Глава 12

Мы с Игорем прибыли в Петроград в августе. Поражение армии на фронте и безуспешное восстание большевиков уже ушли в историю. Злополучные действия генерала Корнилова еще предстояли. Никто не знал, что делать и чего ожидать. После того как мы подышали свежим воздухом провинции, нас тошнило от затхлого духа деградирующего Петрограда. По сравнению с размеренностью деревенской жизни суета и непредсказуемость городской обстановки казались нереальными.

Первое соприкосновение с городом вызвало ощущение, будто мы играем роль зубцов в шестеренках, которые больше не вращаются. Но дурные предчувствия оставили нас, как только мы получили четкие инструкции. В училище двенадцати курсантам, включая Игоря и меня, – всем однокурсникам – было приказано следовать в Севастополь для отправки в запоздавшее летнее плавание.

Каждый из нас сознавал, что цивилизованное общество полетело вверх тормашками. Мы были свидетелями смуты и понимали, что она ведет общество к гибели. Однако никто из нас не представлял себе степень деградации страны до тех пор, пока мы не проехали полторы тысячи миль по стране из Петрограда к берегам Черного моря. Единственное, что сделало это передвижение возможным, – это то, что нас было двенадцать человек, одетых в одинаковую форму, согласно мыслящих и действующих.

Подвижной состав железной дороги находился в плачевном состоянии, обслуживание не отвечало никаким нормам. Наш крымский экспресс опоздал на четыре часа, и, когда прибыл на вокзал, на платформе скопились толпы пассажиров, которых было гораздо больше, чем мог вместить любой поезд. Но к этому мы были готовы: три курсанта остались на платформе, охраняя багаж, в то время как девять других образовали передвижной клин. Еще до того, как незанятые вагоны поезда остановились, мы предприняли мощный рывок, работая без всякого смущения кулаками и локтями. Оттеснив в сторону вооруженных солдат у подножки и отбросив кричащие толпы, мы ворвались внутрь вагона, заняли ближайшее купе, втащили через окно свои сумки и оставшихся курсантов, приготовились дать отпор любым посягательствам на наше купе извне.

Нашей решимости не допускать в купе чужаков сопутствовала необходимость выдерживать постоянную осаду. Купе рассчитано на шесть человек, и, хотя нас было вдвое больше, остальной вагон был переполнен настолько, что каждый новый пассажир бросал алчные взгляды в нашем направлении. Люди ругались, просили, даже предлагали взятки, но мы не реагировали ни на угрозы, ни на какие-либо предложения. Кто-то попытался пробиться внутрь нашего купе, и в течение полутора часов нам пришлось биться, лягаться и толкаться. Одному солдату, которого подпирали в спину приятели, удалось ворваться через дверь внутрь купе. Однако мы его схватили, скрутили по рукам и ногам и выбросили через окно. Напряжение спало, когда паровоз после нескольких неудачных попыток наконец тронулся.

По сравнению со всеми вагонами поезда наше владение выглядело обителью покоя и изобилия. В других купе набилось по 18–25 пассажиров. Люди стояли или, если удавалось, садились на пол в коридоре вагона. Сотни миль люди ехали на подножках и сцеплениях. Солдаты с холщовыми мешками под головой лежали на крышах вагонов. Имели место многочисленные несчастные случаи. Людям не хватало сил часами держаться за поручни в неудобных позах, они разжимали пальцы, и никто не знает, что с ними потом случалось. В соседнем вагоне пьяные солдаты застрелили кондуктора и на полном ходу выбросили его тело из поезда.

На каждой остановке кто-то пытался влезть в наше купе через окно, около него день и ночь дежурили трое курсантов. Если они не могли справиться с ситуацией, то поднимали тревогу, и мы вскакивали со своих коек, помогая вытолкнуть чужака. Мы редко рисковали покидать купе. В училище нас снабдили достаточным количеством продовольствия, чтобы продержаться до пункта назначения. Мы были вполне обеспечены сигаретами и чтивом. Не хватало только воды.

В училище нам выдали два больших котелка. Три-четыре раза в день мы по очереди выбирались из окна и наполняли один котелок холодной водой, другой – горячей. Старались выходить на тех станциях, где не было особенно больших толп, но обстановка не всегда поддавалась контролю.

