Глава 8

Через две-три недели после отречения царя первая волна энтузиазма спала. Одни люди, увлеченные первыми успехами революции, начали спускаться на землю. Другие, которые просто удивлялись ей, вернулись к прерванным занятиям и пытались приспособиться к новым условиям. Снова стал вращаться маховик промышленности, заработал государственный механизм, жизнь входила в свою колею. Но, несмотря на внешнее успокоение, не хватало чего-то существенного и важного. В воздухе витала неопределенность.

Временное правительство приступило к выполнению своих функций с намерением разумно править в разумной стране и решительно подобрать разорванные концы нити там, где их бросил старый режим. Однако новая власть плохо представляла себе природу вооруженного восстания, никто не сознавал в ней потенциальных опасностей и грандиозности задач. Если бы некоторые из правителей обладали даром предвидения того, что произойдет, они бы не стремились возбуждать общественное мнение до опасного уровня.

Большинство населения было так поглощено открывающимися перспективами, что считало революцию благом. Внезапность переворота заставляла каждого остро воспринимать то, что происходит вокруг него, но оставаться совершенно равнодушным к всеобщему хаосу. Каждый день рождал новые дилеммы: инфантильные представления о свободе вступали в конфликт с чувством ответственности, высокие принципы сталкивались с неприкрытым эгоизмом, интеллект предпринимал тщетные попытки найти почву для взаимопонимания с глупостью. В России наступило время перебранки.

Нигде конфронтация не приняла таких масштабов, как в Петрограде. Крупнейший в России город, место пребывания правительства, руководящих органов политических партий, Петроград с его многочисленными заводскими рабочими и гарнизоном военного времени численностью около 200 тысяч солдат первым почувствовал новую тенденцию в массовом сознании.

Одной из самых актуальных проблем, стоявших перед властями, было восстановление дисциплины среди войск столицы, охваченных революционным энтузиазмом. Солдат, дислоцированных на безопасном расстоянии от линии фронта, война мало беспокоила. Будучи свидетелями краха государственного строя, они утратили видение конечной цели военной организации. Призывники усматривали в офицерах не технических экспертов, которые обладают военным опытом, а жестоких надсмотрщиков, преграждающих путь к свободе. Первым побуждением солдата становилось лишение офицера его дисциплинарной власти и ликвидация всех внешних признаков неравенства.

Борьба офицеров за сохранение своей власти составляла важную фазу революции. В мирное время, когда постоянная армия представляет собой всего лишь каркас военной организации, оценить в полной мере суть этой проблемы трудно. Однако в 1917 году практически каждый русский призывного возраста, который имел какое-то образование, был офицером. С другой стороны, солдаты представляли в целом необразованную массу, поэтому даже незначительные споры между сторонами становились проявлением классовой борьбы. Для образованных людей это был конфликт между законом и порядком, с одной стороны, и крушением национальной идеи и анархией – с другой. Но для служащего в армии крестьянина жизненно важным становился вопрос, ведет ли революция просто к смене власти, или она ведет к свободе на деле, а не только в теории.

С самого начала офицер был вынужден полагаться только на себя. Революция не освободила его от обязанностей, но лишила средств, с помощью которых можно было добиваться выполнения приказов. Воинский устав превратился в мертвую букву, а подчинение приказам зависело от подчиненного. Номинально армия продолжала действовать по своим законам. Главнокомандующий отдавал приказы командующим разных армий, которые в свою очередь спускали их нижестоящим инстанциям для исполнения. Но к концу марта в каждом армейском подразделении, от роты до дивизии, их личный состав избирал комитеты. Они относились к каждому приказу как к простой рекомендации, которую можно принять или отменить после дебатов или голосования.

Пока Временное правительство официально не вводило такой порядок, для изменения его, а также поддержания авторитета офицера не предпринималось никаких шагов. Вместо наказания за неподчинение кабинет министров счел целесообразным направлять в воинские части опытных ораторов, способных воздействовать на патриотические чувства и здравый смысл солдат, что в лучшем случае имело лишь временный эффект.

Один из самых жестоких ударов по престижу офицеров состоял в том, что убийства их соратников, совершенные в первые дни революции, никогда не расследовались. В некоторых случаях личности убийц были известны, но вместо уголовного преследования их превозносили как образцы революционной доблести. Вопиющий прецедент такого рода имел место в резервном батальоне Волынского гвардейского полка.

