…Они не только сделали свой город соперником Рима, но и вели против римлян три великие войны.

(Страбон. География)

Предками карфагенян были финикийцы. Среди их великих изобретений числится и алфавит – он существовал со II тысячелетия до н. э. и лег в основу почти всех известных алфавитов.

Тир, главный финикийский город, возник в IV тысячелетии до н. э. Город практически не имел земли, пригодной для обработки, но древний народ не унывал и не испытывал голода. Предприимчивые финикийцы занялись торговлей, постройкой кораблей и вскоре стали лучшими в мире мореходами, а Тир превратился в центр мировой торговли, славился весьма редкими для тех времен производствами: выработкой пурпурных шерстяных тканей, изделий из слоновой кости и стекла.

Всем хороши были финикийцы, вот только воинственностью не отличались. Они не участвовали в разделах, переделах мира, не выражали никаких претензий на мировое господство, хотя по уровню развития превосходили большинство соседних народов. Они довольствовались тем, что имели все богатства мира. По словам Теодора Моммзена, немецкого историка XIX века, «через их руки проходят золото и жемчуг с Востока, тирский пурпур, невольники, слоновая кость, львиные и леопардовые шкуры из внутренней Африки, арабский ладан, льняные изделия Египта, глиняная посуда и тонкие вина Греции, медь с острова Кипр, испанское серебро, английское олово, железо с острова Эльба. Финикийские моряки доставляют каждому народу то, что ему нужно или что он в состоянии купить, и проникают всюду, с тем, однако, чтобы каждый раз возвратиться в тесное, но дорогое их сердцу отечество».

Миролюбие стало национальной чертой финикийцев. Они предпочитали выплачивать дань могущественным соседям, чем воевать. Как замечает Моммзен, происходило это не из-за трусливости, ибо плавание по Средиземному и прочим морям было всегда сопряжено с опасностью: это и бури, периодически уничтожавшие целые флоты вместе с командами, и процветавшее пиратство. Просто финикийцы умели считать и понимали, что «закрытие караванных путей, ведущих на Восток, или египетских гаваней обойдется им гораздо дороже самой тяжелой дани; поэтому они предпочитали аккуратно уплачивать подати то Ниневии, то Мемфису и даже в случае необходимости участвовали со своими кораблями в битвах их царей. Финикийцы не только у себя дома терпеливо выносили иго своих повелителей, но и вне своего отечества вовсе не стремились к замене мирной торговой политики политикой завоевательной».

Эту удивительную покорность судьбе, стремление мирным путем решать конфликты с ущербом для себя можно объяснить лишь фатальным предчувствием: весь народ погибнет, если попытается изменить роль, предназначенную ему кем-то свыше. (Карфаген изменил тысячелетней политике предков – и случилось то, чего боялись финикийцы.) А ведь финикийцы сражались весьма неплохо, когда враг не удовлетворялся выкупом и приходил завладеть их собственным домом. Александру Македонскому пришлось более полугода осаждать Тир, прежде чем он взял его штурмом.

Когда враги сильно стали доставать финикийцев, многие граждане начали организованно переселяться на периферию известного мира. В конце II – начале I тысячелетия до н. э. выходцами из Тира были основаны колонии на Сицилии и Кипре, в Испании и Северной Африке. Среди них, конечно же, выделяется Карфаген.

Самое известное из африканских поселений финикийцев было основано в 825 году до н. э. Карфаген вынес из своей метрополии принцип мирного сосуществования, первое время он исправно платил дань местным племенам. Однако царьку по имени Ярба денег показалось мало, и он потребовал руку основательницы Карфагена – царицы Дидоны (Элиссы). Гордой женщине брак показался малопривлекательным, и она предпочла самоубийство. То было ужасное время для финикийских переселенцев, о чем нам поведал, в частности, Овидий:

Нумиды мчатся, спеша полонить беззащитное царство,
Ярба, неистовый мавр, овладевает дворцом.
И говорит, не забыв, сколько раз был он презрен Элиссой:
«Вот я, отвергнутый ею, в брачном покое ее!»
Все врассыпную бегут тирийцы, точно пчелы,
Сами не зная, куда им без царицы лететь.

Хотя, по свидетельству Овидия, нумидийцы и взяли Карфаген, они очень скоро по какой-то причине покинули его. Скорее всего, разграбив все что можно, кочевники вернулись к привычному образу жизни. А карфагеняне выстроили такие стены, что лишились страха перед окружавшими их племенами дикарей. В VII веке до н. э. на их далекой родине, в финикийских городах, свирепствовали ассирийцы – что и обеспечивало постоянный приток населения, бежавшего от захватчиков в удаленную колонию. А спустя 160 лет после основания города карфагеняне создали собственную колонию на Балеарских островах.

Первые карфагеняне выбрали чрезвычайно удобное место для своей новой родины. То, что город находился далеко от самых мощных античных хищников, позволило ему динамично развиваться на протяжении многих веков. Пока ассирийцы, персы, македоняне где-то на востоке сражались за власть над всем миром, карфагеняне занимались привычным делом предков: торговали и богатели. Этому не мешала удаленность от основных коммерческих центров: прекрасные мореплаватели, карфагеняне превратили море в удобную дорогу; а по скорости передвижения на водной глади им не было равных.

Не только Средиземное море привычно бороздили суда карфагенян; плавали они и за Геракловы столбы (иначе: Геркулесовы столбы / столпы), то есть за Гибралтарский пролив. Остров, открытый ими во время плавания по Атлантическому океану, весьма загадочен, его трудно отождествить с какими-либо землями… Впрочем, не его ли обнаружил Колумб спустя две тысячи лет после карфагенян, и событие это стало величайшим открытием человечества?…

Однако послушаем Диодора Сицилийского.

«Итак, в открытом Океане, со стороны Ливии лежит остров значительной величины, находящийся на расстоянии многих дней пути к западу от Ливии. Остров отличается плодородием, значительная часть его горная, но есть там и немалая равнина необычайной красоты. Орошают эту равнину текущие по ней судоходные реки, много там густых заповедных рощ со всевозможными деревьями, и множество садов, в которых текут ручьи сладкой воды. Есть там загородные дворцы роскошной постройки, а в садах – пиршественные залы, заполненные цветами, в которых обитатели острова проводят время в летнюю пору, земля же эта щедро предоставляет все необходимое для наслаждения и удовольствия. Горная же часть острова покрыта густыми лесами, в которых растут всевозможные плодовые деревья, а для времяпровождения в горах есть множество долин и источников. Вообще же на этом острове текут в изобилии ручьи родниковой и сладкой воды, которые не только доставляют обитателям его приятное наслаждение, но и способствуют здоровью и телесной крепости. Для охотников есть здесь множество всякого зверья и дичи, которую подают на пиршественный стол, и благоденствующие жители острова не испытывают нужды ни в чем из роскоши и наслаждений. В море близ острова водится множество рыбы, поскольку уже по своей природе Океан изобилует всевозможной рыбой. И вообще климат острова настолько мягкий, что большую часть года здесь созревают обильные урожаи древесных плодов и прочих растений, и из-за столь необычайного благоденствия считают даже, будто это обиталище не людей, а неких богов.

В древние времена остров этот был неизвестен по причине значительной его удаленности от всего прочего обитаемого мира, но затем был открыт вот при каких обстоятельствах.

Финикийцы, которые исследовали. берега за Столбами и плыли вдоль Ливии, были заброшены бурными ветрами далеко в Океан. Гонимые бурями в течение многих дней, они оказались занесены к берегам вышеупомянутого острова и увидели воочию здешнюю благостную природу, после чего слухи об острове разнеслись повсюду. Поэтому и тиррены, господствовавшие на морях, задумали основать на этом острове поселение, но карфагеняне воспрепятствовали им, поскольку, с одной стороны, опасались, как бы, узнав о достоинствах острова, многие из жителей Карфагена не переселились туда, а с другой – рассматривали его как убежище на случай превратностей судьбы, если бы Карфагену грозило полное уничтожение. Ведь, господствуя на море, они могли все, со всеми своими семьями переправиться на остров, неизвестный более сильным врагам».

