на волю. Прошло несколько недель; его считали уже пропавшим, когда раз он вдруг опять подлетел к окну, но уже не один, а с детками, выведенными им в лесу. Он не забыл своей хозяйки и сел к ней на руку. Радость была неописанная. Птичка и ее семейство были водворены в доме. Готовясь к отъезду, Марья Павловна просила свою тетушку взять с собой и воробья; но та объявила, что если он останется в ее руках, то она велит свернуть ему голову. Нечего было делать: пришлось его выпустить. Прочих птичек своих, канареек, молодая путешественница решилась увезти в Москву и в дороге, подняв окна кареты, выпускала их из клеток^{3}.

Здесь не могу умолчать об одном странном обстоятельстве, которое отдаю на суд людей, чуждых предрассудков. В начале июля, недели за две до родов, жена пошла брать ванну, а я отправился немного прогуляться. Возвращаясь домой, я с улицы взглянул мимоходом на наши окна, которые были открыты: около одного из них летал воробушек; сам не знаю, под гнетом какого-то нелепого суеверного страха я поспешил скорее войти в комнату, чтобы предупредить это зловещее посещение. Вошел, — но уже было поздно: он летал по комнате и бился из угла в угол! Я запер окошко, поймал его и тут же по какому-то малодушному побуждению хотел его задушить, но другой воробей с улицы, может быть, его матка, подлетел к окну и пронзительно пищал. Мне стало жаль бедного птенца, я отворил опять окно и выпустил его. Разумеется, я по приходе жены ни слова не сказал ей об этой дурной примете, потому что она и без того сильно боялась приближения родов. И если уже мужчина не изъят от суеверий, то какая же женщина не верит слепо предзнаменованиям?..

Скоро я однако забыл об этом случае; но когда болезнь моей жены сделалась уже очевидно опасною, я невольно вспомнил и этого проклятого воробья, и ту мертвую голову на воротах Смоленского кладбища, которая так испугала ее накануне свадьбы!^{4}

Дела свои Катерина Петровна вела не просто, а соображаясь с приметами, и всегда выходило точь-в-точь. Приметы у нее основывались одни на явлениях природы, барометром другим служила кошка… Когда кошка лизала хвост — Катерина Петровна ждала дождя, мыла лапкой рыльце — вёдра, стену драла — к метели, клубком свертывалась — к морозу, ложилась вверх брюхом — к теплу…

Если куры дрались под окном или из затопленной печи вылетали искры, она начинала делать приготовления к приезду гостей, смотрим — к обеду кто-нибудь и нагрянул^{5}.

…когда мы возвратились в 47-м году в Москву, то остановились у родителей. Ложась спать, я увидала у себя на постели большого черного таракана и очень удивилась, зная чистоту в родительском доме. Сказала матушке, и она пришла в ужас и только тем успокоила себя и меня, что сказала: «Ну, Параша, тебе будет какая-то прибыль!»^{6}

Предрассудки и суеверия шли рука об руку с недостатком чистоплотности. Во многих семьях, где были барышни-невесты, существовало поверье, что черные тараканы предвещают счастье и быстрое замужество, а потому очень многие помещицы нарочно разводили их: за нижний плинтус внутренней обшивки стены они клали куски сахара и черного хлеба^{7}.

После этого трио случился неожиданный казус, который страшно перепугал всех дам: в залу вдруг влетела, неизвестно откуда, огромная крыса, остановилась посредине и начала ломаться и коверкаться в страшных конвульсиях. Напрасно кавалеры ее гнали, топали ногами, подбрасывали даже шпагами кверху, она все не уходила до тех пор, пока не околела. Тогда один суеверный старичок сказал, что эта крыса явилась недаром, что она предвещает дому нашему большие неприятности. Хотя впоследствии это предсказание точно сбылось, но в тот вечер весело настроенные хозяева и гости скоро забыли про крысу и зловещие слова старичка…^{8}

Нас увели в гостиную на то время, пока покойницу обряжали. Люди взволнованно рассказывали, что за несколько минут до кончины матери наши три бульдога, большие любимцы матушки, лежавшие в коридоре около входной двери, вдруг зловеще завыли, опрометью бросились вниз по лестнице, как будто кто-нибудь за ними гнался, выбежали в дверь, не закрытую кем-либо из посетителей, пролетели по двору, вихрем ворвались к управляющему и забились под кровать, дрожа от испуга.

«Они видели смерть, — сказала г-жа Соколова, — вероятно, графиня скончалась!»^{9}

Как досадно быть некрасивым, иметь косые глаза и фальшивый голос. Печальный вид совы, ее отвращение от дневного света, страсть к донжонам, развалинам и кладбищам, всегда давали об этой птице самые невыгодные понятия. Появление совы было для римлян величайшим ужасом: эти властители мира трепетали при виде ночной птицы и немедленно шли в храмы для жертвоприношений; авгуры спешили очистить город. Юлий Обсеквенс, в своей Книге чудес, приводит многие примеры в этом роде. По уверению Плиния, появление совы есть знак неизбежного бесплодия и неуспеха, а яичница из совиных яиц есть действительнейшее лекарство от запоя. Ах, Плиний! зачем соединяешь ты столько легковерия с таким удивительным даром красноречия?

Простолюдины страшатся появления совы не менее римлян. Сядет ли она на дом или на церковь; начнет ли кричать своим хриплым голосом среди ночной тишины: это значит, что скоро умрет кто-нибудь из околотка, и все в страхе, все трепещут за свою участь.

Но если сова будет искать убежища на голубятне, то те же простолюдины почтут это предзнаменованием счастья и благополучия. По закону древних франков, кто убьет или украдет сову, прилетевшую на соседнюю голубятню, тот присуждается к значительному штрафу. Вот до чего человеческий ум набит заблуждениями и противоречиями.

Какая нужда, что сова имеет печальный, мрачный вид, что она некрасива и нелюдима: как часто под наружною красотою тела скрывается безобразие души! Какая нужда до неприятного пения совы: не всем же птицам иметь соловьиный голос. Голос павлина очень неприятен, а между тем павлины — украшение птичьих дворов. Что сова избегает света, в этом виновата природа, одарившая ее глазами слабыми и неспособными переносить дневного света.

Но существенные услуги, оказываемые совою человеку, должны помирить их между собою. Она поселяется на чердаках, посещает сады и истребляет и в тех и в других крыс и полевых мышей: это стража, бодрствующая в то время, когда мы спим. Если бы сова гуляла в продолжение дня, подобно прочим птицам, то не могла бы быть полезна нам во время ночи. Минерва была гораздо справедливее нас: она избрала сову любимою своею птицею. Мудрая богиня почитала склонность ее к молчанию и уединению за признак ума и предусмотрительности. Голос совы не производит эпидемий; он не причиняет болезней здоровому человеку и замечателен только по своему недостатку гармонии. Он относится к голосу соловья, как игра деревенского скрипача к игре Роде, Крейцера, Лафона.

Однако же, попадись бедная сова в руки детей: сколько насмешек, оскорблений, мучений испытывает несчастная птица, которую ожидает неизбежная смерть после всех этих ругательств. Как жалко сердце человека! оно угнетает того, кто ему служит, и ласкает того, кто его угнетает[26] ^{10}.

Суеверие так сильно действовало на римлян, что, по их мнению, появление крысы или зайца могло изменить судьбу республики. Внезапное появление мыши заставило Фабия Максима сложить с себя диктаторство, а консула Фламиния отказаться от начальства над конницею. В управлении государством соображались с действиями цыпленка; в издании законов, в заключении мира и объявлении войны с блеянием барана или внутренностями козла. Источник законодательной власти находился на птичьем дворе. Аннибал, представляя царю Прузию необходимость вступить в бой с римлянами, получил в ответ от него, что принесенные жертвы не позволяют исполнить этого намерения. «Вы предпочитаете, — возразил Аннибал, — мнение барана мнению опытного полководца». Тит Ливии строго соблюдал все суеверия: он никогда не умалчивает о предзнаменованиях, предшествовавших великим событиям. Он жалуется даже на маловерие своих сограждан. «Это мелочи, — говорит он, — но мелочи, которыми не должно пренебрегать: соблюдая их, предки наши возвели республику на степень могущества и славы». И действительно, между римлянами было много людей, смеявшихся над предзнаменованиями. Цицерон написал даже особенный трактат, в котором доказывал их ничтожность. Катон обыкновенно говорил, что ему непонятно, каким образом два авгура могли без смеха смотреть один на другого. Всем известен ответ его одному встревоженному римлянину, пришедшему рассказывать ему, что мыши, во время ночи, изгрызли его туфли. «Успокойся, — сказал Катон суеверному согражданину, — тут нет ничего удивительного: вот если бы туфли съели мышь, тогда бы было чудо!»

Клавдий Красивый, перед начатием сражения с карфагенянами, приказал узнать об успехе битвы посредством гадания над цыплятами. После гадания ему пришли сказать, что цыплята ничего не клевали. «Ну так бросьте их в море, — отвечал он, — может быть, они станут пить». Ответ был смелый, но дело состояло в том, чтобы выиграть сражение: Клавдий проиграл его, и предзнаменования получили еще большую силу.

Жаль, что это уважение к предзнаменованиям делало иногда римлян жестокими и кровожадными. Если ночная птица влетала в храм, ее тотчас же немилосердно убивали^{11}.

Кукование кукушки повергало в глубокую печаль того, кто слышал кукование ее «натощак», ибо это предвещало ему скорую смерть… Крик сверчка в комнате предвещал дурное тому, кто входил в комнату из посторонних; чтобы избежать дурных последствий, нужно было пройти в другую комнату… вытье и рытье земли собакой, карканье вороны над домом — дурные приметы…^{12}

Глава XI

«Бывают в жизни предчувствия, не подвластные рассудку»^{1}

Чаадаев имел постоянное предчувствие и почти желание внезапной смерти. Он боялся холеры и не скрывал своей боязни, но боялся только потому, что конец холерою представлялся ему в каком-то неприличном, отвратительном виде. «Мало того жить хорошо, надо и умереть пристойно», — говаривал он мне и еще недели за две или за три повторил то же, прибавив: «Я чувствую, что скоро умру. Смертью моей удивлю я вас всех. Вы о ней узнаете, когда я уже буду на столе».

…Предчувствия его сбылись! Желание сердца исполнилось! Безболезненна, непостыдна, мирна была христианская твоя кончина накануне Светлого Праздника, за немного часов до первого полуночного удара в большой Кремлевский колокол^{2}.

Дельвиг рассказал мне свой план ясно, отчетливо и с большим одушевлением. Видно было, что эта повесть крепко в уме его засела. В эту же поездку речь наша коснулась смерти. Я удивился, с какою ясною и спокойною философиею говорил он о ней: казалось, он ее ожидал. В словах его было какое-то предчувствие, чуждое отвращения и страха; напротив, отзывалось чувство не только покорное, но благоприветливое. Для меня, по крайней мере, этот разговор был лебединая песня Дельвига: я выехал из Петербурга и более не видал его, а он скоро затем умер^{3}.

Мать моего университетского товарища, известного профессора Кубарева, Анна Васильевна, рассказывала, что она, будучи по делам в Петербурге, совершенно чувствовала минуту, в которую умерла мать ее в Москве. «Такая тоска сделалась там со мной, — говорила она, — что представить себе не можно. Я прибежала в присутствие, в коем решалось мое дело, не помня себя, вся в слезах; рыдая, пала на колена пред присутствующими и просила, чтоб меня отпустили в Москву». В этот самый час, как после она узнала, и умерла мать ее^{4}.

Что за тайный и внутренний голос сердца, который предупреждает нас о предстоящих нам опасностях? Неужели это небесное внушение? Неужели это присутствие невидимого духа, бдящего над нашею судьбою? Древние составили из предчувствий род религии. Гомер описывает Ахиллесова соперника, нежного и мужественного Гектора, смущенным каким-то внезапным и неведомым страхом, когда, вырываясь из объятий Андромахи, отправляется на бой с неприятелем: предчувствие близкой смерти гнетет, тревожит его, расстраивает ему душу. Мужество Турна исчезает перед тем, как он должен пасть под мечом Энея: это уже не тот надменный, неустрашимый и смелый герой; книга судеб раскрыта перед ним, и он прочел в ней смертный приговор свой.

Во всех трудных обстоятельствах жизни, кому не случалось чувствовать тех беспокойств и волнений души, тех внезапных и неожиданных ощущений, которые, кажется, открывают нам будущее. Это следствие того, что человек сильно занят одним каким-нибудь предметом. Когда нам угрожает близкая опасность, воображение наше воспламеняется, и так как в подобных случаях можно ожидать только хорошего или дурного, то нетрудно предвидеть или то, или другое. Следовательно, предчувствие можно назвать догадочным суждением о положении, в котором мы должны находиться. Мы мечтаем о счастии, когда счастие улыбается нам; мы ожидаем одних только бедствий, когда судьба начинает угнетать нас.

Но случается иногда, что душа как будто невольно увлекается и без всякой причины, действием одной только неведомой и непобедимой силы, предается грустным или радостным впечатлениям: она наперед представляет себе близкую радость или близкое горе. Если то или другое исполняется на деле, то предчувствие принимает в глазах наших какой-то пророческий и сверхъестественный характер. Эта таинственная связь настоящего и будущего, это тайное и неопределенное предуведомление, приготовляющее нас к внезапным переходам от счастия к несчастию, с первого взгляда кажутся чем-то удивительным и таинственным. Однако же, при внимательном рассмотрении, нетрудно убедиться, что это почти всегда результат физического расположения тела. Вы провели вечер в кругу друзей ваших и перешли, может быть, за пределы умеренности; ваш сон был тяжел, тягостен; желудок, утомленный дурным пищеварением, отделил от себя все черные испарения, бросившиеся к мозгу. На другой день вы просыпаетесь с печальным расположением духа: вам кажется, что начинающийся день разразит над главою вашею всевозможные бедствия, и если случайно и независимо от расположения вашего действительно совершится несчастие, то вы начинаете твердо верить в силу предчувствий, верить в тайный голос, который предсказал вам судьбу вашу.

Если бы вы умеренно поужинали, вместо того чтобы провести вечер в пировании, то весьма вероятно, что вы проснулись бы на другой день со свежим, свободным умом и без всяких беспокойств и волнений. Тогда вы не имели бы никакого предчувствия, а между тем несчастие все-таки случилось бы. Заметьте, что с предчувствиями бывает то же, что и со снами: обыкновенно говорят только о тех предчувствиях, которые сбываются, а обо всех прочих умалчивают. Если бы предчувствия действительно существовали, то они все исполнялись бы одинаковым образом; ибо, если природа хотела дать нам тайные предуведомления об угрожающих нам опасностях, то зачем бы было говорить ей загадочным языком? Отличительный характер природы — прямые, открытые действия. Если было хотя бы одно ошибочное предчувствие, не сбывшееся на деле, то и все прочие становятся подозрительными и химерическими^{5}.

«Возвратись с ним или на нем», — говорили спартанки, подавая щит сыновьям, шедшим на сражение. Вот какую силу духа внушает любовь к отечеству; к несравненно большей способно сердце женщины, проникнутое верою. Здесь видна высокая помощь, не допускающая до отчаяния осиротевшую супругу, матерь, лишенную сына, а негорделивая самонадеянность и противоестественная холодность. Вера в Промысел торжествует над злополучием, а не покидает боя, изгнав из сердца чувство, наиболее украшающее человека.

После сражения при N. печатные объявления возвестили о победе, одержанной русскими, и особенно превозносили похвалами храбрый полк NN. Но храбрость узнается в великих опасностях, и всякий отец, всякая мать да представят себе, что ощущало сердце тех родителей, коих дети должны были сражаться под знаменами сего храброго полка.

Друзья и родные г-жи*** вдовы и матери единственно сына — офицера того полка употребляли все средства узнать о судьбе молодого человека. Одним сказали, что он убит; другим, что пропал без вести. Как объявить о несчастии нежнейшей матери? Как решиться убить на век ее спокойствие, надежды и, может быть, в одну минуту преждевременно свести ко гробу.

Друзья несчастной старались ее приготовить, и чрез несколько времени, когда и самое неполучение писем от сына г-жи*** служило печальным предзнаменованием, пришли объявить ей об участи юного героя, в гибели коего не сомневались; тронутая их состраданием мать заметила их намерение. Она устремила глаза на образ Богоматери и, воодушевись необычною твердостью, сказала: я знаю, вы за меня боитесь; вы хотите мне сказать о смерти сына. Вы в заблуждении, до вас дошли неверные слухи, я никому не поверю. Я не получаю от него писем… он ранен, он, может быть, лежит больной, но он жив… Жив… и я его увижу. Я, отпуская его, отдала в покровительство Пресвятой Девы, — ее образом благословила его… он у меня один… И он жив, а вы в заблуждении. Я его увижу!.. Чрез несколько времени сбылось одно предчувствие веры и материнской нежности. Получено письмо от молодого офицера, — он здоров, грустит о разлуке с нежною матерью и не знает, когда увидится. Да сбудется другое ее предчувствие^{6}.

Глава XII

«Такое проявление ясновиденья имело много свидетелей…»^{1}

Говорят, что слова умирающих бывают пророчествами, а я, ты знаешь, давно уже считаю себя умирающим; сверх того, ныне и во все эти для меня немасленичные дни что-то очень нехорошо себя чувствую. (Из письма Д. Блудова дочери.)^{2}

Но несравненно интереснее была личность Поздеева… Его окружала какая-то таинственность. Он был масон и стоял во главе московских масонов высшего круга: его они считали святым… Когда он умирал, к нему собрались все масоны и бред его агонии записывали, как пророчество^{3}.

Последние дни нас не пускали к ней, щадя наши дочерние чувства! Матушка больше не кричала, но говорила, не умолкая, и ее слов нельзя было понять. Это был беспрерывный поток речей на всех языках. Она делала распоряжения, ей отвечали уверениями, что все будет исполнено, и она больше о них не вспоминала. То был бред в его ужасающей непоследовательности. Утром 3 декабря матушка сказала сиделке совершенно ясным и отчетливым голосом: «Скажите, чтобы запрягли карету и поехали на Николаевский вокзал встретить брата Дмитрия, прибывшего из Парижа». Приказание было так настоятельно, что сиделка сделала требуемое распоряжение…

Такое проявление ясновиденья имело много свидетелей и вызвало много разговоров во всем городе. Мы поняли его как утешительное доказательство, что душа, очищенная страданиями, уже освободилась от земных уз и парила в небесах. Матушка узнала брата, а также сына, прибывшего накануне. Их приезд был для нее последней радостью на земле, потом она снова впала в беспамятство^{4}.

Утверждают, что у больных чахоткой, по причине сильного раздражения нервов, иногда магнетизм, без содействия искусства, доходит до высшей степени ясновидения^{5}.

Профессор Сандунов записывал в особую книгу замечательные кончины разных ему известных людей. Не знаю, куда девалась после его смерти эта любопытная во многих отношениях книга? Она могла бы быть материалом для предсмертной психологии: в последних часах жизни человеческой разительнее высказывается душа, освобождаемая от уз тела, при таинственном переходе из одного мира в другой. Вот почему дают особенную важность и значение предсмертным словам…^{6}

Анна Николаевна Веневитинова, благословляя пред кончиною меньшего сына своего, Алексея Владимировича, сказала умирающим голосом: Бог благословит тебя и Аполлинарию.

После А. В. Веневитинов действительно женился на графине Аполлинарии Михайловне Вельгорской.

Это рассказывал мне сам А. В. В. и, кажется, говорил мне, что мать его не имела никакого понятая о будущей его невесте и жене. Но впоследствии времени граф Е. Е. Комаровский, зять ее, рассказывал мне, что была в семействе мысль об этом браке. В том и другом случае верно то, что не было ничего не только решительного, но дело и не начиналось при жизни Анны Николаевны^{7}.

— …Впрочем, мне Степан Никитич рассказал о Варваре Семеновне (Миклашевичевой. — Е. Л.) еще одну странность, заставляющую думать, что эта женщина отличалась даром какого-то провидения, предвидения, ясновидения или какого хотите видения, в котором, однако, не было ничего общего с нашими какими бы то ни было видениями, принимаемыми хоть в смысле предчувствий. Она не то что предузнала, а просто, без всяких оснований, без всяких данных узнала о приезде Степана Никитича в Петербург.

— Сущая правда. Вот как было дело. Не только я не ждал в Петербург Степана Никитича, с которым мы, по общей нам лености, и переписывались редко, но и сам он после говорил, что собрался в Петербург вдруг и приехал в него как бы случайно. В одно прекрасное утро сижу я у себя в кабинете и занимаюсь делами до отправления на службу, как вдруг входит Варвара Семеновна и говорит мне: «Знаешь ли, Андрей Андреевич? Ведь Степан Никитич в Петербург приехал». — «От кого вы это знаете?» — «Да ни от кого, а говорю тебе, что приехал». — «Может быть, вам это только так кажется?» — «Нет, я тебе это наверное говорю…» Отправляюсь на службу, проходит час-другой времени, входит ко мне Степан Никитич. «Здравствуй, — говорю, — друг любезный, добро пожаловать. Я о твоем приезде знал сегодня утром». Тот на меня глаза уставил… «Не от кого, — говорит, — тебе было знать; я только что приехал и ни с кем не видался, прямо к тебе». — «А я тебе говорю, что знал». — «Да от кого же?» — «От Варвары Семеновны». — «А она от кого знала?» — «А ни от кого…»

— Точно так рассказывал мне этот факт и Степан Никитич.

— А вот еще с Варварой Семеновной случай, по характеру подходящий к последнему, но еще, если хотите, замысловатее. Я вам уже говорил, что она очень любила Александра Одоевского. 4 декабря 1825 года, в день ее ангела, Одоевский приезжает ее поздравить прямо с караула, — в мундире, в шарфе, одним словом, во всем том, в чем следует офицеру быть на карауле. Пробывши с полчаса, он уехал. «Что это за странность, — говорит мне Варвара Семеновна, только что тот скрылся за дверь, — в каком это чудном костюме приезжал князь Александр?» — «В каком же чудном? Он с караула, поспешил к вам и приехал во всей форме». — «Помилуй, в какой форме: я бы не удивилась, если бы он и во всей форме приехал, а то он удивил меня, что надел вовсе не мундир; на нем был какой-то серый армяк, казакин или зипун»… Через несколько дней, по милости происшествий декабря 14-го, князь Александр Одоевский был действительно в армяке…^{8}

Глава XIII

«Вся наша жизнь проходит в игрушках или гаданьи»^{1}

«Вот скоро у нас и новый год, а ты, барышня, еще не погадала», — сказала ей однажды затейщица няня…

Глафира не привыкла противоречить няне: оделась, пошла с нею за вороты. Шагах в десяти попадается им мужчина. «Как вас зовут-с?» — спросила Глафира. — «Александром»…

Гаданье под окнами было неудачно. В трех-четырех домах, к которым они подходили, раздавались только святочные песни и за двойными рамами нельзя было расслушать ни одного слова.

Возвратившись домой, Глафира, тревожимая недоумением, подстрекаемая любопытством, объявила няне, что завтра вечером хочет смотреться в зеркало. Этот род гаданья, утвержденный многими примерами, предпочитала она прочим. Няня похвалила ее намерение.

На другой день, около полуночи, когда улеглись господа и слуги, она повела барышню в старый, никем не занятый флигель дома. Там все уже наперед было приготовлено. Посредине комнаты стояли два стола с двумя зеркалами. Няня посадила ее между ними; очертила все место углем и, сказав: «не бойся, барышня: я буду с тобою; сиди смирно, не оглядывайся; за эту черту не перейдет никакая нечистая сила», — сама отошла к дверям. Все затихло. Робкая девушка не шевелится; пристально смотрит в переднее зеркало и ничего не видит, кроме бесконечной галереи свеч. Проходит полчаса; в глазах ее начинает рябить; светлая галерея темнеет, как будто подернута дымом; но в зеркале ничего не показывается. Вдруг что-то потихоньку скрыпнуло. Мороз пробежал по жилам Глафиры; еще минута — и она громко вскрикнула, закрыв лицо руками.

Старая няня и стакан холодной воды привели ее в чувство.

— Что с тобою, барышня?

— Ах, нянюшка! — пойдем отсюда скорее: здесь так страшно! Я видела… я видела…

— Да что ты видела, моя красавица?

— Я видела человека… мужчину…

— И узнала его?

— Кажется, узнала. Но он не похож на жениха моего; он похож более на Александ… Михаил…

— Ну, смотри, барышня, уж не ему ли и быть твоим суженым!^{2}

Шпионка бригадирша… входя насильно в горькое положение доброй своей княжны, уговаривала ее, так, для разогнания скуки, позабавиться святочным гаданьем о суженом-ряженом. Бригадиршины уговоры отвергались для соблюдения приличия, но княжна не совсем насильно была выведена ею за ворота. Спросили у прохожего, как его зовут. Судьба или шутка, а может быть, и самая главная загадчица, заставили какого-то бежавшего мальчика назваться Владимиром. Все сенные девушки засмеялись, и сама барышня улыбнулась. А как она вышла уже один раз, то ничего не стоило ей остановиться и послушать у людского окошка, чье имя там вымолвят: и там опять услышала: «Эх, брат, иди куда велят, или я пожалуюсь Владимиру Львовичу». При этом имени слушательница отскочила от окна и возвратилась тихомолком в свою комнату. Там прислужливая бригадирша предложила третие и самое верное гаданье: в Васильев вечер, то есть накануне Нового года, в княгининой теплой кладовой, в самом верхнем этаже, накрыть стол, поставить на нем два прибора, три большие восковые свечи и зеркало, а невесте, севши за ним, загадать: суженый-ряженый, приди со мной ужинать, и кто покажется в зеркале, за тем и быть. Хотя это гаданье и не пугало княжны, но ей казалось неприличным идти перед полночью почти на чердак: притом и кастелянша, у которой ключ от кладовой, может сказать матушке… Если суженый покажется в зеркале, стоит только промолвить три раза: «чур меня!», легонько ударить по стеклу и он мигом исчезнет^{3}.

Накануне Крещенья сидела я в своей комнате и дошивала рабочий мешок в подарок бабушке. Вдруг входит Марья, моя горничная. Она держала что-то под передником. Какой-то таинственный вид, с которым она вошла, показался мне уже подозрительным; еще более ее вопрос: «Вы одна, сударыня?» — «Одна, — отвечала я и смотрела на нее пристально. — Что тебе надобно?» — «Ничего, сударыня. Я принесла вам…» — «Что такое?» — спросила я и почти была уверена, что это какое-нибудь любовное письмецо. — «Ваше счастье», — сказала Марья и подала мне — кусок олова… «Оставь меня в покое!» — сказала я с сердцем.

Но она начала просить меня и так убедительно, что мне совестно было отказать доброй девке. При том же, признаюсь чистосердечно, хоть я и не верю никаким ворожбам в свете, молодой человек, которого видела в зеркале, не выходил у меня из памяти. Я согласилась.

Вот она тотчас развела огонь в печке и растопила олово в железном ковше. Между тем толковала она мне, что стоит только влить немного растопленного олова в холодную воду, и я тотчас узнаю будущего своего мужа, его приметы, возраст, нрав; рассказывала, что многие из подруг ее испытывали это на себе, и уверяла, что такое предвещание непременно сбудется, и притом в самом скором времени. Признаюсь, я не без удовольствия слушала ее болтанье.

Когда олово растопилось, я взяла ковш и, по совету Марьи, вылила больше половины в деревянную чашку с водою. В эту минуту что-то стукнуло у дверей. Не желая, чтоб меня застали в таком упражнении, я вдруг обернулась, ударилась по неосторожности локтем об стену и пролила остаток олова себе на руку.

Ты можешь себе представить, какую это причинило боль. Я закричала. …В это время Марья, с довольным видом, подойдя ко мне, шептала мне на ухо: «Забудьте вашу боль, сударыня! Вас ожидает счастие, счастие, какого я и рассказать не умею. Не пройдет шести недель и у вас, вспомните мое слово, будет муженек, такой добрый, такой хороший…»^{4}

Она любила гадать на Рождество — гаданье она не считала предрассудком. Вместе с своей горничной она выливала олово или жгла бумагу на подносе, а потом смотрела, какие из олова или из жженой бумаги выходили на тени фигуры. Выходили всегда офицеры с султанами, в санях или в колясках, а вдали церковь. И горничная всегда замечала барышне:

— Вот, барышня, вы уж непременно выйдете нынешний год замуж за военного.

Однако пророчество горничной не сбывалось^{5}.

Иногда маменька и приживалки устраивали гаданье в зеркало — самое страшное гаданье, к которому они приступали не без волнения. В приготовлениях к нему было что-то таинственное. Эти приготовления делались тихонько от дедушки, который запретил это гаданье, как сильно действующее на нервы. При этом рассказывался обыкновенно анекдот, как одна деревенская барышня захотела увидеть в зеркале своего суженого и как все необходимое для гаданья приготовила тихонько от всех в бане; она отправилась туда в полночь одна, стала смотреть в зеркало и, вместо суженого, увидела себя в гробу, упала без чувств и утром найдена была мертвою. Кто передал о том, что видела барышня в зеркале, если она была найдена мертвою? Этот простой вопрос никому не приходил в голову, но в истине анекдота никто и не думал сомневаться^{6}.

Наступили святки — самое поэтическое время для русских людей. В деревне, во дворе и в барском доме все пришли в движение, все одушевились… Вечера, посвященные на переряженье и гаданье, пролетали незаметно…

Накинув платок на голову, дочь бедных, но благородных родителей несколько вечеров сряду выбегала на большой двор, не чувствуя ни малейшего холода, хоть снег, сверкавший миллионами разноцветных звездочек, сильно хрустел под ее ногами. Она подходила к забору и с биением сердца произносила: «Залай, залай, собачонка, залай, серенький волчок».

И, как будто послушные ее зову, собаки начинали лаять у дома.

«Слава Богу! — думала она. — Собаки лают вблизи: это хороший знак. Я выйду замуж не на чужую сторону»^{7}.

Никто деятельнее ее не принимал участия во всевозможных гаданиях. Она приказывала приносить в свою комнату кур, снятых с насести, пересчитывала балясы на крыльце, говоря: «вдовец, молодец», собирала из прутиков мостик и клала под подушку и прочее.

Вечером на Новый год старуха-няня также принялась за гадание. Она налила стакан теплой воды, распустила в этой воде яичный белок и поставила его за форточку. На утро она явилась с этим стаканом к Ольге Михайловне…

— Поздравляю тебя, матушка моя, с Новым годом, с новым счастьем, — сказала она ей, низко кланяясь. — Вот я, признаться, вечор загадала на тебя, родимая; посмотри, как хорошо тебе вышло.

И старуха, весело улыбаясь, показала Ольге Михайловне стакан.

— Спасибо тебе, няня. Что же значат эти фигуры?

— Участь твоя переменится, матушка. Ты скоро будешь жить в радости.

И старуха начала по-своему толковать изображения в стакане^{8}.

Но дороже всего этого были для нас святки. Рассказать не расскажешь, какое было у нас тогда веселье. После вечернего чая собирались мы в нашем флигеле, и являлась к нам переряженная дворня… Начиналась пляска, а потом следовали подблюдные песни. В заключение мы клали все по кольцу на пол, и в каждое кольцо насыпали овса, потом являлся на сцену петух. Испуганный криками, с которыми его встречали, он топырил крылья и бросался из угла в угол. Тогда все умолкали и присаживались на корточки около места, усеянного овсом. Каждый следил с напряженным вниманием за малейшими движениями петуха, который мало-помалу приходил в себя, оглядывался и начинал робко прогуливаться между кольцами.

«Что ж, девки, — говорила няня, — пора бы запевать»; и вдруг возвышался какой-нибудь тонкий голос; другие подхватывали хором, и раздавалась песнь о красной девушке, поджидавшей милого дружка. Тут начиналась пророческая роль петуха: из чьего кольца он начинал клевать зерна, той судьба сулила в будущем жениха по сердцу и счастливый брак. Следовали и другие песни, гласившие о почестях и о богатстве, и петух точно так же предвещал кому следовало и богатство и почести^{9}.

Бывало, на святках гадали девицы и вдовицы о женихах, подслушивая на улице говор проходящих, садясь перед зеркалом и т. п. Бывало, молодежь пела подблюдные песни, хоронила золото, играла в веревочку с колечком, в «сижу-посижу», мостила мост и т. п.^{10}

В последний день святок назначено было в кругу нашем, девическом, повторить все способы, какими они допытываются у судьбы о хороших и дурных качествах своих суженых, а также и о том, будут ли у них эти суженые и скоро ли будут?.. Решено заключить все роды гаданий бросанием башмака через ворота. Для всех этих чар собрались ко мне, как в такое место, где больше раздолья и больше свободы; к одиннадцати часам вечера кончились все игры и все гадания; оставалось последнее: бросать башмак через ворота. Мы вышли толпою на двор в сопровождении нескольких девок; все мои подруги были одеты просто, потому что праздники уже кончились, и наряжаться парадно было не для чего; к тому ж в нарядном платье не так свободно можно заниматься волшебными действиями, как то: полоть снег или упасть в него навзничь; итак, все девицы были одеты кто в ситцевом, кто в перкалевом белом платье; одна только я была в шелковом пунцовом с какими-то золотыми шнурками и кисточками. Все мы построились в шеренгу против ворот; я была в середине, итак, начинать было не мне; поочередно каждая снимала свой башмак, оборачивалась спиною к воротам и бросала башмак через голову и через ворота. Все мы бежали опрометью смотреть, как он лег, в которую сторону носком; девица надевала его, и мы опять становились во фрунт. Дошла очередь до меня; я скинула свой атласный светло-голубой башмак, оборотилась спиною к воротам… В это время послышался скрып полозьев; но мимо дома нашего проезжали так же, как и мимо всякого другого, итак, этот скрып не помешал мне сказать моему башмаку, что куда я поеду, чтоб туда он упал носком. С последним словом я бросила его через голову за ворота. Башмаки моих подруг падали тотчас подле ворот; но я была сильнее их, итак, башмак мой полетел выше и далее. В то самое время, как он взвился на воздух из руки моей, какой-то экипаж быстро подкатился, остановился и восклицание: «Что это!..» оледенило кровь мою; я окаменела от испуга: это была матушка!.. Она приехала, и башмак мой упал к ней в повозку^{11}.

Святки сопровождались гаданиями. Накануне этого праздника, по захождении солнца, из разных домов собирались девушки в одну, назначенную ими, комнату, брали красное деревянное блюдо, покрывали его большим платком и клали на него небольшой кусок хлеба и уголь. После этого девушки загадывали на перстнях, на кольцах, на запонках и других подобных вещах, касались ими краев блюда и клали их под платок. Затем усаживались все рядом и запевали песнь хлебу… Окончив пение, ломали хлеб и делили кусочки между собою. Эти кусочки завертывали они в рукав и спали с ним, чтобы пригрезились вещие сны. После этого пели подблюдные песни; за каждой песнею вынимали из блюда вещи и, по значению песенных слов, гадали о судьбе той, чья вещь вынулась. По окончании подобных песен, шли в пустую комнату, где стояло на столе зеркало с зажженными по сторонам свечами; гадающая девушка садилась пред ним и, загадывая, произносила: «суженый, ряженый, покажися мне в зеркале!» Зеркало начинало тускнеть, и девушка протирает его нарочно приготовленным полотенцем. Наконец суженый является и смотрит из-за ее плеч в зеркало; рассмотрев его черты, девушка кричит: «чур сего места!» и нечистый пропадает. Гадая, девушки спрашивали вечером имя первого попавшегося мужчины; его имя должно было быть именем жениха и мужа. Кроме гаданий, на святках происходило «катанье на нечистых». Девушки брали воловью шкуру, несли ее на реку к проруби, расстилали и, очертив круг нарочно сделанным для того огарком, садились на нее. Из проруби должны были выйти водяные и возить их сколько угодно. Это называлось «катанье на нечистых»^{12}.

Старинное гадание… Берут тарелку, налитую до половины водой; затем поперек над водою, по краям тарелки, устраивают из лучинок мосток: вода в тарелке должна изображать реку. В воображении же гадающей, когда она ставит тарелку под кровать девушки, на которую загадывает, должно являться пожелание той девице судьбы или жениха. Гадальщица убеждена, что девушка та, под кроватью которой поставлена ею тарелка, увидит сон, в течение которого ей приснится суженый, который ее переведет через мостик над рекою. Это гадание проделывается во время святочных ночей и вечеров, имеющих якобы таинственную силу навевать пророческие сны^{13}.

Теперь я расскажу о моем гаданье на новый 1832 год. Меня научили прочесть сорок раз «Отче наш» и положить сорок земных поклонов, потом, ложась спать, сказать: «Суженый-ряженый, приснися мне»^{14}.

Вот еще другого рода пророческие видения, второе зрение, о котором рассказывала мне матушка не раз (а она никогда не дозволяла себе не только прикрасы, но даже преувеличение правды). Она была очень дружна с сестрами Каховскими; одна вышла замуж за Арсеньева, другая, Александра, умерла в чахотке и имела способность видеть не будущее, но далекое, настоящее, посредством зеркала. Во время долгих отлучек батюшки, когда он не был еще принят как жених княгинею Щербатовой, но в душе был единственным суженым княжны, она прибегала к своей подруге, столь чудесно одаренной, чтоб узнавать о своем милом и таинственно следить за ним сквозь все преграды времени и пространства. В самих занятиях отсутствующего не было ничего замечательного; но виденные в зеркале местности, комнаты и обстановка их поражали своею верностью, когда потом описывали их батюшке, по возвращении его. Таким образом редкая способность молодой девушки служила как бы электрическим телеграфом для любящего сердца подруги, томившейся в тревожной неизвестности разлуки.

Е. М. Оленина рассказывала другой, еще более поразительный случай. Когда я ее знала, она была благоразумною, практическою женщиной, большого роста, массивною, с правильными чертами, с здоровыми нервами, хотя уже старою, и ничего не высказывалось в ней нервного, похожего на восприимчивость и раздражительность воображения. Но в 1807 году она была еще молодою девушкою. У кого-то в деревне собралось много ее же лет подруг, и у всех было тяжело на сердце: у кого отец, у кого брат, у кого жених был на войне. Один раз сидели они все в комнате у дочери хозяина; беседа шла об опасностях и трудах отсутствующих милых, и сетовали они, что к ним, в деревню, и вестей не доходит из армии: Бог знает, кто из близких жив, кто убит, кто ранен. Между такими речами одной из них пришла мысль поглядеть да погадать в зеркале, как делается на святках. Которая из них стала насмехаться, которая сомневаться, а некоторые и пристали к этому предложению. «Посмотри-ка, — сказала одна из них хозяйской дочке, — посмотри: где мой брат? Что с ним теперь?» Села за зеркало хозяйская дочка; всё обстановили как должно, и стала она смотреть, а другие все расселись поодаль и молчали или тихо, тихо, шепотом переговаривались, чтоб не мешать вещунье. Долго сидела она, не произнося тоже ни слова, — оно уже стало и надоедать другим, — как вдруг заговорила: «Вот, вот туман сходит со стекла, вот песок, песчаный берег, река, большая, быстрая река! Господи, сколько народу! Все войска, лагерь, солдаты, пушки, кони, на обоих берегах. Что это там суетятся у подошвы горы, на самом берегу? Кажется, все штабные тут… А, отчалила лодка с того берега; в ней маленького роста генерал сидит; вот плот на середине реки, другая лодка причалила, смотри!» Оленина подошла и стала за стулом подруги, посмотрела в зеркало и сама увидала все это. «Вот и другой генерал взошел на плот; он повернулся — Государь!» — вскрикнула хозяйская дочь и вскочила сама, пораженная удивлением.

Это было 13 июня 1807 года, день Тильзитского свидания двух императоров, о котором уже, конечно, никто не думал, не гадал, и всего менее эти молодые девушки.

Все эти чудные рассказы я, разумеется, слышала гораздо позже, или, по крайней мере, их повторяли мне после; но с самых первых лет я помню многие исторические предания, в которых часто играло роль чудесное, а само историческое не всегда было верно^{15}.

Видевши, как в иных случаях жизни гадают на псалтирь, дядюшка набожно перекрестился, положил книгу себе на голову, прошептал трижды: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! — быстро раскрыв на голове книгу, поднес ее к глазам и прочитал, — солгавшему один раз, в другой раз хотя бы говорил он сущую правду — не поверят». Нужно было видеть, как дядюшка сконфузился, покраснел, пихнул книгу на прежнее место и стал рассматривать портрет своего родителя^{16}.

Александра Кочетова недавно рассказала мне, как решилась ее судьба. Возникла возможность ее замужества с неким господином ***. Это была очень хорошая партия, и отец ее давно мечтал об этом браке. Александра взяла два кусочка бумаги и написала на одном из них «Да», а на другом — «Нет». Потом дала кому-то перемешать эти бумажки и положить их за образ, данный ей ее матерью, пообещав принять любой совет, который ей даст святой. Она помолилась, немного помедлила, перекрестилась, закрыла глаза и вытащила бумажку. На ней стояло «Нет», это был ответ на вопрос, выходить ли ей замуж за и уже никакая сила в мире не могла теперь заставить ее стать женой этого человека. Княжна Александра Голицына ходила пешком к святым местам, чтобы узнать, посоветуют ли ей святые выходить за генерала Лаптева. В этом случае ответ был положительным, и она стала его женой. Хорошо еще, что в обоих случаях желания совпадали с решениями святых, но ведь могло быть и наоборот. И сколько таких случаев в жизни, когда решение зависит от сущего пустяка, вроде каприза своенравного святого^{17}.

Если вы пожелаете знать, сбудется ли что-нибудь чрез краткое время, то с мыслию об том предмете выдьте в лунную ночь на двор, не глядя кверху, — и остановитесь так, чтобы луна осветила вас; потом, зажмурившись, перевернитесь три раза, и если он останется от вас в правой руке, то желание сбудется^{18}.

Странная вещь. Соседние хуторяне, как я удостоверился в то время, действительно, может быть, ввиду частого и продолжительного пребывания Гоголя за границей, долго были убеждены, что он не умер, а находился в чужих краях. Некоторые из них, обязанные ему чем-нибудь в жизни, даже гадали по нем, ставя на ночь пустой поливянный горшок и сажая в него паука. Об этом мне передала мать Гоголя, которую все соседи близко знали и любили. По местному поверью, если паук вылезет ночью из горшка с выпуклыми скользкими стенками, то человек, по котором гадают, жив и возвратится. Паук, на которого хуторянами было возложено решить, жив ли Рудый Панько, ночью заткал паутиною бок горшка и по ней вылез; но Гоголь, к огорчению гадавших, не возвратился^{19}.

Города… не уступают деревне, хотя в городских гаданьях менее непосредственности; здесь они скорее забава, условное традиционное развлечение, способ разнообразить свою жизнь…

И городские девицы, как и деревенские, вечером и на ночь (под св. Андрея) забавляются гаданьями. Обыкновенно берут несколько блюдец и накрывают ими пуговицу военную, штатскую, хлебные зерна, перо, а одно блюдце оставляют пустым. Девицы поднимают блюдца: которая откроет военную пуговицу, значит, выйдет замуж за военного, если откроет зерна — выйдет за помещика, если блюдце будет пустое — останется без жениха. Затем бросают в стакан воды кольцо и смотрят туда, пока пред утомившимся зрением не промелькнет чья-нибудь фигура, по большей части того, о ком усиленно думают. Еще прибегают к помощи белка: выливают белок яйца в стакан воды. Белок, как и воск, принимает причудливые формы. Говорят, белок всегда принимает форму церкви или кладбища. Предсказание здесь очевидное. А то берут лист бумаги, делают на нем складки (гофрируют) и жгут его, а потом подносят к стене и смотрят, какие тень от него производит фигуры. При малейшем движении воздуха, сожженная бумага изменяет свою форму, и на стене показываются то мальчики пляшущие, то черти, и по ним гадают. В этом случае много помогает известным образом настроенное воображение…

Городская барышня, ложась спать, молится Богу, чтобы приснился ей суженый. Такие сны вызываются даже искусственно. Так, девушка берет наперсток воды, муки и соли, печет лепешку и ест ее на ночь, а под кровать ставит стакан с водою, наверху которого устраивает мостик из прутьев. Ночью, когда ей захочется пить, ей приснится суженый, который переведет ее через мост (мифический символ брака). В другом случае барышня на ночь под подушку кладет гребень и верит, что приснится милый, который ее расчешет^{20}.

Глава XIV

«Кто-то мне судьбу предскажет?»^{1}

В 1816 году в Лейб-гвардии егерский полк определился юнкером Петр Григорьевич Каховский, родом небогатый дворянин Смоленской губернии. По просьбе его родных, командир 1-го баталиона, полковник Свечин, приютил Каховского у себя на квартире, в одном из нумеров дома Гарновского. Я помещался с Каховским в одной комнате, скромно меблированной. Это было в великом посту. Тогда, к Светлому празднику, гвардейские офицеры, имевшие, по большей части, собственные экипажи, заказывали себе новые, покупали лошадей, сбруи. И к полковнику Свечину пришел каретник, высокий мужчина, брюнет, с живыми черными глазами. Помню, как теперь, когда он, не застав полковника дома, вошел в нашу комнату; мы с Каховским лежали на своих кроватях: он читал книгу, я, тоже тогда юнкер, готовил урок к завтрашнему дню; было тут еще два-три человека посторонних. Каретник стоял несколько времени недвижно, всматриваясь попеременно то в меня, то в Каховского, и вдруг произнес: «Вот что я вам скажу: один из вас будет повешен, другой — пойдет своей дорогой».

Мы улыбнулись, не обратив на это предсказание никакого внимания. Однако же оно в отношении Каховского через 10 лет вполне оправдалось. В том же 1816 году Каховский за какую-то шалость разжалованный в рядовые, был сослан на Кавказ в линейные батальоны. По протекции был переведен в кавалерийский полк; в двадцатых годах дослужился до поручика, принимал деятельное участие в событии 14 декабря и 13 июля 1826 года подвергся участи, предсказанной ему каретником^{2}.

В 1822 году, в Туле, я условился с некоторыми знакомыми съехаться в феврале в Москве и для этого испросил дозволение отправиться туда под предлогом получения годового ремонта из Московского депо. В Тарусе я подружился с одним помещиком, Петром Ильичом Веселовским, а у него в доме — с Петром Александровичем Нащокиным, служившим в гвардии, но выключенным из службы за картежную игру. По приезде моем в Москву первый выезд мой был в Английский клуб, где я нашел человек 5 артиллеристов, подобно мне, приехавших в Москву за ремонтом. Они меня приветствовали: «Что, за ремонтом? Так посиди маленько: мы были сегодня у Засядки (начальник Московского депо) и в депо гроша нет!»

— Хорошо, господа, что сказали мне, — возразил я, — повременю маленько, а то невесело прокатиться в такую даль, как Красные ворота, да еще даром!

Поговоривши немного с ними, я расстался, найдя себе партию в вист.

На другой день, поутру, я поехал к Веселовскому, жившему у Пресненских Прудов, рассчитывая провести с ним утро; застал его еще за чаепитием, в халате; встретил он меня с распростертыми объятиями. Вскоре подъехал к нему и Нащокин, приветливо поздоровавшийся со мной, расспросил когда, зачем и надолго ли пожаловал в Белокаменную. Удовлетворив своему любопытству, он обратился к хозяину:

— Ну, что, Петр Ильич, едем к колдунье?

— Послушайте, Иван Степанович, Нащокин отыскал какую-то ведьму, здесь в Москве, и непременно хочет тащить меня к ней! Поедемте с нами, посмотрим, что из этого будет.

— Извольте, — сказал я, — но не думаю, чтобы вышло из этого что-нибудь путного.

Веселовский сел в мою карету, а Нащокин, как вожак, пустился вперед, на дрожках.

В одном из самых грязных и темных переулков, где-то около Грузин, остановились мы подле небольшого деревянного дома с мезонином, выкрашенным в дикий цвет, с зелеными ставнями; вышли из экипажей и, чрез двор, поднявшись на маленькое крыльцо, взошли в дом. В первой комнате, довольно нечистой и убранной весьма бедно, увидали беременную женщину, повязанную бумажным платком, а возле нее какого-то мужчину, в очках и в коричневом сюртуке; она гадала что-то на картах каким-то двум личностям, похожим на лакеев. Увидя нас, гадающая женщина встала и пригласила идти далее. Мы вошли в другую комнату, более опрятную и с весьма порядочной мебелью.

— Ну, матушка, — начал Нащокин, — вот я к тебе в другой раз в гости приезжаю. Слава Богу, что застал тебя, а то этакая даль!..

— Милости просим, батюшка, милости просим! Гостям рады, а если лишний раз и пройдешься, не взыщи! Кому нужно, тому не должно быть недужно. Что угодно милости вашей?

— А угодно нам, сударыня, чтобы ты нам погадала, всю бы правду порассказала и все наши тайны пооткрывала, — шутя сказал Нащокин.

— Вам, господа, — отвечала ворожея, — как вижу, в этом большой надобности нет, а пожаловали ко мне, чтобы посмеяться над нами, гадальщицами, что же — извольте! Нам не первый раз гадать господам, все оставались довольны. На чем прикажете гадать? На картах или на кофе?

— На чем вернее, на том и лучше, — отвечал наш путеводитель.

Ворожея вышла из комнаты и скоро возвратилась, неся чашку с кофейной гущею. Поставила на стол, зажгла трехкопеечную восковую свечку два раза капнула в гущу, потушила опять свечу и подала Нащокину чашку с гущей, прося, чтобы он дунул в нее раз, но как можно сильнее.

Окончивши всю эту процедуру, она уселась возле него и, глядя пристально в чашку, начала молоть какую-то чепуху, как обыкновенно, в подобных случаях, русские бабы болтают, гадая на картах. Мы с Веселовским, сидя напротив их, молча слушали и улыбались, не понимая ни слова. Вдруг я заметил, что при одной для меня непонятной фразе Нащокин вздрогнул, весь подался вперед, и лицо его приняло тревожное выражение. Охватившее его беспокойство обоими нами было тотчас замечено, и мы с удивлением на него посмотрели; но он, не обращая на нас никакого внимания, весь отдался бессвязной болтовне колдуньи. Окончилось гаданье, ворожея вышла из комнаты, чтобы переценить чашку со свежей гущей. Нащокин обратился к нам по-французски: «Поняли ли мы, что она ему говорила?» На отрицательный наш ответ, он продолжал: «Она мне сказала, или, лучше сказать, намекнула, о таких вещах, которые у меня только на душе, и о которых никто и помыслу не имеет».

Настала очередь Веселовского; тот во все время, пока продолжалось гаданье, улыбался и повторял: «какая ахинея», но будучи с ним коротко знаком и зная хорошо почти все обстоятельства его жизни, — правда, многого из того, что наговаривала ему баба, я не понял, — но зато многое уразумел и догадался, и под конец сам Веселовский, не выдержав, вскричал: «Черт, а не баба! Где ты, дьявол, все это видишь!» Когда дошла до меня очередь, я, крайне заинтересованный, подсел к ней и приготовился слушать со вниманием. Не могу теперь вполне припомнить своеобразный тон ее речи, ни порядка изложения, но вот, между прочим, что она мне наговорила:

— Вы женаты (Веселовскому и Нащокину она этого не сказала, несмотря на то, что на вид они были гораздо солиднее меня). У вас жена блондинка, небольшого роста. — Зовут ее или Анна, или Александра, или Авдотья, только имя ее начинается с буквы А. Вы женаты или 7 лет, или 7 месяцев, или 7 дней — (указывая на чашку) вот число «7».

Я посмотрел в чашку и сказал: «не вижу».

« — И не увидите, — сказала она, — это не по-вашему, а по-нашему! Жена ваша больна. Да! она нездорова. Но не пугайтесь. Болезнь ее не опасная, пройдет со временем. Вы считаете болезнь серьезною, а это просто ничего — один испуг, с которого и началась вся болезнь. (Жена моя, после того как провалилась чрез лед на Днепре, продолжала харкать кровью.) Видите, она еще не родила, но непременно родит и у вас будет пять человек детей (сбылось в точности). Вы сюда приехали за каким-то интересом и сомневаетесь, успеете ли в этом (следует вспомнить вчерашний разговор о ремонте). Да! Успеете, непременно успеете! Вот какой-то пакет, какие-то деньги. Да, непременно успеете, не отчаивайтесь! Когда вы уезжали из дому, у вас случилась пропажа (точно). Вы подозревали человека или девку, не знаю, но только какого-то слугу, и оставили это без розыска (верно). Этот слуга при вас куда-то выбыл (точно), но теперь хозяюшка ваша без вас опять приняла этого слугу и приласкала (это оказалось точь-в-точь); этот слуга действительно сделал покражу (я впоследствии этого обстоятельства не поверял, но чрез год, когда случилась у меня другая кража и та же самая девушка, будучи поймана с поличным, созналась, что первая кража была ею тоже совершена!) Ну! какой же вы добрый! Да, какой же вы зато и горячка! С вами нужно быть очень осторожным! Вы по службе далеко пойдете. Вас будет сам государь знать, говорить с вами будет, долго говорить будет. Высоко пойдете, да горячка ваша много вреда вам наделает. Вскорости вы встретитесь с человеком, на которого крепко надеетесь. Да! этот человек «рыжий» (Ховен) много, много вам зла наделает. После вы все это поправите, но сначала будет вам очень тяжело. Вы в город, сюда, приехали на тройке серых лошадей (точно), а сегодня вы будете в гостях у одного приятеля вашего. О! да какой же он чудак! Как он странно говорит! А жизнь-то его, жизнь-то его какая! Все, что было у него, прожил и промотал на женщин! (Кто знал князя Хилкова, тот согласится, что это его живой портрет.) Вы едете по улице — дом направо, желтый, вы подъезжаете направо, а к крыльцу становитесь левым боком…» и т. д. продолжая болтать еще с 1/4 часа, но самые пустяки, которые я теперь уже совершенно забыл.

Кончивши нашу ворожбу, мы заплатили ей по 5 рублей с брата и вышли.

Нащокин поехал домой, видимо расстроенный, а Веселовский просил меня подвезти его в моей карете в Английский клуб. Когда мы ехали по Садовой улице, Веселовский вдруг дернул шнурок, протянутый к кучеру. «Что вы?» — спросил я. «Заедемте, пожалуйста, к князю Хилкову верно его нет дома, а мы между тем сделаем ему визит». — «Хорошо, сказал я, но где же он живет?» Веселовский указал дом, мы остановились, и лакей побежал справиться, дома ли князь и принимает ли. Тут я припомнил слова колдуньи: дом был желтый и стоял на правой стороне улицы. Человек вернулся, объявил, что «дома и принимает», и мы, повернув в ворота, подъехали к крыльцу левым боком! Я расхохотался, равно как и Веселовский, и когда мы выходили из кареты, то я сказал ему: «Какова колдунья! Вспомните, как она живо и метко изобразила Хилкова! Нет! воля ваша, я вас до клуба довезу, но в клуб теперь не зайду, а поеду прямо к Засядке. Посмотрите, если не получу сегодня ремонтную сумму».

Хохоча от души, мы вошли к князю. Тут пробыли с 1/2 часа, заехали в клуб, где я выпустил моего спутника, а потом, заехавши домой, надел шарф и велел везти себя за Красные ворота, к генералу Засядко.

От Пресненских Прудов до Красных ворот — будет не менее семи верст. Подъезжая к дому, я отправил человека узнать, принимает ли генерал. Человек возвратился с ответом «дома нет». — «Ах, проклятая ведьма, — громко проговорил я, — нечего делать, ворочайся назад, ступай в клуб», — и пока я продолжал мысленно ругать ворожею, а карета поворачивала, вдруг выбегает другой лакей из дома генерала и, остановив экипаж, просит меня, от имени своего господина, взойти к нему. Вхожу из передней в первую комнату. Засядко (которого прежде никогда не видывал), в халате, в половину выбритый, а другая половина лица намыленная, у дверей кабинета, адресуясь ко мне, спрашивает:

— Посудите сами, что невежливее: заставлять дожидаться или принимать в таком неприличном костюме?

Разумеется, я принял вопрос как следует, благодарил за оказанное им внимание и просил извинения, что обеспокоил его.

— Нет! меня простите, — отвечал он, — что я вас так принимаю! Но виноват, грешный человек, давно желаю с вами познакомиться, почтеннейший Иван Степанович, и еще раз прошу простить меня за невежливость.

Усадив меня, он продолжал: «Верно, в Москву пожаловали за ремонтом? Ах, беда какая! Право, не знаю и совестно мне, но не могу пособить. Денег у нас в Москве, в депо, ни гроша; более 10 ротных начальников перебывали у меня и никому и ничего не дал, принужден был всем отказывать!»

— Что же делать, ваше превосходительство, на нет — и суда нет, — сказал я, — да и сумма небольшая: больше предлог приезда в Москву, нежели надобность в ней.

В это время доложил лакей: подполковник Саблин.

— А вот и наш казначей, — подхватил Засядко, — он оправдает меня перед вами! Ну что, Николай Федорович, много ли у нас денег?

— Да если все суммы собрать, — отвечал Саблин, — по всем статьям, едва-едва наберется 1500 рублей, а ремонтной всего 2 рубля.

— А много ли вам следует ремонту? — спросил меня Засядко.

— Всего 1100 рублей.

— Ну, так мы уладим дело! Пожалуйста, любезный Николай Федорович, поезжай в депо, возьми все деньги, какие есть, и привези их сюда с книгою. Перечисление мы сделаем завтра, задним числом, а я буду в барышах: почтенный гость просидит со мною часок, в ожидании.

Я получил деньги и, таким образом, второе предсказанье ворожеи сбылось в один и тот же день. Но этим еще не кончилось. Возвратясь домой и отобедав, я получил с почты письмо от жены, в котором она, между прочим, пишет, что девка, которую мы пред этим месяца за два отпустили на волю и потом за шалость прогнали от себя, на другой день моего отъезда вернулась и, валяясь в ногах, просила взять ее опять к себе. Жена дозволила ей приютиться в рабочей избе, а в комнаты не пустила и спрашивала моего совета — пустить ли ее в комнаты или нет? Когда девка эта еще служила в комнатах, бригадный командир Волович привез мне однажды денег до 4 тысяч рублей, которые я, не считая, принял и положил в шкатулку. По уходе его, я сосчитал и не оказалось 100 рублей. Совестясь сказать о сем Воловичу и не желая поклепать на кого-нибудь из прислуги, я не сделал никакого расследования, но имея подозрение на эту девку, так как она одна входила в мой кабинет, когда я провожал Воловича, то и отправил ее от себя…

Эти три случая были причиной, что я так подробно все здесь описал, и признаюсь откровенно, не имея никаких предрассудков, я и поныне (1843 год) удивляюсь такому стечению обстоятельств, оправдавших на деле все слова ворожеи. Не только сии три незначительные случая, но вся последующая моя жизнь подтвердила слова гаданья и не один раз приходилось мне вспомнить московскую колдунью…^{3}

Хорошо тому служить,

у кого бабушка ворожит.

В царствование Павла, в С.-Петербурге проживала одна бедная вдова-чиновница, обладавшая ученьем гадать над чашкою кофе.

Однажды она приглашена была показать свои фокусы в небогатом дворянском доме, где в числе гостей были два-три офицера. Когда дамы, охотницы до гаданья, удовлетворили свое любопытство, находившийся тут артиллерийский поручик выразил желание знать от ворожеи: «что ожидает его в будущем?» Ворожея налила в чашку кофе, долго глядела в нее, наконец, отворотилась, видимо изумленная чем-то необыкновенным.

— Ну, что? — спрашивает поручик.

Женщина снова посмотрела в кофе и снова отворотилась, молча, с испугом на лице.

Поручик, повторив свой вопрос, прибавил:

— Вы, сударыня, не отлагайте сказать правды; какова бы она ни была, я не струшу.

— Не смею говорить, — робко отвечает сивилла. Офицер настаивает. Наконец, получает ответ, не с испугом:

— Вы будете… вы будете… хотя и не царь, а что-то вроде того…

Компания гостей аплодировала поручику, совершенно растерявшемуся при столь оригинальном предсказании. Скрепя сердце, он тоже рассмеялся, но продолжал мучить любопытством бедную колдунью.

Прошло много лет после этой сцены. Чиновница-ворожея состарилась в нищете и думала уже о другой жизни. В одно утро является в ее квартиру ливрейный лакей и просит пожаловать, вместе с ним, к военному министру, Алексею Андреевичу Аракчееву. Старушка растерялась. Лакей вежливо повторил приглашение и старался успокоить бедняжку. Делать было нечего, старуха собралась и поехала в присланном экипаже.

Войдя в приемную министра, она решительно не знала, о чем ей предстоит объясняться с знатным вельможей. Вскоре повели ее в кабинет графа. Лишь только переступила она порог, сидевший у письменного стола граф сам милостиво заговорил:

— Здравствуй, старая знакомка!

Старуха поклонилась в ожидании дальнейших слов.

— А помните ли, как вы ворожили в доме у таких-то?

— Извините, ваше сиятельство, не могу привести себе на память этого случая.

— Ну, да дело не в том, скажите-ка, имеете ли вы какое-нибудь состояние?

Ободренная ласкою, чиновница созналась в своей крайней бедности, но от просьбы о помощи удержалась.

— Вот что вам предложу, — сказал Аракчеев, — переходите ко мне в дом, получите здесь комнату, стол — и живите себе покойно.

Старуха залилась слезами и готова была упасть в ноги благодетелю.

— Не плачьте, не плачьте! Еще спрошу вас: имеете вы родных?

— Имею, ваше сиятельство, одного только внука, молодого человека, который обучался в горном корпусе, а ныне служит по горной части в Перми.

— Какую он занимает должность?

— Находится, пишет мне, в канцелярии берг… берг-инспектора — извините, не умею назвать…

— Хорошо, я позабочусь и о нем.

Старуха снова начала плакать и благодарить за милости.

Через несколько дней старая ворожея переселилась к благодетелю и поступила под покровительство сожительницы графа, пресловутой Настасьи.

В1822 году пермский берг-инспектор, Андрей Терентьевич Булгаков, получает из Петербурга письмо такого содержания: «В канцелярии Вашей, милостивый государь, состоит на службе практикант горного корпуса Соломирский. Примите участие в судьбе этого молодого человека, я прошу Вас, и дайте ему классную должность, какую он по способностям и поведению заслуживает». Подписано: «граф Аракчеев». Булгаков едва опомнился при виде подписи (так был всем страшен Аракчеев). Соломирский немедленно потребован на лицо и спрошен: каким образом он известен военному министру? Практикант отвечал, что не знает, и что никогда и ни чрез кого не мог быть известен графу Аракчееву.

Здесь кстати сказать, что потомки Соломирского, внука ворожеи, сделались впоследствии богатейшими заводчиками в Пермской губернии. Так им и до настоящего, кажется, времени принадлежат громадные многие большие заводы^{4}.

Андрей Михайлович не упоминает о дочери Анастасии, родившейся в 1821 году и умершей несколько месяцев спустя. О таком ребенке нечего было бы и говорить, если бы ее мимолетное существование не отметилось одним загадочным случаем. В этом году Андрей Михайлович провел с семейством часть лета на южном берегу, и на возвратном пути, в одной из немецких колоний, расстался с своей семьею, отправившись в служебные разъезды; а Елена Павловна с детьми поехала обратно в Екатеринослав. Андрей Михайлович уехал немного прежде, а вслед за ним Елена Павловна, сев в экипаж с детьми, готовилась тотчас же ехать, как к ней подошла колонистка, жена старшины колонии, и, пожелав счастливого пути, взглянула на ребенка, спавшего на руках Елены Павловны, и вдруг спросила: «Надолго ли уехал ваш муж?» — «Месяца на полтора», — сказала Елена Павловна. Немка с сожалением в голосе и как бы в раздумий проговорила: «Как жаль, что он больше не увидит этого прекрасного ребенка» — «Почему?» — с удивлением спросила Елена Павловна. — «Он его уже не застанет», — объявила колонистка и быстро отошла от экипажа. Слова эти очень встревожили Елену Павловну, но ребенок был совершенно здоров и не возбуждал никаких опасений. Дорогу совершили благополучно и слова немки, приписываемые какому-то бреду, были бы забыты, если бы за неделю до возвращения Андрея Михайловича девочка не заболела простудным коклюшем, который в два-три дня свел ее в могилу. Андрей Михайлович не застал ее. Елену Павловну долго мучила мысль: почему колонистка могла это знать? И когда, спустя два года, муж этой колонистки, как старшина колонии, приехал в Екатеринослав к Андрею Михайловичу по делам, Елена Павловна спросила его о том. Но колонист, видимо смутившись, уклонился от ответа. Да, вероятно, и не мог этого объяснить^{5}.

Отправивши на покой веселую компанию, дядя (А. И. Кучин. — Е. Л.) еще долго продержал нас в кабинете, насвистывал марши, рассказывал о сражениях, в которых участвовал, об Алексее Петровиче Ермолове. Между прочим, рассказал одно странное событие, случившееся с Алексеем Петровичем в его молодости, слышанное им от него самого. Если бы это рассказал не дядя, известный своей правдивостию, я бы не поверила.

Как необъяснимую странность, вписываю этот рассказ в мои воспоминания.

«Алексей Петрович Ермолов, будучи только что произведен в офицеры, взял отпуск и поехал в деревню к матери. Это было зимою. Ночью, не доезжая нескольких верст до своего имения, он был застигнут такой сильной метелью, что принужден был остановиться в небольшой деревушке. В крайней избе светил огонек, они к ней подъехали и постучались в окно, просясь переночевать. Спустя несколько минут, им отворили ворота, и путники въехали в крытый двор. Хозяин ввел их в избу. Изба была просторна и чиста. Перед широкими, новыми лавками стоял липовый стол; в правом углу перед образами в посеребренных венцах теплилась лампадка, — на столе горела сальная свеча в железном подсвечнике. Наружность хозяина поразила Алексея Петровича. Перед ним стоял высокий, бодрый старик с окладистой бородой и величавым видом. В голубых глазах его светился ум и была какая-то влекущая сила. Денщик внес самовар, погребец с чаем и ром; Алексей Петрович, раскутавшись, расположился на лавке и, когда самовар был готов, пригласил хозяина напиться вместе чаю. Разговаривая с хозяином, Ермолов дивился его здравому уму и чарующему взгляду. Когда разговор коснулся таинственных явлений, Алексей Петрович сказал, что ничему такому не верит и что все можно объяснить просто; тогда хозяин предложил ему показать одно явление, которое он едва ли объяснит себе. Алексей Петрович согласился. Старик принес ведро воды, вылил ее в котелок, зажег по его краям три восковые свечки, проговорил над водой какие-то слова и велел Ермолову смотреть в воду, думая о том, что желает видеть, сам же стал спрашивать, что ему представляется. "Вода мутится, — отвечал Алексей Петрович, — точно облака ходят по ней; теперь вижу наш деревенский дом, комнату матери, мать лежит на кровати, на столике горит свеча, перед матерью стоит горничная, по-видимому, принимает приказ; горничная вышла, мать снимает с руки кольцо, кладет на столик".

— Хотите, чтобы это кольцо было у вас? — спросил старик.

— Хочу.

Старик опустил руку в котел, вода закипела, смутилась. Алексей Петрович почувствовал легкую дурноту. Старик подал ему золотое кольцо, на котором было вырезано имя его отца, год и число брака.

На другой день Ермолов был уже дома; он нашел мать нездоровой и огорченной потерею своего венчального кольца.

— Вчера вечером, — говорила она, — я велела подать себе воды вымыть руки, сняла кольцо и положила на столик, как почувствовала дурноту и позабыла о нем. Когда хватились, его уже не было, и нигде не могли отыскать.

Спустя несколько часов Алексей Петрович отдал кольцо матери, говоря, что нашел его в спальной; о случившемся же никогда ей не сказывал»^{6}.

О женитьбе отца Аполлона Николаевича, Николая Аполлоновича Майкова, самоучки-академика, в наших семейных преданиях сохранилось следующее: Николай Аполлонович, сын директора московских театров, Аполлона Николаевича, жившего открыто, весело, был в самом начале столетия очень красивый, но… бедный гусарик. Он часто ходил к нам и чуть ли не через нас познакомился с домом Гусятниковых; одна из дочерей последних, весьма богатая невеста, нравилась ему, но он не смел питать никаких надежд… Однажды (как кажется, весною 1819 года) пришел он к нам грустный и задумчивый. Отца моего не было дома. Матушка спросила у него: «Что вы все такой грустный, Николай Аполлонович?» — и тут же взялась угадать причину. Он сознался, что так и так.

«Хотите, я вам погадаю на картах, — сказала матушка, — мне известно одно особенное гадание "по месяцам"; если чему случится, я назову вам прямо месяц, когда это будет, только вот какое условие: если я угадаю и мое предсказание сбудется, вы должны написать мой портрет». — «Извольте, с большим удовольствием! Я и так давно собираюсь написать ваш портрет».

Матушка разложила карты и сказала гостю, что свадьба будет в сентябре. Карты иногда играют с людьми странные шутки: сыграли они шутку и с Николаем Аполлоновичем. Он, действительно, женился в сентябре месяце на Марье Петровне Гусятниковой и сдержал слово: нарисовал портрет моей матери на слоновой кости, который хранится в нашем семействе до сих пор…^{7}

Этот Фролов — лицо некоторым образом историческое в Москве. Он служил некогда во флоте и за какую-то вину разжалован был в матросы, потом опять дослужился в офицеры. Здесь он был известен яко предсказатель будущего по картам, и дамы прибегали к этому русскому Le Normand толпами; потом сделался он известным здесь по дуэли, которую имел с французом графом Салиасом, женившимся здесь на дочери г. Сухово-Кобылина, и коего он тяжело ранил^{8}.

Подполковник Иван Петрович Липранди женат был на француженке в Ретели. Жена его умерла в Кишиневе. У нее осталась мать; одного доктора жена — француженка также; пришли к ней провести вечер. Эта докторша была нечто вроде г-жи Норман. Я попросил ее загадать о моей судьбе: пики падали на моего короля. Кончилось на том, что мне предстояли чрезвычайное огорчение, несчастная дорога и неизвестная отдаленная будущность^{9}.

Говоря о тетушке Александре Гавриловне, не могу умолчать о большой странности, хорошо известной всей ее семье. Как ни смешно в наш век об этом говорить, но она замечательно верно гадала по картам. Раскладывала она их по методе Le Normand, знаменитой гадальщицы, которой верил так слепо Наполеон I^{10}.

У отца моего был добрый приятель, некто Штольц, служивший при театре и нередко снабжавший матушку билетами на ложи. У него была сестра, помнится, Елисавета Петровна, старая, высокая, сухая, но умная и решительная дева, знаменитая в свое время ворожея. Не имея долго известий о муже, матушка начала было беспокоиться и попросила Елисавету Петровну поворожить ей. Елисавета Петровна, разложив карты, в ту же минуту сказала:

— Не тревожьтесь: Иван Иванович здоров и приедет сегодня.

Матушка засмеялась.

— Не верите, Катерина Яковлевна? — возразила ворожея. — Я останусь у вас, чтоб быть свидетельницею его приезда.

Они поужинали, и, готовясь идти спать, матушка стала смеяться над ее предсказанием.

— Не смейтесь, Катерина Яковлевна, еще день не прошел: только половина двенадцатого.

В эту самую минуту послышался конский топот, стук колес и звон колокольчика. Дорожная повозка остановилась у крыльца. Они выбежали навстречу — это был их путешественник!^{11}

Расскажу здесь кстати одно предсказание и для этого позволю себе прервать мой рассказ довольно длинным отступлением.

Родной дядя моей матери генерал-поручик Иван Алферьевич Пиль был наместником, или генерал-губернатором, Сибири и жил в Иркутске вместе с своею женою Елизаветой Ивановной, с дочерью Катериной Ивановной и ее мужем Степаном Федоровичем, который приходился мне двоюродный дядя и о котором я не раз упоминал уже в продолжение моего рассказа.

В Сибири жил в это время старичок швед, который, будучи еще ребенком, был взят в плен вместе с своим отцом, который сослан был в Сибирь и там остался. Этот старичок имел под городом Иркутском землицу и дом, где и жил. По всякой год на праздники Рождества приезжал в Иркутск и останавливался у одной старушки, его знакомой.

Она была вхожа к жене наместника и рассказывала ей, что швед накануне нового года проводит ночь на верху ее дома, занимается наблюдениями звезд и многое по звездам предсказывает.

Однажды рассказала она с некоторым страхом, что в этом году, по предсказанию старика, падет насильственно одна коронованная глава. Это предсказание исполнилось казнию Людовика XVI, о которой, само собою разумеется, известие в Сибирь пришло не скоро.

Вследствие этого предсказания Елизавета Ивановна просила старушку спросить шведа: что будет с Россиею. Вот его ответ, который она пересказала с некоторым удивлением.

После Екатерины будет царствовать Павел недолго, после него вступит на престол сын его Александр, коего царствование будет славно. Однако у него прямых наследников не будет, и наследует ему не брат его Константин, а кто-то другой. (Тогда, в 1793 году Николай Павлович еще не родился.) И это царствование будет таково, что лучше бы людям не родиться. А кто после него будет царствовать (это Александр II), того царствование будет самое благополучное и все будут благоденствовать.

Дядя Степан Федорович, рассказывая мне это, всегда прибавлял: «Как хочешь, суди; а я старичку верю: Константин Павлович не будет царствовать!»

К этому я должен прибавить, что означенный мой дядя умер прежде Александра, именно в июле месяце 1825 года. Следовательно, рассказывал мне это, когда еще никто не мог и подозревать об исключении Константина от престолонаследия^{12}.

Известность Пушкина, и литературная, и личная, с каждым днем возрастала. Молодежь твердила наизусть его стихи, повторяла остроты его и рассказывала о нем анекдоты. Все это, как водится, было частью справедливо, частью вымышлено. Одно обстоятельство оставило Пушкину сильное впечатление. В это время находилась в Петербурге старая немка, по имени Киргоф. В число различных ее занятий входило и гадание. Однажды утром Пушкин зашел к ней с несколькими товарищами. Г-жа Киргоф обратилась прямо к нему, говоря, что он человек замечательный, рассказала вкратце его прошедшую и настоящую жизнь; потом начала предсказания — сперва ежедневных обстоятельств, а потом важных эпох его будущего. Она сказала ему между прочим: «Вы сегодня будете иметь разговор о службе и получите письмо с деньгами». О службе Пушкин никогда не говорил и не думал; письмо с деньгами получить ему было неоткуда; деньги он мог иметь только от отца, но, живя у него в доме, он получил бы их, конечно, без письма. Пушкин не обратил большого внимания на предсказания гадальщицы. Вечером того дня, выходя из театра до окончания представления, он встретился с генералом Орловым. Они разговорились. Орлов коснулся до службы и советовал Пушкину оставить свое Министерство и надеть эполеты. Разговор продолжался довольно долго, по крайней мере, это был самый продолжительный изо всех, которые он имел о сем предмете. Возвратясь домой, он нашел у себя письмо с деньгами. Оно было от одного лицейского товарища, который на другой день отправлялся за границу; он заезжал проститься с Пушкиным и заплатить ему какой-то карточный долг, еще школьной их шалости. Г-жа Киргоф предсказала Пушкину разные обстоятельства, с ним впоследствии сбывшиеся, предсказала его женитьбу и, наконец, преждевременную смерть, предупредив, что должен ожидать ее от руки высокого, белокурого человека. Пушкин, и без того несколько суеверный, был поражен постепенным исполнением этих предсказаний и часто об этом рассказывал^{13}.

К этому преданию о гадальщице Кирхгоф не можем не присоединить ее рассказа, слышанного нами от одной (ныне умершей) близкой родственницы князя Шаховского. «Недели за две до 14 декабря 1825 года, у князя были в гостях граф М. А. Милорадович и А. И. Якубович. В тоже время к князю пришла старушка-немка, мастерица гадать в карты. Сидя с нами, девицами, у чайного стола, она, по нашей просьбе, гадала, предсказывая каждой из нас разные разности. Наш говор привлек в столовую графа Милорадовича. Он, шутя, припугнул ворожею, сказав, что ее вышлет с жандармами из столицы; потом попросил разложить ему карты, бросив ей на стол двадцатипятирублевую ассигнацию. Гадальщица повиновалась и затем объявила, что не смеет сказать графу его будущего, из боязни его испугать. Это рассмешило его, и он настойчиво требовал ответа. Тогда ворожея попросила его выйти с нею в другую комнату. Граф исполнил ее желание: она что-то долго говорила ему и возвратилась к нам, видимо взволнованная. Немного погодя, в столовую вошли граф, Якубович и князь Шаховской. По настоятельным требованиям Якубовича, ворожея гадала и ему и точно так же по секрету, в соседней комнате, сказала Якубовичу, что ему вышло в картах. Между тем, мы все приступили к графу, прося, чтобы он объявил нам, что ему сказала ворожея. Он смеясь сказал: "вообразите, mesdames, колдунья сказала мне, что через две недели я буду убит!" Якубович возвратился с лицом мрачнее обыкновенного. Князь и граф спросили: не предсказано ли и ему что-нибудь подобное? "Еще хуже, — отвечал Якубович, — но я никому этого не скажу"»^{14}.

Известно, что Пушкин был очень суеверен. Он сам мне не раз рассказывал факт, с полною верой в его непогрешимость — и рассказ этот в одном из вариантов попал в печать. Я расскажу так, как слышал от самого Пушкина: в 1817 или 1818 году, то есть вскоре по выпуске из Лицея, Пушкин встретился с одним из своих приятелей, капитаном лейб-гвардии Измайловского полка (забыл его фамилию). Капитан пригласил поэта зайти к знаменитой в то время в Петербурге какой-то гадальщице: барыня эта мастерски предсказывала по линиям на ладонях к ней приходящих лиц. Поглядела она на руку Пушкина и заметила, что черты, образующие фигуру, известную в хиромантии под именем стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне ладони, у Пушкина оказались совершенно друг другу параллельными… Ворожея внимательно и долго их рассматривала и наконец объявила, что владелец этой ладони умрет насильственной смертью, его убьет из-за женщины белокурый мужчина… Взглянув затем на ладонь капитана, ворожея с ужасом объявила, что офицер также погибнет насильственной смертью, но погибнет гораздо ранее против его приятеля: быть может, на днях…

Молодые люди вышли смущенные… На другой день Пушкин узнал, что капитан убит утром в казармах одним солдатом. Был ли солдат пьян или приведен был в бешенство каким-нибудь высказыванием, сделанным ему капитаном, как бы то ни было, но солдат схватил ружье и штыком заколол своего ротного командира… Столь скорое осуществление одного предсказания ворожеи так подействовало на Пушкина, что тот еще осенью 1835 года, едучи со мной из Петербурга в деревню, вспоминал об этом эпизоде своей молодости и говорил, что ждет и над собой исполнения пророчества колдуньи^{15}.

В многолетнюю мою приязнь с Пушкиным… я часто слышал от него самого об этом происшествии; он любил рассказывать его в ответ на шутки, возбуждаемые его верою в разные приметы. Сверх того, он в моем присутствии не раз рассказывал об этом именно при тех лицах, которые были у гадальщицы при самом гадании, причем ссылался на них. Для проверки и пополнения напечатанных уже рассказов считаю нужным присоединить все то, о чем помню положительно, в дополнение прежнего, восстановляя то, что в них перебито или переиначено. Предсказание было о том, во-первых, что он скоро получит деньги; во-вторых, что ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, что он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, что он дважды подвергнется ссылке; наконец, что он проживет долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека (weisser Ross, weisser Kopf, Weisser Mensch), которых и должен он опасаться^{16}.

А. Пушкин, в бытность свою в Москве, рассказывал в кругу друзей, что какая-то в Санкт-Петербурге угадчица на кофе, немка Киршгоф, предсказала ему, что он будет дважды в изгнании, и какой-то грек-предсказатель в Одессе подтвердил ему слова немки. Он возил Пушкина в лунную ночь в поле, спросил число и год его рождения и, сделав заклинания, сказал ему, что он умрет от лошади или от беловолосого человека. Пушкин жалел, что позабыл спросить его: человека белокурого или седого должно опасаться ему. Он говорил, что всегда с каким-то отвращением ставит свою ногу в стремя^{17}.

Не помню, кто именно, но какая-то знаменитая в то время гадальщица предсказала поэту, что он будет убит «от белой головы». С тех пор Пушкин опасался белокурых. Он сам рассказывал, как, возвращаясь из Бессарабии в Петербург после ссылки, в каком-то городе он был приглашен на бал к местному губернатору. В числе гостей Пушкин заметил одного светлоглазого, белокурого офицера, который так пристально и внимательно осматривал поэта, что тот, вспомнив пророчество, поспешил удалиться от него из залы в другую комнату, опасаясь, как бы тот не вздумал его убить. Офицер последовал за ним, и так и проходили они из комнаты в комнату в продолжение большей части вечера. «Мне и совестно и неловко было, — говорил поэт, — и, однако, я должен сознаться, что порядочно-таки струхнул»^{18}.

По словам Нащокина и жены его, Пушкин был исполнен предрассудков суеверия, исполнен веры в разные приметы… В Петербург раз приехала гадательница Киргоф. Никита и Александр Всеволодские и Мансуров (Павел), актер Сосницкий и Пушкин отправились к ней (она жила около Морской). Сперва она раскладывала карты для Всеволодского и Сосницкого. После них Пушкин попросил ее загадать и про него. Разложив карты, она с некоторым изумлением сказала: «О! Это голова важная! Вы человек не простой!» (То есть сказала в этом смысле, потому что, вероятно, она не знала по-русски. Слова ее поразили Всеволодского и Сосницкого, ибо действительно были справедливы.) Она, между прочим, предвещала ему, что он умрет или от белой лошади, или от белой головы (Weisskopf). После Пушкин в Москве перед женитьбой, думая отправиться в Польшу, говорил, что, верно, его убьет Вейскопф, один из польских мятежников, действовавших в тогдашнюю войну^{19}.

Я была очень рада, когда кончился разговор о магнетизме, хотя занял его другой, еще менее интересный, — о посещении духов, о предсказаниях и о многом, касающемся суеверия.

«Вам, может быть, покажется удивительным, — начал опять говорить Пушкин, — что я верю многому невероятному и непостижимому; быть таким суеверным заставил меня один случай. Раз пошел я с Н[икитой] В[севолодовичем] В[севоложским] ходить по Невскому проспекту, и из проказ зашли к кофейной гадальщице. Мы просили ее погадать и, не говоря о прошедшем, сказать будущее. "Вы, — сказала она мне, — на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее по службе место; потом, в скором времени, получите через письмо неожиданные деньги; а третье; я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественною смертью…" Без сомнения, я забыл в тот же день и о гадании, и о гадальщице. Но спустя недели две после этого предсказания, и опять на Невском проспекте, я действительно встретился с моим давнишним приятелем, который служил в Варшаве при великом князе Константине Павловиче и перешел служить в Петербург; он мне предлагал и советовал занять его место в Варшаве, уверял меня, что цесаревич этого желает. Вот первый раз после гадания, когда я вспомнил о гадальщице. Через несколько дней после встречи с знакомым я в самом деле получил с почты письмо с деньгами; и мог ли ожидать их? Эти деньги прислал мне лицейский товарищ, с которым мы, бывши еще учениками, играли в карты, и я его обыгрывал. Он, получа после умершего отца наследство, прислал мне долг, который я не только не ожидал, но и забыл о нем. Теперь надо сбыться третьему предсказанию, и я в этом совершенно уверен…»^{20}

Является в Москву А. С. Пушкин, видит Екатерину Николаевну Ушакову в благородном собрании, влюбляется и знакомится. Завязывается тесная сердечная дружба, и наконец, после продолжительной переписки, Екатерина Ушакова соглашается выйти за него замуж. В это время в Москве жила известная гадальщица, у которой некогда был (или бывал даже) государь Александр Павлович. Пушкин не раз высказывал желание побывать у этой гадальщицы; но Е. Н. Ушакова постоянно отговаривала его. Однажды Пушкин пришел к Ушаковым и в разговоре сообщил, что он был у гадальщицы, которая предсказала ему, что он «умрет от своей жены». Хотя это сказано было как бы в шутку, как нелепое вранье гадальщицы, — однако Е. Н. Ушакова взглянула на это предсказание заботливо и объявила Пушкину, что, так как он не послушался ее и был у гадальщицы, то она сомневается в силе его любви к ней; а, с другой стороны, предвещание, хотя бы и несбыточное, все-таки заставило бы ее постоянно думать и опасаться за себя и за жизнь человека, которого она безгранично полюбит, если сделается его женою; поэтому она и решается отказать ему для него же самого. Дело разошлось^{21}.

Был уже час одиннадцатый ночи; в это время приехал Гончаров, брат жены Пушкина. Нащокин, не дав сесть гостю, закидал его вопросами: «Что? что? Нет ли какого приятного известия? Будет ли жив? Не смертельна ли рана?» Гончаров отвечал, что судя по последнему письму, где описывают заботы докторов, особенно Арнда, присланного самим государем — можно надеяться на благополучный исход…

Нащокин вдруг перебил его:

— Ты знаешь Дантеса?

— Да.

— Какой цвет волос у него?

— Белокурый.

— Конец! Конец! надежды нет! Александр Сергеевич умрет от раны!.. никакие Арнды не помогут. Умрет непременно!

Мы в недоумении спрашиваем: как? почему? какое отношение белокурых волос Дантеса к смерти его соперника?

— А вот какое: ему предсказана такая смерть. Это странная непостижимая, даже — как мы и тогда думали — невероятная вещь… а вот теперь оказывается вероятной! Вот что Пушкин рассказывал мне, а при мне и другим, об известной в Петербурге ворожее. «Раз, после пирушки, Всеволожский, я и актер Сосницкий поехали ворожить. Гадальщица, глядя на руку Сосницкаго, с удивлением сказала: "ай, ай! в первый раз вижу такого счастливого человека! Вас, господин, все любят… все, все, нет такого, кто бы вас узнал и не полюбил! счастливчик! ай! ай! Какой вы счастливчик!" А Сосницкий, подмигнув нам, сказал тихо: "верно, шельма, знает меня по сцене?"

Когда дошла очередь до меня, продолжал Пушкин, ворожея начала тем: "о, голова! голова!"

(Пушкин с удовольствием повторял в рассказе эти слова, заметил Нащокин.)

— Вот и вы, господин, тоже любимы многими, но не всеми, у вас есть враги…

— Верю, но я прошу сказать мне, какою смертью я умру?

Ворожея отказывается предсказывать подобные вещи, я настаиваю, уверяю, что ни полиция не узнает, ни сам я не боюсь смерти. Уговорили, упросили гадальщицу, и вот что она сказала: "Вас убьет белокурый мужчина"»[27].

После рассказа Павел Воинович, убитый горем, с совершенной уверенностью прибавил: «Вот увидите, что скоро придет известие об его смерти! Бедный, несчастный друг! Знаете ли, что из всех заблуждений молодости, даже воспетых им стихами, он за одно только укорял сам себя, с душевным искренним покаянием проклинал одно свое противорелигиозное стихотворение. "Клянусь Богом (часто говорил он мне), я с радостью отдал бы полжизни, если б мог уничтожить существование этого мерзкого богохульства!" И вот ровно полжизни отдает по воле Провидения! Будем же, друзья, молиться, да простит Бог заблуждение поэта!»

И мы, почти уверенные в скорой смерти Пушкина, грустные и безнадежные расстались с другом его^{22}.

Искусство предвидеть будущее во многих случаях есть не что иное, как искусство наблюдать прошедшее. В сем отношении искусство это бесценно и полезно.

Звездослов (астроном), предсказывающий затмение; оратай, предвещающий непогоду; полководец, уповающий на победу; врач, ожидающий перелома болезни; наконец, политик, предуведомляющий о важных государственных переменах — суть люди, которые, будучи искуснее других, умеют приноровить к будущему замечания, сделанные ими о прошедшем.

Халдейские пастухи, вероятно, были первые звездословы на Земле. Проводя жизнь свою в поле, под открытым небом, они имели довольно времени примечать все его перемены и все движения бесчисленных светил, а следовательно, и предугадывать их влияние.

Видя юность ратников Помпеевых и худое положение войска его, Цезарь легко мог предвидеть и смело предсказать успех битвы Фарсальской.

Тому, что во Франции имел несчастие быть самовидцем двадцатого июня, немного надобно было политики, чтобы предугадать происшествия десятого августа.

Не нужно быть чародеем для того, чтоб судить по действию о причине, и наоборот: для того, чтоб видя, как один человек на улице бросается на двух, предсказать, что он будет убит или жестоко ранен.

Наука лицегадания (L'art phisionomical) не есть волшебство, как многие думали. Если справедливо, в чем я и не сомневаюсь, что страсти с большею или меньшею живостию изображаются на лице нашем, то со временем необходимо должны оне оставить на нем следы, которые внимательный испытатель без труда может заметить. Стало быть, нет ничего удивительного в том, что Лафатер умел отгадывать характер человека по чертам его. Когда в 1796 году показали ему изображение победителя при Арколе, не сказывая его имени, он внимательно его рассматривал и наконец сказал лаконически: сверху орел, снизу тигр. Он не ошибся.

Напротив, не так удобно понять и объяснить науку черепословия (L'art cranologique). Я почти готов включить в число волшебников немецкого доктора, пришедшего учить нас, что мы на черепе своем носим знаки и доказательства наших пороков и добродетелей; что мы родимся, одни с горбом высокомерия, другие с бугром грабительства; те со впадиною лжи, а сии с возвышением гения… Не входя в дальнейшее разбирательство сего предмета, мы позволим себе только заметить, что система доктора Галля, если бы она была справедлива, разрушила бы до основания нравственное здание наше, основанное на свободе делать добро и зло.

Присовокуплю еще замечание, но просто историческое. Вот уже в течение тридцати лет появилось во Франции трое знаменитых чужеземных врачей, гг. Месмер, Каллиостро и Галль, которые в XV веке без сомнения были бы сожжены живые, как волшебники, и которые в конце XVIII и начале XIX века основали школы Эмпиризма (шарлатанства)[28].

К счастию, не жгут уже никого во Франции, но еще и теперь верят в ней колдунам.

Напрасно философия во все времена старалась подавить влияние их на чернь. — Доколе будут существовать глупцы и бездельники, дотоле будут чародеи и сумасброды, готовые с ними советоваться.

В самые просвещенные времена народ никогда не был столько образован, чтобы понять, что нет ни малейшего соотношения между его будущим и червонною дамою, или смешными изображениями, начертываемыми пред глазами его; еще менее поймет он, что редко останемся мы в выигрыше, узнав будущую судьбу свою; что благодетельная Природа, накинув на нее непроницаемый покров, избавила нас от величайших горестей; и что опаснейшие враги наши суть сии самые обманщики, с которыми спешим мы советоваться с таким усердием, как будто бы обладали они столь же счастливою способностью читать в будущем, как и обирать наши карманы.

Если Нострадамус, Ландсберг, Иосиф Справедливый и другие сохранили над умами некоторую власть, беспрестанно поддерживаемую невежеством и суеверием, то можно ли сему удивляться? Для них верить есть необходимейшая потребность, а, к несчастию, легче заставить их верить вымыслам, самым бессмысленным и нелепым, нежели обратить к мнениям здравым и спасительным.

Но что думать, когда мужи, называемые просвещенными, и дамы первых степеней заставляют раскладывать себе карты, верят гаданиям, стекаются для совещания к ворожеям и мечтательницам?.. Видишь это и с трудом веришь, хотя видишь собственными своими глазами…^{23}

Глава XV

«В конце прошедшего века и в первой четверти нынешнего известен был многими сбывшимися предсказаниями монах Авель»^{1}

Монах Авель[29] родился в Тульской губернии Алексинского уезда, в селе Акулове, принадлежавшем Дмитрию Львовичу Нарышкину. Родители его были крепостные крестьяне. Имя, данное ему при крещении, неизвестно. На двадцатом году от роду он начал странствовать, странствовал девять лет, потом поселился в Валаамском монастыре при игумене Назарии. «Там, — как говорит Авель в своих записках, — свыше ведено ему сказывать и проповедовать тайны Божий и судьбы Его». После того он оставил остров Валаам и перешел в Николаевский Бабайский монастырь, здесь он составил и написал первое свое пророческое сказание: в нем предсказал он кончину Императрицы Екатерины II, за что немедленно был вытребован в Петербург и заключен в каземат Петропавловской крепости. Предсказание скоро сбылось. Император Павел, расположенный ко всему таинственному, вскоре захотел видеть прорицателя, беседовал с ним наедине, освободил из заточения и дал ему полную свободу жить, где хочет, и переходить по произволу с места на место. Возвратясь на Бабайки, Авель проводил большую часть времени в Костроме, где пользовался всеобщим уважением. Многие обращались к нему с желаниями знать будущее, но он, как здесь, так и после в разных местах, всегда отвечал, что не одарен прозорливостию и не может предсказать ничего, кроме того, что ему велено будет свыше. За обедом у костромского губернатора Лумпа Авель предсказал время и подробности кончины Императора Павла. Заключенный в Шлиссельбургскую крепость прорицатель скоро был выпущен с прежними правами.

К этому времени относится переписка Авеля с графиней И. А. Потемкиной, которая имела к нему неограниченное доверие, и знакомство его с графиней А. И. Каменской.

Через несколько лет Авель снова высказал пророчество о вступлении Наполеоновых полчищ в Россию и о сожжении Москвы. За это предсказание он был заточен под надзор в Соловецкий монастырь, но и оттуда удалось ему выйти на свободу, пользуясь покровительством князя А. И. Голицына, постоянного покровителя квакеров, иллюминатов, масонов и других мистических лиц. После того Авель переходил из монастыря в монастырь и живал подолгу в Москве.

Там случилось и мне видеть отца Авеля в доме моей родной бабушки, графини Александры Николаевны.

Однажды я играл очень весело в большой зале дома бабушки (мне было тогда восемь лет от роду), как графиня Каменская привезла с собою Авеля: я увидел монаха с густыми всклокоченными седыми волосами и густою бородою, большими блестящими черными глазами, со смуглым суровым лицом и громким грубым голосом. Прорицатель внушил мне такой ужас, что я немедленно бежал и спрятался в отдаленной комнате. Это чувство страха оставалось во мне несколько лет.

После того Авель продолжал скитаться по разным сторонам России, но чаще проживал в Москве и Московской губернии. Здесь он подал прошение о принятии его в серпуховской Высотский монастырь, куда и поступил 24 октября 1823 года. Вскоре разгласилось по Москве новое предсказание Авеля — о скорой кончине Александра I, о восшествии на престол Николая Павловича и о бунте 14 декабря. На этот раз прорицатель остался без преследования. Последнее его пророчество сбылось, как и прежние. Весною 1826 года он был в Москве. Готовилась уже коронация Николая I. Графиня А. И. Каменская спрашивала его: будет ли коронация и скоро ли? Как одна из старших статс-дам и вдова фельдмаршала, она, вероятно, надеялась получить орден Святой Екатерины I класса. Авель отвечал ей: «Не придется вам радоваться коронации». Эти слова разнесли по Москве, и многие объясняли их в том смысле, что коронации вовсе не будет.

Но значение их было совсем иное: графиня Каменская подверглась гневу Государя за то, что в одном ее имении крестьяне вышли из повиновения, возмущенные жестокостию управителя, и графине воспрещен был приезд на коронацию.

Митрополит Филарет по поводу последнего предсказания Авеля писал от 25 апреля 1829 года своему викарию Иннокентию из Петербурга между прочим следующее: «Слух о предсказателе в серпуховском монастыре, без сомнения, относится к известному Авелю, который там был, но который в 1826 году за то, что, как говорили, предсказывает, заключен в Спасо-Евфимьев монастырь, где и доныне остается. Жаль, что вы сего не знали и не сказали, кому следовало» (Прибавления к Творениям святых отцов. 1872. Ч. 25. С. 441). Затем ему же от 2 мая 1829 же года Филарет писал: «Возвращаю вашему преосвященству переписку о предсказательной молве. Благодарю, что вы хорошо развязали сей узел. Одно не худо бы прибавить, что Авель уже сидит под надзором» (там же. С. 448).

