Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883) принадлежит к числу писателей, внесших наиболее значительный вклад в развитие русской литературы второй половины XIX в.

Реальная картина современной жизни в произведениях Тургенева овеяна глубоким гуманизмом, верой в творческие и нравственные силы родного народа, в прогрессивное развитие русского общества. Писатель знал, что историческое движение сопровождается борьбой сил, интересов и устремлений. Он был убежден, что литература помогает обществу осознать свои цели. Выражая мысли, чувства и чаяния современников, литература запечатлевает и передает грядущим поколениям духовный опыт эпохи, имеющий непреходящую ценность, как и характеры людей, порожденные временем. Внимание Тургенева было постоянно приковано к новым явлениям жизни общества. Глубоко уважая традиции национальной культуры, черпая в них творческие импульсы, Тургенев с интересом и сочувствием следил за намечающимися, еще не заметными для большинства современников изменениями общественной психологии, за вновь возникающими идеологическими течениями и социальными типами. В художественном осмыслении действительности он отличался исключительной прозорливостью и чуткостью.

Тургенев первый в русской литературе создал книгу, в которой через картины ежедневного современного деревенского быта и многочисленные образы крестьян была выражена мысль о том, что закрепощенный народ составляет корень, живую душу нации («Записки охотника»).

Первым сделал он и попытку воплотить идеал человека эпохи падения крепостного права — 60-х гг. — идеал активного деятеля, борца, убежденного демократа («Накануне»). Тургеневу же принадлежит инициатива анализа личности «нового человека» — шестидесятника, оценки его нравственных качеств и психологических особенностей. Изобразив демократа-материалиста, сурово отвергающего устои дворянской культуры и под декларации о полноте отрицания, о своем «нигилизме» утверждающего новые принципы взаимоотношений между людьми, Тургенев показал высокое общечеловеческое содержание этих новых идеалов, находящихся в процессе становления. Образ Базарова не был нормативен. Он будоражил умы, вызывая на спор. Сразу после своего появления тургеневский герой стал предметом страстного обсуждения, борьбы мнений.[159]

Разнородность интерпретаций и оценок, данных ему в критике и в читательских отзывах, усилила многомерность, «объемность», живую противоречивость этого образа в восприятии современников. Базаров оказал большое влияние на самосознание демократии, с одной стороны, и на изображение ее в литературе — с другой.

Тургенев первый оценил значение и другого проявления социальных сдвигов, которые происходили в России в 60-х гг. XIX в., — изменения роли женщины в жизни общества и самого типа передовых женщин. Писатель заметил, что разрушению крепостнических дворянских гнезд и патриархальных крестьянских общин сопутствует стремление лучших людей России, в том числе и женщин, к расширению своего кругозора, увеличению арены своей деятельности. Окончательно отходит в прошлое идеал «теремной» женщины, помыслы которой ограничены кругом семьи, и именно в процессе приобщения женщины к разнородным интересам времени, включения ее в интеллектуальную, творческую жизнь поколения и даже в политическую борьбу открывается все богатство ее натуры, в полной мере обнаруживается то гуманное влияние, которое она может оказать на современников («Накануне», «Новь», «Памяти Ю. П. Вревской», «Порог»). Наблюдательность Тургенева, его художественная зоркость, его умение подойти с историческим критерием к современным событиям привели к тому, что Тургенев, несмотря на свои либеральные политические убеждения, одним из первых писателей оценил высокое этическое значение самоотверженного служения идеалу, подвига революционерок-народниц.

Тургенев знал и любил своих читателей, его творчество отвечало на вопросы, которые их волновали, и ставило перед ними новые, важные социальные и нравственные проблемы.

Вместе с тем уже на относительно ранних этапах своей деятельности Тургенев приобрел значение «писателя для писателей». Его произведения открывали перед литературой новые перспективы, на него смотрели как на мастера, авторитетного судью в вопросах искусства, и он ощущал свою ответственность за его судьбы.

Участие в литературе, работу над словом, художественное развитие русского литературного языка Тургенев считал своим долгом и общественным служением.

На закате своих дней он выразил в лаконичных, отточенных формулах стихотворения в прозе «Русский язык» мысли, которые были ему дороги на протяжении всей жизни.

Издатель журнала «Вестник Европы» М. М. Стасюлевич писал ученому — историку и филологу А. Н. Пыпину об этом стихотворении Тургенева, которое он определяет как «думу» писателя: «Величиной она ровно пять строк, но это золотые строки, в которых сказано более, чем в ином трактате; с такою любовью мог бы Паганини отозваться о своей скрипке».[160]

Однако, говоря о своем «инструменте», о русском языке, которым он владел, как виртуоз, Тургенев думал не о технике искусства, а о проблемах исторической жизни народа. Лирической эмоцией, выраженной в этом стихотворении, была скорбь гражданина, трагически переживающего социальные и политические коллизии своего времени, но горячо верящего в будущее родной страны. Начинаясь словами «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины…», оно оканчивается убежденным восклицанием писателя: «…нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!».[161]

Тургенев вошел в литературу в 1840-е гг. Он обратил на себя внимание как один из молодых поэтов, выражавших настроения и мысли поколения, остро пережившего гибель Пушкина, а затем Лермонтова. Читатели полюбили стихотворения и поэмы Тургенева, находили в них близкие себе чувства, актуальные, современные ситуации. В. Г. Белинский высоко оценил стихотворные произведения Тургенева, отметив, что «в них всегда есть мысль, ознаменованная печатью действительности и современности и, как мысль даровитой натуры, всегда оригинальная».[162]

Однако деятельность Тургенева как писателя-прозаика вскоре заставила читателей забыть его поэтические опыты, и сам Тургенев не придавал значения своей лирике, считая себя прозаиком по природе своего дарования. Белинский особенно высоко оценил в поэзии Тургенева те ее черты, которые подготовили обращение писателя к повествовательной прозе: современность проблематики, умение наблюдать и осмыслять действительность.

Сообщая В. П. Боткину о своем сближении с Тургеневым, Белинский передавал впечатление от личности молодого писателя: «Это человек необыкновенно умный <…> У Т<ургенева> много юмору <…> Вообще Русь он понимает. Во всех его суждениях виден характер и действительность».[163]

Первым произведением, в котором Тургенев в полной мере выразил себя как художник и как личность, явились «Записки охотника» (1847–1852).

Сочетание ясности мысли и лиризма, умение раскрыть поэзию ежедневного «прозаического» быта, придав монументальную значительность типичным характерам современных людей, — эти черты творческой индивидуальности Тургенева, которые так или иначе проявились во всех рассказах «Записок охотника», были ощутимы уже в очерке «Хорь и Калиныч», который как бы случайно появился в отделе «Смесь» «Современника» (1847, № 1).

В очерке «Хорь и Калиныч» решались все те задачи, которые ставили перед собой авторы физиологических очерков.[164] Герои рисовались как представители своего сословия — крепостного крестьянства. Автор подробно описывал условия и обстановку их жизни. Однако крестьяне, изображенные Тургеневым в его очерке, — не безличные носители черт среды, а яркие индивидуальности, способные представлять весь народ в его наиболее высоких чертах. Принципиально важно, что при этом они остаются «маленькими людьми», рядовыми крестьянами, разделяющими судьбу всего крепостного люда. Очерк открывается «физиологическим» сопоставлением орловских и калужских крестьян, но не это сравнение этнографических типов, а противопоставление и сближение двух характеров, двух творческих натур делается сюжетом очерка. Герои Тургенева — личности. Их индивидуальные черты подчеркнуты уже тем, что им даны имена не только не похожие, но и образованные грамматически по разным принципам (Хорь — образное сравнение, ставшее прозвищем, Калиныч — отчество, ставшее именем). Представляя коренные противоположные типы, они вместе (их связывает нежная дружба) составляют единство.

В физиологическом очерке о крестьянах Тургенев нашел новый типологический принцип, наметил характеры, которым суждено было составить внутренний стержень многих великих психологических образов романов 60-х гг. Это типы мыслителя-скептика, способного рационально действовать в практической сфере, но разочарованного и глядящего на жизнь сквозь суровый опыт своей жизни, и вечного ребенка, поэта-пророка, непосредственного, близкого к природе.

С самого начала рассказа о героях, не отрываясь от конкретности, писатель возводит их характеры в высокий, внебытовой ранг.[165] Он подчеркивает, что его герои — крепостные люди помещика Полутыкина, и дает их господину характеристику вполне в духе сатирических «физиологических» портретов. В «человеческом» плане, в отношении силы и значительности характеров изображенные в «Записках охотника» крестьянин и барин не могут измеряться одним масштабом. Помещик Полутыкин в очерке не соотнесен ни с Хорем, ни с Калинычем. Именно эти герои — крестьяне — сопоставлены друг с другом. Масштабом, при помощи которого автор определяет их характеры, оказываются самые высокие образы, хранимые человечеством как идеалы. «На пороге избы встретил меня старик — лысый, низкого роста, плечистый и плотный — сам Хорь <…> Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос» (IV, 12) — так писатель «представляет» Хоря, и обычное в физиологическом очерке описание внешности становится средством возвышения героя. Далее, изображая быт, уклад жизни крестьянина, писатель сосредоточивает свое внимание на его характере, образе мыслей, отношении к окружающей его действительности. «Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист…» (IV, 14) — делает он вывод из своих наблюдений. Беседы с крестьянином наводят писателя на серьезные и важные мысли о характере и об истории народа: «…из наших разговоров я вынес одно убежденье <…> что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях» (IV, 18). Таким образом, опять возникает сравнение Хоря с великим человеком. Крестьянин своей личностью, своими индивидуально ему присущими чертами не только напоминает Петра, но и служит оправданием его деятельности, свидетельствует об исторической ее плодотворности. В тексте рассказа в «Современнике» была фраза: «Хорь походил более на Гете, Калиныч более на Шиллера». То же в цензурной рукописи отдельного издания «Записок охотника» 1852 г., но в тексте этой книги данной фразы нет, автор снял ее.

Калиныч рисуется здесь без подобных сравнений, но это характер, «парный» Хорю, противоположный ему по своему психологическому складу, но равный по масштабу. Образ Калиныча ориентирован на мир народной поэзии, легенд, древних притч, житийной литературы. Идеалист Калиныч предстает странствующему по крестьянской и помещичьей Руси «охотнику» окруженный уютом чистой и бедной, как келья, избы, увешанной целебными травами. Он поит путника ключевой водой и кормит медом. Он приходит к другу Хорю с пучком полевой земляники, как посол природы, и природа, признавая его родство с собою, наделяет его таинственной властью: он заговаривает кровь и болезни, жалеет людей и животных, «у него пчелы отродясь не мерли», с ним в дом вступают мир и покой. Бедный, ничего не имеющий и не пекущийся о благах земных, он может одарить благополучием богатого: «Хорь при мне попросил его ввести в конюшню новокупленную лошадь, и Калиныч с добросовестною важностью исполнил просьбу старого скептика. Калиныч стоял ближе к природе; Хорь же — к людям, к обществу…» (IV, 15). Таким образом, Хорь представляет собою историческое бытие народа, а Калиныч — «природное». Изображая Русь вековую, крепостную, прикрепленную к земле, учтенную ревизскими сказками и обреченную законодательными мерами жить неподвижно, Тургенев вместе с тем рисует непрекращающееся движение, происходящее в народных массах. Подобное перемещение осуществляется наделенными особенным характером представителями народа и связано с «тайными», подспудными, неизведанными, а может быть, и непостижимыми, как кажется на этом этапе Тургеневу, процессами, происходящими в народной толще. Это искатели, бродяги, путешественники (Калиныч, Степушка, Касьян и др.). Они — выразители мечты народных масс, ее поэтического сознания.

Свойство таинственности Тургенев придавал не только поэтическому, странническому характеру человека из народа, но и крестьянству в целом. Он выразил в своем изображении народа ощущение огромной содержательности и таинственности духовного мира простого человека, в народной среде он видит разнообразие характеров и «неожиданность» их проявлений. Поэт-охотник, скитающийся по родным полям, на каждом шагу делает удивительные открытия, любое его столкновение с мужиком оставляет в нем вопрос, ощущение тайны, не до конца понятых им возможностей и побуждений простых людей, которых он узнает. Так, описывая в рассказе «Ермолай и мельничиха» нрав беззаботного и добродушного Ермолая, наблюдательный «охотник» вдруг замечает в нем неожиданные вспышки демонизма, «проявления какой-то угрюмой свирепости». Как перелеты птицы, необъяснимы и загадочны внезапные переходы из деревни в деревню этого на первый взгляд прозаического человека. В рассказе «Малиновая вода» два дворовых человека и случайный проезжий мужичок полчаса провели у источника с поэтическим названием в обществе автора. Как значительны их простые, бытовые разговоры, как оригинальны характеры!