Сведения о благодатном огромном острове в океане очень часто присутствуют в описаниях древних авторов, начиная с Платона с его загадочной Атлантидой. Некоторые историки пытались отождествить остров Диодора Сицилийского с Мадерой, однако на последнем не имеется «судоходных рек». С большей вероятностью можно предположить, что неутомимые мореплаватели карфагеняне все же достигли Америки; а столь часто упоминаемые «ручьи сладкой воды» не что иное, как добываемый индейцами сок сахарного тростника.

Псевдо-Аристотель (один из учеников великого ученого) также подтверждает сведения Диодора о неведомом острове: «Передают, что в море за Геракловыми столбами карфагеняне обнаружили необитаемый остров, полный всевозможной растительности, полноводных судоходных рек, изобилующий удивительными плодами; остров этот находился на расстоянии многих дней плавания». Почему же карфагеняне не воспользовались своим великим открытием? Почему в Америке не обнаружены следы их пребывания? Дело в том, что власти Карфагена позаботились, чтобы случайная находка мореплавателей осталась тайной. Псевдо-Аристотель рассказывает, как карфагеняне разобрались с первооткрывателями: «Поскольку между карфагенянами часто возникали столкновения из-за обладания столь счастливым местом, – пока там никто не поселился, карфагенские власти распорядились, чтобы всякий намеревающийся туда отправиться был приговорен к смерти, а также умерщвлены все там уже побывавшие, чтобы предотвратить массовое переселение на остров, дабы не было соперников карфагенскому владычеству и могуществу».

Со временем цивилизация во всей своей красе докатилась и до Западного Средиземноморья. Греки колонизировали Сицилию, появились в непосредственной близости от поселений финикийцев в Африке, основали свои фактории в Испании. Поневоле карфагенянам пришлось не только торговать, но и воевать. Впрочем, это занятие им пришлось по вкусу, ибо до поры до времени войны были довольно удачными и велись они чужими руками.

Карфагеняне значительно расширили территорию в Ливии; и не только за счет земель коренного населения – их же соплеменники в финикийских городах вынуждены были признать власть Карфагена, причем далеко не номинально. Тяжелой данью были обложены все финикийские поселения (один только Малый Лептис ежегодно выплачивал 465 талантов), их обязали поставлять вспомогательные войска, а во избежание бунтов было приказано срыть все городские стены. Лишь старинный могучий город Утика избежал позорной участи, получив титул союзника.

Еще более жестоко карфагеняне обращались с подвластным ливийским населением. По словам Полибия, у деревенских жителей они забирали в качестве налога половину урожая, горожанам также увеличили выплаты вдвое. «При этом не было никакой пощады неимущим и никакого снисхождения; правителей отличали и ценили не тех, которые обращались с народом мягко и человеколюбиво, но тех, которые доставляли им наибольшие сборы и запасы, а с туземцами обращались крайне жестоко».

Вскоре ливийские приобретения стали лишь одной из частей карфагенских владений. В Испании они подчинили старинную тирскую колонию Гадес, а также богатейшие серебряные рудники. Еще раньше пунийцы прибрали к рукам Балеарские острова. Карфагеняне не только остановили движение греческой колонизации на запад, но и отобрали у греков западную часть Сицилии. Корсика, Сардиния и даже Мальта также были благополучно присоединены к государству, позабывшему из-за удач о принципе мирного сосуществования, которого придерживались предки.

Пунийцы ревностно оберегали свои владения. «Современник Пунических войн, отец географии Эратосфен, свидетельствует, что карфагеняне бросали в море всякого попавшего в их руки мореплавателя, который осмеливался направляться к берегам Сардинии или к Гадесу» (Моммзен). Еще более усилили могущество Карфагена, как ни парадоксально, бедствия метрополии, давшей когда-то ему жизнь. В 332 году до н. э. Александр Македонский после длительной осады взял город Тир. По свидетельству Диодора, Александр велел повесить всех юношей, защищавших стены (их «было не меньше 2 тысяч»), остальных пленных обратил в рабство (таких «оказалось больше 13 тысяч»). А другие горожане? Во время осады Тира «большая часть населения была увезена в Карфаген».

Благодаря притоку соплеменников Карфаген превратился в могущественнейшее государство Средиземноморья. По свидетельству Страбона, накануне 3-й Пунической войны карфагеняне «владели в Ливии тремястами городов, а население их города составляло 700 тысяч человек». Поражает воображение и сам город, застроенный шестиэтажными домами, и стены, сделавшие его неприступным.

Читаем описание города у Аппиана Александрийского.

«Карфаген был расположен в самой внутренней части очень большого залива и был очень похож в некотором роде на полуостров. От материка его отделял перешеек шириной в 25 стадиев. Часть города, обращенная к морю, была окружена простой стеной, так как была построена на отвесных скалах; та же часть, которая была обращена к югу в сторону материка, была окружена тройной стеной. Из этих стен каждая была высотой до 30 локтей (15 метров), не считая зубцов и башен, которые отстояли друг от друга на расстоянии 2 плетров (400 метров), каждая в 4 яруса; ширина стены была 30 футов (8,5 метра); каждая стена делилась по высоте на 2 яруса, и в ней, бывшей полой и разделенной на камеры, внизу обычно стояли 300 слонов и находились склады пищи для них. Над ними же были лошадиные стойла для 4 тысяч коней и хранилища сена и овса, а также казармы для людей, примерно для 20 тысяч пеших воинов и 4 тысяч всадников. Столь значительные приготовления на случай войны были у них раньше сделаны для размещения в одних только стенах.

Карфаген был большим городом

Гавани Карфагена были взаимно связаны, так что можно было проплывать из одной в другую: вход же в них из открытого моря был шириной в 70 футов (22 метра), и запирался он железными цепями. Первая гавань была предоставлена торговым судам, и в ней было много различных причалов; во внутренней же гавани посредине был остров, и как этот остров, так и гавань были охвачены огромными набережными. Эти набережные были богаты верфями и доками, рассчитанными на 220 кораблей, и, помимо верфей, складами, где держалось все нужное для оснащения триер».

Видимо, потомки финикийских переселенцев особым чутьем определили, откуда исходит опасность, ибо с Римом, не имевшим большого веса в тогдашнем миропорядке, в разное время было заключено несколько договоров; общий смысл последнего был таков: для римлян закрыта Сицилия, а для карфагенян – Италия. Впрочем, эти предосторожности карфагенянам не помогли. Желание властвовать над миром оказалось сильнее любых клятв и дружеских договоров.

…Они принесли в жертву от имени государства двести сыновей знатных родов; и еще не менее трехсот принесли себя в жертву добровольно.

(Диодор Сицилийский. Историческая библиотека)

Свою религию карфагеняне привезли вместе со всем скарбом из Финикии. Их боги были суровы, а некоторые и весьма жестоки.

Верховным богом Тира (соответственно, и Карфагена) являлся Мелькарт. Он покровительствовал мореплаванию и финикийской колонизации. Мелькарт очень любил подвиги; его часто изображали борющимся со зверями или чудовищами – потому греки отождествляли Мелькарта с Гераклом. Часто одеждой воинственного бога служила львиная шкура.

Богиню Тиннит (Танит) почитали во многих финикийских городах, но ее культ стоял на втором плане – после богини Астарты, и лишь в Карфагене Тиннит пользовалась особым почетом. Богиня-дева, предстающая в образе луны, повелевала небом, управляла ветром и дождем, была покровительницей плодородия и деторождения. Символом Тиннит считался голубь; она изображалась в виде крылатой женщины с лунным диском в руках, прижатых к груди. В качестве средства передвижения богиня использовала льва.

К человеческим жертвоприношениям Тиннит имеет лишь косвенное отношение, поскольку часто изображалась в паре с богом Баал-Хаммоном, и принято считать их супружеской четой. Даже обязанности у них были схожие: муж Тиннит – бог солнца – отвечал за плодородие земли и мужскую силу человека. Баал-Хаммон изображался в виде могучего старца с посохом в руке, наконечником которого был колос или сосновая шишка – символы бессмертия и мужской плодовитости. Греки отождествляли Баал-Хаммона с Сатурном.

Именно с мужем Тиннит – этим благочестивым старцем – и связана самая жестокая и бесчеловечная страница истории Карфагена. Дело в том, что Баал-Хаммону требовались человеческие жертвы, причем бог был гурманом – его аппетит могли удовлетворить только сыновья из самых знатных карфагенских семейств.

