Действительно, можно говорить о том, что наследие Октября преодолевается. Современные люди готовы учиться у прошлого. Значит, истории возвращено право голоса. Это нормальная консервативная позиция… Мертвые должны участвовать в наших референдумах, и они голосуют, как обычные крестьяне, — крестиками.

(Диакон Андрей Кураев)

Ну уж коль скоро решено привлечь к участию в наших референдумах мертвых — то неплохо бы и поинтересоваться: а что они могут сказать? Ибо отец диакон явно уверен, что мужики того времени предадут большевиков анафеме. Нет, к отцу Андрею претензий никаких, поскольку он является специалистом по богословию, не по истории, а тот хитрый подлог, жертвой коего он пал, ещё распознать надо!

Какова общепринятая точка зрения на взаимоотношения большевистской власти и деревни? «Белая» позиция: большевики обманули и ограбили деревню, не дав ничего взамен, а потом залили ее кровью, подавляя крестьянские восстания. «Красная»: большевики, чтобы обеспечить голодающее население городов, вынуждены были пойти на реквизиции хлеба, т. е. прямой грабеж деревни, и, естественно, крестьянам это не понравилось, так что их пришлось усмирять силой.

Действительность же, как водится в данной теме, не совпала ни с одной из общепринятых позиций, обернувшись совершенным сюром. Ибо, как говаривал в свое время товарищ Сталин, «не так все было».

Действительно, большевики, взяв власть, сразу же оказались перед призраком голода[7]. По состоянию на 26 октября хлеба в Петрограде было на половину дня. Кое-что дали тотальные реквизиции всего продовольствия — всё-таки спекулянты придерживали немалые запасы. Но в целом города голодали. Весной 1918 года в Петрограде одно время хлебный паек составлял 50 г в день, в Москве — 100 г. В июне в северной столице несколько недель давали по карточкам только семечки и орехи.

После заключения Брестского мира и отторжения Украины страна сразу потеряла половину хлебных запасов (350 из 650 млн. пудов). Из оставшегося 110 млн. пудов приходилось на Северный Кавказ, 143 млн. — на Степной край и Западную Сибирь, края, на которые уже надвигалась тень Гражданской войны. Железные дороги были в ужасающем состоянии, Донецкий бассейн, снабжавший страну углем, также оставался на Украине. Паровозы ходили на дровах (что, кстати, отражено в знаменитом фильме «Неуловимые мстители»).

К маю положение с хлебом стало катастрофическим. 9 мая была введена продовольственная диктатура. Декретом Совнаркома предписывалось сдавать все излишки зерна сверх минимума, необходимого для пропитания крестьян до нового урожая, и семенного фонда. Зерно должно быть сдано в течение недели. Все крестьяне, не выполнившие этого распоряжения, объявлялись «врагами народа» и подлежали суду революционного трибунала. Наказание устанавливалось следующее: десять лет каторжных работ, лишение всех прав состояния и исключение навсегда из общины.

Суровость предполагаемых мер компенсировалась невозможностью их реализации. Как выполнить декрет? Сделать это можно было лишь одним образом: взяв хлеб силой. Сила была одна: армия. 26 мая 1918 года Ленин пишет «Тезисы к текущему моменту», в которых основной задачей Красной Армии (во время войны!) ставит заготовку хлеба.

«1) Военный комиссариат превратить в Военно-продовольственный комиссариат — т. е. сосредоточить ⁹/₁₀ работы Военного комиссариата на переделке армии для войны захлеб и на ведении такой войны — на 3 месяца: июнь — август.

2) Объявить военное положение во всей стране на то же время.

3) Мобилизовать армию, выделив здоровые ее части, и призвать 19-летних, хотя бы в некоторых областях, для систематических военных действий по завоеванию, отвоеванию, сбору и свозу хлеба и топлива.

4) Ввести расстрел за недисциплину.

5) Успех отрядов измерять успехами работы по добыче хлеба и по реальным результатам проведения сбора излишков хлеба.

6) Задачами военного похода должно быть поставлено:

а) сбор запасов хлеба на прокормление населения;

б) то же — для 3-месячного продовольственного запаса для войны;

в) охрана запасов угля, сбор их, усиление производства.

7) В отряды действующей (против кулаков и пр.) армии включить от 1/3 до 1/2 (в каждый отряд) рабочих голодающих губерний и беднейших крестьян оттуда же.

8) Обязательными для каждого отряда издать две инструкции:

а) идейно-политическую, о значении победы над голодом, над кулаками, о диктатуре пролетариата как власти трудящихся;

б) военно-организационную, о внутреннем распорядке отрядов, о дисциплине, о контроле и письменных документах контроля за каждой операцией и т. д.

9) Ввести круговую поруку всего отряда, например угрозу расстрела десятого, — за каждый случай грабежа.

10) Мобилизовать все перевозочные средства богатых лиц в городах для работы по свозу хлеба; мобилизовать на должности писарей и приказчиков состоятельные классы.

11) В случае, если признаки разложения отрядов будут угрожающе часты, возвращать, т. е. сменять, „заболевшие“ отряды через месяц на место, откуда они отправлены, для отчета и „лечения“.

12) Провести и в Совете Народных Комиссаров и в Центральном Исполнительном Комитете:

(а) признание страны в состоянии грозной опасности по продовольствию;

(б) военное положение;

(в) мобилизацию армии, наряду с переформированием вышеуказанного типа, для похода за хлебом;

(г) в каждом уезде и волости с избытками хлеба составить тотчас списки богатых землевладельцев (кулаков), торговцев хлебом и т. п., с возложением на них личной ответственности за сбор всех излишков хлеба;

(д) в каждом военном отряде назначать — хотя бы по одному на десять, примерно, человек, — людей с партийной рекомендацией РКП и левых социалистов-революционеров или профессиональных союзов…»

Есть ещё и тринадцатый пункт — но о нем несколько позже. Пока что достаточно и первых двенадцати.

Этот документ отнюдь не политика большевиков по отношению к крестьянству, как принято думать, — иначе его не отделял бы от Октября полугодовой промежуток. Это — следствие долгих, отчаянных и безуспешных попыток хоть как-то накормить страну. И сами меры носят совершенно отчаянный характер в прямом смысле — то есть приняты от отчаяния. В этом документе все сразу: и призрак голодной смерти для городов — не через полгода или через месяц, а прямо сейчас, и жуткая кадровая проблема, когда государственные задачи приходится решать с помощью полубандитов, перемешанных с откровенными бандитами, и бессильные попытки хоть как-то наладить дисциплину. Не знаю, применялась ли в реальности хоть раз древнеримская децимация — расстрел каждого десятого, но кричали о ней постоянно. С другой стороны, за мародёрство во многих армиях расстреливают, и если в грабеже участвует весь отряд, то децимация — мера чрезвычайно гуманная.

В общем-то, коли вынести за скобки демократическое словоблудие и посмотреть с позиций государственного управления, — нормальный, вполне соответствующий расхожим представлениям о времени документ. А вот тринадцатый пункт…

Хлеб наш насущный даждь нам днесь!

Тринадцатый пункт выглядел следующим образом:

«13) При проведении хлебной монополии признать обязательными самые решительные, ни перед какими финансовыми жертвами не останавливающиеся меры помощи деревенской бедноте и меры дарового раздела между нею части собранных излишков хлеба кулаков наряду с беспощадным подавлением кулаков, удерживающих излишки хлеба».

Этот пункт поворачивает проблему совершенно другой стороной. То, что большевики должны были за счет реквизиций выкачивать хлеб из деревни и кормить города, — это нормально. Но кроме того, за счет тех же реквизиций они должны были кормить и деревню, и голодные бунты первыми начались тоже не в городах. Это не просто ненормально, это показывает, что чего-то главного мы в ситуации категорически не понимаем.

И в самом деле, не понимаем. А именно: того факта, что русский мужик-хлебороб к тому времени стал фигурой виртуальной. Города начали голодать к семнадцатому году. Русская деревня голодала уже как минимум 50 лет.

Нет,

не помогут!

Надо сдаваться.

В 10 губерний могилу вымеряйте!

Двадцать миллионов!

Двадцать!

Ложитесь!

Вымрите!..

(Владимир Маяковский. Сволочи!)

Если почитать газеты семнадцатого года, можно подумать, что основная проблема российского сельского хозяйства — нехватка земли. О ней кричат политические партии, крестьянские съезды, солдатские комитеты. Окинув взором карту нашей Родины, от таких заявлений впору оторопеть.

Пресловутый «климатический фактор» тоже не объясняет всего. Я уже писала про Смутное время: после двух абсолютных неурожаев на третий год народ начал голодать. Правда, тогда было мало людей и, соответственно, очень много земли. Но ведь и после сталинской коллективизации, при увеличении населения, к теме голода больше не возвращались. Да и во время войны, при том что огромное количество земли находилось под немцем, а мужчины воевали, смертельного голода тоже не было — недоедали, конечно, но не умирали. Даже ополовиненное сельское хозяйство Советского Союза кормило и армию, и страну. Стало быть, дело не в земле и не в ее количестве, а в чем-то другом.

Вернемся снова в 1861 год — год великой реформы, покончившей с рабовладением[8] в России и поставившей сельское хозяйство страны на путь, ведущий в абсолютный тупик.

Уникальность русского пути в том, что собственником крестьянской земли стала община — крестьянское общество, «мир». Кто-то говорит, что это хорошо, кто-то — что плохо, но нигде я не встретила анализа: почему это произошло? За исключением словес, что крестьянство, мол, консервативно, о «стихийном коммунизме», «русской душе» и пр.

Кстати, о консерватизме. Нет более далеко отстоящих друг от друга вещей, чем консерватизм и работа на земле — с этим согласится любой владелец шести соток. Соответственно, во всей русской истории едва ли можно найти менее консервативный слой, чем крестьяне. Крестьянин гибок, мобилен, практичен и изворотлив. Это вытекает в первую очередь из самой особенности работы на земле. Рабочий встает к станку и точит деталь по чертежу. На земле чертежей нет. Каждый год для землепашца — это новые задачи в новых условиях. Каждая неделя уникальна — от погоды до не вовремя захромавшей лошади. Каждый день крестьянин решает множество ежечасно возникающих задач. Подобных, все время меняющихся условий не знает никто — разве что полководец на войне, но ведь война бывает не каждый год, а хлеб надо растить постоянно.

Крестьяне очень быстро реагировали на любые новшества, от технических до политических. Уже во второй половине XIX века, по данным российских этнографов, около 18 процентов литературы, которую читали на селе, были научные и технические книги (на первом месте — около 60 % — «божественные»). А уж если говорить об экономике, то едва ли можно найти более гибкую хозяйственную единицу, чем крестьянский двор. Иначе и нельзя — та же захромавшая лошадь может поставить хозяйство в совершенно новые экономические условия.

В качестве примера можно привести историю с травопольем в Московской губернии[9]. В 1892 году два селения Волоколамского уезда завели у себя правильное травопольное хозяйство. К 1898 году таковых было уже 414, а в 1909 году — 1651, или около 28 % всех общин Подмосковья. Учитывая, что, перед тем как заводить у себя новый способ хозяйствования, надо к нему еще присмотреться, причем занимает это не один год, скорости принятия решения просто фантастические.

Кстати, после февральской революции наиболее политически активным слоем были именно крестьяне, причем они очень хорошо знали, чего хотят от революции. Они вообще, как правило, точно знают, чего хотят — и поэтому иногда кажутся консервативными. Но казаться и быть — это очень разные вещи.

Вернёмся в 1861 год, год великой реформы. Выглядит она, по нынешним понятиям, несколько диковато. Впрочем, по тогдашним меркам она тоже не являлась образцом справедливости и человеколюбия.

Государство не обидело помещиков. До тех пор земля четко делилась на две части: помещичья и крестьянская. Российское крепостное рабство несколько отличалось от классического. Классический раб трудится на хозяина и получает от него кормежку. Русский крепостной раб по обязанности трудился на хозяина, а вместо кормежки получал от него клочок земли, на котором должен был «в свободное время» выращивать для себя пропитание. Теперь крестьянские наделы оставлялись за мужиками, а взамен они должны были компенсировать помещику их стоимость[10].

«Было утверждено „временнообязанное“ состояние, — пишет историк Кара-Мурза, — крестьяне были обязаны продолжать барщину или оброк до выкупа земли. Почему-то решили, что это продлится 9 лет, а за это время крестьяне накопят денег на выкуп. Денег крестьяне накопить не могли, и пришлось издать закон об обязательном выкупе. Точнее, государство заплатило помещикам плату за землю…»

В принципе, государство могло просто поделить землю — барам барские поля, крестьянам крестьянские. В этом случае помещик все равно не был бы обижен, он получил бы столько же земли, сколько по факту имел раньше. Если так совсем уж не складывалось, можно было дать крестьянам беспроцентную ссуду. Однако доброе государство не только себя не обидело, но также прокрутило под реформу совершенно замечательный гешефт.

«…заплатило помещикам плату за землю и обязало крестьян вносить в подконтрольные правительству банки выкупные платежи. Фактически, крестьяне оказались вынуждены платить государству высокую арендную плату за землю».

То, что «ссуда» давалась на 49 лет под 6 % годовых — по тем временам это был высокий процент — и что фактически крестьяне заплатили за землю четырехкратную цену, я уже писала. Но насколько велики были сами платежи?

Они исчислялись исходя из уплачиваемого крестьянами оброка и составляли в разное время по разным сделкам от 19 до 30 рублей за десятину По данным 1882 года, выглядело это так. В Дмитровском уезде Орловской губернии надел помещичьих крестьян составлял 2,5 десятины[11] на мужчину. Выкупные платежи составили 2,12 руб. за десятину, или около 5,30 рублей на человека в год. В Дмитриевском уезде Курской губернии цифры были такие же. Соответственно, семья, имевшая двоих мужчин (любого возраста), должна была платить в год около 10 рублей выкупных платежей. Много это или мало?

Двадцать лет спустя в Московской губернии средний доход от крестьянского хозяйства составлял 22–26 рублей в год, при том что деньги за двадцать лет подешевели. А ведь кроме выкупных платежей существовали еще и другие налоги.

По подсчётам Карла Маркса, который использовал «Труды податной комиссии» Российской империи:

«…бывшие государственные крестьяне вносили налоги и подати в размере 92,75 % своего чистого дохода от хозяйствования на земле, так что в их распоряжении оставалось 7,25 % дохода. Например, в Новгородской губернии платежи по отношению к доходу с десятины составляли для бывших государственных крестьян ровно 100 %.

Бывшие помещичьи крестьяне платили из своего дохода с сельского хозяйства в среднем 198,25 % (в Новгородской губернии 180 %). Таким образом, они отдавали правительству не только весь свой доход с земли, но почти столько же из заработков за другие работы. При малых наделах крестьяне, выкупившие свои наделы, платили 275 % дохода, полученного с земли!»

На современном языке такие условия хозяйствования называются запретительными. Точнее, запретительными сейчас считаются условия, при которых налоги составляют больше сорока процентов дохода. Как должны были выкручиваться тогдашние мужики?

В 1881 году выкупные платежи были снижены на 1 рубль с человека. Причина проста: крестьяне стали отказываться от земли. В той же Московской губернии в первые двадцать послереформенных лет землю нередко разверстывали насильно, или, как говорили сами крестьяне, наваливали. Местные власти были буквально завалены жалобами крестьян на чрезмерное обременение землей. Кроме того, колоссальные налоги обернулись столь же колоссальными недоимками. Лишь после снижения размера платежей землю стали брать. Но ведь это Московская губерния, население которой по причине близости к столице могло позволить себе не обрабатывать наделы. А как выкручивались жители сельскохозяйственных регионов?

По сравнению с этой коммерческой операцией большевики со своими добровольно-принудительными займами выглядят совершенными вегетарианцами. Не зря еще долго после 1861 года гуляли по стране наивные слухи о том, что помещики, мол, спрятали настоящую «вольную» и взамен выставили свою, подложную.

Помните гайдаровского большевика Баскакова? Когда он заговорил на митинге о выкупе за оставшуюся помещичью землю, по толпе пронесся даже не крик — стон: «Хватит! Вы-ы-купили!»

Тем же стоном отозвался наказ собрания крестьян четырех волостей Волоколамского уезда Московской губернии, посланный в мае 1906 года в Трудовую группу I Государственной Думы:

«Земля вся нами окуплена потом и кровью в течение нескольких столетий. Ее обрабатывали мы в эпоху крепостного права и за работу получали побои и ссылки и тем обогащали помещиков. Если предъявить теперь им иск по 5 коп. на день за человека за все крепостное время, то у них не хватит расплатиться с народом всех земель и лесов и всего их имущества. Кроме того, в течение сорока лет уплачиваем мы баснословную аренду за землю от 20 до 60 руб. за десятину в лето, благодаря ложному закону 61-го года, по которому мы получили свободу с малым наделом земли, почему все трудовое крестьянство и осталось разоренным, полуголодным народом, а у тунеядцев помещиков образовались колоссальные богатства».

«Хватит! Вы-ы-купили!»

Интересно: о чем и каким органом думали правители России, проводя такую, с позволения сказать, коммерческую операцию? Более того, продолжая ее, когда деревня стала уже откровенно разоряться и вымирать? Лишь колоссальные аграрные волнения 1905 года (о которых практически не пишут, ограничиваясь только волнениями пролетарскими) заставили правительство свернуть взимание выкупных платежей. Однако пить боржом было уже поздновато…

Любые нормальные власти поддерживают производителей, а правительство Российской империи их откровенно гробило. Почему?

Да потому, что как раз производителей-то оно и поддерживало! В развитии крестьянского хозяйства страна не была заинтересована по причине его нетоварности, и с точки зрения государственной экономики крестьяне были интересны только в качестве батраков у помещиков, а население нехлебородных губерний — вообще никак. Товарный хлеб, то есть хлеб на продажу, выращивали крупные хозяйства: помещичьи, монастырские и пр. И реформа тщательно их охраняла, чтобы они, не дай Бог, не разорились.

Наверняка при освобождении крестьян учитывался этот момент: сделать так, чтобы помещики были обеспечены не только деньгами, но и дешевой рабочей силой. Возможно, этим и объясняются условия реформы: дать столько земли и на таких условиях, чтобы как можно большее количество крестьян разорилось, став батраками. Что в этом случае будет с общинной землей — отойдет ли она помещику или же на ней останутся лишь крепкие и относительное крупные крестьянские хозяйства, которые также станут производить товарный хлеб, — дело шестое. Главное — поспособствовать помещикам превратить бывшие рабовладельческие хозяйства в капиталистические.

Без малого полвека спустя, в 1906 году, группа московских миллионеров, выступивших в поддержку столыпинской реформы, заявила:

«Дифференциации мы нисколько не боимся… Из 100 полуголодных будет 20 хороших хозяев, а 80 батраков. Мы сентиментальностью не страдаем. Наши идеалы — англосаксонские. Помогать в первую очередь нужно сильным людям. А слабеньких да нытиков мы жалеть не умеем».

А кто, собственно, сказал, что англосаксонские идеалы появились в России только в начале XX века? Уже реформа 1861 года была совершенно англосаксонской, полностью в духе либеральной экономики и социального дарвинизма: выживает сильнейший. При этом в России оскал капитализма оказался куда более звериным, чем даже в славной социальными ужасами Англии. Ибо столько батраков — 80 процентов — на селе не требовалось.

Дело в том, что Англия имела промышленные города и колонии, куда можно было отправлять избыток сгоняемого с земли населения: да, жили они при этом в нечеловеческих условиях, но по крайней мере они жили. Российским крестьянам середины XIX века идти было некуда: ни промышленности в городах, ни колоний страна не имела. Здесь сильнейший выживал в самом примитивном смысле. Цена англосаксонских идеалов в России была не экономическая, а натуральная: слабейшим предстояло умереть от голода.

Ну и что крестьяне должны были делать?

По англосаксонскому идеалу, поставленным в условия жестокой нехватки земли людям предстояло вступить друг с другом в схватку за жизнь. Сильные станут хозяевами, слабые батраками, лишние перемрут с голоду, и все будет в порядке. Однако надо же учитывать и менталитет: в истории России люди, предпочитавшие спасаться в одиночку, обычно не оставляли потомства, которому могли бы передать свои предпочтения. «Каждый за себя» здесь не прокатывало в силу причин природных, исторических, географических и пр.

Однако не надо и абсолютизировать менталитет: может быть, в силу особенностей истории и географии русский человек и больший коллективист, чем его германский или британский собрат, но ни индивидуализмом, ни страстью к личной наживе он не обижен. Процветать русские тоже любят в одиночку, а объединяются либо при стихийном бедствии, либо при нападении врагов.

Вот и вопрос: как восприняли реформу русские крестьяне, коль скоро сохранили общину, — как бедствие или как нападение? Возможно, поначалу они ещё не всё поняли и посчитали новые условия хозяйствования на земле некоей экономической стихией, вроде урагана или нашествия диких зверей. Как бы то ни было, отреагировали они на сей экономический эксперимент традиционным русским образом: стали выживать совместно. Отсюда и путь в тупик.

И всё же как-то странно: такая людоедская реформа в христианской, православной стране.

Христианская-то она — да, но есть и нюансы. Дело в том, что в верхушке российского общества бытовал даже не анлосаксонский — если бы! — а французский сословный идеал. Верхушка роялистской Франции кое-как признавала третье сословие — буржуазию, у которой регулярно брала деньги в долг, на прочий же народ французские дворяне смотрели как на говорящий инвентарь — за что и поплатились в 1789 году. Именно этот взгляд на низы общества переняло и офранцузившееся русское дворянство, особенно после того, как в Россию хлынули пострадавшие от революции французы-эмигранты.

Сергей Кара-Мурза (уж не знаю, сам он это придумал или же нашел у кого-то) ввел в обиход очень правильный термин: социальный расизм. Явление это хорошо знакомое: когда одна часть народа начинает другую часть этого же народа воспринимать как «недочеловеков». Примеров тому — великое множество. Ближе всего лежащий — сама реформа, которую подавали как благодеяние для крестьян. Государство трепетно заботилось о помещиках, компенсируя им возможные издержки, но о том, чтобы хоть как-то компенсировать мужикам многовековой бесплатный труд на хозяина, — речи не шло. Тем не менее будьте счастливы, вам оказана великая милость — вас освободили!

Российская элита не воспринимала крестьянина как существо, подобное себе, — не воспринимала на уровне подсознания, и следы этого отношения можно легко найти во множестве мемуаров, рассказов, художественных произведений. Лев Толстой в не слишком известной своей статье «О голоде» писал так:

«В последние 30 лет сделалось модой между наиболее заметными людьми русского общества исповедовать любовь к народу, к меньшому брату, как это принято называть. Люди эти уверяют себя и других, что они очень озабочены народом и любят его. Но все это неправда. Между людьми нашего общества и народом нет никакой любви и не может быть.

Между людьми нашего общества — чистыми господами в крахмаленных рубашках, чиновниками, помещиками, коммерсантами, офицерами, учёными, художниками и мужиками нет никакой другой связи, кроме той, что мужики, работники, hands, как это выражают англичане, нужны нам, чтобы работать на нас.

Зачем скрывать то, что мы все знаем, что между нами, господами, и мужиками лежит пропасть? Есть господа и мужики, черный народ. Одни уважаемы, другие презираемы, и между теми и другими нет соединения. Господа никогда не женятся на мужичках, не выдают за мужиков своих дочерей, господа не общаются как знакомые с мужиками, не едят вместе, не сидят даже рядом; господа говорят рабочим ты, рабочие говорят господам вы. Одних пускают в чистые места и вперед в соборы, других не пускают и толкают в шею; одних секут, других не секут.

Это две различные касты. Хотя переход из одной в другую и возможен, но до тех пор, пока переход не совершился, разделение существует самое резкое, и между господином и мужиком такая же пропасть, как между кшатрием и парием».

Известный русский философ Николай Бердяев дал этому явлению и научное обоснование. В труде «Философия неравенства» он писал:

«„Просветительное“ и „революционное“ сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование „белой кости“ есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт»[12].

В общем-то — да, сие есть факт: баре физически и душевно отличаются от мужиков. Вот только с чего они решили, что они лучше?

Ну это-то просто: у кого сила, тот и «оберменш».

Очень наглядно это состояние души проиллюстрировал А. Н. Энгелыардт, говоря о послереформенных временах и сетуя на оскудение псовой охоты: «Притом Dice крестьяне теперь так зазнались, что не позволяют борзятникам топтать поля». За потраву своих посевов помещик при «крепости» порол на конюшне, а после 1861 года исправно взимал плату. Крестьянские поля он между тем не просто топчет по праву сильного, но и сопротивление хозяев этих полей определяет словом «зазнались»[13].

Ну и как должны были воспринимать такое положение вещей русские крестьяне? При том, что они учили детей читать по Священному Писанию, долгими зимними вечерами работали под чтение грамотного отрока и очень хорошо знали, что говорил по этому поводу Христос?

…Псовая охота — штука красивая, хотя, впрочем, совершенно бесполезная. Хуже, что во многом бесполезен оказался и сам помещик. Возложенных на него надежд сословие прежних землевладельцев не оправдало. Хозяйствовать на земле без рабов, даже получив выкуп, они и не хотели, и не могли. Уже в 1887 году, спустя четверть века после реформы, в руках крестьян 50 губерний Европейской России было 77,8 млн. десятин, или 54,5 % всей пахотной земли. В хлебопроизводящих черноземных губерниях процент еще выше — в половине из них доля крестьянской земли уже тогда доходила до 75 %. К началу 1914 года крестьяне купили у помещиков еще 27 млн. десятин и столько же брали в аренду. Как видим, не так уж много было земли, которая к лету 1917 года не находилась в их руках. Конфискация помещичьих усадеб означала для крестьянина не спасение, а компенсацию морального ущерба, понесенного во время реформы, да прибавку к рациону. Однако эта прибавка позволяла отогнать призрак голода — кому-то за пределы видимости, кому-то за ограду двора, но и это уже было много.

Дело в том, что реформа 1861 года запустила ещё один механизм. В условиях жестокой нехватки земли и общинных порядков, для того чтобы увеличить наделы, крестьяне стали «плодиться и размножаться».

За 50 прошедших после реформы лет численность сельского населения Европейской России выросла вдвое. Перед реформой она составляла 50 млн. человек, а в 1914 году — 103 млн. Соответственно, уменьшалось число земли, приходящейся на одного человека, а поскольку дети вырастали и семьи делились — то и на хозяйство.

«В Полтавской губернии, где 85 % крестьянских дворов не подвергаются переделам уже несколько десятилетий подряд, — пишет ученый-экономист 20-х годов Лев Литошенко, — число рождений в 1913 г. по сравнению с числом рождений в 1882 г. дает увеличение всего на 3 %… В соседней Харьковской губернии, где, наоборот, 95 % дворов объединены в общины, число рождений за тот Dice период увеличилось на 52 %. В смежных Ковенской и Смоленской губерниях число рождений возросло на 3 % в первой и на 40 % во второй. В Ковенской губернии 100 % крестьян владеют землей подворно, а в Смоленской — 96 % общинно. В Прибалтийском крае, не знавшем общинных порядков и придерживающемся системы единонаследия крестьянских дворов, прирост рождений за 30-летний период составляет едва 1 % первоначальной цифры»[14].

Проблема российского аграрного сектора была не в нехватке земли, а в размере хозяйства. Земля делилась «по справедливости» — каждому мужчине в семье, независимо от возраста, давались равные наделы (после революции во многих местах наделы давали «по едокам» — но сути это не меняло). Россия была страной даже не мелкого, но мельчайшего хозяйства. А такое хозяйство малопродуктивно. В нем нет места ни для культуры земледелий, ни для какой бы то ни было механизации. Сельское хозяйство предреволюционной России — это лошадь с сохой, борона, минимум навоза в качестве удобрения и жесточайшее использование земли на износ — потому что кушать хочется каждый год. И чем меньше земля родит, тем более беспощадно ее эксплуатируют. В 1913-м, достаточно урожайном году, например, урожай пшеницы в России был в 3 раза ниже, чем в таких европейских странах, как Англия и Германия. Одним климатом этого не объяснишь.

18 мая 1928 года в докладе «На хлебном фронте» Сталин приводит выкладки советского экономиста, члена коллегии ЦСУ В. С. Немчинова. Согласно им, до 1917 года более 70 процентов товарного хлеба давали крупные хозяйства, использующие труд наемных работников. В 1913 году в них было занято 4,5 млн. человек. Остальной товарный хлеб давали крупные крестьянские хозяйства, возникшие в основном по не знавшим крепостного права окраинам и отчасти после столыпинской реформы. Прочая деревня в лучшем случае кормила себя.

Как видим, передел помещичьих земель, в ходе которого они были распластованы на полоски и прирезаны крестьянам, уменьшал количество товарного хлеба и лишь глубже вгонял сельское хозяйство в тупик, из которого начинало уже припахивать могильным душком.

В 1916 году количество земли на душу населения выражается следующей таблицей:

Не только волжские, но и малороссийские и Юго-Западные губернии относятся к числу хлебопроизводящих. Ну и как могли их жители не то что страну кормить, но хотя бы сами кормиться с такого хозяйства?

Снова и снова мы возвращаемся к одному и тому же: основными проблемами аграрного сектора Российской империи являлись чрезвычайно мелкий размер хозяйства и перенаселенность деревни. Именно их решению и призваны были служить все попытки реформировать аграрный сектор. А все прочее — условия раздела земли, попытки разрушить общину — являлись лишь средствами[15]. Притом не надо забывать, что в отличие, скажем, от рабочих положение крестьян со временем не улучшалось, а ухудшалось — по причине стремительно растущей численности сельского населения и столь же стремительного ухудшения качества земли.

Второй попыткой спасти российскую экономику с помощью англосаксонской модели (а никакой другой у дореволюционных российских экономистов не имелось) стала столыпинская реформа. В теории она была задумана правильно. Разрушить законодательным порядком общинное землевладение; передать землю желающим из крестьян в частную собственность; стимулировать возникновение крупных хозяев в деревне («отрубники»[16]) и фермеров («хуторяне»), дать им возможность разбогатеть, скупая наделы у бедноты. Проблема была не в том, чтобы найти и поддержать хозяев — эта категория вполне могла позаботиться о себе самостоятельно. Проблема была все та же, что и в 1861 году, только более острая: куда девать излишек сельского населения при слабой промышленности и отсутствии колоний?

Америку и Австралию попытались заменить местным аналогом — Сибирью. История и результаты переселенчества слишком хорошо известны. Сия затея обогатила русское общество полумиллионом озлобленных маргиналов (при том, что их и так было достаточно), экономического же толку не вышло никакого. Промышленность, при сильном напряжении, могла принять пару миллионов человек. Некоторое количество населения ликвидировала война, тем более что к людям на ней относились как к дешевому расходному материалу. Но все это были полумеры. Потери в ходе войны составили не более 2,5 млн. человек, а, по разным оценкам, на селе проживало от 20 до 32 миллионов «лишнего» населения.

Чтобы столыпинская реформа удалась, всех этих людей надо было куда-то девать. Поскольку девать их было некуда, то для спасения российской экономики в рамках классической либеральной модели эти 26 миллионов (возьмем среднее между 20 и 32 млн.) человек должны были умереть.

Как? Способ смерти сельского населения в России известен и чрезвычайно прост — голод.

Интересно, когда крестьяне осознали, что государство российское их сознательно и хладнокровно убивает! В любом случае, в 1906 году, когда заговорили о новой реформе, этот прискорбный факт должен был дойти до их сознания и, судя по тому, что деревня практически единогласно выступила против столыпинской реформы, он таки дошёл.

Рыбацкая волость Петербургского уезда основывала неприятие реформы следующим образом:

«По мнению крестьян, этот закон Государственной Думой одобрен не будет, так как он клонится во вред неимущих и малоимущих крестьян. Мы видим, что всякий домохозяин может выделиться из общины и получить в свою собственность землю; мы же чувствуем, что таким образом обездоливается вся молодежь и все потомство теперешнего населения. Ведь земля принадлежит всей общине в ее целом не только теперешнему составу, но и детям и внукам».

То есть реформа была воспринята как покушение на жизнь будущих поколений русских мужиков — чем она на самом деле и являлась, ибо мужики не производили товарного хлеба, а стало быть, в рамках англосаксонской модели их существование не имело смысла. Каков был ответ — угадать нетрудно. Отношения основной массы сельского населения и власти приобрели характер если не войны — война еще вспыхнет, то некоего ига, вроде татарского. Именно изменением восприятия власти — уже не как бедствия, а как врага — можно объяснить резкую ненависть крестьянства к «птенцам реформы» — выделившимся из общины крестьянам-собственникам. То есть там были, конечно, и объективные причины для нелюбви, но их ненавидели в том числе и как предателей крестьянского сословия. Все это еще скажется в годы Гражданской войны, а особенно во время коллективизации. Если само раскулачивание было вызвано объективными причинами, то за эксцессы при нем следует благодарить «великого реформатора». Это его идеи отозвались ненавистью к богатым крестьянам, равно как «черный передел» лета семнадцатого года был прямым следствием реформы года 1861-го.

Что касается экономики, то столыпинская реформа действительно помогла появлению на селе некоторого количества крепких хозяйств, но на положение основной массы сельского населения она не повлияла никак. Разве что резко увеличился слой безземельных крестьян — первых кандидатов на тот свет в случае любых серьезных продовольственных трудностей.

— У нас в такие зимы ох сколько народу умирает…

— Отчего же? От холода?

— Эх ты, птичка Божия, ни заботы, ни труда… От голода, милая барышня! От того, что в иную зиму даже картофельной шелухи нету.

— Извините меня, я действительно далека от всего этого…

(Из фильма «Рождённая революцией»)

Мы уже писали во второй части «Технологии невозможного» о структуре потребления покупных продуктов в России и о крайней скудости потребления на селе. Теперь взглянем на проблему с другой стороны — снизу.

«Описания крестьянских бюджетов, произведенные в 90-х годах[17] в разных губерниях России, обнаружили поразительное однообразие и скудость потребностей у крестьянского населения… Главной статьей расхода была пища, по преимуществу растительного характера и собственного производства. Она поглощала до 80 % всей расходуемой деньгами и натурой суммы. На одежду тратилось 15 % бюджета, причем опять расходуемые суммы в значительной мере составлялись из продуктов своего хозяйства. Потребности высшего порядка, расходы на мебель, предметы комфорта, культуры и культа занимали в бюджете крестьянина ничтожное место, измеряемое 3 % общей суммы расходов. Значительная доля этих потребностей удовлетворялась опять или изделиями собственного производства, или работой мелкого кустарного, соединенного с земледелием ремесла. Услугами крупной промышленности крестьянство почти не пользовалось. Все квалифицированные потребности были, кроме того, крайне непрочны в крестьянском быту. При малейшем сокращении ресурсов они исчезали, уступая место единственно развитой, бесспорной и малосжимаемой у крестьянина потребности в пище. Абсолютная сумма крестьянского расходного бюджета также был невелика. В разных районах и при разных условиях в среднем получилась одна и та же величина — около 50 руб. на душу в год. В эту ничтожную сумму должны были вмещаться все потребности, начиная от пищи и кончая книгами, спиртными напитками и табаком»[18].

Бедные хозяйства от более богатых середняцких по затратам на еду практически не отличались — увеличивалась сумма на одежду и на «роскошь» вроде чая, сахара и т. п.

Историк Кара-Мурза приводит простенькую табличку: сколько и каких продуктов в год потребляли жители предреволюционной России и жители СССР в 1986 году, который у нас считался неблагополучным[19]. (данные приведены в килограммах).

Как видим, население Ъ-России питалось в основном хлебом — причем далеко не французскими булками, а той субстанцией, о которой пойдет речь несколько ниже. Почему ели так мало картофеля и овощей, которые тоже растут на земле, — непонятно, но едва ли от глупости, ибо картошка уж всяко лучше желудей. Наверное, так складывалась конкретная работа на конкретной земле.

Это всё относится к благополучным годам. Но ведь были годы и неурожайные. Для начала позвольте напомнить цитату, приведенную в первой книге, — что писали о голоде в России Брокгауз и Ефрон.

«После голода 1891 г., охватывающего громадный район в 29 губерний, нижнее Поволжье постоянно страдает от голода: в течение XX в. Самарская губерния голодала 8 раз, Саратовская 9[20]. За последние тридцать лет наиболее крупные голодовки относятся к 1880 г. (Нижнее Поволжье, часть приозёрных[21] и новороссийских губерний) и к 1885 г. (Новороссия и часть нечерноземных губерний от Калуги до Пскова); затем вслед за голодом 1891 г. наступил голод 1892 г. в центральных и юго-восточных губерниях, голодовки 1897 и 1898 гг. приблизительно в том же районе; в XX в. голод 1901 г. в 17 губерниях центра, юга и востока, голодовка 1905 г. (22 губернии, в том числе четыре нечерноземных, Псковская, Новгородская, Витебская, Костромская), открывающая собой целый ряд голодовок: 1906, 1907, 1908 и 1911 гг. (по преимуществу восточные, центральные губернии, Новороссия)»[22].

Следующий материал по объему надо было бы привести в приложении. Но я помещаю его в текст. Это свидетельство Льва Толстого, который в преддверии голода 1891–1892 гг. побывал в Тульской губернии и честно описал, что он там увидел.

«Первый уезд, посещенный мною, был Крапивенский, пострадавший в своей черноземной части.

Первое впечатление, отвечавшее в положительном смысле на вопрос о том, находится ли население в нынешнем году в особенно тяжелых условиях: употребляемый почти всеми хлеб с лебедой — с ¹/₃ и у некоторых с ¹/₂ лебеды, — хлеб черный, чернильной черноты, тяжелый и горький; хлеб этот едят все — и дети, и беременные, и кормящие женщины, и больные.

Другое впечатление, указывающее на особенность положения в нынешнем году, это общие жалобы на отсутствие топлива. Тогда еще — это было в начале сентября — уже нечем было топить. Говорили, что порубили лозины на гумнах, что я и видел; говорили, что перерубили и перекололи на дрова все чурбачки, все деревянное.

Многие покупают дрова в прочищающемся помещичьем лесу и в сводящейся поблизости роще. Ездят за дровами верст за 7, за 10. Цена колотых дров осиновых за шкалик, т. е. ¹/₁₄ куб. саж., 90 копеек, так что дров на зиму понадобится рублей на 20, если топить всё покупными.

Бедствие несомненное: хлеб нездоровый, с лебедой, и топиться нечем.

Но смотришь на народ, на его внешний вид, — лица здоровые, веселые, довольные[23]. Все в работе, никого дома. Кто молотит, кто возит. Помещики жалуются, что не могут дозваться людей на работу[24]. Когда я там был, шла копка картофеля и молотьба. В праздник престольный пили больше обыкновенного, да и в будни попадались пьяные. Притом самый хлеб с лебедой, когда приглядишься, как и почему он употребляется, получает другое значение.

В том дворе, в котором мне в первом показали хлеб с лебедой, на задворках молотила своя молотилка на четырех своих лошадях, и овса, с своей и наёмной земли, было 60 копен, дававших по 9-тилгер, т. е., по нынешним ценам, на 300 рублей овса. Ржи, правда, оставалось мало, четвертей 8, но кроме овса было до 40 четвертей картофеля, была греча, а хлеб с лебедой ела вся семья в 12 душ. Так что оказывалось, что хлеб с лебедой был в этом случае не признаком бедствия, а приемом строгого мужика для того, чтоб меньше ели хлеба, — так же, как для этой же цели и в изобильные года хозяйственный мужик никогда не даст теплого и даже мягкого хлеба, а все сухой. „Мука дорогая, а на этих пострелят разве наготовишься! Едят люди с лебедой, а мы что ж за господа такие!“»

Посчитаем. К сожалению, граф не упоминает, сколько у хозяина своей земли и сколько наемной, но четыре лошади — это уровень зажиточного середняка, а такие, как правило, растят что-то на продажу. По-видимому, продавать будут как раз овес, которого собрали 880 пудов. Часть пойдет на корм скоту, остальное на рынок — надо платить налоги, выкупные платежи и плату за аренду земли, которая всегда была высока[25]. Конечно, если припрёт, то часть овса съедят — так что эта семья с голоду не умрёт.

А теперь посмотрим, сколько запасов для питания людей. Четверть — двенадцать пудов (на самом деле крестьянин наверняка пользовался четвертью как мерой объёма — 209 л — но для зерна они в принципе где-то совпадают), как раз та самая физиологическая норма, которую оставляли крестьянам на пропитание в голодном 1918 году. По физиологической норме хлебом обеспечены 8 человек, а семья — 12 душ. Картошки — 40 четвертей, это уж пусть владельцы садовых участков считают, сколько там килограммов и надолго ли ее хватит.

Но все же: как надо существовать, чтобы собственным детям жалеть чистого хлеба! Впрочем, тут арифметика опровергает графа: учитывая, что ржи осталось две трети физиологической нормы, а цены в голодный год безумные, то если печь на одну треть с лебедой, как раз и можно дотянуть до нового урожая. Но еще раз: четыре лошади — это не просто зажиточная, но очень зажиточная семья. А как живут остальные?

«Положение большинства дворов при поверхностном наблюдении представляется таким, что неурожай ржи выкупается урожаем овса, стоящего в высокой цене, и хорошим урожаем картофеля. Продают овес, покупают рожь и кормятся преимущественно картофелем. Но не у всех есть и овёс и картофель; когда я переписал всю деревню, то оказалось, что из 57 дворов 29 было таких, у которых ржи уже ничего не оставалось или несколько пудов, от 5 до 8, и овса мало, так что при промене двух четвертей на четверть ржи им не хватит пищи до Рождества. Таковы 29 дворов; 15 же дворов совсем плохие. У этих дворов нет главного подспорья нынешнего года — овса, так как, будучи плохи еще прошлого года, они не могли обсеять ярового и земля сдана. Некоторые уже теперь побираются.

Таковы приблизительно и другие деревни Крапивенского уезда. Процент богатых, средних и плохих почти один и тот же: 50 % или около того средних, т. е. таких, которые в нынешнем году съедят все свои продовольствия до декабря, 20 % богатых и 30 % совсем плохих, которым уже теперь или через месяц будет есть нечего.

Положение крестьян Богородицкого уезда хуже. Урожай, в особенности ржи, здесь был хуже. Здесь процент богатых, т. е. таких, которые могут просуществовать на своем хлебе, тот Dice, но процент плохих еще больше. Из 60-ти дворов 17 средних, 32 совсем плохих, таких же плохих, как те 15 плохих в первой деревне Крапивенского уезда».

Отмечаю особо еще раз: богатые — это те, которые в голодный год, при однократном недороде, могут на своём продовольствии дотянуть до нового урожая.

«Чем дальше в глубь Богородицкого уезда и ближе к Ефремовскому, тем положение хуже и хуже. На гумнах хлеба или соломы все меньше и меньше, и плохих дворов все больше и больше. На границе Ефремовского и Богородицкого уездов положение худо в особенности потому, что при всех тех же невзгодах, как и в Крапивенском и Богородицком уездах, при еще большей редкости лесов, не родился картофель. На лучших землях не родилось почти ничего, только воротились семена. Хлеб почти у всех с лебедой. Лебеда здесь невызревшая, зелёная. Того белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она не съедобна.

Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют.

Здесь бедные дворы, опустившиеся в прежние годы, доедали уже последнее в сентябре. Но и это не худшие деревни. Худшие — в Ефремовском и Епифанском уездах. Вот большая деревня Ефремовского уезда. Из 70-ти дворов есть 10, которые кормятся ещё своим. Остальные сейчас, через двор, уехали на лошадях побираться. Те, которые остались, едят хлеб с лебедой и с отрубями, который им продают из склада земства по 60 копеек с пуда. Я зашел в один дом, чтобы видеть хлеб с отрубями. Мужик получил три меры ржи на обсеменение, когда у него уж было посеяно, и, смешав эти три меры с тремя мерами отрубей, смолол вместе, и вышел хлеб довольно хороший, но последний. Баба рассказывала, как девочка наелась хлеба из лебеды и её несло сверху и снизу, и она бросила печь с лебедой. Угол избы полон котяшьями лошадиными и сучками, и бабы ходят собирать по выгонам котяшья и по лесам обломки сучков в палец толщиной и длиной[26]. Грязь жилья, оборванность одежд в этой деревне очень большая, но видно, что это обычно, потому что такая же и в достаточных дворах…»

Дальше Толстой даёт несколько иллюстраций, бытовых сцен. Только дыхание переведите, потому что дышать будет трудно, предупреждаю…

«В этой же деревне слободка солдатских детей безземельных. Их дворов десять. У крайнего домика этой слободки, у которого мы остановились, вышла к нам оборванная, худая женщина и стала рассказывать свое положение. У нее пять человек детей. Старшей девочке десять лет. Двое больны, — должно быть, инфлюэнцей. Один трёхлетний ребенок больной, в жару, вынесен наружу и лежит прямо на земле, на выгоне, шагах в восьми от избушки, покрытый разорванным остатком зипуна. Ему и сыро, и холодно будет, когда пройдет жар, но все-таки лучше, чем в четырехаршинной избушке с развалившейся печкой, с грязью, пылью и другими четырьмя детьми. Муж этой женщины ушел куда-то и пропал. Она кормится и кормит своих больных детей, побираясь. Но побираться ей затруднительно, потому что вблизи подают мало. Надо ходить вдаль, за 20–30 верст, и надо бросать детей. Так она и делает. Наберет кусочков, оставит дома и, как станут выходить, пойдет опять. Теперь она была дома, — вчера только пришла, и кусочков у ней хватит еще до завтра.

В таком положении она была и прошлого, и третьего года, и ещё хуже третьего года, потому что в третьем годе она сгорела и девочка старшая была меньше, так что не с кем было оставлять детей. Разница была только в том, что немного больше подавали и подавали хлеб без лебеды. И в таком положении не она одна…

…Таких деревень, как эта, очень много и в Богородицком, и в Ефремовском уездах. Но есть и хуже. И таковы деревни Епифанского уезда.

Вот одна из них: верст шесть от одной деревни до другой нет жилья и сел. Есть только в стороне помещичьи хутора. Все поля и поля, жирные, черноземные, глубоко вспаханные плугами и прекрасно посеянные рожью. Картофель весь выкопан; кое-где только перепахивают второй раз. Кое-где пашут под яровое. В жнивах ходят прекрасные стада помещичьи. Озими прекрасные, дороги хозяйственно окопаны канавами, усажены срубаемой лозиной; в лощинах разводится саженый лес. Кое-где огороженные и оберегаемые леса помещиков. На хуторах по дороге пропасть соломы, и убирается в подвалы и бунты картофель. Все обработано, и обработано искусно, на всем виден положенный труд тысяч людей, исходивших с сохами, плугами, косами, граблями все борозды этих необозримых богатых полей. Прихожу к жительству этих людей. В крутых берегах большая прекрасная река, с обеих сторон поселение. На этой стороне Епифанского уезда поменьше, на той стороне, Данковского, побольше. Там и церковь с колокольней и блестящим на солнце крестом; по бугру, на той стороне, вытянулись красивые издалека крестьянские домики.