В «Записках охотника» постоянно звучат авторитетные приговоры крестьян о том или ином помещике, о бурмистре, о нравственной сути поведения людей, о русской жизни и о быте других народов. Автор ссылается на мнение крестьян как на решающий аргумент в пользу какой-либо точки зрения и, желая придать своей оценке бо?льшую весомость, подкрепляет свой взгляд услышанным из уст мужиков приговором.

В этом отношении позиция Тургенева в его рассказах конца 40-х — начала 50-х гг. резко отличается от позиции Григоровича. Конечно, и у Григоровича крестьянин был изображен с симпатией, а его гонитель, будь то помещик, управляющий или мельник-кулак, с антипатией, но и крестьянин и помещик представляли в его повестях прежде всего свое положение. Главным в характеристике Акулины («Деревня») и Антона («Антон Горемыка») была гонимость героя, его кротость, рисуя которую, писатель утверждал мысль о неоправданности жестокого с ним обращения. Страдания крестьянина — прямое следствие его крепостного состояния.

Народные герои Тургенева — не выразители положения, пусть даже такого важного для общества положения, как крепостное право. Им присущи высокие нравственные черты. Они — мыслящие, тонко чувствующие личности, обреченные быть «собственностью» того или другого — большей частью ничтожного, тупого и пошлого — барина. Каждый раз, когда в тексте писателя возникают фразы вроде: «Ермолай принадлежал одному из моих соседей…», — это поражает читателя не потому, что герой рассказа испытывает обиды и гнет, хотя проявлений социальной несправедливости, произвола, насилия в книге показано много, но по несоответствию манеры изображения героя и того факта, что он существует на положении вещи. Крестьяне, показанные Тургеневым во всем сложном богатстве их натур, выступающие как представители нации, ее исторического бытия и ее грядущих загадочных судеб, гораздо красноречивей утверждали моральную неоправданность, бесчеловечность и обреченность крепостничества, чем любые пламенные публицистические тирады или картины насилия.

Гоголь, восклицая: «Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа»,[166] — обращался мыслью ко всей стране; Тургенев же увидел источник исторического движения в крестьянской массе. Показав богатство внутреннего духовного мира простого человека, Тургенев, однако, изобразил подобного героя синтетически, без проникновения в его психологический «механизм». Крестьянство Тургенев воспринимал как силу, многое решающую в жизни нации, силу влекущую и прекрасную, но цельную и не поддающуюся анализу.

Средоточием поэтической линии «Записок охотника» является рассказ «Бежин луг». Автор окружен ночной природой, живущей своей, независимой от него, человека, жизнью. «Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах — запах русской летней ночи». Даже собаки, принадлежащие мальчикам, пасущим ночью лошадей, не принимают «чужака»: «Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства» (IV, 97).

Чуждо писателю и общество людей, в котором он оказался. Его окружают крестьянские дети, для которых он чужой — взрослый человек и барин. Писатель остро чувствует свою отчужденность и от природы и от людей, с которыми он сошелся теплой ночью под таинственным летним небом.

Все, что у другого могло вызвать чувство одиночества и тоски, у Тургенева-лирика возбуждает жажду слияния с окружающим, любовь ко всему, не похожему на него. Он с поэтическим волнением слушает разговор мальчиков-крестьян, вникая в легенды и поверья, в которые они свято верят. Оставаясь скептиком, совершенно чуждым древней полуязыческой вере крестьянских детей в чудесное, он допускает, что в традиционной, старинной народной системе понятий их вера оправдана и занимает свое, органическое место. Лирическое ощущение писателем своей отчужденности от народного мира во многом объясняет то обстоятельство, что Тургенев не делает попытки проникнуть в душевный мир крестьянина.

В повести «Муму» (1852, напечатана в 1854), написанной после «Записок охотника», он создает эпический образ крепостного крестьянина — Герасима. Помимо своей духовной цельности, физической мощи, помимо других нравственных достоинств, которыми наделяет его писатель, этот герой может считаться образцом изображения народного героя у Тургенева и по непроницаемости своего внутреннего мира, по тому, что его психология представляет собою «черный ящик», а его поступки для посторонних наблюдателей всегда неожиданны. Он все делает как бы «вдруг». Внутренняя логика его духовной жизни непонятна окружающим, хотя и может быть приблизительно восстановлена или разгадана. Неожиданно он проникается любовью к, казалось бы, непримечательной, запуганной и кроткой дворовой девушке, затем к собаке и так же неожиданно и резко по требованию барыни жертвует той и другой привязанностью. Следующим неожиданным и решительным его поступком является «бунт», разрыв с барыней, отказ от повиновения и уход.

Выше мы говорили, что в «Записках охотника» Тургенев выразил представление о народе как «психее» жизни нации, таинственном истоке исторического развития страны. Однако нигде герои его рассказов не выходят за узкую сферу личного бытия, ни одна из их огромных творческих потенций не находит себе подлинного выражения.

Ум Хоря, его способность к критике, его смелый рационализм приводят к тому, что старику удается создать себе относительное, шаткое благополучие. «Добрый барин», сознавая, что не в его выгоде разорить крестьянина, не теснит Хоря, дает ему подняться. Даже откупиться на волю Хорь не желает, понимая, что при крепостнических порядках, откупившись, он остается бесправным и, не приобретя подлинной независимости, лишается защиты барина, который для собственной выгоды способен вступиться за него перед чиновниками.

«Записки охотника» — книга о народе и его огромных возможностях — является вместе с тем повествованием о несбывшихся надеждах, загубленных силах. В этом отношении в «Муму» и в последовавшей за ней повести «Постоялый двор» (1855) Тургенев «сделал шаг вперед».

В обеих повестях друг другу противопоставлены два мира — мир крестьянский и «общество» помещиков. Герой-крестьянин выделен по своим нравственным качествам из среды дворни, развращенной близостью к помещице (в обеих повестях судьбою крестьянина-героя распоряжается самодурка-помещица). И в «Муму», и в «Постоялом дворе» герой лишается всего имущества, разлучается с существом, которое любит, испытывая при этом глубочайшее потрясение, и отвечает на насилие уходом. Однако разница, и разница существенная, между двумя этими произведениями состоит в том, что Аким — герой «Постоялого двора» — от бунта (он делает попытку поджога) переходит к смирению. Герасим, отказываясь от повиновения помещице и возвращаясь в деревню, остается внешне невозмутим и непроницаем.

Помимо этого резкого колебания настроений героя (впоследствии изображение такой реакции простого человека на насилие получило широкое распространение — ср. «Горькая судьбина» Писемского, «Расточитель» Лескова), важно и то, что уход Акима связывается с принципиальными нравственными решениями, принимающими религиозную форму. Наличие у героя своего рода теоретического, принципиального ответа на зло жизни и ее «неразрешимые» вопросы — важнейшая черта, которая предвещает новые трактовки народной темы в 60-е гг.

Уже Белинский заметил, что лиризм составляет существенный элемент «Записок охотника», зная всего несколько рассказов, вошедших впоследствии в книгу: «С каким участием и добродушием автор описывает нам своих героев, как умеет он заставить читателей полюбить их от всей души!».[167]

Гуманизм Тургенева, лирическая интонация его авторского голоса и найденная им позиция рассказчика имели при этом особое значение. Писатель, обозревающий Россию как огромную панораму с высоты своего поэтического духа, лирик, голос которого произносил высший приговор мелочным, раздробленным характерам в «Мертвых душах», в книге Тургенева сменился человеком, стоящим на земле, равным своим героям, затерянным в их толпе. Ему дана четкая социальная характеристика — он барин; его взгляды, даже его характер выявляются в столкновении с героями. Вместе с тем рассказчик в «Записках охотника», блужданиям которого по полям и лесам родных ему мест дана убедительная бытовая мотивировка (охота), своими гуманными взглядами и сельской простотой своего занятия, одинаково доступного и крестьянину и помещику, свободой — «неприкрепленностью» к определенному месту и практическому делу (он не рисуется как помещик, ведущий свое хозяйство, или служащий-чиновник) — выделен из среды, которая предстает в рассказах в своих будничных делах и интересах.

Гончаров, считавший лучшим произведением Тургенева «Записки охотника» и неизменно «прикреплявший» к этой книге повести и рассказы писателя, которые ему особенно нравились, заявлял: «Да, Тургенев — трубадур (пожалуй, первый), странствующий с ружьем и лирой по селам, полям, поющий природу сельскую, любовь — в песнях и отражающий видимую ему жизнь — в легендах, балладах, но не в эпосе».[168] Характерно, что Гончаров соединил, говоря о рассказчике «Записок охотника», бытовой атрибут — ружье с условно-поэтическим — лирой. Черты странствующего поэта совмещаются в образе рассказчика в «Записках охотника» с бытовой характеристикой барина-охотника. «Отчужденность» рассказчика от описываемой среды, встречи его с народными героями при пеших переходах и отдыхе в случайных убежищах, где возникает возможность сближений, которые при других, более обычных условиях могли бы оказаться невозможными, — все эти ситуации «Записок охотника» получили развитие в дальнейшей литературе. Отзвуки образа писателя, проходящего по Руси, можно найти и у Левитова, и у Слепцова, и у ряда других писателей-демократов второй половины XIX в. — вплоть до М. Горького.

В «Записках охотника» Тургенева в полной мере обнаруживалась его способность через типы выражать основные проблемы времени. Именно этим прежде всего «Записки охотника» отличались от других «деревенских историй» — как русских (Григорович), так и европейских (Ауэрбах, Ж. Санд).

Наряду с лирической линией в «Записках охотника» прослеживается сатирическая, имеющая в них немалое значение. Генетически и структурно «Записки охотника» родственны «Мертвым душам» Гоголя. В обеих книгах русский мир раскрывается странствующему по губернии наблюдателю во встречах и беседах с ее обитателями. Однако в «Мертвых душах» на передний план выдвинуты встречи с помещиками и соответственно их характеристики, а в «Записках охотника» передний план картины оказался занятым образами крестьян. Соответственно этому, а также и отношению писателя к народу лирическая тема в «Записках охотника» звучала особенно сильно. Но подобно тому как сатирический аспект изображения действительности в поэме Гоголя пронизан лирическими мотивами, в книге Тургенева сатирическое изображение владельцев крепостных душ освещает трагическим светом лирические образы крестьян. Если «Бежин луг» является средоточием выражения авторского идеала в книге, то в рассказе «Бурмистр» сконцентрированы ситуации и образы, являющиеся объектом сатиры писателя.

Определяя отличие обличения действительности в творчестве писателей натуральной школы от сатиры Гоголя, А. П. Скафтымов справедливо отмечает: «В изображении порочных сторон русской действительности центр тяжести был перенесен от внутренней анатомии самого порока к его действенным результатам и последствиям для окружающих. В „Деревне“ и „Антоне Горемыке“, в рассказах Тургенева и стихотворениях Некрасова, в романе „Кто виноват?“ и повести „Сорока-воровка“ Герцена, в „Запутанном деле“ Салтыкова изображены не только пустота, духовная ограниченность, сытая, скучающая барственность, но и судьба людей, которые зависят и страдают от них».[169]

Основная работа над рассказом «Бурмистр» велась в мае — июне 1847 г. в Зальцбрунне во время тесного общения Тургенева с Белинским — главой натуральной школы, вдохновителем молодых писателей-реалистов и интерпретатором их произведений. Белинский высоко оценил этот рассказ. Впоследствии Герцен, имея в виду сатирическую линию рассказов Тургенева и среди них «Бурмистра», утверждал: «У Тургенева есть свой предмет ненависти, он не подбирал крохи за Гоголем <…> Тургенев никогда не сгущает краски, не употребляет энергических выражений, напротив, он рассказывает совершенно невозмутимо, пользуясь только изящным слогом, что необычайно усиливает впечатление от этого поэтически написанного обвинительного акта против крепостничества».[170]

Помещик Пеночкин — герой «Бурмистра» — образ, родственный Манилову Гоголя. Однако он лишен тех черт провинциальности, которыми наделен Манилов. Пеночкин — джентльмен, воспитанный и «либеральный» дворянин. Вместе с тем он предстает в книге Тургенева как воплощение крепостничества. Гоголь изобразил крепостническое дворянство, воплотив его во всех градациях его типов — от сентиментально-сладкого Манилова до звероподобного Собакевича. Тургенев рисует не столь разнообразный мир типов владельцев душ. Объектом своей сатиры он делает не носителей крайних, «экстремальных» черт дворянского сословия, а культурных, смягченных воспитанием и знанием норм «европейского» поведения его представителей.