В небольшом городке между Москвой и Харьковом, пока один из курсантов побежал наполнять котелки, толпа начала штурмовать поезд. Ему было трудно пробиться к нашему окну с двумя полными котелками в руках. Когда он находился еще на довольно приличном расстоянии от вагона, поезд тронулся. Затаив дыхание, мы следили за тщетными попытками нашего товарища пробиться сквозь плотную людскую массу, отделявшую его от нас. Вдруг он поднял одну руку. В толпе раздались вопли, люди расступились и образовали перед ним широкий проход. Курсант бежал, и плещущая из котелка горячая вода помогала ему проложить путь. Из окна мы протянули ему руки, когда поезд уже начал набирать ход, подхватили нашего товарища и втащили в купе под ликующие возгласы.

Однако, несмотря на такие неприятные инциденты и свирепую тактику, которую мы избрали для самозащиты, поездка прошла весело. Мы играли в покер и в очко, рассказывали байки, читали книги, пели блатные песни, веселились. Я впервые испытывал то бесшабашное, смешливое состояние, которое распространялось среди юных россиян в революционное время. Приходилось забыть о прошлом и не слишком предаваться унынию. Нужно было принимать вещи такими, какие они есть, и отвечать на шутки смехом, даже если грустно.

Через неделю путешествия ясным солнечным утром все мы, двенадцать человек, стояли по стойке «смирно» на юте флагманского корабля. Адмирал окинул нас взглядом и проворчал:

– Интересно, какого черта начальник училища настаивает на посылке курсантов ко мне, когда мне и без них хватает неприятностей! – Затем, повернувшись к лейтенанту, добавил: – Проследите, чтобы их немедленно распределили по кораблям!

Когда адмирал спустился по трапу, молодой офицер стал приветливее. Он окончательно расположил нас к себе, когда в ходе непринужденного разговора сопроводил официальные назначения информацией о соответствующих кораблях и командирах.

Меня с двумя другими курсантами отправили на транспортер аэропланов, который ремонтировался в доке. До войны это был румынский пассажирский лайнер, но после присоединения Румынии к Антанте он перешел во владение российского флота, был перестроен и определен для военного использования. Мы надеялись, что нас направят на эсминец с перспективой немедленного овладения профессией военного моряка, поэтому были разочарованы. Однако все имеет свои положительные стороны. Это был роскошный корабль, а о таких комфортабельных каютах, как наши, курсанты могли только мечтать. Кроме того, пока корабль стоял в сухом доке, дел у нас было мало, а времени достаточно, чтобы ознакомиться с окружающей обстановкой. Подобно всем русским городам во время революции, Севастополь выглядел запущенным и неопрятным, но он имел некий шарм, который ничто не могло уничтожить: сияющие белизной дома, перемежавшиеся ярко-зелеными садами и городскими парками, море, отсвечивающее пурпурным цветом, сине-зеленые блики, играющие на горах вокруг, крымский воздух необычайной чистоты и прозрачности, чудная панорама широкой гавани с военными кораблями, стоящими на якоре. Город покорял мгновенно и навсегда.

Молодого человека, воспитанного во флотских традициях, Севастополь с его славной историей притягивал с особой и неодолимой силой. По вечерам, когда производило выстрел сигнальное орудие, когда на каждом корабле горнисты трубили отбой, когда на ночь спускались корабельные флаги, гуляющие в парках люди – мужчины, женщины и дети – прекращали разговоры и любовались флагманским кораблем. Горожане жили заботами флота, а севастопольские девушки превращали каждый уголок берега в место восхитительного и волнующего приключения.

Мы были переполнены впечатлениями и хотели видеть светлые стороны жизни. Хотя местный Совет и матросские комитеты на кораблях мешали офицерам выполнять свои функции и подрывали боеспособность флота, в целом моральное состояние матросов и солдат по сравнению с тем, что мы наблюдали на севере, казалось нам отличным. Во взаимоотношениях офицеров и подчиненных здесь не было той острой личной неприязни, которая так бросалась в глаза в Петрограде.

Мы делились впечатлениями от наших наблюдений со старшими офицерами, но те задумчиво покачивали головой и предупреждали нас, что худшее может случиться в любую минуту. Их предчувствия оправдались очень скоро. Незаметно для нас грозовые тучи уже заволокли небо. Войска Корнилова двигались к Петрограду, и как гром в ясном небе прозвучало воззвание Керенского.

Неделей раньше царило необыкновенное затишье. Кораблю оставалось еще несколько дней стоять в сухом доке, и я вместе с двумя другими курсантами отдыхал после обеда в своей каюте. Володя читал книгу, я и Саша дремали в своих койках. Внезапно мы услышали за дверью топот бегущих ног и крики:

– Общее собрание! Все наверх!

