Будни разведчиков

…Первый куратор Зорге Алекс после 1937 года уже никому ничего рассказать не мог. А вот следующий его куратор, Борис Гудзь, благополучно дожил до 2002 года, в котором ему исполнилось сто лет. В разведку он пришел в 1923 году, начав работать в ИНО ОГПУ. С 1934 по 1936 годы он пробыл в Японии в качестве нелегального резидента и, вернувшись, получил новое назначение: в военную разведку, где тогда первым заместителем Урицкого был начальник ИНО Артузов.

«Берзина в тот момент уже не было, – рассказывал Гудзь в интервью газете „Дальний Восток“. – Руководили Урицкий и Артузов. Артур Христианович Артузов и пригласил меня в январе 1923 года в разведку. И я пригодился ему на сей раз уже в 1936-м, потому что два года протрудился в Японии. Он же там не бывал. Чтобы руководить Зорге, требовались конкретные знания. Как японская контрразведка ведет наблюдение? Каким образом можно оторваться, не раздражая „наружки“? Да и стоит ли отрываться? Я понимал, как и где встречаться с источниками. Вести их в ресторан или еще куда-то… Ситуация для меня совершенно ясная. Для моих начальников – не особенно. Поэтому специально пригласили мня на это дело, чтоб учитывал все нюансы…»

Надо думать, Борис Игнатьевич все-таки не Зорге давал указания, как ему отрываться от «наружки» – Рихард к тому времени работал в Токио уже не два, а три года, – а посылаемым к нему курьерам. Но и проинструктировать курьера – тоже забота куратора. Дело вроде бы небольшое – донесения да указания возить – но и здесь один неправильный шаг может завалить всю сеть.

«У нас было впечатление, что люди, с которыми мы неоднократно встречались в течение длительного периода времени, были „профессиональными“ курьерами, – пишет Зорге. – Мы не знали ни их имен, ни положения, которое они занимали в Москве или за границей. Связь с ними осуществлялась по предварительной договоренности с Москвой. Место, время и условия встречи согласовывались по радио. Например, встреча в одном из ресторанов Гонконга была устроена следующим образом. Курьер, прибывший из Москвы, должен был войти в ресторан в три часа с минутами, достать из своего кармана толстую длинную сигару и держать ее в руках, не зажигая. Наш курьер (в данном случае я), увидев этот условный знак, должен был подойти к стойке ресторана, достать из кармана по форме сильно бросающуюся в глаза курительную трубку и безуспешно попытаться ее раскурить. После этого курьер из Москвы должен был зажечь свою сигару, а я в ответ – свою трубку. Затем московский курьер должен был покинуть ресторан, а я, также выйдя из ресторана, медленно идти за ним в один из парков, где находилось место нашей встречи. Он должен был начать со слов: „Привет! Я – Катчер“, – а я произнести в ответ: „Привет! Я – Густав“. После этого все должно было развиваться по плану».

Естественно, ни тот, ни другой никоим образом не должны привлекать к себе внимание, а все подробности встречи должны быть выверены до мелочей. Вот какой казус произошел во Франции с резидентом Разведупра Гуревичем («Кент»). «По приезде в Париж я остановился в гостинице „Сейтан“, и на другой день должен был зайти в кафе „Дюспо“, находящееся на Криши, для встречи со связником Разведупра. При этом было обусловлено, что при входе в кафе я займу место за заранее определенным столиком, закажу чай, немедленно расплачусь за него и буду читать французскую газету. Связник должен был точно так же находиться в кафе, сидеть за столом, имея на столе французский журнал. Здесь мы должны были друг друга только видеть, сами же встречи должны были произойти немедленно по выходу из кафе, около дома № 120 или 140 по Криши.

Прибыв по указанному адресу, я не нашел кафе с названием „Дюспо“. В этом доме находилась закусочная, рассчитанная на обслуживание шоферов конечной автобусной остановки, под названием „Терминюс“. При входе в закусочную я увидел, что там имеется всего 1–2 стола, за которыми посетители обычно играли в карты. Посетители же в основном заказывали вино и горячее кофе, как это принято в закусочных во Франции. То, что я занял место за столом и заказал чай, вызвало смех у официанта, и мне было предложено кофе, говоря, что чаем они вообще не торгуют. Я пробыл в кафе более получаса, однако связника Разведупра по данным мне приметам не встретил». И неудивительно. Хорошо что дело было во Франции. В Японии, например, привлекать к себе излишнее внимание было просто опасно.

