ЕСЛИ В 1988 ГОДУ демократические выступления происходили вспышками, то в 1989-м возникли постоянные центры оппозиции со всеобщей известностью. Теперь вся страна следила за драматической и, как казалось, неравной борьбой демократов с бюрократическим режимом. И эта борьба на глазах становилась массовой – народ вышел на улицы. Если в 1988-м было неясно, началась ли в стране революция или это – только идеологические заклинания Михаила Горбачева, то в 1989 году обычными стали сравнения ситуации в СССР с Великой французской революцией или, по крайней мере, с 1905 годом.

Первым актом этой пьесы стали полудемократические выборы 1989 года. Все на этих выборах было впервые. Последующая череда избирательных кампаний была развитием событий этого времени: в центр политической жизни вышла фигура демократического депутата.

На выборах 1989 года компартии было не до целенаправленных действий. Ее крылья стремились в разные стороны. Как справедливо говорил Борис Ельцин: «Ведь это иллюзия, что у нас одна партия…, если у нас в одной КПСС состоят Юрий Афанасьев и Виктор Афанасьев, Ельцин и Лигачев, депутат Самсонов и депутат Власов, полные антиподы и по позициям, и по поступкам, значит, мы уже совсем запутались в понятиях и забыли вообще, что такое партия»[220]. Распадаясь сама, партия становится источником развала политических и государственных структур. Спасти общество от распада можно было только путем освобождения его от распадающейся партии.

В соответствии с поправками к Конституции, принятыми в 1988 году, создавался Съезд народных депутатов. Из 2250 депутатских мест 750 получали общественные организации (как в проекте «Демократической перестройки»). Закон определил, какие организации их займут: КПСС, ВЦСПС, ВЛКСМ, официальные научные организации, творческие союзы и другие всесоюзные организации, признанные государством. Выборы от общественных организаций неформальный журнал «Община» сравнил с корпоративной системой фашистской Италии[221]. От этих квот депутатами стало несколько видных «либералов», в том числе Г. Попов и А. Сахаров.

Еще две трети мест должны были быть разыграны на выборах. Кандидат мог выдвинуться от любого учреждения, даже от детского сада. Но если у кандидата не было знакомого директора, то нужно было собрать по месту жительства 500 избирателей. Сложность заключалась в том, чтобы на это дали помещение.

Проведением выборов руководили окружные избирательные комиссии, которые создавались местными органами власти старого созыва. Особое значение комиссий заключалось в том, что они имели право предварительного отсева «неправильно выдвинутых кандидатов» и, что еще важнее, созыва окружных собраний, которые могли уже безо всяких объяснений отсеять всех кандидатов, которые по каким-то причинам были неугодны. Плюрализм должен был быть обеспечен выдвижением нескольких кандидатов, поддержанных КПСС. «Ну ладно, уговорили, – соглашаются наконец начальники, увидев, что давление в котле растет. – Будут вам выборы с выбором. Р-р-равняйсь! Смирна! Вольно… Эй, кто там попер из строя?! „Вольно“ – не значит „разойдись“. Будут вам выборы из двух одинаковых кандидатов, как в Америке»[222], – иронизировал журнал «Община».

Лишь немногие неформалы с партбилетами (например, Сергей Станкевич) смогли обмануть бдительность окружных собраний. Кампания Станкевича стала ключевой для политических неформалов Москвы, поскольку он представлял оргсовет «Московского народного фронта». Другие политизированные группы не смогли или не захотели выдвигать своих кандидатов.

Несмотря на то, что противники оргкомитета «Московского народного фронта» 1988 года не стали ставить палки в колеса Станкевичу, Москва все же обогнала страну по скорости формирования политического плюрализма. Дошло до предвыборной конкуренции между различными неформальными группами в Черемушкинском округе – фактом стала не просто двухпартийность КПСС – независимые (коалиции «демократов» тогда еще не было), а многопартийность КПСС – «демократы» – «патриоты» – экологисты. Из политических неформалов против Станкевича выступила редакция «Хронографа» (В. Прибыловский, С. Митрохин, И. Кудрявцев)[223].

Удачное сочетание членства в КПСС и в неформальной организации обеспечило Станкевичу и прохождение через сито окружного собрания, и организованную группу поддержки. К тому же Станкевич изучал западные предвыборные технологии, и ему было интересно опробовать их на отечественной почве. Шансов победить было немного, но выборы давали возможность вести агитацию, продолжить летнюю кампанию в легальных формах.

Вспоминает С. Станкевич: «Убедившись, что закон принят не в лучшем варианте, присоединяясь к критике всех этих рогаток, я все же принял решение, что нужно попробовать. На заседании фронта мы решили, что шансов почти нет, стена перед нами, но нужно использовать возможности предвыборной кампании для агитации. И координационный совет фронта выдвинул меня и Малютина. Собрали людей, обошли дома, приглашали, и 20 января 1989 года меня выдвинули от собрания избирателей. Утвердили меня и Лемешева. Парторганизация активно в собрании не участвовала, выдвигая кандидатов от трудовых коллективов»[224].

«Нам было легко вести эту избирательную кампанию, так как она накладывалась на ожидания перемен, наступление которых связывалось с этими выборами. В эту работу сразу включилось значительное число людей. В нашей команде работали более трехсот человек волонтеров, которые помогали нам кто на регулярной основе, а кто от случая к случаю. Они сами нас находили, сами предлагали свою помощь. Люди с машинами часто предлагали помощь в перевозке листовок или еще чего-то. Многие предлагали свои руки: ходили и расклеивали листовки. У них были свои маршруты, свои зоны. Наша квартира на Литовском бульваре быстро превратилась в склад, где постоянно находились груды листовок. Одни люди приходили за ними, другие привозили новые. Причем все люди работали бесплатно»[225].

Уже при подготовке собрания избирателей сторонники Станкевича обходили квартиры, убеждая жителей поддержать их кандидата. Раздавались маленькие листовки-агитки, так называемая лапша.

Вспоминает С. Станкевич: «Мы создали летучие группы, метод перемещающегося митинга. Места скопления народа вычислили, отметили на карте. В час пик проводили митинги минут по сорок, ежедневный социологический опрос у метро. Приглашали девочек-школьниц, которые вели эту работу. М. Шнейдер и А. Бабушкин себя тогда показали прекрасными организаторами этих кампаний».

Судьбы Шнейдера и Бабушкина в дальнейшем сложились по-разному. Оба они активно участвовали в демократических предвыборных кампаниях 1989—1990 годов в составе «Московского народного фронта», Московского объединения избирателей и «Демократической России». В 1990-м Шнейдер стал ответственным секретарем координационного совета движения «Демократическая Россия», а Бабушкин – депутатом Моссовета, где, как бывший коммунар, занялся социально-педагогическими проблемами. На этой ниве, как и большинство депутатов Моссовета, он вступил в конфликт с мэрией, а затем и ельцинистской партией в целом. Шнейдер, напротив, стал одним из ее столпов в Москве. В 1993-м они оказались по разные стороны противостояния. После разгона Моссовета Бабушкин продолжил правозащитную деятельность в качестве директора Московского общества попечителей пенитенциарных учреждений и председателя комитета «За гражданские права». Стал одним из лидеров МО «Яблока». Шнейдер стал помощником Е. Гайдара и аппаратчиком «Демократического выбора России», а затем СПС.

Кампания Станкевича опиралась на «ельцинский пояс» проектных институтов в районе станции метро «Черемушки». Кандидат сразу понял важность связки со сверхпопулярным Ельциным, который мог вытянуть любого своего союзника, как паровоз тянет вагоны.

Ельцин вел кампанию в округе, включавшем всю Москву, и уже поэтому был главным и самым известным кандидатом «демократов». Кто с Ельциным – тот и «демократ». Коньком предвыборных выступлений Ельцина была не конструктивная программа реформ, а обличение партийных привилегий и некомпетентности высшей бюрократии.

Партийное руководство обижалось, и его капризные «наезды» на Ельцина доводили его популярность до экзальтации.

Но пока Станкевич еще сражался по принципу «каждый сам за себя». Он вспоминает: «Самовыдвиженцев» сначала никто не принял всерьез. Было 12 кандидатов, из которых райком поддерживал трех – директора оборонного предприятия, директора института радиологии, врача, и прежнего депутата от района, академика – директора оборонного предприятия. Власти нас рассматривали как архитектурное украшение. Жители восприняли с интересом – это было в диковинку».

Казалось, у одного из кандидатов райкома КПСС мандат был в кармане. Но характерно, что райком не сконцентрировал свою поддержку на одной фигуре. Между разными подразделениями райкома существовало даже некоторое соперничество. Так что, с одной стороны, Станкевич получал поддержку, а с другой – ему ставили палки в колеса[226]. Противостояние с «демократами» еще не волновало партию, она культивировала плюрализм как метод отбора наиболее приемлемого для населения начальника. То, что в финал могут выйти не его фавориты, райкому казалось невероятным.

Вспоминает С. Станкевич: «Они могли обещать, что отремонтируют дороги и школы, будут развивать здравоохранение. А я стоял в переходах метро, общался с людьми. Лемешев проводил митинги».

В обычные стабильные эпохи обывательское сознание преобладает, и люди верят, когда начальственные голоса обещают все улучшить, ничего не меняя в системе. Но в революционные периоды люди требуют объяснений: а почему раньше не улучшили и не построили? Может быть, дело в социальном механизме, который стоит изменить? И за ответом на этот вопрос идут не к начальству, а на митинг или к странному кандидату, который зябнет у входа в метро.

Тем не менее, райком отслеживал, что говорят кандидаты. О многопартийности Станкевич пока предпочитал не говорить (эту тему поднял на знамя А. Мурашев), но вот тему Ельцина отработал по полной программе.

Вспоминает С. Станкевич: «Линией размежевания было отношение к Ельцину, который тогда стал остро критиковаться в прессе. Тема многопартийности не приветствовалась».

15-16 марта состоялся Пленум ЦК КПСС, на котором выступил рабочий В. Тихомиров, который обличил антипартийные выступления Ельцина в ходе предвыборной кампании. Была создана комиссия по проверке высказываний Ельцина. Опальный «правдоруб» снова был обижен. Это вызвало новую волну сочувствия. 18 марта в Москве прошла демонстрация в поддержку Б. Ельцина, в которой участвовало около 10 тыс. человек. На следующий день вдвое большее количество людей собралось перед Моссоветом и скандировало: «Ельцин! Ельцин!» Впервые на улицы Москвы вышло столько народа. Простые лозунги сплачивали недовольных. «Московский народный фронт» и конкурирующий с ним Российский народный фронт попробовали развернуть кампанию митингов в поддержку Ельцина, но проводить их разрешили только на удаленной от станций метро и от центра огромной площадке в Лужниках, где митингующие смотрелись сиротливо, даже если их было несколько сот. Случайных прохожих, которые могли бы пополнить ряды митингующих, здесь не было. Ссылка в Лужники как метод борьбы с легальными митингами понравилась городскому начальству. Это сыграет с ним злую шутку уже в мае 1989 года.

Ельцин меж тем собрался на встречу с избирателями в Братеево, где «демократы» были хорошо организованны по территориальному принципу. Несколько тысяч митингующих было обеспечено. Но, прознав о возможности увидеть «живого Ельцина», народ съезжался в Братеево со всей Москвы – собралось около 20 тыс. человек.

«К сожалению, первые минуты выступления я пропустила, так как лишь с третьей попытки смогла втиснуться в автобус, битком набитый желающими хоть одним глазком взглянуть на «героя нашего времени». Но атмосфера, царившая в автобусе, вознаградила меня за все эти неудачи. То тут, то там среди пассажиров раздавались веселые возгласы, не без угрозы, однако, предлагавшие шоферу ответить: «За Ельцина он или нет?», и, в случае положительного решения вопроса, ехать без остановок. Одной насмерть перепуганной старушке, безуспешно пытавшейся пробиться к выходу сквозь толпу горячих поклонников Ельцина, посоветовали «помитинговать, прежде чем сойти в могилу», а то ведь «70 лет молчали». Но все разговоры неизменно кончались заверением, что Бориса Николаевича мы в обиду не дадим!»[227], – делилась своими впечатлениями О. Петрова.

И тут в игру удачно вступил Станкевич.

Вспоминает С. Станкевич: «Когда Политбюро создало комиссию по Ельцину, я написал телеграмму в его защиту, что это рецидив антидемократической практики. Подготовил к отправке и позвонил Музыкантскому, координировавшему кампанию Ельцина, чтобы он посмотрел. Он сказал: а что ты будешь один отправлять, давай мы соберем подписи наших кандидатов. Ельцин будет выступать на митинге в Братеево, и там добавим подписей».

В итоге письмо Станкевича убило двух зайцев: Ельцин получил публичную поддержку группы кандидатов, а кандидаты стали «вагонами», прицепленными к «паровозу» Ельцина. Сторонники Ельцина теперь могли определиться, за кого голосовать в более мелких округах.

Для этого нужно было сделать список в поддержку Ельцина достоянием гласности. Как нельзя кстати помог праздник плюрализма на телевидении. Районные студии давали каждому кандидату по шесть минут на выступление. Настала очередь A. Мурашева.

Вспоминает С. Станкевич: «Он заявил: „Программа у меня очень короткая – я выступаю за многопартийность, а дальше я зачитаю телеграмму“. Это была бомба, люди записывали ее и распространяли дальше. За неделю до выборов».

Первый тур дал «ельцинистам» перевес в большинстве округов, где они выдвигались. Но для Станкевича победа была впереди. Фавориты аппарата не вышли во второй тур, и теперь предстояло соревноваться с «патриотами» и экологистами, двигавшими М. Лемешева. Его поддержали И. Глазунов, В. Солоухин, B. Распутин, С. Залыгин. Обе стороны пытались донести свою идею до избирателя с помощью простеньких рекламных стишков. Лемешевцы: «Выберите нас, выберите нас, не хотим носить противогаз». Сторонники Станкевича: «Станкевич смотрит в корень: плохи у нас вершки, но главная причина – не годны корешки».

Вспоминает С. Станкевич: «Было противостояние, митинг против митинга, с взаимными обвинениями. Я был „агентом мирового сионистского заговора, ЦРУ и КГБ“. Сейчас бы их альянс (сторонников Лемешева. – А. Ш.) назвали „красно-коричневым“. Лемешева обвиняли в шовинизме, принадлежности к „Памяти“ (Лемешев официально отмежевался от нее. – А. Ш.), зацикленности на экологических сюжетах – что все нужно остановить, запретить, в неспособности комплексного взгляда, конкретных предложений по демократизации политической жизни».

Лемешевцы обвиняли Станкевича в карьеризме и контролируемости горкомом партии, использовании западных методов воздействия на избирателей. Лемешева обвиняли в шовинизме и неуравновешенности.

После того как Станкевич выступил в поддержку Ельцина, в МГК не нашли ничего лучше, как вызвать Станкевича на ковер и под угрозой исключения из партии потребовать от него выступить против Ельцина. Естественно, Станкевич не мог на это согласиться, зато влияние партийных структур на него было обрублено одним махом[228]. А Станкевич после этого конфликта получил 57% голосов во втором туре и стал депутатом-» демократом».

