В январе 1977 года театральные круги столицы потряс скандал: из Театра сатиры ушла его старейшая актриса (играла в труппе с 1947 года) Татьяна Пельтцер. Произошло это внезапно, из-за ссоры актрисы с главрежем театра Валентином Плучеком прямо накануне премьеры спектакля «Горе от ума», которая была назначена на 18 января. Вот как об этом вспоминает коллега Пельтцер по театру Ольга Аросева:

«Шла последняя перед премьерой репетиция. Не занятая в нем, я слушала в своей гримуборной сцены бала у Фамусова. Вдруг в плавное и слитное течение грибоедовского текста ворвался раздраженный вопрос Пельтцер: „Куда мне идти?“ Плучек недовольным голосом, потому что прервалась репетиция, ответил, что идти она может куда захочет.

Она еще более раздраженно, вызывающе даже спрашивает: «А куда мне сесть?»

Он, взорвавшись, отвечает: «Ну, конечно, вы должны быть в центре, а остальные – вокруг… Между прочим, здесь еще и Чацкий, и Софья есть! Вы, конечно, не заметили?» (Чацкого играл Андрей Миронов, а Софью – молодая и очень талантливая актриса Татьяна Ицыкович (Васильева), которую Плучек особенно любил и всячески выдвигал. – Ф. Р.)

Что тут началось! Следовал текст не по Грибоедову, который я повторить не решаюсь. Кричит она. Кричит он. Оба словно обезумели. Понимаю, что сейчас Татьяна репетицию бросит и со сцены уйдет. Бегу вниз, в вестибюль, чтобы ее встретить. Схватила с вешалки свое и ее пальто. Жду. Она спускается. Тоже бегом. Я пытаюсь ее одеть, увести из театра. А она, еще докрикивая, вдруг поворачивает обратно, рвется из моих рук – договорить Плучеку то, что она не успела. Я ее умоляю ехать домой. А по трансляции голос: «Аросеву немедленно на сцену!» Это чтобы Пельтцер заменить в спектакле.

Выбежал Миша Державин в костюме Скалозуба: «Ольга Александровна, уходите немедленно, Плучек вас репетировать зовет». Мы с Пельтцер выскочили из театра. Тут актер Козловский сбегает по ступенькам служебного входа, догоняет нас: «Ольга Александровна, вас зовет Валентин Николаевич». Я понимаю, что, если пойду на сцену репетировать Хлестову, Пельтцер больше не переступит порога нашего театра. Кричу на Козловского: «А если бы я в метро спустилась, ты меня и с эскалатора бы снял?! Нету меня, понимаешь, нету!»

Сели в такси, я умоляю Татьяну успокоиться. А она только и повторяет, как в затмении разума: «Я к Марку Захарову пойду! К Марку пойду, к Марку…» Кое-как довезла ее до дому, а утром звонок: «Ольга, дай мне твою машину. Я поеду жаловаться в министерство». У меня тогда «жигуленок» был с водителем. Вместе с шофером я поехала к ней. И опять мы по Москве два часа катались. И снова я ее уговаривала, но не отговорила. Она к Марку Захарову в Ленком ушла…»

Отметим, что в Ленкоме Т. Пельтцер проработает вплоть до своей смерти – то есть до июля 1992 года.

Весной 1977 года закатилась звезда популярного эстрадного певца Сергея Захарова. Как мы помним, он стал известен с 1973 года, когда завоевал высшие награды сразу на двух популярных эстрадных конкурсах – «Золотой Орфей» в Болгарии и «Сопот» в Польше. После этого Захаров буквально «прописался» на ЦТ – редкий телевизионный концерт обходился без его участия. Кроме этого, Захаров стал пробовать себя и как киноактер – он сыграл главную роль в телефильме Леонида Квинихидзе «Небесные ласточки», премьера которого состоялась 15 декабря 1976 года. Однако развить этот успех дальше молодому артисту было не суждено: спустя каких-нибудь три месяца после триумфальной премьеры артист оказался замешан в громком скандале, который поставил крест на его звездной карьере.

Между тем не будет преувеличением сказать, что к своему падению Захаров шел вполне осознанно. Как мы помним, еще в декабре 1974 года в «Советской культуре» выходила большая статья, где его обвиняли в «звездной болезни» и в том, что он рискует растерять свой авторитет, если не возьмется за голову. Артист этому предупреждению не внял. В итоге спустя два года после выхода статьи Захаров стал героем одного из самых громких скандалов конца 70-х: он избил администратора Ленинградского мюзик-холла и угодил за решетку. Впрочем, сам певец будет утверждать, что эта «посадка» была явно заказной. Дескать, 1-й секретарь Ленинградского обкома КПСС приревновал его к певице Людмиле Сенчиной и дал команду убрать соперника. Однако, даже если в этом и есть доля истины, вины с певца это все равно не снимает: он тогда действительно здорово зазнался. Еще за год до драки по стране широко ходили слухи о пьяных дебошах Захарова, о его «звездных» причудах. Короче, Сенчина не Сенчина, но Захаров давно ходил «под статьей». По его же словам:

«Как ни странно, я даже благодарен тем людям, которые меня посадили. К тому времени я очень устал. От внимания, от невозможности вести обычную, нормальную жизнь. Это была как кара за то малодушие, которое я проявил, не уйдя в оперу. Несмотря на успех, неудовлетворенность собой достигала какого-то критического момента. Ее надо было чем-то заглушать. И я очень серьезно увлекся алкоголем. Жизнь разрушалась. Еще немного, и я бы просто сгорел. Доходило до того, что я ни черта не помнил. Что было вчера, позавчера…»

Страна узнала о драке с участием Захарова практически сразу – в начале марта 1977 года благодаря «сарафанному радио» (то есть слухам). Однако о подлинной подоплеке случившегося и подробностях инцидента стало известно чуть позже – в конце мая, после того, как журнал «Крокодил» (№ 17) опубликовал статью Н. Лабковского «Скоропортящийся талант». В ней сообщалось следующее:

«Во Дворце культуры имени Ленсовета состоялся выездной спектакль Ленинградского мюзик-холла… Перед началом к администратору дворца Роднову зашли за контрамарками несколько артистов, с ними и Сергей Захаров. Находившийся в кабинете главный администратор мюзик-холла Михаил Кудряшов заметил, что Захаров свои контрамарки уже получил. Захарову не понравилось замечание Кудряшова. Кудряшову не понравилось, что Захарову замечание не понравилось.

Слово за слово, и Захаров дал главному администратору в зубы.

Главный администратор, он же, кстати, боксер, заехал невежливому солисту в зубы.

Третий звонок, как удар гонга, прервал схватку. Противники разошлись в разные стороны. Певец – на сцену, услаждать публику канцонами о любви и дружбе, администратор – в фойе, следить за порядком.

Казалось бы, инцидент на том был исчерпан. Но не так считал артист, приученный больше к тюльпанам, нежели к оплеухам.

В антракте он предложил главному администратору «поговорить на улице» после спектакля. «Не бойся, – сказал он великодушно, – до больницы дело не дойдет».

Администратор, он же боксер, не испугался: он не знал, что его будущий противник успел обеспечить себе подмогу. На зов знаменитости уже сбегались дружки: ученик студии мюзик-холла Яковлев, дважды изгонявшийся за пьянки, неистовый меломан Бойко и некий Долбая – бармен одного из ленинградских ресторанов.

Все они терпеливо ждали, пока кончится спектакль, потом с затаенным дыханием наблюдали, как Захаров позировал кинооператорам для киевского телевидения. Когда же все разошлись и свидетелей не осталось, Кудряшов был приглашен для «разговора». И здесь при свете луны и звезд администратор-боксер сообразил, как он опростоволосился. Он был один, а Сергей Захаров сам-четыре…

Как же дошел певец до жизни такой?

…Не смог устоять перед этой лавиной славы молодой человек без мало-мальски путного музыкального образования, без устоявшегося вкуса, без твердых моральных норм. И пошло веселье, пьяные загулы, забубенные компании…

В московской гостинице «Россия» происходит ночной дебош. В главной роли Сергей Захаров. «Знаменитость» отделывается пятнадцатирублевым штрафом. Из южного города приходит сигнал о далеко не рыцарском обращении с девушкой. Захарова журят: «Ай, ай, как не стыдно!» Захаров добродушно ухмыляется: «Ладно, ладно, обойдется».

В самом деле, обходилось.

И вот премьер мюзик-холла выходит в ночной переулок. Мстительный, уверенный в себе. Ведь за ним трое. А свидетелей ни одного…

Михаил Кудряшов пролежал в больнице около месяца. Медики засвидетельствовали повреждение головы и паха.

– Избиение? Что вы! Просто драка. Один на один! – заявляет Захаров. – Секунданты? Но они только смотрели…

Получается, что пострадавший Кудряшов сам изловчился и нанес себе повреждение, чтобы бросить тень на доброе имя певца. Получается, что в драке «один на один» боксер получил серьезные травмы, тогда как певец отделался лишь легкими ссадинами. Любопытно, не правда ли?

Впрочем, независимо от того, как разъяснятся подробности, нравственное сторона всей этой истории ясна. На примере Захарова мы видим, что не всякий талант выдерживает проверку успехом. Бывают таланты скоропортящиеся. Их нельзя все время держать в тепле. Их нужно иногда охлаждать. Чтобы не разлагались».

Забегая вперед, сообщим, что суд приговорит Захарова к одному году «охлаждения». Срок певец будет отбывать в городе Сланцы – на «химии». За время отсидки он многое для себя поймет, поэтому на свободу выйдет (в июне 1978 года) уже другим человеком. По его же словам:

«Когда я вернулся, долгое время находился в вакууме. Не осталось рядом никого, кто когда-то „ел с ладони у меня“, как пел Высоцкий. Есть доля правды в том, что я нелюдимый и мизантроп, а за что их любить? Я начал с белого листа. За полтора года прошел целую школу жизни и больше ни разу не ошибся ни в одном человеке.

Моя жена Алла большой молодец, она не сломалась. А представьте, ей приходилось ходить по городу, где все на нее пальцем показывали. Она продала все вещи из квартиры, потому что нечего было есть, остались только лампочки. Зато, когда я вернулся, у меня была семья, дочка. Мне нужно было только начать работать…»

Да, если бы не семья, жизнь Захарова могла сложиться совсем иначе – гораздо трагичнее. А так он сумел прийти в себя, что называется, «отлежался». И снова вернулся в профессию, благо условия для этого появились подходящие: в 1985 году «ушли» на пенсию 1-го секретаря Ленинградского обкома Романова и на его место пришел Лев Зайков, у которого к Захарову никаких претензий не было. В 1988 году состоялся первый после долгого перерыва сольный концерт Захарова в Москве, в Театре эстрады. Был полный аншлаг.

Главный режиссер Театра имени Моссовета Юрий Завадский относился к числу лояльных к властям людей, обласканных ею и вполне благополучных. Однако и в его творческой деятельности случались моменты, когда ему приходилось с боем пробивать отдельные постановки на сцене родного театра. Так, в частности, было с пьесой Леонида Зорина «Царская охота», которую Завадский надумал поставить в 1975 году. Но чиновники из Министерства культуры запретили ему это делать по цензурным соображениям – во многих репликах героях имелись аллюзии с советской действительностью. Но Завадский не сдавался и на протяжении двух последующих лет не оставлял попыток добиться постановки. В этой борьбе он серьезно подорвал свое, и без того не богатырское, здоровье.

В декабре 1976 года Завадский перенес сложную операцию, после которой… вновь взялся за старое – стал добиваться постановки «Царской охоты». И случилось чудо: то ли чиновникам стало жалко пожилого режиссера, перенесшего операцию, то ли вмешались иные причины, но «добро» на постановку спектакля Завадский наконец получил. Правда, радоваться было рано – от постановки до премьеры спектаклю требовалось пройти сквозь цензурные рогатки, что было делом еще более сложным.

Завадский отправил пьесу на читку в Главлит в середине марта 1977 года, но минула неделя, а ответа все не было. Тогда режиссер, и без того измотанный предыдущей борьбой, без согласия «сверху» назначил генеральный прогон спектакля на 23 марта. Однако прийти на него так и не смог – за день до прогона ему стало плохо. Вот как вспоминает о том дне автор пьесы Л. Зорин:

«С утра у театра толпились люди, бог весть как узнавшие о просмотре. Чем ближе к полудню, тем больше крепчал напор желавших пробиться внутрь. Разыгрывались и просто комические, и трагикомические сценки – запомнилась пожилая дама с оранжевым шарфом в нелепой шляпке, кричавшая, что ее дни сочтены, а значит, она должна быть пропущена. Я дрогнул, помог ей пройти сквозь контроль, за что был высмеян администратором: „Очень уж вы легко раскисаете“. Спектакль начался с опозданием…

Начальства в тот день не было. Оно сочло наиболее верным проигнорировать тот факт, что пьеса, не получившая визы, играется при переполненном зале. Совсем как Ефремов с «Медной бабушкой», Завадский бестрепетно, по-молодому нарушил все правила игры, которым, казалось бы, строго следовал. Наконец-то он ощутил, что свободен, больше не было для него ни сановников, ни хозяев, ни партийных удавок. Земля со всей ее маетой, с ее неволей была все дальше, а небо становилось все ближе…

После того как просмотр закончился, мы сразу же стали звонить Завадскому. Когда черед дошел до меня, я пожелал ему и себе скорее увидеться на премьере. Он тихо проговорил: «Нет, все кончено. Я не хочу, чтоб мне продлевали бессмысленное существование». Я слушал, не зная, как возразить, делая яростные усилия, чтобы постыдно не разреветься. Сдал и несокрушимый Виктюк, ему дважды потребовалась неотложка. Перегрузки оказались чрезмерны…»

После прогона минуло несколько дней, а ответа из Главлита так и не последовало. Тогда миссию «толкача» взял на себя мэтр театра Ростислав Плятт, который за эти дни пять раз звонил Главному цензору страны Фомичеву. На пятый раз актеру наконец удалось поймать чиновника на его рабочем месте. Цензор долго допытывался у мэтра, чем привлекла театр эта пьеса. А выслушав ответ актера, многозначительно произнес: «Сказка – ложь, да в ней намек…», явно намекая на то, что цензорам прекрасно понятна аллюзийная «подкладка» пьесы. Тогда Плятт решился использовать последний козырь: «Могу я сказать Завадскому, чье состояние очень опасно, что дело ограничится частностями?» Помедлив, Фомичев согласился на эту расплывчатую формулу.

После этого разговора из Главлита позвонили автору пьесы Леониду Зорину и предложили «вынуть» из пьесы Фонвизина и вычеркнуть несколько важных реплик. С большим трудом драматургу удалось отстоять покойного собрата по перу, а также отбить большинство своих фраз. В итоге 31 марта Главлит разрешил «Царскую охоту» к выпуску. Увы, но Завадский до этого дня так и не дожил – 5 апреля он скончался.

После смерти режиссера в Главлите решили, что теперь-то вопрос о «Царской охоте» отпадет сам собой. Но они ошиблись. Труппа с удвоенной энергией взялась за пробивку спектакля, намереваясь посвятить его премьеру памяти покойного Мастера. 13 апреля (спустя пять дней после похорон Завадского) автор пьесы и еще несколько драматургов организовали новый прогон спектакля. Как вспоминает Л. Зорин:

«Было странно, что после этих двух лет актеры не возненавидели пьесу. Но нет! Хотя зал был фактически пуст, со сцены бил электрический ток, сошлись, спелись в едином пучке отвага, отчаяние, вдохновение. И после того, как в последний раз вознесся голос Елизаветы: „Алеша, милый!..“ и стоном, рыданием откликнулся Алексей Орлов, в зале раздались аплодисменты, что на просмотрах такого рода всегда считалось недопустимым.

На следующий день я узнал, что требуются очередные купюры. Я отказался «пойти навстречу» – больше не трону и запятой. В конце концов было сообщено, что дата премьеры еще неизвестна, однако 20 апреля мы можем сыграть «спектакль с публикой», так называемую замену…»

Однако по тому, как это было сообщено, у автора пьесы и актеров сложилось впечатление, что дело еще отнюдь не выиграно. Так оно и вышло: буквально за несколько часов до начала спекталя одного из руководителей театра – Лосева – вызвали в горком партии и сообщили, что «замена» отменяется. Он в ответ взорвался: заявил, что в таком случае оставляет за собой право отбить телеграмму лично Брежневу слов так на двести. «Я напишу свой лучший текст и гарантирую вам неприятности», – заявил Лосев. «Да на здоровье! – ответили ему. – Давайте свою телеграмму! Еще он будет нас шантажировать!..» Но Лосев не унимался: «А будет ли это хорошо? В предпраздничный день на стол к Леониду Ильичу ляжет подобная телеграма. На двести слов. Как полагаете?» И он уже развернулся, чтобы покинуть кабинет, как его хозяин дрогнул: «Ну хорошо, мы подумаем».

Леонид Зорин тоже не сидел сложа руки и позвонил одному высокопоставленному чиновнику из Министерства культуры. И в разговоре с ним обронил: «В противном случае я готов к крайним мерам». Что это были за «крайние меры», Зорин не объяснил, но чиновник насторожился. На носу были майские праздники, и портить себе настроение разборками с творческой интеллигенцией ему явно не хотелось. Короче, чиновник отдал соответствующее распоряжение и «замену» разрешили, а официальную премьеру назначили после майских праздников. Зорину сообщили об этом в половине третьего дня, когда он сидел у себя дома в компании жены и нескольких актеров, занятых в спектакле. По словам драматурга, когда это произошло, у него отказали ноги – их сковал паралич. К счастью, длилось это около минуты. В начале мая спектакль «Царская охота» был наконец включен в репертуар.

Известный актер Александр Кайдановский обладал взрывным темпераментом и частенько попадал в разного рода скандальные истории вроде той, о которой речь уже шла выше: когда в 1970 году актер избил пожилого дружинника и едва не угодил за решетку. Семь лет спустя Кайдановский опять оказался замешан в громком скандале, который случился с ним в Таллине, где он снимался в фильме Андрея Тарковского «Сталкер». Дело было так.

В тот злополучный день вместе со своим приятелем И. Цымбалом Кайдановский сидел себе на травке возле гостиницы «Виру», как вдруг возле них остановился милицейский микроавтобус, из которого выскочили сразу восемь милиционеров. Не говоря ни слова, они заломили приятелям руки, защелкнули на них наручники и бросили в микроавтобус. Как выяснилось чуть позже, поводом к задержанию послужило то, что приятели сели отдохнуть аккурат напротив дома, в котором жили члены ЦК компартии Эстонии. Тамошние кагэбэшники, охранявшие дом, увидев двух подозрительных субъектов – а выглядели друзья-киношники не самым лучшим образом: у Кайдановского было вытравлено белое пятно на голове, а Цымбал своей короткой стрижкой напоминал уголовника, – тут же позвонили в милицию. Те примчались буквально через несколько минут.

В отделении друзей обыскали и, когда стало известно, что они имеют непосредственное отношение к кинематографу, милиционеры злорадно изрекли: «Ага! Артисты, мать вашу! Клоуны!!!» Кайдановский в ответ буквально взорвался: стал кричать, возмущаться тем, что их забрали незаконно, да еще так хамски с ними обходятся. В ответ на это стражи порядка сгребли друзей в охапку и чуть ли не волоком потащили в «обезьянник». Первым туда втолкнули Цымбала.

Внутри «обезьянника» находились какие-то люди, судя по наколкам, уголовники. Один из них сказал то же самое, что и милиционеры: «Ага! Артисты! Клоуны», после чего съездил Цымбалу по физиономии. Тот ответил тем же. Завязалась драка. Кайдановский стал орать, чтобы его друга оставили в покое, но тут наступила и его очередь попасть в «обезьянник». Но милиционеры просчитались. Кайдановского обуяла такая ярость, что он буквально смял своим напором уголовников. Вдвоем с другом они так отдубасили урок, что минуты через три трое из них были уже на полу в отключке, а оставшиеся двое стали громко кричать, что хулиганы их зрения лишают. Милиционерам пришлось вмешаться. Вытащив из камеры друзей, они втолкнули их в другой «обезьянник». При этом один из стражей порядка с восхищением обронил: «А ничего деретесь!»

Между тем на этом приключения друзей-киношников не закончились. В камере, куда их втолкнули, находился еще один человек – мужчина лет пятидесяти. Он спал, сотрясая камеру своим могучим храпом. Однако вскоре храп внезапно сменился кашлем – мужик стал натурально задыхаться, покрываясь синими пятнами. Друзья подняли крик, требуя вызвать врача. Вскоре милиционер действительно привел женщину в белом халате. Она сунула мужику в нос вату с нашатырем, и когда тот очнулся, сказала: «Ничего, не подохнет». И ушла.

Вспоминает И. Цымбал: «Нас привели в дежурную комнату. Саша стал возмущаться – почему нас арестовали, почему так плохо с нами обращались – и даже пообещал пожаловаться. Тогда рассудительный лейтенант-эстонец прочитал нам протокол, из которого следовало, что восемь милиционеров осуществляли патрулирование, а мы набросились на них и принялись их избивать. Милиционеры в порядке самозащиты вынуждены были отразить нападение и задержать нас для выяснения личности. „Я не советую вам жаловаться, потому что мы можем составить такой же протокол о вашей драке в милиции, в которой вы избили пятерых подследственных, причем одного из них удалось привести в себя только через одиннадцать часов…“

Сняв в 1975 году во многом биографический фильм «Зеркало», Тарковский какое-то время находился на распутье, раздумывая, что снимать дальше: «Идиота» Ф. Достоевского, «Смерть Ивана Ильича» Л. Тостого или «Пикник на обочине» братьев А. и Б. Стругацких. В итоге он остановился на последнем варианте, назвав свой будущий фильм «Сталкер» (так в повести называл себя проводник в аномальную зону, в которой сбывались любые желания дошедших туда людей).

Вряд ли, давая разрешение на эту экранизацию, в Госкино не понимали, какое именно кино собирается снимать Тарковский. Одно то, что сюжет фильма происходил в некой Зоне, должно было насторожить чиновников: ведь «зоной» в диссидентских кругах и на Западе называли СССР. Однако несмотря на это, разрешение на постановку Тарковский получил на удивление легко. Правда, потом эта легкость обернулась такими трудностями, которые никогда ранее в творческой биографии режиссера не случались (хотя его судьбу в кино легкой никак не назовешь).

В качестве места натурных съемок Тарковский выбрал Таджикистан – городок Исфара на границе с Узбекистаном и Киргизией. Однако буквально накануне съемок там случилось землетрясение, которое перечеркнуло планы киношников. Пришлось срочно подыскивать новое место работы. Его нашли в Эстонии, в районе реки Пилитэ рядом с Таллином. Там в мае 1977 года и начались натурные съемки (до этого три месяца работа шла в павильонах «Мосфильма»). Но вскоре грянула новая беда: в августе обнаружилось, что почти все, что было снято на натуре, оказалось техническим браком.

Отметим, что по поводу случившегося до сих пор нет единого мнения. По одной версии, во всем виновата случайность. Якобы на «Мосфильме» отказала артезианская скважина и для проявки пленки не оказалось артезианской воды. В итоге пленку не проявляли в течение почти двадцати дней, что и стало причиной гибели отснятого. По другой версии, Тарковскому намеренно подменили пленку «Кодак» новейшей разработки, которую ему специально прислали из-за границы для съемок «Сталкера», на тот же «Кодак», но более худший по качеству. В качестве злоумышленника, по слухам, выступил давний недруг Тарковского Сергей Бондарчук, который в те же дни снимал «Степь» по А. Чехову.

Судя по всему, более правдоподобной выглядит первая версия, а вторая родилась в головах недругов Бондарчука, которых в киношном мире всегда хватало, и они просто воспользовались давними неприязненными отношениями между режисерами, чтобы закрутить пружину этой неприязни еще сильнее. Тем более что в кругу либералов бондарчуковскую «Степь» уже успели окрестить «антисемитским фильмом» (речь об этом уже шла выше).

Между тем, как это ни странно, но разразившийся скандал оказался только на руку Тарковскому. Он вдруг пришел к выводу, что: а) фильм надо снимать по-другому (с уходом в нравственно-философскую притчу) и б) не в односерийном варианте, а двухсерийном. Об этом режиссер заявил в сентябре на худсовете «Мосфильма», что стало настоящей сенсацией. Причем собравшихся потрясло не то, что Тарковский требовал увеличения продолжительности фильма, а то, что отказывался от всего ранее снятого материала (а это 2160 полезных метров пленки!). Тарковский заявил:

«Я буду снимать только в условиях, если расходы спишут (а это – 380 тысяч рублей, что было астрономической суммой. – Ф. Р.) и мы снова запустимся. Сейчас закрывается натура. Если проблема запуска этого двухсерийного фильма откладывается на два месяца, то я вообще отказываюсь снимать…»

Вот такой ультиматум поставил членам худсовета Тарковский. И что вы думаете решили коллеги режиссера? Они разрешили Тарковскому запуститься снова, а убытки списать. Редчайший случай не только в истории советского, но и мирового кинематографа! Причем ладно бы Тарковский снимал фильм о Ленине или что-то иное на гражданско-патриотическую тему, так нет же! И как после этого относиться к заявлениям господ либералов о том, что в советском кино гнобили таланты, в том числе, кстати, и талант Тарковского?! На каком Западе возможно подобное: чтобы списали многотысячные убытки в корзину и выделили режиссеру почти такую же сумму на запуск второго варианта картины? По этому поводу приведу слова выдающегося японского режиссера Акиры Куросавы, сказанные им на рубеже 70-х в интервью итальянскому журналу «Эпока»:

«В пятидесятые годы я как-то сказал, что больше не буду ставить фильмы на современную тематику. Не потому, что мне нечего сказать по поводу сегодняшней жизни: сюжетов и мыслей более чем достаточно. Но в Японии на меня оказывали слишком большое давление. Так было, например, с картиной „Злые остаются живыми“. Мы хотели разоблачить интриги, которые плетут крупные корпорации. Но по мере производства фильма встретились с огромными трудностями. Например, только на создание сценария у нас ушел не месяц, как обычно, а четыре. Пришлось в конце концов пойти на компромисс.

Если сюжет затрагивает интересы какой-либо крупной промышленной группировки, то начинаешь испытывать давление со всех сторон. И в результате фильм или не выходит вообще и от него остаются четыре машинописные странички несостоявшегося сценария, или его дают выпустить, но зато потом никто, абсолютно никто не решается взять на себя его прокат. Да, это очень могущественные силы!..»

Отметим, что уступки Тарковскому со стороны властей были во многом связаны и с высшей политикой. Напомню, что это был год 60-летия Октябрьской революции и год принятия новой (брежневской, как ее называли) Конституции, когда власть стремилась показать миру свое гуманное лицо. В итоге именно тогда власти отвесили в сторону либералов множественные реверансы: отпустили Театр на Таганке в первые западные гастроли – в Париж, а ее главного режиссера Юрия Любимова наградили орденом Трудового Красного Знамени; выпустили из тюрьмы Сергея Параджанова. Наконец, разрешили Тарковскому заново переснять «Сталкера», поскольку со стороны режиссера могла присутствовать провокация. Как пишет тогдашний главный редактор «Мосфильма» Л. Нехорошев: «Думаю, Тарковский нарывался сознательно, он хотел, чтобы картину закрыли, чтобы был международный скандал. Председатель Госкино не дал ему этой возможности…»

В силу того, что новый жанр фильма (нравственно-философская притча) мог таить в себе разного рода аллюзии (а в новом сценарии Тарковского Зона вдруг окончательно обрела черты настоящего концлагеря: была огорожена колючей проволокой, имела вышки с пулеметами и т. д.), власти отложили запуск картины на год с тем, чтобы дать возможность режиссеру внести в материал необходимые поправки. Когда они были внесены, был дан старт съемочному процессу (на дворе стояло лето 1978 года).