За редкими исключениями, которые заранее предусматривались Центром, курьеры не говорили между собой о работе. Обменялись почтой, бросили пару общих фраз и разошлись, даже имени друг друга не спросив. Меньше знаешь, крепче спишь.

В разведке, как на минном поле, мелочей не бывает. Даже добраться из Москвы до Токио – дело непростое. Вот как ехал в Токио в 1935 году Макс Клаузен. Из Ленинграда он отправился в Хельсинки, оттуда – самолетом в Амстердам и, через Бельгию, в Париж. Там он поселился в гостинице, где прожил четыре дня. Уже расплатившись, но еще находясь в номере, он уничтожил свой паспорт и достал из тайника в чемодане другой, на фамилию Дительмана, с которым отправился в Вену, где встретился в курьером, вручившим ему документы на имя Клаузена, с которыми он отправился в Нью-Йорк. Там Макс получил еще один комплект документов, которые и понес в немецкое консульство, объяснив консулу, что он живет в Бостоне, прибыл туда из Гамбурга, а теперь собирается в Китай, и ему нужен новый паспорт. И, лишь получив подлинные немецкие документы, в которых не было и следа его истинного маршрута, Макс отправился в Токио.

Кстати, когда произносится слово «паспорт», на самом деле речь идет не только о паспорте. До 1933 года потребности советской разведки в документах обеспечивали нелегальные мастерские компартии Германии, так называемый «Пасс-аппарат», где работали лучшие в Европе мастера по изготовлению фальшивых документов. О том, как это делалось, рассказывает американец Д. Даллин в своей книге «Шпионаж по-советски».

Работа «Пасс-аппарата» была значительно более сложной, чем казалось на первый взгляд. Мало было безукоризненно изготовить паспорт. Нелегал должен быть снабжен полным комплектом документов, и в каждом из них нужно было учесть множество нюансов. О тонкостях этой работы рассказывает Ганс Рейнерс, бывший эксперт по паспортам и другим личным документам Коминтерна:

«Мы, конечно, имеем бланк германского паспорта и хотим заполнить его для господина Мюллера из Мюнхена. Но мы должны иметь в виду, что Мюллер в один прекрасный день может появиться в Мюнхене, и его документы будут тщательно проверены полицией. Какие чернила применяются в Мюнхене для паспортов? Как фамилия офицера, который подписывает паспорта? Мы даем указания нашему агенту в Мюнхене узнать это и получаем от него подпись Шмидта, шефа полиции, а это отнюдь не простая операция. Теперь надо узнать время подписания, а это новая головоломка, мы должны знать, что господин Шмидт не был в отпуске или болен, когда им был „подписан“ паспорт. Кроме того, в некоторых странах полицейская печать подтверждается штампом об оплате пошлины, значит, надо подделать и этот штамп. Штампы время от времени меняются. Поэтому требуется громадная коллекция штампов сотен городов и поселков.

Когда эти операции закончены, работа по изготовлению паспорта только начинается, самая трудная часть еще впереди. Мюллер не может так просто появиться в обществе, снабженный только паспортом, он должен иметь документы, которые косвенно подтверждают его личность: свидетельство о рождении, записи о службе, книжка социального страхования и т. д. Это целая коллекция документов, и, чтобы она была полной, человек, выдающий ее, должен быть историком, географом и знатоком полицейских привычек.

Если свидетельство о рождении должно подтверждать, что господин Мюллер родился в Ульме в 1907 году, „Пасс-аппарат“ обязан выяснить, какая форма применялась в этом городе сорок или пятьдесят лет назад, какие нотариальные термины использовались в то время, какие имена были популярны, а какие – нет. Имя Ивар звучало бы странно для города Ульма, а имя Зепп казалось бы странным в Гамбурге или Копенгагене. Наконец, возникал вопрос с печатями. Какими они были в тех местах в то время? Был ли там на гербе лев, медведь или орел? Требовалось знание геральдики, и целые тома, посвященные этому вопросу, стояли на полках.

Когда набор документов был готов, возникала еще одна проблема. Если Ивар Мюллер будет пересекать первую границу, его паспорт не должен выглядеть новым. Если в нем будут проставлены многие визы, которые свидетельствуют о том, что путешественник проверен и перепроверен, полиция не обратит внимания на то, что ей предъявляют свежеиспеченный документ. Вот почему „Пасс-аппарат“ проставлял многие фальшивые визы и пограничные штампы на паспорт. Маршрут должен быть хорошо продуман и соответствовать той легенде, которой снабдили нелегала».