Подхожу к краю деревни на этой стороне. Первая изба — не изба, а четыре каменные, серого камня, смазанные на глине стены, прикрытые потолочинами, на которых навалена картофельная ботва. Двора нет. Это жилье первой семьи. Тут же, спереди этого жилища, стоит телега без колес, и не за двором, где обыкновенно бывает гумно, а тут же перед избой, расчищенное местечко, ток, на котором только что обмолотили и извеяли овес. Длинный мужик в лаптях лопатой и руками насыпает из вороха в плетеную севалку чисто отвеянный овес, босая баба лет 50-ти, в грязной, черной, вырванной в боку рубахе, носит эти севалки, ссыпает в телегу без колес и считает. К бабе жмется, мешая ей, в одной серой от грязи рубахе, растрепанная девочка лет семи. Мужик — кум бабе, он пришел помочь ей извеять и убрать овес. Баба — вдова, муле ее умер второй год, а сын в солдатах на осеннем ученье, невестка в избе с двумя своими малыми детьми: один грудной, на руках, другой лет двух сидит на лавке.

Весь урожай настоящего года — в овсе, который уберется весь в телегу, четверти четыре. От ржи, за посевом, остался аккуратно прибранным в пуньке мешок с лебедой, пуда в три. Ни проса, ни гречи, ни чечевицы, ни картошек не сеяли и не садили. Хлеб испекли с лебедой — такой дурной, что есть нельзя, и в нынешний день баба утром сходила побираться в деревню, верст за восемь. В деревне этой праздник, и она набрала фунтов пять кусочков без лебеды пирога, которые она показывала мне. В лукошке было набрано корок и кусочков в ладонь, фунта 4. Вот все имущество и все видимые средства пропитания.

Другая изба такая же, только немного лучше покрыта и есть дворишко. Урожай ржи такой э/се. Такой же мешок лебеды стоит в сенях и представляет амбары с запасами. Овса в этом дворе не сеяли, так как не было семян весной; картофелю три четверти, и есть пшена две меры. Рожь, какая осталась от выдачи на семена, баба испекла пополам с лебедой и теперь доедают. Осталось полторы ковриги. У бабы четверо детей и муж:. Мужа в то время, как я был в избе, не было дома, — он клал избу, каменную на глине у соседа-мужика через двор…

…Такова вся деревня в 30 дворов, за исключением двух семей, которые зажиточны… Положение деревни таково, что из 30-ти дворов 12 безлошадных…

…Перед уходом из деревни я остановился подле мужика, только что привезшего с поля картофельные ботовья, плети (как у них называют) и складывавшего их у стены избы.

„Откуда это?“

„У помещика купляем“.

„Как? Почем?“

„За десятину плетей — десятину на лето убрать“. То есть за право собрать с десятины выкопанного картофеля картофельную ботву крестьянин обязывается вспахать, посеять, скосить, связать, свезти десятину хлеба, т. е. по обыкновенным дешевым ценам розничной работы сработать по крайней мере на 8 рублей, а по установленной в той местности цене выходит пять.

Мужик был разговорчив, я остановился с ним у телеги, и скоро человек шесть мужиков собралось тут же, и мы разговорились. Бабы, прислушиваясь, стояли поодаль. Ребята, жуя черный, чернильного цвета липкий хлеб с лебедой, вертелись подле нас, разглядывая меня и прислушиваясь… Всю нищету свою рассказывали не то что с неудовольствием, но с какой-то постоянной над кем-то и над чем-то иронией.

„Что ж это вы так плохи, обедняли хуже других?“ — спросил я…

„А что же поделаешь? Летось половину деревни как корова языком слизнула — выгорело. А то неурожай. И летось плохо было, а уж нынче вовсе чисто. Да какой тебе урожай, коли земли нет? Какая земля? — На квас“.

„Ну заработки?“ — сказал я.

„Какие заработки? Где они? Ведь он (это помещик), нас на 11 верст обхватил. Всё его земля, куда хошь иди. Цена везде одна. Ну вот плати 5 рублей за плети, а их на месяц не хватит“».

Тут надо пояснить насчет мелких пакостей. Когда в 1861 году межевали землю, то кому землемер сословно близок? Вот и нарезали сплошь и рядом помещику землю так, чтобы она охватывала крестьянские наделы. Случалось, например, что от деревни до пастбища скотине не было прохода: хочешь стадо выгнать — бери в аренду бросовую землю, только для прогона стада и т. п. Пустячок — а приятно…

Резюме графа Толстого по поводу увиденного следующее:

«Ведь то, что люди этой епифанской деревни не могут прожить зимы, не померев от голоду или, по крайней мере, от болезней, происходящих от голода и дурной пищи, если они не предпримут чего-нибудь, так же несомненно, как и то, что колодка пчел без меду и оставленная на зиму помрет к весне. Но в том-то и вопрос: предпримут они что-нибудь или пет? До сих пор, похоже, что нет. Только один из них распродал все и уезжает в Москву. Остальные как будто не понимают своего положения. Ждут ли они, что им помогут извне, или они, как дети, провалившиеся в прорубь или потерявшие дорогу, в первую минуту еще не понимая всей опасности своего положения, смеются над непривычностью его. Может быть, и то и другое. Но несомненно, что эти люди находятся в таком состоянии, при котором они едва ли сделают усилия, чтобы помочь себе».

Это, наверное, самое жуткое во всем очерке наблюдение: «не понимают своего положения». Как, спрашивается, люди, всю жизнь работающие на земле, могут его не понимать? А куда денешься? Распродать все и отправляться в город — но кто их ждет в городе? Там можно кое-как прожить одному — не так ли поступил муж той женщины, что осталась с пятью детьми в убогой хате? А если семья, старики, дети? Кроме того, не стоит забывать, что большинство этих людей родились в рабстве, в котором их предки прожили не меньше двухсот лет, — а рабство лишает людей не только человеческого достоинства, но и жизненных сил тоже. Рабство развращает не только рабовладельцев. Чтобы эти люди могли полноценно бороться за жизнь, должно вырасти и вступить в полную силу хотя бы одно свободное поколение.

Англо-саксонский принцип «пусть выживают сильнейшие», в русской реальности означал, что слабые должны умереть.

Многие ли из героев этого трагического очерка доживут до весны? Какую-то помощь им окажет государство, какие-то средства соберет общество, сколько-то из всего этого попадет по назначению, остальное будет либо выдано не тем, кто по-настоящему голодает, либо разворовано… Число жертв этого голода до сих пор неизвестно — по некоторым оценкам, до 1 млн. человек, но точно их вроде бы никто не считал…

Впрочем, граф Толстой мрачно отметил:

«В таком положении не только нынешний год, но и всегда все семьи слабых, пьющих людей, все семьи сидящих по острогам, часто семьи солдат. Такое положение только легче переносится в хорошие года. Всегда и в урожайные годы бабы ходили и ходят по лесам украдкой, под угрозами побоев или острога, таскать топливо, чтобы согреть своих холодных детей, и собирали и собирают от бедняков кусочки, чтобы прокормить своих заброшенных, умирающих без пищи детей. Всегда это было! И причиной этого не один нынешний неурожайный год, только нынешний год все это ярче выступает перед нами, как старая картина, покрытая лаком. Мы среди этого живём!»

Вас ещё удивляет та ненависть, которая выплеснулась на помещиков и на государство в семнадцатом году?

— Ну как же жить будете? — спросил мужиков граф Толстой.

— Так и будем эюить. Распродадим, что есть, а там что Бог даст…

Но самая красноречивая цифра, относящаяся к 1891 году, — это динамика хлебных цен. На местах существовали так называемые «хлебные магазины», в которых по закону должен был находиться резерв зерна на случай неурожая. Естественно, как оно обыкновенно и бывало в Российской империи, наличный запас колебался от 15 до 25 % требуемого. Правительство предоставило земствам средства на покупку хлеба, но тут же подсуетились хлебные торговцы, мгновенно взвинтившие цены (про откаты сведений нет — однако не быть их, сами понимаете, не могло). На все это наложился ещё и фантастический бардак в торговле, когда зерно везли на большие расстояния, тогда как иной раз хлеб имелся в этой же губернии и вывозился за ее пределы, и столь же фантастический бардак на железных дорогах. Несмотря на введенный осенью 1891 года запрет на экспорт хлеба, внутренние цены на него продолжали расти — торговцы придерживали зерно, выжидая максимальных цен. Росли они вплоть до весны 1892 года, а потом, в тот момент, когда по идее должны были бы достигнуть максимума, резко пошли вниз. Причиной снижения цен обычно бывает один из двух факторов: либо падение спроса, либо рост предложения. Какой из этих двух вариантов должен был реализоваться к весне 1892 года? Закончиться спрос, естественно, поскольку он определяется отнюдь не потребностями населения, а наличием денег. Кроме того, обнаружилось, что хлеб есть даже в самых голодающих губерниях — его, как уже говорилось, придерживали, выжидая еще большего подорожания. Теперь его не брали уже и по сниженным ценам, потому что — поздно! Государственные средства закончились, а свои умирающее с голоду население давно уже истратило. Так что просчитавшиеся хлебные торговцы понесли убытки. Кого это радует — может радоваться…

Ещё раз напомню: по некоторым данным (точные неизвестны), той зимой умерло от голода около миллиона человек.

…В знаменитых воспоминаниях Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль» приводится рассказ солдата-татарина Шарафутдинова, денщика одного из друзей их семьи. По окончании службы тот уехал на родину, в Уфимскую губернию. Это был 1901 год, газеты глухо упоминали о «недороде», но толком никто ничего не знал. Солдат через некоторое время вернулся и с дороги все никак не мог наесться, так что кухарка отметила, что «не иначе, как из татарина днище выпало».

Вот рассказ денщика в передаче Александры Бруштейн[27]:

«Больше половины деревни вымерло. От голода и тифа. Семья Шарафута сперва продала корову. Потом коня. Купил богатый мужик из соседнего села. Шарафут произносит: „Ба-а-там мужикам!“ Купил за гроши. Люди уже шатались от голода. А когда же и наживаться, как не на человеческой беде!

Когда съели то, что выручили за скот, тогда подумали: а на что теперь — без коня! — нужны плуг, соха, борона? Продали и это. А затем продали и земельный надел, то есть тот клочок земли, которым владели спокон веку: к чему земля, если ее нельзя и нечем обрабатывать? Всё скупили „ба-а-там мужикам“… Наконец продали с себя всё — до последней тряпки… Есть-то ведь надо!..

Когда все было продано, рассказывает Шарафут, все „помирала“. Ели хлеб из лебеды и желудей. Подбавляли в хлеб землю, даже навоз… Потом заболели, очевидно, голодным тифом. Когда Шарафут приехал, он застал в живых только младшего братишку — „она еще живая была“. Запасливый Шарафут вынул из кармана остатки своей дорожной еды — большой кусок хлеба. Братишка схватил хлеб обеими руками, но он уже не мог, не имел силы есть. Мальчик только крепко прижимал хлеб к себе. Так, с куском в руке, и умер.

Шарафут сидел около мёртвого братишки. Вдруг слышит — шорох. Обернулся, а в избу вползает соседская девочка лет десяти — двенадцати. Вставать на ноги девочка уже не могла, передвигалась ползком. На Шарафута она не смотрела, она словно не видела его. Он подумал — слепая. Но нет — она смотрела в одну точку, не отрываясь: на кусок хлеба в мёртвой руке мальчика».

Непонятно, почему этой деревне не помогали. Может быть, потому что татары, то есть дважды «недочеловеки»? Или, может, просто помощь не дошла — ведь голодали 17 губерний, а организовано всё было преотвратно: то вагоны приходили не туда, то продовольствие оказывалось негодным: естественно, хлебные торговцы постарались спихнуть в первую очередь гниль и заваль, как обычно в случае госпоставок. Да и воровали, не без того…

Но всё же запомните этого «ба-а-атам мужикам». Он нам пригодится, когда будем говорить о хлебных реквизициях, а потом о раскулачивании. Голодающие люди продавали всё, что имели, — но кто-то ведь их имущество покупал! Кто, интересно? Жидомасон пришел с золотом от устроителей всемирного заговора?

…В 1933 году что-то подобное случилось на Украине — и «жовто-блакитные» соседи до сих пор кричат о «голодоморе». А это не голодомор — это просто голод. Обыденная реальность «России, которую мы потеряли». Голодовки случались в ней с мрачной регулярностью. Такие бывали нечасто, но ситуация, когда к весне сельское население «опухало», считалась обыкновенной, причем не только в голодные годы.

Государство и общество пытались как-то помочь — хотя и не все в этом участвовали, многие склонялись к англосаксонскому идеалу. Как, например, тот помещик, который в июне 1906 года писал:

«А дела-то дрянь! Черт их возьми, прямо выхода, кроме драки, не видно. Народ озверел. Все эти забастовки и аграрные беспорядки, по-моему, создались на почве зависти к сытому и богатому со стороны голодного и бедного. Это такое движение, которое не поддается убеждению, а разрешается битвой и победой. Впрочем, что же — война, так война. Только противно видеть, что поднялись самые подлые страсти. Бедность, голод и т. д. вовсе не от того, что у крестьян мало земли или плохо платят за работу, а от неумения работать, от необразованности и лени».

Любопытна эволюция настроений этой категории российской элиты. Когда летом 1917 года они сами оказались в положении «голодного и бедного» (естественно, по их меркам), вы думаете, они не дали волю «подлым страстям», показали пример «образованности и трудолюбия» на земле, выделенной им по «трудовой норме»[28]?

Ага, сейчас!

В мае 1917 года один из помещичьих союзов выпустил прокламацию. Начиналась она словами: «Будущие пролетарии — русские землевладельцы — соединяйтесь!» А заканчивалась так:

«Народ, отменивший смертную казнь как преступное убийство и вводящий в свои законы другое преступление — грабеж: и захват как основу своего ленивого благосостояния… не должен и не может иметь своего государства. Как социалисты не признавали самодержавия, даже когда оно пользовалось всеобщим признанием, так и мы не можем признать преступной грабительской республики. При таких условиях нам не уйти от гибели, а нашим детям — от голода, потому что мы никогда не подчинимся велениям и законам преступного государства, которое хочет узаконить грабительский захват. Мы не найдем себе места в нашем бесшабашном отечестве, как не находили его социалисты. Но социалисты прибегали к мести и террору, другого средства борьбы у них не было. Очевидно, по этому ужасному пути придется идти также нам и нашим детям… Сотни тысяч обнищавших землевладельцев непременно выделят из своей среды десятую часть, т. е. десятки тысяч самых несчастных и пылких, а эти несчастные в одну темную ночь пойдут с коробкой спичек и с пузырьком керосина к десяткам тысяч грабительских сел и деревень, в которых будут скоро заседать в трогательном единодушии советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, убежавших туда после банкротства фабрик и заводов, и произведут всероссийскую иллюминацию, не щадя ни домов, ни лесов, ни посевов. Тёмным грабителям легче будет делить голую землю. А мы только в этом ужасном, неизбежном мщении обретем единственное утешение своё»[29].

И подпись: Союз несчастных землевладельцев.

Надо же: только увидели на горизонте даже ещё не голод, а просто уменьшение количества отбивных в неделю — и уже так возбудились!

Ну как не посочувствовать…

Богатые хозяева любили прежде поговаривать, что омач запасливого дехканина раз в несколько лет пашет прямо по золоту. Они намекали этой пословицей на неурожайные годы, когда зажиточный богател, продавая на вес золота припасенное зерно.

(Бруно Ясенский. Человек меняет кожу)

Возможно, если бы столыпинская реформа была проведена в 1861 году, какой-то положительный результат мог получиться. Россия не стала бы промышленным государством, но из нее вышла бы крепкая аграрная страна. Однако что толку в частице «бы»? Реформы были такими, какими они были.

Столыпинская реформа изменила «линию ненависти». Раньше та проходила между деревней и поместьем, а теперь переместилась внутрь деревни. По одну ее сторону стояли бедняки, по другую — их разбогатевшие на реформе односельчане, которых впоследствии стали называть кулаками.

Мы ещё по книгам и фильмам о коллективизации помним эти термины: кулак, бедняк, середняк. Помним даже, что бедняки могли иметь лошадь и корову, а середняцким считалось семейство, у которого было больше одной лошади и больше одной коровы[30]. К бедняцким относили хозяйства, имевшие меньше пяти десятин. Это абсолютные показатели — а ведь были еще и относительные. Например, три лошади и двенадцать десятин при составе семьи 4 человека — это сильные середняки, а если в семье, скажем, пятнадцать душ и четыре-пять работников?

По-видимому, абсолютные показатели, принятые ещё в те времена, — это хозяйства, которые считались бедными при любом составе семьи. Сколько же их было?

А вот этот показатель как раз приходится искать днем с огнем! Статистика Российской империи вообще-то не слишком жаловала крестьян, а эту тему она и вовсе не любила. Но всё же некоторые исследования делались.

Лев Литошенко в книге «Социализация земли в России» приводит следующую таблицу, составленную по 25 губерниям на 1917 год.

Этот материал предоставила статистическая выборка, в основу которой положено исследование 427 тысяч крестьянских хозяйств по 25 губерниям. Исследование не тотальное, однако довольно масштабное.

Какие из перечисленных хозяйств можно отнести к бедняцким? Итак, будем считать бедными хозяйства, имевшие меньше пяти десятин, меньше двух лошадей и двух коров[31]. По всем трем показателям мы получаем примерно одинаковую цифру: около 75 %.

Это деревенские бедняки в расширенном понимании данного слова — то есть семьи, не имевшие излишков хлеба на продажу. Однако и они разделялись на две группы: те, которые могли прокормить хотя бы себя, и те, которым приходилось, зарабатывая деньги на стороне, хлеб покупать. Последние и есть та самая деревенская беднота, которая в ситуации, когда цены на хлеб резко выросли, а промыслов не стало, оказались под угрозой того же вымирания, что и население городов. Как они выживали в благополучное время, пишет все тот же граф Толстой.

«Мужик и его домашние всегда все работают. Обычное нам состояние физической праздности есть бедствие для мужика. Если у мужика нет работы всем членам его семьи, если он и его домашние едят, а не работают, то он считает, что совершается бедствие вроде того, как если бы из рассохшейся бочки уходило вино, и обыкновенно всеми средствами ищет и всегда находит средство предотвратить это бедствие — находит работу. В мужицкой семье все члены её с детства до старости работают и зарабатывают. Мальчик 12-ти лет уже в подпасках или в работниках при лошадях, девочка прядет или вяжет чулки, варежки. Мужик в заработках или вдали, или дома, или на поденной, или берет работу сдельно у помещиков, или сам нанимает землю. Старик плетет лапти; это обычные заработки. Но есть и исключительные: мальчик водит слепых, девочка в няньках у богатого мужика, мальчик в мастеровых, мужик бьет кирпич или делает севалки, баба — повитуха, лекарка, брат слепой — побирается, грамотный — читает псалтирь по мертвым, старик растирает табак, вдова тайно торгует водкой. Кроме того: у того сын в кучерах, кондукторах, урядниках, у того дочь в горничных, няньках, у того дядя в монахах, приказчиках, и все эти родственники помогают и поддерживают двор».

И при этом в благополучные годы еле-еле кормятся, а в неблагополучные — голодают. Стоит ли удивляться полному отсутствию в русском фольклоре XIX–XX веков страха перед каторгой и философскому отношению к смерти? Едва ли сие есть признак высокого христианского настроя души, скорее — усталости от беспросветной жизни.

Сколько было тех, кто заведомо не мог прокормиться с земли? Как минимум — это те хозяйства, у которых надел меньше одной десятины, — таковых около 22 %. Естественно, безлошадные — около 29 %. Не все они жили бедно — кое-кто уходил в города на заработки. Но 29 % — это около 6 млн. хозяйств, или 30–40 млн. человек. Было ли столько заработков в Российской империи?

Ещё некоторые данные приводит в своей книге «Российское крестьянство в революции и Гражданской войне» Таисия Осипова.

«В стране было 3 млн. безземельных крестьянских дворов и 5 млн. — имевших менее 5 дес. на хозяйство. Эти 8 млн. хозяйств (57 %)[32] представляли крестьянскую бедноту.

За годы войны обнищание крестьян еще более усилилось. К 1917 г. безземельных дворов в Поволжье стало 11,2 %, в Промышленном районе — 9,4 %, в Северо-Западном— 7,2 %, в Земледельческом центре — 5,7 %.

Возросло число безлошадных дворов. В 1917 г. в Промышленном районе они составляли около 44 %. Особенно много их было в Нижегородской губернии — 54,1 %, в Московской — 48,6 % и Ярославской — 43 %. В Поволжье и Земледельческом центре безлошадные хозяйства составляли свыше трети дворов: в Тамбовской губернии — 33,7 %, Пензенской — 36,8 %, Саратовской — 37,5 %. Однолошадных хозяйств в 25 губерниях насчитывалось 47,5 %. Безземельные, безлошадные и однолошадные крестьяне представляли деревенскую бедноту, которая попадала в кабалу к зажиточным хозяевам. К 1917 г. их было около 70 %»[33].

Безземельные, безлошадные и значительная часть малоземельных однолошадных крестьян — это тот минимум, который в новых условиях, когда спрос на рабочие руки и многие изделия промыслов упал, а хлеб резко взлетел в цене, оказались перед призраком голодной смерти. Отсюда в ленинских тезисах это: «решительные, ни перед какими финансовыми жертвами не останавливающиеся меры помощи деревенской бедноте». Тут, знаете ли, вопрос был не политический, а физиологический — выживут эти люди или нет.

Странные товарищи эти большевики — декларировали, что им на Россию наплевать, что она лишь вязанка хвороста для мирового пожара — а людей жалели. Зачем? Брали бы пример с прекраснодушных господ либералов: выживает сильнейший, такова логика экономики! И хлопот меньше…

…Итак, если говорить о наличии товарного, то есть идущего на продажу, хлеба, мы имеем две стабильные и очень разные группы. Первая — это те 75 % которые в лучшем случае могут с очень большим трудом, по голодной норме, прокормиться со своего поля. Вторая — та, которая имеет какие-то излишки хлеба сверх физиологической нормы. На самом деле она, конечно, гораздо меньше 25 %, поскольку многосемейных среди групп с большими наделами тоже много (потому и наделы большие, что полно народу в избе).

Но и эта группа делится на две неравные части — середняки и богатые крестьяне-собственники, которых к тому времени стали звать кулаками. По оценке Осиповой, зажиточных и богатых хозяйств, в которых имелись ощутимые излишки, было не больше 5 %.

В последние годы утверждается, что кулаком считали любого «справного» крестьянина. Но при сталинской коллективизации причисление зажиточного хозяина к кулакам исходя из благосостояния считалось перегибом, каралось соответственно нравам того времени, а имущество возвращалось. В рассказах о коллективизации все время мелькает другой критерий — использование наемного труда. Но опять же ясно, что один-два батрака — это не эксплуатация. Если в хозяйстве две лошади и один взрослый работник, без батрака всяко не обойдешься. Точно так же в городах наличие домработницы не делало человека «классово чуждым».

А кроме того, известная фраза об «истреблении кулачества как класса» показывает, что это было некое отдельное явление. Зажиточный крестьянин в экономическом и общественном плане отличается от бедняка лишь количественно, а класс — это иное качество, причем качество, как учили нас еще в школе, определяемое по отношению к средствам производства.

Так кто же он такой — кулак?

Послевоенный «Словарь русского языка» Ожегова определяет это понятие так: «Богатый крестьянин-собственник, эксплуатирующий батраков, бедняков», то есть микроскопический сельский помещик, использующий наемный труд. Такие, безусловно, существовали — должны же были нищие односельчане у кого-то батрачить, когда не стало помещиков. Но словарь Ожегова выпущен уже после сталинской коллективизации, а с начала XX века значение этого слова могло измениться.

Двинемся дальше в глубь времен — возьмем Даля. И вот тут нас ожидает сюрприз: по Далю, кулак — это «перекупщик, переторговщик, маклак, прасол, сводчик, особенно в хлебной торговле, на базарах и пристанях…»

Вот так так!

То же самое говорит и Кара-Мурза: «Вокруг этого понятия в годы перестройки был создан целый миф, его приравнивали к понятию „справный хозяин“ и представили образцом русской трудовой этики. На деле кулаками были главным образом крестьяне, оторвавшиеся от земли и промышлявшие ростовщичеством и торговлей». И, кстати, к слову «кулак» в русской деревне традиционно прибавлялись прозвища: «мироед» и «паук». Благодетеля пауком не назовут.

Исходя из этимологии, легко сообразить, кем был кулак к началу XX века. Естественно, каждый хозяин сам хлебом торговать не станет. В деревне просто обязаны были существовать мелкие перекупщики, которые скупали хлеб у односельчан и продавали более крупным оптовикам. Заодно, как люди торговые, они наверняка и держали лавку — должна же в селе существовать лавка, так кому ею и владеть, если не кулаку-перекупщику. Ну и надо быть уже полным дураком, чтобы в таком положении не давать односельчанам деньги в долг — естественно, под проценты.

Такой персонаж выведен у Шолохова в «Тихом Доне» — Сергей Платонович Мохов, который:

«…со щербатого рубля повел дело. Начал скупать по хуторам щетину и пух. Лет пять бедствовал, жулил и прижимал казаков окрестных хуторов на каждой копейке, а потом как-то сразу вырос из Серёжки-шибая в Сергей Платоновича, открыл в станице галантерейную лавчушку, женился на дочке полусумасшедшего попа, взял немалое за ней приданое и открыл мануфактурный магазин… Широко, как трехрядную гармонь, развернул Сергей Платонович дело, помимо красного товара торговал всем, что надо в сельском немудром хозяйстве: кожевенный товар, соль, керосин, галантерея. В последнее время далее сельскохозяйственными машинами снабжал… Через три года открыл он хлебную ссыпку, а на другой год после смерти первой жены взялся за постройку паровой мельницы.

В смуглый кулачок, покрытый редким, глянцевито-черным волосом, крепко зажал он хутор Татарский и окрестные хутора. Что ни двор — то вексель у Сергея Платоновича: зелененькая с оранжевым позументом бумажка — за косилку, за набранную дочери справу (подошло время девку замуж отдавать, а на Парамоновской ссыпке прижимают с ценой на пшеницу — „Дай в долг, Платонович!“), мало ли за что еще… На мельнице девять человек рабочих, в магазине семеро да дворовой челяди четверо — вот и двадцать ртов, что эюуют по купеческой милости…»

И по такому хозяину, а иной раз и не по одному, сидело в каждом селе. В Центральной России они были не так широки, как на богатом Дону — труба пониже и дым пожиже, — но типаж тот же самый.

После столыпинской реформы появился новый тип сельского хозяина — крестьянин-собственник. То есть он существовал, конечно, и раньше — каким-то образом выбившийся из нищеты мужик (может, жена рожала одних мальчиков, может, набрел на удачный промысел, а то и повезло, как Ивану Бровкину у Алексея Толстого) покупал себе землю. Но массовым процесс стал после начала реформы.

«К 1917 году в России было около 43 млн. крестьян-общинников и 4,5–5 млн. крестьян-собственников, из которых на хуторах вели хозяйство около 300 тысяч и немногим более 1,5 млн. — на отрубах»[34].

(Не буду подробно излагать свою борьбу со статистикой — это увлекательное занятие стоит хорошего детектива. Но в данном случае, исходя из цифр, по-видимому, речь идет не о дворах и не о численном составе крестьянских семей, а о мужчинах, на которых в общине давался надел).

Едва ли эти собственники и есть те 5 % зажиточных крестьян, о которых говорит Осипова, поскольку собственность на землю еще не означает ровным счётом ничего, а часто и вовсе добавляет проблем. Собственник мог быть беден, а общинник, имея штук шесть лошадей, вполне мог прикупить или арендовать в дополнение к своему наделу землю, иметь мельницу и маслобойню, а если он еще приторговывал хлебом и держал лавчонку, то перед нами уже самый настоящий кулак по Далю.

И вот тут самое время вспомнить «ба-а-атам мужикам» из рассказа татарина Шарафутдинова. В самом деле, на чем могла основываться ненависть крестьян к кулакам? На том, что они держали батраков? Вряд ли: они тем самым давали односельчанам заработать. На зависти к успешным хозяевам? Это и вообще глупо. Вот прямо-таки все сто миллионов, вместо того чтобы работать, стоят и завидуют[35].

У Даля есть ещё одно значение слова «кулак»: «скупец, скряга, жи-домор, кремень, крепыш». Естественно, все пять слов крутятся вокруг одного понятия. Значение четырех ясно, а пятое? Обратимся опять к Далю. Жидомор в некоторых русских говорах — корыстный скупец, жидоморить — скряжничать, добывать копейку, вымогая, не доплачивая и пр. А теперь подумаем: как эти милые качества должны были проявляться в бедной русской деревне?

В первую очередь связка кулак — батрак. Здесь кулак предстает как жесточайший эксплуататор, при том что, учитывая материальное положение деревни, цены на труд не могли быть высокими. И уж будьте уверены, деревенский хозяин переплачивать не станет да еще и обдурит при расчёте.

А как строились отношения «крепкого мужика» с односельчанами? Тут надо обратиться ещё к одному явлению, которое в своё время лежало в основе антисемитизма. Имя ему: ростовщичество. Во многих русских сказках интрига завязывается следующим образом: жил-был бедняк, и стало так, что нечем ему оказалось кормить голодных детей. И пошёл он к богатому соседу просить в долг хлеба. И сказал ему сосед…

Причём если в городах ростовщичество было денежным, то на селе кроме него существовало еще и натуральное ростовщичество. Вспомним хотя бы того помещика, который давал в долг картофельную ботву за отработку — вот самый живой пример! Действительно, при таком количестве соседей-бедняков чем продавать хлеб, выгоднее пустить его в рост в собственной деревне. Плюс к тому прикупать у неимущих и сдавать потом им же в аренду землю, инвентарь, скот. А поскольку бедняков на селе, как мы уже выяснили, 75 %, то можно себе представить, каковы были условия этой аренды!

Вот это — качественно иное явление, особый класс сельского жителя, сельский эксплуататор, которого в соответствии с принципами новой жизни следовало уничтожить как класс (то есть заставить жить своим трудом — а не ликвидировать физически, как болтают наслушавшиеся «перестроечной» пропаганды журналисты). Ну и к нему примыкает некоторое количество богатых крестьян, пользовавшихся наемным трудом, которых односельчане во время коллективизации иногда раскулачивали, а иногда оставляли в покое. Тут уже все зависело от личных счетов.

Однако надо учитывать ещё один нюанс: отношение к общине.

Формально общину отменил ещё Столыпин, но фактически она успешнейшим образом продолжала существовать (оттого, кстати, и коллективизация прошла относительно безболезненно, что объединяли не собственную землю, а наделы из общинной земли. Иначе рвануло бы так, что от державы лишь ошметки бы полетели). А вот кем был кулак? Точнее, не так: как отнесся бы кулак к столыпинской реформе?

Да ухватился бы за нее обеими руками. В чьих интересах она, думаете, проводилась-то?

Кулак, деревенский хозяин капиталистического типа, просто обязан был стоять вне общины. Для крестьянина-общинника, для сельского «мира» он был не просто чужим, как помещик, — он был ренегатом. Ох и до чего же сельское общество не любило «столыпинских» землевладельцев. И причина здесь не в зависти, как уверяет белогвардейская пропаганда, а все в том же инстинкте самосохранения.

Крестьяне с самого начала негативно относились к идее купли-продажи земли, поскольку очень хорошо понимали, что за этим последует. В крестьянских наказах 1905–1907 гг. нет ни одного, который бы поддерживал столыпинскую реформу. В обобщенном приговоре крестьян Костромской губернии, отправленном в марте 1907 г. в Государственную Думу, говорилось:

«Требовать отмены закона 9 ноября 1906 г., разрешающего выход из общины и продажу надельной земли, так как закон этот через 10–15 лет может обезземелить большую часть населения и надельная земля очутится в руках купцов и состоятельных крестьян-кулаков, а вследствие этого кулацкая кабала с нас не свалится никогда».

Так что основу раскулачивания заложил не Сталин, а Столыпин. Сталин же…

Впрочем, всему своё время.

…Как чувствовали себя в Российской империи крестьяне, составлявшие подавляющее большинство населения — более 80 %? Как угодно, но только не гражданами… да, пожалуй, и не людьми. Что может быть ниже, чем нищий на церковной паперти? Однако нищему по крайней мере не запрещено показывать свои язвы и рассказывать о своих бедах. А вот еще цитата из крестьянских писем в Государственную Думу:

«Волостное правление служит не нам, а мы принуждены служить ему; когда мы вздумали заявить ему о нашей нужде нашей земской управе, о том, что кругом нас лишь надувают и обирают, что на обсеменение нам дали почти наполовину семян невсхожих, что нам грозит и на будущий год неурожай, что становые да урядники за подати и штрафы готовы последний кусок у полуголодных ребятишек наших изо рта вырвать, — так что с нами хотят сделать земский начальник с волостным правлением? Он приказал арестовать нашего уполномоченного собирать подати, он обещал засадить в холодную всех, подписавших эту бумагу! Это что значит? Это значит, что у нас, у холодных и голодных, у темных вырывают кусок хлеба и в то же время не дают никакой возможности никому голоса своего подать. Это значит, что нас сознательно толкают в могилу от голодной смерти, а мы слова не моги сказать против этого!»[36]

Земский начальник — это персона весьма интересная. Он — главный по крестьянским делам в конкретной волости. Он — точка сопряжения государства и населения. Земские начальники всегда — дворяне, как правило — дворяне, до такой степени ни к чему не годные, что не смогли найти себе другой работы. Они твердо держат сторону государства. Пройдет еще несколько месяцев, и они будут являться в деревни во главе карательных отрядов. Кстати, и земские начальники, и отряды земской стражи содержались за счет тех самых крестьян, которых они усмиряли. Помещики платили с десятины вдвое меньше, чем крестьяне, монастыри не платили вообще ничего.

Это всё тот же социальный расизм, за который жестоко, но не чрезмерно поплатилось русское высшее общество. Вот еще несколько картинок с той же выставки…

Не помню уж, в чьих мемуарах мне встретился один случай. Некий молодой офицер — что-то вроде поручика — в офицерском собрании потребовал бутылку шампанского. По-видимому, он был уже на взводе, или ещё по какой-то другой причине (может, задолжал), но солдат-официант отказался её принести. Тогда поручик, недолго думая, застрелил непослушного солдата. Бывает, в общем… Поразительно не это, а другое. В полку — на полном серьезе — развернулось движение в защиту этого офицера, которого за его выходку все-таки отдали под суд. Однополчане — на полном серьёзе — доказывали, что судить его не надо… Не то чтобы не за что, но офицер-то хороший…

Воспоминания о царской армии красноречивыми примерами переполнены сверх всякой меры. Ну, может быть, не такими экстремальными, но солдатики после Февраля знали, за что мстили…

Ладно, армия требует беспрекословного повиновения. А как поступали с крестьянами? Тот же Кара-Мурза пишет:

«Мы сегодня предельно чутки к страданиям дворян, у которых мужики сожгли поместья. Но ведь надо вспомнить, что было до этого — за волнения, для „урока“, еще верноподданных крестьян заставляли часами стоять на коленях в снегу, так что с отмороженными ногами оставались тысячи человек. Разве такие „уроки“ забываются? Ведь это — гибель для крестьянского двора. Никогда американский плантатор не наказывал раба таким образом, чтобы причинить вред его здоровью — а что же делали российские власти с крестьянами!»

К «чёрному народу» относились и рабочие. После поражения революции 1905 года российская промышленная верхушка, растеряв от радости последние мозги, принялась с упоением топтать побежденных. Какими идиотами надо быть, чтобы, едва полиция загнала рабочих на заводы, тут же начать снижать расценки — а их снижали, хорошо, если на 10 %, а ведь случалось, что и вдвое. Тут же был увеличен рабочий день, восстановлены штрафы, все с той же бесконечной изобретательностью: за выход на лестницу, за долгое пребывание в уборной, за «дерзость» (или то, что ею сочли), даже за полученную самим же рабочим травму.

Издеваются, торжествуя победу и даже не ощущая, что земля-то под ногами уже плавится от внутреннего жара. Мол, еще раз полезут — еще раз загоним на место. Стоит ли удивляться, что спустя десять лет господа фабриканты не нашли у народа ни малейшего сочувствия.

Вот еще замечательная фигура того времени — Петр Аркадьевич Столыпин, вплотную приблизившийся к тому, чтобы быть объявленным «лицом России». В известном смысле так оно и есть, той России, которую сейчас усердно раскручивают на экранах, именно такое личико и подошло бы…

Говоря о деятельности «великого реформатора», нельзя упустить один её аспект, а именно — его усердную работу по подавлению революции. Не против революционного террора, отнюдь (террористов судили хоть и военные суды, однако после положенного следствия, и наказывали гораздо мягче) — а чтобы справиться с крестьянскими восстаниями, Столыпин ввел знаменитые военно-окружные и военно-полевые суды. В них не было юристов — судили обычные армейские офицеры, а права им предоставлялись широкие.

Российская армия мирного времени была в высочайшей степени заражена социальным расизмом. Можно представить, как вели себя эти офицеры, заседая в военных судах и участвуя в карательных экспедициях. За 1906–1909 гг. военно-окружными судами были приговорены к смертной казни 6193 человека (повешены 2694 человека), военно-полевыми судами — более тысячи, по распоряжениям генерал-губернаторов расстреляно без суда и следствия 1172 человека. Далеко не всегда суды даже давали себе труд узнать имя казнимого: вешали и закапывали в яму как «бесфамильных». Поголовные порки и прочие более мягкие меры усмирения никем не подсчитывались.

До чего должны были дойти каратели, чтобы против них выступили помещики, интересы которых они вроде бы защищали! В 1906 году помещики Дона обратились к министру внутренних дел с просьбой унять «усмирителей»:

«Они разъярили всю Россию, заполнили тюрьмы невиновными, арестовали учителей, оставив детей без школьного обучения… Потерпев постыдное поражение в войне с Японией, они сейчас мучают беспомощных крестьян. Каждый полицейский сечет крестьян, и из-за этих ублюдков наша жизнь, жизнь мирных дворян, стала невыносимой».

Дворян. А крестьян?!

И нет тут никакого противоречия, ибо вешатель Столыпин и великий реформатор Столыпин — один и тот же человек, причем на редкость цельный. Исключительные по жестокости казни[37] он завершил исключительной по жестокости реформой.

Ещё один аспект так называемой «реакции» отметил Кара-Мурза:

«Дело было не только в казнях и репрессиях, но и в оскорблении. Ведь и „Манифест“, и обещания свобод не могли быть восприняты основной массой русских людей иначе как издевательство. Массовые порки крестьян (иногда поголовно целых деревень), которых никогда не бывало в России в прошлые столетия, начались сразу за принятием закона, отменяющего телесные наказания. Казни крестьян без суда, зачастую даже без установления фамилии, так что казненных хоронили как „бесфамильных“, войти в практику как раз после „Манифеста“».

«Манифест» отделил российское общество, которого он касался, от российского народа, к которому он не имел никакого отношения. «Хаму» показали его место. А было этого «хама» — 90 % населения Российской империи. Стоит ли удивляться тому, что произошло потом?

Как, почему вышло, что нас, сплошь и рядом потомков черного люда, приучили смотреть на Россию глазами дворян? С чем это вошло в нашу жизнь? С русской историей, которая наполнена деяниями князей и царей? Хотели написать другую, да не очень получилось… Со школьной программой по литературе — монологами Чацкого, охотой и первым балом Наташи Ростовой, тургеневскими девушками и лермонтовскими офицерами? С «Сибирским цирюльником» и «Бедной Настей»? Откуда это?

Девять десятых населения Российской империи составляли крестьяне. Хорошо, пусть не девять десятых, пусть 83 %, если вам от этого легче. Из них три четверти — бедняки. Треть — безлошадные. Земля не родит. Две трети детей умирают во младенчестве. Зимой в избе семья — полтора десятка человек, теленок, козы, птица, и все — дышат! И книг про это великая русская литература не оставила. Недосуг ей было, великой литературе, она рассуждала о слезе ребенка. Абстрактной слезе.

А народ не плакал. Он пел. На севере была колыбельная — подлинная!

Спи, усни,
Хоть сейчас умри.
Тятька с работы
гробок принесёт,
Мамка у печки
блинков напечёт.

У кого из читателей есть дети? Что надо с вами сделать, чтобы вы спели такою песенку своему ребенку? Живому… пока?

Туп русский народ, пьян и грязен. Отец моего друга рассказывал, как был шокирован в армии в 1941 году. Его товарищи, призванные из деревень, не понимали, для чего нужно постельное бельё. Ах да, это их большевики развратили, а до того они на крахмальных простыночках… Воду из колодца на горбу таскали, сучки по лесам собирали да простыни крахмалили.

Ленив русский народ, неподъёмен. Что бы в Сибирь переселиться. Может статься, веке этак в семнадцатом и переселились бы… но крепостное право насмерть приковало их к этим проклятым полям. А теперь — поздно.

За триста лет на цепи хорошие манеры появятся только у лакеев. Если человек год проведет в рабстве у каких-нибудь горных ваххабитов, ему потом выделяют психолога. По крайней мере, должны выделять. Человеку. А народу? И не год, а двести лет?

Может быть, поэтому мы смотрим на Россию глазами русских дворян? Потому что посмотреть на нее глазами русских крестьян — потом впору самим психолога потребовать. И на год перейти исключительно на бразильские сериалы.

«Вишь, как тут заросло, а был совсем пустырь, —

Молодняком помещик любовался. —

Как, Филька, думаешь? Хорош молоднячок?

Вот розги где растут. Не взять ли нам пучок?

В острастку мужикам… на случай своеволья!»

«М-да! — Филька промычал, скосивши вбок глаза. —

М-да… розги — первый сорт… Молоднячок… Лоза!..

Как в рост пойдут, ведь вот получатся дреколья!»

(Демьян Бедный)

Невнимание советских историков к крестьянскому сословию позволило нынешним агитаторам утверждать, что крестьяне были лояльны властям Российской империи. Мужики, мол, богобоязненны, царелюбивы и революции не хотели. Учитывая вышенаписанное — они что, могли ее не хотеть? Могли, да — те, кому выпало счастье стать жертвой «пьяного зачатия» и родиться умственно отсталым. Прочие же, судя по тому, с какой готовностью деревня отзывалась на любые революционные потрясения, спали и видели долгожданную перемену участи.

Завороженные Марксом, российские революционеры начала XX века все революционные движения привязывали к рабочему классу. Да с рабочими и проще было. Стиснутая на фабриках аморфная масса растерянных маргиналов была глиной в любых руках: лепи что хочешь, организуй как душе угодно, объясняй им их интересы и формируй в любые движения. Едва начались первые стачки, как самые разные политические силы — от эсдеков до правительства — принялись перетягивать рабочих на свою сторону.

С крестьянами же вышло с точностью до наоборот. Во-первых, они изначально были организованы гораздо лучше, чем рабочий класс. Первые рабочие организации появились в начале 90-х годов, а истоки общины теряются во тьме веков. Во-вторых, они, в отличие от рабочих, очень хорошо знали, чего хотят. Поэтому политики не могли привлечь крестьян на свою сторону: если они хотели заручиться их поддержкой, то должны были не приспосабливать крестьян к своим идеям, а защищать их интересы. Так, кстати, и поступили эсеры: они не могли привлечь мужиков к выполнению задач своей партии, зато дали политический лозунг крестьянским выступлениям — но не более того…

Ну и, в-третьих, касательно революционного элемента. В городах определяющую роль играли все же интеллигенты: пропагандисты рабочих кружков, учителя воскресных школ, авторы прокламаций. В деревню же революционных пропагандистов… посылало правительство, и были они плоть от плоти мужика и кровь от крови.

Дело в том, что крестьяне, ушедшие в города, формально считались членами общины: получали временные паспорта в родной деревне и платили налоги по месту «прописки». Поэтому после очередной стачки, демонстрации или драки с полицией тех активистов, кто был родом из деревни, отправляли «на родину». Успокаивались ли высланные — вопрос даже не риторический, а попросту бессмысленный.

Так что революционной работой на селе, начиная с 90-х годов XIX века, занимались не интеллигенты, которым там не доверяли. Ею занимались едва прикоснувшиеся к революционному учению молодые крестьяне с фабричным опытом, понимавшие идеи Маркса и прочих учителей весьма прямолинейно, а слово «закон» — лишь в том смысле, что судить следует не по закону, а по совести. Они, репатрианты из городов, принесли деревне то, чего ей так не хватало, — идеи социальной революции, адаптированные для простого народа. В сочетании с многовековым опытом самоорганизации, старыми счетами с помещиками и народными представлениями о справедливости эти идеи образовали гремучее вещество, коему позавидовал бы не только монах Шварц, но и изобретатель динамита Нобель.

Впрочем, поначалу ещё не рвануло. Адская смесь должна была как следует перемешаться, пропитаться горечью социального унижения, кровью столыпинских судов и холодной жестокостью столыпинской реформы, дойти до точки кипения в огне войны, и лишь тогда…

Пока что она ещё горела, а не взрывалась. Но и огонь сей достоин внимания. Огонь пролетарской революции был совсем другим…

— Главная ценность человека — это свобода! — Катя гордо вскинула подбородок и обвела всех сидящих у костра вызывающим взглядом, словно приглашая попытаться с ней поспорить.

— А что такое свобода, Катя? — спросил Рат.