ПОЛУЧЕНИЕ ДЕПУТАТСКИХ мандатов частью либеральных деятелей и несколькими (пока не самыми влиятельными в своей среде) неформалами поставило перед оппозицией новые вопросы. За депутатами формально стояли миллионы избирателей, в то время как за любой из неформальных групп – в лучшем случае тысячи. Следует ли становиться группами поддержки «нашей фракции» в парламенте? Будет ли эта фракция действовать в соответствии с позицией гражданского общества? Насколько можно использовать депутатские возможности и подчиняться таким образом горбачевским правилам игры? Каково соотношение парламентских и непарламентских средств борьбы?

Стало ясно, что после выборов сложились предпосылки для создания в СССР «второй партии» – влиятельного блока «демократов» с массовой опорой и позициями в органах власти. Но она была нужна не ради самой себя и ее лидеров, а ради преобразований в направлении большей свободы и успешного решения социальных проблем. Как этого добиться? Можно ли доверить выработку стратегии решения столь сложных проблем тем людям, которых отобрал совсем не демократический избирательный механизм? Единое демократическое движение, претендующее на роль «второй партии», могло возникнуть лишь при условии гармоничного соединения потенциала «демократических» депутатов, либеральных интеллектуалов-шестидесятников и неформалов. Препятствием для такого соединения были неформалы, которые сочетали в своих организациях весь набор функциональных ниш. Они были и сами себе стратеги, и сами себе орговики, и сами себе пропагандисты, и сами себе агитаторы. Депутаты получили очевидное преимущество в средствах агитации, интеллектуалы-шестидесятники стремились быть стратегами движения и «выносными мозгами» депутатов, имели хороший агитационный потенциал (либерально-коммунистическая пресса). И тем и другим неформалы были нужны в качестве организационно-технической и тактической пропагандистской структуры. Но пока «деидеологизированные» организационные структуры еще не были созданы, и за неимением гербовой бумаги приходилось писать на простой.

Депутаты-реформисты от Москвы принялись формировать свою фракцию, и тут же столкнулись с проблемой – как назваться. Признаваться в оппозиционности было еще рискованно. 15 апреля назвались нейтрально – Московская группа. После съезда она станет ядром Межрегиональной депутатской группы. И Московская группа, и Межрегиональная депутатская группа претендовали на роль штаба оппозиционного движения. Куда они собирались вести движение? Какова была идеологическая позиция «межрегионалов»? Формально – общедемократической. Но к демократии апеллирует подавляющее большинство идеологических направлений.

В литературе лидеров Межрегиональной депутатской группы называют радикалами[229]. Однако это понятие не дает нам понимания их идеологии. К тому же очевидно, что в обществе было множество куда более радикальных формирований. Так, «державники» иногда выступали куда радикальнее межрегиональных депутатов. Более оправданными применительно к этой группе являются наименования «либералы» и «демократы». Однако, называя так, например, Г. Попова и Ю. Афанасьева, нельзя забывать об относительности этих понятий в период перестройки. Демократами депутаты-межрегиональщики были в том смысле, что поддерживали требования народовластия, предоставления власти представительным, выборным органам (Советам), расширения и соблюдения гражданских прав, демонополизации экономики. Эти требования, ясно сформулированные неформальным движением, отражали чаяния широкого оппозиционного движения. В 1989 году в общедемократическом движении, особенно с появлением этого образования, стала преобладать популистская струя. Выступая против опостылевшей и неэффективной власти КПСС, поддерживая демократические лозунги, люди отождествляли их воплощение в жизнь с несколькими известными политическими фигурами. Позднее, в 1990—1993 годах, когда их программа изменится, часть популистских масс пойдет за прежними вождями, продолжая считать, что раз идет борьба с коммунистическим символами, то это и есть борьба за демократию.

Итогом эволюции взглядов вождей «демократии» в 1989—1993 годах станет отказ многих из них от демократических позиций. Это вызовет горькое разочарование демократического актива, которое много лет спустя выразил один из героев съезда народных депутатов СССР А. Казанник: «Для меня страшнейший удар, что эти идеи предали. Мы были настроены решительно. Но я разочаровался. Первое: Г. Х. Попов стал мэром Москвы, ничего не сделал… Но, конечно, Собчак, и даже скажу, что и Борис Николаевич, которые отступили от этих демократических принципов – вот это было самое страшное. Носители благородных идей, которые их формировали, которые вдалбливали даже их, они их предали»[230].

Не то чтобы формировали, но вдалбливали – это точно. Лидеры Межрегиональной депутатской группы были демократами недолго, до 1990—1991 годов, обратившись затем к авторитарным идеям сильной исполнительной власти как условия перехода к капиталистическим отношениям. Учитывая этот итог, лидеров этой группы можно считать «либералами», поскольку они проделали эволюцию от либерального (в смысле – допускающего отход от ортодоксии в сторону большей терпимости, индивидуальной свободы) коммунизма к классическому либерализму – апологии частной собственности и многопартийной политической системы. Но в 1989 году эта эволюция еще не была пройдена. Идеология «либералов» (именно в кавычках) соответствовала позициям социал-демократии в спектре от социал-либерализма до демократического социализма. Этот разброс зависел от отношения того или иного депутата к современному западному обществу как норме, которую следует осуществить и в нашей стране.

Сегодня «вожди демократии» стыдятся вспоминать о былой идейной связи с социалистической традицией. Стремишься улучшать – значит у тебя явные «тараканы в голове».

«У нас, у межрегионалов я имею в виду, вот в то время в голове было еще слишком много тараканов. Мы говорили и верили, что может быть социализм с человеческим лицом, что вот социализм советского толка или советского розлива можно как-то улучшать»[231], – вспоминает Ю. Афанасьев.

В 1989 году либеральная односторонность была не в чести, что демонстрировали взгляды наиболее прозападного депутата Московской группы Андрея Сахарова. Летом 1989 года старый товарищ Л. Литинский спросил его: «Какой строй принципиально лучше – социалистический или капиталистический?» Сахаров ответил: «До сих пор не знаю ответа на этот вопрос…» Литинский комментирует: «Где речь идет о сравнительной характеристике двух систем, А. Д. всегда говорит о конвергенции…»[232] Таков был наиболее радикальный сдвиг к либерализму, возможный в рамках Межрегиональной депутатской группы в 1989 году.

НАКАНУНЕ ВЫБОРОВ завершилось организационное оформление круга либералов-шестидесятников, сложившегося во время «посиделок» под крышей «перестроечных» изданий, прежде всего «Московских новостей» и «Век XX и мир». В этот круг входило ядро будущей Межрегиональной депутатской группы. Казалось, что это интеллектуальное сообщество станет мозговым центром «нашей фракции».

В сентябре 1988 года по инициативе А. Сахарова, Ю. Афанасьева и Л. Баткина возникла инициативная группа по созданию клуба «Московская трибуна». К этому времени уже существовало множество дискуссионных площадок, но «Московская трибуна» должна была занять нишу элитарного клуба, объединяющего известных людей. В бюро клуба вошли А. Адамович, Ю. Афанасьев, Л. Баткин, М. Гефтер, Л. Карпинский, Ю. Карякин, А. Сахаров, Г. Старовойтова и другие. 4 февраля состоялось учредительное собрание «Трибуны».

Идея «Московской трибуны» как интеллектуального штаба оппозиции умерла через несколько месяцев после создания клуба. Он не мог руководить неформалами, потому что им не нужен был интеллектуальный штаб – у большинства групп было достаточно идеологов и теоретиков. «Трибуна» не могла руководить Межрегиональной депутатской группой, потому что депутаты не принимали руководства своих недавних товарищей по идее, ныне не имевших депутатского мандата. Она не была нужна депутатам даже в качестве «выносных мозгов», потому что в депутаты прошел ряд видных интеллектуалов, которые рассчитывали сами возглавить идеологический центр депутатской фракции, которая должна была руководить всем демократическим движением.

Осенью 1989-го в клуб были приняты 35 активистов общественных организаций, что должно было укрепить связи статусной интеллигенции с неформалами. Однако поскольку основной структурой, связывающей лидеров и активистов оппозиции, стали политические движения (прежде всего «Демократическая Россия»), то «Московская трибуна» удовлетворилась ролью дискуссионного клуба московской либеральной интеллигенции.

«Шетидесятническая» модель «второй партии» ориентировалась на общедемократические и правозащитные задачи. Под такую концепцию массовой организации подходил «Мемориал», который во второй половине 1988-го быстро набирал политический вес как структура, соединившая известных «либералов» и значительную часть неформалов.

Разногласия по поводу участия в уличных акциях не минули и «Мемориал» – радикалы, затем вошедшие в «Демократический союз», доказывали, что нужно «не испрашивая разрешения» на митинги, «выходить явочным порядком… показывая пример гражданского мужества»[233]. Но большинство мемориальцев предпочли искать поддержки более умеренной перестроечной интеллигенции. Это дало эффект – посыпались подписи известных деятелей (Ю. Щекочихин, Б. Окуджава, А. Приставкин, Е. Евтушенко и другие), на «Мемориал» обратили благосклонное внимание «прорабы перестройки». В декабре 1987 года инициативная группа вступила в контакты с ЦК и МГК о возможной поддержке инициативы сверху[234].

25 июня 1988 года «Мемориал» провел разрешенный митинг, где делегатам XIX партконференции Ю. Афанасьеву и Э. Климову вручили первые 50 тыс. подписей в поддержку создания памятника. На митинге впервые перед народом выступил А. Сахаров. Подписная кампания увенчалась успехом – Горбачев согласился установить памятник.

Но политическая, просветительская и правозащитная структура «Мемориала» уже приобрела самодовлеющее значение. Одновременно его инициативу подхватили неформальные группы в других городах. Возникла идея создания всесоюзной организации с опорой на организации интеллигенции – учредителями должны были стать официальные союзы кинематографистов, архитекторов, художников, журнал «Огонек» и «Литературная газета».

Вспоминает секретарь Союза архитекторов Л. Глазычев: «Ко мне в кабинет явилась троица инициаторов – Юра Самодуров, Лев Пономарев и в виде иконостаса восхитительный ветеран-лагерник. Они предложили мне включиться в оргкомитет. Союз кинематографистов уже дал на это согласие. Идея была хороша, и я быстро убедил первого секретаря союза Ю. П. Платонова принять ее.

А дальше произошла неожиданная вещь. Я был единственным беспартийным секретарем союзов, участвовавших в оргкомитете, и мою персону предложили в качестве его председателя. Возглавив оргкомитет «Мемориала», я стал ходить между молотами и наковальнями. Снизу меня грызли «мемориальцы», видя во мне номенклатуру, от чего я лез на стенку. А сверху на меня нападали чиновники ЦК и работники Лубянки, к которым я должен был ходить, дабы получить все необходимые разрешения.

Вот я превратился в такого «мидлмэна», посредника, которого тюкают со всех сторон. И хотя старые «мемориальцы» были мне симпатичны, у меня была только одна задача – сжав зубы, довести это дело до конца, чтобы состоялась учредительная конференция». 25 августа 1988 года был создан общественный совет «Мемориала» из видных деятелей культуры, что придало организации более респектабельный вид, чем у остальных неформальных групп. В состав совета вошли А. Адамович, Г. Бакланов, В. Быков, Е. Евтушенко, Д. Лихачев, А. Сахаров, М. Ульянов и другие. Таким образом «Мемориал» стал наиболее статусной из неформальных организаций, что позволяло ему претендовать на роль центра консолидации «всех демократических сил». На одно из заседаний «скромненько подъехал Борис Николаевич Ельцин, присел к краешку стола. Шло техническое обсуждение подготовки конференции, конкурса на памятник. Борис Николаевич так трогательно скромно улыбался, что поразил всех в самое сердце своей скромностью. Он был так благодарен, что его, такого опального, пригласили, оказали уважение. Насколько я понимаю, с этого момента началось будущее Межрегиональной депутатской группы и всего прочего».

Одновременно в связи с «Мемориалом» началось выстраивание организационных структур реформистской интеллигенции.

Вспоминает Л. Глазычев: «У меня была и своя задача, которая только отчасти совпадала с „мемориальской“ – горизонтальная связь творческих союзов. На почве „Мемориала“ мы подружились с киношниками, актерами и частью художников. „Мемориал“ был скорее поводом для создания социального субъекта – союза союзов. Это было опасно с точки зрения власти, и она сделала все, чтобы это торпедировать. На наши переговоры направлялись и „засланные казачки“, и откровенные противники такой интеграции. Роль „разваливателей“ играли люди от Союза журналистов во главе с замом редактора „Известий“ Изюмовым, такие деятели, как А. Владиславлев. В этой попытке создать союз союзов участвовали архитекторы, кинематографисты, театральщики, художники и де-юре журналисты, которые в итоге боролись против. Некоторые союзы „просаботировали эту инициативу, так что в итоге она не удалась“.

По мере приближения конференции в «Мемориале» нарастали противоречия между радикалами, для которых он был инструментом политической деятельности, и теми, кто считал приоритетной базовую функцию – создание памятника, музея, помощь жертвам репрессий.

Организаторы опасались, что выступления радикалов сорвут все дело, так как для конференции не предоставят помещение.

Вспоминает Л. Глазычев: «На меня активно нападал Вячек Игрунов, Глеб Павловский был наиболее вменяемым, Лев Пономарев между ними, а некоторые с налитыми кровью глазами были просто готовы меня перекусить. Павел Кудюкин доказывал, что надо идти напролом. Неформалы были мне симпатичны, но мне же было важно получить нужные визы, чтобы конференция состоялась.

У меня была тогда встреча с Бобковым, заместителем председателя КГБ, в конспиративном номере в гостинице «Будапешт». Целый час шел какой-то бессмысленный разговор (хотя с их точки зрения он имел какой-то смысл), который кончился драматической фразой с надрывом в голосе: «Ну вы только Ленина не трогайте». То есть все остальное можно. Я это понял как отмашку – конференция разрешена.

Тогда же началось и малоприятное общение с четой Сахаровых. Его позиция вызывала уважение. Но способ говорения вызывал раздражение своей невнятицей. Зато его досточтимая супруга была супервнятной. У меня возникло ощущение, что это – эксплуатация ребят-мемориальцев, которые мне уже были дороги. В канун конференции Сахаровы развили большую активность, которую я воспринимал как манипулятивную и авторитарную.

Накануне конференции мы проводили множество агитационных мероприятий – и обсуждение по пакту Молотова – Риббентропа, и выставку проектов памятника. В этом было главное содержание нашей работы, от которой переговоры только отвлекали». 29-30 октября прошла долгожданная всесоюзная конференция «Мемориала». Поскольку отношения и между членами оргкомитета, и с ЦК остались недоурегулированными, конференция получила статус подготовительной. «Нам казалось, что любое неосторожное слово может сорвать мероприятие и привести к его закрытию. Собрались очень разные люди, которые могли просто переругаться. Там были и чистые лагерники со своими проблемами пенсии, жилья, компенсаций, у которых абсолютно не было желания играть в политические игры. Там были и официальные люди, которые должны были приветствовать мероприятие от имени руководства КПСС. Там были и либеральные коммунисты, которые с пафосом говорили о реабилитации Бухарина и других большевиков. Я с трудом сдерживался, чтобы не сказать, что эти разбойники получили по заслугам. Но я понимал, что я должен свой протест спрятать в карман, чтобы все прошло как можно спокойней.