«Пасс-аппарат» имел шесть тайных мастерских и в период с 1927 по 1932 годы ежегодно изготовлял до 400 комплектов документов, а его отделения были разбросаны по всей Европе. Полиция безуспешно боролась с этим подпольным производством, и лишь с приходом нацистов власти взялись за дело всерьез. К 1934 году подпольные мастерские прекратили свое существование, а их специалисты рассеялись по всей Европе – надо полагать, к величайшей радости местных правоохранительных органов. Тогда-то у советской разведки и начались проблемы с паспортами. Тот же Гуревич рассказывал: «Выбор уругвайского паспорта для меня, как легализующего документа, не был достаточно хорошо продуман и подготовлен Главразведупром. В Бельгии уругвайских подданных были считанные единицы, в то же время в полиции зарегистрировались одновременно два вновь прибывших уругвайца. Это были агент Главразведупра Красной Армии Макаров – коммерсант, родившийся в Монтевидео и купивший предприятие в Остенде, и я, тоже родившийся в Монтевидео и тоже занимавшийся торговой деятельностью в Бельгии. Причем оба наши паспорта были выданы в уругвайском консульстве в Нью-Йорке. Один был выдан в 1936 году, а другой в 1934 году. Номера же этих паспортов были последовательны, так, если один был за № 4264, то другой был за № 4265. Оба паспорта затем были продлены в Монтевидео также в разные периоды, однако носили точно так же последовательные записи и одинаковые подписи. Таким образом, самый поверхностный контроль со стороны полиции должен был вызвать к нам подозрение». В конечном итоге бельгийская резидентура, например, вообще отказалась пользоваться документами, присланными из Союза, перейдя на самообеспечение, благо в Брюсселе работал один из бывших мастеров «Пасс-аппарата».

Если Зорге в 1933 году выехал из Союза и добрался до Японии благополучно, то уже Макса Клаузена на пути поджидали трудности. Первый паспорт, с которым ему предстояло выехать из СССР, был изготовлен неправильно, и Макса «завернули» в Одессе, так что пришлось ехать через Ленинград и выбрался из страны он лишь со второй попытки. В Нью-Йорке тоже произошла накладка, уже с другим документом. Стоит ли удивляться, что он не рискнул въехать в Японию с документами советского производства и ему понадобился подлинный германский паспорт?

Обычно, когда говорят о разведке, называют только имя резидента. Но ведь рядом с ним работают и другие люди: радисты, шифровальщики, курьеры, хозяева конспиративных квартир, и малейшая ошибка любого из них может привести к провалу всей организации. Опытные радисты, такие, как тот же Клаузен или Венцель в Швейцарии, который имел много о чем говорящий псевдоним «Профессор», ценились на вес золота, иной раз дороже резидентов (к Зорге это, правда, не относится).

Итак, в токийской резидентуре хозяевами явочных квартир были Бранко Вукелич и Гюнтер Штайн. Потом Штайн уехал в Китай, и осталась лишь квартира Бранко, из которой до 1941 года велись передачи в Москву. Штайн был, кроме того, еще и курьером. Курьером была и Анна Клаузен, которая в течение пяти лет восемнадцать раз ездила из Токио в Шанхай. Эта работа, как и работа радиста, пожалуй, наиболее опасная из всех разведывательных профессий.

Вернемся ненадолго в Китай. В 1931 году Макс, некоторое время проработавший в Кантоне, приехал в Шанхай. Анна должна была срочно доставить туда его рацию. Взять ее с собой Макс не мог, поскольку у него было много другого груза, а кроме того, мужчин проверяли гораздо более строго, чем женщин. Передатчики в то время были довольно громоздкими. И вот. Анна разобрала его, купила фарфоровой посуды, тщательно переложила ее соломой, и, вперемешку с деталями, упаковала в ящик, на дне которого лежала сама рация. Ящик заколотили гвоздями и обернули стальной лентой. И с этим грузом она села на английский пароход.