Эту особенность своего сатирического письма Тургенев сохранил на протяжении всего творческого пути. Мягко говоря о «мягких» людях, он несколькими точными штрихами раскрывает социально эгоистическую, антигуманную сущность их образа жизни, общественной позиции и характера. Его беспощадный скептический анализ направлен чаще всего на сливки общества, на высший, а подчас и идеальный тип сторонников status quo.

Уже в пьесе «Нахлебник» (1848) Тургенев рядом с помещиком «ноздревского типа», скандальность которого выражается в издевательствах над зависимыми, бедными людьми (Тропачев), рисует петербургского барина — чиновника Елецкого. В списке действующих лиц автор характеризует этого героя следующим образом: «Петербургский чиновник: холоден, сух, неглуп <…> Человек дюжинный, не злой, но без сердца» (II, 122). Несомненно, Елецкий на голову выше и самодура Тропачева, и помещиков вроде умершего отца Ольги — дикого тирана и развратника, но острие обличения Тургенева направлено именно против Елецкого. Его нравственная глухота, эгоизм и примитивность выявляются на фоне тонкой одухотворенности, эмоциональной одаренности «маленького человека» — «нахлебника» Кузовкина. Обличение современного общества через сатирическое изображение господствующей его элиты, скептическое отвержение претензий либеральных чиновников и помещиков на роль вождей общественного мнения, носителей прогресса Тургенев неизменно осуществлял через разоблачение духовного примитивизма подобных деятелей.

В этом русле им были созданы образы Паншина («Дворянское гнездо»), Курнатовского («Накануне»), Колязина («Отцы и дети»).

От произведения к произведению сатирические характеристики в творчестве Тургенева приобретают все более ощутимый политический оттенок. Психологическая характеристика делается средством дискредитации системы политических взглядов. Таковы сатирические характеристики генералов — выразителей государственной политики в романе «Дым».

Помимо изображения крестьянской Руси и постановки проблемы значения народного характера в исторических судьбах страны, помимо сатирического обличения помещиков-крепостников и карьеристов-чиновников, «Записки охотника» начинали в творчестве Тургенева еще одну важную для его развития линию — линию анализа психологии и идеологии современного человека, мыслящего, страдающего, заблуждающегося и ищущего истину. Таков герой рассказа «Гамлет Щигровского уезда». Тургенев впервые подверг здесь анализу человеческий тип, порожденный кружковой культурой «философского» периода русской литературы конца 30–40-х гг., т. е. периода, в недрах которого сложился он сам. Изображая «провинциальность» претензий и отвлеченную замкнутость умственных интересов «воспитанников» московских философских кружков, писатель размышлял о своем поколении, о его историческом пути и критиковал не столько характеры людей этой эпохи, сколько этический и эстетический идеал, повлиявший на их формирование.

Уже в начале 40-х гг. Белинский поражался проницательности Тургенева, в качестве примера меткости его суждений приводя данную им характеристику семейства Бакуниных. Главной чертой членов этой семьи Тургенев считал способность всех их (кроме Михаила Бакунина) «наполовину помириться и с самим собою и с действительностью на основании какого-нибудь морального чувствованьица или принципика». «У них нет сил прямо смотреть в глаза черту», — заканчивал свой анализ, как передает Белинский, Тургенев.[171]

В первом своем романе «Рудин» (1855) Тургенев организовал действие именно вокруг такого характера. Образ Рудина впитал многие черты Михаила Бакунина.[172] Характер прототипа был «дополнен» многими другими чертами, в частности чертами других членов бакунинской семьи. Тургенев сознательно не воспроизвел черт характера Бакунина, делающих его личность уникальной. Он ставил перед собою цель показать историческое движение русской жизни, выраженное в идейных исканиях, в изменении этических идеалов, в человеческих характерах и людских судьбах. Осмысляя тип человека своего поколения, он пронизал повествование лирическим элементом, чувством своей причастности к болезням, заблуждениям и исканиям изображаемой им генерации идеологов.

В первом осуществленном полностью Тургеневым романе — «Рудине» — самобытная форма его романа проявилась в таких же законченных, характерных очертаниях, как его новелла и рассказ — в «Записках охотника».

Структура романа «Рудин» определяется общественно-историческим типом, стоящим в его центре и представляющим динамическое начало эпохи, выступающим как его носитель и жертва. Герой является извне в консервативное, живущее традиционно общество, в усадьбу — и приносит с собою исторический ветер, дыхание мировой жизни, отдаленные раскаты громов судьбы. С его появления начинается действие романа не только в силу личных его свойств как нового в данной среде и яркого человека, но и потому, что он выражает историческую задачу своего поколения, призванного разрушить устоявшуюся, казалось бы, незыблемую рутину жизни, открыть новые силы, дремлющие в неподвижном обществе, воззвать их к активности. Таким образом, центральным героем повествования в романе Тургенева становится активный человек, несущий новые идеалы.

В 1879 г., ретроспективно характеризуя свое романное творчество в специальном предисловии к романам, Тургенев писал: «Автор „Рудина“, написанного в 1855-м году, и автор „Нови“, написанной в 1876-м, является одним и тем же человеком. В течение всего этого времени я стремился, насколько хватало сил и умения, добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие типы и то, что Шекспир называет „the body and pressure of time“,[173] и ту быстро изменявшуюся физиономию русских людей культурного слоя, который преимущественно служил предметом моих наблюдений» (XII, 303). Таким образом, подводя итоги, сам Тургенев считал, что основа его романа сложилась уже в «Рудине» и что суть ее — выражение особенностей времени через типические характеры. Писатель считает нужным отметить и быстроту изменений, происходящих в «культурном слое», отражающую историческое движение русского общества в целом.

Носители исторического прогресса в романах Тургенева зачастую озарены отсветом обреченности, и это не потому, что их деятельность бесплодна, а потому, что они рисуются под знаком идеи бесконечности прогресса. Рядом с обаянием их новизны, свежести, смелости стоит сознание их исторической ограниченности, недостаточности. Эта недостаточность обнаруживается, как только они выполняют свою миссию, ее видит по большей части уже следующее за ними поколение, разбуженное ими, вырванное ими из нравственного индифферентизма, присущего старшему, реакционному поколению (сюжетно — отцам, идейно — нередко дедам). Герои Тургенева всегда «накануне» не потому, что они бездействуют (Инсаров в романе «Накануне», например, сражался с турками в период, тяжелейший для болгар), а потому, что каждый день является «кануном» другого дня, и ни на ком так трагически не сказывается быстрота и неумолимость исторического развития, как на «детях рока», носителях идеала времени.

Добролюбов справедливо утверждал, что герои Тургенева — теоретики и пропагандисты и что сюжет «пропаганды» составляет основу многих его произведений. Он пишет о галерее созданных Тургеневым типов: «Каждое из этих лиц было смелее и полнее предыдущих, но сущность, основа их характера и всего их существования была одна и та же. Они были вносители новых идей в известный круг, просветители, пропагандисты — хоть для одной женской души, да пропагандисты».[174]

Отметим, что эта особенность романов Тургенева имела огромное влияние и на литературу, и на реальные, жизненные отношения между людьми, в частности его произведения способствовали укоренению пропаганды, просвещения «одной женской души» как формы отношений в любви.

Наряду с ситуацией «пропаганды», «охватывающей» в романах Тургенева отношения героя и его последователей — молодых душ, нередко идущих дальше учителя, — огромное, подчас центральное место в них занимает ситуация идейного спора, в котором противопоставляются точки зрения и исторические идеалы. Две эпохи, как бы глядя в глаза друг другу, ведут спор-диалог — умственную форму борьбы. В споре, выявляющем историческую новизну взглядов и характера героя, обнаруживалась острота его конфликта с представителями старшей общественной генерации. Ситуация пропаганды составляла средоточие романа «Рудин», идейный спор стал основным структурным элементом романа «Отцы и дети».

«Разговоры» Рудина, его пламенные речи, «пропаганда» идей, которую он ведет, являются необходимым, исторически прогрессивным делом. Однако, внушив новые мысли молодому поколению, Рудин и ему подобные способствуют изменению ситуации в обществе, рождению потребностей, которые не могут быть удовлетворены деятельностью людей их типа. Сделав свое дело, разбудив «новизну», они подвергаются критике за свое несоответствие новым требованиям, становятся архаичными. Это констатировал Добролюбов, говоря о подобных героях: «…в свое время они, видно, очень нужны были, и дело их было очень трудно, почтенно и благотворно <…> Но в последнее время в нашем обществе обнаружились требования, совершенно отличные от тех, которыми вызван был к жизни Рудин и вся его братия <…> Их уважают как старых наставников, но <…> нужно идти дальше».[175] Рудин — «гениальная натура» — «муж рока», он принадлежит к тем характерам, которые выдвигаются на общественную арену, когда в них возникает историческая необходимость, личные свойства их соответствуют роли, которую они призваны сыграть в истории. Тургенев рисует его как человека мыслительного типа — теоретика, «русского Гамлета», но показывает, что разбуженная им и подобными ему героями русская действительность заставляет их выступить в несвойственной их характеру роли деятелей. Мужество и чувство ответственности за историческую судьбу своих идей не дают им уклониться от опыта практического воплощения этих идей, и Тургенев приписывает к своему роману концовку, изображающую Рудина, умирающего за дело французских блузников, не знающих еще, что в России существуют революционеры, тогда как он, один из первых, пытается в революционных боях Европы «проверить» русские освободительные идеи. Гибель на баррикаде вновь возвышает развенчанного героя, но и придает его подвигу «мечтательный», отвлеченный характер. Не сумев ответить практическим делом на «вызов» молодого поколения, воспринявшего его освободительную проповедь, готовый остановить самоотверженный порыв к свободе чувства и личности, он не может вынести и зрелища торжества «благоразумной» реакции, подавляющего подобные порывы штыками и пулями (характерно, что Рудин появляется на разгромленной баррикаде).

Еще в современной Тургеневу критике отмечалось, что любовь в произведениях Тургенева служит критерием, проверкой героя. Темы любви и революции сплетены в романах Тургенева. Молодость — «дети» — несет в романах революционное начало, буйство жизни, и любовный сюжет выступает как специфическая форма историко-социального сюжета. «Первая любовь — та же революция: однообразно правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, и что бы там впереди ее ни ждало — смерть или новая жизнь, — всему она шлет свой восторженный привет», — писал Тургенев в лирической повести «Вешние воды» (XI, 87). Герой романа «Рудин» оказывается слабым и несостоятельным в любви, и недостаток непосредственного чувства выявляет противоречие, внутреннюю разорванность его натуры не только потому, что, проповедуя свободу, он отступает перед рутиной и готов примириться с действительностью, но и потому, что в этот момент он перестает сам представлять ту социальную стихию молодости «идеализма», риска, которая была выражена в самом стиле его проповедей, соответствовала его неустроенности, внутренней свободе от влияния консервативных устоев быта и привлекала к нему молодых людей.

Совершенно иной тип был поставлен в центре следующего романа Тургенева — «Дворянское гнездо» (1859). Этого своего героя Тургенев наделил полудемократическим происхождением (его мать — крестьянка), физической силой, богатырством, вызывающим уважение к нему в народной среде, душевной целостностью и способностью к практической деятельности. Это — гуманный и скромный человек. Его облик противостоит своей демократической окраской не только протестующим и тоскующим аристократам — Онегину, Печорину, Бельтову, но и герою первого романа Тургенева — Рудину.

Острое ощущение быстроты исторического движения, смены общественных сил, осуществляющих это движение, ставило писателя перед необходимостью наблюдать и анализировать новые характеры, возникающие в обществе типы, что повлияло на структуру его романа. Основные соотношения сил в романе Тургенева сохранялись на всем протяжении творчества писателя: носитель новых идей в его романах неизменно сталкивался с убежденным сторонником недавней, но прочно устоявшейся старины, спорил с ним, активизировал свежие силы, испытывался проверкой теоретической полемики, практического дела и любви и более или менее остро ощущал предвестия заката своей гегемонии. Однако резкое изменение содержания центральных образов — не только героя-идеолога, но и его учеников, и женщины, которая его любит и которую любит он, — изменение самого «стиля» мысли, практической деятельности и отношений в любви, эволюция характера «реакционера», антагониста главного героя романа, — все это приводило к тому, что каждый последующий роман Тургенева не походил на предыдущий.

«Дворянское гнездо» — лирический роман, в центре которого проблема соотношения идеологических концепций современной дворянской интеллигенции, ее духовных исканий с традиционным народным мировоззрением, — поразил современников после «Рудина», где эта проблема не ставилась. Помимо того, само построение романа с двумя равноправными героями (Лаврецкий и Лиза Калитина), с подчеркнутым воспроизведением обстановки, передающим органическую связь героя с родной страной, с почвой, резко отличалось от лаконичной организации материала в «одноцентренном» романе «Рудин».

