XVI

КОЛДУНЬЯ В ШАПКЕ-НЕВИДИМКЕ

— Справимся на фронте с большевиками, пойдем в тыл бить спекулянтов, — грозил однажды «народный герой» ген. Шкуро.

— Тут-то наверняка расшибем себе голову, — заметили ему боевые соратники.

Развитие спекуляции являлось естественным и неизбежным последствием того строя, который царил на юге России. Ее порождали священное право собственности, свобода товарообмена, обилие денежных знаков при недостатке товаров, а отнюдь не какая-нибудь особенно злая воля, ничуть не более преступная, чем при обыкновенной купле-продаже.

Донской публицист Сисой Бородин дал довольно меткую характеристику спекуляции, хотя и в общих чертах, и указал причины, почему борьба с нею безуспешна.

«Всеведущая, вездесущая и всемогущая спекуляция спокойно избегает кар, — писал он в «Донских Ведомостях».[176] — Она всюду чувствуется, но никак никто ее не поймает. Правительства юга России думают поймать соблазнительную греховодницу и «повесить ее между двух столбов на перекладине». От всей души желаем увидеть спекуляцию в лице ее дельцов повешенной.

Но кого же мы повесим? И сколько нужно столбов с перекладинками? Не будет ошибкой, если скажем: да не меньше миллиончика для одного Дона с Кубанью и Тереком.

Кто спекулирует? Да все, кому есть охота и кто чужим добром не брезгует. Все, кого нужда гоняет и кто хочет на большие барыши посидеть в ресторанчике за круглым столиком с бутылочкой.

Посмотрите в Ростове и стольном городе Черкасском на упитанных и прилизанных господинчиков и смело ведите их на перекладинку: то все спекулянты чистокровные, ошибки не будет никакой. Спекулируют и бабы кривянские, потеряв стыд и совесть: на базаре берут за фунт масла последний ермак[177] из рук офицера хромого или чиновника захудалого».

Публицисту-законодателю и полковнику генерального Штаба было крайне неудобно в официозе приводить конкретные примеры бьющей в глаза спекуляции и называть имена.

А стоило бы! Хотя бы для истории.

Спекулировал, но крупно, очень крупно, богатейший донской туз Николай Елпидифорович Парамонов, действительный властелин Дона, так как «богатство — господство».[178] Его агент Воронков влип с покупкой мешков для хлеба и в разгаре «борьбы», т. е. воплей о спекуляции, попал на казенные хлеба. На защиту па-рамоновского приказчика выступил «приказчик души Каледина» ген. Сидорин, командующий Донской армией. Он послал тюремной администрации приказание немедленно освободить Воронкова, грозя в противном случае прислать вооруженную силу. Перепуганная администрация не осмелилась ослушаться! Еще бы! В демократическом казачьем государстве вся армия и весь флот были к услугам либерального Парамонова!

Спекулировали кадеты, члены особого совещания деникинского правительства. М.М. Федоров, один из таких правителей, довольно искусно спекульнул имуществом РОПИТ'а,[179] добившись передачи его в собственность частной компании, которую он сам возглавлял.[180]

16 августа екатеринодарская стража арестовала юрисконсульта особого совещания Вячеслава Васильевича Жукова по обвинению в том, что он, заведуя кооперативом служащих особого совещания, выписывал товар яко бы для кооператива, а на самом деле для спекуляции через посредство некой г. Шабельниковой. На допросе сановный «спасатель отечества» показал, что он страдает повышенной сексуальной потребностью и идет на все требования женщин, этим и объясняется, почему он передавал Шабельниковой квитанции на товар, выписанный для особого совещания.[181]

Спекулировали пятигорские кооператоры Ш. и Б., посаженные, наконец, в тюрьму.[182]

Спекулировал комендантский адъютант г. Новочеркасска поручик Вальдберг, привозя из Харькова сахар и продавая его на рынок по повышенным ценам.

Спекулировали, в виде постоянного промысла, графини, княгини, баронессы, сенаторши, их превосходительства и их высокопревосходительства.

В довершение всего за попытку спекулировать мукою был отрешен от должности и предан суду председатель 2-го корпусного суда Добровольческой армии генерал И. А. Панов.

Спекуляция шла за белыми армиями. Очищалась местность от советских войск, и воздух тотчас же заражался спекуляцией. Деревенский производитель безбоязненно старался драть втридорога с перекупщика. Последний не имел оснований щадить городского покупателя.

Официозы уставали печатать восторженные резолюции сходов освобожденных мест о том, что «население» приветствует светлые дни торжества порядка и законности над насилием. В тех же номерах, в отделе «Известия с мест», раздавались душераздирающие вопли из тех же самых станиц по поводу неслыханной спекуляции.