Какой родитель желает отдать собственного ребенка на публичное сожжение в печи Баал-Хаммона, если он не закоренелый фанатик? Хитрые карфагеняне нашли выход: они тайком покупали детей рабов и выращивали их для этой цели. Когда приходило время великой жертвы, карфагеняне с радостными лицами отдавали «своих» детей на съедение богу. (Радоваться полагалось не оттого, что обманули бога, но сам процесс удовлетворения жестокой похоти Баал-Хаммона считался событием праздничным.)

Жертвоприношение совершалось следующим образом (по Диодору): «У карфагенян была медная статуя Сатурна, протягивающая вперед ладони рук, наклоненные к земле так, чтобы мальчик, которого на них клали с целью жертвоприношения, соскользнул и упал прямо в глубокую огненную печь».

В конце IV века до н. э. на Карфаген разом обрушились многие несчастья. В частности, в 309 году до н. э. карфагенское войско потерпело страшное поражение под стенами Сиракуз на Сицилии. Удача настолько окрылила сиракузского тирана Агафокла, что он перенес войну на африканскую землю. Ему удалось захватить Тунет – крупный город, подвластный Карфагену. Пунийцы спешно набрали новую армию и под руководством военачальников Бомилькара и Ганнона отправили навстречу грекам. И это карфагенское войско Агафокл разбил; Ганнон погиб. Узнав о бедах карфагенян, восстали подвластные им нумидийцы.

Мятеж нумидийцев удалось подавить, но следующая неприятность пунийцев ожидала на улицах самого Карфагена. В 308 году до н. э. Бомилькар решил захватить власть в свои руки: повсюду шли уличные бои, началась страшная паника, ибо карфагеняне решили, что в город ворвались греки Агафокла.

В таких обстоятельствах вполне естественной была мысль, что на Карфаген обрушился гнев богов. О том, что жертвоприношения Баал-Хаммону были не совсем должного качества, знало слишком много людей, а потому причину недовольства особо почитаемого бога нашли скоро. «И когда был проведен строгий розыск, то среди предназначенных в жертву были найдены дети, специально подмененные и поставленные на место других, – сообщает Диодор Сицилийский. – Взвешивая все это в уме и видя теперь врага, стоящего у их стен, они были охвачены таким приступом суеверия, как будто полностью отвергли религию своих предков. Чтобы незамедлительно исправить свое упущение, они принесли в жертву от имени государства двести сыновей знатных родов; и еще не менее трехсот принесли себя в жертву добровольно».

После такого жертвоприношения жизнь Карфагена начала налаживаться. Мятеж Бомилькара подавили, а его самого предали жестокой казни. Сицилийского тирана Агафокла не только выбросили из Африки, но и принудили заплатить большую контрибуцию.

Некоторые исследователи утверждают: поскольку история пишется победителями, римляне намеренно пытались очернить Карфаген, возводя на него небылицы. Дикий обряд прибавил немало дурной славы Карфагену и являлся одним из оправданий для римлян, стерших город с лица земли.

Однако в новейшее время археологи обнаружили в подвалах храма богини Тиннит большое количество керамических сосудов с прахом младенцев. Такие же погребальные урны во множестве найдены при раскопках других пунийских городов. Впрочем, то были «дела давно минувших дней»: во времена Пунических войн ни один античный автор не упоминает о человеческих жертвоприношениях у карфагенян – они, как и остальные народы, перешли на животных. А вот сами римляне, изо всех сил старавшиеся опорочить заклятого врага, гораздо позже карфагенян отказались от страшных жертв. Источники показывают, что в трудные времена римляне пытались добиться благосклонности богов изуверским способом. Один случай описывает Тит Ливий.

В 216 году до н. э. римляне потерпели поражение при Каннах. В дополнение к этому несчастью сразу две весталки, Отилия и Флорония, были уличены в блуде – последнее событие для богобоязненных римлян было едва ли не страшнее поражения в битве с Ганнибалом. Одна весталка покончила с собой, а вторую, по традиции, живой закопали в землю около Коллинских ворот.

«Квинта Фабия Пиктора послали в Дельфы спросить оракула, какими молитвами и жертвами умилостивить богов и когда придет конец таким бедствиям; пока что, повинуясь указаниям Книг, принесли необычные жертвы; также галла и его соплеменницу, а еще грека и гречанку закопали живыми на Бычьем рынке, в месте, огороженном камнями; здесь и прежде уже проводились человеческие жертвоприношения, совершенно чуждые римским священнодействиям».

Ливий, пытаясь оправдать римлян, скромно пишет о необычности жертвы, чуждости ее римским священнодействиям. Но из цитаты видно, что подобная практика была не такой уж и редкостью, если на Бычьем рынке существовало даже определенное место для обряда. И конечно, ни религия, ни законы не запрещали такие жертвоприношения. Более того, римляне действовали по указанию Священных книг. Несколько ранее, во время тяжелой войны с галлами (225–222 годы до н. э.), римляне подобным же образом пытались умилостивить богов.

Другой автор, Плутарх, также пытается смягчить недостойные деяния римлян:

«Обычно избегающие всего варварского и чужестранного и в своих суждениях о богах следующие насколько это возможно, греческой умеренности римляне тут, когда вспыхнула эта война, вынуждены были покориться неким прорицаниям в Сивиллиных книгах и на Бычьем рынке зарыли живьем в землю двоих греков – мужчину и женщину – и двоих галлов – тоже мужчину и женщину; по этой причине и до сих пор совершаются в ноябре тайные священнодействия, видеть которые грекам и галлам воспрещено».

А вот свидетельство Орозия о подобном мероприятии:

«В третий год (227 год до н. э.) могущественные понтифики нечестивыми жертвоприношениями бессовестным образом обагрили кровью несчастный город; ибо ведь децемвиры, следуя обычаю древнего суеверия, на Бычьем рынке погребли живыми галльского мужа и галльскую женщину вместе с гречанкой. Однако то магическое действо имело обратный результат, ибо те ужасные убийства чужеземцев, которые были совершены, римляне очистили от скверны позорной гибелью своих (воинов)».

О человеческих жертвоприношениях на Бычьем рынке сообщает и Плиний Старший. Но такого рода жертвоприношения римлян более известны нам в другой форме. В 264 году до н. э. Децим Юний Брут впервые устраивает гладиаторские игры в память о своем умершем отце. На Бычьем рынке было выставлено три пары бойцов, одновременно сражавшихся друг против друга.

Что есть битва гладиаторов – театр, спорт или самое настоящее человеческое жертвоприношение? Гладиаторский бой, устроенный Брутом, был призван умиротворить дух богов. Именно как погребальная жертва, заимствованная у этрусков, гладиаторские бои будут еще долгое время проходить в честь умерших. И не случайно первый бой состоялся именно на Бычьем рынке, который, согласно сведениям античных авторов, и был местом принесения людей в жертву.

Позже пролитие на арене крови гладиаторов станет любимым зрелищем римлян. Индустрия жестокого развлечения развивалась и требовала новых, необычных грандиозных жертв. Кровавые жернова уничтожат сотни тысяч жизней на потеху толпе. Накануне спуска воды из Фуцинского озера в 52 году Клавдий устроил навмахию (морскую битву), в которой участвовало 19 тысяч гладиаторов на 100 кораблях, разделенных на два враждебных флота: «сицилийский» и «родосский». И это только один бой!..

В течение 16 лет войны с римлянами в Италии Ганнибал ни разу не уводил своих войск с поля битвы; подобно искусному кормчему, он непрерывно удерживал их в повиновении; огромные полчища, к тому же не однородные, но разноплеменные, сумел охранить от возмущений против вождя и от междоусобных раздоров.

(Полибий. Всеобщая история)

В начальной истории Карфагена войско состояло из народных ополченцев. Однако пунийцы – нация торговая, и меч в руки брали весьма неохотно. Ко времени Пунических войн они настолько обленились, что предпочитали воевать наемной армией. Карфагенская знать лишь служила в так называемом «священном отряде» и поставляла командиров для разноплеменного воинства. Конечно, Карфаген, будучи одним из богатейших городов мира, мог себе это позволить. И все шло хорошо, когда очередная война была победоносной, противник слабым, а добыча и жалованье удовлетворяли аппетиты войска. Но, поскольку наемники сражались не за родину, а исключительно за деньги и военную добычу, они не привыкли (и не хотели) стойко переносить трудности войны, а невыплата или хотя бы задержка жалованья довольно часто превращала их во врагов по отношению к работодателям.