Спустя ровно год – в июне 1979 года – «Сталкер» будет принят к прокату. Как и прежние творения Тарковского, этот фильм тоже не вызовет почти никакого ажиотажа у широкого зрителя: можно смело сказать, что в прокате он провалится, собрав всего… 4 миллиона 300 тысяч зрителей. Зато либеральная интеллигенция встретит его с восторгом. Хорошего мнения о картине будет и сам ее создатель: «Кажется, действительно „Сталкер“ будет моим лучшим фильмом… – писал в своем дневнике Тарковский. – Это вовсе не значит, что я высокого мнения о своих картинах. Мне они не нравятся – в них много суетливого, преходящего, ложного. (В „Сталкере“ этого меньше всего.) Просто другие делают картины во много раз хуже. Может быть, это гордыня? Может быть. Но раньше это правда…»

Не меньший ажиотаж фильм вызовет и на Западе, где его оценят не только за художественные достоинства, но прежде всего за политические аллюзии: мол, Зона – это СССР. Поэтому только за два года (1981–1982) фильм соберет награды таких престижных фестивалей, как Триестский, Мадридский, Каннский.

В 1977 году в СССР широко отмечалась круглая дата – 60 лет Октябрьской революции. По давно заведенной традиции, к этой дате готовились все без исключения. В том числе и деятели искусств. О революционных событиях 17-го года на киностудиях страны снимались фильмы, в театрах ставились спектакли, писатели писали книги, поэты слагали вирши, художники рисовали картины. Короче, все было подчинено одному – достойно встретить юбилей.

Между тем в оплоте либеральной фронды – Театре драмы и комедии на Таганке – юбилейная дата была встречена более чем странно. Там был поставлен спектакль по книге Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», который никаким боком не касался революционных событий (разве что действие в книге происходило вскоре после революции, в 20-е годы). Однако несмотря на это, цензура разрешила коллективау театра эту постановку. Премьера спектакля состоялась 6 апреля 1977 года. А потом случилось неожиданное.

Воскресным утром 29 мая актеры Театра на Таганке пришли на репетицию, а у служебного входа их уже ждала новость от вахтера: тот развернул перед ними свежий номер главной газеты страны «Правда», где была помещена статья про новый спектакль труппы «Мастер и Маргарита». Этой новости можно было бы радоваться, поскольку до этого «Правда» ни разу не писала о «Таганке», если бы не одно «но»: статья была из разряда критических. Ее автор – зав. отделом газеты Н. Потапов – назвал свое творение весьма хлестко – «Сеанс черной магии» на Таганке». Приведу лишь несколько отрывков из нее:

«Пролог спектакля невольно отсылает нашу память к словам молодого Михаила Булгакова: „Звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле“. Под сень звездного неба, что обозначена в глубине сцены, один за другим выйдут главные персонажи „Мастера и Маргариты“, и каждый скажет фразу, заключающую нечто важное или характерное для него. Эти ключевые реплики – как грани кристалла, в которых преломляются лучи многослойной художественной мысли писателя, проблематика его романа, положенного в основу представления в Московском театре драмы и комедии на Таганке. В финале вновь засияет купол звездного неба – как недреманное око вечности, как немой и беспристрастный свидетель всего, что было, есть и будет. И это – напоминание о непреходящей важности вопросов, которые стремится затронуть театр…

Хотя в программке спектакля значатся «люди 20-х годов», театр не стремится к сценической конкретизации исторической поры, когда по воле булгаковской фантазии нагрянули в Москву демонические силы зла – Воланд и его компания. Более того, для режиссера важно, пожалуй, чтобы временная дистанция между «московскими» сценами и днем сегодняшним вообще не ощущалась.

Заметим попутно, что произвольное проецирование атмосферы и коллизий минувших эпох на современность – случай не единичный в нашей театральной практике. Всякого рода неоправданные, субъективистские «аналогии» неизбежно ведут к искажению исторической перспективы, что не может не вызвать самых решительных возражений…

Сатана чувствует себя, как всегда, «правым»: упование на духовно-нравственную перестройку людей, избавление их от вековечных вожделений, низменных страстей тщетны. Проповедь Иешуа о том, что добрые начала заключены в самой природе человека, не приблизила торжества добра. И спустя тысячелетия после казни бродячего философа оно терпит поражение под натиском зла. Воландовские слова о москвичах прозвучат в спектакле дважды и оба раза – под балалаечный наигрыш «Камаринской». Возразить Князю тьмы, Духу сомнения, для которого «все теории стоят одна другой», в спектакле наших дней некому…

Приходилось слышать, – и не от одного из завзятых театралов, – что некоторые эпизоды спектакля (и, в частности, «сеанс черной магии», гротескная сцена «братьев по литературе») решены на уровне «капустника», где немало коробящих подробностей, не проявлено той меры вкуса, которую естественно ждать от Ю. Любимова. Становясь, к примеру, свидетелем того, как не очень-то обремененная одеянием «ведьма» Наташа пришпоривает голыми пятками оседланного ею Николая Ивановича, и сей почтенный муж, мельтеша полосатыми трусами, с портфелем в зубах, ползает на четвереньках по сцене, думаешь уже не об условности, а скорее о вульгарности этой сцены «полета»…

То, что не без основания воспринимается как «ограниченность взгляда» применительно к довоенным десятилетиям, никак, разумеется, не может послужить безотказным камертоном мировосприятия, надежной прицельной оптикой для участия в битве идей сейчас, в год 60-летия Октября. Это так же очевидно, как и то, что не «Камаринская», а совсем иные песни на устах у нашего Времени.

Спектакль «Мастер и Маргарита» идет на той же сцене, что и «Десять дней, которые потрясли мир», получившие заслуженное признание зрителей. Но это два разных, не соприкасающихся мира. Первый словно не подозревает о существовании второго. Там, где «правит бал» булгаковский Сатана, шаги реальной истории не слышны, и десять ее великих революционных дней, похоже, не дали даже малейшего сотрясения. Оба этих сценических явления порождены одним признанным Мастером – Ю. Любимовым. Печатью своего недюжинного и своенравного таланта он как бы удостоверяет для нас подлинность того и другого. Ю. Любимов воспринимает художнический дар автора «Мастера и Маргариты», во славу которого он зажигает на сцене вечный огонь, как пророческий.

Но и в этом представлении, где так много магических «чудес» и превращений и не присутствует дух конкретного историзма, увы, не удается срастить, уравнять на правах большой правды то, что рождено страстью, болью сердца и искренностью художника, с суетной и мелкой, словно подачка на зрительскую бедность, игрой в «остроту». Режиссерская магия тут бессильна».

Как вспоминает актер «Таганки» В. Смехов: «Статья всполошила общественность. Нам звонили, просили крепиться и не сдаваться… Из ободряющих звонков коллег выделю телефонный звонок Коли Бурляева. Коля жарко уверял меня, что наступают черные дни для „Таганки“, что ему страшно за нас и он просит не забывать, что он – всегда с нами…»

Самое интересное, но эта статья ни к каким оргвыводам по отношению к театру не приведет. То ли по причине шумной реакции на Западе, то ли по причине заступничества сторонников «Таганки», коих в высших советских верхах имелось в достатке. В итоге спектакль не закроют, режиссера «Таганки» Юрия Любимова наградят к его юбилею орденом Трудового Красного Знамени, а сам театр той же осенью отпустят в первые гастроли по Западу – во Францию.

В конце мая 1977 года в центре громкого скандала вновь оказался 24-летний советский боксер Василий Соломин, которого не взяли на чемпионат Европы в ГДР (начался 30 мая) из-за «аморалки». В случившемся был виноват сам боксер и никто более, поскольку скандал он учинил беспрецедентный в спортивном мире, попытавшись… избить тренеров национальной сборной. Произошло это в Кисловодске, где сборная находилась на сборах. Как-то вечером Соломин выпил «лишку» и отправился выяснять отношения со старшим тренером команды Алексеем Киселевым. Самое интересное, последний, будучи когда-то серебряным медалистом Олимпиад в полутяжелом весе, легко справился бы с «легковиком» Соломиным, но тренер предпочел не связываться с пьяным. Получив удар по печени, Киселев предпочел спастись бегством. Соломин погнался за наставником, однако по пути встретил другого тренера – Бориса Гранаткина, – на которого у него тоже имелся зуб. Но Гранаткин не стал дожидаться, пока ему съездят по печени, и спрятался в своей комнате. А едва опасность миновала, тут же накатал на разбушевавшегося спортсмена «телегу» в Спорткомитет. В итоге Соломина из сборной исключили, а в газетах написали, что тот неожиданно приболел. И в легком весе от советской сборной никто на турнире не выступал.

В июле 1977 года режиссер Игорь Гостев снимал в Вышнем Волочке очередной фильм про подвиги партизанского отряда майора Млынского (эту роль играл Вячеслав Тихонов) «Фронт за линией фронта» (продолжение фильма «Фронт без флангов»). Это был третий, и последний, выезд группы на натуру, который должен был продлиться до 19 июля. Снимались эпизоды, относящиеся к пребыванию партизанского отряда в лесу, а также предстояло доснять ряд сцен из начала фильма. В одной из этих досъемок предстояло участвовать актеру Евгению Матвееву (он играл секретаря подпольного обкома партии), который в те дни был с головой погружен совсем в другую роль: ему вот-вот предстояло начать сниматься у Алексея Салтыкова в роли Емельяна Пугачева. Для этой роли актер специально отпустил окладистую бороду, которую буквально лелеял и холил. Как вдруг…

Вызов из Вышнего Волочка обрушился на Матвеева как снег на голову. «Какие досъемки, у меня же борода?» – схватился он за голову и бросился к директору «Мосфильма» Николаю Сизову. Но тот лишь развел руками: «Надо, Женя, надо! Ведь фильм лично курирует Цвигун». (Именно военные произведения зампреда КГБ Семена Цвигуна легли в основу фильма.) Но Матвеев решил сражаться до конца. И когда его вновь потревожили из Вышнего Волочка, сказал, что согласится сниматься только со спины. В ответ на это заявление директор фильма Борис Криштул «стукнул» на строптивого актера Цвигуну: дескать, он ставит нам невыполнимые условия. Тот, естественно, принял меры.

Утром 5 июня домой Матвееву позвонили и сообщили, чтобы он никуда не отлучался – за ним приедет машина с Лубянки. Жена актера всплеснула руками: «Сухари-то можно начинать сушить?» Это была, конечно, шутка, но Матвеев ей даже не улыбнулся: понял, что дело приняло серьезный оборот. Вскоре к его дому подкатила «Чайка», на которой актера в мгновение ока доставили до Лубянки. Там Матвеева препроводили в кабинет Цвигуна. Тот встретил гостя, как и полагается, радушно. Даже преподнес ему подарок – модель пограничного столба, сделанную из янтаря. После чего усадил в кресло и принялся обрабатывать по полной программе: завел речь о патриотическом воспитании молодежи, о высокой миссии фильмов про Великую Отечественную войну. Потом изрек главную фразу: «Ты пойми, это фильм будет смотреть сам Леонид Ильич…» Далее послушаем рассказ самого Е. Матвеева:

«Я стал объяснять, почему не могу сейчас сбривать бороду. Что-то доказывал, рассказывал об актерских задачах, о достоверности в создании образа и – чуть не плакал:

– Поймите, в том эпизоде я буду стоять одну минуту. И ради этого лишаться бороды, которую растил, холил два месяца?! Ведь меня можно снять со спины, чтобы не было видно моего лица. Кто на экране тогда увидит, с бородой я или нет. А тут – такая роль! Пугачев! Какой тип! Какое время было! Какие люди…

– Да кому он нужен, твой Пугачев, сегодня? А тут фильм о военных, о современной армии… – не дал договорить мне генерал.

– ???

– Диссидентам подыграть хочешь? Призвать хотите их брать топоры и вилы?..

В то время шла ошалелая борьба с инакомыслием…

В общем, повез меня другой генерал, Пипия, в район Вышнего Волочка, где доснимали злополучный эпизод. На площадке построили взвод солдат, стал в строй и я, побритый, – спиной к камере. Подходит ко мне (по роли) Слава Тихонов, говорит какую-то фразу. Камера снимает его с лица… Сняли все, как надо было режиссеру. Но оказалось, что на экране в кадре зрителю так и осталось неясно – я ли стою спиной или кто другой…»

Между тем спустя несколько дней – 10 июня – Матвееву вновь предстояло сниматься в одном из эпизодов. Однако киношники его никак не могли найти. Плюс к этому он еще зачем-то понадобился самому председателю Госкино Ермашу, который буквально рвал и метал: найдите мне Матвеева! Это задание поручили директору картины Борису Криштулу. Тот бросился в местное КГБ, поскольку силами съемочной группы народного артиста найти не удалось. Чекисты же, которые были прекрасно осведомлены о том, кто курирует съемки фильма – сам Цвигун! – рьяно подключились к поискам Матвеева. И вскоре тот был найден в каком-то гостеприимном доме. Но вид у него был тот еще – как после долгого запоя. Как вспоминает Криштул: «Я искренне пожалел, что он сбрил бороду, – она бы хоть пол-лица скрыла…»

Во вторник, 14 июня 1977 года, в 19.00 на стадионе «Динамо» в Москве состоялся очередной матч по футболу на первенство страны между командами «Динамо» – столичным и тбилисским (обе команды находились во главе турнирной таблицы). Несмотря на то что на этой игре присутствовал сам Леонид Брежнев, это не уберегло матч от громкого скандала.

Отметим, что Брежнев попал на игру не по собственной инициативе. В те дни в Москве с официальным визитом находился 1-й секретарь ЦК КП Грузии Эдуард Шеварднадзе, который был заядлым футбольным болельщиком и не мог пропустить игру своих земляков. Брежнев тоже любил футбол, но к тому времени возраст и здоровье не позволяли ему, как это бывало ранее, часто посещать стадион. Вот и 14 июня планы на вечер у него были совершенно иные. Но просьба гостя да плюс хорошая погода, установившаяся в Москве (+22), перевесили чашу весов в пользу футбола.

Часть стадиона «Динамо» тогда находилась на реконструкции к предстоящим Олимпийским играм в Москве (в 80-м), и Северная трибуна была закрыта. Все официальные службы – судейская, раздевалки, пресс-центр и правительственная ложа – были переведены на Южную трибуну. Правительственная ложа давно никем не посещалась, поэтому находилась не в самом лучшем виде. И можно себе представить чувства руководителей стадиона, когда в конце первого тайма им пришло сообщение, что к ним на полных парах мчится сам генеральный секретарь ЦК КПСС. То есть Брежнев свалился как снег на голову. Что тут началось! Все забегали, засуетились, принялись лихорадочно наводить лоск и блеск на давно непосещаемую ложу. Как вспоминает главный арбитр того матча Микелис Рубенис:

«Появление высших государственных и партийных мужей вызвало настоящую панику, а у многих и вовсе какой-то животный страх. От контролеров и обслуживающего персонала до высших милицейских чинов и спортивных функционеров. То, что происходило, иначе как абсолютным культом партии и ее генерального секретаря не назовешь…

Я выглянул в окно: все обозримое пространство перед трибунами было забито черными «Волгами». Время начинать второй тайм. К нам вбежал какой-то человек, отчаянно жестикулируя трясущимися руками, и в полупросительном-полуприказном тоне сказал:

– Игру возобновите только после моего разрешения. Товарищи судьи! Сегодня на трибунах… на трибунах… – Он словно подбирал самые яркие слова, – самые высокие гости. Организуйте красивый футбол.

– Но как? – улыбнулся я.

– Почему вы смеетесь, меньше свистков – больше голов, – последовал ответ (на тот момент на табло сверкали одни нули. – Ф. Р.).

– Но мы же голы не забиваем. Разговаривайте с командами.

– С командами работа уже проведена, а у меня нет времени…

«Что же происходит, ребята?» – не успел я обратиться к коллегам, как открылась дверь, и к нам вошли капитаны обеих команд – Олег Долматов и Давид Кипиани.

– Посоветуйте, что делать, как играть? Нам ведь нужны очки, и никакого цирка мы здесь устраивать не собираемся.

– Ребята, – сказал я, собираясь их успокоить, но и до сегодняшнего дня не могу сказать, правильно ли они меня поняли. – Играйте в основном вничью…

Когда начался второй тайм, Брежнев и Шеварднадзе уже заняли свои места в ложе. За спиной генсека пристроился один из его телохранителей. В его задачу входила даже не охрана Брежнева, а обеспечение его… очками разных диоптрий. Если генсеку надо было следить за ходом матча, ему подавались очки с сильными стеклами, если он хотел заглянуть в программку – послабее. Работа была не менее ответственная, чем охрана, поскольку требовалось не перепутать очки, иначе генсек мог расстроиться.

Между тем вторая половина игры выдалась куда более напряженной. Если в первом тайме команды осторожничали, то теперь заиграли острее, опасные моменты стали следовать один за другим у обоих ворот. В итоге на 7-й минуте тайма москвича Парова сбили в штрафной тбилисцев, и Рубенис решительно указал на 11-метровую отметку. Тбилисцы, естественно, стали возмущаться: мол, не было никакого нарушения. Ситуация накалились настолько, что Рубенису пришлось напомнить игрокам, кто следит с трибун за их игрой: «Вам что, нужен скандал?» Только после этого тбилисцы расступились. И Андрей Якубик забил первый гол.

После пропущенного мяча гости не сдались, а даже наоборот – заиграли еще более напористо. В результате во время одной из их атак мяч пересекает линию ворот москвичей. Рубенис дает свисток и указывает на центр поля. Однако эпизод был настолько спорным, что москвичи тут же подняли крик: «Откуда гол? Не было гола! Проституция, а не судейство! Опять грузины всех купили!» Точно такие же реплики неслись и с трибун. Положение у Рубениса было незавидное. А тут еще боковой судья развел руками: дескать, я ничего толком не увидел. И все же главный арбитр зафиксировал взятие ворот. Счет стал 1:1 и до конца встречи уже не изменился. Когда команды уходили в раздевалки, москвичи не скрывали своих чувств: «Он же сказал, что надо сыграть вничью, потому и засчитал гол, которого не было».

После душа Рубениса ждала пресс-конференция, на которой он должен был отчитаться о проделанной работе. Она получилась напряженной, поскольку все столичные судьи стали доказывать, что гола в ворота москвичей не было. Рубенису грозила «тройка» за матч, после которой его могли на какое-то время отстранить от судейства игр высшей лиги. Но тут случилось чудо. С самого верха пришла новость, что высокие гости остались очень довольны увиденной игрой, и отношение к Рубенису сразу изменилось. Ему выставили «четверку». А в 21.30, когда в программе «Время» появился отчет об этой игре, стало окончательно ясно, что второй гол был засчитан справедливо – камера четко зафиксировала взятие ворот.

9 сентября 1977 года в «Комсомольской правде» появилась заметка из разряда разоблачительных – «Блуждающий форвард». Героем ее стал 27-летний футболист Анатолий Шепель, который за последние три года успел сменить сразу три клуба: одесский «Черноморец», киевское и столичное «Динамо». Шепель был талантливым футболистом: он дважды становился чемпионом СССР (в 74-м с киевским «Динамо» и в 76-м – со столичным), выиграл Кубок СССР в 74-м. Даже сыграл один матч за национальную сборную страны. Мог бы и дальше почивать на лаврах, но, видно, слава вскружила ему голову.

В августе 1976 года, будучи вместе со своими одноклубниками по столичному «Динамо» проездом в Киеве, он отпросился на пару дней навестить свою больную жену, но вместо этого пропал аж на… 45 дней. Видимо, рассчитывал, что ему, как звезде, все сойдет с рук. Не сошло. Когда он вернулся обратно, одноклубники указали ему на дверь, обвинив в неуважении к коллективу и рвачестве. В доказательство последнего приводился такой факт: Шепель продал обе свои «Волги», которые ему помогло купить руководство команды, – одну через пять, другую через четыре месяца после покупки.

По меркам того времени подобного рода публикации в центральной прессе могли серьезно осложнить жизнь любого человека (не то что теперь: сегодня хоть обпишись – всем до лампочки). Не стал исключением и герой заметки «Блуждающий форвард». После нее Шепель в течение года не мог устроиться ни в один из клубов высшей лиги, пока тот же «Черноморец», где он когда-то играл, не взял его обратно. Но особенных лавров футболист там уже не снискал и через год ушел на тренерскую работу.

В октябре 1977 года прошли решающие сессии по выдвижению кандидатов на получение Государственных премий. В секции кино и телевидения были выдвинуты на соискание сразу 9 претендентов (пять художественных фильмов, три документальных плюс программа «Время», без которой было нельзя, – ее обожал Брежнев). А премий в этой номинации было всего три.

Между тем особые споры возникли вокруг двух комедий: «Афоня» Георгия Данелии и «Ирония судьбы» Эльдара Рязанова. Мнения здесь разделились: кто-то предлагал вообще убрать их из списка (мол, год-то юбилейный, не до комедий), кто-то предлагал перенести на следующий год, а кто-то настаивал на том, чтобы оставить хотя бы одну комедию. 10 октября, когда начались осенние сессии, эта проблема опять встала перед членами секции. Спорили до хрипоты, но так ни до чего и не доспорились. Решили продолжить разговор через неделю – 17 октября. Далее приведу отрывки из стенограммы того заседания:

С. Жданова (зампред Гостелерадио): Давайте решать конкретно: выдвинем режиссеров за две хорошие комедии.

С. Герасимов (председатель секции): Это упирается в стену нежелания других секций.

Ф. Ермаш (председатель Госкино): Нет оснований, что секции поддержат «Иронию судьбы». Говорят хи да ха.

С. Герасимов: А по-моему, она нравится.

В. Ждан (ректор ВГИКа): Не пройдет! Нам придется отстаивать одну комедию. «Афоня» по художественным достоинствам и социальному значению сильнее.

С. Герасимов: Может быть, все-таки перенести Данелию. Надо его сохранить обязательно.

С. Ростоцкий (кинорежиссер): На двух комедиях настаивать нельзя.

С. Жданова: Но выбор одной будет субъективным. Это трудно.

Ф. Ермаш: Для меня не трудно. «Афоня» выше по искусству.

С. Жданова: А по-моему, «Ирония судьбы».

В. Ждан: У Рязанова комедия, но по стилю Данелия выше…

Ф. Ермаш: Если уж переносить, то я за перенос «Иронии судьбы». В «Служебном романе» тот же состав плюс Фрейндлих. А у Данелии в «Мимино» другой состав.

С. Герасимов: Хорошая мысль.

С. Жданова: Но у «Иронии судьбы» есть преимущество в массовости, в тиражности картин. По ТВ ее показывали три раза.

И. Кириллов (диктор телевидения): «Афоня» пользовался большим успехом в Гане.

Ф. Ермаш: И в Англии, в США, во всех социалистических странах. Данелия всегда социальную проблему решает.

С. Герасимов: Наведем справки, что пользуется у членов комитета большей популярностью, и решим. Для меня вопрос решен в пользу «Афони». Это решение более стабильно у нас в секции. Голосуем список: «Белый пароход», «Выбор цели», «Афоня», программа «Время», «Сто дней после детства». А «Иронию судьбы» переносим на будущий год».

Объясняя причины такого решения, Э. Рязанов пишет: «Соотношение сил в секции было понятно. Ермаш был активно против нашей картины. Он считал мой уход на телевидение чем-то вроде измены, не выносил Лапина, кино соперничало с телевидением и так далее. А следовательно, Ждан, Кармен, Кулиджанов, Ростоцкий и другие кинематографисты шли за ним в фарватере (Ермаш очень не любил, когда выступали против него). Герасимов занимался балансировкой, что называется „и нашим, и вашим“, а может быть, был искренен в своих бесконечных вихляниях. Единственным человеком, который последовательно выступал за нашу ленту, была Жданова…»

20 октября на свое очередное заседание вновь собралась секция кино и телевидения, которая должна была выдвинуть кандидатов на получение Госпремий. На этот раз ситуация развернулась на 180 градусов. Председатель секции Сергей Герасимов вдруг сообщил, что «Иронию судьбы» поддерживают другие секции, а посему именно «Афоню» надо перенести на следующий год. Ему возразил другой кинорежиссер – Станислав Ростоцкий: он предложил вместо комедий отстаивать… документальный фильм «Голодная степь». Мол, если нам дадут еще одну премию, то не для комедии, а для документального фильма. Герасимов поступил так же, как и в предыдущие разы, – тут же славировал. Сказал: «Есть в этом резон. Тогда уступим „Иронию судьбы“.

На следующий день состоялся пленум, на котором присутствовали все секции, участвовавшие в выдвижении кандидатов. Там произошло чудо: все присутствовавшие единогласно выступили за выдвижение на премию рязановской «Иронии судьбы», а «Афоню» перенесли на следующий год. Сам Рязанов об этом пока ничего не знает, поскольку в те дни вместе с женой находится в Америке. Они вернулись в среду 26 октября. И едва успели ступить на родную землю, как тут же были оповещены о радостном событии – о том, что «Ирония судьбы» выдвинута на Госпремию. Вот как сам режиссер вспоминает об этом:

«Пройдя процедуру паспортного контроля, мы с Ниной оказались в таможенном зале. Мы не думали, что нас кто-нибудь будет встречать. И вдруг за барьером, где толпились встречающие, увидели наших близких друзей Василия и Инну Катанян. Вася, мой самый дорогой друг еще с институтских годов, размахивал руками и орал на весь зал аэропорта Шереметьево:

– Единогласно, единогласно! Поздравляю! Ни одного голоса против!..

Голосование было тайным. Каждый член комитета, голосуя за «Иронию судьбы», понимал, что кто-то будет против. Поэтому знал – его не удастся уличить в том, что он предпочел безыдейную пустышку произведениям магистрального направления. Никто не хотел выдвигать нашу ленту, но при тайном голосовании выяснилось, что члены комитета в глубине души оказались нормальными зрителями. И все они, включая тех, кто при обсуждении выступал против, отдали свои голоса нашей комедии. Все-таки род человеческий, освобожденный от страха, догм и заклятий, не так-то уж плох!..»

В ноябре 1977 года Госпремию Украинской ССР получил актер и режиссер Леонид Быков за два своих фильма: «В бой идут одни „старики“ и „Аты-баты, шли солдаты“. Однако радость от этого события испортил 19-летний сын лауреата Олесь, который оказался замешан в громком скандале криминального толка. А произошло вот что.

Друзья Олеся предложили ему покататься на отцовской «Волге», на что тот ответил согласием. Он выпросил у отца ключи от «Волги», объяснив ему, что хочет восстановить водительские навыки. А едва выехал за порог дома, как тут же в салон подсели его друзья. Но у тех на уме было совсем иное. Накатавшись вволю, они тормознули «Волгу» возле ювелирного магазина и, попросив Олеся подождать их, скрылись в ювелирном. А спустя пять минут гуртом выбежали обратно и приказали Олесю что есть силы жать на газ. Оказывается, они ограбили магазин и скрылись с места преступления на быковской машине. Но кто-то из случайных прохожих успел заметить ее номер, и уже вечером этого же дня всю гоп-компанию повязали. Включая и Быкова-младшего.