(Роман Злотников. Атака на будущее)

К началу нового века терпению народному стал приходить конец. Крестьянские волнения начались ещё в 1902 году. В 1904-м они ненадолго стихли, чтобы после Кровавого воскресенья вспыхнуть с новой силой, пока что в виде разграбления имений. Причём странные это были грабежи. Начались они в ночь на 14 февраля в Дмитровском уезде Курской губернии, уже в ближайшие дни пострадали ещё 16 имений в округе, а там пошло… Т. Шанин[38] пишет:

«Описания тех событий очень похожи одно на другое. Массы крестьян с сотнями запряженных телег собирались по сигналу зажженного костра или по церковному набату. Затем они двигались к складам имений, сбивали замки и уносили зерно и сено. Землевладельцев не трогали. Иногда крестьяне далее предупреждали их о точной дате, когда они собирались „разобрать“ поместье. Только в нескольких случаях имел место поджог и одному-единственному полицейскому были, как сообщают, нанесены телесные повреждения, когда он собирался произвести арест. Унесенное зерно часто делилось между крестьянскими хозяйствами в соответствии с числом едоков в семьях и по заранее составленному списку. В одной из участвующих в „разборке“ деревень местному слепому нищему была предоставлена телега и лошадь для вывоза его доли „разобранного“ зерна. Все отчеты подчеркивали чувство правоты, с которым обычно действовали крестьяне, что выразилось также в строгом соблюдении установленных ими же самими правил, например они не брали вещей, которые считали личной собственностью…

Другие формы крестьянского бунта распространились к тому времени на большей части территории. Массовые „порубки“ начались уже в конце 1904 г. Так же, как и „разборки“, „порубки“ обычно происходили в виде коллективных акций с использованием телег. В ходе „порубок“ крестьяне стремились обходиться без насилия. Тем не менее, когда в одном случае крестьянин был схвачен полицией на месте преступления и избит, его соседи в ответ полностью разрушили пять соседних поместий, ломая мебель, поджигая здания и забивая скот…

В течение первых месяцев 1905 г. крестьянские действия в значительной степени были прямым и стихийным ответом на нужду и отчаянный недостаток продовольствия, корма и леса во многих крестьянских общинах. Все эти действия были хорошо организованы на местах и обходились без кровопролития…

…Массовые разрушения поместий не были к тому времени ни „бездумным бунтом“, ни актом вандализма. По всей территории, охваченной жакерией, крестьяне заявляли, что их цель — навсегда „выкурить“ помещиков и сделать так, чтобы дворянские земли были оставлены крестьянам для владения и обработки».

Согласитесь, не слишком-то похоже на «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Проводились эти мероприятия и со смыслом, и с пощадой (кстати, в 1917 году у помещиков тоже отбирали не все хозяйство, а как правило, оставляли «трудовой надел», часто довольно большой. Писателю Пришвину, например, оставили 16 десятин). Это был осознанный, осмысленный властный шаг, установление равенства — более евангельского, чем революционного. Бессмысленным и беспощадным было скорее подавление волнений. (Философский вопрос: если крестьяне ведут себя как власть, а власть — как революционная чернь, что бы сие значило?)

Однако по-настоящему крестьянские волнения вспыхнули осенью 1905 года. «Манифест 17 октября» либералы из верхушки общества выдавливали из правительства для себя. У них и в мыслях не было, что еще кто-то, кроме них, захочет воспользоваться его плодами. Однако, едва узнав о даровании «свобод», крестьяне тут же горячо откликнулись на события. Вот только свободы они понимали иначе.

…Уже 17 октября 1905 года в Марковской волости Дмитровского уезда Московской губернии на сходе тамошнего сельского общества крестьяне попросили местного агронома выступить с рассказом о манифесте. Аудитория сообщение выслушала и разошлась по домам — думать.

Через две недели, переварив новости, крестьяне собрали второй сход, уже гораздо более представительный. На него сошлись жители нескольких деревень. Сход принял своеобразную «синтетическую» резолюцию, в которой смешались требования крестьянские и политические: демократические свободы, всеобщее образование, наделение землей безземельных крестьян и амнистия политзаключенным. Более того: сход постановил властям не подчиняться, податей не платить и рекрутов не давать до тех пор, пока эти требования не будут выполнены (из чего можно предположить, что агроном, вероятно, был с народническим уклоном).

Но все это оказалось только началом. Тут же, на этом сходе, было провозглашено «государство в государстве» — Марковская республика, президентом коей избрали сельского старосту Бурышкина. В ноябре программу дополнили требованиями отмены самодержавия и созыва Учредительного собрания. Как видим, с обменом идеями между промышленными центрами губернии, радикальной интеллигенцией и сельскими обществами явно было все в порядке.

Республика просуществовала до июля 1906 года. Всё это время ею де-факто управлял местный комитет Крестьянского союза, состоявший из пяти человек. Первое и главное, что они делали, — строго контролировали арендные платежи, поскольку плата за аренду земли в малоземельной Московской губернии была очень высока. Летом 1906 года полиция вошла на территорию «республики», староста-президент был арестован. Крестьянские органы власти мгновенно исчезли, испарились, словно бы их и не было. Община — осталась.

В Сумах отделением Крестьянского союза руководил некто Щербак, двадцать лет пробывший фермером в Калифорнии и, по-видимому, научившийся там не только прогрессивным методам земледелия. В ноябре 1905 года крестьяне запретили в своей волости торговлю землей и взяли в коллективную собственность местный сахарный завод. Отделение Крестьянского союза установило собственную власть, сместив царских чиновников, ввело свои суды, издавало газету, организовало вместо полиции крестьянскую дружину.

Часто обходились и без Крестьянского союза. Инициаторами создания мужицких «республик» могли быть кто угодно: социал-демократы, эсеры, просто активные местные жители. Сплошь и рядом во главе крестьянского движения оказывались, как естественные лидеры общин, лавочники, сельские старосты, мельники. Все они были объединены общим интересом, ибо земля, которую брали в аренду, в основном принадлежала помещику — общему врагу всех крестьян, от безземельного бедняка до лавочника, озабоченного повышением платежеспособного спроса.

Образцовыми можно считать события в селе Николаевский Городок Саратовской губернии. 1 ноября 1905 года на общем собрании представителей окрестных деревень решено было сместить местные власти, заменив их крестьянскими комитетами, конфисковать оружие и деньги, создать боевые дружины. А главное, провести то, ради чего всю кашу и заварили, — конфискацию помещичьих, удельных и казенных земель, а также помещичьего хлеба и передачу всего этого в безвозмездное пользование крестьянам.

…В том же 1905 году возникла общероссийская организация — уже упоминавшийся Крестьянский союз. Организация загадочная, поскольку её деятельность редко сопровождалась какими-либо документами — крестьяне не хотели плодить бумаги, а часто и не могли по причине неграмотности.

Единственный легальный съезд Всероссийского Крестьянского союза состоялся в ноябре 1905 года. Большинство делегатов были середняками, 25 человек принадлежали к сельской интеллигенции. Из 317 местных организаций ВКС 224, или 70 %, создавались на общинных сходах. Кстати, большинство членов Союза были беспартийными[39].

Иллюзии продолжались недолго. Манифест 17 октября принимался не ради крестьян. В Государственной Думе — новорожденном российском парламенте — интересы большинства населения страны защищала крохотная трудовая группа. С возомнившим о себе быдлом власть разговаривала сперва огнем и железом, а потом петлей и розгой. Мужику показали и его права, и его место в Российской империи. Он затаился, подчиняясь силе, однако ничего не забыл.

В 1906 году Союз, как и вообще крестьянское движение, был частично разгромлен, а большей частью просто исчез, самоликвидировался, растворился в общинной массе. Что нисколько не означало ликвидацию крестьянского самоуправления, ибо фундамент-то остался. Опыт революции 1905 года показал, что на базе сельской общины любые крестьянские организации возникают с легкостью необыкновенной.

Этот аспект нельзя не учитывать, говоря о столыпинской реформе. Пытаясь разрушить общину, премьер разрушал и крестьянство как организованную силу, пытаясь превратить его в аморфную, пронизанную взаимной завистью и враждой массу мелких собственников и столь же аморфное стадо батраков.

Этой своей великой цели, как и прочих, Столыпин не достиг. Но если в 1905 году деревня выступала как единая масса, то десять лет реформы раскололи ее. Граница между Февралем и Октябрем пролегала внутри деревни, и это обусловило события времен как Гражданской войны, так и коллективизации.

Какой же в басенке урок? Смешной вопрос.

Года все шли да шли, — и молодняк подрос.

(Демьян Бедный)

…Неведомая теориям государственность крестьянской России, для которой монархия стала обузой, а правительство кадетов — недоразумением.

(Сергей Кара-Мурза. Советская цивилизация)

Пройдя через волнения 1905 года, карательные отряды, столыпинскую реформу, ненужную и непонятную войну, мог ли крестьянин остаться прежним? Он должен был стать жестче, решительнее и непримиримей. Согласитесь, все случившееся с ним после Манифеста — хорошее лекарство от иллюзий, если таковые еще оставались.

Разлившееся вольным потоком после 27 февраля политическое словоблудие, заморочившее головы горожанам, куда в меньшей степени подействовало на деревню. Как по объективным причинам — неграмотное население, плохие дороги, трудность доставки газет, — так и по субъективным. Свобода теперь важна была мужику лишь одним своим аспектом, и он достаточно легко выделял из словесного потока единственный важный для себя вопрос — что будет с землёй? И новая власть, и Учредительное собрание интересовали его только с одной точки зрения: как те решат земельный вопрос.

3 марта 1917 года Временное правительство опубликовало декларацию, в которой помимо прочего говорилось об отмене сословных привилегий. Тем самым оно ставило точку в затянувшемся споре между дворянством, буржуазией и интеллигенцией: отныне все в стране равны, разницу в положении определяют только деньги. Если вынести за скобки газетную болтовню о свободах и пр., то именно в этом и заключается смысл всех буржуазных революций, сколько бы их ни было. Потому как деньги есть, а прав нету, каждому родовитому нищеброду кланяйся — обидно, понимаете?

Едва ли творцы данной декларации могли предвидеть, что наиболее горячий отклик это новшество получит опять же у крестьян. Зипуны, бороды, лапти и прочие атрибуты «чёрного народа» служили камуфляжем, под которым скрывались ум, воля и четкое понимание своих интересов. И на новые условия государственного бытия плечи в зипунах недоуменно поднимались в извечном жесте: да почему ж одни деньги-то? Или вы силу уже ни во что не ставите, господа?

Деревня помнила 1905 год, помнила очень хорошо, даже лучше, чем городские окраины. И в новых условиях, когда «молодняк подрос», собиралась повторить попытку.

Столыпинская реформа изменила расстановку сил на селе. Напомним, что к 1917 году в России насчитывалось 43 млн. крестьян-общинников и 4,5–5 млн. крестьян-собственников[40], из них 300 тысяч хуторян (прозванных «столыпинскими помещиками») и 1,5 млн. отрубников — зародыш сельской буржуазии. У многих было уже гораздо больше общего с помещиками, чем с крестьянами, — в первую очередь форма собственности на землю и неплохой доход с неё.

Остальные 3 млн. — это мелкие хозяева, бившиеся на своих крошечных участках, в лучшем случае ухитрившиеся каким-либо образом прикупить несколько десятин, — промежуточный слой, за который шла отчаянная борьба, ибо экономические интересы тянули их в общину, а собственники перетягивали на свою сторону. Но всё равно силы были слишком неравными, поскольку 90 % российских крестьян земли в собственности не имели, а значит, не боялись её потерять, приобрести же могли много. Утратив рычаги власти, правительство оставило эти два непримиримых лагеря — собственников и общинников — лицом к лицу и один на один.

В 1917 году завершилось полувековое противостояние русской деревни и помещиков и на первый план вышло противостояние крестьян-общинников и кулаков[41], которое закончится спустя десять лет, во время коллективизации, тем же образом, что и в семнадцатом году, — то есть ликвидацией противника как класса. Основы раскулачивания закладывались в 1906 году, а укреплялись летом 1917-го, когда крестьяне-общинники и крестьяне-собственники схлестнулись в борьбе за землю.

На объявление демократии русская деревня отреагировала мгновенно: за какие-то несколько недель, в точности как в 1905 году, прежние органы власти были сметены и заменены новыми. Вот только теперь это происходило по всей стране и не могло быть прихлопнуто, как в ту, первую революцию, поскольку власть не имела в своем распоряжении силы для такого прихлопывания.

Назывались эти органы власти по-разному: комитеты, союзы, советы и пр. В апреле вывеска унифицировалась: они стали называться временными исполнительными комитетами. Правительство считало их недолговечными и намеревалось в ближайшем будущем заменить всесословными земствами. Однако крестьяне к тому времени имели огромный счет к верхушке общества и вволю насмотрелись на земства. Их позиция была неизменна: они не хотели заседать с помещиками в одном комитете.

При демократии вопросы власти, как известно, решаются большинством. А большинство в деревне кто? 75 % бедноты плюс к тому 15–20 % середняков, которые тоже перебиваются с хлеба на квас. Неудивительно, что в комитеты практически не допускалась «чистая публика», т. е. помещики и интеллигенция, — а часто и кулаки, хуторяне, отрубники. Птенцы столыпинской реформы уже не воспринимались «миром» как свои. Зато очень большую роль в выборах и комитетах играли вернувшиеся с фронта солдаты — ясно с каким настроением! И все больше и больше слушали большевистских агитаторов, которые не заморачивались теориями и компромиссами, а говорили: даешь землю здесь и сейчас.

Комитеты практически сразу стали считать себя основной властью на местах и принялись требовать долгожданную реформу. Их позиция, за небольшими исключениями, одинакова по всей стране: конфискация всех помещичьих, удельных, церковных земель безо всякого выкупа. Во многих местах требовали включить сюда и участки богатых крестьян-кулаков, а также порожденных столыпинской реформой земельных спекулянтов.

Что любопытно: ни одна политическая сила не имела влияния на исполнительные комитеты. Даже эсеров, «крестьянскую» партию, слушали ровно в той степени, в какой они говорили то, что хотели слышать сами мужики. Единственно, в чем преуспели политики той весной, — это кое-как уговорить крестьян подождать Учредительного Собрания.

Согласиться-то они вроде бы согласились, однако ждать оказалось уже невмоготу — сеять пора! Комитеты перешли пока к промежуточным мерам. Земли еще не конфисковывались, а принудительно забирались в аренду на условиях комитетов. Были и более хитрые способы. Например, устанавливали очень высокую заработную плату батракам, реквизировали у помещиков инвентарь, а потом угодья отбирали как необрабатываемые. Правительство пыталось бороться, рассылая циркуляры, комитеты их успешнейшим образом игнорировали, а силы, чтобы настоять на своем, новая власть не имела.

И тут грянул Первый Всероссийский съезд крестьянских депутатов.

Проходил он с 4 по 28 мая. Интересен в первую очередь его состав. Из 1353 делегатов 672 были представителями крестьян, а 681 — солдат, которые тоже не желали оставаться в стороне от земельных дел. Солдаты — это ведь в сущности те же мужики, но более молодые, чем крестьянские делегаты, приученные к организации и распропагандированные. По партийной принадлежности большинство — 537 делегатов — представляли собой, естественно, эсеры. Следующей по величине была «фракция» беспартийных.

Съезд сразу выразил Временному правительству доверие по политическим вопросам, которые были ему безразличны, и даже поддержал в вопросе о войне — хотя эту резолюцию президиум вырвал у собравшихся с трудом. Но все же и эсеры, и меньшевики (которых было 103 человека) выступали за войну — так что превозмогли.

А затем разгорелись дебаты о земле. Шли они десять дней и завершились решением, в котором эсеры, игравшие на съезде первую скрипку, сами себя перехитрили. Они позиционировали свою партию в качестве крестьянской, но при этом не хотели идти и против правительства, в котором заседали их представители. Поэтому, не решив принципиально вопроса о собственности, они все же приговорили, что вся земля передается в ведение земельных комитетов. Этим же комитетам передавалось право реквизиции инвентаря, скота, сельскохозяйственных машин и пр., регулирование арендных отношений, контроль за сбором и хранением зерна, а также контроль за соблюдением запрета земельных сделок, ибо первое, что сделали комитеты, — это остановили столыпинскую реформу.

Зафиксировав резолюцию на бумаге, эсеры тут же дали задний ход — принялись объяснять, что это всего лишь наказ крестьян Временному правительству, по которому последнее должно принять какие-то законы. Однако делегаты смотрели на нее иначе, а именно — как на руководство к действию, тем более что в работе съезда участвовал и министр земледелия эсер Маслов — так чего еще хотеть! Перед самым закрытием в качестве напутствия от правительства съезд получил телеграмму, запрещавшую захваты частновладельческих земель. Толку от нее, как и следовало ожидать, не было никакого, кроме того что телеграмма обозлила собравшихся и они тут же потребовали ее отмены.

Всю эту информацию делегаты привезли домой. А на местах к тому времени демократию понимали буквально и на распоряжения властей просто не обращали внимания, продолжая «ползучий» захват помещичьих земель.

Из зала съезда вопрос о земельной реформе попал в правительство, где, естественно, благополучно увяз. В уездах же к тому времени все большую власть начали приобретать Советы, в которых слушали уже не только эсеров, но и большевиков. У последних было огромное преимущество: их партия в правительстве не заседала, поэтому вопросы о священном праве частной собственности не волновали их вообще никак.

…А потом вдруг что-то произошло. Во второй половине лета начались многочисленные захваты и погромы помещичьих имений. Что именно случилось? Количество перешло в качество? Мужикам надоело ждать у межи погоды? Да, и это тоже, но должен был существовать и какой-то спусковой крючок, произойти что-то такое, что не позволяло крестьянам продолжать ожидание. Тем более что лето — странное время для захватов. Летом работать надо, а не собственность делить, иначе зимой все лапу сосать будут — и ограбленные, и грабители.

И тут нельзя упускать деятельность еще одной организации. Называлась она Союз земельных собственников и сельских хозяев.

Союз земельных собственников существовал в России с ноября 1905 года. После поражения революции его деятельность сама собой прекратилась. Воссоздан он был в ноябре 1916 года, а после Февраля туда стали принимать и крестьян. Параллельно аналогичные союзы начали появляться и на местах. Вскоре это множество организаций оформилось во Всероссийский союз земельных собственников и сельских хозяев (ВСЗС), учредительный съезд которого состоялся все в том же мае 1917 года. Большинство участников съезда составляли крестьяне, имевшие по несколько десятков десятин земли и поневоле оказавшиеся по одну сторону баррикады с помещиками, ибо на их землю также покушались местные крестьянские комитеты.

В начале июля собрался второй съезд ВСЗС. Основной его темой была аграрная программа, по которой «собственники и хозяева» разделились и едва не раскололись. Каждый тянул в свою сторону. Крестьяне требовали отчуждения помещичьих земель, а помещики отстаивали незыблемость своих владений. В конце концов кое-как договорились: помещики кинули мужикам кусок в виде права на отчуждение необрабатываемых и арендуемых крестьянами земель. Вторая позиция лишала их изрядной доли дохода, но по этому вопросу с мужиками спорить не стоило — можно было потерять всё.

Зато по другому решению разногласий не возникло: кто получит эту землю? Съезд решил, что наделяться землей должны только те крестьяне, которые ведут частное хозяйство, и участки передаются им в собственность с правом наследования. Собственники договорились между собой, а общинникам не светило ничего.

После этого надеяться на мир в деревне было смешно.

Итак, в середине лета на местах начались прямые захваты, очень скоро естественным образом перешедшие в крестьянскую войну — поджоги, разгромы имений, убийства.

Начал Тамбов — знаменитое в смысле крестьянских войн место. 7 сентября в селе Сычевка Козловского уезда люди кулака Романова, арендовавшего помещичье имение, ранили двух крестьян, которые зашли на помещичье поле. Ответ последовал незамедлительно: имение было сожжено, Романов убит.

И покатилось. Через неделю восстание охватило 14 волостей Тамбовской губернии, были разгромлены 54 имения. В ближайшие два месяца в губернии состоялось 193 выступления крестьян, из них 136 сопровождались погромами и захватами. Вскоре пылали уже 79 уездов, и пожар продолжал распространяться. Только в трех губерниях Поволжья — Саратовской, Симбирской и Казанской — за два месяца произошло 570 выступлений.

Правительство попыталось, по рецепту 1905 года, применить против восставших военную силу. Однако, чтобы применить эту силу, её надо иметь. Армия набиралась из той же крестьянской бедноты, и одному Богу известно, что передумали и перечувствовали солдаты, участвовавшие в столыпинском усмирении, какие сны им снились в душных казарменных ночах и что они рассказывали новобранцам. Факт тот, что солдаты отказывались стрелять в народ, а часто и переходили на сторону восставших.

Относительно надежны были только кавалерийские полки — в основном казаки, которые сами опасались за свою землю (на них наседали иногородние, требовавшие равных с казаками наделов) и потому могли понять чувства собственников. Но казачьи поля находились на Дону, где уже формировалась к тому времени Донская республика, так что станичникам было не до русских дел.

О том, до какой степени даже эсеры не понимали происходящего, говорит проект, который 11 октября внес на рассмотрение правительства министр земледелия Маслов. Он совершенно искренне считал: для того чтобы умиротворить крестьян, достаточно издать законы, которые регулировали бы земельные отношения. Причем вопрос о ликвидации частной собственности на землю он даже не ставил; крестьяне должны были арендовать частновладельческие земли; скот и инвентарь также оставались у владельца и не могли использоваться без его разрешения. По сути, это было продолжение столь ненавистной крестьянам столыпинской реформы. Впрочем, масловский проект всё равно не был принят. Жаль. Если бы его одобрили, эсеры стали бы агитировать в его пользу и тем подорвали тем самым свою репутацию на селе, что уберегло бы будущую Советскую республику от многих бед, связанных с данной партией. Правда, вскоре в отношениях власти к народу произошел решительный сдвиг. Временный Совет республики (был и такой орган) в ультимативном порядке потребовал от правительства немедленного решения вопроса о мире и передачи земель земельным комитетам. По сути, это был вотум недоверия Временному правительству (который Керенский тут же послал по известному адресу). Один недостаток имелся у данного решительного проекта: он был выдвинут 24 октября 1917 года. Согласитесь, немножко поздно: к тому времени другая сила заявила о намерении взять власть к завтрашнему дню…

Да что тут предлагать? А то пишут, пишут… Голова пухнет. Взять все, да и поделить…

(Михаил Булгаков. Собачье сердце)

Ещё раз: самая большая ошибка — это судить о большевиках по тому, что они говорили. Говорить они могли все, что угодно, но советское правительство никогда в угоду теоретическим воззрениям не пёрло поперёк логики событий, проявляя просто потрясающий здравый смысл.

Мелкокрестьянский рай отнюдь не являлся идеалом большевиков — это были народнические и отчасти эсеровские заблуждения. Большевики стояли за крупное хозяйство на земле, организованное по типу завода, и практически сразу начали попытки создания подобных хозяйств — совхозов и коммун. А Декрет о земле шел в прямо противоположном направлении. И тут впору еще раз вспомнить слова Ленина в 1922 году — что многие первые декреты советской власти принимались отнюдь не для исполнения, а, говоря современным языком, чтобы продемонстрировать негодность выбранной популистской модели. За десять лет негодность Декрета о земле продемонстрировали так, что дальше некуда. Во всех положениях: при войне и при мире, в варианте военно-коммунистическом и нэповском, с государственной поддержкой и без неё.

Но пока что стояла осень семнадцатого года, и ситуация предполагала простой выбор: либо правительство узаконит своим решением уже вовсю идущие захваты земель, либо попытается им противостоять — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но зачем противостоять? Права помещиков, Церкви и императорской фамилии большевиков абсолютно не волновали, а повсеместный переход на совхозы в 1918 году они не планировали. Им было легко сделать выбор, которого на самом-то деле и не существовало. И деревня ответила им мандатом доверия.

11 ноября собрался Чрезвычайный съезд крестьянских депутатов. Заседал он две недели, всю дорогу пополняясь. До последнего дня продолжали прибывать делегаты, причем не только от сельских Советов, но и от образованных в армии разнокалиберных крестьянских комитетов — были и такие. Через неделю после начала партийный состав 330 собравшихся к тому времени делегатов был следующий: 195 левых эсеров, 65 прочих эсеров и лишь 37 большевиков. Однако Декрет о земле, приватизировавший программу, в свое время составленную эсерами по крестьянским наказам, сделал свое дело: съезд поддержал решения Второго съезда Советов. Первым из них, напомним, был совершенно бесспорный в глазах всего народа Декрет о мире, вторым — столь же бесспорный в глазах крестьян Декрет о земле, а вот третьим — создание большевистского Совнаркома. Какие бы подводные течения ни бродили в левоэсеровской партии, открыто оспаривать первые два декрета они не рискнули, а признав их, признали и Совнарком.

Работа съезда увенчалась долгожданным союзом большевиков с левыми эсерами. Ленин получил коалицию, которая принесет вскоре чуть-чуть пользы и кучу неприятностей, а левый эсер Колегаев стал наркомом земледелия. Затем началось «ползучее» объединение рабочих, солдатских и крестьянских Советов. Это не прибавило порядка в советскую мешанину, зато уменьшило количество съездов — и то хорошо…

Занятые совсем другими делами, основной аграрный документ того времени — закон о социализации земли — большевики отдали левым эсерам. 19 февраля одобренный очередным съездом Советов закон был подписан Лениным. Он определял основные принципы пользования землей.

Принципы были вполне справедливыми. Надел мог получить любой гражданин, желающий заняться крестьянским трудом. Основное условие его получения — обработка земли собственными силами. Наемный труд допускался только на государственных сельхозпредприятиях, частным лицам пользование им было запрещено под страхом лишения надела. Общие принципы закона понятны и вразумительны, но вот когда дело доходит до норм землепользования…

Для начала в их основу положили абсолютно утопическое положение: надел должен «давать возможность безбедного существования семье земледельца», которым и определялся его минимальный размер. Максимальный же размер не должен был превышать «трудоспособности наличных сил каждого отдельного хозяйства»[42]. Принцип землепользования устанавливался строго уравнительный, с постоянными переделами. А уж когда стали разбираться с порядком исчисления величины надела, которую предполагалось устанавливать отдельно для каждой хозяйственной полосы России в таком размере, который, по мнению местного населения (!), признается наиболее благоприятным для хозяйствования…

Можно представить себе, что началось бы в стране, если б этот закон решили претворить в жизнь. К счастью, выполнять его никто и не думал. Волостные комитеты не подчинялись не только центральной власти, но даже уездной. В каждой деревне земельную реформу проводили по-своему, а суть была одна: захватить как можно больше земли и поделить между собой по старым добрым общинным принципам, при этом пощипав и наиболее зажиточных деревенских хозяев[43].

Большевики не влезали в вопрос социализации земли. Они были достаточными прагматиками, чтобы понять всю бессмыслицу подобного закона и отдать его на откуп левым эсерам — по крайней мере, те какое-то время будут заняты делом и меньше станут изображать оппозицию. Зачем принимать закон, не имея механизма его выполнения? Все равно на местах сделают так, как захотят.

Ленин был толковым экономистом и отлично понимал, что эсеровская программа, даже будучи скрупулезно реализованной, неспособна вывести страну из аграрного тупика. Наоборот, она способствовала измельчанию хозяйств и постоянным переделам, в то время как спасение лежало на пути создания крупных агропредприятий. А пока правительство пыталось защитить крепких частных владельцев. Закон прямо запрещал при переделах принудительно отбирать землю у хуторских и отрубных хозяйств, если те являлись «трудовыми» — т. е. земля не служила средством наживы[44]. Однако по причине слабости центральной власти земельные вопросы решались на местах, и чем ниже уровень, тем дальше отклонение от государственной политики.

Так, инструкция Земотдела Моссовета в противовес закону уже допускала урезание земли единоличников[45], хотя и в случае значительных излишков. Эта поправка развязывала руки местным властям, которые трактовали «излишки», как хотели.

Уже в 1918 году Центрозем вправлял мозги Москомзему:

«Задачей советской власти является поддержание, а не расстройство хозяйств вышеназванной категории, хорошо оборудованных, богатых частной инициативой и в отношении системы полеводства выгодно отличающихся от соседних землепользовании»[46].

А с другой стороны, это выгодное отличие делало частные земли лакомым куском для общинников. После Декрета о земле, отражавшего сокровенные чаяния крестьянства, началось прямое разграбление крупных и сильных хозяйств. Ни к чему хорошему это привести не могло.

Забегая вперёд, можно сказать, что вышло так, как и должно было, — то есть совсем плохо. По данным выборочной, 10 %-й переписи 1919 года, число беспосевных хозяйств сократилось на 38 % (самый большой процент — 60,7 % — дал Центрально-Земледельческий район, на втором месте — 59,5 % — Средне-Волжский). Зато в 25 губерниях практически исчезли крупные частные хозяйства (свыше 13 дес).

К началу 1919 года в европейской России было распределено более 17 млн. дес. земли. Миллион беспосевных крестьян получили наделы. Число хозяйств, имеющих до 2 дес. посева, возросло с 6 до 8–9 млн., составив 43 % хозяйств. Немного (на 10 %) увеличилась группа хозяйств, имеющих 2–4 дес, количество более крупных — уменьшилось, а хозяйства, засевавшие свыше 10 дес, почти исчезли. Таким образом, был отчасти достигнут крестьянский идеал и практически полностью разгромлен аграрный сектор.

Кроме того, что мелкие хозяйства малопродуктивны сами по себе, они были ещё и очень слабыми. Для успешного хозяйствования мало получить саму землю. Надо иметь еще и рабочий скот, инвентарь, фураж, семенное зерно. Все это было реквизировано у помещиков одновременно с землей, однако скота, инвентаря и пр., которых хватало для эффективно организованного крупного хозяйства, оказалось безнадежно мало при прямом дележе между крестьянами, да еще и бескормица 1917 года смертной косой прошлась по конюшням.

В итоге, несмотря на все переделы, инвентаря и рабочего скота не имела треть хозяйств. Ещё столько же дворов были настолько слабыми, что даже при прибавке земли говорить о каком-либо товарном производстве не приходилось — дай Бог себя впроголодь прокормить[47]. В результате Декрета о земле сельское хозяйство страны сразу по пояс ухнуло в трясину.

Однако выбора, как уже говорилось, у большевиков не было. Не пойди они на поводу у крестьян, слабую советскую власть снесли бы, даже не заметив, что там что-то было, а землю все равно поделили. Слишком долго об этом мечтали, слишком долго…

…Нет, нельзя сказать, что новая власть обманула крестьян, — землю те получили, тут все было по-честному. Но потом интересы деревни — растить хлеб, продавать его и богатеть — столкнулись с интересами государственной власти — прокормить все население, а не только сельское, и выиграть войну. Власть имела право рассчитывать не только на лояльность, но и на помощь крестьян в трудное для страны военное время. А деревня, получив землю, была совершенно не склонна расплачиваться с правительством.

Так считается, и по этому поводу редко кто из писавших о том времени не кинул в мужика камень[48]. И совершенно, кстати, зря. Ибо землю получили одни — и в ответ поддержали Советскую власть как избирательным голосом, так и винтовкой. Вот только хлебом поддержать ее не могли, поскольку имели хлеб и прятали его другие…

Проблема заключалась в том, что основные производители товарного зерна — крупные зажиточные хозяева — от Декрета о земле не выиграли почти ничего, а многие даже и потеряли. Впрочем, не факт, что и получив многое, они поступились бы прибылями. На этот счёт существует масса хороших русских поговорок. В данном случае подошёл бы вариант: «сытый голодного не разумеет»…

С началом осады князь велел переписать хлебные запасы города, да чтобы не утаили ни меры. Княжьи люди пошли по дворам, двух больно хитрых хлебных гостей, задумавших прятать зерно, повесили для острастки на собственных воротах. Учтя все припасы, Красно Солнышко повелел, чтобы рожь продавалась не дороже гривны за кадь. В этот раз пришлось повесить шестерых купцов, решившихся нажиться в недоброе время. Заодно посадили на колья пятерых облыжных доносчиков, что попробовали свести свои обиды, обвинив честных гостей в тайной продаже хлеба втридорога.

(Иван Кошкин. Илья Муромец)

Разборки с деревней из-за хлеба начались ещё в 1915 году.

К началу Второй мировой войны государственные резервы зерна в России составили около 900 млн. пудов[49]. Примерно столько товарного хлеба она ежегодно поставляла на мировой и внутренний рынок в последние предвоенные годы. Обычно товарный хлеб (то есть хлеб, предназначенный на продажу) составлял в России 20–25 % от общего сбора зерна. Кроме того, с началом войны неизбежно резко снижался экспорт хлеба и весь он должен был пойти на внутренний рынок — а экспорт в то время составлял около половины товарного зерна. Так что хлеба хватало… должно было хватить — на бумаге. А в реальности опять разверзлись всякие там овраги.

Кроме абсолютных показателей, существовал еще и экономический механизм по имени «рынок». Зерно — не молоко и не газета, оно не ограничено коротким сроком реализации и вполне может годами лежать в закромах, ожидая своего часа. Сей скорбный факт выяснился уже в 1915 году и принял катастрофические размеры в 1916-м. В этом году урожай был 3,8 млрд. пудов зерна. Допустим, товарный хлеб составляет четверть от производимого — около 950 млн. пудов (если брать пятую часть — 750 млн.). Довоенные потребности внутреннего рынка были около 500 млн. Даже если учесть увеличение потребления хлеба, связанное с питанием армии, зерна все равно хватало с избытком. По расчетам. На самом же деле Россия столкнулась с продовольственной проблемой уже в 1915 году, ибо производители не хотели продавать хлеб.

У них была вполне уважительная причина: царское правительство так и не смогло навести порядок в ценах. В связи с войной обесценились деньги и резко подорожали промышленные товары — и зачем, спрашивается, продавать зерно, если на вырученные деньги ничего нельзя купить? Пусть полежит до лучших времен. Простая арифметика: чем меньше зерна на рынке — тем оно дороже. Когда начнется голод, за него можно будет получить настоящую цену[50].

23 сентября 1916 года в связи с катастрофическим продовольственным положением была введена продразверстка и установлены твердые цены на хлеб. Естественно, хлебозаготовки правительство провалило — мало-мальски справные производители хлеб прятали до лучших времен. Тем более что план по зерну (был такой и в царские времена) вдвое превышал объем довоенного внутреннего хлебного рынка. К концу 1916 года дефицит между спросом и предложением хлеба составил 600 млн. пудов. В феврале 1917 года Родзянко сообщил царю о том, что разверстка потерпела полный крах.

Но ведь и 1915-й, и 1916 годы были урожайными. Куда же девался хлеб?

А никуда он не девался. Накапливался он. Лежал и ждал хорошей цены — частично в крестьянских закромах, а большей частью в кулацких и помещичьих амбарах, куда вскоре ляжет и урожай семнадцатого года, да на складах перекупщиков.

Историк Кара-Мурза по этом поводу пишет:

«И вот вывод раздела „Сельское хозяйство“ справочного труда „Народное хозяйство в 1916 г.“: „Во всей продовольственной вакханалии за военный период всего больше вытерпел крестьянин. Он сдавал по твердым ценам. Кулак еще умел обходить твердые цены. Землевладельцы же неуклонно выдерживали до хороших вольных цен. Вольные же цены в 3 раза превышали твердые в 1916 г. осенью“. Таким образом, общинный крестьянин, трудом стариков и женщин увеличив посевы хлеба для России, ещё и сдавал хлеб втрое дешевле, чем буржуазия»[51].

Естественно, общинный крестьянин продавал хлеб по твердым ценам не от хорошей жизни, а потому, что ввиду бедности не имел запасов. Ему были нужны хоть какие-нибудь деньги на насущные нужды. Кроме того, мелкий хозяин не имел собственного выхода на рынок, а перекупщик не давал больше твердой цены — так какая, спрашивается, разница?

Хлеба от такой «продразверстки» правительство получило очень мало. Зато недовольства в деревню подбавило огромное количество.

Едва придя к власти, Временное правительство… ну конечно же, объявило продразверстку.

«Неоднократные попытки старого правительства получить хлеб успеха не имели вследствие недоверия населения к старой власти. Продовольственная комиссия считает нужным призвать к немедленному получению хлеба. Государственные интересы требуют получения сейчас же всех крупных партий хлеба, сосредоточенных в больших сельскохозяйственных экономиях, у торговых посредников и банков…

Немедленно по получении этой телеграммы приступить к реквизиции хлеба у крупных земельных собственников и арендаторов всех сословий, имеющих запашку не менее 50 десятин, а также к реквизиции запаса хлеба у торговых предприятий и банков»[52].

Постановлением от 25 марта весь хлеб велено было передать продкомитетам, за исключением нормы на питание и семенного зерна. 11 апреля все посевы (!) объявили общегосударственным достоянием. Большевики до такого не додумывались даже в самые «коммунистические» годы советской власти.

Как вы думаете, был толк от этих постановлений? Правильно! Нет, держатели хлеба доверяли Временному правительству, но… зерна все равно не давали. А взять его оно не могло, поскольку распоряжаться правительство научилось, а вот механизма выполнения своих приказов в наличии не имело.

Ещё больше повысил недоверие крестьян к хлебозаготовкам любого рода наглый обман новых «демократических» властей.

«6 августа Временное правительство официально объявило, что установленные 25 марта твердые цены на урожай 1917 г. „ни в коем случае повышены не будут“. Крестьяне, не ожидая подвоха, свезли хлеб. Помещики же знали, что в правительстве готовится повышение цен, которое и было проведено под шумок, в дни корниловского мятежа. Цены были удвоены, что резко ударило по крестьянству нехлебородных губерний[53] и по рабочим»[54].

О реакции крестьян хлебородных губерний на этот финт догадаться нетрудно — больше никаких хлебозаготовок, только свободная торговля! Вот только свободная торговля в условиях, когда промышленного производства практически не существует, а деньги являются просто разрисованной бумажкой, становится чем-то виртуальным. Очень быстро она свелась к простому товарообмену. Уже летом 1917 года британский военный атташе генерал Нокс докладывал:

«В некоторых губерниях крестьяне отказываются отдавать свое зерно иначе, как в обмен на мануфактуру Селения Юго-Западной России нуждаются в одежде и металлических изделиях. Министр продовольствия делает героические усилия, чтобы найти нужные для обмена предметы, но сейчас мануфактуру достать в России нельзя нигде… Если даже удается собрать некоторое количество товара, то распределение его при царящем беспорядке является делом не легким. 600 вагонов тканей было недавно отправлено для обмена на Кавказ. 400 из них было „арестовано“ в Таганроге, и местные комитеты потребовали распределения содержимого на месте»[55].

Это ещё не советская власть, это лето 1917 года!

Дальнейшую «перестроечную экономику» спрогнозировать нетрудно. Прямой товарообмен продолжится до тех пор, пока в городах будут сохраняться хоть какие-то остатки прежней роскоши. А что потом? Торговец так и станет сидеть на своем хлебе? Ага, конечно! Мы же не одни на планете!

Выход предельно простой: хлебные торговцы найдут покупателей — если не в стране, так за её пределами. И до революции русское зерно уходило за границу, при том что население недоедало. Сейчас оно ушло бы туда при том, что население бы умирало с голоду. Тем не менее принцип свободной торговли нарушать, конечно же, нельзя. Куда там большевикам с их постоянно корректируемыми идейками до реальной цены либеральных экономических концепций!

Заготовка хлеба 1917 года столкнулась еще с одной проблемой. Нельзя сказать, что ее не существовало прежде, но до того это был вялотекущий процесс, а летом 1917 года, когда крестьяне стали захватывать помещичьи земли, произошел качественный скачок. Речь идет все о том же: об изменении структуры сельского хозяйства.

Мы помним, что большая часть товарного хлеба производилась в крупных хозяйствах. Его непросто было взять, но этот хлеб по крайней мере имелся в наличии. Однако летом 1917 года эти хозяйства начали исчезать с лица земли. Все тот же генерал Нокс пишет:

«Прежнее правительство зависело от урожая на помещичьих землях, который легко было собрать. Но помещичьи посевы уменьшились вследствие препятствий, чинимых крестьянами. Последние, кроме того, стремятся мешать применению сельскохозяйственных машин. Они требуют предоставления им сбора хлебов при условии уплаты за это от четверти до трети урожая. Это значит, что большая часть урожая помещичьих земель будет растаскана по избам и сбор его станет для правительства невозможным».

А в дальнейшем «растасканы по избам» будут земля и инвентарь, и крупные хозяйства, производившие товарный хлеб, канут все в то же крестьянское море, которое с трудом кормило само себя. Начался и большей частью прошел этот процесс еще при Временном правительстве, а вот последствия, год от года усугублявшиеся, достались на долю большевиков.

В документах Временного правительства названы основные держатели хлеба: помещики, торговцы, банки. Кулаки и тем более крестьяне среди них не числятся. Однако уже к 1918 году ситуация изменилась. Помещиков больше не было, запасы торговцев и банков реквизированы или разграблены (те, которые не удалось спрятать). Земля роздана крестьянам, но теперь те же крестьяне должны стать поставщиками продовольствия для страны. К чему они никоим образом не были готовы.

Товарный хлеб, то есть хлеб, не предназначенный для собственного потребления, производила очень небольшая прослойка. До революции всерьез говорить об излишках могли лишь около 5 % крестьянских хозяйств. Ну, допустим, после передела их стало 7–8 %[56]. Это при том, что, к счастью, не выполнялся закон о социализации земли. Иначе все было бы еще хуже, ибо крупное хозяйство без батраков не поднимешь.

Но в любом случае не меньше двух третей хозяйств излишков не имели вовсе, а около трети (как минимум!) изначально не могли прокормить себя. И правительство, едва приняв страну, столкнулось с совершенно абсурдной ситуацией: кроме населения городов надо было заботиться еще и о пропитании сельского населения. А если оно хотело хоть как-то на будущее ослабить это бремя, надлежало позаботиться ещё и о скоте, инвентаре и семенном фонде для этих маломощных хозяйств.

Абсурд российского аграрного сектора в критической ситуации обернулся полным маразмом. И маразм этот крепчал день ото дня.

— …Хлебом мы воинов кормить будем, и женок их, и детей малых. А вы пять гривен за кадь ломить? Куда заберете гривны сии — в ад? Во тьму и скрежет зубовный?.. Постыдились бы, — голос Владимира смягчился, стал укоряющим. — Ляшского конца купцы — ляхи, и фрязи, и варяги товар свой за дарма воинству отдали — мечи франкские, топоры, шеломы… Жидовский конец амбары открыл: и хлеб, и мясо — все воям отдаёт. А вы? Крестов на вас нет?

— А чего крестов? — донесся из толпы голос, полный тупой, тяжёлой злобы. — Наш хлеб! Наш! Сами его покупали. Сами теперь продадим. За сколько захотим! И ты нам тут не указ! Купцы всем нужны, с Калином ужо как-нибудь договоримся.

(Иван Кошкин. Илья Муромец)

…Поначалу большевики все же пытались управлять как нормальное, цивилизованное правительство. Едва придя к власти, они подтвердили введённую ещё Временным правительством хлебную монополию — закупку зерна на селе по твердым ценам, запрещение его свободной продажи. И в полном соответствии с лозунгами возложили реализацию хлебной монополии на власть. В данном случае — на местные Советы. Если бы на село сразу послали продотряды… впрочем, до продотрядов надо было еще дозреть. Не все сразу.

Что собой представляли местные Советы того времени — не поддается никакому полету фантазии. Ситуация там определялась множеством факторов, но в основном двумя: продовольственным положением членов Совета — персонально! — и политической ориентацией того горлопана, который им руководил. Первый фактор определял политику Совета, второй — лозунг, под которым эта политика проводилась. Это кроме тех случаев, когда власть захватывали местные гопники или пришлые бандиты. Никакая власть им была не указ, ибо вся власть кому? Правильно, Советам.

Всё же существовало общее правило: чем более «промышленными» оказывались губерния, волость, уезд, тем тверже там поддерживали хлебную монополию. И стоит ли удивляться? Ведь чем больше людей занято в промышленности, тем хуже положение с хлебом, так что вся надежда на государство.

«В 200 волостях четырех губерний промышленного района — Владимирской, Нижегородской, Тверской и Ярославской — наибольшую активность в проведении государственной политики проявляли Советы с высоким процентом рабочих в составе населения волости. Так, во Владимирской губернии 80 % волостных советов признавали монополию на хлеб, в Ярославской — 50, Нижегородской — 43, Тверской — 22,6 %. В среднем 49 %) волостных Советов промышленных губерний поддерживали продовольственную политику Советской власти.

Однако результативность их работы почему-то была невелика. На состоявшемся в марте 1918 г. Осташковском уездном съезде Тверской губернии делегаты… говорили, что в деревне сильно влияние кулаков, из-за чего деревня не идет навстречу местным Советам: развита спекуляция, учет и реквизиция хлеба не проводятся, продукты распределяются „несправедливо, всем“. Сообщалось также, что Новинский волостной совет сам поддерживает спекуляцию, а в Павлихинской волости голодная бессознательная масса, подстрекаемая кулаками, попами, помещиками, избила членов Совета, пытавшихся провести учет хлебных излишков. И лишь Пашутинский волостной совет, поддерживаемый беднотой и крестьянами среднего достатка, произвел реквизицию хлеба у кулаков и распределил его среди неимущих»[57].

Отсутствие твёрдых цен и свобода торговли выгодны были держателям хлеба — кулакам и торговцам. У бедняков интерес прямо противоположный, но зато это самая забитая и необразованная часть сельского населения, да и кулак, имея столь мощный рычаг влияния на голодных односельчан, как мешки в амбарах, своего добьется. Бедняков удавалось побудить отстаивать свои интересы только после усиленной обработки со стороны продкомиссаров и коммунистов, да и то не всегда. Ну боялись люди! Сегодня советская власть на коне, а завтра она закончится, и тогда всем и всё припомнят… нет уж, лучше в уголке посидеть. Да и власть эта… пёс его знает, что за люди, молокососы какие-то, слова говорят такие, что не только мужики, но и сами не понимают, а с народом как обращаются? Глотка — мордобой — револьвер.

В самом пикантном положении оказывался середняк. С одной стороны, он имел несколько лишних пудов хлеба, которые хотел бы продать по вольным ценам. С другой — его благополучие было чрезвычайно зыбким: неурожай, реквизиция лошади, падеж коровы отбрасывали его за черту бедности. И озверевших от голода односельчан он побаивается, и с кулаком ссориться неохота. Трудная жизнь! Но хлеб есть…

Все эти факторы делали социальный состав Советов чрезвычайно пестрым. Сказывалась еще старая общинная привычка выбирать в качестве представителей «справных хозяев» — и чем «справнее», тем лучше. С другой стороны, вернувшиеся с фронта солдаты и местные пролетарии тянули в обратную сторону, склоняясь уже к большевистскому подходу. Результаты сложения всех этих векторов бывали самые разные. Своеобразным «чемпионом породы» можно назвать Моноенский волостной совет Белевского уезда Тульской губернии, который состоял из двух урядников, двух офицеров, одного промышленника и одного торговца. При этом нет никакой гарантии, что в соседнем уезде не выберут в Совет бедных крестьян.

Продовольственное положение населения тоже сказывалось напрямую. Если в волости имелись запасы хлеба, волостные советы не принимали хлебную монополию и твердые цены, вводили своей волей свободную торговлю, самочинно поднимали нормы потребления. Если хлеба не было, они полностью поддерживали государственную политику — но что толку?