Почти насильственно мобилизовывались и подвластные Карфагену ливийцы. Однако у жителей Ливии из-за грабительских налогов и презрительного отношения к ним пунийцев защищать интересы Карфагена желания было не больше, чем у наемников. Во время периодически возникавших мятежей и они часто принимали враждебную сторону. Аппиан Александрийский говорит, что после 1-й Пунической войны «ливийцы были раздражены на них за избиение 3 тысяч своих сограждан, которых карфагеняне распяли за то, что они перешли на сторону римлян».

Чтобы управлять разноязыкой, склонной к неповиновению массой, необходимо было обладать незаурядным талантом. Человек, который виртуозно вел к победам такое войско, вызывает восхищение даже у врага карфагенян – Полибия:

«В течение 16 лет войны с римлянами в Италии Ганнибал ни разу не уводил своих войск с поля битвы; подобно искусному кормчему, он непрерывно удерживал их в повиновении; огромные полчища, к тому же не однородные, но разноплеменные, сумел охранить от возмущений против вождя и от междоусобных раздоров. В войсках его были ливийцы, иберы, бигуры, кельты, финикийцы, италийцы, эллины – народы, не имевшие по своему происхождению ничего общего между собой ни в законах, ни в нравах, ни в языке, ни в чем бы то ни было ином. Однако мудрость вождя приучила столь разнообразные и многочисленные народности следовать единому приказанию, покоряться единой воле, при всем непостоянстве и изменчивости положений, когда судьба то весьма благоприятствовала ему, то противодействовала. Вот почему нельзя не дивиться даровитости вождя в Ганнибале и не утверждать с уверенностью, что, начни он осуществление своего замысла с других частей мира и закончи римлянами, Ганнибал довел бы благополучно свое дело до конца».

Нумидийский всадник из армии Ганнибала

У карфагенян была великолепная конница, состоявшая в основном из нумидийцев – искуснейших наездников. После покорения Испании ее народы также пополнили ряды конницы Ганнибала. Ее превосходство над римской было неоспоримо, именно всадники обеспечили пунийцам важнейшие победы. Впрочем, и поражением в последней битве 2-й Пунической войны карфагеняне обязаны коннице: нумидийский царь Масинисса перешел на сторону римлян, и таким образом самое эффективное оружие обратилось против пунийцев.

В карфагенском войске состояли и другие признанные мастера своего дела – балеарские пращники. Казалось бы, занятие нехитрое, и материал для стрельбы валялся прямо под ногами. Приспособление для стрельбы представляло собой ремень (или веревку), сложенный вдвое. Один конец ремня сворачивался в петлю и надевался на кисть пращника. В центре имелось расширение для метательного снаряда, а второй конец оружия пращник сжимал в кулаке. Затем воин вращал пращу над головой и в момент самого сильного взмаха отпускал свободный конец ремня (или веревки).

Все просто, но необходимо было запустить камень во врага и попасть в него (а не в лоб стоящего рядом товарища), подобрать такой снаряд, чтобы он не выскользнул во время раскручивания пращи. Это уже большое искусство, которому жители Балеарских островов обучались всю жизнь.

«Оружие островитян составляют три пращи, одну из которых они обматывают вокруг головы, другую – вокруг туловища, а третью держат в руках, – рассказывает Диодор Сицилийский. – Во время боевых действий они мечут камни, намного большие, чем другие (пращники), и притом с такой силой, что кажется, будто снаряды посылает катапульта. Поэтому при штурме крепостных стен они поражают (воинов), стоящих между зубцами, нанося им тяжелые раны, а в сражениях пробивают щиты, шлемы и любой доспех. Стреляют они так метко, что почти никогда не бьют мимо цели. Причина того – постоянные упражнения с самого детства, поскольку матери заставляют маленьких детей (то и дело) стрелять из пращи, а целью является прикрепленный к шесту хлеб: обучающийся не получает еды, пока не попадет в хлеб, – только тогда мать позволяет ему взять и съесть (этот хлеб)».

Диодор повествует о весьма странных обычаях народа, в совершенстве владевшего пращой. Хотя они не касаются противостояния Рима и Карфагена, но весьма интересны.

«Во время свадебного пира родственники и друзья, сначала самый старший, затем следующий по возрасту и все прочие в порядке (старшинства) соединяются с невестой, причем последним удостаивается этой чести жених. Нечто особенное и совершенно необычное совершают они и при погребении покойных. Тело разрезают деревянными (ножами), кладут части его в сосуд, а сверху насыпают множество камней». С камнями все ясно: каким оружием сражался, с тем и отправляйся в мир иной, но зачем покойника резать на части?

Женщины были самой большой слабостью жителей Балеарских островов. «Туземцы превосходят всех прочих людей женолюбием, испытывая к женщинам столь сильную склонность, что если приплывшим сюда морским разбойникам случается где-то похитить женщин, островитяне отдают взамен трех, а то и четырех мужчин».

Самое интересное, что к деньгам балеарцы были вовсе равнодушны, впрочем, в этом была своя разумная логика. «Серебряными и золотыми монетами они никогда не пользуются и вообще запрещают ввозить их на остров… Таким образом, чтобы на добро их не покушались, они сделали так, что накопление серебра и золота им чуждо. Поэтому, в соответствии с таким решением, когда островитяне в старину участвовали в походах карфагенян, они не привозили на родину денег, но в качестве платы им всегда давали женщин и вино». Можно сказать, что лучшие в мире пращники не стоили Карфагену и гроша. Впоследствии жителей Балеарских островов римляне широко использовали в своих армиях, воевавших по всему миру. Правда, Риму они стали обходиться дороже, ибо каменные ядра для пращи заменяли более эффективными свинцовыми.

Пунийцы обладали страшнейшим оружием, которого римляне не имели, – боевыми слонами. Их атака была страшна в психологическом отношении и чрезвычайно губительна. Однако римляне научились бороться и с ними, иногда им удавалось развернуть обезумевшее стадо гигантских животных на самих карфагенян, и последним было вдвойне обидно гибнуть под мощными копытами собственных слонов.

Довольно широко использовали карфагеняне и артиллерию. К примеру, в 3-ю Пуническую войну Карфаген выдал по требованию римлян 3 тысячи катапульт.

Что касается военно-морского флота, то здесь Карфагену принадлежала пальма первенства. «Этого и следовало ожидать, – замечает Полибий, – ибо знание морского дела у карфагенян восходит к глубокой старине, и они занимаются мореплаванием больше всех народов». К началу 1-й Пунической войны на Средиземном море неоспоримо господствовал карфагенский флот.

Пунийский флот в основном состоял из триер (судно, где по каждому борту весла были в три ряда; иначе об этом говорят: в три яруса, на трех палубах) и пентер (судно с пятью рядами весел). Морская тактика карфагенян заключалась в том, чтобы пробить вражеский корабль бронированным носом собственного судна либо, проходя мимо борта корабля противника, сломать весла. Оттого корабли карфагенян отличались маневренностью и скоростными качествами.

Несмотря на то, что карфагеняне являлись потомственными кораблестроителями, они следили за всеми новинками в морском деле. В III веке до н. э. весьма славились корабли, производимые на острове Родос. Одно такое судно в 1-ю Пуническую войну сражалось под карфагенским флагом, и Полибий восхищается его великолепной маневренностью, а также дерзостью и безумной храбростью команды. Дело происходило под Лилибеем, на Сицилии. Римляне блокировали город с суши и с моря, так что ни одно карфагенское судно не могло войти в гавань Лилибея.

«Тогда некий знатный гражданин Ганнибал, по прозванию Родосец, предложил, что проникнет в Лилибей… С радостью выслушали это предложение карфагеняне, но не верили в его осуществление, так как римский флот стоял на страже у входа в гавань. Между тем Ганнибал снарядил свой собственный корабль и вышел в море.