В «Дворянском гнезде» идейный спор героев впервые занимает центральное место и впервые «сторонами» этого спора становятся любящие. Сама любовь превращается в арену борьбы идеалов.

Интерес к народу, желание быть полезным ему, найти свое место в исторической жизни страны, главным смыслом развития которой должно быть улучшение народного быта, основанное на познании потребностей и устремлений народа, характерны для Лаврецкого.

Лаврецкий — мыслитель. Сознавая необходимость действия, он считает главной для себя заботой разработку смысла и направления этого действия. Уже в первой молодости он погрузился в ученые занятия, которые должны были придать теоретические основания его деятельности. Тургенев одновременно работал над «Дворянским гнездом» и статьей «Гамлет и Дон-Кихот». В роман «Дворянское гнездо» введено немало моментов, долженствующих подчеркнуть гамлетизм главного героя. Автор сталкивает Лаврецкого с тремя людьми деятельного характера, с тремя носителями законченных, устоявшихся убеждений, с людьми, живущими в соответствии со своими убеждениями. Со всеми этими тремя персонажами его герой вступает в споры. Спор с Михалевичем, наиболее полно и прямо воплощающим образ тургеневского Дон-Кихота с его бесконечной добротой, убежденностью и непрактичностью, рисуется как обмен мнениями, бурный и ожесточенный характер которого определяется и противоположностью натур героев, и родством их умственных интересов.

Михалевичу Лаврецкий задает важный для них обоих вопрос: «Что делать?». Вопрос этот для них имеет не узкопрактическое значение, а соотносится с самими основами теоретического решения проблем истории, политики и философии.

Подлинный Дон-Кихот — Михалевич считает этот вопрос решенным, и решенным не разумом, а чувством, интуицией и верой. Для него задача человека — не размышления о смысле деятельности и ее плодотворности, а активная, практическая работа по воплощению добытой интуицией истины.

Укажем на черту, характеризующую друзей-антагонистов и затем нередко встречающуюся в литературе 60-х гг. при характеристике подобной «пары», столкновении гамлетического и донкихотского характеров: Лаврецкий оказывается практически гораздо более состоятельным, чем превозносящий значение «работы, деятельности» Михалевич. Михалевич счел бы достижение результатов, которых добился Лаврецкий, прямым путем в царство свободы и благоденствия. Лаврецкого же эти результаты не спасают от чувства глубокой неудовлетворенности.

Принципиально иной характер, чем спор Лаврецкого с Михалевичем, носит его спор с Паншиным, также убежденным человеком «дела». Паншин не только не Дон-Кихот, он противостоит этому роду людей. Главные его черты — эгоизм, честолюбие и животная жажда благ жизни. Он до мозга костей петербургский чиновник, «исполнитель». Вместе с тем он готов проводить в жизнь самые решительные реформы, ломать и крушить. Идеалы его ограничиваются последними «видами» правительства, так как верность этим «видам» и безоглядность деятельности по их выполнению сулит ему личные выгоды.

Реформаторский зуд «сугубого» (выражение Салтыкова) молодого администратора — камер-юнкера, внешний либерализм его речей яснее всяких датировок свидетельствуют о том, какая эпоха изображена в романе. Еще более ясно это следует из конспективного авторского пересказа возражений Лаврецкого Паншину: «…отдавал себя, свое поколение на жертву, — но заступался за новых людей, за их убеждения и желания» (VII, 232). Таким образом, речь идет о новом, молодом поколении, которое должно сменить людей, живших под гнетом николаевского царствования.

Оговоримся, что историко-политический план здесь хронологически не совпадает со временем, необходимым для осуществления лирического сюжета. Между спорами, о которых идет речь, и эпилогом романа, рисующим последнюю встречу Лаврецкого с молодежью дома Калитиных и с Лизой-монахиней, проходит 8 лет. Именно поэтому Тургенев, очевидно, вынужден был отнести начало действия романа к 1850 году вопреки всей исторической обстановке, изображенной в нем.

Характерно, что Паншин называет Лаврецкого отсталым консерватором.

Неприятие лжи как характерная черта Лаврецкого выразилось в его отрицательном отношении к Паншину, в бескомпромиссном его нежелании в чем-либо согласиться с последним. Широковещательным планам Паншина, которые он воспринимает как «фразу», Лаврецкий противопоставляет требование изучения родной страны и «признания народной правды и смирения перед нею» (VII, 232). На нетерпеливый вопрос Паншина «…что же Вы намерены делать?» (как видим, и Паншина интересует вопрос «что делать?», но для этого чиновника «делать» — значит безотчетно и бездумно перекраивать жизнь народа, пользуясь его безропотностью) Лаврецкий дает ответ, облеченный в форму нарочитой простоты и прозаичности: «Пахать землю <…> и стараться как можно лучше ее пахать» (VII, 233).

В этой позиции Лаврецкого есть сходство с позицией героя Толстого — Левина, также иронически относившегося к «административному восторгу» бюрократов и либеральных помещиков, проводивших всякого рода реформы, также видевшего свою задачу в организации земледелия на новых основах, также неоднократно слышавшего в свой адрес обвинения в консерватизме. Впоследствии подобный тип, названный Михайловским «кающимся дворянином», привлек к себе внимание писателей и критиков.

Любовь, интерес и уважение Лаврецкого к народу роднит его с Лизой Калитиной, девушкой, поступки которой прямо и непосредственно следуют из ее убеждений. Говоря о преданности людей типа Дон-Кихота определенному, раз навсегда принятому идеалу, Тургенев утверждал: «Многие получают свой идеал уже совершенно готовым, в определенных, исторически сложившихся формах; они живут, соображая жизнь свою с этим идеалом, иногда отступая от него под влиянием страстей или случайностей, — но они не рассуждают о нем, не сомневаются в нем…» (VIII, 172).

Именно к такому типу людей относится Лиза Калитина. Ее убежденность, а также и то, что ее «свои мысли» являются по существу лишь применением традиционной, бытующей в патриархальной крестьянской среде и освященной веками системы представлений к данной ситуации, делают ее поступки непонятными и неожиданными для людей, воспитанных в традициях дворянского быта.

Лиза ведет с Лаврецким постоянный спор, пытается обратить его в свою «веру». Сюжет «пропаганды», идейного воспитания девушки мужчиной, который Добролюбов считал типичным для Тургенева, в «Дворянском гнезде» как бы перевертывается. Лиза не только глубоко убеждена в нравственных истинах, которые усвоила с детства, — она, подобно Михалевичу, «верует» в них, и где-то эта вера граничит с фанатизмом. Недаром ее воспитательница Агафья ушла в старообрядческий скит. Религия для Лизы — источник готовых нравственных ответов на самые глубокие тайны бытия, на самые трагические противоречия человеческой жизни. Любя свою страну, простых людей, простой быт, Лиза встречает в Лаврецком единомышленника, человека, который уважает Россию и ее народ; однако Лиза видит и скептицизм, и неверие Лаврецкого, его равнодушие к религии. Она надеется обратить его к религии. Религиозность Лизы овеяна чувством трагизма жизни и неотделима от присущей ей высшей этической требовательности по отношению к самой себе. Михалевич утверждал, что в современной России «на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим собою!» (VII, 204). Лиза Калитина инстинктивно чувствует эту ответственность.

Внешние трагические обстоятельства, не дающие соединиться Лизе и Лаврецкому, воспринимаются Лизой как сигнал той сложной связи самых, по видимости, далеких друг от друга явлений, вследствие которой счастливая любовь может восприниматься как грех в то время, когда страдают, голодают, дичают крестьяне в деревне. Отцы современных либеральных помещиков грабили, пытали, убивали отцов современных крестьян. Эта роковая вина тяготеет над людьми нового поколения. Лаврецкий замечает в Лизе черты фатализма и покорности — патриархальные добродетели, которые пугают его. Ей «все жребии равны», но не потому, что она испытала любовное разочарование, а потому, что ее окружает море народных страданий и в этих страданиях она считает повинными своих предков.

Эти настроения понятны Лаврецкому, но он не может принять старинную мораль отречения и смирения. Лаврецкий пытается предостеречь, убедить ее и вынужден говорить на ее же языке. Его уверения, что свобода чувства — высшее благо, что нарушение этой свободы влечет за собою несчастье и тот, кто нарушает ее, отвечает за последствия такого нарушения, — наталкивается на сопротивление Лизы, источником упорства которой является ее приверженность определенной этической системе.

От образа Лизы прямые нити тянутся к героине рассказа Тургенева «Странная история» — барышне Софи, которую все находят «странной» и самый жизненный подвиг которой (подвиг самоотречения и религиозного служения — традиционный, древний подвиг паломничества и послушничества), освященный идеей, но идеей ложной, выглядит не более как «странной историей». Она не нашла пути к великому, к подлинно полезному для человечества приложению своих сил и осталась не более как «странным человеком». Последовательно отрицательно относясь к религиозному фанатизму, полемизируя с Герценом, видевшим в старообрядчестве и сектантстве возможный источник революционных настроений, Тургенев вместе с тем сравнил Софи с юными революционерками-народницами, которые впоследствии, как подчеркивает писатель, шли на подвиг ради того, что «они считали правдой и добром», воплощая свои «незыблемые и неискоренимые убеждения» (X, 175, 185, 471). В статье «Гамлет и Дон-Кихот» сказано: «Все люди живут <…> в силу своего <…> идеала, т. е. в силу того, что они почитают правдой, красотою, добром» (VIII, 172).

Убеждения Лаврецкого не соответствуют аскетическим взглядам Лизы, он спорит с нею, но его смирение перед народной правдой, готовность, с которой он покоряется ложному, не по его вине возникшему положению (ведь он мог развестись с женой) и отказывается от борьбы за свое счастье, упреки, которые он адресует себе, противопоставляя труд на благо обездоленного народа любви и радостям жизни, — свидетельствуют о том, что и он не верит в свое право на счастье. Расставшись с Лизой и аскетически посвятив себя работе на благо своих крестьян, Лаврецкий, забытый всеми и одинокий, «перестал думать о собственном счастье, о своекорыстных целях», и именно поэтому «сожалеть ему было о чем, стыдиться — нечего» (VII, 293).

Роман «Дворянское гнездо» проникнут сознанием течения исторического времени, уносящего жизни людей, надежды и мысли поколений и целые пласты национальной культуры.[176]

Самый образ «дворянского гнезда», образ, локально и социально «отмежеванный» от большого обобщенного образа России, родины, все же представляет собой производное от него, и эта сторона созданного в романе мира не менее важна, чем выраженное в нем «чувство истории». В «Дворянском гнезде», в старинном доме, в котором жили поколения дворян и крестьян, обитает дух родины, России, от него веет «дымом отечества». Лирическая тема России, противопоставленной Западу, сознание особенности русских исторических условий и характеров в «Дворянском гнезде» предвосхищают проблематику романа «Дым». В «Дворянском гнезде», в домах Лаврецких и Калитиных, родились и созрели духовные ценности, которые навсегда останутся достоянием русского общества, как бы оно ни переменилось. «Светлую поэзию, разлитую в каждом звуке этого романа», по определению Салтыкова-Щедрина,[177] следует видеть не только в любви писателя к прошлому и его смирении перед высшим законом истории, а в его вере во внутреннюю органичность развития страны. В конце романа новая жизнь «играет» в старом доме и старом саду, а не уходит из этого дома, отрекаясь от него.

Ни в одном произведении Тургенева в такой степени, как в «Дворянском гнезде», отрицание не связано с утверждением, ни в одном противоположности не сплетены в такой тесный узел. Рисуя исторический закат помещичьих гнезд, Тургенев показал, что непреходящие ценности дворянской культуры были созданы в процессе ее взаимодействия с духовной жизнью народа, крестьянства.

В романе «Накануне» (1860) смутные светлые предчувствия и надежды, которые пронизывали меланхоличное повествование «Дворянского гнезда», превращаются в определенные решения. Основной для Тургенева вопрос о соотношении мысли и деятельности, человека дела и теоретика в этом романе решается в пользу практически осуществляющего идею героя.

Само название романа «Накануне» — название «временно?е», в отличие от «локального» названия «Дворянское гнездо», — отражает то обстоятельство, что замкнутости, неподвижности патриархальной русской жизни приходит конец. Русский дворянский дом с вековым укладом его быта, с приживалками, соседями, карточными проигрышами оказывается на распутье мировых дорог. Русская девушка находит применение своим силам и самоотверженным стремлениям, участвуя в борьбе за независимость болгарского народа. Сразу после выхода в свет романа читатели и критики обратили внимание на то, что личностью, которую русское молодое поколение готово признать за образец, здесь представлен болгарин.