«Особенно сильно беспокоит обывателя базар, — сообщалось в «Донские Ведомости» в июле 1919 г. из крупной Нижне-Чирской станицы, центра 2-го Донского округа. — Мясо здесь в весьма ограниченном количестве. Молоко и яйца отсутствуют, зелень и ягоды тоже. Вообще базарная площадь поражает своей пустынностью. Не едут на базар казаки: ничего им там для своих нужд достать нельзя, ничего не дает спекулирующий город в обмен на их продукты. И каждая подвода берется с бою, встречается бешеным натиском бегущих навстречу обывателей. Многие объясняют эти явления существующей здесь нормировкой цен. Стража принимает очень деятельное участие в базарной торговле. Часто можно видеть полицейского, развешивающего и отпускающего публике картофель. С базаром в Чирах весьма и весьма неладно».[183]

«Спекуляция ожесточает население, — в свою очередь писал в июле же корреспондент из Великокняжеской, центра Сальского округа. — Цены растут ежедневно и с каждым днем грозят дойти до городских даже на предметы сельского, местного хозяйства. Три недели назад мясо стоило 2 руб. 50 коп. фунт, теперь 5 руб., и то лишь благодаря таксе. Значительно способствуют росту цен наехавшие в станицу персы, торгующие сластями и орехами. Изюм, покупаемый в Новороссийске 13 руб. фунт, здесь 28 руб. Такие же проценты берутся и на другие товары».[184]

Не лучше дело обстояло и в Каменской, главной станице Донецкого округа. Отсюда в августе сообщали в «Донские Ведомости»:

«Спекулянтов, занимающихся торговлей сахаром, медом и т. д., много. На местную толкучку многие интеллигенты несут от нужды продавать вещи, чтобы купить съестного. Каменские домовладельцы побили рекорд во всех отношениях, потому что цены на квартиры повышаются с каждым днем. Квартира в июле стоила 20–30 руб. в месяц теперь за нее требуют 120–130 руб.».[185]

Недаром ведь везде и всюду, куда прибывали белые войска, сейчас же восстанавливалось в полном объеме священное право собственности, попранное большевиками.

В Ростове, куда в августе перебралось особое совещание и все центральные учреждения Доброволии, кроме деникинского штаба, расположившегося в Таганроге, нагляднее всего обрисовывалась экономическая жизнь «освобожденной» части России.

Магазины то наполнялись товаром, то совершенно пустели, независимо от того, заходили в них розничные покупатели или нет. В аптекарском магазине иногда виднелись кипы мануфактуры, в мануфактурном — парфюмерия и кожа. Чаще всего витрину украшал совсем не тот товар, на котором делал дело владелец магазина.

Партии товара, привезенного из Новороссийска, быстро переходили из рук в руки. Товар все больше и больше поднимался в цене, но не доходил до розничного покупателя, который в большинстве случаев не мог ничего покупать, кроме минимального количества съестных продуктов.

Бойкая торговля, и притом оптом, шла только между спекулянтами. Розничная все более и более сокращалась. Получалась такая картина, что ассоциация спекулянтов «национализировала» все реальные ценности. Кафе «Ампир» и благотворительная «Чашка чаю» превратились в пристанище этих темных дельцов. Вот описание «Чашки», позаимствованное из газеты «Донская Речь»:[186]

«Спекулянты с видом заговорщиков сидят за пустыми столиками, жадно ощупывают острыми глазами входящих, стоят в проходах. Между столиками, как голодная собака, подергиваясь на каждом шагу, вскрикивая, словно лая, бродит эпилептик — специалист по бриллиантам.

В душном воздухе: — «Продаю!» — «Покупаю!».

За пустыми столиками создаются миллионные аферы, в проходах цены на предметы первой необходимости вздуваются до астрономических размеров.

— Вы интересуетесь мануфактурой?

— Не купите ли вагон соли?

Биржа спекулянтов. И биржа проституток.

Неужели только для них это благотворительное учреждение? Очевидно так. Члены комитета не борются с наглой спекуляцией, покровительствуют амурам и зефирам. За отдельными столиками сидят почтенного вида дамы, комитетские старички. Их единственное занятие — пересмотр прейскуранта. Как ртуть в термометре на сильном жару, ежедневно ползут вверх цены на продукты в кафе. Сегодня стакан жидкого чаю стоит 16 рублей, а завтра?