Во время мартовских уличных беспорядков офицер, командовавший батальоном, попытался удержать солдат в казармах. Его слова подействовали на подчиненных умиротворяюще, но, когда офицер повернулся, чтобы уйти, старший сержант одной из рот вытащил револьвер и убил его выстрелом в спину. Об убитом офицере, который выполнял свой долг, почти ничего не говорили, зато убийцу поздравили представители Временного правительства, а газеты представили его как «героя революции».

Такие прецеденты вряд ли могли поощрить в людях воздержанность. Офицеров угнетали мрачные мысли, а их терпение истощалось говорильней в комитетах, которые превращали обычную процедуру в сложный, запутанный процесс.

В свободное от службы время беды офицера не кончались. Улицы кишели солдатами, настроенными на то, чтобы продемонстрировать вновь обретенную независимость. Среди них всегда находились необузданные субъекты, которые не упускали случаев нанести оскорбление офицеру, даже если он был просто прохожим. Принять вызов означало вступить в конфликт с безответственной толпой, которую ничто не могло остановить. Но бывали случаи иного рода. Одному из них я сам был свидетелем на Невском проспекте.

Полковник весьма представительной внешности с орденом Св. Георгия на груди и нашивкой о ранении на пустом рукаве шинели столкнулся лицом к лицу с высоким, затянутым ремнями рядовым. Солдат не отдал чести, и полковник остановил его.

– Послушай, братец! – сказал он. – Тебе может не нравиться моя внешность, и, может, тебе все равно, что я потерял руку на службе Родине, но, кажется, ты должен был бы почтить награды, которые я ношу!

Слова полковника смутили солдата, он не знал, что ответить. Тотчас один из штатских, услышавший эти слова, пришел на помощь солдату.

– Вы не имеете права говорить в таком тоне! – прокричал он, грозя полковнику пальцем. – Разве вам неясно, что мы сейчас все равны и что солдаты не обязаны отдавать вам честь?!

– Простите, я говорю не с вами, – оборвал его полковник и, снова повернувшись к солдату, продолжал: – Жаль, что меня прервали. Мне кажется, что ты человек разумный, и я могу указать на твою ошибку!

Однако посторонний не умолкал. Он разразился тирадой о всеобщем равенстве, свободе слова и праве каждого человека выражать свое мнение. Внезапно солдат щелкнул каблуками, отдал честь с большим старанием и спросил:

– Прошу прощения, господин полковник! Разрешите мне врезать этому типу?

– Рад видеть, что ты не забыл того, как отдавать честь, – ответил полковник с улыбкой на лице. – Что касается этого человека, то я не могу ни разрешить тебе, ни запретить сделать свое дело. Теперь мы все равны!

Без дальнейших слов полковник повернулся и продолжил путь. Солдат смерил взглядом своего самозваного защитника и занес над ним кулак правой руки. Удар пришелся в скулу незнакомца, и тот повалился на тротуар.

С выражением исполненного долга солдат двинулся сквозь толпу зевак и скрылся в глубине улицы.

Я не смог вернуться домой достаточно быстро, чтобы рассказать родным о том, что видел, но впоследствии я не упускал возможности это сделать. Сколь бы ни был тривиален этот случай, он показывал, что антагонизм между образованными классами и массами не имел реальной почвы. Велик был соблазн преувеличивать значение подобных редких случаев и искать в них утешение и ободрение.

Но исключения случались не часто. Чаще всего офицеры не знали, как себя вести, и стремились избежать неприятностей. Рядовые тоже не желали идти на открытый разрыв. Пока их было двое или трое, они внимали разуму и подчинялись приказам, однако когда собирались в больших количествах, то становились упрямыми и злобными. Больше всего они опасались того, что товарищи осудят их за отсутствие необходимой степени революционности. Эта скрытая тенденция наполняла окружающую обстановку подозрительностью и ненавистью на фоне постоянной угрозы насилия. Больше всего беспокоило быстро растущее сознание того, что не осталось никого, кто бы озаботился сохранением мира.

Исчезли красно-голубые нарукавные повязки военной полиции, а на углу улицы больше не стоял флегматичный, надежный полицейский. Одно из поразительных заблуждений, которым Россия страдала в начале революции, состояло в том, что свободная страна не нуждается в силовой поддержке закона, а Временное правительство не предпринимало попыток создать профессиональную полицию.