Вторая часть продовольственной политики — внутреннее перераспределение хлебных излишков — тоже реализовывалась с трудом. Если в местном совете преобладали бедняки, то вопрос решался проще: они точно знали, кто в их деревне голодает, а у кого из односельчан есть хлеб. И, едва услышав от инструктора волшебное слово «реквизиция», приходили и брали, сами или с помощью реквизиционного отряда.

Но таких Советов было мало — крестьяне по старой памяти выбирали «справных» хозяев. Кулаки, попав в Совет, гнули свою линию, первым делом вводя свободную торговлю, и использовали голод для дальнейшего закабаления деревни. Середняки были вроде и не против того, чтобы помогать голодным — кто знает, что с ними самими завтра будет! — но желательно в добровольном порядке, ибо кто знает — вдруг завтра и у них насчитают излишки, придут и возьмут.

«В волостных Советах середняки выступали сторонниками мирного, традиционного общинного решения проблемы обеспечения хлебом голодающих: путем пожертвований, самообложения, закупки в других губерниях и пр. Так, в Смоленской губернии волостные сходы… выносили постановления, в которых было записано, чтобы каждая деревня сама кормила своих голодающих. „Прокорм за плату, — писали „Известия Смоленского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов“ 21 июня 1918 г., анализируя положение в деревне, — кто берет по твердым ценам, а у кого совести меньше — берет с бедняков и подороже“».

А если совести совсем мало или вовсе нет? Вот какую сделку с беднотой провернули кулаки на волостном съезде Отъяской волости Моршанского уезда Тамбовской губернии, и не в апреле, а уже в июле 1918 года.

«Кулаки обещали снабдить хлебом местную бедноту при условии, чтобы в город не ушло ни одно зерно». То есть в качестве платы за помощь предлагали всем жителям оказать сопротивление реквизиционным отрядам. Дальнейшая судьба хлеба понятна — он уйдет спекулянтам по вольным ценам. И вот как выглядела сама помощь.

«План снабжения бедноты хлебом был задуман кулаками чрезвычайно хитро. Они предлагали, при условии отказа бедноты от участия в реквизиции, открыть сбор пожертвований мукой, зерном и деньгами. Собранный по пожертвованиям хлеб будет отпускаться беднякам по карточкам по цене вдвое меньшей, чем цены на вольном рынке, но и вдвое превышающей государственную цену. Обманутый кулаками волостной съезд высказался против реквизиции хлеба в волости»[58].

И это при том, что в случае участия в реквизиции продотряды снабжали бедняков хлебом бесплатно или по ценам, льготным относительно твердых. Интересно, в 1930 году моршанским кулакам припомнили эту историю?

А если у голодных уже нет денег, чтобы заплатить за хлеб? Тогда можно взять что-нибудь другое. Например, земельный надел, только что полученный из рук власти, скот… Наконец, давали в долг, который еще предстояло отработать. Нет, наёмный труд запрещён, но ведь батрак — это работник, которому за его труд платят. А насчёт отработок долга в законе ничего нет…

Вот классическое для той зимы постановление:

«Княгининский волостной Совет Нижегородской губернии также постановил, чтобы каждое общество само заботилось о своих нуждающихся согражданах и оказывало им продовольственную помощь…»

Казалось бы, хорошо, но… а откуда следует, что данные общества будут заботиться? На самом деле сие постановление означает, что волостной совет попросту сбрасывает со своих плеч заботу о голодающих. Зато о продовольственной политике государства он заботится трепетно.

«В то же время Совет принял наказ ходатайствовать перед уездным съездом об уничтожении всех продовольственных органов, проводящих хлебную монополию, установлении свободной торговли, повышении твердых цен».

И чем больше хлеба в уезде, тем упорнее и изощреннее сопротивление.

«В 131 волости Вятской губернии, имевших излишки хлеба, попытки реквизиции были отмечены лишь в 35,1 % волостей. Наиболее активно против хлебной монополии выступали волостные Советы четырех южных, самых хлебных уездов губернии, где излишки хлеба имелись у 50 % крестьян и определялись в 5,5 млн. пудов. В Уржумском уезде твёрдые цены на хлеб признавали лишь 3 волостных Совета, остальные 18 категорически отвергли их, повысив стоимость пуда зерна до 20 руб. (Для сравнения: в августе 1917 г. в Петрограде пуд печеного хлеба стоил около 5 руб. — Е. П.) В Малмыжском уезде… уездный совет не мог наладить снабжение шести голодающих волостей, в то время как мешочники вывезли из уезда около 300 тыс. пудов хлеба. В Яранском уезде лишь 3 из 11 волостных советов проводили продовольственную политику центра. Уезд, традиционно поставлявший на рынок 1,5 млн. пудов товарного хлеба, руководство Совета потребовало перевести из производящих в потребляющие (нахальство — второе счастье. — Е. П.).

Для поволжских губерний 1917 год был неурожайным. В начале 1918 г. хлеб здесь можно было достать лишь с применением вооружённой силы. На это решился лишь Саратовский губисполком, проведя реквизиции в 59,7 % волостей. За счет внутренних ресурсов губернии было удовлетворено большинство нуждающихся, привозной хлеб распределялся лишь в 14 % волостей… (Интересно, а откуда его привозили? — Е. П.)

Государство пыталось получить хлеб в обмен на товары. Это был единственный способ избежать обострения ситуации. В апреле для расширения товарообмена с деревней Совнарком отпустил Наркомату продовольствия товаров первой необходимости на 1162 млн. руб. За эти товары власти рассчитывали получить 230 тыс. вагонов (230 млн. пудов) продовольствия. Однако товарообмен дал лишь 6,7 % от ожидаемого. Советы не сумели организовать обмен товаров на хлеб. К тому лее большая часть товаров попала в руки противников Советской власти, поскольку была направлена в наиболее хлебные районы страны, вскоре захваченные контрреволюционными силами»[59].

Как видим, попытка наладить бартерную торговлю увенчалась полным крахом. Оставалось лишь упорно отстаивать хлебную монополию, расплачиваясь давно уже почти ничего не стоящими бумажками. Как относились к этому владельцы хлебных запасов? Ясно, как — отрицательно…

«В Воронежской губернии, где имелось 7 млн. пудов хлебных излишков, из них 3 млн. обмолоченных, крестьяне скармливали хлеб скоту, изводили на самогон, но не давали заготовителям. В Бобровском уезде три дня шло сражение заготовителей с крестьянами, не дававшими вывозить хлеб с ссыпных пунктов на железнодорожную станцию. В результате боя было много убитых и раненых. Курская губерния из 16,7 млн. пудов излишков за четыре месяца 1918 г. поставила по нарядам центра только 116 вагонов (116 тыс. пудов), в то время как спекулянты и мешочники вывезли из губернии 14 млн. пудов хлеба»[60].

Под именем «крестьян» здесь лукаво прячутся кулаки и немногие богатые середняки — прочие сельские жители не имели хлебных излишков и в этом гешефте не участвовали иначе, как рядовыми исполнителями, чье усердие оплачивалось хлебными подачками.

И все это при том, что нехлебородные губернии голодали, да и во многих хлебородных сеять было нечем, поскольку семена съели зимой.

«В г. Бельске (Смоленская губ.) голодной толпой был расстрелян уездный Совет. В Смоленской губернии толпы крестьян по 300–400 человек производили насилия над продовольственными работниками. В голодающей Калужской губернии крестьяне получали не более 2–3 фунтов хлеба в месяц. Во многих местах к весне были съедены семена и поля остались незасеянными. Петроградская губерния за четыре месяца получила лишь 245 вагонов хлеба. В Псковской губернии к весне 50 % детей опухли от голода. В поисках хлеба одна деревня нередко обыскивала другую, что приводило к кровопролитным столкновениям»[61].

Бунтов той зимой было немного, но нападения на отряды уже начались. Вот лишь один пример. В Нижегородской губернии, в Княгининском уезде, действовал реквизиционный отряд под командованием некоего коммуниста Павлова. Работал отряд хорошо, умел на своем пути сорганизовать бедноту против кулаков и выполнить задачу. Однажды ночью в селе Большое Мурашкино около двухсот человек во главе с местными кулаками и торговцами окружили отряд и расправились с ним. Павлов погиб. Если бы это была реквизиционная команда Добровольческой армии, то на следующее утро от села осталась бы выжженная пустошь, заваленная трупами жителей. Однако Нижегородский губисполком по этому пути не пошел. В село направили усиленный отряд, который провел расследование инцидента. Были расстреляны три человека и четверо арестованы. Кроме того, на кулаков наложили контрибуцию в 600 тыс. рублей. Вообще взыскания с сельских богачей после каждого случая выступления против реквизиций были распространены повсеместно. Оно, конечно, нехорошо брать деньгами за человеческие жизни, да еще на основе круговой поруки… а села жечь лучше, что ли?

Это ещё не повстанческое движение, не крестьянская война. Это лишь отдельные выступления, не прикрытые участием масс. И поэтому очень хорошо видно, кто за ними стоит. Бедняку нет резона биться за твердые цены и против хлебной монополии — ведь зерно забирают не у него. Более того, ему с этого зерна и отсыпать могут на бедность.

К весне обстановка еще обострилась. Кулаки не подпускали к своим амбарам учетные комиссии, а если на село приходил отряд, оказывали вооруженное сопротивление. Губернские продкомитеты хлебопроизводящих областей, а также многие уездные под давлением снизу отменяли твердые цены, запрещали вывоз хлеба из губерний, вводили свободную торговлю — всяк молодец на свой образец.

Впрочем, отмена монополии, производившаяся местными Советами под предлогом того, что после этого хлеб-де появится в продаже, толку не давала никакого. 4-й крестьянский съезд Казанской губернии разрешил вольную продажу хлеба. После этого цены тут же взлетели до небес, в деревнях пуд ржаной муки стоил 70–80 рублей, а на рынке хлеба не было. Все вывозили мешочники и спекулянты, ставшие настоящим бедствием. В одну Тамбовскую губернию еженедельно прибывали до 50 тысяч мелких спекулянтов. Они сбивались в стаи, подкупали железнодорожников, нанимали матросов и солдат для охраны своих вагонов, вступали в бой с реквизиционными отрядами.

Весной, на пике голода, началось повсеместное наступление на местную власть. Первые волостные Советы избирались на три месяца, и в марте — апреле как раз подошел срок перевыборов. Голодающие крестьяне за ничтожные подачки, а то и просто за обещания достать хлеб переизбирали или разгоняли неугодные Советы, передавали власть в деревне кулакам. Голодные толпы громили органы власти.

С переходом местных Советов под контроль кулаков обстановка стала катастрофической. Власть лишалась основного звена в борьбе за хлеб. Надо было срочно искать выход.

К концу весны ситуация был следующей. Для поддержания населения потребляющих губерний хотя бы на голодном пайке требовалось 35 млн. пудов хлеба в месяц. Из деревни удавалось взять 15–20 млн. пудов, а до места назначения доходило процентов двадцать — отчасти из-за низкой пропускной способности железных дорог, отчасти и по причине воровства. В конце мая белые захватили основные хлебопроизводящие районы страны, дававшие 85 % товарного хлеба, и стало совсем плохо.

Если невозможно победить по правилам — надо побеждать, как получится.

(Сергеи Буркатовсккй. Вчера будет война)

К маю большевики начали понимать, что в демократию, кажется, доигрались — хватит! Дальнейшее народовластие означало хаос и смерть. Надо было либо самоустраняться и бросать страну на произвол судьбы, либо устанавливать диктатуру и брать хлеб военной силой.

О том, насколько остро стояла продовольственная проблема, косвенно говорит тот факт, что в конце мая второй человек в советском правительстве — Сталин — был назначен руководителем продовольственного дела на юге России. При том, что, право же, он имел чем заняться и в столице.

Линия фронта проходила не между государством и крестьянами, как нас теперь пытаются уверить, — крестьянам самим было жрать нечего. Даже в хлебопроизводящих губерниях, кроме самых богатых, осенью 1918 года по бедности от хлебопоставок были освобождены 50–60 % дворов. Ленин, когда речь зашла о благосостоянии крестьян, предложил установить границу: тех, у кого количество хлеба с учетом нового урожая превышает необходимый минимум вдвое и больше (т. е. по 24 пуда на человека), считать… выдумаете, середняками? Ага, конечно! Богатыми он предложил их считать! (Это, опять же, к вопросу об изобилии, в котором купалась Ъ-Россия).

Линия фронта проходила между государством и держателями хлебных запасов, кто бы они ни были — кулаки, помещики, торговцы и отчасти середняки — но только отчасти: с одной стороны, советская власть велела их беречь, с другой — слишком близко они стояли от того, чтобы спуститься до черты бедности. Один неурожай — и ага…

Причиной конфликта являлись цены — правительство проводило хлебную монополию и устанавливало твердые цены, кулаки и торговцы требовали цен вольных, коммерческих, чего государство, во избежание массовой гибели своих граждан от голода, допустить не могло.

При этом кулаки, даже лишившись земли, сохранили влияние на деревенские дела — и по обычаю, и как владельцы хлеба, инвентаря и рабочего скота. Деревня часто выступала против инициатив властей как единая сила не потому, что интересы ее обитателей совпадали, а потому, что, по поговорке, «придет весна — и ты хлебушка попросишь». А вот когда попросишь, тогда и вспомним, что ты говорил, когда решали насчёт хлебных цен.

Естественно, при таких аргументах сельская буржуазия легко захватила власть в местных Советах. Государство лишилось возможности влиять на положение на местах: Советы теперь уже откровенно не подчинялись не только ВЦИКу, но даже и губернским властям. К весне деревня собралась, мобилизовалась и начала проводить свою политику: никаких хлебопоставок, даешь вольные цены!

Насколько может быть слепа толпа, мы сами наблюдали во время перестройки. Когда люди, имевшие как минимум среднее образование и соответствующий культурный уровень, поддавались на самые простые и примитивные лозунги, в итоге позволив разграбить и растащить на куски собственную страну. Ведь поддержка реформ была общенародной — помните? А лозунги и идеи? Перспектива свободной торговли яркими тряпками и возможность есть клубнику зимой превозмогли все. Что получилось в итоге, мы знаем.

Так чего же мы, пардон, хотим от мужиков? Даже деревенский кулак, как бы интеллектуальная элита села, не мог объять умом тот простой факт, что вольные цены ведут к вымиранию населения городов. И пусть он, в соответствии с Марксом, готов был взять грех на душу и сохранить свои прибыли такой ценой — так ведь ему же, кулаку, в итоге станет хуже. Что он будет делать со своим хлебом без промышленных товаров, а пуще того, без железных дорог, так что и за границу хлеб не вывезешь? А про остальных и речи нет…

Мощь миллионов крестьян была несоизмерима ни с какой военной силой, которую могло выставить новорожденное государство. Если строить нормальный прогноз, из области возможного, что должно было произойти?

Власть ещё какое-то время потрепыхается, после чего её, как говорил в свое время господин Рябушинский, «задушит костлявая рука голода». Допустим, придут белые. Но ведь и они окажутся точно перед той же задачей — кормить армию, кормить города. А поскольку у белых единственной идеологией было стремление загнать на место возомнившего о себе «хама», то на село придут такие реквизиционные команды, после которых о красных продотрядах станут вспоминать с ностальгической слезой. Можно сколько угодно клеймить большевиков за жестокость по отношению к крестьянам — но белые уж всяко не лучше, это доказано неоднократно. Ну а потом — все те же англосаксонские идеалы, только проводимые под дулом пулеметов, и новый виток сословного общества с радостно вспыхнувшим по случаю победы над «хамом» социальным расизмом. Плюс, конечно, патронат развитых стран над нашими природными богатствами, отличающийся от колониализма лишь тем, что проводить его будут местные кадры.

Не такой уж это архисложный прогноз, чтобы его не могли выстроить в 1918 году.

Советское правительство имело еще одно «обременение» — оно, как народная власть, не могло позволить себе сорваться в массовый террор. Во всех правительственных документах того времени (естественно, не пропагандистских, а реальных) видно, что власть пыталась по возможности не допустить насилия над трудящимися. Естественно, сделать это на сто процентов было абсолютно невозможно — но представляете, что бы началось, если бы центр не сдерживал[62] местную инициативу?

Задачи эти в полном объеме решения не имели. Можно было попытаться решить их в некоем очень грубом, нулевом приближении — но и для этого большевики должны были извернуться каким-то совершенно уже невероятным образом, придумать что-то экстраординарное.

Они не посрамили честь красного флага, придумали. Им удалось-таки создать механизм — остроумный и достаточно эффективный. Он состоял из трёх составляющих: Наркомпрод, Продармия и комбеды.

Товарищи крестьяне! Ссыпка хлеба прекратилась. Причины установлены. Вы сознательно не хотите давать хлеба. Мы вас спрашиваем: «Кому вы отказываете в этом необходимом куске хлеба?» Вашим же братьям-крестьянам голодных губерний, тем, которые в силу исторических условий очутились на плохой почве… Затем вы отказываете рабочим, которые работают на фабриках и заводах и которые в силу существенных социальных условий вышедши из ваших же деревень… Они мрут в мучительной голодной агонии в Москве и Петрограде, из очереди выносят мертвых и каждое утро в комнатах квартир находят не по одному умершему от голода. Вот кому вы отказываете, запрятав свой хлеб в амбарах.

(Из обращения Сердобского уездного исполкома Самарской губернии к крестьянам)

…Приехав в начале июня в Царицын, Сталин очень быстро наложил руку на все, что происходило в городе: на дела железнодорожные, советские, военные. По поводу чего много и постоянно говорится о его властолюбии и о недопустимом превышении полномочий. Ничего подобного: он как руководитель продовольственного дела на юге России какие бы распоряжения ни отдавал, все равно из рамок бы не вышел. Ибо имел право на всё.

За месяц до того, когда казалось, что гражданская война уже закончилась или вот-вот закончится и главной задачей Советской власти является дотянуть до очередного урожая, нарком продовольствия Цюрупа сделал доклад на заседании Совнаркома и в заключение попросил чрезвычайных полномочий. Через пять дней, 13 мая, он получил то, что просил. Отмеченный этим числом декрет так и назывался: «О предоставлении Народному комиссариату по Продовольствию чрезвычайных полномочий по борьбе с деревенской буржуазией, укрывающей хлебные запасы и спекулирующей ими».

В декрете говорилось:

«Гибельный процесс развала продовольственного дела страны, тяжкое наследие четырёхлетней войны, продолжает все более расширяться и обостряться. В то время как потребляющие губернии голодают, в производящих губерниях в настоящий момент имеются по-прежнему большие запасы даже не обмолоченного еще хлеба урожаев 1916 и 1917 годов. Хлеб этот находится в руках деревенских кулаков и богатеев, в руках деревенской буржуазии. Сытая и обеспеченная, скопившая огромные суммы денег, вырученных за годы войны, деревенская буржуазия остается упорно глухой и безучастной к стонам голодающих рабочих и крестьянской бедноты, не вывозит хлеба к ссыпным пунктам в расчёте принудить государство к новому и новому повышению хлебных цен и продает в то же время хлебу себя на месте по баснословным ценам хлебным спекулянтам-мешочникам.

Этому упорству жадных деревенских кулаков-богатеев должен быть положен конец. Продовольственная практика предшествующих лет показала, что срыв твердых цен на хлеб и отказ от хлебной монополии, облегчив возможность пиршества для кучки наших капиталистов, сделал бы хлеб совершенно недоступным для многомиллионной массы трудящихся и подверг бы их неминуемой голодной смерти.

На насилие владельцев хлеба над голодающей беднотой ответом должно быть насилие над буржуазией.

Ни один пуд хлеба не должен оставаться на руках держателей, за исключением количества, необходимого для обсеменения их полей и на продовольствие их семей до нового урожая.

И это необходимо провести в жизнь немедленно, особенно после оккупации Украины германцами, когда мы вынуждены довольствоваться хлебными ресурсами, которых едва лишь хватает для обсеменения и урезанного продовольствия.

Обсудив создавшееся положение и принимая во внимание, что только при строжайшем учете и равномерном распределении всех хлебных запасов Россия выбьется из продовольственного кризиса, Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет постановил:

1) Подтверждая незыблемость хлебной монополии и твердых цен, а также необходимость беспощадной борьбы с хлебными спекулянтами-мешочниками, обязать каждого владельца хлеба весь избыток сверх количества, необходимого для обсеменения полей и личного потребления по установленным нормам до нового урожая, заявить к сдаче в недельный срок после объявления этого постановления в каждой волости. Порядок этих заявок определяется Народным комиссариатом по продовольствию через местные продовольственные органы.

2) Призвать всех трудящихся и неимущих крестьян к немедленному объединению для беспощадной борьбы с кулаками.

3) Объявить всех, имеющих излишек хлеба и не вывозящих его на ссыпные пункты, а также расточающих хлебные запасы на самогонку, — врагами народа, предавать их революционному суду, заключать в тюрьму на срок не менее 10 лет, подвергать все имущество конфискации и изгонять навсегда из общины, а самогонщиков сверх того присуждать к принудительным общественным работам.

4) В случае обнаружения у кого-либо избытка хлеба, не заявленного к сдаче согласно пункту 1-му, хлеб отбирается у него бесплатно, а причитающаяся по твердым ценам стоимость незаявленных излишков вытачивается в половинном размере тому лицу, которое укажет на сокрытые излишки, после фактического поступления их на ссыпные пункты, и в половинном размере — сельскому обществу. Заявления о сокрытых излишках делаются местным продовольственным организациям.

Принимая затем во внимание, что борьба с продовольственным кризисом требует применения быстрых и решительных мер, что наиболее плодотворное осуществление этих мер требует в свою очередь централизации всех распоряжений продовольственного характера в едином учреждении и что таким учреждением является Народный комиссариат по продовольствию, Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет постановляет для более успешной борьбы с продовольственным кризисом предоставить народному комиссару по продовольствию следующие полномочия:

1) Издавать обязательные постановления по продовольственному делу, выходящие за обычные пределы компетенции Народного комиссариата по продовольствию.

2) Отменять постановления местных продовольственных органов и других организаций и учреждений, противоречащие планам и действиям народного комиссара.

3) Требовать от учреждений и организаций всех ведомств безоговорочного и немедленного исполнения распоряжений народного комиссара в связи с продовольственным делом.

4) Применять вооружённую силу в случае оказания противодействия отбиранию хлеба или иных продовольственных продуктов.

5) Распускать или реорганизовывать продовольственные органы на местах в случае противодействия их распоряжениям народного комиссара.

6) Увольнять, смещать, предавать революционному суду, подвергать аресту должностных лиц и служащих всех ведомств и общественных организаций в случае дезорганизующего вмешательства их в распоряжения народного комиссара.

7) Передавать настоящие полномочия (кроме права подвергать аресту, пункт 6) другим лицам и учреждениям на местах с одобрения Совета Народных Комиссаров.

8) Все мероприятия народного комиссара, связанные по характеру их с ведомствами путей сообщения и Высшего совета народного хозяйства, осуществляются по совещании с соответствующими ведомствами.

9) Постановления и распоряжения народного комиссара, издаваемые в порядке настоящих полномочий, проверяются его коллегией, имеющей право, не приостанавливая исполнения, обжаловать их в Совет Народных Комиссаров.

Настоящий декрет вступает в силу со дня его подписания и вводится в действие по телеграфу».

Обратите внимание, о крестьянах здесь речи нет.

Тогда же Наркомпродом были установлены нормы потребления для хлебопроизводящих губерний — тот минимум, который не подлежал реквизиции. Нормы были вполне пристойными: в год 12 пудов зерна и пуд крупы на человека, 18 пудов на лошадь, 9 — на голову крупного рогатого скота, 3 — мелкого. До войны среднее годовое потребление крестьянина составляло от 13, 7 до 15, 8 пуда на душу — ну так ведь это среднее. У зажиточных крестьян оно было еще выше — до 18 пудов. Наркомпродовские цифры тоже не с потолка взялись — это так называемый «физиологический минимум» довоенного образца. В 1906 году данный уровень потребления был зарегистрирован в 235 уездах с населением 44,4 млн. человек — хотя в тот год не было войны.

27 мая принят ещё один декрет: «О реорганизации Народного комиссариата по Продовольствию и местных продовольственных органов», определявший структуру органов Наркомпрода и его полномочия. Все учреждения и организации должны были немедленно исполнять распоряжения работников продовольственных органов, последние имели право подвергать аресту и суду дезорганизаторов продовольственного дела, а также применять вооруженную силу. Кроме продовольствия, Наркомпрод ведал снабжением населения другими предметами первой необходимости. Чтобы предупредить ситуацию весны 1918 года и застраховать наркомат от влияния хлеботорговцев, в продорганы производящих губерний вводились представители потребляющих губерний (слово «потребляющие» на языке того времени было синонимом слова «голодающие»), причем на уездном уровне они могли составлять до половины общего числа работников.

Продорганы отвечали за судьбу хлеба начиная от ссыпного пункта — за его транспортировку, распределение и пр. Но ведь хлеб надо было на эти пункты еще привезти, изъяв его из деревни, — а как это сделать? И вот тут-то большевики придумали совершенно замечательный механизм, сочетание, которое позволяло взять хлеб самым бескровным из всех возможных способов.

«Власть» тосковала по «твердыне»,

«Твердыня» плакала по «власти».

К довольству общему — отныне

В одно слилися обе части.

(Демьян Бедный)

Тем же декретом от 27 мая были приведены к одному знаменателю многочисленные разнокалиберные реквизиционные отряды, бродившие по губерниям. Как мы помним, Ленин предлагал «сосредоточить 9/10 работы Военного комиссариата на переделке армии для войны за хлеб и на ведении такой войны». Ильич, как с ним часто бывало, отмерил на порядок больше, чем отрезали[63]. Естественно, РККА переделывать под добывание хлеба не стали, да и никак было — вовсю разгоралась Гражданская война.

Власти пошли по другому пути: создание самостоятельных вооружённых сил Наркомпрода. При местных органах наркомата были учреждены продотряды, и практически сразу в соответствии с ленинской идеей милитаризации продовольственного дела началось формирование единой Продармии. Нродармейцы по своему статусу находились на положении красноармейцев. Как правило, формировались отряды из городских рабочих и крестьян голодающих губерний. Двойной плюс: и безработицу хоть на какой-то процент уменьшали, и уж кто-кто, а эти люди не станут испытывать добрых чувств к укрывателям хлеба, в своем деле они будут последовательны и беспощадны.

Все организованные на местах продотряды направляли сначала в Москву, в распоряжение Наркомпрода, или в Вязьму, где находилась запасная база Продармии. Там из них формировали продовольственные полки — сперва пехотные, а к середине июня управление Продармии приступило к организации кавалерийских частей и артбригады. Бойцы проходили строевое обучение, получали оружие, агитационную литературу. Естественно, и в Продармии всякое бывало — но все же она являлась по тем временам чрезвычайно дисциплинированной и организованной силой. К 15 июня она насчитывала 2867 человек, к 25 июня — 4854, к 5 июля — 6999 и к 15 июля — 9189 человек. 23 июля численность Продармии составила 10 140 человек, из которых около 8 тысяч уже выехали на места.

Обязанности у продотрядов были намного шире, чем у обычных реквизиционных команд. Кроме собственно получения продовольствия, они занимались охраной продовольственных грузов, борьбой с мешочниками, подавлением вспыхивающих время от времени мятежей, агитационной работой — в общем, всем, что имело отношение к продовольственной политике. Кроме того, при необходимости они помогали органам власти, а то и заменяли их, при случае участвовали в боевых действиях.

В начале ноября 1918 года в Продармии насчитывалось почти 30 тысяч человек. Затем, поскольку война разгоралась не на шутку, две трети личного состава отправили на фронт. Тут же упали темпы хлебозаготовок, после чего процесс пошел в обратную сторону. На 1 мая 1919 года в рядах борцов за хлеб состояло 25 213, в 1919 году — 45 440 и на 1 сентября 1920 года — 77 550 человек. Лишь после перехода к нэпу эта структура была расформирована.

Существовали и продотряды, не входившие в Продармию. В августе вышли декреты, дававшие право на организацию таковых профсоюзам, фабзавкомам, уездным и городским советам. Половину заготовленного хлеба получала организация, вторую половину — Наркомпрод. На помощь крестьянам в уборку посылались специальные уборочно-реквизиционные отряды. С августа на железнодорожных станциях и пристанях появились и заградительные отряды, конфисковывавшие продовольствие, которое провозили пассажиры сверх установленной нормы. Отличить все эти команды друг от друга достаточно сложно, но когда речь идет о конкретных злоупотреблениях, обычно в них оказываются замешанными как раз местные органы и их вооруженные формирования — чем ниже уровень, тем хуже с кадрами. Хотя, повторюсь, всякое бывало.

Собственно, ничего необычного в создании продотрядов нет. Как ни называй реквизиционную команду, без нее не обходится ни одна революция и ни одна серьезная война. Необычным стало то, что продотряды, хоть и являлись внешней вынуждающей силой, должны были опираться не на голое насилие — как, например, реквизиционные команды белых армий — и даже не на насилие плюс агитацию. По задумке, они должны были работать во взаимодействии с местными органами. Но какими? Советы уже один раз не справились, а весной и вообще большей частью перешли под влияние кулаков. Снова устраивать перевыборы? Долго да и непонятно, чем закончится.

Советская власть пошла по другому пути. 20 мая с докладом о положении Советов в деревне выступил председатель ВЦИК Свердлов. Тогда-то впервые и прозвучал новый курс властей. Свердлов предлагал «разжечь гражданскую войну в деревне», взяв курс на организацию деревенской бедноты, которую можно было бы противопоставить кулакам. Не слишком красиво с точки зрения высокой морали — но, согласитесь, более гуманно, чем порки и расстрелы.

В соответствии с курсом на раскол села (давно уже, кстати, расколотого) 11 июня 1918 года был подписан еще один знаковый декрет того времени — «Об организации деревенской бедноты и снабжения ее хлебом, предметами первой необходимости и сельскохозяйственными орудиями». Этот декрет положил начало комитетам бедноты, или комбедам, как структуре, на которую могла бы опереться власть в борьбе за хлеб.

«§ 1

Повсеместно учреждаются волостные и сельские комитеты деревенской бедноты, организуемые местными Совдепами, при непременном участии продовольственных органов и под общим руководством Народного комиссариата продовольствия и Центрального Исполнительного Комитета. Всем Совдепам предлагается немедленно приступить к проведению в жизнь настоящего декрета. Губернские и уездные Совдепы должны принять самое активное участие в организации комитетов бедноты. На губернские и уездные Совдепы возлагается ответственность в равной мере с волостными и сельскими Совдепами за неукоснительное осуществление настоящего декрета.

§ 2

Избирать и быть избранными в волостные и сельские комитеты бедноты могут все без каких бы то ни было ограничений, как местные, так и пришлые, жители сел и деревень, за исключением заведомых кулаков и богатеев, хозяев, имеющих излишки хлеба или других продовольственных продуктов, имеющих торгово-промышленные заведения, пользующихся батрацким или наемным трудом и т. п.

Примечание. Пользующиеся наемным трудом для ведения хозяйства, не превышающего потребительской нормы, могут избирать и быть избираемы в комитеты бедноты.

§ 3

В круг деятельности волостных и сельских комитетов бедноты входит следующее:

1) Распределение хлеба, предметов первой необходимости и сельскохозяйственных орудий.

2) Оказание содействия местным продовольственным органам в изъятии хлебных излишков из рук кулаков и богатеев.

§ 4

Круг лиц, снабжение которых хлебом, предметами первой необходимости и сельскохозяйственными орудиями составляет обязанность волостных и сельских комитетов бедноты, определяется самими комитетами.

Примечание. Постановления, принимаемые в связи с этим волостными и сельскими комитетами бедноты с согласия уездных продовольственных органов, могут отменяться высшими продовольственными органами, если они противоречат основным целям организации деревенской бедноты.

§ 5

Образуемые местными продовольственными органами в зависимости от наличных запасов и от степени нужды населения особые запасы хлеба, предметов первой необходимости и сельскохозяйственных орудий поступают в ведение волостных комитетов бедноты.

§ 6

Распределение на указанных ниже льготных условиях хлеба, предметов первой необходимости и сельскохозяйственных орудий между деревенской беднотой производится сельскими комитетами по спискам, составляемым ими лее и утверждаемым волостными комитетами бедноты.

Примечание. Распределительные списки, составляемые сельскими комитетами бедноты и утверждаемые волостными, могут быть опротестованы уездными и губернскими Совдепами и соответственными продовольственными органами.

§ 7

Распределение хлеба, предметов первой необходимости и сельскохозяйственных орудий производится по нормам, вырабатываемым губернскими продовольственными органами, в строгом соответствии с общими планами снабжения Народного комиссариата по продовольствию и нормами, устанавливаемыми губернскими продовольственными органами.

Примечание. В зависимости от степени нужды в хлебе в потребляющих районах и успешности изъятия хлеба из рук кулаков и богатеев размеры хлебного пайка, выдаваемого бедноте, могут изменяться в разные периоды распределения губернскими продовольственными органами.

§ 8

Временно, впредь до особого распоряжения народного комиссара продовольствия, устанавливаются следующие правила распределения хлеба:

а) из хлебных излишков, по распределению губернскими и уездными Совдепами и соответственными продовольственными организациями изъятых полностью из рук кулаков и богатеев и ссыпанных в государственные хлебные запасы до 15 июля с. г., выдача хлеба деревенской бедноте производится по установленным нормам бесплатно, за счёт государства,

б) из хлебных излишков, изъятых из рук кулаков и богатеев после 15 июля, но не позднее 15 августа с. г., выдача хлеба бедноте производится по установленным нормам за плату со скидкой 50 % с твёрдой цены,

в) из хлебных излишков, изъятых из рук кулаков в течение второй половины августа, выдача хлеба деревенской бедноте производится по установленным нормам за плату со скидкой 20 % с твердой цены.

§ 9

Временно, впредь до особого распоряжения народного комиссара продовольствия, устанавливаются следующие основания, на которых волостными комитетами бедноты распределяются предметы первой необходимости и простейшие сельскохозяйственные орудия:

а) в волостях, где к 15 июля хлебные излишки по определению губернских и уездных Совдепов и соответственных продовольственных организаций окажутся полностью изъятыми из рук кулаков и богатеев, предметы первой необходимости и простейшие сельскохозяйственные орудия отпускаются бедноте со скидкой 50 % с установленных цен,

б) в волостях, где хлебные излишки будут изъяты из рук кулаков и богатеев к 15 августа, предметы первой необходимости и простейшие сельскохозяйственные орудия будут отпускаться со скидкой 25 % с установленных цен,

в) в волостях, где хлебные излишки окажутся изъятыми из рук кулаков и богатеев в течение второй половины августа, предметы первой необходимости и простейшие сельскохозяйственные орудия отпускаются бедноте со скидкой 15 % с установленных цен.

§ 10

В распоряжение волостных комитетов бедноты передаются сложные сельскохозяйственные орудия для организации общественной обработки полей и уборки урожая деревенской бедноты, причём за пользование такого рода орудиями плата не должна взиматься в местностях, где волостными и сельскими комитетами бедноты будет оказываться энергичное содействие продовольственным органам в изъятии излишков из рук кулаков и богатеев.

§ 11

Для осуществления настоящего декрета в распоряжение Народного комиссариата по продовольствию отпускаются необходимые денежные средства в необходимых размерах, по мере надобности, по постановлениям Совнаркома».

Надо сказать, что и комбеды не большевики придумали. Оказавшись перед лицом голода и того, что кулацкие и середняцкие Советы не намерены помогать беднякам, те стали создавать свои организации уже весной 1918 года. Например, в Тверской губернии повсеместно сами собой возникали «комитеты голодных», которые как могли помогали в учете и реквизиции хлеба. Такие же организации появлялись и в других губерниях. Возникали солдатские и бедняцкие секции при местных Советах, кое-где организовывались вооруженные отряды. Так что в мае власти ничего не придумали, а просто дали единое название и единообразный статус организациям, которые и до того существовали на селе.

Первоначально обязанности комбедов ограничивались в основном добыванием и распределением продовольствия. Они должны были помогать продорганам в изъятии хлеба у кулаков, за что получали бесплатно или по льготным ценам определенный процент реквизированного хлеба. Комбеды же распределяли продовольствие, предметы первой необходимости, сельхозорудия. Естественно, если бы они действовали сами по себе, на селе началось бы черт знает что либо не произошло бы вообще ничего — в зависимости от конкретной ситуации. Но ведь кроме комбедов существовали еще и продотряды! В этой связке и была изюминка всего замысла.

Работа отрядов, согласно инструкции Наркомпрода, организовывалась следующим образом. Продотряд приходил в деревню, собирал на сход бедняков и бывших фронтовиков и предлагал им избрать комитет бедноты. Населению зачитывали приказ о сдаче всего огнестрельного оружия под угрозой строгой ответственности, вплоть до расстрела. Все, конечно, не сдавали, однако кое-кто нёс. Собранным оружием вооружали бедняков — из расчета от 20 до 50 винтовок на село.

Затем начинался тщательный учет всех запасов хлеба. Из собранного зерна выдавали паек деревенским беднякам из расчета 30 фунтов в месяц на человека. Прочие излишки предписывалось в течение трех дней свезти на ближайший ссыпной пункт, а всякий, кто уничтожит или спрячет хлеб, будет объявлен государственным изменником. (Впрочем, никакой конкретной кары это объявление, по-видимому, не несло.)

Потом отряд уходил в следующую деревню, при этом поддерживая постоянную связь со ссыпным пунктом. Если хлеб не привозили к сроку, отряд возвращался и приступал к реквизиции по заранее составленному списку. В этом случае за хлеб платили половинную цену (уже смягчение по сравнению с ранее принятыми решениями) плюс к тому удерживали плату за провоз его до ссыпного пункта. (Отсюда следует, что объявление государственным изменником было чем-то вроде объявления «врагом народа» — мерой чисто моральной.) Тем, кто оказывал отрядам вооружённое сопротивление, полагался расстрел на месте. (Хотя в реальности, как мы увидим, и эта мера не применялась.)

Первые два месяца после декрета комбеды организовывались вяло. Мешала, с одной стороны, страда, с другой — резкое обострение Гражданской войны, мобилизация. В общем, не до того было. Однако к августу телега все же сдвинулась, хотя и по весьма извилистой траектории.

«Пожалуй-ка, дед, на ночевку.

Видать, что намаялся ты».

«Куда я пришёл?»

«В Пугачевку».

«А тут?»

Комитет бедноты.

Прохожему утром — обновка,

Одет с головы и до ног.

Рубаха, штаны и поддевка,

Тулуп, пара добрых сапог.

«Бери! Не стесняйся! Чего там!

Бог вспомнил про нас, бедняков.

Была тут на днях живоглотам

Ревизия их сундуков».

Надевши тулуп без заплатки,

Вздохнул прослезившийся дед.

«До этого места, ребятки,

Я шёл ровно семьдесят лет!»

(Демьян Бедный)

…Первый петроградский образцовый продотряд работал в Сарапульском уезде Вятской губернии. По подсчетам местных работников, только от урожая 1917 года к лету 1918-го там сохранилось 800 тыс. пудов излишков (всего по губернии — 5,5 млн.). Кроме того, оставался хлеб ещё предыдущих урожаев, который часто лежал необмолоченным в скирдах — иные насчитывали до 15 лет.

Советы губернии, едва столкнувшись с трудностями в хлебозаготовках, пошли на поводу у держателей хлеба и принялись поднимать закупочные цены, повысив их в итоге в 6–7 раз. Вполне закономерно, ибо в местных Советах преобладали эсеры и меньшевики, стоявшие за свободную торговлю. Впрочем, кулаки все равно предпочитали продавать хлеб спекулянтам. Те ожидали подхода обозов на станциях и пристанях, превращенных в своеобразные ярмарки, сбивались в вооруженные отряды.

Продотряд начал свою работу с реквизиции хлеба у мешочников — за три дня в одном только Сарапульском уезде было конфисковано около 30 тысяч пудов. И лишь затем наступила очередь хлебозаготовок по деревням. Но для начала пришлось заняться Советом.

«С первых же дней приезда в Сарапуль питерским продотрядникам пришлось взять на себя роль, далеко выходящую за пределы хлебозаготовок… На специально созванном заседании Совета с участием представителей фабрично-заводских комитетов один из руководителей выступил с требованием переизбрания Совета. „В Совете не место тем, кто эксплуатирует чужой труд“, — заявил он… 10 июля была образована комиссия по перевыборам Совета, в которую был введен представитель питерского продотряда, фактически руководивший новыми выборами. Часть продотрядникое была вынуждена остаться в Сарапуле для партийной и советской работы…»[64]

Из реплики командира продотряда насчет чужого труда сразу видно, что представлял собой местный Совет. К тому времени держать там подобных депутатов было уже незаконно — в начале июля приняли первую советскую Конституцию. Так что превозмогли, хотя и не без труда.

А в дополнение к прочим радостям бытия уезд был населён инородцами — удмуртами, которые в большинстве своем не говорили по-русски.

Эксцессы случались всякие. В одном селе отряд встретили стрельбой. Оказалось, что их приняли за чехословаков — по-видимому, братья-славяне имели к тому времени уже вполне конкретную репутацию. В другом селе, где тоже стреляли, выяснилось, что продармейцев посчитали бандой, которая наведалась как раз накануне. Продотрядовцы, разобравшись в инциденте, не стали применять к крестьянам инструкцию о расстреле, а вместо того отправились по следам бандитов, которых сумели изловить, отобрали награбленное, а самих тут же поставили к стенке (в соответствии с декретом «Социалистическое Отечество в опасности!»). После этого хлебозаготовки прошли успешно. Ну и, конечно, самым сильным аргументом было то, что часть собранного хлеба бесплатно выделялась беднякам.

За месяц работы этот отряд заготовил в уезде 63 тыс. пудов хлеба. А всего в Вятской губернии было получено около 500 тыс. пудов.

Второй петроградский продотряд работал в Пермской губернии. Там, по-видимому, провели какую-то подготовительную работу, потому что во многих селах к приходу отряда уже были готовы списки тех, кто прятал излишки. Работа шла более гладко, чем в Вятской губернии, произошло всего одно серьезное столкновение, зато чрезвычайно показательное — во всех смыслах.

Случилось это в одном из сел Камышловского уезда. Продотряд обнаружил у церковного старосты 3 тысячи пудов пшеницы, хранившейся аж с 1916 года. Хлеб, как явствует из отчета, оплатили по твердой цене и погрузили на подводы. Пока продотрядовцы находились в селе, староста помалкивал, но едва те уехали, как он набатом поднял всю деревню, заявил, что его ограбили и ни копейки не заплатили (как там было на самом деле — Бог знает), а главное — что этот хлеб он и сам собирался бесплатно раздать беднякам. Поверили ему или же нет… но ежели односельчане отбили бы зерно, полностью улизнуть от выполнения обещания староста бы не сумел. А вот отряд, по-видимому, наказа о наделении зерном бедняков не выполнил, за что и поплатился.

Около двух сотен крестьян бросились в погоню за продармейцами. Те, увидев толпу, остановились и послали нескольких товарищей выяснить, что случилось. Едва они приблизились к крестьянам, как из толпы раздались выстрелы, один из бойцов упал. Тогда отряд открыл ответную стрельбу, и толпа тут же разбежались. Во время перестрелки погиб и сам церковный староста, заваривший эту кашу.

Очень разными бывали местные руководители. Вот, например, весьма колоритный персонаж, встреченный в Вольском уезде Саратовской губернии, — некий Корень, председатель волостного Совета.

«В Барлуковке на общее собрание крестьян, созванное продотрядом, явилось менее 100 человек, тогда как в селе насчитывалось более 1000 дворов. Скоро выяснилась причина этого обстоятельства. Крестьяне в Барнуковке были так терроризированы самоуправством Кореня, что боялись приходить на собрания. В селе свирепствовала нагайка, которая даже как некий символ власти была вывешена на стене в волостном Совете. Процветали беззаконные реквизиции и конфискации имущества, беспричинные аресты и т. п. В то же время на полях лежал неубранный хлеб…»[65]

Означенный Корень мог бы, конечно, предусмотреть появление продотряда — но не предусмотрел, слишком увлекшись лозунгом о том, что вся власть Советам. За что и поплатился лишением хлебного места и следствием. Чем для него закончилась эта история, авторы донесения не рассказывают, ограничившись сообщением, что после этих событий в Барнуковке был полностью проведен учет хлеба.

Продотряды помогали крестьянам в уборке и обмолоте. Хозяева не торопились с обмолотом по очень простой причине: хлеб в скирдах трудно учитывать, и почти всегда удавалось преуменьшить его количество, что было выгодно всем жителям деревни. Так, в Булгаковской волости, по уверениям крестьян, урожай составлял не более 24 пудов с десятины, а после обмолота оказалось, что собрали в среднем по 40 пудов.

Впрочем, продотрядам чем только не приходилось заниматься. Мы уже писали о «нормализации» работы Совета в Сарапуле. Кроме того, они участвовали в боях с подступающими чехами и беляками, ликвидировали банды, выводили самогонщиков, сражались с мешочниками. Но и это лишь малая часть, ибо инициатива в те времена не наказывалась, а поощрялась.

«Продотряд оказывал огромную помощь комитетам бедноты на первых шагах их деятельности. Комбеды нуждались не только в культурных силах, но и просто в канцелярских работниках, которые могли бы написать нужную бумагу[66]. Комитеты бедноты горячо брались за дело, но не всегда ясно представляли себе, как практически провести то или иное мероприятие. Естественно, что в начале своей деятельности они целиком опирались на силы продовольственного отряда…

В Ивановской волости с помощью продотряда комитет бедноты произвёл учёт скота и машин, в Старожуковской взял на учёт все мельницы и завод для выделывания коле, в Сосновской петроградские рабочие помогли организовать перепись дров, в Донгузской с их же помощью началась постройка кирпичного завода, в Балтайской волости на мельницах и на маслобойном заводе был организован рабочий контроль. Когда в Березниках владелец взятой на учет паровой мельницы стал саботировать, искусственно снижая её производительность, комбед установил на мельнице свой контроль, а продотряд выставил для обеспечения контроля вооруженный караул.