На борту корабля происходило что-то необычное. Мы с Сашей спрыгнули с коек и спешно натягивали ботинки, Володя же открыл дверь. Мимо прошла спешившая группа матросов, возбужденно переговаривавшихся.

– Что случилось? – спросил Володя.

Один из матросов, высокий, худой кочегар с черными разводами на лице, остановился перед дверью.

– Царские офицеры показали наконец свое нутро! – В его словах звучала угроза. – Сукин сын Корнилов оказался предателем!

Я заметил со своего места, как напряглась спина Володи, затем последовал его спокойный, размеренный голос:

– Революция или нет, говорить так на борту корабля о Верховном главнокомандующем нельзя! Я доложу о вас капитану и матросскому комитету, тогда посмотрю, что с вами будет!

Последовала секундная пауза, затем матрос хрипло произнес:

– Значит, и ты один из них!

Неожиданно он повернулся и крикнул другим матросам:

– Здесь один из сволочей предателей, задумавших всадить нож в спину революции! Надо с ним кончать! За борт его!

Матросы бросились к двери. Мы с Сашей рванулись вперед, чтобы помешать им, но было уже поздно. С руганью и криками матросы тащили брыкавшегося и упиравшегося Володю по проходу между каютами.

Вдвоем мы ничего не могли сделать. Единственная надежда на спасение Володи заключалась в том, чтобы встретиться с матросским комитетом на палубе раньше толпы. Мы побежали в противоположном направлении, вверх по трапу, ведущему в корабельную столовую, где команда собиралась на общее собрание. Пробиваясь сквозь толпу, я видел через проем в бетонном полу сухого дока, как тащат Володю.

На одном дыхании мы домчались до места, где стоял председатель комитета, и попросили его поспешить. Он не стал медлить.

– Товарищи! На палубе буза! – крикнул председатель так, чтобы все его слышали. – Мы с секретарем идем туда. Офицеры и команда пусть остаются здесь, пока мы не вернемся! Двадцать человек пойдут со мной! Подходите! Ты!.. Ты!..

Он указал пальцем на матросов и скрылся с ними внизу.

Мы с Сашей, медленно ступая, присоединились к небольшой настороженной группе офицеров, которые стояли напротив команды. Я изучал лица людей, стоящих напротив меня: на многих отражался страх – они боялись нас, друг друга и атмосферы насилия. Томительно тянулось время: прошло пять, десять, пятнадцать минут. В дверях появилась коренастая фигура председателя комитета.

– Товарищи! Произошла драка между курсантом и несколькими матросами, – объявил он, – все они арестованы, завтра будем их судить. Теперь же продолжим свои дела!

Все вздохнули с облегчением. Председатель нагнулся и прошептал несколько слов строевому офицеру. Через минуту капитан подозвал меня с Сашей и сказал, чтобы мы отправились на палубу и помогли Володе пройти в каюту.

Мы нашли его прислонившимся к перилам под охраной двух матросов с ружьями в руках. Лицо нашего товарища было трудно узнать: оба глаза затекли, губы распухли, изо рта и носа текла кровь. Его правая рука безжизненно повисла, а форма покрылась потемневшими кровавыми пятнами.

Мы повели Володю вниз по трапу, два матроса последовали за нами. Когда же мы вошли в свою каюту, они остались стоять снаружи. Прибывший врач после беглого осмотра не обнаружил серьезных увечий, кроме раздробленной ключицы. Мы помогли Володе переодеться, умыли его и обернули голову влажным полотенцем. Он лежал неподвижно, со смертельно бледным лицом, прикусив нижнюю губу.

На следующий день состоялся суд. После нескольких часов бурных дебатов команда проголосовала за осуждение поступка Володи, поддерживавшего предательское поведение Корнилова, и назначение наказания в виде содержания в течение 24 часов в тех же одиночных камерах, где сидели матросы, пытавшиеся убить нашего товарища.

После полудня к нам в каюту пришел капитан. Он сказал, что в интересах службы и безопасности самого Володи ему следует покинуть корабль и уехать домой раньше, чем будут освобождены напавшие на него матросы. В течение всего вечера в каюту заглядывали, один за другим, офицеры, чтобы пожелать Володе удачи. Мы с Сашей проводили его до железнодорожного вокзала, бережно поддерживая. Когда на прощание обменялись рукопожатием, Володино лицо передернулось. Когда его поезд скрылся вдали, мы оба почувствовали головокружение и провели ночь на берегу моря.