«Незадолго до прибытия в Шанхай появилась группа английских таможенников, – много лет спустя рассказывала Анна. – Они приступили к контролю, которого я так опасалась. Теперь все зависело от крепких нервов. Старший группы, симпатичный британский офицер примерно одних со мной лет спросил, что находится в ящике. Одновременно два матроса за его спиной набросились на мой багаж, в мгновение ока сорвали стальную ленту и собирались уже вскрыть ломиками крышку. Надо было срочно что-то предпринимать, но что? И тут я в самый последний момент вспомнила, что англичане неравнодушны к столовым сервизам. Поэтому мой ответ звучал так: „Сэр, в ящике находится мой сервиз, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы ничего из посуды не повредили. Вы же понимаете: если что-нибудь разобьется, этот подарок потеряет для меня всякую ценность!“

По всей видимости, аргумент убедил офицера, ибо он тут же рявкнул на матросов: „Осторожнее! Осторожнее!“ В этот момент из-под соломы показались лежащие сверху тарелки. Офицер перевел испытующий взгляд с моего лица на ящик, потом снова взглянул на меня. Я совершенно непринужденно улыбалась, хотя мне было совсем не до улыбок: я же знала, что совсем неглубоко под тарелками лежат первые радиолампы. Мое сердце перестало биться. Но офицер приказал: „В порядке! Все снова тщательно упаковать, ящик заколотить. И чтоб ничего не было разбито!“

Он тиснул штемпель на таможенную декларацию и произнес, обращаясь ко мне, чуть ли не извиняющимся тоном: „Мадам, я знаю, как женщины берегут хорошую посуду. Знаю по своей матери!“ Затем он протянул мне на прощание руку…»

Другой случай был куда драматичнее. Это уже 1938 год, самый разгар японо-китайской войны. Анна едет из Токио в Шанхай с курьерским заданием. Самые важные сообщения она выучивает наизусть – это около десяти страниц на машинке. А, кроме того, она везет фотокопии документов – около тысячи страниц. Это был самый пик «фотографической» активности Зорге. Бранко переснял их – получилось тридцать узкоформатных фотопленок, около метра длиной каждая. Анна прибинтовала туго скрученные пленки к телу.

«В то время поездки в Шанхай, к ходе которых использовались, фактически, транспортные коммуникации военного снабжения, чрезвычайно сильно ограничивались. И каждый, кому удавалось получить билет на пароход, мог в любую минуту подвергнуться проверке. К тому же кругом было полно японских военных. В этих условиях в течение всей поездки я не могла позволить себе даже ослабить повязки на моем теле: нельзя было вызвать ни малейших подозрений ни у кого – даже у англичанки из моей каюты. Неприятные ощущения от сдавливающих тело повязок становились со временем все сильнее. Бедра распухли, при каждом шаге я готова была кричать от боли.

После нескольких дней этого путешествия, наполненных тревогой и страданиями, когда до Шанхая оставалось уже совсем немного, из судовых громкоговорителей вдруг прогремело сообщение, сделанное поочередно на нескольких языках: „Всех пассажиров просят пройти в зеленый салон!“ Наш багаж японские таможенники незадолго до этого уже тщательно проверили прямо в каютах. Можно было, однако, не сомневаться, что в случае возникновения подозрений проверка проводилась повторно в отсутствие пассажира.

Пленки по-прежнему были со мной. Пришлось идти с ними на проверку. Вскоре в салоне собралось около двухсот пассажиров, и все двери его закрыли. Я чувствовала себя как мышь, угодившая в мышеловку. Удары сердца гулко отдавались в висках. Но именно сейчас важно было сохранить хладнокровие. Одна из дверей открылась, за ней виднелся проход, ведущий к леерному ограждению. Перед ней, образовав живой коридор, встали двенадцать полицейских – шесть мужчин и шесть женщин. Еще никогда мне не приходилось видеть такого унизительного досмотра. Мужчины-полицейские проверяли мужчин, женщины – женщин. Со скрупулезной тщательностью досматривалось все: от дамских сумочек и жилетных карманов до обуви, которую полицейские заставляли снимать. Японские полицейские ощупывали каждый шов на костюмах и юбках, простукивали подметки обуви и прикладывали подметки к уху, сгибая их – не раздастся ли подозрительное потрескивание. Женщины в полицейской форме ощупывали груди, бока и бедра пассажирок. Протесты какой-то увешанной драгоценностями англичанки были грубо оборваны ссылкой на законы военного времени.

Контроль, естественно, тянулся очень долго. Мне казалось, что меня поджаривают на медленном огне. Оставался единственный выход: в тот момент, когда настанет моя очередь, с разбегу прорваться сквозь заслон полицейских и броситься через леера в море! Попади я в лапы полиции – пыток не миновать; потом либо обезглавят самурайским мечом, либо повесят. Нежели труды Бранко, усилия всей нашей группы пропадут даром? Не теряя из виду дверь, я изо всех сил прижалась спиной к стене, чтобы как следует оттолкнуться… Моя очередь неотвратимо приближалась, но я не имела права ничем выдать волнения. Думаю, что тот, кому не доводилось пережить подобное, не может прочувствовать все это до конца!