Мы сидели с Андреем Дмитриевичем как два соведущих и решали, кому давать слово. Он продвигал людей с более радикальными взглядами. Я опасался того, что будет сочтено провокацией. До конца некоторых противоречий по документам тогда не сняли».

Споры шли и о том, с чего начинать историю террора – со Сталина или с 1917 года, и о том, употреблять термин «сталинизм» или «тоталитаризм», о том, поддерживать ли Горбачева, и о том, почему в руководстве всесоюзной организации так много москвичей (вечная тема для сотен последующих политических конференций). Радикалы обвиняли умеренных в обслуживании власти, виновной в терроре, в сервилизме и прочих грехах. Напряжение нарастало и однажды даже переросло в скандал. Виновник происшествия Ю. Скубко предложил резолюцию с требованием возвратить гражданство Солженицыну, напечатать «Архипелаг ГУЛАГ» и превратить здание КГБ в музей. Для того времени эти предложения были слишком радикальными (через два года – уже вполне умеренными) и могли расколоть съезд. «Такие мои предложения вызвали возмущение „сервилистов“, у меня отключили микрофон. Я вышел, кто-то стал кричать, что это провокация и, значит, меня обозвали провокатором». Навстречу рвавшемуся к президиуму Скубко встал кто-то из Союза кинематографистов, и разгоряченный дээсовец ударил его по лицу[235]. Впрочем, в общем шуме и гаме многие участники даже не заметили этой свары, а резолюция в поддержку Солженицына была принята.

28-29 января 1989 года прошла учредительная конференция Всесоюзного добровольного историко-просветительского общества «Мемориал». Он вовлек в свои ряды большинство оставшихся в стране правозащитников и стал крупнейшей правозащитной организацией СССР. Сопредседателями общества были избраны историк Ю. Афанасьев, писатели А. Адамович и Ю. Карякин.

Январская конференция была спокойнее октябрьской, ораторы старались держаться темы обсуждения устава. В своем вступительном слове на конференции А. Сахаров подчеркнул: «Мы не партия, к власти мы не стремимся, задачи у нас совсем другие»[236]. Но актуальная политика то и дело прорывалась на поверхность.

В резолюциях конференции было несколько актуально-политических, «партийных» пунктов:

«8. Конференция обращается в Верховный Совет с ходатайствами:

› в ходе правовой реформы изъять из Уголовного кодекса РСФСР статьи 70 и 190-1, а также соответствующие статьи УК союзных республик;

› осуществить пересмотр дел всех лиц, репрессированных по политическим мотивам в послесталинский период;

› отменить Указы Президиума Верховного Совета СССР от 28 июля 1988 г. как антидемократические и заменить их действительно демократическим законом о митингах и демонстрациях;

› расследовать события, происшедшие в колонии общего режима № 7 в Латвии в 1988 году, о которых сообщалось в журнале «Огонек» (№ 32 за 1988 г.).

9. Конференция считает необходимым немедленное освобождение из-под стражи членов комитетов «Карабах», «Крунк» и других активистов армянского национально-демократического движения. Конференция выражает особую озабоченность положением тех из них, кто находится в тюрьмах на территории Азербайджана…

12. Конференция выражает поддержку избирательной программе академика А. Д. Сахарова, опубликованной в «Ведомостях Мемориала» от 28 января 1988 г.

13. Конференция призывает к поддержке членов «Мемориала», выдвигаемых кандидатами в народные депутаты СССР: A. M. Адамовича, Ю. Н. Афанасьева, В. В. Виниченко, Е. А. Евтушенко, Б. Н. Ельцина, В. Б. Исакова, А. А. Ковалева, В. А. Коротича, В. Н. Кузнецова, Р. А. Медведева, Р. И. Пименова, В. В. Помазова, Е. М. Прошиной, М. Е. Салье, А. Д. Сахарова»[237].

«Мемориал» на выборах 1989 года стал ядром формирующейся партии «демократов». Зондировалась возможность включения в «Мемориал» лидеров основных неформальных организаций. Он принимал участие в предвыборных кампаниях, в организации митингов и других мероприятий демократического движения. Однако «Мемориал» не сохранил этой роли в дальнейшем. В силу ряда причин – специфичности задач, элитарности его нового руководства и слишком сильного на вкус неформалов влияния бывших диссидентов – «Мемориал» не стал «приводным ремнем» от «либералов» к неформальному активу. В то же время официальные задачи «Мемориала» и связанный с ними интеллигентский характер руководства не соответствовали тенденции перехода к популистскому этапу движения. Сохранив правозащитную нишу, «Мемориал» терял политическое влияние. Это было частью более широкого процесса ослабления позиций либеральных интеллектуалов по сравнению с «демократическим» аппаратом и вождями из рядов номенклатуры.

ДРУГОЙ МОДЕЛЬЮ соединения «видных деятелей демократии» и низового актива была партия как ядро более массового движения. Поскольку наиболее популярными взглядами в этот период были демократический социализм и социально ориентированный либерализм, то само собой напрашивалось, что самая массовая партия будет социал-демократической.

Возрождению социал-демократической партии в 1989 году мешало только обилие претендентов на роль отцов новой российской социал-демократии. Лидеры московской «Демократической перестройки» осторожно шли к созданию партии – так, чтобы не поссориться с либеральным крылом КПСС. Более радикальные (в смысле противостояния КПСС) социал-демократы после раскола Всесоюзного социально-политического клуба создали Социал-демократический союз в Ленинграде, а затем в большинстве своем вошли в «Демократический союз». Но он выступал как радикально-либеральная организация, и тогда остатки Социал-демократического союза и социал-демократы из «Демократического союза» 4-5 февраля на конференции в Ленинграде создали Социал-демократическую конфедерацию, в которую вошло меньшинство неформальных активистов социал-демократической ориентации (А. Болтянский, Л. Воловик, А. Лукашев, С. Храмов и другие).

Большинство неформальных активистов, симпатизировавших идеям социал-демократии, ориентировались на клубы «Демократическая перестройка» (Москва) и «Перестройка» (Ленинград), которые готовились к созданию более солидной организации. Влияние «Демократической перестройки» выросло благодаря участию ее лидеров в кампании А. Сахарова и других «демократов» и элитарных реформистов.

20-21 мая 1989 года клубы «Перестройки» созвали в Москве Межгородское рабочее совещание демократических клубов социальной ориентации. Делегаты понимающе кивали друг другу, мол: всем ясно, что речь идет о социал-демократической ориентации, но в случае чего коммунисты не докопаются и не отнимут помещения, не выгонят организаторов с работы. Совещание показало, что за создание социал-демократической партии выступает многотысячный актив. Было решено для начала создать Социал-демократическую ассоциацию СССР. 10—11 июля в Таллине II конференция Социал-демократической конфедерации, соперничавшей с «Перестройками», согласилась с проектом создания ассоциации. Но и она, и затем партия были созданы уже в следующем, 1990 году, когда формирование многопартийности приняло лавинообразный характер. Многие влиятельные депутаты обзаводились своими партиями.

Эти партии под одного или нескольких лидеров практически исключили создание «второй партии» как партии. Она могла возникнуть только как блок и движение. Это было удобно и для лидеров. Ведь в блоке руководящая роль депутатов очевидна по определению, а движение не имеет возможности призвать депутатов к соблюдению «партийной дисциплины». Строилась лестница, которую легко было обрушить, после того как по ней взберется наверх новая элита.

С одной стороны, «верхи» движения стремились оградить себя от дисциплины, с другой стороны, для выполнения предвыборных задач требовался дисциплинированный и не отягощенный идеологическими спорами актив. Демократическое по названию популистское движение строило авторитарную организацию.

Удобную модель организации «демократического актива» создал «Московский народный фронт». После выборов 1989 года движение народных фронтов оживилось. Массовым оно не стало, но одержало первые победы на выборах: московский провел в депутаты С. Станкевича, карельский – С. Белозерцева, ярославский – И. Шамшева, Добровольное общество содействия перестройке (Апатиты) – А. Оболенского. «Московский народный фронт» участвовал в поддержке большинства демократических кандидатов. Вместо широкого оппозиционного социалистического движения (как мечталось во второй половине 1988-го) «народные фронты» превратились в группы поддержки общедемократических кандидатов.

Серьезной проблемой для «Московского народного фронта» стала конкуренция со стороны возникшего в декабре 1988-го «Российского народного фронта», созданного «патриотом» В. Скурлатовым, который стал антикоммунистической организацией. Его активисты ходили под андреевским флагом, считая военно-морской стяг национальным дореволюционным символом.

В Хартии «Московского народного фронта», принятой в марте 1989 года, говорилось, что «фронт выступает за демократическое правовое государство и гуманное самоуправляемое социалистическое общество…»[238] «Фронтовики» надеялись обеспечить «гласный общественный контроль за деятельностью народных депутатов…»[239] Большинство требований «Московского народного фронта» были общедемократическими. Он выступал за государственное устройство типа парламентской республики, новый союзный договор. Социалистические требования касались сферы производства: участие работников в управлении предприятиями, наем администрации советом трудового коллектива. Московский фронт поддерживал популярную тогда идею сочетания плана и рынка. Регулировать экономику вместо отраслевых министерств должно было объединение самоуправляющихся предприятий. Его социал-демократическая платформа по существу была тем самым синтезом либеральных и социалистических требований, на основе которого можно было достичь согласия демократических сил уже в 1988 году. Теперь время было упущено. «Социализм», за который выступали лидеры «Московского народного фронта», очерчивался размыто, как набор демократических требований: «равное право всех граждан на участие в политической жизни…», «право трудящихся на участие в принятии экономических решений через систему производственного и местного самоуправления, демократический контроль за центрольными органами, принимающими экономические решения» (каким образом?), право на «твердые социальные гарантии»[240].

20 мая после ряда расколов московских неформалов и длительного согласования программных принципов был все же провозглашен «Московский народный фронт». На момент основания в нем состояло 778 человек, но целых 46 организаций. В координационный совет вошли С. Станкевич, В. Уражцев, А. Бабушкин, Б. Кагарлицкий, М. Малютин, М. Шнейдер и другие. Выступая на конференции, Б. Кагарлицкий признавал недостатки МНФ, но призывал не разрушать уже созданный дом, а использовать его на общее дело[241].

Без явно очерченной социалистической фракции организация со столь размытыми принципами легко могла соскользнуть на либеральные позиции. Уже на учредительной конференции часть нового актива снова выступила против термина «социализм» в программе, раз фронт не социалистический, а народный. Противники социализма создали в октябре Демократическую фракцию «Московского народного фронта» (М. Астафьев, А. Артемов и другие). Но вскоре этот демократический уклон потерял смысл, так как фронт, так и не став массовым, растворился в созданном при его участии общедемократическом движении «Московское объединение избирателей». К концу года лидеры народных фронтов стали расходиться по идеологически окрашенным партиям. Б. Кагарлицкий стал создавать Социалистическую партию, М. Астафьев – кадетскую.

Большая часть актива народных фронтов вошла в «Демократическую Россию». Его лидеры имели возможность сами стать депутатами, но их надежды на демократический контроль со стороны низов за депутатами не оправдались – такова уж парламентская система, что не терпит народовластия – депутат быстро отрывается от массы рядовых избирателей и общественных активистов, его интересы сливаются с интересами партийных и коммерческих элит.

Б. Кагарлицкий печально вспоминает: «Социалисты, собравшиеся под знаменем „Московского народного фронта“, надеялись, что монополия на средства массовой информации в руках либералов будет уравновешена контролем над массовым движением в руках популистов, и тем самым в политической жизни страны возникнет определенный баланс, появятся условия для возникновения реального плюрализма. На деле произошло как раз обратное. Если в 1988 году стихийно складывавшиеся популистские движения блокировались с социалистическими левыми, более или менее явно противостоя либералам, то в 1989-м сложился единый либерально-популистский блок, а левые оказались в изоляции»[242]. Таким образом, лидеры МНФ в своем неявном противостоянии либералам готовы были сдать массовое движение популистским, вождям, заняв нишу их «выносных мозгов» (первые признаки такой стратегии проявились уже во время «дела Ельцина» 1987 года). Но очевидно, что либералы для этой роли подходили гораздо лучше. «Для левых такой поворот событий оказался совершенно неожиданным»[243]. Под левыми здесь следует понимать лидеров «Московского народного фронта», так как для других социалистов подчинение вождям популизма было неприемлемым, а в отрыве депутатов от демократического контроля не было ничего неожиданного. «Таким образом, несмотря на свою постоянно подчеркивавшуюся социалистическую ориентацию, „Московский народный фронт“ в конечном счете вынужден был обслуживать либералов»[244].

Но весной 1989-го он был еще слишком неформален – его лидеры претендовали на роль стратегов (что было неприемлемо для видных шестидесятников), а актив не мог заменить возможности других неформальных групп в силу своей малочисленности.

Поэтому свою крупнейшую акцию весны 1989 года «либералам» (включая депутатов) пришлось проводить в партнерстве с неформалами.

ПОКА ШЛА ПРЕДВЫБОРНАЯ КАМПАНИЯ, власти пытались усилить механизм управления обществом в части тормозов. 9 апреля был принят указ «О внесении изменений и дополнений в Закон СССР „Об уголовной ответственности за государственные преступления“ и некоторые другие законодательные акты СССР». Статья 7 теперь формулировалась со всей суровостью «демократического времени». Публичные призывы «к свержению советского государственного и общественного строя… в целях подрыва политической и экономической систем СССР… наказываются лишением свободы на срок до трех лет или штрафом до двух тысяч рублей». При отягчающих обстоятельствах, под которую вполне можно было подвести «разнузданную» агитацию неформалов, следовал срок до десяти лет. Но если призывы к свержению в целях подрыва еще можно было как-то обойти, то статья 11 прим била не в бровь, а в глаз: «Публичные оскорбления или дискредитация» государственных органов и должностных лиц, «назначаемых, избираемых или утверждаемых съездом народных депутатов СССР или Верховным Советом СССР, а равно общественных организаций и их общесоюзных органов… – наказываются лишением свободы на срок до трех лет или штрафом до двух тысяч рублей»[245]. Указ был сформулирован так, что можно было посадить по нему любого активиста оппозиционной организации и даже неосторожного журналиста. Власть дала понять, что неформалы рано расслабились – за критику режима можно сесть и при перестройке. Одновременно произошел жестокий разгон в Тбилиси, усилилась цензура.

Расчет Горбачева был относительно невинен – уличная оппозиция разгулялась в ходе предвыборной кампании, и теперь следует ввести ее в рамки. Для этого общество пугнули рецидивом репрессивного прошлого. Но вместо расчетного успокоения режим получил отчаянную реакцию сопротивления. Интересно, что события 1989 года ничему не научили кремлевских центристов – та же ошибка в еще большем масштабе повторилась во время ГКЧП. После первого испуга оппозиционные организации решили, что если посадят – то и так посадят, и избежать этого можно, только переломив общественную ситуацию.

21 мая в Москве в Лужниках состоялся небывалый по численности для России митинг в поддержку демократических депутатов съезда. Этот митинг положил начало массовой кампании, которая во многом меняла моральную обстановку на съезде.