Когда Леонид узнал об этом, у него случился второй инфаркт (первый, как мы помним, он заработал на съемках «Аты-баты…» весной 76-го). Однако лечь в больницу Быков отказался. Не смог он приехать и на церемонию награждения его Госпремией, поскольку ему было стыдно за сына. Он даже заявил, что отказывается от столь высокой награды, поскольку ее недостоин. Когда об этом узнал первый секретарь ЦК КП Украины Щербицкий, который обожал фильмы Быкова, он распорядился отправить премию лауреату на дом. Быков принял награду прямо в постели, а на все его возражения ответ был один: «Таково пожелание товарища Щербицкого…» Что касается Олеся, то ему помогут избежать более сурового наказания именно заслуги его отца: в то время как его приятели, ограбившие ювелирный, получат по 15 лет тюрьмы, он отделается годом пребывания в психушке.

В эти же дни едва не подвел под монастырь своего именитого отца еще один звездный отпрыск – сын актера столичного Театра сатиры Александра Ширвиндта Михаил. Он тогда учился на третьем курсе Щукинского училища и в славный день 60-летия Великого Октября – 7 ноября 1977 года – вместе с двумя своими приятелями, шутки ради, сорвали с ворот Архитектурного института государственный флаг и давай с ним дурачиться: бегали с ним, подкидывали его в воздух, при этом громко улюлюкая. За этим занятием их и застукал милиционер, которого вызвал к месту происшествия институтский сторож. Далее послушаем самого Михаила Ширвиндта:

«Милиционер сказал: „Та-ак…“ Друзья тут же бросили флаг и выбежали в подворотню. За ними со словами „стой, стрелять буду“ побежал милиционер. А я остался один… Тогда одним касанием я перепрыгнул через какой-то жуткий забор и оказался в еще более маленьком дворике. И надо было сидеть себе спокойно, потому что там меня никто в жизни бы не нашел! Но у страха глаза велики… Я перелез обратно, забежал в ближайший подъезд. Врываюсь в какую-то квартиру, вижу – старуха стоит у плиты. Я как заору: „Где у вас сортир?“ Она мне – туда. Забегаю в сортир, сижу там и думаю – а что я здесь делаю-то? Ведь даже если меня никто не преследовал, то старуха уже точно сейчас позвонила в милицию!

Тогда я спускаюсь вниз, приоткрываю дверь подъезда, смотрю в одну сторону – никого. Выхожу, смотрю в другую сторону, а там – «воронки», толпа народу, все мигает… В общем, уйти мне не удалось. А дальше все было очень неприятно. Меня привели к следователю, стали допрашивать. И главное, что в эту же ночь документы с нашим делом были уже на столе у Гришина, тогдашнего секретаря МК партии, который написал санкцию «разобраться и наказать». Потом на помощь уже было брошено все – и здоровье, и силы родителей… К счастью, попался какой-то уникально порядочный следователь, который прекрасно понимал, что какие-то идиотские балбесы просто дурью маялись, а все шло к тому, что их надо посадить на семь лет…»

Кроме следователя, который вел это дело, ребятам здорово помогли и другие люди. Например, приятель Александра Ширвиндта Андрей Миронов. В свое время с ним в одном классе учился Михаил Мишин, который в те годы занимал должность первого секретаря горкома ВЛКСМ. Миронов обратился к нему за помощью, и тот сделал все, чтобы Михаил Ширвиндт получил минимально суровое наказание. Парня не стали сажать, но из комсомола и театрального училища все-таки исключили. Он потом устроится работать монтировщиком сцены в театр «Современник».

В ноябре 1977 года в центре скандала оказался известный сценарист Оскар Курганов (Эстеркин). Широкой публике он стал известен после того, как вместе с режиссером Юрием Озеровым приложил руку к созданию такого блокбастера советского кинематографа, как «Освобождение» (1970–1972). После этого они явили миру еще одну киноэпопею – «Солдаты свободы» (1977). Но именно эта работа их и развела.

Курганов хотел, чтобы у них получилось не только эпическое, но и драматическое полотно, которое показало бы весь трагизм войны через судьбы простых людей, так называемых рядовых войны. То есть то же самое, что получилось в «Освобождении». Однако это желание на этот раз осуществить было труднее. Ведь в «Освобождении» почти вся драматическая линия была связана с вымышленными персонажами, которых было достаточно много: капитан Цветаев, его возлюбленная Зоя, ординарец Цветаева Сашка, танкист Дорожкин, пехотинец Ярцев и др. В «Солдатах свободы» вымышленных персонажей практически не было: разве что капитан Старцев (актер Богдан Ступка), Сашко (Николай Караченцов) да танкист лейтенант Морозов (Геннадий Корольков). И львиная доля экранного времени была отдана героям реальным – деятелям коммунистического движения. Естественно, с ними требовалось обходиться куда более деликатно. И хотя драматизма в их судьбах тоже было в избытке, однако он выглядел менее впечатляюще, чем фронтовые подвиги того же героя-артиллериста Цветаева.

Все это сильно отразилось на художественных достоинствах фильма, который из «генеральского» (так люди за глаза называли «Освобождение» из-за обилия там генералов) превратился в «секретарский» (из-за обилия в «Солдатах свободы» секретарей ЦК различных партий). А поскольку подобный крен в глазах либеральной интеллигенции выглядел хуже некуда, Курганов, на мой взгляд, попросту испугался потерять лицо в этой среде. Озеров не испугался, а вот он… В итоге Курганов попытался хоть как-то дистанцироваться от данного произведения. Но как это сделать, если в СССР подобную точку зрения он публично озвучить не мог? Оставался единственный шанс – сделать это за границей. И вот в польской газете «Фильм» появилось большое интервью Курганова под названием «От исторической хроники к драме идей». В ней сценарист заявил следующее:

«В „Солдатах свободы“ стихия эпики, как и в „Освобождении“, взяла верх, отодвинула на второй план человеческие судьбы и показ причин народных восстаний в странах Восточной Европы. Погоня за чисто внешним сходством исторических персонажей помешала анализу их характеров…»

Эта публикация вышла в свет аккурат накануне двух важных событий: празднования 60-летия Октябрьской революции и премьерного показа «Солдат свободы» на фестивале советских фильмов в Польше. Это время явно было выбрано не случайно: скандал был необходим противникам фильма в целях его дискредитации в глазах широких масс (ведь критика исходила из уст одного из авторов сценария картины). И скандал грянул.

В те дни в Польше находились Юрий Озеров и председатель Госкино Филипп Ермаш, которые не оставили этот выпад без должной реакции. Они заявили официальный протест в ЦК ПОРП, который… остался без внимания. Польские коммунисты и раньше не особенно слушались Москвы, а в конце 70-х и подавно – там уже шло серьезное брожение в предверии событий 1980 года. Короче, это были уже не те польские коммунисты, которые в победном 45-м вместе с советскими солдатами в едином строю бились против фашизма. Ни Берутов, ни Сенк-Малецких среди них уже и близко не было.

Что касается Курганова, то его все-таки наказали – на какое-то время отлучили от сценарной работы. Правда, за пределами своего Отечества он продолжал трудиться: по его сценарию в 1978 году в ГДР будет снят документальный фильм «Допрос».

В конце 1977 года общество взбудоражила новая сенсация: на всех углах люди обсуждали слух о трагической гибели одного из солистов ансамбля «Песняры». Отметим, что однажды этот популярный ансамбль уже постигала волна подобных слухов. Было это летом 1973 года, когда по стране распространилась весть о том, что в Сочи был убит участник ансамбля, родной брат его создателя и бессменного руководителя Владимира Мулявина – Валерий Мулявин. Тогда эти слухи оказались правдой: Валерий и в самом деле был убит неизвестными на городской набережной возле ресторана. Вот почему и в этот раз миллионы поклонников «Песняров» поверили в слух о новой потере коллектива. На этот раз людская молва «похоронила» солиста коллектива Анатолия Кашепарова.

Этот худенький на вид вьюноша так проникновенно пел «Вологду», что мгновенно стал кумиром миллионов советских граждан, особливо слабого полу. Говорят, из всего состава «Песняров» именно за ним девчонки бегали не то что толпами, а чуть ли не стадами. И вот грянул слух: Кашепарова зарезали в ресторанной драке! У девушек страны от горя помутились рассудки. Помню, как одна из знакомых моего приятеля, услышав эту новость, разрыдалась прямо на улице, как будто у нее умер кто-то из родных. Короче, гибель «песняра» многие восприняли как смерть своего родственника. Естественно, в газеты посыпались письма с просьбой разъяснить ситуацию.

Говорят, в Минске тамошняя пресса оперативно откликнулась на этот слух и опубликовала опровержение. Из столичных масс-медиа на этом поприще отметился «Московский комсомолец», который 24 декабря поместил на своих страницах статью «Не сотвори себе кумира». Начиналась статья с письма некой Галины. Она писала: «Мечусь в отчаянии из стороны в сторону, а толком ничего не знаю. Мне недавно сказали, что… убили Толика Кашепарова, солиста вокально-инструментального ансамбля „Песняры“.

Если это правда, то моя жизнь искалечена и перечеркнута навсегда, хотя мне будет только 19 лет. Жизнь без Толи – это пустое и никчемное существование. Лишь бы он был жив, пусть я даже больше не увидела бы его. Я за него бы жизнь отдала. Умоляю, помогите!»

Газета помогла: связалась с Минском и узнала, что сладкоголосый «песняр» жив-здоров и в данный момент находится на гастролях. О чем и оповестила Галю и всех остальных поклонников «Песняров». Страна облегченно вздохнула… до следующих слухов.

В 1977–1978 годах одним из самых часто попадаемых в скандальные хроники спортсменов СССР был хоккеист ЦСКА Борис Александров. Его имя стало известным во второй половине 70-х годов. Он пришел в ЦСКА в 1973 году в возрасте 17 лет и уже спустя два года стал настоящей звездой. Он играл на позиции левого крайнего нападающего и в команде был одним из лучших в этом амплуа. Его коньком были прекрасный дриблинг, хорошая скорость и феноменальное чутье на голевые моменты. Александров никогда не боялся обострять игру, смело шел в борьбу на любом участке поля – будь то бортик в углу площадки или «пятачок» перед воротами. Не обладая богатырским телосложением и высоким ростом (174 см), Александров в то же время отличался настоящей спортивной дерзостью и никогда не боялся вступать в силовые единоборства с более рослыми соперниками. Как спортсмен Александров прогрессировал чуть ли не с каждым месяцем и, по мнению большинства специалистов, должен был стать выдающимся игроком советского хоккея. Однако свой уникальный талант Александров угробил практически своими же руками.

Характер у Александрова был не сахар: взрывной, импульсивный. Привыкший везде и всюду только побеждать, он не умел с достоинством проигрывать и, когда это происходило, чаще всего превращался на хоккейной площадке в драчуна и хулигана. Именно поэтому по части штрафных минут Александров лидировал не только в ЦСКА, но и среди всех игроков регулярного чемпионата страны. А поскольку дисциплина в тогдашнем ЦСКА находилась не на самом высоком уровне, урезонить молодого хоккеиста было некому. Вот он и превратился в этакого «анфан террибль» отечественного хоккея. В итоге все это привело к печальным последствиям.

Закат звезды Бориса Александрова начался 7 февраля 1977 года, когда во Дворце спорта в Лужниках проходил очередной матч чемпионата СССР по хоккею между ЦСКА и «Спартаком». До конца второй двадцатиминутки оставалась всего одна минута, ЦСКА вел с минимальным разрывом 4:3, когда Александров позволил себе дикую выходку: сзади на большой скорости налетел на спартаковца Валентина Гуреева и толкнул его на борт. Поскольку все произошло исподтишка, спартаковец не смог сконцентрироваться и со всей силы ударился головой о бортик. Он упал и потерял сознание. Игра была остановлена: Александрова за грубость удалили на 5 минут, а Гуреева унесли с площадки на носилках, после чего на «Скорой помощи» отправили в больницу, где ему поставили диагноз: сильнейшее сотрясение мозга.

Этот инцидент видели миллионы зрителей: и те, кто сидел во Дворце спорта, и те, кто наблюдал за встречей по телевизору. И у всех без исключения он вызвал резкое осуждение. А генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев (он всю жизнь болел за ЦСКА) назвал Александрова «мальчишкой» и приказал немедленно с ним разобраться.

Уже на следующий день после игры в команде ЦСКА было собрано открытое комсомольское собрание, которое посетил помощник начальника Главпура по комсомольской работе В. Сидорик. Выступившие на собрании капитан команды Борис Михайлов, комсорг Владислав Третьяк, игроки Николай Адонин, Виктор Жлуктов и другие резко осудили неспортивный поступок Александрова. Итогом собрания стало объявление провинившемуся строгого выговора. В тот же день по этому поводу собралась и спортивно-техническая комиссия федерации хоккея, которая тоже вынесла свой вердикт: Александров был дисквалифицирован на 2 игры. Однако едва про это решение стало известно в Спорткомитете СССР, там посчитали его слишком мягким и пообещали вынести Александрову более суровое. Сказано – сделано: СТК наложила на хоккеиста условную дисквалификацию до конца сезона. В случае повторного нарушения хоккеисту грозило немедленное запрещение выступать за хоккейные команды мастеров.

9 февраля в центральной прессе появился первый отклик на этот инцидент: в «Советском спорте» была напечатана заметка Д. Рыжкова «Удар в спину». В ней автор писал:

«Мне не раз приходилось слышать этакое снисходительное: „Ну что вы (то есть мы, журналисты) придираетесь к Борису. Он еще мальчишка. Повзрослеет – поумнеет“.

Взрослеть Александров действительно взрослеет. Но умнеть?! Этот «мальчик» даже не подъехал к лежащему на льду Гурееву, а в раздевалку шел с этакой ухмылкой на лице… Вальяжной походкой, вразвалочку шествовал Александров по коридорам Дворца спорта. Шуба, пробор – все, как полагается. А мне вспомнились первые послевоенные годы: эдакие молодцы в кепках-малокозырочках с челкой, свисающей на низкий лоб, и их наглое: «А ты шо-о?!» Тогда в темных переулках можно было столкнуться со шпаной, желающей покуражиться.

Эти типы давно ушли в прошлое. И вот на тебе: на ледяной арене, залитой светом прожекторов, перед тысячами зрителей хоккейный шлем вдруг обернулся той самой кепкой-малокозырочкой…»

Итогом всего этого скандала стало невключение Александрова в состав сборной команды страны, которая в апреле должна была отправиться на чемпионат мира в Вену. Не помогло даже то, что ЦСКА в том году стал чемпионом страны, а Борис Александров вновь вошел в число сильнейших хоккеистов Советского Союза, забросив 24 шайбы и сделав 17 голевых передач (41 очко, 3-е место в клубе и 9-е по стране).

Между тем инцидент от 7 февраля стал одним из поводов сменить руководство ЦСКА: летом 1977 года старшим тренером армейцев вместо Константина Локтева стал Виктор Тихонов. Именно при нем карьера Александрова в прославленном клубе и завершилась. Правда, не сразу. Какое-то время Тихонов закрывал глаза на многочисленные проступки хоккеиста, даже однажды «отмазал» его от тюрьмы, когда летом того же 77-го Александров подрался на стоянке такси. Но вечно так продолжаться не могло. В результате в начале 1978 года Александров был сослан в команду первой лиги СКА МВО, базирующуюся в Липецке. Больше он оттуда в ЦСКА не вернулся.

Центральная печать вспомнила про Александрова в конце 78-го: 26 декабря в «Комсомольской правде» появилась статья С. Шачина «Форвард за бортом». Приведу ее с небольшими сокращениями. Но прежде процитирую письмо, которое, собственно, и стало поводом к появлению этой статьи:

«Дорогая „Комсомолка“! Объясни, пожалуйста, что случилось с хоккеистом Борисом Александровым? Совсем недвно он был известен как способный игрок, выступал за сборную СССР, а теперь его не видно ни в составе сборной, ни в ЦСКА…

(Т. Дорохова из новгорода».)

Далее шел ответ С. Шачина:

«Таких писем в редакцию пришло немало. И в каждом – недоумение.

Сначала я решил: пусть болельщикам ответит сам Борис. С письмами читателей поехал на тренировку команды первой лиги СКА МВО, в составе которой выступает теперь Александров. Но разговор у нас не сложился. Борис сетовал на невезение, превратности судьбы. Но, согласитесь, это не объяснение. Взвалить ответственность на случай – не мужественная позиция.

Судьба, на удивление, благоволила к Александрову. 17-летним пареньком его, игрока усть-каменогорского «Торпедо», приметили армейские тренеры, пригласили в знаменитый клуб ЦСКА. И поначалу Борис оправдывал доверие. Опытные защитники и вратари побаивались напористого и юркого молодого форварда. Спортивные комментаторы не скупились на похвалы. Ибо верили: одаренность, помноженная на трудолюбие, окупит любые авансы.

Жизнь уже много раз доказала, что одно из самых трудных испытаний для человека – испытание славой. А спортивной славой в особенности, потому что сплошь и рядом она приходит к молодым, неокрепшим духовно людям. Александрову и тут повезло: перед ним были прекрасные образцы для подражания – Владислав Третьяк, Владимир Викулов, Борис Михайлов, Владимир Петров, Валерий Харламов, для которых огромная популярность означала только одно – необходимость относиться к себе еще взыскательней. Они не раз предостерегали молодого товарища от самолюбования, от заносчивости, которые проскальзывали в поведении Бориса. Но что приятнее: выслушивать поучения или внимать комплиментам?

А в похвалах по-прежнему недостатка не было. Вскоре после дебюта Александрова в армейском клубе новичку предложили вне очереди купить автомобиль, предоставили отдельную квартиру. Он как должное принял и этот аванс.

Не тогда ли и наметился первый крутой вираж в судьбе молодого форварда?

Он начал свысока разговаривать с товарищами по команде, в том числе и с теми, чьи заслуги перед хоккеем неизмеримо выше его собственных, мог под хмельком явиться на сбор, пропустить тренировку, сорвать коллективные действия звена ради эффектного сольного «номера». «Встречаясь с канадскими профессионалами, Александров перенимал не столько лучшее из их игры, сколько внешний форс, умение „работать на публику“, – с горечью говорил мне знаменитый тренер А. В. Тарасов.

Спортивное честолюбие молодого хоккеиста постепенно перерастало в жажду славы, сопутствующих ей житейских выгод, бойцовские качества – в заурядное хулиганство. В протоколах матчей против фамилии Александрова все чаще стали появляться настораживающие записи: «удален на 5 минут за грубость», «удален до конца игры за удар соперника кулаком», «удален на 5 минут за драку»… 7 февраля 1977 года во время матча ЦСКА – «Спартак» Александров умышленно нанес тяжелую травму спартаковцу В. Гурееву.

Целый день продолжалось комсомольское собрание в команде ЦСКА, где шел разбор его проступка. Вот что говорил на заседании спортивно-технической комиссии Федерации хоккея СССР один из тренеров армейского клуба: «Александров, еще выступая за команду Усть-Каменогорска, страдал зазнайством, хотя действительно был сильным игроком. С ним приходится много работать в нашей команде. После серьезных разговоров он мог на некоторое время сдерживаться, но потом снова возникали рецидивы. Ни один советский спортсмен не может так поступать, как поступил Александров. Стыдно здесь сидеть всему руководству клуба и краснеть за твои действия, Борис». Но стыдно, видимо, было всем, кроме самого провинившегося.

В тот раз с Александровым обошлись очень мягко – строго предупредили и дисквалифицировали на две игры. Ему вновь предоставили возможность исправиться. И зря, ибо он расценил это решение совсем иначе – как очередное подтверждение своей безнаказанности.

Летом 1977 года, находясь во хмелю, форвард на стоянке такси учинил драку с пожилыми людьми, избил 55-летнюю женщину. В действиях Александрова были определены признаки состава преступления, предусмотренного ст. 112 ч.1 Уголовного кодекса РСФСР. Но, учитывая некоторые смягчающие его вину обстоятельства, в частности «примирение сторон», прокуратура сочла возможным прекратить уголовное дело. Казалось, уж теперь-то форвард должен был образумиться. Но, увы, и это послужило ему лишь свидетельством собственной исключительности… Да, всякий раз находились люди, которые хлопотали за хоккеиста, просили простить его, учесть молодость, талант. И в том, что не состоялся настоящий хоккеист и настоящий человек Борис Александров, немалая их вина.

Жить в коллективе и безнаказанно нарушать его законы невозможно. Любому терпению рано или поздно придет конец. И хоккеисты армейского клуба приняли решение: исключить Александрова из состава ЦСКА.

Я разговаривал с тренерами и спортсменами ЦСКА. И более всего меня удивило то, что на общем собрании команды, когда решалась судьба Александрова, никто из армейских хоккеистов не сказал о нем хорошего слова. Согласитесь, очень редко коллектив, будь то хоккейная команда или школьный класс, бывает столь единодушен в неприязни к своему товарищу. Сам Александров говорит, что команда просто побоялась перечить тренеру, с которым у него давно сложились тяжелые отношения. Но вот какие слова просил меня передать Александрову Анатолий Владимирович Тарасов:

«У тебя, Борис, постоянно проявлялись черты эгоизма – и житейского, и игрового, ибо и то и другое всегда перекликается. Ты думал прожить жизнь один, не хотел делить славу с другими. Ты не замечал большой дружбы, которая многие годы связывает Петрова, Михайлова и Харламова, помогает им с честью выходить из самых суровых испытаний. Ты не смог оценить дружбы Анатолия Фирсова, который рекомендовал тебя в ЦСКА, и дружбы твоего замечательного партнера по тройке Владимира Викулова, который от всей души хотел помочь тебе стать выдающимся хоккеистом. И поэтому в трудную минуту у тебя не оказалось настоящего друга… Ты не научился уважать старших – и поэтому устроил драку на стоянке такси и едва не докатился до суда… Поэтому ты стал неприятен даже тем ветеранам ЦСКА, которые на редкость доброжелательно относятся к людям…»

Вот здесь, наверное, и кроется главный ответ на вопрос, что случилось с Борисом Александровым. Спортсмен оказался эгоистом. И эгоизм погубил в нем спортсмена».

Забегая вперед, сообщу, что полгода спустя после появления этой статьи судьба предоставит Александрову еще один шанс: его возьмет к себе… столичный «Спартак». Три года Александров отыграет в рядах красно-белых и будет там одним из лучших. Однако несмотря на блестящие показатели, в сборную страны его больше не возьмут, поскольку тренером там по-прежнему оставался его давний недоброжелатель Виктор Тихонов. А потом Александров покинет Москву и уедет заканчивать свою спортивную карьеру в усть-каменогорское «Торпедо».

Жизнь Бориса Александрова оборвется в возрасте 46 лет: в самом конце июля 2002 года он погибнет в автомобильной катастрофе.

Творческое содружество Пугачевой и Зацепина началось летом 1975 года, когда судьба свела их на фильме «Отважный Ширак». В нем Пугачева исполнила две песни Зацепина: «Полно на свете мудрецов» и «Волшебник-недоучка». Последней впоследствии суждено было стать всесоюзным шлягером, что в итоге и стало существенным поводом к тому, чтобы этот тандем продолжил свое существование и дальше. В итоге в следующем году свет увидел еще один их совместный фильм – «Центровой из поднебесья», где прозвучало четыре песни, две из которых стали шлягерами: «Любовь одна виновата» и «До свидания, лето». После оглушительного успеха этих песен казалось, что впереди у тандема Зацепин – Пугачева исключительно радужные перспективы. Но действительность оказалась куда более прозаичной. В 1977 году грянул скандал, который навсегда развел композитора и певицу.

Скандал случился во время работы над третьим совместным фильмом – «Женщина, которая поет». Пугачева связывала с этой картиной большие надежды, поскольку в нем должен был состояться ее дебют в качестве драматической актрисы (она играла эстрадную певицу Анну Стрельцову). Однако в процессе работы над фильмом к Пугачевой пришла еще одна идея – она захотела дебютировать в нем и как автор песен, фонограмма которых была записана ею на «Мосфильме» в начале года благодаря помощи ее тогдашнего мужа кинорежиссера Александра Стефановича. Речь идет о песнях «Женщина, которая поет» и «Сонет Шекспира». Правда, было одно существенное «но»: даже несмотря на то, что режиссер фильма Александр Орлов хорошо относился к Пугачевой, он не смог бы добиться разрешения включить ее песни в картину. Против этого выступили бы и Александр Зацепин, и руководство киностудии «Мосфильм», где фильм снимался.

Выход был найден сообща, то бишь на семейном совете дома у певицы. Пугачева и Стефанович решили приписать эти песни мифическому композитору Борису Горбоносу, которого они сами придумали некоторое время назад (имя и фамилию новоявленному композитору придумал Стефанович – так звали одного из его одноклассников). Стефанович придумал ему и душещипательную биографию, согласно которой Горбонос был юношей, прикованным к инвалидной коляске. Трюк сработал: сначала на него клюнул Орлов, потом и другие деятели, причастные к запуску фильма.

В пятницу 19 августа 1977 года в домашней студии Александра Зацепина Пугачевой были записаны первые несколько песен для фильма. Все песни принадлежали перу хозяина студии, а слова к ним написал Леонид Дербенев. Обстановка на записи была вполне задушевной, что подтолкнуло Пугачеву к неожиданному признанию. Она открылась перед Зацепиным, что тоже сочиняет музыку, но вынуждена скрывать свое авторство под вымышленным именем Бориса Горбоноса. «Я ведь не член Союза композиторов, и под своим именем мне не разрешат их выпустить, – сказала Пугачева. – Если можно, Александр Сергеевич, я запишу несколько своих песен в вашей студии. Эти песни я хочу отдать на радио и петь в концертах». Зацепин с пониманием отнесся к этому признанию и пошел навстречу просьбе Пугачевой. Эта запись прошла 22–24 августа. Впоследствии именно эти записи и станут поводом к инциденту, который разведет в разные стороны двух талантливых людей.

Съемки фильма начались 9 сентября. А в конце ноября Зацепин внезапно узнал, что в фильме будут звучать песни композитора Бориса Горбоноса, то бишь Аллы Пугачевой. И хотя его песен в фильме было представлено больше, но композитор внезапно воспылал творческой ревностью и не пожелал терпеть рядом с собой присутствие композитора Аллы Пугачевой. Зацепин отправился к директору «Мосфильма» Сизову и заявил, что уходит из картины. Но директор буквально взмолился: «Александр Сергеевич, не губите! Вы же на студии 20 лет работаете и должны войти в наше положение. У нас одна картина уже закрылась. Если мы закроем и эту, нам сотрудникам зарплату будет нечем платить. К тому же этот Горбонос – парализованный юноша. Неужели вы не хотите ему помочь?»

Надо отдать должное Зацепину – он поступил по-джентльменски: хоть и знал всю правду про Горбоноса, но Пугачеву не выдал. Из картины он не ушел, но дал зарок с этой певицей больше никаких творческих дел не иметь. Исходя из этого, он отказался предоставлять свою студию для записи финальной музыки к фильму, из-за чего эта запись и проходила на «Мосфильме». Срочную партитуру для оркестра подготовил руководитель ансамбля «Ритм» Александр Авилов, который в те дни вместе со своей женой жил у Пугачевой. Поскольку квартирка была малогабаритная, гостям приходилось спать на полу: они раскладывали пуфики от дивана.

Между тем Сизов отдал команду узнать конкретно, кто такой Борис Горбонос. Ведь «Мосфильм» был крупным государственным предприятием и не мог себе позволить дать промашку: а вдруг этот инвалид был каким-нибудь диссидентом? Разобраться с этим вопросом было поручено заместителю главного редактора студии Нине Глаголевой. Та вызвала к себе мужа Пугачевой Стефановича. «Ну, Саша, рассказывай, кто такой этот Горбонос?» – обратилась к нему Глаголева. Тот почти дословно повторил историю, которую уже рассказывала Пугачева: мол, юноша-инвалид, пишет замечательную музыку, живет в Люберцах. «С ним можно встретиться?» – спросила Глаголева. Стефанович похолодел: он-то думал, что одними расспросами все и закончится. «Можно, но…» – замялся режиссер. «Что но?» – «На предмет чего?» – «Как чего?! Мы хотим заключить с ним договор, ведь его песни будут звучать в нашем фильме», – объяснила Глаголева. «Давайте я сам с ним встречусь и все улажу», – нашел наконец что ответить Стефанович. На его счастье, Глаголева согласилась.