Наконец, в салоне осталось только четверо пассажиров. И вдруг произошло невероятное: японцы внезапно прекратили досмотр. Вероятно, они не рассчитали время, так как пароход уже причаливал. Я чувствовала себя словно родившейся заново, со всей быстротой, на которую были способны подкашивающиеся ноги, побежала за моим багажом, на всякий случай взяла за руку ребенка, принадлежавшего англичанке с увесистыми чемоданами в руках, и как можно быстрее и незаметнее покинула японское судно, а затем и порт. Материалы я передала связному только на следующий день, поколесив предварительно в нескольких такси по городу, чтобы оторваться от возможного преследования и убедившись, что за связным тоже нет „хвоста“.

Вновь и вновь я спрашивала себя: неужели мне только повезло? Или „помог“ мой германский паспорт? А может, за мной уже следили? А что, если японская полиция рассчитывала с моей помощью напасть на след наших связных в Шанхае?.. Но времени на размышления не оставалось, так как вскоре предстояло отправиться назад в Токио и опять везти с собой немало сведений, письменные материалы из Центра, а также пачки денег, необходимых для финансирования нашей деятельности: последние, правда, были вне подозрений…»

В качестве курьера ездил и сам Зорге – он был курьером германского посольства, возил в Маньчжурию и Гонконг документы, а заодно прихватывал и свой груз. Но в конце 1939 года держать связь через Китай стало и опасно, и затруднительно. Там шла война, береговая полиция усилила слежку, на судах тоже все время проводились дотошнейшие проверки. Тогда он сообщил в Москву, что встречи надо проводить в Токио. Через некоторое время ему ответили: «Два билета с более высокими номерами для Фрица.[12] Один с меньшим номером для связного». Еще через какое-то время Макс нашел в почтовом ящике два билета в японский императорский театр – там они и обменялись пакетами с человеком из Москвы. Клаузен передал фотопленки и получил взамен пакет с деньгами. Связным был советский консул в Токио. На третью встречу пришел второй секретарь посольства В. С. Зайцев, который и стал постоянным связником группы. С Клаузеном он встречался в офисе компании, с Рихардом – с ресторанах.

Особо срочные и ценные сообщения отправлялись по радио. Поэтому в группе должны были быть шифровальщик и радист. Иногда резидент сам шифровал радиограммы (Зорге до приезда Макса тоже этим занимался), иногда это делал радист, а иной раз в группе был специальный шифровальщик. Что такое шифровка? В свое время американский генерал Уиллоуби, руководитель секретной службы при штабе генерала Макартура, по поручению министра обороны Форрестолла подготовил доклад о работе резидентуры «Рамзай» – естественно, не всей работы, а того, что было известно. И он приводит, например, описание того, как группа согласовывала время выхода на связь. Для этого разведчики пользовались словами из немецкой пословицы: «Morgenstunde hat Gold im Munde». Их записывали против дней недели в три столбика. Сочетание букв обозначало день недели. Так, сочетание NHI обозначало субботу. Допустим, передавали код: NHI30. Тогда надо было взять дату ближайшей пятницы – допустим, это было 12-е число, отнять ее от переданного числа и получить время передачи. В нашем случае 18 часов. Как же тогда выглядел процесс шифрования донесений?

Макс Клаузен рассказывал о нем Юлиусу Мадеру: «Я хотел бы подробнее объяснить нашу систему кодирования на примере одного из последних сообщений, переданных мне Рихардом. Текст этой столь важной радиограммы гласил: „Советский Дальний Восток может не опасаться нападения Японии“. Его необходимо было так закодировать, чтобы его не мог расшифровать никто из посторонних. Поэтому я воспользовался системой, надежно служившей нам на протяжении нескольких лет. Вначале необходимо было заменить буквы цифрами. Мы пользовались английским алфавитом. Наиболее часто употреблявшиеся буквы заменялись однозначными цифрами, прочим буквам соответствовали двузначные цифры от 80 до 99. Это однократное кодирование не представлялось нам достаточно надежным: служба радиоперехвата противника такой текст все же могла расшифровать.