Инцидент на нашем корабле не был исключением. На других кораблях вспышки насилия после похода Корнилова носили еще более драматичный характер, но даже там, где удавалось избежать кровопролития, в сердцах людей оставались рубцы. Воззвание Керенского с обвинениями главнокомандующего и Генштаба в измене похоронило все надежды на возможность взаимопонимания между офицерами и рядовым составом.

Хотя подробности конфликта между Керенским и Корниловым не получали огласку довольно продолжительное время, морские офицеры знали масштаб личности обоих и инстинктивно становились на сторону военачальника, а не политика, но не могли открыто выразить своего отношения без того, чтобы их не обвинили в соучастии в заговоре, поэтому в присутствии матросов хранили молчание. Однако матросы не обманывались насчет офицерских предпочтений.

Для рядового состава, который с самого начала считал офицеров препятствием на пути свободы, обращение Керенского стало доказательством того, что их подозрения оправданы. Они постоянно находились в состоянии страха, граничившего с истерией. В начале войны их воображение работало в направлении разоблачения предателей, зловещих происков германских агентов. Повсюду мерещились глубоко законспирированные контрреволюционные заговоры. Керенский убедил солдат и матросов, что они невольно будут служить инструментами гнусного покушения на свободу, даже если подчинятся обычным приказам по службе.

После этого от дисциплины не осталось и следа, а роль строевых офицеров была сведена к позиции сторонних наблюдателей. Матросы вели себя так, как им заблагорассудится. С наступлением темноты, хотя не горели огни, поверхность воды вокруг кораблей алела от огоньков сигарет матросов, гулявших со своими девушками по берегам бухты. По инструкции каждую лодку, приближавшуюся к кораблю, следовало окликать обычным вопросом:

– Кто гребет?

Немедленно следовали ответы: «Офицер!» или «Матрос!»

Однако, хотя война продолжалась, эта элементарная мера предосторожности больше не соблюдалась.

Однажды ночью, стоя на вахте, я заметил, как возле корабля делает круги небольшая лодка, которую никто не окликал. Я подошел к поручням и окликнул:

– Кто гребет?

Минуту или дольше никто не откликался, затем в темноте прозвучал бодрый голос:

– Что вас беспокоит, товарищ? Гребу я, а Наташа – на руле!

Мне ничего не оставалось, кроме как принять этот «исчерпывающий» ответ. Стоя на корабельном мостике, я размышлял, что произошло бы, если бы я приказал Наташе и ее другу повернуть назад. На мои слова никто не обратил бы внимания. Тогда я обязан был приказать вахтенным у сходного трапа открыть огонь, но они, без сомнения, отказались бы это сделать. Если же я настаивал бы, то открыли бы огонь по мне, а не по матросу в лодке, нарушившему инструкцию.

Самое благоразумное поведение состояло в том, чтобы закрыть глаза на нарушения, воздержаться от приказа и понадеяться, что в ближайшем будущем будут приняты какие-нибудь разумные меры.

Подавляющее большинство матросов совершало мелкие нарушения, не осознавая этого. Они напоминали избалованных детей, которые знают, что не будут наказаны за дурное поведение. Убежденных противников существующего порядка было мало. Большинство матросов были недовольными людьми, которые вынашивали воображаемые или реальные обиды. Но наиболее вредную и неприятную категорию матросов составляли те, которые в душе признавали необходимость субординации, но прикрывали свою исполнительность показной дерзостью.

Однажды вечером, когда я сопровождал капитана корабля в его обходе, мы чуть не споткнулись о матроса, растянувшегося на палубе. Очевидно, это был часовой, но он крепко спал, а его ружье мирно покоилось в сторонке.

Несколько минут капитан беззвучно стоял рядом с ним. Вдруг матрос пошевелился и открыл глаза. Только в полудреме его встревожила мысль, что его поставили на посту, а его застал спящим командир корабля. Он вскочил на ноги, встал по стойке «смирно», побледнел, на лбу выступили капли пота, голос дрожал.

– Не понимаю, как это случилось, ваше превосходительство! – Голос не слушался его, он стал заикаться. – Я всегда был исполнительным, честным матросом, ваше превосходительство! Это случилось со мной в первый раз! Сжальтесь, ваше превосходительство! У меня жена и дети…

Внезапно матрос осекся. Теперь он полностью проснулся и вспомнил о революции и обо всем, что ей сопутствует. Матрос расслабился, в его голосе зазвучали нотки раздражения.

– Что вы на меня уставились, командир? Я просто на минуту расслабился… Что здесь плохого!