Сразу после майских праздников идея проведения такого митинга была высказана на заседании Московского бюро информационного обмена (структура, созданная в 1988 году несколькими членами разных групп и во многом унаследовавшая функции Клуба социальных инициатив) опытным «митинговым волком» В. Золотаревым. Одновременно необходимость массового выступления обсуждалась в штабах статусных либералов в «Московских новостях» и «Веке XX и мире». Идея массового митинга была озвучена на заседании «Московской трибуны» Леонидом Баткиным. Была получена поддержка «прорабов перестройки», которым предстояло стать звездами замысленного неформалами шоу. Заявку на митинг подписали видные депутаты Сахаров, Попов, Станкевич и другие. Но это было полдела. В. Золотарев вспоминает, что «люди, обремененные неким статусом (вроде А. Гельмана и подобных ему из „Московской трибуны“) явно испытывали некую растерянность перед технологической частью поставленной задачи»[246].

Решили составить оргкомитет из статусных либералов и неформалов с опытом организации митингов. Неформальные организации и известные «либеральные коммунисты» впервые договорились о сотрудничестве, которое позволило «либералам» получить помощь организационной структуры неформалов, а неформалам – известных всей стране ораторов. К делу подключились «Мемориал», «Московская трибуна», писательское общество «Апрель», «Гражданское достоинство», Конфедерация анархо-синдикалистов, «Московский народный фронт», «Демократическая перестройка». Для неформалов это был хороший повод преодолеть распри прошлого года. Автор идеи В. Золотарев рассматривал митинг как продолжение кампании 1988 года, и много лет спустя после событий считает: «Если говорить честно, то общедемократическое значение тех митингов, которые мы начали организовывать вместе с „Общиной“ за год до этого, в мае 1988-го, было выше, потому что тогда произошел запуск этого широкого процесса»[247]. Но митинг 21 мая 1989 года, несомненно, придал движению новый масштаб и сделал митинговую кампанию уже практически непрерывной. Теперь власть находилась под постоянным давлением улицы и знала, что попытка усилить авторитарный нажим приведет к немедленному выходу на митинги сотен тысяч людей в столице и других городах.

Поняв, что избежать манифестации не удастся, власти предоставили для нее удаленную от центра и людских потоков площадку в Лужниках. Туда уже «ссылали» митинги «Московского народного фронта», где «фронтовики» сиротливо кучковались на огромном безлюдном пространстве.

На случайных прохожих, как в 1988 году, надежды не было – в районе площадки в Лужниках не бродили толпы случайных прохожих. Чтобы манифестация получилась, нужно было собрать всех неслучайных. Совместными усилиями удалось распечатать тысячи объявлений о митинге и обклеить ими всю Москву.

На роль ведущего планировался Ю. Афанасьев, но он оказался за границей, и представитель неформалов В. Игрунов позвонил Попову. «Он тут же, мгновенно согласился – не глядя! Все телефоны выписал, какие только можно, чтобы я его нашел под землей, у тещи, я не знаю у кого!… В отличие от Афанасьева. Зубами впился!»[248]

С утра 21 мая в Лужники от ближайших станций метро двинулись потоки сторонников демократии. К началу митинга обширная площадка была заполнена людьми. Поддержать демократию собралось 150—200 тыс. человек, чего в Москве прежде не случалось. Над поверхностью моря голов развевались флаги национальных движений и политических организаций, включая дээсовский триколор и черное знамя анархии.

Трибуной служил грузовик, на котором висели лозунги: «Вся власть – съезду народных депутатов!», «Завоевания Октября – защитим!» (имелась в виду власть Советов). Эти лозунги были согласованы с Московской группой депутатов, для которых было важно, чтобы съезд начал обсуждение основных вопросов жизни страны, а не превратился в коллегию выборщиков Верховного Совета. Выступающие на митинге заметно расширили эту повестку.

Грузовик был отделен от людского моря легким ограждением и охраной «мемориальцев» и анархо-синдикалистов. На трибуне толпилось около ста претендентов на выступление, что создавало сильную давку.

Между ними происходила упорная борьба за место у ведущего – Гавриила Попова (иногда его заменял Л. Баткин). Попов держал в руках список претендентов и в зависимости от лоббистских давлений передвигал кандидатов выше и ниже по списку, допуская их затем к микрофону. По правую руку от Попова располагалась монументальная фигура Ельцина, смотревшего на людское море, как Петр I на Финский залив. Депутаты с борта грузовика живо общались с ходоками, прорывавшимися через оцепление.

Появление на площади Ельцина вызвало в народе ликование, напоминавшее о временах Керенского и Ленина. Периодически плотная группа людей, расположившаяся ближе к трибуне, начинала скандировать «Ельцин! Ельцин!», заглушая ораторов. Вождь механически двигался, то благосклонно кивая, то обращая взор на теснившихся вокруг людей, желавших пообщаться. Ельцин отвечал односложно и сверху вниз – пока из-за разницы в росте.

В своем выступлении Ельцин заинтриговал народ и власть: у Московской группы есть свой сценарий проведения съезда. Но дальше заговорил как коммунист, и часть выступления посвятил необходимости проведения внеочередного съезда КПСС. Общество опередило в развитии партию, и партия должна его догнать. Неформалы недоумевали – зачем?

Андрей Сахаров доказывал необходимость передачи всей власти съезду и часть выступления посвятил гдляновской теме борьбы с мафией. Находившийся рядом Гдлян развил ее с еще большим успехом. По воспоминаниям В. Прибыловского, «достаточно холодно встретили Сахарова и, одновременно, совершенно истерические овации устроили Ельцину и, особенно, Гдляну». В. Золотарев вспоминает, что Сахаров «всегда, к сожалению, очень плохо выступал – заикался, мекал, и выглядело это на митинге очень неуместно. Говорил он плохо, но трогательно»[249].

«Мострибуновец» Леонид Баткин также развил тему власти, справедливо заметив, что лозунг «Вся власть Советам!» без акцента на первое слово бессмыслен.

Алесь Адамович сравнил предстоящий съезд с французскими Генеральными штатами и пообещал, что депутаты не покинут зал столько, сколько будет нужно для победы демократии. Эти аналогии с Французской революцией понравились и народу, и собравшимся на грузовике дантонам и Робеспьерам.

Неформалы, для которых митингование уже не было в диковинку, стремились организационно закрепить возникшую консолидацию «демократических сил». Михаил Малютин из «Московского народного фронта» предложил создать на базе оргкомитета митинга оргкомитет Объединенных демократических сил. Статусные «либералы» не поддержали эту идею, предпочитая создавать объединение под руководством парламентской фракции. На деле это замедлит консолидацию оппозиции и еще сильнее ослабит в ней дух демократии.

Я выступал от имени Конфедерации анархо-синдикалистов. Ее название шокировало (тем более что Попов не смог выговорить его с первого раза и тем привлек внимание уже начинавшей скучать публики). Впрочем, я не стал звать к разрушению государства, удивив слушателей еще и конструктивностью советского анархизма. Я призвал все политические силы, включая коммунистов, по примеру Восточной Европы собраться за «круглый стол» и выработать согласованный путь выхода из тупика, в который КПСС завела страну. Предложение сесть за «круглый стол» вызвало гнев официальной прессы, но круглый стол в Москве все же стал собираться – разумеется, без коммунистов, что помогло демократам лучше подготовиться к предвыборной кампании 1990 года.

Вспоминает Глеб Павловский: «На митинге я почувствовал почти физическое отвращение к происходящему. Я понял, что говорю не то, что я хочу, а то, что они от меня хотят. Я должен говорить то, что ждет от меня эта сосущая масса, которую я должен поддерживать в ревущем состоянии. И я понял, что я этого не хочу».

Интересно сравнить эти впечатления со своими. Вспоминается народное море до горизонта, подпитывающее оратора напряженное внимание. А дальше выбор – сказать им то, что они и так знают, чему обрадуются. И тебе обрадуются, как родному – наш! Или говорить то, что считаешь нужным. Это оценит лишь небольшая часть собравшихся. Но есть шанс, что кто-то придет к тебе, а не ко всем сразу.

Продуманность предложений, характерная для неформалов, выходила из моды. Популизм предпочитал простые требования. Зато на этом фоне примитивизации идеологии лучше гляделась «мудрость» «прорабов перестройки».

Митинг 21 мая был апогеем неформального и «либерально-коммунистического» движений, продуктом их синтеза, гарантией необратимости перемен. И началом заката той волны гражданского движения, которая раскрутила маховик. В силу вступали новые правила игры.

После гигантских митингов в Москве и съезда народных депутатов стало очевидно, что перемены необратимы. Оппозиция доказала свою жизнеспособность и серьезность. Летом в движение пришли рабочие, развернулся новый раунд борьбы за лидерство, шел выбор направления главного удара на предстоящих выборах, появились новые спонсоры. Эти сдвиги шаг за шагом добивали влияние неформалов. Их время заканчивалось, но им был предоставлен выбор: или интегрироваться в новую популистскую систему, или нырять назад, в толщу общества. Они сделали разный выбор. Судьбы лидеров политических неформалов первого поколения после 1989 года стали развиваться по расходящимся траекториям.

В «наказе депутатам» митинга 21 мая, заранее согласованном всеми заинтересованными участниками оргкомитета, говорилось, что «съезд не должен расходиться, пока он не заложит законодательные основы для решения» таких проблем, как разгосударствление экономики, введение демократических прав, прежде всего на печать и независимый суд, равное избирательное право. В резолюции содержалось важное требование, которое будет иметь большое будущее: «преобразовать централизованный СССР в содружество действительно свободных и суверенных республик»[250]. В этой формулировке суверенитет республик – это еще не независимость, а противовес централизму, автономия. Отдельные резолюции выражали солидарность с демократическим движением в Китае и поддерживали борьбу Гдляна и Иванова с «мафиозной коррупцией».

Митинги в Лужниках продолжались все дни работы I Съезда народных депутатов СССР. Депутаты-демократы знали, что если в стенах съезда они в меньшинстве, то на улице их поддерживает народное море. После заседаний многие участники Московской группы и их союзники спешили «зарядиться» – на митинги-встречи избирателей, а по выходным – в Лужники на гигантские манифестации демократов. Это придавало демократам на съезде уверенность в себе, заставляло власть колебаться под натиском меньшинства.

Итоги съезда были подведены и на новом гигантском митинге в Лужниках 12 июня: «Съезд народных депутатов продемонстрировал, что правящий в стране партийно-государственный аппарат не смог выработать и представить народу программу радикальных последовательных демократических преобразований… что демократические депутаты, хотя и оказались на съезде в меньшинстве, опираются на поддержку большинства народа. Мы выражаем надежду, что создание Межрегиональной группы народных депутатов послужит объединению всех демократических сил страны, что эта группа станет важным звеном зародившегося и набирающего силу широкого общественного движения за демократию, гуманизм, социальную справедливость, против реакции, шовинизма, неосталинизма… В противовес тактики компромиссов реформаторского крыла руководства КПСС с командно-репрессивным аппаратом – тактике, которая неизбежно приводит к преступному использованию силы против мирных граждан, мы выдвигаем тактику мирной демократической революции»[251].

У зрителей съезд сначала вызвал ажиотаж, а потом довольно быстрое разочарование результатами. Но ситуация в стране изменилась. Политическая борьба стала открытой. Процесс перемен стал необратимым, потому что попытка «реакции» немедленно привела бы к выходу на улицы огромной массы людей. Подавление такого движения силой вело к необратимым переменам как и продолжение горбачевских реформ. Вернуться назад, к обществу середины 80-х, было уже невозможно.

КУДА ЖЕ ДАЛЬШЕ? Впереди выборы. Следующий шаг в укреплении позиций «демократии» или решающий прорыв?

Несмотря на подъем гражданских движений, лидеры оппозиции в большинстве своем не ожидали, что КПСС рухнет после первого натиска. Скорее ожидалось, что перестройка станет чем-то вроде революции 1905 года, а затем после нескольких лет реакции наступит февраль 1917-го. Внешние формы революции в 1989-м тоже напоминали 1905-й до декабрьского восстания. Рецидивы авторитаризма вроде статьи 11 прим воспринимались как начало конца перестройки, оппозиционеры продумывали методы работы в подполье, а либеральные депутаты – в оппозиции его величества. Переход номенклатуры на сторону либерализма выглядел маловероятным.

Еще в 1988 году началось обсуждение «сильного хода» против Горбачева и его реформ. Интересно, что вызревала эта идея одновременно в двух изолированных друг от друга интеллектуальных штабах – «либеральном» и «патриотическом».

Вспоминает Г. Павловский: «В 1988 году начиналось нагие расхождение с Гефтером по поводу роли России. Он выступал за ее выделение и автономизацию в рамках СССР, но с переходом реальной власти на республиканский уровень.

Я считал, что мы должны помочь Горбачеву овладеть партией как некоторым бездушным институтом, играть на Горбачева как на либерального императора. То есть в рамках имперского пространства.

Гефтеру было важно ослабить имперский центр, он искал возможность выделения противовесов ему – республиканских или земель в составе России. Гефтер говорил, что ненормально, когда над рынком царит генеральный секретарь. Мне эта идея как раз нравилась. Рынок должен быть регулируем. Если его не регулирует государство, то его будут регулировать бандиты. Гефтер опасался реакции, опирающейся на имперский центр. Поэтому пространство общего рынка в СССР можно сохранить, но сильный политический центр – нет. Эта российская идея «вываривалась» в 1988 году. Но тогда еще речь не шла о выходе России из СССР, лишь о выделении влиятельной власти России внутри Союза».

Идее создания внутри СССР автономного (о независимости речи еще не шло) Российского государства оппонировали как сторонники сохранения «либеральной империи» Горбачева, так и противники имперской структуры советского общества, которые в то же время опасались республиканского авторитаризма ничуть не меньше, чем общесоюзного. Они, как, например, Конфедерация анархо-синдикалистов, выступали за многоступенчатую автономию – поддержку местного самоуправления, противостоящего региональным номенклатурным «князьям», и региональной автономии, «растаскивающей» власть республиканских номенклатур, которые могут расколоть СССР на несколько крупных кусков. Идея перезаключения союзного договора и суверенитета одобрялась этой частью оппозиции только при условии учета баланса полномочий Союза, республик, регионов и самоуправления разных уровней по принципу «перевернутой пирамиды»[252]. Однако, как показывает резолюция митинга 21 мая, сторонники многосторонней автономизации не понимали, насколько опасным для их концепции является требование превращения СССР в свободный союз «суверенных республик». Весной 1989-го это требование воспринималось не как требование самостоятельности России, а как проявление солидарности с борьбой за самоопределение республик Прибалтики и Кавказа.

Впрочем, в 1989-м среди неформалов усиливаются разногласия по поводу отношения к национальным движениям Прибалтики. Для «общедемократов» они были безусловными союзниками, а левые социалисты стали подмечать явный отход «союзников» от демократических принципов. Отражением этих разногласий стал, например, выпуск «Общины», где рядом были помещены материалы, защищающие «Саюдис» от нападок со стороны коммунистической прессы, и моя статья «Консерватизм революции» с критикой «Саюдиса» за непримиримость в отношении движений национальных меньшинств и за стремление создать «сильное национальное унитарное государство, противостоящее свободе личности»[253].