Далее режиссером и его женой была проведена очередная блестящая мистификация. Прихватив с собой фотографа Вячеслава Манешина и гримершу, четверка заперлась в кабинете художественного руководителя объединения музыкальных и комедийных фильмов (там работал Стефанович) и провела тайную фотосессию. Надев на Пугачеву свою рубашку, галстук и пиджак, Стефанович усадил ее за рояль. Гримерша наклеила на певицу усы, тем самым придав ей окончательно мужской вид. После этого фотограф щелкнул несколько раз фотоаппаратом. Эти фотографии на следующий день и были представлены Глаголевой. Она отнесла их Сизову. Тот сказал: «Симпатичный юноша» и дал окончательное «добро» на использование его песен в фильме.

13 февраля 1978 года из-под пера Пугачевой на свет родился документ, вбивший последний гвоздь в крышку гроба, в котором было похоронено творческое содружество певицы и композитора Александра Зацепина. В этом документе, направленном на имя главного редактора музыкальной редакции «Мосфильма» Е. Птичкина и режиссера фильма А. Орлова, Пугачева писала следующее:

«1. В к / к „Третья любовь“ используются четыре написанные мной песни. Эти произведения зарегистрированы в ВААП под моим псевдонимом „Борис Горбонос“. Кроме того, в фильме используются песни, написанные А. Зацепиным.

На основе законов об авторских правах, действующих в СССР, учитывая, что в интересах производства картины я выполнила беспрецедентное требование А. Зацепина о раскрытии моего псевдонима, чтобы определить в документе вклад каждого из нас в создание песен для фильма и исключить возможность конфликтов в будущем, прошу включить в титры картины «Третья любовь» титр, строго разграничивающий работу, выполненную мной, от работы А. Зацепина… (Далее Пугачева перечисляет четыре свои и шесть зацепинских песен.)

…Я даю согласие на использование моих песен в фильме только при условии, что моя работа и работа А. Зацепина будет разделена специальным титром…

2. Учитывая, что А. Зацепин, ранее взявший на себя обязательство по созданию фоновой музыки, несколько раз то «давал», то «забирал» назад свое разрешение на использование моих песен в фильме, выставляя все новые и новые условия; учитывая также то, что в окончательный монтаж фильма вошли мои песни, я полагаю, что наступило время заключить со мной договор на использование моих песен для фильма.

Это исключит возможность конфликтов между съемочной группой и А. Зацепиным в будущем, так как опыт работы показывает, что установленная договоренность с А. Зацепиным непрочна и наши взаимоотношения по созданию песен для фильма должны быть оформлены юридически…»

В начале марта 1977 года в Тбилиси проходил чемпионат страны по боксу. Его концовка ознаменовалась грандиозным скандалом. Случилось это 4 марта, когда шли полуфиналы. Во время одного из них, где бились боксеры Пак из Узбекистана и Хизанишвили из Тбилиси, судьи присудили победу Паку, хотя весь зал, естественно, болел за своего земляка Хизанишвили. А ситуация была такова: кто победил в полуфинале, тот выиграет и в финале, потому что в их весе им равных нет. Поэтому в зале началась настоящая буча: зрители повскакивали с мест, затрещали кресла, кто-то из особо дерзких обступил судей. Из зала никого не выпускают. Понимая, что унять разбушевавшуюся толпу иным способом не удастся, судьи объявили, что изменили свое решение и присудили победу Хизанишвили. Толпа возликовала.

На следующий день этот инцидент стал темой для обсуждения сначала в Спорткомитете, потом – в обкоме, а потом – аж в ЦК республики. Часть судей предложила провести повторный матч в другом, нейтральном городе, но представители грузинского Спорткомитета выступили категорически против: дескать, медаль наша – и баста. Как вспоминает очевидец событий А. Киселев: «Мне очень хорошо запомнился конец этой истории. В комнату вошла секретарь ЦК по идеологии и сказала: „Я связалась с Москвой, ЦК утверждает победу Хизанишвили“. В тот день на соревнованиях был образцовый порядок: в качестве зрителей прислали организованные группы с предприятий».

Между тем в том, что Москва отдала победу Хизанишвили, главным выступал политический подтекст. Дело в том, что в те дни Грузия была как на вулкане. В тамошних газетах был опубликован проект новой Конституции кавказских республик, в которых, как оказалось, было выброшено упоминание о национальном языке. Зато в Конституции говорилось о необходимости развития всех языков народов СССР и запрещении дискриминации какого бы то ни было из них. Намек был очевиден: развивать необходимо было русский язык и его же запрещалось дискриминировать. Население Грузии встретило это новшество в штыки. Особенно взрывоопасной складывалась обстановка в Тбилиси, где власти опасались стихийных демонстраций. Москва об этом тоже знала, поэтому делала все от нее зависящее, чтобы не будоражить Тбилиси.

В отличие от сегодняшней капиталистической России, где от подлинного искусства уже мало что осталось, а на смену ему пришли его суррогат и безудержное экспериментаторство, когда даже классические произведения нещадно переписываются бездарными постановщиками в угоду невзыскательной публике, в СССР все было иначе – там именно настоящее искусство ставилось во главу угла, а разного рода экспериментаторам, посягавшим на него, давали по рукам. Примером подобного подхода можно считать скандал, который произошел в начале 1978 года вокруг оперы «Пиковая дама» П. Чайковского.

Это произведение взялись ставить четверо известных деятелей советского искусства: режиссер Театра на Таганке Юрий Любимов, художник этого же театра Давид Боровский и двое композиторов – Альфред Шнитке и Геннадий Рождественский. Причем идея инсценировки возникла еще осенью 1976 года и исходила от руководства знаменитой парижской «Гранд-опера». Минкульт СССР ответил на это предложение согласием.

Работа закипела и какое-то время шла вполне плодотворно. Но когда в январе 78-го постановщики представили Союзу композиторов СССР и репертуарно-редакционной коллегии Минкульта СССР клавир оперы, грянул скандал. Министерские чиновники обнаружили в клавире такие изменения, с какими просто не могли согласиться. Как писал министр культуры СССР Петр Демичев в ЦК КПСС: «По мнению специалистов, в результате вмешательства в партитуру, сокращения жанровых и лирических сцен, перенесения места действия в игорный дом и других изменений искажается замысел композитора, нарушается художественное единство оперы».

В итоге Минкульт запретил постановщикам даже близко приближаться к этой опере и не отпустил их на рабочее совещание по ней в Париж. А «Гранд-опера» уже практически была готова к премьере: были произведены внушительные финансовые затраты, проведены репетиции, развешана реклама. И тут такой облом! Пытаясь спасти ситуацию, постановщики напросились на прием к министру культуры. Эта встреча состоялась 24 февраля 1978 года, однако полной ясности в происходящее не внесла. Трем ходокам (четвертый – Рождественский – находился на гастролях) было заявлено, что «над проблемой надо еще работать и работать». Договорились встретиться еще раз в середине марта. Но тут случилось неожиданное…

11 марта главная газета страны «Правда» жахнула по «Пиковой даме» устами дирижера Большого театра Альгиса Жюрайтиса. Статья называлась вполне недвусмысленно – «В защиту „Пиковой дамы“. Автор статьи, в частности, писал следующее:

«Готовится чудовищная акция! Ее жертва – шедевр гения русской музыки П. И. Чайковского. Не в первый раз поднимается рука на несравненное творение его – „Пиковую даму“. Предлог – будто либретто не соответствует Пушкину. Эдакие самозванцы, душеприказчики Пушкина. Какая демагогия!.. Придет ли кому-нибудь в голову (разве только сумасшедшему) под тем или иным предлогом переписать Рафаэля, да Винчи, Рублева, улучшать помпейские фрески, приделать руки Венере Милосской, исправить Адмиралтейство или храм Василия Блаженного? А ведь затея с оперой Чайковского – то же самое. Кто же дал право любителям зарубежных сенсаций под ложно сфабрикованным предлогом „осовременивания“ классики истязать, уродовать эту гениальную музыку и тем самым четвертовать душу Чайковского, породившего ее?..»

Уже в наши дни выяснились любопытные подробности ее появления. Оказывается, за пару-тройку недель до публикации Жюрайтиса пригласили в один из высоких кабинетов и попросили съездить в Париж, чтобы лично удостовериться в качестве скандального произведения. При этом заметили: «А если бы вам удалось раздобыть и партитуру его, было бы вообще замечательно!» Дирижер отправился в Париж и, пользуясь своими старыми связями в «Гранд-опера», где он неоднократно выступал, раздобыл искомую партитуру.

Однако, когда руководство театра узнало об этом, оно тут же подняло шум, прекрасно сообразив, для чего именно понадобилась московскому гостю партитура. Уже на следующее утро чуть ли не все французские газеты опубликовали на своих страницах открытое письмо директора «Гранд-опера» Рольфа Либермана. В нем он писал: «Господин Жюрайтис! Мы вас уважаем как музыканта, ценим ваш талант, всегда принимали вас и будем принимать в нашем театре. Но мы пришли к выводу, что ваше присутствие в стенах „Гранд-опера“ должно быть ограничено минутой начала музыкального произведения и минутой его окончания. Ибо дальнейшее ваше присутствие сопровождается действиями, подпадающими под статью уголовного законодательства…»

Между тем виновники скандала – Юрий Любимов и K° – почти сразу написали в «Правду» ответное письмо. В нем они привели убедительный список опер и балетов, идущих на сцене того же Большого театра «с сокращениями и досочинениями, а иногда и в переоркестровке». Они вспомнили и новый текст к «Ивану Сусанину», и то, что балет «Иван Грозный» вообще не написан Прокофьевым, а составлен из музыки Прокофьева к одноименному фильму и многое другое. Однако это письмо «Правда» не напечатала. Его авторам из газеты пришло лишь письмо за подписью главреда Афанасьева. В нем сообщалось: «Мы решили не печатать Ваше письмо. Главная причина в том, что у нас нет убеждения в Вашей искренности… Кстати, о содержании Вашего письма в „Правду“ знают многие в Москве – от студентов до академиков… Но кому все это на пользу? Уверен, что ни стране, ни партии, членом которой Вы являетесь (письмо было адресовано Ю. Любимову. – Ф. Р.). На письмо Жюрайтиса «Правда» получила сотни откликов. Увы, в Вашу пользу – ни одного».

Между тем 20 марта шеф КГБ Юрий Андропов направил в ЦК КПСС докладную записку о реакции творческой интеллигенции на письмо дирижера А. Жюрайтиса. Андропов сообщал:

«…Высказанная автором письма озабоченность безответственным отношением к опере Чайковского в целом встретила поддержку и одобрение. Ряд видных деятелей культуры и искусства нашей страны считает, что затронутая Жюрайтисом проблема неоправданной модернизации национального классического наследия перестала быть проблемой, касающейся отдельных видов советского искусства, что необходим серьезный разговор об отношении к классике…»

Между тем было бы неверным утверждать, что вся творческая интеллигенция как один выступила в поддержку Жюрайтиса. Его поддержали представители державного лагеря, а вот либералы почти все осудили. Например, композитор Микаэл Таривердиев, выступая в Ленинградском университете, назвал статью Жюрайтиса несправедливой и даже грубой. Ему это тут же припомнили. Тот концерт вызвал в городе большой ажиотаж, студенты ломились на него чуть ли не в окна, в результате два человека пострадали. Как вспоминает сам композитор: «Скандал разразился грандиозный. В этом скандале смешали все – и давку, и беспорядки, как будто я их устраивал, и мою резкую отповедь газете „Правда“. У меня должны были состояться другие концерты в Ленинграде. Но секретарь Ленинградского обкома Романов личным распоряжением их запретил. Почти год из Ленинграда мне не звонили…»

В 1977–1978 годах в СССР началась бурная слава певицы Аллы Пугачевой. Ее выступления часто показывали по ЦТ, на ее концерты ломились толпы людей, а в прессе одна за другой выходили статьи о ней. В большинстве своем это были положительные рецензии, хотя порой появлялись и другие, где Пугачеву критиковали за… вульгарность и желание быть со зрителем запанибрата. Сегодня подобные обвинения вряд ли могут «напрячь» эстрадных «звезд», поскольку их поведение чаще всего базируется именно на таких проявлениях. А в советские годы подобное всячески осуждалось. В качестве примера такого «наезда» на Аллу Пугачеву приведу статью Л. Петровой из киевской «Рабочей газеты» (номер от 11 февраля 1978 года) под названием «Если долго мучиться…». В ней, в частности, писалось следующее:

«Певица Алла Пугачева может нравиться или не нравиться, но равнодушными не оставляет – в этом со мною, наверное, согласятся все. Вполне вероятно, что желающих попасть на концерты, где ей принадлежит целое отделение, было хоть отбавляй. Действительно, одно дело песню услышать по радио, по телевидению, а другое – лично присутствовать при том, как певица создает номер, как она, преображаясь, входит в образ, увлекая огромный зал за собой.

Нет, мы не обманулись. Все это было. Были и аплодисменты, и цветы. Легко и непринужденно обращается Алла Пугачева к зрителям, затрагивая самые разнообразные темы…

Но… Если все так хорошо, то почему же меня охватывает это неприятное чувство неловкости за актрису? Во всей этой легкости и непринужденности уж очень много «чересчур», какого-то нарочитого желания заинтриговать и подчеркнуть: «Я не такая, как все». А где начинается нарочитость, там кончается искренность и душевность – то есть то, к чему, по словам самой певицы, она стремится.

– Ах, как ты красив, – говорит она парню из первого ряда. – Тебя как зовут? Гена? Будешь вдохновлять!

Примем это милое заигрывание с залом. Но зря она так старательно доказывает нам свое право на свой экстравагантный костюм – мы и в нем ее любим.

Глядя, как красивая тетя так нелепо ведет себя на сцене и даже валяется по полу, исполняя их любимую песенку «Волшебник-недоучка», дети (а их много в зале) недоумевают. Да и многие взрослые тоже.

И уж совсем странно поступает певица, когда в конце незатейливой лирической песенки с припевом «Если долго мучиться, что-нибудь получится» кричит одному из музыкантов: «Софрон, давай!» – и смачно провозит Софрона физиономией по электрооргану.

Алла Борисовна, дорогая, да за что же вы так с бедным Софроном, с нами, любящими вас зрителями, и с собой поступаете?

Зачем вам, талантливой актрисе, это дешевое трюкачество, эти вызывающие жесты? Правда, мне приходилось как-то слышать от одного знатока эстрады, что эстрадный артист должен зрителя поразить, заинтриговать, даже раздразнить и вообще эпатировать.

Я с этим не согласна. Такую позицию еще можно простить бесталанному – ему нечем «брать» публику. Но для настоящего артиста – это не путь к успеху.

Мне кажется, в душе и сама Алла Пугачева чувствует это свое «чересчур». Иначе зачем ей так упорно доказывать во время выступления и во многих интервью, что зря некоторые зрители упрекают ее в вульгарной манере исполнения, что на самом деле она стремится не к вульгарности, а к свободе и раскованности общения…

У Аллы Пугачевой есть все – и голос, и талант, и сценическое обаяние. И ни к чему ей размениваться…

В заключение скажу: концерт мне все-таки понравился. Да, понравился. Хоть и хотелось бы мне, говоря о нем, обойтись без этого «все-таки». Да и не только мне. Потому и пишу».

Чтобы соблюсти объективность, стоит выслушать и противоположную сторону. Вот как эти же события описывает еще один непосредственный участник тех событий – руководитель ансамбля «Ритм» Александр Авилов:

«Про Пугачеву вечно писали черт знает что! Ведь любой факт можно перевернуть с ног на голову. Был у нас случай на гастролях в Киеве. В конце песни „Если долго мучиться“ наш органист сделал такую фитюльку: положил руки на орган и несколько последних тактов проиграл носом. На том же концерте в первых рядах расплакался маленький ребенок. Родители ничего не могли с ним сделать. „Симпатюлечка мой, – обратилась к нему со сцены Алла. – Сиди тихо, будешь меня вдохновлять“. И на следующей песне ребенок замолчал. А потом Алле прислали из Киева местную партийную газету. В ней была разгромная статья о том, что Пугачева, мол, разнузданно вела себя на сцене, тыкала пианиста лицом в рояль, а молодому человеку из первого ряда сказала: „Сиди здесь, красавчик, будешь меня вдохновлять“. Полный бред!..»

Во время съемок знаменитого телеблокбастера «Д’Артаньян и три мушкетера» было множество скандалов. Опишу лишь некоторые.

Первый скандал случился в самом начале съемок – в апреле 1978 года: тогда взбунтовались актеры. Причем по делу. Дело в том, что директор картины Михаил Бялый решил сэкономить на них и поселил в гостинице «Колхозная». А сервис в ней был из рук вон плохим. Прожив там пару дней, артисты решили, что с них хватит, и в знак протеста… завалились спать в номер люкс в другой гостинице, где жил режиссер Юнгвальд-Хилькевич. Далее послушаем его собственный рассказ:

«Я прихожу к себе в номер после съемки, открываю двери и вижу: все артисты – у меня. На моей кровати торчат ноги в чулках – спит Рита Терехова. Ноги запачканы, потому что она туфли сняла и ходила босиком. На другой кровати спит Смехов, на третьей – Смирнитский. У меня был двухкомнатный номер с кучей кроватей и диванов. Я жил с женой Татьяной. Она у меня вторым режиссером была на картине.

Я захожу. Они проснулись. Смотрят на меня зло и молчат.

Я говорю:

– Понял. Сейчас директора приглашу.

Набираю телефон Бялого и говорю: «Михаил Абрамович, зайдите, пожалуйста».

Пришел Бялый. Я улыбаюсь ему и приглашаю войти. А сам вышел в коридор. Слышу за дверью дикий мат…

Через минуту выходит Бялый красный, как свекла.

– Ну, что? – спрашиваю.

– Вы были правы, Георгий Эмильевич. Это очень хорошие актеры, им нужно сделать номера лучшие во Львове.

Ушел и расселил их тут же…»

(Актеров поселили в одной из лучших львовских гостиниц, принадлежавших обкому, – «Ульяновскую». – Ф. Р.)

Еще один скандал грянул месяц спустя – в мае. В том случае актеров обвинили… в антисоветской пропаганде. Выяснилось же это следующим образом.

В «Ульяновской» практически все номера были нашпигованы «жучками», имевшими прописку в львовском КГБ. А актеры, как мы помним, чуть ли не каждый день после съемок устраивали в своих номерах пьяные посиделки с девочками, на которых не только похвалялись кусками из своих ролей, но и травили анекдоты, а Боярский даже пародировал самого Брежнева. В итоге режиссера фильма Юнгвальд-Хилькевича вызвали в КГБ.

«Вы знаете, что ваши артисты пародируют Брежнева?» – спросили его с порога. «Нет», – честно ответил режиссер. «А что они кроют матом Ленина?» Тут Хилькевичу вовсе стало дурно. «Не верите? – продолжали бушевать чекисты. – Тогда мы вам это сейчас продемонстрируем». И они включили гостю магнитофонную ленту, на которой Лев Дуров называл вождя мирового пролетариата фашистом и лысым кретином. Услышав это, Хилькевич понял, что фильм вот-вот накроется медным тазом, а всю съемочную группу ждут Соловки. Надо было срочно спасать и себя, и всех остальных. Но как?

Идея пришла в тот самый момент, когда чекистский палец нажал на кнопку «стоп» в магнитофоне. Режиссер сказал: «Я вас прекрасно понимаю. Но и вы нас поймите. Это же артисты. Они – обезьяны. Они и меня кривляют постоянно, и директора фильма. Они же без этого не могут. Хотя и говорят они такое, все равно они патриоты своей Родины. Ведь Чехов тоже ругал русский народ. И – ничего». Короче, ему удалось убедить чекистов, что больше таких случаев в его группе не будет. И слово свое сдержал. Когда он рассказал об этой встрече актерам, те перепугались и с тех пор завязали и с анекдотами, и с пародиями. Но не с пьянками-гулянками.

В конце апреля 1978 года в скандальный переплет угодил популярный певец Евгений Мартынов. Он участвовал в праздничном концерте для делегатов съезда ВЛКСМ (проходил 25–28 апреля в Москве), после которого был приглашен вместе с остальными участниками представления на торжественный банкет. Мартынов там, естественно, выпил, а потом сел за руль своего «жигуленка» (вместе с ним там был и его родной брат Юрий, тоже подшофе). Однако далеко уехать братья не смогли: Евгений попытался выехать из тесного бокса на улице и врезался в столб. Никто в этой аварии не пострадал, разве что машина оказалась слегка помятой да столб накренился в сторону. А тут откуда ни возьмись появились гаишники. Он приказали братьям вылезать из своего «жигуленка» и перебираться к ним в «воронок». Юрий возмутился: «Да вы что, не узнаете, кто перед вами? Да это же Мартынов! „Яблони в цвету“, „Аленушка“, не помните?» Но гаишники то ли не поверили, то ли любили другую музыку. Короче, братьев привезли в отделение милиции. Далее послушаем рассказ самого Юрия:

«Мы ведь как думали: приедем, Женя отзвонит своим генералам, я – комсомольцам, кому следует, и нас отпустят. Но вышло немного иначе. Вызывают меня сначала, давай протокол писать. Я им объясняю опять: „Мар-ты-нов, Евгений! Съезд! Что тут непонятного?“ Вдруг слышим – Женькин голос доносится, красивый такой, звонкий: „Ты прости меня, люби-и-и-имая, за чужо-ое зло, что мое крыло счастье не спасло!..“ Собралась вся ментовка: и фараоны, и бабы в милицейской форме, и гражданские с улицы… „Мартынов! – галдят. – За что ж его посадили-то? Отпустите человека!..“ Короче, пел Женька минут двадцать под радостные аплодисменты этой публики. Потом пришел начальник, глянул на все это дело, сделал нагоняй своим бестолковым подчиненным и нас к себе заволок: поставил бутылку водки, вытащил закуску, включил магнитофон, Женя ему свою кассету подарил… Домой нас развезли в милицейской машине уже к ночи, с песнями. А Женино авто на следующий день отремонтировали в том же отделении милиции ихние мастера…»

В апреле 1978 года в центре скандала оказался известный баскетболист ленинградского «Спартака» и сборной СССР Александр Белов. А произошло вот что. После чемпионата страны (он завершился в конце апреля, и ленинградский «Спартак» взял на нем «серебро») команда Белова должна была отправиться для товарищеских игр в Италию. Поездка эта считалась престижной, поскольку в такой стране, как Италия, можно было хорошо «прибарахлиться».

Как уже говорилось выше, в те годы многие советские знаменитости (в том числе и спортсмены), выезжавшие за рубеж, вывозили с собой дефицитные для западного покупателя товары (вроде икры, водки) и обменивали их на вещи, дефицитные у нас: аудио– и видеоаппаратуру, одежду, обувь и т. д. Для этих целей в каждой группе отъезжающих спортсменов были специальные люди, которые в своем багаже и провозили контрабанду (их называли «зайцами»). В основном это были игроки-середнячки, потеря которых для команды в случае разоблачения была бы несущественна. Однако в той злополучной поездке ленинградского «Спартака» в Италию игроки почему-то решили доверить контрабанду Александру Белову. Тому бы возмутиться за такое «доверие», отказаться… Но, видимо, на то и был сделан расчет, что Александр при своей природной доброте воспримет это без скандала. Так оно и получилось. Взяв сумку, в которой на этот раз лежали не какие-нибудь водка или икра, а иконы (!), спортсмен ступил на пункт таможенного контроля. И именно его багаж внезапно решили проверить таможенники.

Позднее выяснится, что произошло это отнюдь не случайно. Один из игроков команды, мечтавший играть в стартовой пятерке и видевший в Белове основное препятствие к этому, решил его убрать чужими руками. Он «стукнул» куда следует о том, что в багаже Белова не предназначенные для провоза вещи, и знаменитого центрового задержали.

По другой версии, эту провокацию специально подстроили чиновники из Спорткомитета, чтобы выбить знаменитого центрового из ленинградского «Спартака» и переманить его в Москву. На эту версию косвенно указывает ряд фактов. Например, такой: вскоре после скандала на таможне тот человек, который всучил ему злополучные иконы, настоятельно советовал переходить в ЦСКА, где ему сразу восстановят все звания и возьмут обратно в сборную. Белов это заманчивое предложение отверг. Не мог он предать команду, тренера, которые, собственно, и сделали из него настоящего спортсмена. Между тем именно этот инцидент во многом станет поводом к преждевременному уходу великолепного спортсмена из жизни: Белов умрет 3 октября 1978 года.

Той же весной еще одной жертвой громкого скандала стала знаменитая балерина Майя Плисецкая. В мае должен был состояться юбилейный вечер, посвященный 35-летию работы балерины в Большом театре, и она очень хотела, чтобы он запомнился надолго. Для этого она выбрала для показа второй акт «Лебединого озера», а также «Айседору» и «Болеро» обожаемого ею Мориса Бежара. Причем «Болеро» с ее участием видели чуть ли не во всем мире, но только не на родине балерины. Значит, полагала Плисецкая, это должно было произвести особенное впечатление на столичную публику. Как вдруг… директор Большого театра Иванов грудью встает на пути «Болеро». Вызвав к себе Плисецкую, он заявляет: «Станцуйте что-нибудь другое». Та в недоумении: «Зачем другое?» «Москвичам это чуждо», – следует ответ. «Но это мой вечер. В мою честь», – пытается вразумить директора балерина. «Да, ваш. Но в театре нет стола под „Болеро“. – „Стоимость постройки стола для моего танца я оплачу из своего кармана“. – „А я говорю, что „Болеро“ на сцене Большого театра идти не может“, – продолжал упорствовать директор. „Но почему? Ведь явно не из-за стола“, – пыталась докопаться до истины балерина. Но Иванов правду не говорил и продолжал стоять на своем: не пойдет, не может, нельзя. Так они ни о чем и не договорились. Плисецкая покинула кабинет крайне раздраженная.

И только спустя несколько дней ее коллега по театру Петр Хомутов раскрыл балерине глаза на происшедшее. Оказывается, Иванов считал «Болеро» разнузданным порнографическим балетом: там полуголая женщина танцевала на столе, а вокруг толпились мужчины. По его мнению, «Болеро» был предназначен для «Фоли Бержер» и «Мулен Руж», но ни в коем случае не для Большого театра. Плисецкая удивилась: «А разве Иванов видел „Болеро“?» «Вряд ли, – ответил Хомутов. – Но кто-то из ездивших с вами в Австралию написал ему докладную записку. И даже фотографии приложил».

Однако даже после всего услышанного Плисецкая не оставила попыток добиться справедливости. Довод у нее был тот же: «Вечер мой, и я вправе танцевать то, что мне нравится». В итоге балерина отправилась прямиком в ЦК КПСС, к тамошнему секретарю Михаилу Зимянину. Увы, и там ее ждало разочарование. Иванов уже успел доложить Зимянину об этом инциденте и расписал «Болеро» в таких красках да еще продемонстрировав фотографии, что секретарь ЦК сразу перешел на его сторону. И Плисецкая встала перед непростой дилеммой: либо идти до конца и отменять юбилейный вечер, либо заменить «Болеро» чем-то другим, например «Кармен-сюитой». Весь театр застыл в ожидании того, что же будет.

Между тем балерина и не думала уступать. По ее словам:

«Выход все же нашелся. Кто в иерархии системы выше секретаря ЦК Зимянина? Только Брежнев. Надо добраться до него. Или – до одного из его ближайших помощников.