В Петрограде, насчитывавшем в то время два с половиной миллиона населения, полицейские функции были переданы добровольной организации, состоявшей из молодых людей студенческого возраста. Чтобы не произносить ненавистного слова «полиция», их называли «городской милицией». Не имея соответствующей подготовки и лишь смутно представляя свои функции, испытывая страх перед эмансипированной солдатней, милиционеры имели жалкий вид. Все были одеты по-разному, ружья, которые они носили за спиной, казались слишком длинными и слишком тяжелыми для них. С наступлением темноты эти стражи порядка предпочитали прятаться в подъездах и, казалось, стремились провести ночь, не обнаруживая своего местоположения.

Иллюзии, которые я мог бы питать в отношении полезности новых стражей порядка, были развеяны при первой же моей встрече с ними. Я проводил вечер с одним из друзей – юным пехотным офицером, – который был весьма раздражен. За ужином он настаивал на том, что обстановка не может развиваться в направлении, которое приняла, что нет никаких признаков ослабления хаоса и что национальная катастрофа неминуема. Я же не был столь пессимистичен и делал все, что в моих силах, чтобы ободрить его. Однако, видя его раздраженное состояние, предложил ему прогуляться на свежем воздухе. Мы не были склонны к разговорам и шли бок о бок, погруженные в свои мысли. Неожиданно мой приятель стал насвистывать гимн: «Боже, царя храни». Хотя мне показалось, что темные улицы города, корчившегося в муках революции, – неподходящее место для проявления подобных настроений, я воздержался от замечаний по этому поводу. Но на ближайшем углу нас остановил милиционер.

– Товарищ, нельзя насвистывать реакционные мелодии, – сказал он, – прекратите или мне придется вас арестовать.

– С каких это пор свист стал преступлением?! – спросил мой друг, обрадованный возможности продемонстрировать свой мрачный юмор. – Теперь мы все свободны, и я могу петь или насвистывать любую чертовщину по своему усмотрению! Пойдем! – Он дернул меня за рукав и засвистел с новой силой.

Мы пошли дальше, не обращая никакого внимания на милиционера, который следовал за нами на безопасном расстоянии, бормоча себе что-то под нос. Через несколько кварталов наш эскорт удвоился, а далее утроился. Ко времени нашего возвращения в дом, где квартировал мой друг, за нами следовали пять милиционеров. Хотя я вовсе не был уверен в благополучном исходе этой сцены, бурная дискуссия между нашими преследователями и мрачное выражение лица, с которым мой друг выпячивал губы, даже в этой ситуации заставили меня рассмеяться.

Мы поднялись по лестнице на три пролета все еще в сопровождении этого наряда милиции, ружья милиционеров угрожающе бились прикладами о каменные ступени. Мой друг открыл дверь квартиры ключом, предложил мне войти и затем демонстративно захлопнул ее. Наступила пауза. Она длилась достаточно долго; я снял пальто и налил в стаканы чай. Затем последовал стук в дверь. Мой друг открыл ее и уставился на пятерых милиционеров недобрым взглядом.

– Товарищ, так нельзя себя вести! – повторил один из милиционеров, очевидно избранный для ведения переговоров. – Мы вынуждены настаивать, чтобы вы пошли с нами в ближайший комиссариат и объяснили свое поведение.

– Послушайте, ребята, я уже говорил это и повторяю снова: никто не смеет указывать мне, что и когда насвистывать! – сорвался на фальцет мой друг. – Я не собираюсь никуда идти, и, если хотите остаться целы, убирайтесь отсюда!

Дверь с шумом захлопнулась во второй раз. С лестницы до нас донесся возбужденный шепот, и через несколько минут мы услышали звуки удаляющихся шагов. Больше я не смог сдерживаться и начал хохотать, но мой друг был столь поглощен происшедшим, что не видел в нем ничего забавного. Он извинился и пошел спать, бормоча ругательства. Уверен, что если бы милиционеры заставили его подчиниться, то восстановили бы его веру в сколько-нибудь сносное будущее. Но то, что случилось, лишь усугубляло отчаяние.

Обстановка таила в себе много возможностей для криминала. Удивительно, однако, что закоренелые преступники не спешили воспользоваться этим. Возможно, они рассчитывали на удачу, или, может, привычка делать свое дело тайком слишком укоренилась в них. Какова бы ни была причина, но не они, а бродяги и хулиганы задавали тон. Ничто не может проиллюстрировать неэффективность Временного правительства более выразительно, чем винные и алкогольные бунты, которые держали в страхе Петроград в марте и апреле.