ДО СЕРЕДИНЫ 1989 ГОДА дискуссии сторонников и противников усиления республиканской власти в РСФСР велись вяло. Но ее оживили «патриоты», которые помогли «расставить точки над i». На съезде народных депутатов известный лидер «патриотов» писатель В. Распутин сделал заявление, серьезно повлиявшее на настроения оппозиционных интеллектуалов: «Мы, россияне, с уважением и пониманием относимся к национальным чувствам и проблемам всех без исключения народов и народностей нашей страны. Но мы хотим, чтобы понимали и нас… Здесь, на съезде, хорошо заметна активность прибалтийских депутатов, парламентским путем добивающихся внесения в Конституцию поправок, которые позволили бы им распрощаться с этой страной. Не мне давать в таких случаях советы. Вы, разумеется, согласно закону и совести распорядитесь сами своей судьбой. Но по русской привычке бросаться на помощь, я размышляю: а может быть, России выйти из состава Союза, если во всех своих бедах вы обвиняете ее, и если ее слаборазвитость и неуклюжесть отягощают ваши прогрессивные устремления? Может, так лучше? Это, кстати, помогло бы и нам решить многие проблемы, как настоящие, так и будущие»[254]. Впервые слова о выходе России из Союза были сказаны с высокой трибуны. Идея развала СССР через Россию не была подброшена с Запада, не была озвучена «демократами». Она была выдвинута «патриотами», заявлена с сильной демагогической аргументацией («помогло бы решить многие проблемы»), с готовой идеологемой «россияне», которую легко было противопоставить «советским людям», сплачивая против советской идентичности русских и нерусских жителей РСФСР.

Два года спустя, когда вполне проявилось значение призыва к выходу России из СССР, ее «независимости от самой себя», Распутин так разъяснил смысл своего выступления 1989 года. «Угрозы выйти из Союза и оставить Россию у разбитого корыта раздавались неоднократно. Послушать – будто только она одна, расталкивая без стеснения всех остальных, и кормилась до отвала у этого корыта, будто не разделила она общей участи и даже не пострадала больше… Рядом со случайными выкриками просматривалась и продуманная объединенная тактика расчленителей Союза – с краев отваливать действиями народных фронтов (опять „народные“ и опять захватом), а в центре расшатывать опоры государственного здания…

В такой обстановке и прозвучал мой вопрос, в котором имеющий уши услышал не призыв к России хлопнуть союзной дверью, а предостережение не делать с одури или сослепу, что одно и то же, из русского народа козла отпущения»[255]. Но в 1989 году Распутин говорил не о русском народе, а «рожал» новую идентичность «россиян». Его «предложение» многие приняли за чистую монету, в том числе и его соратники.

«Патриоты» стали азартно раскручивать идею суверенитета российской государственности над союзной. И здесь они нашли активных сторонников в среде номенклатуры. На Пленуме ЦК КПСС 19 сентября, в разгар обсуждения национального вопроса, когда ораторы гневно обличали сепаратистов, секретарь Смоленского обкома КПСС А. Власенко заявил: «Крупнейшая в стране республика – Россия – находится в условиях финансовой, ценовой, экономической дискриминации»[256]. Если раньше наступление на Союз шло с окраин, то теперь удар наносился в самый центр. Оказалось, что СССР – империя без метрополии. Империя, в которой центральные регионы считают себя угнетаемыми, существовать не может. Это было самое начало агитации за «освобождение» России от самой себя. Как и в случае с речью Распутина, консерваторы таким образом противопоставляли свои претензии претензиям национальных элит. Но теперь они говорили всерьез. Российское почвенничество завоевало на свою сторону значительную часть консервативно настроенной номенклатуры, разочаровывавшейся в коммунизме. В ходе предвыборной кампании 1989—1990 годов лозунг борьбы за интересы России в ущерб интересам Союза будет закреплен. Его будут стремиться перехватить «демократы». Риторика борьбы за суверенитет Российского государства позволяла им наконец снять противоречия с прибалтийскими националистами и выработать новую стратегию борьбы против горбачевского руководства как против союзного центра. Охранители и «либералы» превращались в объективных союзников в деле разрушения СССР.

Снова вопрос о российском суверенитете встал в связи с перспективой выборов. Считалось, что контроль над ситуацией сохранится за союзным уровнем. Москва и Россия станут подчиненными площадками. Перед кандидатами встал вопрос: куда баллотироваться, в местные или республиканские органы. С точки зрения перспективы сохранения СССР как единого государства (демократизированного и либерализированного), следовало бороться за места в облсоветах и горсоветах. РСФСР при такой перспективе оставалась рудиментом коммунистической системы. Многие лидеры оппозиции так и планировали свою предвыборную кампанию. Но не все.

Вспоминает Г. Павловский: «Где-то летом – осенью 1989 года мы обсуждали с Олегом Румянцевым, куда лучше идти Ельцину – на Моссовет или в отстойный российский парламент. Румянцев сказал, что скорее второе. Сама идея, что можно сделать российский парламент чем-то значимым, выглядела революционной.

Сам Ельцин первоначально склонялся к моссоветовскому варианту.

Но возник соблазн красиво обойти Горбачева на России. Мне очень понравилась технологическая красота идеи. А когда она стала осуществляться, я завопил как резаный»[257].

Колебания Ельцина были связаны не с выбором либеральных интеллектуальных центров, а с соперничеством в его окружении[258]. За «московский вариант» выступала команда во главе с доверенным лицом на выборах 1989 года В. Митиной[259]. В избрании Ельцина не от Москвы, а от российской провинции, была заинтересована свердловская группа поддержки, где лидирующую роль играл депутат Г. Бурбулис. В это время он увлекся «русской идеей» неожиданным для «демократического» депутата образом. В августе – сентябре Бурбулис принял участие в подготовке съезда Объединенного фронта трудящихся РСФСР[260]. А в документах этой организации идеи создания самостоятельных российских структур уже вполне заметны[261].

В последний момент Бурбулис отмежевался от Объединенного фронта трудящихся, поняв, что сближение фронта и Межрегиональной депутатской группы невозможно. Но он не расстался с заразительной российской идеей. Раскрутка этой идеи российскими «патриотами» и прибалтийскими националистами толкала в эту сторону и «демократов».

Вес идеи «российской игры», которую сначала в частных разговорах даже называли «русской», резко вырос, когда возникла угроза превращения РСФСР в оплот консервативно-патриотических сил. Угроза русского шовинизма, получающего оплот в структурах РСФСР и начавшей тогда создаваться компартии России, склонил часть либералов и окружение Ельцина к тому, что нужно баллотироваться в Россию.

Вспоминает Г. Павловский: «Осенью после многочисленных обсуждений было принято решение начинать русскую игру. Под эту задачу стала формироваться структура».

Предвыборные структуры, впрочем, стали формироваться одновременно под борьбу за все уровни власти. Кто-то шел в горсовет с надеждой начать практические преобразования хотя бы в местном масштабе, а кто-то – в российские депутаты. И здесь мотивы были разными. Кто-то задумал «русскую игру», а кто-то просто хотел повторить успех союзных депутатов, получить административный ресурс, доступ к СМИ и вообще причастность к кругу новой демократической номенклатуры, атрибутом которой стал депутатский значок.

Укреплялась и материальная база оппозиции. Откуда деньги? Их собирали прямо на мероприятиях неформалов (конференциях, лекциях, митингах, собраниях). В ходе избирательных кампаний разовые выплаты производились из фондов государственных предприятий, поддерживавших демократических кандидатов. Иногда приплачивали кооперативы, но нерегулярно и опасливо. До 1990 года занятие бизнесом и политикой совмещалось нелегко – «демократы» не могли предоставить надежную «крышу» своим предпринимателям. Помощь кооператоров в этот период была скорее организационной, чем денежной. Участвовавший в кооперативном движении с 1988 года Г. Павловский вспоминает: «В 1989 году я уже мог опираться на потенциал кооперативного движения. Съезды кооперативного движения не вырастали в самостоятельную политическую силу. Но кооперативы помогали решать вопросы по помещениям, брали неформалов на работу»[262]. Это привело к уходу части неформальных активистов в кооперативный бизнес.

Выпуск и распространение изданий стал одной из основных задач неформальных групп. Издательская деятельность формировала сеть оппозиционных организаций, позволяла находить новых сторонников и тут же загружать их работой по изданию и распространению газет и журналов со смелыми идеями. Хороший сбыт позволял расширять издательский бизнес, открывать новые издания. В России на грани 80-90-х выходило полторы сотни наименований самиздата. Такая конкуренция неподцензурной прессы заставляла и официальные издания становиться все более радикальными.

Так, анархо-синдикалисты помимо своего ведущего журнала «Община» стали выпускать еще газету «Воля» и более десяти региональных журналов. «Демократический союз» помимо газеты «Свободное слово» выпускал Бюллетень совета партии, газету «Утро России», а в Ленинграде – «Учредительное собрание». Издавались и общедемократические газеты, такие как московская «Хроника». В каждой из европейских и закавказских республик СССР выходил свой спектр изданий. Некоторые организации жили, перепродавая популярные оппозиционные газеты.

ЕЩЕ ОДНИМ ИСТОЧНИКОМ материальной базы оппозиции была интернациональная помощь западных организаций. Контакты через границу устанавливались по нескольким линиям. Большую роль сыграла общественная организация «Некст стоп СССР», которая с 1989-го налаживала связи народной дипломатии – визиты единомышленников в гости друг к другу. Иностранцев использовали даже на митингах, особенно с интернациональной тематикой: в знак солидарности с демократами Китая и Восточной Европы. Пока в митинге участвовали иностранцы, их обычно не разгоняли.

Оппозиционеры в СССР и странах Восточной Европы исходили из тесной взаимосвязи событий по разные стороны границы СССР и по мере сил помогали друг другу. Возможности народной дипломатии использовала и дипломатия официальная.

Вспоминает Г. Павловский: «Создатель КОС-КОРа Адам Михник приезжал сюда, через Гефтера встретился с Черняевым и высказал предложения по компромиссу. Они были приняты здесь в ЦК и осуществлялись, пока после выборов не выяснилось, что за коммунистами в Польше вообще никого нет».

Если бы советское руководство осознало, что положение в Восточной Европе является критическим, и в любом случае придется уходить оттуда, можно было бы использовать канал народной дипломатии для продвижения встречных предложений по компромиссу, которые можно было закрепить в международных соглашениях до неизбежного краха Варшавского блока. Но осознания такой перспективы у Горбачева и тем более его консервативных коллег не было. Так что народной дипломатией воспользовалась прежде всего оппозиция в СССР.

С середины 1989-го новых политических лидеров приглашали в страны Запада с выступлениями. Эти поездки мало что меняли во взглядах идеологов оппозиции. К 1990 году, когда поездки стали распространенным явлением, лидеры основных идейных течений уже сделали ставки. Либералов эти визиты убеждали в преимуществах капитализма, социалисты выискивали (и вполне успешно) язвы западного общества. Европейские партнеры оказывали помощь своим единомышленникам в России (христианские демократы – христианским демократам, социалдемократы – социал-демократам, анархисты – анархистам).

Зарубежные друзья жертвовали валюту на благое дело борьбы с коммунизмом. Оппозиционеры везли из-за границы горы тамиздата, компьютеры, принтеры и другую оргтехнику. Мне довелось наблюдать даже переправку в СССР небольшой типографии – формально закупленной кооперативом, где работали неформалы. На этой типографии были отпечатаны два тиража оппозиционного журнала, но затем выяснилось: чтобы окупить расходные материалы, типография должна выполнять коммерческие работы. Вскоре кооператив переключил типографию только на нужды самоокупаемости, а обиженные неформалы стали печатать тиражи этого журнала на более выгодных условиях в Белоруссии. Этот эпизод показывает, что техническая поддержка Запада играла второстепенную роль – с ней было легче, но можно было обойтись и без нее. Благодаря этой помощи с конца 1989 года издатели самиздата смогли макетировать свои газеты и журналы качественнее и быстрее.

Значительную помощь «демократам» на выборах 1989—1990 годов оказал Д. Сорос. Вероятно, это было крупнейшее вливание, по некоторым данным миллион долларов. Сегодня за такие деньги какой-нибудь капиталист может разве что зарегистрировать партию, не более того. Но в 1989—1990 годах обстановка была иной – подавляющее большинство актива работало бесплатно.

С согласия Горбачева Сорос создал в СССР фонд «Культурная инициатива», который по замыслу Сороса должен был выстраивать экстерриториальный сектор «открытого общества» внутри советского общества. Таких прав в СССР Соросу не дали, но он заручился поддержкой в Фонде культуры в лице его замдиректора В. Аксенова. Аксенов «пробивал» создание фонда «Культурная инициатива», которое де-юре осуществил к 1989 году.

Диссидентов и неформалов к Соросу сначала не подпускали. Но в 1989-м ситуация изменилась, так как оппозиционеры получили депутатский статус, и Сорос смог установить с ними рабочий контакт. Через статусных «либералов» Сорос вышел на «демперестройщиков» и их союзников.

Вспоминает Г. Павловский: «Мы обсуждали тему выборов с Румянцевым и Соросом. Ему понравилась идея „русской игры“. Удалось договориться о выделении средств на программу „Гражданское общество“. Я, Пельман и Игрунов были сделаны его директорами. Деньги Сороса были нарезаны на гранты, которые позволили оснастить гражданские группы компьютерами, факсами, ксероксами и другим офисным оборудованием. Издавался бюллетень „Выборы-90“. Почти все средства ушли на оргтехнику».

Вспоминает оргсекретарь фонда Л. Глазычев: «Когда я пришел в фонд, там было 5 тыс. нерассмотренных заявок. Я отдавал себе отчет и считал это полезным, что многие из них преследуют цель поддержки не только культурных, но и культурно-политических проектов. Прежде всего мы предоставляли компьютеры и множительную технику, и было понятно, что на ней будут печатать не только высокохудожественные тексты. Гранты выделялись и на охрану памятников, и на экологическое движение, и на „мемориальскую“ историческую работу, и на педагогические эксперименты, но никакого контроля за тем, что эти люди печатают, дальше уже не было. Наличных денег было немного. Люди запрашивали деньги на работу, а не для самих себя.

Джордж тоже не был щедрым дядюшкой, и его представители считали каждую копейку. Никакого перекорма не было, и приходилось драться с ними за увеличение финансирования по тем или иным проектам. Это, кстати, иногда приводило меня к интересным открытиям. Так, мне пришлось заняться проблемой качества компьютеров. Большинство наших людей видели компьютер впервые, но все же было и некоторое количество опытных «юзеров». И они стали направлять «рекламации» о несоответствии документации и качества техники. Я, как наивный человек, задался этим вопросом и, будучи в штаб-квартире в Нью-Йорке, отправился по адресу, где должны были комплектовать компьютеры для нас. Там я обнаружил магазин, где продавались пылесосы, кухонные комбайны и компьютеры. Место было совсем непрофессиональным. Когда я имел неосторожность предъявить эту проблему по начальству, то нечаянно разворошил гнездо блата и откатных схем, только не наших, а американских. Но все осталось, как есть.

Я в фонде тоже «блатмейстерствовал», тем более что был уверен в качестве проектов моих знакомых. Решения принимал не я, а правление (Афанасьев, Евтушенко, Гранин, Заславская и другие), но в продвижении проектов я помогал. Мы поддерживали тех людей, с которыми были связи и по неформальным структурам, и по союзам архитекторов и другим».