А между тем прорицатель, вероятно, предчувствуя, что толки о коронации будут иметь вредные для него последствия, в июне 1826 года скрылся из Высотского монастыря и забрал с собою все свои пожитки. По оставленным двум письмам его оказалось, что Авель находится в Тульской губернии, близ соломенных заводов, в деревне Акуловке. По повелению Императора Николая Авель был взят оттуда и отправлен под присмотром в арестантское отделение суздальского Спасо-Евфимьева монастыря.

Тем и закончились скитания и прорицания Авеля. В тесной арестантской камере он окончил жизнь свою 29 ноября 1831 года, во время продолжительной и тяжкой болезни, напутствованный Святыми Таинствами, и погребен за алтарем арестантской церкви святителя Николая. На могиле его нет памятника, хотя и следовало бы чем-либо отличить его могилу, так как он по духовному завещанию пожертвовал в Спасо-Евфимьев монастырь в пользу настоятеля и братии восемь тысяч рублей ассигнациями и две с половиной тысячи на устройство нового иконостаса в храме святителя Николая. Из духовного завещания Авеля видно, что он имел какого-то сына, которому ничего не назначил, «…так как, — объясняет он, — в свое время, в продолжение жизни наделял его и родственников»^{2}.

Читатели «Русской Старины», вероятно, обратили внимание на своеобразную, весьма типическую личность монаха Авеля, представшего на страницах нашего издания с описанием своего хождения по мукам, т. е. по тюрьмам и затворам монастырским (PC. Т. XII. С. 414 — 435). Переписка его с графиней Потемкиной в 1814 — 1816 годах, если и выставляет на вид некоторые житейские невзгоды, его посетившие, все-таки показывает, что отец Авель нашел в мире значительный достаток и вполне обеспеченное положение. Ныне помещаемая статья показывает, что запад дней Авеля омрачился страшною для него грозою. Двадцать один год проведя в тюрьмах, он вновь попал в тяжкое заточение…

Монах Авель, именуя себя монахом Ставропигиального Соловецкого монастыря, в сентябре 1823 года подал московскому архиепископу Филарету, впоследствии митрополиту, прощение об определении его, Авеля, в Серпуховский Высотский монастырь…

По определении монаха Авеля в Высотский монастырь, в послужном его списке за 1823 год значилось, что монах Авель из крестьян, 65 лет; в монашество пострижен в Лаврском Александро-Невском монастыре в 1797 году; из оного переведен был в Ставропигиальный Соловецкий монастырь в 1801 году; а в оный Высотский монастырь определен в 1823 году, октября 24-го дня; обучен российской грамоте читать, петь и писать; в штрафах не был.

В 1826 году, июня 21-го, архимандрит Высотского монастыря Амвросий донес митрополиту Филарету, что монах Авель, забравши все свои пожитки, 3 июня самовольно из монастыря отлучился неизвестно куда и не является. В дополнение к тому архимандрит Амвросий 30 июля доносил, что монах Авель находится в Тульской губернии, близ Соломенных заводов, в деревне Акуловой… государь, по прочтении бумаг, повелел, чтобы монах Авель был заточен для смирения в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Посему Святейший синод, для скорейшего и удобнейшего отыскания монаха Авеля, тульской епархии, в деревне Акуловой, предоставил синодальному обер-прокурору сделать сношение с светским начальством, которому и отправить Авеля в владимирскую консисторию для помещения в Спасо-Евфимиев монастырь. Тем и закончились скитания о. Авеля.

Примечание. Необходимо напомнить, что Спасо-Евфимиев монастырь в городе Суздале не столько обитель для отказавшихся от мира подвижников, сколько острог для заточенных в него духовных и светских лиц… В этом же монастыре были заключены на время некоторые декабристы (Бобрищев-Пушкин, кн. Шаховской), а позднее сюда запирали раскольничьих архиереев^{3}.

В Соловецком монастыре был монах Авель, предсказавший смерть императрице Екатерине и потом императору Павлу, со всеми обстоятельствами краткого его царствования. За год до смерти императрицы сей Авель, пришед к настоятелю того монастыря, требовал, чтобы довести до сведения ее, что слышал он вдохновенно глас, который должен он был ей объявить лично. По многим отлагательствам и затруднениям, наконец, донесено было ей, и приказано было его представить: тогда он ей объявил, что слышал он глас, повелевший ему объявить ей скорую кончину. Государыня приказала его заключить в Петропавловскую крепость. По кончине государыни император повелел, освободя его, представить к нему; когда он ему предсказал, сколько продолжится его царствие, государь в ту же минуту приказал его опять заточить в крепость. Смерть, однако ж, исполнилась в назначенный срок. По вступлении на престол Александра I он был освобожден. За год до нападения французов Авель предстал пред императором и предсказал, что французы вступят в Россию, возьмут Москву и сожгут. Государь приказал его опять посадить в крепость. По изгнании неприятелей он был выпущен. Сей Авель после того был долго в Троицко-Сергиевской лавре и Москве; многие из моих знакомых его видели и с ним говорили: он был человек простой, без малейшего сведения и угрюмый: многие барыни, почитая его святым, ездили к нему, спрашивали о женихах их дочерей; он им отвечал, что он не провидец, и что он тогда только предсказывал, когда вдохновенно было велено ему, что говорить. С 1820 года уже более никто не видал его, и неизвестно, куда он девался^{4}.

Перед отъездом в Крым покойный государь (Александр I. — Е. Л.) провел час у известного тогда монаха Авеля, который, говорят, имел дар предвидения, и будто он сказал ему, что он умрет не в столице. Говорят, что государь был очень грустен, на полдороге оставил коляску и долго смотрел на Петербург, вероятно, вспоминая счастливое детство и молодость, и все горести и испытания, перенесенные им там; со слезами в глазах он сказал своему кучеру Илье «Пошел!» и тот его довез до Таганрога[30] ^{5}

Глава XVI

«Вот вам верное и точное описание моего знакомства с знаменитою госпожою LeNormand»^{1}

Ленорман Мария-Анна-Аделаида (1772 — 1843) — известная в то время французская гадательница на картах и предсказательница. По преданию, точно предсказала судьбу Наполеона.

Здесь мне приходится опять повторить почти то же, что было мною сказано о первых годах службы моего отца в Петербурге. Покуда союзные монархи решали судьбы Европы, молодой адъютант великого князя (тогда 24-летний юноша) (И. С. Тимирязев. — Е. Л.) предавался с увлечением молодости всем прелестям парижской жизни. Получив, кроме награды по службе, 800 червонцев наградных денег, он, по собственному отзыву, оставил их все в Париже и вспоминал всегда с особенным удовольствием о своей тамошней жизни. Между прочим, вспоминается мне, что в числе посещенных им парижских достопримечательностей добрел он с молодыми товарищами к знаменитой в то время прорицательнице m-lle Le Normand. Отцу она при этом не сказала ничего особенного: «Votre vie ira son train, et je n'ai rien a vous predire de particulier, jeune bomme»[31]. Но когда подошел к ней один из его товарищей, то она, взглянув на его руку, оттолкнула ее, как бы с ужасом и отказалась предсказывать ему его судьбу. Понятно, что он стал настаивать, и вся молодежь с любопытством окружила ее. Наконец, гадальщица уступила, долго вглядывалась и пробормотала: «Vous пе mourrez pas d'une mort naturelle! — Je serai tue a la guerre? — спросил он. — Non… — Alors en duel? — Non, non, bien pire que cela; ne me questionnez plus; je ne vous dirai plus rien»[32] и с этими словами она закрыла лицо руками. Этот молодой человек был К. Ф. Рылеев, и только после событий 14 декабря отец вспомнил про это предсказание, на которое в то время ни сам Рылеев, ни прочие не обратили особенного внимания^{2}.

Ближайшим соседом нашим и моим крестным отцом был дальний родственник наш, граф Александр Петрович Завадовский… Александр Петрович советовал моему отцу заставлять меня делать гимнастические упражнения и учиться фехтованию. При этом, помню, как он рассказывал историю своей дуэли в Италии с одним маркизом на шпагах, в подтверждение необходимости уметь владеть этим оружием. Граф плохо владел шпагой, но не мог отказаться от дуэли на шпагах, будучи слишком хорошо известным стрелком из пистолета. Маркиз, отличный боец, поскользнулся и, падая, наткнулся на шпагу Завадовского. Исход дуэли был несчастный: маркиз умер, как умер и Шереметев, вследствие дуэли на пистолетах с Александром Петровичем. «Правду сказала Lenormand, — присовокупил после рассказа Завадовский, — она мне предсказала долгую жизнь и смерть в моей постели»^{3}.

Сергей Иванович Муравьев-Апостол, служивший в гвардии, зашел однажды, во время занятия Парижа нашими войсками, к знаменитой предсказательнице Ленорман, вместе с одним из своих товарищей. Оба офицера спросили о своей судьбе. «Вы оба умрете насильственною смертью», — отвечала гадальщица. Обратясь к Муравьеву, она сказала: «Вы будете повешены». «Верно, вы считаете меня за англичанина, — заметил ей Муравьев, — я русский, и у нас отменена смертная казнь».

Однако ж, эта ужасная судьба постигла, как известно, несчастного Муравьева.

(Рассказ записан был Катериной Федоровной Муравьевой, вдовою незабвенного Михаила Никитича, со слов самого С. И. Муравьева, задолго до его ужасной катастрофы.)

Товарищ Муравьева застрелился вследствие какого-то несчастья (Русский архив. 1871. № 1. С. 2б2)^{4}.

В Москве была известна в тридцатых годах одна оригинальная личность, которая, где бы ни появлялась, сейчас же засыпала. Это был очень богатый помещик, имевший много родных и знакомых…

В бытность свою в молодых годах в Париже он посетил известную предсказательницу Ленорман. Ловкая гадальщица, заметив его недалекость, позабавилась над ним вволю. Наговорив ему много приятного и неприятного, она, наконец, окончила свое пророчество словами, заставившими побледнеть нашего чудака. «Теперь я должна вас предупредить, что вы умрете на своей постели». — «Когда? Когда? В какое время?» — спрашивает он в ужасе. «Когда ляжете на постель», — докончила, улыбаясь, лукавая предсказательница. И вот с тех пор его покойная мягкая перина, подушки из лебяжьего и гагачьего пуха, шелковые одеяла были брошены и вынесены из квартиры, чтобы такие дорогие предметы его не соблазнили. Напрасно друзья смеялись ему в глаза, упрекая его в легковерии и не раз доказывая ему, что по его богатству, положению и жизни нельзя было и ожидать другой, более покойной смерти. Но слова Ленорман звучали в его ушах хуже погребального колокола. Он не внимал никаким убеждениям, и с тех пор на всех публичных собраниях, в гостях, в театрах, — всюду стала появляться постоянно дремлющая его личность, не имевшая никакой возможности уже отдохнуть у себя на постели…

Он умирал, дремля, полусогнувшись на своем кресле и ворча и брыкаясь ногами, когда калмычка со слезами просила его успокоиться на её постели. Перед кончиной, несмотря на его последние усилия, на жалобный стон, на слезящиеся глаза, его все-таки силою уложили на кровать. Предсказание Ленорман сбылось после пятидесятилетнего добровольного, нравственного мученичества^{5}.

— Как, при вашем вольнодумстве вы суеверны?

— Как фаталист я должен быть суеверен. Разве я вам не говорил, что в Париже я был у Ленорман?

— Ну и что же вам сказала гадальщица?

— Она сказала, что меня повесят. Надо постараться, чтоб предсказание исполнилось^{6}.

14 генваря. Бал у французского посла. Прелесть и роскошь туалетов. Пушкина и сестры ее, сватовство — но мы обедали 13 сегодня и граф Лили[33] Толстой рассказывал пророчество о нем LeNormand: его повесят в 1842 году!..^{7}

Говорят, известная г-жа Норман предсказала штабс-капитану Каховскому, что он будет повешен^{8}.

Был у меня милый и добрый Тютчев. Говорили о дворе, о прошлом, о царе. Он упрекал меня, что я не пишу записки. [Он сообщил мне историю, которую рассказывают об имп<ераторе> Александре. В 14-м году он должен был обратиться за советом к мадам Ленорман; она должна была в зеркале показать ему будущее. Сперва он увидел свое собственное лицо, которое сменил почти мимолетный образ его брата Константина; тот уступил место величественному и прекрасному лицу имп<ератора> Николая, которое долго оставалось устойчивым; после него он увидел что-то смутное, развалины, окровавленные трупы и дым, окутывавший все это как саваном. Остается узнать, не благосклонное ли это воображение заморских друзей, успокаивающих свои страхи зловещими предчувствиями для России[34] ^{9}.]

Имп<ератору> (Александру I. — Е. Л.) хотелось видеть все и всех в Париже, и посетил известную гадальщицу Lenormand. Она раскладывала карты про форма, но говорила в сомнамбулическом сне, который вызывала теплой ванной. Она ему сказала, что конец его царства будет очень грустный, что он умрет на юге России, что новое царство его брата начнется смутами, что его царствование будет длинное, славное, но потом смешала карты и сказала: [«А теперь я вижу только огонь, пламя, кровь и смерть. За ним последует царствование мягкое, ровное и свободное»][35] ^{10}.

В ноябре 1825 года получено было известие о кончине императора Александра. Федор Николаевич Глинка мне рассказывал, что в последние годы своей жизни Александр впал в горькую ипохондрию, сблизился с женой и жил более в Царском Селе. Перед отъездом из Петербурга он посетил в Невской Лавре монаха Авеля, известного своей отшельнической жизнию и духом прозрения. Он беседовал с ним целый час, и Авель ему сказал, что он не увидит более своей столицы. То же самое предсказала ему в 1815 году мадам LeNormand. Она ему сказала: [«Последние годы вашего царствования затемнены беспокойствами, вы умрете вдали от вашей столицы, после вас придет царствование долгое и славное, а потом я вижу лишь беспорядок, пламя и огонь»][36] — и смешала карты. Это мне рассказывал Федор Ив<анович> Тютчев. Карты для Ле Норман были традицией, она приходила в состояние ясновидения^{11}.

Глава XVII

«Странная вещь эти сны!»^{1}

…в Петербурге мне случилось услышать от другого любителя литературы рассказ о том, что подало Пушкину мысль написать «Медного Всадника». Я был на экзамене в одном женском заведении, которым в то время заведовал граф Михаил Юрьевич Вьельгорский. Девиц экзаменовали в истории русской литературы. Граф, видимо, интересовался этим предметом, предлагал вопросы, давал объяснения; а когда речь зашла о писателях пушкинского времени, то сообщал любопытные сведения, которые неизвестны были ни воспитанницам, ни присутствующим на испытании. Это объясняется тем, что граф лично был знаком с лучшими деятелями литературной эпохи, которая гордится именами Жуковского, Грибоедова, Вяземского…

В то время когда одна из девиц, говоря о сочинениях Пушкина в эпическом роде, перечисляла главные его поэмы и рассказывала, между прочим, содержание «Медного Всадника», Вьельгорский спросил меня: знаю ли я, какой случай послужил основанием этой повести? Я отвечал, что ничего не слыхал об этом, и граф передал мне рассказ, который я приведу как можно точнее. Вот как это было.

В 1812 году, когда Наполеон шел к Москве, французский корпус маршала Удино движением на Полоцк породил опасение за Петербург. В столице поднялась тревога, и не только жители беспокоились, но и само правительство начало принимать меры на случай неприятельского вторжения. В соборах и церквах заготовляли ящики для укладки драгоценных вещей, перед Зимним дворцом стояли ряды перевозных фургонов, в архивах связывали бумаги. Зная, между прочим, что Наполеон любил вывозить из столиц памятники, снял квадригу с собора Святого Марка, обобрал картины в дрезденской галерее и хотел даже взять из Милана целую стену с Тайной Вечерей Леонардо да Винчи, у нас стали опасаться, как бы он не увез в Париж и монумент Петра Великого.

Кто-то предложил в случае серьезной опасности снять фальконетовскую статую с пьедестала, поставить на судно и отправить по Неве и Ладожскому каналу в одну из отдаленных губерний. Государь одобрил эту мысль. Барка для перевозки памятника была приготовлена и стояла у набережной, подле старого Исаакиевского моста. Ждали только приказания погрузить статую.

Император Александр жил тогда в Елагинском дворце и там принимал министров и выслушивал доклады. Туда же ездил, а в хорошую погоду ходил пешком бывший в то время министром духовных дел князь Александр Николаевич Голицын. После одной из таких прогулок во дворец, он видел сон, который имел влияние на тогдашнее положение дел в столице, а впоследствии и на нашу поэзию. Вот как, по словам графа Вьельгорского, рассказывал об этом князь.

«В разгар отечественной войны, во время тревоги, которая поднялась в Петербурге при движении французов на север, мне приснилось однажды, будто я иду с докладом к государю на Елагин остров, по Большой Миллионной, в направлении от Зимнего дворца. Казалось, это было рано утром, только что стала заниматься заря. Весь город спал еще в невозмутимой тишине, и на улицах не видать было ни экипажей, ни пешеходов. В раздумьи о тяжелых днях, какие переживало в ту пору наше отечество, тихо шел я, опустя голову.

Вдруг позади меня, как будто на Адмиралтейской площади, раздался гул, точно отдаленный топот лошади. Он показался мне как-то неестественно тяжелым, однако ж я не хотел обернуться и продолжал идти своим путем. Гул между тем с каждой минутой приближался, становился громче и отчетливее и отзывался как удары о камень нескольких огромных молотов. И вот в домах, мимо которых я проходил, начали звенеть стекла, и самая мостовая как будто колебалась. Стая испуганных голубей торопливо пронеслась вдоль пустой улицы. Тут я обернулся и оцепенел в удивлении. В нескольких саженях от меня, при сумрачном свете раннего утра, скакал огромный всадник на исполинском коне, потрясающем всю окрестность топотом своих тяжелых копыт. Я узнал эту фигуру по величаво поднятой голове и руке повелительно простертой в воздухе. То был наш бронзовый Петр на своем бронзовом коне. В изумлении и страхе я остановился и преклонил голову. Плиты тротуара дрожали у меня под ногами. Державный всадник проскакал мимо меня с величаво поднятым челом и распростертой рукою.

Я пошел за ним следом, и, казалось, не ускорял шагов, а между тем ни на минуту не терял из виду чудесного ездока. Он проскакал к Царицыну-лугу, повернул влево и поднялся на Троицкий мост. Плашкоты всколыхались под тяжестью медного коня и погнали от себя широкие волны по гладкой поверхности Невы, освещенной первыми лучами летнего солнца. Всадник пронесся по мосту, который изгибался под ним, словно придавленный колоссальный змей, и поскакал дальше через Каменноостровский проспект. На улицах по-прежнему не видать было ни людей, ни экипажей, и в величавой тишине слышался только потрясающий топот бронзового коня. А я без малейшей усталости все шел за чудесным ездоком.

И вот он проскакал по аллеям Каменного острова и спустился на Елагин, прямо ко дворцу, в котором жил император Александр Павлович. Было уже совсем светло; и деревья сверкали яркой зеленью. Всадник сдержал своего коня перед главным подъездом. Трепеща, не столько от страха, как от чувства благоговения, я опустился на колени в нескольких шагах, под густым навесом липы.

Едва только бронзовый конь остановился, как двери во дворце распахнулись, и император Александр, в мундире, с Андреевской лентою на груди, но с непокрытой головою, показался у входа и начал спускаться по ступеням к своему чудесному гостю. Я хорошо видел лицо государя: оно было грустно и озабочено. Ускоренными шагами подошел он к царственному всаднику, почтительно склонил перед ним голову и как будто ожидал его приказаний. Петр Великий бросил на него быстрый и строгий взгляд.

— Ты соболезнуешь о России! — прозвучал его громкий и суровый голос, от которого сердце забилось у меня с удвоенной силой.

Государь что-то отвечал своему державному предку, но так тихо, что я не мог расслышать ни слова и видел только, как слезы капали из кротких глаз Александра.

— Не опасайся! — сказал опять Петр. — Пока я стою на гранитной скале перед Невою, моему возлюбленному городу нечего страшиться. Не трогайте меня — ни один враг ко мне не прикоснется.

При этих словах лицо государя видимо просветлело, и он опять склонил почтительно голову.

Медный всадник повернул своего исполинского коня и поскакал назад с величественно поднятым челом и рукой простертой в воздухе; а император Александр Павлович, проводя его глазами, медленно поднялся по ступеням лестницы и скрылся во дворце. Гул тяжелого топота замирал вдали. Я проснулся».

Граф Вьельгорский прибавил, что князь Голицын на ближайшем докладе у государя рассказал ему свой чудесный сон. Рассказ этот так подействовал на императора, что он приказал отменить все распоряжения к отправке из Петербурга монумента Петра Великого, и приготовленная для того барка уведена была от набережной^{2}.

Мысль о Медном Всаднике пришла Пушкину вследствие следующего рассказа, который был ему передан известным графом М. Ю. Вельегорским. В 1812 году, когда опасность вторжения грозила и Петербургу, государь Александр Павлович предположил увезти статую Петра Великого и на этот предмет статс-секретарю Молчанову было отпущено несколько тысяч рублей. В приемную к князю А. Н. Голицыну, масону и духовидцу, повадился ходить какой-то майор Батурин. Он добился свидания с князем (другом царевым) и передал ему, что его, Батурина, преследует один и тот же сон. Он видит себя на Сенатской площади. Лик Петра поворачивается. Всадник съезжает со скалы своей и направляется по петербургским улицам к Каменному острову, где жил тогда Александр Павлович Батурин, влекомый какою-то чудною силою, несется за ним и слышит топот меди по мостовой. Всадник въезжает на двор Каменноостровского дворца, из которого выходит к нему навстречу задумчивый и озабоченный государь. «Молодой человек, до чего довел ты мою Россию? — говорит ему Петр Великий. — Но покамест я на месте, моему городу нечего опасаться!» Затем всадник поворачивается назад и снова раздается тяжело-звонкое скаканье. Пораженный рассказом Батурина, князь Голицын, сам сновидец, передает сновидение государю, и в то время, как многие государственные сокровища и учреждения перевозят во внутрь России, статуя Петра Великого оставлена в покое^{3}.

Матушка часто имела и вещие сновидения, и необыкновенные предчувствия. Расскажу случай ничтожный, но не менее того замечательный, бывший уже на седьмом десятке ее жизни. Воротились с дачи осенью в город. Она спросила у горничной теплых башмаков, а та не знала, куда заложила их весной. Долго искали напрасно по всем углам. Вот матушка однажды заснула после обеда: ей чудится, что она подходит к шкапу, сделанному в заколоченных дверях, видит высокую круглую корзинку (какие употребляются для бутылей); в корзинке доверху разный хлам; она вынимает все и на дне находит свои теплые башмаки. Проснувшись, видит она, что в той комнате сидит дочь ее, Катерина Ивановна, и, боясь насмешки, не говорит о своем видении, но лишь только Катерина Ивановна вышла, она встала с постели, отперла шкап, нашла корзину и в ней, под тряпками и обломками, искомые башмаки!^{4}

…Так как в письме были означены день и час смерти отца, то он (М. Лунин. — Е. Л.) стал припоминать, что он делал в ту минуту, когда свершилось это событие, так неожиданно изменившее его судьбу…

Он начал перелистывать свой журнал и, сосчитав разницу в стиле, прочел вслух: «Сегодня я провел беспокойную ночь. Я думаю, это чрезвычайное нервное возбуждение произошло от влияния магнетизма. Я очень утомился в этот вечер. Я употребил все усилия, чтобы усыпить толстую м-м Кревель, но без всякого успеха, хотя прежде это мне удавалось, и результаты бывали удивительные. Но на этот раз все отразилось на мне, и я совершенно ясно увидал во сне, будто я стою у постели умирающего отца. Катинька была тут же; он посмотрел на нас и испустил дух. Тогда Уваров сказал: теперь ровно полночь! В ту же минуту я проснулся и услыхал, что часы действительно пробили двенадцать. Сердце у меня страшно билось, так что я должен был принять эфиру для успокоения; но впечатление было так сильно, что я никак не мог заснуть хорошо: всю ночь грезились страшные сны; Это был настоящий кошмар».

Прочитав это, Лунин взял дрожащей рукой письмо сестры, с волнением пробежал его и потом указал на одно место в письме, которое навсегда осталось у меня в памяти. Вот оно: «Теодор не хотел, чтоб я оставалась одна возле умирающего. Несмотря на свои страдания, он был со мной до последней минуты, и когда жизнь отлетела, он сказал мне: теперь полночь. Торжественный час отделяет земную жизнь от жизни вечной!»

И так, в ту минуту, как отец умирал, сыну было извещение об его смерти! Такое удивительное совпадение сильно нас поразило, и мы не могли не признать в нем действия магнетизма.

Лунин сидел в кресле, бледный, неподвижный. Он долго молчал, погруженный в свои думы, и я не решался заговорить с ним^{5}.

В Москве жил некто N., человек не злой, но бестолковый до глупости. Он наделал много неприятностей одному моему знакомому, за что я был озлоблен и, грешный человек, проклинал глупца; прошло много лет, мой приятель умер, и я совершенно забыл об N. Раз он мне снится лежащим на поставленных рядом нескольких стульях. Я спросил бывших тут людей: что с ним? Мне отвечали, что он умирает от вереда, или карбункула.

Утром, по обыкновению, я отправился к должности. Первый встретившийся мне там чиновник сообщил, что N. умер. «Когда? — с удивлением спросил я. — Нынешнюю ночь», — отвечали мне. Позже я узнал, что N. умер точно от вереда^{6}.

Тульской губернии, Белевского уезда, соседи (господа Ренне, Брант, доктор Дезен, Деребин) съехались и провели вечер за картами вместе. По окончании игры один из них, господин Деребин, управлявший соседним имением, собрался домой. Прочие уговаривали его остаться и ночевать с ними. Тот никак не хотел согласиться и отправился. Господин Ренне, хозяин, (командир стоявшего в Белеве полка), лег спать и во сне вдруг видит, что на Деребина по дороге у оврага нападают трое мужиков. Он кричит: помогите! Господин Ренне вскакивает и бежит к своим гостям рассказать о сне, зовет их ехать на помощь. Те смеются и успокаивают его, говоря, мало ли, что во сне представляется. Ренне послушался, лег спать и увидел опять то же. Он вскакивает, велит заложить лошадей, едет и действительно находит на указанном месте труп своего несчастного гостя. После, в остроге он узнал троих убийц, виденных во сне^{7}.

В «Русском мире» рассказан следующий случай: «На днях в Петербурге скоропостижно скончалась молодая девушка, княжна М-я. Обстоятельства, сопровождавшие эту неожиданную смерть, любопытны в высшей степени. Княжна была совершенно здорова. В ночь, предшествовавшую ее смерти, она видела сон, в котором ей было сказано, что она в этот день умрет, и что ей поэтому необходимо исповедаться и причаститься. Утром девушка рассказала этот сон своим окружающим, и как она была сильно взволнована, то послали за доктором. Освидетельствовав, доктор нашел ее совершенно здоровою. Тем не менее, по настоянию княжны, послали за священником. Священник беседовал с ней около двух часов, исповедовал ее и причастил. Так прошло время до вечера, когда неожиданно для всех княжна почувствовала себя дурно и умерла от разрыва сердца».

Прибавлю к этому известию, напечатанному в газетах, что слышал я вскоре от близких знакомых. Княжна, проснувшись, спросила себе именно священника не городского. Послали искать. Между тем, в том же самом доме, у Г. Е. П. Т. оказался священник, приехавший к нему из одного подгородного села, известный в Петербурге отец Алексей, который призван был к княжне, исповедал и приобщил Святых Тайн. Княжна скончалась не в тот же день, как сообщено в «Русском мире», а на другой день поутру^{8}.

С дядею, Александром Ильичом, был странный случай, — рассказывал мне Дмитрий Гаврилович: — когда дядя прибыл в Москву проездом в Казань, то остановился в нашем доме у брата своего Гаврилы Ильича, а моего отца, на Пречистенке, ныне дом Аладьина, бывший барона Розена и Давыдова. Мать моя приняла его как подобало в то время встречать старшего брата мужа ее, то есть со всем возможным почетом, и на другое утро, узнавши что он проснулся, пошла сама узнать об его здоровье и спокойно ли он провел ночь. Вошедши в комнату, она нашла его весьма бледным и расстроенным и на вопрос ее, не болен ли он, Александр Ильич отвечал ей, что он, слава Богу, здоров, но его очень смущает виденный им сон, по которому он чувствует, что не придется ему оправдать доверие императрицы и кончить поручение, ему данное. «Видел я ныне ночью, — сказал он, — что я будто дьяконом служу при архиерейской службе, и будто у меня длинные, предлинные волосы; обедня шла своим чередом, но как только запели "Верую", то увидел я, что все волосы мои упали к моим ногам и что на моих плечах мертвая голова. От страха я проснулся, сотворил молитву, и когда уснул снова, то опять увидал себя с мертвою головою. Это ясное предзнаменование, что я скоро умру; я не жалею о жизни, но горюю о том, что не исполню воли всемилостивейшей нашей монархини». Несмотря на убеждения матушки, на развлечения, которые ему предлагали в Москве, Александр Ильич во все время пребывания своего в столице был задумчив и грустен, и действительно, как мы знаем, умер в деревне, около города Бугульмы, а не в самой Бугульме, как то думают. Он, как известно, не успел докончить поражение Пугачева^{9}.

Между тем Сергей Львович получил частным путем из Москвы известие о внезапной болезни своего брата и задушевного также друга — Василия Львовича. Дед не придавал этому известию особенного значения, а Надежда Осиповна по-прежнему не упускала удобного случая подтрунивать над некоторыми странностями, присущими характеру деверя… Одну лишь Ольгу Сергеевну посетило однажды предчувствие, что болезнь ее дяди не простая, — предчувствие, выразившееся в следующем ее, как она называла, пророческом видении, или сне.

Сон моей матери был такого рода: ей пригрезилось, будто бы Василий Львович появился перед нею в костюме адепта одной из находившихся прежде в Москве лож вольных каменщиков (членом которой он в действительности состоял в начале двадцатых годов нынешнего века), одетый в белую мантию с вышитыми масонскими символическими изображениями. Василий Львович — вернее, его призрак — держал в правой руке зажженный светильник, а в левой — человеческий череп.

— Ольга, — сказал призрак, — я пришел тебе объявить большую радость. Меня ожидает в среду, двадцатого августа, невыразимое счастье. Посмотри на белую мантию: знак награды за мою беспорочную жизнь; посмотри на зажженный в правой руке светильник — знак, что всегда следую свету разума; посмотри и на этот череп — знак, что помню общий конец и разрушение плоти. — На вопрос же племянницы, какое ожидает его счастье, призрак, исчезая, ответил: «ни болезни, ни печали», и ответил, как ей показалось, особенно громко, отчего она проснулась и долго не могла опомниться под влиянием противоположных чувств: скорби, страха и радости.

Не прошло трех недель после описанного сновидения, как Василий Львович Пушкин отошел в вечность, именно в среду 20 августа 1830 года^{10}.

Брат Иван был в то время в нашем имении в Екатеринославской губернии, и — странная вещь — именно в день кончины нашего отца, 28 октября, он видел его во сне умирающим. Сон этот его сильно встревожил, он немедленно выехал, скакал день и ночь, но уже не застал его в живых, приехав после похорон^{11}.

Не зная совершенно, чем кончится несчастная история эта, именно в день смерти несчастного Сергея Ивановича (Муравьева-Апостола. — Е. Л.), рано утром, я видела во сне, что стою у какой-то балюстрады, держась обеими руками за нее, и внезапно проснулась от прикосновения к ним двух холодных мертвых рук его. Этот странный сон так поразил меня, что долго я была в нервной лихорадке, с судорогами в руках, но сна моего никому не сказала, записав только час и число, которое и было роковым числом его страдальческой смерти^{12}.

Только и говорят, что про болезни да смерти. Говорят, Рахманов, женатый на Волковой, умер в Вене; а случай с Бибиковым Дм. Гав. еще трагичнее. Мой брат сообщает мне только, что он очень плох; здесь же рассказывают, будто жена его видела во сне свою свекровь, которая спрашивала: ее почему она не носит черного платья? Она ответила, что год прошел со дня ее смерти, на что свекровь сказала: это не правда, нет года как я покинула землю, а за это вы наденете траур по моем сыне, которого я зову к себе. Испуганная, она рассказала сон своему мужу, и так как он тоже только что видел во сне свою мать, делающую ему тот же упрек, он был до того поражен этим, что схватил лихорадку, перешедшую в горячку… (Из письма А. Я. Булгакова дочери княгине О. А. Долгоруковой. 1834 г.)^{13}

Дедушка имел способность видеть важные сны, к чему, как тогда выражались, он по своей констелляции, или темпераменту своему, был предрасположен. Сохранился и альбомчик, в котором он записывал особо замечательные свои сновидения, из которых всего поразительнее то, которым ему было предречено время его кончины, а именно: «1814 год. Видел во сне покойного моего родителя с обличением и услышал голос, говорящий: "Quand Vous serez paralytique, preparez Vous de suite a mourir"[37]. — Сие меня весьма встревожило, — и после сего я вижу его, дающего с гневом мне приказание…» А когда, в 1842 году, с дедушкой сделался удар и отнялись ноги, то он, своей уже старческой рукой, приписал, в альбомчике, под сном 1814 года, слова: «NB. Кажется, что сие предсказание и по грехам моим сбылось чрез 40 лет». — И дед приготовился немедленно к истинно христианскому переходу в вечность^{14}.

Тетушка моя, камер-фрейлина, графиня Протасова Анна Степановна, долгое время жившая во дворце в С.-Петербурге, была в очень хороших отношениях с бывшим русским посланником при Оттоманской Порте, а после сенатором, Тамарой. Тамара верил в явления духовного мира, знал некоторые случаи таких явлений и иногда о них рассказывал…

«Мой родной брат, получив отставку, жил в провинции; он был женат и имел сына и дочь, уже совершеннолетних. Когда в Германии вышло в свет сочинение Юнга Штиллинга "Scenen aus der andern Welt", я, как новое сочинение, послал его брату. Между тем вскоре узнаю, что брат мой умер. Сын его начал мотать и промотал бы все, что принадлежало ему по наследству из отцовского имения, если бы обстоятельства не переменились. Невестка моя и племянница приходили в отчаяние, видя, что ничем нельзя остановить мота и что его мотовство угрожает им почти нищетою, а следовавшие им по закону части имения (седьмая и четырнадцатая) были очень незначительны. Но прошло очень немного времени, как племянница моя видит во сне своего покойного отца. Обрадовавшись его явлению, она обращается к нему во сне с распростертыми объятиями и восклицаниями: "Батюшка! Батюшка! Как я рада вас видеть! Скажите, какого теперь ваше положение?" — "Не совсем хорошо, — отвечает отец, — а я делаю еще хуже, что являюсь к вам: мне не следовало бы этого делать. Но скажи матери, что в моем старом бюро есть секретный ящичек, и в нем оставлено мною завещание от крепостных дел, в котором я назначаю в продолжение жизни жены моей пользоваться ей всеми доходами с имения (имение было благоприобретенное). Если же не найдете, то пусть мать возьмет в Гражданской палате копию с моего завещания. Прощай!" — "Батюшка! Куда же вы? Постойте, дайте поговорить с вами!" — "Мне нельзя, — отвечал отец, — о состоянии душ после смерти прочитай в новом, сочинении Юнга Штиллинга: он почти везде правду написал". Сновидение прекратилось. Дочь рассказала матери свой сон и так верила в истину виденного ею явления, что настояла перед матерью, чтобы бюро, в котором на первый раз ничего не нашли, было взломано. Бюро взломали и в секретном ящичке нашли завещание покойного, точь-в-точь как сам он говорил в своем явлении дочери. А в кабинете его нашли присланное мною и незадолго до смерти полученное им новое сочинение Юнга Штиллинга, еще не совсем разрезанное»^{15}.

…в бытность свою в своей деревне ему (А. С. Пушкину. — Е. Л.) приснилось накануне экзекуции над пятью известными преступниками, будто у него выпало пять зубов[38] ^{16}.

Лермонтов, приезжая в Москву, часто останавливался в доме отца Александра Алексеевича Лопухина, на Молчановке, где гостил подолгу. Как известно, Лермонтов постоянно искал новой деятельности и никогда не отдавался весь тому высокому поэтическому творчеству, которое обессмертило его имя и которое, казалось, должно было поглотить его всецело. Постоянно меняя занятия, он с свойственною ему страстностью, с полным увлечением отдавался новому делу.

Таким образом, он одно время исключительно занимался математикою и вот, приехавши однажды в Москву к Лопухину, он заперся в комнату и до поздней ночи сидел над разрешением какой-то математической задачи. Не решив ее, Лермонтов, измученный, заснул. Тогда ему приснился человек, который указал ему искомое решение; проснувшись, он тотчас же написал на доске решение мелом, а углем нарисовал на штукатурной стене комнаты портрет приснившегося ему человека. Когда на другой день Лопухин пришел будить Лермонтова и увидел на стене изображение фантастического лица и рядом исписанную формулами доску, то Лермонтов рассказал ему все вышеприведенное.

Желая сохранить это на память, Лопухин призвал мастера, который должен был обделать рисунок на стене рамкой и покрыть его стеклом. Но мастер оказался настолько неумелым, что при первом приступе к работе штукатурка с рисунком рассыпалась. Лопухин был в отчаянии, но Лермонтов успокоил его словами: «Ничего, мне эта рожа так врезалась в голову, что я тебе намалюю ее на полотне». Через несколько времени Лермонтов прислал Лопухину писанный масляными красками, в натуральную величину, поясной портрет того самого ученого, в старинном костюме, с фрезой и цепью на шее, который приснился ему для решения математической задачи, которая, к сожалению, не уцелела. Портрет этот хотя и грешит в рисунке и в особенности в колорите, но по экспрессии весьма талантливый и, по заявлению Лопухина, сходство с рисунком, сделанным на стене, вышло поразительное.

Портрет этот, в старинной дубовой раме, постоянно висел в кабинете Лопухина и по наследству перешел к его сыну, Александру Алексеевичу, который любезно предложил его в дар Лермонтовскому музею^{17}.

Древние оказывали большое уважение к снам, которые почитались таинственною связью между небом и землею. Гомер прямо говорит, что Юпитер посылает сны к смертным. Авраам, Иаков и их дети имели пророческие сновидения. Сновидение открыло Иосифу его будущее властвование над братьями, а истолкование сна возвело его на степень первого сановника при Египетском царе. Большая часть государей Востока держали при дворах своих снотолкователей. Царь Навуходоносор не только требовал, чтобы ему объясняли сны, но даже чтобы напоминали те, которые он забывал.

Почти все люди, игравшие значительную роль в свете, утверждали, что сны ниспосылались им свыше. Благочестивый Эней, желая покинуть прелестную Дидону говорит ей о своих снах, о тени отца своего Анхиза, каждую ночь ему являющегося с бледным ликом. Неумолимая Афалия, намереваясь умертвить своего внука, утверждает, что она этим только исполняет предсказание ужаснейших сновидений. Все герои трагедий, Атрей, Агамемнон, Идоменей и др., видят сны, которые открывают им волю богов и руководствуют их во всех благородных подвигах. Для поэтов сны служат чудеснейшим пособием, доставляя им тысячи картин, поражающих толпу и всегда производящих занимательные сцены.

Кто бы мог подумать, что рассудительный Аристотель верил в сны? Он почитал их следствием какой-то высшей и божественной причины. Мудрый Платон, мысли которого всегда отличаются какою-то веселостию, возвышенностию и изящностию, смотрел на сны, как на счастливую связь неба с землею; он полагал, что во время ночной тишины, гении, рассеянные по эфирным странам, слетают к смертным, напечатлевают на их душах мысли свободные от всего чувственного и передают им повеления богов. Если это мнение есть сон, то, по крайней мере, сон утешительный и блестящий; оно гораздо лучше мнения некоторых ученых, утверждавших, что будто бы во время ночи сатана является к нашему изголовью и производит все наши видения.

Большая часть древних врачей лечила согласно с снами больных. Гиппократ был так убежден во влиянии снов и в соотношении их с нашим физическим состоянием, что предписывает в своих сочинениях различные средства для избежания их вредного действия. Например, если кто-нибудь видел во сне померкнувшие звезды, то предписывалось ему немедленно начать бегать кругообразно; если кто видел луну, то должно было бежать столько же вдоль, сколько кругообразно. Желательно бы было знать, по какому направлению бежал ум Гиппократа, когда он писал эти строки!

Галиен признается, что он стал заниматься медициною вследствие сна, который видел его отец, и что однажды велел пустить себе кровь из указательного пальца для облегчения боли в боку, потому что видел во сне, что кровопускание ему поможет. Храм Эскулапа каждую ночь был наполнен мечтателями и гипохондриками, которые приходили спать у жертвенников, в надежде, что бог откроет им во сне нужные для них лекарства. Граждане Спарты также спали в храме Пазифаи, с целью узнать во сне выгоды республики.

Но не одни древние придавали такую важность снам; они имели знаменитых последователей в новейшие времена. Ученый Франклин не мог оградить себя от верования в сны; он твердо был уверен, что небо предсказывало ему во сне окончание дел, которые его занимали.

Каких басен не рассказывали об исполнении снов? Валерий Максим посвятил им целую главу, в которой он собрал с чрезвычайным тщанием любопытнейшие анекдоты в этом роде: вот один из них, рассказываемый также и Цицероном.

Два друга, путешествовавшие вместе, приехали в Мегару: один из них поместился в гостинице, а другой у знакомого ему мегарийца. Вдруг снится ему ночью, что товарищ, оставшийся в гостинице, призывает его к себе на помощь, для спасения от смерти, которою угрожает ему хозяин гостиницы. Сон этот произвел на него такое впечатление, что он тотчас же проснулся; но скоро опять заснул, в полной уверенности, что это пустое сновидение. Чрез несколько минут опять является друг и рассказывает ему, каким образом хозяин, зарезав его, зарыл под навозом; мертвый убедительно просил своего друга, как можно ранее приехать в гостиницу, прежде нежели успеют увезти тело за город. Смущенный этим ужасным видением, друг встал, тотчас же отправился в гостиницу и нашел там отъезжающую телегу; он остановил ее, и под навозом действительно найден был труп путешественника. Хозяин гостиницы приговорен был к казни.

Платон рассказывает о Сократе, который, услыхав во сне известный стих Гомера: «Чрез три дня ты увидишь те плодоносные страны», был убежден, что умрет через три дня: и предсказание это сбылось.

Сулла, увидав во сне, что призывает его к себе Парка, на другой же день сообщил это видение своим друзьям и изготовил духовное завещание. Действительно, в это же вечер он почувствовал лихорадку и умер в течение дня.

Плиний Младший рассказывает, как очевидный свидетель, об одном весьма странном случае: «Один из моих молодых рабов спал со своими товарищами в назначенном для них месте: два человека, одетые в белую одежду, вошли в окошко, обрили ему голову, пока он спал, и тотчас же опять ушли. На другой день нашли раба обритым; волосы его валялись на полу».

«Я почитаю знаком большого милосердия ко мне богов, — говорит мудрый Марк Аврелий, — посылаемые ими сны, которые открывают мне лекарства, в особенности от головокружения и кровохаркания».

Неудивительно, что снам приписывается столько таинственного, потому что сон сам по себе есть неизъяснимая тайна. Я ложусь спать; ум мой сильно поражен чем-нибудь, меня занимающим; глаза мои закрываются, уши засыпают, все чувства впадают в бездействие и онемение; и, несмотря на то, среди ночи душа моя воспроизводит все мысли, поразившие меня во время дня. Я вижу без помощи глаз, слышу без помощи ушей, ощущаю печаль и удовольствие без содействия чувства и без содействия воли. Я мертв, а между тем живу; я мыслю, и не имею органов, которые бы производили во мне эти мысли; я размышляю, я сочиняю, и при восторженном воображении даже хожу, соображаю действия, рассчитываю все движения; я действую без предварительных намерений, без предварительной воли, точно так же, как я действовал бы при ясном сознании своего существования. Какая тайная и чудесная сила производит все это? Неужели остаток впечатлений, остаток вибрации в органах моих чувств? Есть ли это действие чисто механическое и независимое от души моей?

Если бы это было следствием впечатлений, произведенных на мои чувства, то я должен бы был всегда видеть в снах образы мне известные; в таком случае сны были бы только повторением того, что я видел или что делал во время дня; но сновидения весьма часто не имеют ничего общего с тем, что происходило в продолжение дня. Я вижу предметы, имею мысли и ощущения совершенно новые, особенные. Следовательно, их производит иная сила, нежели сила моих чувств.

Сила эта — не есть ли душа моя? Но душа моя свободная, не связанная действиями тела, неужели обречена производить одно только чудовищное и химерическое? Частица божества, искра священного огня, может ли она быть столь недостойною своего происхождения? Отчего же душа моя, предоставленная первоначальной свободе своей, размышляет так дурно, соединяет вместе мысли, почти всегда не соединяемые? Зачем душа эта остается в бездействии, в то время как вещественная моя организация находится в успокоении? И действительно, предположите ничем не возмущенные чувства, свободное пищеварение, ум ничем не озабоченный, и сон будет сладок, спокоен и глубок: душа моя, уснувшая как и тело, будет разделять его покой и неподвижность, и я не увижу никаких снов. Следовательно, сны мои производятся физическою силою, и душа моя находится под влиянием материального начала. Благороднейшая часть нас самих покорена самой грубой: сколько во всем этом таинственного и темного!

Я благоговею перед Сиденгамом, когда он говорит мне, что человек состоит из двух человеков: внутреннего и внешнего[39]. Внутренней силе принадлежат желания, инстинкт, суждение; внешняя же сила действует без предварительных намерений. Внутренняя сила получает впечатления, принимает мысли мои, управляет ими, соображает и превращает меня в существо действительно мыслящее. Неизвестно, где находится эта сила, в мозговом ли органе, или в нервной системе, но тем не менее она существует; из взаимного согласия и вспомоществования этих двух человеков происходит умный, мудрый и рассудительный человек. За столкновением же их сил и направлений необходимо следуют беспорядок и сумасбродство.

Эти два человека могут понимать друг друга даже и во время сна. Часто человеку в таком состоянии приходили самые верные и блестящие мысли: были адвокаты, которые во сне обдумывали порученные им дела; проповедники, приводившие в порядок главнейшие пункты своих проповедей; геометры, решавшие самые трудные задачи. Вольтер рассказывает о четверостишии, написанном им во время сна…

Знаменитый арабский врач Авиценна занимался во сне самыми трудными вопросами и часто в таком состоянии находил их решение.

Кондильяк, трудясь над своим Курсом, часто принужден был перед сном оставлять неоконченную работу. Проснувшись, не один раз случалось ему найти ее в уме совершенно готовою.

Должно ли удивляться после всего этого уверенности древних в том, что боги принимают участие в снах? Они так рассуждали: я ощущаю, мыслю независимо от моей воли; я думаю без желания думать, вижу без желания видеть, действую без желания действовать: следовательно, во мне действует божество.

Стараясь проникнуть в волю богов, в снах стали искать соотношений с предметами, нас занимающими. Составились целые методы для истолкования снов; явились тысячи снотолкователей, которые за известную сумму денег брались передать вам волю неба. Многие древние писатели собрали эти методы; но до нас дошли только записки Артемидора и Синезия. Артемидор жил при Антонине Благочестивом и прославился своими знаниями по этой части. Вот несколько его замечаний:

Видеть во сне падение горы, значит изгнание; лишение зрения — близкую потерю сына или дочери; смерть — брак, потому что брак есть смерть для удовольствий и счастия; цветы означают благополучие; сокровища — горе и заботы и т. д.

По мнению Галиена, здоровье и сны находятся в самом близком соотношении.

Огонь означает желчь; дым — черную желчь; вода и лед мокроту. Гиппократ имел также свои предсказания и объяснения.

По несчастию, большая часть толкователей не согласны между собою. Одни полагают, что должно толковать сны сообразно с представляемыми ими образами; другие утверждают, что должно принимать их в противную сторону. То же самое разногласие и в отношении обстоятельств времени и места. По мнению Плутарха, осенние сны не имеют никакой важности, потому что осень — время хлебосольства, и все сны бывают тогда следствием дурного пищеварения.

Один немецкий доктор, Адриан Ионге, собрал в нескольких латинских строфах все способы снотолкований. По словам этого доктора, видеть во сне чистую воду означает спокойствие ума и сердца; разлитие реки — скорое изгнание; конфекты, пирожное, мороженое и вообще все сладкое и приятное на вкус предвещает горе, а слезы, напротив, радость. Латук — предвестник тяжкой болезни; золото, серебро, сокровища означают бедность и нищету, и пр.

Никто так умно не смеялся над снами, как Цицерон, Ксенофан и эпикурейцы, сравнивавшие человека, который видит сны, с пьяницею или сумасшедшим. Они спрашивают, что бы стали делать с этими людьми, если бы они, по пробуждении, сохранили сумасбродные мысли, которые имели во время сна. В таком случае всю Вселенную должно бы было превратить в домы умалишенных. Думают, что боги, говорят они, избирают время нашего спокойствия для сообщения с нами; если это правда, то каково же им каждую ночь являться ко всякому из нас с советами! Если бы боги хотели говорить с нами тайно, то зачем бы им было избирать для того ночь? Разве не могли бы они говорить с нами во время дня?[40]

Если бы боги занимались нашими снами, продолжают они, то неужели не было бы в них более порядка и здравого смысла? Неужели боги отягощают наш желудок тяжестью своего тела, пугают нас страшною образиною задушающего нас медведя или кошки? Неужели боги виноваты в том, что во время сна мы лишаемся свободы дышать и двигаться? Не доказано ли, что человеку со спокойным умом и исправным желудком никогда ничего не снится? Всякой сон есть следствие дурного пищеварения и беспокойного духа. Наконец, если допустить, что боги или гении посылают нам сны, то необходимо также допустить, что они же посылают сны собакам, кошкам и птицам?

Не унизительно ли для человеческого разума, что до сих пор существуют еще толкователи снов? Не смешно ли, что пишутся и продаются книги для объяснения сновидений? И, наконец, не смешнее ли и не унизительнее ли, что находятся люди, которые покупают эти книги?..^{18}

Глава XVIII

«Когда какое-нибудь предзнаменование угрожало несчастием, мы трепетали от ожидания…»^{1}

Как скоро снег сошел, мы поехали все вместе поклониться могилам бабушки и Надежды Васильевны, похороненной с ней рядом.

Явился на кладбище священник, давно уже знакомый со всем семейством, и моя тетка попросила его, по обыкновению, отслужить панихиду. Мы вошли в церковь, и служба началась. Вдруг священник, поминая усопших, назвал «боярыню Марию и девицу Веру». Во второй раз он повторил ту же ошибку. Тогда я подошла и заметила ему вполголоса, что он сбивается в именах. «Вам это послышалось, — сказал он, — как мне их не знать» и в третий раз громко произнес: «упокой, господи, души усопших раб твоих, боярыни Марии и девицы Веры». Мы невольно переглянулись, но Вера Васильевна продолжала молиться, не оборачивая головы и как будто ничего не замечая.

Это обстоятельство, неоспоримо ничтожное, если на него взглянуть серьезно, очень, однако, смутило нас, и мы возвратились домой в глубоком безмолвии.

Дня через два Вера Васильевна позвала меня в свою комнату и затворила за мной дверь.

— Послушай, Катя, — сказала она, — я чувствую, что недолго наживу. Здоровье мое слабеет, и намедни меня уже отпели на панихиде… Я хочу писать свою духовную…^{2}

…Священник во время обедни, на ектений, ошибся и вместо того, чтобы помолиться «о здравии» княгини Кочубей, он помянул ее «за упокой». Она, разумеется, как всегда, находилась в церкви, и можно себе представить, какое неприятное впечатление эта ошибка произвела на женщину уже старую и необыкновенно чванную. Что же касается Строганова, то он просто рассвирепел. Едва обедня кончилась, он вбежал в алтарь и бросился на священника; этот обмер от страха и выбежал в боковую дверь вон из церкви; Строганов схватил стоявшую в углу трость священника и бросился его догонять. Никогда мне не забыть, как священник, подбирая рукой полы своей добротной шелковой рясы, отчаянно перескакивал клумбы и плетни, а за ним Строганов в генеральском мундире гнался, потрясая тростью и приговаривая: «Не уйдешь, такой-сякой, не уйдешь»^{3}.

…мать Дельвига узнала о его смерти из «Северной пчелы». Она надеялась, что в этом извещении говорилось не об ее сыне, основываясь на том, что в извещении Дельвиг был назван надворным советником, а его семейство не знало о производстве его в этот чин. Она полагала, что умер кто-либо другой, хотя в извещении Дельвиг был назван известным нашим поэтом. Тогда не было ни железных дорог, ни телеграфов, и потому известие о смерти Дельвига могло быть получено в деревне Чернского уезда Тульской губернии, где жила его мать, гораздо позже 17 января, дня его именин. В этот день в церкви ошибкою поминали не за здравие, а за упокой души барона Антона, что сильно встревожило мать и сестер Дельвига, от которых я это слышал. Я не упомянул бы об этой легко объясняемой ошибке, если бы в жизни Дельвига не происходило постоянно многого кажущегося чудным^{4}.

На деревне стояла церковь, построенная еще отцом Льва Николаевича — Николаем Ильичом Толстым, — желто-белая, в классическом, дворянском вкусе. С этой церковью связано было воспоминание о смерти Николая Ильича. Именно, во время освящения сорвалось паникадило и, падая, немного ушибло голову Николаю Ильичу. «Ну вот, теперь я умру», — сказал он. И, действительно, в том же году умер^{5}.

Когда ему было 23 года, а ей 18, они были обвенчаны 2 ноября 1848 года. Это было в деревне, и они, как молодые, на Святки поехали в уездный город Устюжну. 2 января 1849 года, ровно через два месяца, был у кого-то бал, и молодой, сказав жене, чтобы она одевалась, поехал купить себе перчатки. Вар. Алекс. оделась в венчальное платье, на шею надела нитку жемчуга и стала с нетерпением ожидать мужа. 8,9,10 часов, а Александра нет. Она начала сильно беспокоиться и велела горничной разузнать, не случилось ли чего-нибудь. Горничная также долго не приходила, наконец, услышав внизу шум, Вар. Алекс, отворила дверь, в это время нитка жемчуга разорвалась и покатилась по полу, а есть примета (если кто им верит), что просыпавшийся жемчуг означает слезы. У ней сильно забилось сердце, и она начала спрашивать, отчего такой шум внизу, и от нее более не могли скрыть, что ее мужа принесли мертвого^{6}.

Недолго, однако, мы наслаждались присутствием Александры Григорьевны (Муравьевой. — Е. Л.) между нами. Во цвете лет она нас покинула… По каким-то семейным преданиям, она боялась пожаров и считала это предвещанием недобрым. Во время продолжительной ее болезни у них загорелась баня. Пожар был потушен, но впечатление осталось. Потом в ее комнате загорелся абажур на свечке, тут она окружающим сказала: «Видно, скоро конец». За несколько дней до кончины она узнала, что Н. Д. Фонвизина родила сына, и с сердечным чувством воскликнула: «Я знаю дом, где теперь радуются, но есть дом, где скоро будут плакать!» Так и сбылось. В одном только покойница ошиблась: плакал не один дом, а все друзья, которые любили и уважали ее. (Из письма И. И. Пущина Н. Г. Долгорукой. 1854 г.)^{7}

Сестра вздумала играть в карты; брат тогда поставил мне стул подле Е. К. Поиграв несколько, сестре вздумалось печатать письма. На столе стояли две зажженные свечи, а сестра для большого удобства зажгла еще свечку в маленьком подсвечнике. Е. К. заметила сестре, что нехорошо, когда горят три свечи на столе; не обратив внимания на это предостережение, сестра продолжала печатать и не потушила третьей свечки. Недели за две перед тем гостила у Софьи Петровны одна знакомая; когда она для меня гадала в карты, всегда ложились все пики, так что она, наконец, стала прятать их от меня. На другой день после свидания с братом у сестры ему сделалось хуже, а на третий день он скончался от воспаления кишок, перешедшего в антонов огонь. Кончина брата поразила и огорчила меня несказанно. Взявши 28-дневный отпуск, в сентябре я отправился к матушке в деревню с сестрою Марьею Ивановною и дядею Иваном Андреевичем. Во время пребывания в Новоспасском я прихварывал, что впоследствии повторялось всякий раз, когда я бывал в деревне.

Накануне моего отъезда из Новоспасского зять мой Яков Михайлович Соболевский выразился, не помню по какому поводу, о неверности жены моей таким положительным образом, что меня взорвало, и я тут же сказал ему, если так, то я брошу жену, в чем он усомнился. Все время обратного пути я был в лихорадочном состоянии. Оскорбленное самолюбие, досада, гнев попеременно мучили меня^{8}.

Четыре свечи освещают вашу комнату: неосторожный слуга выносит одну из них. Вы остаетесь пять, шесть минут с тремя свечами: не знаю, что может случиться с вами, но люди опытные будут опасаться за вашу участь…

Я не поверял на опыте опасности сидеть в комнате с тремя зажженными свечами, потому что в моем кабинете большею частию горят только две свечи. Но я не сомневаюсь, что весьма страшно сидеть при свете трех свечей; вспомните, что в Тартаре три Парки, трое судей, три фурии и Цербер трехглавый: очевидно, что три свечи — символ этой роковой тройственности. При трех свечах вам угрожают смертию три Парки, грозным приговором трое судей, страшным лаем трехзевный Цербер, ужасною карою три фурии: после этого посудите сами, как же не смотреть за слугами, которые так часто имеют неосторожность оставлять вас в комнате, освещенной тремя свечами^{9}.

За несколько дней до нашей свадьбы Любушка поехала со своей горничной на Смоленское кладбище отслужить панихиду по своей матери, похороненной там. Подъезжая к кладбищу, — как она мне после говорила, — она сильно испугалась «мертвой головы» над воротами, так что ей сделалось дурно, и она сошла с дрожек. Впоследствии, когда я часто начал посещать это грустное место, я припомнил ее испуг, но не видал над воротами никакой мертвой головы. На этом месте был образ Смоленской Божьей Матери (Одигитрии); заменил ли этот образ прежнюю эмблему или это была грустная игра воображения, — я до сих пор не могу дать себе отчета^{10}.

Предание говорит, что незадолго до смерти Богачева случилось довольно странное происшествие. По случаю какого-то праздника у Богачева был бал, а в саду иллюминация. Когда гости толпой пошли по главной аллее сада смотреть освещение и дошли до находившейся в конце аллеи каменной беседки, то вдруг на крыльце последней появился огромный черный человек с оскаленными зубами. Все, конечно, в испуге бросились назад и сообщили об этом Богачеву. Говорят, что Богачев, услыхав это, страшно побледнел и сказал: «это смерть моя приходила за мной!» И действительно, немного времени спустя Богачев умер^{11}.

Он (А. С. Пушкин. — Е. Л.)… терпеть не мог подавать и принимать от знакомых руку, в особенности левую, через порог, не выносил ни числа тринадцати за столом, ни просыпанной невзначай на стол соли, ни подачи ему за столом ножа. Почешется у него правый глаз — ожидает он в течение суток неприятностей^{12}.

Но о чем же гадала Глаша? Она и сама не знала. Все это она делала так, по привычке, чтоб что-нибудь делать, чтоб как-нибудь убить время. Все обычаи и предрассудки кормилицы, няни, маменьки, папеньки и Феклуши вкоренились в ней незаметно. Она боялась увидеть новый месяц с левой стороны; она никогда не вставала левой ногой с постели; она вздрагивала от испуга, если просыпала нечаянно за столом солонку, и если в комнате горело три свечи, она непременно тушила третью^{13}.

Никогда суеверие не играет такой сильной роли, как во время погребальных обрядов. Например, шьют покойнику саван или покойнице платье, чепчик и проч.: следует шить на живую нитку, не закрепляя ее узлом, иголку надо держать от себя, а не к себе, как обыкновенно это делается; все обрезки и кусочки надо собрать и непременно положить в гроб, чтобы ни ниточки после него не осталось. Гробовщик ошибся в мерке, и если тот ларчик, «где ни встать, ни сесть», удлинен, надо ждать нового покойника в дому. Внесли готовый гроб в комнату с крышей, не оставив ее в сенях, — дурная примета: готовится близкий кандидат. Если у покойника не плотно закрылись глаза, значит он выглядывает — кого бы еще прихватить за собою, — и для этого кладут на глаза два пятака, как будто этими пятаками можно отвратить предопределение судьбы.

…если случаются похороны в понедельник, так в той семье скоро будет новый покойник^{14}.

— Коли зеркало лопнуло — кончено дело. Тут уж, брат, как ни вертись — от смерти не отвертишься. А тебе все ничего… Ты, пожалуй, скажешь, и это ничего, что намедни ко мне воробей в кабинет залетел?.. По-твоему, и это ничего, что на прошлой неделе нас ужинать село тринадцать?..

— Великий грех суевериям предаваться, — говорил архимандрит^{15}.

Валечка (В. Ф. Нувель. — Е. Л.) очень огорчен смертью Сергея Павловича (Дягилева. — Е. Л.)… Валечка рассказывал, что он был очень суеверен, и летом в Лондоне произошел такой случай: он был в уборной Лифаря что ли, и вдруг упало зеркало и разбилось вдребезги; осколки собрали и поехали бросить в Темзу для отвращения опасности. Но вот это не помогло. А Валечка рассказывает, что при своем последнем свидании с ним, когда Сергей Павлович прощался с ним и спросил: «Ну, когда же мы с тобой увидимся», — Валечка полушутя ответил ему: «Никогда» (он так ответил, потому что устал от зимнего сезона, хотел отдохнуть и вот так ответил! Оказалось, впопад!). (Из письма К. А. Сомова А. А. Михайловой. Париж. 10 сентября 1929 г.)^{16}

Глава XIX

«Поверье, что кометы приносят с собой бедствия и нужду, так же старо, как род человеческий…»^{1}

Что за переворот совершился в умах? Едва ли протекло полстолетия с тех пор, как появление кометы приводило в движение все головы; философы и астрономы должны были писать целые трактаты для разуверения боязливых людей. Журналы ежедневно толковали о необычайности этих светил. В 1740 году комета занимала всех модисток, и в продолжение нескольких месяцев только и были головные уборы a la comete. Ныне эти блуждающие светила потеряли весь свой вес. Даже простолюдины смотрят на них безбоязненно, нисколько не заботясь об их влиянии. Надобно признаться, что мы живем в очень развращенном веке и что весьма справедливы ежедневные сетования об упадке ума и просвещения!

Не то было в прежние времена: кометы были тогда предметом ужаса людей знатных и простолюдинов. Все были убеждены, что они предвещают смерть государей, падение царств, моровую язву, войну, эпидемические болезни. Гомер прямо говорит, что они причиною бедствий и катастроф несчастных смертных. Вергилий повторяет то же, а Силий утверждает, что появление кометы на нашем горизонте никогда не проходит даром для смертных.

В 1680 году вся Европа трепетала при появлении кометы с длинным хвостом и красными космами. Ученые астрономы утверждали, что эта комета была та самая, которая в 1656 году от сотворения мира предвещала всемирный потоп. Такое обстоятельство, конечно, могло извинить боязнь, сделавшуюся всеобщею.

«У нас видна большая комета, писала г-жа де Севинье, с прекраснейшим хвостом, какой только может быть. Все значительные люди в страхе; они воображают, что небо, занятое их гибелью, послало им предвестницею эту комету. Рассказывают, что окружающие кардинала Мазарина, которого медики признали без всякой надежды на выздоровление, думали необходимым почтить его последний час чудесным явлением и объявили ему, что показалась комета, производящая в них сильный страх. У него достало духа посмеяться над их боязнию: комета, насмешливо говорил он им, делает мне слишком много чести. Право, не худо бы было всем брать пример с Мазарина: гордость наша заставляет нас иметь слишком высокое мнение о самих себе, и оттого мы воображаем, что светила небесные занимаются нашею смертию».

Предсказания г-жи де Севинье оправдались на деле; комета прошла, никто не умер, и все отделались от нее одним страхом.

Байль сильнее всех восставал против пустого страха, производимого кометами. Сочинение его преисполнено самыми неоспоримыми доказательствами; но и до него были уже умы смелые и независимые, непричастные этой ребяческой боязни. Один из древнейших французских поэтов, Христофор Гамон, имя коего почти неизвестно, в своей критике на Дю-Бартаса очень остроумно смеется над этим поэтом, принимавшим мнение толпы.

Испанский писатель, бенедиктинец Фейхоо (Feijoo), посвятил целое рассуждение на исследование вопроса: действительно ли кометы могут причинять вред Земле. Прежде всего он замечает, что Земля занимает слишком мало места во Вселенной, чтобы комета могла удостаивать нас чести заниматься нашими делами, и что Богу нет никакой необходимости принимать на себя труд посылать кометы для того, чтобы делать нас несчастными в этой печальной и слезной юдоли; что если справедлива бульшая смертность государей в кометные годы, нежели в бескометные, то это потому, что государи, как и все люди, по естественному закону, подвержены смерти во всякое время. Правда, Аристотель, Кеплер и некоторые древние перипатетики почитали кометы вместилищем зловредных испарений, собирающихся в высших слоях атмосферы и производящих болезни и дурную погоду. Отсюда они заключали: так как государи сложения менее крепкого и более нежного темперамента, то они скорее подвергаются смерти, нежели другие люди. Но испанский писатель доказывает, что кометы такие же светила, как и планеты нашей системы; что их течение определено постоянными и положительными законами; что они редко появляются, по обширности и эксцентричности описываемых ими кривых линий, отдаленнейшие точки которых ускользают от наших слабых взоров; что испарения комет, если бы даже они и были, слишком отдалены от нас и не могут быть вредными для Земли; наконец, если слабые темпераменты должны скорее подвергаться их вредному влиянию, то нет сомнения, что женщины, петиметры наших гостиных, и дети имели бы полное право умирать прежде государей[41].

Все это изложено самым умным и убедительным образом, и я не знаю, что бы можно было возразить против этих доказательств? Люди боязливые и робкие, желающие заставить нас разделять с ними страх к кометам, представляют целые списки совершившихся под их влиянием катастроф, эпидемических болезней, смертных случаев; но таким людям можно отвечать, что внезапная смерть и эпидемия могут случиться и после появления кометы, которая все-таки нисколько не будет в том виновата. До сих пор замечено было до шестисот комет, и из них только тридцать насчитывается таких, которые имели решительно вредное влияние, следовательно, одна вредная приходится на двадцать безвредных. Один ученый немец, Г. Цан (Zahn), составил длинный список всем происшествиям, случившимся в кометные годы, начиная от сотворения мира и до 1682 года: постоянным результатом его исследований было равенство суммы счастливых и несчастливых случаев, что бывает во все годы человеческой жизни.

Кометы часто почитались также благоприятными предвестницами. По смерти Цесаря явилась комета: римляне нисколько не испугались этого явления, но, напротив, приняли его за счастливое предзнаменование, не сомневаясь, что это была душа Цесаря, занявшая свое место на небе. Плиний рассказывает, что ей воздвигли храм в память ее счастливого явления.

Тщеславие наше так велико, что заставляет нас трепетать при появлении кометы: это потому, что мы насильно хотим быть важными лицами; мы гордимся на нашей горошинке и воображаем себе, что эта незаметная точка, заброшенная в необъятное пространство, есть исключительный предмет любви Бога и центр всех его действий; мы забываем нашу ничтожность и не думаем о том, что появление комет так же важно для других миров, как и для нашего.

Некоторые писатели уверяли, что люди, до потопа, видели в продолжение 29 лет комету, угрожавшую Земле ужаснейшею катастрофою. Но какой историк передал нам этот факт? При Ное не было еще ни журналов, ни календарей, а письмена оставались неизвестными до самого Кадма. Из какого источника почерпнули новейшие астрологи этот анекдот, когда Библия, из всех сочинений древнейшее и наиболее заслуживающее уважения, ничего не говорит об этом явлении?

Итак, предоставим пустобредам и людям, верящим в судебную астрологию, мечтать о вредном влиянии комет, а сами удовольствуемся избегать того, что может причинить нам вред на нашей планете.

В сентябре 1807 года появилась прекраснейшая комета. Красота ее хвоста сделалась предметом всеобщих толков. Правда, он был одним из красивейших украшений, какие только имела когда-либо комета, и занимал собою пространство в несколько миллионов лиг. Это чудесное светило, приближалось ли к Земле или удалялось от нее? Была ли это старая комета, замеченная нашими учеными предками, или новая, впервые являвшаяся свету? Вот вопросы, в решении которых астрономы были не согласны, как это почти всегда случается.

Знаменитый Сейффер имел счастие производить астрономические наблюдения в Баварии перед королевскою фамилиею. С помощию Рамсденова снаряда, увеличивавшего предметы в восемьдесят раз, Сейффер нашел, что комета увеличивалась в свете и объеме, что хвост ее заметным образом становился длиннее и с каждым днем занимал большее пространство: из этого он заключил, что комета приближалась к солнцу и стремилась к своей перигелии, и что нам не должно было бояться слишком близкого ее приближения.

В то же самое время голландские астрономы занимались наблюдениями над тою же кометою, и результаты их совершенно противоречили Сейфферовым. По их мнению, комета с каждым днем более и более приближалась к Земле; начав это движение 25 сентября, она должна была продолжать его во все течение октября и еще ближе посетить нас в ноябре; но потом ей предстояло мало-помалу удаляться, держась от Земли в почтительном отдалении, а именно в восемнадцати миллионах немецких миль, — расстояние довольно значительное.

В другое время эти противоречащие мнения были бы причиною сильного беспокойства для людей боязливых. Этот длинный хвост был бы важным предметом соображений и толков. Не прошло еще столетия, как я уже сказал, с того времени, когда кометы производили всеобщий ужас. Философы и астрономы должны были писать для успокоения робких умов. Газеты были наполнены подробными известиями о ходе, фигуре, диаметре, хвосте и космах кометы.

В то время Аристотель управлял всеми умами. Ему верили, что кометы суть массы испарений, поднявшихся в высшие слои воздуха и зажженных противным действием ветра. Люди весьма ученые, как то: Бакон, Галилей, Кеплер, Кассини, Лагир — разделяли это мнение, которое еще более подкреплялось тем, что кометы очень часто казались не имеющими в себе плотности, и многие полагали возможным видеть звезды сквозь их состав[42]. Особенно медики стояли за мнение Аристотеля и завладели кометами, как вещию им принадлежащею, по их вредным и болезнетворным качествам: из их вида они выводили даже наблюдения физиологические и патогномонические. Бледность кометы предвещала летаргию, плерезию, перипневмонию; краснота, цветистость были знаками горячек, кори, просовид-ной сыпи; голубоватость означала чуму, антонов огонь, золотуху, чесотку; наконец, золотистый цвет был предвестником желтухи, сплина, меланхолии, черной желчи, мании и пр.

Явилось новое поколение медиков и астрономов, и все эти идеи изменились. Кометы признаны были твердыми и самыми безвредными телами; расстояния» их были вычислены, афелии и перигелии определены, описываемые ими обширные эллипсы и обращение около общего центра обозначены; даже дошли до предсказания их возвращения. Комета 1607 года была наиболее известна. Несмотря на авторитет некоторых ученых, очевидно, что она не имеет ничего общего с бывшею в сентябре 1807 года. Семьдесят пять или семьдесят шесть лет составляют ее периодический курс. Она появилась в 1531 году и была видима с 6 августа по 3 сентября; потом возвратилась 26 сентября 1607 года и скрылась 26 октября. 26 августа 1682 года она снова явилась над Близнецами и для простого глаза казалась звездою второй величины; хвост ее имел почти 30 градусов. Галлей узнал эту комету и предсказал ее возвращение в 1758 или 1759 году что действительно и случилось. В 1835 году она опять появилась. Следовательно, эта комета не имеет ничего общего с кометою 1807 года, и ученые, утверждавшие в то время противное, очевидно, были очень жалкие ученые.

Что же касается до причин, производящих бороду, хвост и космы комет, то мнения астрономов весьма разногласны. Одни полагают, что комета бывает с хвостом, когда она следует за солнцем, потому что солнечные лучи действием своим сдвигают назад всю ее атмосферу, согревают ее, дают ей продолговатую форму, размеры и красноватый цвет, которым мы так удивляемся. Комета с бородою предшествует солнцу, потому что те же лучи сдвигают ее атмосферу в противоположную сторону, что и производит широкую и густую бороду, подобную бороде друида или дервиша. Наконец, если глаз наблюдателя находится между солнцем и кометою, то, по действию лучей на атмосферу с равною силою, комета должна казаться косматою и весьма блестящею.

Но другие астрономы не принимают этого объяснения. По их мнению, борода, хвост, космы суть следствия чрезмерной близости кометы к солнцу. Как не пожалеть, право, судьбы этих бедных светил, которым суждено то быть жертвою палящего огня, то, находясь на бесконечном расстоянии от согревающего их ядра, превратиться в ледяную глыбу! Знаменитая комета 1680 года так неосторожно приблизилась к солнцу, что отстояла от него в своей перигелии на расстояние 200 000 лиг: по вычислениям Ньютона, она заключала в себе в два или три миллиона раз более жара, нежели раскаленное железо. Очевидно, что она не могла похвалиться своим положением, и в этом-то самом, без сомнения, должно искать причины огромного хвоста ее, занимавшего некоторое время пространство почти в 90 градусов. Новейшие астрономы полагают, что бедные кометы, находясь в таком расстоянии от солнца, подвергаются плавке и бывают превращены почти в испарения.

Таким образом, скорее должно жалеть о кометах, нежели о нас: мы так далеко находимся от этих несчастных светил, что они никогда не могут сообщить нам претерпеваемых ими бедствий. Комет гораздо больше, нежели других планет, по тому же, по чему несчастных всегда больше, нежели богатых и счастливых. Астрономам известно уже более пятисот комет, и кто знает, сколько еще будет открыто? Но должно отдать справедливость, что оне всегда вели себя самым мирным образом и вовсе не заслуживают упреков. Некоторые из них были величиною с Юпитера, другие с Венеру, третия даже с солнце, и все преспокойно шли своим путем, нисколько не беспокоя нас[43]. Нельзя предполагать, чтобы оне могли переменить свой образ действия и пересечь наш орбит для того только, чтобы произвести у нас беспорядок, потоп или пожар; но и в таком случае мы так счастливы, что имеем передовые посты на всех европейских обсерваториях: можно положиться на их бдительность и надеяться, что оне предупредят нас вовремя об опасности, и мы успеем распорядиться нашими делами.

Комету 1680 года обвиняют в том, что она была некогда причиною всемирного потопа; но это клевета, в которой очень легко оправдать ее. Галлей вычислил периодический ход этой кометы, полагая его в 575 лет, так что она являлась в 1106, 530 и 44 годах до нашей эры. Появления ее доказаны неопровержимыми историческими памятниками, и в этом отношении летописи Китая совершенно согласны с нашими; но восходя постепенно чрез 575 лет, никак нельзя дойти до потопа, случившегося 1656 лет по сотворении мира. Кроме того, с самого появления своего эта комета никогда не заслуживала никакого упрека: ее нельзя обвинять ни в чуме, ни в эпидемии, ни в смерти какого-нибудь государя или папы, ни в пожарах, ни в потопе. Следовательно, должно полагать, что она всегда имела тот же характер и при появлении своем в 2255 году также не будет причиною никаких бедствий.

Не умолчим, однако же, о следующем обстоятельстве. По сделанным вычислениям, 11 ноября 1680 года комета, стремясь к солнцу, прошла так близко от нашего орбита, что отстояла от него только на полдиаметра солнечного, то есть около ста тысяч лиг. Если бы Земля находилась тогда в точке своего орбита, ближайшей к комете, то нет сомнения, что наша планета была бы втянута в колонны паров, образующих ее хвост огромнейшей величины: в таком случае, что могло бы произойти из этого столкновения. Признаюсь, трудно отвечать на такой вопрос; но мне кажется, есть более вероятности думать, что мы можем избежать этой ужасной встречи; при том же, есть столько более действительных и близких к нам причин смерти и бедствий, что мы, кажется, можем преспокойно спать, предоставя нашим потомкам заботиться о комете 2255 года.

Кто знает, может быть, со временем кометы обогатят земной шар новым спутником. Лаланд нашел восемь комет, которые могли приблизиться к Земле гораздо ближе, нежели комета 1680 года. Очень возможно, что одна из этих комет, гоняясь за счастием во Вселенной, пристанет к нашей планете и будет разделять с луною честь освещать нас во время ночи? Для этого необходимо ей быть меньшего размера, нежели Земля, ибо в противном случае Земля сама сделается спутницею ея, что довольно унизительно для нашей планеты. Земля, без всякого сомнения, претерпела уже великие перевороты, и, вероятно, что еще большие ожидают ее. Но когда это будет, каким образом и от каких причин? Вот что трудно знать. Все видимое нами на Земле имеет свое начало, середину и конец. Нигде нет уничтожения, но во всем видно одно только изменение. Кедр Ливанский падает, когда наступает час его падения. Почему же этим мирам, удивляющим нас своим величием, числом и блеском, не следовать тем же законам? Вид неба поражает нас и помрачает наше слабое воображение. Но для Творца Вселенной эти солнцы не более, как свечи, освещающие наши комнаты^{2}.

Это был знаменитый год кометы (1811 год. — Е. Л.). В простонародном мнении ее появление считается предвестием великих событий, счастливых или злополучных. Начало и развязка достопамятной войны 1812 года были полнейшим оправданием этой приметы, в обоих смыслах, и не только для России, но и для всей Европы, положение которых как будто каким волшебством совершенно изменилось. Россия, кроме кометы, озарялась в 1811 году зловещим пламенем частых и опустошительных пожаров по разным губерниям. В Туле, между прочим, совершенно сгорел большой оружейный завод. Распространившаяся повсюду тревожная опасливость как бы готовила умы к великим испытаниям следующего года. Я очень хорошо помню тогдашние настроения в Петербурге, где люди, знакомые с ходом политических дел, имели еще более поводов, нежели простонародье, дрожать за ближайшую будущность.

А между тем, как нарочно, год кометы был одним из самых урожайных относительно всех плодов земных, как у нас, так и во всей Европе. В странах, где растет виноград, 1811 год славен вином кометы. Долго стояла великолепная летняя погода даже и в Петербурге. С лишком два месяца ярко горела комета, отлично видимая невооруженным глазом. По вечерам на набережных и бульварах толпы гуляющих любовались ее долгим хвостом и ярким блеском на голубом и светлом, как среди бела дня, небе^{3}.

Осенью 1811 года появилась на московском горизонте великолепная комета красного цвета с длинным хвостом. Смотря на это редкое явление природы, многие из жителей Москвы предавались тревожным опасениям и ожидали для себя каких-то неминуемых бедствий^{4}.

Знаменитая комета 1811 года также не изгладилась из моей памяти: она была очень ясна, с длинным широким хвостом. Помню, как, бывало, в сумерки мы ежедневно с няней садились у окна и ожидали ее появления. Я любовался ею, а старая няня крестилась и с грустью говаривала: «Ох, это не перед добром!.. не перед добром!» — и шепотом начинала читать молитвы^{5}.

Было нам и небесное предвещание: в 1811 году явилась на небе большая и блестящая звезда с хвостом, яркая комета. При первом появлении этой кометы хвост у нее не был длинен, но с каждым днем все как будто прибавлялся и, наконец, был предлинный. Разные были толки тогда об этой комете, и больше все видели в ней недоброе предзнаменование, считали, что это пред великим бедствием Господь посылает нам знамение, чтобы мы покаялись и обратились к Нему.

Иные смеялись и говорили, что это суеверие, что звезда или комета не может иметь никакого влияния на судьбу человеческую, а разве только на погоду, будет ли ведренная или сырая, жаркая или холодная.

Там как угодно, верь не верь, а недаром же была эта комета, и не прошла она без бедствия. Когда она увеличилась до больших размеров, то сделалась очень ярка, и загнутый хвост, который шел вниз трубою, был предлинный и такой же яркий, как и она сама; и потом она стала все бледнеть, меркнуть и так совсем выцвела, исчезла. Тогда, помнится, говорили, что эта комета не совсем новая, а была уже видна до Рождества Христова при Юлии Кесаре.

Тяжел был для всех 1811 год; мы все смутно предчувствовали, что готовится что-то ужасное и собирается гроза над нами, но чтобы постигло нас такое бедствие, какое мы испытали, этого никто и представить себе не мог^{6}.

Показалась на горизонте ужасная, великолепная, блестящая комета с огромным хвостом, которой подобной я во всю жизнь мою не видывал ни прежде, ни после. Все лето, вплоть до осени, горела она на нашем небе и освещала мои вечерние и ночные прогулки. Как простолюдин, веровал я в сие страшное знамение и в мрачных мыслях невольно стал переноситься в будущее^{7}.

Лето в этом году [1812] было жаркое, погода долгое время стояла сухая и теплая. На небе виднелась яркая планета с длинным хвостом. Простой народ называл Наполеона антихристом, говорил, что он огнем и мечом истребит все по течению этой кометы, потом наступят последние времена, а там конец мира. Все это, соединяясь с предсказаниями какого-то содержавшегося в остроге раскольника, предрекавшего, что в России будет хлеба много, а некому есть, посеяло в народе большой страх^{8}.

Комета, которая по исчислению астрономов должна явиться в 1832 году и пройти весьма недалеко от нашей Земли, делает на многих обитателей оной сильное впечатление. Люди неученые опасаются, что она произведет совершенное разрушение Земли или по крайней мере будет причиною великих наводнений, землетрясений, неурожаев и других бедствий; набожные думают, что это будет одно из тех печальных явлений, которые должны предшествовать Страшному Суду; легкомысленные, напротив, смеются и осуждают тех и других, частию по невежеству, а частию по отвращению от всего, клонящегося к религиозному, и вместе с тем отвергают математически доказанную правильность сего явления, которая ни в каком случае оспориваема быть не может; наконец, самые астрономы, хотя и понимают предмет сей, как следует, опираясь в исчислениях своих на прочном основании; однако ж сомневаются еще в точности сих вычислений; ибо они должны наперед выждать, каким изменениям подвергнется путь сей кометы от притягательной силы Юпитера, близ которого она должна проходить и от которого путь ее необходимо и значительно может сократиться.

Легко понять, что панический страх в сем случае происходит, с одной стороны, от невежества и распространения нелепых толков людей легкомысленных и не ученых, а с другой, от того, что самые астрономы не довольно ясно возвестили, каким образом последует явление сей ожидаемой кометы; не имеющие же никакого понятия об астрономии не в состоянии сами судить о подобных предметах, разрешать в них сомнения и проникать в сущность и истину вещей…

В наше время суеверие насчет комет очень уменьшилось — с тех пор как перестали бояться солнечных затмений, на явления комет взирают уже с равнодушным любопытством. Напротив, астроном тем с большим вниманием ловит благоприятную минуту для приобретения ближайших сведений о свойстве сих загадочных тел^{9}.

Мы отметили все важнейшие и выдающиеся факты в истории человеческих суеверий и предрассудков, связанных с небесными кометами. Из этой истории с несомненностью явствует один важный вывод: все эти суеверия и предрассудки были измышлениями книжников, людей ученых, а не были отнюдь «гласом народа». Нечего говорить о Плинии и западных схоластиках; и ветхозаветные пророки были учеными поэтами и публицистами, а отнюдь не выразителями народных воззрений, с которыми они, напротив, всеми силами боролись. Русские летописцы, часто не «мудрствующие лукаво», по вопросу о кометах находились сначала под сильнейшим влиянием греческих хронографов, а потом уже у них выработалась на этот счет и своя манера, мало чем уступавшая схоластической.

Из летописей и хронографов, через посредство книжников и грамотеев, суеверный взгляд на невинные небесные кометы распространился и в русском народе. Мы уже знаем, что говорили о комете 1858 года пермские мужички. Белорусы видят в появлении на небе кометы предзнаменование эпидемии (Этнографическое обозрение. 1892. № 2. С. 33). У малороссов существует примета: «тильки явиться на неби метла, то буде война» (Чубинский. Труды экспедиции в Западно-Русский край. Т. III. С. 451). В центральных великорусских губерниях комету считают предвестницею бедствий: града, пожара, засухи, войны, и «наказанием от Бога». Иные мудрствуют так: если хвост кометы обращен кверху, то будет война; если вниз — мор. Третьи утверждают, что кометы предвещают вообще «важные события», и в доказательство указывают, будто бы перед уничтожением крепостного права комета лежала на небе в продолжение шести недель (Этнографическое обозрение. 1896. № 3. С. 196).

Что это все взгляды, навеянные книжными теориями, — в том нет никакого сомнения. Особенно замечательно, что в народе распространено еще и другое воззрение на кометы, исключающее приведенные нами выше мудрствования грамотеев и гораздо более соответствующее общему тону народного миросозерцания.

 «Божья планета не может предвещать худа» (там же). В частности же: «метлы (то есть кометы) небо подметают перед Божьими стопами» (Даль В. И. Пословицы русского народа. Т. II. С. 276). Здесь сказался чисто народный мистически-благочестивый взгляд русского человека, который в звездах видит глаза небесных ангелов Божьих, в громе и молнии — колесницу святого пророка Илии, а в млечном пути — путь пророка Моисея на небо.

Точно так же в народных приметах метеорологического характера кометы совсем не представляются грозными призраками, провозвестниками Божественного гнева, а, напротив, самыми невинными светочами. Появление кометы, гласят народные приметы, предвещает жаркое лето и холодную зиму, а также — хороший урожай винограда. Хотя ученые отвергают правильность этих примет, но для нас важно не то: важно убедиться, что связанные с кометами мрачные суеверия и предрассудки отнюдь не идут из тайников неразгаданной еще до сих пор народной души, во многом опередившей нашу науку, — а суть праздные измышления досужих книжников, только потом распространившиеся в народной массе^{10}.

Глава XX

«Помоги Бог благополучно совершить путь. Все предосторожности приняты»^{1}

Понедельник  считается несчастным днем для выезда в путь^{2}.

Туркул был отъявленный противник суеверия… И что ж? Такой человек, как он, имел сильный предрассудок, тщательно скрываемый, который однако ж чиновники его разгадали; он боялся пускаться в дорогу в понедельник. Когда государем, ехавшим в Варшаву, назначен был министру для прибытия туда же такой день, что по расчету времени ему нужно было выехать из Петербурга в роковой день, он медлил так, чтобы сесть в экипаж после полуночи. Мы разгадали это потому, что он довольно неискусно хитрил; вечером в понедельник, когда все было готово к отъезду, выдумывал разные дела, заставлял нас писать бумаги, вовсе не спешные, к его подписанию, переправлял их без надобности, давал по нескольку раз переписывать и все это для того, чтобы дотянуть время до полуночи. Когда же час этот пробил, то хотя бумаги не были готовы, приказывал их прислать к нему в Варшаву, а сам прощался и уезжал.

Надо же, чтобы случай оправдал эти суеверные опасения. В последний раз, отправляясь в путь, он отступил от своего правила и уехал в понедельник вечером. В дороге он тяжко заболел своим хроническим недугом и, привезенный в Варшаву в отчаянном положении, чрез несколько дней умер^{3}.

И доктор Арендт советует мне подкрепить ногу свою морскими банями, и министр отпускает меня недели на три, и Василий Перовский дает мне коляску, и я еду, хотелось бы завтра встретить свой 39-й год, то есть, прошу не ошибиться, свои 38 лет на большой дороге, хотелось бы, по крайней мере, послезавтра, в воскресенье, хотя 13-е число не так-то благоприятно, но не удастся все к отъезду изготовить. Там понедельник, тут и думать нечего ехать: придется отложить свою поездку до 15-го. (Из письма П. А Вяземского жене. 11 июля 1830 г.)^{4}

Говорят, Государь Николай Павлович считал понедельник днем тяжелым и никогда не выезжал в дорогу по понедельникам, а обыкновенно в воскресенье после литургии^{5}.

По желанию матери, обычай сиденья и молитвы перед дорогой был соблюден^{6}.

Мне было тринадцать лет, когда меня решили отдать в благородный пансион. День отъезда моего из дома останется незабвенным в моей жизни. Карета уже была заложена и стояла у крыльца… Дедушка, как будто не замечая никого, прямо подошел ко мне, обнял меня, крепко поцеловал, перекрестил и произнес: «Господь с тобою! Учись прилежно, этим ты утешишь свою мать и меня… В субботу я сам за тобой приеду…» И он еще раз поцеловал и перекрестил меня. Все на минуту присели и потом поднялись^{7}.

Наконец, настал благословенный 1825 год. Дядя Ильин вызвал меня в Петербург. Ужасно холодно и натянуто было мое прощание с отцом. Выходя из ворот, лошади каким-то странным образом попятились. Никифор тотчас же заметил: «Это значит, что он не воротится назад!» Говорите же теперь против народных поверий! Маменька провожала меня до Олишевки, где жил дядя Шрамченко. С горькими слезами я простился с нею и, разумеется, навсегда!^{8}

Во время квартирования в Любомле со мною много случалось приятного и неприятного и между прочим впал было паки в суеверие по одному случаю. Генералу, у которого я уже постоянно правил должность бригадного адъютанта, предписано было осмотреть бригады его полка: Екатеринославский кирасирский, Александрийский гусарский и татарский уланский и сверх того полк казачий Попова 9-го и роту артиллерии полковника Глухова, которая квартировала в Кобране. По исполнении сего, возвращаясь из Кобрана к своему полку в Любомль, остановились в одном местечке кормить все, что есть хотело. Из сего местечка выезжая по узкому и долгому переулку, встретили весь штат церкви, возвращающийся с кладбища, погребши умершего или умерших. Проехав сей переулок, должно было ехать версты три или четыре по самой неисправной гребле (плотине), хотя и поневоле ехали мы по ней очень тихо, но за всем тем у нас сперва лопнула ось под кухнею, потом испортилось переднее колесо у кареты, что заставило меня выйти из коляски, в которую сел генерал с супругою, и остаться для распоряжения поправкою испортившегося. Не отъехали они и версты, как переломилась ось у брички, в которой ехали две девушки. Итак: из четырех запряжек одна только коляска вытерпела ужасные между остатками леса выбои, послужила доехать генералу с супругою и девушкам до первой деревни, которая довольно далеко отстояла от сокрушительной плотины, и они приехали в нее довольно поздно, а я, исправя поврежденное, прибыл туда уже по восходе солнца, ибо и после плотины ехал довольно большую дистанцию лесом, по пнистой и кореньями перепутанной дороге. Этот-то случай заставил меня перебрать все слышанные встречи с духовными и приключения, по них последовавшие, потом не удивлялся уже тому, из чего распространилось общее мнение, что встреча с духовною особою предвещает неприятности, во избежание коих ворочаются назад и другие средства употребляют. И я, грешный, даже теперь имею слабость, хоть не ворочаюсь при таковых встречах, но всегда вспоминаю бывшее со мною и опасаюсь еще новой неприятности, особенно после подтверждения сего неосновательного мнения одним, уже в 1824 году случаем. Того года 23 апреля поехал я из деревни в город на именины к учителю гимназии и первая встреча на дороге была с каким-то священником или диаконом, а может быть, то был и дьячок или пономарь, но только твердо знаю, что церковного штата. Я мысленно просил у него благословения, плевал в зад ему сквозь кулак и как у меня не случилось тогда ни булавки, ни иголки или чего-либо другого ему вслед кинуть, то я, прорвав у шинели тафту и вырвав клок ваты, бросил ему вслед. Казалось, все исполнил, покойно приехал к имениннику, весело провел между гостями его время и забыл про встречу. После обеда выпросился я у именинника на базар с тем, чтобы, купивши огородных семян, возвратиться к нему. Лишь только, остановясь против семянниц, сошел я с дрожек, вдруг несется с горы тройка в телеге без кучера и прямо на мои дрожки; коренная ударила грудью в заднюю рессору, перешибла все листы оной и от сего же удара на круги передней оси дерево раскрошилось, а железо изогнулось, весь переплет передка с рессорами подался вперед оси… рессорою щелкануло коренную мою лошадь, она, испугавшись, понесла, пристяжная еще пуще; кучер мой, которого еще ударом тройки кинуло на зад коренной моей лошади, упал, запутался ногою в вожжи и тащился на них почти полверсты по мостовой, о которую избил бока, особенно голову, и если бы не случился по счастью тут лекарь, который, взявши вольного цирюльника, приказал на том же месте пустить ему кровь, то я неминуемо бы простился на век с моим кучером; притом и коренная лошадь об насунувшиеся к ней рессоры, скакавши, жестоко избила себе задние ноги, так что ее несколько времени должно было лечить. Теперь осуждайте мою слабость, что я, повстречавшись с кем-либо из служителей церкви, как будто жду чего неприятного. Сам чувствую, что в сем заблуждаюсь, но сии жестокие два приключения не позволяют истребить мысли сей^{9}.

При встречах с священниками он (А. А. Дельвиг. — Е. Л.) не пропускал случая, чтобы не плюнуть им вслед. Протоиерей Павский, бывший законоучителем в лицее, а в это время законоучителем наследника, нынешнего государя, был очень любим и уважаем Дельвигом. Когда они встречались, то Павский говаривал Дельвигу: «Плюнь, отплюйся же, Антон, а после поговорим»^{10}.

Лет шестьдесят тому назад всему Петербургу был известен своими эксцентрическими странностями и своим служебным педантизмом, превосходившим самый педантизм известного графа Аракчеева, генерал Н. И. Д[емид]ов, бывший начальником всех кадетских корпусов. Одно из главных его чудачеств, на котором он был помешан до смешного, было то, что он вылитый портрет императора Наполеона I; некоторое сходство он имел с этим государем, но не до того поразительное, как полагал. Кроме этого, он был суеверен до невозможного. У всех его дверей были прибиты найденные им подковы, как знак благополучия. В его спальне сидел в клетке петух для отогнания домового. К числу других его предрассудков принадлежал в особенности тот нелепый русский предрассудок, который считает встречу со священником самым несчастным предзнаменованием. Хорошо знавшие этого генерала люди рассказывали, что неоднократно, выехав со двора и увидев из окна кареты переходившего ему дорогу священника, он выскакивал из экипажа, испрашивал у батюшки с почтительнейшим видом благословение, а затем убедительнейше упрашивал его сесть в его карету. Как только священник исполнял его желание, Д[емид]ов приказывал кучеру скорее ехать домой. Приехав к себе, он учтиво высаживал священника из экипажа, вводил его в комнату с одной дверью, после чего, делая вид, что ему нужно отдать какое-нибудь домашнее приказание, быстро выходил из комнаты и столь же быстро запирал дверь на ключ, который брал в карман, и, уверенный в том, что этот священник уже не перейдет ему дорогу, сам быстро уезжал туда, куда призывали его дела. Такие похищения духовных лиц долго подавали повод к весьма странным недоразумениям. Затем уже местное духовенство (генерал жил на Васильевском острове) и причты, завидев высокую карету четверкою цугом с двумя лакеями в военных ливреях на запятках, «навостривали лыжи» и быстро утекали, чтобы не попасть на несколько часов под ключ его высокопревосходительства^{11}.