Название романа «Накануне» не только отражает прямое, сюжетное его содержание (Инсаров гибнет накануне войны за независимость его родины, в которой он страстно хочет принять участие), но и содержит оценку состояния русского общества накануне реформы и мысль о значении народно-освободительной борьбы в одной стране (Болгарии) как кануна общеевропейских политических перемен (в романе косвенно затрагивается и вопрос о значении сопротивления итальянского народа австрийскому владычеству).

Добролюбов считал образ Елены средоточием романа — воплощением молодой России. В этой героине, по мнению критика, воплощена «неотразимая потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь все русское общество, и даже не одно только так называемое „образованное“ <…> „Желание деятельного добра“ есть в нас, и силы есть; но боязнь, неуверенность в своих силах и, наконец, незнание: что делать? — постоянно нас останавливают <…> и мы всё ищем, жаждем, ждем… ждем, чтобы нам хоть кто-нибудь объяснил, что делать».[178]

Таким образом, Елена, представлявшая, по его мнению, молодое поколение страны, ее свежие силы, характеризуется стихийностью протеста, она ищет «учителя» — черта, присущая деятельным героиням Тургенева.

Идея романа и структурное ее выражение, столь сложные и многозначные в «Дворянском гнезде», в «Накануне» предельно ясны, однозначны.[179] Героиня, ищущая учителя-наставника, достойного любви, в «Накануне» выбирает из четырех претендентов на ее руку, из четырех идеальных вариантов, ибо каждый из героев — высшее выражение своего этико-идейного типа. Шубин и Берсенев представляют художественно-мыслительный тип (тип людей отвлеченно-теоретического или образно-художественного творчества), Инсаров и Курнатовский относятся к «деятельному» типу, т. е. к людям, призвание которых состоит в практическом «жизнетворчестве».

Говоря о значении в романе выбора своего пути и своего «героя», который делает Елена, Добролюбов рассматривает этот поиск-выбор как некий процесс, эволюцию, аналогичную развитию русского общества за последнее десятилетие. Шубин, а затем и Берсенев соответствуют по своим принципам и характерам более архаичным, отдаленным стадиям этого процесса. Вместе с тем оба они не настолько архаичны, чтобы быть «несовместимыми» с Курнатовским (деятелем эпохи реформ) и Инсаровым (особое значение которому придает складывающаяся революционная ситуация), Берсенев и Шубин — люди 50-х гг. Ни один из них не является чистым представителем гамлетического типа. Таким образом, Тургенев в «Накануне» как бы распростился со своим излюбленным типом. И Берсенев, и Шубин генетически связаны с «лишними людьми», но в них нет многих главных черт героев этого рода. Оба они прежде всего не погружены в чистую мысль, анализ действительности не является их основным занятием. От рефлексии, самоанализа и бесконечного ухода в теорию их «спасает» профессионализация, призвание, живой интерес к определенной сфере деятельности и постоянный труд.

«Одарив» своего героя-художника Шубина фамилией великого русского скульптора, Тургенев придал его портрету привлекательные черты, напоминающие внешность Карла Брюллова, — он сильный, ловкий блондин.

Из первого же разговора героев — друзей и антиподов (наружность Берсенева рисуется как прямая противоположность внешности Шубина: он худой, черный, неловкий), разговора, который является как бы прологом романа, выясняется, что один из них «умница, философ, третий кандидат московского университета», начинающий ученый, другой — художник, «артист», скульптор. Но характерные черты «артиста» — черты человека 50-х гг. и идеала людей 50-х гг. — сильно рознятся от романтического представления о художнике. Тургенев нарочито дает это понять: в самом начале романа Берсенев указывает Шубину, каковы должны быть его — «артиста» — вкусы и склонности, и Шубин, шутливо «отбиваясь» от этой обязательной и неприемлемой для него позиции художника-романтика, защищает свою любовь к чувственной жизни и ее реальной красоте.

В самом подходе Шубина к своей профессии проявляется его связь с эпохой. Сознавая ограниченность возможностей скульптуры как художественного рода, он стремится передать в скульптурном портрете не только и не столько внешние формы, сколько духовную суть, психологию оригинала, не «линии лица», а взгляд глаз. Вместе с тем ему присуща особенная, заостренная способность оценивать людей и умение возводить их в типы. Меткость характеристик, которые он дает другим героям романа, превращает его выражения в крылатые слова. Эти характеристики в большинстве случаев и являются ключом к типам, изображенным в романе.

Если в уста Шубина автор романа вложил все социально-исторические приговоры, вплоть до приговора о правомерности «выбора Елены», Берсеневу он передал ряд этических деклараций. Берсенев — носитель высокого этического принципа самоотвержения и служения идее («идее науки»), как Шубин — воплощение идеального «высокого» эгоизма, эгоизма здоровой и цельной натуры.

Берсеневу придана нравственная черта, которой Тургенев отводил особенно высокое место на шкале душевных достоинств: доброта. Приписывая эту черту Дон-Кихоту, Тургенев на ней основывался в своем утверждении исключительного этического значения образа Дон-Кихота для человечества. «Все пройдет, все исчезнет, высочайший сан, власть, всеобъемлющий гений, всё рассыплется прахом <…> Но добрые дела не разлетятся дымом: они долговечнее самой сияющей красоты» (VIII, 191). У Берсенева эта доброта происходит от глубоко, органически усвоенной им гуманистической культуры и присущей ему «справедливости», объективности историка, способного встать выше личных, эгоистических интересов и пристрастий и оценить значение явлений действительности безотносительно к своей личности.

Отсюда и проистекает истолкованная Добролюбовым как признак нравственной слабости «скромность», понимание им второстепенного значения своих интересов в духовной жизни современного общества и своего «второго номера» в строго определенной иерархии типов современных деятелей.

Тип ученого как идеал оказывается исторически дезавуированным. Это «низведение» закреплено и сюжетной ситуацией (отношение Елены к Берсеневу), и прямыми оценками, данными герою в тексте романа, и самооценкой, вложенной в его уста. Такое отношение к профессиональной деятельности ученого могло родиться лишь в момент, когда жажда непосредственного жизнестроительства, исторического общественного творчества охватила лучших людей молодого поколения. Этот практицизм, это деятельное отношение к жизни не у всех молодых людей 60-х гг. носили характер революционного или даже просто бескорыстного служения. В «Накануне» Берсенев выступает как антипод не столько Инсарова (мы уже отмечали, что он более чем кто-либо другой способен оценить значение личности Инсарова), сколько обер-секретаря Сената — карьериста Курнатовского.

В характеристике Курнатовского, «приписанной» автором Елене, раскрывается мысль о принадлежности Курнатовского, как и Инсарова, к «действенному типу» и о взаимовраждебных позициях, занимаемых ими внутри этого — очень широкого — психологического типа. Вместе с тем в этой характеристике сказывается и то, как исторические задачи, необходимость решения которых ясна всему обществу (по словам Ленина, во время революционной ситуации обнаруживается невозможность «для господствующих классов сохранить в неизменном виде свое господство» и вместе с тем наблюдается «значительное повышение <…> активности масс»,[180] не желающих жить по-старому), заставляют людей самой разной политической ориентации надевать маску прогрессивного человека и культивировать в себе черты, которые приписываются обществом таким людям.

«Вера» Курнатовского — это вера в государство в приложении к реальной русской жизни эпохи, вера в сословно-бюрократическое, монархическое государство. Понимая, что реформы неизбежны, деятели типа Курнатовского связывали все возможные в жизни страны изменения с функционированием сильного государства, а себя считали носителями идеи государства и исполнителями его исторической миссии, отсюда — самоуверенность, вера в себя, по словам Елены.

В центре романа — болгарский патриот-демократ и революционер по духу — Инсаров. Он стремится опрокинуть деспотическое правление в родной стране, рабство, утвержденное веками, и систему попрания национального чувства, охраняемую кровавым, террористическим режимом. Душевный подъем, который он испытывает и сообщает Елене, связан с верой в дело, которому он служит, с чувством своего единства со всем страдающим народом Болгарии. Любовь в романе «Накануне» именно такова, какой ее рисует Тургенев в выше цитированных словах о любви как революции («Вешние воды»). Воодушевленные герои радостно летят на свет борьбы, готовые к жертве, гибели и победе.

В «Накануне» впервые любовь предстала как единство в убеждениях и участие в общем деле. Здесь была опоэтизирована ситуация, характерная для большого периода последующей жизни русского общества и имевшая огромное значение как выражение нового этического идеала. Прежде чем соединить свою жизнь с ее жизнью, Инсаров подвергает Елену своеобразному «экзамену», предвосхищающему символический «допрос», которому подвергает таинственный голос судьбы смелую девушку-революционерку в стихотворении в прозе Тургенева «Порог». При этом герой «Накануне» вводит любимую девушку в свои планы, свои интересы и заключает с ней своеобразный договор, предполагающий с ее стороны сознательную оценку их возможной будущности, — черта отношений, характерная для демократов-шестидесятников.

Любовь Елены и ее благородная решимость разрушают аскетическую замкнутость Инсарова, делают его счастливым. Добролюбов особенно ценил страницы романа, где изображалась светлая и счастливая любовь молодых людей. В уста Шубина Тургенев вложил лирическую апологию идеала героической молодости: «Да, молодое, славное, смелое дело. Смерть, жизнь, борьба, падение, торжество, любовь, свобода, родина… Хорошо, хорошо. Дай бог всякому! Это не то, что сидеть по горло в болоте да стараться показывать вид, что тебе всё равно, когда тебе действительно в сущности всё равно. А там — натянуты струны, звени на весь мир или порвись!» (VIII, 141).

Романы Тургенева 60–70-х гг. отличаются от предшествующих тем, что в них приобретала большое значение политическая проблематика. Эта их особенность открыто и полно обнаружилась в «Дыме» и «Нови», но ее проявления явственно ощутимы и в романе «Отцы и дети» (1862).

«Отцы и дети» — роман, подводящий итог большому периоду деятельности Тургенева и открывающий перспективы художественного осмысления новой эпохи. В этом романе писатель как бы осуществил прежде не удавшийся ему замысел эпического полотна «Два поколения». Но исторический перелом, который он изображал и осмыслял в новом романе, был гораздо значимее и драматичнее, чем обстоятельства, которые должны были составить содержание его раннего замысла.

В «Отцах и детях» Тургенев возвращается к «одноцентренной» структуре романа. Воплощением исторического движения, исторического перелома в романе является один герой, подобно тому как это было в первом романе писателя, названном именем героя, вокруг которого организовано действие, — «Рудин». Вместе с тем в «Отцах и детях» впервые у Тургенева складывается роман, структура которого определяется противостоянием социальных и политических сил, способных вступать в контакты только в стычках и «боевых действиях» идейного порядка. Представители «сторон», появляясь во враждебной среде, воспринимаются как «лазутчики» врага, опасные и подозрительные. Именно так с самого начала встречают Базарова в усадьбе Кирсановых.

Появление Базарова в помещичьей усадьбе или на балу воспринимается и им, и окружающими как «вылазка» во враждебный стан. Назвав роман «Отцы и дети» и окружив Базарова не учениками, способными пойти далее его (так дело обстояло с Рудиным и впоследствии с Неждановым в романе «Новь»), а недостойными идти по его стопам клевретами, Тургенев целиком на него возложил миссию представлять молодое поколение, «детей». Во всех романах Тургенева главным героем делался персонаж, несущий начало развития, революционное в своем существе, но Базаров сознательно ставит перед собою цель служить прогрессу общества, отрицать и уничтожать то, что тормозит его развитие. Тургенев писал о своем герое: «…если он называется нигилистом, то надо читать: революционером» (Письма, IV, 380). Этот герой, одинокий, задуманный как трагическая фигура, представляет свое время и революционную природу молодости. Он воплощает поколение «детей», не желающих оплачивать нравственные долги отцов, нести ответственность за старое зло и поддерживать его. В своей замечательной ранней статье о «Фаусте» Гете (1845) Тургенев писал: «Жизнь каждого народа можно сравнить с жизнью отдельного человека, с той только разницей, что народ, как природа, способен вечно возрождаться. Каждый человек в молодости своей пережил эпоху „гениальности“, восторженной самонадеянности, дружеских сходок и кружков. Сбросив иго преданий, схоластики и вообще всякого авторитета, всего, что приходит к нему извне, он ждет спасения от самого себя; он верит в непосредственную силу своей натуры…» (I, 220). Далее в той же статье, говоря о положительном значении критического, отрицательного начала в моменты исторических переломов и о трагических судьбах его носителей, Тургенев замечает: «Под каким бы именем ни скрывался этот дух отрицания и критики, всюду за ним гоняются толпы своекорыстных или ограниченных людей, даже и тогда, когда это отрицательное начало, получив, наконец, право гражданственности, постепенно теряет свою чисто разрушающую ироническую силу, наполняется само новым положительным содержанием и превращается в разумный и органический прогресс» (I, 226).