Большую работу провел петроградский отряд по организации распределения товаров среди крестьянства. Соль, керосин и другие остродефицитные товары распределялись с участием представителей отряда. В Колоярской волости с помощью отряда комбед организовал советскую лавку. В Караваевской волости рабочие наладили работу в кооперативе, дела которого были совершенно расстроены…

В селе Ключах наладили школьное дело, до прихода отряда школы в названном селе не функционировали… В Барнуковской волости медицинские работники — участники отряда открыли приемный пункт, который обслуэюил более тысячи больных… Во всех селениях Балтайской волости отряд организовал библиотечки, снабдив их привезенной из Петрограда литературой. Там же были открыты клуб и бесплатная читальня. В селе Нижне-Чернявском, в бывшем помещичьем особняке, продотряд организовал народный дом… продотряд организовал культурно-просветительские общества почти во всех волостных центрах Вольского уезда и во многих деревнях… Культурно-просветительные общества устраивали чтения, концерты с хоровым пением, ставили спектакли и т. д.»[67]

Результат такого комплексного подхода оказался неплохим — там, где этот подход проводился. Даже из центральных продотрядов не все были достаточно дисциплинированны — что уж говорить о местных… В принципе, продармейцев можно понять: для людей из Питера или тем более с севера какая-нибудь Пермская губерния казалась земным раем — жители чистый хлеб едят, во дворах куры бегают, дети вон какие крепкие… Хлеб без примеси в потребляющих губерниях был роскошью, мало кому доступной, не говоря уже об остальных продуктах. Естественно, сопротивление местных жителей хлебозаготовкам вызывало у продотрядников ожесточение — мои детишки с голоду пухнут, а ты, гад, хлеб годами в скирдах держишь… У всякого своя правда, а как ее отстаивали — о том дальше… Само собой, и без мародерства не обходилось.

Но в целом подход, как уже говорилось, оказался продуктивным — хлебозаготовки сдвинулись с места, хотя и недостаточно. Гуманизм властей по отношению к деревне обернулся для городов голодной зимой 1919 года — самой страшной за всю Гражданскую войну. При том, что деревня ещё не была разорена, как в дальнейшем, и хлеб имела.

…Если продотряды, организованные из рабочих и неплохо подготовленные, свою роль выполняли, как положено, то с комбедами все оказалось сложнее. Деревенские низы были неорганизованны, малограмотны, забиты, плохо представляли себе, что происходит в стране, и по обычаю верили и подчинялись верхам, а верхи стояли за вольные цены и, стало быть, против большевиков. Самые же активные и грамотные из бедноты, в первую очередь фронтовики, достаточно быстро оказались в армии. Это общий фон, на который наложились ещё некоторые специфические факторы.

1. Неудачным оказалось само название. Рожденное в дни острейшей битвы за хлеб, по ходу практической работы оно породило те проблемы, которых большевики с самого начала пытались избежать. Идея Свердлова о разжигании «гражданской войны в деревне» (в переводе с революционно-романтического сленга на обычный язык это означало, что в борьбе за хлеб неплохо бы опереться не на продотряды, а на деревенскую бедноту, противопоставив ее кулакам) была, безусловно, разумна — но где должна пролечь линия фронта?

Линий естественного раскола деревни было несколько, ибо существовало как минимум четыре категории сельского населения. Градация по количеству пашни, лошадей, коров была условной, городской, а в деревне разделяли так: те, кто не мог прокормиться своим хлебом; те, что могли, но не имели излишков; имевшие излишки трудовые хозяйства — зажиточные середняки; и, наконец, кулаки — сельская буржуазия (правда, последняя граница являлась весьма размытой, и кулаки постоянно «косили» под середняков.) Если жить одним годом, то надо брать на вооружение идею Свердлова в чистом виде — организовывать бедноту и с ее помощью проводить хлебозаготовки. Именно так эту идею, кстати, и восприняли на местах. Но если думать о будущем, то не следовало отталкивать тех, кто этот хлеб производит. Пока бедняки развернут производство, страна с голову вымрет. С кулаками большевикам было явно не по пути, а вот зажиточных крестьян они стремились поберечь, отсечь их от кулаков и по возможности привлечь к сотрудничеству[68].

Эта двойственность при революционной активности и самостоятельности всего партийного и советского аппарата сверху донизу, весьма специфическом понимании установок вышестоящих органов и помноженная на закон Мэрфи (если указание может быть понято неправильно, оно будет понято неправильно) породила в вопросе о комбедах (как и во многих других) совершенно исключительный хаос.

Естественно, в большинстве мест состав и работу комитетов трактовали сообразно названию. Иначе народ не понимал, к чему огород городить. И вообще, что может быть общего между теми, у кого хлеб есть и теми, у кого его нет? Сытый голодного не разумеет.

Так, в Северной области съезд губернских комиссаров продовольствия (!) выпустил инструкцию, коей запретил избирать в комбеды крестьян, которые могли прокормиться своим хлебом до нового урожая. (Впрочем, учитывая урожайность северных земель, тех, кто кормился с пашни, могли и кулаками посчитать — но всё же…) Потом инструкцию, естественно, пришлось отменять и голосовать за прямо противоположное. На местах, надо полагать, были в восторге.

Если правительственные чиновники таковы, то что же рядовые граждане?

20 августа свою долю в создание хаоса внес Наркомпрод, издав «Положение о комитетах бедноты», где говорилось, что комбеды должны создаваться сельским сходом, но без участия кулаков, торговцев, попов и интеллигенции. Однако оговорка («за исключением лиц, пользующихся доверием бедноты») сводила на нет всю директиву. Если кулаку не удавалось доказать, что он трудящийся середняк, то он попадал в комитет как лицо, «пользующееся доверием населения». А попробуй, не доверься! Хлеба не даст и подкулачников натравит…

Там, где комбед избирался под руководством продотряда, более-менее представлявшего себе политику властей, процесс шёл разумно. Но там, где мужички были предоставлены самим себе, дурдом начался конкретный. Луковниковский волостной Совет Старицкого уезда Тверской губернии: получил декрет и заявил, что кулаков в волости нет, поэтому и комбеды без надобности. В деревне Лютивня Дарской волости той же губернии сход собирался четыре раза и всякий раз вместо выборов комитета занимался гораздо более интересным вопросом дележки поступивших в кооператив товаров. Кроме того, учитывая недавние восстания и кулацкий террор, от бедноты в комбеды шли только самые активные и бесстрашные — а эти качества часто сопровождались фронтовыми привычками и уголовными наклонностями.

«В с. Панове Лукояиовского уезда после подавления выступления крестьян 26 августа продотряд собрал контрибуцию в 17 тыс. рублей. Из них 10 530 руб. были отданы комбеду, остальные разделены между членами отряда, Совета, военкомата и коммунистами. В Чернухинскои волости Арзамасского уезда Нююегородской губернии члены партийной ячейки и Совета незаконно отбирали у крестьян д. Мельниково продукты. Их бесчинства сопровождались пьянством. При голоде в деревне представители власти имели запасы продуктов. Для себя они установили паёк в 18 фунтов хлеба в месяц против 13 всем остальным. Негодование крестьян вылилось в „побоище между гражданами и коммунистами“. В этом же уезде председатель Тершевского волостного комбеда Маштаков и агент губпродкома по закупке скота Озерович вымогали взятки продуктами… V Нижегородская губернская конференция РКП(б) признала „шкурничество комбедов“ распространенным явлением в губернии»[69].

Едва закончились выборы, как начались ревизии составов комитетов бедноты, причем велено было переизбирать как те комбеды, где обнаруживались кулаки, так и те, где были одни бедняки. В результате крестьянин уже окончательно переставал что-либо понимать, кроме того, что раньше ему приходилось содержать один орган власти, а теперь два, и оба требовали вознаграждения за свой труд с сельского общества, ибо государство на содержание местной власти денег не давало. Тут же возник естественный вопрос: если есть комбед, зачем нужен Совет? Поэтому часто с появлением комитета бедноты он заменял местный Совет. Разница по эффективности невелика — но как быть с Конституцией?

2. Вспомним, по какой причине вообще родилась идея комбедов. Местные Советы, которые после весенних перевыборов во многих местах стали кулацкими, всячески саботировали хлебозаготовки. Изначально предполагалось, что функции комбедов будут достаточно узкими — они станут помощниками комиссаров продовольствия и продотрядов. Но ведь существовали и другие задачи, решение которых Советы саботировали столь же беззаветно, как и хлебозаготовки!

Практически сразу НКВД (который тогда ведал проблемами местной власти) стал использовать комбеды для того, чтобы привести местные Советы хоть к какому-то пониманию государственной дисциплины. Но и конституционные органы власти (в июле 1918 года был принята первая советская Конституция) сдаваться не собирались.

Во многих волостях инструкторы создавали комбед в противостоянии с Советом. Противостояние было иногда митинговым, а иногда и вооружённым. Представляете себе ситуацию, когда две ветви местной власти идут друг на друга с винтарями? Случалось, что Совет разгонял комбед, а случалось, что назначал туда своих людей. А в соседней деревне комбед разгонял Совет и занимал его место. В одной деревне общинный сход, руководимый местными кулаками, назначал комбед из их людей, а в соседней коммунисты точно так же сажали туда своих и тут же начинали наступление на кулацкий Совет. Уже в августе Московский губернский съезд комбедов постановил:

«Там, где Советы превращаются в орудие эксплуатации трудящихся, попадают в руки кулацких сил деревни, комбеды должны взять власть в свои руки».

Объяснять им необходимость сообразовываться с Конституцией имело не больше смысла, чем в наши дни пытаться отговорить население от покупки контрафакта.

Лозунг «Вся власть комбедам!» был следствием прежней, доконституционной проблемы местной власти. Согласно принятой 10 июля 1918 года первой советской Конституции, избирательных прав лишались (т. е. не могли избирать и быть избранными):

«а) лица, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли;

б) лица, живущие на нетрудовой доход, как то: проценты с капитала, доходы с предприятий, поступления с имущества и т. п.;

в) частные торговцы, торговые и коммерческие посредники».

Как видим, середняк, кормившийся своим хлебом и имевший в дополнение к лишней лошади батрака, сюда не попадал, поскольку прибыли из его труда не извлекал, живя своим трудом[70]. Зато кулак теперь не мог быть избранным в Совет. Но проблема осталась почти в полном объеме, поскольку существовала еще его, кулака, «группа влияния», а также интеллигенция, которая относилась к верхушке деревни и чай пить ходила не к батракам, а партсобрания если и посещала, то эсеровские. Оставалось еще духовенство, настроенное против большевиков отчасти по той же причине, что и интеллигенция, а отчасти повелением вышестоящих иерархов.

Видя такое дело, в ходе осенних перевыборов во многих местах Советы попросту заменили комбедами. В других с их помощью успешно провели выборы, и на селе появились две дублирующие друг друга властные структуры — со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде совершенно экстраординарного бардака, постоянных склок и двойных расходов. Решали эту проблему по-разному, но чаще распускали все же Советы. Новгородский губисполком даже выпустил инструкцию местным Советам — сдать дела комбедам. Видя все это, НКВД пришёл в ужас и 26 сентября, рассмотрев этот вопрос на своей коллегии, постановил, что комбеды всё же являются продовольственной организацией. После чего повсеместно началась ревизия состояния власти на селе и восстановление Советов.

Так что скучно той осенью не было никому.

Поначалу, несмотря на все издержки, толк от комитетов бедноты был немалый. Они добросовестно помогали производить учет хлеба и выполнять хлебозаготовки, кроме того, проводили земельную реформу, следили за соблюдением закона о социализации земли (в той мере, в какой он вообще мог соблюдаться). Заставляли кулаков возвращать наделы бедноты, выманенные голодной весной 1918 года за минимальные хлебные подачки, причем урожай с этих земель тоже причитался законным владельцам. Случалось, вводили трудовую повинность для кулаков, заставляя их обрабатывать бедняцкие и красноармейские наделы.

Красноармейские — понятно, кормилец в армии, а бедняцкие почему, если работник дома? Дело в том, что для обработки земли мало работника — нужны ещё лошадь и инвентарь. Не лопатой же поле вскапывать, в самом-то деле… А с лошадьми было плохо. Ленин летом 1918 года включил в число середняцких хозяйства, у которых было по одной-две лошади (ещё несколько месяцев назад таковые полагались бедняцкими). Хозяйство с тремя лошадьми даже в хлебородном Поволжье считалось богатым.

…Новая продовольственная политика оказалась успешной — к концу года удалось поставить под контроль около 70 % волостей хлебных губерний. И в равной мере она была неуспешной, поскольку теперь уже многие комбеды, сорганизовавшись, начали скрывать хлеб, противиться его ссыпке, занижать данные об урожаях. Деньги уже никого не интересовали — крестьянам нужны были товары, которых катастрофически не хватало. Губернские власти вели разную политику, но сводившуюся в принципе к одному и тому же: товарами премировали за сдачу хлеба. Исключительно высоким показателем являлись 50 % оплаты, средним — 25 %. Причем налицо была социальная неувязка: хлеб сдавали богатые крестьяне, а власть поддерживала бедных. Поэтому товары, как правило, распределялись сельским обществам, а там уже как они сами решат. Или товарами премировали тех крестьян, которые наиболее активно помогали в хлебозаготовках.

Всё же за шесть месяцев хлебозаготовок из 12 производящих губерний было получено 67,5 млн. пудов хлеба и примерно столько же вывезли частным порядком жители голодающих губерний, которым в течение пяти недель было официально разрешено закупить или выменять на вещи по полтора пуда хлеба на человека. В учете разнобой царил совершенно фантастический, но, по разным данным, в деревнях оставалось от 70 до 85 % товарного хлеба. При этом даже в производящих губерниях от хлебосдачи были освобождены около 60 % крестьян, которые сеяли по 3–4 десятины на хозяйство и излишков просто не имели.

Удалось решить и проблемы местной власти — большинство историков считает, что плохо, но, возможно, причиной такой оценки является недостаток воображения. В начале ноября 1918 года состоялся VI Всероссийский съезд Советов. Предварявшие его губернские съезды отмечали, что новый состав местных Советов способен самостоятельно проводить государственную политику. Впрочем, поскольку перевыборами занимались комбеды, то на самом деле произошло слияние/замещение этих двух органов.

Так что в нулевом приближении комбеды и продотряды свою задачу выполнили — население Советской России кое-как сумело пережить зиму. Что же касается построения нового общества — здесь все было сложнее, в точности по евангельскому тезису о вливании молодого вина в старые мехи. На местах государственную политику понимали сообразно грубому классовому чутью, логике Гражданской войны и собственным шкурным интересам. А куда денешься? Большевикам только предстояло подготовить собственные кадры. Ещё очень долго им придётся как-то приспосабливать к делу людей, выращенных в благословенной Ъ-России, которую мы, к счастью для себя, потеряли…

Страницы века громче

Отдельных правд и кривд.

Мы этой книги кормчей

Простой уставный шрифт.

(Борис Пастернак)

1919 год облегчения крестьянам не принес — впрочем, и не мог принести. Легче в стране не стало никому. Война разгоралась, фронты сделались более протяженными, увеличивалась армия. Из городов можно было взять какое-то количество людей, но все остальное — продовольствие, фураж, лошадей — могла поставить только деревня. Причем практически без отдачи, поскольку превращенная в военный лагерь Советская Россия все свои скудные ресурсы отдавала фронту.

В январе 1919 года была введена продовольственная развёрстка. От прежних хлебозаготовок она отличалась тем, что Наркомпрод, исходя из общей потребности страны, определял для губерний твердые задания по всем видам сельхозпродукции, губернии передавали его ниже — и так до волостей: как хочешь, так и выполняй. Теоретически по-прежнему около 60 % крестьян были освобождены от продразверстки, но в реальности, с одной стороны, богатые крестьяне изыскивали множество способов распределить поставки на всю деревню, а с другой, местные власти, попав в клещи — либо не выполнить задание, либо трясти всех, у кого хоть что-то есть, — сплошь и рядом забирали хлеб не только у середняков, но даже и у бедняков.

Вскоре государство объявило монополию на все продовольствие. Мобилизации в РККА шли одна за другой, увеличивались трудовые повинности. Для армии реквизировали лошадей. Правительство, как могло, защищало крестьян — мобилизации подлежали 3-я и далее лошадь в хозяйстве. Но практически это указание не выполнялось, ибо у каждого комэска была своя экономическая политика, сплошь и рядом отличная от государственной. Кроме того, заменить непригодную для строевой службы лошадь хорошей он имел право даже в однолошадном дворе, и в результате конское поголовье в деревне стремительно ухудшалось. А ведь лошадь в крестьянском дворе не для эстетики стоит, на ней работать надо. Но попробуй объяснить это означенному комэску!

У белых были те же проблемы — однако они контролировали более богатые области и получали поддержку извне. Красные же могли рассчитывать только на внутренние ресурсы.

В 1920-м к прочим радостям добавился неурожай, охвативший ряд губерний России. Например, в богатейшей Тамбовской губернии задание по продразверстке составило треть общего сбора хлеба, который, в свою очередь, покрывал внутренние потребности губернии лишь на 50 %. И к бабке-гадалке ходить не надо, чтобы понять, что чем больше хлеба вывезут по продразверстке, тем больше придется его ввезти в порядке помощи голодающим. А поскольку население губернии ту зиму пережило, стало быть, вагоны с хлебом гнали в обоих направлениях. Зато произошло обострение перманентного тамбовского восстания, на ликвидацию коего пришлось потратить уйму сил и средств.

К счастью, как раз в это время к Советской России присоединились богатые губернии, отбитые у белых, в частности Сибирь. Основная тяжесть продразверстки легла на них. Тамошнему населению это, конечно же, не понравилось — стоит ли удивляться? Так что зима 1920–1921 гг. отмечена еще и колоссальным западно-сибирским восстанием. Впрочем, об этом — чуть позже.

Что же такое была эта постоянно поминаемая большевистская продразверстка? Историческая мифология полагает ее полной реквизицией всего продовольствия у крестьян — как хочешь, так и выживай. На самом деле, конечно, всё обстояло совсем не так.

Из постановления Тюменского губисполкома и коллегии губпродкома о разверстке хлебофуража и маслосемян[71] 3 сентября 1920 г.

«1. Все количество хлебов, зернофуража и масличных семян подлежит, за исключением нормы, сдаче государству и развёрстывается для отчуждения у населения между волостями согласно прилагаемых таблиц…

4. Все количество хлеба, зернофуража и масличных семян на волость по разверстке должно быть отчуждено у населения по установленным твердым ценам и сдано населением на ссыппункт в указанные ниже сроки…

11. К тем волостям, которые имеют излишки и упорно не сдают таковые, по целым волостям и отдельным селениям принимать репрессивные меры в виде ареста председателей, секретарей волисполкомов и сельсоветов за их содействие и всех отдельных лиц, упорно не сдающих хлеб или укрывающих таковой, арестовывать и препровождать в выездную сессию продовольственного ревтрибунала»[72].

Как видим, здесь все то же самое — и нормы, и хлебные цены. Линия фронта осталась на прежнем месте.

Из инструкции Тюменского губпродкома о проведении хлебофуражной разверстки. 8 сентября 1920 г.

«4. Норма, которую необходимо оставлять при исчислении хлебной разверстки:

а) членам семьи— 13 пуд. 20 ф.[73], б) на посев — 12 пуд.[74], рабочим лошадям — 19 пуд., г) жеребятам — 5 пуд., д) коровам — 5 пуд., е) телятам — 5 пудов и т. д. (сибирская норма даже больше установленной в мае 1918 года. — Е. П.)

5. После определения по каждому селению в отдельности разверстки члены исполкома выезжают на места в общества и по подворным спискам производят государственную и внутреннюю разверстку на отдельных лиц.

По проведении разверстки составляют именные списки с указанием: какого общества, имя, фамилия, количество подлежащего сдаче хлеба, в чем отбирается подписка, которой определяется срок сдачи… Именной список представляется на ближайший ссыпной пункт, и копия оставляется волисполкому

6. При исчислении на отдельных лиц допускается оставлять норму для прокормления скота в хозяйстве:

1) от одной до 3 десятин — на одну лошадь, от 4 до 6 десятин — на одну лошадь и одного жеребенка, от 6 до 10 дес. — на 2 лошади и 2 жеребёнка, от 11 до 15 дес. — на 3 лошади и 3 жеребенка и т. д.

2) норма скоту при одном человеке не оставляется, при 2–3 человеках — на одного теленка, 4–5–6 и 7 — одна корова и один теленок, 8–9-10–11 человеках — на 2 коровы и 2 теленка, 12–13–14 и 15 человеках — 3 коровы и 3 теленка и т. д.»[75].

Процент бедняков в Тюменской губернии неизвестен. Но они имелись, естественно, и их надо было кормить. Поэтому кроме государственной разверстки производилась разверстка внутренняя.

Из инструкции Тюменского губпродкома о проведении внутренней хлебофуражной разверстки. 12 октября 1920 г.

«§ 2. По способу обеспечения хлебом население делится на группы: а) производителей, обеспечиваемых оставлением у них собранных в их хозяйствах продуктов по норме наркомпрода… б) население, проживающее в сельских местностях, но не занимающееся земледелием, в) население, ведущее его в размерах, не обеспечивающих годичную продовольственную потребность хозяйств.

§ 3. Сельское населении губернии, не имеющее собственных запасов или обеспеченное ими на срок менее одного года, снабжается… за счет излишков, оставшихся у производителей сверх количества, необходимого для выполнения государственной разверстки и собственного потребления…

§ 6. Параллельно с государственной разверсткой производится разверстка внутренняя, т. е. извлечение излишков, оставшихся у кулака, середняка и бедняка сверх количества по выполнении разверстки и удовлетворении своих нужд по норме.

§ 7. Весь хлеб (пшеница, рожь, овес, ячмень, горох и крупы), оказавшийся в излишках при проведении внутренней разверстки, поступает в волостной кооператив по объявленным твердым цепам на хлеб…

§ 15.Сельсоветы для получения пайка составляют именные списки хозяйств, действительно нуждающихся в хлебе, с указанием количества едоков и количества недостающего хлеба — продовольственного и посевного отдельно — и представляют таковые в волисполкомы…

§ 20. Впредь до организации карточной системы в уезде при каждой выдаче продуктов составляется волкооперативом особый именной список получающих паек, в котором расписываются все получающие продукты…

§ 21. Отпуск продуктов производить строго по установленным нормам — не выше 30 фунтов на едока в месяц — и по установленным губпродкомом твердым ценам»[76].

Так выглядела государственная политика по отношению к крестьянам образца 1920 года. Впрочем, какая там политика?! Это практика осажденной крепости: собрать все продовольствие и разделить на всех, чтобы хоть как-то дотянуть живыми до весны…

…Итак, сначала государственное задание, потом внутреннее перераспределение хлеба, чтобы уберечь от голода местное население. По твердым ценам положено сдавать, по ним же покупать. Наверняка кому-то продразверстка была даже выгодна — если с заданием случился недолет и по его выполнении хлеба и других продуктов оставалось больше нормы. Случалось и обратное — задание бывало непосильным. Что чаще — неведомо, ибо крестьяне, естественно, всегда клялись-божились, что хлеб не уродился, не обмолочен, сдавать нечего и сами они непременно умрут с голоду. Для понимания ситуации: это утверждали все и всегда, вне зависимости от реального количества хлеба. Тем более что в этом был прямой резон: мало кричишь, быстро выполнил задание — того и гляди, ещё разверстают, за несдавших. Губпродкому так проще…

Так что продработникам проходилось решать сложнейшие экономико-психологические ребусы. А у них за плечами было лет по двадцать пять жизни, из которых от трех до шести приходилось на войну, церковноприходская школа и либо революционно-огнестрельная честность, либо уголовные привычки, либо обывательское шкурничество. Что хуже — вопрос философский…

…Призывать сибирских мужиков к государственному мышлению и рассказывать им о голодающих соотечественниках было равно бесполезно. Хлеб приходилось отбирать силой. Основными допустимыми[77] карательными мерами являлись товарная блокада, штрафы, конфискация имущества, потом сюда прибавилось взятие заложников.

Товарная блокада — вещь понятная. Селам, не выполнившим задание по продразверстке, не отпускались промышленные товары. Четвертая мера отражена в следующем документе.

Постановление № 59 губернской контрольно-инспекционной комиссии по проведению продразверсток в Ишимском уезде. Не ранее 21 декабря 1920 г.

«Мы, нижеподписавшиеся, члены губернской контрольно-инспекторской комиссии по госразверсткам в Тюменской губ… составили настоящее постановление на членов Жагринского сельсовета: председателя — Пережогина Александра Даниловича и членов — Пережогина Павла Еремеевича, Лунева Федора Федотовича и Пережогина Антона, что вышепоименованные граждане, служа в Жагринском сельсовете, до 21 сего декабря[78] не произвели раскладки разверстки хлеба по отдельным домохозяевам и разложить таковую при требовании губкомиссии отказались. Председатель сельсовета имел в настоящее время необмолоченного хлеба 7 овинов, в зерне — 60 пудов, ни одного фунта государству не вывез и вывозить отказался… Также члены Жагринского сельсовета исполнять разверстку категорически отказались.

Губкомиссия постановила: членов Жагринского сельсовета Пережогина Александра, Пережогина Антона, Лунева Федора арестовать и отправить в Петуховскую продконтору на работу в качестве заложников впредь до выполнения всех госразверсток по Жагринскому обществу, потом — члена совета Пережогина Антона — на 14 суток в административном порядке с лишением свободы»[79].

Ну да, мы-то думали, что если берут заложником, то непременно в концлагерь и непременно расстрел. Как видим, вовсе не обязательно. Интересно, почему Павла не тронули, а Антону присовокупили еще две недели отсидки? Может быть, первый все же решил сдать хлеб, а второй заехал в зубы кому-нибудь из начальства?

К особо упорным и сопротивлявшимся применяли такую меру, как конфискация. Кстати, в чем ее карательный смысл — еще большой вопрос. Вот что написано в распоряжении члена коллегии губпродкома Майерса:

«Вы должны твердо помнить, что разверстки должны быть выполнены, не считаясь с последствием, вплоть до конфискации всего хлеба в деревне, оставляя производителям голодную норму».

Ну и как это прикажете понимать? Чем эта мера отличается от разверстки — там забирают все, кроме нормы, и здесь тоже. Вариант ответа у меня один — за продукты, взятые по разверстке, платят деньги.

Конфискации имущества бывали самые разнообразные. Судя по документам, обычная мера — конфискация четверти имущества, реже — половины. В случае если человек оказывал вооруженное сопротивление или же организовывал других, могли взять все, но тоже весьма своеобразно.

Из циркуляра Ялуторовского уездного исполкома. 22 февраля 1921 г.

«2) У лиц, принимавших участие в бунте, конфисковать все их имущество…

Примечание: Имущество должно подвергаться конфискации лишь то, которое принадлежит лично участвовавшему в бунте, но не членов его семьи. При невозможности определить, какое имущество является имуществом семьи участника бунта (например, в отношении скота или инвентаря) и необходимо семье для поддержания ее хозяйства, определение причитающейся части семье производится вол-исполкомом или волревкомом и оставляется семье, а остальная часть конфискуется…»[80]

Когда я пытаюсь понять, как это выглядело на практике, воображение мне попросту отказывает.

Куда девали конфискованное? Продовольствие — на склады, в счет разверстки, а со скотом и инвентарем поступали по-разному.

Из доклада уполномоченного Тюменского губпродкома Ф. В. Сигуты. 27 ноября 1920 г.

«Конфискация имущества, согласно приказу № 6, у 39 человек, арестованных за противодействие государственным разверсткам и участие в контрреволюционном выступлении на этой почве, закончена[81]. Лошади, сани и упряжь из количества конфискованного раздаются Аромашевским ревкомом семьям красноармейцев и беднякам волости»[82].

Тут же рядышком стоит и проблема незаконных конфискаций. Если их признавали таковыми (а это случалось довольно часто), то имущество подлежало возврату, и тогда уже вставали на дыбы получившие его бедняки. Завязывались узелки счетов, которые начнут разрубаться, едва только в Тюмень придёт Западно-Сибирское восстание.

Ещё одна проблема — хранение. Крестьяне по всей стране были возмущены тем, что отобранный хлеб лежал кучами и гнил. Да, бывало, что лежал и гнил, и взятый скот погибал, и картошка мерзла. Не всегда — но каждый такой случай тысячекратным эхом отдавался по деревням. Конечно же, злобные большевистские власти гноили продовольствие намеренно и от каждого испорченного пуда испытывали большую и чистую радость.

Из протокола совещания продработников Ишимского уезда. 23 декабря 1920 г.

«Если так пойдет дело с подачей вагонов и тары, хлеб рискует остаться на ссыппунктах. Принимая во внимание, что хлеб урожая 20 года весьма низкого качества и ссыпается со снегом и льдом, потому что не вовремя производится обмолот (а может, еще и чтобы весил побольше? — Е. П.), при дальнейшем отсутствии тары при первой оттепели нам грозит ужасная катастрофа. Хлеб может загореться. И таким путём не исключается возможность, что весь хлеб в количестве до 1,5 миллионов пудов будет испорчен… Мы далее сейчас не можем сказать с уверенностью, что хлеб уже не горит, так как проверить его при помощи щупа нет возможности, ибо щуп невозможно загнать далее на 3 аршина в глубину, потому что внизу хлеб смёрзся…»[83]

А ведь такое безобразие не утаишь, и крестьяне — которые сами и свозят хлеб со льдом, не продотрядовцы же им подкладывают! — тут же начинают кричать, что зерно горит и нечего брать, раз сохранить не умеете.

Ещё два документа о некоторых нюансах продработы на стыке отряд — население.

Из доклада члена губернской контрольно-инспекторской комиссии по проведению продразверстки А. Степанова. Ноябрь 1920 г.

«Довожу до вашего сведения, что разверстки по Суерской вол. были совсем приостановлены ввиду того, что продотряд, который работал в здешней волости под руководством тов. Бабкина, совершенно не имел никаких планов работ, а таю/се своей правильной инициативы. Проводились в жизнь повальные обыски, которые не могли дать никаких результатов. Люди набраны большей частью из обывательского элемента, который в деревни вносит полную дезорганизацию. Замечалось пьянство, и некоторые члены отряда были в пьяном виде привязаны гражданами к столу. Отряд простоял два месяца, и, не глядя на приказы, хлеб у крестьян не был обмолочен. Пришлось отряд снять ввиду недоверия к нему…»[84]

Из доклада болыиесорокинского райпродкомиссара А. Ф. Короткова. 27 декабря 1920 г.

«Я… прибыл в Пинигинское ощество с отрядом 16 человек и приступил к энергичному выполнению государственных разверсток… которые до сих пор не были изъяты от населения. Но через несколько минут сгруппировалось Пинегинское общество в количестве 200 человек, из них несколько верхами, и подошли к нам с целью запретить нам работать, кричали контрреволюционные слова, опровергали приказы советской власти…

Кроме того, категорически заявляли нам, что мы вам хлеба вывезти не дадим. И угрожали нам разными случаями, если только не будет вами остановлена работа. Кроме того, мной несколько раз было предложено собравшимся гражданам, чтобы последние не мешали работать. Но намой предложения большинство кричали, что убирайтесь, пока не поздно».

В общем, и так плохо, и этак нехорошо. Как хорошо? А податей не платить…

…И опять же историческая мифология говорит, что ликвидация политики продразверстки была мерой вынужденной — не то большевики сами поняли ее бесперспективность, не то крестьянские восстания вынудили Совнарком это сделать. Правда, перед ее отменой произошло еще одно событие — маленькое такое, незаметненькое. И говорить-то — тьфу! — не о чём…

Война кончилась! Но это, опять же, абсолютно ничего не значит, ибо общеизвестно, что в своей политике Совнарком руководствовался исключительно коммунистическими идеями и нутряной злобой.

Итак, весной 1921 года, практически сразу после окончания основных боев Гражданской войны (но никоим образом не вследствие этого!) продразверстка была заменена продналогом. Теперь у крестьянина, уже не за деньги, а безвозмездно отбирали в качестве налога фиксированную часть урожая, остальной же частью он мог распоряжаться по собственному усмотрению.

Декрет ВЦИК о замене продовольственной и сырьевой разверстки натуральным налогом. 21 марта 1921 г.

«1. Для обеспечения правильного и спокойного ведения хозяйства на основе более свободного распоряжения земледельца продуктами своего труда и своими хозяйственными средствами, для укрепления крестьянского хозяйства и поднятия его производительности, а также в целях точного установления падающих на земледельцев государственных обязательств, разверстка как способ государственных заготовок продовольствия, сырья и фуража заменяется натуральным налогом.

2. Этот налог должен быть меньше налагавшегося до сих пор путем разверстки обложения. Сумма налога должна быть исчислена так, чтобы покрыть самые необходимые потребности армии, городских рабочих и неземледельческого населения. Общая сумма налога должна быть постоянно уменьшаема, по мере того как восстановление транспорта и промышленности позволит Советской власти получать продукты сельского хозяйства в обмен на фабрично-заводские и кустарные продукты.

3. Налог взимается в виде процентного или долевого отчисления от произведенных в хозяйстве продуктов, исходя из учета урожая, числа едоков в хозяйстве и наличия скота в нём.

4. Налог должен быть прогрессивным; процент отчисления для хозяйств середняков, маломощных хозяев и для хозяйств городских рабочих должен быть пониженным. Хозяйства беднейших крестьян могут быть освобождаемы от некоторых, а в исключительных случаях и от всех видов натурального налога.

Старательные хозяева-крестьяне, увеличивающие площади засева в своих хозяйствах, а равно увеличивающие производительность хозяйств в целом, получают льготы по выполнению натурального налога. (…)

7. Ответственность за выполнение налога возлагается на каждого отдельного хозяина, и органам Советской власти поручается налагать взыскания на каждого, кто не выполнил налога. Круговая ответственность отменяется.

Для контроля за применением и выполнением налога образуются организации местных крестьян по группам плательщиков разных размеров налога.

8. Все запасы продовольствия, сырья и фуража, остающиеся у земледельцев после выполнения ими налога, находятся в полном их распоряжении и могут быть используемы ими для улучшения и укрепления своего хозяйства, для повышения личного потребления и для обмена на продукты фабрично-заводской и кустарной промышленности и сельскохозяйственного производства. Обмен допускается в пределах местного хозяйственного оборота как через кооперативные организации, так и на рынках и базарах.

9. Тем земледельцам, которые остающиеся у них после выполнения налога излишки пожелают сдать государству, в обмен на эти добровольно сдаваемые излишки должны быть предоставлены предметы широкого потребления и сельскохозяйственного инвентаря. Для этого создаётся государственный постоянный запас сельскохозяйственного инвентаря и предметов широкого потребления как из продуктов внутреннего производства, так и из продуктов, закупленных за границей. Для последней цели выделяется часть государственного золотого фонда и часть заготовленного сырья.

10. Снабжение беднейшего сельского населения производится в государственном порядке по особым правилам. (…)»

Способ исчисления налога был определен в декрете о натуральном налоге на хлеб, картофель и масличные семена. Кому нужен его точный текст, может обратиться к газете «Известия» от 21 апреля 1921 года. А мы тут для разнообразия и веселья ради почитаем его в стихотворной форме, в виде подписей к серии плакатов. Бывали и такие чудеса в нашем искусстве…

1. Вот налог крестьянский на год:
нынче вдвое меньше тягот.
2. На хозяйство приналяжешь, —
втрое легче станет даже.
При разверстке в прошлый год
ведь собрали столько вот.
При разверстке столько отдал
чуть не в половину года.
3. Словом, так или иначе
будут лишки после сдачи.
4. И с картошкой легче много,
вдвое легче от налога.
Меньше этого иль выше —
и в картошке будет лишек.
5. Ты картошки этой часть
дома съешь с семейством всласть.
6. А другую часть на воз
навалил и в город свёз.
7. Хоть разверстка была для крестьянства клеткою,
да пришлось установить повинность этакую.
Пришлось такой тяжелой ценой
армию кормить, измученную войной.
8. А вот почему налогу каждое хозяйство радо:
в налоге этом одиннадцать разрядов.
А более правильных расчетов ради
7 групп в каждом разряде.
Если с клеткой способ разверстки схож,
то налог на дворец похож.
77 во дворце покоев.
Ищи помещение, подходящее какое.
А комнат в нём 77.
Справедливое помещение найдётся всем.
9. Чтобы взялись все за труд,
ото всех налог берут.
Коль крестьянам город нужен,
дай ему обед и ужин.
10. Чтоб налог вам в тягость не был,
засевайте больше хлеба.
Чтоб росли излишки ваши,
засевайте больше пашни.
11. Чтоб больше положенного не взыскали ника
установлена точная налоговая таблица.
Способ употребления таблицы таков:
скажем, у тебя 15 десятин пашни на 5 едоков.
12. Значит, десятин на каждого три.
В пятом пункте, трёхдесятинник, смотри.
13. Затем прикинь размер урожая.
Скажем, 28 пудов десятина рожает.
Налог твой
тебе укажет разряд второй.
14. По этому разряду
в пятой группе
стоит четыре пуда.
И никто в мире
с десятины не возьмет больше, чем четыре.
А с трёх готовь 12 пудов.
15. А сколько всего должны взять?
Помножьте 12 на 5.
Или, если будет 4 с десятины сдаваться,
значит, с пятнадцати десятин
должно 60 государству идти.
16. В свете дурней много больно.
Эти дурни недовольны:
— Чем я больше жну и сею,
тем с моей работой всею
я же больше и плачу
Я работать не хочу
Зря не буду тратить труд,
лучше землю пусть берут. —
17. Бросить труд расчёта нету.
Ты прикинь-ка цифру эту.
При урожае в 58 пудов,
однодесятинник, 3 пуда готовь.
18. А у кого больше 4 десятин,
у того с десятины десять будет идти.
С 4 же, значит, 40 сдаётся,
а 198 пудов себе остается.
Хоть три пуда платить и легко,
да остается себе 55 всего.
Больше сеешь — больше дашь
и остаток больше ваш.
20.[85] Кто не смотрит дальше носа,
засевает только просо.
Хоть раздетым ходит он,
а не хочет сеять лен.
21. Чтоб засеивался лихо,
лён одним,
другим гречиха.
В поощрение при сдаче
могут их равнять иначе.
Льготы все на этот год
вам объявит Наркомпрод.
22. Какой налог лежит на ком?
Размер налога устанавливает волисполком.
А за правильностью смотрит сельский совет.
Если же эти органы работают не по декрету,
то к ответственности привлекают за неправильность эту
23. Хозяйство, в котором пашни не больше десятины имеется,
с такого хозяина ничего не берётся, разумеется.
24. Освобождение других плательщиков
нигде не может быть разрешено,
кроме
как в Совнаркоме.
Если у кого хлеба много,
а налоги платить не хочет,
разумеется, таким в Совнарком не надо лезть.
25. В Совнарком обращаются только тогда,
когда настоящая нужда есть.
Скажем, такая-то деревня внести налог рада,
да хлеб весь перебило градом.
26. Вот такая с бумагою идти может.
С такой Совнарком налог сложит.

Трудно сказать, как бы выглядели эти исторические документы и появились бы они в этом году вообще, если бы советское правительство имело машину времени или хотя бы дар предвидения. Но не было этого дара, никто еще не знал, каким будет урожай лета 1921 года, и могло показаться, что самое страшное уже позади…

Почему же обе формулы бессовестны, а не просто ошибочны? Потому что никто — ни Шафаревич, ни Зорькин — ни разу не сказал: в какой из критических моментов после февраля 1917 г. они в реальном спектре политических сил заняли бы иную позицию, чем та, которая победила в проекте советского строя. Вот это было бы честно, поскольку тогда их критика была бы сопряжена с личной ответственностью.

(Сергей Кара-Мурза. Советская цивилизация)

Политика большевиков — как вообще, так и крестьянская в частности — вызвала бурю негодования. Как в пространстве — от общественности до их собственной партии, так и во времени — с весны 1918 года и по сей день. Вся эта критика абсолютно верна и бесспорна… если принимать за образец чисто теоретическую модель идеального общества. Так Манилов мог бы критиковать традиционный русский пейзаж за отсутствие пальм, необходимых для его парадиза.

Основной аргумент «за» большевиков — это, конечно, сохраненная ими Россия, через каких-нибудь тридцать лет ставшая из захолустной окраины цивилизованного мира одной из двух сверхдержав. Впрочем, не будем обсуждать слона, хотя его многие и не примечают (кому больше нравится образ дуба и свиньи под ним — не возражаю). Поговорим лучше об экспонатах шкафов и витрин.

Я не раз уже сталкивалась с тем, что добросовестные ученые, тщательно собрав множество фактов, делают из них странные, парадоксальные, хотя и идеологически правильные выводы — но как же быть с логикой? При написании этих глав я много пользовалась книгой Таисии Осиповой «Российское крестьянство в революции и Гражданской войне». Тщательно и предельно добросовестно собрав огромное множество фактов, автор, когда доходит до их осмысления, закладывает внезапные виражи, вроде следующего:

«Созданные в соответствии с требованиями партийной программы коммунистов и для достижения их цели — углубления социалистической революции через развитые гражданской войны в крестьянстве — комбеды олицетворяли этот процесс. Императивное осуществление ими доктринальных задач РКП(б) влекло за собой массовые нарушения законности, злоупотребления властью и оружием…»

Ни слова не скажу против последних четырех слов, ибо, как еще Ленин писал, «нельзя жить в обществе и быть свободным от общества». То, что у нас считается злоупотреблением, в государстве Российском иной раз бывало обычаем — порка, например; а иной раз прецедентом — что такое столыпинское «усмирение», если не разрешенное свыше злоупотребление властью и оружием? Не говоря уже о войне как таковой, которая шла к тому времени почти четыре года. Оставим даже в стороне тот факт, что о законности говорить не приходится, ибо законов в России образца 1918 года просто-напросто не существовало: царские отменены, новые не написаны. Но на многих страницах наглядно показывать, что комбеды были созданы как инструмент реализации продовольственной политики — и вдруг свернуть на какие-то «доктринальные задачи»… Из доктринальных задач партии немедленной реализации в то время подлежала разве что мировая революция!

Читаем дальше. «Замена крестьянских Советов комбедами приводила к изоляции власти, сужению ее социальной базы…» — при том, что несколькими десятками страниц выше автор так художественно описывала обстановку в деревне и замену крестьянских Советов кулацкими! О сужении социальной базы речи идти не могло, она и так была уже некуда — кулаков, согласно данным того же автора, было не больше 5 %, а контингент комбедов, даже при неправильном толковании этого слова и в самых богатых уездах самых богатых губерний, — не менее 25 %, а в среднем больше 50 %.

Это не говоря о том, что с местной властью, во время войны встающей в контры правительству, в любом нормальном государстве расправились бы скоро и сурово. Извините, то, что большевики называли диктатурой, на деле являлось демократией суперплюс: три совершенно демократические структуры — Советы, комбеды и партия — поочередно использовались для приведения друг друга в чувство.

«Комбеды, опираясь на вооруженную силу продотрядов, разрушали вековой уклад крестьянской жизни, внедряли силовой принцип решения неотложных вопросов на основе пресловутой уравнительности. Комбеды превращались в военную форму диктатуры коммунистов в деревне».

Любопытное наблюдение! Вековой уклад крестьянской жизни — это община, которая как раз и строилась на принципах уравнительности. Разрушать ее начал Столыпин, именно его реформы укрепили класс сельской буржуазии, который называли кулаками, вывели его за пределы общины. А большевики, нанося удар по кулаку, не разрушали, а, наоборот, возрождали этот самый вековой уклад, ликвидируя последствия реформы, — потому-то они и преуспели в своем расколе села. Другое дело, что аграрный сектор этот путь заводил в тупик — но ни о каком разрушении устоев не было и речи.

В чём причина того, что серьезный ученый столь явно не дружит с собственными фактами? Неужели такова зашоренность сознания? Или же эти выводы — просто ритуальная фраза, вроде того, как несколько раньше ссылались на очередной съезд КПСС? Иначе не поймут: как же вы так, матушка, такую монографию отгрохали, а большевиков ни разу не пнули? Нехорошо сие, ненаучно…

…Ну а что касается гражданской войны — так товарищ Свердлов немного отстал от хода событий. Гражданская война в деревне уже год как шла, большевики лишь опустили железный кулак на чашу весов — а кто может запретить власти действовать силой? Особенно тогда, когда её слова нарочито игнорируются.

Впрочем, и в самой партии, и вне ее, как водится, имели место голоса «против». Еще на обсуждении доклада Цюрупы выступил Рыков, который назвал насилие в области экономической политики безумием и предложил применить экономические меры. За неимением лучшего именно Рыкова сейчас сажают на белого коня и вывозят на сцену как альтернативу злобному большевистскому правительству. Какие же меры он предлагал?

Например, изменить систему оплаты за сдаваемый хлеб, установить премии, привлечь к делу добывания продовольствия кооперацию и частные торговые компании. С точки зрения теории — все правильно. Но если попробовать применить эти принципы к ближайшему рыночку у станции метро, сразу станет ясно, в чем подвох. Добиться успеха на этом пути, не установив закупочные цены выше спекулятивных, невозможно в принципе — конкуренция-с… А значит, государство должно вступить в экономическое соревнование со спекулянтами и тратить на удовлетворение аппетитов торговцев хлебом большую часть своего бюджета. Ничего не скажешь — разумно! Именно такая политика в конечном итоге привела к краху Российскую империю — если бы накануне войны и во время оной не потакали спекулянтам, то все могло бы сложиться по-иному[86].

Совершенно умилил работник центральной продовольственной управы А. И. Пучков, выступивший на заседании Делегатского совета большевиков 17 мая 1918 г. в Петрограде. Александр Рабинович, суммируя все, что тот сказал, пишет:

«Объясняя причины продовольственного кризиса, Пучков указал на такие факторы, как нежелание крестьян отдавать хлеб в обмен на ничего не стоящие бумажные деньги, транспортные трудности и обструкционизм со стороны антисоветских элементов на всех ступенях процесса заготовления, доставки и распределения продовольствия (добавим сюда ещё воровство и бардак. — Е. П.). Не считая возможным решением отмену ограничений свободной торговли и не веря, что можно добыть достаточное количество хлеба с помощью нажима па кулаков, Пучков сделал особый акцент на необходимость производства достаточного количества промышленных товаров для крестьян, создания надежной бартерной системы между городом и деревней, улучшения условий транспортных перевозок и руководства транспортом и создания единой для всей страны классовой системы распределения продовольствия».

Всё, конечно, очень мило и правильно — но каким образом товарищ из продуправы собирался наладить производство товаров для бартера? Впрочем, это не дело продовольственной управы, пусть по этому поводу болит голова у ВСНХ. Но насилие — это не метод!

Аргументы нынешних экономистов ничем от вышеизложенных не отличаются. Все они являются сугубо либеральными и основаны на понимании частной собственности как священной категории. Здесь с большевиками расхождение принципиальное и неустранимое, поскольку они частную собственность признавать священной отказывались наотрез, право населения страны на жизнь ставили выше любых экономических прав и с собственностью не церемонились. Пообещав защищать неимущее население России от голодной смерти, большевики именно это и делали — какие к ним могут быть претензии?