А[лександр] Сергеевич был очень дружен с Иван Ивановичем Пущиным, с которым вместе в один год вышли из Царскосельского лицея… Однажды он (А. С. Пушкин. — Е. Л.) получает от Пущина из Москвы письмо, в котором сей последний извещает Пушкина, что едет в Петербург и очень бы желал увидеться там с Александром Сергеевичем. Недолго думая, пылкий поэт мигом собрался и поскакал в столицу. Недалеко от Михайловского, при самом почти выезде, попался ему на дороге поп, и Пушкин, будучи суеверен, сказал при сем: «Не будет добра!» — [и] вернулся в свой мирный уединенный уголок. Это было в 1825 году, и Провидению угодно было осенить своим покровом нашего поэта. Он был спасен!^{12}

Мать моя (Н. Н. Пушкина-Ланская. — Е. Л.) позаимствовала от него (А. С. Пушкина. — Е. Л.) очень много дурных примет, и при всей своей набожности всегда испытывала неприятное чувство, встречая на улице или в пути священника^{13}.

Заяц перебежит дорогу означает предвестие неизбежного несчастия…^{14}

Осень и зиму 1825 года мы мирно жили у себя в Тригорском. Пушкин, по обыкновению, бывал у нас почти каждый день…

Вот однажды, под вечер, зимой — сидели мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, изволите видеть, человек Арсений — повар. Обыкновенно, каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал и на вырученные деньги покупал сахар, чай, вино и т. п. нужные для деревни запасы. На этот раз он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привез, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать — Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню.

Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, но что именно — не помню.

На другой день — слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он отправился было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу, а при самом выезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин сочли это дурным предзнаменованием, Пушкин отложил свою поездку в Петербург, а между тем подоспело известие о начавшихся в столице арестах, что окончательно отбило в нем желание ехать туда^{15}.

Известие о кончине Императора Александра Павловича и о происходивших вследствие оной колебаниях по вопросу о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 декабря. Пушкину давно хотелось увидаться с его петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строгого внимания на его непослушание, он решился отправиться туда; но как быть? В гостинице остановиться нельзя — потребуют паспорта; у великосветских друзей тоже опасно — огласится тайный приезд ссыльного. Он положил заехать сперва на квартиру к Рылееву, который вел жизнь не светскую, и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же едет проститься с Тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в Михайловское — еще заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белою горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь — в воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч — не под силу суеверному Пушкину; он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне^{16}.

Пушкин, я думаю, был иногда и в некоторых отношениях суеверен; он говаривал о приметах, которые никогда его не обманывали, и, угадывая глубоким чувством какую-то таинственную, непостижимую для ума связь между разнородными предметами и явлениями, в коих, по-видимому, нет ничего общего, уважал тысячелетнее предание народа, доискивался и в нем смыслу, будучи убежден, что смысл в нем есть и быть должен, если не всегда легко его разгадать.

Всем близким к нему известно странное происшествие, которое спасло его от неминуемой большой беды. Пушкин жил в 1825 году в псковской деревне, и ему запрещено было из нее выезжать. Вдруг доходят до него темные и несвязные слухи о кончине императора, потом об отречении от престола цесаревича; подобные события проникают молнией сердца каждого, и мудрено ли, что в смятении и волнении чувств участие и любопытство деревенского жителя неподалеку от столицы возросло до неодолимой степени? Пушкин хотел узнать положительно, сколько правды в носящихся разнородных слухах, что делается у нас и что будет; он вдруг решился выехать тайно из деревни, рассчитав время так, чтобы прибыть в Петербург поздно вечером и потом через сутки же возвратиться. Поехали; на самых выездах была уже не помню какая-то дурная примета, замеченная дядькою, который исполнял приказания барина своего на этот раз очень неохотно. Отъехав немного от села, Пушкин стал уже раскаиваться в предприятии этом, но ему совестно было от него отказаться, казалось малодушным. Вдруг дядька указывает с отчаянным возгласом на зайца, который перебежал впереди коляски дорогу; Пушкин с большим удовольствием уступил убедительным просьбам дядьки, сказав, что, кроме того, позабыл что-то нужное дома, и воротился. На другой день никто уже не говорил о поездке в Питер, и все осталось по-старому. А если бы Пушкин не послушался на этот раз зайца, то приехал бы в столицу поздно вечером 13 декабря и остановился бы у одного из товарищей своих по Лицею, который кончил жалкое и бедственное поприще свое на другой же день…^{17}

Много говорили и писали о необычайном суеверии Пушкина. Я лично могу только подтвердить это. С ним и с моим мужем было сущее несчастие (Павел Воинович был не менее суеверен). У них существовало великое множество всяких примет. Часто случалось, что, собравшись ехать по какому-нибудь неотложному делу, они приказывали отпрягать тройку, уже поданную к подъезду, и откладывали необходимую поездку из-за того только, что кто-нибудь из домашних или прислуги вручал им какую-нибудь забытую вещь, вроде носового платка, часов и т. п. В этих случаях они ни шагу не делали из дома до тех пор, пока, по их мнению, не пройдет определенный срок, за пределами которого зловещая примета теряла силу^{18}.

Встретит ли (А. С. Пушкин. — Е. Л.), выйдя из дома, похороны — говорит: «Слава Богу! Будет удача». Если же, находясь в пути, увидит месяц от себя не с правой, а с левой стороны, — призадумается и непременно прочтет про себя «Отче наш», да три раза истово перекрестится^{19}.

Если при выезде со двора за каким-нибудь делом, снесет ветром с головы шапку, то думали, что в предприятии не будет успеха. Во избежание этого следствия нужно было воротиться на час домой^{20}.

Папенька, простившись с маменькой и перецеловав всех нас, сел в эту кибитку и уехал из дому чуть не на неделю. Это было, кажется, первое расставание на несколько дней моих родителей. Но не прошло и двух часов, когда еще мы сидели за чайным столом и продолжали пить чай, как увидели подъезжающую кибитку с бубенчиками и в ней сидящего отца. Папенька мгновенно выскочил из кибитки и вошел в квартиру, а с маменькой сделалось что-то вроде обморока; она сильно испугалась внезапному и неожиданному возвращению отца… Взяв с собою документы и успокоив маменьку, отец опять уехал и на этот раз не возвращался домой дней 5 — 6. Эпизод этот, то есть внезапнее возвращение отца, часто вспоминался в нашем доме в том смысле, что это худой признак и что покупаемая деревня счастья нам не принесет. Ежели сопоставить последующие обстоятельства, то, пожалуй, примета эта в сем данном случае и окажется справедливою…^{21}

Выехали мы вовремя и ехали все время благополучно, когда на половине дороги немец вдруг побледнел и, ухватив кучера за кушак, остановил тарантас.

— Что случилось?

Немец тупо посмотрел на меня:

— Надо езжать назад: я забыл мой пальто!..

Мне сделалось нехорошо. Но внезапно счастливая мысль озарила мой мозг, и ко мне вернулось самообладание.

— Что ж, вернемтесь, — с мнимой покорностью поддакнул я, — только очень жаль… что вашей свадьбе теперь не бывать!

— Это зачем? — толстая физиономия немца выразила ужас и недоумение.

— Очень просто, зачем — затем, что нет на свете хуже приметы… как возвращаться с пути назад! Во время путешествия это самое роковое предзнаменование!..

…И мы снова двинулись в путь, причем возбужденный немец даже посулил кучеру на чай^{22}.

Глава XXI

«Друзья! Теперь виденья в моде…»^{1}

Павел Воинович Нащокин, известный друг Пушкина, в молодости своей вел жизнь самую эксцентрическую, пил столько, что самый крепкий ром имел для него вкус водянистый, и он нарочно настаивал его разными крепкими зельями, чтобы как-нибудь проедало его язык. В этом положении нервы его были в ужасном напряжении. Однажды поутру лежит он, проснувшись, на своей кровати и видит, что к нему приходит брат, садится на кровать и начинает разговаривать о матери, разделе и проч. Павел Воинович ему отвечает. Вдруг все пропало, а через несколько времени действительно приходит брат, занимает то самое место и говорит именно то же, что он слышал прежде^{2}.

Тогда же Нащокину захотелось сделать себе кабриолет. Сельский каретник, прозванный Чумаком, пил не меньше его и никак нельзя было присадить его за работу. Нащокин призывает его к себе и берет с него слово не пить нигде больше, кроме как у барина, который и определил ему особый бочонок рябиновки. Работа пошла очень хорошо. Вдруг Нащокин поутру видит или слышит, что каретник где-то под плетнем сидит с столяром и распивает вместе полштоф водки, оставшейся после чьей-то свадьбы. Скоро и позабыл он об этом явлении, но, пошед на обед к людям, он увидел каретника и, вспомнив, невольно закричал на него: «Как же ты, мошенник, обещался не пить нигде, кроме как у меня, а что ты делал под плетнем?» Каретник обомлел и едва мог выговорить: «Да кто же вам это сказал, Павел Воинович?» Нащокин сам смутился и, только собравшись несколько с духом, отвечал: «Что тебе за дело, кто! Виноват! и проч.». (Рассказано мне самим П. В. Нащокиным в сороковых годах и записано покойной моей женою.)^{3}

Мать (Н. Н. Пушкина. — Е. Л.) сидела за работою; он провел весь день в непривычном ему вялом настроении. Смутная тоска обуяла его; перо не слушалось, в гости не тянуло и, изредка перекидываясь с нею словом, он бродил по комнате из угла в угол. Вдруг шаги умолкли и, машинально приподняв голову, она увидела его стоявшим перед большим зеркалом и с напряженным вниманием что-то разглядывающим в него.

— Наташа! — позвал он странным сдавленным голосом. — Что это значит? Я ясно вижу тебя и рядом, — так близко! — стоит мужчина, военный… Но не он, не он! Этого я не знаю, никогда не встречал. Средних лет, генерал, темноволосый, черты неправильны, но недурен, стройный, в свитской форме. С какой любовью он на тебя глядит! Да кто же это может быть? Наташа, погляди!

Она, поспешно вскочив, подбежала к зеркалу, на гладкой поверхности которого увидела лишь слабое отражение горевших ламп, а Пушкин долго стоял неподвижно, проводя рукою по побледневшему лбу.

Очнувшись, на ее расспросы он вторично описал приметы появившегося незнакомца и, перебрав вместе немногочисленных лиц царской свиты, с которыми приходилось встречаться, пришли к заключению, что никто из них не походит на портрет. Пушкин успокоился; он даже облегченно вздохнул; ему, преследуемому ревнивыми подозрениями относительно Геккерена, казалось, что видение как будто устраняло его. Мать же, заинтересованная в первую минуту, не подобрав никакого подходящего между знакомыми, приписала, все грезам разыгравшегося воображения и, среди надвигавшихся мрачных событий, предала это скорому забвению.

Лишь восемь лет спустя, когда отец (П. П. Ланской. — Е. Л.) предстал пред ней с той беззаветной любовью, которая и у могилы не угасла, и она услышала его предложение, картина прошлого воскресла перед ней с неотразимой ясностью^{4}.

Оба они, будучи детьми, увидали вечером в одной и той же комнате и в один и тот же час бабку их Чичерину на девятый день по ее кончине. Она взошла к ним в детскую, благословила их и исчезла. Оба мальчика не сказали один другому об этом ни полслова. Лет пятнадцать спустя они пировали в кружке товарищей-офицеров Егерского полка; предметом беседы послужили, между прочим, сверхъестественные анекдоты, рассказываемые по очереди каждым из присутствовавших. Очередь дошла до Сергея Львовича, и он упомянул о своем видении; тогда Василий Львович, вскочив с места, закричал: «Как это, Серж? Значит, мы в одну и ту же минуту видели то же самое?»^{5}

Когда мой дядя Лев решился поступить в военную службу не извещая о своем намерении родителей, уехавших из Петербурга в Михайловское, — это было в 1826 году, — то, оставаясь в их пустой квартире (если не ошибаюсь, по набережной Фонтанки у Семеновского моста), он приступил к разбору бумаг среди светлой майской ночи. Разобрав их, Лев Сергеевич хотел пройти в кабинет уложить свои вещи и тут задался вопросом: хорошо ли делает, уезжая на службу без родительского благословения? Путь в кабинет лежал через огромную гостиную, и вот Лев Сергеевич видит в гостиной скончавшуюся, как сказано выше, в 1819 году свою покойную бабку, Марью Алексеевну. Дяде кажется, будто бы она встает при его приближении со стула, останавливается на расстоянии нескольких шагов от него, благословляет его крестным знамением и исчезает мгновенно.

Впоследствии, в Варшаве, рассказывая моей матери свою галлюцинацию, дядя Лев, который далеко не был суеверен, а совершенно напротив того, прибавил: благословение тени добрейшей бабки нашей послужило, знать, мне в пользу. Во всех отчаянных сражениях с персиянами и поляками я, среди адского огня, не получил даже контузии; пули как-то отлетали от меня, как от заколдованного^{6}.

Алексей Михайлович Пушкин, племянник Марии Алексеевны Ганнибал, тоже, как известно, рожденной Пушкиной (см. родословную А. С. Пушкина, составленную отцом моим Н. И. Павлищевым со слов Ольги Сергеевны и напечатанную в издании П. В. Анненкова 1855 года), был свитским офицером и профессором математики в Москве. Религиозный родственник его, Василий Львович, посещал его часто, желая обратить его на путь христианского учения; однако встречал всякий раз со стороны хозяина не только сильную оппозицию, но и постоянное кощунство над предметами всеобщего чествования, кощунство, доходившее в вольтерианце-хозяине до какого-то исступления. Мало того: Алексей Михайлович обучал кощунству и своего лакея, так что, когда Василий Львович выгонял из комнаты этого доморощенного философа, старавшегося при беседах между своим барином и гостем перещеголять в выходках первого из них, лишь бы получить лишний пятак на очищенную, — этот негодяй, по наущению Алексея Михайловича, возвращался в ту же комнату через другую дверь и продолжал твердить заданное барином и выученное к немалой досаде Василия Львовича.

Вдруг недуманно-нежданно Алексей Михайлович заболевает, запирается в кабинете, и многочисленная дворня его, в том числе и философ, слышит явственно в комнате барина два спорящих голоса и слышит их несколько ночей сряду. Челядь перетрусила; но философ, по своему скептицизму, посмотрел на этот факт с философской же точки зрения и, не спрашивая, ворвался в кабинет; тут увидел он своего патрона и учителя среди комнаты, размахивавшего руками, испуганного и поистине страшного в испуге. Алексей Михайлович, устремив глаза на какой-то невидимый лакею предмет и ругаясь с каким-то таинственным гостем, замечает приход незваного камердинера и кричит, что есть мочи:

— Пошел, пошел прочь! Не мешай нам; мы тебя не спрашиваем, убирайся покуда цел, пошел!

Камердинер навострил лыжи и не посмел уже возобновлять опыта. Но затем всякую ночь слышна была загадочная перебранка, как рассказывали люди, продолжаясь в течение еще недель двух, до самой кончины Алексея Михайловича, о которой Василий Львович, продолжавший в силу христианского благочестия и родственных чувств посещать больного, правда, по дням, а не по ночам, передавал своему брату и Ольге Сергеевне множество других странных подробностей, распространяться о которых считаю уже излишним.

Я привел некоторые легенды лишь ввиду значения, которое приписывала им покойная Ольга Сергеевна и все семейство Пушкиных^{7}.

Заканчивая изложение событий за 1829 год, перехожу к воспоминаниям за следующий 1830-й, к первым числам января которого относится случившееся на одном из вышеупомянутых вечеров таинственное происшествие с супругой Дельвига, Софьей Михайловной, рожденной Салтыковой, происшествие, о котором рассказала мне мать с малейшими подробностями. Я записал его в мой дневник, не придавая, впрочем, этому случаю особенного значения, как плоду расстройства нервов жены друга моего дяди, а если решаюсь привести его здесь, то потому, что описываемый случай имел место в присутствии дяди Александра, которым все интересуются; кроме того, моя мать, порою тоже суеверная, считала сверхъестественное явление, постигшее баронессу Дельвиг, тем более странным, что Софья Михайловна ему подверглась ровно за год до преждевременной кончины своего супруга.

Уютная квартирка моих родителей состояла из небольшой прихожей, гостиной, кабинета отца, комнаты моей матери и столовой. Правая дверь из прихожей вела в гостиную, а левая в узенький коридор, в конце которого отворялась дверь в столовую. Коридор, куда поставили старое соломенное кресло, почти негодное к употреблению, освещался прибитой к стене маленькой лампой.

Собрались вечером гости: дядя Александр, приехавший в отпуск, дядя Лев, барон Дельвиг с женой, Татьяна Семеновна Вейдемейер и еще несколько дам и мужчин — не помню кто. Перед самым ужином баронесса Софья Михайловна захотела выпить стакан воды; но, не желая пройти в столовую чрез кабинет, чтобы не обеспокоить куривших и игравших в карты мужчин, вышла из гостиной в прихожую, откуда и вступила в означенный узенький коридор.

Не проходит и десяти секунд, как все слышат дикие, отчаянные вопли. Дядя Александр и отец, выскочив из кабинета, первые бегут через комнату матери и столовую в коридор, откуда раздавались крики; Лев Сергеевич и барон Антон Антонович — туда же, с другой стороны, через гостиную и прихожую; дамы за ними следом. В коридоре находят обезумевшую от страха Софью Михайловну; ее уводят в гостиную.

Все суетятся, кто с водой, кто с уксусом, кто с одеколоном, что попадется под руку.

Придя в себя, Софья Михайловна рассказала следующее:

Не успела она очутиться в коридоре, как увидела сидевшего в креслах старика с ниспадавшими до плеч волосами, лицом желтым, как у любого покойника, оскаленными зубами и глазами навыкате, из которых исходили как бы лучи зеленого цвета. Старик был одет, — насколько баронесса заметила, — в серый ободранный армяк. Старик, при ее приближении, встает с кресел, подходит к ней, загораживает дорогу в столовую и хохочет.

Слушатели рассказа баронессы расхохотались в свою очередь, и Александр Сергеевич — первый.

— С вами просто сделалось дурно от духоты в этой гостиной; в коридоре закружилась голова и показалось Бог знает что, — успокаивал дядя.

— Да что тут долго рассуждать, — перебил дядю Дельвиг. — Я тебе, Соня, хочешь докажу, что твое привидение вздор. Пойдем-ка всей компанией в коридор. Твой старик сам струсит. Видишь, сколько в нашем войске пар кулаков? — прибавил он, смеясь.

— Идите все, а я ни за что, ни за что, барон (так она всегда называла мужа)!

— Не пойдешь — понесу, — продолжал смеяться Дельвиг, который будучи физически очень силен, поднял с этими словами жену на руки как перышко и, закричав: «За мной, храбрая команда!», отправился к страшному месту.

Хозяева и гости последовали за ним; жена крепко обвила его толстую шею руками, но не успел Антон Антонович сделать в коридоре и пяти шагов, как Софья Михайловна опять закричала благим матом: «Вот он, вот он! Стоит против тебя, нас не пускает! Вижу, вижу его…» и… лишилась чувств.

Не скоро баронессу привели в сознание. Литературные разговоры и карты, конечно, прекратились, и гости разъехались раньше обыкновенного; остался у нас один дядя Александр.

Он сказал сестре:

— Теперь Софью Михайловну к тебе на квартиру и калачом не заманишь. Завтра к ней зайду; скажу, что ваш лакей хотел, ради святок, нарядиться шутом, да позабавиться.

— И бесподобно, — похвалила Ольга Сергеевна.

— А ты к ней заезжай послезавтра и подтверди то же самое.

На беду мои родители держали не одного, а двух камердинеров, — благо прислуга была тогда дешева. Насчет их имен Ольга Сергеевна с братом не сговорилась, так что на вопрос баронессы, кто именно пошалил — Александр Сергеевич свалил вину на Ермолая, а на следующий день моя мать заявила, что виновник всей суматохи Прокофий.

— Как же это? Ты говоришь Прокофий, а твой брат — Ермолай? После этого, воля твоя, — сказала баронесса, — я к тебе не приду, пока не переменишь квартиры. Барон пусть ходит, а не я. Если хочешь со мной видеться, то можешь всякий день, но у меня, а не у тебя.

Софья Михайловна сдержала слово: квартирка в доме Дмитриева больше ее и не видала, несмотря на все насмешки барона, моей матери и дяди Льва Сергеевича^{8}.

Всю эту зиму мы прожили в Красном, а весною 1813 года поселились на жительство в Каменках, где продолжали необходимые постройки. Бабушка прислала «на погорелое место», как писала она, еще две тысячи рублей. Кстати о бабушке. Она за несколько дней до входа французов в Москву успела уехать в Симбирское имение и там прожила до зимы. У нее сгорел большой каменный дом на Солянке, оставшийся после деда, и все бывшее в нем имущество; в том числе пропали груды медных денег в погребах — остатки прежних откупных доходов. К этому времени относится одно замечательное происшествие в семействе бабушки. По слабости характера она была постоянно под влиянием второй своей дочери, графини Аграфены Степановны, оставшейся на всю жизнь девицею по уродливости телосложения (у ней было два больших горба спереди и сзади), но очень умной и еще более хитрой; она имела необыкновенное искусство подводить под гнев матери братьев и сестер, если сама была ими недовольна. На этот раз, по ее же милости, был выгнан из дому и даже проклят матерью один из ее сыновей, граф Федор Степанович, отставной гвардии поручик. При начале войны он снова определился на службу и приезжал перед походом просить прощения у матери, но мать не пустила его на глаза и не хотела благословить. В один зимний вечер, когда бабушка жила в Симбирской своей деревне, Аграфена Степановна вдруг страшно вскрикнула и упала без памяти. Когда привели ее в чувство, узнали, что перед нею наяву показался брат ее Федор и погрозил ей пальцем. Впоследствии получено известие, что он умер от горячки на походе, в Могилевской губернии, в тот самый день и час, когда явился сестре. Впечатление ужаса было в ней так сильно, что после того во всю жизнь свою она не могла спать одна в комнате и часто вскрикивала во сне^{9}.

Авдотья Петровна (Елагина. — Е. Л.) была особенно дружна с Марьей Андреевной (Мойер. — Е. Л.). Она увидела ее в день ее смерти 1823 года, и вот каким образом: в деревне у нее сильно занемог ребенок, сын Рафаил двух лет, которого она горячо любила. Однажды он сильно страдал, сидя на своей кроватке. Она не спускала с него глаз, но вдруг нечаянно взглянула на дверь и видит так живо входящую Марью Андреевну, что бросается к ней навстречу, восклицая: «Маша!» Но в дверях никого и ничего не было. Ей сделалось дурно. В эту самую ночь, в этот самый час скончалась в Дерпте Марья Андреевна^{10}.

18 марта был день для меня памятный. После утренней молитвы я долго припоминал добрейшую и нежную мать. По необходимости и заведенному порядку собирался для движения вертеться и скакать, чтобы дать крови легкое обращение, как делывал каждый день, но не мог. Я лег на постель, заложил обе руки под голову и горько заплакал. Часовой в эту минуту приподнял завешенную снаружи тряпку с окошечка в дверях: я вскочил, стал к нему спиною, к решетке, и слезы потекли обильно. «Вот дамская истерика или нервный припадок! — подумал я. — Вот что наделала крепость в два месяца, а что будет дальше?» Опять лег, закрыл глаза; мне слышался голос матери, она меня утешала и благословляла. У кровати я бросился на колени, упер голову о край кровати; не знаю, как долго я молился, но душою был с нею. Я встал, когда сторож отпирал замки и принес мне обед; отломив кусочек хлеба, велел ему унести обед. В этот же день к вечеру была моя очередь писать к милой жене моей; письмо это сохранилось; в нем прошу убедительно уведомить меня о моей матери. Через три дня получил ответ, что хотя здоровье ее слабо, но ей не хуже. Впоследствии, через два месяца, сообщила жена подробно, что мать моя скончалась именно 18 марта, во втором часу пополудни, что она в этот самый день поутру приобщилась святых тайн и в присутствии отца моего и двух сестер объявила священнику и всем прочим присутствовавшим из родных и прислуги, чтобы никто не укорял меня в причине ее смерти, что, напротив того, я из числа тех ее детей, которые от самой колыбели причиняли ей меньше забот и доставляли больше радостей, и что она до последнего дыхания жизни сохранит ко мне чистейшую любовь. Кто изъяснит это сочувствие, это видение того, что совершалось в ту же самую минуту за 350 верст от меня? Телеграфной проволоки тогда не водилось нигде; телеграмма передала бы весть и ответ; но кто передал мне звук голоса?^{11}

В молодости моей имел я поэтическую привязанность к одной благородной девице (дочери Александра Николаевича Муравьева, Софии) и намеревался быть ее женихом, хотя покойная мать моя прозорливо старалась меня от этого отвратить и говорила мне: «Я чувствую, что другая тебе назначена». — Накануне 31 августа 1851 года в часу в 4-м утра спал, и сон мой вдруг перешел в состояние просонок, так что я окинул взглядом комнату, в которой я лежал (на матраце на полу), и мебели тут стоящие видел, освещенные утренним светом, а еще увидел стоящую предо мной человеческую девичью фигурку очень невысокую лилового цвета, который имела не только ее одежда, но и тени лица и цвет глаз, проницательно, глубоко смотревших на меня, глаза эти как бы пронизывали меня насквозь. Лицо Софии Муравьевой узнал я, и глаза ее насквозь смотрели мне прямо в душу столь испытующим взором, что я содрогнулся. Тут мне точно кто-то вложил в мысль, что от меня зависит избавиться от видения сего или продлить его. Я немедленно избрал первое и с тем намерением перекрестился: видение исчезло, и я, так как было рано, опять заснул. — В следующий за тем день получил я письмо от тетки, которая, любя меня, с большими предосторожностями, извещала меня о кончине той, которую я любил, последовавшей в ночь 31 августа. Я был целый день как схваченный чем-то, ни о чем думать не мог и все сидел, вперя глаза в механизм часов, пораженный мыслию, что я во времени, а она в вечности. Потом поразила меня мысль, что я имел видение то именно в ночь ее кончины и что, вероятно, была то ее душа, по разлучении от тела явившаяся мне, как говорится — прощаться, а как мне казалось — испытать или осмотреть, точно ли я любил ее, почему и посмотрела мне в душу так, что я испугался, тем более что ни прежде, ни после я никаких видений не имел^{12}.

В 1855 году г-жа Ш. была классной дамой в одном институте в Одессе. Ее любимый брат находился при армии в Севастополе, и они аккуратно переписывались каждую неделю. Раз — это было 25 мая — г-жа Ш. проснулась утром по первому звонку колокольчика, будившего институток. Воспитанницы, с которыми она спала в одной комнате, лениво приподнимались.

— Вставайте скорее, дети, — сказала г-жа III., — смотрите, какое чудесное утро.

Ее постель стояла очень близко к окну. Оно не запиралось всю ночь. Под этим окном шла крыша институтского лазарета, невысокое здание которого образовывало прямой угол со зданием самого института. Г-жа Ш., говоря о погоде, взглянула в окно и вдруг увидела странную перемену декорации: вместо лазаретной крыши перед ее глазами поднимался зеленый вал с рвом внизу. По валу бежал офицер в фуражке. Он бежал прямо к окну, и г-жа Ш. с изумлением узнала в нем брата. Молодой человек вскочил в окно, подошел к ней и, крепко взяв ее обеими руками за плечи, так же крепко поцеловал в обе щеки.

— Что ты? Как сюда попал? — воскликнула она с удивлением.

Но он в ту же минуту повернулся, выскочил опять в окно и побежал обратно по валу. Добежав до средины, молодой человек вдруг сильно покачнулся, фуражка слетела у него с головы, и вслед за нею он сам скатился в ров… И все исчезло. Под окном институтской спальни опять тянулась лазаретная крыша.

Г-жа Ш. протирала глаза, думая, не сон ли ей приснился. Но на обеих щеках горели крепкие поцелуи брата, а на плечах оставались знаки от его пальцев.

Она взглянула на девочек. Они сидели молча и во все глаза смотрели на нее.

— Дети, я не спала сейчас? — в смущении спросила г-жа Ш.

— Нет, — отвечали они, — вы смотрели в окно, а потом с кем-то разговаривали.

В эту неделю г-жа Ш. вместо обычного письма от брата получила известие о его смерти. Он был убит 25 мая, в тот утренний час, когда его видела сестра^{13}.

Конечно, есть вещи очень странные, и одну из этих странных вещей я вам сейчас расскажу. Тут дело было уже не с одним человеком, не с Грибоедовым на Синем мосту или в Тифлисе, а с двумя совершенно разно поставленными лицами. В подлинности этого факта сомневаться невозможно, потому что я сам не только исследовал, но должен был его исследовать. Дело было с той же самой Варварой Семеновной Миклашевичевой, о которой сейчас шла речь. У нее был один сын, Николай, которого она очень любила и который умер восьми лет от роду. Она его горько оплакивала и всегда по ночам очень долго о нем молилась. Раз ночью — это было летом — она стоит перед иконами, молится о нем и вдруг слышит, что у будочника (против самой ее квартиры была будка) голос ее сына очень громко спрашивает: «Который час?» Малютка несколько пришепетывал, и по этому одному и, наконец, по самым звукам голоса она не могла ошибиться. Она бросается к окну, отворяет его, слышит, как будочник отвечает: «Третий; да что ты, этакой маленький, по ночам шатаешься?», видит, очень ясно видит своего сына, видит, как он перешел от будки улицу к ее воротам и у самых ворот пропал. Боясь, не ошиблась ли она, не было ли у ней все это действием слишком сильно настроенного воображения, она разбудила людей, послала к будочнику спросить: видел ли он мальчика, говорил ли с ним? Оказалось, что видел и говорил. Когда я приехал (меня в то время не было в Петербурге), она мне все рассказывает и для того, чтобы удостоверить меня в подлинности факта, просит, чтобы я сам спросил будочника. Будочник этот был в то время переведен куда-то к Александро-Невской лавре. Я поехал, отыскал его, при ней расспрашивал: все оказалось верно и точно: видел и говорил^{14}.

После двухлетнего супружества я лишилась мужа. Малютка-сын остался мне в отраду, и он один привязывал меня к жизни. Утешаясь его цветущим здоровьем, я думала; какая судьба неведомая носится над колыбелью твоею, дитя мое? Она неразгадаема; но все, чем ты будешь, уже теперь в тебе заключается. Наследовал ли ты благородную душу отца твоего, высокие его мысли; или навсегда улетели они от земли? Как бы то ни было, будь счастлив хоть теперь, на груди твоей матери! Но вскоре он занемог; пятеро суток боролся он со смертью; в жестоких терзаниях, не зная сна, я обливала его горючими слезами и не переставала молиться о сохранении его жизни. На шестую ночь недуг, казалось, утих: его дыхание становилось свободнее и он уснул на руках моих. Вдруг сверхъестественный блеск осветил комнату; предо мною предстал лучезарный Ангел. Его стопы едва касались земли, взор его был радостен, улыбка сияла на устах его. «Утешься, мать! — сказал он мне, и от звука голоса его сердце мое вострепетало весельем. — Я Ангел жизни и пришел спасти твоего сына». При сих словах он коснулся перстами младенца, и румянец заиграл на щеках его, болезнею изнуренных. В то же время по другую сторону от меня предстал другой Ангел. Не лучи, но белое, ровное сияние облекало главу его и стан. Темные ресницы осеняли голубые очи, и взор его подобен был свету луны, проникающему сквозь зеленые ветки дерев. «Я Ангел смерти, — сказал он, — сын твой мне принадлежит. Не печалься; не надолго будешь ты разлучена с ним: отец зовет его к себе». И Ангел глядел на младенца с неизъяснимой любовью, и лицо младенца просияло. «Он мой, — возразил первый Ангел, — я приготовил ему блестящее, великолепное поприще; я наделю его красотою, здравием, силою ума и неизменным спокойствием души; сладка будет речь в устах его и взором будет он властвовать над сердцами людей; дружба не изменит ему до поздних лет; любовь украсит его младые годы и откроет ему все тайные наслаждения жизни; слава увенчает его на поле брани, гражданские доблести передадут имя его отдаленному потомству, с именами друзей человечества!» — «Небесный посетитель! — воскликнула я. — Возьми моего младенца и будь его защитой!» Тогда Ангел смерти произнес сии слова: «Я отниму от него радости земные; но в замену дам такие блага, о которых поведать тебе не могу. Кому из вас жизнь не сулила счастия, и кого не обманули ее обольщения? Не по мне ли тоскует душою человек, когда грусть осеняет его средь шумного веселия, когда любовь исторгает слезы из очей его, когда он стремится за призраком славы? От рождения своего вы мне принадлежите; но счастлив тот, кого из колыбели я принял в свои объятия».

И долго спорили Ангелы, и ни один не уступал другому моего сына. Наконец они условились между собою, чтобы младенец сам решил, кому из них хочет принадлежать. Оба в одно время простерли к нему десницы. Младенец пробудился и взорами встретил Ангела жизни; испуганный неожиданным видением, он робко прижался к груди моей, но ободренный ласками Ангела засмеялся и заиграл на руках моих. Потом поглядел вокруг себя и увидел Ангела смерти: веселье отлетело мгновенно от лица его; долго смотрел он внимательно в глаза Ангела и наконец — простер к нему с улыбкою руки, исторгаясь непреодолимою силою из моих объятий.

Видение исчезло; на груди моей лежал младенец безжизненный^{15}.

Господин Bescherelle, видно магнитист, назло Парижской медицинской академии очень серьезно рассказывает в «La France litteraire» чудесный способ, каким отыскали последние тринадцать книг «Божественной комедии» Данте.

Прошло уже восемь месяцев с тех пор, как Гомер Италии присоединился в небе к чистым и благородным душам, которые он воспевал здесь на Земле. Поэму его везде читали и превозносили, имя его перелетало из уст в уста. Но к всеобщему энтузиазму присоединялось и сожаление: Данте, умирая, не сказал никому, где хранятся последние тринадцать песней его «Божественной комедии». Тщетны были все поиски, и уже начинали думать, что эта рукопись погибла, когда дворец князя Гвидо был разграблен вскоре после смерти великого поэта. Сыновья его, Пьетро и Якопо, горько оплакивали эту потерю; и, не надеясь уже найти этих песен, они, уступая требованиям своих приятелей, сами принялись оканчивать поэму отца своего, потому что и они тоже были поэты. Но после многих тщетных усилий они уже начинали раскаиваться в своем дерзком предприятии, готовы были бы отказаться от него; но их удерживала мысль, что нечестно было бы с их стороны оставить этот священный долг невыплаченным. Якопо еще более брата заботился об этом и более был огорчен смертию отца. Со времени своего пребывания в Равенне, он часто проводил целые ночи у могилы Данте в церкви францисканских монахов. Молодой поэт, безвестный сын знаменитого отца, проводил там долгие часы, мечтал, искал вдохновений.

Однажды, погруженный в поэтические мечтания, он почти невольно приблизился к могиле отца. Пробила полночь. Он был один; ничто не нарушало молчания, царствовавшего в этом священном месте. Только изредка слышались удары колокола какого-нибудь отдаленного монастыря или лай собак, пробужденных торопливыми шагами запоздалого прохожего. Стоя на коленях на могильном камне отца своего, Якопо был погружен в глубокие размышления; но вскоре, утомленный напряжением мыслей, он склонился головою на ступеньки гробницы и заснул сном крепким и тяжелым… Вскоре он был обрадован приятным видением. Ему казалось, будто в гробнице раздался шум, тень отца его вышла и приблизилась к нему. Она была покрыта саваном ослепительной белизны; в походке ея было неизъяснимое благородство и величие, а из глаз, вдавленных могилою, светилось пламя. При этом виде Якопо был поражен страхом; он боялся, что это какой-нибудь лживый призрак; потом, оправившись несколько, он упал к ногам своего родителя и, в упоении от радости, схватил его оледеневшую руку и орошал ее слезами.

— О, батюшка, — вскричал он, — неужели вы еще живы?

— Да, — отвечала знаменитая тень торжественным голосом, — я еще жив, но я живу жизнью истинною, вечною.

Успокоенный этими словами, молодой человек прибавил:

— О, священная тень отца моего, скажи, прежде, нежели ты оставил эту юдоль плача, окончил ли ты великое творение, плод изгнания и мести, завещанный тобою векам?

— Благодаря Богу и моим усильным бдениям, я окончил его и теперь еще трепещу при этой мысли от радости.

— О, в таком случае, из жалости к твоим несчастным детям, которые томятся в тщетных усилиях и, если слава твоя тебе еще дорога, не потерпи, чтобы твое бессмертное творение перешло в века неполным; покажи нам место, где ты, при жизни своей, спрятал последние тринадцать песен твоей поэмы, которые мы так долго и тщетно искали.

Данте, бросив на сына взор, исполненный трогательного соболезнования, сделал ему знак, чтобы он за ним следовал и повел его в спальню, которую занимал при жизни своей.

— Здесь, — сказал он, указывая иссохшим пальцем на небольшое отверстие в стене, — здесь находится то, чего вы так искали.

Потом, устремив на Якопо последний, прощальный взгляд, он вскричал:

Siete raccomandato il mio tesoro,
Nell quale i'vivo ancora.
(Поручено тебе мое сокровище,
В котором живу я еще.)

При этих словах тень как бы провалилась в землю и возвратилась в свое вечное жилище.

Это произвело на Якопо такое действие, что он тотчас проснулся. Ему еще слышался голос отца. Он смотрел во все стороны, ища взором драгоценной тени, которую только что видел. Но все исчезло; перед ним была только гробница отца его, озаряемая слабым светом лампы, висящей под сводом часовни. Пораженный удивлением, он не знает, что думать. Действительно ли отец являлся, или это были только грезы, обманчивый призрак?

По некотором размышлении ему пришло в голову, что это небесное вдохновение. Исполненный этой мысли, он выходит из церкви и спешит к жилищу Пьетро Джиардино, находящемуся на самом краю Равенны. Он стучится в дверь; старик сам ему отворяет и удивляется, что Якопо пришел к нему в такое время. Тот рассказывает ему свое видение и именем дружбы, которая соединяла Данте с Джиардино, умоляет его тотчас идти с собой. Пьетро не хотел бы отказать даже в малейшей прихоти сыну своего покойного друга, он спешит к палацу Guido da Polenta за Якопо, который бежит с быстротою серны. Там они, с большою опасностию, пробрались между развалинами и достигли башенки, стоявшей на одном из углов. Казалось, что судьба хранила эту башню, что Провидение осеняло ее своим покровом: она одна стояла прямо посереди разрушенного здания. Там Данте обыкновенно занимался. Едва только наши энтузиясты переступили порог башни, как вокруг них раздался ужасный шум и лампа их вдруг погасла, как бы затушенная невидимою рукою. Якопо и старый его товарищ, в испуге, не знали, что им делать: бежать или идти вперед; им пришло в голову, что тут, может быть, скрываются привидения или разбойники, которые хотят их умертвить. Собрав остальные свои силы, они, трепеща всем телом, подошли к открытому окну, чтобы звать к себе на помощь, и что же они увидели?.. Стаю сов, которые поднялись, испугавшись их приближения! Они невольно засмеялись, вспомнив о своем испуге. Якопо, оправившись от страха, старался пробраться в кабинет; но, к несчастию, луна скрылась, и ему совершенно невозможно было пройти без свету, между обвалившимися каменьями. Между тем надежда и мужество побуждали его продолжать разыскания; он шел ощупью; но наконец темнота, которая все более и более увеличивалась, принудила его остановиться: идя, не видя куда, он легко бы мог провалиться в какую-нибудь расщелину. Он уже с час стоял тут неподвижно: наконец солнце развалин (как называют луну поэты) снова появилось во всем своем блеске на небе и позволило Якопо продолжать свои поиски. Уже он осмотрел все углы кабинета, и все напрасно; отчаяние уже начинало овладевать им, как вдруг он заметил вверху стены, в углу, род наличника. Не могши достать до него, он подозвал старого Пьетро, влез на его плеча, приподнялся на цыпочки и с большим трудом начал вытаскивать из углубления множество бумаг, сырых и изъеденных червями. Выбрав все, он принялся рассматривать эти свертки; на одном написано: Trattato della Monarchia; на другом — Convito; на третьем — Dell'Eloquenza volgare; на четвертом — Vita nuova; a Divina comedia всё нет. Кровь его кипит от досады и нетерпения. Все уже бумаги перешли через его руки; оставался только один сверток, но такой черный и нечистый, что он боялся до него дотронуться. Однако ж, чтобы потом ни в чем не упрекать себя, он счистил с него паутину, развернул, и что же увидел? — Тринадцать последних песен «Божественной Комедии». При виде этого неожиданного сокровища, Якопо был вне себя от радости! Он упал на колени в невыразимом упоении и, проливая источники слез, вскричал: «Отец мой, благодарю Бога, теперь слава твоя будет сиять в полном своем блеске!»

Почти чудесное открытие этой рукописи было важным происшествием не только для Флоренции, но и для всей Италии^{16}.

В одном голландском городе между разными гражданами учреждено было дружеское вечернее собрание. Сперва, может быть, следуя по совести узаконениям своего клуба, а наконец, по привычке, которая, как известно, еще сильнее совести и закона, они сходились каждый вечер исправно и точно, в назначенное время, в назначенном месте, и с такою же исправностию и точностию расходились, как скоро на деревянных стенных часах, нарочно для сего в зале собрания повешенных, пробьет одиннадцать часов. Таким образом прошло несколько лет, и члены общества, сближаясь время от времени теснее и становясь друг другу необходимее, не отступали никогда от принятого ими правила.

А посему не удивительно, что они соскучились, не видав несколько дней сряду в кругу своем одного сочлена, который жил поблизости того дома, где они собирались, и который не мог присутствовать по причине своей болезни.

Однажды, как наступил час расходиться, и обо всех городских и политических новостях довольно наговорились, один из присутствовавших сказал: каков-то в здоровье добрый наш старик Р.? Я слышал, что он сегодня очень дурен, и лекарь отозвался об нем весьма сомнительно.

Старика Р. любили в обществе; а потому такую весть приняли с живым соучастием и тотчас послали слугу наведаться о состоянии больного. Посланный чрез три минуты возвратился с ответом, что он лежит при последнем издыхании. Все испугались, встали с своих мест, подошли друг к другу, хвалили больного и сожалели об нем, каждый по-своему.

Между тем отворяется дверь — и — какой ужас! — бледный, мертвый призрак с померкшими глазами и странными телодвижениями торжественно входит; — потом вдруг, как бесчувственный и окаменелый, останавливается на пороге, устремив впалые глаза на собрание! Не нужно упоминать, что все члены собрания от ужаса лишились языка и движения и с своей стороны также походили на группу статуй; но то обстоятельство заметить должно, что в оном страшном привидении не могли они не узнать старого Р. Спустя несколько времени сей призрак подходит к столу и занимает то место, на котором он прежде сего обыкновенно саживался в собрании; берет пустую курительную трубку, лежавшую там на столе, и подносит ее ко рту. В ту минуту начинает бить на деревянных часах одиннадцать; трубка выпадает из рук его и разбивается; привидение сидит, вслушивается, и когда пробило одиннадцать, то оно поднимается и исчезает.

Как скоро члены собрания опомнились, то послали слугу в другой раз к больному. Ответ принесен тот, что больной в эту минуту скончался^{17}.

Душа действует на тело, а тело в свою очередь действует на душу, и чтобы составить себе некоторое понятие о положении расстроенной души, надобно исследовать физические условия, необходимые для доставления мыслям ясности и точности.

Напрасно вообще полагают, что мы видим глазом, слышим ухом, ощущаем вкус языком. Настоящее место всех этих различных ощущений находится в мозге; а глаз, ухо и язык суть только органы, способные воспринимать впечатления внешних предметов и передавать их мозгу, в котором они делаются ощущениями. Предмет, поражая орган внешнего чувства, производит потрясение в нервах органа. Это потрясение переходит путем нерва в мозг; соответственное тому потрясение совершается в мозге и передается душе, и это потрясение души мы выражаем словом «ощущение». Идеи суть только копии ощущений: это возобновления прежних ощущений, отличающиеся от настоящих и современных меньшею степенью напряжения.

Таким образом, первое отправление мозга есть ощущение, sensation второе будет, если можно так выразиться, мыслетворение, ideatio, и, наконец, взаимные действия и противодействия этих двух явлений, известные под именем мышления. Главный способ, посредством которого производится мышление, есть сочетание мыслей, или так называемое мыслесцепление, — свойство души, которое дает ей возможность сближать и соединять воспринятые ощущения и сделанные по ним идеи, так что если по совершении такого сочетания или соединения возобновится одно какое-нибудь из прежних ощущений или идей, оно тотчас вызывает все ощущения или идеи, с которыми первоначально было в связи. Эта способность мыслесцепления действует правильно, однообразно и определительно, пока она не расстроена. Так, например, когда действия мыслесцепления исправны, идеи, вызываемые им из прошедшего, возникают в нас всегда в известном порядке, который обыкновенно бывает тот самый, по которому рождались ощущения; то есть если ощущения ABC восприняты душою в порядке этих букв, то при возобновленной идее В возникнет следующая идея С, но не А; сверх того возникновение идей, вызываемых их сцеплением, происходит с известной быстротою, за пределами которой мысли делаются сбивчивыми. Для произведения ощущения надобно, чтобы внешний предмет ударился в орган чувства с некоторою силою, но если сила слишком велика, предмет вместо чистого ощущения произведет только боль. Точно так же, если ряд идей, вызываемых мыслесцеплением, не возникает с некоторою степенью живости, оне представят душе сбор одних смутных образов, а если, напротив, оне слишком живы, то делаются не способными к образованию стихий ясной мысли.

Мозг только тогда может воспринять чувственные впечатления, сообщаемые ему нервами, превращать их в ощущения и идеи, сочетать и возобновлять их, когда он находится в здоровом состоянии. Главные деятели, содержащие мозг в здоровом состоянии, суть его органические нервы и его кровеносные сосуды. Мозг, так же как и прочие органы, содержится в здоровье посредством процесса питания, которым управляют органические нервы. Если поселится расстройство в органических нервах, вещество мозга может подвергнуться изменениям, которые произведут болезни, до того многоразличные, что мы не будем исчислять здесь даже их названий: заметим только, что самая легкая болезнь мозга может сделаться препятствием к проявлению ясной и здоровой мысли. Ход мыслесцепления может быть равномерно возмущен расстройством обращения крови в мозговых сосудах. Если не допустить к мозгу обыкновенного притока крови, бесчувственность будет непосредственным следствием этой остановки; сделается обморок и потом вскоре приключится смерть, в случае, что не найдут средства восстановить обращение жизненной влаги. Если напротив кровообращение будет ускорено более известной меры, это излишнее возбуждение не произведет бесчувственности, однако же проявление мысли будет возмущено бесконечно различным образом.

Нет, может быть, ни одной болезни, которая более или менее не могла бы произвести расстройства в действиях органических нервов мозга; отправления их подвергаются неисправности наиболее от болезней брюшных внутренностей, особенно пищеприемного канала, и еще более желудка; то же следствие производят некоторые болезни печени и брыжейных желез. Мы сказали, что как ускорение, так и остановка кровообращения в мозговых кровных сосудах всегда производит сбивчивость в ощущениях, следственно и в идеях, и во всех действиях души. Различные физические деятели, так же как болезни, дают начало разительным примерам этого рода: таким образом вдыхание газа азотистой окиси производит все последствия ускоренного кровообращения. Лишь только проникнет азотистая окись в легкие, пульс начинает биться с большим напряжением, полнее и быстрее, и соответственная этому перемена происходит в умственных отправлениях. Ощущения становятся живее; чувствительность осязания усиливается; зрение бывает наполнено ослепительными искрами; слух делается тоньше; приятные и необыкновенно живые воспоминания с быстротою толпятся в душе. Из людей, вдыхавших этот газ, один сравнивал свои ощущения с теми, которые он чувствовал при представлении героических сцен на театре; другой говорил, что они напоминали ему впечатления, произведенные в нем концертом, данным в память Генделя, когда семьсот музыкальных инструментов дружно оглашали своими звуками своды Вестминстерского аббатства…

Из приведенных фактов можно удостовериться, что некоторые умы имеют сильное естественное направление составлять себе образы всего того, что возбуждает их внимание и участие, и что другие имеют направление представлять себе с необыкновенною живостью минувшие впечатления. «Я помню, — говорит доктор Ферриер, — что четырнадцатилетним мальчиком, всякий раз, когда днем я глядел на какой-нибудь занимательный предмет, романтическую развалину, красивый замок, военный парад и потом входил вечером в темную комнату, вся виденная мною сцена представлялась мне в таком блеске как среди белого дня и в течение нескольких минут носилась передо мною. Я убежден, что печальные или страшные виды представлялись бы уму точно таким же образом после домашних неприятностей тенью общественных ужасов». Есть люди, которые совсем не помнят своего лица и не имеют об нем понятия, и напротив того есть такие — примеры этого нередки, — что видят себя как в зеркале всякий раз, когда вздумают. Некоторые живописцы в состоянии написать свой портрет на память, что без подобной способности было бы невозможным. При известном расстройстве умственных направлений, особенно большом и быстром приливе крови в мозговые кровные сосуды, способность эта приобретает у них новую силу, и они видят себя в призраке. Один из адъютантов графа М. послан был своим генералом ночью, часу в одиннадцатом, в канцелярию за бумагами, и, входя со свечою в комнату, в которой обыкновенно сам занимался, увидел за своим столом себя самого, то есть свой образ, который писал на месте его. Он несколько раз возвращался туда в сопровождении других, и видение всякий раз повторялось с теми обстоятельствами. Феномен этот давно известен простому народу, который во многих странах верит в существование двойников. Наконец можно еще привести весьма любопытный случай, который доктор Гуфеланд рассказывает в своем журнале со всеми медицинскими подробностями. Один из берлинских жителей был с некоторого времени преследуем видениями; сначала явились ему два призрака; потом число их стало умножаться; и наконец дошло до того, что регулярно в шесть часов вечера целая толпа мнимых гостей, мужчин и женщин, приходила гулять кругом комнаты, и каждый из них, проходя мимо страдальца, учтиво кланялся ему. После разных опытов избавить его от этого мучения, вздумали пустить ему кровь во время самой прогулки духов: по мере того, как кровь истекала, призраки бледнели, редели, рассеивались и, наконец, исчезли. Это обстоятельство решительно приводит нас к тому, что мы сказали в начале статьи о действии на мозг ускоренного кровообращения и преисполнения кровью его сосудов.

Некоторые состояния тела и некоторые душевные чувствования сильно предрасполагают к возобновлению минувших впечатлений, между тем как непосредственная причина этого возобновления обыкновенно заключается в каком-нибудь внешнем предмете, действующем на чувство или на воображение при обстоятельствах, благоприятных иллюзии. Это-то и производит привидения: следующее происшествие послужит тому примером. Один путешественник, ехавший в глуши Шотландии, застигнут был ночною порою и искал гостеприимства в уединенной хижине. Хозяйка, вводя его в комнату, назначенную для ночлега, предварила его с таинственным видом, что окно неплотно притворяется. Он осмотрел его и нашел, что стена была проломана для расширения окна. На вопрос о причине этого повреждения ему сказали, что разносчик, квартировавший в этой комнате, за несколько времени повесился здесь за дверью: по суевериям того края нельзя было выносить тела самоубийцы в двери, а окно было слишком тесно; так надобно было его расширить. Рассказывая про эти обстоятельства, ему намекнули околичностями, что тень несчастного висельника с той поры является в этой комнате. Путешественник разложил свое оружие подле себя и, приготовившись на всякий случай, лег в постель, но с чувством какого-то беспокойства. Только он заснул, пригрезилось ему во сне страшное видение; он вскочил и схватил пистолет. Окинув в испуге глазами комнату, он увидел при месячном свете стоящий у окна труп, покрытый саваном. С великим трудом собрал он в себе всю свою бодрость, чтобы подойти к гробовому бродяге, которого он ясно видел все черты до малейших подробностей погребального облачения. Он провел по нем рукой: ничего не было; он воротился зыбкими шагами к кровати. Спустя несколько времени, в которое он старался укрепить свои умственные силы, он повторил разыскания, и наконец нашел, что страх его происходил от оптического обмана. Лунные лучи, проходя через выломанное окно, образовали данную струю света, а воображение, разгоряченное вечерним рассказом и ночным сновидением, с жестокою верностью придало этой струе все подобия мертвого тела, приготовленного к погребению.

Особенное состояние телосложения, известное под именем «предрасположения», физического или нравственного, способствует не только к общему направлению умственных способностей на составление этих призраков, но часто определяет даже особенные свойства, с которыми они появляются. Это предрасположение различно, смотря по человеку; и одна и та же болезнетворная причина может вызвать самые различные образы. Вдыхание азотистой окиси, как мы уже видели, возбуждает в наибольшей части случаев представления приятного свойства и производит соответственные ощущения; но в некоторых случаях оно напротив представляет воображению страшные предметы и производит на человеческую систему тягостные действия; то же самое можно сказать о всякой болезнетворной причине. Дочери Карла Ли явилось, около двух часов утра, между занавесом ея кровати и изголовьем, видение в образе маленькой женщины, которая, назвав себя ея матерью, сказала ей, что она счастлива в раю и что в полдень того же дня дочь соединится там с нею. Девица тотчас после этого разбудила свою горничную, велела подать себе одеться и пошла в свой кабинет, откуда вышла не ранее девяти часов, вынося запечатанное письмо к своему отцу. Она вручила письмо своей тетке, леди Эверард, уведомила ее о приключении с собою, и просила передать письмо отцу тотчас по ея смерти. Потом она призвала своего духовника, чтобы он прочитал над нею молитвы, и когда он кончил, она взяла гитару и псалтырь и, севши на стул, пропела несколько псалмов так мило и таким превосходным образом, что ея музыкальный учитель, тут же бывший, остался в восхищении. В самый полдень она села в широкие кресла и, вздохнувши раза два, скончалась. В этом примере мы видим, что мечта произвела на нежное и восприимчивое воображение столь сильное впечатление, что оно пресекло самую жизнь. Турецкая история заключает в себе два подобные примера действия пораженного воображения над жизнию слабых умом и изнеженных султанов. Представим теперь случай, совершенно противоположный, с неустрашимым асессором Вестминстерского собрания, который, при появлении злого духа, отделал его с надменным презрением, очень удивившим сатанинское могущество. В одну лунную ночь диавол подошел к его изголовью. Асессор ждал несколько минут, не вздумает ли черт чего-нибудь ему сказать или сделать; но видя его неподвижным, он сам начал с ним беседу и сказал: «Если тебе нечего здесь делать, так убирайся, мне недосуг». И он поворотился на другой бок. Есть много примеров, которые доказывают, что образ, принимаемый призраками, имеет чаще всего близкое отношение к предметам, занимавшим ум немного прежде их появления.

Один писатель говорит, в Никольсоновом «Philosophical Journal», что он был преследован страшными видениями и что, наконец, стал примечать некоторую связь между этими явлениями и предшествовавшими мыслями. Основываясь на этом замечании, он начал серьезно заниматься другими предметами, чтобы удостовериться, не заменить ли ими призраков, которые его тревожили. В ту самую минуту, когда эти страшные фигуры представлялись ему во всей отвратительности, он стал воображать зеленеющие ландшафты и великолепные дворцы; он продолжал свои усилия и старался доставить воображаемым картинам наиболее сходства одним с другими. Наконец, в самом деле, хотя по истечении довольно значительного времени, появилось пред ним живописное местоположение, с холмами, долинами и полями; эта декорация была сменена другою, потом еще новою, и так далее, до бесконечности. Картины являлись совершенно в то же время, когда бы следовало являться привидениям и точно таким же образом. Вскоре сельские картины были сменены явлениями книг, пергаменов и печатных листов. Писатель прибавляет, что он после этого был так убежден в связи своих мыслей с этими иллюзиями, что наконец мог видеть в воображении все, что ему было угодно. Нет ничего справедливее, что видения этого рода воспринимают оттенок того ума, которому они представляются: мы видели Николая, умного человека и философа, которому являлись только мужчины, женщины и животные в их естественных образах, между тем как суеверные люди видят чудовища и чертей в самых фантастических формах. Николай Реми, советник Генриха II, герцога Лотарингского, в своем странном сочинении, под названием «Демоналатрия», в котором приведены около девятисот судебных исследований о чародействе, описывает с величайшими подробностями образ, осанку и одежду чертей; но как эти описания представляют поразительное сходство с грубыми изваяниями и живописными картинами Средних веков, то очевидно, что их фигуры беспрерывно носились в уме несчастных, осужденных за колдовство. Там сказано, что у чертей лицо черное, глаза впалые и сверкающие, длинный рот, дыхание, напитанное серою, руки косматые и когтистые, ноги копытчатые и раздвоенные. Иногда они принимали на себя вид духов, сидящих на огненной колеснице, или показывались верхом на адском драконе, держа в правой руке ехидну; иногда появлялись с львиною головою, гусиными лапами и конским хвостом; иногда с вороньею головою, верхом на рослом волке. Но нет возможности исчислить все страшные виды, в которых черти представлялись не только воображению народа, но и его чувствам. Люди видели их везде, на церковных стенах, на панелях частных домов, на общественных зданиях всякого рода. «Служанки наших матерей, — говорит Регинальд Скот, — так настращали нас ужасными рассказами о черте с рогами на голове, с пламенем во рту, с хвостом у оконечности спины, с глазами как маяки, с собачьими зубами, с медвежьими лапами, с телом как у арапа и с рыком, подобном львиному, что мы вздрагиваем всякий раз, когда слышим какой-нибудь необычайный стук или шум».

Должно ли удивляться, что эти отвратительные привидения производили неизгладимое впечатление на души слабые и невежественные, и что даже на умы сильные и просвещенные имели они такое влияние, которое не всегда можно было одолеть? Должно ли удивляться, что при действии физических болезней, ощущения и идеи приобретали столь сильное напряжение, что превозмогали действительные впечатления, и что тогда призраки являлись в уединении, были слышимы в бурях, принимали грозный вид в грезах преступника и радовали ангельскою улыбкою в сновидениях невинного?

Известно, что духи являются обыкновенно в тех самых платьях, которые они носили при жизни; правда, что иногда они одеты в белом; но это кладбищные мертвецы, которым не предстоит устроить на земле ничего важного и которые появляются или для забавы публики, или чтобы помешать какому-нибудь пьяному мужику наткнуться на их могилы^{18}.

Глава XXII

«Верили в двойники, т. е. призраки, схожие с живым человеком и являвшиеся в знаменательные моменты жизни его»^{1}

Естьли человек себя другого увидит, то неотменно должен ожидать себе смерти, особливо ежели привидение кого к себе зовет или манит^{2}.

В Киеве граф Сивере занимал высокий пост в 1770-х годах, во время 1-й войны с Турками, при И[мператрице] Екатерине II. Жена его, Наталья Ивановна, отсутствующая, была видима многими людьми и часовыми, как будто ходила по комнатам и стояла перед зеркалом, что и сам муж видел. Однажды уговорил он ее остаться дома, чтобы самой видеть такое явление. Она, лежа на постели, читала книгу, вдруг двери растворяются, и она видит себя едущею верхом. Наталья Ивановна, не оробев, спрашивает призрака: «Когда я умру?» Призрак, имевший в руке книгу, начал переворачивать листы и назначил месяц и число, но не объявил года и потом исчез. Хотя Г-жа Сивере была не суеверна, однако по самую свою смерть боялась того месяца и числа. Она жила после того долго, но умерла в назначенном месяце и числе.

У Николая Петровича Никулина, живущего Московской губернии Клинского уезда в сельце Щекине, жил студент Иван Федорович Доброхотов. Однажды, по обыкновению своему, он пошел после обеда отдыхать в беседку. Проснувшись, он видит на полу лежащего человека, подобного себе цветом волос и одеянием. По мере того, как он поднимал голову с подушки, так и привидение поднимало свою голову. Тот ляжет и привидение также. Доброхотов встал, и привидение встало. Доброхотов пошел, и оно тоже; посредине комнаты они сошлись, Доброхотов вышел из беседки, чтобы идти к дому, и привидение пошло за ним. У самых ворот дома, как Доброхотов перешагнул ворота, то привидение начало исчезать в его глазах и пропало. Он пришел в ужас и побледнел. Когда спросили его о причине замешательства, он рассказал хозяину со всеми тут бывшими свое происшествие. На другой день, когда, проснувшись, встали, то нашли его умершим.

В ободрение тех, кто увидел бы себя, расскажу из своих записок: в 1841 году я ездил по Ярославской губернии вместе с известным нашим археологом, П. И. Савваитовым, следя течение реки Сити, при коей было известное сражение с татарами в 1238 году. Около Красного Холма, вечером, мы заехали в Антониевский монастырь. Игумен пригласил нас в свое жилище. Павел Иванович вышел на балкон и вдруг воротился, говоря мне, что он видел себя. Этому прошло с лишком 30 лет, и, слава Богу, он здравствует: мы ожидаем даже, что он скоро издаст вновь Новогородскую летопись^{3}.

В Москве он (архимандрит Поликарп. — Е. Л.) прожил недолго: 10 января 1837 года он скончался от чахотки… С лишком за год до своей смерти, находясь в бодрственном состоянии, он видел перед собою самого себя, испугался и сказал: «Видно, мне недолго жить»^{4}.

Потом разговорились мы к чему-то, что Грибоедов был лично храбр.

— А знаете ли, — сказал Жандр, — что он был порядочно суеверен, и это объясняется, если хотите, его живой поэтической натурой. Он верил существованию какого-то высшего мира и всему чудесному. Раз приходит ко мне весь бледный и расстроенный. «Что с тобой?» — «Чудеса, да и только, только чудеса скверные». — «Да говори, пожалуйста». — «Вы с Варварой Семеновной все утро были дома?» — «Все утро». — «И никуда не выходили?» — «Никуда». — «Ну, так я вас обоих сейчас видел на Синем мосту». Я ничему сверхъестественному не верю, и рассмеялся над его словами и тревогой. «Смейся, — говорит, — пожалуй, а знаешь ли, что со мной было в Тифлисе?» — «Говори». — «Иду я по улице и вижу, что в самом конце ее один из тамошних моих знакомых ее перешел. Тут, конечно, нет ничего удивительного, а удивительно то, что этот же самый господин нагоняет меня на улице и начинает со мной говорить. Как тебе покажется?.. Через три дня он умер». — «Стало быть, и мы с Варварой Семеновной умрем?» — «Ничего не знаю, а только ты ей не сказывай». — «Пустяки, братец…» И в самом деле вышли пустяки: видел он нас на Синем мосту в 1824 году, Варвара Семеновна умерла в 1846 году, а я, как видите, до сих пор жив. Но он всему этому верил^{5}.

В 1810 году к Пушкиным собрались, по случаю ли именин Сергея Львовича или жены его (мать позабыла), гости. Страдая зубной болью, Сергей Львович высылает камердинера с извинением, что явиться к чаю не может. Общество занимает Надежда Осиповна разными забавными анекдотами, причем изощряет все свое остроумие насчет родственниц мужа — Чичериных, из которых одну она прозвала горбушкой, другую — крикушкой, третью — дурнушкой. Тогда сидящая за самоваром, радом с Надеждой Осиповной, мать ее, Марья Алексеевна Ганнибал, подает ей знаки прекратить ядовитые шутки, но дочь, не унимаясь, хохочет над своими же остротами до упаду. Марья Алексеевна повторяет свою мимику и, наконец, выведенная из терпения, говорит: «Как не стыдно тебе, Надя, смеяться над его родными», — причем показывает дочери на порожний стул. Дочь не понимает, смотрит на мать и говорит ей, продолжая острить: «Ну что ж такое? Разумеется, все три смешны: горбушка, крикушка, дурнушка!»

Между тем вот что было причиною и жестов, и увещания Марьи Алексеевны: ей показалось, будто бы Сергей Львович явился в гостиную в халате с подвязанной щекою и сел на стул у дивана. Прабабку мою поразило, каким образом чопорный Сергей Львович мог выйти в таком бесцеремонном облачении, он, который принимал посторонних у себя не иначе, как во фраке, согласно господствовавшему в то время этикету модных салонов? Удивление Марьи Алексеевны возросло, когда на ее вопрос дочери, почему та не наливает чашку чаю Сергею Львовичу (говоря это, Марья Алексеевна вторично указала на порожний стул), Надежда Осиповна отвечала: «Разве не знаете, мама, что Сергей из кабинета не выйдет? У него зубы болят, и чай ему я уже послала».

Двойник моего деда, никем, впрочем, не видимый, кроме Марьи Алексеевны, просидел в глазах ее на стуле до самого ужина, а когда гости перешли в столовую ужинать, последовал за ними, но прошел, минуя столовую, в кабинет, где находился не фиктивный, а настоящий Сергей Львович.

Удостоверясь на следующий день, что Сергей Львович вовсе и не думал показываться гостям в неглиже, Марья Алексеевна перепугалась немало, но никому о явлении в течение целого года и не заикнулась, полагая, что если даст волю языку ранее, то случится с Сергеем Львовичем Бог весть что. Но 1810 год прошел благополучно, и только на новый — 1811 год, она сообщила о втором экземпляре моего деда^{6}.

Глава XXIII

«..разговор обратился на белую женщину, о которой в Германии так много толков»^{1}

Молва об ней издавна существует и утверждает, что она является непременно всякий раз пред смертию кого-нибудь из царской фамилии. Некоторые сему смеются, иные сомневаются, а большая часть верит. Сие привидение живет в дворце; одета вся в белом. Я видел ее портрет, на коем платье походит на египетское. Она посещает многих, никому не вредит. В последнее ее явление принесла много прибыли хлебнице, над воротами дворца торгующей, которая ее видела и, рассказывая чудесные подробности, привлекала народ и распродавала свои хлебы. Замечено то, что о явлении сей белой женщины заговорили после смерти покойного короля; отчего можно каждому заключить, что она не так исправна в своей должности и начинает лениться^{2}.

… в Берлине почти все верили в явления Белой Дамы, и даже литографированный посмертный портрет ее продавался в книжных лавках, с описанием ее явлений. Как ни отрицай связь мира видимого с невидимым, душа человеческая, воображение и сердце чуют возможность или, лучше сказать, нормальность сношений между этими двумя мирами, того, что принято называть чудесным. Протестанты не признают явлений Божией Матери, а веруют в явление Белой Дамы; отрицают заступление молитвы святых угодников, а признают бесцельные разговоры со стучащими духами. Много ошибочного, много произвольного в наших понятиях о загробной жизни; но это упрямое, невольное, от самих себя иногда скрываемое убеждение в чем-то после смерти, кажется, лучшее, несокрушимое доказательство бессмертия нашей души^{3}.

Бабка моя Надежда Осиповна год спустя после появления на свет Александра Сергеевича, — следовательно, в 1800 году, — прогуливаясь с мужем днем по Тверскому бульвару в Москве, увидела шедшую возле нее женщину, одетую в белый балахон; на голове у женщины был белый платок, завязанный сзади узлом, от которого висели два огромные конца, ниспадавшие до плеч. Женщина эта, как показалось моей бабке, не шла, а скользила как бы на коньках. «Видишь эту странную попутчицу, Сергей Львович?» Ответ моего деда последовал отрицательный, а странная попутчица, заглянув Надежде Осиповне в лицо, исчезла.

Прошло лет пять; видение бабка забыла. Пушкины переехали на лето в деревню; в самый день приезда, вечером, Надежда Осиповна, удалясь в свою комнату отдохнуть, села на диван. Вдруг видит она перед собою ту же самую фигуру. Страх лишает бабку возможности вскрикнуть, и она падает на диван лицом к стене. Странное же существо приближается к ней, наклоняется к дивану, смотрит бабке моей в лицо и затем, скользя по полу, опять, как будто бы на коньках, исчезает. Тут Надежда Осиповна закричала благим матом. Сбежалась прислуга, но все попытки отыскать непрошеную гостью остались напрасными.

Прошло еще лет пять или шесть, и Пушкины переселились из Москвы в Петербург, так как дядю моего Александра готовили в лицей. К матери же в гувернантки определили англичанку мисс Белли, упомянутую мною уже выше, на которую Надежда Осиповна возложила, сверх того, поручение читать ей по вечерам английские романы. Однажды Надежда Осиповна, в ожидании прибытия гувернантки, укладывавшей Ольгу Сергеевну спать, вязала в своей комнате чулок. Комната освещалась тусклым светом висячей лампы; свечи же на столике бабка из экономии не сочла нужным зажигать до прихода мисс Белли. Внезапно отворяется дверь и Надежда Осиповна, не спуская глаз с работы, говорит вошедшей: «А! Это, наконец, вы, мисс Белли! Давно вас жду, садитесь, читайте». Вошедшая приближается к столу, и глазам бабки представляется та же таинственная гостья Тверского бульвара и сельца Михайловского, — гостья, одетая точно так же, как и в оба предшествовавшие раза. Загадочное существо вперило в Надежду Осиповну безжизненный взгляд, обошло или, лучше сказать, проскользнуло три раза вокруг комнаты и исчезло, как бабке показалось, в стене.

Спустя год или два после этого последнего явления, Надежда Осиповна видит во сне похороны; чудится ей, будто бы ей говорит кто-то: «Смотрите! хоронят Белую женщину вашего семейства! больше ее не увидите». Так и вышло: галлюцинации Надежды Осиповны прекратились^{4}.

Анна Дм. Нарышкина в ужасном страхе и наделала крестов на всех стенах своей комнаты, так как ночью, когда ее муж и сын возвращаются домой, они всегда видят огромную женщину в белом, стоящую у лестницы, а когда хотят к ней подойти или заговорить с нею, она вдруг исчезает, и нельзя ее найти. Это случилось уже три раза, я слышал об этом от них самих и представь, они этого дела не исследовали и полицию не позвали. Вот какие у нас проказы без вас. (Из письма А. Я. Булгакова его дочери княгине О. А. Долгоруковой. 1834 г.)^{5}

Предрассудки в человеке или суеверие сему смеются и осуждают, да я и сам мало верил, но как бы то ни было, верь или не верь, а со мною случилось в С.-Петербурге: я стоял на квартире близ Покрова в большой Коломне. И имея уже сведение из Москвы о нездоровье молодой жены моей, я сокрушался и тосковал, продерживаясь препятствием к выезду и не оставляя надежды к ее выздоровлению. Время тянулось в переписке нашей с братом ее беспрерывно, и я с каждой приходившей почты жаждал к получению писем и сведения, часто заходил сам и справлялся по картам на почте, не надеясь на разносных почтальонов в скором чрез них получении. Осенью ввечеру захожу я на почту узнать о сем, смотрю карту и нахожу между прочими имя свое. Спрашиваю: говорят, что отдано для разноски почтальону, отыскиваю, но его нет, дожидаюсь его возвращения. Чрез немалое время он возвращается, и я получаю письмо или конверт запечатанный. Было уже поздно, я взял его и положил в боковой карман, спеша на квартиру. Ночь была сырая и темная, осенний холодной ветер, одни зажженные в фонарях огни мелькали. Проходя по набережной канала у Никольского моста на колокольне Николы Морского пробило одиннадцать часов, народу уже по улицам никого не было, по правую сторону моста, где была прежде морская гауптвахта, мне пришла в голову мысль посмотреть на конверте адрес, чьею рукой он писан, подойдя ближе к светящемуся на левой стороне фонарю, вынимаю правою рукою из бокового кармана, поднимая выше к свету, и смотрю на надпись адреса, в то ж время вижу с правой стороны чрез мое плечо высокую женщину, одетую всю в белом, рассматривающую адрес вместе со мною, я в миг оглянулся, проговорив к ней, что тебе надобно, но не видя никого близ себя и даже на улицах пришел в ужас, и время и место увеличили оный, я спешил добраться до квартиры. По входе во оную тотчас распечатываю и читаю, что ж нахожу? известие горестное о последовавшей 9-го ноября кончине супруги моей Александры Николаевны, от родного брата ее Павла Николаевича Полянинова^{6}.

В один день скучного моего пребывания в Карлсруэ вздумал я сходить к Юнгу-Штиллингу известному мистику и писателю, сочинения которого переведены и на русский язык… Наконец, по моему желанию, разговор обратился на белую женщину, о которой в Германии так много толков. Он сказывал, что это призрак какой-то умершей графини, являющейся перед смертию кого-либо из герцогской фамилии, и что ее видели в Берлине пред кончиною последней прусской королевы Луизы. Страннее еще, что некоторые из жителей Карлсруэ утверждали предо мною, что видели тень белой женщины, и что когда к ней подойдешь, то она исчезнет. По мнению же других, белая женщина была средством для управления великим герцогом, которого ум, от глубокой старости, пришел в расслабление, и что когда в болезни находили на него минуты своенравия, то его укрощали, говоря о белой женщине. Может быть, употребляли это средство и в других случаях^{7}.

— Но обратимся опять к Штиллингу В той же «Феории духов» вы найдете следующее рассуждение, довольно любопытное и оригинальное. Упоминая о привидении, которое будто бы в некоторых знатнейших германских домах является всегда перед кончиною одного из членов фамилии и которое в целой Германии известно под именем Белой женщины (die weibe Frau), Штиллинг входит в ученые исследования, кто такая была при жизни эта Белая женщина? Ему достоверным кажется, что Белая женщина — не графиня Орламинде, как обыкновенно полагают, но баронесса фон Лихтенштейн, из древней и знаменитой фамилии фон Розенберг, жившая в половине пятнадцатого столетия. Рассказав множество анекдотов об известном этом привидении, которое, по словам его, является во многих замках Богемии, также в Берлине, Бадене и Дармштадте, он упоминает о том, что покойница при жизни была католического исповедания, и, наконец, заключает таким образом: «Вероятно, Белая женщина после смерти переменила закон свой; иначе она бы не показывала такого благорасположения к лютеранским фамилиям». Вообще Штиллинг, кажется, не очень жалует католиков^{8}.

В Германии почти всем известно, что в различных замках, например в замке Нейгауском в Богемии, в Берлинском, Дармштадтском, Барейтском, Карлсруском и в других местах по временам являлась довольно высокая женщина, одетая в белое платье. Она носит на себе покрывало; но чрез него удобно видеть можно лице ее. Обыкновенно является она по ночам, и незадолго перед смертью какой-либо владетельной особы; хотя случается, что умирают таковые и без сего явления. Сверх того иногда предзнаменует она своим явлением смерть и таких людей, кои не принадлежат к княжеским фамилиям, а только состоят при дворах.

В пятом томе Театра Европы Мериан повествует, что в 1652 и 1653 годах она часто являлась в Берлинском замке. Старинное предание удостоверяет, что также в Карлсруском замке многим случалось видеть белую женщину, и в подлинности сего не сомневаются самые разумные люди; но следующие два явления совершенно утверждают сию истину.

Одна достопочтенная знатная дама вечером в сумерки прогуливалась в саду Карлсруского замка, или дворца, со своим мужем, ничего не думавши о белой женщине. Вдруг видит она ее совершенно явственно, подле себя стоящую на дороге, так что могла разглядеть всё лице ее. Она от страха перебегает на другую сторону своего мужа, а белая женщина исчезает. Муж сей госпожи рассказывал, что жена его побледнела тогда, как мертвая, и получила лихорадочный пульс; но сам он не видал никакого привидения. Скоро после того некто из фамилии сей дамы умер.

Другое явление оной женщины было ученейшему, благочестивому мужу, который при Карлсруском дворе отправлял важную должность и которого нельзя подозревать ни в фанатизме или суеверии, ни во лжи или обмане. Этот господин шел однажды вечером поздно чрез одну галерею Карлсруского дворца, ни о чем подобном сему не думая. Вдруг видит он белую женщину, идущую к нему навстречу. Сначала подумал он, что кто-нибудь из придворных дам хочет испугать его. Он побежал к ней, чтобы схватить ее, но тут узнал, что это белая женщина; ибо она исчезла на глазах его. Он весьма явственно рассмотрел ее, даже мог различить складки на покрывале и сквозь оное видеть лице ее. Из нее блистал слабый свет.

Во время трех великих праздников она обыкновенно также является. Вообще ее видят ночью; но часто и при полном сиянии солнца. Почти за триста с половиною лет она в первый раз явилась в Нейгауском замке, что в Богемии, и после того показывалась очень часто. Многократно видали, и притом в самый полдень, как она выглядывала из окна верхней, необитаемой башни замка. Она была вся в белом, имела на голове вдовье покрывало с большими бантами, была высокого роста и черты лица ее показывали благонравность. Само собою разумеется, что она при жизни была католического вероисповедания; ибо за триста лет с половиною в Германии не было еще другого.

Известны два только следующих примера, что она говорила. Одна знаменитая княгиня вошла в уборную комнату с своею служанкою, чтобы примерить новый наряд, и когда она спросила ее, который час, то вдруг из-за ширм вышла белая женщина и отвечала: «Десять часов, милостивая государыня!» Княгиня, как легко можно себе представить, чрезвычайно испугалась. Спустя несколько недель она занемогла и умерла.

В декабре 1628 года явилась она в Берлине; и там слышали также, как она произнесла следующие латинские слова: Veni, judica vivos et mortuos; iudicium mihi adhuc superest; то есть приди, суди живых и мертвых — мне еще предстоит суд. Из многих и различных явлений сего духа можно сообщить еще одно, которое в особенности достойно замечания.

В Нейгаузе, что в Богемии, есть один старинный обычай, по которому в великий четверток раздается в замке дворца бедным так называемая сладкая каша. Сие кушанье приготовлялось из огородных овощей с медом. Потом давали им пива, сколько кто хотел, и сверх того каждому по семи кренделей. Часто приходили в сей день многие тысячи бедных, и все они таким образом бывали накормлены. Когда шведы, покорив в Тридцатилетнюю войну город и замок, не сделали сего пира, то белая женщина так начала сердиться и такое производить смятение, что живущие в замке не могли долее сего сносить. Стража была рассеиваема и невидимою силою повергаема на землю, часовым встречались различные странные привидения; даже офицеры ночью с постели были стаскиваемы на пол. Когда не могли найти никакого средства помочь сей беде, тогда один из граждан сказал коменданту, что как бедным не было устроено обыкновенного ежегодного пира; то не угодно ли ему приказать, чтобы немедленно был оный приготовлен. Это было исполнено, и тотчас стало все опять спокойно, и ничего подобного прежнему более не происходило.

Что белая женщина еще не наслаждается блаженством, это очевидно; ибо тогда она не скиталась бы между нами: но нельзя почесть ее осужденною; ибо из лица ее сияют благонравная скромность, целомудрие и благочестие, и часто видали, что она приходила в негодование, когда кто произносил против Бога и религии хульные и непристойные слова. Она даже позволяла себе употреблять в таком случай насилие.

Кто же есть сие достопримечательное таинственное существо?

Полагали, что это графиня Орламиндская; но известный ученый иезуит Болуин, трудившийся над тем, чтобы привести это в ясность, наконец из многих актов извлек следующую, весьма вероятную историю о сей белой женщине.

В древнем Нейгауском замке в Богемии, между портретами древнейшей и славной Розенберговой фамилии нашли один, который совершенно сходен с белою женщиною. Эта особа одета по тогдашнему обыкновению в белое платье и называется Перхта фон Розенберг. История жизни ее кратко состоит в следующем. Она родилась между 1420 и 1430 годами. Отец ее был Ульрих II фон Розенберг, а мать Катерина Вартенберг, умершая в 1436 году. Сей Ульрих был обер-бург-графом в Богемии и, по соизволению папы, главным предводителем римско-католических войск против гуситов.

Дочь его Перхта, или правильнее Берта, в 1449 году вступила в брак с Иоанном фон Лихтенштейном, богатым бароном Штейермарксом; но как муж ее вел жизнь развратную, то Берта была весьма несчастна. Ее брачное ложе превратилось в одр плача, и она должна была просить защиты у своих родственников. Не могши забыть причиненных ей оскорблений и притеснений, она с сим непримиримым расположением оставила сей мир. Но прежде еще смерти ее сей несчастный брак был уже расторгнут смертию ее мужа, и она отправилась к своему брату Генриху IV, который вступил в правление 1451 года и умер в 1457 году, не оставив по себе наследников.

После того Берта жила в Нейгаузе и построила тамошний замок, который стоил великих и многолетних трудов ее подданным. Берта ласковым обращением своим ободряла работавших и даже утешала их тем, что работа приходит к концу и им исправно будут заплачены деньги. Между прочим, она обыкновенно говаривала им также: «Работайте для ваших господ, верные подданные, работайте! Когда замок будет окончен, тогда я вас и всех ваших домашних накормлю сладкою кашею!» Так говаривали в то время, желая кого-либо угостить. Осенью кончилось строение замка, и Берта сдержала свое обещание. Она угостила своих подданных великолепным столом и в продолжение оного сказала им: «Для вечного воспоминания вашей верности к вашим владельцам, каждый год вы будете угощаемы подобным столом. Таким образом слава вашего усердия будет процветать и в позднем потомстве». После того владетели замка нашли приличнейшим делать сей благодетельный для бедных пир в день установления Святой Вечери; что и впоследствии было так исполняемо.

Неизвестно в точности, когда умерла Берта фон Розенберг, но, вероятно, под конец пятнадцатого столетия. В разных Богемских замках находятся ее портреты, на которых она представлена в белом вдовьем платье, что также весьма сходно с тем видом, в каком является белая женщина. Во всех сих замках, где живут ее потомки, она весьма часто является; а поелику некоторые особы из ее поколения поступили в замужество в Бранденбургский, Баденский и Дармштадтский дома, то она их и там посещает. Вообще цель ее явлений есть предвозвестить близкую смерть, а иногда предостеречь от какого-либо несчастия; ибо случалось, что и после явления ее никто вскоре не умирал^{9}.

Глава XXIV

«…дали друг другу слово, что первый из них, кто умрет, придет к другому и принесет ему вести из загробного мира»^{1}

По прекращении первой турецкой войны князь Юрий Долгорукий остался в службе, предполагая, что будет полезен отечеству, а брат его Василий Владимирович на другой же день по заключении мира подал в отставку. Вскоре потом отправился он в Петербург, где сильно убеждали его снова вступить в службу, но супруга отговаривала, отчего и нажил он много врагов. По настоятельной нужде князь предпринял поездку в Москву; заболевшая княгиня осталась в Петербурге. Князя извещают, что княгине стало хуже и чтобы он поспешал. На берега Невы дано было знать, что от прибытия князя в Петербург ужасные могут произойти последствия. Горестный супруг не перенес клеветы, изнемог и умер.

В это время друг князя, Степан Степанович Апраксин, стоял с полком в Москве. Пораженный смертью друга, он решился, невзирая на то, что скажут, отдать ему последний долг с надлежащими военными почестями. Около полуночи, сидя в креслах и в раздумье о горестной потере, Апраксин курил трубку. Вдруг кто-то шаркнул, отворил дверь и вошел в спальню: то был покойный князь.

«Благодарю тебя, мой друг! ты поступил, как истинный друг и как честный человек. Завтра опять к тебе буду».

Могильный гость отошел в могилу Апраксин, не веря ни глазам, ни слуху, пригласил отважнейшего майора (время утаило его имя) для будущего свидания с мертвецом. Ударила полночь. Покойник явился и сказал:

«Еще раз благодарю тебя, а за три дня до кончины твоей приду к тебе». Апраксин видел, слышал, и майор бесстрашный видел и слышал. Молва о выходце-мертвеце прогремела по всему городу. Он в час урочный сдержал свое слово, явился за три дня до смерти Апраксина. В этот чудесный миг врач сидел за ширмами и слышал непонятный для него разговор Апраксина с посетившим его призраком. Три остальные дня Степан Степанович провел так, как человек, собирающийся в дальний путь. Письменно все распорядил, все устроил, исповедовался, причастился и перешел к заветному другу. Кончина его припомнила прежнее обстоятельство всем старожилам московским, современникам его.

Если выбрать все то, что древние историки писали о явлениях, то можно составить огромную летопись. Не вхожу в исследование, передаю только, что слышно было лет за сорок и более и что повторилось после такого же срока^{2}.

Около Масленицы или в начале поста того 1828 года умер мощный еще по летам московский старожил Степан Степанович Апраксин при странном следующем обстоятельстве. Он сам предсказал свою кончину за несколько дней вперед, потому что явился ему давно умерший приятель его, обещавший (как уверял Степан Степанович) при жизни исполнить таковое предуведомление в надлежащее время. Это рассказывали тогда по Москве и, помнится мне, что тогда говорил о том в доме Чернышевых Яков Федорович Скарятин, когда С. С. Апраксин был труден, но еще жив. Об ожидании С. С. Апраксиным явления того лица перед кончиною я знал с детства моего из рассказов о том Мальцовых. Понимайте, как хотите, но это так^{3}.

Апраксин скончался вчера в пятом часу пополудни. Когда я печатал к тебе письмо, то читали над ним отходную. Гулявши пешком, я зашел проведать и нашел в передней всех людей плачущих; ему тогда было уже очень худо. Вчера только и разговора было, что о сей смерти. Доктора уверяют, что главная болезнь была моральная и пораженное воображение. С. С. давно уже иначе не ездил со двора, как с кем-нибудь в карете. Он имел два видения в разные эпохи жизни; второй раз старик, который ему представлялся, сказал, что в третий раз явится объявить ему о кончине, и подлинно, старец дней десять тому назад явился Апраксину для сдержания слова своего, и это чрезмерно испугало и встревожило больного^{4}.

Около того времени умер в Москве Ст. Степан. Апраксин. Вот какие слухи ходили в городе по поводу смерти его. Приближенные к нему передавали, что он не один раз рассказывал бывший с ним в молодости случай. Он был в приятельских связях, опять не упомню с кем именно. По каким-то служебным неприятностям этот приятель вынужден был выйти из военной службы. Он поселился в Москве. Это было в царствование Екатерины II и, кажется, во время управления Москвою князя Прозоровского. Увольнение от службы делало положение его в Москве несколько сомнительным. Он умирает. По распоряжению градоначальника отменяются военные почести, обыкновенно оказываемые при погребении бывшего военного лица. Апраксину показался такой отказ неблаговидным и несправедливым. Он тогда командовал полком в Москве и прямо от себя и, так сказать, частным образом воздал покойнику подобающие ему почести.

В ночь, следующую за погребеньем, является ему умерший, благодарить его за дружеский и благородный поступок и исчезает, говоря ему: до свидания. Гораздо позднее вторично является он ему и в этот раз сказал он: «Теперь приду к тебе, когда мне суждено будет уведомить тебя, что ты должен готовиться к смерти».

Прошли многие годы. Апраксин успел устареть. Вероятно, он более не думал о являвшемся ему привидении; по крайней мере, изгладились первые впечатления. Ничего мрачного и напуганного в нем не замечалось. Напротив, он пользовался и наслаждался жизнью, любил светские развлечения и сам в течение многих лет угощал Москву разными увеселениями и празднествами: зимою в городском доме, летом в подмосковной. Наконец он легко занемогает; ни доктор его, ни домашние не обращают особенного внимания на легкую простуду. Но он сам, впрочем, нрава не мнительного, озабочен нездоровьем своим, часто задумчив и мрачен. Несколько дней спустя он, к удивлению врача своего, почти без видимой болезни и причины, угасает. Эту неожиданную смерть объяснили третьим видением, или сновидением, которого он был жертвою^{5}.

В 1827 году умер во время Великой четыредесятницы Степан Степанович Апраксин, и это была для меня большая скорбь: я лишилась в нем человека, который любил покойного моего мужа и всегда одинаково был к нам расположен. Никогда не позабуду его искреннего, дружеского участия, "которое он мне выказал, когда скончался Дмитрий Александрович. Апраксина жалела не я одна, вся Москва его оплакивала, потому что вся Москва его любила за его приветливость и ласковое обхождение и за то, что он ее тешил своими чудными праздниками. Можно сказать без лести, что это был последний вельможа, открыто и весело живший в Москве.

Он был дружен с князем Юрием Владимировичем Долгоруковым, и положили они между собою, что ежели возможно общение умерших душ с живыми, то чтобы тот, который первый из них двух умрет, предупредил бы пережившего о скорой его кончине троекратным явлением. Господь по своей благости и во обличение неверующих дозволил, чтобы по условию друзей обещанное ими совершилось. Князь Юрий Владимирович пережил Апраксина тремя годами; он умер в год холеры, в ноябре или декабре месяце, и ему трижды являлся Апраксин: сперва за шесть месяцев Долгоруков наяву увидел Степана Степановича и тогда же говорил некоторым близким людям:

— Пора мне, видно, собираться в дальний путь: я сегодня видел Апраксина; он меня предупреждает, что пришло мое время к отшествию. Потом вторичное было явление, и Долгоруков опять сказывал: «Я в другой раз видел Апраксина; это значит, что он меня дожидается». Наконец, когда он лежал уже совсем на смертном одре, дня за три до кончины, он еще видел то же и сказал: «Ну, теперь скоро, скоро я отправлюсь на покой; сегодня я в третий раз видел Апраксина: мне теперь недолго остается томиться». И на третий день после того он скончался.

Многие из знавших Долгорукова подтверждали этот рассказ его. Ежели бы один только раз видел он Апраксина, то можно было бы усомниться и сказать, что ему так это попритчилось. То же самое повторилось три раза и все наяву; это уж не бред и не призрак, а подлинное явление души умершего^{6}.

Дельвиг и Н. В. Левашев условились в том, что кто первый из них умрет, тот обязан явиться к оставшемуся в живых с тем, что если последний испугается, то немедля удалиться. Левашев совершенно забыл об этом условии, как спустя немного времени после смерти Дельвига, вечером, читая книгу, увидел приближающегося к нему Дельвига. Левашев так испугался, что немедля побежал сказать о своем видении, конечно, исчезнувшем, жене своей, которая напомнила ему о сделанном между ними условии.

Я это несколько раз слышал от Левашева и от жены его, на дочери которых я впоследствии женился, причем замечу, что Левашев не только не был человеком впечатлительным, но по его образу мыслей и характеру подобное видение могло ему пригрезиться менее, чем всякому другому^{7}.

«Поэт Дельвиг незадолго до смерти сидел вечером у своих хороших знакомых — какого-то богатого помещика, охотника до цветов, и его жены. Разговорились о видениях, о явлениях с того света. "Хотите, я к вам приду?" — сказал Дельвиг… "Придите!" — отвечали ему…

Разговор этот был забыт. Ему не придавали никакого значения. Когда умер Дельвиг, спустя некоторое время помещик, приятель поэта, сидел с женою вечером и разговаривал о том, как недавно чуть ли не на том же стуле беседовал с ним Дельвиг. Говоря об этом, помещик вставал, прохаживался по комнате и заглядывал в залу, где был балкон, куда в известное время выставлялись цветы. Ему показалось, что перед дверьми стоит большой куст роз, как бы забытый. Была темная пора вечера, когда еще не зажигают огня, и предмета, который стоял пред дверьми балкона, разобрать хорошо было нельзя. Когда разговор несколько умолк, помещик пошел к воображаемому кусту цветов, дабы его осмотреть; и увидал перед собою фигуру Дельвига в сюртуке, со сложенными на груди руками. Он бросился к жене, проговорив быстро: "Воды! Воды!" Она заметила его бледность, заглянула в залу и также увидела Дельвига. Потом призрак пропал».

«Слышано, — пишет мне Н. В. Берг, — в начале пятидесятых годов от М. А. Дмитриева у него в доме. Многие из присутствовавших были знакомы с упоминаемым лицом».

Этот случай, с некоторыми вариантами, но в главном сходно, описан в «Воспоминаниях прошедшего» И. В. Селиванова, слышавшего об нем от самой К. Г. Левашовой, жены А. Н. Левашова, лица, слишком известного в Москве^{8}.

Два штаб-офицера, раненные в Финляндскую войну, привезены в столицу лечиться; один из них выздоровел, возвращался в армию и пришел проститься с товарищем, с которым был очень дружен; этот в шутку сказал, что если пуля невзначай угодит ему прямо в сердце, то навестил бы его с того света, сказал бы, что и каково там. Обещано, хотя и неравнодушно; — расстались. Прошел месяц, другой и третий; больной тихо оправлялся. В одну ночь видит во сне товарища. «Вот, я сдержал свое слово, — тот говорит ему, — я убит сегодня в сражении; здесь хорошо, но я еще не осмотрелся. Ты сходи к В. С. Тамаре и попроси у него себе книжку, что у него в коробу под фаянсовым сервизом: в ней все, что тебе нужно знать». Больной записал число и сновидение, а по приказам узнал, что товарищ действительно убит того числа в сражении. Сколь скоро смог, бросился к Василию Степановичу. Этот по своему обычаю руками и ногами отбивался от нового знакомства с человеком, совсем ему неизвестным; уступил, наконец, убедительной просьбе. Незваный гость объяснил ему причину посещения, рассказал все, как было, прочитал записку о сновидении и попросил приказать отыскать в коробе с фаянсовым сервизом заветную книжку. Тамара в первый раз в жизни слышал от него имя покойника, а о коробе с сервизом не знал и не ведал. Призван дворецкий, и тот не помнил в доме короба с фаянсовым сервизом. Хозяин потом сам не хотел отпустить от себя гостя без осмотра всех углов в своем доме. Дворецкий повел его в кладовую, оттуда в подвал. Там, в темном углу, под разным хламом стоял ящик с фаянсовым сервизом: из Англии в Константинополь, а оттуда, обогнув Европу, на корабле привезен в Петербург с другими вещами и оставался в забытьи по ненадобности. Что же? под сервизом, между листов оберточной бумаги, нашлось, в листах же, прекрасное издание «Подражание Иисусу Христу» Фомы Кемпийского, на французском языке. Василий Степанович обеими руками отдал его гостю.

Я смело могу прибавить к этому его рассказу только то, что Тамара не умел и в шутку сказать неправду или назвать вещь не своим именем^{9}.

Приятно разъезжать по Германии: везде изобилие, просвещение, хорошие дороги, спокойные ночлеги; правда, не скоро там подвигаешься на почтовых, но зато и незачем спешить, везде для души и для глаз отрада. В особенности останутся мне всегда памятными романтическая Силезия и восхитительные берега Рейна. Может быть и оттого я несколько пристрастен к этим двум краям, что имел на досуге случай на них налюбоваться, когда был их военным гостем в 1813 году во время перемирия, и перед открытием кампании 1814 [года]. И как приятно посещать вторично такие места, когда уже все военные бури утихнут и к наслаждению, доставляемому красотами природы, присоединятся еще воспоминания о славных событиях, подобных тем, которые ознаменовали борьбу с западным исполином!

Это небольшое, но весьма философическое вступление ведет прямо к тому, о чем читатель, может быть, и не догадывается — к описанию одного странного случая появления призрака, привидения или духа. Этот рассказ будет весьма кстати в нынешнее время, когда и в Петербурге начали появляться привидения, и весь город говорит о честном и добропорядочном духе, который увещевает людей не играть в карты вообще и в банк в особенности. В 1822 году, возвращаясь из Парижа в Россию, я направил путь через Силезию, чтобы еще раз взглянуть на те прелестные места, где мы готовились некогда проливать нашу кровь за независимость народов, выкупив уже свободу собственного отечества. Я ехал не торопясь, стараясь останавливаться преимущественно в знакомых мне городах, именно в Герлице, Гольдберге, Швейднице, Лигнице, Яуэре и прочих, о которых воспоминание живо запечатлелось в моей памяти. Особливо желалось мне побывать в городе Яуэре, в котором, после кацбахского сражения, я пролежал более месяца в горячке, на попечении добрых хозяев трактира «Zum goldenen Lowen» («К золотому Льву»). Они заслуживали того, чтобы, своротив с большой дороги, я поблагодарил их еще раз, в качестве путешественника, за участие, оказанное в военное время незнакомцу воину. Приближаясь к Яуэру, я приказал немцу почтарю высадить меня у Золотого Льва, к знакомому мне трактирщику Готфриду Гольцману.

 — Verfluchter Ort! — проворчал мой немец. — Es ist kein goldener Lowe mehr da! (Проклятое место! Уж нет там больше Золотого Льва!)

— Что это значит? — спросил я, но почтарь, не отвечая ни слова, ударил по лошадям и через несколько минут подвез мою коляску к трактиру «Zum guten Gewissen» («К Доброй Совести»).