Капитан, не произнесший за это время ни слова, резко повернулся и зашагал прочь. Я последовал за ним по пятам. Пятнадцать минут командир молчаливо мерил шагами палубу без всякого признака, что замечает мое присутствие. Наконец он остановился у люка и несколько раз повторил:

– Сук-кин сын! Сук-кин сын!

Потом с выражением озабоченности на лице передернул плечами и скрылся внизу.

Не все случаи общения с матросами оставляли неблагоприятное впечатление. Многие из них не только продолжали выполнять свой долг, но искренне стыдились и извинялись за развязное поведение своих товарищей. Беседуя с матросами во время ночных вахт в порту или морском походе, я слышал многочисленные выражения недовольства состоянием смуты. Старослужащие открыто выражали свою неприязнь к комитетам и резко осуждали политиканствующих первогодков, указывающих им, что делать. Значительное число молодых матросов также понимали, что долго так продолжаться не может, но, желая нормализации обстановки, явно не хотели возвращения старого режима.

Существовало лишь одно средство, неизменно подбадривающее офицеров. Выходы в море всегда служили противоядием тяжелой портовой жизни. Как только корабль разворачивался в направлении открытого моря и преодолевал проход между минными заграждениями близ бухты, на его борту все магическим образом преображалось.

Революцию забывали. Матросы больше не подвергали сомнению полезность офицеров и целесообразность их приказов. Приказы выполнялись бегом. Все разногласия исчезали, офицеры и матросы были тесно спаяны единством цели. В открытом море наш корабль становился островком порядка и гармонии в мире хаоса и сумятицы. Но только мы заходили в очередной порт, вместе со спуском якоря пропадала наша уверенность в себе и тревога охватывала нас с новой силой.

К счастью, со времени выхода корабля из сухого дока адмирал постоянно поддерживал в нас бодрость духа. Мы сделали несколько заходов в Батум и Новороссийск на побережье Кавказа, поупражнялись в стрельбе из орудий по целям на малоазиатском побережье Турции, поднимались через устье в верховья Дуная, где наши аэропланы подвергли бомбардировке позиции австрийцев. Однажды немецкая подлодка застигла нас во время прохождения минных заграждений близ Батума. Однако ее капитан недооценил скорость нашего корабля, а наш капитан попытался протаранить лодку. Немцам пришлось погрузиться в море раньше, чем они смогли выпустить торпеду. Судна миновали друг друга, не понеся потерь.

В октябре, когда мы пришвартовались у причала в Севастополе после двухнедельного плавания, с флагманского корабля просемафорили приказ, предписывающий двум курсантам немедленно отбыть в Петроград и явиться в училище. Несмотря на неприятные инциденты, происшедшие во время нашей службы, уезжать нам очень не хотелось. Мы уже приобрели естественное чувство привязанности к своему кораблю, и было жаль расставаться с офицерами, делавшими все возможное, чтобы скрасить наше существование.

Часть курсантов отбыла в предшествующие недели, мы же с Сашей должны были проделать обратный путь одни. Чтобы обеспечить себе хотя бы минимум комфорта, мы решили прикинуться революционными матросами. Без нашивок на рукавах наша морская форма не отличалась от формы простых матросов. Когда поезд отошел на приличное расстояние от Севастополя, мы сняли компрометирующие ленточки на бескозырках с указанием училища и заменили их обычными матросскими ленточками.

Мы закрыли дверь своего купе и отказывались впустить кого-либо. Если посторонний становился чересчур настойчивым и требовательным, мы открывали дверь достаточно широко, чтобы он мог нас видеть и слышать. Пока Саша напускал на себя вид простака, я восклицал:

– Делегация Севастопольского Совета едет с особым заданием!

Эта сцена всегда производила желаемое впечатление. Революционные матросы пользовались репутацией исключительно опасных и бедовых парней, их боялись даже солдаты. В результате никто не решался войти в наше купе. Мы с Сашей находились в более чем комфортных условиях, хотя во всех вагонах пассажиры были набиты как кильки в банке.

Около 7 часов вечера поезд прибыл на Николаевский вокзал Петрограда. Сквозь суматошные зловонные толпы, стремившиеся отвоевать хоть сколько-нибудь пространства в отходящих поездах, мы пробились на сумрачные улицы. Восемь месяцев революции научили нас чувствовать атмосферу города. Одного взгляда на пустынные проспекты было достаточно, чтобы проникнуться ощущением неминуемого социального взрыва.

Первые дни пребывания подтвердили это ощущение. Все знали о приближении большевистского восстания и понимали, что Керенский и Временное правительство долго не продержатся.