Спекуляция на ценах — единственное занятие комитета. Комитет гонится за ценами, а кафе стало убежищем порока. «Чашка чаю», как дошла ты до жизни такой?» В Новороссийске, обращенном англичанами в военную базу для снабжения армий Деникина, развилась и торговля. Иностранные купцы везли сюда товары и продавали их за деникинские и донские деньги, на которые тут же покупали хлеб. Из Новороссийска товары развозились по всему белому стану».

За все время существования этого города, знаменитого своим норд-остом, по-местному «бора», и своим колоссальным элеватором, жизнь в нем никогда не кипела так, как теперь.

«На пристани у цементных заводов под охраной часовых идет разгрузка бесчисленных английских транспортов, — описывал тогдашний Новороссийск некий Влад. Стеф. в «Донских Ведомостях». — Сейчас получены и частью уже вооружены четырнадцать больших танков, каких еще не было на нашем фронте. Прибывшие чудовища, вооруженные несколькими орудиями и порядочным количеством пулеметов, вызывают большой интерес и толки среди публики. В многолюдном и шумном кафе, наполненном самой интернациональной публикой, от английских моряков в безобразно широких брюках и кончая узкоглазыми мальчиками-японцами и черными неграми, только и слышится о танках.

Коммерсантов сильно волнует и интересует сообщение нашей прессы о поднявшемся в наших правительственных группах вопросе об устройстве в Новороссийске портофранко, вольного города, свободного порта с беспошлинной торговлей. Новороссийск, как никогда, переполнен иностранными кораблями, ибо нет Одессы, и все направляются сюда. Свободный рынок в международном порту, несомненно, еще больше разовьет торговлю.

«Что же тогда будет? — вздыхает какая-то дама в кафе, — и так мануфактуру чуть ли не в аптеках продают».

Мимо террасы кафе тянутся бесчисленные подводы с иностранными товарами. Шныряют то и дело «форды» с англичанами в больших матерчатых шлемах. Вдали виднеются покрытые густым лесом горы, в вершинах которых запутались облака, и синеет море. За маяком и молом виднеются трубы и мачты красы и гордости Англии — дредноута «Император Индии», который не может войти в гавань. На нем помещаются высшие военные английские власти. Вдали на горизонте показался дымок, — то новый иностранный корабль. В кафе начинаются споры и заключаются бесчисленные пари: какой державе принадлежит корабль и с каким идет грузом?».

В июле мне пришлось пожить две недели в этом главнейшем порту деникинского царства. Что ни знакомый душка-статский, то миллионер. Конечно, миллионер нашего времени. Нувориш.

Вот Ваня Н-с, высокий, жгучий брюнет. Грек по национальности. С домашним образованием. Когда-то служил писцом за 25 рублей в месяц в отделении русского для внешней торговли банка.

А теперь…

Смокинг цвета сенегальских негров, светло-желтая панама, лакированные ботиночки и толстущая золотая цепь, нагло торчащая из кармана жилета. Смесь иностранного джентельмена и русского коммерции советника XX века.

Какая поступь, какое выражение лица… Вид почти победителя, но не очень уверенного в себе. С таким видом в прежнее время плуты-солдаты, перерядившись в офицерскую форму, разгуливали по бульвару, очень высоко держа голову и в то же время испуганно поглядывая по сторонам, не видно ли где офицера и не пора ли юркнуть в кусты.

Так или иначе, передо мной стоял крупный коммерсант, компаньон и личный друг г. Гильдмайлена, консула его величества короля Англии и императора Индии.

— Миллиончик есть?

— Так здесь теперь не говорят. Спрашивают: сколько десятков. А ты?

— Comme toujours: 250 рублей в месяц.

— Да это же… Это, если на изюм — фунтов десять изюму; если на шоколад, то… Мне такой суммы и на ужин не хватит.

Мы разошлись. Нам говорить было не о чем.

На Вельяминовской, у склада вин удельного имения «Абрау Дюрсо», отвратительно-интересная картина привлекает мое внимание.

Длинный хвост. Люди всех состояний. Благообразная дама, разодетая в стареющие, как и сама она, шелки, пушит молоденькую, в платочке, девицу, стоявшую в середине хвоста, с четвертью в руках.

— Что, не прошло? Барами, как мы, захотели быть, хамье? Равенство вам понравилось? Недолго погуляли, голубчики! Скоро и совсем вас скрутим. Будешь, как прежде, за два рубля служить одной прислугой. А то ведь выдумали — фу-ты, ну-ты! Восьмичасовой день, отдельную комнату… Не удалось? Кто хамом родился, хамом и останется.

