XII

ПОХОД НА МОСКВУ

Весенний успех вскружил голову вождям Доброволии. Очищение Дона от большевиков, занятие Слободской Украины, выход на Волгу в связи с неизменным благоволением союзников подавали надежду на самое отрадное будущее.

Надо было не терять момента и добивать врага. Все требовали движения вперед. Войска рвались по инерции. Спекулянты — в целях расширения поля своей деятельности. Политики из особого совещания и окружавшая их чиновничье-аристократическая свора — для того, чтобы предупредить занятие Москвы Колчаком.

Сибирский правитель России в окружении эс-эров пугал южно-русских вандейцев. В случае верховенства колчаковского правительства им чудились новые беды и напасти вместо того благополучия, на которое они рассчитывали при воцарении министров Деникина.

— На Москву! — исступленно вопили монархисты, которые в честь этого лозунга начали даже издавать погромную газету под тем же именем.

— Хоть цепочкой, хоть цепочкой, но дотянуться бы до Москвы, — заявлял на совещании высших военных начальников ген. И. П. Романовский, начальник деникинского штаба.

Командующий Донской армией ген. В. И. Сидорин указывал на опасность стремительного марша вперед, без закрепления позиций сзади и без упорядочения тыла, но его голос остался в меньшинстве.

Осенью 1918 года сам глава особого совещания ген. Драгомиров в разговоре со мной не считал нужным молчать о том, что ближайшая цель Добровольческой армии — движение на Волгу, на соединение с Колчаком. Теперь про это забыли думать.

Тогда, в 1918 году, Доброволия представляла из себя еще слабую организацию и не смела мечтать о «спасении» единой и великой одними собственными силами. Теперь она выросла, окрепла, обнаглела и не желала итти у других на поводу. Колчак теперь казался нежелательным конкурентом, а в случае занятия Москвы Деникиным — тяжелой обузой.

Добровольческая армия, вместо стремления на восток, навстречу Колчаку, ринулась на запад, в Приднепровскую Украину.

Временный успех сопутствовал ей и здесь. 18 августа, через два с половиной месяца после падения Харькова, добровольцы заняли мать городов русских.

«Чудный Днепр снова увидел Добровольческие войска и своих детей кубанцев», — добавляли «Донские Ведомости» красочный мазок к серой официальной телеграмме о занятии Киева.

Но еще ранее этого события прозвучал велеречивый приказ ген. Деникина:

«Я приказал войскам ген. Шкуро двигаться на Москву».

«Народный герой», убаюканный славою, в это время с большей охотою пропадал в тылу, преимущественно в Кисловодске, где он приобрел себе недурную дачу. Частенько он разъезжал и по другим городам, упиваясь восторгами толпы, фимиамом лести и всякими спиртуозами. Он имел свой поезд и ездил всюду, сопровождаемый собственным хором песенников и балалаечников.

Буржуазия с усердием чествовала верного цербера своих капиталов, он же услаждал ее слух своими ура-патриотическими выкриками и игрой своего хохлацкого хора. Бешеная лезгинка завершала каждое торжество. Лезгинка была настоящим национальным гимном «волков» и их сумбурного вождя, превращавшего свою жизнь и свое дело в сплошную шутовскую оргию. Казалось, что этот деникинский генерал из всего богатого архива монархии, которую силилась восстановить Доброволия, признавал лишь один «всешутейший и всепьянейший собор» Петра Великого и знать не хотел никакого другого порядка.

Проезжая из тыла на завоевание Москвы, «герой», по обыкновению, остановился в веселом Ростове, чтобы набраться мужества в театре-кабаке, именуемом «Гротеск». Толпа спекулянтов и героев тыла приветствовала его аплодисментами; дамы «нашего круга» забросали цветами; ловкий конферансье произнес приветственную речь.

— Даю вам слово, — ответил почетный гость кабака, — что на возвратном пути из Москвы на родную Кубань я буду в Ростове и в первую очередь загляну в «Гротеск».

В этом и так никто не сомневался.

Шкуро отправился завоевывать Москву, а Ростов, спокойный за свое благополучие, предался веселью.