Что интересно — этот неустранимый конфликт собственности и жизни увидел, понял и сформулировал такой незаурядный церковный деятель, как митрополит Сергий Страгородский. В 1924 году в послании по поводу созыва Поместного собора он внимательно рассмотрел вопрос о собственности[87].

«…Занимать непримиримую позицию против коммунизма как экономического учения, восставать на защиту частной собственности для нашей православной (в особенности, русской) церкви значило бы забыть свое самое священное прошлое, самые дорогие и заветные чаяния, которыми, при всем несовершенстве повседневной жизни, при всех компромиссах, жило и живёт наше русское, подлинно православное церковное общество».

Несколько неожиданный подход, не правда ли? По крайней мере, неожиданный для тех, кто не читал Евангелий. Не зря же тема «большевики, собственность, христианство» тщательно обходится всеми церковными и околоцерковными обличителями советской власти, которые больше внимания уделяют явлениям внешним, вроде переделки храмов под овощехранилища, а не соответствию коммунистических идеалов Нагорной проповеди.

Тут надо понимать: взгляд на советскую историю, возобладавший в этих кругах сейчас, — это взгляд Зарубежной Церкви, церкви эмигрантской России, той России, которая до сих пор не может забыть — и, наверное, никогда не сможет! — национализированных поместий, заводов и привилегий. Впрочем, и потерянная церковная собственность ни в коей мере не прибавляла иерархам любви к большевикам. Но была и Церковь, принявшая советскую власть, и аргументы «за» как раз и высказал митрополит Сергий.

«Что этот строй не только не противен христианству, но и желателен для пего более всякого другого, это показывают первые шаги христианства в мире, когда оно, может быть, еще неясно представляя себе своего мирового масштаба и на практике не встречая необходимости в каких либо компромиссах, применяло свои принципы к устройству внешней жизни первой христианской общины в Иерусалиме, тогда никто ничего не считал своим, а все было у всех общее (Деян. IV, 32). Но то же было и впоследствии, когда христианство сделалось государственной религией, когда оно, вступив в союз с собственническим государством, признало и как бы освятило собственнической строй. Тогда героизм христианский, до сих пор находивший себе исход в страданиях за веру, начал искать такого исхода в монашестве, т. е. между прочим в отречении от собственности, в жизни общинной, коммунистической, когда никто ничего не считает своим, а все у всех общее. И, что особенно валено, увлечение монашеством не было достоянием какой-нибудь кучки прямолинейных идеалистов, не представляло из себя чего-нибудь фракционного, сектантского. Это было явлением всеобщим, свойственным всему православно-христианскому обществу. Бывали периоды, когда, по фигуральному выражению церковных писателей, пустели города и населялись пустыни. Это был как бы протест самого христианства против того компромисса, который ему пришлось допустить, чтобы удержать в своих недрах людей „мира“, которым не по силам путь чисто идеальный. Не возражая против владения собственностью, не удаляя из своей среды и богатых, христианство всегда считает „спасением“, когда богатый раздаст свое богатство нищим. Находясь в союзе с собственническим государством и своим авторитетом как бы поддерживая собственнической строй, христианство (точнее, наша православная церковь в отличие от протестантства) идеальной или совершенной жизнью, наиболее близкой к идеалу, считало всё-таки монашество с его отречением от частной собственности. Это господствующая мысль и православного богослужения, и православного нравоучения, и всего православно-церковного уклада жизни.

…И так, второе постановление нашего поместного собора могло бы быть таким: с решительностью отметая религиозное учение коммунизма, Священный Собор, однако, не находит непримиримых возражений против коммунизма как учения экономического, отрицающего частную собственность и признающего всё общеполезное и нужное общим достоянием, ни в священном писании, ни в подлинно церковном учении, особенно в учении древней русской православной церкви, и потому приглашает и благословляет верных чад церкви, бедных и неимущих, со спокойной совестью без боязни погрешить против святой веры, радостно приветствовать узаконенный Советскою властью в СССР. Коммунистический строй, а богатых и имущих безропотно, во имя той же веры, ему подчиниться, помня слово св. писания, что „блаженнее давать паче нежели принимать“ (Деян. XX, 35) и что лучше быть обиженным и лишенным, нежели обижать и лишать других „да еже братию“ (I Кор. VI, 7–8)».

Так что если вспомнить причину конфликта деревни и власти, то «справные хозяева», ради прибыли бестрепетно обрекавшие миллионы соотечественников на голодную смерть, ни в коей мере не могут считаться мучениками. Даже если они честно ходили по воскресеньям в церковь и были поддержаны в своей борьбе местным священником, читавшим в этой церкви соответствующие проповеди.

А чём это я? Да всё о том же, други, — о вольных ценах…

Всё это были объективные процессы. Страна, и без того не имевшая резервов, истощенная трехлетней войной, с разорённой экономикой, вынуждена была изыскивать силы для другой, ещё более тяжёлой войны на множестве фронтов.

До сих пор все критики большевиков на вопрос, как решить эти задачи, говорят в один голос: надо было уйти. Пользуясь морскими аналогиями: капитан бедствующего корабля, где спасательных средств не хватает на всех, садится вместе с офицерами в единственную шлюпку и отваливает.

Мило!

— На какой почве помешался принц?

— На датской, на какой же ещё?

(Шекспир. Гамлет)

Нет, если бы существовали хорошие руки, в которые можно было бы отдать страну, — может статься, они бы и ушли. В конце концов, радикальная оппозиция изначально не предназначена для управления государством. Ее назначение — жалить власть предержащую во все уязвимые точки, а не нести бремя ответственности за державу. Никто не запрягает в плуг собаку, даже если та очень громко лает и хорошо хватает вола за ляжки.

Они могли уйти и под угрозой прямой и неотвратимой смерти — есть ведь свидетельства, что Ленин осенью 1919 года, когда Добровольческая армия подходила к Москве, говорил: мол, документы готовы, что делать, вы знаете, пора расходиться. А может статься, и не говорил он такого никогда… но Деникин до Москвы так и не дошел, теперь уже не проверишь. И, как бы то ни было, команда, брошенная обстоятельствами (или же Божьим промыслом) за штурвал полузатопленной посудины, без мачт и парусов, посреди штормового моря, продолжала как-то крутиться меж волн и рифов.

А задачи были всё те же — те, которые оказались не по силам опытному и профессиональному царскому правительству: война, продовольствие, власть. Даже Временное правительство было профессиональнее Совнаркома: пусть в Зимнем мало кто представлял, как надо управлять государством, но у них хотя бы советники и опытный аппарат имелся, а не кучка комиссаров: двадцать с небольшим, церковно-приходская школа, глотка — мордобой — револьвер.

Эти задачи, со всеми утяжелениями войн и революций, рухнули на плечи большевиков — и те не уклонились, хотя не имели представления, как их решать. Отчасти Россию спасло именно это незнание. Возможно, если бы большевики в апреле семнадцатого могли хотя бы на 25 % представить себе, во что ввязываются, — они бы сели в свой вагон, запломбировались изнутри и отправились, куда глаза глядят и рельсы ведут. Но тогда они не знали, а после того как Сталин в августе семнадцатого во всеуслышание заявил: «Когда мы получим власть в свои руки, сорганизовать ее мы сумеем», — было уже поздно. Оставалось только действовать по заветам Бонапарта: очертя голову кинуться в бой — а там посмотрим…

«На практике это привело к тому, что была доказана необходимость строить, но мы совершенно не ответили на вопрос, как строить, — говорил Ленин в докладе на VIII съезде РКП(б), состоявшемся в самое тяжелое время, в марте 1919 года. — Вначале мы смотрели на эти трудности совершенно абстрактно, как революционеры, которые проповедовали, но совершенно не знали, как взяться за дело. Конечно, масса людей обвиняла нас, и до сих пор все социалисты и социал-демократы обвиняют нас за то, что мы взялись за это дело, не зная, как довести его до конца. Но это — смешное обвинение людей мертвых. Как будто можно делать величайшую революцию, зная заранее, как ее делать до конца! Как будто это знание почерпается из книг! Нет, только из опыта масс могло родиться наше решение».

Надо очень четко понимать: большевики действовали методом проб и ошибок, поскольку другого не имели. Кто-то считает, что плохо действовали… но приличной альтернативы пока что ни один фантаст-альтернативщик не предложил. (Маниловские бредни о доблестной русской армии, победоносной войне и стремительно развивающейся промышленности Российской империи не в счёт…) В общем, как умели… В исторически обозримом прошлом страна, оказавшаяся в таком состоянии… Да полно, часто ли в исторически обозримом прошлом какое-либо государство оказывалось одновременно перед лицом войны, разрухи и хаоса и выживало? Разве что Франция времен революции — но в ней и с сельским хозяйством обстояло получше, и война была полегче. А уж какой там гулял террор…

…Состояние масс, из опыта которых исходили большевики, весьма напоминало извержение вулкана с кипящей лавой и падающими с неба булыжниками, а методы работы колебались между обливанием лавы водой и подрыванием ее динамитом. Однако какой-то опыт, безусловно, накапливался и на решения правительства влиял, так что Ленин не лгал нисколько. Правда, опыт этот был в основном обескураживающего свойства — большая часть российского народа не хотела отдавать все силы на то, чтобы делать величайшую революцию, а меньшая часть и хотела, и отдавала — но так, что глаза бы не глядели.

А кроме решений правительства существовали еще и решения, которые массы на основании своего опыта принимали сами. Одним из главных выводов предшествующих лет стал следующий: социальное партнерство (или как там оно в то время называлось) — это сказочки для дурачков. Народ и власть разговаривают друг с другом с позиции силы. Начал этот высокодуховный диалог еще Столыпин со своими нововведениями обоего рода (военно-полевыми судами и реформой), не предполагавший, что настанет время, когда мужик окажется сильнее. А оно таки настало. Потренировавшись на бесхребетных «временных», крестьяне окончательно вошли во вкус уже при большевиках. Однако Совнарком недостатком решительности ни в коей мере не страдал, а у низовых властей ее могло бы быть и поменьше. Впрочем, и народ тоже…

В разных регионах война власти и крестьянского населения развивалась по-разному. Везде были свои нюансы. Но имелось и кое-что общее. Во-первых, непреложное правило: чем богаче, хлебороднее район, тем ожесточеннее столкновение. Это понятно, поскольку активность повстанцев напрямую зависела от суммы прибыли, не полученной в результате хлебной монополии. Во-вторых, причины везде одинаковы, и было их три, все тех же самых: война, хлеб власть.

Красные придут — грабят. Белые придут — грабят. Куды крестьянину податься?

(Из фильма «Чапаев»)

Учитывая огромную власть, данную продработникам, в продкомиссариаты надо было командировать людей опытных, образованных и честных. Да вот только откуда их таких взять? За неимением гербовой приходилось писать даже не на простой, а на всем, что подворачивалось под руку, черт знает на чем, право слово…

Вернёмся в Тюмень. В сентябре 1920 года губпродкомиссаром туда назначили Григория Инденбаума. В конечном итоге им были недовольны, потому что именно его контора вызвала восстание. Но восстание вызвали бы любые люди и любые методы данной конторы, поскольку тюменские жители не желали выполнять никакой продразверстки, ни пуда хлеба давать за ничего не стоящие бумажки. А Инденбаум-то по меркам того времени оказался просто на удивление приличен. Человек довольно образованный (среднее техническое образование по тем временам — не кот начихал)[88], большевик с 1915 года, а всего-то исполнилось этому высокому начальству к тому времени двадцать пять годов. Кем был до того товарищ Инденбаум — неведомо, но, судя по всему, на продработе состоял не первый день.

«До сих пор целый ряд препятствий, встречающихся в вашей работе, — пишет он в своем циркулярном письме, — заставлял людей, стоящих вдали от продработы, рассматривать эти препятствия как преступления с нашей стороны, и нередко поднималась травля продработников не только со стороны рабочих, но даже иногда и нашими партийными товарищами. Все это крайне неблагоприятно отражается на саму продработу, и для устранения создавшегося положения мною был поставлен вопрос перед губкомом и губисполкомом о ликвидации этих недоразумений…»

Препятствия, однако… Надо же быть честными! Давайте напряжем воображение и поставим себя на место какого-нибудь продкомиссара. Продработников ненавидели все. Крестьяне — за то, что они отбирают слишком много хлеба, рабочие — за то, что добывают слишком мало хлеба, военные — по той же причине плюс еще и за то, что сидят в тылу. Партийные и советские власти всех уровней ругали их одновременно за то, что плохо выполняют продразверстку и что допускают перегибы в ходе ее выполнения. Каждый хозяин кричал, что помрет с голоду и его смерть будет на твоей совести, и пойми разбери, помрет он, если вывезут хлеб, или даже не похудеет. А ведь за твоей спиной в голодающих губерниях люди каждый день реально умирают от голода! Ну и как быть? Станешь работать аккуратно — не выполнишь задание и тебя будут постоянно тыкать носом в то, что горожане и красноармейцы голодают, а ты, гад такой, ничего не делаешь. Перегнешь палку — либо арестуют свои, либо убьют повстанцы, и как убьют! (Впрочем, если не перегнешь, убьют точно теми же методами.) Легко критиковать товарища Инденбаума сидючи на мягком диване, — а вы прочувствуйте, прочувствуйте! При таких условиях и устрица начала бы кусаться — а эти хлопчики были ой не устрицы! Очень скоро многие низовые работники начали исходить из того, что задание должно быть выполнено любой ценой, а мужик с голоду не помрёт, прокормится.

Из донесения начальника милиции 3-го района М. И Жукова в политбюро Ишимского уезда. Конец декабря 1920 г.

«Уполномоченные продорганов приказали вывезти весь хлеб, как семенной 21-го года, так и продовольственный. Граждан страшно волнуют таковые приказы ввиду голода.

Настроение района очень резкое. Хлеб вывозится до зерна. Граждане взволнованы. Продорганы действуют несерьёзно. Прошу выехать и вопрос решить на месте. Последствия очень печальные, предвещая возможные восстания. И если вами ничего не будет предпринято, то прошу снять с меня всю ответственность за район, который так резко настроен. Искоренить резкие и нахальные действия продорганов я не в силах…»[89]

Донесение сотрудника Петропавловского отделения районной транспортной ЧК Козловского в ОРТЧК. 10 декабря 1920 г.

«Сообщаю, что в Беловской волости находится губтройка с отрядом под председательством тов. Крестьянныкова, который с крестьянами поступает весьма гордо, арестовывает советы без ведома и не сообщает волисполкомам.

До докладу председателя Беловского волисполкома видно, что Крестьянников арестовывает невинных граждан и сажает в холодные амбары. Прошу вас выехать в район нашей волости и расследовать это дело, т. к. крестьяне все возмущаются на советскую власть. В селе Никольском совет арестован и хлеб берут, даже не оставляют нормы. Если крестьянин просит, то они не дают разговаривать»[90].

Заявление жителя дер. Покровка Викуловской волости Ф. Давыдова в политбюро Ишимского уезда. Середина декабря 1920 г.

«Декабря 10 дня 20 г. я, гражданин дер. Покровка Викуловской вол. Ишимского уезда Тюменской губ., будучи на казенной работе по уборке скота в селе Викулово. Как сего же числа приехал ко мне в дом райпродкомиссар тов. Заплетин с отрядом красноармейцев и начал производить обыск, говоря, что мы все спрятали. Впоследствии чего прятанного не нашли, приступили к хлебу, который был приготовлен для обсеменения полей в 21 г., и выгреб все, которого насыпал шесть возов, не считаясь ни с кормом крестьянином лошади и коровы, только оставил часть муки. После этого взрывал в полах доски: нигде ничего не оказалось. Потом стали брать сырые коровьи кожи, опоки овчины, волокно, куделю, сало, гусей колотых и т. п. Когда я спросил т. Заплетина причину всему этому, он заявил, что несвоевременно выполнили вы разверстку. Но разверстка нами выполнена»[91].

В этой истории, как и везде, есть свои нюансы. Дело в том, что райпродкомиссар Заплетин был крестьянином того же уезда. И что там произошло на самом деле — никому не известно. Судя по тому, что у автора письма одна корова и одна лошадь, он бедняк. Может, имелись между ним и комиссаром какие-то старые счеты, вроде пьяного мордобоя? А может, он был кулаком, который зарезал скот, чтобы не сдавать разверстку (иначе откуда сырые коровьи кожи), и тем нарвался на штрафные санкции? А что жалобу написал… так жаловались все, и все в жалобах называли себя неправедно обиженными.

Телеграфное донесение Аббатского волисполкома советов в Ишимский уездный земельный отдел. 19 декабря 1920 г.

«На выполнение разверсток продовольственного хлеба не хватает. Под угрозой конфискации и лишения свободы со стороны председателя чрезвычайной тройки Соколова население сдает семенной хлеб, не оставляя себе. Будет недосев. Шерстяная разверстка достигается стрижкой овец, которые падут от мороза. Как быть?»

Мы ещё встретимся и с Соколовым, и с Заплетиным, и с Крестьянниковым при обстоятельствах, трагичных для всех троих.

…В середине декабря в губернию пришла нежданная помощь — туда прислали полсотни екатеринбургских продработников, из которых мандатов уполномоченных удостоились всего девять, — однако получился мощный подлив керосина в и без того уже загорающийся костер. Екатеринбург никогда не отличался умеренностью нравов по причине большого количества заводов. Голодающий пролетарский элемент в миротворцы категорически не годился. Не говоря уже о том нюансе, что между крестьянами и заводскими еще в 1918 году вспыхивали жестокие схватки за землю, отчего у данных сословий друг к другу имелась большая и горячая нелюбовь.

В число «десанта» входили и братья Абабковы, Иван и Никифор. Каждый из них отличился в свою сторону.

Из постановления уполномоченного политбюро Ишимского уезда Д. Калинина. 30 декабря 1920 г.

«Абабков, будучи по делам службы — как уполномоченный губ-продкома по проведению государственной разверстки — 23 декабря в с. Бердюж: ское, произвел в присутствии массы крестьян в помещении волисполкома шум, крик и матерную брань по адресу членов исполкома — коммунистов, называя их негодяями и собаками, производил противозаконные аресты, а пришедшего на этот шум местного райначальника милиции Нечаева, попросившего объяснить, чем вызван такой шум, Абабков объявил Нечаеву арест, но затем от такового освободил и приказал, чтобы население Бердюжской волости выполнило полную разверстку 100 % в 72 часа, хотя где бы то ни было граждане брали продукты и хлеб.

Кроме того, тот же Абабков, будучи в дер. Окунево Уктузской вол., производил издевательство над женщинами и детьми, приказав кр-цам в собравшуюся толпу — выше голов последних — выстрелы из ружей, каковое приказание Абабкова производилось кр-цами в исполнение, которые производили выстрелы и были женщин прикладами.

Тот же Абабков и его помощник Овчинников произвели массовые аресты граждан, неизвестно за что, в числе 48 чел., держали их в тесном помещении без предъявления вины и постановления об аресте, намереваясь отправить арестованных пешком в Тюмень. Абабков дал распоряжение прекратить обедню, и его распоряжение было исполнено, и народ от обедни ушёл».

Впрочем, милиционер Нечаев оказался решительнее своего коллеги Жукова и управу на оборзевшего продработника нашел скоро. Уже 27 декабря тот был арестован вместе со всем отрядом. На самом деле ничего необычного он не делал — но то, что было в норме в других регионах, в Тюмени не прокатывало.

Брательник его тоже не отставал.

Из сводки помощника начальника милиции 4-го района Ишим-ского уезда В. С. Накорякова. 20 января 1921 г.

«1921 года, января 3 дня, уполномоченный Абабков по приезде из села Уктуз в село Бердюжье, который нанес побои зав. Бердюжинской продконторой тов. Родзянко за то, что Родзянко вынес доклад на партийном собрании, что не нужно ссыпать семенной хлеб в один анбар, кроме этого, за то, что на ссыпном пункте не хватало весов для скорейшей приемки хлеба.

За время пребывания в с. Уктуз Абабков наносил побои члену Уктузского волисполкома за то, что ямщик подал плохих лошадей. Также избиты сельские пятерки. Вообще отряд Абабкова принимал участие в нанесении побоев всем арестованным гражданам, но по распоряжению Абабкова из числа 56 человек арестованных оказались почти все избитыми. У некоторых были проломы в голове. При допросе Абабков Никифор не давал ни одному гр. объясниться ради оправдания. Последнего тут же схватывал Абабков и бил, а потом отводили в холодный амбар, сняв зимнюю одежду, тулупы, которые забирал Абабков и раздавались отряду — красноармейцам без возвращения».

Впрочем, куда сильнее повлияла на состояние дел другая его инициатива.

Приказ чрезвычайного уполномоченного Тюменского губпродкома Н. 77. Абабкова Дубынскому волисполкому Ишимского уезда. Конец декабря 1920 г.

«Предписываем на основании распоряжения центра выполнить государственную разверстку полностью, не соблюдая никакие нормы, оставляя на первое время на каждого едока по 1 пуду 20 фунтов и также соблюдая классовый принцип, то есть вся тяжесть разверстки ложится на зажиточный класс. За неисполнение настоящего приказа будете отвечать и будут приняты самые суровые меры, вплоть до предания суду ревтрибунала»[92].

На тексте документа есть пометка: «Этот приказ вызвал восстание». А вот это уже очень серьезно. При таком повороте дела ретивый продкомиссар со своими методами мог получить и высшую меру.

Думаю, если бы тюменский губпродкомиссар Инденбаум был назначен в Поволжье или в Тамбов, там бы изорвали все лозунги «Долой жидов!», потому что Тюменская губерния поражает каким-то мелким качеством злоупотреблений. Но и такая работа властей все равно привела к восстанию (подозреваю, что к восстанию привела бы любая работа, за исключением полной отмены налогов и введения вольных цен на всё — впрочем, тогда бы начался голодный бунт). В феврале в огне восстания сгорел и попавший в руки повстанцев продкомиссар.

Собственно, то же самое происходило по всей стране. Отчаявшись собрать продразверстку дозволенными методами, продработники повсеместно переходили к недозволенным, обрекая местное население на голод (или не обрекая, ежели кроме хлеба в амбарах имелся ещё и таковой в ямах). Вот несколько документов из Тамбовской губернии.

Из доклада заведующего орготделом губпродкома П. В. Шкарина. Не ранее января 1920 г.

«Метод реквизиции этого года в корне изменен по сравнению с прошлогодним: в прошлом году отряд, придя в волость или село и получая отказ в сдаче излишков, приступал к подворной реквизиции и найденные излишки реквизировал. Это давало возможность крестьянам перевозить хлеб из деревни в деревню при приближении отряда, прятать его и т. д. Теперь к данному селу предъявляется требование — сдать причитающуюся по разверстке сумму излишков и неисполнение разверстки рассматривается как преступление и с данного села забирается весь хлеб, весь скот и производятся аресты»[93].

Из оперативной сводки начальника продотряда губпродкомиссару о ходе реквизиции хлеба в Козловском уезде 16 февраля 1920 г.

«С раннего утра красноармейцы с агентами приступили к исполнению своих обязанностей. Сего числа был контролер от Наркомпрода т. Абакумов, который со своей стороны заметил неправильные действия уполномоченного в том, что мы не оставляем крестьянам норму, какая им полагается, но он, конечно, забыл о том, что если мы будем считаться с нормой, то цифры, которые полагаются с Козловского уезда, взять мы не сможем. Разъясняю, что если будут являться такие контролеры, то продуктивной работы быть не может. Но мы не обращаем внимания на контролера и продолжаем работать, как работали ранее»[94].

Ну и что с таким кадром можно сделать, если и родная контора ему не указ?

Из доклада уполномоченного Усманского уездного исполкома Я. Воронских. 27 апреля 1920 г.

«Получив полномочия для работы при продотряде Демчинской волости, я совместно с волисполкомом немедленно приступил к осмотру разверстки и незаконных действий продотряда в некоторых сельсоветах. 23 апреля продотряд ловил всех граждан, шедших в совет и просто проходивших мимо исполкома. Пойманных сажали в амбар и отправляли в Усмань без всяких причин к аресту. Много случаев избиения женщин плетками (закрыто и открыто), били и членов совета. Был даже и такой случай. Красноармейцы стали бить женщин прикладами, сельский учитель Алексеев и председатель пролеткульта Ярцев стали говорить, что так делать нельзя. А их арестовали и посадили в амбар. На вопрос председателя уисполкома Шишкина „Имеете ли вы право сечь плётками?“ комендант Светлов ответил — „Декрета о запрещении бить плёткой нет“. И эти слова были произнесены в большой массе присутствующих.

Много случаев, когда врывались в дома без представителей местной власти, делали обыски, забирали вещи, которые им нравятся. Копии с акта о конфискации вещи и расписки неразборчивы… Население политически и морально убито… Развёрстка проводилась не по классовому принципу, ни с чем не считаясь, продотряд угнал стадо коров, среди которых много пропало у бедняков и семей красноармейцев, хотя многие семьи красноармейцев выполнили продразверстку, им коров не возвращают… Семенной картофель весь отбирают, были случаи — вырывали и резаный картофель. 21 апреля особоуполномоченным упродкома Зыбиным было отдано распоряжение, запрещающее пахать в поле, ехавших в поле — арестовывать, отбирать лошадей и сажать в амбар. Отмены данного распоряжения до сих пор не последовало… Я прошу уисполком принять меры и выгнать всю сволочь из продотряда, которая дискредитирует Советскую власть»[95].

Такое творилось по всей стране — точнее, по всем губерниям, где был хлеб. Если бы продотряды… но «если» тут не работает, потому что продразверстка была неотделима от методов её проведения по причине уже сто раз упомянутых факторов: нет хлеба, нет кадров и идет война.

Из доклада председателя Тюменской губЧК II. И. Студитова. 5 апреля 1921 г.

«Продовольственная кампания, которая должна была пройти в 21-м году по Сибири, в частности, по Тюменской губернии, не могла не оставить своих препятствий, принимая во внимание, что впервые ложится на плечи сибирского крестьянина это тягло, к которому он не привык, а также по своему социальному положению он стоит далеко от принципов советской власти…

(Дальше он говорит об отсутствии политической работы в деревне и о невнимании к сельским ячейкам РКП(б). — Е. П.)

…Как в начале, так и в конце продработы не было попыток взять политический контроль над действиями продорганов, что и развязывало руки в беззаконных действиях и бессистемной работе продорганов…

Участвуя лично сам в ликвидации январского ишимского восстания, выехал с 50 кавалеристами в Ишимский уезд. Нельзя было не подметить преступную работу продорганов, которая выражалась в сбивчивой и бестолковой тактике о норме, на почве чего нередко приходилось наблюдать самому крестьянину брань и скандал между продработниками, от которых исходило одно распоряжение о 10-пудовой норме на едока, второй даёт распоряжение на 8 пудов. Смотришь, третий говорит совершенно другое: что никакой нормы быть не может, а надо выполнить то, что наложено по разверстке[96].

Помимо этого, не единичные случаи со стороны продработников — выходки, которые называются преступлением, как то: грубое отношение, были случаи побоев, никакие заявления не принимались во внимание, бесшабашная конфискация, а также не было твердой уверенности в том, что останется хлеб у крестьянина или отбирается до зерна. Это говорят примеры: имея сведения из какой-либо волости о голодовке, что и принимались меры удовлетворения через губпродкомиссара, каковой при первом этом вопросе становится в тупик и не может дать ответа: действительность это или нет[97], уже не говоря о том, что могли предвидеть этого положения»[98].

И в качестве резюме:

«Предлогом к восстанию использовали благоприятную почву, созданную продработой. Беспочвенная политика продорганов в вопросе государственной разверстки, которая не могла дать ни малейшей гарантии в благоприятном сборе семян. Кормовой и норма, которые должны были остаться для существования, также ни один продработник не может дать гарантии в том, что осталось для этой цели у крестьянина или нет. Политика продорганов далеко стояла от этого, едва ли можно будет ошибиться в понятии их выполнения разверстки, которая заключалась в том, во что бы то ни стало назначенную норму наркомпродом выполнить. И выполнение это было применено под силой штыка, не задумываясь о последствиях. Эта политика продорганов развязывала руки техническим выполнителям. Их действия нередко сопровождались преступлениями, и надо сказать, что контрреволюция подготовилась к этому, учтя политическую неразвитость сибирского крестьянства, шкурнические и собственнические убеждения его. Плюс ко всему этому слабость наших советских и партийных органов, в силу чего были преступления со стороны технических выполнителей продработы»[99].

В принципе, то же самое происходило во всех хлебородных губерниях, где продкомитеты, пользуясь особыми правами, подмяли под себя все и всех. В деревне формировался внутренний фронт — между зажиточными крестьянами и продработниками. Уровень зажиточности определялся аппетитами продкомов. Если ради выполнения продразверстки начинали трясти бедняков, то и бедняки брали в руки вилы и поднимались против власти. Если нет — значит, нет…

Впрочем, в глазах продкомиссара, только что пришедшего в деревню с голодающего завода, и бедняк был не беден. Ибо все относительно…

Как родная меня мать провожала,

Тут и вся моя родня набежала.

«Ах, куда ты, паренёк, ах, куда ты,

Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты».

(Демьян Бедный)

Одновременно с хлебозаготовками летом 1918 года красная власть начала проводить другую, не менее ненавистную крестьянам операцию, которая касалась уже всего населения. Речь идет о мобилизации.

Собственно, чего-то подобного следовало ожидать. Можно было тешиться маниловскими проектами о добровольческой Красной Армии, пока не было настоящей войны. Но после того как в мае 1918-го чехословаки подняли мятеж, на который откликнулись и белые, и эсеры, стало ясно, что дела пошли всерьез, и дела паршивые. Мигом сориентировавшись, 29 мая ВЦИК принял постановление о принудительном наборе трудящихся в Красную Армию. Или, говоря более понятными словами, о мобилизации. Позиция населения, которое едва успело покончить с одной войной и уже получило другую, в комментариях не нуждается, хотя и тут имело место расслоение.

Бедняки шли более охотно — им было за что бороться, да и государство оказывало помощь красноармейским семьям. Прочие крестьяне старались, как могли, уклониться от призыва, а при попытке нажать на них брались за колья, вилы и спрятанные винтари. Военные комиссариаты формировались на ходу, в них широко пользовались услугами офицеров царской армии, у которых имелись, мягко говоря, не совсем подходящие для советской власти привычки, да и к измене данный контингент был чрезвычайно склонен. А без них тоже никак — ни рабочий, ни студент мобилизации не проведёт.

Так что, если не было мирского приговора, в Красную Армию уходили в основном бедняки-активисты, еще более ослабляя позиции Советской власти в деревне, прочие же упорно игнорировали мобилизацию. А добиться приговора было не так-то просто.

«В Кунгурском уезде (Пермской губернии. — Е. П.) в июне было одно крестьянское выступление. С объявлением мобилизации их стало 17… Движение началось с Богородской волости, где при объявлении призыва в Красную Армию собрание крестьян приняло резолюцию с отказом от мобилизации и осуждением братоубийственной войны. Резолюция была распространена в соседних волостях, где стали создаваться „оборонительные комитеты“ (штабы) и проводиться своя мобилизация. Главный штаб мятежников вел работу в деревне под эсеровскими лозунгами. 25 июля в селе Рождествено состоялся сход, где участвовало более тысячи крестьян. По предложению эсеров сход принял решение о восстании против Советской власти… В конце июля был создан районный военный штаб, координировавший действия 23 присоединившихся к восстанию волостей. В движение было втянуто до 10 тыс. крестьян.

В августе восстали Усольский, Осинский и Оханский уезды. Центром восстания в Оханском уезде стало богатое село Сепыч. Под влиянием агитаторов этого села 15 тыс. крестьян из 12 волостей отказались от явки на призывные пункты, протестуя против мобилизации и хлебной монополии. В Сепыче в первые дни мятежа было убито 49 коммунистов и работников Совета…»[100]

Впрочем, для того чтобы справиться с восстанием, не понадобилось даже воинских частей, да и сражаться не пришлось. Едва отряды рабочих, сельских коммунистов и ЧК подошли к мятежному селу, крестьяне освободили тех арестованных, кто был еще жив, и арестовали главарей (хотя, подозреваю, подлинные организаторы успели сбежать)[101].

Бывало и такое, что призывники являлись, получали оружие, а потом поворачивали его против красных. Вот типичное для того времени восстание, случившееся осенью 1918 года в Рязанской губернии:

«1 ноября в г. Михайлове мобилизованные и проходившие военное обучение крестьяне, захватив оружие, разошлись по уезду, громя Советы и комбеды, отказывающиеся присоединиться к восставшим. Арестованных советских работников собрали в школе на станции Виденки и готовили над ними расправу. Советы Михайловского уезда присоединились к восставшим. Средние крестьяне и беднота во многих местах поддержали выступление мобилизованных. В Плахинской волости возглавил штаб восстания председатель волсовета Туманов, а его помощниками были матрос-дезертир из Кронштадта Никитин и местный дьякон (какое трогательное единение власти, церкви и армии — вы не находите? — Е. П.). В селах Ижевском, Новом и Старом Киструссе штабами мятежников руководили местные военруки Мельников, Любомиров, инструктор всевобуча Тарасов, учитель Ракчеев, левые эсеры Гутков и Макшин, бывшие офицеры Чельков, Николаев, Алексеев. Общее руководство осуществлял штабс-капитан Голубкин. На 12 ноября в восстание было втянуто 20 волостей уезда. Отряд уездного Совета был разбит повстанцами в первые же дни. Город Михайлов был окружен многотысячными толпами крестьян, вооруженных вилами и топорами»[102].

Достигнув некоей критической массы, восстание приобрело добровольно-принудительный характер. События в Касимовском уезде той же губернии проливают свет на причины массовости выступления. Они предельно просты. Захватив Касимов, повстанцы разошлись по уезду.

«Угрозами расстрела и поджога домов восставшие принуждали крестьян идти к городу. Всюду распространялись слухи о падении Советской власти в Москве, Петрограде, где якобы уже другая, „народная власть“. Вместо Советов создавались волостные и сельские управления из кулаков, солдат и офицеров. За неделю восстание охватило 10 волостей, т. е. половину уезда».

Конец восстаний тоже был однотипен. Пока власти высылали агитаторов и маломощные отряды, их били, разоружали, иногда расстреливали. Но едва на горизонте показывались относительно крупные и дисциплинированные части, безразлично, армейские или местные, толпы повстанцев, как правило, разбегались по домам после первых же выстрелов. Вояки из мужиков были никакие, и до тех пор пока по деревням и лесам не накопилось достаточно дезертиров, «крестьянская война» вспыхивала, но не горела.

…Однако вернёмся к проблемам призыва. Большевистская власть попала в трудное положение — её мобилизация оказалась первой. Но зато потом у селян было кого и с кем сравнивать — материала для сопоставления набралось предостаточно.

Летом 1918 года в Поволжье власть на значительной территории перешла к так называемому Комучу, или эсеровскому Самарскому правительству. Деятели Комуча в точности повторили большевистский путь. 8 июня, в день взятия Самары, было объявлено о формировании «народной армии» для создания антигерманского фронта. Армия, как и РККА полгода назад, предполагалась добровольческой, однако эсеры столкнулись ровно с тем же, с чем и большевики: крестьяне воевать не хотели, тем более с немцами. 30 июня Комуч… объявил мобилизацию, а вы что подумали? Население стало ее саботировать точно так же, как и с красной стороны. И тогда по деревням пошли команды.

«Крестьяне семи волостей Бугурусланского уезда отказались от явки на призывные пункты. В Ключевской волости молодежь, избегая мобилизации, скрылась. Для наведения „порядка“ прибыл отряд в 200 казаков. Не желавших вступать в армию стегали нагайками, родителей скрывшихся призывников выпороли, 18 человек арестовали, двоих расстреляли… Всюду Комуч „вразумлял“ карательными отрядами, поркой, расстрелами без суда и следствия»[103].

Контраст с красными был ощутимый — те все же предпочитали агитацию, первыми не стреляли, да и то больше в воздух, а за эксцессы вроде порки жестоко карали своих же. В результате уже летом на всей территории, занятой Комучем, начали вспыхивать восстания.

«По сообщению разведчика Строганова в политотдел штаба II армии от 15 сентября 1918 г., в занятом белогвардейцами Чистопольском уезде Казанской губернии настроение даже богатых крестьян изменилось в пользу Советской власти, так как за малейшую провинность белые расстреливают крестьян. От грабежа белых, писал Строганов, больше всего страдает середняк, так как богатые скрываются или поддерживают белогвардейцев, а у бедняка взять нечего. Теперь… все жалеют о Советах. Ждут прихода Красной Армии. Крестьяне провалили мобилизацию четырех возрастов в „народную“ армию. Даже волости, которые при Советской власти высказывались за Учредительное собрание, не мирятся с властью белых, хотят получить оружие для борьбы с ними. Многие крестьяне, получив оружие в „народной“ армии, вернулись в деревни и начали борьбу с белыми.

…15–16 августа в селе Пролей-Каши Тетюшского уезда состоялось собрание, на котором присутствовало 120 представителей соседних волостей… решение сорвать призыв было поддержано как русским, так и чувашским крестьянством. Когда в село прибыли каратели, направленные местным помещиком, бывшие фронтовики обезоружили их. На следующий день прибыл усиленный отряд во главе с помещиком. Было арестовано 9 человек, при этом кулаки выдали карателям ещё 16 крестьян из середняков. Село стало центром партизанского движения»[104].

Когда на горизонте появляется помещик — плевать крестьянам на какое-то там Учредительное собрание! А тут еще самарское правительство во всеуслышание заговорило о том, чтобы снова начать войну с немцами, — хотя эсеры как революционные деятели, специализирующиеся на работе в деревне, могли бы быть и поумнее.

Лучший опыт — тот, который получаешь на собственной шкуре. В Мензелинском уезде Самарской губернии местное татарское население на объявление красной мобилизации ответило восстаниями. А после того как уезд несколько недель побыл под белыми[105], почти все мужчины ушли в Красную Армию. В Псковской губернии, тоже ощутившей, что несет для них потеря советской власти, на октябрьский призыв откликнулось вдвое больше людей, чем требовалось, а на последующие — втрое больше.

Впрочем, повстанцы не отставали. Вернемся в Рязанскую область. Как вы думаете, что они предприняли, едва захватив власть? Ни за что не догадаетесь!

«2 ноября солдатским собранием Занинской волости было создано управление, первым постановлением которого было: мобилизовать всех 20–35-летних и создать из них партизанский отряд. Было предписано задерживать всех сочувствующих коммунистам. Разрешалась свободная торговля… Чтобы старая власть не вернулась, гражданам 18–40 лет приказывалось вооружиться и с двухнедельным запасом провизии явиться на сборный пункт в с. Занины-Починки. За неявку приказ грозил жестокой расправой»[106].

А вот приказ повстанческой комендатуры г. Ставрополя, захваченного восставшими 8 марта 1919 г.

«Ставропольское комендантское управление предписывает всем волостным произвести мобилизацию всех граждан от 18 до 50 лет включительно. Назначить сборный пункт при волостных советах. Избрать предводителя отряда и по первому требованию из окрестных сел или из Ставрополя немедленно выслать отряд. Вооружить мобилизованных оружием, какое найдется у граждан на месте, впредь до высылки оружия из Ставрополя. Граждане, уклоняющиеся от явки на сборный пункт, будут преследоваться законом со всей строгостью военного времени».

Так что, как видим, на добровольный принцип уже к осени 1918 года не полагался никто.

В результате всех этих сложных процессов большевики всё же добились своего. Около 80 % призывников в конце концов пополнили Красную Армию. Но это было только начало…

…Мобилизации шли одна за другой, чем дальше, тем менее успешно. Весной 1919 года началось массовое дезертирство. Дезертирами считались как собственно покинувшие ряды армии бойцы, так и уклонившиеся от призыва. Последних было большинство — около 90 % дезертиров так и не добрались до фронта, не явившись на призывные пункты либо удрав оттуда или из эшелонов. Отправлялись они после этого, как правило, по домам. Деревни кишели дезертирами, с которыми местная власть своими силами справиться не могла, а при приближении отрядов по борьбе с дезертирством те тут же перемещались в ближайший лесной массив. Собственно, именно они и дали название, которое позже стали применять ко всем без исключения бандитам, — «зеленые», поскольку при малейшей опасности этот контингент отправлялся прятаться в лес. Естественно, в такой обстановке каждый новый призыв приносил все худшие результаты.

Например, летом 1919 года в знаменитой Тамбовской губернии насчитывалось около 50 тыс. дезертиров, а к концу года — уже около 120 тысяч. В лучшем случае те сидели по домам, но многие расценивали войну как веселое время — в армию они идти не желали, зато охотно сбивались в банды, громили продовольственные и красноармейские отряды, срывали хлебозаготовки. Крестьянам от этого легче не становилось, потому что ведь и бандам тоже надо чем-то кормиться.

Впрочем, размах дезертирства отнюдь не означал, что все эти люди были против советской власти. Все намного проще. Конечно, беззаветные патриоты идут на войну, невзирая ни на что, но большинство солдат совершенно справедливо полагает, что государство, призвав рекрутов, должно их как минимум кормить и одевать, а также позаботиться об оставленных семьях. В Красной Армии с кормежкой и обмундированием обстояло очень плохо, положенные льготы семьям красноармейцев сплошь и рядом не соблюдались, да и жизнь с приходом новой власти легче не стала. В общем, как там у Демьяна Бедного говорилось:

«В Красной Армии штыки, чай, найдутся.
Без тебя большевики обойдутся».

Но когда осенью 1919 года Деникин стал приближаться к Москве, «уклонисты», которых не могли выловить никакими мерами, начали сами выползать из лесов и проситься в Красную Армию. По-видимому, возвращения благословенной Ъ-России боялись в прямом смысле пуще смерти. Добровольно вернулся почти миллион человек. Деникина разбили — и всё началось по-новой.

Увеличиваясь в числе, дезертиры постепенно становились бедствием. Естественно, в губернии, где по лесам шляется сто тысяч «уклонистов», ни о каких новых мобилизациях речи быть не может. Для осени 1919 года нормальная цифра явки на сборные пункты — 15–20 %, а то и 10 % призывников. По селам ходили отряды комитетов по борьбе с дезертирством — комдезов. Когда они работали как положено, выглядело это примерно так.

«Вот типичный пример работы комдеза летом 1919 г. в одной из зажиточных волостей Ливенского уезда Орловской губернии, переполненной дезертирами. Прибыв в волость, комдез призвал их к добровольной явке. Но деревни словно вымерли — люди спрятались, скот угнали, на избах замки, говорить было не с кем. Председатель волисполкома подтвердил, что дезертиров много, но население твердо решило не выдавать их. Начальник отряда расклеил извещения, что если через 4 часа дезертиры не явятся, то приступят к описи имущества и отправке его в уезд. Население стало возвращаться, но без дезертиров. Отряд в переговоры не вступал. По истечении срока приступили к описи и погрузке имущества. Через час после этого население потребовало начальника отряда на сход. После короткой беседы постановили: „Всем дезертирам идти на фронт“. Имущество было возвращено. Дезертиры с песнями пошли в Ливны. По дороге к ним присоединились толпы дезертиров из соседних сел»[107].

Результатом этого похода стали 7 тысяч новых бойцов для Красной Армии, а если они потом снова разбежались — то виноват в том уже не комдез.

А вот пример неположенной работы представителей комдеза. Предыстория этого дела такова. Двое агитаторов из рабочего продотряда хорошо поработали в Рыбушинской волости Саратовской губернии, началась ссыпка хлеба. А потом туда заявился отряд по борьбе с дезертирством под командованием товарища с фрейдистской фамилией Безбабный.

Из донесения агитаторов Саратовского уисполкома Г. Саара и Н. Трусова. 25 мая 1919 г.

«Карательный отряд, прибывший для борьбы с дезертирством… 18 мая в 18 часов начал бесцеремонно в окна барабанить и всех, у кого не оказалось документов, при крестьянах били плетьми. 19 мая 1919 г. красноармейцы карательного отряда ставили одного дезертира к стенке и говорили собравшимся крестьянам: „Смотрите, старики, как мы его расстреляем“.

После этого карательный отряд поехал в дер. Золотая Гора, где убили одного дезертира, хотя его можно было поймать. Потом командир отряда Безбабный, сам пьяный, хотел нагнать лошадей на слепого старика, отца убитого, и угрожал ему револьвером. Солдаты карательного отряда били слепого старика прикладами. После этого карательный отряд два раза вел убитого через деревню, причем солдаты говорили: „Мы ведем его хоронить, будем хоронить его в глубину, как собаку“.

После этих церемоний пьяный командир отряда держал речь крестьянам, в которой говорил: „Если вы в течение трёх часов не выдадите всех дезертиров, то мы сожжём вашу деревню, затопчем ваши поля, вырубим ваши сады, потому что у нас есть на это разрешение“. (Он вынул свои документы и указал крестьянам на них.)

После проезда по дер. Золотя Гора отряд начал глушить рыбу в реке районе с. Рыбушка. Бросили в реку около 35 бомб, а в рыбу, которая плыла сверху, они стреляли из винтовок… 20 мая 1919 г. мы сами были свидетелями того, как красноармейцы отряда стреляли на улицах с. Рыбушка в разные птицы».

Едва ли товарищу Безбабному, несмотря на тыловую службу, суждено долго ходить по земле: доиграется он до того, что либо мужики забьют, либо ревтрибунал к стенке поставит. Но этим дела будет уже не поправить: после визита такого отряда ни о каком взаимопонимании населения и власти говорить не приходится. Да и эффективность его работы, судя по данному документу, была никакая, один шум…

Менее чем нулевой эффект получился от действий отряда некоего Черёмухина в Самарской губернии, который только в одном селе Малиновском сжег 283 двора. Баловался он и расстрелами: за два месяца в четырех уездах казнил 139 человек. А вот Красную Армию товарищ Черемухин не пополнил — наглядевшись на его «усмирение», отряды дезертиров прорвались сквозь красный заслон и ушли к Деникину. Дальнейшая их судьба неизвестна — вполне возможно, что через несколько месяцев эти люди оказались все-таки в Красной Армии, однако заслуги Самарского комдеза в том нет никакой.