Ценою неимоверных усилий удается встретиться с Андреем Михайловичем Александровым. Он – как бы правая рука Брежнева. Профессиональный политик. Человек достаточно образованный, знавший иностранные языки. Ему не пришлось, а это редкость, объяснять, что такое «Болеро», кто такой Морис Равель и при чем тут Морис Бежар…

Помогли мне и иностранные журналисты. Из театра в преддверии моего юбилея завеяло «запахом жареного», и журналисты активно стали домогаться интервью со мной. А телефон-то прослушивают… Это уже чистая политика.

Но главной силой, поколебавшей дремучий тандем Иванов – Зимянин, был, повторю, Александров. Со слов его дополню – Александров говорил о моем отчаянии Брежневу, тот что-то промямлил доброжелательное в ответ, и Александров получил основание сослаться на авторитет первого официального лица страны…»

Юбилейный вечер Плисецкой состоялся во вторник 23 мая 1978 года. Зрителей пришло – яблоку негде было упасть. И особенный восторг у публики вызвало именно «Болеро», поскольку уже вся театральная Москва знала о противостоянии юбилярши со Старой площадью. Поэтому рукоплескала победительнице, что называется, не жалея ладоней.

В наши дни подобными скандалами публику уже не удивишь: в капиталистическом Большом театре иногда показывают такие «шедевры» вроде «Детей Розенталя» или «Евгения Онегина», что «порнографическое» «Болеро» кажется детским садом. Например, посетившая премьеру «Онегина» Галина Вишневская ушла из зала, не досмотрев спектакль, и заявила, что отныне ноги ее не будет в Большом театре. Впрочем, это уже скандалы сегодняшнего времени, о чем будет повествовать совсем другая книга.

1 июня 1978 года в Аргентине начался очередной, 11-й по счету, чемпионат мира по футболу. Несмотря на то что советская сборная на этот мундиаль не попала, наше телевидение достаточно подробно освещало его ход. Так, в первый день турнира по 1-й программе ЦТ, в 21.45, был показан матч между командами Польши и ФРГ. А на следующий день, в это же время, транслировалась игра Франция – Италия. Именно в этой игре был забит первый гол чемпионата: это сделал француз Лякомб, причем уже на 35-й секунде матча. Но французы рано радовались: итальянцы в дальнейшем перехватили инициативу и победили со счетом 2:1. Но эта игра интересна не только тем, что происходило на поле, а своим закулисьем.

Дело в том, что перед ее началом на советском ТВ случилось грандиозное ЧП: молодой диктор Юрий Николаев, читавший программу передач на завтра, оказался пьян, что называется, в стельку. Спросите, как его допустили до эфира в таком виде? Дело в том, что это была пятница, глубокий вечер, и вся творческая группа находилась в расслабленном состоянии. И никто не обратил внимание на то, что Николаев прибыл на эфир в нетрезвом виде. Во всяком случае, когда он садился в дикторское кресло, этого видно не было. Но тут включили софиты, заработали камеры, и Николаева окончательно развезло. Буквально заплетающимся языком он стал бубнить в эфир какие-то нечленораздельные слова, и это зрелище было одновременно потешным и ужасным. Ужас усугублялся еще и тем, что телевизор в те минуты смотрели миллионы зрителей, ожидавших начала трансляции с чемпионата мира по футболу.

Поскольку ничего подобного за всю свою историю советское телевидение еще не переживало, скандал разразился грандиозный. Решение вопроса было вынесено на коллегию Гостелерадио СССР, и перед молодым диктором реально маячила угроза быть выкинутым с телевидения с волчьим билетом (из кандидатов в члены КПСС его успели исключить на второй день после случившегося). Однако на сторону провинившегося внезапно встал сам глава Гостелерадио Сергей Лапин. В конце коллегии он вынес свой вердикт: «Строго наказать, но на телевидении оставить». Все аж ахнули: подобного либерализма от шефа никто не ожидал. Однако истинная подоплека этого решения вылезла наружу достаточно скоро. Как гласит легенда, это решение Лапин принял после того, как узнал, что Николаев очень нравится дочери одного из членов Политбюро. Якобы она лично звонила Лапину и просила быть к Николаеву снисходительным. Ослушаться этого совета глава Гостелерадио не решился.

Лето-78 оказалось для Аллы Пугачевой одним из самых скандальных. Все началось еще в июне, когда певица решила использовать короткую паузу между гастролями для отдыха, поскольку впереди ее ждала сплошная работа: в конце июня она должна была отправиться в гастрольное турне по маршруту Ростов-на-Дону – Свердловск – Таллин – Ереван, а в конце августа ее ждал фестиваль в Сопоте. Вот и получалось, что свободным оставался только июнь. Но куда конкретно поехать отдыхать, не знала ни Пугачева, ни ее тогдашний супруг кинорежиссер Александр Стефанович. Помощь пришла, как это часто бывает, с неожиданной стороны. Известный творческий дуэт в лице композитора Леонида Гарина и поэта Наума Олева отправлялся в творческий круиз по Черному морю на теплоходе «Иван Франко». Узнав о проблеме звездной четы, они с удовольствием пригласили ее присоединиться к ним. Условия были отменные: за два концерта и творческую встречу Пугачевой и Стефановичу гарантировались комфортабельная каюта и бесплатная кормежка на протяжении всего двухнедельного круиза.

До Одессы Пугачева и Стефанович добрались поездом. Но поскольку они приехали туда рано утром, а пароход отплывал в четыре часа дня, им надо было как-то убить оставшееся время. Но как? Ничего путного в голову не шло. В итоге они сдали вещи в багаж и присели на скамеечку возле гостиницы «Лондонская». Причем Пугачеву по дороге так разморило, что она закинула ноги на скамейку, голову положила мужу на колени и задремала. А в это время по бульвару экскурсовод вел группу туристов. И Стефанович слышит следующее:

– Товарищи, слева от нас – знаменитая Потемкинская лестница, известная нам по фильму «Броненосец Потемкин». Справа – гостиница «Лондонская». А прямо перед вами на скамейке лежит певица Алла Пугачева.

Но на этом курьезы не закончились. Часа за два до отплытия Пугачева с мужем отправились в ресторан «Лондонской». Едва они пообедали, как к ним подошел администратор ресторана и обратился к Пугачевой с неожиданной просьбой. Оказывается, у него есть сын Изя, которому он купил скрипку, но он совершенно на ней не занимается, предпочитая слушать пластинки Пугачевой. И администратор просил певицу зайти к нему домой – благо это было рядом с рестораном – и сделать его сыну внушение. «Вас он обязательно послушает», – объяснил свою странную просьбу администратор. Делать было нечего: звездная чета отправилась по указанному адресу, и Пугачева лично попросила мальчика учиться играть на скрипочке.

В четыре часа дня «Иван Франко» отчалил от причала одесского порта. А спустя еще час Пугачева закатила скандал. Она узнала, что ей досталась каюта хуже, чем у Гарина с Олевым (у них было два иллюминатора, а у нее всего один), и потребовала себе другое жилище. Она так разволновалась, что к ней пришлось вызывать врача, который сделал ей укол. Потом примчался директор круиза и попытался внести ясность в возникшую проблему. Он объяснил, что «Иван Франко» – не круизный пароход, а бывший танковоз, поэтому кают типа «люкс» всего три. Но в одном плывет секретарь ЦК, в другом – министр, а в третьем – семья начальника пароходства. Однако Пугачеву это объяснение не удовлетворило, и она стала вновь требовать свое. Тогда пришел капитан и сурово сообщил: дескать, будете шуметь – отправитесь жить в трюм. Это заявление подействовало на певицу отрезвляюще: она успокоилась, но пообещала, что во время первой же остановки сойдет с теплохода. И свое обещание выполнила: на следующее утро, когда «Иван Франко» пришел в Ялту, Пугачева и Стефанович покинули борт судна. Но на этом их приключения не закончились.

Когда они стали подыскивать себе гостиничное жилье, выяснилось, что свободных мест нигде нет, причем даже для Пугачевой. «Совсем охренели!» – ругалась звезда, но поделать ничего не могла. В итоге ей пришлось позвонить своей коллеге и негласной сопернице Софии Ротару. Та помогла: выбила для них номер в престижной гостинице. Но только на одну ночь. «Больше ничего сделать не могу!» – сочувственно сообщила Ротару. Короче, отпуск Пугачевой летел в тартарары. Как вдруг…

Все произошло в тот момент, когда они отнесли свои вещи в гостиницу и вышли на набережную подышать свежим воздухом. Тут к ним подбежал плотного телосложения мужик и, представившись директором круизного теплохода «Леонид Собинов», предложил отправиться с ним в круиз. Пугачева, естественно, послала мужика куда подальше, но тут в дело вмешался ее супруг Стефанович. Он взял мужика под локоть и вежливо сказал: дескать, если вы сделаете нам каюту люкс и обеспечите другими удобствами, то мы согласимся. «Об чем речь? – расплылся в довольной улыбке директор. – Все будет по высшему разряду. Наш теплоход хоть и староват, но обслуживает заграничные круизы и ходит по линии „Гонконг – Австралия“.

Директор не соврал: «Собинов» действительно оказался комфортабельным теплоходом, не чета предыдущему танковозу. Звездной чете выделили комфортабельную каюту, а сам капитан теплохода Николай Сопильняк пригласил их на капитанский мостик, где устроил легкий фуршет с отменным французским шампанским, да еще под музыку Нино Рота из фильма «Крестный отец». И с этого момента все у Пугачевой и ее супруга пошло как надо.

Сразу после отдыха Пугачева отправилась с гастролями в Ростов-на-Дону. Там было все, как обычно: толпы желающих попасть на концерт, конная милиция. Но была и «ложка дегтя» – заметка в тамошней газете «Комсомолец» от 8 июля под названием «И другие… „московского розлива“. Что любопытно, заметка была анонимная – фамилии автора под ней не было. Приведу несколько отрывков из этой публикации:

«…На сцене появилась Пугачева. Очарованные песнями, мы поначалу как-то забываем о ней самой. Но Пугачева не из тех, кто способен это позволить:

– Прежде всего я хочу реабилитироваться перед вами. Исправить то впечатление, которое складывается от моих выступлений по телевидению.

Вот те раз! Чем же виновато телевидение, которое буквально выпестовало певицу, начиная от «Золотого Орфея» и «Иронии судьбы» и кончая многочисленными концертными роликами и целыми программами?

Оказывается, на голубом экране манеры, прическа и в особенности наряд певицы производят довольно вульгарное впечатление.

Честно говоря, не соответствуют они и сейчас мыслям и настроениям большинства песен Пугачевой.

И, словно почувствовав это, певица бросает в зал:

– Не вульгарная я, а свободная!

Трудно сказать, что вкладывает Пугачева в понятие «свободная». Судя по дальнейшему – возможность делать или, по крайней мере, говорить все, что вздумается. Чего стоит хотя бы такое заявление зрителям:

– Дети – единственные, кто меня любит и понимает. Если бы не они, взрослые меня бы давно сожрали…

Кто бы вас «сожрал», дорогая Алла? Те рабочие, колхозники, строители, которые работали, пока вы учились в музыкальном училище и разъезжали на гастроли, а сейчас сидят в зале? Те самые люди, что шли на ваш концерт как на праздник? Сколько же пренебрежения к ним нужно иметь, чтобы так сказать? Ведь у нас не Запад, где распоясавшиеся панк-идолы сознательно плюют на публику, сравнивая ее с дворнягой, которую чем сильнее пнешь, тем крепче будет любить и помнить!

Но вернемся к детям. Звучит песенка «Волшебник-недоучка». К сцене устремляются малыши. И тут реплика со сцены:

– Ну и ну! Я же не могу наклоняться за каждым букетом – так мы никогда не закончим концерт. Впрочем, если им так хочется – пусть складывают цветы к соседнему микрофону.

Но, может, певица просто устала? Три концерта в день – не шутка. Работая на износ, очень легко пресытиться песнями…

Образ раздвоился. Так какая же она на самом деле – «женщина, которая поет»?

Договариваемся о встрече (певица – «за», редакция – тем более). Два раза Пугачева переносит ее, а на третий раз встречает милой улыбкой:

– Интервью не будет. Я передумала…»

Между тем в конце августа Пугачева отправилась на фестиваль эстрадной песни в Сопот. Там с ней случился еще один скандал. Она завоевала Гран-при «Янтарный соловей», исполнив песню Бориса Рычкова и Леонида Дербенева. Помимо статуэтки «Соловья», победительнице вручили денежный приз – 20 тысяч злотых. Эти деньги требовалось поделить на троих: на авторов песни, которых на фестиваль не выпустили родные «органы», и саму исполнительницу. Пугачева по доброте душевной сделала широкий жест – отдала все деньги в фонд строительства «Международного центра здоровья детей». Однако это задело авторов песни, которые посчитали, что, прежде чем распоряжаться чужими деньгами, она должна была поставить в известность их. Оба были не против помочь больным детям, но их задело другое: получалось, что власти не пустили их на фестиваль, а они им за это еще и деньги подарили. В итоге разгорелся нешуточный скандал. Улаживать его пришлось мужу певицы Александру Стефановичу. Он уладил: вернул причитающиеся деньги Дербеневу со своими извинениями.

В 1978 году случился один из самых скандальных матчей в истории шахмат. Это был суперматч за звание чемпиона мира между Анатолием Карповым и Виктором Корчным. Матч стал настоящей сенсацией, причем не только для поклонников этой древней игры, но и для миллионов людей, которые шахматами вообще не интересовались. А все потому, что интрига у матча была потрясающая: против молодого представителя первого в мире государства рабочих и крестьян (Карпов) выступал бывший гражданин этой же страны (как мы помним, Корчной сбежал из СССР в 1976 году), а ныне «отщепенец без кола и двора» (у перебежчика тогда еще не было никакого гражданства). Вот почему этот поединок приковал к себе внимание чуть ли не всего мира.

До матча оставались считаные дни, а обстановка вокруг него уже накалилась до предела: обе стороны предпринимали друг против друга разные шаги, в основном психологического характера. Так, Карпов обнародовал 12 июля меморандум из нескольких пунктов. В частности, там указывалось, что он готов для поддержания нормальной спортивной обстановки обмениваться со своим противником рукопожатием, за исключением случаев, когда один из участников опаздывает на игру. Далее говорилось, что Карпов не возражает против использования Корчным специального кресла, но требует подвергнуть его проверке. Что за кресло такое, вправе спросить читатель. Отвечаю. Корчной привез с собой чудо-кресло фирмы «Жиро-флекс», в котором можно было легко отклоняться назад, подаваться вперед, крутиться. Карпов заподозрил в этой «мебели» какой-то подвох и затребовал его для лабораторного анализа. Корчной согласился. Кресло подвергли рентгеновскому просвечиванию, и врач-рентгенолог выдал официальную справку о том, что «подозрительных затемнений не обнаружено». После этого Карпов отдал команду своим людям обеспечить его если не точно таким же креслом, то хотя бы не хуже. Приказ был выполнен.

Еще большие страсти разгорелись, когда всплыл вопрос о гражданстве Корчного. Он жил в Швейцарии, но гражданства никакого не имел, поэтому на государственный флажок на своем столике рассчитывать не мог. Но швейцарские власти пошли ему навстречу и согласились взять под свою опеку. Однако советские представители выступили категорически против этого. Они заявили, что Корчной не имеет права на флаг – он живет в Швейцарии меньше года. Швейцарцы позвали на помощь юристов, и те вынесли вердикт: для того, чтобы обеспечить правовое равенство в матче, Корчному должны предоставить возможность играть под государственным флагом. Советский представитель Батуринский стоял на своем: «Корчной может играть только с надписью „Stateless“ („без гражданства“). Жюри его не поддержало. Тогда Батуринский впал в ярость: „Я – ответственный представитель Советского государства! Если у Корчного будет флаг, мое правительство не согласится начать этот матч!“ Это заявление напугало жюри, и оно пошло на попятную: большинством голосов (четыре против двух) Корчного лишили флага. Но тот давать спуску не захотел и подал встречный протест. В итоге было принято компромиссное решение: на сцене рядом с флагами ФИДЕ и Филиппин будет флаг СССР, а на столике для игры флагов не будет вообще.

Матч начался 17 июля в Багио, во Дворце конгрессов. Зал Дворца был переполнен несмотря на то, что билеты были относительно дорогими: самый дешевый стоил 50 песо (7 долларов). Но первая партия окажется не слишком волнующей и завершится ничьей. А вот дальше…

Первый громкий скандал грянул в середине 2-й партии, когда Карпов получил от своих помощников из зала… фруктовый кефир. И Корчной немедленно отреагировал протестом. Дело в том, что по правилам ФИДЕ во время партии связь игрока со зрительным залом была запрещена и поступок Карпова тянул на явное нарушение. Игроку разрешалось иметь рядом с собой напитки или что-то из легкой еды (например, шоколад), но ни в коем случае не получать их из зала. Жюри потратило целый день, обсуждая этот инцидент. После чего главный арбитр матча вынес свой вердикт: еда должна была передаваться Карпову в одно и то же время – 19 часов 15 минут, примерная середина игры. Газетчики метко окрестили этот инцидент «бурей в стакане кефира», намекая на склочный характер Корчного.

Следующий инцидент произошел во время 4-й партии. И вновь его зачинщиком был Корчной. Он внезапно узрел в первых рядах партера неизвестного субъекта, которого до этого ни разу не видел. Мужчина сидел истинно как истукан: вперив свой взгляд в Корчного и практически не шевелясь. «Что за идолище?» – подумал про себя шахматист. Чуть позже он узнал его имя: это был Владимир Зухарь, психолог. Узнав о его профессии, Корчной сразу смекнул, с какой миссий прибыл в Багио этот человек: своими чарами «околдовать» его и вывести из равновесия. Поэтому Корчной потребовал от жюри отсадить Зухаря подальше от сцены. Но эта просьба осталась без внимания. Тогда Корчной стал вести игру, сидя… в укрытии: он сидел не на сцене, а в комнате отдыха перед монитором. Только когда Карпов делал ход, Корчной волей-неволей садился за доску. С непривычки – обычно он сидел за доской почти все пять часов – он играл далеко не лучшим образом. Правда, 7-я партия закончилась ничьей. А 8-я принесла новый скандал.

Перед началом партии Карпов заявил, что не станет больше приветствовать соперника рукопожатием. Поэтому, когда Корчной протянул ему руку, наш гроссмейстер даже не поднялся. Корчной обернулся к главному арбитру: «Вы понимаете, что происходит?» Тот в ответ только пожал плечами, хотя по правилам Карпов обязан был предупредить его о своем решении. Потом представитель Карпова объяснит журналистам, что столь неожиданный шаг был вызван тем, что в своих предматчевых интервью Корчной позволил себе оскорблять не только Карпова, но и его друзей – Батуринского и Таля.

По словам Корчного, этот инцидент выбил его из коллеи – в 8-й партии он играл, как ребенок. В итоге 3 августа счет в матче был «размочен» – Карпов повел 1:0.

После того как Корчной обратился к жюри матча, чтобы они убрали из первого ряда личного психолога его соперника Зухаря, последний дал честное джентльменское слово, что отсядет в 7-й ряд. И действительно, какое-то время он там сидел. Но потом вновь пересел поближе – в 4-й ряд. Тогда Корчной вызвал в Багио своего «знахаря» – Бергинера. Но тот работал значительно хуже своего визави. В итоге Карпов выиграл две отложенные партии и к 20 августа уже вел 3:1. По словам самого Корчного, в тот злополучный день, когда доигрывались две партии, он хотел предложить Карпову ничью, но не смог этого сделать – ведь они друг с другом словесно не общались. И еще он заметил, как после первого доигрывания, когда они с Карповым поменялись за столом местами, Зухарь, сидевший в правой половине зала, вслед за Карповым поменял свое место и перешел на левую сторону. Прямо интриги мадридского двора!

На какое-то время матч продолжался без скандалов. Но в начале 15-й партии, 23 августа, шахматисты вновь начали пикироваться. В тот момент, когда Корчной погрузился в глубокие раздумья перед очередным ходом, Карпов начал раскачиваться в своем кресле. Корчной, которого сей факт отвлекал от мыслей, вынужден был встать и уйти изучать позицию у демонстрационной доски. В этот миг к нему подошел главный арбитр матча Шмид и спросил, в чем дело. Корчной объяснил и попросил сделать Карпову замечание. Арбитр согласился. Однако Карпов оказался неуступчив, он сказал: «Ему мешает это, а мне мешают его зеркальные очки!»

В течение пятнадцати минут судья пытался уговорить Карпова не качаться. Наконец тот согласился. Но после матча его поведение было вынесено на обсуждение жюри. Там Корчной предложил зафиксировать кресла, чтобы на них нельзя было вертеться во время игры. Но Батуринский заявил, что, согласно правилам ФИДЕ, каждый участник вправе выбирать себе кресло по своему усмотрению. Жюри приняло поправку Батуринского.

Но «кресельные» интриги на этом не закончились. Карпов и позднее будет применять этот трюк, на что Корчной будет отвечать своим – он станет отсаживаться от столика во время своего хода. Судья вынужден будет подходить к Карпову и заставлять его перестать качаться. Потом он будет уговаривать Корчного: «Ну, пожалуйста, сядьте за доску, видите – он больше не качается!» Со стороны это напоминало чистый детский сад!

Тем временем очередной громкий скандал грянул в субботу 26 августа, когда игралась 17-я партия. Уже в ее начале Корчной узрел в 4-м ряду ненавистного ему психолога Зухаря, подозвал к себе самого руководителя ФИДЕ Кампоманеса и потребовал отсадить «колдуна» на три ряда дальше. Однако Кампоманес колебался. Тогда Корчной заявил, что в противном случае он сделает это сам, причем насильно. Кампоманес отправился советоваться с советской делегацией. В это время к месту поединка подошел Карпов. Увидев, что происходит, он улыбнулся и ушел в комнату отдыха. А пауза длилась в течение десяти минут. Затем, наконец, шесть первых рядов очистили от зрителей, а Зухаря усадили в первом доступном ряду. Только после этого матч возобновился.

Начало 17-й партии складывалось в пользу Корчного. Карпов потерял пешку без всякой компенсации, а его попытка завязать осложнения не имела успеха. Но дальше произошло неожиданное. Корчной совершил сразу несколько грубых ошибок и сперва упустил очевидный выигрыш, а затем, в цейтноте, умудрился получить нелепейший мат в ничейной позиции! Счет стал 4:1 в пользу Карпова.

После этого состояние Корчного было близко к панике. Он взял два своих последних тайм-аута и вместе с руководителем своей делегации фрау Лееверик уехал в Манилу, чтобы хоть немного отдохнуть и прийти в себя. Пока он отсутствовал, в его делегации начались интриги. Англичанин Кин решил взять бразды правления в свои руки и послал президенту второй европейской зоны ФИДЕ телеграмму, в которой просил посодействовать в деле смещения Лееверик с ее поста и назначения вместо нее себя. А Корчной тем временем провел в Маниле пресс-конференцию, на которой рассказал о сложившейся ситуации, о том, какие невыносимые условия созданы ему в Багио. Судя по всему, это был жест отчаяния: матч был почти проигран, и нужно было найти этому факту хоть какие-то оправдания.

Вспоминает В. Корчной: «Особо я остановился на проблеме Зухаря. Я отметил, что советская „шахматная“ новинка была подготовлена еще к матчу с Фишером. Шахматист находится в гипнотической связи с психологом, который внушает ему, например, что он играет как Фишер и Алехин вместе взятые! Я заявил, что тандем Зухарь – Карпов непобедим; этого кентавра с головой Зухаря и торсом Карпова надо раздвоить, иначе матч невозможен.

Пресс-конференция вызвала большой интерес, была освещена во всех газетах. Оказалось, что Компоманес контролировал в Багио все сообщения прессы, запрещая публиковать материалы о предосудительном поведении Карпова и советской делегации! Впервые на Филиппинах люди заговорили о скандальном характере шахматного матча. Филиппинская публика решительно встала на мою сторону!..»

Корчной объявил, что в тех условиях, в которых он играл до этого, матч продолжен быть не может. Это заявление вызвало панику в стане ФИДЕ, и к Корчному тут же была направлена делегация из двух человек, которые стали убеждать его продолжать матч. В качестве весомого аргумента в пользу этого они сообщили Корчному, что заключено письменное «джентльменское» соглашение, согласно которому Карпов согласился с тем, что доктор Зухарь будет размещаться в аудитории в секторе, отведенном для официальных членов советской шахматной делегации, а Корчной должен перестать пользоваться своими зеркальными очками. Корчной эти условия принял и 1 сентября вернулся в Багио.

После того как Корчной провел пресс-конференцию и пожаловался на интриги против него, творимые советской делегацией, число сочувствующих ему заметно увеличилось. У него и раньше их было предостаточно – во всем мире считали, что Корчной практически в одиночку сражается не с Карповым, а с коммунистическим режимом, – а теперь их число увеличилось в геометрической прогрессии, поскольку западные СМИ практически все были на его стороне и освещали матч с антисоветских позиций. В итоге в начале сентября в Багио приехали двое американских йогов – Стивен Двайер и Виктория Шеппард (кстати, оба выпускники Гарвардского университета), которые своим поведением подбросили новых поленьев в костер шахматной войны.

Когда они заняли свои места в зале, доктор Зухарь и его приближенные встали со своих мест и покинули помещение. Это была поистине какая-то чертовщина. В этот же день советская делегация подала протест, который обсуждался в ФИДЕ. Было принято следующее решение: йоги имеют право находиться в зале, но должны сидеть в отдалении от советской делегации и быть одетыми в европейскую одежду, а не в свои традиционные оранжевые балахоны. Йоги с этим согласились. Но спустя два дня по ним ударили еще сильнее: Кампоманес официально объявил, что эти йоги – члены организации «Ананда Марга», которые обвиняются в покушении на индийского дипломата. Они находятся под следствием, но за недостатком улик отпущены под залог. Вывод: поскольку йоги – потенциальные преступники, то не должны находиться в зале. И йогов удалили с матча. Самое интересное, но на Корчного этот выпад произвел совсем иное действие, чем предполагалось: в 21-й партии он разыграл блестящую комбинацию и сократил разрыв в счете до 2:4.

12 сентября Корчной пишет письмо-протест в ФИДЕ. Приведу лишь несколько отрывков из него: «…Запрещенная правилами ФИДЕ связь между Карповым и Зухарем во время партий была очевидной, но сами организаторы до сих пор ничего не сделали для того, чтобы навести порядок. Вот почему я принял помощь членов „Ананды Марги“. Это – моя защита и контрмера. Они мне нужны. Они поддерживают меня, и я беру их под свою ответственность. Я гарантирую их безупречное поведение в зале. Я согласен на то, чтобы их обыскивали, я даже согласен, чтобы они сидели в зале в рядах для моей делегации. Но не могу же я во всем уступать Кампоманесу, который обнаружил в ходе матча свое далеко не нейтральное поведение…»

Это письмо ничего не дало: с ним ознакомились и вернули обратно Корчному. А йогам запретили не только появляться в зале, но и в отеле, где жил Корчной, а также пользоваться автомобилями, приданными делегации Корчного. Короче, их попросту выживали из Багио. То ли в них действительно видели реальную угрозу победе Карпова, то ли просто таким образом хотели вывести из равновесия Корчного.