Выхожу из экипажа, но не узнаю знакомого мне дома. Слова моего почтаря пришли мне на память, и я, соображая их со значением странной вывески трактира, стал подозревать, что тут должно таиться что-нибудь необыкновенное.

Время было обедать, и я, взяв номер в гостинице, сложил там свою поклажу и сошел в залу, где накрыт был общий стол, table d'hote. Посетителей было человек до двадцати, всякого звания. Один из них, высокий, худощавый мужчина, с черными усами и с прусским железным крестом в петлице, обратил на себя мое внимание. Я пожелал быть его соседом за столом, уверенный, что два отставных воина, которые в одно время сражались за одно дело, найдут о чем потолковать. В самом деле, как скоро кушанье было принесено, я поместился рядом с ним. Скоро мы завязали разговор. Сосед мой был отставной майор прусской службы, уроженец яуэрский. В кацбахском сражении он был тяжело ранен, оставил службу, женился, овдовел и остался совершенно одиноким; теперь ему нет другого утешения, как курить табак, играть в тарок и читать политические новости, до которых он страстный охотник. Из его слов я мог заключить, что он пользовался от раны в Яуэре в то самое время, когда я там же лечился от болезни. Это обстоятельство еще более сблизило нас, и само собою речь дошла до расспросов: с кем я был знаком? Кто меня пользовал? Где я квартировал? И тому подобное. При этом случае я расспросил его о прежних моих хозяевах, здравствуют ли они и почему не содержат более трактира «Zum goldenen Lowen». — Тут пруссак мой испустил тяжелый вздох, поднял глаза к небу и таинственно шепнул мне: «Hier liegt etwas Unbegreifliches!» (Здесь есть нечто непостижимое!); потом прибавил: «Вашего доброго хозяина давно уже нет на свете: он… умер в 1817 году; но кончина его сопряжена с такими чудесными обстоятельствами, что вы, может быть, им с трудом поверите, хотя в их достоверности нет никакого сомнения. Если вы желаете знать все подробности этого происшествия, то никто не может их вам рассказать обстоятельнее моего, потому что тот самый, через которого все дело обнаружилось, был моим лучшим другом… но и его уже нет более на свете!..» Тут мой майор опять вздохнул, впал в задумчивость, и слеза тихо покатилась по его щеке. После краткого молчания, которого я не смел прерывать своими любопытными расспросами, почтенный сосед мой, обращаясь ко мне, сказал: «Молодой человек, знаете ли вы, как тяжело для человека, одинокого на земле, лишиться единственного друга?.. Дай вам Бог никогда этого не испытывать! Преждевременная кончина моего друга ознаменована самыми непостижимыми явлениями и имеет тесную связь с обстоятельствами смерти Гольцмана. Но, может быть, вы не охотники до сверхъестественных происшествий, и рассказ мой покажется вам…?!» Я упрашивал его не томить более моего любопытства и уверял его, что я страстный охотник до всего чудесного и допускаю некоторые сверхъестественные и необыкновенные происшествия. «Очень хорошо, я расскажу вам эту историю, только подождите пока отобедаем. Вы знаете, что есть всякие люди: одни ничему не верят, другие чересчур суеверны; суждений тех и других я желал бы избегнуть, потому что это дело мне слишком близко к сердцу». — «Да не угодно ли вам будет, господин майор, сказал я, пожаловать после обеда в мою комнату? Там, кроме меня, слушателей никого не будет». Он охотно согласился. Так, отобедавши, мы приказали принести нам кофе в мой номер, и там добрый майор, закурив свой канастер, начал следующий рассказ.

— Вы знаете, что покойный Гольцман был человек смирный, кроткий, богобоязливый и честный до крайности: но вы, может быть, не знаете, что жена его, несмотря на свою привлекательную наружность, имела совершенно противный нрав. Впрочем, одни только самые приближенные к Гольцману могли знать об этом, потому что он никогда не роптал на судьбу свою. По окончании войны один пленный француз, который во все время своего плена посещал ежедневно дом Гольцмана, не захотел воспользоваться свободой, возвращенной ему по случаю заключения мира, и расположился на жительство в Яуэре. Это обстоятельство удивило многих, потому что француз не имел ни состояния, ни ремесла, ни таланта для пропитания себя в чужой земле. Дело в том, что он влюбился в трактирщицу и дал ей слово жениться на ней, как скоро она овдовеет; но так как Гольцман был еще не стар и здорового сложения, то преждевременному жениху предстояло долго ожидать брака, а может быть и никогда его не видеть, тем более что жена Гольцмана была только пятью годами моложе своего мужа и, ведя не совсем воздержанную жизнь, легко могла отбыть прежде него в царство мертвых. Дела Гольцмана были в хорошем состоянии; он нажил себе порядочный капитал и, за неимением детей, намерен был взять в свой дом одного бедного сироту, которого отец, друг Гольцмана, был убит в сражении. Он полагал, что занятия по воспитанию и образованию этого приемыша послужат ему некоторым развлечением от домашних междоусобий; но ожидания его не совершились, как вы сейчас увидите.

Гольцман имел сношения по торговле с суконным фабрикантом Кунценбергом из Бреславля: с этим почтенным негоциантом я был знаком с детства, мы воспитывались вместе в одном училище, словом сказать, он был моим искренним другом. Когда Кунценберг приезжал в Яуэр, он всегда останавливался у Гольцмана. Раз, как-то… это было шестнадцатое апреля 1817 года… он, имея до него особую надобность, приехал в наш город и по обыкновению остановился в трактире «Золотого Льва». Жена Гольцмана объявила приезжему, что хозяина в городе нет, что он уехал по делам. На вопрос, скоро ли он будет, она отвечала, что этого и сам Гольцман при отъезде не мог определить. Кунценберг решился дожидаться его возвращения и расположился в трактире. Когда настал вечер, он лег в постель и скоро заснул крепким сном. Но вдруг, около полуночи, он чувствует, что с него кто-то тащит одеяло и будит, толкая в плечо. Он в просонках открывает глаза, глядит… не грезы ли?.. всматривается пристальнее и едва верит своим глазам!.. Перед ним стоит сам Гольцман, бледный мертвец, покрытый саваном; на груди у него глубокая рана, он обагрен кровью. Кунценберг невольно испустил крик; но призрак, зажав ему рот рукою, сказал: «Не кричи и не буди никого в доме: жена моя тебе сказала, что я отлучился по делам — это неправда. Она меня зарезала ножом… да! Да! Зарезала ножом и, чтобы утаить свое преступление, спрятала мое тело под кучею сору, на дворе. Успокой мой прах и предай его земле; если ты это исполнишь, будь уверен, что я у тебя в долгу не останусь». Сказав эти слова, мертвец исчез. Кунценберг долго был ни жив ни мертв от этого необыкновенного явления; наконец ему пришла мысль, что его видение было действием напряженного воображения. Успокоенный этою мыслью, он опять уснул, встал рано и пошел прогуливаться; ночное приключение повсюду его преследовало. Несколько раз он решался идти к бургомистру, чтобы рассказать ему все, но опять раздумывал, опасаясь, чтобы его не приняли за какого-нибудь духовидца и не осмеяли за легковерие. Притом же он сам не был в состоянии отдать себе ясного отчета, видел ли он все это действительно наяву или только во сне. Возвратившись домой, он нашел, что трактирщица занималась преспокойно своим хозяйством; на вопрос его, скоро ли будет ее муж, она без малейшего смущения отвечала: «Бог знает!» Кунценберг, убедившись еще более, что явление предыдущей ночи существовало только в его воображении, перестал беспокоиться и не открыл никому своей тайны. Между тем Гольцман к вечеру не возвратился, и Кунценберг принужден был провести еще следующую ночь в его доме. Под вечер он улегся спать и непробудным сном проспал до двенадцати часов; но в самую полночь опять он чувствует, что кто-то его толкает и будит, называя его по имени. Ужаснувшись, он привстал на постели: и что же?.. Перед ним та же тень Гольцмана, только на этот раз с суровым видом. «Ты не послушался меня, — заговорил призрак, — а я тебе сказал правду: жена моя меня убила. Объяви о том полиции и похорони мое тело. Если ты этого не исполнишь, горе тебе! Если же ты предашь земле прах мой, то в знак благодарности я тебе предскажу час твоей кончины». С этими словами тень исчезла. Пораженный вторичным явлением, Кунценберг соскочил с постели в чрезвычайном смущении; ему было душно: мысль, что находится под одним кровом с злодейкой, которая умертвила своего мужа, до того его встревожила, что он бросился бежать из этого проклятого дому и до рассвета бродил по улицам города. Я в то время жил на даче, за городскими воротами, где разводил небольшой сад, как поутру вбегает ко мне Кунценберг в ужасном смущении и с растрепанными волосами, берет меня за руку и выводит в сад. Тут он, дрожа еще от страха, рассказывает мне свои приключения и просит совета. Его рассказ меня немало поразил; я сказал ему, что надобно немедленно спешить к бургомистру и просить его о приказании произвести обыск по объявлению мертвеца.

Мы отправились к бургомистру, которому рассказ Кунценберга показался сначала шуткою; он удивился даже, как можно тревожить начальство из-за пустых сновидений. Тогда я стал доказывать, что обязанность его требует исследовать по крайней мере причину неожиданного отсутствия Гольцмана и что даже можно, под предлогом соблюдения чистоты в городе, приказать свезти всю кучу сору с его двора. После долгих убеждений бургомистр наконец согласился на последнее и, взяв с собой полицейскую команду, отправился прямо в дом Гольцмана. Хозяйка на эту пору вышла на рынок для покупки провизии. Тем удобнее можно было приступить к делу. Принялись рыться в куче сору и скоро вытащили окровавленный труп несчастного хозяина дома, в том самом виде, как он ночью являлся Кунценбергу. Все присутствующие остолбенели от изумления. В то самое время преступница возвращалась домой и, увидев эту ужасную сцену, побледнела и упала в обморок. Ее взяли под стражу и заключили в тюрьму. Тело покойника, освидетельствованное по судебному порядку предано земле попечением Кунценберга, который, после столь страшных приключений, спешил как можно скорее вырваться из нашего города; но местное начальство удержало его еще до следующего утра, потому что необходимо было отобрать от него формальным порядком некоторые показания для предстоящего суда. Так Кунценберг вынужден был провести еще ночь в том доме, где совершилось преступление. «По крайней мере, — думал он, — теперь я отдохну на свободе после тревоги прошедших двух ночей», и, в этой надежде, он улегся спать ранее обыкновенного. Довольно спокойно проспал он до полуночи, но когда пробило двенадцать часов, с ним случилось опять то же пробуждение и тот же страх: тень Гольцмана снова явилась перед ним. Только на этот раз на лице Гольцмана изображалось спокойствие и удовольствие. «Я пришел благодарить тебя, — сказал мертвец, — и вместе с тем исполнить свое обещание: ты умрешь ровно через год в двенадцать часов ночи. Готовься к смерти и прощай!»

Легче вообразить, нежели описать, в какое положение повергло моего друга это третье духовидение. Кунценберг был человек с твердым умом и с религиозным чувством: смерти он не страшился, однако мысль, что он как будто приговорен к неминуемой смерти в определенный час и что через год, наверное, не будет существовать более, взволновала его душу до того, что едва не ввергла его в отчаяние. Соображая все обстоятельства последних трех ночей, ему трудно было не поверить предсказанию тени Гольцмана, и потому, покорясь судьбе, он начал мало-помалу сродняться с мыслью о своей близкой кончине и решился между тем устроить все свои дела и приготовить душу к переходу из временной жизни в вечную: для этого он вменил себе в непременную обязанность удалиться от всех шумных увеселений и светских развлечений. Из веселого светского человека он сделался задумчивым и недоступным для всех, кроме коротких друзей; устроил дела свои и оставил торговлю. Узнав его тайну от него самого, я решился провести с ним весь тот год до самого рокового часу, чтобы отвлекать его от мрачных мыслей.

Для этого переехал я в Бреславль, где Кунценберг имел свое постоянное жительство. Мои и других друзей усилия увенчались некоторым успехом: Кунценберг стал забывать о предсказании, потому что ничего не предвещало ему скорой смерти. Между тем время быстро летело, и скоро настал последний день года: это было семнадцатого апреля. Я пригласил Кунценберга и всех наших общих приятелей съехаться ко мне в этот день, с тем чтобы провести вместе полночь и не расставаться прежде этого опасного часа. «Какое несчастие, — думали мы, — может постигнуть Кунценберга в кругу нашем, когда он совершенно здоров, когда никакая опасность ему не угрожает, когда мы все будем за ним ухаживать, как нянька за ребенком до истечения определенного предсказанием часа? Лишь бы только полночь благополучно прошла: тогда все опасения наши будут кончены». Так рассуждали мы и, кажется, довольно основательно. Но вот уже часовая стрелка подвигается к цифре XII; вот уже слышен звон часов, извещающий роковой час полуночи.

Шампанское подано: мы выпили уже не за здоровье, а за действительное спасение приговоренного к смерти друга. Потом мы взяли его под руки, торжественно проводили до самой его квартиры и распростились с ним, осыпав его поздравлениями. Кунценберг, видимо, ожил сердцем, и камень свалился с его груди, когда он удостоверился, что предсказание Гольцмана не сбылось в предназначенный час. Прощаясь с нами, он всею душою радовался, что время испытания миновалось и что в первый раз со времени ночных посещений Гольцмана он проведет спокойную ночь. Он готовился уже лечь в постель, как вдруг послышалось ему, будто в его кабинете кто-то шаркает и роется в бумагах. Он берет свечу, отворяет дверь кабинета… вдруг раздается пистолетный выстрел. Слуга вбегает: и что же?.. на полу лежит окровавленный труп Кунценберга. В то самое время вор, забравшийся в кабинет, выскочил из окна, а часы, висевшие на стене, добивали двенадцать часов ночи. Слуга узнал в этом воре пленного француза!..

Ведь надобно же, чтобы на беду часы мои, как нарочно, были на этот раз впереди десятью минутами!..^{10}

Я знаю в Москве одного правдивого человека, который твердо уверен, что пока не явится ему друг его, с которым условились они видеться в час смерти, то он не умрет^{11}.

«Более сорока лет тому назад я знал двух молодых людей, — рассказывает один из военных ветеранов, — они служили в Переяславском конно-егерском полку обер-офицерами: господин А. — православного вероисповедания и Ш. — лютеранского. Эти два молодые мои приятели были друзьями между собою. Они дали друг другу обет, что тот, кто из них прежде умрет, придет к оставшемуся в живых и скажет, что бывает с человеком по исходе души и что ожидает их в будущей жизни.

Несколько лет я не видал ни того ни другого, однако же знал, что один из них, именно Ш., умер. В 1836 году мне предстояла надобность быть в Тамбове, откуда в 25 верстах проживала в одном селе тетка моя. Я приехал к ней с намерением пробыть у ней несколько дней. В первый день моего приезда она рассказала мне об одном страннике, посвятившем себя Богу. Он ведет самую строгую жизнь, говорила она, так что, почитая себя недостойным входить в храм, часто становится у порога и, несмотря на холод, стоит босиком, носит монашеское полукафтанье и опоясывается ремнем.

— Не хотите ли видеть его? — спросила она меня. — Он теперь у меня.

Я попросил познакомить меня с ним. Странник, по приглашению моей тетки, пришел, и что же? Это был А. Я вскочил с места, подбежал к нему и вскричал:

— А., это вы?

— Да, это я, — отвечал мне странник, и мы с ним обнялись.

— Какими судьбами ты сделался таким?

Он объяснил мне, что по данному обету его друг явился ему не в сновидении, а наяву, рассказал, что испытывает душа по исходе из тела.

— А что именно, говорить мне запрещено, — прибавил А. — Но чтобы сколько-нибудь понять, что это такое, достаточно тебе видеть на мне вот эту свитку. Вот причина, по которой я, продав свое богатое имение, употребил деньги на богоугодные дела и хожу как бедный грешник, умоляя Господа о прощении грехов. Надеюсь, Господь меня не оставит»^{12}.

И тогда братья дали друг другу обещание дать знак с «того света» (если он есть), когда один из них умрет, первым тому, кто останется жив. Шутку эту все забыли, но зимой 1908 — 1909 годов обещание само напомнило о себе. В одно из своих краткосрочных посещений особняка на Мойке неведомая сила ночью неожиданно подняла Феликса (Юсупова. — Е. Л.) с постели, она же и заставила его подойти к комнате Николая, запертой со дня его смерти: «Вдруг дверь открылась. На пороге стоял Николай. Лицо его сияло. Он тянул ко мне руки… Я бросился было навстречу, но дверь тихонько закрылась! Все исчезло»^{13}.

Обе княгини были женщины отменно любезные и могли назваться красавицами… Жозефина очень часто разговаривала со мною об этой дружбе.

— …Мы никогда еще не расставались, и я думаю, что разлука будет для нас большим несчастием. Мало ли что случается? Одна из нас может умереть, нам не удастся проститься друг с другом… О, вы не можете представить, как эта мысль нас пугает! Правда, мы на этот счет взяли некоторые предосторожности, — продолжала Жозефина, улыбаясь, однако ж вовсе не шутя, — мы связали себя клятвою.

— Клятвою?

— Да. Мы поклялись друг другу, что если судьба приведет одну из нас умереть прежде и мы в эту минуту не будем вместе, то умершая должна непременно, не покидая еще земли, явиться к той, которая останется в живых…

Жозефина, уложив спать своих гостей, заснула сама крепким сном часу во втором утра. Засыпая, она даже, сверх обыкновения, ни разу не подумала о Казимире.

По ее догадкам, она спала уже более часу, как вдруг ей послышался тихий шелест, и на нее повеяло какою-то приятной весенней прохладою. Она проснулась. У самого ее изголовья стояла женщина в белом платье с остриженными волосами; на ней не было никаких украшений, кроме красного ожерелья на шее и черного пояса с стальной пряжкою. Несмотря на то, что в комнате горела одна ночная лампада, Жозефина рассмотрела все это с первого взгляда. Лицо этой женщины было покрыто, или, лучше сказать, на него было наброшено короткое белое покрывало; она стояла неподвижно и держала руки, сложив крестом на груди. В первую минуту испуга Жозефина не могла выговорить ни слова, а потом, когда хотела позвать своих девушек и разбудить гостей, белая женщина подняла покрывало и сказала тихим голосом:

— Не пугайся, мой друг, это я!

— Боже мой! — вскричала Жозефина. — Это ты, Казимира?.. Возможно ли? когда же ты приехала? — Она приподнялась, чтоб обнять свою невестку, но Казимира отступила шаг назад и прошептала едва слышным голосом:

— Не прикасайся ко мне, Жозефина! Еще не пришло время, когда тебе можно будет обнять меня и чувствовать, что ты меня обнимаешь. Я пришла проститься с тобою.

— Проститься?

— Да! разве ты забыла нашу клятву?

Тут Жозефина вспомнила все, и как вы думаете: испугалась или, по крайней мере, пришла в отчаяние? залилась слезами?.. Нет! она не чувствовала ни страху, ни горести; и то и другое овладело ее душою после, но в эту минуту она была совершенно спокойна.

— Итак, мой друг, ты умерла? — спросила она Казимиру.

— Да, я умерла в Париже. Мне отрубили голову… Тут тень Казимиры наклонилась и прошептала несколько слов на ухо своему другу.

— Потом, — продолжала Жозефина, — глаза мои сомкнулись, мне послышалось, что в вышине надо мною раздаются какие-то неизъяснимо приятные звуки, и я или заснула опять, или лишилась чувств — не знаю сама; но только все исчезло.

— А что такое шепнула она вам на ухо? — спросил я с любопытством.

— Не спрашивайте меня об этом, — прервала Жозефина, — эти слова умрут — да!.. Они должны умереть вместе со мною^{14}.

Один русский путешественник пишет: за пять миль от Бромсгрова осматривали мы мызу Гоглей, принадлежащую фамилии лорда Литтельтона, одну из прелестнейших и великолепнейших в Англии. Но не столько привлекают сюда путешественника весьма приятное местоположение парка и драгоценные картины, сколько любопытство видеть то место, где случилось чудесное явление, оставившее после себя неизгладимые следы — явление, которому в соседстве все верят, как самому истинному событию.

Нас ввели в одну комнату, называемую Адскою. — На столе полуобгорелом лежала книжка, в которой описано явление самим лордом Литтельтоном. — Я с жадностью читал ее и сообщу здесь существенное ее содержание.

Отец сего лорда, Георг или Джордж Литтельтон, был один из просвещеннейших мужей в Англии, любитель и покровитель учености, истинный ценитель отличных дарований. Он сам был хороший сочинитель, друг Попа и всех высоких умов того века; но притом был благочестив и набожен без суеверия; верен своему слову, честен и благотворителен; память его доныне благословляется во всей окрестной стране.

Совсем не таков был сын его. Беглость и остроту разума своего он обращал к тому, чтоб во всем находить смешное. К несчастью, он свел тесное знакомство с одним развратнейшим молодым человеком, который скоро вовлек его во все пороки и распутства. Для них не было ничего святого: религия признавалась суеверием, честность слабоумием, а веселия и удовольствия, какою бы ценою куплены ни были, единственною целию жизни. Сколько жертв, обольщенных лукавством их, принесено любострастию! Сколько честнейших людей пострадало от их коварства и вероломства!

Естественно, что такие развратники скоро освободили себя от страха будущей жизни и, по примеру всех вольнодумцев, не верили бессмертию души, а еще менее возмездию по смерти. Ад и Рай считали они мечтою, вымыслом слабых душ. Еще в самых молодых летах, шутя, дали они один другому торжественное и клятвенное обещание, что кто из них прежде умрет, тот должен явиться другому, оставшемуся в живых, и известить его, есть ли жизнь по смерти, есть ли Ад и Рай. Клятву сию запечатлели они, подписав ее кровью своею.

Прошло после сего много лет, проведенных в пороках и злодеяниях всякого рода. Наконец друг лорда Литтельтона умирает, как жертва распутства, лорд скоро утешился в сей потере рассеянием и веселостями, в кругу других подобных ему развратных людей.

«В одну ночь (так продолжает лорд в своей повести) сидя один в моем кабинете и перебирая бумаги, нашел я нечаянно кровавое то рукописание. В самую ту минуту пламя осветило меня: я увидел пред собой образ умершего друга моего, весь в пламени. С ужасом вскочив, я хотел бежать, но услышал сии слова: "Я пришел исполнить священный обет, запечатленный моею кровью. Есть Ад. Страшный Ад!.. Есть Ад развратителям! Есть Ад притеснителям невинности! Есть Ад безбожникам!.. Увы! Увы!" — Сии стенания произнес нещастный друг мой таким ужасным, таким болезненным голосом, что я упал на колена, подняв руки к небу, воскликнул: Господи! Господи! буди милостив нам грешным!

С сею молитвою я повергся на пол. Слуга, услышав мои вопли, вбегает в комнату и видит меня поверженного и дрожащего всеми членами. Он поднимает меня; я устремил взоры на то место, где видел друга моего. — Видение исчезло, но стол, на который он положил руку, пылал. Слуга бросился гасить огонь. — Бойся! вскричал я ему; это Адский пламень! Но он, перекрестясь, потушил огонь. Знак от пламенной руки остался на столе неизгладим».

И в самом деле, на столе виден знак, как бы прожженный огненною рукою. — Станем продолжать повесть.

«Сие ужасное явление так сильно поразило меня, что я впал в жестокую горячку. В бреду мне только мечтался Ад со всеми его муками; страдание мое было ужасно; с трудом я оправился.

С того времени я оглянулся на себя и ужаснулся той бездны, в которую злодеяния мои меня повергли. Быв сам на краю гроба, я почувствовал, что жизнь наша здесь на земле скоропреходяща, а там ожидает нас… Боже! отврати от меня ту казнь, какая ожидает злодеев по смерти! — Да не забуду никогда, что есть Ад! — Страшный Ад!»…

Здесь оканчивается собственное повествование лорда Литтельтона.

В конце приписано духовником его следующее дополнение: «Страшное сие явление никогда не выходило из его памяти. Он велел изобразить Ад в прозрачной картине и поставил ее в своем кабинете; на оной, вместо подписи, были те слова, которые он слышал из уст несчастного своего друга. Он совершенно переменился, сделался набожен и боязлив до крайности. Вой собаки, крик ночной птицы, шорох в комнате, собственная его тень пугала его и возвещала ему какое-нибудь несчастие. Он не мог остаться один ни на минуту. Сон его был самый беспокойный; часто он вскакивал с ужасом и воплем и устремлялся бежать. Жизнь его была самая мучительная. Только утешения веры облегчали страдания его и успокаивали его на время».

В один день представилось ему, будто он видит тень девицы, которую обольстил в молодые лета. Она предсказала ему, что он умрет в седьмой день. С ужасом бросился он из комнаты; никакие утешения не могли его успокоить: воображение его так сильно поражено было, что он почитал смерть свою неизбежною; и действительно в седьмой день умер^{15}.

Из Шотландии он переехал в Америку, из расположенного у подножия гор Глазго попал в равнинный Коннектикут, в Норвич и там встретил подростка по имени Эдвин, двумя годами старше себя. Между ними возникла дружба, причем самого необыкновенного свойства.

Оба ребенка, встретясь друг с другом, молча направлялись в лес: там они расходились в разные стороны, чтобы предаться чтению, и через какое-то время обменивались посетившими их мыслями и обсуждали в подробностях прочитанные книги.

В один прекрасный день Даниель заметил, что Эдвин бледен и сильно взволнован.

— Ты знаешь, — сказал Эдвин, — я только что прочитал очень странную вещь. Это история двух друзей, любивших друг друга и связанных клятвой, которая была написана кровью: тот из них, кто раньше умрет, должен явиться на прощание к тому, кто остался. И когда один из них умер, другой сдержал слово. Не хочешь ли ты, чтобы мы сделали так же и чтобы наша судьба была такой же?

— Хочу, даже очень хочу! — воскликнул Даниель. Мальчики отправились в церковь и там поклялись: тот, кто умрет первым, явится попрощаться с товарищем.

Затем, следуя примеру предшественников, каждый наколол иглой палец и выдавил несколько капель крови. Они смешали эту кровь и таким образом скрепили свой обет.

Семейные обстоятельства разлучили двух друзей. Юм вместе с теткой отправился на жительство в Трои (штат Нью-Порт), в трехстах милях от Норвича.

Эдвин остался в Норвиче. Минул год.

Однажды Юм поздно вернулся домой и, не обнаружив ни огня в очаге, ни свечи на столе и опасаясь, как бы тетка не стала его бранить, прокрался бесшумно к себе в комнату и забрался в постель.

Вскоре откуда-то донесся непривычный для жилища звук, и он поднял веки.

Яркое сияние, несомненно, свет луны, озарило наискось комнату.

В этом не было ничего особенного, и потому мальчик не удивился; странным показалось, однако, то, что у изножья кровати витала некая дымка, постепенно густевшая.

Понемногу в этой дымке, которая, переливаясь, поднялась на высоту четырех или пяти футов, обозначилась человеческая фигура, похожая на укрепленный на цоколе бюст.

Видение имело черты Эдвина, только мальчик был очень бледен, лицо будто мраморное.

Внезапно глаза ожили и глянули на Юма, который меж тем смотрел на пришельца, не в силах оторвать взора. Губы ночного гостя зашевелились, и, хотя изо рта не вырвалось ни звука, Юм услышал нечто наподобие эха, которое зазвучало в нем самом:

— Ты узнал меня, Даниель? Даниель ответил кивком.

— Я исполнил свое обещание. До встречи на небесах!

Из дымки вышла рука и указала ввысь. Затем видение понемногу растаяло, превратилось в облачко, облачко стало туманом, и все исчезло. На следующий день Юм сообщил тетке:

— Умер Эдвин.

— Кто тебе сказал? — спросила тетка.

— Он сам. Сегодня ночью он приходил со мной прощаться.

Тетку охватила внезапная дрожь, она заявила, что племянник сошел с ума, и велела ему молчать. Однако на следующий день пришло известие о смерти Эдвина.

Тот являлся своему другу в течение трех ночей, и неизменно в час своей кончины^{16}.

Глава XXV

«Сердце, души половина, прости, скрыла тебя гробова доска»^{1}

Княгиня N. N., похоронив своего мужа, питала желание увидеть его во сне. На девятый день, легши спать, она вдруг почувствовала, что над нею кто-то как будто носится, и ей понималось внутренне, что это был дух покойного. (Рассказано мне ею самою.)

У Александры Николаевны Левашовой, близкой моей знакомой, скончался муж, Никита Федорович Левашов, страстно ее любивший. Он командовал Иркутским гусарским полком, стоявшим в Царстве Польском. Она отправилась туда и, приближаясь к городу или селению, где он скончался, вышла из кареты и пошла пешком по придорожной аллее вместе со своей спутницей, кажется, дочерью. Вдруг ей послышалось, что перед нею что-то пронеслось, как будто вихрем, и прошепталось имя: «Alexandrine!» Ей могло почудиться, но она уверяла меня, что спутница ее слышала тот же звук^{2}.

Этого рода предметы так для нас отвлеченны, так далеко превышают человеческое понятие, что безрассудно было бы отвергать их возможность. Правда, что доказать возможность эту не менее трудно; но я столько читал и слышал рассказов о людях, являвшихся после смерти, что в мнении моем некоторые из них по крайней мере заслуживают вероятие. Один лейпцигский врач, например, который и теперь еще жив, написал целую книгу под заглавием: «Явление жены моей после смерти». Сколько припомнить могу, явления эти начались тем, что, спустя несколько дней по смерти докторши, страстно любимой мужем, гитара ее, висевшая на стене, сама собою начала издавать звуки, а потом и целые аккорды. Когда доктор приучился к этому необыкновенному явлению, то в один вечер ему послышался голос покойницы… Сначала она произносила только по нескольку слов; спустя немного времени стала с ним разговаривать, а кончилось тем, что и сама показалась. Несмотря, однако ж, на любовь его к покойнице, первое ее появление до чрезвычайности его испугало. Наконец он к тому привык: с нетерпением ожидал ее прихода, разговаривал с нею часто и долго и советовался во всех делах — одним словом, она по-прежнему осталась верным ему другом и сохранила после смерти все те приятные качества, которые украшали ее при жизни, с тою только разницею, что не так уже была капризна. Доктор сообщил о счастии своем нескольким друзьям, которые рассказали о том своим знакомым, — и, таким образом, свидания его с покойною женою сделались известны всему городу. Многие смеялись над ним, иные сожалели, считая его помешанным. Но когда доктор решился громко утверждать, что это точно справедливо, и когда наконец напечатал книгу, где подробно описал явления жены своей, тогда нашлись люди, которые ему поверили. И в самом деле, какую причину мог иметь человек, известный и ученый, обманывать целый свет и подвергать себя насмешкам неверующих, если бы действительно он не имел свиданий с покойницею?^{3}

Осенью 1796 года тяжелая болезнь родителя вызвала отца моего в Туринск. Он поспешил к нему вместе со своею супругою, нежно им любимою, и почти со всеми детьми, и имел горестное утешение лично отдать отцу последний долг, но через несколько дней (26 октября) на возвратном пути из Сибири скончался от желчной горячки в Ирбите, где и погребен у соборной церкви.

Супружеский союз моих родителей был примерный; они жили, как говорится, душа в душу. Мать моя, и без того огорченная недавнею потерею, лишившись теперь неожиданно нежно любимого супруга, оставшись с восемью малолетними детьми, из которых старшему было 13 лет, а младшему один только год, впала в совершенное отчаяние, слегла в постель, не принимая никакой пищи, и только изредка просила пить. Жены ирбитских чиновников, видя ее в таком положении, учредили между собою дежурство и не оставляли ее ни днем ни ночью. Так проходило тринадцать уже дней, как в последний из них, около полуночи, одна из дежурных барышень, сидевши на постланной для нее на полу перине и вязавшая чулок (другая спала подле нее), приказала горничной запереть все двери, начиная с передней, и ложиться спать в комнате перед спальнею, прямо против незатворенных дверей, для того чтобы в случае надобности можно было ее позвать скорее. Горничная исполнила приказание: затворила и защелкнула все двери; но только что, постлав на полу постель свою, хотела прикрыться одеялом, как звук отворившейся двери в третьей комнате, остановил ее: опершись на локоть, она стала прислушиваться. Через несколько минут такой же звук раздался во второй комнате и при ночной тишине достиг слуха барышни, сидевшей на полу в спальне; она оставила чулок и тоже стала внимательно прислушиваться. Наконец щелкнула и последняя дверь, ведущая в комнату, где находилась горничная… И что же? Входит недавно умерший отец мой, медленно шаркая ногами, с поникшею головою и стонами, в том же халате и туфлях, в которых скончался. Дежурная барышня, услышав знакомые ей шаги и стоны, потому что находилась при отце моем в последние два дня его болезни, поспешила, не подымаясь с пола, достать и задернуть откинутый для воздуха полог кровати моей матери, которая не спала и лежала лицом к двери, — но, объятая ужасом, не могла успеть в том. Между тем он вошел с теми же болезненными стонами, с тою же поникшею головою, бледный как полотно и, не обращая ни на кого внимания, сел на стул, стоявший подле двери, в ногах кровати. Мать моя, не заслоненная пологом, в ту же минуту его увидала, но от радости забыв совершенно, что он скончался, воображая его только больным, с живостью спросила: «Что тебе надобно, друг мой?» — и спустила уже ноги, чтобы идти к нему, как неожиданный ответ его: «Подай мне лучше нож!» — ответ, совершенно противный известному образу его мыслей, его высокому религиозному чувству, остановил ее и привел в смущение. Видение встало и, по-прежнему не взглянув ни на кого, медленными шагами удалилось тем же путем. Пришед в себя от охватившего всех оцепенения, дежурившая барышня разбудила свою подругу, и вместе с нею и горничною пошли осматривать двери; все они оказались отворенными!

Событие непостижимое, необъяснимое, а для людей, сомневающихся во всем сверхъестественном, и невероятное; но ведь оно подтверждается свидетельством трех лиц! Если б видение представилось только одной матери моей, пожалуй, можно бы назвать его следствием расстроенного воображения женщины больной и огорченной, которой все помышления сосредоточены были на понесенной ею потере. Здесь, напротив, являются еще две сторонние женщины, не имеющие подобного настроения, находившиеся в двух разных комнатах, но видевшие и слышавшие одно и то же. Смиримся пред явлениями духовного мира, пока недоступными исследованиям ума человеческого и, по-видимому, совершенно противными законам природы, нам известным. А разве мы вполне их постигли? Разве совсем приподняли покрывало Изиды? Разве животный магнетизм не отверзет уже нам дверей в иную таинственную область той же природы, объемлющей все существующее видимое и невидимое? Разве, наконец, мало исторических и достоверных частных преданий о событиях, подобных случившемуся в Ирбите?^{4}

Если остающийся здесь сохраняет память перешедшего за пределы гроба, почему не полагать, что перешедший за могилу не привязан также какими-нибудь таинственными связями к остающемуся в здешнем мире? Это мысль Виланда, который описал известное, думаю, всем вам происшествие, как одна умирающая хотела проститься с добрым своим другом. Сказав об этом окружавшим смертный одр ее, она закрыла глаза и казалась в бесчувствии. Друг ее, бывший весьма далеко и совершенно ничего не знавший, сидел в это время спокойно в своем кабинете. Вдруг струна на гитаре, висевшей у него на стене, лопнула с таким треском, как будто вся гитара изломалась. Он вздрогнул, взглянул и увидел призрак своей подруги: он стоял перед ним, легкий, воздушный и ласково улыбался. Испуганный друг ужасно обеспокоился, не спал всю ночь, сокрушался и на другой день отправил нарочного, спрашивая, не случилось ли в такой-то день, час и минуту чего-нибудь необыкновенного. Ему пишут, что в этот час и минуту подруга его была при последнем издыхании, хотела проститься с ним и через мгновение потом снова открыла глаза, сильно вздохнула еще раз и умерла^{5}.

Много делает здесь шуму смерть Яковлева. Богатый вдовец, который должен был жениться на Ушаковой… Тогда муж, чтобы успокоить умирающую жену, сказал: «Не тревожься, я даю тебе клятву, и дай Бог мне умереть в тот день, что я подумал бы жениться опять». Таким образом сбылось желание его именно в день, для его свадьбы назначенный. (Из письма А. Я. Булгакова брату. 1831 г.)^{6}

Карамзин был женат на первой жене, по фамилии Протасовой. Он любил ее страстно. Она занемогла, не помню, в 1802 или 1803 году, и была уже в отчаянном положении. А Карамзин в это время издавал «Вестник Европы». Сердце его терзалось, глядя на больную, а между тем срочная работа выдачи книжки журнала требовала спокойного духа. В этой борьбе с самим собою однажды, утомленный, заснул он на диване и видит во сне, что его привели к вырытой могиле, а по другую ее сторону стоит Катерина Андреевна и через могилу подает ему руку. Карамзин уверял, а ему можно было поверить, что во всю болезнь жены ему и на память не приходила Катерина Андреевна; да и где же в этом положении было думать о другой женитьбе, особливо такой душе, какая была у Карамзина. Как бы то ни было, но он на ней женился^{7}.

Мария, основательница и игуменья Спасо-Бородинского монастыря, в мире-Маргарита Михайловна Тучкова. Она родилась в начале 1781 года. Отец ее, Михаил Петрович Нарышкин, и мать ее, Варвара Алексеевна (рожденная княжна Волконская), были очень известны и очень любимы в обществе. Девочка обнаруживала с ранних лет природу страстную, нервную и восприимчивую. Все ее впечатления носили характер страсти, и она уступала им безотчетно[44]. Ее манило все прекрасное, все блестящее. В особенности любила она музыку, изучила ее основательно и была одарена замечательным голосом. Увлекало ее также и чтение, она могла просидеть целые дни над книгой.

Двадцати пяти лет она вступила в брак с Александром Алексеевичем Тучковым и зажила полною, счастливою жизнию. Она гордилась красотою мужа, которого сравнивали в тогдашнем обществе с Аполлоном, его храбростью, рыцарскою его доблестью. Когда была объявлена война со Швецией, и Александр Алексеевич собрался в поход, она решилась ехать с ним. Напрасно он сам и семейство пытались напугать ее лишениями и опасностию, которые ей предстояло перенести. «Расстаться с мужем мне еще страшнее», — отвечала она и поехала с ним. Тучков возвратился невредим в Россию и продолжал военную службу. Он стоял со своими полками в Минской губернии. Настал 1812 год, и Александр Алексеевич получил приказание выступить к Смоленску. Маргарита Михайловна была уже матерью; она сама кормила сына, недавно отняла его от груди и любила с тою страстью, которую вносила во все свои привязанности. На этот раз нечего было и думать о том, чтобы следовать за мужем в поход, и было решено, что молодая женщина с сыном поедет в Москву к своим родителям. Она должна была проводить полк до Смоленска и продолжать свой путь. Начались приготовления к отъезду. Тучков боялся, чтоб утварь полковой церкви не попала в руки неприятеля, и просил Маргариту Михайловну увезти ее с собой. Между другими церковными принадлежностями находилась местная икона Нерукотворенного Спаса, которую Александр Алексеевич собственноручно вручил жене.

Приближаясь к Смоленску, остановились в какой-то деревушке, чтобы переночевать. Тучковым была отведена тесная, грязная, удушливая изба, но все рады были возможности немного отдохнуть. Поужинали наскоро и улеглись полуодетые на сене, разостланном по полу. Маргарита Михайловна, утомленная долгим путем, скоро заснула, и ей приснился сон. Она видела висящую пред нею рамку и прочла резко начерченную кровавыми буквами надпись на французском языке: «Ton sort se decidera a Borodino» («Твоя участь решится в Бородине»). Крупные капли крови отделялись от букв и струились по бумаге. Бедная женщина вскрикнула и вскочила с постели. Ее муж и мадам Бувье[45], пробужденные криком, бросились к ней. Она была бледна и дрожала как осенний лист. «Где Бородино? — спросила она мужа, едва переводя дух. — Тебя убьют в Бородине!» «Бородино? — спросил Александр Алексеевич. — Я в первый раз слышу это имя».

И действительно, маленькое Бородинское село было тогда неизвестно.

Утомление преодолело страх, Тучкова легла и заснула. Но ей приснился опять тот же сон: опять та же роковая надпись, обнесенная рамкой, и те же капли крови, которые отделялись медленно, одна за другой, от букв и струились по бумаге. На этот раз она увидела еще стоящих около рамки священника, брата своего Кирилла Михайловича и, наконец, своего отца, держащего на руках маленького ее Колю.

Маргарита Михайловна благополучно доехала до Москвы и оттуда вместе с родителями отправилась в костромское их имение, откуда они посылали на почту в уездный город Кинешму. Молодая женщина пожелала остаться в городе, чтобы иметь возможность получать без замедления известия от мужа, и наняла маленькую квартиру, где поселилась с сыном и мадам Бувье. Наступило 1 сентября, день ее именин. Она отслушала обедню и, вернувшись из церкви, села к столу, задумалась, оперлась руками на стол и опустила голову на руки. Вдруг ее окликнул голос отца. Ей пришло немедленно на мысль, что Михаил Петрович приехал из деревни, чтобы провести с ней этот день, и она подняла голову. Пред ней стоял священник, а рядом с ним ее отец с маленьким Колей на руках. Все страшные подробности ее сна мелькнули мгновенно в ее памяти, одного лишь брата недоставало к дополнению картины. «А Кирилл?» — крикнула она исступленным голосом. Он показался на пороге. «Убит!» — молвила Маргарита Михайловна и лишилась чувств.

Когда она пришла в себя, брат и отец стояли около нее. «Было дано сражение под Бородином», — сказал ей сквозь слезы Кирилл Михайлович.

Он был адъютантом Барклая-де-Толли, спешил в армию и заехал к своим для того только, чтобы сообщить ей горькое известие о смерти мужа. В продолжение нескольких лет Маргарита Михайловна не могла его видеть, чтобы не вспомнить об их встрече в Кинешме, и с ней делалась дурнота при его появлении.

Не скоро пришла в себя Маргарита Михайловна после известия, сообщенного ей братом. Лишь только возвратились ее силы, она поехала на Бородинское поле отыскивать тело мужа. Путешественница, не давши себе времени отдохнуть от тяжелой дороги, послала в Лужецкий монастырь просить священников прийти немедленно на поле битвы, чтобы отслужить панихиду по убиенным, а между тем поехала сама на поле, где, по выражению Ф. Н. Глинки, «лежали трупы, валялись трупы, страшными холмами громоздились трупы». Все увеличивало ужас картины: ночь уже наступила, небо было сумрачно, дул по временам холодный ветер, и воздух был заражен тысячами тлевших тел. По распоряжениям начальства приступили к их сожжению, и на берегах Огника пылали костры, над которыми поднимался в сыром воздухе густой дым. Здесь Маргарита Михайловна опустилась на колени и слушала панихиду по «убиенном боярине Александре и всем воинам, на сем месте убиенным». Когда клир умолк, повторив за диаконом: «Вечная память», — Тучкова встала и спросила, кто поможет ей отыскать тело мужа. На этот подвиг вызвался старый схимник.

Место, где пал Александр Алексеевич, было приблизительно известно. Один из бородинских воинов, граф Коновницын, друг Нарышкиных, прислал Маргарите Михайловне план поля битвы, где батарея, на которой сражался Тучков[46], была означена около ручья Огника и деревни Семеновской. Кроме того, узнали от солдата Ревельского полка, что у генерала оторвало обе руки, и он упал. Солдаты подняли его, чтобы унести с места сражения, но лишь только они прошли несколько шагов со своею ношей, у него оторвало ноги, и, наконец, ядро, попавшее в грудь, прекратило его страдания.

Отшельник, держа в одной руке факел, а в другой — фиал со святою водою и кропильницей, шел вперед по указанию вдовы. Они останавливались на каждом шагу, прокладывая себе медленно путь между разбросанных тел и отсеченных членов. Старец творил вполголоса молитву и окроплял святою водой убиенных, а она нагибалась к каждому обесчлененному трупу и старалась узнать сквозь признаки тления дорогие для нее черты. Лихорадочная надежда поддерживала ее силы, и во всю ночь продолжалось ее странствование по Бородинскому полю. Наконец она убедилась, что ее усилия напрасны, и возвратилась в отчаянии на квартиру, где оставила сына и верную свою мадам Бувье. Но, преступив через порог комнаты, она упала без чувств, и, когда пришла в себя, с ней сделался сильный нервный припадок.

Несчастной вдове запала в душу мысль посвятить молитве то место, на котором погиб ее муж. Земля трех владельцев соединялась клином там, где стоял его полк, и Тучкова думала купить у каждого его участок для постройки церкви, но они пожертвовали свою землю в пользу благого дела. Император Александр I прислал десять тысяч на основание храма, и Маргарита Михайловна, продав свои бриллианты, чтобы увеличить сумму, приступила немедленно к постройкам. Она любила следить сама за работами и поставила около начатой церкви небольшой домик, или сторожку, как ее называют до сих пор, где помещалась с сыном и мадам Бувье, когда приезжала в Бородино из Москвы или из своего тульского имения. Маленькая четырехугольная церковь поражает простотою своей архитектуры и убранства. На стенах, отделанных под белый мрамор, нет ни украшений, ни даже икон, живопись бронзового иконостаса принадлежит кисти киевских иконописцев.

После удаления неприятеля от наших границ Ревельский полк, почти совершенно истребленный под Бородином, был снова сформирован, и начальник его явился к Маргарите Михайловне, чтобы принять от нее церковную утварь, вверенную ей Александром Алексеевичем. Но вдова не решилась расстаться с иконой Нерукотворенного Спаса, пред которою в последний раз помолилась вместе с мужем; она просила у нового полкового командира позволения оставить ее у себя, обязуясь доставить ему верную с нее копию, он согласился тем охотнее, что иконостас полковой церкви был возобновлен, и образ не подходил под его размер.

Этот образ сделался предметом особенного поклонения и веры Маргариты Михайловны. Пред ликом Спасителя она любила изливать свое горе и учила осиротевшего сына молиться пред ним за убиенного отца. Спасо-Бородинский храм был отстроен и освящен в 1820 году, и она внесла в него сама драгоценную для нее икону, которую поставила над правым клиросом.

Эта церковь — надгробный памятник Тучкову. За алтарем возвышается регулярная насыпь, над ней растет береза, к которой прибита доска с надписью: «На сей батарее убит Александр Алексеевич Тучков, 1812 года, 26 августа». Внутри церкви, налево от входа, стоит белый мраморный крест, на темном его подножии, также из мрамора, вырезаны слова «Помяни, Господи, во царствии Твоем Александра, на брани убиенного». В середине креста — золотое сияние, и пред ним горит постоянно лампада.

Жизнь свою Маргарита Михайловна посвятила памяти мужа и воспитанию ребенка. Она схоронила отца и мать, и с каждою новою утратой росла ее привязанность к сыну. Вечная ее грусть имела на него сильное влияние, и он был не по летам тих и задумчив. Вся обстановка, среди которой рос Коля, усиливала врожденную наклонность к грусти, наследованную им от отца. Он не знал шумных и резвых игр, все его любили за сердечную его мягкость и доброту. Радовалась и не нарадовалась на него мать: Коля был целью ее жизни, единственной ее радостью и постоянной заботой. Она писала для него свои записки, где высказывается вся ее материнская нежность.

Но Промысл Божий судил неутешной вдове похоронить последнее свое сокровище: сын ее заболел от простуды и умер на руках матери[47] ^{8}.

21 мая… Вечером мы отправились к генералу Герарду и там сошлись с грузинским князем и с госпожою Тучковой… Вот что она рассказала.

В 1812 году, за три месяца до вторжения французов в Россию, муж ее — генерал Тучков находился вместе с нею в их поместье, в Тульской губернии. В это время ей раз ночью снилось, будто она находится в гостинице в неизвестном ей городе и будто отец ее приходит к ней и говорит ей с печальным выражением лица: «Твоя радость и твое утешение отняты у тебя; он (твой муж) убит под Бородином». Она проснулась тогда в сильном и тревожном беспокойстве, но, зная, что муж ее спит подле нее, она почла все это за обыкновенный сон и старалась снова заснуть; прежнее сновидение, однако, повторилось и сопровождалось таким сильным внутренним волнением, что она долго не могла заснуть. Наконец, тот же сон повторился в третий раз, — и тогда она разбудила своего мужа, рассказала ему все и спросила, что такое Бородино, так как ей прежде никогда не приходилось слышать это название. Муж ее также никогда не слыхал про Бородино, — местечко тогда еще совершенно неизвестное, но скоро затем прославившееся кровавым сражением, которое там происходило. Вместе с отцом своим она напрасно искала этого названия на карте. Тем не менее впечатление, произведенное в душе г-жи Тучковой описанным сном, было очень сильно и ее мучили постоянные опасения; она считала сон свой за предвестие, данное ей Господом для приготовления к великой скорби, среди которой она лишь в милосердии и любви Божией найдет для себя опору. С этого времени взгляды ее на все мирское стали совершенно изменяться; предметы, относящиеся ко спасению, сделались главною целью всех ее забот и стремлений. Она перестала принимать участие в мирских развлечениях, которые она прежде очень любила; она стала предаваться размышлению о том, что Господу угодно сделать с нею, ибо она видела в случившемся не простой сон, а предвестие со стороны Духа Божия об угрожающем ей несчастии.

Главное место военных действий было, между тем, еще далеко; но скоро оно стало быстро приближаться. Когда французы подошли к Москве, генерал Тучков был назначен начальником резервной армии. Однажды утром отец ее неожиданно вошел к ней, держа за руку ее маленького сына, и совершенно так же, как она видела во сне, воскликнул:

— Он убит, убит под Бородином!

Взглянув кругом себя, она увидела, что комната, в которой находится, и окружающие ее предметы совершенно сходны с теми, которые представились ей во сне. Муж ее был в числе многих жертв, погибших в кровавой Бородинской битве. Г-жа Тучкова сообщила нам, что испытанные ею при всем этом впечатления убедили ее, что Бог чрез Духа своего находится во внутреннем общении с человеком и что человек ясно может ощущать в себе это влияние Духа Божия; она присовокупила, что прилагает все усилия, дабы сосредоточить свое внимание на «этом влиянии Духа, открывшемся пред внутренним взором ее души, и этим путем она стала понимать, что такое "поклонение духом"». Обе сестры ее одного с нею настроения; они присутствовали при нашей беседе; сердца наши были сокрушены и смирились пред Господом^{9}.

Глава XXVI

«Самые древние историки описывают примеры оживших людей, которых мертвыми почитали»^{1}

Многие, сожаления достойные, примеры доказывают, что сей ужасный жребий преждевременного погребения действительно приключался многим людям; а отсюда не без основания заключать можно, что таковых плачевных случаев гораздо более могло приключиться, нежели сколько предано известности. В нашем отечестве между столь многими миллионами жителей неминуемо должны быть такие примеры, что некоторые, будучи сочтены мертвыми, были погребены преждевременно. Такового рода известные мне случаи не преминул я также поместить между примерами. Весьма бы полезно было, чтобы губернские и уездные врачи собирали о том неприметным образом сведения и давали знать в надлежащее место о таковых случаях с осторожностию. Для удостоверения о возможности сея опасности и о средствах, служащих к предохранению от оной ближних своих, довольно будет здесь упомянуть о некоторых случаях, в коих люди преждевременно сочтены были мертвыми, и купно же представить, какие средства можно употреблять, дабы вообще всех подданных нашего Всеавгустейшего Монарха предохранять от сей ужасной опасности.

Во всех странах носятся народные слухи о примеченном шуме, стенании и вопле близ новых могил и в гробницах. Таковые ужасные естественные происшествия с погребенными и опять ожившими людьми без сомнения нередко подавали повод к басням о привидениях и являющихся после смерти людях; сверх сего при открытии гробов часто находили тела умерших совсем в другом положении, нежели как они погребены были; то есть на боку, на брюхе, с расцарапанным лицом и окровавленными ногтями; что все ясно означает, что сии несчастные погребены были будучи еще живы; и как таковые происшествия небезызвестны были народу, то от сего в некоторых местах для изъявления особливого негодования употребляют сию простонародную речь: «Ты поворотишься в гробе!» Многие однако ж достоверные приметы доказывают, что некоторые люди, будучи сочтены мертвыми, прежде или после погребения, паки получали первобытную жизнь.

Пример 1-й. Некоторый молодой человек в Париже был влюблен в дочь одного богатого мещанина, которая взаимно любила его; но отец ее принужденно выдал ее замуж за другого. Вскоре потом с печали впала она в чахотную болезнь, скончалась и, по тогдашнему обыкновению, по прошествии суток, погребена была. Прежний друг ее, по чрезвычайной любви своей, не мог удержаться, чтоб не посмотреть на нее еще однажды; на сей конец подкупил он могиляка открыть ему гроб. Сие случилось в ту же самую ночь, когда она погребена была; могиляк позволил молодому человеку взять мертвое тело и отнесть оное в соседственный дом; здесь он положил оное близ огня и старался посредством вина, трения, душистых веществ и тому подобного паки оживить ее, в чем ему и удалось. Любимая им особа начала дышать и получила первобытную жизнь. После сего произошла в парижском Парламенте известная всей Европе тяжба между вдовцом и сим молодым человеком; поелику последний не хотел уступить мужу оживленной им жены.

Пример 2-й. Госпожа Руссель, супруга некоторого английского полковника, сочтена была всеми мертвою, и единая любовь супруга ее была причиною тому, что не погребли ее живую. Он не мог отстать от нее до тех пор (пример, достойный подражания), пока не удостоверится по гнилости о смерти ее. Семь дней одержима была она смертным сном, по прошествии коих неразлучный супруг и друг ее с удовольствием узрел ее паки пробужденною в то самое время, как начали звонить в колокол вблиз находившейся церкви.

Пример 3-й. Жена некоторого профессора в Тибингене, будучи весьма расположена к истерическим припадкам, испугалась на шестом месяце своей беременности так, что подвержена была жесточайшим корчам и по прошествии четырех часов лишилась всех чувств. Пять врачей, из коих трое были весьма искусные, признали ее умершею. Она не имела ни малейшего движения; пульс и дыхание ни мало неприметны были; и сильнейшие раздражительные средства не оказывали никакого действия. По прошествии пяти часов, при всех тщетных опытах, врачи вознамерились оставить ее, яко невозвратно потерянную. Один только из них вздумал отнять пластырь шпанских мух, который за день перед тем приложен был к обеим подошвам, и притом со всяким вниманием примечал черты лица ее. Как скоро верхняя кожица отделена была от большого пальца, то, к удивлению, действительно приметно было слабое движение рта. Потом начали опять раздражать чувствительнейшие части и даже прижигать раскаленным железом, однако она все казалась мертвою и лежала еще шесть дней без малейшего признака жизни, выключая малой теплоты со стороны сердца. В седьмой день открыла она внезапно глаза и получила первобытную жизнь, но во все ничего не ведала, что с нею происходило. После употребления некоторого количества пищи родила мертвого младенца и вскоре потом совершенно выздоровела.

Некоторая женщина в Веймаре, употребляемая в знатных домах для одевания умерших, будучи весьма суеверна, одевая одного умершего, коего вскоре хотели погребать, сказывала, что в скором времени еще кто-нибудь из того же семейства умрет, ибо умерший открывал в гробу глаза, что по замечанию ее часто предвещало неблагополучное приключение. Таковой важный признак жизни служил токмо к питанию суеверия. И так, можно ли сомневаться, чтобы бесчисленное множество людей не могли погребены быть живыми? Ничто не может доказывать столь ясно признаков истинной смерти, кои бывают не всякому довольно известны, как повести о случаях, бывших с людьми, кои по тем и другим признакам смерти сочтены были мертвыми и опять ожили; или кои уже столь близки были к смерти, что ежели бы по единому счастливому обстоятельству не случилось притом весьма осторожных людей, то конечно бы, яко действительно умершие, преданы были погребению. Следуя руководству одного превосходного писателя, упомяну также при сем и о тех болезнях, в коих, вследствие опытов, касательно сомнительных признаков смерти, должно с величайшею осторожностью поступать и употреблять все возможные средства к возвращению первобытной жизни по-видимому умершим…

Пример 14-й. Следующий случай некоторым образом принадлежит также к числу тех примеров, кои доказывают возможность притворной смерти, о истине коего впрочем сомневаться не можно. Одна девица 20-ти лет впадала ежегодно в первый день месяца марта в странную болезнь, которая обыкновенно, большею частию в девятый-надесять день того месяца прекращалась и к которой она, чтоб удобнее ее перенести, несколько дней наперед уже приготовлялась. В самой же тот день ложилась в постелю и засыпала и таким образом лежала неподвижно с оцепеневшими руками и ногами, с сомкнутыми глазами и стиснувши зубы столь крепко, что отнюдь не можно было открыть рта. Во все не видно было другого знака жизни, кроме едва приметного сверкания глаз и слабого румянца в щеках, пульс почти совершенно неприметен был. Она не ела и не пила вовсе ничего в течение сего времени; что доказывали даже и те люди, которые берегли ее по приказанию правительства. Она не имела ни малейшего естественного испражнения и даже никакого поту и была совершенно бесчувственна, так что при колотьи ее в лядвеи и ноги булавками не чувствовала никакой боли…

Пример 21-й. Один рыбак, будучи одержим ударом, около суток имел все тело охладевшее, был уже окутан и зашит в погребальное полотно и положен на землю, пока гроб приготовлен будет; как скоро понесли его к могиле, то он произвел в гробу глухой и странный шум. После чего вынули его из гроба и он, по прошествии немногих дней, совершенно выздоровел…

Пример 23-й. Некоторая девица четырнадцати лет, коей родители жили в одном городе Виртембергского герцогства, жаловалась чрез всю зиму давлением в груди и болью в разных частях тела. Около двух недель до кончины ее страдала она жестокими судорогами, корчами и тяжелым дыханием, так что не могла встать с постели. В 1780 году мая 18-го дня, около утра столь усилились сии припадки, что находившиеся при ней люди сочли ее умершею, и в следующий день, в четыре часа пред полуднем, предано тело ее земле. И так от мнимой смерти до погребения прошло только тридцать часов. Как скоро провожатые вышли из церковного двора, засыпанная ж могила не выше была прочей поверхности земли, то стоявшая на том месте могильщикова жена услышала часто повторяемый сильный стук в гробе; испугавшись сего необыкновенного стука, призвала она тотчас мужа своего, который также услышал сильнейший еще стук, утихающий иногда на малое время, а потом повторяемый снова. Сей стук особливо был слышен в том конце гроба, в котором она лежала ногами. Объят будучи страхом и ужасом, призвал он туда мимо шедших двух человек; и как происшествие сие вскоре повсюду разнеслось, то народ толпами бежал к могиле. Когда же стеклось довольно народа, и стук ровно, как и прежде, был слышен, а иногда еще сильнее, тогда начали, как можно скорее, раскапывать могилу. В начале сего действия слышен был по-прежнему стук, но вскоре потом прекратился. Вскрытое тело было бесчувственно и находилось в том же самом положении, в каком было сначала, исключая голову, которая наклонена была к правой стороне. Прибывшие тотчас врачи и аптекари употребляли все возможные в таковых случаях обыкновенные средства, но тщетно. При обстоятельном осматривании тела не найдено никакого пятна и повреждения; токмо около рта была пена. Рот и зубы столь крепко сжаты были, что только помощию железного инструмента можно было разнять, невзирая на то, что больная при смерти не имела судорог и скончалась спокойно, без всяких припадков. Как скоро пред первым ее погребением сочли ее мертвою, то по тамошнему обыкновению челюсти ее сжали, но она, будучи положена во гроб, имела отверстые уста, на коих вовсе не было пены. Отсюда явствует, что девица сия сначала только обмерла, а имела уже в гробу судорожные припадки, и ежели бы до погребения ее поступили с нею осторожнее, то, может быть, было бы еще возможно возвратить ей жизнь…

Пример 33-й. Господин Валерий приводит один случай, что некоторая Ж., при выносе тела ее для погребения, родила в гробе. Нечаянный крик дитяти принудил всех остановиться, и таким образом дитя было избавлено от погребения…

Пример 35-й. В 1791 году в июне месяце, в Естдорфе, не в дальнем расстоянии от Нейбурга, помер священник, коего преждевременно погребли. Многие люди, подходившие к могиле его, услышав в оной стук, объявили о том. Но сие сочли действием их воображения и оставили без всякого внимания; когда же опять начали говорить о происходившем том стуке, то напоследок решились исследовать сие, открыть гроб, и хотя при сим нашли действительно мертвое тело, но оное лежало навзничь, а сие самое служит неложным доказательством, что он в гробе ожил и, вероятно, усиливаясь избавиться от сей страшной темницы, получил таковое необыкновенное положение…

Пример 42-й. Один парижский купец, после долговременного путешествия, возвратился домой в то самое время, когда хотели погребать умершую жену его. Он чрезвычайно любил ее и, дабы удостовериться в смерти ее, велел принесть ее во гробе в дом, тело ее вынуть и в разных местах на теле наставлять банки для пускания крови; когда хотели наставлять двадцать шестую банку, то умершая начала кричать: «Ах, как больно мне!» и потом совершенно выздоровела…

Пример 43-й. Некоторая знатного рода женщина в Тулузе, по-видимому, умерла и была погребена в Якобинской церкви. Один из служителей ее, приметивши у нее на руке бриллиянтовый перстень дорогой цены, спрятался в церкви в то самое время, когда принесли тело госпожи его в оную, и по окончании погребального обряда остался там. При наступлении ночи открыл он свод, а потом и самый гроб и, как по причине одебенелости руки, не мог снять перстня, то решился отрезать палец; в то самое время, когда начал он резать, мнимая умершая, почувствовав сильную боль, закричала, причем служитель, испугавшись, пал на землю. Ожившая женщина стенала и плакала до тех пор, пока наконец поутру рано некоторые из духовных пришли в церковь и, услышавши плач и стон, сошли под свод и с ужасом увидели погребенную женщину, сидящую в гробе, и служителя, почти мертвого, лежащего на полу. При сем немедленно послали уведомить о сем мужа ее, который, пришед, взял ее домой, где она потом совершенно выздоровела, а служитель по прошествии суток умер…

Пример 45-й. В Магдебурге жена одного богатого мельника, которая имела от роду около сорока лет, умерла и на третий день ввечеру, с великолепным обрядом была вынесена на кладбище для погребения; но поелику сие происходило уже очень поздно ночью и погода была чрезвычайно бурная, холодная и дождливая, то, опустивши гроб в яму и бросивши несколько лопат на оный, предоставили могиляку кончить погребение. Могиляк, который имел намерение похитить перстень, был рад тому и думал тем удобнее воспользоваться сим случаем. Как скоро провожавшие умершую уехали с кладбища, то он, призвав в помощь еще другого человека, вытащил гроб из ямы и открыл оный. В то самое время, когда он начал разгибать руки и пальцы, умершая вдруг ожила. Один из сих воров, испугавшись, ушел, а другой, хотя также чрезвычайно испугался, однако решил остаться; причем старался подавать ей все возможные пособия, одел ее и проводил домой. Она, пришедши ночью в дом свой, начала стучаться в двери и сказывалась хозяйкою. При сем случае всех домашних разбудили, кои, испугавшись, не отпирали дверей до тех пор, пока наконец не уверились, что это не привидение, но действительно ожившая хозяйка была. Она, посредством теплоты и других потом употребляемых средств, совершенно выздоровела и прожила еще одиннадцать лет. Могиляк, по случаю благополучного последствия учиненного им хищения, был освобожден от наказания…

Я знаю происшествия такового рода, кои случались и в Российской империи, но уважение к некоторым особам и другие, при описании нужные обстоятельства, коих я не могу вспомнить, не позволяют упоминать о всех вообще известных мне случаях.

Пример 54-й, Один пример сего рода случился в Киеве. Другой подобный пример имел я случай видеть здесь в С.-Петербурге. За шесть недель пред сим был я призван к одному подмастерью здешнего живописца Сапорского, коему я еще за восемь дней, приметив в нем расположение к болезни, советовал поберечь себя и принять лекарство. Сей молодой человек не послушал совета моего и впал потом в жестокую чувственно-жильную горячку. На третий день после приключившейся ему болезни нашел я его тощим и совершенно расслабленным. Я предписал для него надлежащие лекарства и определил подлекаря Сиверса для дальнейшего уведомления меня о состоянии больного. На другой день в первом часу пополудни подлекарь пришел ко мне с известием, что больной уже умирает. Около двух часов пополудни того же дня поехал я к нему и нашел его уже по всем видимым признакам умершим, поелику глаза были сомкнуты, руки и ноги охладели, пульс и дыхание прекратились, и он лежал совершенно бесчувствен. По счастию, на окошке стояла склянка с купоросною нефтью, которой я тотчас влил ему половину ложки столовой в рот, и как он не мог глотать, то небольшая часть оной вытекла из рта. По прошествии нескольких минут последовало едва приметное храпление в горле, и мнимо умерший, проглотив впущенные в рот капли, начал дыхать, получил прежнее биение жил, теплоту и т. д. После сего чрез весь день употребляемы были раздражительные, а потом курительные средства, и обмертвевший, по прошествии осьми дней, так поправился, что мог отъехать на мызу, где он потом совершенно выздоровел…

Пример 56-й. Уже тому около двадцати лет, как штаб-лекарь Вихман, который находится ныне при Волынской учебной управе в Житомире акушером, будучи в то время полковым лекарем Малороссийской губернии в уездном городе Прилуках, лечил одного из больных, коего болезнь почитал не столь важною, отлучился в другое селение для посещения больного. По возвращении своем в город с крайним удивлением уведомился, что лечимый им больной умер, коего уже хотят погребать. Он не мог удержаться, чтобы не осмотреть тела умершего; причем, испросив позволения на то, приметил в нем некоторые признаки жизни. И так он, вынув тело из гроба, начал употреблять все возможные средства таким успехом, что мнимый мертвец получил первобытную жизнь и потом совершенно выздоровел^{2}.

Быть погребену живому так ужасно, что самый твердый, бесчувственный человек вострепещет от одной о сем мысли. Признаки истинной смерти так недостоверны, так двузначущи, что искуснейший врач может в них ошибаться. И потому нет другого средства ко спасению человека от столь страшного положения, как не хоронить его до тех пор, покуда окажутся на теле знаки истления.

Во многих местах есть домы, где становят на несколько дней тела умерших. Желательно было бы, чтоб везде учреждались для сего таковые же. И в самом деле, что ужаснее того, как быть погребену живому? Обратим один взгляд на неизъяснимое положение такого несчастного. Он пробуждается, открывает глаза; глубокий мрак окружает его; дотрагивается до всего к нему близкого, ощупывает крышку, полагающую преграду его избавлению. Заключенный глубоко в земле, терзаемый смертельным ужасом, отчаянием; бедственнейшее положение! Сколько известно примеров о живо-погребенных, которые самым редким случаем были спасены от ужасной, мучительной смерти, и сколько умолчено о таких, которые заживо безвозвратно были зарыты в землю!

С удовольствием расскажу следующее приключение, читанное мною в собрании достопамятных происшествий, доказывающее, сколь легко можно быть погребену живому. В Париже два купца, искренние друзья, имели один дочь, другой сына. Они решились соединить свое имение браком детей их и дружбу свою укрепить еще более узами крови. Дети их, вместе воспитанные, имели друг к другу нежнейшую склонность. Приближалась счастливая минута, в которую любовь долженствовала соединить их узами брака. Некто богатый человек встречается с сею девушкою; ея красота прельщает его; он повергает свое золото к ногам прекрасной и предлагает ей руку. Она отказывает ему; но золото, которое не могло ослепить глаза любви, ослепляет глаза родителей, и рука дочери их обещана богатому. Запрещают прежнему жениху входить в дом. Принуждение и горесть повергают несчастную девушку в постель. Она страждет, бледнеет, пульс перестает биться. Ее почитают мертвою и хоронят.

Любовник в отчаянии. Любовь к нему, думает он, умертвила ее; отрыть гроб есть единственное его желание. Ты не могла быть в живых моею, то будь, по крайней мере, мертвою! Кошелек с деньгами зазвенел, и сторож разрывает могилу и гроб. Несчастный юноша заключает любовницу в свои объятия, орошает слезами, согревает поцелуями. Вдруг умершая открывает уста. Легкий вздох возвещает о жизни; сердце ее тихо бьется. С жаром берет ее молодой человек в свои объятия и уносит домой. Она открывает глаза; видит себя в чужом доме, в доме своего возлюбленного, в его объятиях. Спрашивает и слышит. Любовь, благодарность теснятся в груди ея. Она подает ему руку — обещает быть его, и чрез несколько дней они обвенчаны.

Столько же был счастлив конец еще печальнейшего приключения. Несколько солдат из гарнизону славного немецкого Ганзеатического города сделали заговор уйти. Их умысл был открыт, и двое зачинщиков повешены. Тела обоих повешенных были отданы славному доктору университета. Их положили в аудитории его на длинный стол и покрыли простынею. Вечером доктор слышит сильный шум, сидя в своем кабинете, который был подле его аудитории. Он берет свечу, входит в аудиторию и видит на столе одно только тело. Ужасается, ходит со свечкою по комнате и усматривает в углу прижавшегося другого мертвого. Этот смотрит на него умоляющими взорами; со слезами просит его спасти жизнь ему; заклинает его всем тем, что возвратившаяся жизнь ему внушила. Доктор, приведенный в жалость его просьбою, обещает спасти его; дает платье и сам выводит его за вороты, под видом посещения больного. Тут дает избавленному небольшую сумму денег; отпущает его с увещанием жить осторожнее. И потом возвращается домой со сладостными ощущениями, что спас жизнь человеческую.

Чрез несколько лет самый этот доктор отправляется в Голландию. В Амстердаме разговаривает с ним купец и просит его таким жалостным и чувствительным голосом к себе отобедать, что доктор не мог в том ему отказать. Обедают. Доктор восхищается, видя счастливое семейство, и дивится сильным и живым чувствам благодарности и почтения, изъявляемым ему от хозяина. После стола отец бросается к ногам доктора; проливает слезы, обнимает колена его; призывает свою жену и детей; приказывает и им тоже делать, и между рыданий и вздохов растроганного сердца открывает ему, что он есть тот самый осужденный, которого он спас жизнь.

Сладостная несравненная минута для доктора! Он видит себя окруженного семейством, обязанным ему своим существованием и счастием. Отец, проливая слезы, рассказывает ему свою судьбу. Он благополучно пришел в Голландию. Близкая смерть сильное оставила в душе его впечатление. Твердое намерение всегда быть честным было принято. И так он приходит как слуга в один купеческий дом. Его честность и трудолюбие в полезных упражнениях обращают на себя внимание хозяина, который не мог быть не признателен к такому человеку, и дает, наконец, ему руку своей дочери.

И так он сделался гражданином, супругом, отцом и счастливейшим человеком в Голландии, и даже, наконец, счастие привело его благодетеля к его сердцу. Опасаясь, чтоб тайна участи его не открылась, он не писал к доктору, сколько чрез него он стал счастлив.

В обоих приключениях ужасная смерть была источником счастия. Но, может быть, сии два единственные примера счастливых следствий мнимой смерти тысящеобразно умаляются бесконечным отчаянием человека, который пробуждается, чтобы видеть себя тысячу раз умирающим^{3}.

Само человеколюбие требует, чтобы каждый достоверный случай преждевременного погребения тела постигнутых мнимой смертью был известен публике. Эти печальные истории невольно возбуждают осмотрительность сельских жителей и могут предупредить ужасные несчастия. И для них нельзя никогда повторять до излишества, что подобная осмотрительность всего необходимее с беременными женщинами, в которых жизнь прекращается до разрешения. Тысячи примеров убеждают нас в возможности возврата жизни у особ, находящихся в этом положении. Мы бы могли привести их множество, и весьма разительных, из иностранных писателей; но в подобных делах всегда отечественные примеры сильнее действуют на воображение, и потому мы опишем один наш случай, в достоверности которого ручаемся сами.

По большой дороге между Серпуховом и Москвою лежит довольно значительное село Лопасня. В 1819 году у жителя этого села, Федора Петрова, была беременна жена, Акулина Иванова. Беременности ее был уже девятый месяц, как настала рабочая пора; все почти отправились в поле для уборки хлеба, и дома осталась только Акулина и маленькая девочка лет девяти, Мавра, ее племянница. Акулина чувствовала себя несколько нездоровою, но, по обыкновению деревенских женщин, была на ногах и даже занималась домашними работами. В это время она ощутила приближение родов. При ней была Мавра. Акулина сильно страдала; стон ее раздирал сердце маленькой Мавры, которая не умела и не могла ничем ей помочь и только слезами выражала свое участие к тетке. Часа три несчастная мучилась страшными болями и напрасными потугами; потом впала в изнеможение и предалась забытью. Это спокойствие было, впрочем, непродолжительно. Вдруг, как бы потрясенная внезапною силою, она с неистовством вскочила с примоста и выбежала на двор. Маленькая Мавра бросилась за нею; но тетка с чрезвычайною скоростью начала бегать по двору взад и вперед: она ничего не могла с нею сделать и только с горестию смотрела на ее ужасные мучения. Наконец бедная родильница подбежала к одному из столбов сарая и, уцепившись за него судорожно обеими руками, осталась неподвижною, совершенно оцепенела. Перепуганная девочка долго не решалась к ней подойти; наконец, приблизившись, с ужасом заметила она, что тетка ее, с посинелым лицом и подкатившимися под лоб глазами, была уже без чувств и без дыхания.

Мавра дала знать соседям; пришло несколько человек; вскоре возвратились с поля и родственники ее, муж и все домашние. Они нашли Акулину в том же оцепенелом состоянии, со всеми признаками смерти. С трудом отняли они ее от столба и перенесли в избу. Никто не сомневался в подлинности смерти. Мертвую обмыли, надели на нее как следует чистое белье и положили на стол, а на третьи сутки похоронили. Погребение совершилось обыкновенным порядком.

Прошло два дня после похорон; все домашние были в чрезвычайной горести и скорбели о потере доброй Акулины. Кладбище, где ее похоронили, находилось близ церкви, недалеко от селения. В это время стояла прекрасная погода и маленькие ребятишки, мальчики и девочки, собирались обыкновенно играть между собою неподалеку от кладбища. Дети священника, который жил подле церкви, заметили первые как будто глухой стон на кладбище. Они начали вслушиваться пристальнее и ясно различили, что стон раздавался у свежей могилы. Дети тотчас побежали сказать отцу, и он скоро убедился в действительности их слов; глухой стон из могилы был слышен, хоть и с перемежками. Было уже под вечер. Не откладывая дела, тотчас позвали несколько мужиков и отрыли могилу Акулины. И что же? Удивление и ужас поразили всех. В гробу, в страшном беспорядке, лежала Акулина, уже задохнувшаяся, и в задней части гроба находился младенец, живой: он криком приветствовал своих избавителей. Младенца тотчас вынули; как могли сделали все, что делается с новорожденным ребенком, но, к несчастию, тут же, удостоверившись в действительной смерти Акулины. С миром заколотили ее гроб и насыпали новую могилу, — могилу вечную!

Младенец спасен и с радостью принят в семью. Он был совершенно здоровый, и, вскормленный попечениями отца и родных, он жив и теперь. Славный, здоровый малый, по восемнадцатому году. Я сам его видел и дивился его странной судьбе: он увидел впервые свет в могиле! Он начал жизнь там, где должно ее окончить! Справедливость этого рассказа несомненна. Все действующие лица плачевной истории налицо, кроме Акулины и отца Ивана, священника, который уже умер. Жив даже муж покойницы, Федор, отец нашего Петра: так назвали новорожденного^{4}.

Признаки, по которым узнается прекращение жизни, весьма неточны и неверны. Неподвижность, охлаждение, бледность всегда замечаются в сию страшную минуту; но они же часто ложно свидетельствуют о явлении, которого не может постигнуть самое разборчивое, самое внимательное наблюдение. И тогда горе несчастному, который соделался жертвою сей ужасной ошибки! Сопровождаемый слезами родственников и сожалением приятелей, он приближается к вечному жилищу, в котором ожидают его пробуждение и отчаяние!

Наука, несмотря на все свои успехи и богатство, не может назначить времени, которое может продолжаться летаргический сон, имеющий все признаки смерти. В низших степенях животной организации этот сон бывает весьма часто. Сони, сурки, змеи проводят половину года в безжизненном состоянии; их можно взять, бить, иногда даже разорвать на куски, и жизнь ничем в них не проявляется. При внезапно наступивших сильных морозах находишь на растениях гусениц, захваченных холодом; сначала их можно принять за кусок обыкновенного льда, ибо они покрыты кристаллами инея, почти прозрачны и разбиваются, как стекло, когда падают на что-нибудь твердое. Кто бы подумал, что в этой мерзлой безжизненной массе можно еще найти движение, организацию, инстинкт, предусмотрительность удивительную? Приблизьте же окостеневшее насекомое к огню, остерегаясь только, чтобы жар не вдруг обхватил его, и вы увидите, что члены его скоро станут двигаться, кровь снова начнет свое неоконченное движение, жизнь возродится; и это творение, которое было выброшено из сферы порядка и деятельности, снова заживет жизнью свободной и беззаботной.

Сколько времени может продолжаться такое прекращение жизненных отправлений? Определить это невозможно: в окрестностях Бисетра открыли колодезь, который был засыпан полтора века; нашли в нем гадин, и они ожили при малейшем прикосновении атмосферного воздуха, хотя дотоле были лишены оного. Но это странное явление случается, по крайней мере, с одними животными? Ужасные примеры, к несчастью, доказывают противное. Могильщики, в окрестностях Женевы, заметили, что некоторые трупы в гробу переворотились и сглодали свои руки; нет сомнения в том, что эти несчастные были похоронены живые, но невозможно определить, когда и каким образом произошло их ужасное пробуждение.

Немногим известно имя Аббата Прево, сочинителя романов, написанных легко, приятно и с большой оригинальностью. В последние годы своей жизни он любил сельские прогулки, и однажды его нашли мертвого под деревом, в тени коего он часто покоился. Врачи, пораженные столь неожиданной и скорой кончиной, причина коей не объяснялась никакими наружными признаками, усомнились и хотели исследовать сие явление. Два дня прошло в приготовлениях; на третий несчастного Прево раздели и положили на стол, на котором ожидали его ножи. Ему надрезали кожу по краям груди от горла и до желудка, потом углубили этот разрез, и когда вся грудь открылась, как подъемная дверь, с телом сделались ужаснейшие конвульсии; несчастный Прево пробудился, вскрикнул, бросил умирающий взгляд на палачей своих и испустил последнее дыхание на столе прозектора.

Летописи медицины представляют многие примеры сих ужасных ошибок, которые делаются предметом тщетного сожаления. Но мы не знаем ни одного происшествия сего рода удивительнее того, коего описание нашли мы во «Французском Меркурии» 1829 года. Какой-то Г. Галыш… рассказывает, что после медленной лихорадки с ним вдруг сделался род паралича, от которого онемели все его члены; язык отнялся и чувства притупились, но в нем осталось сознание самого себя и чувствование своего несчастья. Вот собственные слова его: «Я был совершенно недвижим, слышал, как вокруг меня плакали; слышал, как ходившая за мною женщина сказала: "Он умер". Я не в состоянии изобразить, что почувствовал при сих словах. Я делал величайшие усилия, чтобы произвести хотя малейшее движение, но не мог пошевелить даже глазами. Чрез несколько времени брат мой подошел, рыдая, и дрожащей рукой закрыл мне глаза. Весь мир покрылся для меня непроницаемою тьмою; но я мог еще слышать, чувствовать и страдать. Вечером на другой день кто-то в комнате сказал, что тело начинает уже портиться, потому что от него пахнет. Принесли гроб. Меня положили в него. Брат укладывал мою голову на подушке, и я чувствовал, что слезы его падают на лице мое.

Когда все, принимавшие во мне участие, уже посмотрели на меня, я слышал, как они ушли. Гробовщики положили крышку и начали вставлять винты. Их было двое; одному, до окончания работы, понадобилось выйти; другой, завинчивая гроб, насвистывал веселую песню; потом перестал и, молча, продолжал работать. Пришло время похорон. Я почувствовал, что гроб поднимают и несут; чувствовал и слышал, что его ставят на дроги. Дроги поехали; я знал, что они везут меня в могилу. Они остановились, и гроб подняли. По неровности движения я догадался, что гробовщики несут меня на плечах. Потом они остановились. Я услышал, как веревки скользили по гробу, почувствовал, что он висит и качается. Его поставили на край могилы; я опять слышал, как веревки шмыгали по крышке; гроб опустили, и он сильно стукнулся о землю. Тогда я сделал или мне казалось, что я сделал, ужаснейшее усилие, чтобы пошевелиться… Тело мое осталось неподвижным. Вслед за тем на гроб упали несколько горстей земли. Тут опять случилась остановка. Потом начали работать лопатою, и стук земли, меня покрывавший, был ужаснее грома… Но я не мог сделать ни малейшего усилия. Шум постепенно уменьшался; я почувствовал, что земля давит крышку гроба, и догадался, что работники утаптывают могилу ногами и уколачивают ее лопатами. И этот шум прекратился… и все было тихо.

Считать часы было мне невозможно. Это смерть, думал я, и я осужден оставаться в земле до дня Суда Страшного. Тело мое скоро подвергнется гниению, и черви поспешат на пир, который им так старательно приготовили. Предаваясь сим ужасным размышлениям, я услышал шум и подумал, что это приближаются черви, крысы или какие-нибудь пресмыкающиеся. Шум беспрестанно увеличивался и приближался. Неужели, думал я, приятели мои догадались, что слишком рано меня похоронили? Эта отрадная мысль как бы осветила для меня мрак смерти.

Шум прекратился. Кто-то схватил меня руками за горло и вытащил из гроба, головою кверху. Я снова почувствовал воздух, но он был чрезвычайно холоден. Меня проворно понесли… и я вообразил себе, что меня несут пред судилище на том свете».

Его несли в амфитеатр. Воры, которые крадут мертвые тела из могил, вынули Г. Галыш… и над ним хотели делать гальванические опыты. Он был счастливее Прево, пробудился при первом прикосновении операторского ножа и, оправившись, описал удивительную свою историю.

Подобные примеры ужасны и должны бы заставить правительства принять какие-нибудь меры для того, чтобы они впредь не случались. Один ирландец рассказывал мне средство, которое один из его соотечественников придумал для себя. Он был чрезвычайно высокого роста и потому страх боялся, чтобы врачи не вздумали вскрыть его трупа. Это возбуждало в нем отвращение к докторам, производившее иногда самые смешные сцены. Он сделал завещание и отказал одному человеку тысячу фунтов стерлингов ежегодного дохода (25 000 рублей), с тем чтобы тот в течение десяти лет денно и нощно охранял его тело.

Не всякий в состоянии отказать в наследство десять тысяч фунтов стерлингов, да притом эта предосторожность и не совсем верна. Один ученый германец, с год назад, предлагал Парижской Академии наук другое средство, действительнее этого: оно состояло в том, чтобы в гробах вделывать жестяные трубочки, чрез которые бы воздух мог проходить к похороненному и в том, чтобы давать ему в руку снурок, на конце коего был бы привязан колокольчик. Он предлагал для этого построить при входе на кладбище будку, в которой бы всегда был готов человек на всякий случай. Уверенный в действительности своего благодетельного изобретения, он хотел сделать опыт над самим собой. И велел похоронить себя. Вырыли могилу в семь футов глубиной; он лег в гроб и велел заколотить и засыпать его. После двухчасового ожидания он позвонил, и приятели его, присутствовавшие при сем опыте, тотчас его вырыли. Под землей с ним ничего дурного не случилось, только температура была чрезвычайно возвышена и биение пульса вдвое скорее обыкновенного.

Бывает также летаргический сон, который походит только на обыкновенный сон, а не на смерть, и потому не может послужить поводом к преждевременному погребению. Бургав рассказывает, что один молодой врач, большой охотник спать, скрылся в уединенное место и там заснул сном, почти беспрерывным. Эта пагубная привычка расстроила его рассудок, и он впал в состояние полоумия (idiotisme). В Записках Академии наук на 1713 год рассказывают об одном кучере, сорока одного года, который, получив неприятное известие, заснул и проспал в Руанском госпитале четыре месяца. В первые два месяца никакие возбуждающие средства на него не действовали, и только иногда заметно было легкое трепетание глазных век; однако ж по временам ему можно было дать ложку вина или бульона. В следующие два месяца он спал уже не так крепко. Вышед из сего состояния онемения, он был чрезвычайно худ.

В 1766 году в Парижской богадельне Hotel-Dieu был некто Рене Белланже, который шесть лет сряду, каждые две недели, впадал в летаргический сон от вторника до субботы. Приятели его вздумали однажды опустить его насильно в реку, когда ему было жарко; погрузившись в воду, он вдруг сделался недвижим и заснул. В продолжение летаргического сна его толкали, щипали; он ничего не чувствовал. В промежутках между пароксизмами он спал, как и все другие, и пробуждался легко. Наконец холодные души на голову излечили его от сей болезни, и она уже не возобновлялась.

В Силезии одна девушка, двадцати осьми лет, приятной наружности, впала в состояние летаргии, которое продолжается с 28 октября 1823 [года]. В первое время болезни она никогда не открывала глаз, даже и тогда, когда не спала. Если ее просили открыть глаза, то она начинала плакать, показывая тем, что не может этого сделать. Пробуждение ее всегда замечают по легкому движению в пальцах. Надобно пользоваться этими минутами, чтобы дать ей немножко пищи, то есть молока с хлебом. Ежели кушанье не готово, она тотчас засыпает, не обнаруживая никакого позыва на пищу. Только 2 января 1825 года она произнесла несколько слов, просила, чтобы, давая ей хлеб, обмакивали его в молоко. С того времени больная пробуждается чаще, но всегда в неопределенное время, во второй, в четвертый, а часто и в шестой день. Когда случается, что она чего-нибудь спросит, то говорит голосом слабым, прерывистым и едва внятным. Она не хочет принимать лекарств. Бодрствование ее продолжается только покуда она съест кусочек хлеба, обмоченного в молоке и составляющего единственную ее пищу. Она все более и более ослабевает и, вероятно, скоро умрет.

Г. Морис, 27 лет, мэр и учитель в Ранфенжер Гупиттере (во Франции, в департаменте Нижне-Сенском) служил прежде унтер-офицером в гусарах, был в Египетской и Вандейской кампании и вышел в отставку; он из хорошей фамилии и пользуется всеобщим уважением. 21 числа прошлого декабря (1829) его нашли в овине одного поселянина в Сенте-Остреберте, где он лежал и спал уже с 5 числа того же месяца. В течение четырех лет с ним было четыре подобных припадка: в первый раз, в апреле 1826 года, спал он десять дней; во второй раз, в том же году, пять дней; в третий восемь дней и наконец в последний шестнадцать дней.

За несколько лет пред сим он советовался о своей болезни с доктором Пигорелем; этот искусный врач предписал ему пользование, которому он несколько времени следовал и с большой пользой; но после он его оставил, и припадки возобновились. Причиною их не пьянство, но, как полагают, расстройство в мозговых нервах. За неделю, за десять дней, а иногда и за две недели до этого летаргического сна глаза Г. Мориса показывают, что он скоро будет спать долго; они делаются светлыми, блестящими, проницательными, а веки беспрерывно шевелятся; тогда больному хочется ходить; он ищет уединения и уходит из дома, боясь, чтобы ему не помешали спать. Он всегда заходит в какой-нибудь овин или сарай и прячется под солому так, чтобы его не было видно. Перед сном он обыкновенно чувствует боль и чрезвычайный холод в спине.

Многие врачи посещали Г. Мориса и заметили у него на обеих ногах антонов огонь; это произошло не от холода, но от сильного давления обуви во время сна. Обращение крови остановилось в нижней части ног и произвело сие разложение. Надобно было бы их отрезать, но Г. Морис никак не соглашается вытерпеть операцию. Будем надеяться, что искусство врачей и послушность больного сохранят дни сего престарелого и почтенного человека.

В Виллантроа, в Эндрском департаменте, есть девушка, которая уже лет тридцать спит каждый год шесть месяцев сряду, и ее едва могут разбудить всякий день на несколько минуг, чтобы покормить ее. Иногда случается, что она шесть и восемь дней не просыпается и не принимает пищи. Нынче она спит, и врачи ожидают ее пробуждения, чтобы по ее рассказам и по тому, что уже известно, написать историю сей странной болезни.

Одна тридцатипятилетняя девица в Ториньи страдала года два истерикой. На двадцать осьмой день болезни врачу сказали, что она ночью умерла, и это удивило его тем более, что накануне он видел ее в положении совсем не опасном. Желая увериться в истине, он пришел посмотреть на нее. Лицо ее было очень бледно, губы бесцветны, но черты лица изменились мало. Она лежала с отворенным ртом и закрытыми глазами; зрачки очень расширились, свет не производил на них ни малейшего впечатления. Не было никаких признаков ни кровообращения, ни дыхания. Теплоту кожи едва можно было заметить; тело было однако ж не так холодно, как у мертвого, и не дрябло. Доктор пришел опять на другой день пред похоронами. Он заметил то же самое, что и накануне, и кожа была не холоднее прежнего; посему он запретил хоронить эту девушку, пока тело не начнет портиться. Он продолжал свои наблюдения и на пятый день увидел, что покрывала, на ней лежавшие, шевелятся; движение это увеличилось, и тогда убедились, что больная жива. Чрез несколько времени глаза раскрылись, покойница пришла в себя и совершенно выздоровела. Событие сие чрезвычайно удивительно, но не подвержено никакому сомнению. Девушка эта жива, многие видели ее в сем положении и могут убедить неверующих^{5}.

Долго мучился изнурительною лихорадкою; силы мои постепенно ослабевали, но по мере истощения тела усиливались во мне душевные способности и тягостное сознание бытия. Во взорах врача и в тихой грусти товарищей видел я свой приговор: в них проявлялось одно отчаяние, и я понял, что для меня все кончено в этой жизни. Однажды ввечеру сделался перелом в моей болезни; я почувствовал необыкновенный трепет во всех членах и шум в ушах, похожий на журчанье ручья; фантастические образы, вовсе мне не знакомые, носились во множестве около моей постели; все они казались мне светлыми, прозрачными, бестелесными. Все вокруг меня принимало торжественный, лучезарный вид: мне хотелось встать, но я оставался неподвижным. Была минута, когда все мысли мои пришли в ужаснейший беспорядок: непостижимый страх умножал расстройство моего рассудка. Успокоясь немного, я опять начал приходить в себя, память моя прояснилась, я чувствовал во всей полноте духа, но не мог пошевелиться. Я слушал стоны моего друга; слезы его жгли мне лицо, и вслед за тем раздался голос моей прислужницы: «Он умер, он умер!»

Нельзя описать, как я поражен был этими роковыми словами. Всею полнотою воли моей хотелось мне доказать противное, и, при всем напряжении жизненных сил, не мог я даже открыть глаз, не только пошевелиться. Тут подошел ко мне друг мой: с непритворными рыданиями прикоснулся он рукой к моему лицу и стиснул мне глаза, почитая меня умершим. Тут закрылся передо мной прекрасный Божий мир, но во мне остались однако же слух, чувство и страдание! Хотя и с сомкнутыми глазами, но я расслышал довольно внятно, как люди, бывшие в моей комнате, говорили, что друг мой из нее вышел; я чувствовал, как погребальщики и их рассыльные начали обмывать меня и одевать к похоронам. Их бесчувственность была для меня нестерпимее самой горести ближних. Поворачивая меня с боку на бок, они хохотали едва ли не во все горло и без зазрения совести издевались над тем, что называли уже «трупом отжившего человека». Нарядив меня как следовало, эти негодяи отошли от меня и унизительная церемония наступила. В продолжение целых трех суток посещали меня товарищи и знакомые; я слышал над собою их шепот, некоторые дотрагивались до меня пальцами. На третий день один посетитель сказал, что в комнате моей пахло уже мертвым. Наконец гроб был принесен, меня подняли и положили в него. Друг мой сам подложил мне под голову подушку и, сказав горестно: «в последний раз!», окропил меня слезами; по немоте своей я не мог ему отвечать и тем не менее чувствовал, как горячие слезы его капали мне на лицо.

Посмотрев на меня еще несколько времени, все мои ближние удалились; я слышал шум их отходных шагов и приближение погребальщиков с их черною свитой; слышал, как прихлопнули меня гробовою крышкой, как ее привинчивали; как один из двух гробовщиков вышел вон, а другой посвистывал, завертывая тугие винты; я слышал все — и был недвижим, бессловесен как могила. Скоро потом и эта работа была окончена: и этот гробовщик, перестав свистать, вероятно, тоже вышел. Все около меня стихло.

Тут остался я совершенно один в моей комнате, заключенный в тесное домовище. Но я знал и чувствовал, что мой гроб еще не был опущен в могилу; мне было темно и душно; ни одним членом не мог я пошевелиться; но я все еще не терял надежды… Я был жив! Этой надеждой, однако же, утешался я не долго. Настал день погребения, и я почувствовал, как подняли меня вместе с гробом, как его понесли, как поставили на дроги. Множество людей собралось на мои проводы; некоторые говорили обо мне с участием, с сожалением. Дроги двинулись с места; во мне было полное сознание, что меня везут в последнюю человеческую обитель, шествие кончилось, гроб снят с погребальной колесницы; по неправильности и неопределенности качки я догадался, что несколько человек понесли меня на плечах. После краткой остановки услышал я шорох веревок, которыми опутывали мой гроб, чувствовал, что качаюсь на них, опускаюсь ниже и ниже; и вот уже ножки гроба стукаются о крепкое дно могилы, веревки с шумом падают на гробовую крышку; я мог даже расслышать и то, как они упали.

Еще раз напрягаю я все жизненные силы, чтобы подать какой-нибудь знак или голос; но мертвенное оцепенение связывает мои телесные чувства. На гроб мой бросают несколько горстей земли, и за этим действием следует минутное безмолвие; потом раздается громовая стукотня лопаток и заступов; ужас мой превосходит всякие описание: меня — живого — зарывают грудами земли! Неподвижность моя продолжается, шум заступов становится тише и отдаленнее; наконец перестает совершенно: я чувствую, что могильная яма моя переполнена землею. Легкие потрясения гроба доказывают, что могильщики утаптывают ногами эту — удушающую меня — землю. Грозное молчание заступает место глухого шума…

Самое время для меня не существовало более; я лишен был средств исчислять его течение. Итак, это была действительная «смерть», подумал я, и мне придется лежать здесь до воскресения мертвых. Скоро гнилость разрушит на части мою бренную оболочку, и плотоядный червь, которому человеческое тело служит пищею, радостно поспешит на пир, приготовленный для него с таким рачением и заботой. В продолжении этих ужасных размышлений новый, непонятный и отдаленный шум раздается надо мною. Я слышу потрясения земли, которою был засыпан. Судорожно ожидаю я нападения на беззащитную плоть мою отвратительных гробовых червей, зубастого крота, жадной могильной мыши и прочих гадин, которым я — бедный, всеми оставленный — заживо обречен в жертву. Но, переходя от отчаяния к надежде, я чувствую, что другая мысль, светлая — как небесный луч, озаряет мрачность моей могилы. «Не друг ли мой, сомневаясь в подлинности моей смерти, вздумал отрывать удручающую меня землю?» И эта мысль согревает меня, уже объятого холодом смерти!