Лицо барыни искажалось такой судорогой, что, казалось, она вот-вот бросится на перепуганную девчонку и ногтями выдерет у ней клок кожи. Злоба, которая накопилась за время революции, выливалась тут бешеным потоком. Злоба на низы, заставившие даму, быть-может, тайную советницу или владетельницу трех тысяч десятин, проживать у чорта на куличках в одной-двух неуютных комнатах, ходить на своих на двоих и самой гладить свои воротнички.

Прислуга сжалась, как еж. Она знала, видимо, по опыту, что в таких случаях лучше всего молчать. Чувствовала, что, если отгрызнется, дама завопит:

— Большевичка! В тюрьму таких надо.

Я смотрел на публику, составлявшую хвост. Хоть бы кто-нибудь подал реплику! Лица некоторых выражали явное неодобрение словоизвержению барыни, но и у них язык прилипал к гортани.

— Чего она разоряется? — спросил я знакомого офицера, тоже алкавшего виноградного сока.

— Пустяки! Барыня эта, чтоб ей скиснуть, проходила мимо хвоста и увидела эту девчонку, кажется, у ее знакомых служит. Чесала с ней язык минут десять, сначала так, все по-хорошему. Прислуга спросила ее: — «Как, барыня, вчера повеселились в городском саду?» — «Очень хорошо, — ответила барыня, — слава богу, в саду ни одного рабочего не было». — «Да и я, барыня, вчера тоже хорошо провела воскресный день на цементном заводе у родни. Там ни одной барыни не было». Ну, дальше, сами понимаете, разразились гром и молния.

— А кто эта дама?

— Не то родня, не то хорошая знакомая одного питерского типчика Де-Роберти, который тут при губернаторе примазался. Не раз видел я ее в этом кругу. Ох, и пренеприятный народ! На простых офицеров презрительно смотрят. Мы, мол, белая кость и голубая кровь, соль земли Русской. А сами только живут да блаженствуют за спиной черноземного офицерства.

Через неделю я читал в газетах:

«В Новороссийске арестован чиновник для особых поручений при черноморском губернаторе Де-Роберти. Арест его находится в связи с хищениями вина из казенного имения Абрау-Дюрсо».[187]

Как раз в то самое время, когда я приехал в Новороссийск, тамошние «миллионеры» переживали неприятные дни. Они гурьбой бродили возле пристаней, с грустью поглядывая на пустынный горизонт, или шушукались в кофейнях.

— «Adria», говорят, вернулся в Ливорно. «Cambrig» повернул из Пирея назад.

— Вы только подумайте: чай в Ростове за неделю поднялся на сто, сахар на сто пятьдесят.

— У меня три миллиона донских.

— У меня два керенок и на триста тысяч займа свободы. С мола брошусь, если завтра ничего не привезут.

— Что случилось? — спросил я Ваню Н-са.

— Какие-то подлецы в Константинополе пустили слух, будто Добровольческая армия конфискует в Новороссийске товары, а купцов отправляет на фронт. Говорят, несколько итальянских пароходов ушло из Константинополя обратно в Средиземное море.

— Кто же эти злоумышленники?

— Кто? Свои же, которые сами ездят в Константинополь за товаром. Им невыгодно, когда иностранцы привезут свой товар в Новороссийск. Потому они там и начали пугать коммерсантов, чтоб ничего сюда не везли.

Здесь думали только о товарах и о ценах на них. О существовании фронта здешние патриоты плохо помнили и вместо великой и неделимой выкрикивали другие слова.

Даже свой ближайший фронт, на черноморском побережье, где шла кровавая борьба добровольцев с зелеными, мало интересовал рыцарей легкой наживы.

Спекулянтам зеленые не мешали.

Им вообще никто не мешал, не взирая на то, что Деникин, донской атаман, Круг, Рада громили спекуляцию устно и письменно; не взирая на то, что за спекуляцию полагалась смертная казнь и что, помимо судебной кары, законодатели устанавливали целый ряд мер для борьбы с этим злом.

Газеты тоже не оставались в долгу и ежедневно кричали о том, что баснословные цены на предметы первой необходимости есть результат злостной деятельности тыловой гидры.

«Что для них кровь, муки, страдания родины? — голосила «Вольная Кубань». — Родина — сытое пойло. Отечество — хлев. Благородство, достоинство, порядочность, с их точки зрения, принадлежность дураков».[188]

Газета рекомендовала заменить слово «спекулянт» словом «каторжанин».