Между тем к 1 октября счет в матче был уже 5:2 в пользу Карпова. Советскому гроссмейстеру теперь было достаточно выиграть всего лишь одну партию, и дело, как говорится, в шляпе. Но именно это обстоятельство и помешало Карпову одним ударом покончить с противником – слишком тяжел был груз ответственности, свалившийся на плечи молодого спортсмена. Как итог: у него начала сдавать нервная система. Карпов стал жаловаться на плохой сон, ночевал в разных местах – то в отеле, то на вилле, то в кантри-клубе. По его же словам: «У меня пропал сон… Я промучился полночи и позвал Зухаря. Он колдовал-колдовал надо мной – тщетно. Следующий день я ходил как ватный, ночью не стал испытывать судьбу, попросил Зухаря сразу браться за дело. И опять все зря…»

Между тем состояние Корчного совершенно иное: он впервые за весь матч почувствовал себя легко и непринужденно. Как вспоминает он сам: «Карпову осталось выиграть всего одну партию, только одну! Ну что ж, пожалуйста. Я не стану делать ничью за ничьей, для того чтобы помучить противника или установить рекорд продолжительности матчей на первенство мира. Нет, я буду продолжать играть так, как играл. Чуть больше собранности, чуть меньше пренебрежения… Интересно, почему я так презираю своего противника? По-видимому, это неприязнь ко всему его облику – и к внешнему, и к политическому, да, пожалуй, и к шахматному…»

Бессонница Карпова сыграла с ним злую шутку – он проиграл подряд две партии. И счет сократился до минимума – 5:4. И теперь все, кто еще вчера предрекал победу Карпову, переметнулись на сторону Корчного. И отныне уже паника царила в стане советского шахматиста.

13 октября игралась 31-я партия. И вновь Карпов выглядел слабее своего визави. Во время доигрывания партии он просмотрел промежуточный ход Корчного, потерял важную пешку и в итоге сдался. Счет стал 5:5. Это была уже сенсация. Карпов вынужден был взять тайм-аут. Как будет вспоминать он сам: «Потерпев поражение в 31-й партии, я расстроился не на шутку… Сами понимаете, иметь возможность получить 5:1 (в случае победы, например, в 18-й или в 20-й партии), добиться 5:2 и вот теперь „докатиться“ до 5:5… Было от чего потерять голову».

Взяв тайм-аут, Карпов поставил перед судьями ультиматум: он не возобновит матч, если йоги из секты «Ананда Марга», помогающие его сопернику, не покинут Багио. Ультиматум выглядел странно, поскольку йоги вот уже несколько недель безвылазно сидели на даче Корчного и в зале не появлялись. Но новый руководитель делегации Корчного Кин счел за благо не спорить с Карповым и дал свое согласие удалить от своего подопечного йогов.

17 октября состоялась очередная партия. Зал Дворца напоминал скорее арену полицейских маневров, нежели мирное шахматное соревнование. Здание было переполнено одетыми в штатское и форму полицейскими. Пройти из зала в буфет было невозможно.

Однако, едва началась партия, как Корчной заметил в четвертом ряду партера Зухаря. Кин немедленно обратился за разъяснениями к Батуринскому. Тот ответил просто: «Это джентльменское соглашение, оно обязательно лишь для джентльменов!» Кто-то предложил Кину прервать партию, но он отказался под предлогом, что это сильно подействует на нервы Корчного. Могли остановить партию и судьи – ведь они же знали о подписанном соглашении! Но судьями были чех и югослав – представители соцлагеря.

К слову, именно тогда многие стали подозревать Кина в игре «на русских» (в 1981 году он приедет в СССР и будет помогать Карпову готовиться к матчу в Мерано против того же Корчного). Тогда же подтвердились подозрения Корчного, что комнаты, где он готовился к матчам, прослушиваются КГБ. Это произошло после того, как Корчной сделал новый ход в известном, хотя и не очень легком для черных, варианте. Он анализировал его много дней, рассчитывая на психологический эффект новинки. Каково же было его удивление, когда Карпов в критический момент ответил не раздумывая! Он знал этот ход, более того – Корчной вдруг почувствовал, что он ждал его именно в этой партии.

В тот день Карпов играл превосходно. А вот Корчной свой шанс упустил, попал в цейтнот, и партия была отложена. А вечером, когда друзья рассказали ему в деталях о поведении Кина, он принял решение не доигрывать партию и обжаловать ее как незаконную. Единственный, кто не хотел поднимать шума, был Кин. Наутро 18 октября, в 9 часов, он по собственной инициативе позвонил Филипу и сообщил, что… «Корчной сдает партию!..».

Вспоминает А. Карпов: «Спать я лег очень поздно, где-то под утро. Сказал, чтобы меня не будили до обеда. Но нормально отдохнуть практически не удалось: в 12 часов ко мне в номер пришла целая делегация – главный арбитр матча чехословацкий гроссмейстер Филип, его заместитель югослав Кажич, член бюро ФИДЕ американец Эдмонсон и другие. Я встретил их, как говорится, „при полном параде“. Филип вскрыл конверт, где находилось письмо претендента о сдаче матча. Затем начались поздравления…»

В тот же день 18 октября Карпову пришла телеграмма от самого Брежнева, где генсек поздравлял шахматиста с «великой победой». В ответ Карпов немедленно отправил в Москву собственный телекс на имя Брежнева, где благодарил генсека за отеческую заботу, проявленную к нему, и заверял его, что он и в будущем приложит все усилия для приумножения славы советской шахматной школы.

26 октября 1978 года Карпов вернулся в Москву. Вернулся триумфатором. Встреча ему была подготовлена достойная. В аэропорту Шереметьево собралось несколько сот встречающих с транспарантами в руках, прославляющих победу советских шахмат и лично Карпова. Тут же было и телевидение, которое собиралось взять интервью у чемпиона и тем же вечером оперативно пустить его в программе «Время». И вот здесь Карпов едва не допустил роковую оплошность. Во время этого телеинтервью, которое у него брал комментатор Владимир Маслаченко, шахматист сказал много слов о поединке, но ни словом не обмолвился о телеграмме Брежнева. И если бы не расторопность Маслаченко, который заметил это, шахматисту бы несдобровать: Брежнев, который обожал программу «Время», мог всерьез обидеться на такую забывчивость. В итоге телеинтервью было дописано. Именно с этого последнего ответа – про телеграмму Брежнева – спустя несколько часов и началась программа «Время». На следующий день Карпова ждала весомая награда – орден Трудового Красного Знамени.

Известный ныне певец Михаил Шуфутинский в конце 70-х был художественным руководителем ВИА «Лейся, песня». В этот коллектив он пришел в 1977 году по протекции своего приятеля композитора Вячеслава Добрынина, который был главным поставщиком шлягеров для этого коллектива. Ансамбль был прописан в Кемеровской филармонии, хотя базировался в Москве. В те годы он был очень популярен, прежде всего благодаря таким хитам, как: «Песенка про сапожника», «Прощай», «Вот увидишь» и др. Голос солиста ансамбля Владислава Андрианова входил в пятерку лучших голосов в вокально-инструментальном жанре.

Между тем «наверху» к «Лейся, песня» относились с некоторым недоверием, поскольку репертуар ансамбля состоял сплошь из одной лирики, а песен гражданственно-патриотических в нем не было. В результате при каждом удобном случае коллективу вставляли палки в колеса. Так, в 1976 году его должны были отправить на фестиваль эстрадной песни в югославский город Сплит, но в самый последний момент вместо «Лейся, песня» отправили другой ансамбль. Причем без всякого объяснения причин. Таким образом, «Лейся, песня» вынужден был доказывать свою творческую состоятельность исключительно в пределах родного отечества.

Тем временем летом 1978 года стало известно, что «Лейся, песня» будет участвовать в очередном фестивале советской песни в Сочи, который намечался на середину сентября. В ансамбле это известие было встречено с большим воодушевлением: музыканты знали свои возможности и были уверены в том, что сумеют завоевать на конкурсе самое высокое место. Как вдруг оказалось, что особых талантов для этого как раз и не требуется, а нужно совсем другое. Что именно? Вот как об этом вспоминает сам М. Шуфутинский:

«Незадолго до отъезда на фестиваль меня посещает дирижер Москонцерта Сергей Мелик, и у нас происходит приватный разговор:

– Послушай, Миша, ты вообще хочешь занять на конкурсе первое место?

– Конечно, хочу.

– У вас очень сильная группа, но, понимаешь, этого мало.

Я, кажется, догадываюсь, куда он клонит, но молчу.

– Надо подмазать.

– И сколько надо подмазать?

– Три тысячи рублей, – не моргнув глазом, отвечает он. – Первая премия конкурса – три тысячи, вот с ними и нужно расстаться. А я их там в жюри распределю. Жюри присудит вам первую премию.

– Я подумаю.

– И при этом первое место вы все-таки должны заработать. Но чтобы получить его, надо дать деньги. Понятно?

Чего ж тут непонятного. Я посоветовался с ребятами, объяснил, в чем суть дела. Тогда было в порядке вещей спрашивать мнение коллектива. Сегодня я бы не спрашивал, а сделал бы так, как считаю нужным. «О’ кей, – сказали ребята, – мы согласны».

И зачастил Сережа Мелик к нам на репетиции. Помогал режиссировать, хотя мы в его советах особо не нуждались. Он как бы опекал нас и при случае говорил мне, оправдывая свое присутствие: «Ну как я могу прийти в жюри и просто дать деньги. А они мне заявят: „Сережа, это же плохой, слабый коллектив, а нам нужен хороший“.

Дней через десять Мелик отводит меня в сторону:

– Миша, ситуация несколько изменилась. Деньги нужны сейчас. Три тысячи.

– Но…

– Никаких «но», старик. Откровенно говоря, вы еще не готовы, и уже есть проблемы. Так что мне там, – он кивнул в потолок, – надо кое с кем разобраться.

Пришлось поднапрячься и при следующей встрече передать ему требуемую сумму.

– Ну, вот теперь порядок. Спокойно работайте, ни в какое Кемерово на гастроли ехать не надо. Я все устрою, договорюсь с кем надо…»

Конкурс в Сочи должен был открыться 14 сентября. «Лейся, песня» прилетела туда на самолете, однако артистов там никто не встретил. А у них гора аппаратуры, ящики с инструментами и костюмами. Да еще худрук ансамбля Михаил Шуфутинский умудрился привезти с собой жену и двух маленьких детей, надеясь, что те заодно и отдохнут. Увидев, что в аэропорту их никто не встречает, Шуфутинский позвонил в местную филармонию. Там ему ответили, что не приехали их встречать, поскольку не были уверены, что те приедут, к тому же гостиницы для размещения артистов у них нет. «А где же нам жить?» – спросил Шуфутинский. «Можем выделить для вас маленький театрик на окраине», – последовал ответ.

Когда гостей привезли к месту их проживания, настроение у них испортилось окончательно: жить им предстояло в коридорах театра на раскладушках. Правда, Шуфутинскому пообещали комнату в санатории, но он от этого отказался, не желая бросать своих товарищей. Вместо этого он рванул в филармонию. Далее послушаем его собственный рассказ:

«Врываюсь в кабинет директора, устраиваю небольшой скандал.

– Мы приехали выступать, у нас есть официальный вызов, и вы обязаны нас поселить.

– Но мы не получили вашей телеграммы. Гостиница бронируется заранее.

– Ничего не знаем. Телеграмму давала филармония. Вот наше направление. Ни в каких коридорах мы ночевать не будем. Останемся на улице. И если произойдет какое-то ЧП – я вас предупредил – по вашей вине…

С грехом пополам, к двум часам ночи, нас кое-как расселили по разным гостиницам с обещанием соединить потом вместе. Никто, конечно, нас потом не соединил. Музыканты добирались до Зимнего театра, где проходили репетиции, кто как мог. Впрочем, и расходились также. Все это было противно, и уже тогда меня все чаще и чаще посещала мысль об отъезде из Союза навсегда…»

Между тем в первом туре участники конкурса исполняли обязательные песни, причем авторами некоторых из них были композиторы, входившие в жюри. «Лейся, песня» выступила с огромным успехом, сразу же выбившись в лидеры. Как вдруг случилось неожиданное. Шуфутинского вызвали в жюри, и его председатель Александра Пахмутова показала ему телеграмму от начальника Управления музыкальных учреждений при Министерстве культуры РСФСР Макарова. В ней сообщалось: «Снять ансамбль „Лейся, песня“ с конкурса в связи с невыездом на гастроли в Кемерово». «Вам все ясно? – грозно сверкая очами, спросила ошарашенного Шуфутинского Пахмутова. – Тогда вопрос исчерпан. Можете ехать домой».

Шуфутинский попытался объясниться. Он рассказал, что в Кемерово они не обязаны были ехать, поскольку гастрольный план не был подписан, и вообще они теперь работали уже в другой филармонии – Тульской. Но Пахмутова была неумолима: телеграмма-то от из Минкульта! Шуфутинский вышел из кабинета, как молотком пришибленный. И отправляться бы «Лейся, песня» назад, если бы не чудо в лице мэтра советской эстрады Иосифа Кобзона. Когда Шуфутинский изложил ему суть проблемы, тот ответил коротко: «Не переживай. Я помогу». И ведь действительно помог. Как рассказывали потом очевидцы, на заседании жюри он стукнул кулаком по столу и заявил, что «Лейся, песня» будет выступать несмотря ни на какие телеграммы. Спорить с ним ни у кого духу не хватило.

Конкурс закончился 28 сентября. Первое место на нем занял… ВИА «Лейся, песня», 2-е – ансамбли «Метроном», «Фантазия», 3-е – «Молодые голоса». Как вспоминает М. Шуфутинский:

«Мы заняли первое место вполне заслуженно, публика просто визжала и по три-четыре раза вызывала нас на „бис“.

Получили премию, и тут вновь появляется наш старый «опекун» Сережа Мелик. Как ни в чем не бывало приказывает:

– Премию получили? Гоните деньги!

– Как? Мы же честно…

– Деньги пойдут на банкет.

– На какой банкет?

– Вы как победители обязаны банкет устроить. Для членов жюри, организаторов…

Я отдал деньги. Я не знал, может, так положено, такая традиция. Банкет действительно состоялся, но, как я узнал, не за наши деньги, а за счет специально выделенных средств, и не только для жюри, а для всех участников конкурса.

Я не в обиде на Сережу Мелика – такая у него была должность, и, вероятно, кому-то он все-таки дал. Думаю, кто-то его дергал сверху, но и свой шанс он не упустил. Человек он был, в общем, неплохой. Я встречался с Сережей и раньше, до конкурса, и он всегда был готов протянуть руку помощи.

В Москву мы вернулись триумфаторами. Наконец я вздохнул облегченно, полагая, что теперь-то все пути, в том числе и за границу, будут открыты. В Росконцерте меня поздравляют, а потом с ехидцей сообщают:

– Вас сняли с гастрольного графика.

– Кто снял?

– Начальник управления Макаров.

Иду к нему на объяснение. Он меня даже слушать не хочет:

– Конкурс не конкурс – вы сорвали гастроли в Кемерово. Больше вы у нас работать не будете. Дороги я вам не дам! Для вас все закрыто! До свидания!

Я уже не хотел ничего, просто для себя решил: все, уеду, здесь я жить не хочу!

В Росконцерте мы все-таки остались, нас отфутболили в фестивальный отдел…»

Осенью 1978 года большой мастер всяческих скандалов и розыгрышей композитор Никита Богословский придумал очередную сенсацию, которая стала чуть ли не мировой. В те годы мир переживал очередной бум по поводу НЛО, и наша страна не была в этом исключением: сообщениями о неопознанных летающих тарелках были полны многие газеты, об этом же рассказывалось по ТВ и радио. Короче, психоз стоял тот еще. Вот Богословский и решил этим воспользоваться. У него в приятельницах была милая интеллигентная женщина, которая страсть как любила разговоры про все загадочное: НЛО, телекинез, парапсихологию, хиромантию и т. д. Ее композитор и выбрал как распространителя своей «сенсации».

Однажды при встрече с ней Богословский обмолвился о том, что у него имеется уникальная фотография, присланная ему когда-то его болгарскими друзьями, где запечатлен НЛО. Приятельница мгновенно загорелась желанием взглянуть на это фото. Композитор утолил ее страсть, более того – подарил ей эту фотографию. А та попросила его обязательно связаться с болгарскими друзьями и узнать подробности встречи с НЛО. За Богословским дело не стало. 4 сентября он собственноручно накатал письмо, якобы написанное в Париже одним из тех болгар, кто видел НЛО и запечатлел его на пленку. В нем «автор» описывал, как в конце этого июля пил кофе на балконе своей софийской квартиры и стал свидетелем прилета НЛО. Объект представлял из себя полупрозрачный, слегка выгнутый диск, в середине которого находился темный, чуть вытянутый по оси шар, похожий на кокон. От диска исходил слабый белый свет, совершенно не освещающий окружающее пространство. Поскольку у «автора» под рукой оказался фотоаппарат, он немедленно им воспользовался.

Вот такое письмо выдумал Богословский. Да что там письмо, он и злополучную фотографию, с которой и начался розыгрыш, тоже смастерил собственноручно. Мякиш черного хлеба он скатал в шарик и вставил его в круглое отверстие прозрачной стеклянной розетки, какую надевают на подсвечник, чтобы в нее стекал стеарин. Воткнул в хлебную мякоть спичку с привязанной к ней тончайшей прозрачной рыболовной леской, подвесив это сооружение на балконную палку для сушки белья. После чего взял в руки фотоаппарат и сделал несколько снимков в контражуре, на фоне темных предвечерних облаков. Изображение получилось таким достоверным, что приятельница композитора аж зашлась от восторга. А когда он еще вручил ей письмо «из Парижа», вообще чуть сознание не потеряла от счастья. И понеслось-поехало. Эту фотографию чуть позже специалисты-эксперты признают подлинной, и этот случай будет включен в ряд сообщений о других аналогичных явлениях в качестве еще одного доказательства реального существования НЛО. Кто не верит, может взять журнал «Эхо планеты» № 14 за 1979 год и убедиться лично: там помещена та самая фотография «НЛО из хлебного мякиша», смастеренная Никитой Богословским.

В самом конце 1978 года в Останкино снималась очередная финальная «Песня года». За всем происходящим, как и положено, чуть ли не с лупой надзирал председатель Гостелерадио Сергей Лапин. Если что-то ему не нравилось, то он безжалостно выкидывал песню невзирая на имена. Вот как об этом вспоминает Лев Лещенко:

«Я исполнял песню Вячеслава Добрынина „Родная земля“ на Сопотском фестивале. Там она имела успех и была вполне достойна того, чтобы ее включили и в „Песню года“. Но тут вдруг на нашем со Славой пути оказывается товарищ Лапин. Вызывает меня к себе:

– Что это ты хочешь протолкнуть в «Песню года»? Какие-то еврейские напевы?

Я обалдеваю:

– Почему еврейские?

Как выясняется, некие не в меру ретивые редакторы положили ему на стол клавир «Родной земли», прокомментировав его в том смысле, что тут «явно отдает ближневосточными интонациями». Раз такое дело, дай, думаю, сыграю на интернационализме.

– Ну а как же, Сергей Георгиевич, быть со всемирной дружбой всех народов и наций? Мы ведь должны быть ориентированы не только на Север и Ближний Восток?

Но, увы, мои доводы не возымели действия – песня осталась за бортом финала…»

Участником другого скандала стала София Ротару. Она собиралась исполнять на «Песне года» две песни: «Отчий дом» Евгения Мартынова и Андрея Дементьева и «Только тебе» Оскара Фельцмана и Роберта Рождественского. Как вдруг, приехав в Москву на запись, Ротару внезапно узнает, что песню «Отчий дом», которая числилась в ряду ее самых забойных шлягеров, собирается исполнить молодая певица Ксения Георгиади. Естественно, в Ротару взыграло самолюбие.

Она пришла к Лапину и закатила скандал, заявив: «Я – народная артистка, а кто такая эта Георгиади, чтобы выйти в финал с моей песней?» Формально она была права, поскольку первой исполнительницей этой песни была именно она, Ротару. Однако и Георгиади на тот момент была на вершине успеха, и ее отсутствие в финальной «Песне года» выглядело бы странно. Но Лапин сумел «разрулить» ситуацию: он распорядился, чтобы Георгиади записала «что-нибудь другое» (этим «другим» станет песня «Добрая столица»), а Ротару вернул ее шлягер. Таким образом София обскакала всех: на той «Песне года» она единственная спела три песни, в то время как большинство участников удостоились двух, а некоторые признанные мэтры и вовсе одной (Иосиф Кобзон, Эдита Пьеха).

На протяжении двух лет (1976–1978) хоккейную команду «Спартак» (Москва) возглавлял бывший тренер саратовского «Кристалла» Роберт Черенков. Увы, но общего языка с игроками команды ему найти так и не удалось. Если с предыдущим тренером – Николаем Карповым – отношения у игроков были достаточно теплые (это привело к тому, что команда завоевало «золото» 76-го года), то с Черенковым, который до этого трудился на посту старшего тренера саратовского «Кристалла» и национальной сборной, наборот – натянутые. Отсюда и результаты: «Спартак» в сезоне 77 / 78 занял в чемпионате СССР 8-е место. В итоге Черенкова с поста тренера сняли, причем с большим скандалом. Дело было так.

14 декабря 1978 года в Москве, во Дворце спорта в Лужниках (он был открыт 4 декабря после 7-месячного ремонта), «Спартак» играл первый из двух финальных матчей на Кубок европейских чемпионов по хоккею с шайбой с чехословацким клубом «Польди» из города Кладно. Матч начался с яростных атак хозяев поля. В итоге уже ко второму периоду москвичи вели со счетом 2:0. Но столь успешное начало матча, видимо, усыпило бдительность спартаковцев, и это позволило гостям сравнять счет. В итоге хозяевам так и не удалось обыграть гостей у себя дома, и им пришлось довольствоваться ничьей – 4:4. Ответный матч должен был состояться в феврале будующего года в Кладно.

Между тем сразу после матча спартаковцы отправились на обычный товарищеский ужин. И там случилось неожиданное. Тренер «Спартака» Роберт Черенков высказал претензии кому-то из игроков относительно его сегодняшней игры, а тот возьми да и ответь наставнику: мол, на себя посмотри. Причем, как утверждают очевидцы, одной грубостью дело не закончилось. Когда Черенков попытался вразумить игрока с помощью окрика, тот полез на тренера с кулаками. При этом несколько стульев было сломано, часть посуды перебита. Этот скандал получит широкую огласку и станет поводом к разбирательству в Спорткомитете. Но итоги этого разбирательства игроков «Спартака» вполне удовлетворят: Черенков подаст прошение об отставке, и эту просьбу удовлетворят. Место на тренерском мостике займет Анатолий Ватутин, с которым команда завоюет бронзовые медали первенства.

Первый скандал знаменитого сериала случился во время кинопроб, когда вместо Сергея Шакурова на роль Володи Шарапова киношным руководством был рекомендован Владимир Конкин. Поскольку рекомендация исходила с самого «верха», отказать в ней режиссер сериала Станислав Говорухин не мог. Однако, сделав пробу, он внезапно понял, что Конкин смотрится горазде эффектнее Шакурова. Но эта замена вскоре стала поводом к скандалу.

26 апреля 1978 года в Останкино состоялось утверждение кинопроб. Обсуждение было бурным. У заказчиков практически не было возражений против большинства кандидатур на роли, но вот в отношении остальных… К примеру, они никак не могли смириться с тем, что на роль Глеба Жеглова режиссер упрямо тянет Владимира Высоцкого, и постоянно «капали на мозги» Говорухину: «Найдите другого, найдите другого…» Говорухин поступил хитро: сделал микрофильм с участием Высоцкого и там же – кинопробы других актеров, кандидатов на эту роль. Причем последних попросил специально играть плохо, чтобы не перебегать дорогу Высоцкому. В итоге заказчик был вынужден смириться с присутствием Высоцкого, тем более что за него заступились и высокие консультанты из МВД СССР.

Та же история была и с Владимиром Конкиным. Тут уж к отрицательному мнению заказчика присоединились и сами авторы романа – братья Вайнеры. Они наотрез отказывались видеть в роли бывшего разведчика исполнителя роли Павки Корчагина. «Ну какой из него, на хрен, фронтовик, да еще матерый разведчик! – бушевали писатели. – Вот Губенко, Шакуров или Никоненко – это да, но не Конкин!» Однако Говорухин и здесь прибег к испытанному способу. Вместо перечисленных актеров, которые вполне могли «забить» Конкина, сделал пробы с менее подходящими на эту роль кандидатурами: Станиславом Садальским (ему потом достанется роль Кирпича) и Иваном Бортником (он сыграет Промокашку). Увидев эти пробы, Вайнеры отступили. Правда, против была еще одна сторона – заказчик, но его удалось уломать с помощью все той же хитрости, но иного характера. Вот как об этом вспоминает сам В. Конкин:

«Нам повезло: глава Гостелерадио Лапин уехал в служебную командировку в ГДР, чем мы с Говорухиным и решили воспользоваться. Заместитель Лапина был человеком восточным и, естественно, не оставался равнодушным к хорошему спиртному и красивым женщинам. Прознав про это, мы со Станиславом Сергеевичем приехали „на дело“ с коньяком и двумя очаровательными девицами. Дамы знали свое дело – одна к заму на коленочки присела, другая уже рюмочку ему наливает, я анекдот рассказываю… А Слава Говорухин в это время лысиной подталкивал акт о приемке. Девицы ему что-то на ушко воркуют, мужик расчувствовался и подписал, не глядя. В ту же секунду мы со Славой испарились из кабинета. Когда Лапин приехал из ГДР, он только руками развел – остановить процесс было уже невозможно…»

Съемки начались 10 мая в Одессе… и едва сразу не закончились. После съемок часть съемочной группы отправилась за город, на дачу, где временно разместились Высоцкий и его супруга Марина Влади. Последняя в тот день отмечала свое 40-летие, и на даче по этому поводу был устроен небольшой сабантуй. У всех было прекрасное настроение, но его едва не похоронила (вместе с фильмом) сама именинница. Вот как об этом вспоминает С. Говорухин:

«Случилась неожиданность. Марина уводит меня в другую комнату, запирает дверь, со слезами на глазах говорит:

– Сними другого актера, отпусти Володю! Он не может сниматься.

– Давай его сюда, – говорю я.

Володя приходит и объявляет:

– Славик, я тебя прошу… Пойми, я не могу сниматься, ну не могу тратить год жизни на эту картину. Мне так мало осталось. (У него это предчувствие близкого конца всегда было.) У нас большие планы: мне хочется на Таити поехать.

Он страшно любил путешествовать, а тут открылась такая возможность: последние три-четыре года он мотался уже по всему миру.

Ну, конечно, я тут же нажал на все педали:

– Это ж трагедия! Ты что, сумасшедший? Так хотел сниматься в «Эре милосердия», можно сказать, был зачинателем идеи – сделать фильм по роману Вайнеров, так волновался – утвердят, не утвердят на Жеглова, и вдруг… Как это так? Что ты? Ты можешь себе представить?.. Ну, хотя бы о деньгах подумай – это бешеные деньги: остановить все производство, искать нового актера! Кто нам после этого вообще даст это кино снимать?!.

Короче, с трудом, но мне удалось их уговорить…»

Действительно, заявление Высоцкого выглядело странно: сам вдохновил Говорухина на съемки фильма, все уши прожужжал о роли Жеглова, и на тебе – расхотел сниматься. Но была в этом заявлении артиста своя правда – он уже предчувствовал близость своего конца. Вступив в отчаянную гонку со смертью, Высоцкий прекрасно понимал, на чьей стороне в скором времени будет победа. Не зная точно, когда наступит развязка, он теперь каждый из отпущенных ему судьбой дней проживал так, как будто это был последний день в его жизни.