Но глухой шум стихает; я чувствую руку варвара, который, схватя меня за грудь, берет за голову и тащит вон из моей гробницы. Я снова чувствую живительное влияние свежего воздуха; но пронзительная его свежесть леденит мои члены, меня во что-то завертывают и тащат как вещь, как груз неодушевленный. В расстройстве чувств мне начинает мечтаться, будто бы ангелы казни влекут меня перед грозный суд грешного мира, влекут — для произнесения надо мною вечного проклятия. Протащив меня таким образом несколько времени, которого определить не имел я ни способа, ни силы, меня бросают, как глыбу земли, только не на землю. Когда я пришел немного в себя от такого внезапного потрясения, мне показалось, что я нахожусь на телеге; несколько расслышанных мной слов объясняют мне, что я попался в руки к двум гробокопателям, которые промышляли трупами для анатомического театра. Один из них, под скрип колес вдоль неровной дороги, затянул было какую-то бесстыдную бурлацкую песню. Когда телега остановилась, меня поднимают на руки и несут — куда? Неизвестно; но теплый, густой воздух ясно показывает, что я нахожусь в топленой комнате; чья-то грубая рука срывает с меня не только все платье, но и последнюю рубашку. Обнаженное тело мое кладут на стол. Из разговора двух похитителей и прислужника дома начинаю я понимать, что в этой же самой ночи предположено рассечь мой труп на части. И так я избавлен от удушения в могиле для того, чтобы умереть опять под ножом практиканта. Пусть вообразят себе на моем месте и посудят о тогдашних чувствах моей души, которая, несмотря на неподвижность членов моих и мышц, находилась во всей полноте жизни, в полном сознании ожидавших ее мучений!

Глаза мои были сомкнуты, и я никак не мог видеть причины беспрестанного шума в горнице; казалось, однако же, что в нее собирались студенты анатомии. Некоторые, подступая к столу, рассматривали меня со вниманием. Они радовались привозу к ним такого хорошего субъекта! Наконец подошел ко мне и трупоразрезатель. Но перед рассечением меня на части он предложил сделать надо мною несколько гальванических опытов. Вольтовский снаряд был принесен. Первый выстрел его пролетел молниею по всем моим нервам, они затрепетали и зазвенели, как струны арфы. Все студенты с радостным удивлением наблюдали судорожные движения мои в этой страшной пытке. Второй выстрел раскрыл мне глаза, и первым человеческим лицом, которое я тогда увидел, был врач, пользовавший меня во время болезни. Мертвенная неподвижность угнетала еще все части моего тела; но я мог уже различать лица студентов, бывших со мною на короткой ноге, во время академической моей жизни; когда же слабость сомкнула опять мои веки, тогда в ушах моих раздались утешительные звуки сострадания и боязни многих товарищей, которых приязнию пользовался я в прежние годы: им жаль было делать опыты над телом любимого ими человека и они охотно предпочли бы ему другой субъект, менее им близкий. Окончив гальванические опыты, прозектор взял нож и воткнул острие его прямо мне в грудь. Все члены мои затрещали, и судорожные движения извлекли крики ужаса у предстоявших. Ледяная кора мертвенности была пробита, — я проснулся от смертного сна. Все товарищи и друзья бросились ко мне на помощь, и через час после этого события находился я уже в полном ощущении моих жизненных способностей. Врачебная помощь и молодость довершили остальное^{6}.

Дочь московского генерал-губернатора князя Михаила Никитича Волконского Анна Михайловна была за московским же генерал-губернатором князем Прозоровским, необразованным, но правдивым чудаком: (Он оставил капитал для сооружения над своим прахом церкви в Киеве; при постройке там киевской крепости склеп перенесен под одну башню.) Княжна Анна Михайловна была некогда помолвлена за прекрасного и умного человека, князя Петра Михайловича Голицына, но какие-то были козни придворные, и его, говорят, отравили, а ее по расчетам отдали за богатого князя Прозоровского. С нею был трехдневный летаргический сон, и уже собирались хоронить ее, как она стала оказывать признаки жизни. Чудак-муж имел привычку беспрестанно говорить «сиречь». Видя, что жена двигается, вместо радости он воскликнул: сиречь не к добру! Она после долго жила и была статс-дамой при Марии Федоровне^{7}.

А здесь умерла княгиня Голицына, жена того, которого называли Иезуитом… когда ее обмыли, чтобы положить тело на стол, она вдруг очнулась, встает воскресшая, говорит, не узнавая своих, ни мужа, обращаясь все время к Богу или к третьему лицу, имени которого никак не могли угадать, и затем, прожив еще четыре часа, умирает взаправду. Ее похоронили вчера. Бартенева до того боится, что хочет, чтоб ее похоронили только «через месяц» после ее смерти, а прежде просила, чтобы ее щипали раскаленными щипцами. (Из письма А. Я. Булгакова дочери княгине О. А. Долгоруковой. 1834 г.)^{8}

Странно родилась бедная моя мать. Бабушка моя так страдала перед тем, чтоб разрешиться, что впала в летаргию; три или четыре дня ее и младенца ее считали мертвыми; день, назначенный для похорон, наступил, она лежала уже в гробу, ждали духовенство, псаломщик читал псалтырь, как вдруг стол подломился и гроб упал; от сотрясения бабушка очнулась и тут же в гробу родила бедную мою мать; и точно, жизнь, начавшаяся таким ужасным образом, тяготила ее до последней минуты. Жизнь эту можно рассказать в немногих словах: родилась в гробу, прострадала весь свой век и скончалась в чужом доме, не имея никого из ближних подле себя, даже горничной своей, которая приняла бы ее последний вздох, передала бы мне ее последнее слово!^{9}

Недели через две по прибытии деда на губернаторство в Вятку он как-то случайно узнал, что у одного из богатейших тамошних купцов умерла жена, замучившись родами, но что смертных признаков нет и тело, несмотря на летнее, довольно жаркое время, оставалось невредимым, а между тем церковнослужители и все те, которым назначалась большая сумма денег в раздачу на поминовение и подаяния, спешили с пышными похоронами. Дед послал лекаря разведать о том под рукою и осмотреть тело; но лекарь явился к осмотру вооруженный анатомическим ножом, как будто имел приказание анатомировать тело. Все знают отвращение нашего русского народа от этой операции, и потому лекаря одарили, с тем чтоб он удостоверил в действительной смерти усопшей. Он так и сделал, и потому умершую отнесли в церковь, отпели, заколотили гроб, вынесли и хотели уже опускать в могилу, как вдруг является дедушка со свитою, приказывает немедленно вытащить гроб и отколотить его; сам, к ужасу предстоявших, вскрывает крышку, снимает покрывало, вглядывается в лицо умершей и, призвав всех медиков и лекарей, каких только могли отыскать в городе, объявляет им решительно, что если они не оживят умершей, то он того лекаря, который послан был от него для осмотра тела, как убийцу, самого закопает живого в могилу, а прочих велит судить как соучастников в убийстве, и вместе с тем приказывает городничему приставить к ним караул и не давать им ни пить, ни есть, покамест они не воскресят умершей. «Что ж ты думаешь? — заключил Николай Петрович. — Ведь умершая-то ожила, разрешившись мертвым младенцем! Но с тех пор деду твоему житья не было; кто бы в губернии ни умер — к нему гонец с просьбою от родных умершего: "Прикажи лекарям оживить покойника". Кто просит о родителях, кто о детях; не случалось только, чтоб мужья просили о воскрешении жен; а что всего страннее, что отказ твоего деда не считали отказом по невозможности исполнения, но по нежеланию. С тем он и вышел в отставку, что не мог разубедить в своем всемогуществе»^{10}.

Вам, вероятно, уже известно горе, нас постигшее: А. И. Тургенев скончался скоропостижно 3 (15) декабря, здесь в Москве, в доме своей двоюродной сестры, А. И. Нефедьевой…

Спеша на почту, я не могу припомнить в эту минуту других подробностей, кроме разве той, что во все время, последовавшее за кончиной Тургенева, стоял здесь сильный холод, и от того, а может быть и по другим причинам, тело усопшего казалось вовсе неповрежденным. Он лежал, как живой; только обморочная бледность покрывала его лицо и руки. Это обстоятельство возбудило во многих, особливо дамах, сильное подозрение; говорили друг другу на ухо: не в летаргическом ли он сне? Доктор Клименко, бывший при его кончине и пускавший ему кровь, которая не пошла; доктор Газе, который раза по два в день приезжал целовать руку и щупать пульс покойнику; еще один мало известный врач, все утверждали, что в смерти Тургенева нет никакого сомнения. Но к ним ко всем имели мало доверия: надежда, не оживет ли покойник, все еще не оставляла многих. Эти надежды и опасения так усилились в последний день, когда преосвященный Филарет служил литургию перед отпеванием тела, что я, в продолжение службы, решился отправить какого-нибудь знаменитого врача, пользующегося общим доверием. После долгих напрасных поисков нашел я наконец в клинике доктора Овера, одного из первых здешних эскулапов. Он поехал со мною в церковь. «Ну, — думал я, — если он, именем науки, остановит похороны и спасет Тургенева!» Овер незаметно подошел к гробу, долго и внимательно смотрел на тело; наконец отвел меня в сторону и сказал: «Успокойте и себя и других; все кончено, признаки смерти несомненны». Здесь долго рассказывать, в чем они заключались; но это не были обыкновенные осязательные признаки смерти. Тем не менее, они не подлежали никакому сомнению; да и нельзя было быть иначе, после ужасных, хоть и кратких, страданий покойного, после его слов: «у меня что-то порвалось внутри». (Из письма Н. А. Мельгунова В. А. Жуковскому. 1845 г.)^{11}

Это было, кажется, в 1838 году. Во Франкфурте-на-Майне встретился я с Н., который возвращался в Россию. Опять не знаю, как речь зашла о смерти. Он говорил мне, что смерти не боится, а боится одного: быть заживо погребенным, и потому не желал бы умереть в деревне, в отсутствие домашних своих. А чрез несколько месяцев затем он именно так и умер: в деревне, и, кажется, никого из семейства его не было при нем^{12}.

Вероятно, многие из петербургских жителей и теперь еще помнят, как, вскоре после похорон моего брата ходили по городу нелепые слухи: что он, будучи в летаргии, похоронен живой, что якобы когда вскрыли его могилу для постановки памятника, то увидели крышку сдвинутою, а труп в гробу оказался перевернутым на бок. Разумеется, ничего этого не было и быть не могло, потому, во-первых, что его хоронили на четвертые сутки, когда на теле его уже оказались явные признаки тления; а во вторых, когда назначено было приступить к работе, то зять моего брата, В. Е. фон-дер-Пален, без себя не велел вскрывать могилы, и в его присутствии она была разрыта, потом сняты доски, покрывавшие каменный ящик, в котором помещался гроб, — и гроб был, конечно, цел и невредим.

Но откуда досужие пустомели выкопали такую нелепицу? Кто сочинил эту романическую легенду? Хотя людская молва часто из мухи делает слона, но должна быть какая-нибудь муха. Не пригрезилось же это кому-нибудь во сне!

По прошествии некоторого времени, просто из любопытства, я стал доискиваться, не удастся ли мне поймать где-нибудь эту могильную муху, и, действительно, мне, наконец, удалось найти если не муху, так человека, который был «с мухой» в день похорон моего брата; от него-то и разнеслась эта нелепость. Вот что я узнал от одного из бывших тогда кладбищенских сторожей.

Когда все уже почти удалились с кладбища, то некоторые из особенно страстных поклонников моего брата оставались там помянуть его до глубоких сумерек; это были люди купеческого звания; между ними первенствовал купец Николай Герасимович Дмитриев, торговавший тогда в Милютиных лавках под № 9, куда зачастую покойный брат мой заходил есть устрицы. Этот Дмитриев привез с собою полную корзину закусок и чуть ли не целый ящик вина.

Известно, что русский человек пьет и с радости, и с горя; с последнего всегда еще сильнее — и тут, над свежею могилой, лились и слезы, и вино, вперемежку. На этих поминках Дмитриев и его товарищи припоминали и трагедии, и драмы, в которых покойник приводил их в восторг, и горевали об утрате, понесенной ими в лице любимого артиста, и, конечно, их грусть была искренна, потому что им не перед кем было играть комедию, как зачастую на похоронах разыгрывают наследники богатых купцов: дедушек, дядюшек и даже родителей. Свидетелями этих поминок были только кладбищенские сторожа, которых они угостили до положения риз. Наконец поминальщики вспомнили, что пора им с места вечного покоя отправиться на покой восвояси.

Хотя выпито было достаточно, но запас был так велик, что оставалось несколько бутылок шампанского. Тут Дмитриев велел подать остальное вино и, утирая слезы, вскричал: «Дай бог тебе царство небесное, голубчик Василий Андреевич, а вот как мы все любили и уважали…», — и при этих словах, отбив горлышки у бутылок, вылил все вино на его могилу. Обо всем этом я слышал от самого Дмитриева.

Да не осудят мои почтенные читатели эту эксцентрическую выходку добродушного купца! — всякий по-своему изливает свои чувства. Тут в последний раз пропели они «вечную память» усопшему и разъехались по домам; сторожа также разбрелись по своим местам; но один из них, который, вероятно, от обильного угощения не мог сойти с места, прилег на церковной лестнице, находившейся рядом с могилой моего брата, и заснул тут мертвым сном. В полночь этот бедняга, конечно, прозяб, проснулся и не мог понять, что с ним тут случилось; начал припоминать вчерашние похороны и в полупьяном его воображении начали представляться фантастические картины: этот необыкновенной величины гроб, никогда не бывалое огромное стечение народа. Перед его глазами возвышалась могильная насыпь, тоже необыкновенной величины… Все это нагнало на него такого туману, что он просто ошалел. Долго он не мог прийти в себя. Вдруг ему послышался стон из могилы, его затрясла лихорадка… Он кое-как приподнялся, подошел к могиле поближе, и стон повторился. Он со всех ног побежал к священнику, переполошил весь дом, кричит, что у них на кладбище случилось несчастие: похоронили живого человека… Священника разбудили; он с первых слов увидал, что сторож мертвецки пьян, порет горячку, и велел его вытолкать в шею. Но слуга священника из любопытства пошел вместе со сторожем на могилу. Слуга как ни слушал, как ни прикладывал ухо к земле, конечно, ничего не было слышно.

— Ну, значит, опоздали, — вздохнув, сказал пьяница, — таперича, значит, помер взаправду.

— Погоди, задаст тебе батюшка завтра трезвону, что ты спьяна его потревожил, — сказал слуга и пошел домой.

Наутро, конечно, сторож проспался, и священник начал его бранить за вчерашнюю передрягу. Но тот, чтобы оправдать себя перед начальством, божился и клялся, что он не был пьян и что действительно слышал стон покойника, и после всем то же повторил. Итак, вопреки пословице, что у пьяного было на уме, то у трезвого осталось на языке.

Беспрерывные расспросы об этой нелепой истории наконец мне до смерти надоели, и когда некоторые из моих знакомых меня спрашивали: правда ли, что мой брат в гробу перевернулся? — я им отвечал:

— Помилуйте, господа, как же ему не перевернуться в гробу, когда лучшие его роли теперь только ленивый не играет^{13}.

Случилось как-то, что в 1849 году Федор Михайлович (Достоевский. — Е. Л.) прожил у меня на квартире несколько дней и в эти дни, когда он ложился спать, всякий раз просил меня, что если с ним случится летаргия, то чтобы не хоронили его ранее трех суток. Мысль о возможности летаргии всегда его беспокоила и страшила^{14}.

Если меня будут хоронить, пусть сначала хорошенько удостоверятся, что я мертва, потому что если я проснусь в гробу, это будет очень неприятно. (Из предсмертного письма Лизы Герцен, написанного родным 21 декабря 1875 г.)^{15}

Весть о нечаянной кончине прекрасной дочери Сундуковых разнеслась по городу и в тот же вечер достигла ушей Кудрина… легче было бы умереть от мучений любви безотрадной, нежели так рано, так преждевременно оплакать милую, прелестную девушку, к которой привязан был всею душою.

Он едет к церкви того прихода, в котором жили Сундуковы… Кудрин хватает мертвую, поднимает, держит в своих объятиях. Стук падения прерывает сон старой служанки, будит людей, спавших в соседней комнате. Они сбегаются, смотрят и цепенеют от страха.

Общий ужас возрастал постепенно, когда явственно послышались болезненные стоны покойницы; когда она, открыв глаза и озираясь на все стороны, слабым голосом произнесла слова сии: «Где я?.. Кто, зачем держит меня так крепко?.. Для чего нет со мною ни матушки, ни батюшки, ни моей няни?..» (в сию минуту они стояли уже перед нею, в одинаковом, как и все, оцепенении)…

В одну минуту не стало ни подсвечников, ни других украшений печального позорища. Радость сияла на всех лицах: Глафира переходила из объятий в объятия, и никто не обнимал ее с сухими глазами^{16}.

Все было готово к выносу; ожидали только Двинского, который за два дня перед тем отправился в город и к коему послано уже было известие о смерти Елены.

Ночью на двор въехала коляска, и Двинский, с флейтою в руке, прыгнул из оной на крыльцо. Беспокойные черты лица его не предвещали ничего доброго; он вошел в комнату, но, увидя гроб, вдруг остановился, упал на колена, воздел руки к небу и молился тихо… Тут взглянул он на свою флейту и продолжал: «Ты любила ее, возьми ее с собою; но прежде, милая Елена, я сыграю на ней твою любимую арию…»

Родители покойной и некоторые из родственников, бывшие свидетелями сего зрелища, находясь сами в чрезвычайном огорчении, или не поняли сперва странного намерения, которое пришло на мысль молодому человеку, или из уважения к отчаянному положению, в котором он тогда находился, не решились ему препятствовать. Между тем Двинский приложил флейту к устам своим, начал играть, и… о чудо! Елена открыла глаза и, тяжело вздыхая, глядела томным взором на своего избавителя.

Родители и все присутствовавшие бросились обнимать воскресшую. Не будем описывать сей трогательной сцены…^{17}

Повести Пустынника Залопанского, изданные Иваном Петровым. Харьков, в тип. Университетской, 1837.

В четвертой повести еще молодой офицер падает с Ивана Великого; его берет лечить какой-то помещик, бывший на это время в Москве; молодой офицер, который свалился с Ивана Великого, вылечившись, приезжает к помещику, который лечил его, и застает дочь реченного помещика во гробе; тут он опять падает во всю Ивановскую, с ним падает гроб, с гробом падает стол, со столом падает мертвая; помещик опять принимает лечить несчастного офицера, лечит, вылечивает и выдает за него свою мертвую дочь. Нет, мы ошиблись; дочь была жива: она ожила для этого торжественного случая от падения молодого офицера, который после перестал падать^{18}.

Глава XXVII

«Так называемому сглазу и заговору верят еще до сих пор очень многие образованные люди»^{1}

Недаром же говорят и о влиянии на человека сглаза. В первой молитве, даваемой родильнице и ее младенцу, Церковь установила молиться о спасении нового христианина «от призора очес». Итальянцы верят сглазу и боятся его не менее нас, русских^{2}.

С. С. Апраксин в Ольгове, если встречал ребенка, приказывал его скорее умыть, считая свой глаз дурным^{3}.

Говорят, что я был в первые годы младенчества очень хорош собою; мое лицо испортила сильная оспа, которой тогда еще не умели прививать и по деревням не прививали. Но кормилица моя Соломанида, а по отце Еремеевна, как мамушка недоросля Митрофанушки, была уверена, что меня сглазил италианец, который проезжал с мелкими товарами. Оспа изрыла мое лицо, и я вышел дурен собою^{4}.

Помню — меня еще брали на руки (стало быть, лет мне было немного), когда однажды вечером только что сонного уложили меня в кроватку, покрытую узорным ситцевым пологом, как я раскрыл глаза и увидел у ног моих нечто ужасное, что-то вроде косматой, мертвой головы… Я закричал страшным криком. В тихой детской еще горела свеча, и мать моя еще не ушла в свою спальню. Она тотчас бросилась ко мне, распахнула полог и взяла меня на руки. Я кричал: мертвая голова! Мертвая голова! Насилу меня успокоили, подняли при мне одеяло, подушки, показали мне, что ничего нет, что мне это померещилось. Помню, как долго я не решался вернуться в свою постель и как нянька моя шепнула моей матери: «Сглазили». Затем она пошла, принесла деревянную чашку с водой и с плавающими по ней угольками. Меня «умыли с уголька». «Умыть с уголька» — это техническое выражение всех нянек, которые верят, что ребенка можно сглазить^{5}.

Если же дитя на другой день сделается нездорово и барыня спрашивает у няни:

— Отчего бы это она нездорова, няня? Няня отвечает:

— Да верно с глазу, матушка. Ничего, не беспокойся. Вот погоди. Я ее слизну ужо вечерком, как мыть буду. (Операция слизывания производится следующим образом: когда ребенка вымоют в корыте, няня обыкновенно поводит три раза языком по его спине, начиная от затылка… и потом собранную на языке сырость сплевывает через корыто.)^{6}

«Господи, страсти какие! Ведь это они на войну идут», — она [няня] обратилась к своей барышне с предостережением от недоброго глаза офицера, который построил свой взвод против окна, взял наперевес шпагу, устремил глаза на Машеньку и ожидал команды.

— Барышня, — вскричала няня, — поди ты от окна! Что он уставился на тебя! — Но Машенька была уже почти без чувств.

— Господи! Что с тобой?! — проговорила с испугом няня и, схватив ее на руки, отнесла от окна. Но инфлюэнция уже совершилась. Машенька слегла. Всем, казалось бы, здорова, но слабость такая во всех членах, что не может встать с постели, да и только.

— Бог ее знает, что с ней сделалось! — говорили отец и мать.

— Сглазил, сглазил! — кричала няня. — Вот этот, как его, солдатской-то офицер сглазил!

Сглазил, сглазил — и водица с уголька не помогла. Против новой болезни старые средства — плохая надежда^{7}.

Государь слушал меня внимательно и вдруг, подойдя ко мне, быстро взял меня за плечи, повернул к свету лампы и смело посмотрел мне в глаза. Тогда движение это и действие меня удивило, но после я догадался, что государь, по суеверию своему, искал у меня глаз черных, предполагая их принадлежностию истых карбонариев и либералов, но у меня он нашел глаза серые и вовсе не страшные. Вот причина, по которой позже Николай сослал Лермонтова — он не мог видеть его взгляда… М. В. Юзефович, которому Н. И. Лорер дал на прочтение свою рукопись, оставил на полях следующее замечание: «Воля ваша, а черных глаз покойный государь не убегал. У Д. Г. Бибикова глаза самого черного цвета, а доверие и даже любовь к нему Николая известны. [Далее тщательно стерто: Да и у Пестеля были черные глаза.]»^{8}

Не успели мы сделать несколько шагов по тротуару, как папенька услыхал, что за нами следом кто-то быстро идет. Он обернулся и увидал государя Николая Павловича под руку с императрицей… Потом, пройдя несколько сажен вперед, они вдруг круто повернули назад и очутились с нами лицом к лицу. Тогда император остановился и заговорил о чем-то с папенькой. Государыня тоже остановилась и с милою, ласковою улыбкой внимательно разглядывала меня. Потом вдруг спросила у отца моего:

 — С’est votre fille, comte? (Это ваша дочь, граф?) — И когда услышала его утвердительный ответ, ласково взяла в горсточку мой подбородок и, глядя мне в глаза, улыбаясь, сказала: — Comme elle est laide, votre fille, comte! Bon Dieu, qu'elle est laide, cette pauvre fille! (Как она некрасива, ваша дочь, граф! Боже, как она некрасива, эта бедная девушка!)[48].

Папенька весь вспыхнул от удовольствия^{9}.

«Я прошу вас, княгиня, обрежьте свои ногти, но не поступите так, как ваш муж с бородой. Он слишком над ней постарался. Есть некто, — прибавил Государь (Николай I. — Е. Л.), — у кого на мизинце руки ноготь длины почти с вершок[49]. Он связывает с ногтем удачу, он смотрит на него, как на своего хранителя, свой талисман. Угадайте, кто это?» — «Но как угадать, государь? Может быть, я не знакома с этой персоной». — «О! Вы знаете и его внешность, и имя, угадайте!» — «Я, право, его не знаю… Не Пушкин ли, Ваше Величество?» — «…Пушкин Какой Пушкин?» — «Александр Пушкин… поэт». — «Пушкин!.. да не только на его руки, да я и на мерзкую его рожу не захочу посмотреть!..»^{10}

Я вижу, что ее руки не прекрасны, а, несмотря на то, милы неизъяснимо. О! Как они милее всех рук на свете. Она (В. М. Шаховская. — Е. Л.), особенно на мизинцах, носит длинные ногти, которых прежде я терпеть не мог; а теперь и они мне нравятся, так что мне жалко бы было, если б ей вздумалось обрезывать их покороче^{11}.

Еще за неделю, как только решили быть свадьбе, меня перевели в спальню бабушки, а мою комнатку приготовляли для молодых. Сколько я помню, заботились, чтобы не подшутил кто-нибудь и не наколдовал бы в комнате: известно, что редкая свадьба проходит без колдовства, без порчи. После меня спала в моей комнате няня Гаврилы Максимовича; днем комната постоянно была заперта на замок; кроме няни входила утром и вечером бабушка, крестила на все стороны и шептала; вообще очень оберегали комнату^{12}.

Есть однако же слух, будто Вальховского везде преследовала какая-то роковая неудача, так что его появление считалось дурною приметой, и солдаты прозвали его черным вороном; надобно знать, что у него были черные как смоль волосы и смуглое лицо^{13}.

Молодую царицу считают porte-malheur'om[50], что всегда с ней рядом идет горе (6 июня 1896 г.)^{14}.

В народе водворилось понятие, что молодая царица приносит несчастье, и, к ужасу, можно сказать, что это понятие оправдывается (22 июля 1901 г.)^{15}.

Глава XXVIII

«Есть талисман священный у меня»^{1}

В 1832 году у нас, слава Богу, никто не умирал в родстве, но было две свадьбы: два князя Александра Вяземских женились на двух Римских-Корсаковых. Первая свадьба была моего родного племянника, князя Александра Николаевича, на Александре Александровне Римской-Корсаковой, дочери Марьи Ивановны, которая была великая мастерица тешить Москву своими балами и разными забавами. Молодая девушка давно нравилась князю Александру, и он увивался около нее, но он был еще так молод, что отец и слышать не хотел об его женитьбе; к тому же он был им недоволен за его участие в декабрьской истории 1825 года и долгое время за это и видеть его не хотел. Тогда не то что теперь: отцы поблажки детям не делали. Однако пред турецким походом отец с сыном, по-видимому, примирился. Корсакова была на несколько лет старше князя Александра; он ей нравился, и когда он с нею стал прощаться пред выступлением в поход, она подарила ему золотой медальон, в котором была миниатюра — два глаза, выглядывающие из облаков. Она имела прекрасные, очень выразительные и привлекательные глаза и, должно быть, знала это. Даря ему этот медальон, она ему сказала: «Вот вам, князь, на память; пусть это будет для вас талисманом, который сохранит вас на войне: помните, что эти глаза повсюду будут следовать за вами».

Во время турецкого похода князь Александр подвергся двойной опасности — не только быть убитым на войне, но умереть еще и от кори, которую он где-то захватил на пути; от этой болезни береглись и дома, а ему, сердечному, пришлось с нею нянчиться в походе, спать на сырой земле на одной шинели в палатке. Однако Господь его помиловал: он преблагополучно перенес корь, не застудился, и не было никаких последствий^{2}.

Нащокин сам не менее Пушкина мнителен и суеверен. Он носил кольцо с бирюзой против насильственной смерти. В последнее посещение Пушкина (весною 1836 года из Болдино приезжал) Нащокин настоял, чтоб Пушкин принял от него такое же кольцо от насильственной смерти. Нарочно было заказано оно; его долго делали, и Пушкин не уехал, не дождавшись его: оно было принесено в 1 [час] ночи, перед самым отъездом Пушкина в Петербург.

Но этот талисман не спас поэта: по свидетельству Данзаса, он не имел его во время дуэли, а на смертном одре сказал Данзасу, чтобы он подал ему шкатулку, вынул из нее это бирюзовое кольцо и отдал Данзасу, прибавивши: «Оно от общего нашего друга». Сам Пушкин носил сердоликовый перстень. Нащокин отвергает показания Анненкова, который говорил мне, что с этим перстнем (доставшимся Далю) Пушкин соединял свое поэтическое дарование: с утратою его должна была утратиться в нем и сила поэзии^{3}.

Незадолго до смерти поэта мой муж заказал сделать два одинаковых золотых колечка с бирюзовыми камешками. Из них одно он подарил Пушкину, другое носил сам, как талисман, предохраняющий от насильственной смерти. Взамен этого поэт обещал прислать мне браслет с бирюзой, который я и получила уже после его смерти при письме Натальи Николаевны, где она объясняла, как беспокоился ее муж о том, чтобы этот подарок был вручен мне как можно скорее. Когда Пушкин после роковой дуэли лежал на смертном одре и к нему пришел его секундант Данзас, то больной просил его подать ему какую-то небольшую шкатулочку. Из нее он вынул бирюзовое колечко и, передавая его Данзасу, сказал:

— Возьми и носи это кольцо. Мне его подарил наш общий друг, Нащокин. Это — талисман от насильственной смерти.

Впоследствии Данзас в большом горе рассказывал мне, что он много лет не расставался с этим кольцом, но один раз в Петербурге, в сильнейший мороз, расплачиваясь с извозчиком на улице, он, снимая перчатку с руки, обронил это кольцо в сугроб. Как ни искал его Данзас, совместно с извозчиком и дворником, найти не мог^{4}.

Из всех человеческих слабостей лишь одна была неразлучна с его душою: слабость эта — суеверие. Было ли оно привито к ней с детства или развилось вследствие страсти к картам, но Пушкин верил во многие народные приметы и всегда робко обходил их шутками, беспощадными ко многим другим, как бы неприкосновенным предметам; питал особенное уважение к изумрудному перстню, почитая его за талисман, с которым не расстался и на смертном одре^{5}.

Расскажу еще, кстати, о Лабзиных одно странное происшествие, которому кто хочет, может и не поверить; но, которое я, по совести, утверждаю за истинное, ибо в устах таких людей не могло быть лживой выдумки.

Анна Евдокимовна была за первым мужем, за каким-то начальником ссыльных, и жила с ним в Сибири. Там познакомился с ними один персиянин, который ходил к ним часто и был принимаем очень дружелюбно. Когда-то впоследствии времени она вышла за Александра Федоровича (Лабзина. — Е. Л.) и жила с ним в Петербурге, туда приезжало (кажется, в 1816 году) персидское посольство, и знакомый ей персиянин был в свите посланника. Он отыскал их, познакомился с Лабзиным и по-прежнему стал навещать их. При отъезде посольства, бывши у них, он сказал, что еще один раз может посетить их и потом уедет. Анна Евдокимовна сказала ему шутя, что надобно бы ему оставить ей что-нибудь на память. Он отвечал серьезно, что принесет и отдаст на прощанье. Пришедши к ним в последний раз, он принес ей три резных сердолика и сказал: «Вы эти камни берегите; они вам понадобятся. Может быть, когда-нибудь вас пошлют в изгнание, а у вас не будет денег; тогда, кто первый доставит вам сумму на проезд, тому подарите вы один из этих камней. Может быть, на месте изгнания вы будете лишены самых первых потребностей жизни; тогда, кто первый доставит вам необходимое, тому вы подарите другой камень. А может быть, вы будете в таком положении, что у вас не будет и крыши; тогда, кто вас примет в свой дом, тому подарите вы третий камень».

Анна Евдокимовна совсем забыла об этих камнях, но однажды в Петербурге, разбирая сундук, нашла на самом деле что-то, завернутое в бумажку. Она увидела в ней камни и тогда только вспомнила предсказание. Я описал уже ссылку Лабзина; мне остается только сказать, что все совершилось по предсказанию.

Тогда, по получении двух тысяч на дорогу от князя А. Н. Голицына, они подарили ему первый камень. По получении в Сенгилее припасов от П. П. Тургенева ему подарили они второй камень. Третий камень, обделанный в перстень, носил сам Александр Федорович, но когда, после его кончины, Мудров приютил в своем доме вдову его, она подарила этот перстень с третьим камнем Мудрову. На всех трех камнях резьба была одинакая: небесный шар с звездами, в нем крест; средина креста покрыта вся треугольником, на котором написано по-еврейски имя Божие; сверху шара и креста надпись: «in cruce salus»[51]; внизу креста две известные в масонстве колонны J и В, и между ними наугольник и циркуль, в обратном один к другому положении, а под шаром цифры 135. Тем страннее такое изображение на этих камнях, что персиянин был, само собою разумеется, магометанин. Ныне этот перстень находится у доктора медицины Михаила Константиновича Гульковского^{6}.

Большая часть французских солдат носит талисманы против смерти и всяких опасностей. Хотя тысячи носящих такие талисманы умирают и бывают убиты в сражениях, остальные, пережившие их, не уменьшают веру свою в действительность талисманов, будучи убеждены, что талисманы павших были не настоящие. И не одни простые солдаты верят таким заговорам: даже офицеры носят талисманы, и сам генерал Канробер постоянно имеет при себе талисман; генералы Боске и Форей, как говорят, носят на груди кусочки Св. Животворящего креста, а у принца Наполеона есть талисман, охраняющий от всякого удара и укола. В Крыму русские врачи находили на многих раненых и убитых французах в одно и то же время христианские, турецкие и даже еврейские талисманы. Талисманы и заговоры от различных болезней можно до сих пор очень часто видеть, и многие матери обвешивают детей своих разными бессмысленными висюльками, способствующими, по их мнению, легкому прорезыванию зубов, предохраняющими от родимчика и т. п.^{7}

Бирюза у русских не просто драгоценный камень, она предмет суеверия: друг дарит бирюзу другу, любовник — любовнице, любовница — любовнику, это дар на счастье при разлуке, бирюза — талисман. Чем гуще цвет бирюзы, тем могущественнее талисман.

Если в отсутствие любимого человека бирюза, подаренная им, начнет терять цвет, значит, человек этот заболел или изменил. Мне показывали бирюзу, которая «умерла» в тот же день, когда умер ее бывший владелец.

Камни были мертвенно-зелеными вместо прекрасного лазурного цвета. Особое отношение к бирюзе, как к живому и симпатическому камню, удваивает ее цену в Москве и Санкт-Петербурге. Уверен, что на бирюзе можно хорошо заработать, купив камни в Париже и продав их в Золотых радах или на Миллионной улице.

В России также очень распространены «говорящие» кольца, это изысканная форма выражения чувств, почти что неизвестная у нас. По расположению камней и первым буквам их названий можно прочесть в кольце имя дорогого вашей памяти человека.

Предположим, его зовут Ганс — вы записываете это имя с помощью гиацинта, аметиста, нефрита и сапфира. Составьте начальные буквы названия этих камней, и получится — Ганс.

Русские любят драгоценные камни так же, как их азиатские соседи, однако при взгляде на руку русского, а она зачастую унизана кольцами, больше всего на ней вы увидите бирюзы^{8}.

Храни меня, мой талисман,

Храни меня во дни гоненья,

Во дни раскаянья, волненья:

Ты в день печали был мне дан.

Когда подымет океан

Вокруг меня валы ревучи,

Когда грозою грянут тучи,

Храни меня, мой талисман.

В уединенье чуждых стран,

На лоне скучного покоя,

В тревоге пламенного боя

Храни меня, мой талисман.

Священный сладостный обман,

Души волшебное светило…

Оно сокрылось, изменило…

Храни меня, мой талисман.

Пускай же ввек сердечных ран

Не растравит воспоминанье.

Прощай, надежда; спи, желанье;

Храни меня, мой талисман.

А. С. Пушкин, 1825 г.

Сижу я в комнате старинной

Один с товарищем моим.

Фонарь горит, и тенью длинной

Пол омрачен. Как легкий дым,

Туман окрестность одевает,

И хладный ветер по листам

Высоких лип перебегает.

Я у окна. Опасно нам

Заснуть. А как узнать? — быть может,

Приход нежданный нас встревожит!

Готов мой верный пистолет,

В стволе свинец, на полке порох.

У двери слушаю… Чу!., шорох

В развалинах… и крик!.. Но нет!

То мышь летучая промчалась,

То птица ночи испугалась!

На темной синеве небес

Луна меж тучками ныряет.

Спокоен я. Душа пылает

Отвагой: ни мертвец, ни бес,

Ничто меня не испугает,

Ничто… Волшебный талисман

Я на груди ношу с тоскою;

Хоть не твоей любовью дан,

Он освящен твоей рукою.

М. Ю. Лермонтов, 1831 г.

МОЙ ТАЛИСМАН (посвящается А. К. Е. М.)

Там, где Волга мчится с шумом

Меж песчаных берегов,

Где стоит в лесу угрюмом

Ряд курганов и холмов,

Где от мощной русской длани

Пала гордость мусульман;

Там вручил, в залог желаний,

Мне пустынник талисман,

И сказал он с умиленьем:

«Сохрани мой талисман:

Благотворным провиденьем

Он на Землю ниспослан;

От врагов, от угнетенья,

От тяжелых в битвах ран,

От стыда и униженья

Сохранит мой талисман;

С ним дорогою страданья

Ты бестрепетно иди;

Он высокие мечтанья

Возродит в твоей груди,

И из круга жизни тесной,

За пределы горних стран,

В мир Поэзии чудесной

Увлечет мой талисман;

И когда ты с думой смутной

Встретишь взоры красоты,

Если страстью неминутной

Закипят твои мечты;

Сын мой! Тщетны здесь моленья:

Отвратить любви обман

И безумства и мученья

Мой не властен талисман!»^{9}

Июля 2 дня 1829 года. М. Куртовяны

Глава XXIX

«Цикл суеверных средств разнообразен до нескончаемости…»^{1}

Тимофей Иванович по старинному обычаю к разговенью св. Христова Воскресения всегда заготовлял четверговую соль. Четверговою она называется потому, что приготовление ее совершалось в великий четверг. Способ самого приготовления был немудрен: брали соль и пережигали ее в печи. Перегорелая, она получала сероватый цвет и особенный вкус. Соли этой приписывали таинственную силу врачевания лихорадок^{2}.

О лихорадке[52]

Нет, кажется, другой болезни на нашей круглой планете Земле, которая бы имела столько выгод для страдающего оною, как лихорадка. Уж и этимологическое название оной то доказывает, ибо она именуется лихорадка: потому, что есть лихое, которому можно обрадоваться. Она безо льду при нестерпимом жаре летнего солнца охлаждает тело наше; она в зимнее время не допускает нас в теплой комнате распотеть; она дает нам, ежели не ежедневная, срок оправиться и приготовиться к ея дню; она чрез трясение удерживает члены наши в беспрестанном движении, — и трепещущий язык наш, говоря, производит такие трели, которые выразить удобен не всякий и певец. Лихорадка отнимает лишний жир у толстяка, делая его самым гибким и легким человеком; она нравоучительна, ибо доставляет нам случай к терпению и учит упражняться в сей добродетели; она неспесива, поелику посещает нищего в соломенной хижине, равно как и пышного барина в мраморных палатах — несмотря ни на время, ни на погоду; она набожна, ибо склоняет страдающую душу нашу к Создателю; она верна, ибо не покидает долго, долго своих приятелей; она признательна, поелику покинувши больного, оставляет всегда память по себе в его теле — или слабость, или дряхлость. Сколько же выгод доставляет она финансам нашим? Откупщик, целовальник, мясник, колбасник, винопродавец, сырный фабрикант, трактирщик, — все бы они принуждены были умирать с голоду, ежели бы весь свет находился в лихорадке: расход на обед, ужин и водку остается в кармане; не заплатишь ни полушки за вход в театр, маскерад или концерт. А что приятнее всего: она не так опасна, как болезни другие, и редко, очень редко, освобождая свет от нас, составляет нами поживку жадным тунеядцам по смерти нашей.

Но сколь выгодна сия болезнь сама по себе, столько существует средств для лечения оной. Не говоря о славно выкрашенных банках и ящичках, которые, подобно новообмундированному полку, стоят в линии по полочкам аптеки; кои заключают многочисленные запасы, пахучие и не пахучие, горькие и сладкие, кислые и приятные, мокрые и сухие для отогнания от людей полезной лихорадки: не говоря о сем, — нет ни одной бабушки или бродяги от мыса Северного до мыса Доброй Надежды, которые бы не знали какого-нибудь лекарства противу — все-таки лихорадки. Одна баба шепчет, другая окуривает, третья знает травку, четвертая кропит мистической водою; и большая часть подверженных лихорадке основывают свою надежду выздоровления на суеверии, даваясь обману в руки.

У древних азиятских народов заведен был обычай: сажать больных на улице, дабы всякий проходящий, который знал какое-нибудь средство против болезни, мог им советовать оное. Но тогда медики еще не существовали, смертные лечились одними только травами; а воздержность тогдашних людей не допускала человечество страдать бесчисленными болезнями, наблюдая и делая свои представления сынам Адамовым во всех поясах нашего шара.

Начало или происхождение лихорадки покрыто мраком неизвестности; мы находим ее и в том уже веке, где человек только лишь начинал становиться образованным. Она, без сомнения, не была так часта и обща, как теперь: поелику желудки тогдашних смертных лучше варили, и при том не расстроивало их искусство французских поваров с потом выдуманными соусами; твердая кожа прадедов наших не так легко пропускала сквозной ветр, как аглинское сукно или енотовые шубы (об одежде наших женщин уж и говорить нечего) — коими ныне покрываем нежное наше тело.

Медицина в веках древности находилась не только в колыбели просвещения, но даже и в презрении. Анатомия трупов человеческих строго запрещена была от всех правительств, и врачи должны были утолять свою жажду к опытности на одних только телах животных, ограничить свое знание тогдашней скудною ботаникой и минералогией. Тогда для всякой болезни назначен был особенный медик, который не смел лечить другой, кроме как своей болезни. Число лекарей было столь не велико, что Гиппократ для излечения какой-нибудь болезни путешествовал часто из одной провинции в другую; а редкость хороших врачей так много была уважаема, что древние некоторым отличившимся медикам, как, например, Эскулапу присвоили божественную власть, выстроили для них храмы и приносили жертвы.

Сей недостаток лечущих особ принуждал больных к отысканию средств, находящихся в области суеверия. Утопающий хватается за малую щепку, плавающую на поверхности бурной волны: так и хворый по всеобщему закону природы, которая сопротивляется всякому истреблению, домогается какого-нибудь средства, когда пред ним открыта темная будущность, и он чувствует близость своей кончины. Тогда всякий совет, всякое лекарство — даже тень помочи служит бальзамом, и суеверие заманивает его неожиданно в опасную свою сеть. О суеверии по сему предмету древние писатели доставили нам много примеров. Так, например, Овидий говорит: «Кто 27 мая употребит пищу, приготовленную из ржаной и бобовой муки, тот никогда не захворает». Гален лечил падучую болезнь привязкой какого-то корня (Radixpoeomica); и Гораций приписывает фессальским травам особенную силу. Для прекращения течения крови употребляемы были некоторые чаровательные слова. Гомер рассказывает, что Улисс посредством волшебной песни укротил течение крови в своей ноге. Древние клали лягушку на вывихнутый член тела и для излечения других болезней привязывали под плечо высушенную жабу, обещая себе от этого большое облегчение. Не менее несомненным полагали, что чрез прикосновение к телу преступника, казненного смертью, истребляются бородавки. Даже просвещенный Гиппократ выбирал суеверное время для лечения.

Равным образом в туманных прошедших веках лечили лихорадку разными суеверными лекарствами, определяя некоторые мистические слова в качестве верного средства избавиться от оной.

Египтяне, сей благоразумный и образованный народ, у которого родилась, или, по крайней мере, усовершенствовалась медицина, для предохранения здоровья употребляли род талисманов, так называемых абраксасов; на них вырезывались разные звезды, зодияк, животные, головы идолов и разные предметы, священнослужению их посвященные. Талисманы сии в такую возвысились славу, что почти все народы их приняли. Подобный талисман существовал и против лихорадки; они почитали неоспоримым к тому средством одно только Абракадабра — слово мистическое, которое в пирамидальной форме на пергаменте или папире (Papyrus — куст, из которого египтяне делали род бумаги для писания) написывалось и носилося на груди. Сие слово изображалось вот как:

Абракадабра

Абракадабр

Абракадаб

Абракада

Абракад

Абрака

Абрак

Абра

Абр

Аб

А

Один из почтеннейших писателей[53] говорит: нет персиянина, начиная от волхвов Царского совета даже до самого простого гражданина; нет араблянина, начиная от калифа до конского барышника, которые бы не только на себе не носили сих талисманов, но и не хранили бы у себя множества оных. Самые государи восточные имели род часовен для хранения своих абраксасов и нарочных чиновников для их сбережения.

Род суеверия — искать помочи в болезнях из ненатуральных средств — владел не над одними только слепыми идолопоклонниками седой древности; он успел также распространить черный свой туман от Нила до Сены, Рейна, Темзы и Волги. Абракадабра еще и теперь царствует во владениях слабоумия. В нынешнем времени, когда медицина сделала такие знаменитые успехи во всех своих отраслях, когда лучи просвещения проникли к самому народу или черни, когда почти больше находится лекарей, нежели больных, и в нынешнем, говорю, времени увидишь еще людей с хорошим воспитанием, ищущих помощи от болезней в мистических фразах, пустых, безумных словах или симпатических средствах и почитающих оные вернейшим лекарством: поелику они мало стоят, и может статься, нечаянно удалось посредством их вылечить кого-нибудь, столь же суеверного; а как подумать сим людям, что сама натура была уже расположена к выздоровлению или что иная неизвестная причина способствовала к истреблению болезни?

Сколь глубоко укоренилось суеверие сие, — тому я сам имел случай быть свидетелем: я знал в Германии одного умного и почтенного человека, который велел дочери своей перенесть чрез улицу в зубах mortuam felem, — и был обнадежен, что сим симпатическим средством освободится от лихорадки; я видел другого, который скушал pediculum в кусочке булки. Оба однако ж больные остались все больными.

Недавно попалась мне записка — как вернейшее лекарство против лихорадки, которое имею честь (но под секретом) сообщить всем суеверным бабушкам, тетушкам, святошам и другим легковерным добрым людям. Вот она:

«Во имя четырех царств — воды, огня, земли и воздуха; четырех времен года — весны, лета, осени и зимы; и четырех планет — Урании, Юпитера, Марса и Венеры. Возмутилася вода и восколыхалося океан-море; из того океана-моря выходило семьдесят семь девиц, царя Ирода дочки; навстречу им отец Пафнутий, — и спросил их Пафнутий: чьи вы девицы? — Царя Ирода дочки. — Куда вы идете? — Мы идем в мир людей морити, нудити, кости их ломити, тело их розжигати. — Взял их отец Пафнутий по единой перебирати, на каждую девицу по семьдесят семь ран даваши; оные начали просити: отец Пафнутий! Помилуй ты нас; кто будет имя твое вспоминати и при себе имети, от тово человека будем отныне и до века отбегати».

Сколь похвально полагать в болезни, равно как и во всех случаях, свою надежду на Создателя всей твари Бога; столь презрительно для человека, который есть лучшее создание Творца, поручать свое благополучие такой безрассудной суеверности. Неужели натура так скудна, что не может нам доставить других средств для избавления от сей маловажной болезни? Неужели медицина на такой степени несовершенства, что она не может избавить лихорадочных от их страданий? Суеверный человек никогда не удовольствуется средствами, доставляемыми ему от изобильной природы; он ищет помощи в чудных выдумках мистики или в безмозглых произведениях незрелого разума.

Правду сказать — непопечительность врачей служит иногда причиною, что человек, страдаючи и не получая никакого облегчения, забывает законы религии и пускается в лабиринт суеверия: я сам находился один раз в таком положении, а имея хоть малейшую склонность к сему пороку, едва ли бы не впал в оный. Во время странствования моего по Италии занемог я лихорадкою в Падуе. Жители Венецианской области уверяли меня, что эта болезнь есть самая обыкновенная в сих пределах для иностранцев. Со всем тем однако ж я не хотел страдать и обыкновенною болезнию, послал слугу своего сыскать доктора — и доктор Азинини явился. Три дни он лечил меня лекарствами — и на четвертый, только почти уже умирая, узнал я, что он лечил меня — от горячки. Небо спасло меня от сего врача; но другой, хотя и немец, удачнее не произвел своего лекарства. Восемь дней я пил микстуру по беспрестанным повторениям его repetatur dosis и, не решаясь только умирать, решился спросить его: почему он не дает мне хины? Ибо я часто слышал, что она есть общее и вернейшее лекарство против лихорадки. «То-то и есть, — сказал Г. Виндманн, — я это очень хорошо знаю; однако мне все манеры Броуниянов и Гуморал-Пафологов уже давно наскучили. Я хочу выдумать новую систему лечения, — и при сем случае, который ваша болезнь мне открывает, попробовать: нельзя ли выгнать лихорадку без хины? И что тогда Бургавен, Сиденгам и Бухам против меня?» После сих слов я вооружился всем присутствием духа и отвечал доброму своему Эскулапу: что очень благодарен за его хорошее мнение о грешном моем теле, которое почитает он достойным, чтобы служить предметом для полезных лечебных опытов; но что, впрочем, я великий эгоист, и потому не расположен обогатить врачебную науку новыми открытиями насчет моих костей, хотя бы новые открытия были так важны, что чрез них наполнились бы кошельки всей на свете медицинской Коллегии. После сего объяснения сам я решился послать в аптеку взять хины, принимать по нескольку порошков, — и выздоровел. Ах! Думал я: сколько драгоценна и почтения достойна есть особа хороший и чувствительный врач; столько ужасны и презренны те, кои похищая имя медика, подобно волкам в овечьих кожах, шатаются по миру, — и, имея все возможные средства вредить, отправляют не наказанно несчастных жертв своего неведения на Харонову лодку!^{3}

Александр Сергеевич (Пушкин. — Е. Л.) уверял, что холера не имеет прилипчивости, и, отнесясь ко мне, спросил: «Да не боитесь ли и вы холеры?» Я отвечал, что боялся бы, но этой болезни еще не понимаю. «Не мудрено, вы служите подле медиков. Знаете ли вы, что даже и медики не скоро поймут холеру. Тут все лекарство один courage, courage[54], и больше ничего». Я указал ему на словесное мнение Ф. А. Гильтебранта, который почти то же говорил. «О да! Гильтебрантов немного», — заметил Пушкин.

Именно так было, когда я служил по делам о холере. Пушкинское магическое слово courage, courage спасло многих от холеры^{4}.

Мать моя действительно переживала последний месяц беременности. Еще накануне была приглашена по этому поводу мать Войта «бабкою»[55].

Дальность пути, тревожные ожидания встречи, разлука с родными в Россошках — все это тяжело отражалось на молодой женщине. Она слегла в постель и, запершись, толковала долго вдвоем с старою Войтыхою! О Соне она не беспокоилась, зная, что при ней находится новая мать — Ганнуся. В ночь на 1 февраля у матери появились сильные боли в крестце. Войтыха ни на шаг от нее не отходила. В течение дня к больной несколько раз приходила бабушка, сидела возле нее, брала за руку, целовала в голову. Отца не впускали в спальню, «бо це бабське дило». К вечеру страдания усилились, больная металась, кричала. Выходя от нее, бабушка объявила сыну, чтобы не называть, если родится мальчик, «Матвийком», так как он сильно мучит мать свою. Она предоставила Косте дать имя мальчику, какое захочет «Параска», то есть сама мать. Войтыха применяла уже многие средства, но страдания не уменьшались. Она подкурила больную «яловцем»[56], разорвала у больной рубаху через ноги; заставляла отца снять свою сорочку через ноги; по ее требованию отец пролазил под кроватью больной. К ночи боли усилились. Войтыха зажгла «родовныцю»[57] перед образами, приказала растворить все двери в доме, посылала за ворота узнать имя первого «старца», чтобы дать его новорожденному. Ничего не помогало. Рано утром 2 февраля была послана в Сахновку за священником «ниточанва»[58].

Вслед за приездом священника настали роды; минуту спустя появился на свет Божий слабый мальчик. В родословной моего отца записано так: «Родился сын Василий 1821 года февраля 2-го дня и умре, пожив только 3 часа, и окрещен»^{5}.

Среди суеверных средств против зубной боли некоторые представляют простое видоизменение тех, которые уже известны нам и имеют применение и при других болезнях. Таковы — могильная земля или щепочка от могильного креста, положенные на зуб, они мгновенно «снимают» зубную боль. Таков также способ пользоваться, в качестве лечебного средства, рукой мертвеца. Здесь, с небольшой модификацией, повторяется та же, что и при головной боли, формула: «У тебя кости онемели, онеми и у меня зуб». Хорошо и здесь, как при лихорадке, сходить на погост, найти человечью косточку, обвести ею три раза кругом больного зуба и отнести назад, положив так, как лежала. В случае невозможности достать такую кость можно воспользоваться челюстью с зубами околелой свиньи или собаки, водя по больной щеке челюстью и приговаривая: «Замри, замри, мой зуб больной, как эти зубы».

Но некоторые из средств имеют специальное применение только при зубной боли. Таков способ — браться зубами за притолоку и говорить: «Крепка, крепка притолока, будут и мои зубы крепки». Произносить это нужно три раза и каждый раз плюнуть. Лечебный способ — держать во рту сучок или щепку от порога и класть на больной зуб щепку, сколотую с дерева молнией, — применяется только при зубной боли^{6}.

В это время у жены Дельвига часто болели зубы. Кроме обыкновенных зубных лекарей, которых лекарства не помогали, призывали разных заговорщиц и заговорщиков и между прочим кистера какой-то церкви, который какою-то челюстью дотрагивался до больного зуба и заставлял пациентку повторять за собою: «солнце, месяц, звезды», далее не помню. Он все слова произносил, не зная русского языка, до того неправильно, что не было возможности удержаться от смеха^{7}.

Множество женщин верит, наконец, и таким еще предрассудкам: чтобы никогда не болели зубы, надо обрезать ногти в пятницу утром; лучше всего начать это в Страстную Пятницу^{8}.

С древности и до сих пор предлагают самые нелепые и смешные лекарства от болезней; оно, впрочем, и простительно, особенно всеведущим в медицине людям, потому что по употреблении этих средств наружные признаки болезни всегда изменяются, да и самая болезнь принимает иногда лучший оборот. Эти перемены происходили не вследствие употребленных средств, а скорее вопреки им, и именно потому, что внутри нашего тела природа устроила так, что болезненная перемена в том или другом органе влечет за собою процессы, от которых сначала изменяются признаки болезни, а потом и самые эти болезненные перемены исчезают, или совсем, или отчасти, иногда скорее, иногда дольше (это процессы лечения природы). Им же, в большей части случаев, больной обязан выздоровлением своим, вопреки лекарю и лекарствам. Если при лечении болезней несведущим людям и простительно такое излишнее доверие, то легковерие и невежество рассудительного человека не должны, однако, простираться до того, что он станет считать самые невероятные вещи верными лекарствами. Верить симпатическим лекарствам — дело очень странное и безрассудное. Несмотря на то, однако же, множество людей верит заговору крови, рожи, лихорадки, излечению магнетизмом искривленных рук и ног. Газеты беспрестанно наполнены объявлениями о невероятных излечениях разными симпатическими средствами; и всему этому верят! Недавно мы прочитали там следующее: «Одному из моих приятелей, больному подагрою, не помогала телячья косточка, которую он носил в кармане; тогда ему посоветовали следующее симпатическое средство. Надо три дня сряду, до восхода солнца, приходить к бузиновому дереву, взяться за него и сказать: "Бузина! у меня подагра, а у тебя ее нет; вылечи меня от нее, тогда и у меня не будет ее". Другая барыня чрезвычайно хвалит следующее средство: "три пятницы сряду, до восхода солнца, надо подходить к сосне и говорить ей: „Сосна, я жалуюсь тебе, подагра очень мучит меня; сосна высохни, подагра исчезни“ "»^{9}.

Я уже сказал, что, по-видимому, казался здоровым, но на деле вышло не совсем так. Правда, по выходе из гимназии не было у меня ни одного припадка, дорогой даже прошли стеснения и биения сердца и в деревне не возобновлялись; но я стал каждую ночь бредить во сне более, сильнее обыкновенного… Все говорили, что дитя испорчено, что мне попритчилось; умывали, обливали, окуривали меня — все без успеха. Я совсем не против народной медицины и верю ей, особенно в соединении с магнетизмом; я давно отрекся от презрительного взгляда, с которым многие смотрят на нее с высоты своего просвещения и учености; я видел столько поразительных и убедительных случаев, что не могу сомневаться в действительности многих народных средств; но мне тогда не помогли они, может быть оттого, что не попадали на мою болезнь, а может быть и потому, что мать не согласилась давать мне лекарства внутрь. Помню, однако, что я долго принимал, по совету одной соседки, папоротник в порошке, для чего употреблялись самые молоденькие побеги его, выходящие, наподобие гребешка, непосредственно из корня, между большими прорезными листьями или ветвями этого растения. Папоротник также не помог. Наконец, обратились к самому известному лекарству, которое было в большом употреблении у нас в доме еще при дедушке и бабушке, но на которое мать моя смотрела с предубеждением и до этих пор не хотела о нем слышать, хотя тетка давно предлагала его. Это лекарство называлось «припадочные, или росные, капли», потому что росный ладан составлял главное их основание; их клали по десять капель на полрюмки воды, и вода белела, как молоко. Число капель ежедневно прибавлялось по две и доводилось до двадцати пяти на один прием, всегда на ночь. Мне начали их давать, и с первого приема мне стало лучше; через месяц болезнь совершенно прошла и никогда уже не возвращалась. Когда довели до двадцати пяти капель, то стали убавлять по две капли и кончили десятью; я не переставал купаться и не держал ни малейшей диеты. Сколько было бы шуму, если б так чудотворно вылечил меня какой-нибудь славный доктор!^{10}

Услышав от Прасковьи Михайловны, что для благополучного прорезывания зубов Ванюши нужны зубы, вынутые у живых мышей, я с удовольствием вызвался достать их^{11}.

Ване к ножкам привязывали голубей, тут же убитых и еще теплых; Варинька сказала мне, что сие средство подкрепляет жизненные силы и некогда спасло жизнь Александру Николаевичу^{12}.

В нашем народе существует поверье, будто иные дети родятся с щетинками, которые колоньем своим беспокоят их; признак, по которому заключают о мнимом присутствии щетинок, состоит в том, что дитя ворочается, обнаруживая в теле беспокойство и неловкость. Такие щетинки находятся, по их мнению, в дитяти и их можно вынимать, как уверяют, следующим образом: взяв дитя в жаркую баню, натирают его патокою или медом, парят и под пареньем стирают патоку, с которою вместе выходят будто бы и щетинки. Несмотря на то, что это мнение вовсе не имеет никакого основания, оно укоренилось в народе очень глубоко; люди, разделяющие его, говорят, что в бане можно чувствовать рукою, как щетинки колют и что когда они вынуты стараньем меда, то их можно и видеть. Уверьте, господин Редактор, этих людей, что существование щетинок в дитяти вовсе невозможно по органическому устроению человеческого тела, и что потому грешно подвергать детей мучительному истязанию, которым сопровождается мнимое выниманье этих мнимых щетинок^{13}.

Глава XXX

«У нас на Земле есть множество обычаев, получивших свое начало в отдаленной древности…»^{1}

У нас на Земле есть множество обычаев, получивших свое начало в отдаленной древности, к коим с того времени люди совершенно привыкли и исполняют или совсем при этом ничего не думая, или полагая только, что они, проходя к нам сквозь ряд многих столетий, должны чрез сие самое заслужить уважение и быть сохранены как изобретение наших предков.

Ум человеческий чрезвычайно любит подражать всему тому, что освящено древностию прошедших времен; по сей причине люди, часто без надлежащего исследования, принимают всякое обыкновение, употреблявшееся у их прародителей; а ежели между разными обычаями иногда встречаются им и смешные или слишком просто умные, в нелепости коих сами они уверены, то стараются извинить предубеждение свое чувством благоговения к старине; и таким образом суеверие нередко принимает на себя вид благочестия.

Неоспоримо, что предшественники наши передали нам весьма полезные, а потому и заслуживающие всякое уважение изобретения; но так же достоверно и то, что множество предрассудков, родившихся в давние времена, уцелели еще и поныне. Из шалаша бедняка, облегчающего свою горестную участь по большей части верою в чудеса, разные предрассудки перешли в домы образованного гражданина, тоже как человека не без слабостей; а оттуда поднялись они в мраморные чертоги беззаботного богача, который всемогущею своею силою упрочил бытие их на долгие времена.

Род человеческий можно уподобить цепи, коей звенья составляют одно целое; и потому влияние внешней силы на один оного член содействует укреплению или разрушению всего тела. Итак, неудивительно, если многие одинаковые привычки находятся у людей разного звания; предрассудки влекли под чугунный свой скипетр равным образом боярина и мужика. Богатый редко вымышляет, поелику это ему стоит труда; а что бедный выдумает, то является по большей части в такой одежде, какой ожидать можно от несчастия; и потому лучшая выдумка его нередко носит на себе печать суеверия.

Пока суеверие ограничивается не вредными выдумками, то есть пока оно основывается только на смешном каком-нибудь обыкновении и не погашает искры святой религии, не унижает разума и не теснит добродетели, а держится только как остаток прошедшего, то его можно отнести более к слабостям, нежели к порокам.

Сюда относится и привычка желания здоровья при чихании. Она произошла в самые давние времена и потом принята у всех образованных народов. Удивительно, как гром одного знатного носа может потревожить многочисленное общество, и между тем сколько робеет бедняк в великолепном собрании, когда ему нос его изменяет! Первый гремит фортиссимо для получения следующего ему почтения; другой, закрывшись платком, чихает пианиссимо, боясь обеспокоить подняться уши меценатов. Лишь только его Высокопревосходительство грянет своим орудием обоняния, то придут в движение все плечи и губы покорнейших присутствующих…

Итак, привычка желать здоровья при чихании получила право гражданства у всех народов, между тем как кашель, вздохи, отрыжка, харкание и другие звуки нашей самодвижной машины осталися без всяких привилегий. Неужели потому что действие сих звуков само по себе бывает здорово и, следовательно, не требует желания, которое предоставлено только неожиданному и редкому чиханию; ибо и тут, если чихание происходит от насморка, то желание здоровья запрещается.

Сколько странна привычка сия, столько же любопытно исследовать начало оной: где, когда и как она произошла, каким образом наряду с прочими предрассудками переходила она от одного народа к другому, а таким образом дошла и до нас. История народных обычаев, пишет Виланд, не говоря уже о приятности, которую она сама по себе производит, есть истинное училище для наблюдательного ума; жаль только, что начало оных теряется по большей части в тех отдаленных временах, куда свет Истории еще не проникал.

Многие писатели почитают Италию, особливо Рим, отечеством привычки желать здоровья при чихании. Поводом к сему будто бы была моровая язва, свирепствовавшая в Италии в 577 году при папе Пелагии II. Все средства, принятые для прекращения оной, были тщетны. Наконец чрез несколько лет она пресеклась; но на место ея появилась болезнь, коей отличительными качествами было зевание и чихание; от первого из сих предохранялись маленьким крестиком, который делали перед ртом, когда начинали зевать, чтобы резвый шалун Асмодей не залетел туда и не поселился в грешном теле. Сия привычка есть еще и поныне между католиками в Германии и Польше; против второго употребляли слова: на здоровье, и будто бы таким образом спасалися от смерти.

Все это очень могло статься, хотя впрочем зевание и чихание никогда не были спутниками моровой язвы; но о привычке желать здоровья при чихании упоминают писатели гораздо древнейшие. Апулей, живший за 300 лет до сей язвы, рассказывает нам весьма забавное происшествие с одним шалуном, открытым чрез чихание. Жена одного человека, который доставал себе пропитание мытьем белья, занималася, как и теперь иногда случается, в отсутствие своего супруга такими галантерейными забавами, кои от строгих нравоучителей называются бесстыдным распутством, хотя, впрочем, в наши просвещенные времена дают им и другие не столько грубые названия. Однажды, когда несчастный Корнут (назовем хоть так этого бедняка) отлучился из дома, а между тем нежный Адонис успел уже посетить прелестную прачку, как вдруг сверх всякого ожидания муж возвращается назад. Можно представить себе смятение верной сожительницы; она в замешательстве не нашла другого средства укрыть своего трепещущего Селадона, как посадить его в корзину, стоявшую под столом, в которой обыкновенно серою натирали белье, и кое-чем накрыть, пока еще муж не вступил в комнату. К несчастию, это случилось в обеденное время; оба они сели за стол друг против друга. Бедный затворник вооружился всем терпением и дышал тише, нежели мышь в мышеловке, но скоро открылося действие серного запаха; он почувствовал стеснение в груди и одышку; наконец так сильно начало его тревожить, что он, не в силах будучи удержаться, принужден был чихать. Чихнет раз; муж это слышит и, в задумчивости не примечая, откуда звук, полагает, что это чихнула его жена, и говорит тотчас: на здоровье, помогай Зевес! Чихнет в другой, учтивый супруг опять: на здоровье; но как это чихание стало продолжаться слишком долго, то муж пришел в недоумение и, к изумлению своему, приметил обман; он стал искать под столом, и что ж? Вытаскивает из корзины чихающего страдальца и потчует его так пристально, что чихание благополучно проходит и бедняжка отказывается уже совсем от удовольствия посещать вперед свою Дульцинею.

Тиберий, по словам Плиния, дал именное повеление: чтобы всякой, кто ни встречался с императором на улице, желал ему здоровья, когда он чихает; дабы таким образом, как будто чрез счастливое предзнаменование, быть ему охраняему от всякой неприятности, могущей с ним встретиться. Далее Плиний замечает еще, что такое восклицание было святее и сильнее, если при том произносили имя чихающего.

Ориген упрекает христиан третьего века в суеверии, то есть что они, несмотря на священность христианской веры ими принятой, все еще оставались слепыми рабами суеверия идолопоклонников, коим подражали они при чихании, в волшебстве и т. п.

У греков был обычай при чихании говорить: помогай Зевес! Когда же кто из них чихал и не надеялся на учтивость присутствующих, то, конечно из особенной вежливости, он сам себе желал здравствовать.

Один из древних эпиграмматистов рассказывает о некоем Прокле, которому природа даровала толстую голову, огромные уши и предлинный нос; сей последний, по словам сочинителя, столько был длинен, что бедный Прокл одною рукою не мог утирать его, когда это нужно было; а уши у него так были отдалены от крайнего конца носа, что при чихании звук исчезал в воздухе, не дошедши еще до его ушей; почему он, прибавляет автор, и не мог призывать себе в помощь Зевеса.

Из сказанного видно, что привычка желать здоровья при чихании не есть выдумка VI столетия для предохранения себя от язвы; но обычай, происхождение коего теряется в глубокой ночи времен прошедших.

Древние верили, что чихание содержит нечто божественное и предзнаменует будущее; почему оно в греческом языке часто выражалось словом птица: ибо сии животные во многих отношениях были почитаемы предвестниками будущего. Плутарх в своем письме о гении Сократа говорит: «Что в медицине пульс для тела человеческого, то для души чихание, которое посему и обоготворили; по той же причине повергались на землю, когда кто чихал». «Почему, — спрашивает Аристотель, — чихание поместили мы в число богов; а не уважаем подобным образом кашель и одышку? Может быть, потому что оно происходит в голове, как наилучшей части нашего тела и жилище мыслей? Или потому — что чихание есть знак здоровья, но кашель и одышка напротив того есть знак нездоровья?»

Но сей Аристотелевой причины недовольно; поелику люди имели слабость обоготворить многие несравненно худшие вещи. Итак, в сем случае нет другой причины, кроме предрассудков обладающих весьма часто слабыми умами.

Тут надобно еще заметить несколько о гении Сократовом. Может статься, что просвещеннейший, полезнейший и почтеннейший сей философ Греции под откровением своего гения понимал нечто другое, а не чихание. По крайней мере сие подтверждает какой-то Тересий из Мегар, которого Плутарх следующим образом заставил говорить: «Гений Сократа содержался в чихании, или в собственном его, или и другого: ибо если он имел какое-нибудь намерение и когда кто чихнул — находясь у него на правой стороне или за ним, то сие служило ему хорошим предзнаменованием к исполнению своего намерения; но ежели кто чихнул на левой стороне, то сие было знаком, что он должен оставить свое предприятие. Что же касается до его собственного чихания, то оно значило одобрение предприятия, ежели случалось ему чихнуть при самом начатии; но когда происходило оно уже во время действия, то сие было предостережением, дабы оставить свое предприятие».

Сии слова крайне огорчают Плутарха, и он никак не может согласиться, чтобы толико прославленный гений Сократа мог состоять из такого ничтожного мнения и чтобы столь умный и рассудительный муж мог заняться подобными нелепостями. Но кто без слабостей? Мало ли видим мы и в теперешнем просвещенном веке, когда светило образования так сияет, мало ли видим людей, которые, прошедши несколько десятков учебных зал и наполнивши голову свою всеми познаниями, не оставляют самых грубых предрассудков? Почему и великий Сократ в таком веке, когда мифология, повести героических времен и картины обильные стихотворцев столько подкрепляли суеверие, не мог иметь своих слабостей? Век Сократа наполнен был бездною суеверных выдумок; многие философские системы, вместо того чтобы искоренять, еще поддерживали их; чудные заключения древних физиков, богослужебные обряды, предсказывания по полету птиц, по внутренности животных, пророчества оракулов, гадание по звездам, одним словом, все обстоятельства соединилися и запутали гордиев узел суеверия так крепко, что нельзя было его развязать иначе, кроме как решительным ударом божественного меча Откровения.

Наконец один только Сократ мог бы нам открыть свои таинства, ежели бы он что-нибудь писал; или если бы ученики замечали слова его в сем отношении! Ежели мы снесем все места, где Ксенофонт упоминает о гении Сократа, и решительно заметим образ и обширность влияния, которое приписывает Сократ своему гению; то найдем, что всегда о том только идет речь: начать или оставить предпринимаемое дело? Но нигде сей дух не дает ему совета, каким образом исполнить дело, чтобы оное кончить в свою пользу? Итак, он был только спасительное предостережение, что с помянутыми словами Тересия весьма согласно. Впрочем теперь же докажу, что привычка следовать предвещанию чихания была общая: поелику оно почиталося голосам божества, которое человека увещевает: что ему делать или что оставить; по чему, вероятно, что Сократ следовал сему общему обычаю.

История упоминает о некоторых случаях, когда чихание произвело большое впечатление и было принято знаком доброго или худого предзнаменования. Я ссылаюсь только на один пример, взятый из Ксенофонтова описания похода Кирова против персидского царя Артаксеркса. Когда Кир потерял сражение в 400 году до Р. X. при Кунаксе близ Вавилона, то правое крыло, состоявшее из 10 тысяч греков, было отрезано и находилось в большой опасности среди неприятельской земли; тут Ксенофонт ободрил их речью и уговорил, чтобы с оружием в руках проложили себе дорогу в свое отечество. Лишь оратор начинал склонять воинов к согласию на свое предложение, как один из солдат чихнул: и сие послужило всеобщим знаком, что боги согласны, и с восклицанием выбрали оратора своим начальником, который, как показало следствие, оправдал сей выбор.

В Гомеровой Одиссее Пенелопа жалуется на невежливость и своевольство некоторых женихов и грозит им мщением Улисса, которое он верно над ними сделает по приезде, услышавши об их наглостях. В то время нечаянно чихнул Телемах так сильно, что звук во всей зале раздался. Тут грусть матери превратилась в радость: ибо она полагала, что ея угрозы без сомнения совершатся. Никто, говорила она, никто из вас безрассудных, не спасется: ибо мой сын чихнул. С другой стороны, выгнанному из Афин тирану Гиппиасу чихание послужило предзнаменованием несчастия, когда он с персидским войском шел против своего отечества. Он уже прибыл к Марафону, и воины его ожидали знака к нападению, как вдруг он так чихнул, что передний зуб его, который у этого старика уже слабо держался, выпал и, хотя его везде в песке искали, но найти не могли. Сие возбудило во всех персиянах, равно и в Гиппиасе, такой страх, что он, вздохнув, сказал: сия земля, любезные товарищи, не будет наша и тщетно мы стараемся покорить ее.

Теперь надобно еще исследовать обстоятельство, по коему чихание почиталось счастливым или несчастливым.

Надобно заметить, что место и число чихания много значило для решения дела. Вообще полагали, что чихание от полуночи до полудня предзнаменовало весьма неудачный день, и нельзя было надеяться кончить благополучно какое-нибудь предприятие; напротив, слепо верили удаче во всех намерениях, если кто чихал в полдень или после оного. Так, по крайней мере, судили греки. В последствии времени сие суеверие несколько изменилось. Кто чихал поутру, или только вставши, или прежде, нежели надевал башмаки, тот опять ложился в постель, чтобы встать в добрый час. А ежели кто чихнул при окончании пира, то сие предвещало большое несчастие: вдруг все кушанья являлись опять на стол, всякой их отведывал в другой раз, дабы пир не кончился худым предзнаменованием. Какая благодетельная привычка для лакомок и объедал, которые, чтобы пощекотать гортань, подобно осам жужжат от стола к столу и коих желудок, по-видимому, никогда не наполняется! Стоило только чихнуть, чтоб аппетиту своему принести вторичную жертву: и нет сомнения, что древние афиняне и римляне часто прибегали к сей хитрости, ежели какое-нибудь блюдо им очень нравилось; ибо и они были не без слабостей.

Как в некоторых иностранных календарях находятся дни для бросания крови шнапером или рожком, для стрижения волос и пр.; так у древних означены были дни для чихания, предзнаменовавшего доброе. Кто в воскресенье очень рано три раза и в понедельник поутру раз чихнул, тот мог надеяться, что вся неделя для него будет благоприятна. Место чихания также имело большое влияние на чихающего: ежели сие случалось поблизости надгробного камня или кладбища, то это предвещало большое огорчение.

Весьма странно, что люди не удовольствовались одним только мучением собственных своих носов; но они еще придумали разные заключения из чихания чужих носов, как верное пророчество их ожидающей судьбы. Потрясение одного носа могло оживить или опечалить большое собрание, и даже в одно время в разных особах того же собрания произвести противоположные действия. Сие зависело только от точки зрения, на которой находился чихающий: ежели кто был на левой стороне чихающего, то сие предвещало ему злополучие; ежели же на правой, то оно служило знаком счастия. Таковое суеверие нередко было причиною важных приключений, так, например, Фемистокл, когда он пред Саламинским сражением жертвовал богам и ему привели трех младенцев, велел их заколоть, потому только, что кто-то на правой стороне чихнул; и жрецы это истолковали таким образом, что сие несчастие будет весьма приятная жертва для богов, оно доставит грекам торжество и спасение. Можно полагать, что коварные люди очень часто употребляли свои носы для исполнения своих намерений; и подобно как в последствии времени Ватикан грозил проклятием трепетавшему его миру, так в Диогене Лаертском в описании жизни Диогена — один другому грозит чиханием!

По словам Аристотеля, больной выздоравливал, если он два раза чихнул; но когда чихнул только один раз, то смерть его была неизбежна. Странствующему многократное чихание служило уверением, что разбойники на него не нападут; однократное же чихание, напротив, предвещало опасность или неблагополучное путешествие. При заключении условий уверялись в святости оных, ежели кто при этом раз чихнул; но когда три раза, то договор разрушался.

Подобно ружью, которое, к досаде охотника, осекается, своевольный нос часто шутит над самым важным человеком, отказывая ему в чихании. Вот уже готов совсем чихнуть, вынимаешь платок, но увы! Громкое желание здоровья замирает на шевелящихся губах льстецов. И таковая неудача у греков предзнаменовала счастие, у римлян же неприятность.

Египтяне равным образом большое внимание обращали на чихание. Их жрецы делили чихание всякого дня по числу двенадцати небесных знаков, на столько же родов, и назначали для всякого дня особенный смысл. О евреях я, кажется, уже выше заметил; теперь упомяну только, что чихание во время моления почиталось у них неоспоримым знаком счастливой молитвы. Арабы также обретают некоторые тайны пророчества в чихании.

Всего забавнее торжественность, каковую представляют все верноподданные короля Мавританского, когда гремит черный нос его Величества. Все присутствующие бросаются на землю, издают страшный вопль, который, раздаваясь по всем палатам, извещает придворных, живущих во дворце, о сем важном происшествии. Лишь они услышали сей сигнал, то открывают свои рты и тем же воплем сообщают свою радость соседям, которые, поднимая большой шум, подобно беглому огню, распространяют известие сие из улицы в улицу, пока наконец весь город узнает о благополучном разряжении королевского носа.

Итак, напрасно, кажется, стараемся открыть настоящий источник уважения, коим у нас пользуется чихание. Он скрывается в мрачной отдаленности прошедшего. Одно только то достоверно, что привычка желать здоровья при чихании основывается на суеверии, странности и необразованности; почему у греков и римлян были уже умные люди, которые смеялися над нею. «Что это за признак!» — спрашивал Тимофей Афинский, когда начальствовал над флотом против корцирян и кормчий хотел воротиться: поелику один из гребцов чихнул: «Какое это несчастное предзнаменование, когда из нас многих тысяч один чихнул?» Потом он велел продолжать путешествие.

Древний греческий писатель Менандр в своих отрывках о сем предмете судит весьма остроумно. Вот его слова: «Нет ни одного животного, которое было бы несчастнее и беспокойнее человека. Посмотрите на осла: его все почитают самым несчастным творением; но нет несчастия, которому бы он сам был причиною, и он такому только подвергается, которое природа присвоила его ослиному существу. Мы, напротив, не довольствуемся одним необходимым злом, но причиняем сами себе произвольные оскорбления. Мы грустим, когда кто чихнет; сердимся, когда нам кто зла пожелает; трепещем, когда сова кричит. Наше опасение, суеверие и мнение суть зла, которые мы сами прибавляем ко всем другим нашим действительным бедам».

Цицерон и Плиний то же говорили, и особенно о суеверии чихания.

Между тем застарелая сия привычка из мрачного века идолопоклонства перешла и к нам, христианам. Впрочем, к чести всеобщего просвещения надобно признаться, что она ныне только употребляется — как учтивость или так называемый этикет[59]; и верно пройдет еще целый ряд столетий, пока она истребится.

(Гесс де Кальве^{2})

У древних чиханье почиталось предвещательным знаком и предвестием добра. В XVII книге Одиссеи, когда Пенелопа высказала все укоризны и жалобы против своих искателей, вдруг Телемах чихнул, палаты отозвались на то эхом, и радость блеснула в лице Пенелопы. «Слышишь ли, — сказала она Евмею, — каким добрым предвестием сын мой подтверждает мои речи?» Поэты, говоря о прекрасной женщине, выражались, что «Амуры чихнули при ее рождении». Впоследствии чиханье поутру, при вставании с постели и при выходе из-за стола почиталось дурным знаком. Желая предупредить зло, снова ложились в постель или снова ели сколько-нибудь.

Хотя Плиний говорит, что Тиверий прежде всех велел приветствовать себя при чиханье, но достоверно, что и греки желали при том счастья. Обыкновенное приветствие их в таком случае было: «Юпитер да поможет тебе!» Христианские народы заменили это разными приветственными выражениями. В Африке, в королевстве Сеннаарском, когда чихает король, придворные оборачиваются к нему спиною и ударяют себя по правому бедру. В Мономотапе при чиханье короля окружающие его громко вскрикивают и все, кто слышит этот крик, обязаны повторить его, так что из дому переходит он на улицу и распространяется по всему городу: это значит чихнул король! Можно представить себе, каков бывает крик в Мономотапе, когда у короля насморк! Путешественники говорят, что такой же обычай наблюдался у дикарей Флориды.

Никто еще не открыл достоверно, от чего начался обычай приветствовать при чиканье. «Мы потому с почестию встречаем чиханье, — говорит Монтень, — что оно идет от головы. Не смейтесь над этим замечанием: оно принадлежит Аристотелю». В самом деле, находим у Аристотеля следующие слова: «Когда вы чихаете, вам кланяются, желая изъявить, что мозг ваш есть седалище ума и рассудка». Этот цитат достаточно опровергает басню, изобретенную некоторыми авторами, полагающими, что обычай, описываемый нами, начался не раньше шестого столетия, во время папы Григория Великого. По их мнению, тогда свирепствовала страшная эпидемия, которая губила множество людей, и первым признаком ея было чиханье: потому-то и желали здоровья тому, кто чихал. Гораздо вероятнее, что обычай начался, когда чиханье почиталось добрым предвестием, и что тогда приветствовали с счастием.

В медицинском отношении чиханье есть судорожное выдыхание воздуха, быстро выходящего из носовых отверстий, а причина его раздражение мокротной оболочки носа, когда холод или какое-нибудь внезапное потрясение коснется ея. В тяжелых болезнях оно бывает благоприятным или дурным признаком, смотря по тому, каковы другие признаки^{3}.

Приветствовать чихающих и желать им здравия — обыкновение старинное. Сигоний в «Истории Италийской» говорит, что оно началось со времени папы Григория, когда многие от чихания умирали. Но видно, что сей обычай был еще в употреблении у древних язычников. Плиний в 28-й книге своей истории пишет, что император Тиверий, когда шел по улице, всегда поздравлял чихающих, будучи уверен, что сие есть действие веры. Другие древнейшие, как то Аристид, верили, что чихание с правой стороны было хорошим предзнаменованием, напротив, надобно было ожидать какого-нибудь несчастия, когда кто-нибудь чихал с левой.

Простой народ доныне еще верит, что чихание во время разговора о том, что событие желательно, есть щастливый знак, что то сбудется: впрочем, все это чистое суеверие^{4}.

Глава XXXI

«Все народы имели свои национальные слабости и предрассудки…»^{1}

Если путешественники — географы, то они описывают поверхность и плодородие земли, возвышенности и виды гор, обширность и течение рек; если они художники, то яркими красками живописуют романтические местоположения, величественные храмы, чертоги и колонны, служащие им украшением; если они светские люди, законоведцы, финансеры, дипломаты, то одни из них, путешествуя по отдаленным странам, указывают на источники народного богатства и образ правления, другие на плодородие почвы и произведения промышленности; иные преимущественно обращают свое внимание на законы и судебные места; другие описывают светские утонченности и церемонии. Весьма не многие путешественники занимались исключительно наблюдением нравов и обычаев народных. Так называемый большой свет в Европе везде одинаков, судя по наружности и по приемам: мы найдем не большое различие между французским маркизом и италианским принцем, между испанским грандом и немецким бароном, между польским старостою и русским боярином. Прелестные дамы, одетые по парижскому покрою, в чепцах и шляпках наших модных торговок, почти везде имеют один тон, одно обращение, наблюдают одинаковые приличия. От Рима до Мадрида, от Парижа до Санкт-Петербурга в девять вечера в раззолоченных залах большого света встретишь почти одинаковые наряды, одинаковые разговоры и одинаковый вкус.

Но этого нельзя сказать о нравах людей среднего и низшего состояний; редкие путешественники заглядывают в их скромные жилища и разделяют умеренный стол простого гражданина; но еще реже можно найти путешественников, которые бы посещали дымные и нечистые хижины, где обитают недостаток и бедность; между тем каждый путешественник под сим только условием может узнать обычаи и нравы, свойственные каждому народу. Одно долговременное научение может познакомить его с оными: они ускользают от взоров того, кому дела или нетерпеливость не позволяют жить долго в городах и посещать местечки и деревни. Вот причина, почему ни в одном из сочинений об Италии, по крайней мере сколько нам известно, нет тех подробностей о частной жизни неаполитанцев, которые мы намерены здесь сообщить.

В жилах неаполитанцев течет кровь полуевропейская и полуафриканская. Сей народ составляет смесь чего-то французского, испанского, лангобардского, римского, турецкого и греческого. Каждый неаполитанец имеет множество суеверных предрассудков, начало коих узнать бывает не всегда легко.

Неаполитанцы соединяют в себе пороки и свойства, по-видимому, несовместимые. Они в одно и то же время безбожны и суеверны, недоверчивы и легкомысленны. Необыкновенная трусость и величайшее невежество объясняют сии противоречия; в понятии неаполитанца предметы ужаса и надежды имеют одинаковую цену. Он во всем видит чудеса и таинства.

Между неаполитанцами существует, например, всеобщий предрассудок, что каждый дом находится под покровительством хранительницы феи, называющейся М'брианою. Преследуемые сею волшебницей должны для собственного блага переселиться из своего дома и выбрать другое место; в противном случае неповинующиеся ее воле лишаются здоровья и всего имущества; без ропота они должны удалиться, потому что М'брианы вспомогуществуют друг другу Осмелится ли кто злословить хотя одну из них, тогда мщение ее или сестры ее неизбежно. Говорят, что одна старая женщина жила в сыром и чрезвычайно нездоровом доме. Доктор Акуто советовал ей оставить такой дом. «Ваша правда, — отвечала она, — этот дом чрезвычайно холоден, нечист и сыр, я умру в нем». Но, устрашившись слов своих, она закричала изо всех сил, как будто для того, чтобы фея могла услышать ее: «Нет, нет. Этот дом чист и прекрасен, М'бриана добра и благородна. Мое сложение причиною моей болезни». М'бриана, полюбившая своих хозяев, является им в образе невольницы или в женском исхийском платье, волoсы спереди зачесаны и обернуты платком из шитой кисеи, спереди заколотой и падающей сзади по спине, наподобие испанской рециллы. В ушах носят они большие золотые серьги филигранной работы, посредине коих блистает красный камень. Корсет из шелковой материи, обложенной сверху золотыми кружевами, которых бахрома висит по плечам; низ талии и рукава украшены таким же образом. Три шва на спине также обложены тонкими кружевами, а на конце их находятся золотые желуди. Широкая золотая коса служит вместо пояса; верхняя одежда из такой же кисеи, как и головной убор, также обложена золотыми кружевами и бахромою; стрелки у чулков и башмаков также вышиты золотом. Если М'бриана является в утреннем наряде к друзьям своим, то она обыкновенно открывает им клады и осыпает их всеми дарами счастья, а потому неаполитанцы думают, что всеми сокровищами, находящимися в их домах, они обязаны М'брианам. Многие богатые владельцы домов пользуются таким суеверием и извлекают для себя значительную выгоду; часто за наймы покоев они возвышают цену вдвое, а иногда и втрое. Те, которые нанимают дом, охотно платят такую цену, зная, что М'бриана благодетельствует сему дому. Злые М'брианы, напротив того, всюду преследуют тех, которые раздражали их. Все несчастные приключения приписывают им; некоторые утверждают, что они были очевидцами, как сии мстительные М'брианы наказывали палками тех, которые им не нравились, и имели дерзость, пренебрегая угрозами сих фей, оставаться в доме.

Безумное суеверие неаполитанцев более всего оказывается над колыбелью детей. Если после родов, когда мальчика кладут на постель или на подушку, чтобы обмыть его, он сложит крестообразно ноги, то это верный признак, что следующий ребенок будет того же пола. Потом вымывши его, опутывают длинным десятиаршинным свивальником, украшают его страусовыми перьями, привешивают серебряный рог или из слоновой кости и показывают народу; свивальник увешан мощами. После сего над младенцем совершают странные обряды, состоящие из смеси христианских и языческих суеверий. Рога особенно занимают важную роль у неаполитанцев. Как средства против зависти, вешают рога в сенях над дверью, над входом в комнату, прицепляют их на шею детям, молодым девушкам, женщинам. Трудно найти неаполитанца, который бы не носил на себе рогов.

Когда один говорит другому: какой у вас нынче здоровый вид! То он тотчас должен сунуть правую руку под платье, согнувши все пальцы, кроме мизинца и указательного, так чтобы они представляли два рога, потом положить их на грудь и тереть то место, где находится сердце; тогда только предохранит он себя от всякого непредвиденного зла. Без сей предосторожности, если встретившийся не короткий приятель ему, если намерение его было не чисто, он должен мало-помалу худеть и, наконец, умереть чахоткою; такую предосторожность особенно должно брать против дурных глаз (i cattivi occhi). Неаполитанцы считают величайшим несчастием нагноенные глаза. Там все стараются избегать встречи с такими людьми; ибо один взор их разрушает здоровье; если они пристально взглянут на какой дом, то падение его неизбежно.

Сон детей есть время спокойствия для матерей; во всех землях стараются они уложить их как можно скорее и продлить минуты отдохновения. В Неаполе обыкновенно мать кладет от его рождения до конца первого года, спустя полчаса до захождения года в постель на живот и гладит слегка рукою от плеч до подошвы, приговаривая притом: расти, расти, дитя мое, как рыба в море. Если она не сделает этого, то ребенок не будет спать; так, по крайней мере, думает мать. Если дитя расплачется, то тайна успокоить его состоит в том, чтобы назвать ему ближайшего его родственника: «Спи радость твоего отца, радость твоей матери или радость твоей сестры». Между тем, как ни верно это средство, как ни действительна nonna — песня, которой содержание всегда приятно и весело, но которой продолжительная мелодия, с монотонными припевами, может усыпить даже подагрика; и как ни велики таланты искусных кормилиц, — дети не всегда засыпают тотчас и не всегда спят так долго, как бы хотели матери. Чтобы принудить их к тому, неаполитанские матери призывают на помощь ужасное средство, opium[60]. Они покупают у аптекарей так называемый ими сон (il Sonno): это есть смешение нетолченого сухаря, одного грану маку, с сиропом, медом или водою. Один аптекарь, живущий недалеко от Молы, квартала, населенного матросами, получает ежегодно от продажи сего опиума чистого барыша до трех тысяч дукатов. Теперь пусть судят о количестве сна, который он продает по одному су за прием! Есть матери, которые для усыпления дают им опиум раза по три в вечер; и часто многие мужья, не зная того, бывают обязаны сему средству глубоким сном (или лучше искусным самозабвением), в которое они погружаются на долгое время (то есть в которое их погружают не без намерения). Продолжительное употребление сего яда потрясает нервы детей и содержит их в состоянии почти непрерывной опьянелости; все черты людей низшего класса носят на себе следы оного. Весьма было бы полезно, если б ученые люди и друзья человечества взяли на себя труд исследовать, до какой степени употребление сего средства действует на темперамент и умственные способности жителей Неаполя. В Риме и других городах Италии также усыпляют детей сим средством.

Если маленьких детей переносят из одной комнаты в другую, то матери или ближайшие родственники идут впереди для изгнания оттуда злых духов. Они махают руками и производят ртом шум, подобный тому, какой делают птичницы, чтобы прогнать кур. Если же опасаются, что cattivi occhi слишком упорны и их слишком много, то зажигают посредине комнаты уголья из каштанового дерева; а как уголь при горении трещит, то и воображают, что каждый взрыв сей причиняется смертию злого духа, который в ту же минуту уничтожается.

Наследники римского суеверия, неаполитанцы, находят во всем признаки, предвещающие несчастие, что напоминает о смерти. Если во время сна ребенка несут мимо дома мертвое тело, то его непременно должно разбудить и вынуть из колыбели, иначе жизнь его подвергается опасности.

Между сими смешными предрассудками и варварскими обычаями находятся некоторые утешительные понятия.

Давая новорожденному грудь, мать прежде кладет руки на шею и спускает их на груди, призывая и прося молоко наполнить сосцы ее, чтобы она могла кормить своего ребенка.

Когда ребенок во сне плачет, то Ангел говорит ему, что мать умрет, когда он смеется, то играет с Ангелом.

Когда детям в первый раз обрезают ногти, то кладут им в руку золотую монетку, чтобы они были богаты. Ужасная бедность, царствующая в Неаполе, должна бы была доказать народу, что сей талисман не действителен; но неаполитанцы, подобно слепцам псалмов, имеют глаза и не видят.

В Неаполе весьма редко случается видеть здоровый свежий рот; хорошие зубы там чрезвычайно редки. Между тем, по их мнению, чтобы никогда не иметь зубной боли, стоит только поцеловать некрещеного ребенка или держать между большим и указательным пальцем ящерицу за хвост до тех пор, пока она умрет. Нет ни одного неаполитанца, который бы, в течение своей жизни, не целовал раз двадцать ребенка, еще не очищенного святою водой, и между тем не встретить двадцати человек, которых бы дыхание до тридцати лет не было заражено винным камнем и гнилостью.

Предлагать булавку приятелю или приятельнице — значит желать с ними ссоры и брани, если булавка должна была заколоть косынку или другую часть одежды, близкую к сердцу, то это означает скорый разрыв знакомства. Неравное число сидящих за столом предвещает несогласие; разбитый стакан, масло, пролитое на скатерть, есть несчастное предзнаменование. Часто случается видеть, что образованные, рассудительные люди бледнеют, теряют спокойствие, почти падают в обморок при виде таких ужасных случаев. Вино, пролитое по неосторожности или по неловкости, есть предмет восторга; все сидящие за столом восклицают в радости: Allegria!

Если две служанки перестилают постель хозяина, то третья особа никак не должна прикасаться к ней в то время; иначе это будет верным признаком его смерти.

Неаполитанец никак не терпит, чтобы его назвали другим именем, а не его собственным. Так как одни священники имеют право давать имена, то особы, которые называют кого-нибудь другим именем, делают это в намерении вредить; но чтобы воспрепятствовать действию их злобы, стоит только произнести имя дня, в который это несчастие случилось. Если особа, назвавшая кого-нибудь другим именем, сделала это без дурного намерения, то она должна поправить свою ошибку, сказавши: «Г. Н.  я не желаю вам никакого зла!»

Французы и многие другие христианские народы имеют несчастный день, это пятница. Неаполитанцам этого было мало, и они прибавили вторник. Кто в пятницу отправляется в дорогу, с тем случится несчастие; кто женится во вторник, тот будет вести беспокойную заботливую жизнь и подвергнется большим неприятностям: от сего происходит пословица:

Ne di Venere ne di Marte
Non si sposa с non si parte.

Если хотят что-нибудь сказать своим родственникам или друзьям, которые находятся на том свете, то должно найти трехлетнего ребенка, готового оставить здешний мир, и сказать ему на ухо тайну; можно быть твердо уверенным, что препоручение исполнится в точности.

Вампиры обитают еще в Неаполе под именем Sattochiari. Они приходят во время ночи и высасывают кровь у всех чахоточных детей.

«Курица не должна кричать прежде петуха», — сказал Мольер; в Неаполе это называется смертью: курице, которая осмелится это сделать, непременно свернут голову. Монахи не пользуются в Неаполе уважением, как бы должно было предполагать. Если первый человек, которого неаполитанец встретит по выходе из дома, есть монах, то это ему весьма неприятно и предвещает недоброе: день этот никак не пройдет без того, чтоб с ним не случилось какой неудачи. Прежде на одной неапольской площади стояла бронзовая лошадь, древнее прекрасное произведение искусства; для излечения больных животных стоило только провести их три раза вокруг сей статуи. Кардинал Филоморино, желая уничтожить этот языческий обряд, просил и получил позволение перелить прекрасное произведение искусства, оставив одну дома, где она находится еще по сие время в теперешнем дворце Коломбрано. Тело лошади, обращенное в колокол, было повешено на колокольню церкви св. Антония. Кардинал хотел освятить, а не уничтожить древний обычай: он установил, чтобы каждый год в продолжение целого месяца в честь святого лошади, ослы, коровы, овцы, свиньи, украшенные лентами и ожерельями, три раза были обводимы кругом церкви, как делали прежде с бронзовою лошадью. Это празднество приносит ежегодно до 20 тысяч дукатов — не для жителей, но для архиепископов. Из всех золотых рудников суеверие есть такой рудник, который доставляет самый богатый и самый продолжительный доход^{2}.

Все в естестве поведает славу Божью, говорят греки. Гласы внемлемые и таинственные существ видимых и невидимых поют Херувимы; Ангелы же, Престолы, Силы и Власти повторяют на небе. Все благое ниспосылается от Бога посредством Ангелов его и святых угодников.

Дева Мария отверзает врата востока на заре утренней; сорок святых приводят с собой соловьев и возвращают весну красную; святой Николай утишает бури; святой Георгий есть покровитель жатвы и земледельцев; пастухи стада свои препоручают святому Димитрию: каждый почти угодник особым каким-либо образом благодетельствует народу.