Для вторичного кодирования мы пользовались „Статистическим ежегодником германского рейха“. Тогда, в 1941 году, я воспользовался выпуском 1935 года. Статистический ежегодник состоял из сотен таблиц, содержавших великое множество цифр. В первой его части были помещены статистические данные о Германии, отпечатанные на белой бумаге. Эту часть я использовал в качестве основы для кодирования. Во второй части справочника, на листах зеленой бумаги, приводились международные статистические обзоры: ею пользовался Центр для шифровки радиограмм, предназначавшихся для нашей разведгруппы. Совершенно „аполитичный“ статистический ежегодник мы выбрали не только потому, что с его помощью можно было составить сотни тысяч цифровых комбинаций, но и еще по той причине, что наличие такого издания у журналиста Зорге и у меня, слывшего солидным предпринимателем, не вызывало абсолютно никаких подозрений.

Каждая радиограмма начиналась нашим „обратным адресом“: DAL, то есть 83 5 93. Это были начальные буквы русского географического названия Дальний Восток. В конце каждой радиограммы я отстукивал условное имя Рихарда Зорге – RAMSAY, соответственно, в цифрах 4 5 96 0 5 97. Шифровки передавались исключительно группами из пяти чисел.

Теперь мне хотелось бы попытаться, как можно понятней разъяснить принцип вторичного кодирования. Числа, представлявшие собой зашифрованный полный текст радиограммы, записывались в виде групп из пяти чисел. При этом под каждой строкой я оставлял столько места, чтобы под ней записать цифры из „Статистического ежегодника“, а также результат суммирования обеих строк. Откуда появились цифры второго и третьего ряда? Цифры для второго ряда я брал со 193-й страницы „Статистического ежегодника Германского рейха“ за 1935 год. Цифры для второго ряда я брал с этой страницы справочника, причем начиная с седьмой строки пятого столбца. Для еще большей надежности мы никогда не брали первую цифру, а всегда начинали с последней цифры соответствующего столбца. После того, как числа из справочника были записаны под цифрами, получившимися в результате первичного кодирования, последние складывались с первыми, десятки при этом отбрасывались. Я записывал только оставшиеся единицы сумм – так получалась третья строка.

Теперь необходимо было сообщить Центру, с какого места в статистическом ежегоднике надо начинать брать цифры для расшифровки. Необходимость эта возникала оттого, что я всякий раз использовал новую страницу, и отсчет цифр начинал с другой строки или с другого столбца. Это сообщение кодировалось отдельно. Под цифрами четвертой „пятерки“ дважды закодированного текста я записывал номер страницы и цифры, обозначавшие строку и столбец. Под ними я, кроме того, записывал еще и третью с конца „пятерку“. Все это складывалось…»

Надо несколько раз прочитать, чтобы понять, как все это, собственно, делается. А Макс занимался этим на практике! Шифрование – невероятно трудоемкий процесс, но он оправдал себя. Их радиограммы перехватывали в нескольких государствах – и никто никогда не смог расшифровать ни единого слова. Сначала шифрованием занимался сам Зорге, а начиная с 1937 года – Макс. Привыкнув писать шифром, он мог закодировать до 500 «пятерок» в час.

Но ведь надо было еще и передать все эти радиограммы. Макс приехал в Японию, естественно, с пустыми руками – нечего было и думать пронести рацию через таможню. Однако советские радисты были обучены самостоятельно изготавливать аппаратуру, и достаточно быстро Макс собрал передатчик и опробовал его. Затем они с Анной сняли в шестидесяти километрах от Токио летний домик на берегу океана и радировали попеременно оттуда, из токийской квартиры, из квартир Штайна и Вукелича. Макс был радистом высочайшего класса. Однако жизнь в постоянном напряжении дала о себе знать – неожиданно не выдержало сердце.

«В 1940 году у меня начались тяжелые сердечные приступы, – вспоминал Макс. – Лечащий врач-немец прописал мне строгий постельный режим. Я без конца получал уколы. Так продолжалось около трех месяцев. Врач посоветовал мне перестать думать о делах фирмы. Но шифровки-то надо было по-прежнему передавать. Тогда я попросил сделать в мастерской моего предприятия нечто вроде подставки, под предлогом того, что с ее помощью я смогу читать в постели. На этой подставке я затем шифровал радиограммы. Как только я заканчивал эту работу, моя жена быстро собирала передатчик и устанавливала его на двух стульях возле кровати. Лежа в ней, я стучал ключом, стоявшим на одном из двух стульев. В эти дни Рихард приносил мне только самые срочные материалы.

Потом мне пришлось для окончательного выздоровления поехать в Хаоне, в горы. Оттуда я дважды в неделю приезжал в Токио, чтобы выходить на связь».