Естественно, дезертиры, находившиеся на полулегальном или полностью нелегальном положении, были готовой военной силой для крестьянских восстаний даже сами но себе, а уж если сход приговорит… А сход после визитов таких товарищей, как Безбабный или Черемухин, приговорит, в том можно не сомневаться…

Власть попала в заколдованный круг. Кажется, единственный реальный путь умиротворения деревни в то время шел через восстание — после разгрома очередного выступления и истребления антисоветского актива ситуацию на какое-то время удавалось нормализовать. В основном с дезертирами покончили уже после окончания Гражданской войны, а отдельные банды вылавливали аж до середины 20-х…

— Волю я вам дал? Землю барскую получили? Чего вам ещё нужно? Какого лешего не хватает? Власть у вас своя, выборная.

— Какая это власть?! — возражают мужики. — Воры сущие да разбойники.

— Вы же сами их выбираете!

— Да что с того? Его выберёшь, а он тебе сейчас же за пазуху норовит залезть, собачий сын! Куски рвут, душегубы!

— Который плох оказался — гоните в шею!

— Все плохи оказываются! Покуда силы не имеет — хорош! А забрал силу — зубы волчьи враз вырастают!

(Михаил Первухин. Пугачёв-победитель)

В деревнях крестьяне ищут большевиков, чтобы пожаловаться на коммунистов.

(Из акта проверки работы сельских ячеек РКП(б) в Борисоглебском уезде Тамбовской губернии)

Третьей причиной восстаний, после продразверстки и мобилизации, были злоупотребления местных властей. На комбедовской волне, пользуясь растерянностью крестьян, плохо понимавших государственную политику (которая и сама-то себя не очень понимала), во власть напролезали чёрт знает кто. В лучшем случае это был десяток-другой бедняков, которые кое-как пытались выполнить предписания вышестоящих властей, не будучи битыми односельчанами, и, естественно, получить от нахождения во власти какую-то свою выгоду. Местная власть откровенно уголовного пошиба тоже была в то время явлением обыкновенным. «Пламенные революционеры», впрочем, оказались немногим лучше, ибо рядовой состав РКП(б), имевший хорошо если церковно-приходское образование и святую веру в немедленное торжество светлого будущего, со страшной силой сносило влево.

Впрочем, очень скоро «пламенные революционеры» нахватались криминальных повадок, а криминальные элементы — революционной фразы и смешались в одну трудноразличимую массу. Вся эта публика называла себя коммунистами. Знаменитый вопрос: «Василий Иваныч, ты за большевиков или за коммунистов?», в более поздние времена казавшийся наивным, во время Гражданской войны имел вполне конкретный смысл. Большевики — это та власть, которая закончила войну и дала землю. А коммунисты — та сволочь, что сидит в местных исполкомах и партячейках. Очень показательный лозунг выдвинуло одно из башкирских восстаний: «Да здравствуют большевики, да здравствует вольная продажа, долой коммунистов — партию хулиганов!»

Никакой общей картины и никакого общего рецепта не существовало. В соседних волостях могли быть: в одной — исполком, твердо проводящий в жизнь декреты так, как они написаны, в другой — «р-революционный», а в третьей — уголовный.

В результате власть на местах приняла характер невыразимый.

В Москву потоком шли жалобы вроде следующей:

«Крестьяне с. Акузова Сергачского уезда Нижегородской губернии жаловались на незаконные действия лиц, „именующих себя коммунистами“. Составив подложный приговор сельского собрания, они самочинно переизбрали волостной Совет, введя в него своих людей. Главным стал Кильдюшев, которого весной общество лишило права голоса за изготовление и продажу самогона. Крестьяне также обращали внимание центральной власти на действия братьев Якушевых, один из которых служил в каком-то уездном учреждении. Пользуясь своим положением, он разъезжал по волости и самовольно облагал крестьян налогом, угрожая всем револьвером. Вышеназванные лица, вошедшие в Совет, облагали контрибуциями бедных крестьян и далее отцов красноармейцев по несколько раз»[108].

…Вот как осенью 1918 года собирали чрезвычайный налог в Ливенском уезде Орловской губернии.

«Уездный исполком, видя, что налог поступает с трудом, выдал уполномоченным… мандаты на право ареста и расстрела лиц, мешающих его сбору…. Уездный уполномоченный Д. И. Хализов… 23 декабря с трудом (под страхом расстрела) созвал съезд волостных налоговых комиссий. Явились представители 14 сельских комиссий, на следующий день — ещё 5, а 19 сельских комбедов и Советов уклонились от создания налоговых комиссий и явки на съезд. Хализов для наведения порядка считал необходимым расстрелять человек 60, в первую очередь членов этих комбедов и Советов как кулацких подголосков. Для сбора налога уполномоченный намеревался послать в Воловскую волость отряд с пулеметом»[109].

Безнаказанными ливенские деятели не остались: вскоре они пошли под трибунал, из них восемь самых ретивых получили по 10 лет — в то время высшая мера наказания, за исключением расстрела. Расстреливать их было не за что, ибо воплотить в жизнь свои великие планы они не успели.

Интересно, кто пришёл им на смену?

Тамбовская губерния — одна из самых богатых губерний России, где даже в 1919 году во многих волостях бедняков насчитывалось не более четверти, была «горячей точкой» еще с осени 1917 года. А летом 1918-го к чрезвычайно пассионарному местному населению присоединилась такая же по темпераменту власть. Уже 9 июля Тамбовский губисполком постановил считать органами власти коммунистические фракции местных Советов. Осенью же, после губернского съезда комбедов, на котором из 411 делегатов было 398 коммунистов, руководство съезда выдвинуло лозунг: «Вся власть — нашей партии». А поскольку выборы в советы курировали именно комбеды, вскоре в пределах Тамбовской губернии установилась уже полная диктатура РКП(б) во главе с приезжими мальчишками с революционным стилем руководства. Ничего толком не умея, они на все вопросы отвечали звонкой фразой, да еще сплошь и рядом были известной национальности. Ультрареволюционный актив в кулацкой губернии — все равно что граната на пороховом складе. И понеслось…

Из докладной записки уполномоченного Совета обороны по чрезвычайной ревизии продотделов Рязанской, Тульской и Тамбовской губерний Озеровского о положении в Козловском уезде. 22 апреля 1919 г.

«На устроенном… в Иловай-Дмитровской волости празднике бедноты (лето 1918 г. — Е. П.) были выкинуты плакаты-девизы „Смерть кулакам-буржуям“, были произнесены буквально погромные речи: „Бей, громи, отбирай все!“ Результатом всего этого в деревнях началась полная анархия, власть советов была аннулирована и созданы ячейки из отбросов общества, бывших конокрадов, хулиганов, спекулянтов. Они стали творить суд и расправу. Председатель ЧК Петров облек неограниченными правами коменданта Брюхина и не принимал никаких мер против преступных действий Брюхина, как избиение коммунистов, необоснованных с его действиями. Такие Dice неограниченные полномочия были даны и уголовному преступнику, спекулянту Пузикову, Кондратьеву — начальнику Богоявленского отряда. Все эти лица грабили, расстреливали и наводили террор на население. Для примера можно указать на следующий эпизод: арестовав 17 человек за невнесение налогов в Иловай-Дмитровской волости, Пузиков спрашивал: „Кто Казюлин“, — и когда тот выступил из ряда арестованных, последовал револьверный выстрел. Казюлин с пробитым черепом повалился на пол.

В Никольской волости на общем собрании крестьян на вопрос, за что арестованы бедняки и коммунисты, вызванный отряд по команде Попова открыл по собранию стрельбу, результатом которой были раненые и убитые, а уцелевшие в панике разбежались по домам… В подкрепление своих хулиганских и несправедливых поступков комиссары Тверитнев и Попов затребовали еще отряд с пулеметом во главе с Пузиковым, каковой арестовал и посадил в холодные амбары несколько крестьян, наложил на них денежные штрафы, дал полчаса времени на размышление, по истечении которого неуплатчик должен быть расстрелян. Одна женщина, не имея денег, спешила продать последнюю лошадь, чтобы выручить из-под ареста невинного мужа, и не успела явиться к назначенному часу, за что муж: её был расстрелян…

…

Из имеющихся в отделе управления сведений от граждан почти всех волостей выясняется, что лица, входящие и входившие в состав местных советов и местных ячеек, относились к имуществу граждан как к имуществу завоеванных врагов, отбирая все без всяких оснований и без выдачи квитанций все нужное и ненужное, собирая штрафы без основания и не выдавая расписок. Общая сумма отобранного у граждан, в огромной своей части середняков, превышает по некоторым волостям цифру с шестью нулями. В большинстве случаев такие дела сходят благополучно с рук. Из доклада представителя партии Кузьмина Козловскому уездному комитету партии усматривается, что местные власти — сельские члены ячеек, комиссары по борьбе с контрреволюцией брали взятки, пили самогон, допускали игру в карты, реквизировали для себя, продавали лошадей, взятых на хранение, и допускали другие злоупотребления. Чрезвычайный налог неправильно распределялся на население, бесчинства реквизотряда, реквизирующего припасы и делящего их между собой, — вот в настоящее время полоэюеные на местах в деревне»[110].

А вот чудная картинка с натуры:

Из жалобы И. Ф. Белова из с. Мердуши Темниковского уезда В. И. Ленину. 3 мая 1919 г.

«Василий (брат автора. — Е. П.) тайным голосованием был избран членом сельского совета и, как честный человек, на совещании сельского совета по вопросу о распределении хлеба для голодающих крестьян села Мердуши и Спасско-Рамени требовал справедливого и пропорционального распределения между обоими селами, благодаря чего произошел спор с председателем Рожковым и его товарищем Павлом Барсовым. Первый, вместо того чтобы спокойно высказывать свой взгляд, решил применить начальнический тон к брату и грубую силу, но этого ему осуществить не дали другие члены совета, и предложение брата было принято большинством голосов. Тогда Рожков, затаив в душе злобу на брата, решил её осуществить в местном совете, где заранее, до общего собрания, были готовы местные коммунисты с винтовками и, идя на собрание с местным коммунистом Алексеем Барсовым, рассуждали, каким способом лучше привести это зверское дело в исполнение. Последний предлагал лучше прийти с винтовками ночью в дом и спящего заколоть, но благодаря счастливой случайности за ними следом шёл сын брата, И лет, и слышал этот разговор и, прибежав домой, обо всем услышанном рассказал отцу. Тогда брат, придя па собрание, обратился с просьбой дать объяснения при общем собрании, за что они его приговорили к смерти. Рожков на просьбу брата заявил, что не находит нужным давать отчеты в своих действиях и это дело лично его интереса. Присутствуя при этом, отец также стал требовать объяснения. Он схватил отца за рубашку и стал тащить к коммунистам в отдельную комнату, где они ждали с винтовками в руках. Видя все это, брат не дал отца, и в это время поднялся шум. Тогда Рожков схватил брата за ворот рубашки и стал наносить удары по голове и потащил его к коммунистам, заявив собранию, чтобы все разойтись, так как Беловых будут здесь расстреливать. В то жe время послышалась команда Алексея Барсова „В ружьё!“ и в один миг на брата были обращены дула винтовок. Василий Воронин приставил револьвер к груди брата. Народ, видя все это зверство, бросился спасать брата во главе с председателем этого собрания Кобловым, и только благодаря вмешательству всех граждан намеченные без вины жертвы были вырваны из рук палачей.

После всего этого собрание предложило брату сделать подписку и подать жалобу… Подписка была собрана и отослана в Темниково в совет, откуда и был прислан агент, который виновным не признал никого, но перед тем, как отсылать эту подписку, Рожков заявил, что ничего вам не поможет, я здесь царь и бог, в Темниковском совете все мои друзья. Так оно и получилось, и в настоящее время грозит отцу и брату, и давшим подписку. В настоящее время мною, живущим вместе с братьями, получено письмо о том, что отцу и брату не дают покоя и держат под страхом смерти…

В ячейке коммунистов засели и командуют трудовым крестьянином люди с настоящим и прошлым темным, бывшие убийцы, хулиганы, пьяницы, картежники и лодыри, которым неизвестно, что такое честный труд, как в виде Алексея Барсова, который ещё при Николае II отбывал тюремное заключение — 3 года за убийство в Орехово-Зуево… И эти лица, прикрываясь великим именем коммуны, держат в страхе все трудовое крестьянство»[111].

Уж коль скоро дело дошло до Ленина, то засевшим в этой волости коммуно-уголовникам мало не покажется — но каковы типажи! Не зря Тамбов — родина волков. Впрочем, если сия публика отвертится от трибунала — им же хуже. Так бы просто посадили, а повстанцы припасут им смерть лютую…

…В начале 1919 года старый большевик А. Ивенин писал из Саранского уезда Пензенской губернии наркому внутренних дел Петровскому:

«Население настроено против Советов. Втихомолку ждут переворота. Повинны в этом всецело местные уездные власти, произвол которых в управлении не знает границ и очень часто превосходит в своей разнузданности само дикое из того, чем мы вспоминаем проклятый царизм. При взимании чрезвычайного налога применяют пытки мрачного средневековья[112]. Крик „расстреляю“ раздается гораздо чаще, чем при крепостном праве раздавался крик „запорю“. В некоторых деревнях так называемые коммунистические ячейки облагают отдельные дома обедами и потом берут с хозяев контрибуцию за недостаточно вкусно изготовленный обед. Никакие возражения со стороны граждан не допускаются, и в особенности не любят здесь ссылок на декреты… Раскладка налогов, производство реквизиций и конфискаций совершаются вне каких бы то ни было соображений целесообразности с точки зрения осуществляемый центральной властью социальных идеалов. Производят же все это люди, до революции известные местному населению с самых дурных сторон, люди зачастую суголовным прошлым… недовольство народа местными властями все увеличивается и весной может вылиться в самые бурные формы»[113].

В многочисленных жалобах крестьяне дотошно, как особист у Высоцкого, перечисляют «компромат»…

Из заявления арестованных граждан с. Катмиса и дер. Водолей Городищенского уезда Пензенской губернии начальнику Городищеиской милиции. 22 марта 1919 г.

«Поведение коммунистов с. Катмиса таково. Перед праздником Рождества Христова они под давлением и угрозой заставили гражд. Василия Ильина Богаева продать им корову (семейство у Богаева 14 человек, коровы только две). Корову эту они променяли на другую, взяли придачи пятьдесят (50) руб. Зарезали корову, стали продавать гражданам с. Катмиса, а заднюю часть оставили без копейки для себя и на глазах народа в школе готовили котлеты, мясорубочную машинку вытребовали от гражд. Алексея Ив. Лысковцева. Так это повторялось неоднократно…

…Коммунисты, как только продали свое конопляное семя по спекулятивной цене, нарушая обязательное постановление Пензенской губпродколлегии, немедленно приступили к аресту, реквизиции и конфискации семян у бедняков, имеющих по 10 и не более 15 пудов, в число которых входят и семена на посев. У проезжающих через наше село татар… по инициативе учителя Соскова конфисковали пудов пятьдесят с лишним пшеничной муки, которую поделили между собою, начиная от пуда и до трех пудов на каждого. А несчастные остатки пустили как пыль в глаза некоторым гражданам по ¹/₂ фунта на едока, дабы прикрыть себя как бы справедливостью… Обращение их с гражданами крайне грубое и всякий раз угрожают арестом и расстрелом, держа в руках револьвер…

Двое из коммунистов, а именно — учитель Сосков и Василий Шанькин — в полночь приехали в дер. Водолей и зашли в дом гражданина Тимофея Николаева Потапова (Тимофея дома не было, а была одна жена его — старуха), стали производить обыск, ничего не нашли (не очень давно с Потапова Тимофея взяли взятку 100 руб. денег и 1 пару теплых рукавиц, за что и разрешили ему отправку рогож: в Кузнецк), стали уходить, тогда учитель Сосков сказал Шанькину: „Застрели эту старуху“, — старуха с испуга выбежала на улицу и стала кричать „караул“…

Всеми своими выходками до того терроризировали население, что у граждан с. Катмиса совершенно отпала всякая охота к делу, а потому и работоспособность понизилась до необыкновенных размеров…»[114]

Впрочем, эта жалоба могла быть как самой чистейшей правдой, так и самой оголтелой клеветой. Более того, предпринятое по ней расследование могло как выяснить истину, так и обелить виноватых и очернить невиновных. Выяснить что-либо у крестьян было чрезвычайно трудно, не говоря уже о том, что и многие следователи охочи до котлет и самогона и видят в партийном билете способ получить доступ к жизненным благам. Еще десять лет спустя, несмотря ни на какой политпросвет, крестьяне, бывало, откровенно писали в заявлениях о приеме в партию: «с целью поправить свое материальное положение».

Из отчета агитатора Дмитриевой в Елабужский уком РКП(б) Казанской губернии. 24 января 1919 г.

«Во время поездки по волостям мною были замечены злоупотребления властью со стороны комитетов бедноты. Например, в Анзирке Черкасовской волости члены комитета, поместившись в доме бежавшего священника, готовили себе обед, причем мясо отобрано у богатых крестьян, муку берут с общественной мельницы. На мой вопрос, имеют ли право так поступать, мне было сказано: „Мы — пролетарии, следовательно, можем этим воспользоваться, не станем же мы ходить обедать домой, работая в комитете с утра до вечера“[115]. Допустимо ли это? В Чиршах то же самое. В Костенееве на общем собрании поступили жалобы на старый комитет, что он отобрал много мяса у богатых и львиной долей воспользовался сам, а беднякам досталось очень мало или совсем не попало. Это, конечно, вызывает справедливое негодование крестьян, которые заявили, что хлеб для армии мы дадим всё, но кормить комитет не желаем…»[116]

Это, впрочем, совершенные мелочи, ибо денег на содержание местных органов власть не отпускала, им приходилось снабжаться самим, так что даже партийный агитатор не уверена: можно или нет приготовить обед из реквизированных продуктов. Но бывали истории и похлеще.

«Президиум Замоскворецкого совдепа (Казанская губерния) препроводил в высшую инстанцию письмо крестьян Игнатьева и Вавилова, которые сообщали о незаконных действиях советских работников Тетюшского уезда: военком Шенгин пропускал крестьян сквозь строй солдат, которые били их нагайками и кулаками… В Березовской волости Аткарского уезда Саратовской губернии остались без ответа требования о расследовании факта изнасилования местными коммунистами жён красноармейцев. Кончилось дело ночной поножовщиной: подозреваемых в преступлении нашли мёртвыми. Следствие по этому факту ничего обнаружить не смогло, деревня хранила обет молчания…

В Краснослободской области Ирбитского уезда настроение скверное… Здесь живут товарищи из центра, по продовольствию, товарищи Андреев, Чурков и Шалабашкин, которые отбирают у крестьян не только хлеб, но и семена. Товарищ Шалабашкин пьёт кумышку и пьяный собирает митинги…»[117]

Из письма в редакцию «Известий Хвалынского исполкома». 31 января 1919 г.

«В селе Варановке секретарь волостного исполнительного комитета Иванкин, он же член исполкома, на днях напился пьяный, взял револьвер и винтовку, приказал запрячь пару лошадей… и так долго он катался по Варановке, производя выстрелы. И он говорил: „Я есть царь и бог“ и послал арестовать или же расстрелять лесничего из Чеуронахманского лесничества. Народ страшно возмущался и далее некоторые побросали свои домики и пожитки и удирали в лес»[118].

Кроме местных кадров, по стране шлялась целая армия разного рода аферистов, вроде некоего товарища Невского, который подвизался в Киржеманской волости Ардатовского уезда Симбирской губернии. При появлении он отрекомендовался сельчанам как следователь ЧК при штабе 2-й армии Восточного фронта — благо умельца, способного нарисовать мандат, можно было найти в любом уездном городе. Для начала товарищ Невский объявил, что будет защищать всех, пострадавших от произвола должностных лиц и коммунистов, а продолжил тем, что разогнал волостной и сельские советы, арестовал всех членов исполкома и коммунистов и стал главным человеком в деревне. Впрочем, кончил он плохо: когда в село прибыл отряд, выбежал ему навстречу пьяный и с револьвером и, обозвав красноармейцев бандой, открыл стрельбу. Естественно, бойцы отряда его тут же и пристрелили. Уже в ходе расследования выяснилось, что и к ЧК означенный Невский отношения не имел, атак… «ревизор»…

Из письма сотрудника штаба 4-й армии Восточного фронта Н. Вазелинова Ленину. 2 марта 1919 г.

«Уполномочил уездный исполком людей по сбору налога в Черновский волостной совет[119] и Орловский сельский комитет во главе с Федором Михайловичем Дрогойченковым, который раньше произвольно шарлатанил, воровал, охотничал, ни к какой работе не способен, с большим трудом свою фамилию пишет… И Дрогойченков сорганизовал совет и комитет с. Орловки и подобрал таких же людей — хищников, таких же, как сам. Когда организовал совет и комитет, то выражался, что „я — Царь, я — Бог, я — Власть, что хочу, то и сделаю, разорю во прах ваше крестьянство — это моё дело“…

При сборе налога Дорогойченков нагло расправлялся с крестьянами и по одному человеку приводили под конвоем крестьянина. Орловские милиционеры стояли сзади того жe крестьянина с заряженными револьверами и нагайками били по плечам. Так по порядку, всех вызывали крестьян на въезжую сборию[120], убийственно продавали хлеб и скот[121], и даже, когда получали деньги крестьян, то в присутствии его о сдаче налога не дали расписку… Выдавали расписку после, с многих крестьян получили больше, а указали в записи меньше, эти деньги делили по себе совместно с милицией… Раздевали на улице крестьян, забирали новую одежду, а свою, старую, бросали им. Отбирали все, что попало, как у Тимофея Гончарова пчел оставили без корма, а мед — кадушку около 4 пудов, взяли и разделили по себе, а пустую кадушку вернули ему. Лошадей позаго-няли, катались парами. Крестьян, тех, которые возили их под угрозами наглой расправой, застрелить. Во главе с Дорогойченковым справляли увеселительные вечера, собирали молодых девиц и женщин, заставляли их плясать и угощали их разграбленными роскожами. Говорил Дорогойченков, что „мне власть дана от уездного исполкома неограниченная“»[122].

Газета «Бедняк» (Казань). 18 февраля 1919 г.

«В с. М. Чурашево во время пиршества на свадьбе один из членов вол-совдепа т. Гавриков запряг четырёх баб в салазки, надел на них хомуты, седелки, бубенцы, к дуге привязал колокольчики, взял в руки кнут и тронул по улице диковину четверку. Порой Гавриков слезал со своих салазок, привязывал „четверку“ к воротам и входил в чью-либо избу; „лошади“, стоя на морозе, стучали зубами. За эту поездку бабам т. Гавриков заплатил по 40 руб. Те сначала взяли, но потом возвратили обратно»[123].

Вот уже несколько лет по Интернету гуляет «декрет о национализации женщин», который одни считают подлинным документом, другие — приколом анархистов. Но вот какая телеграмма пришла весной 1919 года Ленину.

Телеграмма крестьян дер. Медяны Чимбелеевской волости Кур-мышского уезда Симбирской губернии от 8 февраля 1919 г.

Срочно. Москва. Совнарком. Ленину

Комитет бедноты дер. Медяны Чимбелеевкой волости Курмышского уезда Симбирской губернии произвольно ввел национализацию женщин деревни, отдавая их своим приятелям, не считаясь ни с согласием родителей, ни с требованием здравого смысла. Протестуя против грубого произвола комитета, настойчиво просим срочного распоряжения отмены действия комитета и привлечения виновных к революционной ответственности.

Времена были демократические, телеграмма добралась до Ленина и практически сразу последовал ответ.

Телеграмма В. И. Ленина Симбирскому губисполкому от 10 февраля 1919 г.

Получил жалобу… что комбед дер. Медяны… ввёл национализацию женщин. Немедленно проверьте строжайше, если подтвердится, арестуйте виновных, надо наказать мерзавцев сурово и быстро и оповестить все население. Телеграфируйте исполнение[124].

…Впрочем, народ по части невыразимости тоже не отставал. Следующую историю я старательно пыталась сократить, но в ней каждая мелочь исполнена такого первобытного очарования, что просто рука не поднялась. Из оной заметки, как из песни, слова не выкинешь. Итак…

Заметка из газеты «Голос коммуниста» от 26 января 1919 г.

«Темнота

14 января был старый Новый год, и в селе Трескино в церкви священник Прозоров в проповеди говорил гражданам о мировой язве.

„Мы, граждане, — говорил поп Прозоров, — ждали Новый год, нового счастья, но вот какое счастье принесла мировая язва, о которой я говорил. Нам запрещают по прямой дороге идти к Богу и стараются угасить дух в человечестве и его стремлении к Богу“.

И темная масса граждан села Трескино слушала его со вниманием. В то время был в церкви председатель Трескинского исполкома т. Губин. Выслушав слова попа Прозорова к гражданам, он решил вызвать его в исполком после окончания служебных обязанностей и в таком смысле написал ему пригласительную записку.

Поп, видя, что его просят в исполком, не докончив литургию, открывает собрание в церкви и выбирает 6 представителей в исполком для объяснения. Но Губин сказал им: „Священник нужен нам по делу исполкома“. Тогда поп бросил исполнять свои обязанности и вместе с народом пошел в исполком. Вся темная масса народа кричала: „Умрём за батюшку!“, окружила здание исполкома и кричала: „Почему не дали попу обедню служить?“ Тов. Губин, видя, что это дело попа, попросил у него записку, по которой он вызывался, и прочел народу, и народ, видя себя в заблуждении, отправился вместе с попом в церковь.

На второй день исполком решил взять деревянного наряженного в женскую юбку и фартук идола — „бога дождя“, которого они нашли. Исполком и охрана подъехали к указанному месту под горой в часовню, где был скрыт идол. И председатель сельского совета и двое понятых вынесли идола и понесли в исполком. Тогда поп Прозоров возбудил темную массу. Начали бить в колокол, вызывать тревогу. Толпа народа хотела вырвать своего идола, человек тридцать вбежало в здание исполкома. Там был только член исполкома Воронин.

Они арестовали его, и один ударил его по лицу. Народ постепенно из здания вышел, и арестованный вышел вместе с ними и уговаривал толпу разойтись. Но откуда ни возьмись, толпа человек в пятнадцать кинулась к охране и начала вырывать ружья и бить кольями. Охрана, спасая себя, дала выстрел вверх, но бешеная толпа ударила одного из матросов по голове. Тогда в упор были сделаны выстрелы; из нападающих двое убиты, двое тяжело ранены и один легко. Вот что делают попы с темной массой»[125].

Да уж точно — ни убавить, ни прибавить. Одно только непонятно: какую веру исповедовали жители села Трескино?

Вот ещё одна церковная история — правда, проходящая по разряду восстаний, но если это восстание…

Летом 1918 года в селе Большой Азясь Пензенской губернии были арестованы за антисоветские действия прапорщик Иванов и его помощник Дмитрий Фокин. Иванова вскоре расстреляли, а Фокин в ноябре 1918 года вышел на свободу по амнистии и… основал секту. Назвал он её «Новый Израиль», перетянул туда нескольких монашек из ближайшего женского монастыря. И даже, как говорится в докладе члена губисполкома и губкома Пензенской губернии И. М. Беккера, образовавшаяся компания… «завела связь с Московским митрополитом Макарием. Познакомившись с ним, они имели с ним переписку и посещали его несколько раз и даже, как указывают, но еще не доказано, получили от Макария 4000 руб. на организацию своей секты…» Впрочем, Макария граждане сектанты вполне могли приплести «для крутости», с этой публики станется, тем более что к тому времени он был уже на том свете и ничего возразить не мог…

Учение секты оригинальностью не отличалось, однако действовало неотразимо: наступил предсказанный еще в Евангелии конец света, скоро будет второе пришествие. Далее по тексту доклада — такое надо цитировать:

«Они объясняют, что царь есть миропомазанник и наместник Христа Бога, а Церковь есть народ и теперь не должно быть Церкви, ибо нет царя и притом настоящая церковь и служащие в ней попы отошли от православия, неправильно толкуют Евангелия и их нужно разогнать, так как сейчас нет правды. Правда есть солнце, которое потемнело и не светит, луна есть царь, который убит, звезды — начальство, которое ввергнуто, а антихристы захватили власть в свои руки… Наша обязанность всех, верующих в Евангелие, снести Церковь, пока не будет царя, и разогнать всех антихристов с оружием в руках, дабы смести их с лица земли… должен быть избран всенародно один человек, который будет управлять всем миром, и этот избранник есть Алексей, наследник царя Николая, так как в образе Святого Михаила Архангела есть символ — две ветки и между ними буква Р…»

Смех смехом, но секта насчитывала около трех тысяч человек, и большинство — женщины, а пара тысяч фанатичных баб — страшная сила!

Что касается «второго пришествия», то тут у гражданина Фокина тоже было все схвачено. В монастыре отыскался двенадцатилетний мальчик Михаил Сурков, сирота, получивший там некоторое духовное воспитание:

«…что натолкнуло на мысль главарей-новоизраильцев указать на него как на второго пришественника, и сделали его боженькой. Взяли его к себе на воспитание как сироту. Они распустили слух, что он произошел из капельки и есть именно воспришественник. Мальчик рассказывает, когда ему раз вздумалось выйти на улицу, его окружила толпа мальчишек, мужиков и женщин и, указывая на него пальцем, кричали: „Боженек идёт, боженек“. Испугавшись этой толпы, он пустился бежать, тогда была устроена за ним погоня с криками: „Ловите боженька! Боженек убёг!“ С тех пор он потерял возможность выйти ни улицу и сидел все время в комнате, пел молитвы, читал Евангелие, что создало вокруг него еще больше духовной атмосферы, и в него с каждым днем все больше и больше верили»[126].

Кончилось все, однако, невесело. 28 февраля 1919 года сектанты решили устроить шествие к монастырю. Естественно, почин этот в то время, когда Поволжье охвачено крестьянскими восстаниями, местным властям не понравился, они арестовали главарей секты — но толпа, собравшаяся на шествие, разгромила сельсовет, освободила своих лидеров и все же двинулась к монастырю с белыми знаменами и пением «Боже, царя храни». Конечно, логичней было бы, если бы пошли в уездный город, где сидели «антихристы» — но «антихристы» и побить могут, с них станется, а монахи за стенами отсидятся и в драку не полезут.

Может быть, всё бы и прокатило, но местные коммунисты не стерпели поношения, собрались силами трех ячеек, вооружившись кто чем, и пошли разгонять толпу. Нормальный вооруженный отряд скорее всего обошелся бы без крови, парой холостых залпов, а эти так не умели. Толпу-то они разогнали, но в итоге — девять трупов, не считая раненых. Кстати, при этой «спецоперации» наблюдался редкий случай трогательного единения народа и коммунистов: местные православные жители тут же кинулись ловить и бить сектантов. Мальчик же оказался никаким не «пришественником», а вполне вменяемым парнишкой, который с удовольствием весело рассказывал историю, как его заставляли быть «боженькой».

Фокина арестовали 5 марта и 6-го, в связи с чрезвычайным положением, расстреляли без суда, исправив осеннюю ошибку чекистов. Как ни крути, но если бы его казнили еще в ходе «красного террора», девять человек остались бы живыми, не считая раненых и избитых…

И вот ещё напоследок реальный эпизод из жизни прославленного советского писателя Аркадия Гайдара. 19 марта 1922 года он был назначен начальником второго боевого участка Ачинско-Минусинского боевого района, а 10 июня снят с должности. Ничего экстраординарного он не творил, делал то же, что и все, — понемногу превышал власть, слегка мародерствовал, арестовывал, рукоприкладствовал, махал револьвером… Расстрелами особо не баловался: пять человек за три месяца — это пять частных трагедий, но для полностью озверевшей к тому времени Сибири — вообще гуманизм. Поэтому власти мудро не стали судить восемнадцатилетнего командира, виновного лишь в том, что делал то же, что и все, а потихоньку убрали его на другую работу. Но вот один эпизод его борьбы с бандитизмом совершенно очарователен.

«Голикову пришлось лично вербовать себе лазутчиков. При этом он обставлял свои действия такими устрашающими атрибутами, которые позволили Камову указать на наличие в его поведении „ненормальностей“. 19 и 27 апреля комбат по подозрению в связях с „бандой“ арестовал Ф. П. Ульчигачева и И. В. Итеменева, которые после избиения согласились стать его разведчиками. Им были выданы удостоверения, написанные на кусках материи и скрепленные кровавой печатью, и устроен побег»[127].

Ну какие там, право, «ненормальности»-то?! С одной стороны, восемнадцатилетний юнец, в голове которого сквозь революционный туман проступают прочитанные в детстве приключенческие книжки, с другой — инородцы, которым шаман если не ближе священника, то и не дальше. Таким в самый раз разговаривать на языке кровавых печатей. Думаю, Гайдар понял своих лазутчиков куда лучше, чем проверявший его товарищ из Центра…

— Запомните на будущее, юноша, — Аява ловко засунул пистолеты за пояс, — мародеров следует вешать на месте, если вы, разумеется, не желаете командовать шайкой грабителей. Сначала — мародёры, потом — все остальные, даже шпионы.

(Вера Камша. От войны до войны)

…Когда сведения о художествах всей этой публики доходили до относительно высокой власти, тех из них, кого не поднимали на вилы мужики и кто не успевал вовремя удрать от чекистов, судили, сажали и иной раз даже стреляли.

Из распоряжения НКВД Пензенскому губисполкому о расследовании произвола местных властей в Чембарском уезде. Не позднее 19 февраля 1919 г.

«Выяснилось, что в Карсаевской волости, где большинство населения в политическом отношении невежественно, совершенно отсутствует представление о Советской власти. В их глазах — Советская власть является не защитницей бедняков, а их поработительницей. Такое представление усугубляется еще тем, что часто местные власти ведут себя не как представители интересов пролетариата, а как сатрапы. Указывают целый ряд фактов, когда отдельные представители власти приходили с оружием в руках к жителям беднейших слоев, отбирали у них все необходимое, угрожали убийством, а в случае протестов подвергали порке. Конфискованное же имущество распродавали и на деньги, вырученные от них, устраивали пьяные оргии. Декреты там будто бы совершенно не исполняются… Необходимо все это проверить тщательно и осторожно… В случае подтверждения фактов виновных устранить и предать революционному беспощадному суду»[128].

Кстати, про суд — это не просто слова. Практически каждое более-менее серьёзное крестьянское выступление сопровождалось «разбором полётов» на предмет: чья именно беспредельщина это выступление спровоцировала. Иногда виновным удавалось отделаться символическим наказанием, а иногда и не удавалось.

Вот разбор деятельности продотряда на совсем низовом, уездном уровне.

Из протокола заседания Усманского уисполкома Тамбовской губернии. 23 мая 1920 г.

«Слушали: 1. Доклад т. Дурмаиова и материалы следствия о безобразиях продотряда № 4.

Постановили: 1. Предать суду губвоенревтрибунала зам. упродкомиссара Колбаско за отдание приказа об аресте уполномоченного уисполкома т. Дурманова, производившего следствие по поводу безобразий продотрядов и попустительства этим безобразиям.

2. Предать суду губвоенревтрибунала особоуполномоченного упродкома комиссара продтряда № 4 т. Карпова за распоряжения о прекращении следствия т. Дурманова,[129] отказ о предоставлении права снимать следствие с обвиняемых лиц, за отказ от арестов виновных, объявление военного положения без согласия уисполкома, нераспорядительность и попустительство грабежам и насилиям продотряда.

3. Старшего к[130]ра продотряда Линду привлечь к ответственности за уничтожение официального акта о конфискации вещей и присвоении таковых.

4. Политкома продотряда № 4 Астафьева предать суду губвоенрев трибунала за допущение битья населения шомполами, плетками, прикладами, штыками и стрельбы без всяких на то оснований.

5. Весь продотряд № 4 ввиду бесчинств, производимых последним, выражающихся в пьянстве, игре в карты, битье прикладами, шомполами, плетками ни в чем не повинных, ничем не вызванных выстрелах, предложении крестьянским женщинам о вступлении в половые сношения, отборе у местного населения белья и платья, — признать неблагонадежным, вызывающим контрреволюцию и подлежащим расформированию, о чем и просить губисполком и губвоенком. Ввиду того что данные безобразия творились большинством отряда, предать отряд в целом суду губвоенревтрибунала.

6. Просить губвоенревтрибунал выслать 3 следователей для производства следствия над деятельностью всех продотрядов уезда.

7. Предложить у военкому отдать о настоящем приказ по всем войскам и воинским частям уезда.

8. Укомпарт просит назначить 3 следователей для производства следствия в срочном порядке.

9. Увоенкому и уполитбюро предложить в срочном порядке проведение в жизнь настоящего постановления и произвести надлежащие аресты виновных»[131].

В общем, доигрались ребята — жаль, что летом двадцатого приводить их в чувство было поздновато, пожар уже разгорелся. Да и печальный опыт одного продотряда никоим образом не сказывался на стиле работы других — они ничего не поймут до тех пор, пока их не начнут убивать… да и потом тоже.

Кстати, на документе характерная пометка губпродкомиссара Гольдина: «Мне ничего не известно об этом, кроме местничества Усманского уисполкома и его постоянных тормозов и терроризирования упродкома». Типа: я не я, лошадь не моя, это все исполком воду мутит. Между тем еще чуть-чуть, и по всей губернии грохнет спровоцированное орлами товарища Гольдина колоссальное восстание…

…В апреле 1919 года в Сенгилеевском уезде Симбирской губернии прогремело дело шести бывших работников уездного ЧК, которые обвинялись, говоря современным языком, в коррупции.

Из докладной записки военного следователя (фамилия неизвестна). Апрель 1919 г.

«Работа вновь организуемой охраны милиции все время тормозилась, а в конце концов сводилась к нулю действиями как уездной, так и районными чрезвычайками. Ибо они брались за все дела и, не исполнив, напутав, бросали. Где бы ни происходили кражи, убийства уголовного характера, за следствие бралась ЧК и, продержав дело некоторое время у себя, или прекращала, или передавала дела представителям милиции, когда уже следы преступления были заметены и виновников найти не представлялось возможным…»

Может быть, это все от излишнего усердия? Не спешите…

«…В с. Новодевичье народным судом за кражу были приговорены к тюремному заключению трое граэюдан, но Сенгилеевская ЧК сделала по-своему. Она самостоятельно освободила осужденных, зная прекрасно, что эти люди с уголовным прошлым и что они приговорены именем РСФСР. Мало того, арестовала народного судью т. Ланских за то, что он не так судил, а районного начмилиции т. Светлова — что тот вызвал на этот суд обвиняемых. В с. Дворянском был арестован комиссаром ЧК Ермохиным народный судья Дабич… Просидев три дня, был отпущен без предъявления к нему обвинения. Во время ареста Ермохин глумился над ним, как будто Дабич был тяжкий убийца. В этом же селе арестован районный начмилиции Шиков. На телеграфный запрос отдела управления был отпущен без предъявления к нему обвинения…

Исполком как таковой не имел, или, вернее, не хотел приступить к устранению подобных явлений, ибо большинство членов оного с рвением занялись дележкою между собою конфискованного имущества, почему, по общему мнению, исполком и попал под влияние ЧК, так как грязные делишки при дележке заставили членов молчать. Они все прекрасно знали, что ВЧК с арестованными применяет жандармские приемы, и истязания, и избиения, но ничего не предпринимали…»[132]

После того как весной 1919 года в связи с колоссальным количеством жалоб уездные ЧК были ликвидированы, «гвардейцы революции» не оплошали. Двое самым лихих ребят, будучи один — председателем ячейки РКП(б) а другой — членом, быстренько приняли в партию всех остальных, получили большинство и начали пробиваться на теплые местечки. Председатель, некий Мач, стал зампредом исполкома, большинство остальных — народными судьями, а главарь всей шайки Блюм — начальником уездной милиции.

Весной 1919 года в Сенгилей приехала Особая комиссия ВЦИК, расследовавшая обстоятельства очередного крестьянского восстания, и, естественно, тут же узнала о художествах товарищей чекистов. Следствие было быстрым, а суд — скорым. Блюм получил высшую меру, начальник ЧК Саблин, по политической безграмотности, и Мач, по юному возрасту (20 лет), схлопотали по 10 лет принудработ. Менее виновные чекисты отделались меньшими сроками — от 3 до 6 лет.

Тюменское восстание ещё шло полным ходом, а параллельно полным же ходом шло расследование. Уже 21 февраля были подведены первые итоги. На скамью подсудимых сели 93 повстанца (к расстрелу приговорен 41 человек) и… 6 продработников (высшую меру получили пятеро, реально расстрелян один). За что казнили бандитов — понятно: это организаторы и активные участники восстания. А вот за что стреляли продработников…

Из заключительного постановления следователя революционного военного трибунала Сибири Е. И. Махалаша. 21 февраля 1921 года.

«1) Лаурис Матвей Анцевич, 29 лет, член чрезвычайной контрольно-инспекторской тройки (приговорен к ВМН и расстрелян. — Е. Я.), грубо обращался с гражданами… ругал их матерными словами… заявлял, что он уполномочен верховной властью и имеет право расстреливать, угрожал гражданам револьвером и даже ставил к стенке[133]; на вопрос, где достать хлеба неимущим, отвечал: „Вреке на самом дне“; обещанием освободить из-под ареста понудил гр. Слободенникову и жену почтальона дер. Чупино, фамилия коей не установлена, удовлетворить его грязное предложение; отдал приказ об аресте нар. судьи 12-го участка Сергеева за установление последним фактов незаконной конфискации и присвоения денег; подарил из конфискованного имущества двух ягнят гр. Марии Кашиной; требовал от нарследователя 5-го уч. освобождения милиционера А. Брагина, арестованного за присвоение при конфискации чужого имущества; арестовал, не имея на то мандата, члена Безруковского волисполкома и двух милиционеров; незаконно подверг аресту петуховского волвоенкома Уранченкова.

2) Соколов Виктор Георгиевич, 34 лет (умер в тюрьме в 1921 г. — Е. П.), бил кулаком по лицу граждан деревни Пестовой Чуртанской волости Гилева Прокопия и Носкова Александра… причем гр. Носкова распорядился даже кр-цам продотряда вывести „на расстрел“, но потом с дороги вернул его обратно; гр. Василия Шамонова также бил и угрожал револьвером; ругал граждан матерными словами…

3) Крестьянников Архип Степанович, губернский уполномоченный по проведению государственных разверсток в Петуховском районе, 30 января с. г., проезжая через село Ларихинское… приказал кр-армейцам за отказ в предоставлении им обеда избить прикладами гр. села Ларихинского Михаила Нененкова и Григория Низковских, что кр-армейцами и было исполнено; лично замахивался кулаком на гр. Нененкова, а избитых вытолкал взашей… Крестьянников грубо обращался с населением… ругал матерными словами рассыльного петуховского волисполкома Васильева.

4) Гуськов Иван Максимович, Ишимский упродкомиссар, грубо обращался с населением, говорил, что имеет право не только производить конфискации, но и расстреливать и сжигать дома… В нарушение установленных правил о снабжении арестованных пищей передал из государственного склада для арестованных продработников сахару 3 ф., масла 8 ф. и ветчины 5 ф.[134]

5) Заплетин Михаил Гаврилович, 32 лет, уполномоченный упродкомапри Викуловской продконторе, 21 декабря 1920 года оскорбил матерной бранью членов Каргалинекого волисполкома, угрожал: „Заморю всех“; оскорблял такими же словами гр. Чернякова и др.; незаконно приказал заведующему кожевенным заводом Земерову выдать ему, Заплетину, 11 штук лайки, одну простую кожу и подошвы; присвоил казённые мешки из пункта для своей тужурки; взял самовольно для себя из продконторы лично 100 яиц; заколол самовольно для своих нужд корову из государственного гурта; 21 января 21 г. в селе Викулово учинил пьянство с несколькими лицами, напившись самогонки (а что — за „распитие“ тоже судили?! — Е. П.).

6) Полякевич Станислав Александрович, 39 лет, зам. ишимского упродкомиссара, грубо обращался с населением и должностными лицами, говорил им: „Не хватит по развёрстке, тебя подвесим и пополним. Вздернем тебя на веревочке и будем тобой довешивать“; при выполнении разверстки шерсти он предлагает: „Стригите кожи, а такэюе у баб и жен своих“; всё это сопровождалось площадной бранью… в селе Голишаново Полякевич ругал предсельсовета матерными словами, бил кулаком по столу и кричал: „Заморю в тюрьме и расправляясь с вами!“; согласно заявления секретаря Малышенской организации РКП, Полякевич кричал: „Заберу твою жену и детей, конфискую имущество!“ В деревнях Шулындино, Свинино и др. Полякевич под угрозами — в частности, увеличения разверстки на то или иное лицо — требовал, чтобы его и его продотряд крестьяне кормили жареным мясом, причём для себя требовал по 150 блинов (!!! — Е. П.), что подтверждено дознанием милиции 3-го района.

Все вышеперечисленные лица имели в своем распоряжении продармейцев, и действия их, производимые иногда через тех же продармейцев и в их присутствии, разрушали дисциплину и развращали подчиненных им лиц, вызывая и в них такие же преступные действия».

Да, это не просто круто — это крутиссимо! Такого не проделывал даже Дзержинский со своими чекистами. Если говорить о конкретных правонарушениях, то почти ничто здесь не тянет на Уголовный Кодекс, а то, что тянет, влечет за собой мизерные сроки. Но Уголовного Кодекса в 1921 году еще не написали, и ревтрибунал рассудил не по закону, а по революционной совести. Действия этих людей вызвали восстание, стало быть, высшая мера, и никаких разговоров. Интересно, кого из этой шестерки он пощадил?

До тех пор, пока не была построена четко централизованная система, на местах царил беспредел. После того, как она была построена, местная власть присмирела, срываясь в штопор лишь в экстремальных ситуациях. То же самое будет при коллективизации, которая всю дорогу перехлестывала через край и всю дорогу сопровождалась судебными процессами над «перегибщиками». То же самое — при «тридцать седьмом годе», после которого постаревших, но не присмиревших «революционных мальчиков» наконец перестреляют, решив эту проблему самым простым образом[135].

Топора не знавшие купавы

Да ручьи, не помнящие губ,

Вы задеты горечью отравы:

Душным кашлем, перекличкой труб.

Там, где в громе пролетали розы,

Протянулись дымные обозы…

Над болотами, где спят чирки,

Не осока встала, а штыки…

(Эдуард Багрицкий. Фронт)

Да, народ оказался не таким, каким его видел в своих мечтах революционер. Но и революция тоже оказалась не такой, какой её видел в своих мечтах народ. Результатом столкновения этих двух прискорбных обстоятельств стала целая цепь восстаний, которая легла в основу крестьянской войны.

В отличие от схватки красных с белыми, бывшей на самом деле отечественной войной, многолетние перманентные разборки власти с «третьей силой» можно классифицировать как подлинную гражданскую войну. Ибо на сей раз её организаторы находились внутри России. Потому что без организации, конечно же, не обошлось. Не одни большевики умели работать с массами.