Была ли западная благотворительность частью подрывной работы, преследующей целью развал СССР? Судя по шагам их дипломатии, руководители западных государств в 1989-м не стремились к распаду СССР. И это было разумно. Если Советский Союз станет капиталистической («открытой», «либеральной») страной, то лучше, если он будет такой целиком, без непредсказуемых межгосударственных конфликтов и новых границ, за которыми смогут существовать «заповедники коммунизма». Предполагалось отделение от СССР Прибалтики и, может быть, части Кавказа, но не Украины, Белоруссии и Казахстана.

Переформулируем вопрос: распался бы СССР без материальной помощи оппозиционерам из-за рубежа? Что она добавила в политический процесс? Компьютеры в 1990-м стали стремительно распространяться в СССР и безо всякой благотворительности. Кооператоры вывозили из страны металлолом, а закупали наиболее дефицитные товары – компьютеры. Компьютеризация была неизбежна и предопределяла обзаведение оппозиционных групп домашними типографиями в виде компьютера и принтера. Деньги на расходные материалы с избытком обеспечивала прибыльность издательского бизнеса.

Оппозиционное движение вполне могло обойтись без зарубежной помощи и уж никак не подчиняло свою деятельность указаниям иностранных центров. Да центры и не настаивали. Их вполне устраивало, что усиливается оппозиция, которая предпочитает ненасильственные методы борьбы бунту и терроризму в ядерной державе. В этом отношении интересы западных центров объективно совпадали даже с интересами коммунистов, хотя чиновникам и не нравилось, что теперь с оппозицией приходится спорить почти на равных – при соотношении тиражей 1:1000, а не 1:1 000 000, как год назад.

Монополия КПСС на СМИ была подорвана к началу 1989 года, причем практически без поддержки из-за рубежа (но при поддержке Прибалтики). Качество неформальных изданий сначала не имело значения – миллионы интересующихся политикой людей были готовы читать хоть самиздат, напечатанный на машинке. Но в 1990-м можно было договориться и с государственной типографией. Хозрасчетные типографии были рады заработать, тем более что их персонал с интересом читал то, что печатал.

Несомненно, что значительная часть оппозиционного актива отождествляла свои цели с целями Запада, но не потому, что получала там материальную помощь, а потому, что была настроена западнически, считала победу Запада победой «всего прогрессивного человечества» над коммунизмом. Если здесь был корыстный интерес, то в другом – западники полагали, что, сделав Россию Западом, они лучше устроят свою жизнь. Впрочем, они доказывали, что значительно улучшится жизнь всех советских людей. Чтобы капитализм победил, сначала должна была победить либеральная идея. Но и эта идея не требовала в 1989—1990 годах распада СССР. «Российская игра» еще не зашла так далеко, чтобы выдвигать требование независимости России от СССР. Понятие «суверенитет» трактовалось как верховенство решений нижестоящих органов власти над вышестоящими, то есть как делегированная демократия, а не распад страны.

Ветераны партаппарата и КГБ, рассказывая сегодня о том, как их разгромили, грешат на ЦРУ, выставляя тем самым свою Родину страной дураков. Мол, секретные центры разработали идеи, которые затем овладели миллионами соотечественников. Но они не могут привести доказательства того, что какая-то из идей, разрушивших коммунистический режим, была навязана из-за рубежа. Даже наиболее разрушительная для Советского Союза идея перезаключения союзного договора пришла из Прибалтики и стала продуктом не западных идеологических центров, а умеренных кругов национальных компартий.

Лидеры оппозиционного движения были слишком амбициозны, чтобы подчиняться тайным приказам. Отдельные агенты ЦРУ и КГБ, конечно, присутствовали в «демократическом» движении. Они могли информировать своих хозяев. Но руководить этим движением из единого центра было невозможно в силу его конфедеративной структуры. И консерваторы, и реформаторское руководство КПСС проиграли борьбу за умы не американцам, а гражданам СССР.

ПОСЛЕ УСПЕШНОГО ОПЫТА сотрудничества на митингах и драматичного I Съезда народных депутатов получило новый импульс конструирование объединенного движения «демократов», «второй партии», сила которой будет сопоставима с силой КПСС. Срок определялся объективно – до осени 1989 года, когда начнется новая предвыборная кампания.

Уже на съезде было объявлено о создании Межрегиональной депутатской группы, объединившей депутатов демократической ориентации. Поскольку частые выступления на съезде либералов-москвичей стали вызывать возмущение (почему дают слово столице, а не провинции!?), то группу решили назвать «межрегиональной» (то есть не московской). Это название удачно обходило вопрос о ее идеологии.

Депутаты, которые после съезда стали героями дня, спешили поставить остальной демократический актив в подчиненное положение. «Межрегиональная депутатская группа стала некой кастой, закрытой от общественной поддержки»[263]. Общественная поддержка Межрегиональной депутатской группы в реальности росла, но депутаты не допускали выстраивания структур общественного контроля над ними.

Вспоминает Г. Павловский: «Вячек после первого съезда крайне растерянно мне говорил, что те же самые люди, с которыми мы были на короткой ноге, как только стали депутатами, немедленно отдалились. Возникла стена. Они поднялись в поднебесье. То Попов за нами бегал, просил решить ту или иную задачу. А тут мы должны были за ним бегать. Это резкое изменение произошло и в кругу либералов „Московской трибуны“ – между теми, кто пошел в депутаты, и кто в депутаты не пошел».

29-30 июля прошла I конференция этой группы, которая организационно оформила ее. В группу вошли 388 народных депутатов, включая депутатов от Прибалтийских народных фронтов и Интерфронтов (в том числе такие известные в дальнейшем защитники СССР, как В. Алкснис и Е. Коган). Сопредседателями координационного совета группы были избраны Ю. Афанасьев, Б. Ельцин, Г. Попов, А. Сахаров и В. Пальм (от прибалтов). Это было коллективное руководство. Но уже тогда обсуждался вопрос о выдвижении единоличного лидера – потенциального преемника Горбачева.

Вспоминает Г. Павловский: «Летом произошла серьезная рокировка. После съезда по умолчанию лидером Межрегиональной депутатской группы считался Афанасьев, и Сахаров был готов на него играть. И вдруг Афанасьев взял да и уехал на два месяца в Италию лекции читать. И вернулся в октябре, когда рейтинг Ельцина невероятно вырос. При этом он знал, что обсуждается его выдвижение в фавориты оппозиции на выборах и после них». Впрочем, отказ Афанасьева от соперничества с Ельциным был понятен – видный представитель номенклатурной интеллигенции осознавал, каковы его шансы в конкуренции с Ельциным.

В это же время Ельцин тоже не сидел дома – совершил свою знаменитую поездку в США. В отличие от поездки Афанасьева она имела громкий резонанс, в том числе и компрометирующий номенклатурного бунтаря. Но как бы он ни подставлялся – все вело к росту «рейтинга». Ельцин воспринимался как «жук в муравейнике», способный разворошить номенклатурную пирамиду. Возвышение Ельцина в 1989—1990 годах было связано с рядом объективных обстоятельств: переход освободительного движения к популистскому этапу, которому полностью соответствовал и имидж, и негативная программа Ельцина, смерть Сахарова, переход на сторону «демократов» части номенклатуры, для которой Ельцин был психологически своим человеком. Были и другие обстоятельства, которые заставили лидеров «шестидесятников» ставить на Ельцина.

Г. Павловский вспоминает о беседах того времени: «Мотивом при принятии важных решений тогда были страхи. Так, был страх возвращения эмиграции и овладения ею движением. Солженицын и Буковский нас беспокоили. Приедут и начнут тут рулить – с их неадекватным представлением о ситуации в СССР. С этим был связан страх антикоммунистической революции. По венгерскому варианту. Погромы и люстрации.

С точки зрения этой группы это было недостатком Сахарова. Андрей Дмитриевич сам по себе человек хороший, но за ним придут буковские, и их он не удержит. Радикалы своим потоком «вымоют» умеренных. Этого среди диссидентов очень боялись С. Ковалев и Л. Богораз. Жупелом этого страха была Новодворская.

Этот страх заставил либеральную группу «Московской трибуны» сделать ставку на Ельцина. Если во главе будет коммунист, то нельзя будет бояться антикоммунизма».

В 1989 году гражданское общество в СССР стало массовым. Если в 1987—1988 годах сеть неформальных организаций напоминала тонкую паутинку, то в 1989-м она покрыла всю страну. Почти в каждом областном центре и большинстве городов без труда можно было найти отделения нескольких политических организаций разной степени радикальности, ознакомиться с новинками оппозиционной прессы, обменяться идеями и политическими слухами. Появились независимые профсоюзы, которые действительно занимались профсоюзной работой, комитеты самоуправления, информационные центры. Обычным явлением стали митинги в несколько тысяч человек. Представители нигде не зарегистрированных организаций на равных разговаривали с высокопоставленными чиновниками и возмущались, если ощущали толику неуважения. Но чиновники старались понравиться, потому что не хотели оказаться в осаде народных масс. Они то шли на уступки населению в малом и большом, то разгоняли толпы, что только подливало масла в огонь. Скандал вовлекал в движение новые тысячи возмущенных людей.

Между тем освободительное движение, став массовым, постепенно разделялось на два потока. Один, в авангарде которого по-прежнему шли неформалы, сосредоточился на расширении гражданского общества, усложнении его структуры и идей. Другой поток, в авангарде которого оказались получившие депутатские мандаты «либеральные коммунисты» и популисты, стал выстраивать систему политической власти. Обличая аппаратчиков, они создавали новый аппарат.

Именно отсутствие собственного аппарата затрудняло переход «либеральных коммунистов» в открытую оппозицию к КПСС. Всем было очевидно, что Межрегиональная депутатская группа – оппозиция. Но ее лидеры продолжали использовать номенклатурные возможности и потому утверждать, что они – не оппозиция.

В 1989 году Межрегиональная депутатская группа, обладавшая парламентской трибуной, была еще рупором гражданского движения. Она в умеренной форме воспроизводила лозунги, выработанные неформалами и «либерально-коммунистической» журналистикой.

Депутаты-демократы приступили к формированию собственного аппарата. Весной эту функцию выполнял комитет доверенных лиц депутатов группы, затем аппаратная работа сконцентрировалась в комитете избирателей Академии наук. Перед съездом по его инициативе демократические депутаты провели «учения». Впрочем, результативность этих тренировок была невелика – два дня прошли в «болтовне», а на третий день депутаты «говорили каждый о своем». Демократическое войско состояло из слишком самостоятельных воинов, чтобы они могли действовать в едином строю.

Вспоминает сопредседатель комитета избирателей Е. Савостьянов: «… кто из депутатов в какой последовательности встает, по какому вопросу выступает, что говорит. („Вот выходит Горбачев. Ты поднимаешь руку с мандатом, подходишь к микрофону, просишь слова и говоришь“.) Помню, как выступали на этих репетициях и говорили каждый о своем Оболенский, Бородин, Станкевич»[264].

Собрания группы и актива ее поддержки проходили в Доме ученых. Комитет избирателей, в котором было много членов «Московской трибуны», ориентировался на Сахарова, территориальные клубы – прежде всего на Ельцина. К концу года сформировался аппарат помощников депутатов, куда перешла часть доверенных лиц. Это способствовало падению роли и комитета избирателей, и «Московской трибуны».

Неформалы не стали аппаратом депутатов, а без них новый «демократический» аппарат был еще слаб. Это показали митинги весны – лета 1989 года и февраля 1990-го, когда лидеры неформалов требовали (и получали) себе наряду с депутатами право выступления с трибуны. Ведь именно они брали на себя организационную работу. Каждая митинговая кампания предварялась переговорами между «звездами» и «организаторами». «Прорабы перестройки» по-прежнему были союзниками, но не руководителями неформалов, принимавших решения самостоятельно. Конечно, действия неформальных организаций использовались шестидесятниками, в том числе и «либералами» в руководстве КПСС. Но и неформалы каждый раз решали, какую кампанию верхов поддержать, а какую – нет. Так продолжалось до выборов 1990 года.

ГЕНЕРАЛЫ ОРГАНИЗОВАЛИСЬ, дело было за армией. Наилучшим кандидатом на создание популистской организационной структуры были народные фронты. В 1989 году в России уже возникло более 20 региональных народных фронтов и еще несколько инициативных групп.

Но в силу стремления руководить неформальным движением фронты оказались в изоляции от части гражданского общества. У низовых популистов не оказалось организационных ресурсов, необходимых для поддержания общероссийской или всесоюзной структуры. Эту нишу стремились занять «либеральные коммунисты», обладавшие доступом к СМИ. Но у большинства из них не было организационных способностей. Признаком того, что демократ сочетает известность и достаточные организационные способности, считалась победа на выборах (иногда, правда, – номенклатурных выборах от общественных организаций). В итоге такого отбора, осуществленного не только избирателями, но и номенклатурой (таков уж был закон 1988 года), «либеральные коммунисты» с депутатскими мандатами легко замкнули на себя оппозиционную структуру, построенную «народными фронтовиками». Новый популистский актив разбавил «фронтовиков», и под руководством депутатов переварил марксистов, монополизировавших «Московский народный фронт» в 1988 году. Так московский и другие народные фронты сменились «объединениями избирателей» без четкой идеологии.

Объединения избирателей стали возникать сразу после выборов 1989 года уже на «общедемократической основе» и ставили перед собой не идейные, а технологические задачи победы на выборах. В июне возникшие в районах Москвы клубы избирателей стали обсуждать участие в следующей кампании. Программные тонкости оставили круглому столу неформалов и сосредоточились на предвыборной технологии. Не так важно, зачем, а важно, как нанести поражение КПСС и провести в депутаты как можно больше «своих» – «демократов».

27 июля 1989 года прошел учредительный съезд Московского объединения избирателей. В это объединение вошли клубы избирателей (первоначально клубы поддержки депутатов Межрегиональной депутатской группы) 30 районов Москвы, клуб избирателей Академии наук, избирательный актив «Мемориала», «Московский народный фронт». Идеология и структура Московского объединения избирателей были аморфны, прошлогодние споры о демократическом социализме – отставлены. «Московский народный фронт» фактически растворился в новой структуре. Такая модель партии «демократов» делала депутатов абсолютно неподконтрольными активу; она стала основой избирательной машины в Москве. Они собирались в приемной Ельцина и других помещениях, которыми уже располагали «демократы», распределяли задачи и свой объединенный актив между избирательными округами. Идеологические разногласия при этом стирались, и политический курс депутата теперь не зависел от низового актива.

16-18 сентября в Ленинграде состоялась Всесоюзная конференция демократических движений, которая создала Межрегиональную ассоциацию демократических объединений. В конференции приняли участие 82 организации из 20 городов, включая большинство народных фронтов. Это была новая попытка создать «вторую партию». Но теперь в идеологии организации не было социалистических лозунгов. Эта ассоциация строилась как партия групп поддержки Межрегиональной депутатской группы. Объединяющая идея была негативной – борьба с КПСС: «КПСС, присвоившая себе 72 года назад руководящую и направляющую роль в обществе, несет полную ответственность за свершившуюся в стране историческую трагедию, за всеобщий экономический, политический и нравственный кризис общества, за трагическое обострение межнациональных отношений»[265].