Между тем вскоре после начала съемок работа снова едва не остановилась. На этот раз в эпицентре скандала оказался Владимир Конкин, который, разобидевшись на своих коллег, решил отказаться от дальнейшей работы. Вот как об этом вспоминает сам артист:

«Работа над фильмом началась, но первые результаты никому не понравились. Тогда вдруг, совершенно неожиданно, Станислав Сергеевич Говорухин сказал фразу, которая меня просто сразила наповал: „Володя, ты меня предаешь! Я так тебя отстаивал, а у нас ничего не получается…“

Наверное, Говорухин не хотел меня обидеть. Должно быть, слово «предательство» для него значит гораздо меньше, чем для меня. Но я почувствовал себя уязвленным, униженным – как будто пощечину получил. И впервые отчетливо понял: никому я в этой картине не нужен.

Тогда я тихо собрал свой чемодан и уже решил было уезжать, как вдруг в дверь моего гостиничного номера постучался Виктор Павлов, с которым мы должны были сниматься в прологе фильма. Витя спрашивает: «Чего это ты чемодан собрал?» – «Да вот, Вить, уезжаю я. Не могу больше работать в такой обстановке, когда все тебя не любят, не понимают, а теперь еще и в предательстве упрекают. Да и Высоцкий давит, как танк, ничего не слушает, тянет одеяло на себя…» А именно так и было, чего скрывать? Не знаю, может, кому-то и приятно, когда на него орут. Мне приятно не было, у меня просто руки опускались… Другая порода, понимаете? Не толстокожий я, что ж поделаешь.

А Вите Павлову я буду по гроб жизни благодарен. Он взял сценарий и говорит: «Ладно, давай пойдем подышим. На поезд ты еще успеешь, я тебя даже провожу». Мы вышли на улицу. Смеркалось. А неподалеку от нашей гостиницы был то ли институт марксизма-ленинизма, то ли еще что-то в этом роде, и там стояли на пьедесталах Маркс и Ленин. Вот в этих декорациях Витюша начал читать сценарий. Как смешно было!.. Мне и в голову прийти не могло, что это, оказывается, просто комедия, водевиль, канкан на тему борьбы с бандитизмом! По крайней мере в интерпретации Витюши все выглядело именно так. Он вообще прекрасный рассказчик, знаток анекдотов и всяких смешных историй. Как он читал!!! И в обнимку с Карлом Марксом, и в обнимку с Лениным… Я просто умирал от смеха! В общем, ему удалось вырвать меня из атмосферы всеобщей агрессивности, поддержать и успокоить. Мы вернулись в гостиницу, распили бутылочку сухого вина, и я, умиротворенный, заснул. Наутро моих страданий и след простыл, и я уже был готов к дальнейшей работе…»

29 июля съемочная группа приехала в Москву, чтобы показать отснятый материал заказчику в лице Гостелерадио и начать съемку натурных эпизодов в Москве.

Просмотр отснятого материала состоялся в просмотровом зале в Останкино и завершился… грандиозным скандалом. Присутствовавшие там авторы сценария – братья Вайнеры – назвали эпизоды с участием Владимира Конкина, который играл Шарапова, полной лажей и потребовали немедленно заменить актера на другого исполнителя. «Мы же вас предупреждали, что Конкин не годится для этой роли! – бушевали сценаристы. – У вас он похож на кого угодно, но только не на кадрового разведчика. Это мальчишка какой-то, а не фронтовой офицер!» Но все упреки сценаристов были напрасны: к этому времени было уже отснято большое количество материала и замена главного исполнителя потребовала бы новых значительных затрат как материальных, так и физических. А идти на это заказчик явно не хотел. В итоге Говорухину было рекомендовано оставить Конкина, но провести с ним разъяснительную работу, с тем чтобы тот играл своего героя чуть пожестче.

Съемки фильма были завершены 23 февраля 1979 года. Затем начался монтаж. По задумке Говорухина, финал картины должен был быть трагическим вдвойне: в нем убивали и Левченко, и невесту Шарапова Варю Синичкину. Однако высокое киноначальство заявило, что не позволит разочаровывать зрителей таким убойным финалом. Торги шли целый месяц, пока стороны не пришли к решению фифти-фифти: Левченко погибал, а Синичкина оставалась живой. Однако даже с таким финалом картина в целом не понравилась сценаристам – братьям Вайнерам. По словам С. Говорухина: «Вайнеры даже категорически потребовали снять их имена с титров. Правда, затем вовремя спохватились и взяли ход назад…»

Но затем свое нелицеприятное мнение о фильме высказали высшие чины МВД. 14 сентября в Останкино руководство Гостелерадио принимало фильм. Среди принимающих был и высокий чин из союзного МВД, который заступил на это место вместо скончавшегося чуть больше месяца назад прежнего консультанта фильма – генерал-лейтенанта Константина Никитина. Говорухин решил извлечь из этого пользу: когда после просмотра на него обрушились с претензиями – мол, и Жеглов у тебя на урку похож, и настоящих урок на экране много – он заявил, что предыдущий консультант все увиденное одобрил. Но этот трюк не прошел. Новый проверяющий хлопнул рукой по столу и изрек: «Ну вот пусть Константин Иванович и принимает!» Встал и ушел. Руководство ТВ осталось в недоумении: картина, с одной стороны, не принята, с другой – не запрещена. Решили малость обождать – вдруг ситуация прояснится.

Все разрешилось спустя полтора месяца. Когда в преддверии Дня милиции на ЦТ позвонили из МВД и спросили, что они собираются показывать «из новенького», им ответили, что осталось одно «старенькое». «А из „новенького“ – только „Место встречи…“. В МВД малость подумали, прикинули, что негоже оставлять в свой профессиональный праздник зрителей без киношной новинки, и дали отмашку на запуск фильма.

Премьера картины состоялась 11–16 ноября 1979 года. Массовый зритель встретил ее восторженно, а вот критика по-разному. Одни сериал хвалили, другие, что называется, не оставляли от него камня на камне. Так, в газете «Комсомольская правда» появилась зубодробительная заметка о фильме. Ее авторами были высокие чины МВД: генерал-лейтенант и два полковника милиции. Вот лишь отрывок из нее: «Перед зрителями же выступили довольно неорганизованные, не очень культурные и к тому же неважно обученные люди, не брезговавшие для достижения успеха грубыми нарушениями социалистической законности…Вряд ли мы должны быть снисходительны к детективу, даже поставленному профессионально, если он искажает историю».

Кто оказался прав в этом споре, показало время – самый лучший и справедливый судья. Фильм «Место встречи изменить нельзя» стал одним из самых культовых в истории отечественного кинематографа.

Во время съемок первого советского фильма-катастрофы «Экипаж» случилось несколько громких скандалов. Первый произошел вскоре после начала съемок – во второй половине февраля 1979 года, когда от роли летчика Скворцова внезапно отказался Олег Даль. Чем был вызван этот отказ, сказать трудно: сам Даль напирал на свое нездоровье, но причина, видимо, была глубже – актер просто разуверился в этой роли, не захотел сниматься в «развлекаловке».

Вспоминает директор фильма Б. Криштул: «Ко мне в кабинет зашел Даль.

– Директор, – в своей обычной грубовато-панибратской манере обратился он ко мне, – есть разговор. Наедине!

Я попросил всех выйти, а Олег закрыл дверь на ключ:

– Роль не идет, режиссер не доволен, текст не держу, ночами не сплю – психую. В общем, сниматься не могу…

От неожиданности я потерял дар речи, а про себя подумал: за что? Караченцов, Проклова, а теперь еще и Даль. Это уже перебор! Опомнившись, несвязно и суетливо принялся убеждать:

– Олег, что ты говоришь? Столько съемочных дней псу под хвост и куча денег туда же… Ты профессионал… От таких ролей не отказываются…

– Я болен, – прервав мои излияния, коротко ответил Даль, резко поднялся с места, вытянул перед собой руки и замер, закрыв глаза. Руки сильно дрожали. Что-то глубоко трагическое и одновременно беззащитное было в его тощей фигурке.

Я понял, что он не лукавит и на самом деле не может сниматься. Но по инерции продолжал:

– Я тебя очень прошу, Олег, не спеши, подумай, не руби сплеча!

– Давай бумагу, я напишу заявление.

– Да я сам не могу это решить! Надо идти к Сизову.

– Пошли. Прямо сейчас.

Генеральному Олег сказал: «Режиссер классный, сценарий хороший, но я впервые в жизни не могу сниматься. Не могу, поверьте». Олег произнес это так мучительно и искренне, что отставка была принята…»

Своим уходом Даль, конечно, подложил большую свинью всей съемочной группе. Получалось, зря группа мучалась в лютые морозы (съемки проходили на борту неотапливаемого самолета во Внуково), поскольку теперь большую часть этих эпизодов приходилось переснимать. Кроме этого, надо было искать нового исполнителя, причем в кратчайшие сроки. Но как это сделать? Тогда нашли самый простой вариант: еще в период кинопроб вместе с Далем на роль Скворцова должен был пробоваться Леонид Филатов. Но он тогда отказался. Теперь ситуация изменилась. Вспоминает А. Митта:

«Леонида Филатова я знал давно. Перед „Экипажем“ он снялся всего в одном фильме („Иванцов, Петров, Сидоров“. – Ф. Р.), и там его сняли неудачно. Перед тем как его пригласить на роль, я смотрел этот фильм – целых сорок минут гляжу на экран, и ни разу мне не дали увидеть его глаза! Ничего нельзя было понять про него как актера. В то время обязательным были актерские пробы. Я позвонил Филатову, сказал, что буду пробовать его и Даля. Он был уверен, что я все равно возьму Даля, и отказался. Даль стал работать, но заболел. Фильм нельзя было останавливать на два месяца, я звоню Филатову – приходи, роль свободна. Но он сперва сам позвонил Далю, выяснил, что за этим нет никаких интриг, согласился…»

Следующий скандал носил ярко выраженный эротический оттенок. Произошел он во время съемок эпизода, когда Скворцов (Леонид Филатов) принимает у себя дома свою возлюбленную (Александра Яковлева) и они занимаются любовью. Это сейчас подобного рода сцены считаются вполне рядовыми, а в те пуританские годы за подобные съемки можно было «огрести» по полной программе. Однако Митта решился ввести эту сцену в фильм, поскольку поставил цель – снять такое кино, какое в Советском Союзе еще не снимали. И это касалось не только эффектных сцен пожара и наводнения, но и эротики.

Эротическая сцена должна была выглядеть тоже не менее эффектно. Для этого декораторы постарались вовсю. Квартира Скворцова представляла из себя мечту любого Дон Жуана: широкая постель, аквариум с золотыми рыбками (последних, кстати, взяли напрокат из зоопарка за плату 5 рублей за сутки), цветомузыка, которая врубалась в тот самый момент, когда хозяин садился на кровать. Вот в таком интерьере актерам предстояло заниматься любовью. Но они поначалу были чрезвычайно зажаты, поскольку у обоих это был первый опыт съемок в подобного рода сценах. Поэтому в первый день съемок 2 марта 1979 года удалось снять только пару их невинных поцелуев, а всю эротику оставили на ближайшее будущее. Это будущее наступило вскоре – 5–7 марта. Чтобы представить себе, как это было, послушаем непосредственных участников съемок.

А. Митта: «Поскольку „Экипаж“ был энциклопедией всего того, чего в нашем кино не делалось, – там были катастрофы, мелодрамы, немыслимые комбинированные эффекты, – то само собой подразумевалось, что там должно быть и что-то эротическое. Сизов тогда был директором „Мосфильма“, и я ему сказал: „Надо бы, чтобы и любовные сцены носили сенсационный характер“. Он на меня так косо посмотрел: „Ну, попробуй…“

Естественно, назначили съемку на ночь. Никаких предварительных репетиций я не проводил, чтоб не спугнуть артистов. Саше Иванес, которая была фантастически хороша в то время, я сказал: «Саша, мы снимаем любовную сцену, как полагается в западном фильме». – «Никаких проблем, Александр Наумович». На словах, конечно, никаких проблем. Филатов был сразу тверд: «Я буду сниматься голый по пояс и в джинсах». – «Ты что, с ума сошел? Хотя бы что-то такое из-под джинсов». – «Нет, меня закрой по пояс, а она пусть делает все, что хочет».

Короче, раздеться до трусов Саше проблемы не составило. Я говорю: «Нет, это не то. Это будет странно смотреться. Брижит Бардо снимается в обнаженном виде, Клаудиа Кардинале, Софи Лорен». – «Нет, ни за что». – «Ну, хорошо, как хочешь». Укладываю – Филатов прикрыт, говорю Саше: «Крупным планом рука Филатова идет по твоей голове, по твоей прекрасной шее, спине. Грудь он не трогает, хотя мы ее видим, а как доходит до ложбинки, все – камера „стоп“, перерыв, и потом дальше будем снимать». А сам любуюсь: «Но как фантастически освещено! Просто невероятно! Такой дивный контровой свет на твою задницу, чистый силуэт, просто очень красивый силуэт!» И тут Шурка сломалась. И как только она осталась без трусов, – в нее как бес вселился. Видно, она мечтала, просто ждала оказаться в чем ее мать родила. Она стала скакать, как обезьяна. Бегала около кровати, укладывалась рядом, прыгала на Филатова, удержу не было. В самый кульминационный момент раздался дикий грохот. Мы оборачиваемся – осветитель упал с «лесов». Засмотрелся. Сашу даже это не смутило. Снимали до утра. Я был доволен. Сняли хорошую сцену. По тогдашним временам она казалась сенсационной – много разнообразных привлекательных поз общения, то, что сейчас называют эротической сценой. Даже Филатов разделся до трусов…»

А вот как об этих съемках вспоминает каскадер Ю. Сальников: «Снимали любовную сцену в „Экипаже“. Леня Филатов говорит: приходи, приходи, у меня такая сцена будет! А как это снимается? В павильоне пыльно, грязно, никто не проветривает. Притаскивают старую кровать из загашников, покрывало встряхнули пару раз. Поставили юпитеры, все это начинает нагреваться. По колосникам кто-нибудь пройдет – пыль сыплется. В общем, неприятная обстановка. И вот начинают снимать. То рыбка не так проплыла, то рыбки замерли, то актриса вдруг грудь больше, чем положено, показала. В общем, после 12-го дубля Леня вышел и говорит: „Юр, я не могу уже больше. Ты меня здесь не можешь отдублировать?“ Я ему: „Нет уж, это твоя, актерская судьба. Я тебя там дублирую, а здесь ты должен попахать! Докажи, что ты настоящий мужик!“

И вновь – рассказ А. Митты: «Отсняли и отправились в лабораторию. Утром разразился дикий скандал. Возмущенные редакторы отправились прямо к Сизову: „Митта ночью вместо съемок устраивает оргии и снимает их на камеру“. Меня вызвали к Сизову: „Ты что себе позволяешь?“ Я говорю: „Мы же с вами об этом говорили. Это нормальный рабочий материал. Давайте я вырежу лишнее, и мы посмотрим, что должно войти в картину“. Он говорит: „Нет, на этот раз мы будем смотреть все!“

Сели смотреть. Когда снимаешь – дубль за дублем, камера крутится, – многого не замечаешь, так что производило это впечатление сильное. Редакторы пыхтели, возмущались – как это можно, что же это такое? Выкинуть, забыть, просто смыть! Сизов говорит: «А знаете, мы позволим Александру Наумовичу привести эту сцену в соответствие с нашими этическими нормами. Не будем полностью лишать его этой возможности». Я поклялся привести в полное соответствие…»

Следующий скандал был вновь связан с Александрой Иванес, которая в процессе работы все чаще и чаще стала показывать свой строптивый характер. Вот как об этом вспоминает все тот же Б. Криштул:

«Через три месяца работы я бы с наслаждением вышиб Сашу Иванес из съемочной группы за капризы. Но приходилось терпеть, на пересъемки не было денег, а от одной мысли, что снова придется искать героиню, бросало в дрожь. Недоучившаяся студентка вытворяла такое, что даже ветераны кино поражались.

Обычный съемочный день. Саша входит в павильон, а на ней платье из другой сцены. Режиссер останавливает съемку:

– В чем дело?

– Художник по костюмам велела, – потупившись, как послушная школьница, отвечает Саша.

Взрывоопасный Митта, страстно выругавшись, бросается к художнице по костюмам.

– Ты почему срываешь съемку? Это платье для другой сцены!

– И я ей сказала то же самое, – побледнев, оправдывается художница, – но актриса заявила, что именно это платье попросили вы…

Митта вплотную приближается к Саше и задушевно спрашивает:

– Признайся, ты ненормальная? Ты идиотка?

Вместо извинений Саша бубнит, что ей в этом платье сниматься удобнее…

– Точно идиотка! – заключает Митта и разражается отборным матом.

Саша, рыдая, убегает с площадки ко мне в кабинет и жалуется на грубость режиссера. С трудом найденная интонация сложной сцены нелепой выходкой актрисы разрушена вмиг. Несколько часов, пока все не успокоились, камера «отдыхала». Затем съемки возобновились…»

В 70-е годы у Владимира Высоцкого была фантастическая слава. Но не стоит думать, что у него не было критиков и хулителей. Причем последние имелись не только в «верхах», но и среди коллег артиста. Свидетельством тому является скандал, который разразился в начале 1979 года между Высоцким и двумя юмористами: Геннадием Хазановым и автором большинства текстов к его выступлениям Аркадием Хайтом.

Впервые люди узнали об этом скандале 10 февраля 1979 года от самого Высоцкого. В тот день он выступил с двумя концертами в городе Дубне, в тамошнем ДК «Мир». Именно там певец коснулся пародии на себя, которую исполнял в своем новом спектакле «Мелочи жизни» Хазанов. Автором пародии был Аркадий Хайт, который зло высмеивал Высоцкого, показывая его этаким пасквилянтом, клевещущим на свою страну и катающимся по заграницам. Вообще подобное отношение к Высоцкому было чрезвычайно распространено среди части интеллигенции, о чем свидетельствует тот факт, что на него было написано несколько таких пародий. Одна из них принадлежала барду Александру Дольскому и была пародией на песню самого Высоцкого «Чудо-юдо». Начиналась пародия так:

В королевстве, где всем снились кошмары,
Где страдали от ужасных зверей,
Появилось чудо-юдо с гитарой,
По прозванию Разбойник-Орфей.
Колотил он по гитаре нещадно,
Как с похмелья Леший бьет в домино,
И басищем громобойным, площадным
В такт ревел, примерно все в до-минор…

О реакции Высоцкого на эту пародию ничего неизвестно, что позволяет сделать вывод о том, что он ее либо не слышал, либо не обратил на нее внимания. С пародией Хайта – Хазанова вышло иначе – Высоцкий на нее обиделся. Даже вроде звонил Хазанову домой, чтобы объясниться. А на концерте в Дубне поведал слушателям следующее:

«Мне недавно показали пародию на меня… у Хазанова в спектакле. Омерзительная, на мой взгляд, пародия, написанная Хайтом. Они считают себя людьми „левыми“, не знаю, из каких соображений. Во всяком случае, вот в этой пародии они выглядят просто отвратительно, на мой взгляд. Это самые… Ну, в общем, я не знаю. Если у вас будет возможность с ними встретиться – с Хазановым и его авторами – и вы услышите это, вы сами это поймете… Если в том нет никакого намерения – бог с ними. Но все равно неприятно. А если в этом есть намерение – надо в суд…»

Большинство слушателей не видели спектакля «Мелочи жизни», поэтому плохо понимали, о чем идет речь. Поскольку читатель тоже находится в таком же положении позволю себе процитировать несколько строчек из этой пародии:

Я в болоте живу,
Ем сплошную траву.
Я под панцирем прячусь от страха.
Вот уже триста лет
Счастья в жизни мне нет!
Я – озлобленная черепаха!
Ненавижу людей,
Люди – хуже зверей!..
Засосало меня!
Я живу все кляня,
Просто белого света не вижу!
Я не вижу семью!
Я в болоте гнию,
А жена загнивает в Париже!..»

В марте 1979 года прекратил свое существование первый состав рок-группы «Машина времени». Причем прекратил из-за скандала. Его главным инициатором стал Сергей Кавагое, который обвинил Андрея Макаревича ни много ни мало… в узурпаторстве: мол, твое имя упоминается гораздо чаще, чем имена остальных «машинистов». Макаревич пытался сгладить конфликт, даже ездил с Кавагое на рыбалку, где пытался наладить с коллегой отношения. Но это не помогло. Последней каплей, переполнившей чашу терпения Макаревича, стал концерт «Машины времени» в горкоме графиков на Малой Грузинской улице. У Макаревича с графиками были хорошие отношения, поэтому, когда они попросили выступить у них бесплатно, он согласился. Но Кавагое встал на дыбы. Он заявил, что если графикам интересно, пусть они приходят к ним на концерт и там слушают, а специально для них он играть не поедет. Его поддержал другой «машинист» – Евгений Маргулис. А Александр Воронов сохранил нейтралитет. И все же Макаревичу ценой невероятных усилий удалось-таки уговорить своих коллег выступить на том концерте. Лучше бы он этого не делал. Как он сам признается: «Если можно представить себе ситуацию, когда музыканты, играя, издеваются над зрителями, то именно так все и выглядело. Очень надеюсь, что честные художники ничего не поняли. Мне еще никогда не было так стыдно».

После того «концерта-издевательства» Макаревич объявил «машинистам», что покидает коллектив. При этом он предложил всем, кроме Кавагое, последовать за ним. Однако на его призыв никто не откликнулся. Даже Маргулис, на которого он сильно надеялся. Макаревич снова остался один. Правда, в таковом качестве он оставался недолго. Уже летом того же года «Машина времени» снова возродится и станет профессиональным коллективом – войдет в состав «Росконцерта». В новом составе группы будут играть: Андрей Макаревич, Александр Кутиков, Валерий Ефремов и Петр Подгородецкий.

15 апреля 1979 года Алле Пугачевой исполнился «тридцатник», то бишь 30 лет. Дата круглая, поэтому требовала соответствующего торжества. Гуляние устроили в ресторане «Белград». Однако в самый разгар веселья случился скандал, в центре которого оказалась дочка именинницы Кристина. А случилось вот что. Торжество проходило в малом зале, поскольку в большом гуляла другая веселая компания. Однако 8-летняя Кристина, естественно, этих нюансов не знала и подумала, что веселиться можно в обоих залах. Когда в большом заиграл оркестр, она выбежала туда и принялась танцевать вместе со всеми. Но, как говорится, недолго музыка играла…

Маневр девочки заметил администратор ресторана, который, как хищный зверь, подскочил к Кристине и чуть ли не взашей вытолкал ее на свою территорию – в малый зал. Девочка, обливаясь слезами, побежала жаловаться отчиму – Александру Стефановичу. И в доказательство своих слов продемонстрировала ему свежий синяк на своей руке. Стефанович бросился к администратору и прилюдно обложил его даже не трехэтажным, а более высоким матом. Тот сначала оторопел, а потом заявил: «Как вы смеете со мной так разговаривать, я сотрудник госбезопасности!» На что Стефанович отреагировал еще более жестко: «А вас, гнид гэбэшных, мы еще повесим на всех фонарных столбах!» Чекист оскорбление проглотил, но обиду затаил.

Оскорбление не прошло режиссеру даром – вскоре его вызвал к себе генеральный директор «Мосфильма» Николай Сизов. Когда Стефанович переступил порог его кабинета, он увидел, что Сизов не один – рядом в кресле сидел неизвестный молодой человек в темном костюме. В руках у него была тоненькая папка. На душе у Стефановича заскребли кошки.

Начал разговор хозяин кабинета, который спросил Стефановича, где он был 15 апреля.

– Я был с моей женой на ее дне рождения, – ответил режиссер.

– Что там произошло?

– Ничего не произошло.

– Как это ничего, когда на вас пришел материал из КГБ! – Голос Сизова задрожал. Он взглянул на молодого человека в темном костюме, который тут же на этот взгляд среагировал. Он достал из папки лист бумаги и стал вслух зачитывать написанное там. А написано там было та-а-кое… Из бумаги явствовало, что во время банкета в ресторане «Белград» режиссер Стефанович произносил антисоветские речи, рассказывал непристойные анекдоты про руководителей государства, а когда ему было сделано замечание, оскорбил сотрудника ресторана, сказав, что его мечта – повесить всех сотрудников госбезопасности на фонарных столбах.

Когда незнакомец закончил читать, Сизов вновь взглянул на Стефановича и спросил:

– Это было или нет?

Режиссер понял, что влип, причем серьезно. Надо было как-то спасать положение, а времени на раздумья не было. Собравшись с духом, он сказал:

– Николай Трофимович, но это же чистейший бред! Во время гулянки действительно случился конфликт между мной и одним из работников ресторана, который обидел мою падчерицу. Девочке всего лишь восемь лет, а этот жлоб взашей вытолкал ее из зала, даже синяк на руке у нее оставил. Ну, я и сказал ему все, что про него думаю. Но никаких антисоветских речей и анекдотов я за столом не произносил. Я что, сумасшедший?!

– Ты был пьян? – после некоторой паузы спросил Сизов.

– Абсолютно трезв.

– Почему ты так думаешь? Сам ведь говоришь, что была гулянка.

– Гулянка была, но я почти не пил. Пригубил только чуть-чуть шампанского, поскольку после банкета мне надо было увозить жену и падчерицу домой на машине. Когда на обратной дороге нас остановил гаишник, он никакого опьянения у меня не нашел.

– Этот факт зафиксирован?

– Однозначно.

– Это плохо, – покачал головой Сизов.

– Почему плохо? – удивился Стефанович.

– Потому что если бы ты выпил побольше, ты бы свалил на то, что у тебя был пьяный бред. А так выходит, что ты обещал вешать сотрудников КГБ на трезвую голову. Короче, влип ты по самую макушку, и я выгораживать тебя не буду. С сегодняшнего дня ты можешь забыть, что работал на киностудии «Мосфильм». С кино у тебя покончено.

Стефанович оторопел:

– Как покончено?

– Самым натуральным образом! – Сизов стукнул ладонью по столу, как будто прихлопнул муху. После чего повернул голову в сторону незнакомца с папкой: – Ну вот, товарищ, мы разобрались с этим антисоветчиком.

Для Стефановича это был настоящий нокаут. Он только что закончил одну картину, и на «Мосфильме» уже лежала заявка на следующую. Теперь эти планы накрывались медным тазом. Когда Стефанович пришел к редакторам, те открытым текстом сообщили ему, что по творческим соображениям его заявка на новый фильм отклонена. Стефанович бросился к Сергею Михалкову, надеясь, что его заступничество спасет ситуацию. Но и это не помогло. Михалков при нем позвонил в КГБ, но ему ответили, что все останется как есть.

В течение нескольких месяцев Стефанович вынужден был сидеть без дела. Наконец его терпение лопнуло, и он написал письмо на имя Андропова, где пожаловался ему, что из-за бытового скандала с сотрудником КГБ его сделали безработным. И что вы думаете: письмо возымело действие. Режиссера вызвал к себе сам начальник 5-го управления КГБ (идеология) Филипп Бобков и сообщил, что ситуация «разрулилась» – Стефанович реабилитирован. «А не врете? – не поверил режиссер. – Тогда позвоните директору „Мосфильма“ Сизову и скажите ему то же самое». Но Бобков не стал звонить Сизову, а посоветовал режиссеру самому все ему объяснить. «Он поверит», – заверил он гостя. И ведь действительно поверили. Спустя пару дней сам Сизов вызвал Стефановича к себе и разрешил ему запуститься с музыкальным фильмом. В качестве соавтора в написании сценария Стефанович взял Александра Бородянского. Фильм будет называться «Душа».