Голод, моровая зараза, громы, землетрясения приписываются духам от злого начала, то есть от дьявола. При сем имени, которое обыкновенно выражается околичными словами, самый неустрашимый грек робеет; к счастью, сей враг православных сам боится ладану. Есть также некоторые слова, которыми можно отвратить грозящее бедствие града; но для заклинания чумы нет сил человеческих: в несчастные дни мора народ видит ужасные призраки и обращается с мольбами к святыне.

Периодические лихорадки приписываются вредоносным влияниям, которых и признаки угадывают по разным явлениям атмосферическим. Есть болезни, происходящие от зависти. Следственно, удивляться красоте, говорить о добром здоровье человека или животного хотя и позволяется, с такой, однако же, предосторожностью, что надобно тут же плюнуть и произнести слово «чеснок», дабы уничтожить действие дурного глаза. Желающий, чтобы в дом его не ходили мертвецы, вбивает в дверь гвоздь, вынутый из гроба. Пишут имя той или другой болезни на треугольном лоскутке, и эту бумагу вешают при входе в комнату больного, надеясь, что он от того выздоровеет. Вслушиваются в распевы наемных плакальщиц и по ним гадают. Считают необходимостью разбить горшок, когда покойника понесли на кладбище. Трепещут, увидев содрогание листка древесного или услышав крик совиный; приходит в ужас весь околоток того места, где голос птицы лилька нарушил молчание ночи. Ежели заяц перебежал дорогу перед путешественниками, весь караван останавливается и выжидает, доколе какой-нибудь прохожий, не видавший опасного зверька, не разрушит очарования, перешедши через след зайца. Пугаются, когда натощак услышат крик ослиный, также, когда при восходе солнца встречаются с попом или с монахом: от того и другого непременно случится упасть в тот день с лошади или же претерпеть какую-нибудь беду непредвидимую. Земледельцы теряют бодрость, заметив молнию на восточном небе. Затмения почитаются предвестниками несчастий, а при появлении кометы дервиши турецкие предсказывают падение какого-нибудь завоевателя.

Народное суеверие пробуждается даже при знаках телодвижений. Если уставить против кого-нибудь руку с простертыми кверху перстами, этот, боясь очарования, воскликнет: «Не околдуй меня!» Не имеет ли это какого-либо отношения к трогательной жалобе одного из пастухов у Вергилия: Nescio, quis teneros fascinat agnos.

Пять пальцев служат равным образом выражением презрения, неучтивости и даже обиды. Произнося число пять, обыкновенно просят извинения, ибо оно почитается неприличным между людьми хорошего общества и зловещим: оно выражает нечто неопределенное, отвергнутое каббалистиками.

Опасно также заводить речь о рогах, которых даже самое имя произносить избегают. Тщетно стали бы вы доказывать туркам, что рог есть эмблема силы, — жидам, что Моисей, сходя с горы Синайской, явился с рогами на челе, — грекам, что Священное Писание концы креста называет рогами креста: одно уже имя почитается обидою между народами Востока. Магометанин обойдет рога, разбросанные на дороге, и всячески остережется наступить на них; грек с ужасом отскочит, увидев перед собой улитку, жид плюнет себе за пазуху, встретив где-нибудь ветвистую красу оленя; слово же кератас (рогатый) почитается оскорблением самым жестоким, какое только нанести можно человеку. Бесславие падает на жену и детей обиженного; ругательные порицания именами подделывателя бумаг, вора, убийцы почитаются безделицей в сравнении с словом «рогатый». Имя зайца (таушан), которое турки дают жителям островов Архипелажских, столько же им ненавистно, как и древним гражданам Региума, которых Дионисий Тиран принудил изображать сие животное на монетах города, в знак их трусости.

Сновидения, занимая второе место после магии знаков и слов, имеют большую значительность; и сон, вместо того, чтобы служить отдыхом после движений, бывает виною многих беспокойств для пламенной головы грека. Привиделся ли медведь, осел и проч. — несомнительный знак, что то был злой дух, что он покушался или дать какой-нибудь вредный совет, или навести на гибельное предприятие, подобно тому, как дурной сон представился некогда Агамемнону, и вот причина раздора в семействах. Напротив того, турок есть эмблема гения доброго! Река, вода чистая и свежая предвещают жизнь долгую и счастливую. Такова слабость народа, пораженного несчастием: сны утешительные или приятные дают ему повод к мучительным опасениям!

Натура представляет грекам бесчисленное множество призраков. Ни Грации, ни Венера, увенчанные анемонами, уже более не играют при светлом источнике, но места их заняли другие гении, так называемые Анараиды. Они являются пастухам, затрагивают их, похищают неосторожных и безвозвратно. Так исчез Гилас в объятиях Наяд, когда Аргонавты отправились искать новой земли и сокровищ под другим небом; так Нарцисс истаял в кристалле Нимф Лаврентских: так и в новейшие времена гибнут любовники Анараид пленительных, но вероломных и опасных. Но к сим источникам, во дни храмовых праздников, стекается народ, пьет из них воду и находит врачевство от болезней. Священнослужитель именем Бога истинного освящает сии купели Парнаса или Пинда, и греки в полной уверенности, что Анараиды делаются тогда незлобивыми, смело прибегают к целебной силе воды благословенной.

Читатели помнят о волшебницах фессалийских, превращавших людей в разных животных посредством пития магического. Сии ведьмы живут в пещерах, в местах сухих и пустынных; иногда бывают слышны охриплые голоса их вместе с воем волков и визгами шакалов. Одно имя их, опасное для того, кто произнес бы оное, бывает уже причиною несчастия. Они имеют чудовищные связи с мертвецами (бруколаками), коих тела, пораженные проклятием, не истлевают в могиле.

Это духи враждебные, чада тьмы. Зато уже весна имеет своих Сильфов, легких и любезных. Лишь только фиалки появляются на берегах Ахелоя и Арефона; лишь только тихое дыхание Зефира оживит деревья померанцев и мирт в Кассиопии или на берегах Памисса, лишь только Елида и Мессения украсятся цветами подобно супругам новобрачным, которые в то же время возлагают на себя венки своих обетов — вдруг Природа наполняется невидимыми существами другого рода. Телониями называются души детей, умерших без крещения, они выходят из преисподних обиталищ и покоятся на легких парах утра. Мать, оплакивающая милый плод своей нежности, слышит голос его вместе с шумом южного ветра; она вздрагивает при шелесте листьев, которой метается с его вздохами, и при журчании ручья, коего течение есть образ краткой жизни того, что существовало несколько минут и переселилось в вечность. Она стонет, как птица, у которой похитили ее малюток, и, дабы успокоить Телоний, жжет ладан перед иконою Богоматери, убрав ее белыми розами.

В течение сорока дней после праздника Воскресения Христова скорбные души, обитатели лона Авраамова, носятся над лугами разноцветными. Пчелки, бабочки, насекомые крылатые суть не что иное, как вместилища сих душ, прилетающих утолить жажду свою из чашечек цветков блестящих. В то время и ночи священным действием своим и гармоническими звуками благоприятствуют православным. Росы имеют особенную силу врачевать накожные недуги. Наконец переход Майской Нимфы сопровождается особым торжеством: двери домов украшаются цветами; народ идет на холмы, чтобы, гуляя, подышать воздухом возрожденным, который почитается спасительным средством от лихорадок.

Летом и осенью бывают сборища и празднества: но зима, с мрачными ночами своими, влечет вслед за собою плачевные призраки. Все уверены, что тогда шатаются оборотни, называемые у греков Савазии, также пагании или оноцентавры. Сии нечистые твари, по мнению народа, суть не что иное, как жиды онолатры, ищущие Мессию, лежащего в колыбели, с тем чтобы погубить Его. Они бродят, начавши со дня Рождества Христова до Богоявления. Греки представляют себе пагании тощими колдунами, имеющими голову осла и хвост обезьяны; чудовища бегают по полям, сбираются на перекрестках; взывают к луне, чтобы она освещала их пиршество, на котором жрут лягушек и черепах водоземных, которые почитаются нечистыми. Но после освящения воды немедленно исчезают сии отвратительные чудовища: ночам возвращается чистота их; небо примиряется с землею; бури прекращаются (так полагают, по крайней мере) и северо-западный ветер снова начинает господствовать над морями Греции.

Эпохи внутренней семейственной жизни равным образом носят на себе признаки идей мифологических, и в распоряжения по хозяйству вмешиваются особые причины. Для очага назначается определенное место. Берут меры, чтобы не лежать ногами к двери, ибо такое положение было бы предзнаменованием смерти. Дома должны быть вычищены, очаги подновлены ко дням Пасхи, в продолжение которых питаются красными яйцами и едят символического агнца. Ломают чашку, если ее лизала собака, или же отдают ее полудить снова. Во время грозы собак и кошек выгоняют из комнаты, думая, что присутствие сих животных привлекает громовые удары. Во время бури матросы видят сидящего на корме св. Николая, а летающие и пристающие к мачтам огни морские служат для них верным предвестием близкого покоя после непогоды.

В семействах места Пенатов заступила святыня, чтимая христианами. Но священные предметы вымениваются на деньги (ибо их не покупают) не иначе, как с наблюдением некоторых предосторожностей. В горячую воду кладут часть животворящего древа или другую вещь, приобретаемую как святыню, водой этой разводят муку, ставят тесто, и если оно поднимется без дрожжей — знак, что святыня неподложная.

К сим предметам поклонения обыкновенно прибегают с мольбами об исцелении разных болезней; но с душевными недугами обращаются к существам невидимым. Юная гречанка, ощутив внутреннее движение, дотоле неизвестное, посылает нянюшку свою с пирогами и с медом в какую-нибудь пещеру; велит ей просить Мир, чтобы послали ей супруга, какого сама желает. Новобрачные молят сих же духов о плодородии, но женщина, у которой под сердцем затрепетал плод ее супружества, прибегает единственно к Богу хранителю, прося ниспослать благословение на имеющего родиться. С появлением на свет дитяти суеверие опять вступает в права свои. Под подушку новорожденного кладут сдобный пирог, золотую монету и саблю[61], чтобы доставить ему изобилие, счастье и мужество. После сей церемонии празднуется пятый день, амфидромия, или по-нынешнему посещение Мир[62]. Самая бедная хижина облекается убранством торжественности, для принятия добрых господ, всегда невидимых, хотя они же уносят молочную лихорадку от родильницы. Несмотря на такую благодетельную их внимательность, родильницу одну никак оставлять не должно, чтобы они не сломили ей шеи; ибо Миры, впрочем весьма добрые, будучи устарелыми девками, питают зависть к счастливому состоянию матери.

После сих языческих обрядов совершают крещение над младенцем, которому дают имя, заимствуемое из Истории или из Четьи, например: Фемистокл, Милтиад, Константин, Иоанн, Пенелопа, Екатерина. Остерегаются только наименовать дитя именем отца или матери: мысль та, что новорожденный должен сам прославить свое имя, или же одного себя опозорить, если бы совратился с пути чести.

Дети растут без присмотра, единственно под влиянием Природы благодетельной. Но достигши известного возраста, мальчики отдаются в школу для науки чтению и письму, под руководством не слишком грамотных учителей, которые однако же отнюдь не кажутся юношеству пугалами в печальных одеждах и не вооружены батогами, как будто бы надлежало иметь дело со стадом невольников. По действию ли инстинкта, по рассудку ли, признано за полезное возбуждать в юношах охоту к учению грамоте и с любовью наставлять их в законе веры; таким образом стараются усыпать розами путь сухой и жесткий. Убеждение, которое древними причисляемо было к Грациям, председательствует и у нынешних греков при публичном учении, конечно, весьма далеком от совершенства, но достойном всякого уважения; ибо посредством его христиане получают необходимые сведения, дабы чувствовать преимущества религии. И сему-то простому учению обязаны греки тем неоцененным счастием, что с гордостию называют себя поклонниками Креста Господня и отвращаются от благ временных, ежедневно предлагаемых им за требуемое отречение от веры праотеческой. Таким образом, грек со дней юности видит пред собою путь Иисуса Христа, который отверзает очи народа, как говорит Тертуллиан, дабы уведал он истину; таким образом, грек отметает заблуждения, коего господство имеет основанием своим невежество и гордость, сродную человеку. Вот почему грек, будучи бедным и несчастным, всегда привязан к обрядам своей веры, которую заставили его полюбить с младенчества тем, что взорам его представляли красоту ее небесную. Праздники, ежегодно возобновляющиеся, сопровождаемые увеселениями, суть истинно дни счастия для грека. Врата церковные украшаются тогда цветами, и грек подходит к святилищу с благоговением в сердце, но вместе и с радостью на лице — с радостью, которая напомнит всякому, что Бог христиан есть Бог благости. Наконец, вера греков ознаменована печатью их климата, в котором везде встречаются зрелые плоды подле цветов душистых.

Девицы не столько сведущи, как юноши; им не должно знать грамоты и они растут перед глазами своих матерей. Приучаемые с малолетства к покорности, они участвуют в заботах по хозяйству. Доля их — терпеть, потому-то с ними никогда не говорят об удовольствиях свободы: знакомить их с такими понятиями значило бы готовить для них запас тоски и грусти. Каждая из девушек имеет для себя один прекрасный день в целой жизни — это день брака.

Праздник свадебный, равно как и во времена древние, есть обряд весьма важный у греков, и каждый из них чрезвычайно дорожит залогом чистоты девической. Родители, которые ни на минуту не спускают дочерей с глаз своих, единственно имеют в виду сию непорочность; несмотря на то, мысли последних далеки от целомудрия, вменяемого им в непременную обязанность. Этому, впрочем, виною нескромность отца и матери — нескромность, свойственная нравам первобытных народов, у которых зачатие, возрождение, плодовитость и бесплодие называются просто без оговорки словами, изгнанными из словаря благопристойности. Каждая гречанка в этом отношении уже с испорченным сердцем выходит из состояния девического, и ее добродетель была бы в не малой опасности без помощи решеток и без надзора служительниц, обыкновенно состоящих под ведомством свекрови.

Не стану исчислять всех посольств и взаимных посещений, предшествующих сговору и обручению, ни обрядов, которые надлежит исполнить прежде свадьбы; в противном случае я должен был бы говорить о банях, об очищениях и о многих других затеях, исчисленных св. Августином. Вера вступает в права свои не прежде как по пришествии новобрачных к алтарю, обыкновенно учреждаемому в доме невесты. Служитель истинного Бога, сам будучи и отцом и супругом, воссылает мольбы к Небу о плодородии новой четы; возлагает брачные венцы на жениха и невесту, и после присоединяется к обществу. Все идут в дом к жениху, имея в руке по миртовой ветви; дорогою поддерживают новобрачную при ее изнеможении.

Есть множество чудесных способов очищать молоко у женщин или снабжать оным скудных кормилиц — дело превеликой важности, тем более что почти все матери сами кормят грудью. Говорить ли также о составе для напитков, которыми привлекают в любовь к себе, об гадании обычном между взрослыми девицами, наконец, о средствах сохранить свежесть и красоту пола, которого жизнь, по словам Гиппократа, есть болезнь продолжительная?

Ах! жизнь греков еще хуже продолжительной болезни. Каждый день, живучи на земле скорби, подобно антиохийцам, когда разрушили они статуи Феодосия, каждый день подданные трепещут, страшась гнева государя своего, который чужд народу. Каждый день вопрошают друг друга: Кто взят в минувшую ночь? Кто был брошен в темницу или бит лозами? Кого предали казни? Ибо явиться перед судилищем проконсулов есть то же, что и быть осужденным. Повсюду ужас, одна лишь вера, точно как и во времена Златоуста, подкрепляет народ в его бедствиях. Да перестанут же путешественники оскорблять народ несчастный, да воздержатся от бесчеловечных насмешек и да не укоряют его унижением!^{3}

… но отвергать то, что некоторые люди имеют способность, по чертам и выражению вашего лица, по вашему голосу, даже по тону вашего вопроса и еще по каким-то приметам, в которых, может быть, они и сами отчета себе дать не могут — узнавать, кто вы, что с вами случалось, следственно, отчасти и то, что еще случиться может — это возможно, это существует. Это какой-то инстинкт, какое-то чутье, — в Шотландии оно называется вторым зрением^{4}.

Вскоре по выходе в замужество моей матери скончался отец ее, Яков Филиппович Фрейгольд. Этот печальный случай ознаменован был удивительным вещим сном матушки, которая действительно одарена была каким-то шотландским вторым зрением^{5}.

Это таинственное чувство грусти, которое испытывает любовник, разлученный с милою, когда грустно ей бывает; этот странный магнетизм, посредством которого лечатся, читают животом и узнают, что делается за тридевять земель; эти таинственные сны, предвещающие будущее; это двойное зрение шотландцев — кто изъяснит нам все это и сотню других таинственных чувств, чувствований и ощущений?^{6}

…Наконец вспомним о столь известном втором зрении горных шотландцев, существование которого не подлежит ныне ни малейшему сомнению^{7}.

Батюшка еще знавал в Стокгольме одного старого господина в каком-то придворном чине, который имел способность предвидения приближающихся в будущем происшествий, то, что шотландцы называют second sight, второе зрение^{8}.

Горные шотландцы имеют особенное свойство двойного зрения, потому что чувства их утонченнее наших: они знают наперед, что в такое-то время их посетит такой-то незнакомец, и знают потому, что видят его, опишут вам подробно, каков он собою, никогда с ним не встречавшись^{9}.

В Пизе живет множество жидов, между которыми господствует весьма странное суеверие. Они почитают великим несчастием, если во время погребальной процессии их соотечественника пробежит собака поперек дороги. Погребение обыкновенно откладывается тотчас до другого дня, и мертвеца относят опять туда, откуда взяли. Чернь пользуется этим всякий раз, к большому мучению бедных израелитов. Чуть завидят подобную процессию, то и давай гонять во все стороны собак и продолжают травлю до тех пор, пока действительно пробежит какая-нибудь собака перед самым гробом и тем остановит шествие: таким образом иному усопшему едва в несколько дней удается добраться до места вечного успокоения^{10}.

Один старый солдат на вопрос, когда не будет в мире войны, ответствовал: когда людей не будет. То же можно сказать о предрассудках и суевериях. Ежели в просвещеннейших странах Европы, например в Англии и Франции, встречаются самые смешные, самые странные суеверия и предрассудки, как то: почитается предвестием несчастия, когда за стол сядут 13 человек; не дозволяется, во время обеда и ужина, без смеха подавать друг другу соли, уксусу и проч. и проч., то можно ли, должно ли удивляться, встречая подобную сему заразу между башкирцами — народом, далеко отставшим на стезе гражданской образованности от просвещенных европейцев? — Делая внимательные наблюдения над башкирцами, я заметил у них такие предрассудки, которые занимают не последнее место в обширной области суеверия. Предоставляю ученым антиквариям открыть: кто от кого заимствовал упомянутые предрассудки: материя довольно обильная! По мнению моему, это гордиев узел, который развязать невозможно и к рассечению коего нужен меч Александра. Я не беру на себя затруднительной обязанности исчислять все предрассудки, все суеверия башкирские, но опишу только любопытнейшие из них.

Башкирцы имеют своих чернокнижников, называемых кара-китабчи, — волшебников, известных под именем сихырчей, волшебниц, именуемых мяяскяй, предсказателей (яурунчей), чародеев (рамчей), чертовидцев (шайтан-курязей) и ворожей, которые называются багучи. Все сии особы, искусные на различные плутовства и обманы, пользуются между башкирским народом особенным уважением, и легкомысленные люди верят им, как во времена язычества древние греки Дельфийскому оракулу или римляне предсказаниям по полету птиц, и проч. Немногие, очень немногие из башкирцев называют своих кара-китабчи, сихырчей, мяяскяй, яурунчей, рамчей, шайтан-курязей и багучей настоящими именами, то есть именами обманщиков и плутов.

Чернокнижники, или кара-китабчи, по уверению башкирцев, знают прошедшее, настоящее и будущее. Они имеют черные книги (кара-китаб), писанные в шамуке (в аду), и живут с шайтанами (с чертями) в самой короткой дружбе. Кара-китабчи может приказывать шайтанам строить неслыханные чудеса, например, свивать канаты из песку, делать веревки из солнечных лучей, потемнять месяц и солнце, сводить на землю звезды, производить и прекращать бури, метели, вьюги, ненастья и проч. и проч. Через посредство черных книг кара-китабчи управляет шайтанами с неограниченным самовластием. Все прихоти, все затейливые желания его приводятся в исполнение в самом скорейшем времени. Имеет ли кара-китабчи нужду в деньгах? Он говорит о том шайтану, и сей последний крадет у богачей серебро и золото и наполняет ими сундуки, мешки и кошельки своего повелителя. Захочет ли кара-китабчи пользоваться сладострастными наслаждениями? Он также говорит об этом шайтану, который приносит к нему любую красавицу, хотя бы она была дочь Великого Могола или первейшее украшение сераля турецкого султана. Чувствуя приближение смерти, кара-китабчи отдает черные книги свои кому угодно, и таким образом власть над шайтанами переходит из рук в руки, и сии шайтаны ни в каком случае не имеют права отказываться от исполнения приказаний, сделанных тем, кто имеет у себя адские книги.

Волшебники и волшебницы (сихырчи, мяяскяй) не имеют непосредственного сношения с чертями, но могут причинять людям вред и приносить пользу через посредство наговоров, напусков по ветру, кореньев, разных растений и т. п. Башкирцы боятся сих обманщиков и обманщиц; но, в случае опасных болезней, с большею доверенностью прибегают к их пособиям и получают от них различные корни и растения, которые почитают большею драгоценностию.

Предсказатели, или яурунчи, более, нежели волшебники и волшебницы, пользуются уважением башкирцев. Каждый, любопытствующий узнать будущую участь свою и прибегающий к яурунчи с вопросами, должен привести к нему тучного барана, которого сей обманщик закалывает и вместе с приятелями своими употребляет на обед или ужин. После сего он берет баранью лопатку, не прикасаясь к ней зубами, очищает ее ножом и кладет на раскаленные угли. Лопатка остается в жару до того времени, пока не выступит из нее сок и не покажутся на ней трещины. В это время яурунчи снимает упоминаемую лопатку с углей, внимательно рассматривает и начинает предвещать будущее. Ответы хитрого яурунчи, соблюдающего собственные выгоды свои, обыкновенно во всем согласуются с желаниями любопытствующего. Он торжественно удостоверяет, что на бараньей лопатке оказались признаки самые счастливые и что любопытствующий будет иметь совершеннейший успех во всех предприятиях и намерениях. Обрадованный и легковерный башкирец не только не жалеет отданного яурунчи барана, но, сверх оного, дарит еще обманщику деньги или что-нибудь из вещей; после всего этого остается весьма довольным и ему не приходит в голову заметить, что предсказания хитрого яурунчи никогда, или почти никогда, не сбываются.

Чародеи, или фалчи, уступают в достоинстве яурун-чам и пользуются уважением гораздо менее сих последних. Гадания их состоят в том, что они льют коровье масло или растопленное сало в огонь и, по цвету пламени, предсказывают будущее. Сей обман не оставляет их без выгод: они получают с любопытных несколько денег, турсук кумысу[63], или часть баранины, говядины и проч.

Между обманщиками, уважаемыми легковерным народом башкирским, самую блистательнейшую роль играют чертовидцы, или шайтан-курязи. Во всех несчастиях, во всех опасных случаях башкирцы прибегают к сим обманщикам и требуют от них помощи: случится ли скотский падеж? Это обыкновенно приписывается бесовской силе: и тогда шайтан-курязя заменяет у башкирцев ветеринарного врача. В других несчастиях он также не остается без действия и, разумеется, без выгод. Ежели с беременною женщиною случатся припадки, предвещающие близкое разрешение, например потуги, dolores ad partum, labores и проч., то башкирские старухи не относят этого к естественным причинам, а думают, что в беременную поселился нечистый дух. Немедленно призывают шайтан-курязю и объявляют ему о мнимом несчастии. Обманщик осматривает беременную женщину или, через посредство старух, узнает о состоянии ея и, для выгод своих, смело и решительно утверждает, что в означенной женщине действительно находится дьявол, который поселился в нее с такого-то времени и имеет самый ужаснейший вид, например, острую, большую голову, длинные, извитые рога, широкие ослиные уши, быстрые огненные глаза, мохнатый крючковатый хвост, черную щетинистую шерсть, высокий горбатый стан, и проч. и проч. Слушая такие нелепые рассказы, старухи трясутся от страха, хватают себя за подбородки и с трепетом повторяют: Алла-ярлыка! (Господи, помилуй), потом начинают просить шайтан-курязю, чтобы он изгнал из беременной нечистого духа. Обманщик притворно не соглашается на сию просьбу и утверждает, что этот нечистый дух очень силен, что его изгнать трудно и что при том надобно самому подвергнуться опасности потерять здоровье. Старухи усиливают свои просьбы, обещают шайтан-курязе хорошую награду; обманщик колеблется и напоследок соглашается исполнить то, чего от него требуют. Начинается ужасная и смешная трагикомедия: шайтан-курязя надувается, переменяется в лице, которое сильно багровеет; глаза его делаются дикими и наливаются кровью; он начинает ломаться, коверкаться, бросаться из стороны в сторону; испускает ужасный, дикий и отвратительный крик; волосы на бороде и усах его становятся дыбом; изо рта бьет клубом кровавая пена. Сие непонятное и странное действие, именуемое бесовскою игрою, продолжается иногда около двух часов. Потом шайтан-курязя начинает приметным образом ослабевать; силы постепенно оставляют его, он без чувств падает на землю, остается без малейшего движения и почти без дыхания. Проходит несколько минут, шайтан-курязя открывает глаза, приподнимается, требует кумысу, подкрепляет оным ослабевшие силы и, отдохнув, рассказывает старухам, каких трудов стоило ему выгнать из беременной женщины нечистого духа; что этот дух есть самый упорнейший из всех дьяволов — водяных, лесных и домовых и что ни один из них никогда уже не осмелится посетить того дома, в котором находится беременная. Легковерные старухи от души верят рассказам хитрого шайтан-курязи, благодарят его, а некоторые из них утверждают, что они сами видели, как нечистый дух оставил беременную женщину; потом дают обманщику деньги, вещи и сверх оных дарят жирного барана, которого шайтан-курязя немедленно уводит к себе в дом, закалывает и приготовляет бешбармак[64]. Сие лакомейшее и любимейшее кушанье башкирцев наполняет отощавший желудок шайтан-курязи, совершенно укрепляет его силы и делает способным на новые подвиги плутовства и низких обманов. Нужно ли прибавлять, что беременная женщина не получает от бесовской игры ни малейшей пользы, ни малейшего облегчения?

Ворожеи, или багучи, гадают различным образом: смотрят в чашу, налитую чистою водою; бросают в ручей или в реку стружки, причем замечают, прямо ли они поплывут или закружатся; развивают клубы кишок; делают какие-то знаки на лучинах; бросают в огонь бересту; берут золу и шепчут над нею, и проч. и проч. Все сии средства употребляются для открытия воров, для узнания, найдутся ли похищенные вещи или деньги и т. п.

Мне показался довольно забавным следующий способ, употребляемый башкирцами к открытию вора: если у кого случится покража вещам или деньгам, то хозяин оных созывает в свой дом всех тех, на кого имеет подозрение в воровстве; потом заряжает винтовку, кладет ее на стол и заставляет каждого из подозреваемых подходить к этому столу и прикасаться ртом к винтовочному дулу, уверяя, что винтовка сама собою выстрелит в виноватого и убьет его до смерти. Неоднократно случались примеры, что виноватые, страшась мнимой смерти, не осмеливались прикасаться к винтовочному дулу и сознавались в сделанном ими преступлении. Сей способ ничем не хуже того, от которого произошла известная пословица: на злодее шапка горит[65].

Для доказательства, сколь суеверны и легковерны некоторые из башкирцев, можно рассказать здесь следующий анекдот, за справедливость которого я совершенно ручаюсь. Во время летнего кочевья у одного достаточного башкирца ночью неизвестно кем украдена очень хорошая лошадь, которая была на привязи у самой кибитки. Поутру хозяин сей лошади явился к деревенскому мулле, рассказал ему о своем несчастии и требовал, чтобы было открыто имя похитителя лошади. Мулла, удивленный таким странным требованием, решительно отозвался, что он ни похищенной лошади, ни того, кто украл ее, совершенно не знает. Башкирец, не имевший ни малейшего расположения верить такому отзыву, возразил, что мулла человек ученый, следственно, должен все знать, а потому неотступно требовал, чтобы ему было открыто имя вора лошади, за что обещал в подарок самого лучшего барана. Мулла, видя невозможность уверить упрямого башкирца в глупости требования его и желая воспользоваться обещанным им бараном, решился прибегнуть к хитрости. Он велел сему башкирцу созвать всех однодеревенцев своих в одно место: они сошлись перед кибиткой муллы и уселись в огромный круг. Хитрый мулла вышел на средину круга и прочитал две или три главы из Алкорана, из которых не только слушатели, но и сам он не понял ни слова; потом начал говорить следующее: «Почтенные аксакалы и могучие батыри[66]! Вот у этого башкирца в течение прошедшей ночи украдена лошадь; я знаю имя похитителя сей лошади; но, при собрании народа, не хочу открыть его, чтобы не подвергнуть стыду, всеобщему презрению и опасности быть отправленным в город для суждения. Однако же хозяин украденной лошади не должен лишиться ее. Итак, ты, который украл сию лошадь, я тебя знаю и приказываю в продолжение будущей ночи упомянутую лошадь непременно привязать на том месте, откуда она была уведена. В противном случае я завтра открою твое имя: ты подвергнешься бесславию, будешь отправлен в уездный город и там не избежишь наказания! Теперь ступайте все по домам; я надеюсь, что приказание мое будет исполнено во всей точности». На другой день башкирец, вышед из своей кибитки, увидел украденную лошадь на прежнем месте, с радостию прибежал к мулле, рассказал об этом и подарил ему обещанного барана. С того времени хитрый мулла прослыл между башкирцами не только мудрецом, но даже печамбером (пророком, или предсказателем).

Самые ученые из башкирцев, не имея ни малейших познаний об устройстве мира и о величестве Творца, напитаны по сему предмету странными и смешными мнениями, например, они утверждают, что звезды висят в воздухе и прикреплены к небу толстыми железными цепями; что земной шар поддерживается тремя огромной величины рыбами, из которых одна уже умерла; что это служит доказательством близкого преставления Света, и проч. и проч.

Башкирцы утверждают, что при рождении каждого человека в книге судеб назначается: число дней, которые он должен прожить, и количество пищи, нужной ему для употребления. Первое называется аджяль, а последнее нафяка. Если умрет башкирец, то обыкновенно говорят об нем: «Аджяль его исполнилась и нафяка кончилась».

К числу суеверий башкирских надобно отнести и следующее: свидетельская присяга считается у них незначительною; но она получает особенную важность и почитается священною в таком случае, когда свидетели будут приведены к сей присяге не в доме или в мечети, а на кладбище.

Ежели кто из башкирцев заболеет отчаянно, то родственники его призывают муллу, который читает над больным Алкоран и частовременно плюет ему в глаза и на лице. Сверх того поят больного чистою водой, налитою в чашку, на коей написаны муллою разные молитвы или стихи из Алкорана. Все это делается для прогнания болезни и для возвращения страждущему здоровья.

Если красная девушка почувствует к молодому башкирцу страсть любви, и если башкирец взаимно полюбит красавицу то сие не приписывается природной симпатии или врожденному влечению одного пола к другому. Это, по мнению башкирских старух, значит, что молодец и красавица в одно время и из одного ручья напились воды. Но ежели тот, в кого влюбится девушка, не оказывает ей ни малейшей нежности, то как пособить такому горю? Очень легко. Услужливые старухи, через посредство корней и разных растений, заставят хладнокровного молодца влюбиться поневоле. Есть еще и другие способы, которыми можно заменить услужливых старух: все корни, все растения. Влюбленная девушка должна наполнить кумысом или айраном[67] огромную чашу и выпить ее так, чтобы несколько капель осталось в оной, потом снова наполнить сию чашу и подать сердечному другу. Если чаша будет осушена, то молодец почувствует любовь к красавице; но чтобы сия любовь была как можно сильнее, то в кумыс или айран следует положить несколько поту, собранного с собственного своего тела, или — что еще надежнее и действительнее — прибавить (нельзя описать без отвращения!) одну или две капли sanguinis mentuorum!! Тогда-то беда башкирскому молодчику! Тогда-то влюбленная девушка может отмстить ему за прежнее хладнокровие, может довести его до того, что он иссохнет, как спичка, и почернеет, как турсук, в котором хранилися кумыс или айран! Возбужденная таким образом любовь почитается вечною, неизменяемою и неизлечимою.

В число суеверий башкирских можно внести каждогодное празднество их, называемое сабанным. Сие празднество есть не что иное, как смесь народных обыкновений и духовных обрядов. Оно происходит следующим образом: пред начатием пашни молодые люди в вечернее время садятся верхами на лучших лошадей, объезжают всю деревню, потом, возвращаясь, останавливаются перед каждым домом и громогласно требуют себе какой-нибудь подачи. Хозяин обязан удовлетворить сие требование и должен подарить разъезжающим удальцам несколько кругу или подать по чашке айрану, бузы (род пива), аситки (род квасу), меду и т. п. Молодые люди, объехав всю деревню, возвращаются в свои домы и, на другой день поутру, выезжают в поле, верст за пять от жительства; потом пускаются скакать в деревню, в которой по обеим сторонам улицы стоят зрители, мужчины, женщины и девушки. Один из молодых мужчин, или одна из девушек, держит в руках шест, на котором развевается белый платок, вышитый шелками или разноцветными нитками. Первый, прискакавший к шесту и сорвавший платок, получает оный себе в собственность. При сем случае раздаются громогласные восклицания зрителей и в особенности повторяются следующие слова: мярдясь! мярдясь! (исполать! исполать!). Но если случится, что двое или трое вместе прискачут к шесту и в одно время все схватятся за платок, тогда они обязаны между собою начать борьбу, которая служит решением, кому упоминаемый платок должен достаться. Тот, кто останется в борьбе победителем, получает означенный платок из рук такой женщины, которая в целой деревне всех моложе и недавно еще замужем. После того мужчины идут в мечеть, молятся Богу и просят о изобильном урожае хлеба; потом начинается общественный джиин (пир), на котором веселятся различным образом: поют, играют — на чебызгах[68], пляшут, борются, стреляют в цель и проч.[69]

Башкирцы покорились Российской державе чрез четыре года после завоевания царем Иоанном Васильевичем Казанского царства. Они рассказывают о построении Казани следующую басню: на том месте, где находится ныне Казань, было прежде змеиное гнездо, в котором жил большой и ужасный змей, имевший две головы — одну змеиную, а другую воловью. Первою из сих голов он пожирал людей и животных, а другою хлеб и разные растения. При сем змее гнездилось множество других змей, которые причиняли ужасный вред и прохожим, и проезжим. Место, занимаемое змеем, понравилось татарскому хану Сайну, который вознамерился построить на оном город. Нашелся такой чародей, который за богатую награду вызвался истребить всех змей: он собрал их в одну кучу, очертил волшебным прутом и сожег. Происшедший от того смрад заразил многих воинов Сайна, верблюдов и лошадей, которые все умерли.

Башкирцы отменно уважают казацкий можжевельник (Juniperus sabina), собирают его, хранят в домах своих и верят, что он имеет силу прогонять нечистых духов и может служить лучшим предохранительным средством от порчей и волшебных наговоров.

В Башкирии встречаются многие предметы, которым даны прилагательные имена бесовских или чертовых, например чертова гора, чертов бугор, чертов овраг, чертова долина, чертова пещера и проч. Мы упомянем здесь о трех чертовых городищах. Первое из них находится на берегу реки Камы, на том месте, где прежде был небольшой болгарский городок, и в нем храм, посвященный какому-то идолу. Сей идол, как уверяют башкирцы, производил многие чудеса: предвещал будущее, исцелял больных и пр. Перед взятием Казани русскими упомянутый идол вылетел из храма в виде дыма и объявил, что Казань будет завоевана (русскими). Второе городище также находится на берегу реки Камы и составляло в старину болгарский город, в котором был построен великолепнейший храм. Множество народа стекалось из разных стран для узнания будущей судьбы своей. В храме обитал необыкновенной величины змей, которому приносили в жертву иностранцев. Третие городище находится на берегу реки Белой: оно, по словам башкирцев, составляло прежде многолюдный город; но жители принуждены были оставить оный, по причине великого множества ядовитых змей, насланных нечистыми духами[70].

Башкирцы рассказывают, что на том самом месте, где находится ныне пригород Билярск, был прежде болгарский город Булумер или Буляр, в котором имел пребывание один из храбрейших государей. Сей государь одержал многочисленные и блестящие победы над разными народами, от которых собрал несметное богатство; но, почитая потомков своих недостойными владеть оным, решился все сокровища свои похоронить в недрах земли. Он приказал сделать подземную палату, положил в нее свое богатство, зарыл оное с волшебными заклинаниями и воздвиг на том месте высокий столб. В последствии времени некоторые корыстолюбивые смельчаки подрылись к той палате, в которую положено сокровище, но при самом входе в оную встретились с ужасною черною собакою, прикованною на железных цепях, которая бросилась на них с величайшею яростью и принудила разбежаться. Возвратясь в домы, все они лишились чувств и сошли с ума. По сей причине означенное сокровище поныне хранится в подземной палате, и никто не смеет покуситься завладеть оным.

Близ вышепомянутого пригорода Билярска находится магометанское кладбище, называемое Балын-Гус. Как татары, так и башкирцы отменно уважают сие кладбище, почитают его священным и утверждают, будто погребенные на оном мусульманские угодники даже и поныне производят дивные дела. Старики и суеверные татары и башкирцы в летнее время посещают Балын-Гус. Они собираются к подошве одной горы, находящейся близ Билярска, снимают с себя туфли, с великим благоговением становятся на колена и ползут на горную вершину. Здесь приносят молитвы Всевышнему и призывают в покровительство своих мнимых угодников. По окончании молитвы идут к источнику, при котором, по мнению их, жил почитаемый ими Балын-Гози, утолял из него жажду и обмывался в оном; черпают из сего источника воду, наполняют ею кожаные мехи и разные сосуды, увозят в свои домы и употребляют от многих болезней. Близ горы молельщики начинают празднество в честь почитаемых ими мертвецов и приготовляют пышный обед, который могут разделять с ними все, кому угодно.

Еще остается упомянуть об одном башкирском обыкновении, которое также относится к числу суеверий. Башкирцы обвивают покойников своих холстом — мужчин в три, а женщин в пять рядов. Я напрасно старался узнать о таком различии: все отзывы башкирцев состоят только в том, что они заимствовали сие обыкновение от своих предков.

Заключим сию статью следующею приятною надеждою: быть может, скоро наступит то время, в которое смешные суеверия и предрассудки если не совершенно прекратятся, то, по крайней мере, много уменьшатся между башкирским народом: ибо, к особенной похвале башкирцев, должно сказать, что они в нынешнее время довольно заботятся об образовании себя. Почти во всех деревнях есть школы, в которых дети обучаются читать, писать и проч. Взрослые башкирцы учатся в Казани и в Татарской слободе Каргале, известной под именем Сеитовского посада и отстоящей от Оренбурга в 18 верстах. В сей слободе учреждены довольно хорошие училища, в которых преподаются чтение, письмо, татарская грамматика, языки: арабский и персидский, толкование Алкорана[71], арифметика, история, начальные основания физики и философии по системе Аристотеля. Сверх того, в генваре месяце 1825 года в городе Оренбурге открыто училище, — по имени И. И. Неплюева, сего незабвенного мужа, которому Оренбургская Линия за устройство свое многим обязана, — названное Неплюевским. В сем училище башкирским, татарским, киргизским детям и некоторым из русских назначено преподавать (кроме христианского закона греко-российского исповедания, преподаваемого для одних русских) языки российский, арабский, татарский и персидский, общее нравоучение, историю всемирную и российскую; географию математическую, всеобщую и российскую, начальные основания естественной истории и общие понятия физики, с применением оных в особенности к топографии Оренбургского края, арифметику, алгебру, геометрию и тригонометрию плоскую и сферическую, полевую фортификацию, начальные основания артиллерии, рисование, черчение планов и военную экзерцицию[72]. Приятно думать, что Неплюевское училище со временем разольет благотворный свет наук между киргиз-кайсаками; покажет сему полудикому народу прямой путь к благоденствию и счастию; заставит его уважать права общественные, права собственности; познакомит с такими предметами, с такими открытиями, о которых ныне не имеет он ни малейшего понятия; искоренит вредные пороки, смешные заблуждения и возбудит в жестокосердных сердцах стремление к добродетели, преданность к России и усердие к Монаршему Престолу. Приятно думать, что на берегах рек Уила, Эмбы, Хобды, Куван и Сырдарьи, где обитает ныне буйная вольность, где рыскает воинственный и неукротимый разбой, чрез несколько лет будут раздаваться имена Ломоносова, Державина, Карамзина, Дмитриева, Крылова, Жуковского и проч., будут повторяться, на чистом русском языке, деяния великих мужей, искусных полководцев, добродетельных монархов, заслуживших и заслуживающих удивление и бессмертную славу! Приятно надеяться, что, может быть, наступит такое время, в которое христианская религия рассеет мрак, облегающий ныне пустынные степи Киргиз-Кайсацкие, — утешительная, сладостная надежда! — дай Бог, чтоб она скорее исполнилась в полной мере!..^{11}

Оставим на время в покое политику и литературу. Займемся чем-нибудь полегче и позабавнее. Лондон представляет столько разнообразных, любопытных сцен и характеров, что замечаниями о встречающемся на улицах и в газетах можно наполнить несколько любопытных писем. Например: вы привыкли слышать, что англичане люди умные и просвещенные, что там и простой народ учен и рассудителен. Нет! Не ошибайтесь[73]. И здесь истинное просвещение не слишком часто встречается, и здесь суеверие, предрассудки, спутники слабоумия и невежества, имеют своих поклонников не только в низших сословиях народа, но и в кругу так называемых благовоспитанных людей. Приведу вам несколько примеров.

В числе нескольких тысяч объявлений, наводняющих ежедневно английские газеты, замечал я несколько раз известия о продаже детских шапочек и, полагая, что это важно для одних матерей, не обращал на то особенного внимания. Но за несколько дней пред сим, обедая в кофейном доме с одним приятелем, англичанином, и читая газету «The Times», нашел я такое известие в следующих выражениях: «Продается хорошо сбереженная детская шапочка. Цена 25 гиней. Спросить у А. В. № 4.Kingstreet, Covent-garden». — «Прекрасная цена за детскую шапочку, сказал я моему приятелю, видно, что она украшена великолепными кружевами, но уже не нова, ибо объявляют, что ее успели хорошо сберечь!» Приятель мой расхохотался, видя мое невежество. Шапочка эта есть не что иное, как перепонка, в которой некоторые дети рождаются на свет и которая у нас называется сорочкою. У нас это почитается знаком счастья, и тот, кто родился в сорочке, есть баловень случая. Но в Англии суеверие простирается далее: там мысль о счастии присовокупляется не к новорожденному, а к самой сорочке; не только тот счастлив, кто в сорочке родился, но и тот, кто ее при себе носит. Сие суеверие господствует не только между чернью, но и у людей порядочных: сим можно истолковать дорогую цену этого товара. Особенно уважается сей талисман мореходцами, которые почитают оный предохранительным средством от кораблекрушения. Говорят также, что оно действительно от пожаров, следственно, со временем может подорвать страховые конторы.

Есть предрассудки, господствующие в разных землях в одинаковой степени. Двести, триста человек соберутся обедать в таверне без всякого опасения, но число тринадцать приведет в ужас всех гостей. Просыпанная соль, нож и вилка, накрест лежащие — суть знак неминуемого несчастия. Искра на светильне означает письмо или посещение. В Англии и во Франции никто не поедет в дорогу, не начнет никакого дела, даже не перевернет перины в пятницу, как у нас в понедельник. Если в сих землях 15 июля идет дождь, то это значит, что последуют сорок дождливых дней. В обеих сих землях верят снам, привидениям, колдовству, даже наши киевские ведьмы, с их метлами, волшебною мазью и шабашем, существуют там в воображении народа, только под другими именами. Я помню, что один французский унтер-офицер, человек не совсем глупый и, как говорится, тертый калач, клятвенно уверял меня, как самовидец такого явления, которое и старым нашим нянюшкам не всегда бы пригрезилось. «Попавшись в плен к австрийцам в 1809 году — говорил он, — был я посажен с другими военнопленными в острог, как видно, за недостатком лучшей квартиры. Один из моих товарищей, солдат того же полку, в котором и я служил, дичился людей, не мешался в наши беседы и всегда уходил в угол. Одним утром я заметил, что он чертит что-то углем на стене, подхожу и вижу, что он рисует корабль. Я только хотел у него спросить: для чего? как он, окончив свою работу, пробормотал сквозь зубы какие-то слова, махнул рукою — корабль пропал со стены, а товарищ мой исчез с глаз моих. Через два года после я встретил его в Испании, целым и невредимым; но он никак не хотел мне объяснить причины непонятного своего освобождения».

Кажется, что просвещение в нашем подлунном мире осуждено на беспрерывную войну с предрассудками и суевериями. Зажиточный французский поселянин, какой-нибудь cultivateur proprietaire, будет с вами рассуждать, и, может быть, довольно умно, о выгодах своего края, о прениях в Палате депутатов, даже о политике европейской; будет вам приводить на память места из Ж. Ж. Руссо и других писателей; но часто вы потеряете труд и время, уверяя его, что большая часть пастухов не колдуны и что крик ворона на кровле или вой собаки под окном не предвещают несчастья. Почти то же можно сказать и об английских поселянах: старые бредни повсюду так укоренились, что их не скоро еще совершенно выведешь.

И здесь, как и у нас, как и во Франции, есть свои цыганки, свои угадчицы. Даже люди высших званий, особливо женщины, прибегают к ворожеям на картах, и будущее, которое прячется у нас и во Франции на дне чашки с кофеем, здесь выглядывает из чашки с чаем.

Можно было бы наполнить целые томы новостями об обманщиках, которые в Лондоне живились и наживались на счет легковерности ближнего. С нас довольно будет двух или трех примеров.

Лет тридцать или сорок назад жила в Лондоне женщина по имени Корбин (Corbyn), одна, в небольшом домике, рядом с вывеской Bricklayer's-Arms, в KingsGatet-street, Holborn. Несколько лет славилась она как знаменитая предсказательница будущего и даже, поверите ль? рассылала по знатнейшим домам печатные афишки, в которых предлагала свои услуги желающим. Служители и служительницы лордов и леди приходили к ней совещаться с духами, и хитрая колдунья мастерски выведывала от них всю подноготную об их господах. С таким запасом она готова была все предсказывать, все угадывать, на все давать ответы и даже самые затруднительные, а чтоб больше войти в доверенность, обещалась сообщать самые точные известия об отсутствующих, где б они ни находились.

Эти обещания подействовали: новая сивилла Корбин нашла многих простаков, которые ей верили. Со всем ее невежеством она имела много природной сметливости и удачно обманывала тех, кои к ней приходили. Не зная грамоты, она свободно читала по звездам и, едва умея считать, вычисляла, как дважды два, по дням и часам рождения, под каким знаком кто родился на свет и какая судьба написана ему в жизни.

Сия бесстыдная обманщица имела особенный дар уверять легковерных: она знала, как сильно воображение действует на разум. Комната, в которую вводили желающих слышать ее предсказания, была темна, как пещера сивиллы Кумской; с трудом можно было, и то уже чрез несколько минут, различить на стене фигуры, написанные черной краской, как то: солнце, месяц и разные созвездия.

Когда воображение пришедшего было уже порядочно настроено окружающими предметами, входила сама ворожея. Если ее спрашивали об отсутствующих, то она раскрывала большую книгу, исписанную странными знаками, и уверяла с самою наглою важностью, что здесь-то она читает свои ответы. Потом старалась лукавыми вопросами вызнать от самого посетителя все обстоятельства и употребляла их в свою пользу, чтоб обмануть простодушного.

Когда молодая вдовушка или пожилая девица спрашивала, скоро ли она будет замужем, то колдунья гадала на картах; но если ей платили больше положенной цены (ибо, по весьма благоразумной привычке, она требовала платы вперед), то вызывалась показать даже самое подобие жениха. Вот как она совершала это: предупредив посетительницу свою не пугаться, она отдергивала занавеску, за которою находилось большое стекло, а между стеклами и стеною пустое пространство, слабо освещенное. Мужчина, нарочно тут поставленный, выказывал лице свое, но в отдалении, так, что черты его нельзя было распознать, и в тот же миг скрывался. Этот обман так удачно был приготовлен, что не одна женщина падала от страха в обморок. Когда вместо посетительницы был посетитель, то в стекле показывалась женщина. Г-жа Корбин скоро разбогатела; тогда она покинула скромное свое жилище и перешла в большой и прекрасный дом, который убрала со вкусом. Здесь она продолжала свои подвиги и щечилась по-прежнему от легковерных; но в одно утро полицейские служители пришли, разрушили пещеру сивиллы и отправили ее предсказывать будущее в тюрьме.

За двадцать пять лет пред сим жил другой такой же обманщик вблизи Bethnal-Green; его прозвали соломенным мужичком (the straw-man), потому что он делал разные фигуры из соломы и продавал их тем, которые приходили слушать его предсказания. Он думал через это укрыться от зорких глаз полиции, уверяя, что к нему приходят только покупать его соломенные изделия. Наконец дознались, что он жил обманом на счет других, и его осудили, как праздношатающегося, на тюремное заключение.

Полиция строго наблюдает за такими плутами, и им трудно обмануть сего стоглазого Аргуса; однако ж, сколько мне известно, и теперь еще здесь живет добрая старушка, в маленькой, узкой улице в непоказном домишке, которая гадает на картах и не имеет недостатка в слабоумных охотниках знать будущее. Сверх того каждое утро, почти на рассвете, ходят здесь по улицам несколько цыганок (Gypsy women) будто бы скупать у служанок ненужные для них вещи, а между тем они уверяют неосторожных, что предскажут им все, что им на роду написано. Под этим предлогом они нередко пробираются в дома, высматривают, что где лежит, и при удобном случае залезают ночью с своей шайкой и обкрадывают хозяев.

Говоря о колдунах и привидениях, должно заметить, что им больше верят в Шотландии: Вальтер Скотт, Соутей и другие певцы мрачных баллад никогда, кажется, не истощат богатого тамошнего запаса духов и мертвецов. Однако жив самой Англии нередко случается о них слышать, и даже читать в публичных листах. В Труро, что в графстве Корнвалльском, есть дом, служащий амуничником милицейского полка и обитаемый одним только сторожем. В первых числах апреля 1821 года этот сторож услышал вечером шум разбиваемых в доме стекол. Он побежал к воротам, чтоб схватить негодяя, бросавшего камни, но не видел ни души человеческой; а между тем стекла по-прежнему бились, и один камень попал в самого сторожа. Он созвал людей; всю ночь караулили вокруг дома; но невидимая рука не переставала бросать камни, и на другой день не осталось ни одного стекла целого. Вы думаете, что тем и кончилось?.. Ни мало! камни летали и в следующие ночи, хотя стекол уже и не было, и все старания местной полиции не могли отыскать скрытного врага, причинявшего сие разорение. Суеверие тотчас воспользовалось этим случаем. Рассказывали, что какой-то дух — просто домовой, — бросал камни, и повесть, переходя из уст в уста с разными прибавками, делалась час от часу удивительнее. Падавшие камни были горячи, как раскаленное железо, и издавали тяжелый серный запах; они пролетали даже во внутренние комнаты, хотя двери были заперты, ломали и разбивали все, что могло изломаться и разбиться. Как бы то ни было, через несколько дней дух, по-видимому, устал; новые стекла были вставлены и уже не бились; но причина сего беспорядка доныне покрыта тайною и народ [держался] той веры, что она сверхъестественна. Я, с моей стороны, думаю, что камни летали с кровли дома, стоящего напротив через улицу, и что проказник, метавший их, легко мог там скрываться. Кто знает, не было ли в том маленькой спекуляции какого-нибудь соседнего стекольщика?

Мещанин одного местечка в графстве Кармартенском, будучи, как видно, еще суевернее добрых жителей местечка Труро, пришел объявить священнику своего прихода, что он видел ночью дух покойного своего приятеля Фатти Эвенс (Fatty Evans), который в жизни был весельчак и охотник покуликать и умер незадолго перед тем. «Как же ты его узнал? — спросил священник — Ведь духи бывают без тела». — «Эх! — отвечал мещанин. — Уж мне ли в нем ошибиться? Он так был пьян, что чуть держался на ногах».

Но есть в Англии еще другие предрассудки и суеверия, которые хотя происходят из одного источника с нашими, однако ж во многом с ними разнствуют. Наши русские девушки загадывают на Святках о суженом, полют снег, спрашивают на улице прохожего об имени, прислушиваются, с которой стороны шум, бросают с ноги башмак за ворота, рассыпают разными кучками пшеницу и пускают в средину петуха, замечая, чью пшеницу начнет он сперва клевать, кладут под изголовье чулок и засыпают с ним и пр. и пр. Английские сельские красавицы имеют на это свои поверья. Например: отец и мать девушки не отдают ее замуж за любимого парня; однако ж ей удалось поцеловать его под веткою повилицы — и она верно за него выйдет. У другой нет еще суженого; но она нашла стручок о девяти горошинах, повесила его над дверью своей комнаты, и первый неженатый детина, прошедший сквозь эту дверь, будет непременно ее суженым. Эта пришла домой со свадьбы одной своей подруги: все девушки собрались в брачную комнату молодых на другой день после свадьбы и погасили свечи; молодая бросила вверх чулок, снятый ею с ноги, — девушка первая его подхватила, и она первая выйдет замуж изо всех тех, которые вместе с нею были на свадьбе. К тому ж она за несколько дней пред сим упала, всходя на лестницу: ей непременно скоро быть замужем! Если б она упала, сходя с лестницы, то бы ей скоро умереть. Но кто же будет ее суженым? Она и сама еще не знает; однако ж погодите! Она принесла с собою кусок свадебного пирога, подложит его под подушку и увидит во сне будущего своего жениха.

Взгляните на эту молодую женщину; она плачет и сокрушается о том, что первый зуб, выросший у ее сына, есть глазной — верное предзнаменование бедствий для ребенка! Однако ж ее утешит какая-нибудь добрая соседка: присоветует ей, для отвращения грозящих сыну ее несчастий, стеречь, когда этот зуб выпадет, завернуть его с солью в бумажку и бросить в печь[74]; да к тому ж у сына ее есть родимое пятнышко на шее: знак, что он во всю жизнь ни в чем не будет нуждаться. Видите ли, как она вместо ножниц обкусывает зубами ногти у своего дитяти? Это для того, чтоб ему на возраст не пришла охота запускать пальцы в чужие карманы.

У этой женщины вырос зоб: напрасно лекаря и старые бабы ее лечили; ничто не помогло! Но вот она идет от палача, который за гинею обещал ей тронуть ее зоб рукою первого висельника, если на ее счастье ему удастся в непродолжительном времени кого повесить, а как висельники очень нередки в Англии, то она уверена в скором своем исцелении.

Этот поселянин думал сего дня начать свой сенокос, но должен его отложить, потому что, пробудившись, почувствовал, что у него зачесалась левая бровь — явный знак дождя. Это еще не все: на беду свою он прошел под лестницей, приставленной к стене, а это грозит неминуемым несчастием. Однако ж жена его встала с постели сперва правою ногою, надела чулки наизнанку, нашла кусок железа на дворе; незнакомая черная собака провожала ее до ворот соседского дома: все сии счастливые признаки для жены могут перевесить неприятные случаи с мужем — и он спокоен.

Встреча с косоглазою женщиною предвещает худо, а с косым мужчиною — добро, особливо если встретить его на углу улицы или против церкви.

Бедняк истратит последние пять копеек, чтобы съесть устрицу в праздник св. Иакова, и уверен, что у него круглый год будет каждый день по столько же денег. В Светлое Воскресенье он наденет на себя что-нибудь новое — и верно не останется без платья до того же праздника в будущем году. Наконец, при каждом новолунии перевернет он все свои деньги в кармане — и через то приманит их еще большее количество.

Коли молоко на огне сбежит, то у женщины, недосмотревшей за ним, лицо прыщавеет; а если она бросит в печь яичные скорлупы, то у нее заболят зубы.

Во многих местах Англии еще и теперь боятся колдовства; но есть способ отвратить его злые наветы: стоит только прибить конскую подкову на пороге своего дома. Кажется, я довольно уже вам перечел поверьев и предрассудков, но они здесь не все; что ж, если б я вздумал повести вас еще в горную Шотландию?.. Однако ж лучше остановимся здесь: можно посмеяться немного над народным слабоумием, но горько и досадно останавливать над ним взоры надолго[75] ^{12}.

Черногорцы верят сновидениям, ворожеям и колдовству. Если жена видела во сне, что муж подвергается какой-либо опасности, то сей отлагает замышленное предприятие. Так и тут хитрость женщины заменяет похищенную у нее свободу; любовь, кротость и тут повелевают гордым мужчиной, тем, который почитает низостью поцеловать руку красавицы! Пролитое на стол масло значит дурное предвещание, в отвращение коего в полнолуние старая ворожея произносит некоторые таинственные слова. Ладанки на шее суть талисманы, охраняющие от нечистой силы и от пули неприятелей^{13}.

В Англии за несколько дней до Рождества начинаются в большей части городов ночное пение и музыка по улицам. В Голландии восемь ночей перед праздником и восемь ночей после клапперман, или сторож, возглашая часы, под утро прибавляет к этому смешную песню, в которой советует обывателям есть кашу с изюмом по случаю праздников и класть в нее патоки, отчего она будет еще вкуснее.

Обряды, которыми знаменуется канун Рождества и которые были прежде общеупотребительны на западе Европы, дышат весельем, представляющим приятную противоположность с печальным временем года. Дома и церкви украшаются ветвями всегда зеленых дерев, которые обыкновенно покрыты в эту пору спелыми ягодами. Веселые песни раздаются в деревнях, слышится музыка ночных сторожей; в полночь начинают звонить в колокола: все это, вместе с воспоминаниями детства, шевелит даже и самое ленивое воображение.

У простого народа бездна смешных преданий по случаю этого дня, и ночь перед Рождеством бывает свидетельницей множества суеверных наблюдений. В целой Англии существует поверье, что, если войти в хлев ровно в полночь, найдешь весь скот на коленях. Многие убеждены, что пчелы поют в ульях, приветствуя наступающий день праздника. Это поверье распространено почти во всей католической и протестантской Европе.

Вечером женщины ни за что не оставят кудели на прялках, чтобы черт не вздумал сесть за работу вместо их. Молодые девки дают этому другой толк: они говорят, что, если не допрясть кудели накануне Рождества, прялка пойдет за ними в церковь при венчании, и мужья их подумают, что они Бог весть какие лентяйки. Если недосуг допрясть, они по крайней мере солят кудель, чтоб сохранить ее от сатанинской силы. Если нитки останутся на мотовиле, их не снимают, как обыкновенно, а разрезывают.

Из всех годовых праздников ни один не отличается таким множеством обрядов, воспоминаний и примет, как Рождество. Надобно знать, что время, в которое западные христиане празднуют его, соответствует тому, которое языческие готы посвящали солнцу, по случаю зимнего солнцестояния, и которое называлось у них Юль, Yule, Jul.

Это торжество было у народов северо-западной Европы порою великих жертвоприношений. Датчане приносили, кажется, человеческие жертвы; готы — кабана, потому что это животное посвящено солнцу, как у персов конь. И до сего времени крестьяне в этих краях пекут в Рождество кабанов из теста, ставят их на стол вместе с другими яствами и не трогают во весь праздник, думая, что от этого зависит их благополучие. Печеный кабан называется Julagalt. В других местах довольствуются печеным поросенком.

В Шотландии берегут последнюю горсть хлеба, сжатую летом, и раздают ее лошадям и коровам утром в Рождество, чтобы предохранить их на весь год от болезней. В старину первое блюдо, которое подавали в этот день у каждого доброго англичанина, была кабанья башка в уксусе и с лимоном в пасти. При этом пели песню, которая и теперь еще сохранилась в одном Оксфордском коллегиуме.

В некоторых местах Шотландии есть примета, что, кто первый отворит дверь в праздник Юля, тот будет счастлив во весь следующий год, потому что он спустил Юля. Для этого языческого божества иные по сию пору накрывают прибор и ставят хлеб с сыром и какой-нибудь напиток. Каждый гость должен отведать этой жертвы; если же уйдет без этого, дурная примета.

Об Рождестве, в Новый год, в первый январский понедельник и 3 мая суеверные люди в Шотландии ни за что не дадут угольев соседям, опасаясь колдовства и порчи, как древние римляне.

В западных областях Англии кланяются об Рождестве яблоням, чтобы они были плодоноснее на следующий год. В некоторых местах обыватели совершают ходы по плодовым садам и кланяются одному какому-нибудь дереву, произнося род заклинаний или заговора; после того поливают дерево яблочным соком или разбивают об него кубок с этим напитком все для урожая.

В некоторых местах к рождественской ночи делают особенные свечки, такие толстые, что они горят с вечера накануне праздника до исхода следующего дня, и если погаснут прежде, это предзнаменует несчастие в семействе. В северной Шотландии лавочники дарят Юлевые свечи своим покупщикам: строгие наблюдатели суеверных обрядов дают им гореть, пока они сами погаснут; другие, напротив, задувают их прежде и берегут огарки в виде талисманов.

В Англии есть множество других суеверий, которых мы не будем исчислять: ограничимся двумя или тремя примерами. Кто-нибудь из членов семейства встает в Рождество ранее всех других и приготавливает завтрак, который они должны скушать на постели. Завтрак этот обыкновенно состоит из пирожков с яйцами. На каждого человека в доме печется по пирожку, и чей пирог развалится во время печения, тому не дожить до будущего праздника.

Накануне Рождества кладут в огонь претолстое полено, которое должно гореть во весь следующий день, а если можно, и долее. Для зажжения его стараются иметь головню, сбереженную от прошлогоднего полена и служившую предохранительным средством от всякой напасти. Пока рождественское полено не потухнет, всей домашней челяди отпускается к столу пиво.

29 декабря, когда празднуется память избиения младенцев царем Иродом, в старину обыкновенно будили детей плетью, чтобы хорошенько вбить им в память это кровопролитие и хоть сколько-нибудь дать почувствовать страдания юных мучеников. День, в который приходился этот праздник, почитали черным во весь год и боялись, нежели мы понедельника^{14}.

Один французский путешественник удостоверяет, что в Иллирии, Польше, Венгрии и Турции почли бы человеком без нравственности и религии того, кто бы вздумал отрицать существование вампиров.

Вампиром[76] называют такого покойника, который будто бы выходит из своей могилы обыкновенно ночью, чтоб беспокоить живых, высасывая у них кровь или сжимая горло. Об умерщвленных вампиром думают, что они сами в свою очередь делаются вампирами и нападают особенно на своих друзей и родственников.

Многие верят, что вампиризм есть наказание, ниспосланное самим Богом; иные почитают сие состояние случайным только несчастием; другие (и их большая часть) воображают, что вампиризму подвергаются только раскольники и отлученные от церкви, похороненные на святой земле, которые, не находя в ней покоя, выходят из могил и беспокоят живых. Отличительными признаками вампиризма считаются: сохранность трупа от гниения долее обыкновенного, жидкость крови, гибкость членов, несмыкаемость глаз, вырастание ногтей и волос. Чтоб прекратить ночные вылазки вампира, суеверные считают достаточным вырыть его из земли, отрубить ему голову и труп сжечь. Обыкновенное средство предохранить себя от нападения вампира полагается в трении всего тела и особенно частей, к которым прикасался вампир, кровью его трупа, смешанного с землею из его могилы. Следствием уязвления считается маленькое на теле красное или синеватое пятнышко, похожее на то, которое остается после пиявок.

Следующая история может послужить лучшим объяснением вампиризма.

Одного поселянина из Медренга задавил опрокинувшийся воз сена. Через месяц после того умерло четыре человека со всеми вышеупомянутыми признаками вампиризма. Тут вспомнили, что Арнольд Павел (так звали покойника) часто рассказывал, что на него однажды напал турецкий вампир в соседстве Кассавы, на границе Сербии, но что он избавился от пагубных последствий тем, что мазался кровью вампира и ел землю с его могилы. Несмотря на то, он сделался вампиром после своей смерти. Тело его было красно, волосы и ногти росли, жилы наполнены были кровью совершенно жидкою. Земский судья, бывший при вырывании его трупа, приказал, по принятому обычаю, вколотить острый кол в сердце Павла Арнольда, который в ту минуту испустил страшный крик. Потом отрубили ему голову и сожгли его тело. Так же поступили и с трупами прочих четырех покойников. Несмотря на все сии предосторожности, спустя пять лет после сего умерло в той же деревне семнадцать человек различного возраста и пола в продолжение не более трех месяцев со всеми признаками вампиризма. Я сам был свидетелем следующего происшествия, которое оставляю на суд читателя. В 1816 году я предпринял путешествие пешком в Воргорац и провел ночь в деревушке Барбоске. Хозяин мой, богатый морлак, по имени Вук Роглонович, был веселого характера, охотник до вина и хорошего стола. Жена его была еще прекрасна, а дочь, девушка десяти лет, имела весьма занимательное лицо и много любезности. Я изъявил желание провесть несколько дней в этом доме, в намерении осмотреть остатки древностей вблизи находившихся. Добрые люди тотчас уступили мне комнату без всякой платы; но сие благородное гостеприимство возлагало на меня обязанность оставаться столь долго за столом, сколько угодно было другу моему Роглоновичу а всякий, имевший когда-нибудь короткое знакомство с Морлаком, поймет всю тягость сего принуждения. В один вечер хозяйка с дочерью, посидевши с нами не более часа, простились; я, чтоб избавиться от угощений хозяина, забавлял его некоторыми песенками, как вдруг поражает нас страшный крик в соседственной спальне — мы тотчас вскочили, побежали, и ужасное зрелище представляется глазам нашим. Мать бледная с растрепанными волосами держала в своих объятиях дочь без чувства и еще более себя бледную, произнося пронзительные звуки: «Вампир, вампир! Моя бедная дочь умерла!» Мы между тем успели в скором времени привести в чувство несчастную Раву (имя дочери). Тогда она рассказала нам, что видела бледного человека в саване, который влез в окно, бросился на нее, укусил и чуть было не задушил. Она прибавила, что узнала в нем одного поселянина по имени Виркциана, умершего перед тем за две недели. На шее девицы было красное пятно, но я не знаю, было ли оно родимое или уязвление какого-нибудь насекомого. Я осмелился открыть им мое предположение, но отец оттолкнул меня с гневом, мать почла за неверного и подтверждала, что сама своими глазами видела вампира и совершенно узнала в нем Виркциана. Я принужден был молчать. Между тем несчастная Рава была в совершенном отчаянии; она ломала себе руки и кричала беспрестанно: «Неужели я умру в таких летах и не бывши замужем!» Набрали в деревне разного рода талисманов, какие только могли найти, и навешали их на шею Равы. Отец клялся, что на другой же день поутру выроет труп Виркциана и сожжет его в присутствии всех своих родственников. Ночь прошла в величайшем волнении, и ничто не могло успокоить несчастных родителей.

С рассветом вся деревня была в движении. Крестьяне, вооруженные ружьями и вилами (hanschars), крестьяне с раскаленными ухватами, а дети с палками и каменьями отправились шумною толпою на кладбище, возглашая проклятия вампиру. С величайшим трудом я мог продраться к могиле. Отрывание продолжалось долго, потому что всякий хотел принять участие; от этого беспорядка, наверное, произошло бы какое-нибудь несчастное приключение, ежели б не вступились два старика из деревни и не возложили работы на двух только крестьян. Едва с трупа сняли саван, как женщина, стоявшая подле меня, испустила такой пронзительный крик, что у меня волосы стали дыбом. «Это вампир! — закричала она. — Черви не прикоснулись к нему!» И сто голосов вдруг повторили. В то же время раздались ружейные выстрелы и раздробили на куски голову трупа, потом отец и родственники Равы рубили все тело своими длинными ножами. Женщины сбирали красную жидкость, текущую из ран, чтобы мазать оною шею больной. Многие молодые люди привязали потом труп к сосновому бревну и несли оный на костер сложенный перед домом Роглоновича, зажгли костер и сожгли труп с пляскою и криками. Несносное зловоние, за сим последовавшее, заставило меня удалиться в дом своего хозяина. Там множество было народу; мужчины курили табак, женщины толковали и делали тысячи вопросов больной, которая все еще была в крайнем изнеможении и едва могла им отвечать. Шея ее обвита была платками, намоченными кровью, которой красный цвет производил некоторую страшную противоположность с белыми полуоткрытыми плечами бедной Равы. Между тем скоро все разошлись, и я остался один из посторонних у хозяев.

Болезнь была продолжительна. Рава особенно боялась приближения ночи и всегда просила, чтоб кто-нибудь у нее сидел. Так как ее родители изнурены были от беспокойства и хлопот в прошедший день и не могли провесть другой ночи без сна, то я предложил им свои услуги, которые приняты были с признательностью. Я знал, что это не покажется для морлаков необыкновенным. Но я никогда не забуду ночей, проведенных без сна подле этой бедной девушки. При малейшем шуме, при малейшем треске пола, при малейшем дуновении ветра она вздрагивала. Во сне мучили ее ужасные грезы, и часто пробуждалась она, испуская страшные вопли. Чувствуя приближение сна, она мне часто говорила: пожалуйста, не спи, возьми в одну руку твой бич (rosaird), а в другую большой нож и стереги меня. Иногда она засыпала, держась за меня обеими своими руками. Мрачные мысли беспрестанно ее мучили. Она чрезмерно боялась смерти и почитала себя погибшею, несмотря на все доводы, которыми мы старались ее успокоить. Чрез несколько дней она чрезвычайно похудела, губы посинели и в черных ее глазах изображалось нечто дикое; я не мог на нее смотреть без внутреннего содрогания. Мне вздумалось подействовать на ее воображение приятным образом и притвориться, будто я угадываю ее мысли, но, к несчастью, я лишился всей ее доверенности, пошутив на счет ее легковерия. Таким образом, я совсем не успел в своем намерении показаться волшебником, который мог ее спасти; напротив с того времени ее положение становилось час от часу хуже. Накануне своей смерти Рава мне сказала: «Я умираю сама от себя. Такой-то (она назвала одного молодого человека) хотел меня увезти[77]; я ему отказала и потребовала у него сначала серебряной цепочки. Он отправился в Марсеску для покупки оной, и в это-то время пришел вампир. Но, — прибавила она, — ежели б меня не было дома, то он, может быть, умертвил бы мою матушку, а так все к лучшему». На другой день она позвала своего отца и заставила его обещать, что он сам отрубит у ней голову после ее смерти, чтобы она не сделалась вампиром. Потом обняла она свою мать и попросила ее сходить на могилу одного святого близ деревни, посвятить ему букет роз и после назад к ней принести. Я удивился нежным чувствованиям этой молодой девицы, которая хотела через сие ужалеть свою мать и избавить ее от страшного зрелища последних своих минут. После того исповедовалась она и приобщилась Святых Тайн с спокойствием духа. Чрез два или три часа она стала тяжело дышать и глаза ее сделались неподвижными. Вдруг она схватила руку своего отца, сделала движение, как будто хотела его обнять — и перестала жить. Болезнь продолжалась не более одиннадцати дней. Какое пагубное действие суеверия! Чрез несколько часов я простился с деревней^{15}.

Глава XXXII

«Некоторые из них пребывали на престоле продолжительнейшее время, иные тихо исчезали с оного…»^{1}

Уверяют, что подлинное описание сего видения, самим королем Карлом XI сделанное, хранится в Государственном архиве. В первый раз появилась копия с оного в 4-й тетради немецкого сочинения под названием: «Отечественный музей». Вот перевод оного:

«Я, Карл XI, нынешний король шведский, почувствовал сильнейший обыкновенного припадок меланхолии в ночи с 16-го на 17-е декабря 1676 года. Проснувшись в половине 12-го часа, нечаянно взглянул я на окна и поражен был великим светом, который, казалось, происходил из залы сейма. Я дал его заметить г-ну Биелке, бывшему тогда в моей комнате, сказав ему, что я опасаюсь, не загорелось ли в сей части дворца. Он отвечал мне, что это не что иное, как отражение лунного сияния в окнах. Удовольствовавшись сим изъяснением, я оборотился к стене, чтобы несколько успокоиться; но, чувствуя в себе чрезмерное волнение, я опять взглянул на окна, и как свет снова меня беспокоил, то я изъявил новые опасения. Добрый Биелке опять уверял меня, что одна луна производит сие действие. В ту же минуту вошел брат его, тайный советник, чтобы осведомиться о моем здоровье. Я тотчас спросил у него, не заметил ли он необыкновенного света в зале сейма. Помолчав несколько минут, он отвечал мне, что пожара нигде нет, и приписывал свет, поражавший мои взоры, также лунному сиянию. Успокоившись несколько, я внимательно рассматривал окна залы, и мне показалось вдруг, что я вижу там сквозь стекла людей.

Я тотчас встал, отворил окно и, пораженный великим сиянием, сказал: "Господа! конечно, происходит что-нибудь чрезвычайное. Вы, без сомнения, уверены, что тот, кто боится Бога, не должен ничего другого бояться. Итак, я хочу сам пойти узнать причину всего этого". Я приказал тотчас позвать смотрителя замка с ключами. Как скоро он явился, я взошел в тайный переход, находящийся над моею комнатою, по правую сторону спальни Густава Вазы. Когда я приказал смотрителю отворить дверь, то он просил меня его от этого уволить. Тогда я поручил сие Биелке, но он стал просить меня о том же. Я обратился к тайному советнику Оксенштирну который пришел к нам; однако ж и он отвечал мне: "Государь! я клялся жертвовать имуществом и жизнью своею службы Вашего Величества, но не давал клятвы на подобный случай". Я и сам не мог в эту минуту преодолеть некоторого страха, но, ободрившись, взял ключи, отворил дверь и увидел, что стены и самый пол этой комнаты были обиты черным. Внезапный ужас овладел всеми нами. Однако я пошел к зале сейма. Я приказывал смотрителю отворить туда дверь, но он опять заклинал меня пощадить его. Прочие оказали таковой же страх и такое же нехотение. Итак, я сам отворил дверь и в сию залу; но едва вошел в нее, как с поспешностью возвратился назад и сказал сопровождавшим меня: "Господа! хотите ли идти за мною? Мы увидим, что здесь происходит, и, может быть, Господь хочет явить нам здесь откровение". Они отвечали мне с трепетом: "Государь! мы следуем за вами!"

Первый предмет, поразивший мои взоры, был большой стол, вокруг которого сидели 16 человек важного вида. Большие книги лежали открытые перед ними, почетное место занимал юноша 16 или 18 лет, имевший на голове своей корону, а в руке скипетр. По правую его сторону сидел человек лет сорока, большого роста и прекрасного лица, означавшего правоту. По левую — находился 70-летний старец. Я заметил, что молодой король несколько раз покачал головою, и тотчас все присутствующие ударили сильно по своим книгам. Тогда взоры мои обратились на множество плах, расставленных вокруг стола: палачи, с подобранными рукавами, рубили головы одну за другою, и потоки крови проливались. Свидетельствую Богом, что я был в чрезвычайном ужасе. Я посмотрел на свои туфли, чтобы увидеть, не в крови ли они, и, к удовольствию, сего не заметил. Несчастные жертвы были по большей части молодые дворяне. Обратив потом взоры свои на один край залы, я увидел полуопрокинутый трон и подле него человека, который, казалось, был регентом королевства; ему было около 40 лет.

Трепеща от ужаса, я пошел к дверям и воскликнул: "Какой глас Божий услышу я? Когда всё это случится?" Мне ничего не ответствовали; но молодой король вторично покачал головою, и опять все советники сильно ударили по своим книгам. Я вскричал громче: "Поведай мне, о Боже! когда сие совершится, и открой мне, что тогда должно мне делать?" Молодой король стал говорить и сказал мне: "Видимое тобою случится не в твое время, но в царствование 6-го короля после тебя; он будет одинаких лет и одного вида со мною; сидящий подле меня показывает тебе, что такого вида будет опекун его. В последние годы управления опекуна сего будет угрожаем трон падением от некоторых из молодых дворян; но он будет уметь так восстановить и утвердить его, что он соделается более, нежели когда-либо, непоколебимым; и тогда займет его король, величайший из всех, коих Швеция имела и иметь будет. Он составит счастие шведского народа и достигнет глубокой старости. Он уплатит все государственные долги и оставит богатую казну; но прежде, нежели совершить сии великие дела, он встретит препятствия, и ты должен своими советами помочь ему преодолеть их". Когда он оканчивал слова сии, то всё исчезло, и мы увидели себя одних, со свечами в руках.

Проходя комнаты Густава Вазы, заметили мы, что черные обои были сняты, и всё приведено было в прежний порядок. Вошед в свою комнату, я начал тотчас писать в виде письма, и сколько мог лучше, требуемые от меня советы. Всё рассказанное мною есть истина: я утверждаю сие клятвою».

Подписано: Карл XI, нынешний король шведский.

Говорят, что вышеупомянутые советы хранятся за королевскою печатью, которую каждый новый король снимает и, прочитав сие таинственное письмо, опять запечатывает оное^{2}.

В пробном листке Минденских ведомостей на 1820 год помещено следующее достопримечательное пророчество, заимствованное из записок г-на Галльйона (Memoires de Mr. de Haillon), изданных в XVI столетии.

«Знаменитый чернокнижник, Лукка Гаурико, родом из Флоренции, призван был во Францию королевою Катериною Медицис. Слух о глубоких сведениях Гаурико в заклинании духов и в других таинствах природы заставил думать сию государыню, что он может предсказать ей будущую судьбу Франции и царственных ее владетелей.

Многих стоило трудов побудить Гаурико к сему путешествию; однако королева не щадила ничего, чтобы только удовлетворить своему любопытству. Наконец чернокнижник был уже в Париже; но прибытие его в сию столицу сохранялось в тайне, и одной только королеве и некоторым из ее приближенных известно было его жилище. Гаурико долго старался отклонить королеву от ее намерения — долго представлял ей опасность, сопряженную с заклинанием духов; но всё было тщетно. Желание ее читать в книге Судеб превозмогало страх. Заклинание назначено было в Луврском дворце.

Когда пробило полночь и городской шум начал утихать, то королева, сопровождаемая одною только пожилою статс-дамою и старшим из своих камергеров, тихо пробралась в отдаленную рыцарскую залу. Камергер и дама долженствовали остаться в ближней комнате, и неустрашимая королева вступила одна в волшебные круги, начертанные чернокнижником. Сей последний снова просил ее отложить свое намерение или по крайней мере еще раз испытать себя, имеет ли она довольно мужества, чтобы снести приближение бестелесных существ. Королева была неумолима и понуждала чернокнижника немедленно приступить к делу. Она уже давно имела непреодолимое желание видеть постепенный ряд своих преемников и в особенности узнать, как ее потомство будет распространяться и царствовать во Франции. Гаурико объявил ей, что, согласно с сим желанием, увидит она каждого из последующих королей в особенности; что все они сидеть будут на троне и в полном блеске своего величия; также, что продолжительность их появления означать будет продолжительность их царствования; тихое исчезание с престола — их кончину, а падение с оного — насильственную смерть.

Потом начал он свои заклинанья. Пол дворца поколебался, и из средины залы возник великолепный трон. Муж, одетый порфирою, воссел на оный: это был Генрих I, супруг Екатерины. Но не долго оставался он на престоле и внезапно низвергнулся с оного на пол (последствие подтвердило справедливость сего предсказания: граф Монгоммери без намерения нанес королю сильную рану на одном турнире, и сей последний от нее скончался). За сим появился Франциск I, старший из сыновей королевы. Сей также не долго оставался на троне и вскоре исчез с оного без всякого шума. Таким образом один государь являлся за другим. Некоторые из них пребывали на престоле продолжительнейшее время, иные тихо исчезали с оного, а другие ниспадали с шумом; наконец какая-то малорослая фигура с великим трудом взошла на трон, и королева невольно воскликнула: "Ах, вот и маленькой Беарнец!" Сие восклицанье, неизвестно почему, весьма смутило чернокнижника. Малорослый король также сидел недолго и наконец низринулся с шумом. Гаурико продолжал поназывать его преемников; но после Людовика XIV убедительнейше просил королеву отложить дальнейшее любопытство и удовольствоваться тем, что она уже видела. Он предупреждал, что отныне представятся ей столь ужасные явления, что она не в состоянии будет их снести. Королева была однако ж непоколебима и хотела видеть все до конца.

После того явился король, который также не долго был обладателем своего престола. Он вдруг исчез, и за ним представился последний из его преемников. Вскоре произошла жестокая буря; все окна залы дрожали; какая-то враждебная сила низринула короля с престола, а сей последний превратился в развалины; ужаснейшие чудовища, с ожесточением раздиравшие друг друга, рассекали воздух с диким свистом, сильный запах серы наполнил всю залу, и королева упала в обмороке!»

Сей отрывок из записок г-на Галльйона помещен в одной немецкой книге, изданной в Лемго 1730 года, следовательно, за 60 лет прежде революции. Книга сия сохраняется у издателя «Минденских ведомостей», который и приглашает любопытных сограждан лично удостовериться в справедливости сей статьи^{3}.

В письмах с Майна и во всех немецких ведомостях повествуется следующее, столь же невероятное, как и ужасное происшествие. Близ Эрбаха, что в Оденвальде, находится древний развалившийся замок Шнеллерт. В народе давно существовало предание, будто бы в нем обитает дух, который от времени до времени посещает все окрестности. Пришествие сего незваного гостя обыкновенно сопровождается громом и бурею. Жители ближних деревень, и особенно Обер-Кейнсбаха, уверяют, что они неоднократно были уже свидетелями сего непонятного явления; но никогда дух не выходил из замка в столь страшном виде, как в ночи с 8 на 9 августа. В протоколе, сочиненном по сему поводу, сказано следующее: «Около полуночи раздался по всем окрестностям ужасный шум, происходивший, по-видимому, из развалин замка Шнеллерта. Шум беспрестанно увеличивался, и весьма ясно можно было различить гром, похожий на пушечную пальбу, и стук, производимый, как казалось, скорою ездою артиллерийских орудий, запасных фур или других тяжелых экипажей. Сверх того слышан был в воздухе некоторый вой и свист, как будто бы все ветры дули вместе и ужаснейший вихрь свирепствовал со всех сторон. Это казалось тем удивительнее, что ни одно деревце не колебалось. Посреди сего грома и шума раздавались также радостные и жалобные крики, происходившие, как казалось, от тысячи голосов. По временам были также слышны звуки, подобные трубам и литаврам. С ними смешивался барабанный бой, лай собак, рев и стенания. Всего яснее слышно было ржание лошадей и стук оружия. Сии ужасы продолжались почти целые два часа и достигли наконец до такой степени, что многие из поселян вообразили наступающее преставление света. Все жители Обер-Кейнсбаха, Лангенбробаха, Геймлаха и проч. были свидетелями сих ужасов; да и в отдаленнейших селениях, как то в Асгольдере и Вольбахе, слышан был сей страшный шум. Когда грозный дух вступил в Ротенштейн, бывающий, как говорит предание, обыкновенною целью его путешествий, то появился на восточной стороне горизонта кровавый крест, окруженный пламенными всадниками, и множество черных облаков, кои имели вид гробниц. Потом всё сие превратилось в кровавое и огненное море, покрывшее всё небо, и наконец исчезло и сие последнее со страшным треском, подобным тому, который происходит при падении горы. За сим небо появилось в прежней своей ясности, и все звёзды блистали прекраснейшим светом. Повторяем, что более тысячи человек были свидетелями сего ужасного и чудесного явления»^{4}.

Императрица Иозефина была суеверна, но не в такой степени, как утверждали. Точно она не любила, чтобы в ее обществе говорили о пророчествах, ибо ей самой была некогда предсказана скорая смерть. Несмотря на то, она удовлетворила нашему пламенному желанию узнать, что ей было предсказано на Мартинике, и сообщила следующее. Бывши еще в девицах, во время одной прогулки увидела она многих невольниц, стоявших вокруг старой женщины, которая предвещала им будущее. Любопытство заставило ее остановиться. Пророчица, увидевши ее, испустила громкий крик, бросилась к ней, схватила ее за руку и, по-видимому, была в сильном волнении. Девица Таше смеялась над этими глупостями и не противилась. «Итак, вы замечаете в моих чертах что-нибудь необыкновенное?» — спросила она. «Да!» — «Несчастия или счастия должна ожидать я?» — «Несчастия! — да! — а также и счастия!» — «Вы отвечаете очень умно, любезная сивилла, ваши прорицания не слишком ясны…» — «Я не смею говорить яснее», — сказала женщина, возводя с странным выражением глаза свои к небу. — «Что же видите вы в моем будущем?» — сказала Иозефина, которой любопытство пробудилось. «Что я там вижу?! Вы не поверите мне, когда я вам скажу!» — «Я поверю, точно поверю. Скажите же, любезная старушка, чего я должна страшиться или надеяться!» — «Вы хотите знать это; хорошо! Так слушайте же! Вы скоро выйдете замуж. Союз ваш будет несчастлив. Вы сделаетесь вдовою и потом… потом — королевою Франции. Вы проживете несколько лет счастливо, но потом потеряете жизнь в одном возмущении». Сказавши сии слова, старуха бросилась из толпы так скоро, как позволили ей лета. Иозефина запретила беспокоить мнимую чародейку за ее смешное пророчество, объявив, что это вздор, желая показать тем негритянкам, как мало верит она словам ее. Рассказывая это происшествие своим знакомым, она всегда смеялась над ним. Действительно, никак нельзя было ожидать того странного переворота, который мы видели, и девица Таше, вероятно, вышла бы за какого-нибудь креола и провела жизнь свою на месте своего рождения. Она точно совершенно забыла о сем происшествии и вспомнила об нем только тогда, когда потеряла своего супруга г. Богарне, искренно ею любимого. Он подавал ей весьма основательные причины к ревности, и она сначала жаловалась на сие весьма кротко; видя же, что это нисколько не переменяет его поступков, которые приписывала непреодолимой страсти, она стала осыпать его упреками; но это, вместо того, чтобы возвратить его ей, еще более отдалило его, и совершенная разлука была, по-видимому, неизбежна. В это время произошла революция. Г. Богарне был посажен в тюрьму. Узнавши о том, она забыла все его слабости и употребляла все свои старания, чтобы как-нибудь улучшить его положение. Такие благородные поступки сильно на него подействовали, и он писал к ней несколько писем, в которых поручал ей детей своих. Он весьма сожалел об отсутствии своего брата, который мог бы служить защитником его, пред столь сильно оскорбленною супругою. В последние минуты своей жизни он был исключительно занят ею. Будучи сама посажена в темницу, она узнала там об ужасной смерти г. Богарне. «Против воли своей, — говорила она нам, — я непрестанно думала о своем пророчестве, и наконец оно казалось мне совсем не так смешным, как прежде; я даже стала почитать это весьма естественным и простым. В одно утро тюремщик вошел в комнату, где я спала с герцогинею Эгильон и двумя другими дамами; он сказал нам, что пришел взять мою постель и отнести ее другому заключенному. "Как? — спросила герцогиня. — И так госпоже Богарне будет дана лучшая?" — "Нет, нет, ей уже никакой больше не нужно, — возразил он с диким смехом, — потому что ее отведут в Консьержери, а оттуда под гильотину". — При сих словах подруги мои испустили горестный вопль. Я старалась их утешить, сколько могла; но наконец, когда их стенания и жалобы наскучили мне, я объявила им, что их горесть совершенно безрассудна; что я не только не буду отведена на казнь, но даже сделаюсь французскою королевой. "Почему же не назначите вы своих придворных?" — спросила герцогиня Эгильон сердито. — "Ах! Ваша правда; я об этом и не подумала. Вас, моя любезная, я назначаю своею почетною дамою; я обещаю вам это". Дамы начали плакать еще сильнее, ибо, видя мое спокойствие в такую ужасную минуту, они полагали, что я лишилась рассудка. Между тем спокойствие мое точно было неподдельное, и я твердо была уверена, что мое прорицание исполнится. Так как герцогиня Эгильон находилась почти без чувств, то я притащила ее к окну и отворила его, чтобы освежить ее несколько воздухом. В это время заметила я в толпе народа одну женщину, подававшую нам разные знаки, которых я не понимала. Она непрестанно брала в руки свою одежду, но мы никак не догадывались, что это означало. Видя, что она продолжает делать то же, я закричала: Robe? Она сделала утвердительный знак, потом схватила камень, положила его в свое платье и указывала нам на него другою рукою; Pierre? — вскричала я опять. Радость ее была неизъяснима, когда она увидела, что мы ее понимаем; держа вместе камень и платье, она делала нам знак отсечения головы и потом начала плясать и хлопать в ладоши. Этот странный пантомим произвел на нас сильное впечатление, ибо мы осмелились думать, что он предвещает нам смерть Робеспьера. В эту самую минуту, когда мы колебались между страхом и надеждою, услышали мы в коридоре большой шум и странный голос нашего тюремщика, который, ударив свою собаку ногою, воскликнул: "Марш, ты робеспьеровская каналья!" Это выражение уверило нас, что нам нечего более бояться и что Франция спасена. Действительно, чрез несколько минут вошли к нам товарищи нашего несчастия и сообщили это важное происшествие. Тогда было 9-е Термидора. Мне опять принесли мою койку, на которой я провела лучшую ночь в жизни; ложась спать, я повторила моим подругам: "Вы видите, что меня не казнили, и я точно буду французскою королевою". Сделавшись императрицею, я хотела сдержать свое слово; я просила, чтобы г-жа Жирарден была сделана моею почетною дамою, но император не согласился на это потому, что она отделилась от нас. Вот, — продолжала Иозефина, — настоящая справедливая история сего, столь славного пророчества. Конец мой мало беспокоит меня; я живу здесь так покойно, так уединенно, не вмешиваюсь ни в какие политические дела, и делаю столько добра, сколько могу. И так я надеюсь умереть тихо на своей постели.

Правда, что Мария Антуанетта!» — Тут Иозефина остановилась, и мы поспешили обратить разговор на другой предмет^{5}.

Люди имеют природную склонность ко всему чудесному, необычайному. Суеверие господствует особенно во времена несчастий и беспокойств, по приближении важных политических перемен и по распространении устрашающих слухов. Таким образом, Вергилий в прекрасных стихах передал потомству описание чудесных случаев, предшествовавших умерщвлению Кесаря. Смерть Монтезумы и разрушение его царства предсказаны были мексиканцам появлением кометы. Известно, что Генрих IV за несколько дней до смерти предчувствовал, что его умертвят, и сообщил свое опасение герцогу Сюлли. О смерти кровожадного Нерона распространился суеверный страх между христианами, которых он преследовал. Они думали несколько времени, что Нерон еще не умер, но что он, по велению Предвечного, явится вновь и распространит по земле новые ужасы.

Таким же образом разные народные предания и басни распространяемы были до совершения новых достопамятных происшествий во Франции. Большая их часть происходит из предместий парижских и не заслуживает чести распространяться вне оных, но в некоторых встречаются странные обстоятельства и подробности, которые могут занять читателя на несколько минут. Первая из сих сказок есть повесть о красном человеке, которую в начале 1814 года рассказывали во многих парижских обществах. Вот она. Красный человек явился в первый раз перед Бонапартом в Египте накануне сражения при пирамидах. Бонапарте, в сопровождении немногих офицеров, ехал верхом неподалеку от сих памятников древности. Вдруг вышел из одной пирамиды человек, закутанный в красном плаще, приблизился к Бонапарту, попросил его сойти с лошади и пойти за ним вслед. Бонапарте согласился, и они оба вошли во внутренность пирамиды. Прошел час. Офицеры начали беспокоиться, видя, что генерал не возвращается, и хотели пойти в пирамиду, но в самое то время он вышел один. На лице его написано было удовольствие. До свидания с красным человеком он отнюдь не хотел дать сражения, но теперь отдал приказания немедленно изготовиться к бою и на другой день одержал победу при пирамидах. Бонапарте, так гласит предание, заключил с красным человеком союз на десять лет. Срок сей кончился за несколько дней до Ваграмского сражения. Он просил отсрочки. Красный человек согласился на усиленные просьбы своего питомца и заключил с ним новый союз на пять лет. Правда, что он в течение последних двух лет худо исполнял свое обещание, но многие хорошие должники также под конец становятся неисправны; да и кто вздумает считаться с таким адским союзником? Сему второму трактату надлежало кончиться 1 апреля (н. ст.) 1814 года, и уже в январе месяце, на несколько времени до отъезда Бонапартова к армии, красный человек явился у входа в Тюильрийский дворец и требовал допуска к императору. Видно, что он хотел напомнить ему о приближении второго конечного срока. Часовой не пропускал его. Красный человек дотронулся до него — и солдат (как говорят некоторые) сгорел и превратился в прах, а по рассказам других, окостенел и не мог двинуться с места. Красный человек вошел во дворец. Дежурный камергер, к которому он обратился, спросил, есть ли у него письмо. «Нет, — отвечал он, — только доложите вашему государю, что человек в красном платье хочет с ним видеться». Камергер, думая, что повелитель его позабавится сим случаем, поспешил доложить, но крайне изумился, когда Наполеон, взглянув на него сурово, приказал немедленно ввести красного гостя и замкнулся с ним в своем кабинете. Любопытный камергер начал прислушиваться сквозь замочную щелку и услышал разговор Наполеона с таинственным человеком, который, между прочим, сказал следующее: «Не забывайте, что с 1 апреля я вовсе не буду иметь участия в ваших делах; это последний срок нашего договора, который я хочу сохранить во всей точности. До сего срока вы должны или победить своих неприятелей, или заключить мир. Повторяю, что 1 апреля отниму руку свою от вас, и вы знаете, что тогда последует…» Тщетно Бонапарте старался доказать невозможность справиться со всею Европою до истечения назначенного срока, тщетно просил об отсрочке трактата. Красный был неумолим, как и все существа сего рода, и вдруг исчез. Некоторые говорят, что он провалился сквозь пол.

В Париже говорили, что сие посещение ускорило отъезд Бонапарта, который видел, что не должно терять времени. Между тем предречение красного человека исполнялось во всей точности, и с того времени все знавшие сию историю увидели, что красный сдержал последнее свое слово гораздо исправнее, нежели контракт.

Другой анекдот наделал не менее шуму в Париже. Один францисканский монах, известный в околотке своею благодетельностью, говорил всем в начале марта 1814 года, что Наполеон будет низринут с трона между 23 и 30 числами марта (н. ст.). Министр полиции (в ведении которого находились, по-видимому, такие прорицатели) приказал позвать его к себе и грозил, что посадит его в тюрьму. «Извольте, — отвечал старец, — я умру 16 марта, и потому мне все равно, где проведу остальные дни моей жизни». Министр, услышав сей ответ, назвал его сумасшедшим и отпустил. 17 числа вспомнил он о нем и из любопытства послал проведать, что он делает: он лежал в гробу. Второе его предсказание исполнилось взятием Парижа.

Должно заметить, что, по свидетельству многих людей, сказки сии сочинены не после происшествий, но первая из них за несколько месяцев, а последняя за несколько дней до взятия Парижа носилась в парижской публике^{6}.

Замешательство в государственных доходах не уменьшалось. Отставка Неккера не только не поправила ничего, но даже причинила значительный ущерб казне. Государственный кредит и доверенность публики, которую умел заслужить отставной министр, исчезли невозвратно. Его преемник не находил никакого средства поправить зло, беспрестанно увеличивающееся. Впрочем, несбыточные мечты еще обольщали многих; оттого наше разочарование было тем ужаснее. Но я, к несчастию, не был ослеплен сими мечтами.