«Обстановка на фронте изменилась, и сразу произошла, так сказать, демобилизация обывательских чувств, бывших в напряжении, — констатировали «Донские Ведомости» 22 июля.1 — Рассеялся страх, притупилось сознание необходимости всем жертвовать для победы над врагом, и даже простое чувство самосохранения уступило место типичной русской беспечности. Общественные зрелища широко открыли свои гостеприимные двери. Рекламные столбы пестрят афишами, на первой странице газет крупными буквами объявляется публике о различных «Буффах», кабарэ, «гвоздях сезона», чемпионах мира, а из городской хроники мы узнаем об открытии и процветании многообразных клубов… Есть только публика и ее лакеи. Вторые исполняют то, что продиктуют им капризы первой. -

«Донские Ведомости», № 156, от 22 июля, статья М. Рудина: «Работающие на оборону».

«Я устала, хочу веселья», — говорит публика. — «К вашим услугам!» — заявляют служители сцены и думают: — Лишь бы платили деньги». И преподносят «Тайны гарема», «Адскую любовь». А весною кричали о святости искусства, о воспитательном значении театра.[77] Было даже намерение у части сценических деятелей, — которое звучало как угроза, — уехать в Совдепию».

Теперь уже не только не боялись большевиков, а думали о Москве.

Москва… Все бредило ею.

На восток, на Колчака, более не оборачивались.

Глухо прозвучало в июле известие о том, что части Кавказской армии, перебравшиеся на левый берег Волги, в районе Эльтонского озера, вступили в связь с уральскими казаками, левым флангом колчаковско-го воинства.[78]

До Урала ли было теперь!

— Нам уже близка Москва! — провозгласил в Ростове ген. Богаевский, вторично побывавший на «фронте». Этот «фронт» — где-то возле Миллерова, переименованного в Калединовск, в расположении вечно формировавшегося и никогда не сформировавшегося Клястицкого гусарского полка. Атаман, разумеется, прибыл на полковой праздник и наглядно проявил свои государственные способности, с наслаждением скушав обед и согласившись на зачисление себя в списки достославного полка.[79]

Деникин в это время тоже был почтен, только не гусарами, а профессорами: Киевский университет избрал его своим почетным членом. Триумфальное шествие в Москву что-то затянулось. Нетерпение общества возрастало. Газетам приходилось успокаивать горячие головы. «Донские Ведомости» в конце июля гремели.[80] «Волевая дряблость, неустойчивость настроения, обывательская мягкотелость, присущие нашему обществу, особенно характерно выявляются тогда, когда общество находится в состоянии ожидания. Та часть нашего общества, которая остается в тылу, не умеет даже ожидать. Ее ожидание пассивно, между тем как в истинно гражданском обществе активно и самое ожидание. Эта активность проявляется в неуклонной нравственной поддержке, в непоколебимости настроения, в доверии и спокойствии. В наши дни, после того, как ген. Деникин объявил поход на Москву, общество ожидает известий о вступлении освободительных войск в первопрестольную… Ожидает с нетерпением. Нетерпение понятно и похвально, как свидетельство всеобщего желания поскорее покончить с большевиками. Но слишком часто это нетерпение переходит в недовольство, в брюзжание, в скептицизм. Мы ожидаем приятного известия о падении советской Москвы, как средство, которое окончательно успокоило бы наши усталые нервы, и только».

В глубокий тыл, в Ростов и Новочеркасск, изредка начали доходить слухи о том, что на фронте далеко не все обстоит благополучно.

Официальные сводки без конца жужжали о цветах. Так, в связи с занятием Харькова сообщалось:

«Войска доблестной Добровольческой армии были встречены населением Харькова с цветами и криками ура. В манифестации в честь Добровольческой армии принимали участие рабочие; только в отдельных домах засели коммунисты и чины чрезвычайки и обстреливали войска. Нами взяты 2500 пленных, три бронепоезда, один танк, отнятый большевиками у французов под Одессой».[81]

«При вступлении в Обоянь 2-го Корниловского ударного полка жители осыпали цветами офицеров и ударников», — сообщал «собственный корреспондент» харьковского «Вечернего Времени».[82]

— Чем дальше продвигались мы на север, — рассказывал однажды в Новочеркасске, в моем присутствии, поручик Корниловского полка П. И. Микулин, — тем все больше и больше чувствовали отчужденность населения от нас. Особенно это сказывалось на севере Воронежской и в Орловской губернии. Тамошнее население, увы, уже свыклось с Советской властью. Наши порядки им уже непонятны. Дичатся нас, смотрят как на выходцев с того света, боятся даже разговаривать с нами.