Древние гребные суда: триера (вверху) и пентера

На следующий день, гонимый попутным ветром, вошел в гавань на виду у всех римлян, пораженных его отвагой.

На другой день он немедля пустился в обратный путь. Между тем римский консул с целью надежнее охранить вход в гавань снарядил ночью десять быстрейших кораблей, сам стал у гавани и наблюдал за происходящим; тут же было и все войско. По обеим сторонам от входа в гавань корабли подошли возможно ближе к лагунам и с поднятыми веслами выжидали момента, когда карфагенский корабль будет выходить, чтобы напасть на него и захватить.

Родосец вышел в море на глазах у всех и до того изумил неприятелей дерзостью и быстротою, что не только вышел невредимым со своим кораблем и командою и миновал неприятельские суда, остававшиеся как бы в оцепенении, но, отойдя на небольшое расстояние вперед, остановился и вызывающе поднял весло. При быстроте его гребли никто не дерзнул выйти против него в море, и Ганнибал с единственным кораблем ушел, к стыду всего неприятельского флота. Так как он повторял то же самое многократно и впоследствии, то оказал карфагенянам большую услугу: их он извещал обо всех нуждах осаждаемых, ободрял, а римлян повергал своей смелостью в смущение».

И все же римляне с присущим этому народу упорством не оставляли надежды изловить наглеца.

«Они попытались было запереть устье гавани плотиною. Но на очень многих пунктах попытки их при значительной глубине моря не вели ни к чему: все, что ни бросали они в море, не держалось в нем на месте, но при самом опускании в воду относилось в сторону и разбивалось на части волною и быстрым течением».

Наконец, в одном месте подводной плотины сел на мель карфагенский четырехпалубник, который по примеру Родосца выходил по ночам в море. Корабль, по словам Полибия, «сколочен был замечательно искусно».

Римляне захватили это судно и посадили на него отличную команду. Ночью, как обычно, в гавани Лилибея появился Родосец. На обратном пути он не придал значения тому, что вместе с ним гавань покидает карфагенский четырехпалубник, а когда увидел, что на нем отнюдь не пунийская команда, было уже поздно. «Корабельные воины, превосходившие карфагенян численностью и состоявшие из отборных граждан, взяли верх, и Ганнибал попал в плен. Овладев и этим прекрасно сколоченным кораблем, римляне приспособили его к битве и теперь положили конец смелым попыткам проникать в Лилибей».

Многие римляне, чтобы решить победу, добровольно выходили на единоборство; немало было и таких, которые шли на явную смерть, на войне ли за спасение прочих воинов, или в мирное время за безопасность отечества.

(Полибий. Всеобщая история)

В отличие от карфагенян римляне комплектовали войско из своих граждан. Военная служба считалась почетной обязанностью. Причем эту обязанность мог исполнять не каждый: граждане, чей имущественный ценз был ниже 400 драхм, не имели возможности служить в пехоте или коннице – в крайнем случае, последних отправляли на презираемый легионерами флот. Кроме имущественного ценза, имелись ограничения по возрасту, физическим и нравственным качествам. Каждый гражданин до 46-летнего возраста был обязан совершить 10 походов в коннице или 20 – в пехоте. Никто не имел права занять государственную должность прежде, чем совершит 10 годичных походов.

Естественно, боеспособность римской армии была гораздо выше карфагенской. Сражались легионеры не за деньги, а за отечество, свои дома, жен, детей; мобилизация при возникновении опасности происходила мгновенно.

Дисциплина римской армии не шла ни в какое сравнение с карфагенской. Чтобы оценить степень повиновения долгу, послушаем рассказ Тита Ливия об ужаснейшем случае, получившем название «Манлиев правеж».

В 340 году до н. э., в консульство Тита Манлия Торквата (консул – высшее военное и гражданское должностное лицо Рима), Рим вел войну с латинами. Драться предстояло с племенем, родственным римлянам и по языку, и по обычаям, и по роду вооружений. Чтобы не было какой-нибудь ошибки, войску запретили сходиться с врагом вне строя.

Римские легионеры (Бронзовые статуи).

снаряжение легионера

Однажды в разведку с турмой всадников отправился сын консула – Тит Манлий. На свою беду, он столкнулся с дозором тускуланских всадников во главе с Гемином Месцием, «прославленным среди своих и знатностью, и подвигами». Короткая перебранка закончилась тем, что хвастливый Гемин вызвал на поединок Тита Манлия.

«Гнев ли подтолкнул храброго юношу, или боялся он покрыть себя позором, отказавшись от поединка, или же вела его неодолимая сила рока, только, забыв об отчей власти и консульском приказе, он очертя голову кинулся в схватку, не слишком заботясь о том, победит ли он или будет побежден. Когда остальные всадники, словно ожидая представления, подались в стороны, в образовавшемся пустом пространстве противники, наставив копья, пустили коней вскачь навстречу друг другу. Они столкнулись, и копье Манлия проскочило над шлемом врага, а копье Месция оцарапало шею лошади. Они развернули коней, Манлий первый изготовился для нового удара и сумел вонзить копье между ушей лошади; от боли конь встал на дыбы, начал изо всех сил трясти головой и сбросил всадника. Пока противник, опираясь на копье и щит, поднимался после грузного падения, Манлий вонзил ему копье в шею, и, выйдя через ребра, оно пригвоздило Месция к земле. Сняв вражеские доспехи, Манлий возвратился к своим и, окруженный радостным ликованием, поспешил в лагерь, а потом и в консульский шатер к отцу, не ведая своей грядущей участи: хвалу ли он заслужил или кару.

– Отец, – сказал он, – чтобы все видели во мне истинного твоего сына, я кладу к твоим ногам эти доспехи всадника, вызвавшего меня на поединок и сраженного мною.

Услышав эти слова, консул отвернулся от сына и приказал трубить общий сбор; когда воины собрались, он молвил:

– Раз уж ты, Тит Манлий, не почитая ни консульской власти, ни отчей, вопреки запрету, без приказа, сразился с врагом и тем в меру тебе доступного подорвал в войске послушание, на котором зиждилось доныне римское государство, а меня поставил перед выбором – забыть либо о государстве, либо о себе и своих близких, то пусть лучше мы будем наказаны за наш поступок, чем государство станет дорогой ценою искупать наши прегрешения. Послужим же юношеству уроком, печальным, зато поучительным, на будущее. Конечно, ты дорог мне как природный мой сын, дорога и эта твоя доблесть, даже обманутая пустым призраком чести; но коль скоро надо либо смертью твоей скрепить священную власть консулов на войне, либо навсегда подорвать ее, оставив тебя безнаказанным, то ты, если подлинно нашей ты крови, не откажешься, верно, понести кару и тем восстановить воинское послушание, павшее по твоей вине. Ступай, ликтор, привяжи его к столбу.

После столь жестокого приказа все замерли, словно топор был занесен у каждого над головою, и молчали скорее от ужаса, чем из самообладания. Но, когда из разрубленной шеи хлынула кровь, все стоявшие дотоле, как бы потеряв дар речи, словно очнулись от чар и дали вдруг волю жалости, слезам и проклятиям. Покрыв тело юноши добытыми им доспехами, его сожгли на сооруженном за валом костре и устроили похороны с такой торжественностью, какая только возможна в войске; а Манлиев правеж внушал ужас не только в те времена, но и для потомков остался мрачным примером суровости».

Существовала в римском военно-уголовном законодательстве еще одна жуткая традиция, именуемая децимацией. Суть ее состояла в наказании смертной казнью по жребию каждого десятого при коллективных преступлениях и в случае ненахождения виновного. Самый известный пример – децимация, проведенная Марком Крассом во время Спартаковской войны. Тогда два римских легиона были разбиты арьергардом Спартака; причем многие воины, спасаясь бегством, бросили личное оружие.

Плутарх пишет:

«Красс вновь вооружил разбитые части, но потребовал от них поручителей о том, что оружие свое они впредь будут беречь. Отобрав затем 500 человек – зачинщиков бегства – и разделив их на 50 десятков, он приказал предать смерти из каждого десятка по одному человеку – на кого укажет жребий. Так Красс возобновил бывшее в ходу у древних и с давних пор уже не применявшееся наказание воинов; этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами, совершающимися у всех на глазах».