Пока сохранялось влияние неформалов с их привычкой разговаривать с вождями на равных, полноценная партия с полновластной элитой и послушным активом сложиться не могла. Неформалы не хотели подчиняться союзным депутатам, популисты еще были «заражены» неформальными традициями, оппозиционных вождей с депутатскими значками было еще мало, и их авторитет в структуре гражданского общества был недостаточен.

Для создания «партии нового типа» и основ нового режима должно было кончиться время неформалов. Его завершению способствовали три обстоятельства. Во-первых, в 1990 году влиятельная часть неформальных лидеров была инкорпорирована в депутатский корпус, который стал основой новой элиты.

В конце 1989-го они уже были кандидатами и психологически стояли на стороне корпорации «демократических» депутатов. Во-вторых, после выборов 1990 года в оппозиционную политику пошли уже значительные деньги, достаточные для оплаты профессионального аппарата «демократов». В-третьих, в 1990-м в СССР восторжествовал политический плюрализм, коммунистическая реставрация, с точки зрения многих неформалов, станет невозможной, что позволит им отойти от активного участия в политике и заняться достраиванием структур гражданского общества. После этого неформалы на некоторое время перестали путаться под ногами своих ставших депутатами партнеров и товарищей. Это позволило депутатской корпорации с помощью профессионализировавшего аппарата выстроить толпы неискушенных в политике сторонников демократии в организацию «Демократической России». В 1990 году, особенно после мартовских выборов в местные и республиканские органы власти, популизм окончательно возобладал в оппозиционном движении. Но этот финал «восходящего этапа» в развитии освободительного движения перестройки был уже в 1989 году только делом времени.

Осенью 1989 года противники КПСС все еще не доверяли депутатам. Большинство депутатов Межрегиональной депутатской группы все еще состояло в партии, отмежевывалось от слова «оппозиция» и было настроено на соглашение с режимом. Можно ли доверяться руководству таких лидеров? В преддверии II Съезда народных депутатов и во время него «демократы» продемонстрировали радикализм, что заметно сблизит их с внепарламентской оппозицией.

1 декабря депутаты А. Сахаров, В. Тихонов, Г. Попов, А. Мурашев и Ю. Черниченко (снял свою подпись и был заменен Ю. Афанасьевым) призвали демократов провести с 10 до 12 часов дня 11 декабря предупредительную забастовку с требованием отмены шестой статьи Конституции СССР (о руководящей роли КПСС). В обращении депутатов говорилось: «Собственность – народу! Земля – крестьянам! Заводы – рабочим! Вся власть – Советам!» Все лидеры, подписавшие это обращение (за исключением скончавшегося вскоре А. Сахарова), через два года стали горячими противниками большинства этих лозунгов. Накануне забастовки в Москве прошла десятитысячная демонстрация в День прав человека под лозунгами «От демократизации – к демократии!», «От гласности – к свободе слова и печати!», «От тоталитарного государства – к гражданскому обществу!», «От бюрократического централизма – к свободному союзу суверенных народов!», «КГБ – под контроль Советов!». Забастовка не удалась. Из шахтерских регионов радикальных демократов поддержала только Воркута, в других городах прошли митинги.

Несмотря на скромные результаты самой забастовки, депутаты– «либералы» вышли из нее более сплоченными и теснее связанными с активными оппозиционными структурами, которые окончательно переориентировались на оппозиционный депутатский центр. Кризис недоверия между «либеральными коммунистами» и оппозицией был преодолен, «либералы» с партбилетами доказали, что их вожди достаточно радикальны в своей борьбе против партаппарата. На съезде народных депутатов они наконец провозгласили себя оппозицией.

И в Кремле к оппозиции стали относиться серьезно. 28 декабря член Политбюро В. Воротников говорил А. Лукьянову: «Неформальные общественные организации действуют напористо, активно»[266]. Интересно, что руководители КПСС опять отставали от ситуации, не заметив ухода неформалов со сцены и изменения характера «общедемократического движения».

14 ДЕКАБРЯ умер Андрей Сахаров. Его смерть способствовала перегруппировке сил в руководстве «демократов». «Либералы», которые прежде могли маневрировать между линиями Сахарова и Ельцина, теперь волей-неволей должны были сплачиваться вокруг Ельцина (тем более в условиях отказа Ю. Афанасьева от претензий на лидерство). Характерной является эволюция позиции А. Собчака: «Выступления Ельцина на съезде и на московских митингах мне не нравятся: популистский напор в них порой берет верх над здравым смыслом; я считаю, что политика это не украшает». Собчак ориентировался на Сахарова, которого сравнивал с Сергием Радонежским[267]. После смерти Сахарова Собчак войдет в обойму Ельцина.

Для неформалов-социалистов Сахаров в качестве лидера депутатской фракции «демократов» был более приемлем, чем Ельцин. Академик был открыт обсуждению сложных социальных идей, был настроен на поиск всего лучшего как в социалистической, так и в либеральной идеологии.

После его смерти интеллектуальный центр демократов, состоявший из приближенных к Ельцину депутатов и либеральных экономистов, уже не утруждал себя прорисовкой деталей грядущего общества. Идея прорыва к нормальному капиталистическому обществу проще и потому сильнее. Во всяком случае до тех пор, пока радикальная либерализация экономики не покажет, насколько разрушительной она может быть в среднеразвитой стране, насколько тяжело жить при капитализме большинству населения страны, отброшенного в «третий мир». Впрочем, как мы видели, социалисты предупреждали об этом уже в 80-е годы.

Один из идеологов Межрегиональной депутатской группы Ю. Афанасьев утверждал, что если нынешняя политика руководства страны сохранится, то «будет и кровь, и тот самый бессмысленный и ужасный бунт, о котором тут уже говорили»[268]. И Афанасьев, и другие демократы действительно в это верили. Социально-экономический кризис углублялся с каждым днем, а Горбачев и Рыжков практически прекратили преобразования. Это действительно могло закончиться взрывом. Нужно было действовать срочно, но вот в каком направлении? «Вождям демократии» казалось, что для улучшения ситуации нужно бросить обсуждение сложных моделей демократического социализма и принять нескольких простых либеральных решений. Затяжка реформ вела к упрощению общественной мысли. Простое решение – верное решение. В 1989 году в кругах статусных либералов еще не принято говорить, что эти решения ведут прямиком к капитализму. Ведь тогда придется обсудить неудобный вопрос – к какому капитализму. А эта проблема не менее сложная, чем совершенствование существовавшего в СССР строя.

В этом смысле симптоматичен такой происшедший со мной эпизод. В 1989 году Г. Попов выпустил сборник «Эти четыре года». После выборов 1989-го он «по должности» стал главным экономистом Межрегиональной депутатской группы. Так что его взгляды, не будучи оспоренными, фактически становились экономической платформой общедемократического движения.

Прочитав книгу Попова, я написал статью «Перестройка по Попову, взгляд слева» и попытался напечатать ее в журнале «Община». Как-никак, я был членом ее редакции, а сама редакция была идеологическим штабом Конфедерации анархо-синдикалистов – очень левого движения. Но соредакторы вдруг заартачились: «А надо ли сейчас печатать статью с критикой Попова? Все-таки Попов – крупный экономист, ему виднее, ты же – не экономист». Это была странная мотивировка, так как за последние годы «Община» не стеснялась высказываться по экономическим вопросам, и обычно ее авторы оказывались ближе к истине, чем официальные профессиональные экономисты. Дело было не в уважении к чинам и профессионализму Гавриила Харитоновича. Просто тогда «общинная» команда московских анархо-синдикалистов выдвинула кандидатом в депутаты А. Исаева. Велись переговоры (оказавшиеся успешными) о «блокировании» его с формирующимся блоком «Демократическая Россия». Хотя формально анархо-синдикалист А. Исаев в блок не вошел, но поддержка «ДемРоссии» как союзника использовалась в его кампании. Так что ссориться с Поповым не хотелось. Большинством голосов мою статью решили не печатать. Так я впервые столкнулся с политической цензурой в неподцензурном издании.

Спустя некоторое время я встретил Г. Попова на оргкомитете митинга 4 февраля 1990 года. Настроение за столом было чуть ли не братское. Гавриил Харитонович излучал симпатию к товарищам по борьбе, и я показал ему статью. Просмотрев ее, он сказал, что критика – дело полезное и статью можно опубликовать в «Вопросах экономики», где Г. Попов был главным редактором. Попов дал мне телефон своего зама, который принял статью со всей любезностью. Я еще несколько месяцев вносил в текст разные поправки по просьбе редакции. Статья так и не вышла[269].

Статья с критикой Попова пролежала полтора десятилетия в архивном фонде, и теперь ее полезно перечитать свежим взглядом. Ведь либералы конца 80-х утверждают, что вели совсем не туда, куда привела команда Ельцина в первой половине 90-х. Был ли экономический курс Попова и его соратников альтернативой экономической политике Гайдара и Чубайса, или в платформе Попова были видны черты будущего олигархического капитализма?

В 1989 году Попов уже фактически выступал за капитализм, но опасался это сказать прямо. Все-таки партбилет КПСС еще давал немалые возможности, да и массы демократического актива еще были настроены не по «дээсовски». Я комментировал: «Любимая тема Г. Х. Попова – рынок. Причем рынок социалистический, ибо и аренду, и акционерные общества, и кооперативы, и индивидуальные предприятия Г. Х. Попов считает формами социалистической собственности[270]. Неясно только, чем такой рынок отличается от капиталистического, то есть западного. Привычка социалистического плюрализма мнений мешает прямо сказать: да, мы хотим внедрить западную экономическую модель.

Но по этим правилам игры Запад умеет играть гораздо успешнее нашего – встает вопрос о вторжении иностранного капитала в отечественную экономику. Но в этом ведь нет ничего страшного, считает Г. Х. Попов: «Возьмем рядового гражданина. Ясно, что конвертируемый рубль ему нужен. В экономическом смысле он позволяет ему сбросить иго отечественной экономики и, покупая чужие товары, быстро разгромить всех экономических уродов, взращенных в теплицах административной системы…»[271] Да только вот незадача – тот же гражданин и трудится на означенных уродах, кои у нас в большинстве, так что после погрома наниматься придется к победителям на условиях «третьего мира». А такие условия, как показывает Латинская Америка, для нас – не выход. Там все можно найти на прилавках, но не в холодильниках (если есть холодильник). Отсюда и голодные бунты в Аргентине, и партизанское движение под коммунистическими лозунгами в Перу»[272].

Дело даже не в рубле, а в организации экономики. Бюрократия готовится к захвату предприятий в частную собственность через «социалистические концерны». «Надо же чем-то заменить партийный паек. Новая бюрократия будет, правда, ответственна перед рынком, как старая перед Марксом, но и тут радоваться не приходится – монополии имеют все возможности преобразовать рынок по своему образу и подобию»[273].

«Среди всех „социалистических форм“, перечисленных Г. Х. Поповым, подавляющее большинство – обычные капиталистические фирмы… Путь в это оптимистическое завтра предполагается путем продажи „одолженной“ бюрократией у народа собственности тому же народу»[274]. Распределенная таким образом собственность идет на акции, которые, к сожалению, легко скупаются мафиозными группами[275]… Пока же страну все сильнее сносит в сторону «третьего мира», где смешанная экономика, государственное регулирование (капиталистического рынка. – А. Ш.) и президентство не избавляют от экономических катастроф, нищеты, одичания, доходящего до герильи, периодических диктатур. И к этому – блестящая перспектива превратиться в экологическую свалку мира. Из одного кошмара в другой кошмар»[276].

У советских социалистов не было возможности довести свои предостережения до большинства демократически настроенных избирателей. Но вожди «демократического движения» не могут пожаловаться на то, что их не предупреждали.

ВРЕМЯ НЕФОРМАЛОВ ЗАКАНЧИВАЛОСЬ в ходе предвыборной кампании 1989—1990 годов. Главным противником «демократов» на выборах 1990 года «коммунисты» были чисто номинально. КПСС стремительно разлагалась. «Демократы» с партбилетами возглавляли оппозицию. Конечно, можно было бы исключить их из партии, но теперь это только усилило бы авторитет внутрипартийных «борцов за справедливость». Но и охранители не могли быть опорой партии. Они уже не одобряли курс Горбачева, и потому не подчинялись партийной дисциплине. Коммунистические и государственные руководители и их ставленники часто шли как «независимые» кандидаты.

Аппарат «демократов» оказался сильнее, чем у КПСС. Несмотря на то, что у обкомов и горкомов было множество освобожденных аппаратчиков, большинство из них уже думало не о благе партии, а о рыночном будущем. Те, кто работал на совесть, привык решать вопросы не торопясь. Им была чужда митинговая стихия. Неформалы, породившие ее, обладали здесь и опытом, и готовой инфраструктурой: от связей в государственных типографиях (для распечатки дешевых и бесплатных листовок) до актива, привыкшего агитировать не за деньги, а в силу убеждений. Агитация против демократов в официальных СМИ давала противоположный эффект, тем более что многие журналисты сочувствовали «идейному противнику». Интеллигенция в большинстве своем была на стороне перемен.

МГК КПСС не сумел и не захотел оседлать консервативную позицию и, подчиняясь общему направлению политики Горбачева, выступил на выборах с реформистских позиций: «Мы призываем наших единомышленников и тех, кто не согласен с нами или еще колеблется, подняться над эмоциями, сделать осознанный выбор и проголосовать за беспартийных и коммунистов, выступающих за обновление социализма и демократизацию партии»[277]. В противостоянии напористых «демократов» и вялых сторонников реформ из МГК население Москвы предпочло более ясную и определенную позицию «демократов».

Более последовательную оппозицию «Демократической России» попытался представить другой блок с условным названием «Патриотическая Россия» (официально он назывался «Блок общественно-патриотических движений России»). 20-21 октября 1989 года в Тюмени группа из 28 депутатов от разных областей России выпустила обращение клуба «Россия». Депутаты-державники требовали от реформаторов не забывать о России и русских. Председателем клуба был избран В. Ярин, лидер Объединенного фронта трудящихся.

5 февраля 1990 года комитеты избирателей, клубы избирателей, блок общественно-патриотических движений России объявили свою программу «За народное согласие и российское возрождение». В блок вошли Клуб народных депутатов СССР и избирателей «Россия», Всероссийский фонд культуры, Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры, ОФТ, Общественный комитет спасения Волги, Фонд восстановления храма Христа Спасителя и еще несколько культурнопатриотических организаций. В Москве блок поддержал таких кандидатов, как журналист В. Анпилов (в будущем лидер радикальных коммунистов), художник И. Глазунов, литератор С. Куняев, режиссер и политолог С. Кургинян, профлидер М. Шмаков (в будущем – председатель ФНПР).

Политическая философия «демократов» и «патриотов» была противоположной. «ДемРоссия» видела причину кризиса «не в том, что разрушаются старые порядки, а в том, что они ликвидируются медленно и с оглядкой, в том, что они своевременно не замещаются новой властью, новой экономикой, новыми ценностями»[278]. «Патриоты», напротив, видят причину в том, что «бездумно разрушаются сложившиеся управленческие народно-хозяйственные структуры с единственной целью – заменить их стихийным рыночным механизмом»[279].