Сами войска и их начальство вели себя так, что население освобожденных мест могло только желать скорейшего их ухода.

Официальные приказы, а также тогдашняя белая пресса, при всей своей понятной сдержанности, дают не мало материала для того, чтобы судить о поведении войск и об отношении к ним населения.

«На полях Донецкого округа, — гласил приказ всевеликому войску Донскому от 3 июня, № 870, -тыловыми частями войск производятся массовые потравы хлебов и трав без крайней к тому нужды. Если так будет продолжаться дальше, население может остаться без хлеба и сена, и тем лишиться необходимого корма. Командирам и местным административным властям приказываю немедленно прекратить произвольную потраву, не останавливаясь перед самыми крайними мерами наказания виновных и предания последних военно-полевому суду. При необходимости производства войсковыми частями покосов на общественных нолях, таковые должны быть указываемы местными властями и только на отведенных ими местах разрешаю пасти лошадей и скот, принадлежащий тыловым воинским частям. Представителей высшей военной и административной власти, замеченных в неисполнении настоящего приказа, я буду привлекать к строжайшей ответственности».[83]

«До сведения моего дошли слухи, — писал кубанский атаман в приказе от 7 августа № 925, - что кубанскими частями и одиночными казаками чинятся насилия над жителями местностей, занятых кубанцами. Поступают также и заявления официальных лиц с просьбой принять меры против этих насилий. С глубокой грустью узнал я, что некоторые казаки не только не понимают величия совершающихся событий, но и не сознают высокого долга воина. Я не могу допустить мысли, что кубанцы забыли своих славных предков-запорожцев и их завет — защищать слабых и беззащитных от насилий и насильников, а веру православную от поругания».

«До меня дошли сведения, — писал ген. Деникин в приказе от 22 августа, — что при прохождении войск по населенным местностям Малороссии отдельные малодисциплинированные части производят бесплатную реквизицию имущества; отдельные воинские чины насильственно отбирают имущество у мирных жителей, позволяют себе поступки, не совместимые с высоким воинским званием. Случаи эти остаются нерасследован-ными, виновные не наказываются и пострадавшие мирные жители не вознаграждаются за убытки».[84]

Приказ оканчивается угрозой насильникам и предписанием составлять акты о грабежах и представлять их губернаторам.

В Харькове, в день вступления в него добровольцев, произошел весьма характерный инцидент, описанный в суворинском «Вечернем Времени», которое шло следом за армией и открывало филиалы в разных городах, внедряя в толщи добровольцев истинно-русскую погромную идеологию.

Среди харьковцев, чествовавших добровольцев, появилась и артистка Валер, величайшая преступница, так как она играла в театре и при большевиках. Некоторые патриоты из местных, желая показать свою политическую непорочность перед белыми, потребовали удаления скомпрометированной артистки из залы.

Есаул Н. П. Синельников не воздержался и крикнул:

— Какая мерзость! Гнать эту сволочь!

Но его осадил брат артистки. Произошла драка. На другой день оба дрались уже не на кулаках, а огнестрельным оружием, при чем пылкий есаул погиб бесславной смертью дуэлянта.

Пьянство стало неизлечимой болезнью как тыловиков, так и фронтовиков. В этом отношении побил рекорд сам командующий Добровольческой армией ген. Май-Маевский. Милюков, проживая в Париже, довольно метко охарактеризовал этот поход чьим-то четверостишием в своих «Последних Новостях»:

Уже водили до Орла
Вожди хмельные батальоны;
Им снились дивные дела
И восстановленные троны.

Про не в меру тучного «Май-Мая» рассказывали, что он не мог заняться никаким делом с утра, не проглотив предварительно бутылки водки. Харьковцы не раз наблюдали его кутежи в обществе низкопробных артисток. «Дрозды»[85] однажды поднесли ему мундир своего полка, т. е. погоны и шапку с малиновым верхом. В депутации участвовал старый «дрозд», военный следователь, поручик 3., который рассказывал мне, что в штабе Май-Маевского по этому важному случаю трое суток шло беспробудное пьянство.