Децимация применялась редко, потому что мужество никогда не покидало римлян, и случай с легионерами Красса – исключительный. Гораздо чаще римляне, не задумываясь, жертвовали своей жизнью, причем даже не по необходимости, а следуя велению души либо подчиняясь сомнительным предсказаниям прорицателей.

Во время Латинской войны, когда произошел «Манлиев правеж», как рассказывает Ливий, «обоим консулам было во сне одно и то же видение: муж, более величественный и благочестивый, чем обычный смертный, объявил, что полководец одной стороны и войско другой должны быть отданы богам преисподней и матери земле; в каком войске полководец обрек в жертву рати противника, а с ними и себя самого, тому народу и той стороне даруется победа. Консулы рассказали друг другу о своих сновидениях и решили принести жертвы как для отвращения гнева богов, так вместе с тем и для исполнения одним из консулов воли рока, если гадания по внутренностям будут согласными со сновидениями.

Когда ответы гаруспиков подтвердили невысказанную, но уже укрепившуюся в душах консулов уверенность, они призвали легатов и трибунов и, дабы во время боя добровольная смерть консула не устрашила войско, открыто объявили о воле богов; после того они уговорились между собою, что ради народа римского обречет себя в жертву тот из консулов, на чьем крыле римское войско начнет отступать».

Под натиском латинов дрогнуло левое крыло римлян, которым командовал консул Публий Деций. В общем-то ничего страшного не произошло – просто гастаты, первая линия римского строя, не выдержав натиска, отошли к принципам, занимавшим вторую линию, а третья линия, состоявшая из опытных триариев, вообще не вступала в дело. Тем не менее консул без лишних раздумий вскочил на коня и бросился в самую гущу врагов. Он погиб, но враги были повержены. Вещий был сон или нет, однако против фанатиков устоять трудно.

Еще один пример самопожертвования, весьма сомнительного с точки зрения целесообразности. В 362 году до н. э. в Риме произошло землетрясение. Прямо посреди форума возникла большая трещина; народ в страхе бросал в бездонную пропасть все, что было ценного в городе, чтобы умилостивить богов. Марк Курций, «юный и славный воин», в полном вооружении и с конем, убранным со всей пышностью, бросился в пропасть. Очередной подземный толчок соединил края разверзнувшейся земли.

В честь храброго воина назвали Курциево озеро – римляне умели чтить своих героев, они делали все, чтобы ни один достойный поступок не остался незамеченным. Это и было одной из причин, побуждавших граждан совершать подвиги. Римляне разработали целую систему поощрений и наград: материальных и моральных. Заслуженные легионеры получали повышенное жалованье. Воин, первым взошедший на крепостную стену, получал стенной венок; ценной наградой считался венок за спасение гражданина во время битвы. И конечно, пределом мечтаний любого военачальника была возможность прокатиться по улицам родного города в триумфальной колеснице.

Жизненный путь римлянина был чем-то сродни пути самурая, – то есть являлся подготовкой к смерти. Прощание с покойным весьма походило на подведение итогов всей его жизни и было весьма действенным агитационным мероприятием.

«Так, когда умирает кто-то из знатных граждан, прах его вместе со знаками отличия относят в погребальном шествии на площадь к так называемым рострам, где обыкновенно ставят покойника на ноги, дабы он виден был всем: в редких лишь случаях прах выставляется на ложе, – описывает печальную процедуру Полибий. – Здесь пред лицом всего народа, стоящего кругом, всходит на ростры или взрослый сын, если таковой оставлен покойным, или же кто-нибудь другой из родственников и произносит речь о заслугах усопшего и о совершенных им при жизни подвигах. Благодаря этому в памяти народа перед очами не только участников событий, но и прочих слушателей живо встают деяния прошлого, и слушатели проникаются сочувствием к покойнику до такой степени, что личная скорбь родственников обращается во всенародную печаль.

Затем после погребения с подобающими почестями римляне выставляют изображение покойника, заключенное в небольшой деревянный киот, в его доме на самом видном месте. Изображение представляет собою маску, точно воспроизводящую цвет кожи и черты лица покойника. Если умирает какой-либо знатный родственник, изображения эти несут в погребальном шествии, надевая их на людей, возможно ближе напоминающих покойников ростом и всем сложением. Люди эти одеваются в одежды с пурпурной каймой, если умерший был консул или претор, в пурпурные, если цензор, наконец – в шитые золотом, если умерший был триумфатор или совершил подвиг, достойный триумфа. Сами они едут на колесницах, а впереди несут пучки прутьев, секиры и прочие знаки отличия, смотря по должности, какую умерший занимал в государстве при жизни. По-дошедши к рострам, все они садятся по порядку на кресла из слоновой кости. Трудно представить себе зрелище более внушительное для юноши честолюбивого и благородного, – восторгается Полибий. – Неужели в самом деле можно взирать равнодушно на это собрание изображений людей, прославленных за доблесть, как бы оживших, одухотворенных? Что может быть прекраснее этого зрелища?

Далее, мало того что оратор говорит о погребаемом покойнике; по окончании речи о нем он переходит к повествованию о счастливых подвигах всех прочих присутствующих здесь покойников, начиная от старейшего из них. Таким образом непрестанно возобновляется память о заслугах доблестных мужей, а через то самое увековечивается слава граждан, совершивших что-либо достойное, имена благодетелей отечества становятся известными народу и передаются в потомство. Вместе с тем – и это всего важнее – обычай поощряет юношество ко всевозможным испытаниям на благо государства, лишь бы достигнуть славы, сопутствующей доблестным гражданам. Сказанное подтверждается нижеследующим: многие римляне, чтобы решить победу, добровольно выходили на единоборство; немало было и таких, которые шли на явную смерть, на войне ли за спасение прочих воинов, или в мирное время за безопасность отечества. Далее, иные власть имущие в противность всякому обычаю или закону умерщвляли родных детей, потому что благо отечества ставили выше самых тесных кровных связей».

Одного лишь патриотизма было, конечно, мало, чтобы побеждать врагов, которых у Рима было великое множество. Нужна была хорошо организованная армия; и здесь народ-воин преуспел немало. Вместо трудноуправляемой неповоротливой греческой фаланги, которой требовалась ровная местность, римляне изобрели новую тактическую единицу – легион. Что же он из себя представлял? В разные исторические периоды количество воинов в легионе было различным: во времена императора Августа оно достигало 7 тысяч человек; самыми малочисленными были легионы Цезаря – обычно они не превышали 3–4 тысяч человек (впрочем, и с такими легионами Цезарь воевал успешно).

А каким был римский легион во время Пунических войн? Его численный состав можно найти у Полибия: он определялся «в 4200 человек пехоты, или в 5 тысяч, если предвидится более трудная война». Каждому легиону придавался отряд конницы в 300 человек. Основу римской тактической единицы составляла тяжеловооруженная пехота, набиравшаяся из состоятельных граждан. В составе легиона они разделялись на три разряда – гастаты, принципы и триарии.

Гастаты выстраивались в первой линии легиона. Это были самые молодые воины, вооруженные мечом, двумя дротиками (метательными копьями), имевшие защитные доспехи.

Второй эшелон легиона образовывали принципы – воины среднего срока службы. Их вооружение было примерно одинаковым с гастатами, довольно подробное его описание есть у Полибия.

«В состав его, прежде всего, входит щит шириною в выпуклой части в два с половиной фута, а длиною в четыре фута; толщина же щита на ободе в одну пядь. Он сколочен из двух досок, склеенных между собой бычьим клеем и снаружи обтянутых сначала холстом, потом телячьей кожей. Далее, по краям сверху и снизу щит имеет железные полосы, которые защищают его от ударов меча и позволяют воину ставить его наземь. Щит снабжен еще железною выпуклостью, охраняющею его от сильных ударов камней, сарис и всякого рода опасных метательных снарядов.

