ПОСЛЕСЛОВИЕ

К моменту окончания первой мировой войны, то есть в ноябре 1918 года, под властью большевиков находилось уже 27 губерний европейской части России, на территории которых проживало около 70 млн. человек, — это составляло половину населения Российской империи до вступления ее в войну. Приграничные территории — Польша, Финляндия, республики Прибалтики, Украина, Закавказье, Средняя Азия и Сибирь — либо отделились и образовали самостоятельные государства, либо были заняты белыми. Сфера влияния коммунистов распространялась на срединные территории бывшей империи, населенные преимущественно великороссами. Надвигалась гражданская война, в ходе которой Москве предстояло отвоевать силой оружия большую часть ее пограничных владений и сделать попытку закрепиться в Европе, на Ближнем Востоке и в Средней Азии. Наступала новая фаза революции, фаза экспансии.

Первый год большевистского правления не только запугал народ беспрецедентным массовым непредсказуемым террором, он породил в нем глубокую растерянность. Тот, кто выживал среди террора, должен был полностью переоценить все ценности: то, что раньше почиталось за благо и вознаграждалось, теперь считалось злом и было чревато наказанием. Такие традиционные добродетели, как вера в Бога, милосердие, терпимость, патриотизм, трудолюбие, были объявлены новым режимом проклятым наследием обреченного старого мира. Убийство и грабеж, ложь и клевета поощрялись, если совершались во имя правого дела, как его понимала новая власть. Все теряло смысл:

«Жил человек где-нибудь за Нарвской заставой, выпивал утром положенный ему самовар, в обед опоражнивал полбутылки водки, читал «Петроградский листок» и, когда раз в год случалось какое-нибудь убийство, — возмущался по крайней мере на неделю. А теперь?

Об убийствах, сударь мой, и писать перестали; сообщают, напротив, о том, что за вчерашний день, мол, всего только тридцать человек укокошили и сотню-другую ограбили... Значит, все обстоит благополучно. А что кругом происходит — лучше и в окно не выглядывать. Сегодня с красными флагами идут, завтра с хоругвями. Сегодня Корнилова убили, завтра он воскрес. Послезавтра Корнилов не Корнилов, а Корнилов Дутов и Дутов Корнилов, и все они вовсе не офицеры и не казаки, и даже не русские, а чехословаки, и откуда эти чехословаки — никто не поймет... Мы ли с ними воюем, они ли с нами воюют, убили Николая Романова, не убили, кто кого убил, кто куда сбежал, почему Волга больше не Волга, а Украина не Россия, почему немцы обещают отдать нам наш Крым, откуда гетман, какой гетман, почему у него шишка под носом?.. Почему мы не в сумасшедшем доме?..»¹

Общие условия были настолько неестественны, здравый смысл и чувство благопристойности подвергались такому надругательству, что в глазах большинства населения страны новый режим становился чем-то чудовищным и непредсказуемым, бедствием, которому невозможно сопротивляться, которое нужно вытерпеть и переждать, которое исчезнет так же внезапно, как и возникло. Однако, как показало время, надежды эти оказались тщетными. Ни у русских, ни у народов, оказавшихся под их владычеством, в течение десятилетий не было ни малейшей передышки: для выживших и переживших революцию не было возврата к обычной жизни. Революция знаменовала только начало всех скорбей.