Юлиус Мадер вычленил несколько принципов работы радиста Макса Клаузена.

1. Для приемника и передатчика он покупал только такие радиодетали, количество и качество которых ни в чем не превосходили запросов рядового радиолюбителя. Это требовало особых конструктивных решений. Так, например, ключ он изготовил из деревянной формочки для масла. Даже попытка спросить в магазине телеграфный ключ немедленно привлекла бы внимание шпиков.

2. Чтобы максимально уменьшить размеры аппарата, он отказался от выпрямителей и работал с переменным током. Один из радиоспециалистов ГДР так прокомментировал качество этой рации: «Из-за переменного напряжения, подаваемого на анод, и ключа в цепи сетки передатчик должен был генерировать очень много высших гармоник. Звук, получавшийся в результате этого, по нынешним понятиям, был бы совершенно неприемлемым. Более низкую стабильность частоты передатчика, пожалуй, трудно себе представить». Однако маленькие размеры были важнее…

3. После каждого выхода в эфир передатчик разбирался до максимально возможных пределов. Благодаря этому его трудно было бы найти в случае неожиданной полицейской проверки, а кроме того, в таком состоянии передатчик в любой момент был готов к транспортировке. Клаузен хранил в различных местах и в различных квартирах заранее подготовленные шасси, на которых в считанные минуты можно было смонтировать недостающие детали, легко умещавшиеся в портфеле, и тем самым быстро подготовить передатчик к работе. Приемник был настолько малых размеров, что разбирать его не требовалось.

4. Длина волны, на которую был настроен передатчик, не оставалась постоянной: Макс попеременно работал то в диапазоне 39, то 41 метр.

5. Передачи велись всякий раз из другого района Токио. Кроме того, Макс часто разворачивал свою радиостанцию и на его окраинах, и в пригороде. Если шифровка была длинной – а однажды в течение одной-единственной ночи ему пришлось послать в эфир две тысячи слов, на что ушло два с половиной часа – радист прерывал сеанс и переезжал в другое место.

6. Выходы в эфир проводились в самое разное время суток.

По данным генерала Уиллоуби, в 1939 году Макс провел 60 сеансов связи, передав около 23 тысяч слов, в 1940 году – также 60 сеансов и 29 тысяч слов, в 1941 году – 21 сеанс и 13 тысяч слов (в этом году они работали до середины октября). Однако сам Клаузен вспоминает, что за эти годы он передавал ежегодно около 40 тысяч слов, и, конечно, радировать он начал не с 1939-го, а с 1935 года. Причем особенно много сообщений пришлось на 1941 год, когда было много срочной информации, а курьерская связь почти прекратилась.

Поначалу Зорге старался, чтобы члены группы как можно меньше знали друг друга. Теоретически он должен был быть единственным, кто имеет связь с остальными членами группы. Но это теоретически. А практически все было не совсем так.

Правда, совместных пикников и дружеских посиделок, как в Китае они уже не устраивали. Но все же Рихарда знали все основные члены группы. Макса Клаузена тоже все знали, и он знал всех. Главных членов группы знал и Мияги. Рихард и Мияги приходили в дом к Вукеличу, благо его первая жена была посвящена в работу мужа и даже иной раз ему помогала. В 1940 году он во второй раз женился – на японке – и тогда эти посещения прекратились. С рядовыми информаторами, правда, встречались только те, кто держал их на связи.

Сначала с японцами Рихард встречался в ресторанах. Но примерно с 1940 года это стало затруднительно, поскольку беседующие между собой японцы и иностранцы привлекали слишком большое внимание. Тогда Рихард стал встречаться с японцами у себя дома. Вот и получилось так, что в ядре резидентуры все знали всех.

Уиллоуби в своем исследовании выделил несколько правил конспирации, которые действовали в группе «Рамзай» (и не только там они действовали, а во всей советской разведке). Одни из них общеизвестны, другие мало кто знает. Приведем их все.

1. Профессиональная деятельность каждого члена разведгруппы не должна была вызывать никаких подозрений.

2. После каждого выхода в эфир исходный текст для кодирования менялся. (Несколько позже в наших резидентурах вообще ввели одноразовые шифроблокноты.)

3. Члены группы не имели права поддерживать контакт с лицами, известными своей принадлежностью к коммунистической партии или симпатизировавшими коммунистам. (Если бы эти контакты еще и на самом деле не поддерживали! Скольких провалов удалось бы избежать…)

4. После каждого сеанса радиосвязи рация разбиралась, ее детали хранились отдельно.