Стоит ли после этого удивляться тому, что осенью, когда Деникин прибыл в Харьков на совещание, в штабе Добровольческой армии долго не могли отыскать карты театра военных действий. Этот факт зафиксирован, видимо, со слов ген. Сидорина, Григорием Николаевичем Раковским в его книге «В стане белых».[86]

«Мною замечено, — писал командир «цветного» корпуса ген. Кутепов в приказе от 30 сентября 1919 г. № 277, - что некоторые офицеры в последнее время кутят на устраиваемых с благотворительной целью вечерах, производят скандалы, появляются в нетрезвом виде на улицах и в других общественных местах, ведут себя несоответственно званию офицера. Предупреждаю, что замеченных в этом буду предавать суду».[87]

Но что было взять с младших, когда сами старшие подавали соблазнительный пример.

С Украины доходили вести о погромах. Дома, в Ростове их кое-как удалось предотвратить, к великому неудовольствию черносотенцев.

«Вечернее Время», самая близкая к фронту газета, по обыкновению, защищала погромщиков:

«В этих эксцессах виноваты сами евреи плохим отношением к Добровольческой армии. Почему они до сих пор не заявили ни одного протеста по поводу того всероссийского погрома, который учинен, главным образом, Бронштейном?»[88]

Вождь всего воинства, ген. Деникин, в беседе с депутацией от евреев высказался примерно в том же духе: — Повлияйте на еврейскую молодежь, образумьте ее. Пусть она отрешится от своих симпатий к большевикам.[89]

Вождь духовный, смиренный киевский митрополит Антоний, так ответил этой же делегации, просившей его выступить против погромов:

— Евреи предварительно должны отозвать из советских учреждений своих соплеменников.[90]

Погромы продолжались. Войска бесчинствовали. А «Вечернее Время» приходило в ужас от того равнодушия, которое проявляло неблагодарное освобожденное население к делу Добровольческой армии.

В Курске для марковской конной части потребовалось 2000 подков. Военные власти решили использовать общественную благотворительность. Осчастливленный город пожертвовал… десять подков. Всего-на-все!

«Кузнецы и владельцы лошадей! Вас просят устыдиться!» — допекали нерачительных жертвователей суво-ринские молодцы, помещая в своей газете ироническое обращение «благодарного населения» к добровольцам:

Вы красные сняли оковы, — Ваш подвиг не будет забыт: Я жертвую вам две подковы На тысячу конских копыт.[91]

«Боже мой, — патетически восклицал в «Вечернем Времени» некий Руслан, автор обличительной статьи «Гражданская повинность». — Да когда же это произойдет этот геологический переворот, чтобы и камни устыдились. Для армии надо не просить, а требовать, как это делали большевики».[92]

Не лучше дело обстояло с пожертвованием теплой одежды, которою запасались осенью в виду наступающих холодов.

«Мы уже два дня обращаем внимание курского общества на то ужасное положение, в котором находятся солдаты доблестной 1-й дивизии», — вопило курское «Вечернее Время».[93]

Куряне расшевелились и пожертвовали… одну шубу. «Курск — город классической спячки и обывательского эгоизма, — распинались суворинцы. — Шуба из курского сочувствия, — вот и все, что покамест имеют здесь добровольцы. Однако в этой шубе много не навоюешь».[94]

Куряне и знать не хотели, что добровольцы сражаются за их благополучие.

«То, что происходит сейчас в Курске, — продолжало вопить «Вечернее Время», — эта жуткая картина приходящих санитарных поездов, переполненных ранеными, которых никто из населения не встречает, от которых в панике разбегаются шкурники-извозчики, не желающие их перевозить, эти грустные вести из лазаретов, перевязочных и эвакуационных пунктов, где почти отсутствует общественная помощь и где, как рыба об лед, бьется безо всякой поддержки военное общество, — все это не может быть терпимо далее ни одного часу».[95]

Газета недоумевала, почему же тогда «измученный и ограбленный большевиками город с таким нетерпением ждал добровольцев».