«Или на фронт, или вон из пределов края! — заканчивал кубанский официоз свои филиппики.[189]

«Несмотря на все принимаемые до сих пор меры борьбы со спекуляцией, — писал донской атаман ген. Богаевский в приказе всевеликому войску Донскому от 22 октября № 1686, - цены на все предметы продовольствия продолжают возвышаться с необыкновенной быстротой и скоро грозят обратиться в настоящее народное бедствие. Никакое увеличение заработной платы и жалованья не в состоянии угнаться за ними. Бесполезно обращение к чести и совести тех, кто на страданиях ближнего строит свое благополучие. Хотя в спекуляции повинны представители всех наций, живущих на земле всевеликого войска Донского, но раздраженное грабежом спекулянтов население уже начинает искать виновников своих бедствий среди евреев, как торгового класса, и едва предотвращенный недавно погром в Ростове — да послужит грозным предостережением для г. г. спекулянтов всех наций. Предлагаю управляющему отделом торговли и промышленности безотлагательно обсудить в комиссии из представителей всех ведомств меры борьбы со спекуляцией, приняв во внимание полуторагодовой опыт комиссии по борьбе с этим злом. Считаю, что карательные меры в виде штрафа или конфискации товара не достигают цели и могут применяться только как дополнение к тюрьме, каторжным работам и телесному наказанию. Я получил много обывательских писем с воплями отчаяния по поводу все растущей дороговизны и с указанием мер противодействия этому злу; к сожалению, все они сводятся к одному средству — виселице для спекулянтов. Средство, конечно, действительное и в наше жестокое время нередко применяемое; в случае крайности я не откажусь утвердить смертный приговор военно-полевого суда спекулянту, вследствие бесчеловечной жадности которого умирают от голода и холода семьи тех, кто защищает родной край. Необходимы беспощадные и действительные меры борьбы со спекуляцией, этим союзником большевиков; но кроме этого нужны и другие средства парализования этой заразы: общественные и кооперативные магазины, развитие потребительских обществ и проч. Проект положения о борьбе со спекуляцией, выработанный комиссией, представить мне к 1 ноября. Надеюсь, что личный горький опыт членов комиссии, с помощью накопленного богатого материала о проделках спекулянтов, даст им возможность предложить власти действительные меры борьбы с бедствием, без которого, быть-может, и безумный большевизм потерял бы уже свои корни в жизни».

Итак, на Дону объявлялся крестовый поход против спекуляции, союзницы большевиков.

Но где ее искать, вездесущую? Как обыкновенного торговца, комиссионера, агента, перекупщика отличить от спекулянта, достойного виселицы?

Знали, что в ростовском «Ампире», «Кафе Филиппова», в «Чашке чаю» — спекулянтские клубы и спекулянтские биржи, что из ста посетителей девяносто девять несомненные рыцари легкой наживы, но как установить, что они совершают воспрещенные законом сделки?

Ростовский генерал-губернатор ген. Семенов, преемник полк. Грекова (из бывших становых приставов), в целях борьбы со спекуляцией вменил в обязанность страже трижды в неделю обходить эти кафе и… разгонять спекулянтов.[190]

Ни одна газета не писала, чтобы вследствие этой меры спекуляция в Ростове уменьшилась.

Судебная кара и виселица мало пугали спекулянтов. Суды судили кого угодно, только не их. Большевиков расстреливали, но спекулянты, которых донской атаман называл союзниками большевиков, с почетом принимались в атаманском дворце.

Только один раз ростовский военно-полевой суд приговорил торговцев Платовского к двадцати и Левкова к десяти годам каторжных работ за то, что они, купив соль по 3 руб. 82 коп. за пуд, продали по 18 руб.

Едва этот приговор прозвучал в воздухе, как случилось нечто непостижимое, нечто невероятное. Пресса, громившая спекуляцию и призывавшая на голову ее адептов все египетские казни, взяла под свою защиту осужденных.

Распродемократическая газета «Утро Юга» кричала:

«Нельзя такие дела рассматривать военно-полевым судом, в котором нет юристов и присяжных заседателей. Только специалисты по коммерческим делам, а отнюдь не простые офицеры, способны решить вопрос, является ли спекуляцией продажа соли с 417 % прибыли. Суд присяжных, мы уверены, вынес бы более мягкий приговор».[191]

После этого никого не стоило судить за спекуляцию. Суды так и сделали.

Белая власть ничем так не обнаружила своей несостоятельности как своим неуменьем справиться с тыловой гидрой, или, как метко выразился С. Бородин, с «колдуньей в шапке-невидимке». Никакие драконовские законы, самые «действительные» меры, ни даже грозный Шкуро с его «волками» никогда не могли бы истребить этого явления, органически связанного с тем общественно-политическим строем, который отстаивал белый стан.

Спекуляцией больше всего возмущался фронт.