Царское правительство запретило на время войны продажу алкогольных напитков; все погреба и склады, где они хранились, были опечатаны. В течение трех лет печати оставались в сохранности, но с началом революции жажда горячительных напитков среди простого народа усилилась. Толпы грабили погреб за погребом, склад за складом. Если где-либо сохранился винный магазин, вся округа жила в тревоге, ожидая неизбежного.

Грабеж происходил по шаблону. Откуда-то появлялась небольшая группа людей, бросавших жадные взгляды на окна и двери. Некоторое время поколебавшись, самые решительные среди них пробивались внутрь помещения и хватали первые бутылки. За ними немедленно следовали разгоряченные мужчины и женщины, которые набивались в склад и отчаянно боролись за каждую бутылку вина или ликера. Вызывали милиционеров, которые в ряде случаев действительно стремились остановить грабеж, но чаще они беспомощно наблюдали за происходящим или даже сами принимали участие в грабеже. Далее шла очередь пожарного департамента. В дело пускали пожарные шланги. Струи холодной воды производили отрезвляющий эффект, но победа оказывалась кратковременной. Вскоре пожарных окружали агрессивные толпы, которые обрезали шланги и переворачивали пожарные машины.

Затем появлялась рота солдат, и толпа отступала, оставив несколько раненых и убитых. Когда восстанавливалось спокойствие, солдаты начинали пробовать спасенное спиртное, и в течение часа возобновлялось буйное веселье. Посылали вторую роту для усмирения первой, и разыгрывалось настоящее сражение. После препирательств стороны применяли ружья и пулеметы. Вновь прибывшие неизменно одерживали верх, и только лишь для того, чтобы утолить свое желание выпить после овладения позицией конкурентов. Приходилось вызывать новый отряд войск.

Битва следовала за битвой. Небольшой погреб очищали за несколько часов, некоторые большие склады грабили три-четыре дня, а беспорядки принимали характер крупного сражения. Когда выпивалась последняя бутылка, на месте погрома устанавливалось спокойствие. Оставались лишь разбитые стаканы, выщербленные стены и изрешеченные пулями тела.

Эти свирепые вспышки насилия служили дополнительной нагрузкой на нервы, уже достаточно потрепанные быстрым усложнением повседневной жизни. Продовольственная ситуация неуклонно ухудшалась, а стоимость жизни росла головокружительными темпами. Сопротивление и желание дать отпор противнику подавлялись чувством незащищенности и постоянными перебранками, происходившими повсюду.

Заводские рабочие больше не интересовались работой. Они отказывались слушать начальников и инженеров даже в технических вопросах, вся их энергия уходила на обсуждение нового устройства жизни. Водители трамваев и автотранспорта не видели оснований напрягаться, когда закрываются заводы и учреждения. После семи вечера передвигаться можно было только пешком. Владельцы железнодорожных билетов на места 3-го класса в вагонах занимали места 1-го класса, считая, что революция всех уравняла в правах.

Непрерывный поток бессмысленных аргументов приводил каждого в раздраженное состояние. Свобода слова насыщала воздух вирусами демагогии и превращала казармы, заводы, учреждения, школы и даже семьи в места политических митингов. Всего происходило так много, что люди не могли держать это в себе, им приходилось заявлять о своих надеждах и страхах, чтобы снять внутреннее напряжение. Возможностей поговорить с друзьями, знакомыми и сослуживцами было недостаточно, чтобы удовлетворить потребность самовыражения.

С утра до вечера возбужденные толпы собирались в разных углах города. Люди, прежде не знакомые друг с другом, встречались на улице и обсуждали всевозможные темы. Прохожие останавливались послушать и постепенно вовлекались в разговор. Задержавшись возле импровизированного митинга, можно было услышать такие экстравагантные заявления, такие абсурдные теории, что возникало непреодолимое желание возразить им.

Хуже всего, что эти общенациональные вспышки «красноречия» приводили к росту напряженности. Опрометчивые обвинения и эмоциональные призывы возбуждали страсти и усугубляли состояние общего беспокойства. Мужчины и женщины, не привыкшие упражняться в критике, прислушивались к разглагольствованиям о социальной несправедливости и, не находя решения, становились угрюмыми и строптивыми. Зрелые умы предавались ораторскому искусству в отчаянии от невозможности что-либо предпринять. Менее зрелые люди устали слушать и ориентировались на лидеров, способных найти простые решения всех проблем.