Королева была близка к разрешению. Сие обстоятельство должно было причинить новые издержки особливо в случае рождения дофина. Мария Антуанетта почувствовала первые припадки родов 22 октября 1781 года в девять часов утра. Вся королевская фамилия тотчас была извещена о том. Я отправился из своего жилища с твердым намерением скрыть в себе чувствования, которые возникнут в моем сердце при рождении младенца, какого бы ни был он пола. Впрочем, несмотря на то, в Версале и в Париже распустили слух, будто лицо мое изменилось, когда возвестили о рождении дофина.

Принц Конде не присутствовал при рождении сына Людовика XVI. Его не было дома. Он приехал спустя несколько времени. Мария Антуанетта разрешилась в час и двадцать три минуты пополудни.

Новорожденного отдали в руки г. Миромениля, хранителя Государственной печати, для удостоверения в поле. Все молчали, притаив дыхание, ожидая, что он скажет. Беспокойство короля и королевы достигло высочайшей степени; мое сердце билось стремительно; граф д'Артуа также был очень растроган. Мы ожидали решения вопроса, который должен был иметь великое влияние на судьбу нашу. Вдруг лицо Миромениля прояснилось. Он бросил торжественный взгляд на короля, наблюдавшего малейшие его движения. Чело Людовика XVI также озарилось радостию; я отгадал причину ея. Я принял вид, приличный обстоятельствам. Граф д'Артуа, которому я сообщил свою догадку, невольно вздрогнул.

Одна королева находилась в мучительной неизвестности. Король шепотом просил совета у акушера, который отвечал ему с привычною грубостию:

— Ваше Величество! От радости не умирают!

Сии слова ободрили Людовика XVI; он приблизился к королеве и сказал:

— Ваше Величество, вы исполнили наши желания и желания Франции. Вы дали жизнь дофину.

Гермонт был прав: от радости точно не умирают. Мария Антуанетта, узнав о сем благополучии, забыла свои страдания, приказала принести сына и сквозь слезы, струившиеся по лицу ея, облобызала его несколько раз с любовью и гордостию.

Король был упоен радостию. Он ходил по залам, говорил со всеми и хотел перелить свое восхищение в сердце каждого.

— Надеюсь, — сказал он, оборотясь к нам, — что и вы, как братья и принцы, радуетесь счастливому умножению нашей фамилии.

Блаженство, которым наслаждался король, сообщилось мне: я от чистого сердца отвечал, что разделяю радость Его Величества. Слезы, брызнувшие из глаз моих, подтвердили сие.

Граф д' Артуа обнаружил также свое участие. Тогда король, пожимая наши руки, сказал с трогательным добродушием:

— Будьте уверены, что я буду признателен за такое бескорыстие.

Дофина крестили в тот же день. Я был его восприемником. Ему дали имя: Людовик-Иосиф-Ксаверий-Франциск.

Королева, отдавая сына своего принцессе Гемене, сказала:

— Мне не нужно напоминать вам о попечительности, какой требует сей драгоценный залог, на который обращено внимание всего королевства. Он находится в самых лучших руках: я могу облегчить заботы ваши, разделив с вами попечение о воспитании моей дочери.

Сии слова не очень понравились г-же Гемене. Она догадалась, что Мария Антуанетта под сим предлогом намеревалась поручить кому-нибудь другому воспитание принцессы. В самом деле, королева знала, что сия гувернантка совершенно неспособна к исполнению своих высоких обязанностей. Г-жа Гемене, легкомысленная, ветреная, непросвещенная, не заслуживала сама по себе никакого уважения и была обязана им только своей фамилии и должности, ею занимаемой.

Она не имела ни одного из тех качеств, которые украшали графиню Марсан, и должна была, по собственной опрометчивости и неосмотрительности, потерять все.

В тот же вечер я нашел на ночном своем столике письмо, весьма тщательно завернутое в два куверта, с такою надписью: «Его Высочеству по секрету!»

Я старался разведать, как оно доставлено; но ни один из моих прислужников не знал того. Я дал знак Аваре, стоявшему близ меня, разорвать первый куверт; на втором была та же самая надпись. Любопытство мое увеличилось; я сам пожелал вскрыть остальное. Какое-то тайное предчувствие заставило меня повернуться на постели, дабы никто не мог видеть содержания записки. Раскрыв, я увидел лист черной бумаги, исписанный белыми чернилами… Неизъяснимое чувство овладело мною. Но я обуздал себя и, вложив листок в обертку, отпустил прислужников.

Оставшись один и горя нетерпением, я открыл таинственное письмо и при свете лампы прочитал следующее:

«Утешься! Я рассматривал гороскоп новорожденного; он не похитит у тебя короны; он умрет, как скоро отец его перестанет царствовать. Другой, а не ты, наследует Людовику XVI; но и ты некогда будешь королем Франции. Горе тому, кто вступит на престол после тебя!.. Радуйся, что ты не имеешь детей! Величайшие бедствия угрожают жизни сыновей твоих. Фамилия твоя должна выпить до дна весь фиал горестей, приготовленный ей судьбою.

Прости! Трепещи за жизнь свою, ежели вздумаешь делать обо мне розыски!.. Имя мое: Смерть!!!»

Приведенный в замешательство, даже в ужас, чтением письма сего, я уже не думал о сне и начал размышлять, как поступить в сем случае. Предать ли забвению, открыть ли г-ну Морепа или начальнику полиции? Угрозы, помещенные в записке, не страшили меня; я знал, что оне не разразятся надо мною. Несмотря на все усилия, сии зловещие предсказания, сделанные столь дерзко, смущали меня. Я боялся также, чтобы сие таинственное извещение не было сетью, которую бросили враги мои, дабы привести меня в затруднительное положение. Утомясь и не могши заснуть, я встал потихоньку и списал копию с рокового письма, дабы сохранить ее, в случае, когда представлю подлинник. По краткости письма, я скоро кончил переписку.

Но, устремив взоры мои на белые буквы, я приметил в них движение, подобное кипению. Я обратил на сие происшествие все мое внимание: движение увеличилось, и буквы исчезли. Я видел в сем явлении химическое действие состава, который, после известного времени, должен был поглотить таинственные буквы. С любопытством наблюдал я сей опыт; буквы сначала побледнели, потом пожелтели, наконец постепенно исчезли, не оставя на бумаге ничего, кроме пятен. Благоразумная предосторожность виновника сего поступка причинила мне смертельную досаду; я не мог ничем изобличить его, следы преступления исчезли. Но действие сим еще не кончилось: в следующее утро оказалось, что бумага была продырена в нескольких местах и почти совершенно истлела. Сие служило доказательством, что она была напитана едким составом, который восприял свое действие спустя несколько времени.

Это принудило меня к молчанию. Я уверился, что сочинитель письма не имел намерения вредить мне: его предосторожности показывали, что он боялся быть открытым. Я, подражая его благоразумию, умолчал о таинственном письме и никому не сказывал о нем, кроме д'Аваре, и то уже после нашего изгнания.

Утром я почувствовал большую тягость от беспокойств протекшей ночи. В продолжение нескольких дней я старался наблюдать лица особ, ко мне приближавшихся, с намерением открыть преступника, но все мои старания остались тщетными^{7}.

Однажды вечером, во время сильного дождя, кто-то постучался в дверь к старушке, жившей среди огромного леса. Она отворила дверь и увидела молодого всадника, который просил позволение у ней переночевать. Она поставила его лошадь в стойло и ввела незнакомца в хижину. Старуха, слывшая в народе чародейкою, зажгла свечу и спросила молодого всадника, не хочет ли он поужинать. Молодой человек не отказался, и старуха подала ему кусок сыра и черного хлеба. «Вот все, что могу вам дать, — сказала она, — по милости налогов и того, что соседи, называя меня колдуньей, обирают у меня все произведения поля».

— Черт побери! — сказал молодой человек. — Если бы я когда-нибудь сделался королем Франции, то я приказал бы уменьшить налоги и образовать народ.

— Да услышит вас Господь Бог! — сказала старуха.

Молодой человек хотел было ужинать, как вдруг кто-то постучался у дверей.

Старуха отворила и увидела всадника, с которого струились капли дождя.

Старуха его впустила: и этот всадник был такой же молодой человек и такой же дворянин, как и первый.

— Это вы, Генрих? — сказал первый.

— Это вы, Генрих? — сказал другой.

Они оба назывались одним именем, и старуха узнала из их разговора, что они оба были на охоте с королем Карлом IX и что гроза заставила их всех разъехаться.

— Старуха, — сказал второй всадник, — нет ли у тебя чего другого поесть?

— Ничего, — отвечала она.

— Ну, так мы и этот скудный ужин разделим между собою.

Эти слова заставили поморщиться первого Генриха, но делать было нечего; он горестно повторил: «Разделим, пожалуй».

Они сели друг против друга, уже начали резать хлеб, как опять постучались в дверь; но тот незваный гость был также Генрих, также дворянин. Старуха на них глядела с удивлением. Первый Генрих хотел спрятать ужин, но второй поставил его опять на стол и положил возле свою шпагу. Третий Генрих улыбнулся.

— Вы, значит, не хотите разделить со мною вашего ужина; впрочем, я могу и поголодать.

— Этот ужин принадлежит тому кто первый сюда пришел, — сказал первый Генрих.

— Этот ужин принадлежит тому, кто лучше сумеет его защитить.

Третий Генрих покраснел от досады и с гордостью сказал: «Он принадлежит тому, кто будет в состоянии его взять».

Только что он это сказал, первый Генрих выхватил свой кинжал, другие два свои шпаги. Они уже были готовы драться, как в четвертый раз кто-то постучался у дверей. Взошел четвертый дворянин, также по имени Генрих. При виде обнаженных шпаг он обнажил свою и пристал к слабейшей стороне; они начали драться.

Старуха, испугавшись, спряталась за печку, и шпаги разрушают все, что попадается под их лезвия. Свеча упала и погасла, и битва продолжалась в темноте несколько минут, потом она начала постепенно утихать и совершенно кончилась.

Тогда только старуха осмелилась выйти из своей засады. Она зажгла свечу и увидела четырех юношей, распростертых по полу. Она их осмотрела и удостоверилась, что они пали от усталости, а не от потери крови.

В самом деле, они встали и, стыдясь того, что сделали, рассмеялись и сказали: «Теперь поужинаем мирно и не будем думать о прошлом. Кто старое вспомянет, тому глаз вон». Но когда они хотели поесть, то увидели, что в хижине царствует величайший беспорядок, что их ужин лежит весь в крови у них под ногами. Хотя он был и скуден, однако же они о нем пожалели. Старуха устремила на них свои серые кошачьи глаза.

— Что ты на нас смотришь? — сказал первый Генрих.

— Я смотрю на вашу судьбу, которую читаю в ваших глазах.

Второй Генрих приказывает ей сказать то, что она знает об их будущем. Двое других также ее об этом просят.

Старуха отвечает:

— Так же как вы соединены в этой хижине, так же вы будете соединены и в судьбе; так же как вы истоптали и окровянили этот ужин, так же вы попрете и окровяните то могущество, которое вы могли бы разделить между собою; так же как вы опустошили и разорили эту хижину, так же вы разорите и опустошите Францию; так же как вы теперь ранены в темноте, так же вы будете убиты насильственною смертью вследствие измены.

Четыре юноши не удержались от смеха при пророчестве старухи.

Все четыре юноши были герои:

Генрих Конде, отравленный в Saint Jean d'Angely своею женою.

Генрих Гиз, убитый в Blois.

Генрих Валоа (Генрих III), убитый Жаком Кисман в Saint-Cloud.

Генрих Бурбон (Генрих IV), убитый в Париже Равальяком^{8}.

Карл XI, отец знаменитого Карла XII, был один из самых умных королей шведских. Он определил права и обязанности разных сословий шведского народа и дал государству своему многие полезные законы. Притом он был человек просвещенный, храбрый, набожный, твердый, хладнокровный и воображения отнюдь не пылкого. Он лишился супруги своей, Ульрики Элеоноры, хотя при жизни обращался с нею сурово, но грустил о ее кончине более, нежели как можно б было ожидать. С той поры сделался он еще угрюмее и молчаливее прежнего и искал развлечения своей скорби в беспрерывных занятиях делами государственными. В один осенний вечер сидел он в халате и туфлях пред камином в кабинете стокгольмского дворца. При нем были камергер граф Браге, пользовавшийся особенною его милостию, и лейб-медик Баумгартен, человек умный, представлявшийся вольнодумцем: он хотел, чтоб люди не верили ничему, кроме медицины. Король сидел в тот вечер у камина долее обыкновенного и, склонив голову, смотрел в безмолвии на потухающие уголья. Граф Браге несколько раз напоминал королю, что пора ему успокоиться, но король движением руки заставлял его молчать. Врач, в свою очередь, стал было толковать, как вредно для здоровья сидеть за полночь. Король сказал ему вполголоса: «Не уходите; мне еще спать не хочется». Придворные начинали говорить о том, о другом, но разговор не завязывался. Граф Браге, полагая, что король грустит, вспоминая о своей супруге, посмотрел на портрет ее, висевший в кабинете, и сказал:

— Какое сходство! И величие и кротость души ее видны в этом портрете.

— Вздор! — возразил король с досадою. — Живописец польстил ей: королева отнюдь не была так хороша собою! — Потом, как будто устыдясь своей горячности, он встал и начал прохаживаться по комнате, чтоб скрыть свое смущение. Вдруг остановился он у окна, идущего на двор. Ночь была самая темная. Луна не показывалась.

Нынешний королевский дворец в то время еще не был кончен, и Карл XI, начавший строение его, жил в старом дворце, на оконечности Риттергольма, вдающейся в Мелар. Огромное это здание расположено в виде подковы. Кабинет короля был в конце одного из флигелей, и почти насупротив его находилась большая зала, в которой собирались государственные чины для принятия предложений королевских.

В это время казалось, что окна этой залы освещены очень ярко. Король изумился и сначала полагал, что там ходит кто-либо из придворных служителей со свечою. Но как он очутился в зале, которой давно уже не отпирали? Притом по необыкновенной яркости света нельзя было заключить, чтоб он происходил от одной свечи. Может быть, это пожар? Но не видно было дыму, окна не были выбиты; все было тихо; казалось, зала иллюминована как для торжества. Карл несколько минут смотрел на освещенные окна, не говоря ни слова. Граф Браге протянул руку к колокольчику, чтоб позвать пажа и чрез него узнать о причине этого странного освещения, но король остановил его. «Я хочу сам пойти в залу», — сказал он. При этих словах он побледнел и на лице его изобразился ужас, смешанный с благоговением. Между тем он твердым шагом вышел из кабинета. Камергер и врач последовали за ним, неся в руке по зажженной свече.

Смотритель дворца, у которого хранились ключи, уже спал в то время. Баумгартен разбудил его и приказал, именем короля, отпереть двери в залу государственных чинов. Изумленный смотритель оделся поспешно и явился к королю с связкой ключей. Сначала отпер он галерею, служившую переднею комнатою, или аванзалою. Король вступил туда и с изумлением увидел, что все стены комнаты покрыты черным.

— Кто приказал обить таким образом эту залу? — спросил он гневным голосом.

— Не могу доложить, — отвечал испуганный смотритель, — в последний раз, когда я приказал вымести галерею, она, как и всегда, обита была дубом. Эти обои взяты, конечно, не из гардеробной вашего величества.

Король быстрыми шагами миновал уже большую часть залы. Граф и смотритель следовали за ним. Бдумгартен поотстал: он боялся остаться один, боялся и следовать за другими.

— Не ходите далее, государь! — закричал смотритель. — Клянусь Богом, тут водятся нечистые духи. В это время… со времени кончины ее величества королевы… Говорят, что она прохаживается по этой галерее. Помилуй нас, Господи!

— Остановитесь, государь! — сказал граф. — Разве вы не слышите странного шуму в этой зале? Кто знает, каким опасностям вы подвергаетесь!

— Всемилостивейший государь! — прошептал Баумгартен, у которого ветром задуло свечу. — Позвольте мне по крайней мере привести сюда человек двадцать ваших драбантов.

— Войдем! — сказал король твердым голосом, остановясь у дверей большой залы. — Смотритель, отопри поскорее эту дверь. — Он толкнул в нее ногою, и отголосок, повторенный эхом сводов, раздался в галерее, как пушечный выстрел.

Смотритель дрожал и не мог ключом найти отверстие в замке.

— Старый солдат, а трусишь! — сказал король, пожав плечами. — Ну, хоть вы, граф, отоприте эту дверь.

— Государь! — отвечал граф, отступив от двери. — Прикажите мне броситься на пушку датскую или немецкую, я буду повиноваться без замедления, но здесь действуют силы адские.

Король вырвал ключ из рук смотрителя.

— Вижу — сказал он с презрением, — что дело касается меня одного!

И прежде, нежели приближенные могли удержать его, он отпер толстую дубовую дверь и вошел в большую залу с словами: «Да поможет мне Бог!» Спутники его, подстрекаемые любопытством, которое превозмогло в них боязнь, а может быть, и стыдясь оставить короля, вошли с ним вместе.

Большая зала освещена была очень ярко. На стенах старинные обои в лицах заменены были черным сукном. Вдоль по стенам стояли, как и прежде, добытые Густавом Адольфом трофеи, знамена врагов Швеции. Посреди их видны были и шведские штандарты, покрытые траурным крепом.

На скамьях сидело многочисленное собрание, четыре сословия государственные: дворяне, духовные, граждане и крестьяне — занимали свои места. Все были в черном одеянии; лица их светились при блеске, но король и его спутники не могли различить в этой толпе ни одного знакомого лица.

На возвышенном троне, с которого король произносит речи к собранию, лежал окровавленный труп в царском одеянии. По правую сторону стоял отрок с короною на голове, по левую — опирался на кресла трона другой человек или призрак в торжественной мантии, какую носили древние правители Швеции до возведения ее Вазою на степень королевства. Перед троном, за столом, покрытым большими книгами и пергаменными хартиями, сидели несколько человек важного и строгого вида в длинных черных мантиях; они казались судьями. Между троном и этим столом находилась плаха, покрытая черным сукном; подле нее лежала секира.

Казалось, что никто из собрания не замечал Карла и троих его спутников. При входе в залу слышали они один смешанный шепот, в котором не могли различить ни одного явственного слова. Вдруг самый старший из судей, по-видимому председатель, встал с своего места и трижды ударил рукою по большой открытой книге, пред ним лежавшей. В то мгновение водворилась глубокая тишина. Растворились двери, противоположные тем, в которые вошел Карл, и несколько молодых людей, в богатой одежде, вступили в залу. Они шли, подняв голову и гордо озираясь. Руки их связаны были назади; концы веревок нес дюжий человек в лосином полукафтанье. Пленник, шедший впереди, как казалось, важнейший из всех, остановился посреди залы перед плахою и посмотрел на нее с выражением гордости и презрения. В это мгновение затрепетал труп, и из раны его полилась светлая багровая кровь. Молодой человек стал на колени и протянул голову на плаху. Секира сверкнула в воздухе и со стуком упала. Кровь ручьем пролилась до трона и смешалась с кровию трупа; отсеченная голова покатилась по полу до ног Карла и обагрила их кровию.

Дотоле он молчал в изумлении, но при этом грозном зрелище выступил вперед и, обратясь к человеку в мантии правителя, смело произнес:

— Если ты от Бога, говори; если же не от Бога, оставь нас в мире!

Привидение отвечало ему медленно, торжественным голосом:

— Король Карл! Эта кровь пролита будет не в твое царствование: но (это произнесено было не так явственно) чрез пять царствований. Горе, горе, горе крови Вазы!

В это время многочисленные лица собрания начали исчезать и вскоре казались одними тенями; мало-помалу они исчезли совершенно, и свет, озарявший залу, потух. Свечами, бывшими в руках Карла и его проводников, освещались старые обои, легко колеблемые ветром. Несколько времени слышался легкий шум, подобный то шелесту листьев, то звуку струны, лопающейся при настраивании арфы. Все это произошло минут в десять.

Черные обои, отсеченная голова, струи крови, обагрившие пол, — все исчезло с привидениями; только на туфле Карла осталось красное пятно, которое одно могло бы напомнить ему происшествия этой ночи, если б они не врезались глубоко в его памяти.

Возвратясь в кабинет, Карл приказал составить описание всего виденного им, велел своим спутникам подписать эту бумагу и сам скрепил ее своею подписью. Как ни старались скрыть существование этого акта, он вскоре сделался известным, даже еще при жизни Карла. Многие особы видели подлинник; у других есть засвидетельствованные копии.

Теперь вспомните смерть Густава III и суд над Анкарстремом, его убийцею. Труп представлял Густава III, казненный человек — Анкарстрема; отрок есть Густав VI, нынешний король, а старец — герцог Зюдерманландский, правитель королевства. Они теперь находятся в Петербурге. Не случится ли кому-нибудь увидеться с особами их свиты? Всякий швед подтвердит вам истину этого предания^{9}.

…Людям не довольно того непонятного, что на самом деле случается: они стараются изукрасить слышанное и бессовестно искажают. Впрочем, господа шведы богаты такими историями. Я знавал за несколько лет пред сим в Неаполе шведского посланника, человека прелюбезного, преумного и образованного; он рассказывал мне также одно достойное любопытства событие. Он был статс-секретарем при покойном шведском короле Густаве III и пользовался особенною его милостию. Однажды после обеда король призвал его к себе, отдал ему какую-то важную дипломатическую бумагу и приказал изготовить по ней исполнение непременно к докладу следующего утра. Граф отправился домой, написал требуемое, запер обе бумаги в ящик письменного стола и поехал на вечер, к приятелю. Возвратясь домой около полуночи, он занялся приведением в порядок бумаг к завтрашнему докладу, но никак не мог найти бумаги, полученной от короля, и написанного им ответа. Он помнил, что положил их в ящик, но их ни там и нигде не было. Он разбудил жену свою, расспрашивал всех домашних; никто в его отсутствие не входил в кабинет, а бумаги исчезли. Ночь прошла в тщетных поисках. При наступлении утра граф, утомленный бдением и досадою, бросился в отчаянии в кресла, думая поехать к королю, объявить о несчастном случае и просить прощения в неумышленном проступке. К нему подошел его управитель, помогавший искать бумаги, человек добрый и честный.

— Смею ли предложить вашему сиятельству средство к отысканию бумаги, средство несомненное? — сказал он с робостью.

— Какое? — спросил граф с нетерпением.

— Извольте посоветоваться с ворожеею. Я знаю такую женщину; она чухонка и чудесно ворожит на картах и на кофе.

Граф, ожидавший ответа поумнее этого, хотел было выразить свое негодование на глупое предложение управителя, но в это время утренний луч проник сквозь занавесы и осветил стенные часы; стрелка стояла на половине четвертого; в шесть часов надлежало явиться к королю. Утопающий хватается и за соломину. «Что ж? — подумал граф. — Хуже от этого не будет, бумага пропала, и чем черт не шутит! Может быть, ворожея и выведет из беды». Он объявил жене, что хочет после ночных беспокойств прогуляться на свежем воздухе, зашел к управителю, надел его старый сюртук, поношенную шляпу и сероватый галстух и отправился по данному ему адресу. Вошед в комнату ворожеи, он назвался простым мастеровым и просил ее объявить ему, где можно найти вещь, им затерянную. Старуха посмотрела на него с усмешкою и сказала: «Полноте обманывать меня, ваше сиятельство! Вы граф**** и хотите знать, куда девалась какая-то бумага: она завалилась за ящик вашего стола; выдвиньте ящик и найдете ее». Граф дал ей червонец, возвратился домой, вынул ящик из стола, и обе искомые бумаги упали к его ногам. Можете вообразить себе, как он обрадовался! К назначенному времени явился он к королю и поднес доклад. Король был очень доволен его работою, но заметил, что граф бледен и кажется нездоровым, будто не спал ночь. Граф признался ему во всем и рассказал странное приключение. Густав III, человек воображения пламенного и поэтического, захотел сам видеть эту ворожею и условился с графом посетить ее того же вечера.

В назначенный час король и граф оделись в простое платье и пошли к сивилле. При вступлении короля в комнату она вмиг его узнала и приветствовала с должным почтением. Напрасно он уверял ее, что она ошиблась. По желанию короля она разложила на столе карты и сказала ему, что он погибнет в большом собрании и что виновником его смерти будет первый человек, который встретится с ним сегодня вечером в красном плаще (тогдашняя мода). Густав щедро одарил ворожею и с любимцем своим отправился домой. Дорогою встречалось им много людей, но не было красного плаща. Когда они уже приблизились ко дворцу, вышел из дверей нижнего яруса человек в красном плаще. Король и граф взглянули ему в лицо и узнали любимца королевского — камергера графа А. Всем известна была его преданность и любовь к государю; все знали, что он по малейшему мановению короля готов жертвовать для него жизнию, не менее того. Густав с той минуты стал его убегать, начал удалять его от себя и, желая сделать ему пребывание у двора неприятным, иногда поступал с ним несправедливо. Это незаслуженное гонение тронуло и огорчило графа. Сначала старался он усугублением своего усердия и ревности к службе короля возвратить его благоволение; но видя, что все старания его напрасны, пристал к оппозиции и, почитая себя обиженным, сделался явным противником правительства. Известно, что Густав III умерщвлен был в маскараде: убийца его, Анкарстрем, при допросах объявил, что к исполнению этого гнусного замысла преимущественно побудили его жалобы и толки графа Л^{10}.

Много таких рассказов слышала я по вечерам, когда няня думала, что я заснула; но помню ясно и подробно только этот один. Швеция, как Дания и Шотландия, полна легендами про чертей, про привидения и пророческие миражи — в туманах этих северных стран, в отчизне Фингалов и Гамлетов.

Есть, между прочим, в Швеции один королевский замок, Грипсгольм, известный целым рядом сверхъестественных или, по крайней мере, необъяснимых видений. Батюшка еще знавал в Стокгольме одного старого господина в каком-то придворном чине, который имел способность предвидения приближающихся в будущем происшествий, то, что шотландцы называют second sight, второе зрение. Я не помню имени этого человека, но о нем рассказывали много странных случаев, и батюшка часто говорил об одном из них, который я твердо помню. Несколько лет перед нашим пребыванием в Швеции гостил у дочери своей, шведской королевы, наследный принц Баденский, после своего пребывания у другой дочери, императрицы Елисаветы Алексеевны. Он уже собрался ехать назад на родину. В самый день отъезда двор вместе с ним завтракал в замке Грипсгольме, и наш ясновидец тут же сидел за столом, почти против принца. Во время веселого разговора графиня Енгстрем, кажется, жена министра иностранных дел, или другая дама, заметила, что ясновидец побледнел, вздрогнул, стал пристально смотреть на принца и приуныл. Другие этого не видали; завтрак кончился благополучно, придворные простились с принцем, и королевская семья поехала провожать его до моря. Пока ожидали их возвращения, графиня с женским любопытством и настойчивостью не давала покоя ясновидцу, требуя непременно, чтоб он рассказал ей, что его смутило; он отнекивался, она приставала. Отделившись от других групп, они остались у окна, в виду большой дороги; тут наконец ясновидец решился сказать своей собеседнице, что плохо принцу придется: во время завтрака он увидел за стулом принца его же самого, стоящего за ним, — точно живой двойник, но задумчивый и в другом наряде. Настоящий принц был в мундире шведском или баденском (не помню), а привидение стояло в русском мундире. «Ну, что же?» — спросила графиня. «Не хорошо», — отвечал задумчиво тот. «От чего не хорошо? Что же тут такого? Чего вы боитесь?» — «Разумеется, ничего, все вздор; зачем же вы меня спрашивали?» Он едва успел выговорить эти слова, как оба они увидели в окно скачущего опрометью верхового. «Беда, беда, — кричал он, — скорее доктора, помощи! Принца опрокинули, он крепко разбился». Все засуетилось, бросилось на двор на улицу. Принца через несколько часов не стало; когда привезли тело, он был в русском мундире: по какому-то случаю он, садясь в карету, переменил платье и надел русский мундир. Таким образом, даже и в этой подробности сбылось предсказание ясновидца.

Но не один этот господин имел видение в замке Грипсгольме; и другое, из таких же достоверных источников почерпнутое, то есть рассказанное очевидцами, передавал нам батюшка. Королева, не помню, жена ли Густава III или Карла XIII, провела часть лета в замке Грипсгольме, тоже немного лет до приезда батюшки в Стокгольм. Погода стояла ясная, теплая; однажды после обеда, на который было приглашено несколько посторонних лиц, королева предложила гостям прогулку со всею свитою по саду. Вечер был такой теплый, что, отдохнув в одной беседке, королева оставила в ней красную шаль, которую было надела, но в которой показалось ей слишком жарко, и пошла дальше. Общество было отборное, разговор оживленный, королева весела; время шло незаметно, катались в лодке по озеру, прогулка длилась, и на возвратном пути королеве показалось что-то сыро; сделалась у нее легкая дрожь, и она приказала своему маленькому пажу опередить ее и поскорее принести ей шаль. Мальчик побежал к беседке, но, хотя гуляющие шли тихо, не возвращался. «Пойдемте же сами к беседке», — сказала королева и повернула туда. Когда они подошли, паж стоял у двери бледный, смущенный; королева шутя погрозила ему пальцем, говоря: «Ну что же? Принеси мне хоть теперь мою шаль». Но паж стоял как вкопанный. «Хотел… нельзя… не могу… не смею…» — «Что это значит?» — спросила королева и пошла к двери. «Не ходите, не ходите! — вскричал паж. — Я был там, я хотел взять красную шаль, которая лежала на диване; но какая-то незнакомая женщина, вся в белом, страшная, очутилась у самого дивана, положила одну руку на шаль, а другою подала мне знак, чтоб я вышел». Королева слегка изменилась в лице, однако твердым голосом сказала пажу: «Пусти!» — и, обращаясь к гостям, прибавила: «Пойдемте в беседку; не бойтесь, это до меня одной касается; белая дама только с моим родом имеет дело». Все с нею вошли в беседку; там лежала шаль на диване, никого в беседке не было; но королева в этот год и умерла.

Эти два случая батюшка слышал от свидетелей-очевидцев, и потому они достоверны, во сколько такие явления могут быть удостоверены; но другой случай в этом же замке произошел гораздо прежде, так что он уже был передан не теми лицами, которые тогда жили.

Королева Ульрика умерла в замке Грипсгольме. На другой день кончины ее, как только успели положить ее под катафалк, на так называемой парадной кровати умерших, к дверям замка подъехала, вся обитая черным сукном, траурная карета, шестериком, с траурною упряжью, с кучерами и лакеями в траурных ливреях. Из кареты вышла дама в глубоком трауре, и в ней узнали графиню Стейнбок, друга королевы Ульрики, которая почему-то была удалена от нее и от двора и жила далеко в деревне. Тогда не было телеграфов, и присутствующие удивились, как она успела узнать о смерти королевы так скоро, что уже явилась в полном трауре; однако ее впустили. Она вошла с тихим достоинством, поклонилась царедворцам, которые, вероятно, и разлучили ее с королевой, взошла на ступени к кровати и наклонилась над умершею, чтоб проститься с нею; умершая привстала, открыла ей объятия, и долго и крепко обнимались давно разлученные приятельницы. Потом королева опустилась на свои подушки в недвижном оцепенении смерти, а графиня Стейнбок опять тихо поклонилась, прошла мимо изумленных, испуганных придворных, села в свою карету и уехала. Через несколько дней узнали, что графиня Стейнбок скончалась в своей деревне на другое утро после смерти королевы. Не она живая, а ее тень приходила помириться с другом своим, королевой, когда в ясном видении загробном обе поняли, что сердца их не изменяли друг другу, а только ловкие люди умели их разлучить.

Старожилы рассказывали это за несомненное происшествие. Что же касается до известного рассказа о видении какого-то сверхъестественного верховного суда и приговора, батюшка собирал сведения и справки, и оказалось, что мнимые документы подделаны, и даже какая-то неточность в подписи короля доказывает неверность всего рассказа.

Другой необыкновенный случай рассказывали батюшке очевидцы. Это уже происходило не в замке Грипсгольме, а в Стокгольме, в королевском дворце, 15 марта 1792 года, брат короля Густава III, герцог Зюдерманландский пошел в кабинет или библиотеку короля отдохнуть после обеда и забыл там свой шарф. Вечером, когда была пора отправиться в маскарад, он вспомнил про шарф и послал пажа или камердинера за ним в кабинет. По прошествии некоторого времени тот воротился, говоря, что никак не мог войти в комнату: замок у двери, должно быть, испорчен; ключ в замке, а повернуть никак нельзя. Герцог сам пошел и только тронул дверь, она отворилась; но он отскочил, ибо перед его глазами лежала на диване фигура мужская — вся в крови, которая текла из свежей раны. Лица не видать было; но ему казалось, что это или он сам, или король. Оправившись от первого впечатления, он подошел к дивану, но видение уже исчезло. Он схватил свой шарф и поспешил в маскарад. На этом маскараде брат его, король Густав III, был смертельно ранен из пистолета графом Анкарстремом; и раненого принесли для первой перевязки в тот самый кабинет и положили на тот самый диван, где брат видел его образ или тень, за несколько часов перед тем.

По случаю одной подробности этого происшествия, именно той, что дверь не мог отворить камердинер, а как скоро взял ключ герцог Зюдерманландский, она легко отперлась, батюшка рассказывал, что знатоки этого дела, шведы и шотландцы, ему говорили, что всегда так бывает: явление, привидение из духовного мира дается только тому, кто назначен судьбой для принятия этой тайны, «he who is fated», а для других оно остается недосягаемо, непостижимо. Не то ли бывает и вообще в области духовной? То, что дается каким-то внутренним откровением иным избранным, — и крепость веры, и понимание прекрасного, и творческая сила поэзии, и чутье в оценке людей, — все это недоступно, непонятно дюжинным натурам, которым нужна грубая осязательность для веры, математическая точность для понимания и очевидность открытых, топорной работы, пружин, для объяснения неуловимотонких движений ума и сердца, составляющих собою характер, то есть особенность каждого человека. О самих привидениях, о явлении умерших и о тех пророческих видениях, о которых англичане говорят; что идущие нам навстречу будущие происшествия бросают свою тень на землю перед собою, можно спорить и делать разные предположения; но совершенно отрицать их — точно ли благоразумно? Не все ли великое, не все ли духовное для человека необъяснимо?^{11}

Папанцин, принцесса мексиканская и родная сестра императора Монтецумы, была в замужестве за губернатором города Тлателолько. По смерти своего супруга она не оставляла дворца тлателольского и кончила в нем жизнь свою в 1509 году. Погребение отправлено с великолепием, приличным ея знаменитому роду, в присутствии Монтецумы и всех знатнейших мексиканских и тлателольских вельмож. Тело ея положено в дворцовом саду, в пещере близ источника, где она обыкновенно купалась, и вход в пещеру загражден небольшим камнем.

На другой день после погребения одна пятилетняя девочка, идучи от матери своей к смотрителю дворца покойной принцессы, живущему на другом конце сада, проходила близ пещеры и увидела принцессу, сидящую при источнике и кличущую ее кокотоной (ласковое слово, которым в Мексике называют детей). Неудивительно, что маленькая девочка не могла судить о смерти ея и, думая, что принцесса по своему обыкновению пришла туда купаться, весело подбежала к ней. Папанцин приказала ей прислать к себе жену смотрителя. Но сия женщина, услышав о том, сказала с усмешкою девочке: «Да разве ты, умница, не знаешь, что Папанцин умерла и что мы вчера ее похоронили». Однако малютка звала ее так неотступно, что она решилась пойти с нею в сад, но лишь только издали увидела принцессу, то лишилась чувств. Девочка, испугавшись, известила о том свою мать, которая с двумя прислужницами немедленно прибежала на помощь. Женщины пришли в великий страх при виде принцессы, сидящей в погребальной одежде; но Папанцин ободрила их, сказав, что она жива. По приказанию ея призван смотритель дворца. Папанцин поручила ему уведомить о сем Монтецуму; но он отказался исполнить волю ея, представляя, что император ему не поверит и без всякого исследования строго накажет его как обманщика. «Ступай же ты в Тескуко, — сказала ему принцесса, — и проси ко мне короля Незалюалпилли». Смотритель повиновался сему приказанию, и король тот же час прибыл в Тлателолько. В то время Папанцин перешла уже в покои. Незалюалпилли при виде ея пришел в великое замешательство; но потом, несколько ободрясь, отдал принцессе должное почтение. Тогда Папанцин упросила его отправиться в Мексику к Монтецуме и сказать ему, что она жива, желает с ним видеться и говорить о важных делах. Незалюалпилли немедленно отправился по ея желанию. Монтецума хотя и не верил сему известию, но чтоб не показать недоверчивости к словам почтенного короля Тескукского, поспешил в сопровождении мексиканских вельможей, и, войдя в чертог, в котором находилась принцесса, спросил ее: «Точно ли она сестра его?» — «Я точно твоя сестра Папанцин, — отвечала она, — та самая, которую ты похоронил вчерашнего дня; я жива и хочу тебе открыть, что я видела: ибо сие до тебя касается».

Император и король сели; прочие зрители стояли в изумлении, взирая на Папанцин, которая так продолжала: «После смерти моей или, если не верите, что я умерла, скажу лучше, после того, как лишилась чувств, увидела я себя в такой пространной долине, что, в какую сторону ни обращала свой взор, нигде не видела ея пределов. Среди сей долины представилась мне дорога, разделявшаяся на множество тропинок; предо мною с шумом волновалась великая и бурная река; я хотела ее переплыть; но вдруг предстал какой-то прекрасный юноша, величественного роста, в одежде белейшей снега и светлейшей солнца. Он имел крылья из прекраснейших перьев, а на лбу его блистал сей знак (тут Папанцин изобразила пальцами крест). "Останься здесь, — сказал он, взяв меня за руку, — тебе еще не пришло время переплыть эту реку. Бог любит тебя, хотя ты и не знаешь Его". Потом повел он меня вдоль реки. На берегу оной белело множество черепов и костей человеческих, и я слышала столь плачевные стоны, что сердце мое томилось от жалости; на самой же реке увидела я вдали несколько огромных зданий, с распущенными крыльями плывущих по пенистым волнам и носящих в себе каких-то людей, для меня неизвестных и странных. Лица у них были белые, в руках они держали знамена, и головы их прикрывались шлемами. Тогда сей юноша сказал мне: "Бог хочет, чтоб ты жила и видела перемены, предназначенные Им в сих странах. Стоны, которые ты слышишь, суть стоны твоих предков, претерпевающих мучения за их злодеяния. Сии неизвестные тебе люди, плывущие на кораблях, приедут сюда, силою оружия завоюют все Мексиканское государство и откроют здесь истинное познание Творца Неба и Земли. Что ж касается до тебя, то лишь кончится война и будет проповедуемо крещение, омывающее грехи, ты должна первая принять его и подать собою пример твоим согражданам". Сказав сие, юноша исчез, и я снова почувствовала свое существование, встала, оттолкнула камень и вышла из пещеры в сад. Остальное вам известно». Монтецума, слыша столь необыкновенное повествование, ужаснулся, встал, тревожимый различными мыслями, и немедленно удалился в свой дворец, с мрачным безмолвием, не отвечая ничего льстецам, которые хотели его успокоить, уверяя, что ум принцессы поврежден жестокою болезнию. С тех пор Монтецума не хотел более видеть свою сестру, не желая напоминать себе падения своего государства. Папанцин была свидетельницею события своего видения. При ней Кортец пристал к берегам Мексики, и испанцы ниспровергли трон Монтецумы. Она жила в величайшем уединении, вела самую строгою жизнь, первая приняла святое крещение в Тлателолько в 1524 году и наименована донной Марией Папанцин. Сделавшись христианкою, она по смерть свою была примером добродетелей, и кончина ея была сообразна ея жизни и чудесному воззванию к христианству.

Сие происшествие, как повествует Антоний де Солис, тогда же было обнародовано и представлено в картинах, которые заменяют мексиканцам письмена. Картины сии были присланы ко двору испанскому и еще поныне хранятся в Мадриде^{12}.

Глава XXXIII

«Такого приключения не можно почесть нелепым, особливо там, где идет слово о государях…»^{1}

Незадолго до кончины Императрицы Елизаветы Петровны Шуваловы Петр Иванович и Иван Иванович и многие другие видали призрак Императрицы Елизаветы Петровны, гуляющий в Летнем саду и в других комнатах, когда наверное знали, что она в своих покоях находилась.

Был слух еще, что Императрица Елизавета Петровна видела себя когда-то в гробу. И. Павел сам рассказывал это Петру Хрис. Обольянинову^{2}.

Императрица Анна Иоанновна за год до своей кончины видела сама себя на троне. Наперед ее, — несколько раз, поздно ввечеру, видели проходящие тронную залу, что Императрица сидит на троне во всем царском облачении и со всеми регалиями, что видали неоднократно и разные люди; о чем донесено было тогдашнему любимцу Бирону, который полюбопытствовал лично донести Императрице, которая сперва не хотела верить, но Бирон уговорил ее полюбопытствовать. Императрица приказала известить себя, когда таковое видение будет. Скоро оное случилось, и, когда доложили ей, что она сама видима на троне, то Императрица пошла в сопровождении Бирона и многих других в тронную залу; сама видит себя на троне во всех императорских регалиях. Сначала она почла сие за нарядившуюся женщину, закричала: колите ее! Но как призрак начал исчезать и оборачиваться в дым, тогда Императрица Анна упала в обморок, и уже ее вынесли из тронной^{3}.

Один из родственников его (никак не могу вспомнить его имени) рассказывал, как очевидец, об известном, неразгаданном явлении перед смертию Анны Иоанновны. Этот рассказ, часто повторяемый, однако ж должен найти место в моей коллекции чудесных случаев привидений. Вот как рассказывал мой дед. Его товарищ был дежурный со взводом солдат в карауле, вечером, за несколько дней до смерти Анны Иоанновны. Это было во дворце на Фонтанке, у Аничкина моста, в том самом доме, где теперь Троицкое подворье, в покоях митрополита Московского. Караул стоял в комнате подле тронной залы; часовой был у открытых дверей. Императрица уже удалилась во внутренние покои, говоря словами гоффурьерских записок. Все стихло. Было уже за полночь, и офицер уселся, чтобы вздремнуть. Вдруг часовой зовет на караул, солдаты вскочили на ноги, офицер вынул шпагу, чтобы отдать честь. Он видит, что Императрица Анна Иоанновна ходит по тронной зале взад и вперед, с клоня задумчиво голову, закинув назад руки, не обращая внимания ни на кого. Часовой стоит как вкопанный, рука на прикладе, весь взвод стоит в ожидании; но что-то необычайное в лице Императрицы, и эта странность ночной прогулки по тронной зале начинает их всех смущать. Офицер, видя, что она решительно не собирается идти дальше залы, и не смея слишком приблизиться к дверям, дерзает наконец пройти другим ходом в дежурную женскую и спросить, не знают ли намерения Императрицы. Тут он встречает Бирона и рапортует ему, что случилось. Не может быть, говорит герцог: я сейчас от Императрицы, она ушла в спальню ложиться.

— Взгляните сами: она в тронной зале.

Бирон идет и тоже видит ее. «Это какая-нибудь интрига, обман, какой-нибудь заговор, чтобы подействовать на солдат!» — вскричал он, кинулся к Императрице и уговорил ее выйти, чтобы в глазах караула изобличить какую-то самозванку, какую-то женщину, пользующуюся некоторым сходством с ней, чтобы морочить людей, вероятно с дурным намерением. Императрица решилась выйти, как была, в пудермантеле. Бирон пошел с нею. Они увидели женщину, поразительно похожую на нее, которая нимало не смутилась. «Дерзкая!» — вскричал Бирон и вызвал весь караул. Молодой офицер, товарищ моего деда, своими глазами увидел две Анны Иоанновны, из которых настоящую, живую, можно было отличить от другой только по наряду и потому, что она взошла с Бироном из другой двери. Императрица, постояв минуту в удивлении, выступила вперед, пошла к этой женщине и спросила: «Кто ты? Зачем ты пришла?» Не отвечая на слова, та стала пятиться, не сводя глаз с Императрицы, отступая в направлении к трону и, наконец, все-таки лицом к Императрице, стала подниматься, пятившись, на ступеньки под балдахин. «Это дерзкая обманщица! Вот Императрица! Она приказывает вам, стреляйте в эту женщину», — сказал Бирон взводу. Изумленный, растерявшийся офицер скомандовал, солдаты прицелились. Женщина, стоявшая на ступенях у самого трона, обратила глаза еще раз на Императрицу и исчезла. Анна Иоанновна повернулась к Бирону, сказала: «Это моя смерть!» — поклонилась остолбеневшим солдатам и ушла к себе.

Это один из самых достоверных рассказов о привидениях. Очень мне досадно, что я забыла имя офицера, который был очень близок к деду и сам передавал ему все подробности незадолго после этого неразгаданного случая. Через несколько дней или часов Анна Иоанновна скончалась, я тоже не запомню срока (для меня вообще числа и собственные имена всегда было трудно запомнить, между тем как обстоятельства, слова и мысли остаются живо и крепко в памяти до сих пор)^{4}.

Княгиня Дашкова только что рассказала мне еще один анекдот. Незадолго до смерти императрицы Анны несколько ночей подряд во дворце являлся ее призрак. Он приходил в короне, со скипетром в руке и садился на трон. Впервые его увидели офицеры из дворцовой охраны и рассказали о нем другим, и те, кто пришел на следующую ночь, тоже его увидели. В конце концов слух о привидении дошел до императрицы, и она сама пожелала на него взглянуть. В полночь она пришла в тронный зал и… увидела самое себя. Свидетели утверждали, что видели императрицу лицом к лицу с призраком. А через несколько месяцев после этого она умерла. Многие в России верят в эту историю^{5}.

В последнее время много писали о привидениях и предзнаменованиях, в том числе и о метеоре, предшествовавшем кончине незабвенной Екатерины II. Исторические записки, вышедшие под именем Людовика XVIII, говоря об обстоятельствах ее смерти, смешали даже это явление с приключением, которое, если верить преданию, случилось будто бы с Императрицею Анной Иоанновной, и во всех подробностях описывают, как Екатерина II «ходила сама в тронную залу и видела тень свою, сидящую на престоле. Коротко заключить, происшествие это было столь удивительно, говорит автор записок, что его никак скрыть не могли, и я узнал об нем один из первых».

Мнимое предзнаменование о смерти Екатерины II не было ни так страшное, ни даже из рода вещей необыкновенных. Вот оно. Во время пребывания в Петербурге шведского короля, здравствующего и поныне под именем полковника Густавсона, были беспрестанные праздники и увеселения при дворе и у многих вельмож, угощавших Императрицу и Ее гостей, графа Вазу и графа Гагу. Удостоив своего посещения бал тогдашнего генерал-прокурора, графа Самойлова, — то было в исходе августа, в довольно светлый вечер, — Государыня, садясь в карету, около семи часов вечера приметила, что одна звезда направила течение свое в атмосфере прямо по следам Ее выезда и упала при выходе из экипажа неподалеку от Ее цуга и вершников. Просвещенная Монархиня сказала только: «Вот звезда упала!» — и отнюдь не думала, чтоб это физическое явление могло что-нибудь значить для суеверных.

На другой день Императрица пересказывала это обстоятельство один на один графине Анне Алексеевне Матюшкиной: последняя, издавна приближена и любимица Екатерины, отвечала: «Народ, матушка, толкует, что звезда упала к хорошему, и значит, что от нас улетит Великая Княжна Александра Павловна в Швецию». Каждому известно, что Государыня очень желала этого брака. Дни Ее прекратились через два месяца того же года (6 ноября).

Вот приключение с Екатериною II, верное, без всяких прибавок, и которое могу засвидетельствовать, имев случай быть очевидцем упавшей звезды, у покойного графа Самойлова, на его праздник Разговор Государыни с графинею Матюшкиной я слышал от самой почтенной старушки. О предзнаменовании смерти не было и речи^{6}.

Екатерина Вторая не могла пережить той Екатерины, которая будто бы приковала счастье к колеснице своей. Неудачная помолвка и исполинский разгром держав европейских сильно потрясли и подействовали на ее душу. Казалось, Промысл непостижимый изрек, чтобы конец старобытного существования Европы был предтечею кончины Екатерины. Она сама предвестила ее за несколько дней до шестого ноября, разлучившего Екатерину и с престолом, и с Россией. При выходе ее на крыльцо сверкнула молния змееобразно и рассеялась перед нею.

«Это знак близкой моей смерти», — сказала она и шестого ноября, подобно внезапно блеснувшей молнии, внезапно уклонилась она в гробницу.

Иные опровергают это явление. Мало ли что кажется несбыточным на путях земной политики. Необычайные события приурочились к кончине Екатерины; необычайные волнения природы 1796 года слились с разгромными событиями политическими. Говоря о таком сочетании горнего мира с дольним, Фридрих в истории своего времени сказал: «Мы это видим, а тайна этого в судьбах Провидения»^{7}.

Трудно найти для психолога и физиолога другую натуру, заслуживающую более обстоятельного и внимательного изучения, чем Император Павел I. Воображение в нем было так сильно, что он представленные предметы принимал как за действительно существующие. В нем, еще десятилетнем мальчике, особенность эта была уже замечена воспитателем его, Порошниным. Он остался тем же до конца жизни. Он верил в сны и предзнаменования. Вспомним сон его пред днем вступления на престол, переданный в записке Ростопчина: тут ему снилось, что его три раза поднимает кверху неведомая сила.

Армфельд передает слова Павла о сне, который ему привиделся накануне дня его смерти: ему снилось, что ему на спину натягивали узкий парчовый кафтан и с таким усилием, что он готов был вспрыгнуть от боли.

Постройка Михайловского инженерного замка, в котором последние месяцы жил и умер Император, находится также в прямой связи с этой верой в видения и предзнаменования. Иначе солдату, объявившему о видении ему архангела Михаила на месте нынешнего замка, конечно бы, не поверили.

В настоящее время медицинская наука в напряженном воображении, в видении призраков и т. д. видит результат расстройства пищеварительной системы, и, перечитывая, например, «Записки Порошина», врач найдет в них прямое подтверждение этой теории. Десятилетний Павел, сила воображения которого изумляла наставников, постоянно страдал плохим пищеварением. Рвота и головная боль были в нем постоянным недугом. Порошин, не зная, чем объяснить это явление, приписывает его тому, что, обыкновенно не любивши долго сидеть за столом, Великий Князь глотал большие куски, не совсем разжевывая их.

Приводимый здесь рассказ Великого Князя о видении ему Петра I в связи с другими данными в том же роде ближе раскрывает нам психические особенности этой замечательной личности.

В 1782 году Павел Петрович вместе с молодой супругой своей Марией Федоровной путешествовал за границей. Не мало подробностей об этой поездке находим мы в «Записках баронессы Оберкирх». Баронесса Оберкирх, подруга детства принцессы Доротеи Вюртембергской (после Императрицы Марии Федоровны), путешествовала вместе с русскою великокняжескою четою по Франции, Бельгии и Германии. Павел Петрович очень уважал баронессу, к которой Великая Княгиня, его супруга, сохраняла прежние чувства теплой девической привязанности. Подаренные раз баронессе Великим Князем фрукты бросили даже мимолетный колорит легкой ревности на отношения между супругами; но это был порыв той же почти шуточной ревности, которою, например, встретила Великая Княгиня рассказы супруга о королеве Марии Антуанетте, очаровавшей его в Париже.

10 июля 1782 [года] в Брюсселе Павел Петрович, путешествовавший под именем графа du Nord, ужинал в обществе. Великая Княгиня, утомившись путешествием и театром, который путешественники тотчас посетили по приезде в Брюссель, не была за столом. Ужин ли, жаркий ли вечер дал особенное направление разговору, только беседа скоро обратилась к чудесному, к явлению призраков и т. д. Каждый рассказал что-нибудь чудесное из собственного опыта; лишь один Великий Князь хранил молчание. Следующее заимствуем мы буквально из записок Оберкирх (II, 94 — 100). Запискам баронессы смело можно довериться; все интересное, слышанное ею, она тотчас же передавала бумаге. Так, незадолго перед тем она записала рассказ принца де Линя тотчас после того, как слышала его. Великая Княгиня Мария Федоровна сделала тогда то же самое, хотя, в сущности, рассказ принца о том, как он в платье монашенки и под вуалью присутствовал при пострижении девушки, оставившей в нем неизгладимое впечатление, не представлял ничего особенно интересного.

«А что же вы, Ваше Высочество? — обратился принц де Линь к Павлу. — Или вам нечего рассказать? Разве в России нет чудесного? Или злым духам и колдунам не удалось расставить вам чары?»

Великий Князь поднял голову.

«Куракин знает, — сказал он, — что и мне было бы кой о чем порассказать, как и другим. Но есть воспоминания, которые я стараюсь удалить из памяти. Я и так уже вынес от них не мало».

В комнате господствовало молчание. Великий Князь посмотрел на Куракина, и во взоре его выразилось грустно-тяжелое чувство.

— Неправда ли, Куракин, что со мною приключилось кое-что очень странное? — спросил он.

— Столь странное, Ваше Высочество, что при всем доверии моем к Вам я могу лишь приписать оное порыву вашего воображения.

— Нет, это была правда, сущая правда, и, если Оберкирх даст слово, что не скажет ничего моей жене, я передам вам, в чем было дело. Но позвольте, господа, и всех вас просить держать мой рассказ в тайне, — прибавил Великий Князь, смеясь, — потому что очень неприятно было бы, если бы по всей Европе разошлась история о привидении, в которой я играю роль.

«Мы все дали обещание, и, по крайней мере, что касается меня, — говорит баронесса Оберкирх, — я сдержала свое слово. Если эти мемуары будут когда-нибудь обнародованы, то не прежде, как нынешнее поколение сойдет со сцены, и не останется в живых никого, кого мог бы интересовать этот рассказ. Передаю его от слова до слова, как слышала от самого Великого Князя».

«Раз вечером или, пожалуй, уже ночью, я, в сопровождении Куракина и двух слуг, шел по петербургским улицам. Мы провели вечер вместе у меня во дворце за разговорами и табаком и вздумали для освежения сделать прогулку инкогнито при лунном освещении. Погода была не холодна; это было в лучшую пору нашей весны, конечно, впрочем, весны не южных климатов. Разговор наш шел не о религии и не о чем-либо серьезном, а напротив, был веселого свойства, и Куракин так и сыпал шутками насчет встречных прохожих. Несколько впереди меня шел слуга, другой шел сзади Куракина, а Куракин следовал за мною в нескольких шагах позади. Лунный свет был так ярок, что при нем можно было читать письмо, и, следовательно, тени были очень густы. При повороте в одну из улиц вдруг вижу я в глубине подъезда высокую худую фигуру завернутую в плащ вроде испанского и в военной, надвинутой на глаза шляпе. Он будто ждал кого-то. Только что я миновал его, он вышел и пошел около меня с левой стороны, не говоря ни слова. Я не мог разглядеть ни одной черты его лица. Мне казалось, что ноги его, ступая на плиты тротуара, производят странный звук, точно, как будто камень ударялся о камень. Я был изумлен, и охватившее меня чувство стало еще сильнее, когда я почувствовал ледяной холод в моем левом боку, со стороны незнакомца. Я вздрогнул и, обратясь к Куракину, сказал:

— Судьба нам послала странного спутника.

— Какого спутника? — спросил Куракин.

— Господина, идущего у меня слева, которого, кажется, можно заметить уже по шуму, производимому им.

Куракин раскрыл глаза в изумлении и заметил, что никого нет у меня с левой стороны.

— Как? Ты не видишь этого человека между мною и домовой стеной?

— Ваше Высочество идете возле самой стены, и физически невозможно, чтобы кто-нибудь был между вами и ею.

Я протянул руку и точно ощупал камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, и звуки шагов его, как удары молота, раздавались по тротуару. Я посмотрел на него внимательнее прежнего, и над шляпой его блеснули глаза столь блестящие, что таких я не видал никогда, ни прежде, ни после. Они смотрели прямо на меня и производили на меня какое-то околдовывающее действие.

— Ах! — сказал я Куракину. — Я не могу передать тебе, что я чувствую, но только во мне происходит что-то особенное.

Я дрожал не от страха, но от холода. Я чувствовал, как что-то особенное проникало все мои члены, и мне казалось, что кровь замерзает в моих жилах. Вдруг из-под плаща, закрывавшего рот таинственного спутника, раздался глухой и грустный голос:

— Павел!

Я был во власти какой-то неведомой силы и механически отвечал:

— Что вам нужно?

— Павел! — сказал опять голос, на этот раз, впрочем, как-то сочувственно, но с еще большим оттенком грусти. Я не мог сказать ни слова. Голос снова назвал меня по имени, и незнакомец остановился. Я чувствовал какую-то внутреннюю потребность сделать то же.

— Павел! Бедный Павел! Бедный Князь!

Я обратился к Куракину, который также остановился.

— Слышишь? — спросил я его.

— Ничего, — отвечал тот, — решительно ничего.

Что касается до меня, то этот голос и до сих пор еще раздается в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собою и спросил незнакомца: кто он и что ему нужно?

— Кто я? Бедный Павел! Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе и кто хочет, чтобы ты особенно не привязывался к этому миру, потому что ты долго не останешься в нем. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Бойся укора совести: для благородной души нет более чувствительного наказания.

Он пошел снова, глядя на меня все тем же проницательным взором. И как я остановился, когда остановился он, так и теперь я почувствовал необходимым пойти за ним. Он не говорил, и я не чувствовал особенного желания обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что он теперь шел впереди. Это продолжалось более часу. Где мы шли, я не знал. Куракин не хочет верить ничему этому. Посмотрите, он смеется. Он думает, что все это было не более как сон.

Наконец пришли мы к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Он прямо пошел к одному как бы заранее отмеченному месту площади; я, конечно, следовал за ним и затем остановился.

— Прощай, Павел! — сказал он. — Ты еще увидишь меня опять здесь и кой-где еще.

При этом шляпа его поднялась как бы сама собою, и глазам моим представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда Петра Великого. Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною.

На этом самом месте Императрица возводит монумент, который скоро будет удивлением всей Европы. Это — конная статуя из гранита, представляющая Царя Петра и помещенная на скале. Не я советовал моей матери избирать это место, выбранное или, скорее, угаданное призраком. И я не знаю, как описать чувство, охватившее меня, когда я впервые увидал эту статую. Я боюсь мысли, что могу бояться, что бы ни говорил князь Куракин, уверяющий, что все это было не более как сон, виденный мною во время прогулки по улицам. Малейшая подробность этого видения памятна мне, и я по-прежнему утверждаю, что это было видение, и все связанное с ним представляется мне так же ясно, как бы это случилось вчера. Придя домой, я нашел, что мой левый бок положительно окаменел от холода, и я почувствовал некоторую теплоту лишь несколько часов спустя, хотя тотчас же лег в теплую постель и закрылся как можно теплее.

Надеюсь, что вам понравилась моя история и что если я вас заставил подождать, то было из-за чего».

— Знаете, что это значит, Ваше Высочество? — спросил принц де Линь.

— Это значит, что я умру в молодых летах.

— Извините, если я не сойдусь с вами во мнении. Я полагаю, что это доказывает неоспоримо две вещи. Во-первых, что не надобно выходить ночью, когда клонит ко сну, и, во-вторых, что не следует ходить слишком близко к домовым стенам, промерзшим в таком климате, как у вас. Другого заключения из этого я не могу вывести. Призрак вашего знаменитого прадеда существовал лишь в вашем воображении, и я не сомневаюсь, что на верхней одежде вашей осталась пыль от домовых стен.

Этот рассказ (говорит баронесса Оберкирх), произвел, вы можете быть уверены, сильное впечатление на всех нас. Мало кто слышал его, потому что Великий Князь никогда не желал придавать ему огласки. Великая Княгиня не слыхала его по сей день; он бы перепугал ее. Удалясь к себе, я подробно записала его, как всегда делала с тем, что находила особенно важным, ограничиваясь относительно предметов меньшей важности одними заметками, которые бы помогали моей памяти.

Читая далее мемуары баронессы, мы видим, что Павел после как бы раскаивался, что сделал поверенным своей тайны друга своей жены. Он старается убедить ее, что все рассказанное им было выдумано с целью рассказать что-нибудь страшное в свою очередь. Но баронесса была тонкая наблюдательница, и ее не так легко было уверить и разуверить. 28/7 августа того же года Павел Петрович и его супруга были в Монбельяре у родителей Марии Феодоровны, когда там получено было письмо из Петербурга, что 18 числа того же месяца памятник Петру I был торжественно открыт в присутствии Императрицы. Когда читали письмо, Павел приложил палец к губам, делая этим знак баронессе. Баронесса наблюдала внимательно и видела, как Великий Князь старался улыбаться, хотя мертвенная бледность покрыла лицо его. Это объяснило ей окончательно, шутил или не шутил Павел в памятную ночь в Брюсселе^{8}.

Павел был суеверен. Он охотно верил в предзнаменования. Ему, между прочим, предсказали, что если он первые четыре года своего царствования проведет счастливо, то ему больше нечего будет опасаться, и остальная жизнь его будет увенчана славой и счастием. Он так твердо поверил этому предсказанию, что по прошествии этого срока издал указ, в котором благодарил своих добрых подданных за проявленную ими верность и, чтобы доказать свою благодарность, объявил помилование всем, кто был сослан им, или смещен с должности, или удален в поместья, приглашая их всех вернуться в Петербург для поступления вновь на службу^{9}.

Во время одной из этих прогулок, около четырех или пяти дней до смерти императора (в это время стояла оттепель), Павел вдруг остановил свою лошадь и, обернувшись к шталмейстеру Муханову, ехавшему рядом с императрицей, сказал сильно взволнованным голосом: «Мне показалось, что я задыхаюсь и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Разве они хотят задушить меня?» Муханов отвечал: «Государь, это, вероятно, действие оттепели». Император ничего не ответил, покачал головой, и лицо его сделалось очень задумчивым. Он не проронил ни единого слова до самого возвращения в замок^{10}.

Вот еще удивительный рассказ, который великий князь (Константин Павлович. — Е. Л.) повторял мне несколько раз. Среди лиц, которые были приставлены для его воспитания, был один помощник воспитателя, впавший потом в буйное умопомешательство. Прикованный к болезненному ложу, он постоянно просил к себе своего воспитанника, и великий князь навестил его. При виде его больной успокоился и пришел в сознание. Великий князь присел к нему на кровать, стал его утешать и спросил, чего он хочет. Больной попросил, чтобы великий князь остался с ним наедине.

В это время строился Михайловский дворец. Это было как раз рядом с тем местом, где лежал больной, так что он мог видеть из окна производившиеся строительные работы.

— Посмотрите на стены дворца, — сказал он великому князю. — Какого они цвета?

— Такого же, как везде, — отвечал Константин Павлович.

— Ошибаетесь, — возразил больной, — они имеют цвет крови. Не пройдет двух лет, как тот, кто строил этот дворец, обагрит его своею кровью.

Великий князь принял эти слова за бред расстроенного воображения и не придал им никакого значения. Трагическая кончина Павла в этом замке известна всем^{11}.

Князь С. М. Голицын, припоминая сегодня кончину Павла Петровича, рассказывал, что накануне Государь ужинал в половине девятого. В этот день в кабинет поставили три новых зеркала. Государь ходил и шутил с ужинавшими. «Какие мне зеркала повесили! Куда ни посмотрю, все у меня лицо кривое, все на боку». — «C'est en attendant, Votre Majeste»[78], — отвечал Юсупов. За ужином великий князь Александр чихнул. Павел встал и сказал: «Que Dieu vous benisse, Monseigneur»[79]. Ужин, как обыкновенно, кончился в половине десятого. Заведено было, что все выходили в другую комнату и прощались с Государем, который в 10 часов бывал уже в постели. В этот вечер он так же вышел в другую комнату, но ни с кем не простился, а сказал только: «Чему быть — того не миновать!» Вот какое предчувствие имел император Павел^{12}.

Михайловский замок был выстроен по приказанию императора Павла I; постройка его стоила громадных сумм; прежде в зимнее время Павел Петрович жил всегда в нем, а летом в Павловске или в Гатчине. Замок был кирпичного цвета, под карнизом находилась следующая надпись: «Дому твоему подобает святыня Господня в долготу дней». После смерти императора заметили, что он жил столько лет, сколько в надписи было начертано букв^{13}.

…на простиравшемся на полу шлейфе платья императрицына лежала всегда дворная паршивая собака, которая нигде иначе не ложилась и которую императрица (Мария Федоровна. — Е. Л.) никогда не сгоняла. Чудная собака сия достойна того, чтоб о ней упомянуть. Она, увидя однажды государя (Павла I. — Е. Л.), идущего по двору, неизвестно откуда взялась, подбежала к нему и маханием хвоста изъявляла ему свою радость. Он ее погладил. Она, как будто бы получа чрез то позволение, пошла за ним на лестницу, в комнаты и в самый кабинет его. Он дал ей волю и не отогнал от себя. С тех пор она от него не отставала и в короткое время из робкой и боязливой так сделалась смела и спесива, что никто, кроме его, дотронуться до нее не мог: на всякого она огрызалась и кусала. Один раз случилось, что она во время вахтпарада, бегая за ним, не в пору залаяла, так что он, рассердясь на нее, закричал нам: «Возьмите ее от меня прочь!» — Мы все кинулись на нее. Она, по-видимому, устрашась гневного вида его, вместо того, чтоб по-прежнему ворчать и кусаться, повалилась на спину и смиренным маханием лапок словно как бы просила о пощаде. Она любила спектакли и ни одного из них не пропускала: сидела в партере на задних ногах и смотрела на игру актеров, как будто бы понимая их речи и действия. В день смерти императора, никуда прежде из дворца не отлучаясь, она вдруг пропала; и никто не знает, куда девалась^{14}.

Однажды в 1812 году кучер Государя (Александра I. — Е. Л.), Илья, пришел к батюшке просить у него коляску.

Отец мой (С. И. Муханов, генерал-адъютант. — Е. Л.) спросил, для чего ему нужна эта коляска. Тот отвечал: «Я скажу вам тайну. Государь посылает меня в Новгород; там есть один юродивый; Государю угодно спросить у него, что он скажет о начинающейся войне». Тогда отец мой сказал Илье: «Если ты уже поверил мне тайну, то по возвращении скажи мне ответ юродивого». Вот его рассказ: «Поутру, еще до моего приезда, юродивый велел женщине, которая ходила за ним, вымести почище комнату, говоря, что к нему приедет гость. А когда я вошел к нему с хлебом (обыкновенный принос тех, которые к нему приходили), он сказал: "Ты пришел от Белого Царя; скажи ему от меня, чтоб он не унывал, что враг (тогда Наполеон только перешел Неман) должен быть в его столице, но что все кончится благополучно и что он сам будет в столице врага"».

Я этот рассказ слышала в то время и очень хорошо помню каждое слово, только не помню, как звали юродивого^{15}.

Сказывали, что император (Александр I. — Е. Л.) озадачил министра народного просвещения вопросом: «Отчего к новому году вы не прислали мне нового календаря?» Разумеется, академический месяцеслов был после этого немедленно представлен его величеству. Но, сообразив этот канцелярский недосмотр с последовавшею в ноябре кончиною императора, невольно подумаешь: не сама ли судьба медлила вручать государю календарь года, которого ему не суждено было пережить? Какие странные бывают иногда случайности!^{16}

У нас сохранилось предание о последнем молитвенном посещении им (Александром I. — Е. Л.) схимника Невской лавры в последние минуты последнего отбытия его из Петербурга. Мы знаем также, что, объезжая Крымский полуостров, за несколько дней до кончины, посетил он тамошний Балаклавский Георгиевский монастырь и усердно молился в нем с престарелым греческим митрополитом Агафангелом…^{17}

Судя по некоторым словам и действиям покойного Государя (Александра I. — Е. Л.) в течение болезни, можно было подумать, что он как бы предчувствовал свою смерть и не желал предотвратить ее. Камердинер его рассказывал, что в самом начале болезни, войдя утром в кабинет Государя, он увидел на столе зажженную свечу, вероятно, для запечатывания писем, и потушил ее. Государь ему сказал: «Для чего ты потушил свечу? Вероятно, боишься приметы: говорят, что, если свеча горит днем, это предзнаменует покойника в доме»^{18}.

Известно, что Александр (Александр I. — Е. Л.) в последние годы своей жизни имел душевные страдания… Тайный червь меланхолии точил его сердце, и он предчувствовал близкую кончину свою. По целым часам стоял он у окна, глядя все на точку в раздумье; вечером, когда камердинер приносил свечи, он замечал ему часто: рано подаешь, как бы для покойника. 30 августа, в день своего ангела, он всегда щедро дарил храму Александро-Невской лавры; в последний же год он пудами подарил ладан и свечи. Пред отъездом в Таганрог посетил он схимника, известного совершенным отречением от мира, и долго с ним беседовал о бессмертии души. В Крыму лошади понесли и разбили передового фельдъегеря, которого государь увидел на дороге умирающим и тогда же сказал о нем, что он предупредил его ненадолго для отбытия в другой мир. Дюжины таких случаев и выражений доказывают верность его предчувствия, и много ли надобно расстроенной и пережившей себя душе, чтобы все земное становилось невыносимым! История и беспристрастное потомство воздадут должное его памяти, как царю, так и человеку^{19}.

Собрание в том виде, как оно было потом, устроили в 1811 году; его переделали, расширили и расписали. Очень всем не нравилось, что на потолке в зале представлен был орел с распущенными крыльями, окруженный темно-синею тучей, из которой зигзагами выходит молния. Многие тогда видели в этом дурное предзнаменование, которое и сбылось, и императору Александру Павловичу, посетившему тогда Собрание, должно быть, это не очень полюбилось, потому что он, взглянув на потолок, спросил: «Это что же такое?» — и, говорят, нахмурил брови. Он был довольно суеверен и имел много примет… В 1812 году дом Собрания обгорел, его должны были отделать вновь, а денег у дворянства не было; тогда государь и пожаловал на обновление более ста тысяч^{20}.

Александр Павлович был так хорош собой и привлекателен, что на придворных балах он всех мужчин превосходил красотою, и императрица не могла на него налюбоваться. Но он имел два недостатка: голову как-то вытягивал вперед и, как его ни уговаривали, не мог отстать от этой привычки, и был туг на одно ухо. Его посылали с Салтыковым лечиться в чужие края к минеральным водам, собирали знаменитых врачей, но вылечить не могли. Он имел много примет и был довольно суеверен. В его привычках были некоторые особенности: так, поутру, вставая, он всегда обувал левую ногу и непременно на нее становился, потом подходил к окну (как бы холодно на дворе ни было) и, отворив окно, с четверть часа стоял, освежаясь воздухом: он называл это брать воздушную ванну (prendre un bain d'air)^{21}.

Многие необыкновенные случайности как будто предвещали нам предстоявшее горе. Уезжая из Петербурга, государь ездил в Невскую лавру, где хоронятся жители столицы и некоронованные члены царского семейства. На утренней заре приказал он повезти себя туда своему верному кучеру Илье, которого удивила и огорчила эта странная мысль. Он помолился там и выехал из города на дрожках к дорожной коляске своей, которая ждала его у заставы. В Таганроге однажды утром наступил такой туман, что государь не мог писать и велел принести свечей. Когда комнатный слуга пришел убрать свечи, государь взглянул на него и сказал: «Верно ты боишься, чтобы прохожие, видя, что свечи горят днем, не подумали, что в этой комнате покойник?» В течение болезни своей он вспоминал об этом незначительном случае и говорил о том с тем же слугою, находившимся у его кровати^{22}.

Кончина Государя Александра Павловича последовала, как известно, совершенно неожиданно. В полном мужестве сил, 48 лет от роду, сильного сложения, крепкого здоровья, цветущий красотою, он был похищен внезапною болезнию, далеко от столицы, в Таганроге, во время путешествия. Говорят, что в последнее время он унывал духом; что, уезжая из Петербурга, он как бы предчувствовал, что не возвратится. Говорят, что в самую ночь отъезда он был в Невском монастыре, долго молился на коленях и со слезами, был в келье у митрополита, виделся с бывшим в монастыре схимником и прислал в монастырь масла, свеч и ладану, принадлежностей церковной службы и погребения. Во всем этом видели тогда многие как будто предзнаменование и предчувствие кончины. Действительно это можно почесть замечательным, потому что прежде никогда Государь не присылал в монастырь подобного вкладу^{23}.

Со вчерашнего дня умы суеверные приметили уже не одно печальное предвестие: три недели здесь стояла прекрасная погода, и как раз в день чествования императрицы (Александры Федоровны, жены императора Николая I. — Е. Л.) она испортилась; шифр государыни никак не загорался — человек, назначенный блюсти эту главную часть иллюминации, поднимается на вершину пирамиды и берется за дело, но по мере того как он зажигает лампионы, ветер их гасит. Человек поднимается вновь и вновь; наконец он оступается, падает с семидесятифутовой высоты и разбивается насмерть. Его уносят; шифр же так и остается зажженным лишь наполовину!..

Предзнаменования эти тем более зловещи, что императрица ужасающе худа, у нее томный вид и тусклый взор. Жизнь, которую она ведет — каждый вечер празднества, балы! — становится для нее пагубной^{24}.

Надо сказать, что 1854 и 1855 годы в петербургском обществе, отчасти под влиянием печальных смертей на войне, отчасти под влиянием кончины Николая I, были временем, когда что-то мистическое и суеверное играло роль в гостиных и семьях. Помню, что самая кончина Николая I была обставлена рассказами о страшных явлениях, ей предшествовавших. Так, говорили об одном барском доме, где дочь (ее называли) занималась спиритизмом и получила ответы на вопросы посредством биллиардного кия, который она брала в руки и который ее доводил до книжного шкафа и ударял об книгу, где должен был заключаться ответ на мысленный вопрос; при этом кий, когда книгу ставили на стол, развертывал ее и ударял на ту страницу, где заключался ответ. Так как я видел такие странные вещи собственными глазами, то и упоминаю об этом рассказе, как о чем-то правдоподобном. И вот однажды на какой-то вопрос о войне, еще до болезни Николая I, кий очень сильно стал вырываться из рук барышни, затем, вырвавшись, долетел до портрета Николая, ударился об него и, свалившись, разбился вдребезги. «Будет несчастье!» — сказала тогда мать этой девушки. К этой же категории предзнаменований следует отнести тот факт, что певчие Казанского собора, тоже до болезни Николая I, по какой-то непонятной ошибке запели при возглашении многолетия Императору «вечную память».

Помню тоже рассказ того времени о какой-то черной птице, три дня до смерти Николая I сидевшей над спицом маленького бельведера на крыше Зимнего дворца, как раз над его комнатою, и постоянно кричавшей каким-то зловещим голосом. Все эти рассказы доказывали, как я сказал, до известной степени нервное настроение тогдашнего общества, и ничего нет удивительного, что первые явления и опыты спиритизма, в форме вертящихся столов и пишущих карандашей, происходили чуть ли не в каждой гостиной Петербурга. Беседы с духами мертвых — с душами убитых на войне, а потом с духом Николая I — были главными предметами спиритических сеансов^{25}.

Глава XXXIV

«В числах есть разгадка многого такого, во что немногие могут проникнуть»^{1}

Дней в году 32, в которые, по примечанию многих ученых людей, ничего важного не надобно предпринимать и ничего совершать.

Январь имеет 7 дней: 1, 2, 4, 6, 11, 12, 20.

Февраль — 3 дни: 11, 17, 18.

Март — 4 дни: 1, 4, 14, 24.

Апрель — 3 дни: 1, 17, 18.

Май — 2 дни: 7, 6.

Июнь — 1 день: 17.

Июль — 2 дни: 17, 21.

Август — 2 дни: 20, 21.

Сентябрь — 2 дни: 10, 18.

Октябрь — 1 день: 6.

Ноябрь — 2 дни: 6, 8.

Декабрь — 3 дни: 6, 11, 18^{2}.

Бунин после рассказывал мне, что Ханыков верил в черные или несчастные дни.

Однажды государь вспомнил, что Ханыков давно не получал награды. Случился тут Нарышкин и сказал: «Кстати, государь, сегодня у Ханыкова черный день, хорошо разуверить его красной лентой».

Ханыков сидел за обедом, как фельдъегерь поднес ему конверт. Ханыков распечатал, выпала на тарелку красная лента. Старик горько заплакал и сказал: «За многим ты пришла ко мне, за многим!» и со слезами вышел из-за стола. Как не сказать: по вере вашей и достается вам^{3}.

Продиктованная Александром Сергеевичем матери моей (гораздо прежде этого разговора) заметка переписана была ею в альбом, который хранится у меня. У кого и каким образом дядя списал ее, этого я не спрашивал. Считаю не лишним, тем не менее, привести ее дословно: «Дней в году тридесят пять, опричь еще понедельников и пятниц, а также дней, в которых приходится в каком-либо году 25 марта. В оные дни не токмо не довлеет пути держать, но ничего важного задумывать, предпринимать, совершать. Человек, родившийся в один из таковых дней, не богат и не долголетен. А кто в один из этих дней занеможет, или переедет из двора во двор, или на службу вступит, — ни в чем оном не найдет себе счастья. Оных дней — в иануарии семь: 1, 2,4, б, 11, 12, 20; в февруарии три: 1, 17, 18; в березозоле четыре: 1, 14, 24, 25; в травене три: 1, 17, 18; в мае три: 1, 6, 26; в иуние один: 17; в иулие два: 17, 21; в серпене два: 20, 21; в септемврие два: 10, 18; в октобрии три: 2,6,8; в ноемврии два: 6,8; в декемврии три: 6, 11, 18».

Основываясь на этой таблице, Пушкин в числе несчастных дней — jours nefastes (от латинского non fas — не делай) считал день своего рождения 26 мая, и при всякой постигавшей его невзгоде говорил:

— Что же делать? так уже мне на роду написано: в несчастный день родился!^{4}

Пушкин был обвенчан с Н. Н. Гончаровой февраля 18 дня 1831 года, в Москве, в церкви Старого Вознесенья, в среду. День его рождения был тоже, как известно, в самый праздник Вознесенья Господня. Обстоятельство это он не приписывал одной случайности. Важнейшие события его жизни, по собственному его признанию, все совпали с днем Вознесенья. Незадолго до своей смерти он задумчиво рассказывал об этом одному из своих друзей и передал ему твердое свое намерение выстроить со временем в селе Михайловском церковь во имя Вознесенья Господня. Упоминая о таинственной связи всей своей жизни с одним великим днем духовного торжества, он прибавил: «Ты понимаешь, что все это произошло недаром и не может быть делом одного случая»^{5}.

По возвращении своем в 1831 году в Петербург из Москвы, вскоре после свадьбы, вместе с молодой женой, он сказал моей матери:

— Боюсь, Ольга, за себя, а на мою Наташу не могу иногда смотреть без слез: едва ли будем счастливы, и свадьба наша, чувствую, к добру не поведет! Сам виноват кругом и около: из головы мне вышло вон — не венчаться 18-го февраля; а вспомнил об этом поздно — в ту самую минуту, когда нас водили уже вокруг аналоя^{6}.

Странно, что пятницы всегда играли какую-то роль в его жизни. Обе оперы его появились на сцене в этот день: свою жену в первый раз Михаил Иванович (Глинка. — Е. Л.) увидел в этот же день. И ежели припомнить все, то много случаев было; брат иногда сам вспоминал о них и приводил примеры в доказательство^{7}.

Ему (Л. Н. Толстому — Е. Л.) хотелось, чтобы его старший сын родился 28-го: как известно, эту цифру он считал для себя счастливой, сам он родился 28 августа 1828 года^{8}.

Странную случайность представляет число двенадцать в жизни покойного императора Александра Павловича.

Он родился 12 декабря 1777 года, то есть двенадцатого числа двенадцатого месяца.

Шведы подступили к Кронштадту в 1789 году на двенадцатом году его возраста, первый раз двенадцать.

Взошел он на престол 12 марта 1801 года, на 24 году от рождения, что составляет второй раз двенадцать.

Нашествие французов было в 1812 году, на 36 году жизни императора Александра; в числе 36 содержится три раза двенадцать.

Скончался в 1825 году, на 48 году от рождения — четыре раза 12 = 48, быв болен двенадцать дней.

Царствовал 24 года — два раза двенадцать^{9}.

Число 18 во всю жизнь Наполеона имело для него какое-то роковое значение: 18 Брюмера (1799 года) произошел переворот во Франции, который доставил ему титул консула; 18 октября 1812 (все числа выставлены по новому стилю) была разыграна Тарутинская битва, следствием которой была беспримерная в военной истории переправа чрез Березину; 18 октября 1813 ознаменовано Лейпцигскою битвою, с которой может сравниться разве только одна Марнская битва Аттилы с Аэцием. 18 июня 1815 [года] звезда Наполеона навсегда померкла в дыму и огне Ватерлоского дела. 18 октября того же года корабль «Нортумберленд» стал на якоре в порте св. Елены, куда привез венценосного пленника, а Людовик XVIII вторично занял престол, упраздненный Наполеоном. По официальным известиям о перенесении праха его во Францию, глубина могилы императора была в 18 английских футов, и, по странному случаю, составление протокола о перенесении его праха в Париж замедлило отплытие фрегата «Ла-Бель-Пуль» до 18 октября. Таким образом, число 18 восемь раз связано с судьбою Наполеона и четыре раза повторяется в октябре. Число 88 играет такую же важную роль в истории Стюартов, с тою только разницею, что оно чрез каждое столетие было для них признаком несчастий. В 1488 году король Иаков проиграл битву против возмутившихся подданных. В 1588 была казнена несчастная шотландская королева Мария. В 1688 король Иаков II подписал отречение свое от престола. В 1788 умер последний Стюарт, не оставив после себя наследников мужеского колена^{10}.

Нет почти ни одного из наших действий, которое не было бы ознаменовано каким-нибудь суеверием. Вы имеете намерение купить дом, желаете жениться, хотите путешествовать и не можете исполнить своих желаний, потому что сегодня пятница, несчастный из несчастнейших дней. Почему знать, может быть, ваш дом разрушится и раздавит вас, коляска ваша изломается в дороге, жена ваша… или скорее, вы сами измените супружеским обязанностям?..

Это невыгодное мнение о пятнице имеет религиозное начало: в пятницу Христос был распят; солнце померкло в тот день; из этого заключили, что пятница несчастный день, которого должно опасаться. Древние также имели свои счастливые и несчастные дни, свои fasti и nefasti. Браки, совершавшиеся в мае месяце, считались несчастливыми. 24 февраля високосных годов также находилось в числе несчастных дней. Гесиод подробно говорит о счастливых и несчастливых днях. Наши несчастия так многочисленны, причины их так загадочны, что нет ничего удивительного, что ум человеческий заблуждается, стараясь проникнуть в их тайны.

Я хотел поверить на опыте, точно ли пятница несчастнее других дней, и для того нарочно просмотрел самые верные хронологические таблицы: исследования эти удостоверили меня, что нет ни одного дня счастливее другого^{11}.

Приложение

«Хорошо, что я выше предрассудков и не верю предчувствиям; никакие приметы не заставят меня раскаиваться в данном слове»^{1}

Вхожу к одному моему приятелю и застаю его в сильном волнении духа. Он прохаживался большими шагами по комнате, потирал руки, внезапно останавливался, делал странные телодвижения и был, как говорится, вне себя. «Что с тобою сделалось?» — спросил я с беспокойством. Он молчал. «Скажи, ради Бога, что такое случилось?» — «Я готов завтра же бросить все и бежать!» — сказал он. — «Куда?» — «Все равно, хоть в Киргизскую степь». — «От кого же бежать?» — «От людей». — «Ты сердишься на людей, — сказал я, — это, брат, старое. Вспомни, что ты сам принадлежишь к роду словесных тварей — и что если б даже вздумал скрыться в пещере, то и тогда останешься сам с собою — а на первый случай и этого довольно. Сердиться на людей за их пороки есть то же, что желать, чтобы лед не был холоден, а огонь жарок. Законы природы не изменяются по нашим прихотям. Страдай, терпи, наслаждайся и заставляй других терпеть…» — «Полно, полно! — вскричал приятель. — Философия твоя совсем не кстати; я вовсе не намерен требовать от людей невозможного — но хочу непременно, чтоб они были людьми, а не попугаями, чтобы не употребляли во зло благородного названия образованности, и, окружая себя всеми произведениями человеческого гения, сего, так сказать, отпечатка бессмертия души — не были столь же дики и суеверны в великолепных городах, как гренландец или эскимос в своей снежной хижине. Одним словом, я хочу не картин, не декораций просвещения, но благодетельных его плодов; не блеску, но теплоты и благотворного света, который бы руководил людьми на поприще жизни и прогнал мрак невежества». — «Ты многого желаешь, любезный друг, сказал я; в самом просвещенном государстве ты найдешь темные места, точно так же, как в самой лучшей картине». — «Я должен короче объясниться с тобою, — отвечал приятель, — повторяю, что не требую невозможного, но хочу, чтобы высшее сословие, называющееся и называемое образованным, которого каждый член готов стреляться с вами, если его не назовете просвещенным и образованным, чтобы высшее сословие, говорю я, истребило в недрах своих предрассудки и суеверия, остатки варварства, в которые не должна даже верить ныне порядочная нянюшка». — «Согласен, — сказал я, — но неужели между просвещенными людьми находятся предрассудки, это порождение невежества?» — «Садись и слушай, — возразил приятель, — я расскажу тебе сегодняшнее мое приключение, и ты подумаешь, что мы живем еще во времена Крестовых походов!

По доверенности моей тетки мне надлежало получить двадцать тысяч рублей от господина Богатонова для уплаты долгов в разных магазинах, которые ежегодно поглощают три части дохода на украшения ее бывших и настоящих прелестей трех ее дочерей. Проживая в деревне, я бывал по соседству в доме Богатонова, но в столице, где каждый круг знакомых живет отдельно между собою, как бы на особом острову, я потерял из виду это старинное знакомство. В 9 часов утра я отправился к Богатонову — вся наружность представляла, что дом его устроен по образцу европейскому. Меня встретил швейцар, спросил мою фамилию и, не находя меня в списке людей, для которых барина всегда нет дома, позвонил в колокольчик, и я, взошед по лестнице, встретил лакея, который отворил мне двери в приемную залу. Вышел камердинер и вежливо спросил меня: "Не проситель ли я?" — "По счастию, нет, — отвечал я, — но старый знакомый, пришедший за делом". — "Итак, я сейчас доложу", — сказал камердинер, подвинул стул к камину и скрылся. Через десять минут я услышал шарканье и, зная, что это означает важную утреннюю поступь знатного человека в халате, поспешил навстречу. Дверь отворяется — это Богатонов. "Здравствуйте, почтеннейший!" — вскричал он. Я протянул руку, чтобы поздороваться, но Богатонов отступил три шага назад, примолвив: "Войдите, войдите в комнату. Вы знаете, что чрез порог не хорошо здороваться". — "Совсем не знаю, — отвечал я, — и приветствую везде людей, которые от меня не отворачиваются". — "Вы забыли нас, — сказал Богатонов, — и совсем не посещаете". — "Дела, болезнь", — отвечал я. — "Обыкновенные отговорки, — подхватил Богатонов, — но я хочу представить вас жене моей и целому семейству, которое очень вам обрадуется. Помните ли, как мы весело проводили время в деревне?" — "Очень весело", — сказал я сквозь зубы, потому что лгал из учтивости. — "Жена моя с детьми и своими сестрами сидит теперь за чайным столиком. Пойдемте к ней; только я должен вас предуведомить, что она сегодня не очень весела, потому что левою ногою встала с постели". — "Как, разве у вашей супруги болит левая нога, и она, вероятно, ушиблась или оступилась?" — спросил я. — "О нет! — отвечал Богатонов. — У нее ноги здоровы, но вы знаете, что это означает несчастие". — "Опять не знаю, — сказал я, — ибо если б ступить левою ногою означало несчастие, то природа, для избежания оного, одарила бы нас одною только ногою, чтобы не было ни левой, ни правой". — "А почему знать, — возразил он, — может быть от того так много несчастия в мире, что люди созданы с двумя ногами?" — "Несчастие происходит от головы и сердца, — отвечал я, — а не от левой ноги". — "Полно, полно, — сказал Богатонов, — я и забыл, что вы философ и сочинитель. Пойдемте!" — Целое семейство приняло меня очень приветливо, особенно сестры г-жи Богатоновой, с которыми мы играли в деревне французские комедии, в коих я всегда представлял роль любовников. Ты знаешь, что для романтических женщин и театральная роль любовника имеет прелесть и оставляет приятное воспоминание. "Ну, видишь ли, Машенька, — сказала г-жа Богатонова своей середней сестре, — что не даром мылась твоя кошка, вот нам и гость". — "И у меня свечка погасла, — подхватила младшая сестра. — Я сейчас догадалась, что будет нечаянный гость". — "А приметили ли вы, — сказала середняя сестра. — Что когда Иван вносил вязку дров — полено нечаянно выпало, я тотчас сказала: будет нежданный гостье — Я не рассудил за благо спорить с женщинами о приметах и сидел, потупя глаза в землю. "Давно ли получили письма из деревни? — спросил, наконец, Богатонов. — Что нового в наших краях?" — "Вчера получил печальное известие, — отвечал я, — наш сосед, добрый ротмистр Безпечин, скончался". — "Ах, как жаль! — воскликнули дамы. — Он был такой весельчак!" — "И славный охотник, и знаток в лошадях, — сказал Богатонов. — Недаром у меня чесалось переносье, — продолжал он, — я угадал, что о мертвом слышать". — "Если бы сия примета была справедлива, — отвечал я, — то во время господствовавших насморков в нынешнюю сырую погоду надлежало бы быть моровой язве, чтобы за всяким раздражением носовых нервов получать известие о мертвом". — "Неужели вы не верите приметам?' — спросила меня хозяйка. — "Не верю, сударыня". — "Что же вас предостерегает от несчастия и разных неприятных случаев?" — "От напасти хранит Бог, а предостерегает здравый рассудок". — "Это фразы, сударь, фразы, — возразила хозяйка, — итак, знайте, что у меня под окном целую ночь собака выла; я предчувствовала, что будет покойник в семействе, а вам известно, что покойный ротмистр был двоюродный племянник моей троюродной тетушки". — "Завидую вашему познанию будущности, но не могу верить тому, что противно моим правилам и понятиям". — "Как вам угодно, останемся при своем, — сказала улыбаясь хозяйка, — но я буду наблюдать за вами и мимо вашей воли предостерегать от несчастия". — "Много благодарен за соучастие!" — Наконец, надлежало объясниться по делу, и я сказал Богатонову о причине моего прихода. "Я очень обязан вашей тетушке, — отвечал он, — за то, что она продала дешево хлеб для моих винокурен — но сегодня мне нельзя платить денег потому, что я в понедельник никаких дел не предпринимаю, а особенно не выдаю денег". — "Помилуйте! — вскричал я. — Чем понедельник хуже вторника? Одно солнце светит во все дни; земля равно питает и производит свои произрастания; небесные тела следуют одному порядку и люди делают одинакие глупости — почему же понедельник должен иметь влияние на частные дела, которые происходят от обыкновенного стечения обстоятельств, должны иметь свое начало и конец сообразно с возe можностию и зависят от наших сил, способностей, узаконений, а не от наименования или порядка дней в неделе. Таким образом, в понедельник не надлежало бы присутствовать в судах, в лавках, читать, писать, готовить кушанье и проч.". — "Воля ваша, изъясняйте как вам угодно, — отвечал хладнокровно Богатонов, — но я не преступлю моего правила, ибо в этих вещах не рассуждаю". — "Оттого-то, что вы не хотите рассуждать, происходят приметы", — отвечал я. "Вспомни, — сказал Богатонов жене своей, — как у меня вчера чесалась левая рука — видишь, что пришлось отдавать деньги". — "А у меня, напротив, чесалась правая рука", — сказала хозяйка. — "Это оттого, что ты завтра получишь деньги на покупку шали, которую ты выбрала для себя у бухарца". — За изъяснение этой приметы нежный муж награжден был поцелуем, а я вознамерился распрощаться с Богатоновым, сожалея о напрасном приходе, а еще более о том, что трое детей его были свидетелями нашей беседы и без сомнения заразятся подобными же предрассудками. Богатонов очень вежливо извинялся, просил меня прийти завтра и даже проводил до самой передней. Второпях и в досаде я накинул на себя шубу навыворот, и Богатонов промолвил: "Вот и это худой знак, и как бы наказание за вашу недоверчивость к понедельнику. Навыворот надеть платье, значит, быть пьяну или биту". — "Пьян я буду разве восторгом, — отвечал я, — а бит был и теперь — но только нравственным образом. Между тем прощайте до завтра". — Я спешил на улицу и, захлопнув за собою двери, еще оглянулся кругом, чтоб увериться, не в лесу ли я. Для рассеяния моего горя я пошел к нашему общему приятелю Веселину которого просвещенный ум и любезность долженствовали вознаградить меня за мою неудачу. Я вспомнил, что сегодня день именин старшей его дочери, умной девочки лет 11-ти; и так по дороге зашел в английский магазин и купил игольник с иголками. Я не застал дома Веселина и так, поздравив дочь его, отдал ей подарок. Г-жа Веселина очень благосклонно приняла этот знак моего внимания и сказала своей дочери: "Возьми, душа моя, гривенничек и отдай Архипу Фадеевичу; ты знаешь, что железа нельзя дарить, а должно продавать". Я не мог скрыть моей досады. "Неужели и вы верите в приметы? — спросил я. — Едва лишь выбрался из области очарования и снова попал в волшебный замок. При вашем просвещении, при вашей любезности можно ли заниматься такими пустыми вещами?" — "Нет, сударь, — возразила г-жа Веселина, — я сама прежде смеялась, но опыт удостоверил меня в противном. Приметы мои всегда сбываются. У меня сегодня разбилось зеркало, и я чрезвычайно беспокоюсь, чтобы не случилось несчастия". — "Несчастие — потеря зеркала", — отвечал я, невольно рассмеявшись и потирая правый глаз, который, не знаю, как-то засорился. Г-жа Веселина тотчас вывела из сего важные последствия. "Вот видите, вы смеетесь, потому что у вас правый глаз чешется, а мне верно плакать, потому что у меня чешется левый глаз". — "Ах, сударыня! у меня чешется язык, чтобы сказать вам, что матери семейства, женщине воспитанной и образованной, право стыдно верить предрассудкам, которые неприятно встречать даже в самом народе; предрассудкам, которые перейдут к детям и заразят оным целое поколение". — "О! вы, господа ученые, ничему не верите". — "Верим вероятному и полезному для блага рода человеческого, но вооружаемся противу странных и вредных предрассудков, которые делают человека невольником всех окружающих его предметов. Между тем, позвольте попросить у вас иглы с ниткою, чтобы сшить рукопись одной статьи, посылаемой мною в журнал 'Северный Архив'". — "Лизанька! — вскричала г-жа Веселина. — Подай мне иголку!" Дочь принесла, и г-жа Веселина, отдавая мне оную, уколола меня в палец так больно, что я невольно вскрикнул. "Помилуйте, сударыня, — сказал я, — довольно, что меня будут колоть критиками и эпиграммами по напечатании статьи: зачем же вы хотите колоть меня перед выходом оной в свет?" — "Эта операция не касается до вашего сочинения, — отвечала г-жа Веселина, — но, подавая иголку, надобно непременно уколоть, чтобы не поссориться". — "Я скорее поссорюсь за предрассудки, нежели за оказанную мне услугу". — "Однако ж время не терпит, простите, до свидания!"