Конечно, нельзя сводить всю сложность образа и судьбы Базарова к этим рассуждениям Тургенева, написанным за семнадцать лет до романа «Отцы и дети», однако есть все основания предположить, что с кругом проблем, затронутых в статье о «Фаусте» Гете, был связан замысел романа о двух поколениях и что мысли о созидательном значении начала критики и отрицания, о его способности со временем «наполняться» «положительным содержанием» оставались важными для Тургенева в пору его работы над образом Базарова.

Особенностью Базарова как типа, воплощающего эпоху 60-х гг., является его социальная и политическая определенность: его принадлежность к демократической интеллигенции, политический радикализм и философский материализм.

Сделав средоточием романа споры Базарова с носителем дворянской культуры Павлом Петровичем Кирсановым, Тургенев дал недвусмысленно понять, кому из них принадлежит будущее: сын лекаря, бедняк, проповедующий материализм, отвергающий утвержденные и освященные современным государством институты и идейные концепции, вплоть до идеи бога, — носитель неотвратимых тенденций развития общества, он разбивает своего утонченного оппонента по всем пунктам, тем самым доказывая преимущество новой культуры. «Это торжество демократизма над аристократией», — оценивает Тургенев смысл изображаемой им ситуации (Письма, IV, 382).

Наряду со старым романтиком, деликатным и нежным эстетом, затянутым рутиной барского деревенского быта, Николаем Петровичем Кирсановым и его братом — англоманом и защитником «аристократического принципа» — Павлом Петровичем писатель показывает других представителей дворянства: «губернатора из молодых, прогрессиста и деспота, как это сплошь да рядом случается на Руси» (VIII, 253), либерального сановника Матвея Ильича Колязина, который, делая вид, что «не оставляет без внимания ни одного важного проявления общественной жизни», на самом деле умеет только ловко и хитро вести свои собственные дела и отстаивать свои интересы. Эти дворяне не спорят с Базаровым, но они чуть ли не являются главными антагонистами молодого нигилиста. Характерно, однако, что этот политический антагонизм не выявлен в романе. Впоследствии, в романах «Дым» и «Новь», именно дворянско-чиновничья камарилья будет противопоставлена демократии и предстанет как главная сила, обеспечивающая сохранение порядков, которые не могут не вызывать протест молодых, здоровых элементов общества.

Важной стороной характеристики Базарова является поставленная в романе проблема отношения героя к народу. Базаров, подобно Лаврецкому, гордится тем, что дед его землю пахал, но он — не помещик. Он сознает, что живет как простой человек, своим трудом, и ощущает свою духовную, идейную связь с народом. «Вы порицаете мое направление, а кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете», — возражает Базаров Павлу Петровичу Кирсанову, который, следуя старой традиции, противопоставляет верноподданный народ крамольным ученым бунтарям (VIII, 244). О своей близости к народу, о том, что крестьянин его признает «своим», Базаров говорит «с надменной гордостью», давая понять, что только демократизм делает человека подлинным выразителем национального чувства. И автор романа, очевидно, «согласен» со своим героем: его близость к народу он усматривает именно в его бунтарстве. «Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная — и все-таки обреченная на погибель — потому, что она все-таки стоит еще в преддверии будущего, — мне мечтался какой-то странный pendant Пугачевым…» (Письма, IV, 381) — так разъяснял Тургенев свой замысел.

Революционер 60-х гг., Базаров хотя и говорит, что русский мужик «таинственный незнакомец», хотя иногда и ведет высокомерные разговоры с крестьянами, заставляющие того или другого подобного собеседника отнестись к нему как «барину», но в целом реально видит современную жизнь народа и любит народ любовью революционера, тоскующего о недостатке сознания в забитых и темных массах. В такой характеристике Базарова сказалось отношение Тургенева к деятелям «Современника» 60-х гг.,[181] в них он не усматривает того «романтизма», того отвлеченно-нравственного порыва, который впоследствии нашел в народниках. Черты Базарова — свойственная ему спокойная уверенность в своих силах, вера в науку, материализм и умение найти общий язык с народом — получили дальнейшее развитие в героях Тургенева. Писатель наделил ими Соломина, представляющего сочувствующих социалистическим идеям «практических людей» — ученых, деятелей промышленности, изобретателей-инженеров, которых выдвинула разночинная демократическая среда («Новь»), — но никому уже он не придал той силы аналитической мысли, той мощи общественного темперамента, той неукротимости протеста, которые являются источником обаяния Базарова.

Характерно одно совпадение. Базаров говорит о себе: «Наш брат, самоломанный» и на поспешное возражение Аркадия Кирсанова — «Не ты бы говорил, Евгений! Когда ты себя ломал?» — отвечает: «Я только этим и горжусь. Сам себя не сломал…» (VIII, 323). Таким образом, Базаров «ломал себя», но не сломал, и ломки он не боится, так как уверен в своей силе. Этот эпизод романа не может не привести на память рассуждения писателя об особенностях русского народа в первом рассказе «Записок охотника» — «Хорь и Калиныч». Тургенев утверждал здесь, что, наблюдая Хоря, слушая его рассуждения о русской жизни, он пришел к убеждению о национальном характере реформаторской деятельности Петра I. «Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед» (IV, 18).

Проявлением безжалостной бескомпромиссности Базарова является его «самоломание», готовность «оправдать», вопреки собственным убеждениям, порку крестьянина-вора, поддержать клевету на Пушкина в угоду узкой «искусствобоязни», его склонность из стремления к последовательности доводить материализм до самых вульгарных форм и цинизмом подавлять собственное чувство. Подчеркивая все эти парадоксы поведения своего героя, писатель выражал мысль о возможности жестоких «начетов» на деятельность радикалов, подобных Базарову, которые могут обернуться в исторической перспективе большими социальными и культурными потерями. В страхе Тургенева перед этими «издержками» революционных характеров и процессов сказалась как его либеральная ограниченность (чрезмерное опасение «двойственных» последствий революционного процесса), так и прозорливость его как писателя-реалиста и одного из умнейших людей своего времени (указание на опасные стороны вульгарного материализма и стихийного буржуазного радикализма). Тургенев знал, что постановка этих проблем, острых и политически опасных во всех отношениях, сделает его жертвой ожесточенных нападок с двух сторон, и не ошибся в этом,[182] однако проявил писательскую принципиальность и твердость: «…если читатель не полюбит Базарова со всей его грубостью, бессердечностью, безжалостной сухостью и резкостью — если он его не полюбит, повторяю я, — я виноват и не достиг своей цели. Но „рассыропиться“, говоря его словами — я не хотел, хотя через это я бы, вероятно, тотчас имел молодых людей на моей стороне. Я не хотел накупаться на популярность такого рода уступками. Лучше проиграть сражение (и кажется, я его проиграл), — чем выиграть его уловкой» (Письма, IV, 381).

Хотелось бы обратить внимание читателя на характерную черту этого объяснения Тургенева. Цитируя выражение Базарова, автор романа относится к нему не как к своему писательскому «изобретению», а как к реальной речи реального лица. Говоря о герое, он использует слово «его словаря» и вместе с этим словом «принимает» бескомпромиссность Базарова, его безразличие к «осуждению», которому можно подвергнуться, следуя своим принципам и делая свое дело. Великий стилист Тургенев, «заимствуя» стиль речи своего героя и «подчиняясь» ему, принимает как высшую этическую и эстетическую норму суровое отношение демократа к истине и к форме ее выражения в чувстве и мысли.

Объясняясь с читателями, Тургенев с горечью констатировал: «Смерть Базарова (которую графиня Сальяс называет геройскою и потому критикует) должна была, по-моему, наложить последнюю черту на его трагическую фигуру. А Ваши молодые люди и ее находят случайной!» (Письма, IV, 381). Смерть героя действительно послужила поводом для оживленного, большей частью неблагоприятного для писателя обмена мнений. Часть читателей восприняла этот эпизод как выражение авторского пристрастия к герою, желание во что бы то ни стало завершить жизнь Базарова подвигом (так думали М. Н. Катков, гр. Е. В. Сальяс и еще многие), другая же часть читателей «заподозрила» Тургенева в стремлении «разделаться» с демократом и таким образом заявить о тщетности, бесплодности его замыслов и претензий. Конечно, в художественном отношении смерть Базарова не была «случайностью», она несла значительную смысловую нагрузку. Объясняя значение смерти Базарова в романе, Тургенев напомнил о трагическом характере этого образа и определил смерть как последнюю трагическую черту, которая завершает характеристику героя.

Действительно, смерть Базарова, как гибель трагического героя, является его апофеозом. Против него ополчаются самые мощные стихии человеческой жизни. Чувство любви, власть которой над собой он не признает, обрушивает на него — именно потому, что он наделен сильной, волевой, сопротивляющейся натурой, — особенно разрушительные свои удары. Не желая смириться перед этой стихией, Базаров ищет опоры в труде, в служении людям, в том, что составляет принцип его жизни и что может привести его к примирению с самим собой.

Для Тургенева способность человека к большому, всепоглощающему чувству — всегда признак глубокой, избранной натуры Трагическая любовь Базарова, глубина охватившего его чувства, противореча некоторым категоричным рационалистическим утверждениям нигилиста, демонстрирует широту его натуры, новые для читателя грани его личности. Вместе с тем Тургенев сам объяснял гибель Базарова не любовным недугом. За смертельной, как бы случайной болезнью Базарова писателю виделся рок, преследующий носителей исторического прогресса, людей, призванных воплощать новое в жизни общества, стоять «в преддверии будущего» (Письма, IV, 381). В том, как Тургенев трактовал смерть Базарова, можно заметить сходство с мыслью Герцена, утверждавшего, что гибель лучших русских людей — исторически закономерная «случайность». «Ужасный, скорбный удел уготован у нас всякому, кто осмелится поднять свою голову выше уровня, начертанного императорским скипетром: будь то поэт, гражданин, мыслитель — всех их толкает в могилу неумолимый рок <…> Погибают даже те, которых пощадило правительство, — едва успев расцвести, они спешат расстаться с жизнью».[183] Базаров — мыслитель, гражданин, человек с призванием к политической, исторической деятельности. Наука для него — паллиатив, замена того поприща, к которому он стремится. Однако она сродни тому, что он считает «своим делом». Наука — основа его мировоззрения, занятие, достойное усилий, возбуждающее живой интерес, и, как обнаруживается в конце романа, дело, сродное революционной борьбе по опасностям, с которыми оно сопряжено. Занятия наукой Базаров считает общественно важной задачей. Вместе с тем в среде, окружающей его, он не встречает ни понимания значения подобной деятельности, ни поддержки. Он уезжает от родителей, мотивируя свое бегство необходимостью работать и тем, что отец мешает ему своим присутствием, но те же помехи преследуют его в имении Кирсановых. В деревнях, которые он посещает, царят темнота, грязь, болезни. Окажись в распоряжении уездного врача в деревне, где Базаров вскрывал труп, необходимые средства, Базаров мог предупредить свое заражение. «Ты бы посмотрел на его ланцеты», — говорит Базаров отцу о земском враче. Гибель Базарова сама по себе свидетельствует о том, что интерес к науке, которым была охвачена значительная часть демократической интеллигенции, неотделим от жертвенного стремления служить народу. В обстановке чиновничьего и обывательского равнодушия к науке, к потребностям народа, лишенного элементарной врачебной помощи и школ, служение отечественной медицине превращалось в подвиг. Ведь не случайно, начав с чистой науки, Базаров неизбежно в условиях деревни переходит к лечению крестьян, а от лечения тяжелой инфекции — к вскрытию трупа «в интересах науки», непосредственным следствием чего и является его смерть. Текст романа дает недвусмысленно понять, что, окажись Базаров в районе эпидемии, он неизбежно без всякой позы был бы в числе врачей, мобилизовавших себя на борьбу с нею из интереса к «чистой науке». Сходную характеристику врача-демократа вскоре после появления романа «Отцы и дети» дал Н. Г. Чернышевский в «Что делать?» (образ Кирсанова), а Чехов впоследствии изобразил похожую судьбу ученого-доктора в рассказе «Попрыгунья». Рассказ этот первоначально назывался «Великий человек». В нем Чехов противопоставил художникам, увенчанным шумной известностью, скромного и деловитого ученого-врача, который умирает, как Базаров.