«Патриоты» обличают блок сепаратистов и «левых радикалов» (имеются в виду «демократы»), который готов «к расчленению Союза ССР и распродаже западным „партнерам“ наших национальных богатств». Тем удивительнее лекарство, которое предлагают «патриоты» для лечения этой болезни: «Советская Россия восстановит или же создаст заново собственную систему административно-хозяйственного управления, которая прекратит не предусмотренное договором о создании Союза ССР вмешательство союзных органов в дела республики».

«Патриоты» требуют «прекратить бесконтрольное, не санкционированное ее Верховным Советом хозяйничанье на своей территории всесоюзных ведомств»[280]. По существу «патриоты» сформулировали основы экономической политики Ельцина в борьбе с центром, «противопоставив» отпадению от СССР части окраин идею «выпадения» из его управленческой структуры самого ядра.

Программа «патриотов» требует прекратить дотации другим республикам, поддерживает прибалтийскую идею республиканского хозрасчета. Но «патриотам» тогда казалось, что предрекаемая ими угроза развала СССР не вытекает из экономической самостоятельности России. По существу они делали ту же ошибку, что и «демократы».

В действительности в 1990 году и большинство «демократов», и большинство «патриотов» не мыслили распада СССР в целом, а исходили из того, что от него может отпасть Прибалтика и часть азиатских территорий. Но в деле российского сепаратизма, смертельно опасного для СССР, и «демократы», и «патриоты» при всем различии их риторики оказались в едином строю. Это была их общая ошибка. Но конкуренция двух течений, видевших друг в друге крайнюю реакцию, заставляла их, оглядываясь на соперника, «раскручивать» тему суверенитета, чтобы ее не перехватил противник.

ВСКОРЕ ПОСЛЕ гигантских митингов мая – июня, где анархо-синдикалисты выдвинули идею проведения круглого стола политических сил, московские неформалы решили воплотить эту идею в ином «формате». Речь уже не шла о площадке переговоров с КПСС о будущем страны. Горбачев не воспользовался этим шансом, сочтя общественные движения слишком слабым фактором. Но их представители собрались за своим «круглым столом», чтобы обсудить, как доказать власти обратное. 30 июня круглый стол начал работу. Связь неформалов с Межрегиональной депутатской группой поддерживали С. Станкевич и И. Заславский. Тема переговоров была очевидной – близились выборы. Участники этих переговоров представляли не только московских неформалов, но и своих товарищей в других городах страны.

К осени в переговорах круглого стола участвовали «Демократическая перестройка» и Социал-демократическая ассоциация (первая организация породила вторую, но еще сохранялась), Конфедерация анархо-синдикалистов и «Московский народный фронт» (бывшие антагонисты теперь недоверчиво относились друг к другу, но перед лицом нарастающей либеральной тенденции поддерживали былых противников), Клуб социальных инициатив (фактически уже превратившийся в фантом) и Московское бюро информационного обмена (по своим задачам своего рода наследник Клуба социальных инициатив), «Мемориал», обладавший ценными связями с известными представителями интеллигенции, и сами эти представители в лице клуба писателей «Апрель» и «Московской трибуны» (в октябре этот элитарный клуб породнится с неформалами, приняв их лидеров в свои ряды), Московский партийный клуб, готовившийся стать фракцией в КПСС, и Московский рабочий клуб, представлявший в Москве интересы рабочего движения.

Наряду с ним на роль российской «Солидарности» претендовал также новый независимый профсоюз «Соцпроф». В переговорах участвовали также Хельсинкская группа и еще несколько менее известных правозащитных структур, а также порожденные «Гражданским достоинством» редакция газеты «Панорама» и Союз конституционных демократов. Эта разнообразная коалиция, возникшая на основе старых неформальных связей, принялась за создание блока демократических сил, который сначала называли «Выборы-90». Идеологи этих организаций сформировали основу «общедемократической платформы». Но, как оказалось позднее, лидеры «демократии» затем легко могли отказаться от принятых на себя программных обязательств. Так что обсуждение программы будущего блока «Демократическая Россия» стало лебединой песней времени неформалов.

Первые круглые столы, проходившие в июне, были посвящены текущей ситуации. Участники обсуждения, представлявшие и неформалов, и статусных либералов, и депутатов, были далеки от оптимизма. Виктория Чаликова из «Московской трибуны» выразила мнение многих либералов: «Митинги внутренне приобретают не тот характер, который намечают их организаторы». На последних митингах «вся основная часть проходила в предвкушении расправы над Горбачевым и Раисой». Опыт истории России не предвещал ничего хорошего в случае победы «партии мщения» в антикоммунистическом движении. Лев Тимофеев с грустью констатировал, что события приобрели инерцию, на которую не рассчитывали борцы за свободу: «Мы пытались сдвинуть вагон, и сейчас он набирает скорость».

Сергей Станкевич и Андрей Исаев были настроены менее пессимистично. Ситуацию можно развернуть к лучшему. Станкевич считал, что «съезд сделал дело, это (уже) не то послушное большинство». В то же время он признавал: «Мы недооценили трудности. Была некоторая иллюзия, что следует сказать правильные слова, и все честное и прогрессивное на нашу сторону встанет». Не встало. Прибалты не хотят советоваться, делают по-своему. Провинциалы страдают «москвофобией»: «Вы нас и на съезде хотите подмять».

Исаев соглашался, что произошли качественные изменения в политической ситуации, возникло два центра власти. Но власть стремится к реваншу, возможен военный переворот. Либералы идут по пути соглашательства, укрепляя бонапартизм. «Нужен третий центр». Я тогда считал, что третьим центром может стать структура независимых профсоюзов, органов самоорганизации населения, новых политических организаций, возникающих на основе неформального движения. По поводу того, как организовать эти новые движения, на круглых столах также не было единства мнений. С точки зрения Павла Кудюкина, которого поддержали и анархо-синдикалисты, «однородности не будет», нужно создавать новые движения не по территориальному, а по идеологическому принципу. Противоположный взгляд высказал депутат Илья Заславский, поддержанный «народными фронтовиками». Он признал, что пока у прогрессивных депутатов «нет контактов с общественностью. Нужна организованная общественность». Нужно всем входить в клубы избирателей.

В итоге консультаций договорились, что пора готовиться к выборам в местные Советы и Верховный Совет РСФСР. Правда, о нем говорили как о не очень перспективной структуре, и когда кто-то применительно к этой теме употребил слово «Россия», я записал его со знаком вопроса. Что в данном случае имеется в виду? Через несколько месяцев вопросов не останется.

Пока были намечены скромные формы взаимодействия – обмениваться информацией, заняться выработкой приемлемой для большинства участников демократической программы, в ходе кампании отказаться от активного противодействия друг другу, в случае переговоров с властями – привлекать к ним других участников круглого стола[281].

Активисты гражданских движений, прошедшие долгий путь конфликтов и расколов, могли объединиться вокруг самого общего набора требований. Первоначальный проект декларации круглого стола об образовании блока был на основании предыдущих обсуждений и предложений составлен либералами В. Губиным, Г. Дерягиным, Л. Пономаревым и В. Фадеевым. 25 сентября он лег на стол и подвергся критике со стороны социалистов. Лозунг кампании «За свободу и демократию» оставили, дополнив его социальным: «От нищеты – к достатку». Ключевые для неформалов-либералов правозащитные требования были поддержаны всеми, решили «привести законодательство в соответствие со Всеобщей декларацией прав человека». Я даже съязвил, что если это сделать, то никакое общество, кроме анархического, все равно не сможет существовать – слишком высоки требования этого документа. Шутку приняли всерьез и стали серьезно объяснять мне, что победа демократов позволит обеспечить свободу передвижения, информации и волеизъявления. К свободе образования партий приписали «и свободных профсоюзов». В области экономики неформалы-либералы не считались специалистами, и предложенная ими формула «обеспечить равноправие всех форм собственности» в результате критики слева дополнилась такими условиями: «при последовательной демонополизации экономики, в условиях защиты социальных прав трудящихся и государственной помощи социально необеспеченным». И еще: «Соблюдать приоритет экологии при решении экокомических проблем». В целом программа была скорректирована влево, но из нее исчезло положение о передаче средств производства в распоряжение непосредственно трудящимся. Либеральное большинство круглого стола справедливо указало, что это социалистическое положение противоречит равноправию форм собственности. Так при формулировании «общедемократической платформы» либералами была отыграна важная идейная позиция.

По итогам предварительных обсуждений уже в проекте содержалась формула, отличавшая национальную политику неформалов от позиции Межрегиональной депутатской группы, вынужденной искать расположения прибалтов. В декларации говорилось: «Превратить страну в свободный союз равноправных народов» (а не республик). Но в порядке конкретизации этого пункта в платформу попала идея российского суверенитета[282].

Также было выработано соглашение о совместных действиях избирательного блока – предвыборная технология протопартии «демократов»: координировать действия, избегая конфликтов между своими, стремиться к выдвижению совместных кандидатов в данном округе, совместно выступать против избрания «антидемократических депутатов»[283]. Обсуждалась возможность использования Московского объединения избирателей как основы предвыборной машины демократов.

Но, хотя многие участники круглого стола участвовали в нем, упоминание этой структуры исчезло из соглашения – блок был открыт для всех, кто не вызывает непримиримого отторжения у остальных участников блока.

Такое соглашение открывало возможность для применения принципа паровоза, когда более известные кандидаты поддерживают список дружественных кандидатов. Тогда избиратели будут голосовать не за более «раскрученных», а за позицию кандидата, освещенную авторитетом «видных демократов». Но для этого дело было за малым – в блок должны были вступить депутаты межрегиональной группы.

23-24 октября декларацию и соглашение круглого стола поддержала учредительная конференция Межрегиональной ассоциации демократических объединений – прототипа общероссийского избирательного блока. Ядро Межрегиональной депутатской группы не вошло в ассоциацию, так как до II съезда депутаты-межрегионалы еще не считались оппозицией. Только провозгласив себя оппозицией, лидеры МДГ открыли путь к созданию «второй партии». У каждого депутата были свои группы поддержки (в Москве организованные в Московское объединение избирателей), но нужно было поделить округа между всеми демократами, чтобы избежать конкуренции. Так что волей-неволей «прорабы перестройки» вступили в переговоры с блоком «Выборы-90», которые успешно завершились в январе 1990 года.

КАК И В 1988 ГОДУ, демократический форум собрался во Дворце молодежи. Но теперь оппозиционеры были здесь хозяевами – никто не ограничивал ни речей, ни решений – предвыборное мероприятие защищал закон. 20-21 января 116 кандидатов в народные депутаты России и 50 кандидатов в местные и региональные Советы создали блок «Демократическая Россия». В него вошли Межрегиональная ассоциация демократических объединений и большинство организаций круглого стола. Интересы Межрегиональной депутатской группы представляли Г. Попов, С. Станкевич, Н. Травкин, А. Мурашев и М. Бочаров (первые три стали координаторами блока и подписывали его обращения). Программа блока, использовав наработки круглого стола, расширила круг источников: «Общую программную ориентацию этого широкого объединения будут определять программные документы Межрегиональной депутатской группы, гуманистические идеи нашего великого современника Андрея Дмитриевича Сахарова, предложенные им Декрет о власти и проект новой Советской Конституции».

Никто не возражал против таких источников. Документы Межрегиональной депутатской группы и Сахарова во многом пересекались не только с декларацией «Выборы-90», но даже с «общественным наказом» 1988 года. Но вектор идейного развития уже сдвинулся от демократического социализма к социал-либеральным «общедемократическим» идеям, и дальнейшая эволюция зависела от новоизбранных депутатов.

В соответствии с программой «Демократической России» новая Конституция должна соответствовать Декларации прав человека ООН, шестая статья должна быть отменена, граждане – получить право объединяться в партии и союзы. Естественно, следовало «отказаться от двухступенчатой структуры съезд – Верховный Совет… Ограничить функции КГБ задачами защиты государства от внешней угрозы и террористической деятельности…» Ссылаясь на мировой опыт, блок выступил за «рынок как регулятор хозяйства» с сохранением государственного регулирования «под демократическим контролем» и с «мощными механизмами экологической безопасности и социальной защиты». Как видим, общедемократический идейный вектор пока не отступил с компромиссной линии Сахарова и круглого стола, которая открывала возможность для развития и либеральной, и социалистической альтернатив после падения коммунистического режима.

Предвыборная программа не стала руководством к действию для лидеров «Демократической России», она была PR-технологией, уступкой демократическому активу, неформалам и разделявшей их взгляды демократически настроенной части населения. Пока вожди «демократического движения» вынуждены были транслировать в массы именно демократические взгляды. В 1991—1993 годах они станут разрушать использованную для продвижения наверх систему советского народовластия.

Дополнение программы в сравнении с идеями круглого стола проводилось под нужды избирательной кампании, что способствовало дальнейшему нарастанию популизма. В итоге ряд положений платформы блока был откровенно противоречив, не рассчитан на выполнение. Рыночные авансы сочетались с «замораживанием цен и сохранением государственных дотаций» «пока сам рыночный механизм не обеспечит приемлемый уровень цен…» Как рыночный механизм может что-то обеспечить, если заморожены цены?

В программу была включена заметная националистическая составляющая, которая должна была помочь «демократам» перехватить голоса «патриотов»: «русский народ… ущемлен, наравне с другими народами Российской Федерации, в своих национальных чувствах». Российские общественно-политические структуры «растворены» в общесоюзных, что лишает народы России «собственной государственности». Что такое собственная государственность, и зачем она нужна народам России, которые и так живут в государстве СССР? Необходимо закрепить суверенитет России, «по новому Союзному договору… в ведение Союза могут находиться лишь те права, которые добровольно переданы ему республиками».

Это был уже существенный отход от «идей Сахарова». Популистская волна замешивала «общедемократические» взгляды с националдержавными.

ПРОЦЕСС ФОРМИРОВАНИЯ «второй партии», сопоставимой по влиянию с КПСС, был завершен. Рядом с «номенклатурным аппаратом» работал «демократический аппарат». Правда, «Демократическая Россия» была еще очень рыхлой, относительно демократичной и трудноуправляемой. Но и КПСС была все более рыхлой, демократичной и трудноуправляемой. Этот политический плюрализм мог вылиться или в хаос, или в советскую демократию, или в либеральный плюрализм, или в авторитарную реакцию. Это зависело от исхода сложной социальнополитической игры. Но это все меньше зависело от неформалов.

Выборы завершили проходивший в летом 1988 – зимой 1990 года постепенный переход к популистскому этапу движения. Перегруппировка в лагере «демократов» завершилась. Теперь его возглавили те люди, которые сумели пройти в депутаты – в большинстве своем бывшие «либеральные коммунисты» и бывшие неформалы. И те и другие – бывшие.

В ходе выборов формировалась альтернативная правящая элита. Ее основу составили региональная бюрократия, номенклатурная буржуазия, «демократический» депутатский корпус, укомплектованный частью статусной интеллигенции, лидеров неформального движения и «либеральной» номенклатуры. Очень многое зависело от того, сможет ли формирующееся гражданское общество и выстроенная снизу советская система взять на себя связи, которые оставались в наследство от распадающейся номенклатуры.

Такая частичная смена элит привела к возникновению в СССР плюралистичного общества с сильными элементами демократии. Гражданское общество могло развиваться настолько свободно, насколько это вообще возможно в условиях сохранения бюрократического государства. В этом отношении политические неформалы выполнили задачу, которую ставили перед собой в 1986—1987 годах.