Певец Александр Градский начинал свою карьеру в искусстве как рокер – во второй половине 60-х он создал одну из первых советских рок-групп, поющих свои песни на русском языке, – «Скоморохи» (большинство советских рок-групп подражали западным и формировали свой репертуар из песен на английском языке). Однако поскольку рокерство не обещало Градскому блестящих перспектив в искусстве (рок-н-ролл в СССР находился под полуофициальным запретом), он, обладая прекрасным голосом, поступил на вокальный факультет Института имени Гнесиных, где очень скоро выбился в одного из самых талантливых студентов (об этом говорит хотя бы такой факт: одна солидная американская фирма, входившая в пятерку ведущих продюсерских фирм мира, предложила ему контракт по его раскрутке как певца на Западе).

Между тем всесоюзная слава пришла к Градскому в 1974 году, когда на экраны страны вышел фильм Андрея Михалкова-Кончаловского «Романс о влюбленных», где звучали песни в исполнении Градского, причем музыку к ним он написал собственноручно. Фирма «Мелодия» выпустила миньон с этими песнями, который разошелся миллионным тиражом. После этого успеха Градский большую часть времени отдает эстрадной песне, поскольку она позволяет ему не только быть популярным, но и приносит хорошие финансовые дивиденды. После того как в 1977 году он исполнил по ЦТ песню А. Пахмутовой и Н. Добронравова «Как молоды мы были», Градский становится одним из самых высокооплачиваемых молодых певцов в СССР. По его же словам:

«Со второй половины 70-х я был одним из, может быть, двух-трех самых высокооплачиваемых артистов во дворцах спорта. Почему? Да потому, что я в любом городе мог собрать любые залы. Например, давал 20 с лишним сольных концертов в питерском зале „Юбилейный“, где было шесть тысяч мест. По три концерта в день. Итого 18 тысяч человек в день! И получал я полторы тысячи рублей в день за три двухчасовых сольных концерта в трехоктавном диапазоне. Тогда никто столько не получал…»

Видимо, на этой почве у молодого певца периодически происходили рецидивы «звездной» болезни. Об одном из таких рецидивов поведала в конце 70-х советская пресса.

24 апреля 1979 года певца хорошенько «пропесочила» газета «Советская культура». Правда, не руками своего корреспондента, а человека постороннего. На ее страницах было опубликовано письмо заместителя секретаря комитета ВЛКСМ объединения «Химпром» города Усолье-Сибирское Иркутской области В. Апаликова, где тот недобрым словом поминал недавние гастроли певца в их городе. Приведу несколько отрывков из этого послания:

«Впечатление, которое произвел Александр Градский, трудно поддается описанию. Зал в нашем Дворце культуры химиков самый современный, хорошо технически оснащен… Но электронно-акустическую аппаратуру запустили на такую мощность, что у всех сидящих в зале барабанные перепонки напряглись до предела.

Но больше всего поразило отношение артиста к зрителям. В манере поведения Градского сквозили пренебрежение к публике, высокомерие. Программа Александра Градского, мягко говоря, нуждалась в более тщательном подборе песен. Среди них некоторые показались нам малосодержательными и даже бессмысленными. На просьбу из зала спеть популярную песню «Как молоды мы были» артист заявил: «Вот еще один отравлен телевидением». А ведь эту песню мы узнали и полюбили именно в его исполнении. В конце творческого вечера артист стал играть на гитаре и просить, чтобы ему в такт аплодировали. Зал сначала не понял, что от него требуется, на что Градский заявил: «Я подожду, когда вы будете хлопать, у меня терпения хватит».

В течение полутора часов из зала все время выходили люди, разочарованные тем, что они увидели… Сейчас можно с уверенностью сказать, что популярности и славе Александра Градского в нашем городе нанесен ощутимый удар самим Градским».

После того как 5 марта 1979 года на экраны СССР вышел фильм «Женщина, которая поет» с участием Аллы Пугачевой, слава певицы многократно умножилась. Достаточно сказать, что уже к концу года сборы фильма перевалили за отметку в 50 миллионов зрителей (всего он соберет 54,9 млн, что позволит ему занять 1-е место в кинопрокате-79), и это при том, что большая часть советских СМИ обрушилась на ленту с критикой, считая ее апофеозом примитивизма.

В разгар споров о фильме в отдельных советских печатных изданиях подвергалась критике и сама Пугачева, причем не за свое творчество (здесь как раз большинство критиков были едины, считая ее, безусловно, талантливой исполнительницей), а за недостатки характера. В частности, чаще всего писалось о вульгарном поведении певицы во время своих концертов. Одна из подобных публикаций увидела свет 6 июля 1979 года в газете «Советская Россия». Заметка называлась «Все ли прощать?» и принадлежала перу Б. Петрова. Тот сетовал на то, что Пугачева развязно ведет себя на сцене: плоско, а иной раз и неприлично, шутит, а своих музыкантов возит… физиономией по электрооргану. Причем заметка начиналась со слов о том, что поводом к ее появлению стали… письма читателей. Дескать, сами мы ценим талант Пугачевой, отдаем должное ее певческому мастерству, но не можем пройти мимо писем рядовых граждан.

На самом деле поводом к этой публикации, судя по всему, стала обида газетчиков. После того как в той же «Советской России» появилась заметка, в которой бросался очередной упрек Пугачевой, певица позволила себе прокомментировать эту публикацию на одном из своих концертов. Так и сказала: «Здесь в газете появилась одна рецензия про меня. Так вот, вы лучше газет не читайте. Лучше один раз увидеть, услышать, чем десять раз прочитать…» Как только эта новость дошла до журналистов, они решили ответить.

Заметка в «Советской России» заканчивалась следующими словами:

«Все это, конечно, можно выдать и за „несносный“ характер или, мягче, как любят говорить некоторые руководители концертных и телевизионных организаций, за взбалмошность певицы… Ну, словом, баловство, это ли главное, мол… Главное – талант актрисы. Кто против таланта? Все за талант, сомнений нет. Но вряд ли при этом надо забывать о самой певице, ее человеческом достоинстве, подлинном авторитете художника. Ведь талант во все времена питала, поднимала доброжелательная требовательность, а губили снисходительность, потребительство…»

Тем временем в конце июля (21, 26—27-го) в киноконцертном зале «Октябрь» должны были состояться концерты Аллы Пугачевой. Но они внезапно были отменены, а зрителям, уже успевшим раскупить на них все билеты, было объявлено, что те подлежат возврату. В народе тут же пошли слухи, что с Пугачевой случилось что-то нехорошее. Кто-то пустил даже слух, что после недавней публикации в «Советской России» певица пыталась наложить на себя руки, но врачам удалось ее спасти. Слухи были настолько устойчивыми, что пришлось вмешаться прессе, что свидетельствовало о чрезвычайности сложившейся ситуации. 27 июля в «Советской культуре» появилась короткая заметка-ответ на письмо одной из читательниц, которая спрашивала, почему отменили концерты Пугачевой в «Октябре». В заметке объяснялось, что с Пугачевой все нормально, она сейчас отдыхает. О том, почему же тогда были отменены концерты, в заметке не было ни слова, из чего делался вывод, что публикация преследовала только одну цель – развеять массовые слухи о самоубийстве Пугачевой.

В июле 1979 года в центре скандала оказался роман Валентина Пикуля «Нечистая сила» о Георгии Распутине. Публикация романа началась в журнале «Наш современник» с апреля и должна была закончиться в конце года. Но все завершилось гораздо раньше. Всего вышло четыре номера с романом (4—7-й), после чего роман попался на глаза жены одного из членов Политбюро. Прочитанное возмутило женщину до глубины души. Она разглядела в нем откровенный намек на современные нравы кремлевского двора. Дело в том, что в романе писатель придерживался версии, что Распутин был марионеткой в руках евреев. Между тем подобные же слухи распространялись в СССР и по поводу Брежнева, у которого еврейкой была жена, а также почти все его помощники и консультанты. В итоге публикацию романа потребовали прикрыть. Правда, чтобы все выглядело цивильно, «подстелили соломку». В июле вышла последняя часть «Нечистой силы», после чего по роману как следует «долбанули» в прессе. 27 июля в «Литературной России» вышла статья Ирины Пушкаревой под характерным названием «Когда утрачено чувство меры…». В ней от романа критик не оставляла камня на камне.

И все же как бы «верхам» ни хотелось, но точку на этом им поставить все равно не удалось. Уж больно много разговоров ходило вокруг этой книги. А после ее запрета интерес к ней взлетел на еще большую высоту. Номера «Современника» с «Нечистой силой» и без того стоили на «черном рынке» баснословных денег (в открытой продаже их попросту не было), а теперь они и вовсе взлетели в заоблачную высь. Слава Валентина Пикуля взобралась еще на пару-тройку ступенек вверх. И никакие критики уже не могли его оттуда свергнуть.

В августе 1979 года Олег Даль начал сниматься в фильме супругов Михаила Швейцера и Софьи Милькиной «Маленькие трагедии». Роль у актера была небольшая – он играл беса в прологе фильма. Однако роль эту Далю сыграть так и не придется, поскольку он вдрызг разругается с режиссером и его супругой. Причем все это зрело подспудно. 18–19 августа Даль снимался в городе Ниде (эпизод «берег моря»), после чего вернулся в Ленинград. Но 23 августа он снова отправился в Прибалтику на съемку, и вот тут по его весьма уязвимой нервной системе был нанесен сильный удар. Вот как сам актер описывал эти события в своем дневнике:

«11 ч. 15 м. Встречают директор и двое сателлитов. Вроде бы „все“ хорошо. Они остаются в Паланге – погулять. Я хочу спать! Устал! Еду в Клайпеду и „мордой об стол“. Никого!!!

Ключ дают, постели нет. Все в музее! На артиста нас…ь! Прилечь негде, а они на экскурсиях! Просвещаются!

Зачем?! За что?!

Сейчас 17.00. Глухо.

Не ударить бы кого!

Боже ты мой, неужто такое происходит наяву, а не снится мне в дурном сне. Как можно позволять двум, явно нездоровым людям заниматься искусством и руководить коллективом нормальных людей!

Кинематограф пережил всякое: и немоту, и конформистскую тупость, и реализм, и сюрреализм, и авангардизм, но…

Но с приходом в кинематограф режиссера Н. и его штучки жены мы сталкиваемся с небывалым течением. Его можно назвать – параноидально-шизофренически-идиотическим.

Что же будет завтра?!»

А завтра должна была быть съемка, но ее отменили из-за плохой погоды. Даль в своем дневнике пишет:

«В Ниде метеоролог сказал: уезжайте и спокойно отдыхайте – дождь, ветер, холод, сырость».

Режиссер и K° – упрямцы. Они супротив природы. Им не везет, природа мстит. Выехали на косу. Ливень. Промокли – уехали.

Р. S. Я заметил: глупцам и бездарям в кино не везет.

25 августа – дождь. Сырость. Ничего. Против природы человек – нуль.

Но «их» видеть это свыше человеческих сил, а уж слышать!!!

Выродки, тупицы, ублюдки, недоноски.

Р. S. Самое ужасное, что вместе со всеми я начинаю впадать в маразм. Я тупею. Это ощущается физически. Это – как сырость. Всепроникающе.

Р. S. S. Что еще удивительно: как правило, вокруг таких, как режиссер Н. и его штучка жена, люди неталантливые, примитивные, без искры Божией!

А посему они тупо подчиняются воле беспардонного нахальства. Оператор – явно примитивен и в результате мальчик на побегушках. Художник – безынициативен. Ни у кого нет собственного «я». Мое презрение к этим людям безгранично. Мне их даже не жалко. Какая трагедия, что они, в какой-то мере, принадлежат моему делу».

26 августа съемка все же состоялось. Но в тот день удалось снять всего лишь два небольших куска. После чего Даль уехал со съемок и больше на них не объявился. И вместо него был приглашен другой актер.

Уезжая в Ленинград, Даль записал в дневнике следующие строки:

«Режиссер Н. и его штучка жена это, конечно, явление, но вот чего?!

Может быть, когда эмоции утихнут, я сумею проанализировать это «нечто».

Когда-нибудь…»

Кстати, фильм у М. Швейцер и С. Милькиной «Маленькие трагедии» в итоге получился отменный. Даль его премьеру по ТВ застал (в июле 1980-го), а спустя восемь месяцев скончался.

После того как в августе 1975 года СССР подписал Хельсинкские соглашения и провозгласил политику сближения с Западом (разрядка), началась медленная, но неотвратимая вестернизация страны. Все больше советских людей стали воспринимать капиталистический мир не как враждебный себе, а наоборот – как дружественный и более продвинутый. Особенно стремительно вестернизировалась советская элита, в том числе и творческая. И хотя советская власть во второй половине 70-х сделала ряд шагов, чтобы сбить этот процесс (повысила гонорары деятелям культуры, сняла ограничения в деле улучшения жилищных проблем, а также стала более охотно отпускать их в заграничные турне), однако советская действительность все равно не могла конкурировать с западной. В итоге с конца 70-х число желающих покинуть страну в среде советской творческой элиты увеличилось в разы. Причем люди использовали любую возможность, чтобы уехать: кто-то добивался этого законным путем (через заграничных родственников и знакомых), а кто-то попросту бежал, едва такая возможность предоставлялась.

Во второй половине 1979 года таких побегов случилось два. Первым, в августе, сбежал молодой балерун Большого театра Александр Годунов. Он считался восходящей звездой советского балета, кроме этого снимался в кино: в ночь на 1 января 79-го по ЦТ состоялась премьера телефильма «31 июня», где Годунов сыграл одну из ролей. Короче, у молодого артиста впереди были достаточно неплохие перспективы в профессии, однако сам он посчитал иначе: ему показалось, что на Западе он достигнет гораздо большего, чем у себя на Родине. В итоге во время гастролей по США Годунов сбежал из своей труппы и попросил американские власти дать ему возможность остаться в Америке. Те эту просьбу удовлетворили, поскольку любой перебежчик из СССР был для них желанен и мог принести им значительную пользу в пропагандистских баталиях «холодной войны».

Спустя месяц после этого побега случился еще один, причем на этот раз перебежчиками оказались куда более именитые люди. Речь идет о супружеской паре фигуристов Людмиле Белоусовой и Олеге Протопопове, за плечами которых был богатый послужной список из различных наград: они дважды становились олимпийскими чемпионами (1964, 1968), четыре раза чемпионами мира (1965–1968), пять раз чемпионами СССР (1962–1964, 1966–1968). В 1973 году супружеская чета покинула большой спорт и перешла работать в ледовое шоу Ленбалета. Несмотря на то что условия работы там были вполне сносными (даже зарубежные турне были), однако Белоусова и Протопопов считали, что их зажимают. Например, им не нравилось, что за один концерт в зарубежном турне им платили по 53 доллара 35 центов, хотя потолок был 75 долларов. Поэтому если «звездная» чета привозила с подобных гастролей порядка 7–8 тысяч долларов, то менее именитые их коллеги получали на руки более 10 тысяч долларов. Все это казалось Белоусовой и Протопопову несправедливым.

Были и другие претензии. Например, когда супруги сделали попытку вступить в ряды КПСС, рассчитывая, что таким образом они сумеют улучшить свое положение в Ленбалете, им в этой просьбе отказали, тем самым выразив недоверие их политической благонадежности. В итоге все эти события и привели фигуристов к тому, что они посчитали лучшим для себя сбежать с Родины на Запад.

Такая возможность им предоставилась осенью 79-го, когда ледовое шоу Ленбалета отправилось в очередное заграничное турне – в Швейцарию. 22 сентября надо было вылететь домой, однако именно в этот день Белоусова и Протопопов явились в полицейское управление и написали соответствующее заявление. У них забрали советские паспорта, отвезли в какой-то отель, из которого попросили никуда не уходить, заметив, что советское посольство их уже разыскивает. Спустя несколько часов супругам сообщили, что их прошение удовлетворено, политическое убежище им предоставлено.

Отметим, что те 8 тысяч долларов, которые «звездная» чета заработала во время тех швейцарских гастролей, она себе не оставила. Несмотря на то что деньги были переведены в швейцарский банк СБГ в Берне, однако фигуристы забирать их отказались. Протопопов тогда заявил жене: «Я точно знаю, с чего начнут нас поливать грязью. Поэтому эти деньги мы себе не возьмем».

В октябре 1979 года режиссер Георгий Юнгвальд-Хилькевич заканчивал на «Мосфильме» съемки музыкального фильма «Ах, водевиль, водевиль…». 12 октября там начали снимать «музыкальные» эпизоды: песни в исполнении женского ансамбля из десяти человек. Партию соло исполняла молодая певица Жанна Рождественская, которую эти песни композитора Максима Дунаевского и поэта Леонида Дербенева прославят на всю страну. Думаю, многие читатели прекрасно помнят эти шлягеры: «Гадалка» («Ну что сказать…»), «Колпак с бубенчиком», «С нелюбимым мужем», «Ах, этот вечер», «Ты все поймешь» и др.

Именно в эти же дни вокруг фильма разгорелся нешуточный скандал. Вот как об этом вспоминает сам режиссер ленты Г. Юнгвальд-Хилькевич:

«Вдруг в мое отсутствие, без моего разрешения директор пятого объединения „Мосфильма“ Марьямов вместе с Евгением Ташковым по требованию художественного совета запрашивают показ материала. И смотрят рабочий материал музыкального фильма без музыкальных номеров. После чего они стали меня „разносить“.

Ташков выступил.

– Где пси-хо-ло-гия?! – спрашивал он мнимого оппонента.

Я ведь физически отсутствовал. Но мне тут же об этом сообщили. Помню, узнав, разозлился страшно. Надел черное пальто, белый шарф и пошел к Сизову, который, как говорили, ходил в свитере с оттянутым горлом. По дороге меня встретил Пуговкин и спрашивает:

– Раздолбали?

Я отвечаю:

– Жутко.

Он:

– Правильно, что так оделся! Плевать на них на всех!

И я с этим благословением вошел к директору студии.

Сказал Сизову, что художественный совет принял решение, чтобы я снимал по их указке.

– Может быть, моя стилистика не устраивает «Мосфильм», не совпадает с чьим-то высоким полетом мыслей. Но это мой сценарий, – сказал я. – И если этот фильм буду снимать я, то буду делать так, как захочу. Меня совершенно не интересует, как бы этот фильм снял такой замечательный режиссер, как Ташков, сделавший «Приходите завтра». Но его фильм – не шоу, не ревю, а психологическая комедия, традиционно снятая, очень хорошая, которая ко мне не имеет никакого отношения. Если хотите, чтобы таким был и «Водевиль», пусть его снимает Ташков. Но тогда купите у меня сценарий и снимайте как хотите.

Сизов выслушал меня и стал успокаивать.

– Ладно, – говорит. – Не горячись.

Он на «ты» со всеми разговаривал. И заказал просмотр материала (просмотр состоялся 15 октября сразу после съемок, где опять снимали музыкальные номера. – Ф. Р.). Снова весь худсовет собрал. Все сели. Ташкова не было. Пошел просмотр. Я к просмотру музыку подложил, смонтировал куски. Нервничал страшно. Помню: закончилась последняя часть, и в просмотровом зале включился свет.

Сизов повернулся ко всем и спрашивает:

– У вас есть претензии к этому материалу?

Главный редактор переглянулась с присутствующими и говорит:

– Да, вот на худсовете…

Она ко мне, кстати, хорошо относилась…

Сизов и не ждал ответа, он продолжил:

– Это блестящий материал! «Мосфильм» будет еще гордиться этим фильмом.

Последняя его фраза была такая:

– Не трогать режиссера до конца съемок! Пусть делает что хочет.

И с этими словами он поднялся и ушел.

Я из зала вышел царем, и до конца фильма меня больше никто не потревожил. У Сизова, которого называли «слесарем», хватило такта и таланта не вмешиваться во все последующие этапы работы над этим фильмом…»

Популярный ныне певец Валерий Леонтьев встретил наступление 1980 года в Москве. Он ждал его с особенным волнением, поскольку именно в эту новогоднюю ночь в «Голубом огоньке» он должен был впервые «засветиться» по «ящику» с песней Давида Тухманова «Песня диск-жокея». Артист не знал, что его номер оказался брошенным в корзину безжалостной рукой высокого теленачальника. Где-то за несколько часов до наступления Нового года этот телебосс сел смотреть смонтированный «Огонек» и больше всего возмутился номером Леонтьева. «О ком он поет? – всплеснул руками начальник. – Что это за диск-жокей такой? Мы что, лошади? Немедленно убрать!» И песню Леонтьева вырезали. Кстати, единственную в том «Огоньке». Ведущими этого выпуска были популярные дикторы ЦТ: Валентина Леонтьева, Анна Шилова и Игорь Кириллов, а в числе гостей присутствовали: строитель Николай Злобин, шахматист Анатолий Карпов, космонавт Георгий Гречко и другие знатные люди страны. Среди артистов значились: Муслим Магомаев, Олег Попов, Аркадий Райкин, Алла Пугачева, София Ротару, Эдита Пьеха, Нани Брегвадзе, Геннадий Хазанов, рок-группа «Аракс», ансамбль «Апельсин», композитор Раймонд Паулс и др.

Леонтьев о произошедших изменениях ничего не знал, поэтому ждал начала «Огонька» как манны небесной. Он тогда вместе со своим коллективом жил в гостинице «Бухарест», и в планах музыкантов было встретить Новый год вместе. Но Леонтьев пребывал в таком волнении, что отказался участвовать в общем застолье и закрылся в своем номере, чтобы, не дай бог, не пропустить свое выступление. Увы, ничего-то он так и не дождался. И был разбит, подавлен, как никогда до этого.

В конце сентября 1979 года кинорежиссер Александр Зархи приступил на «Мосфильме» к съемкам фильма «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского». На роль великого русского писателя был утвержден Олег Борисов. Однако съемки ленты только начались, а между режиссером и исполнителем главной роли начались серьезные трения. Актер и режиссер по-разному видят главного героя, не могут сойтись во взглядах и на всю концепцию фильма. Вот как эти события описывал сам О. Борисов:

«Во время съемки Зархи попросил меня два раза подпрыгнуть на одной ноге. „Зачем?“ – спросил я. „Если не понравится – вырежем!“ – ответил Зархи. „Стоп! Могу ли я узнать, Александр Григорьевич, о чем играем сцену?“ Он после некоторого замешательства начал пересказывать сюжет: „Раздается звоночек. Робкий такой. Приходит к Достоевскому Анечка Сниткина. Он идет открывать и, радостный, подпрыгивает“. – „Александр Григорьевич, вы меня не поняли. Сцена о чем? Сценарий я читал“. Снова пауза, во время которой он надувается: „Я же говорю, раздается звоночек. Робкий такой…“ Я не дослушиваю и спокойно объявляю, что ухожу с картины. „Я с вами не о концепции спорю – ее у вас нет, – а об элементарных профессиональных вещах. Я не знаю, что я играю, что делаю. Для подпрыгиваний у меня нет оснований“. Резко хватает меня за руку: „Умоляю, не погубите! Я стар, и будет большая беда, если вы уйдете“. Стараюсь выдернуть руку, а он – на колени. Я, конечно, этого не ожидал. Руку не отпускает. Плачет: „Я с колен не встану, пока вы не дадите слово, что завтра будете сниматься!“ – „Хорошо, я буду сниматься, только отпустите руку“.

Вечером к нам в номер пришел Алик Григорович. Рассказывал, как Зархи после сцены со мной отвел его в сторону и, смеясь, ужасно довольный, поделился с ним: «Я все уладил! Вы же видели!.. Борисов будет сниматься! Это я специально припадок разыграл». – «Знаю, – холодно ответил ему Григорович, – только не понимаю, что вам за радость так унижаться?» – «Разве это унижение? Для меня это – раз плюнуть! Если б вы знали, мой милый, сколько раз в жизни мне приходилось на колени вставать! На каждой картине!»

Между тем с каждым съемочным днем конфликт режиссера и актера только усугублялся. В самом начале октября снимали эпизод, где Достоевский стоит у иконы. Зархи попросил Борисова «расстрелять взглядом» образ: мол, вы ненавидете то, что висит там в углу! Эта икона принесла столько страданий! Но Борисов возразил: «Мы же со спины снимаем, не все ли равно, „расстреляю“ я ее или нет?» Но режиссер замахал руками: «Никаких со спины! Мне надоели ваши тени!..» Тут в спор вмешался оператор фильма Григорович, который бросился объяснять режиссеру, что наезды со спины будут происходить по ходу всего фильма и надо их держаться и дальше.

Слушая их перепалку, Борисов вновь стал склоняться к выводу, что в этом фильме он сниматься не будет. Об этом он в тот же день сказал своей жене в гостиничном номере (Борисовы постоянно проживали в Ленинграде). Но жена уговорила мужа не торопить события. Тогда было решено отсрочить уход: Борисов согласился съездить на съемки в Чехословакию (были уже заказаны билеты туда), а по возвращении в Москву объявить о своем выходе из проекта. Когда это случилось, грянул грандиозный скандал. Ведь примерно треть фильма была уже снята. Однако несмотря на все уговоры, Борисов в картину так и не вернулся. В конце января 1980 года он имел последний разговор с директором «Мосфильма» Николаем Сизовым. Вот как об этом вспоминал сам актер:

«Меня предупредили, что Сизов не будет упрашивать, становиться на колени. Разговор был жестким. Я знал, что не все в руководстве „Мосфильма“ занимают сторону Зархи, однако убедить в своей правоте мне вряд ли дадут возможность.

Войдя в приемную директора, я почти не волновался – ведь решение наверняка уже принято, и этот разговор – чистейшая формальность.

Сизов: Здравствуйте, Олег Иванович! К сожалению, повод не из приятных… да-да… Я прочитал ваше заявленьице… Вы приняли окончательное решение?

Я: Окончательное.

Сизов: Уговаривать не будем – не тот вы человек, но наказать придется…

Я: Наказать меня??

Сизов: Почему вы так удивлены? Вы ведь сами согласились у него сниматься?

Я: Это была ошибка. Фигура Федора Михайловича так притягивала…

Сизов: Мы приняли решение отстранить вас от работы на «Мосфильме» сроком на два года.

Я: В других странах продюсер бы занял сторону актера…

Сизов: В нашей стране нет продюсеров, а есть режиссер – Герой Социалистического Труда, основоположник социалистического реализма, член разных коллегий… Олег Иванович, это вынужденная мера и, поверьте, не самая жесткая. Александр Григорьевич такой человек, что…

Я: Я знаю. Только еще раз подумайте, что в нашем кино навечно останется опереточный Достоевский.

Сизов: От ошибок никто не застрахован…

Разговор длился минуты три-четыре. Я чувствовал себя постаревшим Чацким, готовым выкрикнуть: «Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!» Моя «Софья» – Женечка Симонова (она играла в фильме роль жены Достоевского. – Ф. Р.) – хотела совершить такой же поступок – уйти с картины, но я, как мне кажется, отговорил ее: «Тебе нельзя этого делать. Перетерпи. Тебя больнее накажут». И еще с сожалением подумал, что горе мое – не от большого ума, а от недомыслия – совершенно непозволительного в моем возрасте. За это и наказан…»

Нового исполнителя роли Достоевского Зархи нашел быстро – им стал Анатолий Солоницын. Причем сниматься в этом фильме он тоже особо не хотел, но ему некуда было деваться. Он недавно переехал из Ленинграда в Москву, поступил в труппу Театра-студии киноактера. За этот переход ему была обещана квартира в столице. Естественно, откажись он от предложения Зархи, то в таком случае ему было не видать квартиры, как своих ушей. Однако несмотря на то, что эта роль актеру фактически была навязана, проходной в его творческой биографии она не стала. На фестивалях в Западном Берлине (1981) и Гуаякиле (1983) фильм был удостоен почетных призов. В 1981 году А. Солоницыну было присвоено звание заслуженного артиста РСФСР. Однако спустя год он скончался от рака.