Вышед на улицу, я начал раздумывать о непостижимости нравственной природы человека, который нередко соединяет в себе удивительные противоположности: сомневается в очевидных и, так сказать, математических истинах и верит исчадиям уродливого воображения. На повороте в другую улицу попался мне г-н Грифонин, который, не дав мне времени опомниться, начал рассказывать мне о своей ссоре с хозяином дома, где он нанимал квартиру. "Представьте себе, — сказал он, — между нами однажды пробежала черная кошка, и с тех пор из лучших друзей мы сделались врагами". Он хотел продолжать, но это объяснение так рассердило меня, что я, приподняв шляпу, бросился бежать от него изо всех сил. "Опять приметы, — думал я, — опять предрассудки! Куда мне скрыться от них?" Между тем ударило три часа, и я вспомнил, что обещал сегодня обедать у приятеля моего, Хлебосолова, у которого в сей день собирается очень приятное общество. В передней мне сказали, что господа только что сели за стол, и я, по короткому моему знакомству, без обиняков, явился в столовую залу. Добрый хозяин чрезвычайно обрадовался и громогласно вскричал: "Подайте прибор, милости просим!" Но хозяйка, окинув взором гостей, побледнела от ужаса и дрожащим голосом сказала своему сыну: "Встань, Ваня, и сядь за особенный стол". — "Зачем, — спросил Хлебосолов, — места довольно". — "Пожалуйста, не спорь, — возразила хозяйка, — сочти, нас будет тринадцать человек за столом, включая Архипа Фадеевича". — "Какая нужда?" — сказал Хлебосолов. "Очень большая, — отвечала жена его, — ибо непременно будет покойник. Я крайне боюсь этой приметы и прошу тебя исполнить мое желание". Я от досады не мог промолвить ни одного слова и принялся за суп, углубя взор мой в тарелку. "Пожалуйте, подвиньте ко мне соль", — сказал я дочери г-на Хлебосолова. Мать торопливо посмотрела на девушку и воскликнула: "Смейся, смейся, душа моя, подавая соль, чтобы не поссориться"; — и милая девушка противу желания должна была показать свои прекрасные зубы. У меня с досады затряслись руки, и я уронил солонку. "Ах, Боже мой! — воскликнула г-жа Хлебосолова. — Будет беда, соль просыпалась!" — Несколько пожилых женщин повторили аханье, и грустное молчание заступило место веселого разговора. Хлебосолов хотел что-то сказать противу предрассудков, но его не слушали, повторяя, что весьма странно не верить приметам, которым верили наши предки и ныне верят в лучшем обществе. Мы завели речь о других предметах. Между тем сидевший по левой моей стороне гусарский офицер попросил меня налить ему в рюмку сотерну. Я взял бутылку и лишь только влил несколько капель, как пожилая тетушка г-на Хлебосолова закричала звонким голосом: "Не наливайте через руку, это худая примета, или ссора, или несчастие!" Досада моя обратилась наконец в смех. "Худая примета, сударыня, — сказал я, — когда за столом нет вина, ссора, когда его много, а несчастие, когда оно составляет единственное упражнение человека". Сама хозяйка несколько развеселилась. "О чем вы думали минут за десять до вашего сюда прихода?" — спросила она меня. "О вашей любезности, сударыня", — отвечал я из вежливости. "На этот раз я вам верю, — примолвила она, — ибо взявшись за первый кусок, я вздумала об вас и сердилась, что вы изменили слову и не пришли к нам обедать. Вот видите, что мои приметы сбываются". — "В этом случае из самолюбия я готов верить приметам", — отвечал я. Известно, что к концу стола веселие сильнее действует в собеседниках, и наша беседа сделалась живее. Казалось, что все уже приметы кончились, однако ж прозорливая тетушка заметила, что один из гостей, г-н Свирелкин, сидел между двух сестер, и сказала ему: "Вам жениться в нынешнем году". — "Очень рад, сударыня, но почему вы это узнали?" — "Потому что если кто между двух братьев или между двух сестер, то верно или замуж идти или жениться". Наш Свирелкин весьма обрадовался этой примете и, разнежившись, начал осыпать вежливостями своих соседок, но в самое это время мы встали из-за стола и перешли в другую комнату пить кофе. Входя в залу, хозяйка рассердилась на лакея и немедленно погасила одну из трех свеч, стоявших на столе. "Знайте, господин недоверчивый, — сказала она мне, — что три свечи на столе весьма дурная примета — и означает покойника". Я засмеялся, и добрая г-жа Хлебосолова также не могла не улыбнуться, искренно сожалея, как она говорила, о моем упрямстве. Между тем богато убранная кормилица вошла в комнату, держа на руках прекрасного, как амур, младенца, последний залог любви счастливого супружества господ Хлебосолоe вых. Я не мог удержаться, чтобы не воскликнуть: "Какой прелестный и здоровый малютка, как он свеж и румян!" В сию минуту ребенок закашлял и заплакал, а мать и тетушка обратились ко мне с упреками, уверяя, что я моими похвалами сглазил его. Г-жа Хлебосолова и тетушка хотели принудить годовалое дитя плюнуть, чтобы рассеять действие моего дурного глаза. Ребенок еще более расплакался, мать начала сердиться, отец заботиться, тетушка поглядывать на меня косо и что-то говорить сквозь зубы. Кормилице велели отнести ребенка в детскую, чтобы обмыть его нашептанною водою с угольями; все дамы и сам Хлебосолов побежали туда же; все пришло в расстройство, все почитали меня причиною случившегося несчастия, и я, схватив шляпу, бросился бежать домой и, как видишь, нахожусь в досаде, в отчаянии, что принужден жить с людьми, которые, принимая на себя личину образованности, скрываются во мраке невежества от благодетельных лучей истинного просвещения и гоняются за болотными летучими огнями. Что пользы во множестве книг и журналов, издаваемых в разных странах Европы, когда люди лучшего общества, так называемого большого света, почерпают первые впечатления от своих нянюшек и дядек, впоследствии учатся красноречию во французских романах, познанию людей в гостиных, а философии в поэтических вымыслах разгоряченного воображения! С такими людьми вся жизнь покажется вечным понедельником».

 «Любезный друг! — сказал я. — То, что в тебе производит отчаянье, во мне возбуждает смех. В Киргизской степи ты также найдешь бурханов, ворожей и предрассудки; но там ты бы не сделал из них никакого употребления, а здесь я первый воспользуюсь ими и составлю статейку для моего журнала, которая если не принесет ни пользы, ни удовольствия моим читателям, то по крайней мере наполнит листок — а это также важная вещь для журналиста»^{2}.

(Ф.Б.)

Было время, когда я верил приметам, — и это время уже далеко от настоящей минуты!.. Тетушки мои, перемутив весь источник городского злоречия, разъехались теперь в разные стороны коротать свой век в деревне, в незаезжей глуши; двоюродные сестрицы мои все вышли замуж и уже не верят даже верности своих супругов, не только приметам; бабушка моя не принадлежит более сему миру: мир ее праху и всему нашему уездному городу! Наконец, судьба разлучила меня и с последней наставницей моего рассудка, опекуншей моих замыслов, Ариадной снов и надежд моих, с премудрою книгой «Секреты Великого Алберта»; я потерял ее во время летучей поездки из Петербурга в армию. Таким образом, в течение немногих лет низвергались опоры моего суеверия; мысли мои мало-помалу строились на фундаменте разума, а опыт был архитектором. В армии, подставляя лоб под турецкие пули, мне недосуг было располагать моими действиями по приметам: часто я принужден был решаться на какой-нибудь поступок совершенно вопреки примете, предзнаменующей неудачу; потом начал удостоверяться, что всякий предрассудок есть самый старый и величайший лгун на свете.

В самом деле, размышляю я теперь, что за связь между опрокинутою солонкой и моим гневом? между дружбой со мною людей почтенных и моею бровью, когда она чешется? Ужели гнев и солонка, дружба и бровь, предметы отвлеченные и предметы вещественные, соединены друг с другом какою-то жилкой-невидимкой, у которой на одном конце, например, солонка, или бровь, а на другом гнев, или дружба: тронешь один конец, другой приходит в движение. Законами гармонии объяснено, почему барабан, стоящий в комнате, отзывается на удары в другой барабан, рядом с ним поставленный: по какой же причине падению солонки наследует гнев сердца, и душа друзей моих горюет от неприятного моего ощущения у брови? Солонку можно уронить по неосторожности; но чтоб взволновать кровь в сердце человека, нужно много людских обстоятельств, а подчас нужна и возмутительная душа бутылки. Бровь, может, свербит от влияния непогоды, напряжения глазных нерв и тому подобного; но благородные чувства друзей моих разве покорены барометру и биению пульса? Нет! такие мысли годятся только для передней и для Турции. Если б даже верить, что многие предметы связует цепь симпатии, то ужели ее звенья скованы из свойств неодноплеменных, из вещей неравновесных на руке философского правосудия? и что за композиция из фаянсовой посуды и раздражительного сердца, из возвышенной души и клочка волос над глазом? Есть люди, которые от радости, если им удалось опровергнуть хоть одно общепринятое мнение, выбирают девизом: уж ежели не верить, так ничему не верить! Они забывают, что совершенное безверие равно ничтожно, равно достойно осмеяния, как и суеверие: то и другое — две крайности, которые сходятся. Напротив, я отнюдь не отрекаюсь от мнения, что симпатия и антипатия действительно существуют; тайны их нередко объясняются магнетизмом; но где рассудок не находит никаких доказательств, там едва ли можно дать место доверию, не только вере. Светило просвещения, взойдя до своего полдня, обнаружит глазам нашим многое, около чего теперь, в потемках невежества, мы бродим ощупью и чего страшимся единственно по чувству неведения. Так греки, римляне и предки всех современных европейских народов, пока еще не вознеслись высоко в полете астрономии, считали явление комет ужасным знаком Божьего гнева: но когда ныне математически определены путь и время видимости сих тел небесных, они разливают ужас только на низший класс народа. Не думайте, однако, чтобы на едином невежестве основывалась вера в приметы: есть и другие опоры.

Я знал одного чудака, которому предлагали занять отличное место в нашей губернии, наперекор всем его соперникам и недоброхотам: но он решительно от него отказался, потому, что предложение было сделано в понедельник, и для верного успеха ему надлежало в тот же день ехать в подгородную дачу N, за версту от заставы, а выехать из города в понедельник для него было то же, что поцеловать дно моря. Ни блестящая перспектива почестей, ни огромное жалованье, ничто на этот раз не привлекало моего приятеля, впрочем, всегдашнего охотника до житейских выгод. Жена красноречиво на него сердилась, друзья искренно советовали ему не терять случая; один из них иступил над ним все свое остроумие, природное и благоприобретенное; напрасно: его ум был непроницаем для убеждений, как шляпа Циммермана для дождя. Астрономически доказывали ему, что все дни в неделе суть братья, что солнце так же светло в понедельник, как вчера, третьего дня, завтра, и что никакая планета не изменит своего течения для одного понедельника; напоминали ему, что в истории нет примеров, будто понедельник чаще был ознаменован бурями, пожарами, наводнениями, битвами; будто в понедельник нельзя совершать великих дел, и что не сами ли мы видим, как в сей день люди родятся, кормят себя и других, и умирают cotte il faut. Астрономические доказательства, исторические воспоминания не действовали; указания рассудка были не убедительны: надлежало объяснить происхождение сей приметы, чтобы тем отнять доверенность к оной. Известно, говорили ему, что в старину воскресенье называлось неделею[80]; день, следующий за сим днем, т. е. понедельник, получил отселе свое название; известно также, что воскресенье, как срок отдохновенья от работ и занятий, проводили наши прапрадеды в шумных вечеринках, за ковшом меда и пива; а русская хмелевая беседа так же кружит голову, как ученая беседа немцев: вот и привыкли наши прапрадеды на другой день по неделе покоить свою мудрость на пуховой подушке, отговариваясь тем, что в понедельник все начинать опасно. Отчасти и правда, ибо на похмелье все видим соловьиными глазами. Чудак ничему не верил: это было в понедельник! Погребальным маршем расхаживал он поперек комнаты, тоскуя, может быть, о том, что в такой несчастный день сделали ему предложение, для которого столько лет расточал он комплименты пред знатью, деньги пред чернильными человечками, угрозы пред чернью. На все наши советы и доказательства он отвечал слешами: «Знаю я, что значит понедельник! я человек опытный! Недаром в понедельник я женился».

Так вот на чем основывалась его примета: на одной случайной очевидности! Помолвив жениться в понедельник, он вскоре заметил, что узы брака его не позлащены взаимною любовию, и не находил никаких к тому причин, кроме времени помолвки, согласно с старым поверьем, что все предприятия, начатые в сей день, не должны иметь желанного успеха.

Увы! у людей несчастий так много, причины их так скрыты и разнообразны! Диво ли, что иной ум, блуждая в загадках, теряет дорогу истины и заходит на тропу предрассудков, глухую, сбивчивую. От древних времен люди не находили желанной полноты в опытности, и силились сии промежутки наполнить отвлеченными идеями: так, смелое воображение поэтов, изъясняя пружины действий природы и дел человеческих, произвело фей, невидимых духов, пери, и т. п.; равно философы, не постигая опытом хода естества, изобрели монады, атомы, эфир; странным ли покажется после этого, когда и в домашнем быту начали люди рассчитывать удачи своих предприятий по одним случайностям? Но, при помощи просвещения, разум, одаренный обширным глазомером, чистый, как пламень, ничем не уловимый, как луч света, умеет находить путь ко всякой причине и улыбается там, где плачет ребенок, где трепещет безумец.

Всего страннее, всего забавнее — это то, что в нашем веке встречаем людей, верующих в приметы. Мы уже изверились на дружбе, любви, честности судей, векселях и биржевом курсе; мы уже охолодели к вымыслам поэзии и к замыслам о совершенстве мира; мы цену наслаждений определяем по тарифу запрещенных товаров и по различным прейскурантам; и мы добровольно покоряем наш ум тому, что менее всего для ума удовлетворительно: мы соразмеряем наши поступки и надежды снами, встречами и Бог весть какими чудесами. Подумайте хорошенько: ужели судьбе оскорбительно, когда тринадцать искренних приятелей пируют вместе за одним столом, и из числа их избирает она жертву своего гнева единственно за то, что не умеет считать далее, ибо где четырнадцать гостей, там уже и роковое число тринадцать: следовательно, в самом многолюдном обеде она должна бы находить, кому нанести удар свой… Нет! я не верю!

Лишь хворый человек в другой уж смотрит свет,
Хотя б наедине обедал с юных лет[81].

Я знавал людей, которые сомневаются, бывало, в дружбе, если недели две сряду не посетим их, которые в каждой журнальной критике подозревают личность, и не совсем верят даже реляциям; — но эти люди, случись им побыть в комнате, освещенной тремя свечами, бледнеют от ужаса и сами на себя не походят. Они не сомневаются, что сии свечи предрекают им мщение трех Парок, страшный приговор трех судей адских, сердитый лай трехголового Цербера и жаркие поцелуи в спину от плетки трех Фурий. Все это ужасно, — правда! но ужасно в хороших стихах, а не в прозаическом быту испытующего рассудка.

Говорят, что тот, пред кем спустится паук по своей нити, должен ожидать скорого получения денег; говорят, не соображая, что пауки водятся всегда в неопрятных и сырых конурках: если б явление их было знаком богатства, никто не был бы так богат, как дворники и прачки. Попробуйте предложить занять сии должности сребролюбцу, который станет уверять вас в действительности этой приметы!

Многие также убеждены, что крик ворона на кровле предрекает пожар. Признаюсь, и я верю магической силе голоса, — только не хриплого голоса сей хищной птицы: я верю, что Троя сгорела от слов, сказанных Еленою Менелаю, и даже готов пророчить множество подобных пожаров от слов: я люблю тебя, je vous aime, ich liebe dich, love you, ибо по опыту знаю, каким пламенем от этих слов пышет юное сердце, какой отвагой одушевляется. Но пусть самый старый ворон прилетит каркать над моим домом, и мой дом в самом деле в ту же минуту загорится, я и тогда не премину сказать, что на пожар имеют влияние огонь и пожарные трубы, а не птицы. Впрочем, я сам охотно отдаю господам воронам полную справедливость в знании метеорологии и в уменье угадывать близость мертвого тела не хуже тех господ, которые… Бог с ними! Но если кто вздумает уверять меня, что звери и птицы предузнают случайное физическое или еще более — моральное зло, тому я отвечу или громким хохотом, или скромным сожалением, что он не родился в Риме, во время капищ и гаданий. Не забудьте, что всякий предрассудок имеет основанием законную причину, которой с первого взгляда не мудрено показаться удовлетворительною; при дальнейшем рассуждении вы всегда легко уверитесь, что предрассудок, какой бы ни был, проистекает от одностороннего воззрения на предмет, от несовершенной догадки, от младенческого легкомыслия. Так, например, на вышесказанной, естественной способности воронов основали мнение, что если одна из сих птиц сядет на кровлю и начнет каркать, то это верный знак, что в том доме будет или пожар, или покойник; дерзнете ли вы сомневаться, когда тысячи голосов в доказательство сей приметы возопиют, что ворон за несколько верст летит на мертвое тело, за несколько часов вперед криком сказует о перемене атмосферы? Стоило только одному, может быть даже естествоиспытателю, вывести такое заключение, и толпа продолжает верить слепо, без поверок, без спросов. Но тот первый не потрудился, конечно, сообразить, что ворон, как и все птицы, не предвидит будущего, а только предчувствует далекое настоящее, потому что тонкий мозг костей его, будучи раздражителен, имеет возможность ощущать в воздухе малейший запах, едва начинающееся изменение температуры; или, говоря иначе, потому, что обоняние его (хотя это совсем не есть действие обоняния, а устройства всей организации, но уж положим так!) обоняние его простирается дальше, чем может простираться наше.

Вот еще живой пример тому, как лжива вера в приметы. N. N. случилось целоваться, стоя на пороге… с кем? Когда?.. эта тайна принадлежит не одному мне, следовательно, я один не имею права открывать ее… те поцелуи были так усладительны, так заманчивы, словно сон при пении райской птички. Казалось бы, поцелуй на пороге должен быть предшественником ссоры или разлуки; но клянусь, чем хотите, не сбылось ни того, ни другого; они живут в непрерывном ладу, и чашу разлуки пили не более нескольких часов. Теперь вопрос: исследуйте строго, как Вельзевул грехи праведника, может ли порог иметь влияние на любовь, когда любовь, сие в полном смысле свободное чувство, рождается и умирает всегда независимо от места встреч, свиданий, даже обстоятельств и условий света; когда повод к ссоре и разлуку может отстранить наш собственный рассудок, когда от нас самих зависит избрать сцену поцелуев здесь или там, под потолком или под сводом неба? Вы захотите знать, от чего же зародилась сия примета?.. Стыжусь сказать утвердительно: ужели от того предположения, что если порог разделяет два покоя, то он может знаменовать о разделении двух сердец? По крайней мере, другой причины нет.

Слава Богу, что в наш век предрассудки сделались уже только частною собственностью, то есть принадлежат только некоторым лицам. Вспомните время, когда они были достоянием целого народа. Вспомните: когда в древний Рим залетал филин, то весь Рим бежал в храмы от незваного гостя и очищался жертвами; владыки мира трепетали при виде ночной птицы. В самом деле, беда смотреть исподлобья, кричать по ночам диким голосом и носить на себе все атрибуты безобразия; беда укрываться от света и заседать в развалинах, в глуши леса, на кладбище: долго ли тогда приобрести дурное мнение! Один ли филин худой о себе славой обязан собственной наружности, наводящей уныние на душу? Пал Рим, но с ним не пали все его предрассудки; они еще оставались жить среди племен, некогда подвластных орлу Тибра. Христианство водрузило крест на обломках языческих кумиров, но не могло вдруг искоренить в умах поверий язычества: ибо обычай народа долгое время пересиливает всякий закон духовный и гражданский; те предрассудки, которые язычество утверждало своими обрядами религиозными, удержались на заре христианства, как привычки в общем мнении. Наконец, яснейшему уразумению истинной веры стало вспомоществовать возрастающее могущество просвещения; умы начинают укрепляться, делаться самостоятельнее и обозревать предметы со всех сторон. Теперь, чем, кроме уважении к старине, можно поддержать иное заблуждение? На чем основывается вера в иную примету, как не на одном нехотенье поверить умом ее действительность?

К слову о римлянах: от них достался нам в удел обычай, который бесспорно древнее самого пыльного архива в мире. Это обычай бить скорлупу выеденного яйца; о нем упоминает Плиний, говоря, что яйцо было искони почитаемо римлянами изображением природы, эмблемою таинственного возрождения, что гадатели употребляли его в своих чародействах, и что, желая погубить человека, стоило только начертать магические знаки внутри скорлупы выеденного им яйца. Для избежания такой горькой напасти скорлупу разбивало суеверие. В наше время, когда уже не куры решают судьбу государств и когда яйцами только завтракают, а не губят людей, скорлупу бьет хозяйственная расчетливость: не имея уже основания верить предрассудку римлян, мы перетолковали, что сей их обычай способствует к размножению куриного рода. Стало быть, куры менее нас заботятся о своем потомстве, ибо не слыхано, не видано, чтобы скорлупа вылупившегося цыпленка была ими разбита.

Спросят, однако: от чего же так сильно вкоренилась в нас вера в приметы, несмотря на их почти очевидную лживость? От того единственно… но чтоб не забираться в туманную даль метафизических выводов и ломаных идей, которая заведет неведомо куда, и чтоб не повторять читателю мыслей, может быть, уже им самим составленных из всего теперь прочитанного, я заменю слова мои словами одного, не помню какого-то, арабского рассказчика; он, на вопрос слепого, отчего провожатый иногда его обманывает, отвечал: оттого, что у тебя нет глаз и нет, кем бы ты мог заменить твоего негодного провожатого.

Здесь кстати припомню, что один мой приятель, отвергая решительно все приметы, подобные исчисленным мною, собрал в течение долговременной опытности свои приметы особого рода, которым верит безусловно, в твердой надежде, что они всегда сбываются. Например, он уверяет: если судья принимает просителя грубыми речами, сердитыми взглядами, скоса — знак, что либо дело просителя не чисто, либо судья ведет дела начистую.

Проситель напоминает судье о благодарности: верно явится к нему на дом с поклоном.

Молодая актриса не обращает внимания на лицо, с которым играет на сцене, и во все продолжение спектакля не сводит глаз с кресел и лож, — знак, что она не намерена выйти замуж.

Два журналиста ссорились, вдруг помирились — не перед добром! Достанется по ушам третьему журналисту.

Чиновник не ходит к должности и слывет дельцом — нет сомнения, что у него есть роденька в случае.

Отец бьется из последнего, чтобы давать концерты, на которых могла бы отличаться его милая дочка, мать превозносит гостям нравственные качества и таланты этой дочки, ненаглядного своего сокровища… Будущий жених не найдется на приданое.

Безчиновный вольнодумец гремел и прозой и стихами против властей; теперь присмирел и уже заговаривает о важности службы, — примета, что и на нем был перст Божий.

Вельможа знаменит, как красноречивый защитник невинных и правых; по городу ходят рукописные его мнения, сделавшие бы честь оратору древности: но от чего же сей вельможа безгласен там, где бы должно быть красноречивым? — Правой рукой он владеет только дома.

Вас посетил человек, который давно уже не любопытствовал с вами видеться; он к вам ласкается, жмет руку долее обыкновенного, входит в подробности ваших обстоятельств; он особенно приветлив, особенно учтив — будьте уверены, он имеет к вам покорнейшую просьбу.

Но я боюсь, не сочли бы всего этого личностями! В наше время все лица стали так важны, так велики, что ни о чем другом и говорить нельзя, как о лицах^{3}.

(С. Хотнинский)

1. Мордовцев Д. Л. Бытовые очерки прошлого века. Мнимые видения и пророчества. // ИВ. 1882. Т. 8. С 481.

2. Пузино П. Взгляд на суеверие и предрассудки. СПб., 1834. С. 8.

3. Там же. С 2.

4. Лотман Ю. М. Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Л., 1983. С 261.

5. Янькова Е. И. Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 33.

6. Тургенев И. С. Отцы и дети. // Тургенев И. С. Собр. соч. В 6 т. М., 1968. Т. 2. С 424.

7. Глинка С. Н. Записки. М., 2004. С. 10.

8. РА 1869. Кн. 1.С. 134.

9. Муханов П. А. Невесты. // Муханов П. А. Сочинения. Письма. Иркутск, 1991. С. 115.

10. Никитенко А. В. Дневник. В 3 т. М., 1955. Т. 1. С. 7.

11. Некоторые любопытные приключения и сны, из древних и новых времен. М., 1829. С. 165 — 166.

12. РА 1871. №2. С. 178.

13. Соллогуб В. А. Воспоминания. М., 1998. С. 157.

14. Жихарев С. П. Записки современника. Л., 1989. Т. 2. С. 262.

15. Вяземский П. А. Письма к жене за 1830 г. // Звенья. М.; Л., 1936. Т. 6. С. 294-295.

16. Абрамзон Т. Е. Суеверные представления и их осмысление в русской литературе второй половины XVIII века. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Гос. пед. ун-т им. А И. Герцена. СПб., 1998. С. 6 — 7.

17. К биографии Пушкина. Выдержки из записной книжки М. И. Семевского // РВ. 1869. Т. 84. С. 66.

18. Ежедневные записки русской путешественницы в 1827 и 1828 годах. // СО. 1831. Т. 17. С 5.

19. Ростопчина Е. П. Счастливая женщина. М., 1991. С. 17.

20. Долгоруков И. М., князь. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни, писанная мной самим… СПб., 2004. Т. 1. С. 447.

21. Вечер накануне Нового года, или Предвещания // Славянин. 1828. Ч. 5. С 25.

22. Вяземский П. А. Старая записная книжка. Полн. собр. соч. СПб., 1883. Т. 8. С. 470.

23. Там же. С 167.

24. Там же. С 410-411.

25. Востриков А. Книга о русской дуэли. СПб., 1998. С. 198.

26. Арапова А. Наталья Николаевна Пушкина-Ланская. М., 1994. С 48-49.

27. Свербеев Д. К. Записки (1799-1826). М., 1899. Т. 1. С 265.

28. Лотман Ю. М. Комментарий… С. 159.

29. Воспоминания С. М. Загоскина // ИВ. 1900. № 1. С. 76.

30. Дневник Варвары Петровны Шереметевой, урожд. Алмазовой. 1825-1826 гг. М., 1916. С 69.

31. Мелочи прошлого. Петербург в 1803 г. Из дневника В. Ф. Малиновского // ГМ. 1915. № 10. С. 265.

32. Старые годы. 1908. Июль — сентябрь. С. 542.

33. Ростопчина Е. П. Бальная сцена (отрывок из романа) // Сочинения графини Е. П. Ростопчиной. СПб., 1890. Т. 1. С. 214 — 215.

34. Воспоминания Марии Александровны Паткуль, рожденной маркизы де Траверсе, за три четверти столетия. СПб., 1903. С. 66.

35. Приметы и предрассудки // Живописная русская библиотека. 1859. Т. 4. С. 143.

36. Соллогуб В. А. Большой свет. // Соллогуб В. А Избранная проза. М., 1983. С. 141.

37. Вяземский П. А. Письма к жене за 1831 — 1832 гг. // Звенья. 1951. Т. 9. С. 305.

38. Жихарев С. И. Указ. соч. Т. 1. С. 47.

39. Этнографическое обозрение. 1911. № 1 — 2. С. 52.

40. Там же. С. 55.

41. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 10 т. М., 1966. Т. 10. С. 400.

42. Новый, полный и подробный сонник. СПб., 1818. С. 314.

43. Панаев И. И. Дочь чиновного человека. // Панаев И. И. Полн. собр. соч. М., 1912. Т. 1. С. 263.

44. Пассек Т. П. Из дальних лет. Воспоминания. В 2 т. М., 1963. Т. 1. С. 99-100.

45. Мемуары графини Потоцкой (1794 — 1820). Пг., 1915. С. 23.

46. Вяземский П. А. Письма к жене за 1831 — 1832 гг. // Указ. соч. С. 280.

47. Кюхельбекер В. К. Дневник. 1832 г. // Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 110.

48. Зейдлиц К. К. Из книги «Жизнь и поэзия В. А. Жуковского по неизданным источникам и личным воспоминаниям» // В. А. Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999. С. 80.

49. РА. 1902. №3. С. 528.

50. Мемуары П. П. Семенова-Тян-Шанского. Пг, 1917. Т. 1. С. 108.

51. Громбах С. М. Пушкин и медицина его времени. М., 1989. С. 102.

52. Водовозова Е. Н. На заре жизни. М., 1987. Т. 2. С. 335.

53. Толстая С. Л. Дневники. В 2 т. М., 1978. Т. 1. С 196.

54. Мокиенко В. М. Образы русской речи. Л., 1986. С. 196.

1. Воспоминания И. М. Снегирева // РА. 1866. № 4. С. 513.

2. Даль В. И. О повериях, суевериях и предрассудках русского народа. М., 1997. С. 67.

3. Кубинцев А. В. Мероприятия против народных суеверий // PC. 1912. №9. С. 360.

4. Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1891 — 1893. Ч. 4. С. 77.

5. Кичеев П. Из семейной памяти. // РА. 1868. № 1. С.?

6. Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987. С. 46.

7. Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Тула, 1964. С. 354-355.

8. Из воспоминаний С. М. Соллогуб // Лямина Е. Э., Самовер Н. В. «Бедный Жозеф»: Жизнь и смерть Иосифа Виельгорского. Опыт биографии человека 1830-х годов. М., 1999. С. 48 — 49.

9. Гумилева А. Николай Степанович Гумилев // Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М., 1990. С. 113.

10. Шестакова Л. И. Былое М. И. Глинки и его родителей // Глинка в воспоминаниях современников. М., 1955. С. 31.

11. Записки Н. И. Цилова // РА. 1907. № 8. С. 454 — 455.

12. Бальмонт К. Под новым серпом. М., 2001. С. 83.

13. Шугаев И. Г. Из колыбели замечательных людей // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 61.

14. Лермонтов М. Ю. Автобиографические заметки // Лермонтов М. Ю. Собр. соч. В 4 т. М., 1962. Т. 4. С. 529.

15. Воспоминания Екатерины Ивановны Раевской // ИВ. 1898. № 11. С. 524.

16. Воспоминания Валерьяна Ивановича Сафоновича // РА. 1903. № 3. С. 362-363.

17. Толстой С. Л. Очерки былого. Тула, 1965. С. 17.

18. Панаев И. К. Маменькин сынок // Панаев И. И. Полн. собр. соч. М., 1912. Т. 4. С. 295.

19. Толычева Т. Семейные записки. М., 1865. С. 46 — 47.

20. Панаев И. И. Барыня // Панаев И. И. Поли. собр. соч. Т. 2. С. 442.

21. Кубинцев А. В. Указ. соч. С. 363.

22. Достоевский А. М. Воспоминания. СПб., 1992. С. 27.

23. Каменская М. Воспоминания. М., 1991. С. 205.

24. Новый, полный и подробный сонник. СПб., 1818. С. 316.

25. Приметы и предрассудки // Живописная русская библиотека. 1859. Т. 4. С. 143.

26. Сальг И. Б. О заблуждениях и предрассудках, господствующих в различных сословиях общества. СПб., 1836. Ч. 2. С. 110 — 112.

1. Дурова Н. Записки кавалерист-девицы. М., 1987. С. 330.

2. Змеиное зимовье. Отрывок из естественной истории моей бабушки // БЧ. 1834. Т 5. С. 21-24.

3. Из записок Н. С. Ильинского // РА. 1879. № 11. С. 382.

4. Григорьев А. Воспоминания. М., 1988. С. 15.

5. Воспоминания В. И. Панаева // BE. 1867. № 9. С. 210 — 211.

6. Аксаков С. Т. Детские годы Багрова-внука // Аксаков С. Т. Собр. соч. В 5 т. М., 1966. Т. 1. С. 273-274.

7. Водовозова Е. Н. Указ. соч. Т. 1. С. 144 — 145.

8. Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой // РА. 1889. Кн. 1. С 41-42.

1. Трубецкой Г. Н. Годы смут и надежд (1917 — 1919) // Князья Трубецкие. Россия воспрянет. М., 1996. С. 83.

2. Новый, полный и подробный сонник… С 301 — 316.

3. Дубровин К. Ф. Русская жизнь в начале XIX в. // PC. 1899. № 1. С. 10.

4. Степанов А. П. Легенда о том, как покойный Бурмилов сорок лет сбирался строить себе новый дом в деревне, как он наконец его выстроил и что после того случилось // БЧ. 1838. Т. 26. С. 122 — 123.

5. Приметы и предрассудки // Указ. соч. С. 143.

6. Щедрин А Письма в Италию к брату Сильвестру 1825 — 1830. СПб., 1999. С. 44.

7. Гумилева А. Указ. соч. С. 125.

8. Скарская Н. Ф, Гайдебуров П. П. На сцене и в жизни. М., 1959. С 250-251.

9. Красных Е. Князь Феликс Юсупов: «За все благодарю…». М; 2003. С. 389.

10. Вяземский П. А Указ. соч. Т. 8. С. 394.

11. Сабанеева Е. А Воспоминания о былом. Из семейной хроники. 1770-1838 гг. СПб., 1914. С. 53.

12. Камаровская, графиня. Воспоминания. М., 2003. С. 182.

13. Воспоминания Марии Александровны Паткуль… СПб., 1903. С 81-82.

14. БЧ. 1835. Т. 9. С. 33-35.

15. Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. M., 1958. С 32.

16. Пушкин А. С. Дневники // Пушкин А С. Полн. собр. соч. В 10 т. M., 1964-1966. Т. 8. С 33.

17. Остафьевский архив. СПб., 1899. Т. 3. С. 254 — 255.

18. РА. 1902. Кн. 1.С 626.

19. Лонгинов М. Н. Воспоминания о Гоголе // Гоголь в воспоминаниях современников. M., 1952. С 72.

20. Воспоминания на святках // Новый живописец. 1832. Ч. 5. С. 194-195.

21. Карсавина Т. И Театральная улица. Л., 1971. С 97 — 98.

22. Янькова Е. П. Указ. соч. С 334.

23. Дмитриев А А // ИВ. 1901. № 10. С 234-239.

24. Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. M., 2004. Т. 2. С 50 — 51.

1. Панаев И. И. Онагр // Панаев И. И. Полн. собр. соч. M., 1912. Т. 2. С 161.

2. Мария Павловна. Мемуары. M., 2003. С. 97.

3. Достоевский А. М. Воспоминания. С 210.

4. Кузминская Т. А Указ. соч. С 138 — 139.

5. Каменская М. Воспоминания. С 267.

6. Достоевский А М. Указ. соч. С. 108 — 109.

7. Воспоминания Марии Александровны Паткуль… С. 69.

8. О происхождении суеверия, насчет мая месяца, по сходству сего слова с римским // ОЗ. 1830. Ч. 42. С. 241.

9. Зайцев Б. К. Маша // Зайцев Б. К Сочинения. В 3 т. М., 1993. Т. 1. С. 278.

10. Записки графа Михаила Дмитриевича Бутурлина // РА. 1897. Кн. 2. С. 554.

11. Орлова-Савина П. И. Автобиография. М., 1994. С. 34.

12. Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Иркутск, 1979. Т. 1. С. 366.

13. Некоторые факты и мысли о мужьях, извлеченные из дружеской переписки двух женщин. Г-жи Клеопатры Леонидовой // БЧ. 1838. Т. 30. С. 33.

14. Даль В. И. Указ. соч. С. 66.

15. Ростопчин Ф.В. Ох, французы! Наборная повесть из былей, по-русски писанная. М., 1992. С. 145.

16. Стахевич С. Г. Среди политических преступников // Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников. Саратов, 1959. Т. 2. С. 66.

17. Осоргин М. Повесть о сестре // Осоргин М. Сивцев вражек. М., 1990. С 335.

18. Гиппиус 3. Живые лица. Воспоминания. Тбилиси, 1991. Т. 2. С. 178-179.

19. Из воспоминаний вдовы П. И. Чайковского // Соколов В. Антонина Чайковская. История забытой жизни. М., 1994. С. 267.

20. Наталка-Полтавка. Воспоминания о Т. Г. Шевченко // Воспоминания о Тарасе Шевченко. Киев, 1988. С. 377.

21. Семевский М. И. Устные рассказы Е. А. Сушковой // Сушкова Е. Записки. М., 2004. С. 162.

22. Свербеев Д. К. Указ. соч. Т. 1. С. 126-127.

23. Загоскин М. Вечер на Хопре // БЧ. 1834. Т. 3. С. 172 — 173.

24. Долгорукова Е. А. Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1974. Т. 2. С. 139.

25. Павлищев Л. Из семейной хроники. Воспоминания об А. С. Пушкине. М., 1890. С. 241.

26. Харламова Д. Ф. Еще несколько слов о Грибоедове // А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980. С. 196.

27. Воспоминания графа М. В. Толстого // РА. 1881. Кн. 1. С. 251 — 252.

28. Приметы и предрассудки… С. 143.

29. Жуковская Е. Записки. Л., 1930. С. 65.

30. Сушкова Е. Дневник за 1833 г. // Сушкова Е. Записки. М., 2004. С. 182.

31. РА. 1900. Кн. 3. С. 329.

32. Орлова-Савина П И. Указ. соч. С. 135 — 136.

33. Мария Павловна. Указ. соч. С. 44.

34. Даль В. И. Указ. соч. С. 66.

35. Пассек Т. И. Указ. соч. Т. 1. С. 434 — 435.

36. Долгоруков И. М., князь. Указ. соч. С. 157.

37. Добужинский М. В. Воспоминания. М., 1987. С. 145.

38. Даль В. И. Указ. соч. С. 68.

39. Стогов Э. И. Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I. М., 2003. С 31-32.

40. Сальг И.Б. Указ. соч. Ч. 1. С. 258 — 268.

1. Фукс А. Черная коса. // БЧ. 1838. Т. 28. С. 216.

2. Новый, полный и подробный сонник… С 308 — 315.

3. Наука жизни, или Как молодому человеку жить на свете, Ефима Дыммана. СПб., 1859. С. 48.

4. Живописная русская библиотека. 1856. Т. 1. С. 367.

5. Записки генерала В. И. Левенштерна // PC. 1900. Т. 103. С. 270.

6. Благонамеренный. 1822. № 17. С. 521.

7. Пржецлавский О. А. Воспоминания. // PC. 1875. № 12. С. 706.

8. Сабанеева Е. А. Указ. соч. С. 53.

9. Фукс А. Указ. соч. С 216.

10. Каратыгин И. А. Записки. В 2 т. Л., 1929 — 1930. Т. 1. С 302 — 303.

11. Нащокина В. А. Рассказы о Пушкине. // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 201 — 201.

12. Из Одесских воспоминаний. П. Т. Морозова. // РА. 1877. №11. С. 326.

13. Погорельский А. Монастырка. // Погорельский А. Избранное. M., 1988. С. 239.

14. Толстой Л. К. Воспоминания. // Толстой Л. И. Собр. соч. В 12 т. M, 1987. Т. 12. С. 458.

15. Хвощинская И. Д. Первая борьба. // Хвощинская И. Д. Повести и рассказы. M., 1984. С. 212.

16. Сальг И. Б. Указ. соч. Ч. 2. С. 118 — 124.

1. Лермонтов М.Ю. Маскарад. //Лермонтов М.Ю. Указ. соч. Т. 3. С. 418.

2. Ашукин Н. С. Историко-бытовой комментарий к драме Лермонтова «Маскарад» // «Маскарад» Лермонтова. Сб. ст. под ред. П. И. Новицкого. М._; Л, 1941. С. 235.

3. Волхв, или Полное собрание гаданий с краткою мифологией. М., 1838. С. 306.

4. Новый, полный и подробный сонник… С. 308.

5. Там же. С. 311.

6. Щепотка табаку. // Москвитянин. 1846. № 9 — 10. С. 58.

7. Керн А. П. Воспоминания о Пушкине // Керн А П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М., 1989. С. 44.

8. Панаева А. Я. (Головачева). Воспоминания. М., 1986. С. 270.

9. Вяземский П. А Указ. соч. Т. 8. С. 350.

10. Любопытные и достопамятные деяния и анекдоты государя императора Павла первого. М., 1875. С. 123.

11. Некрасов Н.. Двадцать пять рублей // Игра в карты по-русски. М., 1993. С. 77.

12. Нащокина В. А. // Русский библиофил. 1916. № 8. С. 71.

13. Панаева А. Я. (Головачева). Указ. соч. С. 201.

14. Калейдоскоп воспоминаний Ципринуса (О. А. Пржецлавского) // РА. 1872. № 10. С. 1937-1938.

15. Ростопчина Е. П. Возврат Чацкого в Москву, или Встреча знакомых лиц после двадцатипятилетней разлуки // Ростопчина Е. П. Указ. соч. С. 328.

16. Раков Ю. Тройка, семерка, дама. Пушкин и карты. СПб., 1994. С. 36.

17. Андреев Л. Большой шлем // Игра в карты по-русски. С. 42 — 43.

18. Сушкова Е. Записки… С. 37.

19. Головина В. 3. Семейная хроника (из записок моей бабушки) // ИВ. 1910. № 1.С. 20-22.

20. Калейдоскоп московской жизни. // ИВ. 1881. № 5. С. 22 — 23.

21. Унковская С. А. Мои воспоминания о М. Е. Салтыкове-Щедрине. // М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1975. Т. 2. С. 329.

22. Грин А. Клубный арап. // Игра в карты по-русски. С. 219.

23. Розен Е. Ф. Майор Соболев. // СО. 1834. Т. 42. С. 99.

24. Волхв… С. 271-272.

25. Куликов Н. И. А. С. Пушкин и П. В. Нащокин. Очерки и воспоминания // PC. 1881. № 8. С. 620-621.

26. Энгельгардт Л. Н. Записки. М., 1997. С. 27.

27. Тайны карточной игры. СПб., 1909.

1. Приметы и предрассудки… С. 143.

2. Там же.

3. Там же. С. 142.

4. Савельев А. Красная дичь. // Охотник. 1888. № 34. С. 528.

5. Оболенский Д. Д. Из личных впечатлений // Л. H. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1978. Т. 1. С. 196.

6. Последние выстрелы Александра Дюма. Рассказ маркиза де Шервиля // Охотник. 1887. № 12. С. 178.

7. Дюма А. Путевые впечатления в России. В 3 т. М., 1993. Т. 1. С. 321.

8. Мельников П. И. Старые годы. // Мельников П. И. (Андрей Печерский). Бабушкины россказни. М., 1989. С. 133.

9. Аксаков С. Т. Несколько слов о суевериях и приметах охотников. // Аксаков С. Т. Собр. соч. Т. 5. С. 411 — 414.

10. Охотник. 1888. № 49. С. 766-767; № 66. С. 1031.

1. Глинка Ф. Н. Клад. //Глинка Ф. Н. Письма к другу. М., 1990. С. 33 — 34.

2. Кубинцев А. В. Указ. соч. С. 365 — 366.

3. Глинка Ф. Н. Указ. соч. С. 33 — 34.

4. Даль В. И. Указ. соч. С. 84 — 85.

5. Чулков М. Д. Абевега русских суеверий. // Сказания о чудесах. Библиотека русской фантастики. В 20 т. М., 1990. Т. 1. С. 201 — 202.

6. Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. М., 2001. С. 191 — 192.

7. Арсеньев В. С. Воспоминания и дневник. СПб., 2005. С. 175.

8. Благонамеренный. 1825. № 9. С. 299 — 303.

1. Львов Г. Е. Воспоминания. М., 2002. С. 104.

2. Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 1. С. 377.

3. Сушкова Е. Записки. С. 157.

4. Солнцев Ф. Г. Моя жизнь и художественно-археологические труды. // PC. 1876. №3. С. 633.

5. Кузминская Т. А. Указ. соч. С. 211.

6. Глинка С. Н. Указ. соч. С. 205.

7. Кубинцев А. В. Указ. соч. С. 359.

8. Сальг И. Б. Указ. соч. Ч. 2. С. 178.

9. Короленко В. Г. История моего современника. М., 1948. Кн. 1 — 2. С. 59.

10. Вицман Август. Правила, служащие к наставлению каждого, как должно содержать себя во время грозы, вблизи находящейся; с присовокуплением способов, каким образом приводить себя, также пасущиеся стада в безопасное состояние, противу вредных действий молний. СПб., 1800. С. 23 — 24.

11. Толубеев Н. И. Записки (1780-1809). СПб., 1889. С. 82-83.

12. Павлова К. К. Мои воспоминания. // Павлова К. К. Собр. соч. В 2 т. М., 1915. Т. 2. С. 288-289.

13. Каменская М. Воспоминания. С. 149 — 151.

14. Сальг И. Б. Указ. соч. Ч. 1. С. 233-237.

1. Сальг И. Б. Указ. соч. Ч. 2. С. 185.

2. Даль В. И. Указ. соч. С. 69.

3. Грот Я. К. Из «Дополнительного биографического известия о Крылове» // И. А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1982. С. 108.

4. Каратыгин П. А. Записки. Т. 1. С. 278 — 279.

5. Пассек Т. П. Указ. соч. Т. 1. С. 101 — 102.

6. Орлова-Савина И. И. Автобиография. С. 193.

7. Водовозова Е. Н. Указ. соч. Т. 1. С. 97.

8. Каменская М. Воспоминания. С. 109.

9. Ростопчина Л. А. Семейная хроника. (1812 год). М., 1912. С. 268.

10. Сальг И. Б. Указ. соч. Ч. 2. С. 125-127.

11. Там же. С. 178-181.

12. Кубинцев А. В. Указ. соч. С. 363.

1. Мемуары графини Головиной. М., 2000. С. 135.

2. Свербеев Д. Воспоминания о Чаадаеве. // РА. 1868. № 6. С. 998.

3. Вяземский И. А. Указ. соч. Т. 8. С. 446.

4. Погодин М. Я. Простая речь о мудреных вещах. Отд. 2. Философам для объяснения. М., 1873. С. 10.

5. Сальг К. Б. Указ. соч. Ч. 2. С. 186-189.

6. Атеней. 1830. Ч. 2. С. 228-230.

1. Ростопчина Л. А. Семейная хроника… С. 266.

2. Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой. // РА. 1873. Кн. 3. С. 2119.

3. Селиванов В. В. Из давних воспоминаний // РА. 1869. № 1. С. 158.

4. Ростопчина Л. А. Указ. соч. С. 266 — 267.

5. Фукс А. Черная коса… С. 234.

6. Воспоминания И. М. Снегирева. // РА. 1866. № 4. С. 560.

7. Погодин М. И. Простая речь… С. 93.

8. Смирнов Д. А. Рассказы об А. С. Грибоедове, записанные со слов его друзей. // А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников… С. 238.

1. Барская шутка. // Северный Меркурий. 1810. Ч. 5. С. 114.

2. Обручальное кольцо. // БЧ. 1822. Кн. 1 — 3. С. 96 — 99.

3. Шаховской А. Нечаянная свадьба. Московская быль. // БЧ. 1834. Т. 2. С. 43-44.

4. Святочное гадание. (Письмо Евгении к ее приятельнице) // БЧ. 1822. Т. 1-3. С. 112-114.

5. Панаев И. И. Барышня. // Панаев И. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 501.

6. Панаев И. И. Прошедшее и настоящее. Святки двадцать пять лет назад и теперь. // Там же. Т. 5. С. 18.

7. Панаев И. И. Актеон. // Там же. Т. 2. С. 265 — 266.

8. Там же. С. 266-267.

9. Толычева Т. Указ. соч. С. 92.

10. Погожее В. Н. Воспоминания // ИВ. 1893. № 6. С. 125.

11. Дурова И. Указ. соч. С. 589 — 590.

12. Кубинцев А. В. Указ. соч. С. 364 — 365.

13. Сабанеева Е. А. Указ. соч. С. 133.

14. Сушкова Е. Записки. С. 102.

15. Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой. // РА. 1889. Кн. 1.С. 46 — 47.

16. Ващенко-Захарченко А. Е. Мемуары о дядюшках и тетушках. М., 1860. Ч. 1.С 164.

17. Из дневника Марты Вильмот (1808 г.) // Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987. С. 411 — 412.

18. Волхв… С. 307.

19. Данилевский Г. Я. Знакомство с Гоголем. // Гоголь в воспоминаниях современников. С. 452 — 453.

20. Гадания накануне Андрея Первозванного (30-го ноября) // КС. 1888. № 11. С. 80 — 81.

1.  Полонский Я. Я. Песня цыганки. // Полонский Я. Я. Сочинения. В 2 т. М., 1986. Т. 1.С. 99.

2.  Новицкий Н. М. Из заметок ветерана. // PC 1874. № 11. С. 179.

3.  Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1795 — 1848 гг. // PC. 1876. №8. С. 632-639

4.  Из Записной книжки «Русской старины» // PC. 1894. № 1. С 212-214.

5.  Фадеев A. M. Воспоминания. 1790 — 1867 гг. В 2 ч. Одесса, 1897. С. 67.

6. Пассек Т.П. Указ. соч. Т. 2. С. 19 — 20.

7. Берг Н. В. Посмертные записки. // PC. 1890. № 2. С. 303.

8. Из «Современных записок и воспоминаний…» А. Я. Булгакова. 1847 г. // Встречи с прошлым. М., 2000. Вып. 9. С. 75.

9. Раевский В. Ф. Мой арест. // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 371.

10. Воспоминания Екатерины Ивановны Раевской. // ИВ. 1898. № 11. С. 547.

11. Грен Н. И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 35.

12. Дмитриев М. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 235-236.

13. Пушкин Л. С. Биографическое известие об А. С. Пушкине до 1826 года. // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 59 — 60.

14. К. П. П. А. С. Пушкин. 1799-1820 гг. // PC. 1879. № 6. С. 382.

15. Вульф А. Н. Рассказы о Пушкине, записанные М. И. Семевским. // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 412 — 413.

16. Соболевский С. А. Таинственные приметы в жизни Пушкина // Там же. Т. 2. С. 5 — 6.

17. Заметки о Пушкине из тетради В. Ф. Щербакова // Там же. С. 35.

18. Нащокина В. А. Рассказы о Пушкине… С. 200 — 201.

19. Нащокины П. В. и В. А. Рассказы о Пушкине, записанные П. И. Бартеневым. // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т.2. С. 190-191.

20. Фукс А. А. А. С. Пушкин в Казани. // Там же. С. 220.

21. Из Записной книжки «Русского архива» // РА. 1912. № 10. С. 300-301.

22. Куликов Н. И. Указ. соч. С. 619 — 620.

23. БЧ. 1823. Кн. 7-9. С. 93-97.

1. Толстой М. В. Хранилище моей памяти. М., 1995. С. 225.

2. Толстой М. В. Там же. С. 225 — 228.

3. Розанов Н. П. Предсказатель монах Авель в 1812 — 1826 гг. // PC. 1875. №4. С. 815-819.

4. Энгельгардт Л. Н. Записки. С. 161 — 162.

5. Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М, 1989. С. 288.

1. Погорельский А. Двойник, или Мои вечера в Малороссии. //Погорельский А. Избранное. М., 1988. С. 106.

2. Тимирязев Ф. Я. Страницы прошлого //PC. 1884. Кн. 1. С. 171 — 172.

3. Записки Петра Димитриевича Селецкого. Киев, 1884. С. 6.

4. Погодины. П. Простая речь… С. 25.

5. Пыляев М. И. Указ. соч. С. 78 — 79.

6. Оже И. Из записок // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800-1825 гг. М., 1989. С. 230.

7. Тургенев А. И. Из дневника. 1836 г. // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 174.

8. Раевский В. Ф. Мой арест. // Там же. Т. 1. С. 376.

9. Смирнова-Россет А. О. Указ. соч. С. 12.

10.Там же. С. 58.

11.Там же. С. 139 — 140.

1. Из письма М. Ю. Лермонтова к М. А. Лопухиной. 1832 г. //Щеголев П. Е. Лермонтов. Воспоминания. Письма. Дневники… М., 1999. С. 114.

2. Милюков А. Доброе старое время. Очерки былого. СПб., 1872. С. 224-230.

3. Бартенев П. // РА. 1877. Кн. 2. С. 424.

4. Греч К. И. Записки о моей жизни. С. 32.

5. Из записок Ипполита Оже. 1814 — 1817 // РА. 1877. № 5. С. 62 — 63.

6. Погодин М. П. Простая речь… С. 40.

7. Там же. С. 40 — 41.

8. Там же. С. 11.

9.  Рассказы известных лиц. Памятные заметки В. Д. Давыдова // PC. 1871. № 6. С. 784.

10. Павлищев Л. Указ. соч. С. 220.

11. Скалон С. В. Воспоминания // Русские мемуары… С. 337.

12. Там же. С. 350.

13. РА. 1906. №8. С. 550.

14. Арсеньев В. С. Указ. соч. С. 129.

15. Андрей Павлович Протасов. Из записей и воспоминаний протоиерея Г. П. Смирнова-Платонова // РА. 1897. № 9. С. 111 — 112.

16. Заметки о Пушкине из тетради В. Ф. Щербакова // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 35.

17. А. Бильдерлинг // Цит. по: Щеголев П. Е. Указ. соч. С. 116 — 117.

18. Сальг И. Б. Указ. соч. Ч. 1. С. 53-67.

1. Водовозова Е. К. Указ. соч. Т. 2. С. 335.

2. Толычева Т. Указ. соч. С. 207 — 208.

3. Соллогуб В. А. Воспоминания. С. 157.

4. Дельвиг А. И. Полвека русской жизни. В 2 т. М.; Л., 1930. Т. 1. С. 169.

5. Булгаков В. Ф. О Толстом. Тула, 1978. С. 183 — 184.

6. Орлова-Савина П. И. Автобиография. С. 207 — 208.

7. Пущин И. И. Сочинения и письма. В 2 т. М., 2001. Т. 2. С. 109.

8. Глинка М. Записки. Л., 1953. С. 145.

9. Сальг И. Б. Записки. Ч. 2. С. 120 — 123.

10. Каратыгин П. А. Записки. Т. 1. С. 216 — 211.

11. Мельников П. И. Семейство Богачевых // Мельников П. И. Указ. соч. С. 308.

12. Павлищев Л. Указ. соч. С. 119.

13. Панаев И. И. Маменькин сынок // Панаев И. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 409.

14. Каратыгин П. А. Указ. соч. Т. 2. С. 64 — 65.

15. Мельников П. И. Старые годы. // Мельников П. И. Указ. соч. С. 142.

16. Константин Андреевич Сомов. М., 1979. С. 358.

1. О влиянии комет на землю и ее жителей. // Телескоп. 1833. Ч. 16. С. 354.

2. Сальг И. Б. Указ. соч. Ч. 1. С. 86-101.

3. Воспоминания А. П. Бутенева. // РА. 1881. Кн. 3. С. 58.

4. Императорский московский университет в воспоминаниях Михаила Прохоровича Третьякова. 1799 — 1830 // PC. 1892. № 8. С. 307.

5. Каратыгин П. А. Записки. Т. 1. С. 20.

6. Янькова Е. П. Указ. соч. С. 116 — 117.

7. Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 1. С. 373.

8. Глушковский А. П. Воспоминания балетмейстера. М.; Л., 1940. С. 91.

9. О кометах четвертого десятилетия XIX века, 1830 — 1840. Сочинение, изданное в Германии к успокоению тех, которые опасаются разрушения нашей земли от столкновения оной с кометою. СПб., 1832. Предисловие.

10. Зеленин Д. К. Народные суеверия о кометах // ИВ. 1910. № 4. С. 167-168.

1. Из письма И. И. Пущина Н. Д. Фонвизиной. 16 ноября 1856 г. // Пущин И. И. Указ. соч. Т. 2. С. 212.

2. Наука жизни… С. 48.

3. Пржецлавский О. А. Воспоминания… С. 706.

4. Вяземский П. А. Письма к жене за 1830 год // Звенья. Сб. материалов и документов по истории литературы, искусству, общественной мысли XIX в. М._; Л., 1936. Т. 6. С. 293.

5. Рассказы из недавней старины. // РА. 1878. Кн. 3. С. 513.

6. Кузминская Т. А. Указ. соч. С. 140.

7. Панаев И. И. Провинциальный хлыщ. // Панаев И. И. Полн. собр. соч. М., 1912. Т. 4. С. 123-124.

8. Печерин В. С. Замогильные записки. // Русское общество 30-х годов XIX в. Мемуары современников. М., 1989. С. 162.

9. Толубеев Н. И. Записки… С. 98 — 100.

10. Дельвиг А. И. Указ. соч. Т. 1. С. 108.

11. Пыляев М. И. Указ. соч. С. 29 — 30.

12. Лорер Н. И. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 204.

13. Арапова А. Указ. соч. С. 46.

14. Наука жизни… С. 48.

15. Осипова М. И. Рассказы о Пушкине, записанные М. И. Семевским. // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 425.

16. Соболевский С. А. Таинственные приметы в жизни Пушкина. // Там же. Т. 2. С. 7.

17. Даль В. К. Воспоминания о Пушкине. // Там же. С. 225 — 226.

18. Нащокина В. А. Указ. соч. С. 200.

19. Павлищев Л. Указ. соч. С. 119.

20. Кубинцев А. В. Указ. соч. С. 363.

21. Достоевский А. М. Воспоминания. С. 56.

22. Щеглов И. Л. Из воспоминаний об Антоне Чехове. // Чехов в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 146.

1. Куплеты, сочиненные на день рождения княгини 3. Н. Волконской П. А. Вяземским, Баратынским, Шевченко, Павловым и Киреевским //Бочаров И., Глушакова Ю. Итальянская Пушкиниана. М., 1991. С. 222.

2. Погодин М. П. Простая речь… С. 41.

3. Там же. С 41 — 42.

4. Арапова А. Указ. соч. С. 48 — 49.

5. Павлищев Л. Указ. соч. С. 38.

6. Там же. С. 39.

7. Там же. С. 39-41.

8. Там же. С. 172-175.

9.  Воспоминания графа М. В. Толстого… С. 255.

10. Погодин М. П. Поездка в Белев. // В. А. Жуковский в воспоминаниях современников. С. 464 — 465.

11. Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 159 — 160.

12. Арсеньев В. С. Указ. соч. С. 88 — 89.

13. Ребус. 1884. №35.

14. Смирнов Д. А. Указ. соч. С. 237.

15. Галатея. 1829. Ч. 2. С. 113-117.

16. БЧ. 1837. Т. 24. С. 118-122.

17. Некоторые любопытные приключения и сны… С. 160 — 164.

18. БЧ. 1835. Т. 13. С. 93-95; 104-111.

1. Цебрикова М. К. Суеверия человечества // ИВ. 1884. № 8. С. 425.

2. Новый, полный и подробный сонник С. 310.

3. Погодин М. П. Простая речь… С. 42 — 44.

4. Воспоминания графа М. В. Толстого… С. 289.

5. Смирнов Д. А. Указ. соч. С. 236.

6. Павлищев Л. Указ. соч. С. 35 — 41.

1. А. В. Отрывок из «Записок о Германии (1811 год)» // СО. 1829 Т. 5. С. 419.

2.  Ростопчин Ф. В. Путешествие в Пруссию. // Ростопчин Ф. В. Ох, французы! С. 30.

3.  Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой. // РА 1873. Кн. 3. С. 2090.

4. Павлищев Л. Указ. соч. С. 35 — 41.

5. РА. 1906. №8. С. 550.

6. Памятные записки В. И. Алтуфьева. // Щук сб. Вып. 8. М., 1909 С. 55.

7. А. В." Отрывок из «Записок о Германии (1811 год)» // Указ. соч С. 418-420.

8. Погорельский А. Двойник. С. 37.

9. Некоторые любопытные приключения и сны… С. 147 — 159.

1. Харузина В. Н. Прошлое. М., 1999. С. 39.

2. Глинка С. И. Указ. соч. С. 205 — 206.

3. Записки графа Михаила Дмитриевича Бутурлина… С. 208.

4. Письма А. Я. Булгакова к брату. 1827 г. // РА. 1901. Кн. 3. С. 14.

5. Вяземский П. А. Указ. соч. Т. 8. С. 470 — 471.

6. Янькова Е. П. Указ. соч. С. 319 — 320.

7. Дельвиг А. И. Указ. соч. Т. 1.С. 171.

8. Погодин М. П. Простая речь… С. 75 — 78.

9. Воспоминания Ф. П. Лубяновского // РА 1872. № 3 — 4. С. 492.

10. БЧ. 1839. Т. 33. С. 135-143.

11. Воспоминания на святках… С. 92.

12. Душеполезное чтение. 1861. Ч. 1. С. 576 — 577.

13. Красных Е. Князь Феликс Юсупов: «За все благодарю…». М., 2003. С. 141.

14. Загоскин М. Н. Две невестки. // Загоскин М. Н. Соч. В 2 т. М., 1987. Т. 2. С. 347-354.

15. Некоторые любопытные приключения и сны… С. 164 — 172.

16. Дюма А. Указ. соч. Т. 1. С. 89 — 91.

1. Державин Г. Р. На смерть Катерины Яковлевны, 1794 году июля 15 дня приключившуюся. // Державин Г. Р. Сочинения. М., 1985. С. 150.

2. Погодин М. П. Простая речь… С. 79.

3.  Погорельский А. Двойник… С. 29.

4. Воспоминания В. И. Панаева. // BE. 1867. № 9. С. 204 — 205.

5. Воспоминания на святках… С 191 — 192.

6. РА. 1902. № 1. С. 85-86.

7.  Дмитриев М. Указ. соч. С. 100.

8. Толстой М. В. Хранилище моей памяти. С. 107 — 111.

9. Записки квакера о пребывании в России. 1818 — 1819. Из дневника Стефана Греллэ де Мобилье // PC. 1874. № 1. С. 26 — 27.

1. Врачебные известия о преждевременном погребении мертвых, собранные Иоганном Георгом Давидом Еллизеном / Пер. с нем. В.Джунковского. СПб., 1801. С. 53.

2. Там же. С. 1 — 53.

3. Друг просвещения. 1804. Ч. 1. С. 228 — 231.

4. БЧ. 1837. Т. 21. С. 78-80.

5. СО. 1831. Т. 20. Ч. 142. С. 181-191.

6. БЧ. 1837. Т. 23. С. 87-92.

7. Из рассказов А. И. Васильчиковой // РА 1909. № 11. С. 204.

8. РА 1906. Кн. 2. С. 412.

9. Сушкова Е. Записки. С. 64.

10. Жихарев С. П. Указ. соч. Т. 2. С. 106 — 107.

11. РА 1899. №4. С. 632.

12. Вяземский П. А. Указ. соч. Т. 8. С. 446.

13. Каратыгин П. А. Записки. Т. 2. С. 90 — 94.

14. Трутовский Т. А. Воспоминания о Ф. М. Достоевском // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1990. Т. 1.С. 174.

15. Герцен и Огарев в кругу родных и друзей // ЛН. Т. 99. Кн. 2. С. 553.

16. П — н — ев. Обручальное кольцо // БЧ. 1822. Кн. 1 — 3. С. 102 — 107.

17. Флейта // Пфланда. 1831. Ч. 1. С. 264 — 265.

18. Литературная летопись // БЧ. 1837. Т. 25. С. 7.

1. Приметы и предрассудки… С. 143.

2. Свербеев Д. К. Указ. соч. Т. 2. С. 65.

3. Русские портреты XVIII и XIX столетий. Изд. в. к. Николая Михайловича. СПб., 1905. Т. 1. С. 156.

4. Дмитриев М. Указ. соч. С. 36.

5. Полонский Я. П. Воспоминания // Полонский Я. П. Соч. В 2 т. М., 1986. Т. 2. С. 364.

6. Панаев И. И. Барышня // Панаев И. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 473.

7. Вельтман А. Ф. Приключения, почерпнутые из моря житейского. М., 1957. С. 454.

8. Лорер К. И. Указ. соч. С. 89.

9. Каменская М. Воспоминания. С. 237 — 238.

10. Разговор с княгиней О. А. Долгоруковой (в записи ее отца, московского почт-директора А. Я. Булгакова); 22 октября 1834 г. // Цит. по: Император Николай Первый. М., 2002. С. 210 — 211.

11. Дневник Медокса // Штрайх С. Я. Роман Медокс. Похождения русского авантюриста XIX века. М., 2000. С. 236.

12. Стогов Э. К. Указ. соч. С. 42.

13. Грот Я. К. Старина Царскосельского Лицея // РА 1875. Кн. 1. С. 481.

14. Богданович А. Три последних самодержца. М., 1990. С. 213.

15. Там же. С. 271.

1. Ростопчина Е. П. Дневник девушки. // Ростопчина Е. П. Указ. соч. С. 287.

2. Янькова Е.П. Указ. соч. С 323 — 324.

3. Нащокины П. В. и В. А. Указ. соч. С. 191.

4. Нащокина В. А. Указ. соч. С. 204 — 205.

5. К. П. П. Указ. соч. С. 381.

6. Дмитриев М. А. А. Ф. Лабзин. Литературно-биографический очерк. // РА 1866. № 6. С. 853.

7. Приметы и предрассудки… С. 143.

8. Дюма А. Указ. соч. Т. 3. С. 34 — 35.

9. СО. 1829. Т. 5. Ч. 127. С 237-238.

1. Попов Г. Русская народно-бытовая медицина. // Сказания о чудесах… Т. 1. С. 397.

2. Предания и воспоминания В. В. Селиванова. СПб., 1881. С. 180.

3. УВ. 1818. Ч.9. С. 342-357.

4. Макаров М. Н. Александр Сергеевич Пушкин в детстве. Из записок о моем знакомстве. // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 57.

5. Мороз Д. К. Из моего давно прошедшего. // КС, 1895. №5. С. 156 — 157.

6. Попов Г. Указ. соч. С. 394 — 395.

7. Дельвиг А. И. Указ. соч. Т. 1. С. 106.

8. Там же. С. 143.

9. Приметы и предрассудки… С. 143 — 144.

10. Аксаков С. Т. Воспоминания. // Аксаков С. Т. Собр. соч. Т. 2. С. 55-58.

11. Дневник Медокса. С. 200.

12. Там же. С. 241.

13. Журнал общеполезных сведений. 1835. № 21. С. 208.

1. УВ. 1818. Ч. 11. С. 256.

2. Там же. Ч. 11. С. 256-267; Ч. 12. С. 372-386.

3. Живописное обозрение. 1841 — 1842. Ч. 7. С. 59 — 60.

4. Урания. 1804. Ч. 3. С. 147-148.

1. Пузино И. Взгляд на суеверие и предрассудки. СПб., 1834 // Цит. по: БЧ. 1834. Т. 6. С. 31.

2. Галатея. 1829. Ч. 5. С. 185-192; 220-230.

3. BE. 1827. № 5. С. 63-68; № 6. С. 290-298; № 7. С. 60-65.

4. Греч Н. И. Черная женщина. СПб., 1855. С. 73.

5. Греч Н. И. Записки о моей жизни… С. 31.

6. Приключения по смерти г-на Кохтина // Новый живописец. 1832. Ч. 4. С. 163.

7. Безгласный. Письма к графине Е. П. Р-й о привидениях, суеверных страхах, обманах чувств, кабалистике, алхимии и других таинственных науках // ОЗ. 1839. Т. 5. С. 25.

8. Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой. // РА. 1889. № 1.С. 42.

9. Воспоминания на святках… С. 90.

10. Атеней. 1828. Ч. 5. С. 175.

11. ОЗ. 1826. Ч. 28. С. 65-82; 206-223.

12. СО. 1823. Ч. 89. С. 17-33.

13. Описание Черногории. // СО. 1818. Ч. 47. С. 122-123.

14. БЧ. 1836. Т. 14. С. 99-102.

15. Атеней. 1828. Ч. 6. С. 380-387.

1. Некоторые любопытные приключения и сны… С. 241.

2. Там же. С. 253-262.

3. Там же. С. 237-243.

4. Некоторые любопытные приключения и сны… С. 262 — 266.

5. Галатея. 1829. Ч. 8. С. 189-196.

6. СО. 1816. Ч. 28. С. 116-119.

7. Телескоп. 1833. Ч. 13. С. 426-432.

8. Галатея. 1839. Ч. 6. С. 408-413.

9. Греч Я. И. Черная женщина. // Страшное гадание. Библиотека русской фантастики. В 20 т. М., 1997. Т. 7. С. 314 — 318.

10. Там же. С. 318-320.

11. Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой. // РА 1889. Кн. 1.С. 41-46.

12. Благонамеренный. 1819. Ч. 8. С. 111 — 117.

1. Видение. // Северный вестник. 1805. Ч. 7. С. 94.

2. Погодин М. П. Простая речь… С. 43.

3. Там же. С. 42 — 43.

4. Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой. // РА. 1889. Кн. 1.С. 100-102.

5. Из дневника Марты Вильмот… С. 393.

6. БЧ. 1834. Т. 5. С. 204-205.

7. Глинка С. Н. Указ. соч. С. 204 — 205.

8. Из записок баронессы Оберкирх (РА 1869. № 3. С. 517 — 526) // Погодин М. П. Простая речь… С. 85 — 93.

9. Беннигсен Л. Л. Записки. // Русские мемуары. М., 1989. С. 30.

10. Саблуков Н. А. Записки. // Там же. М., 1989. С. 47.

11. Записки графа Мориолля. // ИВ. 1909. № 7. С. 80.

12. Рассказы князя Сергея Михайловича Голицына, записанные М. П. Полуденским. // РА. 1869. № 4. С. 633 — 634.

13.  Глушковский А. Я. Указ. соч. С. 148.

14. Записки, мнения и переписка адмирала А. С. Шишкова. Берлин; Прага, 1870. Т. 1. С. 40-41.

15. Из записок М. С. Мухановой. // РА. 1878. Кн. 1. С. 313.

16. Воспоминания К. С. Сербиновича. // PC. 1874. № 11. С. 236.

17. Свербеев Д. Заметка об отношении императора Александра Павловича к католичеству. // РА 1870. № 10. С. 1811.

18. Фадеев А М. Указ. соч. С. 90.

19. Розен А. Е. Указ. соч. С. 117 — 118.

20. Янькова Е. Я. Указ. соч. С. 165.

21. Там же. С. 293.

22. Эдлинг Р. С. Записки. // Державный сфинкс. М., 1999. С. 228 — 229.

23. Дмитриев М. Указ. соч. С. 232.

24. Кюстин А. де. Россия в 1839 году. В 2 т. М., 1996. Т. 1. С. 262.

25. Мещерский, князь. Воспоминания. М., 2001. С. 37.

1. Полонский Я. П. Признания Сергея Чалыгина. // Полонский Я. П. Соч. Т. 2. С. 81.

2. Новый, полный и подробный сонник… С. 302.

3. Стогов Э. И. Указ. соч. С. 58.

4. Павлищев Л. Указ. соч. С. 117 — 118.

5. Анненков И. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. М., 1984. С. 288-289.

6. Павлищев Л. Указ. соч. С. 118.

7. Шестакова Л. И. Указ. соч. С. 38.

8. Толстой С. Л. Указ. соч. С. 17.

9. Листки из Записной книжки «Русской старины» // PC. 1871. Т. 3-С. 532.

10. Живописное обозрение. 1841 — 1842. Ч. 7. С. 581.

11. Сальг И. Я. Указ. соч. Ч. 2.С. 118-121.

1.  Некоторые факты и мысли о мужьях… С. 33.

2.  Литературные листки. Журнал нравов и словесности. 1824. Февраль. № 3. С. 73 — 90.

3.  СО. 1830. Т. 10. С. 29-47.

Аксаков С. Т. Собрание сочинений. В 5 т. М., 1966.

Арапова А. Наталья Николаевна Пушкина-Ланская. М., 1994.

Арсеньев В. С. Воспоминания и дневник. СПб., 2005.

А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980.

А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 т. М., 1974.

В. А. Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999.

Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928.

Водовозова Е. Я. На заре жизни. В 2 т. М., 1987.

Волхв, или Полное собрание гаданий с краткою мифологией. М., 1838.

Воспоминания графа М. В. Толстого // РА. 1881. Кн. 1. Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой. // РА. 1889. Кн. 1.

Воспоминания Марии Александровны Паткуль, рожденной маркизы де Траверсе, за три четверти столетия. СПб., 1903.

Воспоминания на святках // Новый живописец. 1832. Ч. 5.

Вяземский П. А. Старая записная книжка // Поли. собр. соч. Т. 8. СПб., 1883.

Глинка С. Н. Записки. М., 2004.

Глушковский А П. Воспоминания балетмейстера. М.; Л., 1940.

Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952.

Греч Н. И. Записки о моей жизни. М., 1990.

Гумилева А. Николай Степанович Гумилев // Николай Гумилев в воспоминаниях современников. М., 1990.

Даль В. И. О повериях, суевериях и предрассудках русского народа // Цит. по: Сказания о чудесах. Библиотека русской фантастики. В 20 т. М., 1990. Т. 1.

Дельвиг А. И. Полвека русской жизни. В 2 т. Т. 1. М.; Л., 1930.

Дмитриев М. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998.

Дневник Медокса // Штрайх С. Я. Роман Медокс. Похождения русского авантюриста XIX века. М., 2000.

Долгоруков И. М, князь. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни, писанная мной самим… СПб., 2004. Т. 1.

Достоевский А. М. Воспоминания. СПб., 1992.

Дурова Н. Записки кавалерист-девицы. М., 1987.

Дюма А. Путевые впечатления в России. Соч. В 3 т. М., 1993.

Жихарев С. П. Записки современника. Т. 1 — 2. Л., 1989.

Записки графа Михаила Дмитриевича Бутурлина // РА. 1897.

Звенья. Сб. материалов и документов по истории литературы, искусству, общественной мысли XIX в. Т. 1 — 9. М.; Л., 1932 — 1951.

Каменская М. Воспоминания. М., 1991.

Каратыгин П. А. Записки. Т. 1 — 2. Л., 1929 — 1930.

Кубинцев А В. Мероприятия против народных суеверий // РС. 1912. №9.

Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Тула, 1964. Куликов Н. И. А. С. Пушкин и П. В. Нащокин. Очерки и воспоминания // РС. 1881. №8.

Лермонтов М. Ю. Собр. соч. В 4 т. М.; Л., 1962.

Лорер Н.И. Записки декабриста. Иркутск, 1984.

Мельников П. И. (Андрей Печерский). Бабушкины россказни. М, 1989.

Наука жизни, или Как молодому человеку жить на свете, Ефима Дыммана. СПб., 1859.

Некоторые любопытные приключения и сны, из древних и новых времен. М., 1829.

Новый, полный и подробный сонник. СПб., 1818.

Орлова-Савина П. И. Автобиография. М., 1994.

Павлищев Л. Из семейной хроники. Воспоминания об А. С. Пушкине. М., 1890.

Панаев И. И. Полн. собр. соч. М., 1912.

Пассек Т. П. Из дальних лет. Воспоминания. В 2 т. М., 1963.

Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987.

Погодин М. П. Простая речь о мудреных вещах. Отд. 2. Философам для объяснения. М., 1873.

Погорельский А. Избранное. М., 1988.

Полонский Я. П. Соч. В 2 т. М., 1986.

Пржецлавский О. А. Воспоминания. // РС. 1875. № 12.

Приметы и предрассудки // Живописная русская библиотека. 1859. Т. 4.

Пушкин А. С. Полн. собр. соч. В 10 т. М., 1964 — 1966.

Пущин И. И. Сочинения и письма. В 2 т. М., 2001. Т. 2.

Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. М., 2001.

Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984.

Ростопчина Е. Я. Счастливая женщина. М., 1991.

Русские мемуары. Избранные страницы. 1800 — 1825 гг. М., 1989.

Сабанеева Е. А. Воспоминания о былом. Из семейной хроники 1770-1838 гг. СПб, 1914.

Сальг И. Б. О заблуждениях и предрассудках, господствующих в различных сословиях общества. Ч. 1 — 2. СПб, 1836.

Свербеев Д. Я. Записки (1799-1826). Т. 1-2. М, 1899.

Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М, 1989.

Соллогуб В. А. Воспоминания. М, 1998.

Стогов Э. И. Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I. М, 2003.

Сушкова Е. Записки. М, 2004.

Толстой М. В. Хранилище моей памяти. М, 1995.

Толстой С. Л. Очерки былого. Тула, 1965.

Толубеев Н. И. Записки (1780-1809). СПб, 1889.

Толычева Т. Семейные записки. М, 1865.

Фадеев А. М. Воспоминания. 1790 — 1867 гг. В 2 ч. Одесса, 1897.

Шестакова Л. И. Былое М. И. Глинки и его родителей // Глинка в воспоминаниях современников. М, 1955.

Энгельгардт Л. Н. Записки. М, 1997.

Янькова Е. П. Рассказы бабушки: Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л, 1989.

БЧ — Библиотека для чтения

ВЕ — Вестник Европы

ГМ — Голос минувшего

ИВ — Исторический вестник

КС — Киевская старина

ЛН — Литературное наследство

ОЗ — Отечественные записки

РА — Русский архив

РВ — Русский вестник

РС — Русская старина

СО — Сын Отечества

УВ — Украинский вестник 

() (Большая церковь Зимнего дворца. А. Тиранов.1829 г.)

() (А. (К.) Л. Витберг. 1812 г.)

() (Россия. Середина XIX в.)

() (Семейный портрет. Е. Сорокин. 1844 г.)

() (Кормилица с ребенком. Неизвестный художник. Середина XIX в.)

() (Гостиная в доме Нащокиных в Москве. Подключников Н. И., 1838 г.)

() (Поднос, чайник, кофейник, сливочник, чашка с блюдцем.) (Императорский фарфоровый завод. Около 1830 г.)

() (Россия., Первая четверть XIX в.)

() (Комната в усадьбе Г. С. Тарновского Качановка Черниговской губернии. 1851 г.)

() (Интерьер в мезонине неизвестного особняка с двумя женскими фигурами) (Неизвестный художник. 1840-е гг.)

() (Первая половина XIX в.)

() (Рисунок из рукописного альбома. ) (Акварель. 1820-е гг.)

() (Медальон с портретом молодой женщины (в интерьере). ) (На обороте прядь волос портретируемой. ) (Неизвестный художник. Середина XIX в.)

() (Золото, серебро, драгоценные камни. Россия. Начало XIX в.)

() (Перстень.) (Золото, драгоценные камни. Россия. Первая треть XIX в.)

() (Гребень с камеей с изображением римского воина в профиль.) (Мастер И. Бергстрём. Петербург. Начало XIX в.)

() (Фрак. Россия. 1810-е гг.)

() (Эскиз Г. Чернецова к картине «Парад на Марсовом поле». Петербург. 1832 г.) («Александр Сергеевич Пушкин рисован с натуры 1832 года. Апреля 15. ) (Ростом 2 арш. 5 в. с половиной (166,7 см)».)

() (П. X. Шаде. 1820-1830-е гг.)

() (Венецианов. А. Г., 1842 г.)

() («Исполнение желания». Шарада.) (Акварель из альбома 1810-х гг.)

() (Ворожея со свечой.) (Кипренский О. А., 1830 г.)

() (Подсвечник с гасильником Е. П. Бакуниной (Полторацкой).1840-е гг.)

() (Зеркальце из туалетного набора.) (Первая половина XIX в.)

() (Портрет княгини Е. И. Голицыной.) (А. Молинари. Конец 1800-х гг.)

() (Портрет Жозефины. Ф. Жерар 1801 г.)

() (Голицына Н. П. Рисунок ) (М. Г. Голицына 1836 г.)

() (Голицына. Н. П. Силуэт ) (Неизвестный художник. Конец XVIII в.)

() (Пиковая дама. Карты игральные. Тарок. Германия. Лейпциг. 1760-1770-е гг.)

() (Бубновая семерка. Карты игральные. Германия. Первая четверть XIX в)

() (Игроки. ) (Рисунок И. Теребенева. 1810-е г)

() (Чехол на мелок. Щеточка для стряхивания мела с ломберного стола. Коробка для карт — Бисер, 1830-1840-е гг)

() (Подсвечник на одну свечу.) (Россия. Начало XIX в.)

() (Игроки) (А. Дорогов. Конец 1840-х гг.)

() (Нащокин П. В.) (Художник К. Мазер. 1839 г.)

() (Ломберный стол из нащокинского домика. 1830-е гг.)

() (Всеволожский Н. В.) (Художник М. П. Вишневецкий. 1836 г.)

() (Смирнов Н.М.) (Художник Ф.Крюгер 1835 г.)

() (Карточный проигрыш.) (И. С. Бугаевский-Благодарный. Вторая половина 1810-х гг.)

() (Дуэль Ленского с Онегиным) (И. Е. Репин. 1899 г.)

() (Пара дуэльных пистолетов с кремневыми замками. Мастер Ж. Лепаж. Франция. Париж. 1809 г.)

() (Дворцовая анфилада. С. К. Зарянко. 1837г.)

() (Императрица Елизавета Петровна. Художник К. Ванлоо. 1860 г.)

() (Екатерина II с семьей Павла I Петровича и Марии Феодоровны в парке у бюста Петра I,) (Гравюра Д. Бергера с оригинала И. Антинга.)

() (Стакан. Александр I — победитель.) (Художник П. Э. Рокштуль. 1810-е гг.)

() (Николай I, Александра Феодоровна и Константин Николаевич в море на прогулке.) (Литография с оригинала С. Дау. 1830-1840-е гг)

() (Граф Степан Степанович Долгоруков.) (Неизвестный художник. Вторая половина XVIII в.)

() (Князь Юрий Владимирович Апраксин.) (Художник Д. Б. Дамон Ортолани.1800-е гг.)

() (Кладбище. (Береза.)) (С. Ф. Галактионов. 1823 г.)

() (Траурные перстни. Петербург. Начало XIX в.)

() (Графиня С. В. Строганова.) (Художник Ж. Л. Монье. 1808 г.)

() (Часы каминные. 1835 г.)

() (Антон Антонович Дельвиг) (Художник К. Шлезингер. 1827 г.)

() (Ольга Сергеевна Павлищева.) (Акварель В. Ф. Черновой. 1844 г.)

() (Вид на Мойку в летнюю ночь.) (М. Дюбург. 1812 г.)

() (Княжна В. Ф. Гагарина (княгиня Вяземская)) (Художник А. Молинари. Конец 1800-х гг)

() (Неизвестный художник 1800-х гг. с оригинала И. И. Вивьена.) (Литография. Начало 1820-х гг.)

() (Остафьево. Художник И. И. Вивьен. 1817 г.)

() (Семейный портрет.) (Неизвестный художник. 1830 г.)

() (Портрет Алексея Степановича Стромилова с семьей. Л. К. Шахов. 1842-1843 гг.)

() (Утро помещицы.) (А. Г. Венецианов. 1823 г.)

() (Охота на оленя. ) (Ф. П. Толстой. Вторая половина 1810-х — начало 1820-х гг.)

() (Ваза декоративная с охотничьими сценами в медальонах.) (Живопись на фарфоре с оригинала Ж. Свебаха. Первая четверть XIXв.)

() (Охотники на болоте) (Вышивка мелким бисером по холсту. 1836 г.)

() (Отъезд охотника) (Гравюра Ж. Жазе с оригинала О. Верне. 1810-е гг.)

() (Охотник в засаде) (Гравюра Ж. Жазе с оригинала О. Верне. 1810-е гг.)

() (Прогулка в коляске.) (А. Брюллов. 1845 — 1846 гг.)

() (Петербург. Нарвские ворота.) (Сухопутный пароход от Ораниенбаума до Санкт-Петербурга.) (Литография И. И. Селезнева с оригинала И. А. Иванова. 1830-е гг.)

() (Городские санки. Россия. Начало XIX в.)

() (Шкатулка дорожная.) (Россия. Вторая половина XIX в.)

() (В дороге. Рисунок из альбома. 1810-е гг.)

() (Девушка украинка в пейзаже) (В. А. Тропинин. 1820-е гг.)

(Китайские зарисовки. Цяньмынский мост.) (И. П. Александров. 1804-1806 гг.)

() (Голова турчанки.) (К. П. Брюллов. 1830-е гг.)

() (Набережная Мерджеллина в Неаполе.) (С. Ф. Щедрин. 1827 г.)

() (Портрет девушки и мальчика.) (Художник К. К. Гампельн. 1827 г.)

Примечания:

1

Здесь и далее орфография и синтаксические особенности цитируемых текстов сохранены.

2

См.: Лаврентьева Е. В. Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет. М., 2005. С. 396 — 397; Онегинская энциклопедия. В 2 т. М., 1999. Т. 1. С. 464-465.

3

Так как я ничего не боюсь, и менее всего смерти, то и начинаю мой альбом (фр.).

4

См.: Лаврентьева Е. В. Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет. М., 2005. С. 396 — 397; Онегинская энциклопедия. В 2 т. М., 1999. Т. 1. С. 256 — 258.

5

Это суеверие перешло и к христианам. Иоанн Златоуст принужден был говорить против него в своих проповедях, а Бальзамон рассказывает, что в его время кто-то отдан был на покаяние за то, что у него в кармане найден был небольшой кусочек сорочки.

6

Графиня А. Д. Блудова родилась в Стокгольме, где батюшка ее в 1812 — 1814 годах служил советником посольства.

7

Все плохие предзнаменования (фр.).

8

Это дурное предзнаменование (фр.).

9

«Вдова не должна быть в церкви, когда венчают» (Даль В. И. О повериях, суевериях и предрассудках русского народа).

10

Григорий Турский полагает, что Сигберт, король французский, был побежден магическими действиями гуннов, которые заговорили его войско и принудили его самого заключить мир. По свидетельству Петрарки, Карл Великий был заговорен в Ахене у трупа страстно любимой им женщины, с которым он не мог расстаться. Архиепископ Турпин воспользовался минутою отсутствия Карла и, осмотрев труп, нашел под языком умершей кольцо, производившее в государе его страстную любовь. Кольцо было вынуто; Карл по возвращении своем очень удивился, увидав возле себя безобразный труп, и тотчас же приказал похоронить его. Но кольцо сохранило свою волшебную силу: император всюду стал следовать за архиепископом Турпином, будучи не в силах расстаться с ним. Турпин, заметив это, бросил кольцо в реку. С того времени Карл Великий был очарован Ахеном и избрал его своим местопребыванием, построив там дворец и монастырь.

11

Сам Фридрих Великий, король Прусский, был суеверен в этом отношении: он всегда снимал с тарелок вилки и ножи, положенные крестообразно.

12

Знаменитый гастроном Деларейньер полагает, что число тринадцать тогда только опасно за столом, когда обед бывает приготовлен на двенадцать человек.

13

Блудный сын (фр.).

14

Подождите (фр.).

15

Выигрыш или проигрыш сразу, по первому открытию карты.

16

Удвоение предыдущей ставки, в знак чего у карты загибался угол, отсюда выражения: пойти углом, загнуть угол.

17

Вероятно, искаженное «септильва», от фр. sept il va — карточный термин, означающий увеличение первоначальной ставки в двадцать один раз.

18

Пуделять — давать промахи. (Словарь «Терминология спорта» // Охотник. 1888. № 34. С 538).

19

Охотничья борзая.

20

Материалы, посвященные охотничьим преданиям, суевериям и заговорам, см. в кн.: Сабанеев Л. П. Указатель книг и статей охотничьего и зоологического содержания. М., 1883.

21

Простолюдины почитают папороть бесцветным растением потому, что не видят на ней цветов, которые скрываются под широкими ее листьями.

22

Некоторые и даже ученые уверены и уверяют, что золото и серебро, в земле находящееся, может быть открыто посредством какого-то таинственного прутика отгадчика (baguette divinatoire). Говорят, будто германский профессор Эбель занимается теориею сего прутика.

23

Остроконечный железный прут, которым пробуют землю при искании кладов, также употребляют на кладбищах пред вырытием могил и проч.

24

Компаньонка (фр.).

25

Ученый Тьер, исчисляя различные суеверия своего времени, указывает между прочим на обыкновение привязывать к концу мачт шпаги для отвращения грозы. Тьер умер в 1703 году, когда еще не знали громовых отводов; был ли это остаток старинных преданий или положительных сведений, коих начало вовсе утратилось? См.: Traite des Superstitions. Т. I. P. 34.

26

Сова, о которой здесь говорится, известна естествоиспытателям под именем strix flammea.

27

Приехав в Петербург на службу, в том же 1837 году, я обратился с вопросом к И. И. Сосницкому и он подтвердил все вышесказанное, а главное: убьет белокурый мужчина, а не белый человек, как в наше время иллюстрируют Дантеса! Красиво, но неверно!

28

Все врачующие по одним опытам и наудачу, без правил медицины, и уклоняясь от принятой методы пользования, называются эмпириками или лучше шарлатанами, которыми нередко изобиловал Париж и которые почасту к пагубе человеческого рода показываются и в прочих европейских столицах. Не бесполезно присовокупить, что во всей Европе есть еще другой род эмпириков, которых можно назвать эмпириками низшего разряда, ибо врачевство их, или, так сказать, колдовство, заключается в самых скудных средствах. Они употребляют горшок, который накидывают на больного, или помело, которым метут грудь и спину его; иногда же шепчут или жгут клочья и волосы над хребтом бедного страдальца, и пр. Сих эмпириков, к сожалению, бессчетное число в областях великороссийских, особенно же в Малороссии. Лачуги их всегда наполнены чернью, а часто и людьми среднего состояния, прибегающими к их помощи. Я даже знаю многих здесь в столице, которые охотнее вверялись лекарям такого рода, нежели настоящим врачам, в коих нет здесь недостатка. (Прим. пер.)

29

Василий Васильев (1757 — 1841).

30

Этот рассказ об отъезде Александра I в Таганрог не подтверждается документами: царь не виделся с Авелем перед отъездом (Шильдер Н. К. Император Александр I, его жизнь и царствование. СПб., 1898. Т. 4. С. 350 — 354).

31

Жизнь ваша пройдет своим чередом, и мне нечего предсказать вам особенного, молодой человек.

32

Вы не умрете естественной смертью. — Меня убьют на войне? — Нет. — Так на поединке? — Нет, нет, много хуже этого; не спрашивайте меня больше; я ничего вам не скажу.

33

Александр Николаевич.

34

В оригинале — по-французски.

35

В оригинале — по-французски.

36

В оригинале — по-французски.

37

Когда вас разобьет паралич, будьте готовы к смерти (фр.).

38

Речь идет о казни пятерых декабристов, известие о которой Пушкин получил 24 июля 1826 года. Выпавшие зубы, по народной примете, означают утрату близких.

39

Этот двойственный человек, указанный первоначально апостолом Павлом, может быть, есть одна из лучших мыслей человеческого ума. Всякий из нас, вникнув в самого себя, находит этого внутреннего человека, который мыслит, размышляет, говорит и управляет некоторыми из наших действий; но и здесь также, сколько непонятного в его существовании!

40

Книга Левит и Второзаконие положительно запрещают всякое истолкование снов. Соломон сравнивает их с воображением беременных женщин. Соборы: Парижский 829 года и Миланский 1565 года почитают снотолкование остатком идолопоклонства. Капитулярии королей французских присуждают к тяжким наказаниям снотолкователей. Екатерина II в Уставе Благочиния, данном в 1782 году, приказывает за толкование снов отсылать к суду (Полн. собр. зак. Т. XXI. С. 485).

41

См.: Theatre critique, par R. P. dom Benoit-Jerome Feijoo. T. 2.

42

Но звезды можно видеть не сквозь ядро кометы, а сквозь ее атмосферу.

43

Одна из красивейших и благодетельнейших комет, бесспорно — комета 1811 года. Никогда не стояло лучшей погоды, не было богатейшей жатвы и такого обилия в винограде самом вкусном. Вино этого года было известно под именем кометного.

44

Ту же впечатлительность, то же постоянное оживление обнаруживала она и в глубокой старости. Встречаясь с нею в доме родной сестры ее княгини Евдокии Михайловны Голицыной (о ней будет сказано особо), я всегда удивлялся этим качествам в престарелой женщине, изнуренной горем и болезнями.

45

Француженка, няня Коли Тучкова, впоследствии приняла православие и скончалась в Бородинском монастыре.

46

Тучков командовал Ревельским полком.

47

Николай Александрович Тучков скончался пятнадцати лет, не окончив курса в Пажеском корпусе, где был записан с детства.

48

Похвальное слово несет в себе потенциальную угрозу. Нелицеприятные слова — известный прием защиты от сглаза, порчи, мера предосторожности. (Прим. сост.)

49

Длинный ноготь на мизинце считался оберегом от дурного глаза. (Прим. сост.)

50

Человеком, приносящим несчастья (фр.).

51

В кресте спасение.

52

Отрывок, взятый из рукописного сочинения «О суеверии» в двух томах. Сочинение Г. Гесса де Кальве.

53

Бардон А. Образование древних народов. СПб., 1796.

54

Смелей, смелей.

55

Акушеркою.

56

Можжевеловые ягоды.

57

Вербная свеча. Ее зажигают, надеясь, что младенец явится на свет так легко, как Иисус Христос вошел в Иерусалим.

58

Плетенная из прутьев бричка.

59

Выключая один случай: когда чихнет лошадь, то желаешь ей действительно здоровья; иначе это повредит ей: по крайней мере, так уверяли меня, не шутя, многие ремонтеры.

60

У нас, в простом народе, кладут для чего детям под голову мак.

61

Под изголовье девочки кладут вместо сабли прялку.

62

У древних в пятый день после рождения младенца подносили к очагу и родители наделяли его подарками.

63

Турсуком называется небольшой мех, сшитый из выкопченной конской кожи. Кумыс — кобылье заквашенное молоко, имеющее приятный вкус и многие целебные свойства.

64

Бешбармак приготовляется из хорошо уваренного и мелко искрошенного бараньего мяса, смешанного с небольшими кусочками теста. Сие кушанье довольно вкусно; башкирцы едят его горстью; от чего оно и название получило; ибо беш значит пять, бармак — палец.

65

Анекдот, в котором описано происхождение сей пословицы, помнится, был помещен в «Благонамеренном журнале», издаваемом А. Е. Измайловым.

66

Аксакалы — белобородые, то есть старики, которые пользуются между башкирцами отличнейшим уважением. Батыри — воины, рыцари, богатыри.

67

Коровье кислое молоко, разведенное водою, которое башкирцы употребляют вместо квасу.

68

Чебызга — музыкальное орудие башкирцев, сделанное из ствола некоторого растения.

69

Издатель Абевеги Русских суеверий и проч., напечатанной в Москве 1786 года, описывая Сабанное празднество, говорит, что разъезжающих по деревне молодых башкирцев хозяева домов по большей части наделяют куриными яйцами и что во время пиршества происходят у башкирцев разные забавы, как то: катание яиц, качели и хороводы. Сего никогда не было и не бывает.

70

Описание чертовых городищ основано на предании башкирцев.

71

Но Алкоран, как известно, исполнен суеверий и заблуждений и потому не служит к истреблению их.

72

Из сих учебных предметов последние десять преподаются и воспитанникам из магометан, присовокупляя к оным познание Алкорана и правила их вероисповедания.

73

Нет правил без исключения.

74

И у нас в некоторых селениях бросают первый выпавший у ребенка зуб, но не в печь, а только на печь, приговаривая: «Мышка, мышка! вот тебе репной зуб, дай нам костяной!» Но это с тем, чтоб зубы скорее росли и были крепки. — Народные поверья разных стран всегда в чем-нибудь между собой встретятся. (Прим. соч.)

75

Кто не знает, что в Англии и Шотландии представляются наблюдателю тысячи других предметов, занимательных для ума и сердца!

76

По-славянски вампир называется тенец.

77

Чтобы после на ней жениться. Так по большей части делаются свадьбы у морлаков.

78

Что и следовало ожидать, Ваше Величество (фр.).

79

Благослови Вас Бог, Ваше Высочество (фр.).

80

Малороссияне и теперь так называют. Воскресеньем именуется у них только первый день Святой Пасхи.

81

Стихи Ресторатера.