Научные интересы и ежедневные занятия закономерно привели Базарова к подвигу самопожертвования и к гибели, но ирония судьбы героя состоит в том, что он умирает «не на своем месте». При всем своем уважении к науке и интересе к ней Базаров призван быть не ученым, а политическим борцом, революционером. В спор Базарова с Кирсановым введены прозрачные намеки на то, что Базаров готов принять непосредственное участие в революционном деле.[184] Между Аркадием Кирсановым и отцом Базарова происходит знаменательный разговор о том, каковы надежды, которые невольно возлагают на Базарова близко знающие его люди: «Ваш сын — один из самых замечательных людей, с которыми я когда-либо встречался <…> Я уверен, — подхватил Аркадий, — что сына вашего ждет великая будущность, что он прославит ваше имя <…> — Как вы думаете, — спросил Василий Иванович после некоторого молчания, — ведь он не на медицинском поприще достигнет той известности, которую вы ему пророчите? — Разумеется, не на медицинском, хотя он и в этом отношении будет из первых ученых» (VIII, 319–320). Подтекст этого разговора в обстановке начала 60-х гг. был понятен без комментариев.

Таким образом, смерть Базарова, схожая со смертью Рудина в том, что герой погибает, выполняя не главную историческую свою задачу, похожа и на кончину Инсарова. И здесь революционер умирает «накануне», тогда, когда, казалось бы, люди его закалки и характера могут оказаться необходимыми. Недаром на вопрос Василия Ивановича Базарова о том, на каком же поприще будет действовать его сын, Аркадий Кирсанов отвечает: «Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит» (VIII, 320). За этими словами стоит уверенность в том, что в ближайшее время перед Базаровым может открыться возможность активно действовать на арене политической борьбы.

Базаров уходит из жизни, не завершив своей миссии, он не оставляет достойных себя последователей, масштаб его личности столь велик, что рядом с ним все кажутся мелкими, но сама значительность этого героя свидетельствует о том, что подобному характеру предстоит еще сыграть свою роль в исторической жизни страны.

Разгром демократических сил в 1862–1863 гг., аресты, расправа с Чернышевским, которую пытались оправдать либералы типа Кавелина, означали поход всех «охранительных» сил общества против деятелей базаровского типа. Тургенева новая волна реакции больно поразила, и это проявилось прежде всего в его творчестве, в разочаровании в историческом прогрессе, которое звучит в произведениях писателя, последовавших за романом «Отцы и дети».

Действие романа «Дым» (1867) относится к 1862 году — году появления «Отцов и детей», действие «Нови» (1876) — к 1868 году. Оба романа изображают политические обстоятельства эпохи, и оба они выражают разочарование в плодотворности политической деятельности. Это разочарование прежде всего проявляется в отношении писателя к среде, причастной к политике правительственных верхов. Уже в «Накануне» Тургенев выразил свое скептическое отношение к идеалу современного либерального администратора, в «Дворянском гнезде» и «Отцах и детях» этот мотив получает менее тщательную, но своеобразную художественную разработку, в «Дыме» и в «Нови» скептицизм перерастает в ненависть и презрение. Тургенев выступает здесь не только как аналитик, но и как гневный обличитель и сатирик. Однако и среда, представляющаяся писателю средоточием политического протеста (в «Дыме» в особенности), не рисуется как способная выдвинуть полезных, исторически значительных деятелей. На ней лежит печать измельчания, оторванности от народа, авантюризма.

В «Дыме», а затем и в «Нови» меняется характер романа Тургенева, и, как всегда в творчестве этого писателя, форма произведения отражает характер описываемой действительности и героя, который стоит в центре произведения и трактуется как герой времени. В «Дыме» центральный герой не «муж рока», не личность, представляющая эпоху, а рядовой — «рутинный» дворянин. За это читатели и критики, привыкшие извлекать из романов Тургенева приговор своему поколению, выраженный через образ героя, подвергли писателя новым нападкам. Поставив такой персонаж в центре произведения, Тургенев сделал по сути дела роман «безгеройным». При этом он несомненно понимал, что у читателя его романов уже сформировалась прочная «привычка» их восприятия и что «безгеройность» будет резко бить по этой привычке, обратит на себя внимание. Надо думать, что такое воздействие его романа на читателя входило в его расчет. Отсутствие героя было формой выражения авторского отношения к эпохе.

«Дым» представлял собою роман-памфлет. Трагическая его сатиричность передавала глубокую грусть автора, расставшегося с надеждами на политическое возрождение страны, на демократизацию ее строя, которые он питал в преддверии реформ. Беспощадное осуждение людей новой эпохи воспринималось как напоминание о типе Базарова, о трагической судьбе лучших представителей этого типа — Добролюбова и Чернышевского — и выражало последовательно отрицательное отношение писателя к реакции, парализующей развитие в обществе свежих творческих сил.

Критика и сатира — задача романа, в осуществлении этой задачи Тургенев видит свою верность духу времени.

Характерно, что действие нового романа Тургенев «вынес» за границу. И в «Рудине», и в «Накануне» герои оказывались за границей, но если в этих романах они несут на арену международных конфликтов, европейских социальных и национально-освободительных боев свое милосердие и свой жертвенный братский порыв, в «Дыме» герои «экспортируют» реакцию, зараженную атмосферу высших правительственных кругов императорской России и незрелость «мятущейся» эпигонской мысли, лишенной смелости и самобытности, которая была присуща Базарову.

Тургенев менее всего был способен, подобно другим либералам, прощать правительству реакционный террор.

Рассматривая современную политическую жизнь как «дым», бесполезный и бессмысленный, писатель видит, что этот «дым» проникает во все поры существования общества и человека — и сама жизнь делается эфемерной, как «тень, бегущая от дыма». «Сомнение во всем», которое, по словам Толстого, было «выражено и трогательно, и прелестно в „Довольно“»,[185] пронизывало и роман Тургенева «Дым». Этот лирический пессимизм романа более любых политических деклараций раскрывал, как дороги писателю были социальные завоевания его народа, важнейшим из которых он считал отмену крепостного права — результат длительной борьбы всех передовых сил русского общества — и активизацию открытой идейной борьбы. Поэтому-то новый наплыв реакции, правительственные контрреформы так глубоко поразили его.

Однако скептические настроения, которые занимали большое место в переживаниях Тургенева в конце 60-х гг., не составили главного элемента творчества писателя и в этот период. В романе «Новь» героическая тема в характерном для Тургенева общественно-историческом аспекте снова звучит, и скептическое разочарование отступает перед нею. Как и в «Дыме», в «Нови» политические убеждения героев составляют основу их характеристики. Писатель не организует действие вокруг героя, как прежде. Народничество, зарождение которого он наблюдает, не дает, как ему кажется, материала для построения образа, равного Базарову.

Тургенев уловил, что именно в это время остро встал вопрос о роли сильной личности в движении, которым охвачен широкий круг молодежи. Тема власти и подчинения разрабатывалась им в 60-е гг. в связи с вопросом о народных религиозных движениях. В «Нови» тема народа и его отношения к протестующему герою ставится открыто политически. Писатель не верит в то, что политические выступления народников поддержит крестьянство, и видит в этом главную трагедию народничества. Вместе с тем, резко сатирически рисуя стоящих у власти чиновников, благополучных помещиков, реакционеров, толкающих правительство на расправу с молодежью, Тургенев показывает, что все бескорыстные и честные люди, особенно люди молодые, не могут примириться с ложью жизни верхов общества, с социальной несправедливостью, что они закономерно и неизбежно сближаются с крутом революционеров.

Главным героем романа он делает человека, жаждущего справедливости, но уязвимого, неспособного верить в идею, забыть о себе, «личного». Тургенев же считал, что самый глубокий протест в России всегда был свободен от «личных» мотивов, от «личной раздражительности» (Письма, IV, 380). Трагизм положения героя «Нови» Нежданова усугубляется тем, что сама его идея, требуя жертв, обнаруживает свою слабость при проверке суровой действительностью. Герой завидует народным «пророкам»-сектантам, которые силой своей убежденности действуют на слушателей и даже явно ложные идеи умеют сделать привлекательными. Роман «Новь», как и «Дым», является по сути дела романом без героя в «тургеневском» понимании категории «герой». В отличие от «Дыма», в «Нови» повествовательно-эпический тон превалирует над лирическим и сатирическим. Вместе с тем сатирическое начало ощущается здесь не только в изображении реакционеров, но косвенно и в том, как подается «внесценический», но «витающий», как «дух над водами», образ «сильного человека» — руководителя революционного подполья Василия Николаевича, прототипом которого послужил Нечаев.

В жажде самопожертвования, в готовности подчиниться своему долгу или тому, что они считают своим долгом, в беззаветной любви своих молодых героев к правде Тургенев видит залог их органического нравственного родства с народом. Недаром роман окончивается многозначительной репликой о силе, движущей скромной энтузиасткой революции Машуриной, — «безымянная Русь». Не исключительные личности вроде Василия Николаевича, посылающие на верную гибель самоотверженных «романтиков реализма», а «безымянная Русь»,[186] идущая в революцию, предвещает новую эпоху жизни страны в романе «Новь».

Роман Тургенева составил важнейшее звено в истории литературы и опоэтизировал целую полосу русской жизни с ее трагизмом и красотой, противоречиями и идейными и культурными завоеваниями. Повесть этого писателя вызывала огромный читательский резонанс, составила уникальное явление в искусстве слова. Повести и рассказы Тургенева надолго делались центральным явлением литературы эпохи, поставленные в них вопросы рассматривались и по-разному решались в больших романах, а их герои прочно вошли в сознание русского читателя как воплощение социально-исторического типа: «Гамлет Щигровского уезда» (1848) и «Дневник лишнего человека» (1850), «Ася» (1857) и «Первая любовь» (1860), «Степной король Лир» (1870) и «Странная история» (1870), «Пунин и Бабурин» (1874).

Рассказывая об единичном случае из ежедневной жизни, о событии, иногда вовсе незначительном, иногда затрагивающем лишь узкий круг лиц, писатель ставил в них общественные и нравственные проблемы большой важности. Он утверждал значимость отдельной личности, отдельной судьбы, непреходящую ценность каждого мгновения жизни человека в обществе. В «Дневнике лишнего человека» несколько страниц записей в пожелтелой тетради рассказывают о разыгравшейся в стенах уединенной, забытой всеми комнаты «глухой драме» гибели одинокого человека, «приговоренного» врачами к смерти от чахотки. Мы слышим его страстную мольбу о жизни, его тоскливое воззвание к природе и ощущаем красоту простых, непритязательных, но бесценных для человека проявлений бытия, как их ощутил он, расставаясь с ними. Но в то же время мы делаемся невольными судьями умозрительной, отвлеченной культуры, в традициях которой был воспитан герой и которая лишила его способности непосредственно наслаждаться бытием, мы судим и самый идеал чистого интеллектуализма, а современники Тургенева освобождались от обаяния героя-гамлетиста, эгоистически противопоставившего себя остальному человечеству. Все это большое и разнообразное содержание Тургенев вмещает в несколько коротких глав, оформленных как дневниковые записи, и успевает вместе с тем «обозреть» бесполезно прошедшую жизнь героя.

Повесть «Ася», разделенная на маленькие — в две-три страницы каждая — главки, лаконично передает эпизоды более или менее случайных встреч молодого человека с юной девушкой, почти подростком, на поэтических берегах Рейна, в городке, который попался на пути их странствий. Посвящая нас в скромные события этого почти не состоявшегося романа, оборванного страхом молодого человека перед риском, его недоверием к собственному чувству, случайно сорвавшимися с языка неуместно рассудочными фразами, — писатель заставляет ощутить и поэзию летних вечеров (над описанием природы в этой повести Тургенев работал больше, чем над некоторыми значительными в сюжетном отношении эпизодами романов), и свежесть первого молодого чувства, робкого, но самоотверженного и бескомпромиссного, как революционный порыв, — чувства Аси, и разочарование старого рассказчика, вспоминающего о совершенной ошибке.

Вместе с тем он говорит о дворянском дилетантизме, который накладывает неизгладимый отпечаток на все дела личности, им зараженной, дает ощутить цену мгновения, которое может иногда стоить целой жизни, учит ответственности за свою и чужую судьбу и неоспоримо доказывает, что слово, сказанное в юности, в порыве случайных настроений, может нанести неисправимый вред, наложить тень на долгие годы существования человека. Он слагает гимн молодости, ее стихийной отваге и создает образ осторожного эгоиста, ставший, с легкой руки Чернышевского, в русской политической литературе нарицательным обозначением трусливого либерала. Русский критик поставил знак равенства между страхом перед любовью и страхом перед революционным делом, и определил свою статью не как всесторонний критический разбор произведения, а как «Размышления по прочтении повести г. Тургенева „Ася“». Однако ассоциации, которые у него вызвала лирическая история, рассказанная Тургеневым, не были чужды автору повести. Сопоставление самоотвержения в любви и в революционном подвиге было сделано Тургеневым в другой его лирической повести — «Вешние воды».

В «Странной истории» в коротких эпизодах-главках писатель рассказывает о великом и бессмысленном подвиге служения ложной религиозной идее и, возвеличивая этический максимализм молодого поколения, присущую ему жажду подвига и служения, ставит вопрос о самоотречении и властолюбии, об идейном смысле этических исканий.