Но никому из бойцов не приходило в голову, что защищаемая ими великая и неделимая и ненавистная им вездесущая и всемогущая относятся друг к другу, как роковая причина к неизбежному следствию.

Талантливый И. Эренбург раскрыл подлинную душу тех классов, интересы которых отстаивал белый стан. Он писал в «Донской Речи»:[192]

«Началась дикая погоня за деньгами на глазах смерти. Под треск пулеметов, под стоны умирающих в цепких руках мелькали кредитки. Менялись правительства и законы, флаги и песни. Тысячи умирали, а миллионы складывали в разные пачки: «николаевские» и «думские», «украинские» и «пятаковские». Борьба идей, торжество правды — это слишком большая роскошь для бедного обывателя, у которого всего-на-все груды бумажек. Вчера киевлянин кидал цветы добровольцам, потом, когда аннулировались советские деньги, несся с пачкой «пятаковок» к Семадени[193] и ругал резкие меры. Услыхав канонаду на Ирпене,[194] сплавляв «донские», ласково гладил несплавленные советские. Весь мир, по его мнению, создан только для охраны этих бумажных коллекций. Он не только принимает жандарма за крестоносца, но готов крестоносца считать жандармом. Благословляя добровольцев, жертвует широким жестом стоимость одного ужина на нужды армии и самодовольно улыбается, когда жена рассказывает всем встречным об его патриотизме. А потом… Добровольцы требуют денег, теплых вещей, — он негодует: «Они как большевики!» Что ему Великая Россия! Он хочет просто ночных сторожей.

«Страшной болезнью заражены все… Молоденький адвокат негодует: «Реакция… реставрация… отсутствие духовной жизни, — а через пять минут признается: — Я собственно теперь занялся мылом… Скоро привезут вагон… Скупаю царские, всего надежней».

В Киеве вошел в еврейскую квартиру один из идейных противников адвоката и закричал: «Христа распяли! Россию продали! — а потом сразу деловито спросил: — Этот портсигар серебряный?» — и поместил оный в свой карман. Писатель говорит: «Написать статью против большевиков можно… Сколько за строчку? Мало… Не хочу… Большевистские газеты больше платили». А крестьянин прячет хлеб от умирающих беженцев, лучше сгноит его, чем отдаст на один рубль дешевле».

Спекулянт (этим именем подчас звали всех торговцев) наживался в то время, когда белый солдат защищал арену его свободной деятельности. И тот же спекулянт, когда требовали от него жертв на общее дело, отказывался, а в случае реквизиций исступленно кричал:

— Чем же вы лучше большевиков?

Такие словечки слыхал не один И. Эренбург.

Когда ранней весной 1919 года советские войска подбирались к стольному Новочеркасску и богатому Ростову и когда эпидемии косили не только бойцов, но и мирное население, «зеленый» город встрепенулся от испуга. Купечество, фабриканты, владельцы разных предприятий решили отвалить на борьбу с эпидемиями 25 миллионов (конечно, не золотом), разложив эту сумму между собой!

Особая комиссия занялась сбором денег.

Пока то да иное, а весна сменилась дождливым летом, неустойка на фронте — победою. Паника улеглась, а вместе с нею пошел на понижение и патриотический порыв г. г. капиталистов. 25 миллиончиков, по курсу золота, теперь тоже понизились этак раз в шесть-семь. Но и теперь донское правительство, осилив кое-как эпидемии, никак не могло справиться с жертвователями, не желавшими исполнять своего обещания.

Надвигалась уже осень 1919 года. Деньги все более падали в цене.

Жертвователям назначили последний срок — 23 августа. Но они и 23 сентября не внесли своей лепты.

Атаману представили часть списка именитых граждан и богатейших фирм, отказавшихся внести деньги. Он опубликовал в газетах этот документ и разразился укоризненным приказом:[195]

«Добрый порыв богатых ростовских и нахичеванских обывателей, под влиянием страха эпидемий и нашествия большевиков и благодарности Донской армии за избавление их от последней неприятности, давно уже прошел и обещанные ими по самообложению на нужды армии и борьбу с эпидемией 25 миллионов рублей, несмотря на все усилия комиссии по сбору этих денег, все еще не собраны, хотя уже прошло много времени после того, как об этой щедрой лепте было объявлено всем и каждому. Дело приняло странный оборот: сгоряча наобещали много, а когда настало время расплаты, — гг. благодетели стали уклоняться всеми способами от исполнения своего обещания. До меня дошло жалобное прошение от хозяина одной из богатейших гостиниц г. Ростова, обязанного распределительной комиссией уплатить 20000 руб., уверявшего, что не может уплатить этих денег, так как вся обстановка его дома не стоит этой суммы, и ни слова не упомянувшего, какие колоссальные барыши получает он от кутежей г. г. спекулянтов и посетителей его ресторана, вынужденных платить сотни рублей за скромный обед.