5. Встречи с курьерами московского Центра проходили в условиях строжайшего соблюдения конспирации; подлинные фамилии при этом, например, никогда не употреблялись.

6. Каждый из разведчиков имел конспиративную кличку. В текстах радиограмм и при разговорах нельзя было называть даже подлинные имена.

7. Все географические наименования и названия источников информации также шифровались. Так, Владивосток в радиограммах именовался «Висбаден», Москва – «Мюнхен». То же правило действовало и для источников информации. «Марта», к примеру, означало «военный атташе Германии в Токио», «Паула» – «вице-адмирал Веннекер», «уайт боттл» – «военно-морской флот Германии», «грюн» – «Япония», «грин бокс» – японская армия, «Мак» – «Мацуока» и пр.

8. Все записки и документы, содержание которых могло вызвать подозрения, по использовании подлежали уничтожению.

Эти принципы, столь восхитившие американского генерала (одной из целей составления этой записки, кстати, было использование советского опыта в работе американских спецслужб, которые тогда находились в процессе становления) – так вот, эти принципы совсем не вызывали восхищения в Центре. Все это было нечто само собой разумеющееся, но в целом уровень конспирации группы «Рамзай» никакого восторга не вызывал.

Обычно кадровых разведчиков время от времени отправляли поработать в центральном аппарате, перемежая сидением в кабинетах Разведупра заграничные командировки. Это был совсем не отдых, а важная составляющая опыта разведчика. Иной взгляд на ту же работу, школа, точно так же необходимая, как и вторая ипостась той же деятельности – охота за чужими разведчиками, участие в играх и пр. Зорге всей этой школы не прошел. Он был в чистом виде разведчик, агент – и в этом была его слабость.

«Вот идут двое – корреспондент и разведчик, – говорит Борис Гудзь. – Им нужна информация. А потом их пути расходятся. Журналисту вполне достаточно добытых сведений для статьи. Разведчик же продолжает движение, ему нужна информация постоянно новая. Значит, требуется агентура, вербовка… И если человек, даже талантливейший, уровня Рамзая, на этапе перехода от журналиста к разведчику минует школу, в которой он должен усвоить законы контрразведки, то у него могут случаться некоторые заскоки, потери, ошибки… И мы старались как-то обогатить Рамзая столь необходимыми ему знаниями…

Корр. В чем же конкретно эти, как вы называете, „заскоки“ проявлялись?

– Он, к примеру, гонял по Токио на мотоцикле. Да там в 30-х движение было такое, как у нас сегодня в Москве. Можете себе представить, чтобы серьезнейший резидент с мощнейшей сетью – и на мотоцикле! Происходит авария, Зорге – без сознания, с ним – секретные материалы. Да он тогда чуть не попал в полицию с этими документами! Мы, естественно, мотоцикл строжайше запретили. Или передает в Москву по радио вот такие длиннющие телеграммы. Они скорее характера журналистского, а не разведывательного. Конечно, интереснейшие – в газету, лучше даже по размеру в журнал для публикации. Но мы же имели здесь все японские газеты, здесь у нас японисты сидели, их анализировали и все прекрасно понимали. Опасно было столько передавать: Зорге же знал, что в Токио есть радары, которые стараются уловить все переговоры. К счастью, здесь пронесло…»

Еще в Китае Рихард полюбил гонять на мотоцикле, причем с недозволенной скоростью и далеко не всегда в трезвом виде, и авария, о которой говорит Гудзь, была для него не первой. Но прежние были не слишком серьезными, а на этот раз разбился он сильно. Отправляясь на встречу с Одзаки, Рихард наехал на камень у обочины – имея при себе секретные документы. Попав в больницу, он первым делом вызвал Макса Клаузена – тут уже было не до конспирации – передал ему бумаги и лишь затем позволил себе потерять сознание.

«У меня был очень болезненный несчастный случай, – писал он Кате в Москву, – несколько месяцев я лежал в больнице. Правда, теперь уже все в порядке и снова работаю по-прежнему. Во всяком случае, красивее я не стал. Прибавилось несколько шрамов и значительно уменьшилось количество зубов. На смену придут вставные зубы. Все это результат падения с мотоцикла. Так что, когда я вернусь домой, то большой красоты ты не получишь. Я сейчас скорее похож на ободранного рыцаря-разбойника… Хорошо, что я вновь могу над этим шутить, несколько месяцев тому назад я не мог этого: я должен был жутко много перенести. И при всем этом работать…»