Кроме щита в состав вооружения входит меч, который носят у правого бедра и называют иберийским. Он снабжен крепким, прочным клинком, а потому и колет превосходно, и обеими сторонами наносит тяжелый удар. К этому нужно прибавить два метательных копья, медный щит и поножи. Копья различаются на тяжелые и легкие. Помимо всего сказанного они украшают шлем султаном, состоящим из трех прямых перьев красного или черного цвета почти в локоть длиною. Утвержденные на верхушке шлема перья вместе с остальным вооружением как будто удваивают рост человека и придают воину красивый и внушительный вид. Большинство воинов носит еще медную бляху в пядень ширины и длины, которая прикрепляется на груди и называется нагрудником. Этим и завершается вооружение. Те из граждан, имущество коих определяется цензорами более чем в 10 тысяч драхм, прибавляют к остальным доспехам вместо нагрудника кольчугу».

Третью линию в легионе образовывали триарии. Это были ветераны, в возрасте 40–50 лет, прошедшие десятки битв. В их вооружении было одно отличие (если сравнивать с гастатами и принципами) – вместо дротика триариям полагалось тяжелое короткое копье.

Легиону полагалось иметь 1200 гастатов, столько же принципов и 600 триариев; недостающее количество дополнялось легковооруженными воинами, не прошедшими имущественный ценз. Полибий, однако, замечает:

«Если число солдат превышает 4 тысячи, соответственно изменится распределение солдат по разрядам, за исключением триариев, число которых всегда остается неизменным».

Легковооруженным беднейшим гражданам также полагались меч, дротики и легкий щит. Кроме того, на голове они носили «гладкую шапку, иногда волчью шкуру или что-нибудь в этом роде как для покрытия головы, так и для того, чтобы дать отдельным начальникам возможность отличать по этому знаку храбрых в сражении от нерадивых». Их копье имело одну хитрость: «наконечник его длиною в пядень и так тонок и заострен, что непременно гнется после первого же удара, и потому противник не может метать его обратно; иначе дротиком пользовались бы обе стороны» (Полибий).

Способ ведения боя был весьма прост – все было настолько регламентировано, что руководить легионом мог любой избранный консул, даже если он не имел никакого для этого призвания. Легион в сражении описал Тит Ливий:

«Когда войско выстраивалось в таком порядке (гастаты – принципы – триарии), первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знаменами стояли на правом колене, выставив вперед левую ногу и уперев плечо в щит, а копья, угрожающе торчащие вверх, втыкали в землю; строй их щетинился, словно частокол.

Если и принципы не добивались в битве успеха, они шаг за шагом отступали к триариям (потому и говорят, когда приходится туго: дело дошло до триариев). Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, как бы закрывая ходы и выходы, и нападали на врага единой сплошной стеною, не имея уже за спиной никакой поддержки. Это оказывалось для врагов самым страшным, ведь думая, что преследуют побежденных, они вдруг видят, как впереди внезапно вырастает новый строй, еще более многочисленный».

Высокая маневренность легионов позволяла войску молниеносно перестраиваться даже во время битвы: например, организовывать проходы, чтобы в них беспрепятственно прошли разъяренные слоны противника либо отошли в тыл легковооруженные воины или потрепанные в битве гастаты. Даже гениальный Ганнибал по достоинству оценил преимущества римского строя, хотя он многократно побеждал римлян. Во время войны в Италии Ганнибал применил римскую тактику построения и боя, а также вооружил собственную пехоту по римскому образцу.

Самая совершенная в мире римская пехота неизменно побеждала во всех войнах, что велись на территории Италии. И пока это происходило, римляне не придавали значения остальным родам войск. Немногочисленная конница больше использовалась для преследования поверженного противника, чем для самой битвы. За это небрежение к всадникам римляне дорого заплатят в сражении под Каннами.

Во флоте у Рима и вовсе не было необходимости, коль до 1-й Пунической войны все противники римлян были сухопутными и сражения происходили исключительно на территории Италии.

Сицилии домогались как римлянин, так и карфагенянин. Равные в своих стремлениях и силах, они одновременно помышляли о власти над миром.

(Луций Анней Флор. Эпитомы)

Молодые хищники – Рим и Карфаген – активно расширяли свои владения, пока их границы не приблизились друг к другу. Точкой соприкосновения стал благодатный во всех отношениях остров в Средиземном море. Он-то и явился причиной кровавых войн соперников, претендовавших на главенствующую роль в мире.

Первые 500 лет своей истории Рим оставался исключительно сухопутным народом. В это время народ-воин оспаривал первенство на Италийском полуострове. И вот, «победив Италию, римский народ дошел до пролива и остановился, подобно огню, который, опустошив пожаром встречные леса, постепенно затихает, натолкнувшись на реку, – пишет Флор. – Вскоре он увидел вблизи богатейшую добычу, каким-то образом отторгнутую, словно оторванную от Италии. Он воспылал страстным стремлением к ней, а поскольку ее нельзя было привязать ни насыпью, ни мостами, решил, что ее следует взять силой и присоединить к материку с помощью войны».

Флор имел в виду, конечно же, Сицилию. Но лакомый кусок оказался занятым. Восточная часть острова подчинялась Сиракузам. Более обширными были владения карфагенян. Карфаген в ту пору безраздельно властвовал в Западном Средиземноморье и даже не рассматривал Рим в качестве серьезного соперника. Тем более что Рим и Карфаген в 306 году до н. э. заключили договор, по которому для римлян была закрыта Сицилия, а для карфагенян – Италия.

Бесстрашных хозяев «италийского сапога» подобные условности ничуть не смутили – уж очень хотелось иметь под каблуком богатейший остров. А когда у государств появляется желание воевать, причина для войны всегда находится. В случае с Римом и Карфагеном ее доставили кампанские наемники – мамертинцы (люди Марса).

Античные солдаты удачи незадолго до описываемых событий служили сиракузскому тирану Агафоклу. После его смерти в 282 году до н. э. нужда в наемниках отпала: сиракузяне их рассчитали, и тем пришлось отправляться обратно в Италию. На беду, на пути мамертинцев оказался город Мессана (ныне Мессина), при виде которого у наемников пропало желание спешить к родным италийским очагам. Да ничего хорошего их там и не ждало – привыкшие к войне, богатой добыче, роскошной жизни, они не представляли себя за плугом или гончарным кругом.

Сицилия, самый большой остров в Средиземном море

Мессана была крупнейшим после Сиракуз городом на Сицилии. Мамертинцы, по словам Полибия, «давно уже с завистью взиравшие на красоту и общее благосостояние города, воспользовались первым удобным случаем, чтобы захватить город. Будучи допущены в город как друзья, они завладели им, часть жителей изгнали, других перебили, а женщин и детей несчастных мессанян, какие кому попались в руки при самом совершении злодеяния, кампанцы присвоили себе, засим остальное имущество и землю поделили между собой».

Неслыханная удача наемников в Мессане оказалась заразительной. На юге Италии, как раз напротив Мессаны (через пролив), лежал богатый город Регий. Во время войны с царем Пирром (античным Ричардом Львиное Сердце) жители Регия попросили помощи у Рима. Им был послан отряд в 4 тысячи человек во главе с Децием Кампанцем. Они уберегли город от Пирра, но позже жители Регия пожалели, что не оказались под властью эпирского царя. Защитники Регия, «соблазняемые благосостоянием города и богатством отдельных регийских граждан, нарушили договор… выгнали одних граждан, умертвили других и завладели городом». Некоторое время мятежники пользовались добычей, как мамертинцы в Мессане, пока римляне расправлялись со своими с врагами. А расправившись, заперли солдат удачи в захваченном городе и взяли его штурмом. «Одержав верх в сражении, римляне большую часть врагов истребили при самом взятии города, потому что те в предвидении будущего защищались отчаянно: в плен взято было более 300 человек. Пленные были отправлены в Рим, где по приказанию консулов выведены на площадь, высечены и по обычаю римлян все обезглавлены секирой» (Полибий).

Наемники же, захватившие Мессану, «не только владели спокойно городом и землею, но еще сильно тревожили в пограничных странах карфагенян и сиракузян, к тому же значительную часть Сицилии обложили данью». В самих Сиракузах начались раздоры, и наличие в войске наемников грозило повторением сценария с Мессаной и Регием. Спас государство от заразной напасти молодой одаренный военачальник Гиерон (стал властителем Сиракуз и известен в истории как царь Гиерон II). Он отправился в поход против мятежной Мессаны. Построив войско для битвы, Гиерон в первых рядах разместил сиракузских мамертинцев. Когда сражение началось, сиракузяне повернули обратно к своему городу, а наемников Гиерон оставил сражаться. Все они оказались перебитыми своими же собратьями.