Некоторые учреждения на страницах газет доказывают, что они и без того много жертвуют на нужды армии, а потому считают обязательство уплатить свою долю раскладки — насилием. Наконец, у всех перед глазами позорный список с именами тридцати именитых граждан и фирм, не пожелавших уплатить свою, ничтожную по их средствам, долю к последнему сроку — 23 августа; в конце этого списка стоит примечание: «продолжение следует».

Пора кончить эту недостойную комедию. В ней затронуто достоинство власти, в распоряжение которой должны быть переданы собранные на благое дело средства. Никто не заставлял вышеуказанных лиц обещать что-либо дать на общую пользу, но раз обещано, должно быть исполнено.

До меня дошло циничное замечание некоторых толстокожих г.г. коммерсантов: «Пусть атаман прикажет, тогда мы уплатим». Сожалею, что приходится прибегать к более, видимо, приятным этим господам большевистским способам воздействия, а потому приказываю: к 18 октября всем лицам, фирмам, заведениям и учреждениям, принявшим участие в самообложении и еще не внесшим назначенную с них сумму, внести свою долю в распоряжение комиссии, ведающей этим делом. Список лиц, не пожелавших все-таки исполнить своего обещания, с указанием их общественного положения, состояния и суммы раскладки, представить мне к 21 октября сего года для принятия соответствующих мер».

Чем кончилось это состязание атамана с жертвователями, я не помню. Но если «именитые граждане» и внесли деньги, то когда они уже совершенно обесценились. О «большевистских приемах воздействия», во всяком случае, слышать не приходилось; надо полагать, атаман не рискнул прибегнуть к ним.

В г. Александровск-Грушевске, недалеко от Новочеркасска, произошла еще более чудесная история с одним патриотом-жертвователем.

Здесь проживал некий ловкий человечек Ф. И. Малахов. Он торговал всем, что попадало под руку, от ржавого железа и раздорского вина до церковных хоругвей включительно. В эпоху белых уже причислял себя к лику миллионеров.

Этот буржуйчик очень любил жертвовать.

— Партизаны… Спасители отечества! — со слезами радости встретил он весною семилетовских партизан, которые явились к нему с просьбой пожертвовать что-либо для их благотворительного вечера.

— Как же, как же, родные! Орлы! Я ведь сам донец, патриот до мозга костей. Извольте, извольте, милые. Сейчас вам на складе отпустят два ведра вина. Защитнички вы наши.

Партизаны не знали, как благодарить щедрого жертвователя.

На другой день в штаб отряда принесли письмо от Малахова. Вскрыли и с изумлением прочли:

«Прошу уплатить за отпущенные для отряда два ведра вина, по 00 руб. за ведро, всего 00 руб.».

Летом 1919 года гимназия в станице Раздорской расширялась. Возникла необходимость в новых постройках. К кому обратиться как не к Ф.И. Малахову! Местное вино скупает тысячами ведер; еще молодое, едва скисшее, а берет и хорошо платит. Этот не откажет в помощи станице, с которой связан торговыми делами.

— За честь не знаю как благодарить, станичнички… Порадовали… Да я с руками и ногами… Дом бы свой отдал под гимназию, будь это в Раздорах. Хоть сам не учен и деток не имею, а все же понимаю: ученье свет! 10000 кирпичей, так и быть, жертвую; есть у меня, закуплены. Поезжайте с богом в Раздоры. В скорости пришлю… Просветители вы нивы народной… Сейте разумное, вечное.

Обрадованная администрация гимназии начала ждать малаховских кирпичей. Ждет и по сие время.

Надвинулась зловещая осень 1919 года. Объявили сбор теплых вещей для фронта.

Малахов поет по-весеннему:

— Господи! да ведь защитничкам-то нашим ничего не жаль. Все отдам, не пожалею, последнюю рубашку сыму. Вот тут девяносто просоленных овчин. Какие полушубочки-то выйдут христолюбивым воинам, любо-дорого.

Комиссия по сбору теплых вещей осмотрела овчины, записала их на приход и временно оставила дареное добро в складе Малахова па хранение.