«Где слыхано или видано, — писал в газету некий поручик Таранов, перевернувший свою фамилию сзади наперед, так что получился псевдоним «Вонарат», — чтобы на территории, занятой добровольцами, десятки раненых измученных воинов были без пищи четыре дня? Это именно было в Курске. Как-то странно: никаких обязанностей, но мильон претензий. — «Почему отдали Орел? Почему медлят с Москвой? Ах, почему?» Да потому, милые куряне, что с вами вообще далеко не уедешь, потому что ваш тыл все время держит за хвост наш фронт, что расстройство и пустота тыла тормозят все, что ваше равнодушие способно охладить самые горячие порывы».[96]

«Раненые герои дали нам хлеб. Неужели мы их оставим без хлеба?» — такой ударный лозунг появился в «Вечернем Времени».[97]

Ни просьбы, ни требования, ни угрозы, ни насмешки не могли разбудить курян.

Не лучше дело обстояло в Харькове. Здесь деникинская власть просуществовала сравнительно долго. Но население, даже верхние слои, ничуть не сроднилось с добровольцами и не восхищалось порядками белых.

В первые дни после занятия Харькова осважные[98] газеты писали:

«Молодежь, — студенты, учащиеся и рабочие, воспламененные порывом добровольцев, спешат записываться в их части. В первый же день записалось до 10000 человек».

Это сообщение оказалось ложью, рассчитанной на доверчивый глубокий тыл. В действительности, население избегало общения с добровольцами. На городские выборы едва явилась 1/7 часть избирателей. Рабочие поголовно бойкотировали выборы. Об этом писала ростовская газета «Приазовский Край».[99]

Тотчас же по приходе белых промышленные и торговые круги г. Харькова, в «патриотическом» порыве, поднесли Добровольческой армии бронепоезд, но только на словах. Обещание прозвучало, а в жизнь не претворилось.

«Они, как свиньи, своим бессердечием подтачивают великий дуб, жолудями которого кормятся», — клеймило харьковцев «Вечернее Время».[100]

Более правильной оценки буржуазия не могла найти. Оставалось только удивляться, почему после этого суворинцы не затрубили отбой и не стали ратовать за прекращение войны, начатой ради благополучия этих свиней. Низы определенно высказывались против Доброволии; верхи ничем не хотели поступиться для своего же блага. Для кого же и для чего дальнейшая борьба?

К сожалению, осважная пресса не делала таких выводов. Напротив, забыв о том, что писали вчера, сегодня газеты с пеной у рта доказывали полное единение Доброволии и русского общества. Среди моря упреков и оскорблений по адресу буржуазии такие статьи звучали диссонансом. Но их приходилось помещать, иначе газетчикам дали бы расчет.

В сентябре представители крупной промышленности юга России, большей частью прочно укоренившиеся в далеком тылу, отправили в Харьков особую депутацию, чтобы поднести почетную награду, «золотое оружие»[101], ген. Май-Маевскому. Тыловые тузы тоже отказывались жертвовать на армию, но генералов услаждали ничего не стоящими бирюльками.

Глава депутации, известнейший московский богач С. Н. Рябушинский, приветствуя двенадцатипудового «героя», сказал:

— Дай бог вам, доблестный полководец, этим золотым георгиевским мечом сразить большевизм так, как святой Георгий-победоносец своим копьем сразил змея в защиту христианства.[102]

«Вчера командующий Добровольческой армией ген. Май-Маевский увидел яркое подтверждение того, насколько русское общество идет в полном единении с Добровольческой армией и как высоко ценит оно заслуги доблестных вождей», — писало харьковское «Вечернее Время»,[103] забыв про бездушные курские «камни» и про харьковских «свиней».

Если добровольческие вожди иногда получали от «русского общества» вещественные доказательства признательности, то рядовые офицеры и солдаты, которым не удалось набить карманы при очередном погроме, могли утешать себя только надеждами на будущие блага. Начальство же и пресса кормили их одними дифирамбами.

«Из глубины истории, — писал ген. Кутепов в приказе от 7 сентября № 04717 по случаю занятия Курска, Львова и Рыльска, — встают образы русских чудо-богатырей, и вы, их потомки, равны им. Пусть в сердце каждого наградой за нечеловеческие усилия будет сознание, что пройден еще один тяжелый этап на путях к златоглавой Москве и что в этот момент сотни тысяч людей, освобожденных вашими подвигами, благословляют вас».[104]

«Цветные войска» Кутепова уже видели эти «благословения» освобожденных. Видели, что на них смотрят не как на освободителей, а как на завоевателей.