Затем Гиерон разбил войско мамертинцев на равнине и осадил разбойничью столицу. После нескольких лет осады положение мамертинцев стало катастрофическим. Они не могли сдаться Гиерону, ибо понимали, что их ждет судьба товарищей по оружию из Регия; защищаться же не имели возможности. И мамертинцы выбрали третий вариант: предпочли отдаться во власть более сильного покровителя. При этом наемники разошлись во мнении: часть их желала призвать карфагенян, прочие – римлян. В результате со страха послали просьбы о помощи и тем и другим.

Монеты: мамертинская и (внизу) серебряная октодрахма Гиерона II

Римляне никак не могли принять какое-либо решение. Им очень хотелось заполучить хотя бы часть Сицилии. Кроме того, «было совершенно ясно, – передает Полибий настроение хозяина Италии, – что, если римляне откажут в помощи мамертинцам, карфагеняне быстро овладеют Сицилией; ибо, имея в своих руках Мессану, которая передалась им сама, карфагеняне должны занять вскоре и Сиракузы, так как почти вся Сицилия была уже в их власти. Прозревая это и находя для себя невозможным выдавать Мессану и тем самым дозволить карфагенянам как бы сооружение моста для переправы в Италию, римляне долгое время обсуждали положение дела».

С другой стороны, им предлагалось вступить в союз с такими же разбойниками, которых они накануне захватили в Регии и публично обезглавили. Кроме того, появление римлян на Сицилии нарушило бы все договоры с Карфагеном и было равносильно объявлению войны сильнейшему государству. Потому сенат, так ничего не решив, передал вопрос на рассмотрение народному собранию.

Партия войны победила. Моммзен весьма красочно описал важнейший шаг римлян в собственной истории: «Это было одно из тех мгновений, когда всякие расчеты откладываются в сторону и когда одна только вера в собственную звезду и в звезду отечества дает смелость схватить руку, протягиваемую из мрака будущности, и идти по ее указанию, не зная куда».

Римляне взяли разбойников под свое покровительство и велели одному из консулов, Аппию Клавдию, оказать им помощь. «И вот, – сообщает Флор, – под видом помощи союзникам, а на деле из-за того, что вводила в соблазн, хотя и пугала новизна предприятия, этот грубый, этот пастушеский и поистине сухопутный народ показал (а уверенность в своих силах у него была), что отважным воинам неважно, как и где сражаться: на конях или на кораблях, на суше или на море».

Аппий Клавдий (Изображение на монете)

У римлян были большие проблемы с флотом – то есть его не было совсем. В 264 году до н. э. консул переплыл Мессанский (Мессинский) пролив, по словам Аврелия Виктора, «на рыбачьем судне, с целью разведать расположение врагов… Вернувшись в Регий, он захватил пяти-весельное судно неприятеля с помощью сухопутных войск и переправил на нем в Сицилию целый легион». Пока Рим длительно готовился к этому решительному шагу, карфагеняне поставили в Мессане свой гарнизон. Однако мамертинцы, как только узнали о высадке римлян, «частью угрозами, частью хитростью вытеснили карфагенян из кремля и передали Мессану Аппию Клавдию. Так у римлян появился первый город за территорией Италии, именно с Мессаны начался путь римского легионера к власти над миром.

Мессана довольно легко попала в руки римлян, но право владеть ею пришлось отстаивать в упорной борьбе. Карфагенского военачальника Ганнона, заботам которого был поручен город мамертинцев, сограждане распяли на кресте, «обвинив его в выдаче кремля по безрассудству и трусости», а сами пытались отвоевать потерянный город. К карфагенянам присоединился Гиерон из Сиракуз. Жернова конфликта завертелись, увеличивая обороты и вовлекая новые и новые силы. Это было начало 1-й Пунической войны.

Воевать римляне умели. Хотя они впервые с мечом вышли за пределы полуострова, двери Януса почти всегда держали распахнутыми. (Двери храма этого бога в мирное время закрывались, а во время войны оставались распахнутыми.)

Приличия ради, Аппий Клавдий отправил послов к Гиерону и карфагенянам с просьбой оставить мамертинцев в покое и не доводить дело до войны – римляне были готовы к войне, но считали нужным оправдаться в любом конфликте, по крайней мере, в собственных глазах. Римляне никогда не бывали виновной стороной: и на этот раз «только после того, как ни одна сторона не вняла ему, Аппий вынужден был отважиться на битву и решил начать нападение с сиракузян. Он вывел войско из лагеря и построил его в боевой порядок; царь сиракузян быстро вышел ему навстречу. После продолжительного жаркого боя Аппий одолел неприятеля и прогнал всех бегущих до самого вала. Сняв доспехи с убитых, он возвратился в Мессану, а Гиерон в страхе за самую власть с наступлением ночи поспешно удалился в Сиракузы.

Узнав на следующий день об отступлении сиракузян, Аппий почувствовал себя смелее и решил напасть на карфагенян немедленно. Солдатам своим он отдал приказ готовиться поскорее и на рассвете выступил в поход. В сражении с неприятелем он многих истребил, а остальных принудил спасаться поспешным бегством в ближайшие города. После этих побед Аппий ходил теперь беспрепятственно по разным направлениям, опустошал поля сиракузян и союзников их, причем никто не выступал против него в открытое поле. Наконец он расположился у самых Сиракуз и начал осаду города» (Полибий).

Римлян перестали мучить сомнения насчет целесообразности сицилийской авантюры, как только пришли известия об успехах Аппия Клавдия. На остров были отправлены оба консула, избранные на следующий год; им вручили всю армию, которая имелась у Рима на то время. Сведения о ее численности мы находим у Полибия: «У римлян всего войска, не считая союзников, 4 римских легиона, которые набираются ежегодно; в каждом из них 4 тысячи пехоты и 300 конных воинов».

Фортуна, эта капризная богиня, продолжала покровительствовать римлянам. По сообщению Евтропия, «жители Тавромения, Катаны и еще более 50 городов» были приняты под покровительство воинственных пришельцев.

Над своей дальнейшей судьбой задумался и дальновидный правитель Сиракуз – Гиерон. После недолгих размышлений он пришел к выводу, «что расчеты римлян на победу более основательны, чем карфагенян», и отправил посольство к консулам с предложением мира и союза. «Римляне согласились на это больше всего из-за продовольствия: они опасались, что при господстве карфагенян на море им будет отрезан подвоз съестных припасов откуда бы то ни было, тем более что и переправившиеся прежде легионы терпели сильную нужду. По условиям договора царь должен был возвратить римлянам пленных без выкупа и сверх того заплатить сто талантов серебра» (Полибий). Так римляне неплохо заработали и приобрели союзника, а владения карфагенян на острове стали совсем ничтожны. Но эти последние крохи они принялись яростно защищать.

Семь месяцев римляне осаждали город Акрагант, и если бы не римские терпение и настойчивость, если бы у карфагенян был другой противник, то город бы выстоял.

Под Акрагантом чаша весов победы часто склонялась то в одну, то в другую сторону. Римляне испытывали недостаток провианта точно так же, как и осажденные. В пору созревания хлеба они разбрелись по полям собирать урожай, причем из-за длительности осады утратили бдительность. Враг решил, что настал удобный момент для вылазки, и это действительно было так.

Часть карфагенян напала на римский лагерь и бродивших в поисках съедобного легионеров, другая часть – на боевое охранение. «Как случалось не раз и прежде, превосходство в дисциплине спасло римлян, ибо смертью наказывается у них каждый, кто покинет свое место или совсем убежит с поста, – сообщает Полибий причину неудачи карфагенян в этой вылазке. – Поэтому и теперь римляне оказали мужественное сопротивление неприятелю, во много раз превосходившему их численностью, и, хотя много потеряли своих, еще больше истребили врагов. Наконец они окружили кольцом тех карфагенян, которые почти уже прорвали валы, часть их истребили, а остальных, тесня и избивая, загнали в город».

Против римского упорства были бессильны и прибывшие из Африки свежие карфагенские войска вместе с самым страшным оружием – слонами. Акрагант пал и был разграблен; в руки римлян попало большое число пленных и множество всякой добычи.