— Так уж вы, батюшка ваше превосходительство, не оставьте моей просьбицы без уважения, — униженно кланялся он через день начальнику гарнизона ген. Полякову. — Так и опишите господину атаману, что от Малахова девяносто просоленных овчин. На полушубки защитникам Тихого Дона. Хорошо бы и в газетах пропечатать. Не для моего восхваления, а чтобы это послужило примером александровско-грушевским толстосумам, которые уклоняются от всяких пожертвований на армию. Большевики поступали с ними иначе, и они давали.

Прошло две недели. Комиссия прикатила к Малахову за овчинами.

— Овчины, вы говорите? Овчины, овчины? Я чтой-то забыл? Ах, эти… Вспомнил теперь. Так, только знаете, господа, какая штука-то. Я их точно хотел пожертвовать, да пришлось переиначить, видит бог, против своей воли. Есть у меня один добрый человечек, племянничек. Приехал из Ростова и давай просить, пристал как банный лист. Почти сам, своей волей, забрал их и увез в Ростов. Нету овчин, нету. Напрасно побеспокоились.

Председатель комиссии Н. Г. Харчевников попробовал пристыдить и урезонить скареда.

— Не могу-с… Которые есть овчины на складе, это не те, другие. Те, ей-богу, увез племянник.

— Мы у вас обыск сделаем. Силой отберем то, что вы обещали. Знаете, давши слово — держись!

— По-большевистски, значит, поступить хотите? Дело ваше. Только стыдно это, господа. Стыдно унижать донца, патриота своего казачьего отечества. Весь город знает, сколько я вытерпел за Тихий Дон да за матушку Русь великую, неделимую. Большевики разграбили мое добро, в тюрьму сажали, заставляли копать могилы для тифозных покойников…

Взбешенный начальник гарнизона, однако, бессильный предпринять что-либо существенное, приказал развесить по городу афиши, в которых описывался «патриотический подвиг» Малахова.[196]

— Что ж, брань на вороту не виснет. Только напрасно изволят гневаться его превосходительство. Воля моя: сегодня захотел, — пожертвовал; завтра раздумал, — взял назад. Мое полное право! — отозвался «жертвователь» на эту репрессию.

Всякий раз, как войска чего-либо требовали от Малаховых на армию, они орали:

— Требовать? Отбирать насильно? Вы что, большевики? А, вот какой вы порядок несете. Теперь будем знать!

Лица их горели благородным негодованием.

— Нельзя требовать, поймите: это же по-большевистски. Вот корниловский поход был, — красота. Герои разутые, раздетые шли по степям под ледяным ветром. Ни о них никто не думал, ни они о себе не думали. Им нужна была только великая Россия. Это, действительно, бескорыстный подвиг. А тут что? Грабеж, а не великая и неделимая.

Рыцари наживы, сами того не сознавая, силились убедить «спасателей отечества» в необходимости большевизма, как единственного средства для спасения экономической жизни России от окончательного разрушения ее колдуньей в шапке-невидимке.

Примечания:

1

Причем само слово «кадеты» на кубанской «балачке» произносилось с ударением на первом слоге.

17

Любимец Корнилова, командир ударников, убит в бою под Екатеринодаром.

18

См. «Поход Корнилова».

19

Отказ офицеров от поступления в белые армии рассматривался как дезертирство. Так, напр., в июле 1919 г. Новороссийский военно-полевой суд приговорил к двадцати годам каторжных работ прапорщика H.H. Дмитриевского, отказавшегося поступать в Добровольческую армию под тем предлогом, что он уроженец г. Петрограда и на юге является иностранцем («Донские Ведомости», 1919 г., № 170).

176

«Донские Ведомости», 1919 г., № 261.

177

Донской денежный знак сторублевого достоинства.

178

Абхазская поговорка.

179

Русское общество пароходства и торговли.

180

«Вольная Кубань», № 160.

181

«Вольная Кубань», 1919 г., № 188.

182

«Великая Россия», 1919 г., № 347.

183

«Донские Ведомости», 1919 г., № 164.

184

«Донские Ведомости», 1919 г., № 168.

185

«Донские Ведомости», 1919 г., № 194.

186

№ 28.

187

«Донские Ведомости», № 168, от 23 июля 1919 г.

188

«Вольная Кубань», 1919 г., № 67.

189

«Вольная Кубань», 1919 г., № 2 75.

190

«Донские Ведомости», № 159, от 12 июля 1919 г.

191

«Утро Юга», № 72.

192

№ 21.

193

Кафе на Крещатике, в Киеве, такой же притон спекулянтов как «Ампир» в Ростове.

194

Речка в сорока верстах к северо-западу от Киева, на которой происходили бои за обладание городом между большевиками и добровольцами.

195

Приказ от 12 октября 1919 г., № 1610.

196

«Донская Речь», № 28.