Сам глава «цветных войск», ген. Кутепов, недавний капитан Преображенского полка, как нельзя лучше воплощал в себе все черты завзятого кондотьера. Пресса, даже само «Вечернее Время», иногда весьма откровенно высказывала свой взгляд на поход на Москву как на завоевание, Кутепова же расценивала как двойника испанских конквистадоров, покорителей Мексики, Перу и других внеевропейских государств. Для этого стоит только прочесть статью Н. Н. Брешко-Брешковского в № 10 курского «Вечернего Времени».

«Если вы были в Мадриде, наверно видели в картинной галерее Прадо кисти Веласкеза портрет Хозе Альвардо. Этот офицер, во славу Бурбонов и Габсбургов, завоевал в Новом Свете целые страны. Завоевал с горстью таких же, как и он сам, храбрецов и дерзких искателей буйных романтических приключений. Молодой генерал-лейтенант внешностью своей весьма и весьма напоминает конквистадора, и не только внешностью. Но Хозе находился в лучших условиях. Он воевал с безоружными дикарями, Кутепов с вооруженными до зубов красноармейцами, дерущимися с бешенством отчаяния и ведомыми целой фалангой опытных офицеров генерального штаба.

В завоеванных губерниях он мудро правит. Он успевает объезжать завоеванные города.

Воспитанный в гвардейских традициях славной петровской бригады,[105] ген. Кутепов, как истинный рыцарь, чуток до щепетильности к чести офицерского мундира. Он требует и умеет властно подтвердить Свое требование, чтобы каждый офицер его корпуса без страха и упрека и с достоинством носил и свой мундир и свои погоны.

Таков внешний и духовный портрет одного из лучших, самых героических вождей Добрармии, идущего со своим железным корпусом по большой московской дороге, чтобы освободить иверские святыни».

В настоящее время это словоизвержение брехливого публициста можно принять за злую, но довольно тонкую сатиру.

Двойник испанских авантюристов…
Большая московская дорога…

Конечная цель — сокровища Кремля и Иверской часовни.

В самом деле, чем не портрет крупного бандита?

Примечания:

1

Причем само слово «кадеты» на кубанской «балачке» произносилось с ударением на первом слоге.

7

Так в мировую войну солдаты звали служащих Союза Городов.

8

Яман — по-татарски худо, нехорошо.

9

Покажите, пожалуйста, ваше оружие.

10

Тут находятся винтовки.

77

Тогда Круг воспретил всякие зрелища. См. XI главу.

78

«Донские Ведомости», № 168, от 23 июля.

79

Донские Ведомости», № 218.

80

Донские Ведомости», № 156.

81

«Донские Ведомости», № 136, от 14 июня.

82

«Вечернее Время», Харьков, № 38.

83

«Донские Ведомости», № 132, от 9 июня.

84

«Донские Ведомости», № 194.

85

Офицеры и солдаты Дроздовского полка.

86

Издана в 1920 г. в Константинополе.

87

«Вечернее Время», Курск, № 7.

88

«Вечернее Время», Курск, № 3.

89

«Вечернее Время», Курск, № 3.

90

Там же.

91

«Вечернее Время», Курск, № 26, от 29 октября.

92

«Вечернее Время», Курск, № 26, от 29 октября.

93

«Вечернее Время», Курск, № 15.

94

Там же.

95

Там же.

96

Там же.

97

«Вечернее Время», Курск, № 10, от 12 октября.

98

Осваг — осведомительно-агитационный отдел деникинского правительства

99

«Приазовский Край», № 256.

100

«Вечернее Время», Курск, № 6.

101

Шашка с золоченым эфесом, с припаянным георгиевским крестиком и с георгиевским темляком.

102

«Вечернее Время», Харьков, № 63, от 13 сентября 1919 г.

103

Там же.

104

Там же.

105

1-я бригада 1-й гвардейской пехотной дивизии, в которую входили Преображенский и Семеновский полки, сформированные при Петре Великом.