В «Первой любви» в изящно рассказанных главах — лирических новеллах — писатель рисует случайное знакомство состоятельной и благополучной семьи с молодой, независимой и смелой девушкой, княжной Зинаидой, живущей трудно и неустроенно, и поэтизирует порыв, ставший первым прекрасным чувством для юноши, мучительной последней страстью для отца и единственной, роковой любовью для Зинаиды.

Произведения Тургенева в разных жанрах наглядно обнаруживают умение писателя лаконично передать большое содержание, извлечь эмоциональный и смысловой потенциал из сложных, разветвленных явлений жизни и воплотить его в слове и образе.

Роман Тургенева, пронизанный единством мысли и настроения, был столь четко и экономно скомпонован, что сам автор нередко свои романы склонен был определять как повести; повесть Тургенева, по значительности поставленных в ней проблем граничившая с романом, по объему нередко походила на рассказ; рассказы его по благородной сухости повествования приближались к очерку, а по поэтической тонкости и одухотворенности — к стихотворению в прозе, жанру, закономерно занявшему важное место в творчестве писателя. Стихотворение в прозе Тургенева — миниатюрный рассказ, насыщенный лирической эмоцией и по своей изящной, гармоничной организации и по «ударной» силе образов переходящий в область поэзии. Произведения повествовательных жанров Тургенева складываются из глав и эпизодов, носящих законченный и как бы самостоятельный характер. Внутри его романов можно выделить эпизоды, подобные повести (например, романтическая повесть роковой любви Павла Петровича Кирсанова, отличная по своему стилю от остального повествования романа «Отцы и дети»), внутри повестей — «обнаружить» стихотворения в прозе.

Нередко такие образования составляют композиционное ядро произведения. В повести «Степной король Лир» первоначально важную структурно-композиционную роль должно было играть сопоставление двух эпизодов: встречи летом в поле со счастливой красавицей Евлампией Харловой и встречи с нею же в голой зимней степи, когда она, пережившая тяжелые удары, в порыве раскаяния и самоосуждения тайно покидает родные места, чтобы навсегда удалиться в сектантский скит. Каждый из этих эпизодов был разработан как законченная гармоничная картина, стихотворение в прозе. Впоследствии писатель изменил композицию произведения и изъял из повести тщательно разработанное описание «ухода» Евлампии (см.: X, 402, 489).

Как ряд стихотворений в прозе, нанизанных на стержень сюжетного повествования, могут восприниматься описания природы в повести «Ася», а некоторые из них, как например эпизод пешего путешествия героя по горам и встречи его с крестьянской девочкой, по своей законченности представляются подобием органически включенного в повесть маленького рассказа. Не частные эпизоды, а общая композиция произведения была решающим, доминирующим началом, однако завершенность, замкнутость отдельных элементов повествования отражала существенную особенность творчества Тургенева. Ощущение содержательности отдельного случая, мгновения, составляющего звено в цепи событий, и высокий «авторитет» каждой фразы, передающей жизненную ситуацию, каждого слова, воплощающего ее суть, придавали самостоятельность отдельным эпизодам произведений Тургенева.

Этический смысл произведения и поэтическое его существо многократно преломлялось в его гранях, и у писателя всегда был соблазн выделить этот поэтический субстрат и найти ему лаконичное словесное выражение. Некоторые известные стихотворения в прозе Тургенева представляют собою вариацию ключевых до своему лирическому содержанию эпизодов его повестей и романов. Так, стихотворение в прозе «Деревня» во многом близко к XX главе «Дворянского гнезда», передающей настроения Лаврецкого, который, вернувшись в родные края, ощутил, что «никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины» (один из главных мотивов романа); стихотворение в прозе «Без гнезда» воссоздает лирические темы повести «Дневник лишнего человека» и XXVII главы романа «Накануне». «Порог» и «Чернорабочий и белоручка» связаны с романом «Новь».

Зависимость лирической проблематики стихотворений в прозе от эпизодов романов, повестей, рассказов является лишь частным случаем существовавшей наряду с другими, подчас противоположно направленными, тенденциями творчества Тургенева его склонности к «конденсации» лирического содержания в образе и слове, к упрощению, усиливающему его выражение. В творчестве Тургенева можно усмотреть своеобразные ряды воплощения лирических тем, в которых на одном краю окажется роман, на другом же — фраза записей Тургенева (впервые опубликованных в т. 10 Полного собрания сочинений Тургенева в 28-ми т.) или даже отдельное слово, овеянное лиризмом.

Приведем примеры таких рядов все более «сжимающегося» выражения лирической темы в творчестве Тургенева, оговорившись, что тенденция эта не выражалась в эволюции творчества писателя и мысленные ряды, о которых идет речь, не носят хронологического характера. 1) Романы «Накануне» и «Новь», рассказ «Странная история», стихотворения в прозе «Порог», «Памяти Ю. П. Вревской» и… отдельное слово, которым писатель озаглавил романы, придав одному из них тревожное, волнующее звучание («Накануне»), другому — бодрое, обнадеживающее и дополняющее его трагическое содержание нотой веры в будущее («Новь»). 2) Роман «Дым», повесть «Вешние воды», рассказ «Довольно», стихотворение в прозе «Как хороши, как свежи были розы», запись-изречение «Старому человеку дороги одни старые воспоминания» (X, 325) и само название «Дым», в одном слове-метафоре выразившее трагическое разочарование в смысле бытия и ощущение безвозвратно, как дым, уходящей жизни. 3) Повести «Постоялый двор» и «Муму», рассказы из «Записок охотника», стихотворения в прозе «Щи», «Маша», записи: «Барин сечет встречного мужика за то, что любит табак, а табаку и не имеет» или «А. Меня пропивают! — Кто? А. Жених с отцом!» (X, 326).

Любопытно отметить, что, охотно вводя произведения «малых форм» в художественную ткань более крупных своих сочинений (стихотворения введены в «Дворянское гнездо», «Новь», стихотворения в прозе — в повесть «Первая любовь»), Тургенев в стихотворения в прозе также вкрапливал в качестве более лаконичного жанра поэтические цитаты, которые, превращаясь в своеобразный лейтмотив в составе данного произведения, приобретали в его контексте новое поэтическое звучание. Например: «Как хороши, как свежи были розы», «О, моя молодость! О моя свежесть!». Более того, в творчестве Тургенева имело место и «обыгрывание» в качестве «первичного образа» единичного слова, которое подвергалось своеобразному поэтическому комментированию, выявлявшему его лирическое содержание, подобно тому как в стихотворениях в прозе подчас поэтически «комментировалась» фраза-цитата. Таким словом является, например, «довольно» в одноименном лирико-философском рассказе Тургенева.

В каждом жанре, в котором писал Тургенев, в особенности же в прозаических жанрах (в них он почти исключительно выступал в зрелый период своего творчества), он создал образцовые художественные произведения, шедевры. Тургенев был великим инициатором, «изобретателем» художественной проблематики, которую он вносил в литературу своего времени и делал предметом коллективной разработки, привлекая к ней внимание и возбуждая тем самым творческую активность других писателей.

Необыкновенная «удачливость» Тургенева как создателя сюжетов, типов, как «открывателя» новых проблем и вопросов и провозвестника новых форм в искусстве слова объясняется не только его огромным художественным даром, не только его исключительной чуткостью к современной жизни и ее потребностям, но присущим ему неисчерпаемым, можно сказать, героическим интересом к чужой личности, к творчеству всех участников литературного процесса, к мировой жизни искусства. Никто не следил за развитием русской и всех европейских литератур так систематично и внимательно, как Тургенев, никто не читал так много, никто не вступал в такие широкие личные контакты с писателями и не был способен так доброжелательно и увлеченно вникать в особенности интересов, художественных исканий товарища по перу, никто не ощущал так живо и органично коллективности литературного процесса, как он.

Вместе с тем эта погруженность во всемирную жизнь литературы, в существеннейшие процессы ее национального развития совмещалась у Тургенева с живым интересом к микрокосму искусства слова. Работа над словом была делом его жизни. Он был великим мастером изложения, литературного повествования. В пору, когда в литературе обозначилось тяготение к крупным, эпическим формам, он показал возможность выражения эпического содержания в изящном кратком повествовании, раскрыл содержательность и весомость каждого слова русского языка. Тургеневу мы более чем кому-либо другому из писателей обязаны тем, что не прервалась традиция лаконичной прозы, идущая от Пушкина, и что русская литература конца XIX — начала XX в. была столь богата прекрасными стилистами; во многом ему мы обязаны возможностью появления в нашей литературе великого Чехова.

Примечания:

1

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 141.

15

См.: там же, т. 16, с. 254.

16

См.: Речь профессора А. П. Щапова 16 апреля 1861 г. — Красный архив, 1923, т. 4, с. 407–410.

17

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 140.

18

Там же, с. 179.

159

См.: Пустовойт П. Г. Роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» и идейная борьба 60-х годов XIX века. М., 1965.

160

Литературное наследство, т. 73, кн. 1. М., 1964, с. 410.

161

Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Соч., т. 13, М. — Л., 1967, с. 198. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

162

Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 8. М., 1955, с. 592.

163

Там же, т. 12. М., 1956, с. 154.

164

Об отношении В. Г. Белинского к «Запискам охотника», в частности к рассказу «Хорь и Калиныч», как к произведениям, тесно связанным с натуральной школой, см.: Бродский Н. Л. Белинский и Тургенев. — В кн.: Белинский — историк и теоретик литературы. М. — Л., 1949, с. 323–342; Кийко Е. И. Белинский и «Записки охотника». — В кн.: «Записки охотника» И. С. Тургенева. Орел, 1955, с. 136–150.

165

Эта особенность подхода Тургенева к изображению народа сделала сборник его очерков, рисующих эпизоды быта крепостных крестьян Орловской и соседних с ней губерний, книгой всемирного, общечеловеческого звучания. См.: Алексеев М. П. Мировое значение «Записок охотника». — В кн.: «Записки охотника» И. С. Тургенева; с. 36–117.

166

Гоголь Н. В. Полн. собр. соч., т. 6. М., 1951, с. 247.

167

Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 10. М., 1956, с. 346.

168

Гончаров И. А. Собр. соч., т. 8. М., 1955, с. 435.

169

Скафтымов А. П. Статьи о русской литературе. Саратов, 1958, с. 123.

170

Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 13. М., 1958, с. 177.

171

Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 12, с. 153.

172

См.: Клеман М. К. И. С. Тургенев. Л., 1936, с. 80–81.

173

«самый образ и давление времени».

174

Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 6. М. — Л., 1963, с. 100.

175

Там же, с. 100–102.

176

См.: Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М. — Л., 1962, с. 109.

177

Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т., 18, кн. 1. М., 1975, с. 212.

178

Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 6, с. 120–121.

179

Четкость и некоторая умышленная схематичность как общей структуры романа, так и отдельных его образов были отмечены современной писателю критикой: К. Н. Леонтьевым в «Письме провинциала к г. Тургеневу» (Отеч. зап., 1860, № 5, отд. III, с. 21) и Н. К. Михайловским, который утверждал, что писатель «tour de force (здесь: искусственный прием, — Л. Л.) устроил <…> в „Накануне“, разместив вокруг Елены Берсенева, Шубина, Инсарова и Курнатовского» (Михайловский Н. К. Литературно-критические статьи. М., 1957, с. 272).

180

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 218.

181

Об отражении воззрений деятелей революционной демократии — сотрудников «Современника» во взглядах Базарова см.: Клеман М. К. И. С. Тургенев. Л., 1936, с. 143–148; Батюто А. И. 1) Роман «Отцы и дети» и некоторые вопросы разночинно-демократической эстетики. — Научные доклады высшей школы. Филологические науки, 1950, № 4, с. 96–107; 2) Тургенев-романист. Л., 1972, с. 222–239.

182

См.: Пустовойт П. Г. Роман Тургенева «Отцы и дети» и идейная борьба 60-х годов XIX века. М., 1965. — В 1958 г. возникла оживленная полемика по вопросу об отношении Тургенева к Базарову. См.: Библиография литературы о И. С. Тургеневе. Под ред. Л. Н. Назаровой и А. Д. Алексеева. Л., 1970, с. 90–91, 99, 100, 105.

183

Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 7. М., 1956, с. 208.

184

См.: Бялый Г. Роман Тургенева «Отцы и дети». М. — Л., 1963, с. 57–65.

185

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 63. М., 1934, с. 150.

186

О значении понятия «безымянная Русь» в «Нови» см.: Буданова Н. Ф. «Новь». «Безымянная Русь» в романе Тургенева. — В кн.: Тургеневский сб., 3. Л., 1967, с. 159–163.