К лету 1918 года деревня состояла из трех социально-политических групп. Слева располагались большевистски ориентированные бедняки, замордованные беспросветной жизнью до полного бесстрашия. Справа — кулаки и зажиточная верхушка деревни, экономически связанные с рынком, а политически — с эсерами и готовые, в точном соответствии с Марксом, на любые преступления ради свободной торговли. А в середине колыхалось громадное «болото», которое смотрело на события чисто по-готтентотски, зная лишь свой сиюминутный материальный интерес. Крестьянский идеал был сформулирован еще в народовольческой прокламации: «Забрать свою землю, податей не платить и рекрутов не давать». И потому неудивительно, что, столкнувшись с реальностью новой жизни, часть деревенского населения испытала совершенно справедливую обиду. Как же так — власть народная, а податей и рекрутов требует по-старому?

Однако недовольство — не выступление, выступление — не восстание, восстание — не война. Чтобы первое переросло в четвертое, нужны достаточно мощная и грамотная политическая сила, хотя бы самая примитивная идеология и военные кадры. Как выплескивался крестьянский протест в отсутствие организующей силы? Поднимутся мужички, пошумят, побьют нескольких местных деятелей, отведут душу и успокоятся. В крайнем случае, придет отряд, даст пару выстрелов в воздух и легко всех разгонит. Иногда, впрочем, и не в воздух — тогда бежали ещё быстрее…

Феноменальная по идиотизму, но чрезвычайно показательная история произошла в селе Дубровка Кузнецкого уезда Саратовской губернии весной 1919 года. Известна она из отчета председателя Дубровского волисполкома, написанного таким специфическим слогом, что все подробности понять так и не удалось. А то, что удалось, — вот оно.

Началось все с того, что 14 марта приехали милиционеры из города, чтобы арестовать местного священника Раевского. Тот ехать отказался, а стал на колени и сказал: «Расстреляйте меня здесь!» Его начали уговаривать все же поехать (! — Е. П.), тем временем кто-то ударил в набат, собрался народ, начался долгий базар крестьян с исполкомом и милиционерами. Крестьяне уверяли, что священник стоит на платформе Советской власти, исполком засвидетельствовать это отказывался, но не потому, что это было не так, а потому, что тот сразу с милицией не поехал и в результате получился скандал.

Вечером 16 марта базар дошел до стадии мордобоя. Одного из представителей местной власти поймали, заперли в совете и, как говорится в отчете председателя Дубровского волисполкома, «там его били, точнее, оскорбляли». К милиционерам прибыло подкрепление, которое выгнали, после чего появился отряд. Отряд начал оцеплять село, предлагая гражданам разойтись, и даже дал для острастки несколько холостых залпов. Люди, не будь дураки, поняли, что стреляют холостыми, стали подходить к красноармейцам и браться за стволы. Ну те и врезали два залпа со всей дури. Результат — 14 убитых и 4 раненых. Священника все же арестовали, однако все село было уверено, что его оговорил какой-то бывший секретарь Мясников из-за коровы — а в таких случаях люди редко ошибаются. Так что дело, судя по всему, должно было кончиться ничем[136].

Хоть и называется в документах эта бредовая история восстанием, она ничего общего с оным не имеет, а просто погибли люди исключительно по дурости всех участвовавших сторон. Так бывало в отсутствие организующей силы.

Но так было далеко не везде и не всегда…

Четвёртые сутки пылают станицы,

но это, поверьте, не наша вина.

Не падайте духом, поручик Голицын,

Корнет Оболенский, налейте вина.

(Из песни)

Классическую схему серьезного крестьянского восстания образца лета 1918 года разобрала по косточкам Таисия Осипова в своей эпохальной монографии «Российское крестьянство в революции и Гражданской войне». Бывало это так…

«Восстаниям предшествовала пропагандистская обработка населения. Активными агитаторами против коммунистов выступали сельская интеллигенция, священнослужители, некоторые работники советского аппарата, особенно бывшие офицеры, служившие в военных комиссариатах. Во всех выступлениях кулаки были социальным активом.

Возбудив недовольство крестьян, агитаторы уступали место руководителям — офицерам (из помещиков, буржуазии, крестьян). Достаточно было среди голодного населения, напряженно ожидавшего нового урожая, распространить слух, что в соседнее село или волость прибыл отряд косить зеленую рожь, чтобы население приходило в возбужденное состояние. Нередко распространялись провокационные слухи о том, что начинается массовая реквизиция скота (при попытках учесть лошадей). Это вызывало массовый убой и распродажу скота крестьянами».

Чтобы понять, какое значение имели слухи, надо вообразить себе тогдашнюю деревню. Нам, поголовно грамотным, привыкшим к газетам и телевизору, а главное, имеющим навык самостоятельной оценки информации, трудновато это сделать… Но все же давайте представим: телевизора не существует, радио тоже. Газеты не доходят, а если и дойдут, толку мало: три четверти населения не умеет читать, а 90 % грамотных селян не понимают слов, которые в газетах написаны. Какое на селе главное средство массовой информации? Подсказка: докомпьютерный аналог Интернета…

Слухи гуляли самые разные. Каждое крестьянское выступление сопровождала абсолютно достоверная информация о том, что власть большевиков пала или вот-вот падет — если не в Москве, так хотя бы в нашей губернии. Грядущая национализация баб и близящийся конец света были брендовыми темами, однако попадались и более изысканные перлы народного творчества. Например, летом 1920 года в Пензенской губернии прошёл слух, что на крестьян наложена разверстка — с души по два фунта тараканов. А кто не выполнит, будут брать хлебом[137]. Вершиной же народной политической мысли может считаться родившийся на Дальнем Востоке слух, что в Хабаровске высадился царь Михаил (вариант — Николай Николаевич), который идет на Москву, чтобы сесть там на престол, а Ленина и Троцкого сделать своими министрами.

Верил ли народ этому информационному потоку? А то! Он и сейчас верит всему, чему угодно: что в канализации живут крысы-мутанты, в налоговом номере зашифровано число антихриста, новый коллайдер вызовет конец света, а свиной грипп переморит половину человечества.

Итак, прологом любых восстаний являлись агитация и распространение слухов. О том, что происходило дальше, рассказывается на примере восстания в Смоленской губернии, которое началось, когда в Холмскую и Покровскую волости Вельского уезда для реквизиции скота у прасолов[138] прибыл отряд красноармейцев во главе с работниками уездного исполкома. Первый акт последовавшего действа выглядел так:

«7 июля, в воскресенье, на базаре три красноармейца (без оружия) вели разъяснительные беседы с крестьянами о продовольственных постановлениях, необходимости сдачи хлеба в общественные амбары для помощи голодающей бедноте. Возбужденная толпа устроила над красноармейцами самосуд».

В данном случае «крестьяне» — явно не бедняки, ибо беднякам на базаре делать нечего, а по большей части торговцы и спекулянты, в крайнем случае, зажиточные середняки. Так что не удивительно, что они обиделись. Ещё чего — своим хлебом какую-то голь кормить.

Был ли самосуд эксцессом пьяных спекулянтов или провокацией? В другое время мог быть и эксцесс, но в такую случайность 7 июля 1918 года[139] я, извините, не верю. Однако если это провокация — то какова её цель?

Естественно, восставшие писаных планов не составляли, так что придется прибегнуть к логике. Убитые были не сами по себе, а принадлежали к отряду, который потери бойцов очень даже замечал и миловать за такое был не склонен, а за отрядом стояла власть. Какой могла быть реакция власти и бойцов реквизиционной команды на смерть товарищей? Ясно какой — карательная экспедиция, чтоб неповадно впредь… По понятиям военного времени, если бы они залили кровью базарную площадь или схватили и расстреляли три десятка заложников, никто бы не удивился. Так что смысл прост: спровоцировать красных на ответную жестокость, которая обрушится на головы крестьян и оттолкнет их от советской власти.

Участники же самосуда, повязанные кровью, были очень заинтересованы в том, чтобы распространить ответственность на всех жителей уезда.

Акт второй.

«По волостям был пущен провокационный слух, что если крестьяне не ссыпят хлеб в общественные амбары, красноармейцы будут косить зеленую рожь и отбирать скот не только у прасолов, но it у всех крестьян. Возмущенные крестьяне арестовали прибывших с реквизиционным отрядом работников уездного и областного исполкомов… 9 красноармейцев были подвергнуты самосуду и избиению».

Акт третий.

«По соседним волостям были посланы агитаторы, распускавшие слухи о свержении Советской власти в Москве, Смоленске и призывавшие идти ликвидировать уездный Совет. Восстание стало быстро набирать силу, как только из Москвы были получены известия о выступлении левых эсеров… Уже 9 июля в уезде был создан военно-революционный штаб повстанцев 11 волостей, который возглавили левые эсеры, приехавшие с V Всероссийского съезда Советов. Военной подготовкой восстания руководили бывшие офицеры — полковник Коробанов и прапорщик Воронин. 11 июля штаб мятежников объявил мобилизацию населения от 16 до 60 лет. У восставших имелось до 2 тыс. винтовок и 3 пулемёта. В движении приняли участие 8 тыс. крестьян. Лозунги восстания („Долой Советскую власть“, „Да здравствует Учредительное собрание“) характерны для правых эсеров, но левые эсеры Вельского уезда приняли их».

Как видим, начатое с дел сугубо крестьянских, восстание очень быстро сбилось в сторону политики, а во главе материализовались эсеры — что позволяет поставить его в ряд прочих эсеровских провокаций этих дней и полностью исключить тот вариант, что самосуд над красноармейцами был стихийным.

Четвёртый акт носит все признаки «крестьянской войны»:

«Посланные на подавление восстания отряды уездного исполкома и ЧК были разбиты. Попавших в плен коммунистов, советских работников и красноармейцев крестьяне жестоко пытали. Раненых закапывали в землю, затаптывали в болоте».

Этот момент восстания выглядит странным. Во-первых, до сих пор у крестьян не наблюдалось изуверской жестокости. Избить до смерти или подстрелить могли, это да, — но чтобы пытать пленных и закапывать раненых живыми в землю? Такие вещи по определению не могли получить поддержки в русском сельском обществе, которое было традиционным и, кто бы что ни говорил, достаточно христианским, а могли лишь оттолкнуть массы от повстанцев. Даже с учетом того, что люди, у которых отбирают собственность, способны пойти на многие преступления, — мало кто из хитрых деревенских дипломатов рискнет так откровенно выступить против мнения общества. Через полгода, когда начнется продразверстка, озвереют все, но летом восемнадцатого — рано!

Впрочем, можно предположить, что и эти расправы устраивались со специальной целью обозлить большевиков, заставить их видеть в любом крестьянине врага и ужесточить карательные меры. Простая и действенная провокация, а исполнителей среди шатающихся по России озверевших отморозков найти нетрудно.

Второй вопрос: откуда у них вообще взялись пленные красноармейцы? Восставшие мужицкие массы были к боям категорически не способны и при первых же выстрелах разбегались — это характерный признак подлинных крестьянских восстаний. Сплошь и рядом в рассказах о том времени встречаешь истории, как один решительный человек, вооруженный револьвером, отбивался или уходил от целой толпы. То, что повстанцы сумели разбить вооруженные отряды, показывает, что внутри стихии пряталось хорошо организованное и обстрелянное боевое ядро. (По-видимому, это и был тот контингент, который имел 2 тысячи винтовок.)

Сами собой боеспособные отряды не возникнут, их надо создавать и обучать — впрочем, среди организаторов восстания достаточно офицеров. Другой вариант — они могли прийти с той стороны фронта, тем более что фронта как такового и не было, а просто гонялись друг за другом разрозненные отряды…

…Закончилось все появлением войск. Но если кто думает, что повстанцы героически сражались с красными частями — то ничего подобного. Едва красные подошли, как руководители скрылись, мужики разбежались по деревням и восстание самоликвидировалось. Разве что скотину увели — интересно, куда ее в конце концов пригнали? На Волгу?

Пардон, если это народное восстание — то что тогда такое спецоперация?

Подавление восстания тоже любопытно. Если и был расчет на жестокие карательные походы, то он не оправдался. Большевики за двадцать лет изощренной политической борьбы прошли огромную школу провокаций. Красные не стали устраивать карательных экспедиций с массовыми расстрелами, а исходя из вопроса: «кому выгодно?» объявили восстание кулацким и провели обычное чекистское расследование, в котором им активно помогала беднота. Меры были приняты соответствующие. Групповые карательные действия ограничились контрибуцией, наложенной на восставшие волости, — ее должны были выплатить кулаки. У них же конфисковали хлеб. Прошли и перевыборы Советов. Что же касается собственно следствия, то Западная областная ЧК приговорила к расстрелу всего десять человек, из которых шесть — помещики, финансировавшие подготовку восстания и участвовавшие в нем. Кроме них были расстреляны присяжный поверенный и священник, последний, цитирую в точности: «в ходе Вельского восстания живыми закапывал в землю раненых красноармейцев».

Как видим, для основной крестьянской массы восстание закончилось ничем. Контрибуцию брали с кулаков и помещиков, хлеб конфисковывали у них же. Учитывая личности казненных, едва ли народ сильно по ним скорбел. Разве что священник… интересно, а как отнеслась паства к тому факту, что ее пастырь участвовал в изуверской казни… Даже если «всего лишь» благословлял — то, по понятиям того времени, все равно участвовал…

Впрочем, боюсь, что православные наши мне не поверят — общеизвестно ведь, что казнили священников исключительно за веру, а не за участие в мятежах.

Одновременно с вышеописанным восстанием в Смоленской губернии вспыхнуло ещё одно — в Поречском уезде. Тоже убийства красноармейцев, жестокая смерть советского активиста. Организаторы восстания — некие братья Жигаловы, офицеры.

Старорусский уезд Новгородской губернии. Численность участников восстания — около 3 тысяч человек. Организатор — правый эсер кулак Терешенко, военные руководители — офицеры. Те же лозунги: долой советскую власть, даешь Учредительное собрание. Все эти выступления однотипны, как штампованные пепельницы.

Новую власть всячески провоцировали на террор. За июль — август 1918 года на контролируемой Советами территории было уничтожено 4480, а до конца года — 10 490 партийных и советских работников (при том, что количество расстрелянных по ходу знаменитой, постоянно упоминаемой операции «красный террор», согласно максимальной из существующих оценок (не считая Мельгунова) — всего около 8 тысяч). Кроме того, были убиты 4,5 тысячи бойцов продотрядов и 5 тыс. сотрудников ЧК и бойцов чекистских отрядов. Однако власть тогда до террора еще не дозрела (с центральной этого не случится никогда, а местная дойдёт до кондиции через несколько месяцев).

В прифронтовых губерниях, кроме убийств, отряды повстанцев занимались и диверсионной работой — ломали железнодорожное полотно, нарушали связь, наносили даже удары с тыла по частям Красной Армии. Что ещё раз доказывает, что эти восстания не имели отношения к крестьянской войне, а явно поднимались в ходе левоэсеровского мятежа.

И в дальнейшем товарищи эсеры и господа офицеры будут присутствовать в качестве организующей силы в крестьянских войнах, пользуясь любой возможностью навредить ненавистной власти.

— Да, — подтвердил Роббер, — мне такие люди попадались.

— Мой вам совет — не оставляйте их за спиной ни на войне, ни тем более во времена, которые по недомыслию называют мирными.

(Вера Камша. Зимний излом.)

«Третьей силой» в Гражданской войне называют поднявшееся против большевиков крестьянство. Что, право же, несправедливо — ведь крестьянства как такового не существовало. Деревенские низы были за красных, кто-то из верхушки, наверное, за белых, середина якшалась с зелеными, и все стороны Гражданской войны старательно тянули к себе деревенское «болото» — как агитацией, так и мобилизациями.

Так что, думаю, справедливо будет назвать «третьей силой» не самих повстанцев, а тех, кто сбивал их вместе, организаторов и вожаков. Эти люди были грамотными, а нередко и образованными, умели агитировать и организовывать военные действия. Что они хотели? Чего добивались?

Ну, первыми, конечно же, надо вспомнить верхушку села — хлеботорговцев, кулаков и зажиточных середняков, рвавшихся к вольным ценам. Например, на Урале в начале 1918 года за пуд зерна требовали пуд кровельного железа — как не стремиться вернуть такие славные времена! Но об этом уже и говорить надоело. А еще в большинстве серьезных восстаний почти всегда обнаруживаются эсеры и офицеры.

Из прежних, советских времен мы вынесли два заблуждения: что офицеры тех времен были если не дворянами, то хотя бы происходили из образованной городской буржуазии, и что эсеры — экстремистская тусовка, не способная на серьёзные дела.

На самом же деле господа офицеры образца 1918 года были не Голицыны и Оболенские, а всё больше Ивановы да Сидоровы. Все эти подпоручики и прапорщики, обнаруживавшиеся в недрах крестьянских восстаний, — вовсе не вчерашние выпускники военных училищ, а выслужившиеся из вольноопределяющихся или нижних чинов фронтовики, вернувшиеся после войны по своим деревням, дети помещиков, кулаков, торговцев, интеллигенции, крестьян, что побогаче. Не меньше 20 % офицеров старой армии так и не примкнули ни к белым, ни к красным — но ведь куда-то же они делись?! Плюс к тому значительное количество оказавшихся у красных офицеров либо очень быстро сменили цвет, либо изначально пошли на службу к Советам с целью легализоваться и в нужный момент выступить против, благо советская власть испытывала чудовищную нехватку специалистов и брала кого угодно. А после поражения белых армий далеко не все офицеры отступали до моря и эвакуировались — многие, наоборот, уходили вглубь страны.

И летом — осенью 1918-го, и в Поволжье в 1919-м, и в Тюмени, и в Тамбове — во всех сколько-нибудь успешных восстаниях руководство повстанцев состояло большей частью из офицеров. В некоторых случаях удавалось из разрозненной крестьянской толпы достаточно быстро сбить какое-никакое войско и даже вести успешные боевые действия против красных отрядов — до тех пор, пока за повстанцев не брались всерьез. Конечно, Красная Армия того времени была наполовину ордой — но восставшие крестьяне являлись ордой на все сто процентов, так что имеющейся небольшой регулярности хватало РККА для победы.

Впрочем, советским источникам сейчас верить не модно, а антисоветские стараются представить крестьянские восстания как чисто народные, отрицая участие в них эсеров и замалчивая роль офицеров. Но по причине отсутствия единого руководящего идеологического органа господа антисоветчики не сговариваются, и в эти стыки просачивается весьма любопытная информация.

В 2004 году в издательстве «Посев» вышла книга Б. Сенникова «Тамбовское восстание 1918–1921 гг. и раскрестьянивание России 1929–1930 гг.» Автор её — антисоветчик убежденный, чем и ценен. Но его рассказ о начале Тамбовского восстания (точнее, предельном обострении оного) получился даже более «красным», чем официальная большевистская версия.

«В начале 1920 года Белое движение терпит неудачу, Добровольческая и Донская армии с боями отступают, преданные своими союзниками, к Черному морю, к Новороссийску и Крыму. На Дону и в Воронежской губернии еще остаются сражающиеся части белых армий. Они пробиваются в охваченную восстанием Тамбовскую губернию на соединение с ее партизанами, управляемыми Союзом трудового крестьянства, которые, как и белые, борются за единую и неделимую Россию и за Учредительное собрание. 5000 донских казаков в Тамбовскую губернию приводит с собою хорунжий П. И. Матарыкии и еще столько же казаков приводит с Хопра вахмистр И. С Колесников. Сюда также с боями прорываются и более мелкие группы офицеров, солдат и казаков белых армий. Они тогда оказали большую и существенную помощь движению тамбовских крестьян…

Чтобы организовать дальнейший ход крестьянской войны, 14 июня 1920 года группа белых офицеров в количестве 33 человек встречается с 67 лидерами разрозненных партизанских отрядов и народных дружин („совещание ста“). Эта историческая встреча произошла в деревне Синие Кусты Тологуловской волости Борисоглебского уезда Тамбовской губернии. На этом совещании было принято решение свести все антикоммунистические силы крестьян, казаков, офицеров и жителей Тамбовской губернии, а также партизан-повстанцев в две хорошо организованные армии… С этого момента восстание переходит в хорошо организованную фазу».

Кто же спорит, что энтээсовское издательство «Посев» — перший сказочник среди всех, издающих книжки по истории России. Его задача — поднять престиж белой эмиграции, и ради этого авторы «Посева» вполне могут найти белогвардейцев там, где их сроду не бывало. Но как раз в Тамбове и в это время они могли оказаться. Конечно, не пять тысяч, но какие-нибудь группы окруженцев человек по пятьдесят, а то и по паре сотен вполне способны были додуматься до того, чтобы повернуть не к морю, а в красный тыл, охваченный перманентными крестьянскими беспорядками. Впрочем, белое командование могло и послать их туда — точно так же, как во время Великой Отечественной войны организаторы с нашей стороны фронта ставили в немецком тылу партизанское движение.

Да и сравнительно хорошую организацию Тюменского восстания тоже можно объяснить тем, что с разгромом Колчака но красным тылам болталось немалое количество белых офицеров. Нижние чины легко переходили из одной армии в другую, однако для командного состава такой путь был затруднён[140]. Зато за неимением белой они легко вписывались в «зеленую» армию. Это не говоря о тех офицерах, которые с самого начала сидели по поместьям и хуторам.

Эсеры тоже совсем не жалкая кучка людей с кашей в головах. Исторически это партия, имевшая: а) традиции террора и б) мощнейшие позиции в деревне, причем у нее было много членов среди сельской интеллигенции, мелкой деревенской буржуазии и офицеров-фронтовиков. Численность её с трудом поддается установлению. С одной стороны, летом 1917 года туда вступали коллективно, деревнями и уездами, с другой — после лета 1918 года членство могло не оформляться вовсе. После того, как большевики приватизировали их аграрную программу, оставшиеся ошметки эсеровских воззрений действительно приняли вид винегрета. Жестокая обида на ленинцев и привычка к оппозиционности привела к тому, что эсеры выступали против большевиков практически по всем вопросам, и в первую очередь по вопросу политики по отношению к крестьянам. Оппозиции всегда проще — она может критиковать, не предлагая альтернативных решений или предлагая чисто популистские, вроде свободной торговли — отвечать-то ведь ни за что не надо!

Правые эсеры разругались с большевиками еще в октябре семнадцатого, а левые вступили с ними в коалицию. Попытка запрячь представителей этой партии в работу к ощутимым экономическим результатам не привела, зато наводнила советские учреждения огромным количеством саботажников, которые в меру сил и возможностей работали на грядущее антибольшевистское восстание. Ой, не просто так летом 1918 года инструкции НКВД прямо запрещали избирать в комбеды представителей сельской интеллигенции!

Правые эсеры к тому времени уже давно и прочно крутили любовь с союзниками. По весьма любопытному совпадению в мае 1918 года, аккурат за неделю до мятежа чехословацкого корпуса, VIII Совет их партии официально взял курс на вооруженное свержение существующей власти, в то время как ЦК вовсю вел переговоры с союзниками о подготовке оного выступления. Левые подтянулись немного позднее, но трогательное единство целей и лозунгов заставляет предположить, что не таким уж глубоким было разделение этой партии.

Летом 1918 года партия раскололась и поляризовалась. Тс, кому новый курс был не по нраву, уходили к большевикам, оставшиеся занимали резко антибольшевистскую позицию. Эсеровские центральные структуры не могли полноценно контролировать низовые ячейки, разбросанные по уездным городкам и деревням России, но партия и не нуждалась в оргработе. Что делать, она знала и так. Эсеры опознаются по лозунгам Учредительного Собрания в начале Гражданской войны и прямого народовластия — в конце.

Сейчас возобладала та точка зрения, что большевистская власть, не понимая, что против нее поднялась крестьянская Россия, валит вину за восстания на старых врагов — партию эсеров.

Кто же спорит, что никому не под силу организовать народное восстание. Но когда есть к тому объективные причины, не так трудно подхватить стихийный протест и оформить его в восстание, а потом и в войну. Для этого достаточно минимального умения работать с массами, организаторских способностей и некоторой военной подготовки. С военной составляющей все ясно, а вот кто стоит за крестьянской войной политически и организационно — думаю, большевикам на месте было виднее. ЧК работали очень неплохо.

Из доклада председателя Тюменской губЧК П. И. Студитова. 5 апреля 1921 г.

«Цель эсеров — создание „третьей силы“ и подготовить ее к борьбе с советской властью. Их расчеты были больше чем верны, ибо они били крестьянство по их больным шкурным и собственническим нервам. Тем более кулачество, безусловно, скоро это могло усвоить. На помощь эсерам явились уже все спутники контрреволюции.

Эту политику упорно продолжали строить, несмотря на исторические удары, которые им пришлось принять за все время классовой борьбы. Это существо оказалось живучим (что кошка). Просматривая материалы о работе эсеров, для характеристики молено привести выдержку из протокола заседания ЦК эсеров от 11 мая 1920 года „Об организации крестьян“. Постановили: „Ввиду повсеместно наблюдаемого движения к организациям беспартийного крестьянства в союзы опубликовать по этому поводу особые циркулярные письма с предложением партийным организациям взять на себя инициативу в этом движении и установить точные рамки деятельности нового объединения так, чтобы последнее не могло являться конкурировавшим с партией“.

…

Причиной восстания послужила подготовка крестьян эсерами и другими контрреволюционными группами, поскольку уже видно, что в процессе развития восстания на поверхность стали выплывать эсеровские деятели со свои излюбленным коньком „народовластия“. Предлогом к восстанию использовали благоприятную почву, созданную продработой…»[141]

Эсеры были популистами с самого начала, что прекрасно видно хотя бы из Декрета о земле, составленного по общинным наказам. В дальнейшем они и не подумали изменить почерк. Вот, например, программа Союза трудового крестьянства, плод политического творчества тамбовских повстанцев.

Программа Союза трудового крестьянства. Декабрь 1920 г.

«Союз трудового крестьянства своей первой задачей ставит свержение власти коммунистов-большевиков, доведших страну до нищеты, гибели и позора; для уничтожения этой ненавистной власти и ее порядка. Союз, организуя добровольческие партизанские отряды, ведет вооруженную борьбу, преследуя нижеследующие цели:

1. Политическое равенство всех граждан, не разделяя на классы (Кому выгодно? Ясно кому: тем, кто по советской конституции относился к „лишенным“ и „угнетенным“: кулакам, торговцам и т. п. — Е. П.).

2. Прекращение гражданской войны и установление мирной жизни (от этого и большевики бы не отказались — но как? Если сдаться — не будет равенства, если не сдаться, противник не согласится. — Е. П.)

3. Всемерное содействие установлению прочного мира со всеми иностранными державами (вопрос: на каких условиях? Если не на условиях иностранных держав, они не согласятся. Если на их условиях, этим пунктом можно и ограничиться, дальнейшее управление — не наша забота. — Е. П.).

4. Созыв Учредительного Собрания по принципу равного всеобщего прямого и тайного голосования, не предрешая его воли в выборе установления политического строя, с сохранением права за избирателями отзыва представителей, не выполняющих воли народа (спасибо, мы знаем, что такое избирательные технологии. Даже при грамотном на селении — а уж при неграмотном-то! — Е. П.).

5. Впредь, до созыва Учредительного Собрания, установление временной власти на местах и в центре на выборных началах союзами и партиями, участвовавшими в борьбе с коммунистами (а куда денут половину населения, которая сочувствует коммунистам? Зачистят для обеспечения демократии при равных, прямых и тайных выборах? — Е. П.).

6. Свобода слова, печати, совести, союзов и собраний (было, знаем, ни у кого ничего путного из этого еще не получилось. — Е. П.).

7. Проведение в жизнь закона о социализации земли в полном его объёме, принятого и утвержденного бывшим Учредительным собранием (Ой! — Е. П.).

8. Удовлетворение предметами первой необходимости, в первую очередь продовольствием, населения города и деревни через кооперативы. (Насчёт удовлетворения ясно, а брать их откуда? — Е. П.).

9. Регулирование цен на труд и продукты производства фабрик и заводов, находящихся в ведении государства (как покажут дальнейшие события, замечательный канал перекачки госбюджета в карманы спекулянтов. — Е. П.).

10. Частичная денационализация фабрик и заводов; крупная промышленность, каменноугольная и металлургическая должны находиться в руках государства. (А кому отдавать? Прежним хозяевам или лидерам СТК? — Е. П.).

11. Рабочий контроль и государственный надзор над производством (а большевики, собственно, что делали? — Е. П.).

12. Допущение русского и иностранного капитала для восстановления хозяйственной и экономической жизни страны. (Было, знаем, проходили в 90-е. Результаты комментировать надо? — Е. П.).

13. Немедленное восстановление политических и торгово-экономических сношений с иностранными державами (См. п. 3. — Е. П.).

14. Свободное самоопределение народностей, населяющих бывшую Российскую империю (Комментировать надо? — Е. П.).

15. Открытие широкого государственного кредита для восстановления мелких сельских хозяйств (Берите, берите! Мы себе ещё нарисуем[142]! — Е. П.).

16. Свободное производство кустарной промышленности (а как на счёт платежеспособного спроса? — Е. П.).

17. Свободное преподавание в школе и обязательное всеобщее обучение грамоте (Российская империя на этом обломалась, но СТК непременно выполнит! — Е. П.).

18. Организованные и действующие ныне партизанские добровольческие отряды не должны быть распускаемы до созыва Учредительного Собрания и разрешения им вопроса о постоянной армии. (Ещё бы! А то вдруг работать заставят! — Е. П.)».

Очень милая программа, право, если бы не один пустячок: в данных конкретных условиях абсолютно нереализуемая. Попытка ее реализовать на первом этапе вызвала бы полный хаос в экономике, на втором — всеобщую войну за выживание, на третьем… впрочем, уже не важно. Однако кто из крестьян был настолько политически грамотен, чтобы это понять? А выглядела программа вполне гламурно, отражая все чаяния всех без исключения масс. Не хватало только раздачи гражданам ваучеров ценою в две «Волги»… впрочем, это уже из другой аферы.

Тем не менее, будучи маниловыми суперплюс в лозунгах, на практике эсеры были весьма… практичны. Обратите внимание на единственный конкретный момент программы: снабжение товарами именно через кооперативы, а не как-либо иначе. Естественно, ведь кооперацию держали эсеры. Можно понять их озлобление на большевистскую продразверстку: лишили, гады, такой кормушки!

Сейчас эти действия кажутся странными — чего они добивались, на что рассчитывали? Эсеры всегда были хорошими террористами, но никудышными управленцами. Бездарность их министров во Временном правительстве была вполне на уровне остального правительства, с законом о социализации земли они тоже намудрили, да и всё остальное… Привычка российских социалистов плодить неудобоисполнимые программы также никуда не делась.

Так чего же они всё-таки добивались?

Нам, вооружённым мощным послезнанием, понять это трудно. Мы знаем главное: большевики удержались. А тогда было еще совершенно непонятно, какая власть появится в итоге на необъятной и очень плохо управляемой территории Советской России. И будущее у партии эсеров могло быть совершенно разным. Например, образование на месте Сибири, Поволжья и еще некоторых регионов отдельных государств (естественно, под эсеровским руководством) — то, что не состоялось в 1918 году. Как хозяйственники эсеры всегда были потрясающе бездарны, и их держава очень скоро стала бы чьим-нибудь трофеем — вот только уже не нашим. И без того желающих хватало, особенно на Сибирь.

Есть и ещё варианты. Например, пойти на переговоры с правительством, вытребовать себе легальный статус и затем контролировать зажиточную часть деревни — то есть хлеб. Надо ли объяснять, что это такое — когда производство продовольствия в государстве контролирует оппозиционная и очень несговорчивая партия? Хлебом власть шантажировали бы постоянно, не давая возможности провести «антикрестьянские» законы. А это значит, что коллективизацию уничтожили бы в зародыше, индустриализация бы тоже не состоялась, все ресурсы страны были бы направлены на удовлетворение аппетитов хлеботорговцев. Что потом? А что бывает с очень большой и очень слабой страной?

Наконец, возможно, они не добивались ничего, а просто действовали сообразно свойственному русской интеллигенции инстинкту разрушения власти и порядка. Любой власти и любого порядка — именно так оная прослойка показала себя в «перестройку». Ничего личного, господа, только чистый порыв терминатора…

После усмирения восстаний те эсеры, которых не выловили, куда-то делись. Куда — неизвестно, но судя по тому, как проходила коллективизация, ушли они недалеко…

Итак, вот она, «третья сила» — связка из кулаков, эсеров и офицеров, притягивавшая к себе, с одной стороны, более крупную буржуазию и кадетов, с другой — недовольных разверсткой крестьян-середняков и частично бедняков. Та сила, что противостояла большевикам в подлинной гражданской войне, разразившейся на российских просторах и тесно увязанной с «большой» Гражданской войной (той, которая на самом деле отечественная). А в реальности какая из них больше — это ещё вопрос…

Наотмашь хруст топора

и навзничь — четыре ножа,

в мёртвую глотку

сыпали горстью зерна.

(Владимир Луговской. Пепел)

В марте 1919 года, с новым витком хлебозаготовок, проводившихся уже по принципу продразверстки, а значит, с повышенным количеством злоупотреблений — в связи с твердым заданием трясли и середняков, и даже бедняков, — деревня буквально взорвалась. За первые полгода 1919-го восстания произошли в 124 уездах. За это время местная власть окончательно оборзела, почувствовав себя полноправными хозяевами на местах, а крестьяне озверели.

«Восстанием» в то время называли все что угодно — от толпы, после очередной пьяной выходки местного предисполкома разгромившей сельсовет, до локальной войны с массовыми убийствами, захватывавшей десятки уездов. Что касается первых — тут все ясно. Более того, ощущение такое, что эти «восстания» часто вспыхивали с одной целью: привлечь внимание вышестоящей власти. Ибо после выступления проводилось следствие, в результате которого доставалось не только и даже не столько участникам, сколько спровоцировавшим их деятелям.

Однако если крестьяне и «третья сила» находили друг друга — поднимались настоящие войны. Все они, в общем-то, различаются лишь количественно: по величине, по грамотности действий, по степени озверения. Чем богаче губерния, уезд, волость, тем более сильной и жестокой является война, но основные закономерности одни и те же.

В 1919 году Поволжье охватило колоссальное восстание — бунтовали, по разным данным, от 100 до 150 тысяч крестьян. К тому времени тема Учредительного Собрания потеряла свою остроту. Население стояло за советскую власть, и лидерам приходилось подстраиваться. Лозунги повстанцев стали иными, в первую очередь против «коммунистов»: «Да здравствует советская власть на платформе Октябрьской революции!» «Долой коммунистов и коммуну!» «Долой жидов!» К восставшим начала присоединяться армия — ив Поволжье, и на Дону полки, сформированные из мобилизованных, переходили на сторону повстанцев.

К лету пожар стал почти сплошным. Только в трёх губерниях аграрного центра произошло 238 восстаний. Крестьянская война в Тамбовской, Воронежской и Саратовской губерниях создала угрозу фронту.

Первые восстания — да, они были организованы. Но в ситуации, когда бунтуют все, организаторы уже не требуются. Какая-нибудь волость избирает антисоветское выступление способом разрешения конфликта, который в другое время, может статься, и мордобоя бы не стоил, просто потому, что так делают все. А в ситуации, когда противников у власти больше, чем сторонников, финансовая (или материальная) поддержка обеспечена[143], по дворам сидит уйма бывших солдат и унтеров, а кое-где и офицеров, а по лесам шляются банды дезертиров, выступление очень быстро получает вожаков, вооруженную силу, какие-нибудь знамена и лозунги. Посланцы с той стороны фронта в повстанческих штабах тоже сидели — но этих господ программы и лозунги интересовали мало. Им важно было разгромить красных, а с идеологией можно разобраться и потом, пулеметы найдутся.

Недавно я раскопала в Интернете замечательное описание повстанческого знамени, захваченного 13 января 1921 года в селе Погорельском Барнаульского уезда. Сверху вниз оно бело-черно-коричневое, и на каждой полосе — своя надпись: «За Учредительное Собрание!» «За мать-анархию!» и «За чистую советскую власть без коммунистов!» Объяснение появлению столь роскошного сочетания взаимоисключающих лозунгов только одно: вместо того чтобы до хрипоты спорить о программе, организаторы восстания выбрали вариант, не обижающий никого. Как понимали данную программу алтайские крестьяне, скрыто египетской тьмой.

Лозунги тоже представляли собой поэтическую картину мира, вылепленную из каши в головах. Классический «Да здравствует Учредительное Собрание и свободная торговля!» говорит о присутствии в рядах повстанцев эсеров. «За Советы без коммунистов!», «Да здравствуют Советы, долой коммуну!» — о том же самом, только левее. «За веру христианскую и ислам!» — тоже понятно, хотя и несколько неожиданно. А о чём свидетельствуют следующие призывы: «Да здравствует свобода, равенство, братство и любовь!» (а еще говорят, что хиппи появились в Америке); «Да здравствует Красная Армия! Бей коммунистов, долой Троцкого! Да здравствует Ленин и Учредительное Собрание!»? Замечательно откровенны были сибиряки, выкинувшие лозунг: «Разрешена гонка самогонки!» Вскоре повстанцы дозрели и до программ. Они обычно бывали короче, чем тамбовская, но крестьянское самоуправление и свободную торговлю содержали все.

Однако у повстанцев слова расходились с делами еще в большей степени, чем у большевиков. Все вожаки всех крестьянских армий и партизанских отрядов, едва доходило до практического применения мужицкого идеала насчет «податей не платить, рекрутов не давать!», почему-то становились удивительно похожими на своих противников. Их можно понять — «народным армиям» тоже надо набирать личный состав и чем-то кормиться.

Вот перед нами один из документов «крестьянской войны».

«Приказ № 1 по территории народной повстанческой армии. Деревня Кузнецово. 1 августа 1920 г.

На территории, освобожденной повстанческими войсками от коммуны, населению возвращается вся полнота гражданской свободы. Всем, кто идет под знаменем народной повстанческой армии, объявляется действительное равенство перед законом, свобода слова, собраний, передвижения, занятий. Труд, промыслы, торговля, собственность каждого объявляются неприкосновенными. Ввиду исключительности военного времени повстанческой армии временно предоставляется право реквизиции всего, что нужно для армии, с выдачей в уплату реквизиционных квитанций, по которым впоследствии, по установлению государственного порядка, будет выплачена сполна действительная стоимость взятого по курсу. Да здравствует настоящая, не коммунистическая свобода! Командующий Шишкин»[144].

Комментировать надо?

Забавно смотреть, как выкручиваются апологеты белого и зеленого движений, когда доходит до поведения их подзащитных по отношению к местному населению. Самый ходовой прием здесь, конечно, следующий: объяснять мобилизации и реквизиции жестокой военной необходимостью. С этим, пардон, никто не спорит — такая необходимость была, но почему же она была только у белых и зелёных?

Встречаются и более эксклюзивные варианты. Самым роскошным образом отличился господин Сенников, который, глядя прямо в душу невинными голубыми глазами, заявляет:

«Новый начальник Тамбовского ГубЧКМ. Д. Антонов-Герман сходу начал активизировать работу своего аппарата. По его предложению были созданы подвижные подразделения ГубЧК с целью проникновения на территорию губернии, контролируемую Союзом трудового крестьянства. В их задачу входили такие акции, как расправа над крестьянами. Это надлежало производить под видом партизан. Тамбовские чекисты всерьез намеревались расколоть народное движение и подорвать силу повстанцев. Проникая небольшими группами на свободную территорию губернии и выдавая себя за повстанцев, они отнимали у крестьян лошадей, коров, овец, а также продовольствие, при этом совершая всевозможные бесчинства».

Самому-то автору не смешно? Он что, всерьез полагает, что повстанцы фураж и продовольствие покупали на базаре, а злые чекисты, притворяясь антоновцами, грабили крестьян? На пике восстания численность «народных армий» Тамбовской губернии составляла десятки тысяч человек — неужели вся эта орда кормилась добровольными пожертвованиями?

Другая проблема — соотношение зверств одной и другой стороны. Сведения о злоупотреблениях красных в ныне выходящих сборниках документов собраны тщательнейшим образом и в большом количестве. А поведение их противников… ну, не замалчивается… скажем так: упоминается. Если очень старательно искать, кое-что можно найти, а кое о чем догадаться.

Вот восстание марта 1919 года в Поволжье, впоследствии названное «чапанной войной». Штаб повстанцев в обращении к гражданам пишет:

«Население сел и деревень в корне протестует против убийств обезоруженных коммунистов и вообще против бесцельного кровопролития».

Но если население, у которого забирают хлеб и сыновей в армию, протестует против того, чтобы убивали обидчиков — то кто тогда их убивает? Получается, что повстанцы — не из населения?

В отчёте симбирского губисполкома в НКВД говорится немного по-другому:

«Восстание отличается жестокостями: у попавших к ним отрезываются уши, носы и губы, отрубаются руки и пальцы».

В отчёте карсунского уисполкома Симбирской губернии в НКВД пишут:

«За время мятежа с 15 по 20 марта пало жертвами до 25 человек коммунистов карсунской организации, не считая погибших из местных ячеек… Расправа с коммунистами была жестокая и, если можно так выразиться, зверская. Ни одного коммуниста нет, чтобы он был убит одной пулей. Из видимых признаков на трупах явствует, что их большею частью убивали тупым орудием в виде дубин, кольев и других предметов крестьянского обихода, как, например, вил, топоров и пр. Мало того, трупы спускались в реки под лёд».

Вот еще одно свидетельство — автобиографическая повесть писателя Леонида Пантелеева, которого угораздило оказаться в самом эпицентре так называемого «вилочного» восстания. Когда хоронили погибших красных добровольцев, Ленька пошел искать тело своего друга.

«На той же площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли подводы с гробами… Он поборол в себе страх и ещё раз пошёл искать Юрку. Вместе с ним разыскивали своих мужей, сыновей и братьев несколько женщин. Женщины подняли крышку первого гроба. Ленька заглянул туда и отшатнулся. Вместо мертвого человека, покойника он увидел груду посиневших человеческих ног, рук и отдельных пальцев»[145].

Артиллерии у «вилочников» не было. Что же, в таком случае, проделали с погибшими?

В Сибири не только не отставали, но и опережали, пожалуй. Там и народ более крутой, и с подчинением власти всегда было не очень, а колчаковская армия, по масштабу зверств действительно являвшаяся чемпионом среди белого воинства, приучила народ к жестокости.

Из доклада председателя Тюменской губЧК П. И. Студитова. 5 апреля 1921 г.

«Бандиты вслед за арестом коммунистов тотчас занялись арестами беспартийных и вообще всех лиц, сочувствующих советской власти. Начались массовые расстрелы, зверства и т. д.

В Ингалинской волости один убит, уведено в тыл (уводились с целью расстрела) 15 коммунистов, 40 беспартийных, 18 человек красноармейцев. В Суерской волости арестовано и уведено в тыл коммунистов — 14, беспартийных — 36. В Коркинской волости уведено в тыл коммунистов — 11 человек, беспартийных — 40 человек[146]. Все уведенные в тыл арестованные, ради сохранения патронов, замучиваются. Из 33 человек, уведенных из Красногорской волости, возвратился один, у которого оказалось до 50 ран. В Суерской волости арестованных били, морили голодом, держали в холодных помещениях, снимая при этом белье и обувь.

Не осталось ни одного коммуниста в Архангельской и Красногорской волости — целиком вырезаны. В районе Красногорской волости расстреляно около 50 человек. Вырезана Красновская коммуна в селе Спасском Шатровской волости. Выкалывались глаза арестованным и таким образом отпускались. В гор. Ялуторовск 6 марта привезено 30 трупов замученных, найденных в районе Бешкильской волости. Многим отрезали уши и носы, на телах следы от вонзаемых в них пик. Все тела обожжены каленым железом. Особенными зверствами отмечается Омутнинский район. Арестованные сажались в тесные помещения (шесть аршин кругом), куда загоняли до 65 человек, и арестованных в невыносимой жаре парили по двое суток, не давали ложки воды и крошки хлеба.

После указанных пыток арестованные отводились в следственную комиссию, где существовало 4 решения: 1) казнь через расстрел, 2) тыловая окружная следственная комиссия, 3) следствие и 4) освобождение. Последняя категория существовала лишь для своих лиц, задержанных без пропуска. Всех остальных ждала первая категория».

Как видим, перед нами не эксцессы пьяного командира отряда. Это тоже «революционное правосудие», только не красного, а зелёного цвета.

«Предназначенные для казни жертвы отводились в холодный каменный сарай без окон, с железными дверями, предварительно раздетые донага, где вынуждены были находиться босыми на ледяном полу. Никакого различия, никаких привилегий для стариков, юношей, беременных женщин с грудными детьми и детей-подростков не существовало.

Все одинаково подвергались замерзанию[147]. В глухие ночи арестованные выводились для замучивапия, т. е. патронов для арестованных жалели, выкалывали глаза пиками, беременным женщинам распарывали животы, детей кололи пиками, рубили топорами в куски. Связывались также по два человек арестованных — спила к спине, в рот засовывалось сено и удавливались петлей. Мертвые отвозились на скотские ямы. Расстреляно и замучено в селе Омутнинском 90 человек.

В Ишимском уезде приходится часто наблюдать безумно дикую картину: арестовывали продработников, заживо разрезали им животы, насыпали туда какое-нибудь зерно и т. п., затем вывешивали над ними аншлаг: „Развёрстка выполнена полностью“.

В Бобылевской волости бандитами производилось сжигание в ямах. В районах Краспогоркой волости были пьяны и позволили себе страшные избиения. Ими были убиты мальчик и старик Комольцевы…

…Повстанческое движение в Ишимском уезде вначале имело вид чисто низового, постепенно перешло в чисто кулацко-белогвардейское, так как впереди движения — в штабе и нач. отрядов — встали кулаки и офицерство, а потому репрессии но отношению к коммунистам и более преданным советским работникам перешли в поголовное избиение коммунистов и частью их семей…

Общее число пока выяснить трудно в силу того, что еще восстание не подавлено, но надо полагать, что общее исчисление выражается в десяток тысяч»[148].

Впрочем, не факт, что в европейской России убивали менее жестоко — там планку насилия держали казаки, а это были те ещё миротворцы! И ежели кому угодно считать восстание народным, то и эти зверства надо отнести на счет народа как такового. Такой вот он у нас — Богоносец-то…

Но на самом деле проблема исполнителя — достаточно серьёзная. Даже очень возмущенные крестьяне редко решались на что-то большее, чем избить и разоружить продотрядовцев. В крайнем случае, будучи уже беспредельно возмущенными, могли забить до смерти. Однако чтобы пойти на утонченные мучительные казни, последовавшие после решения «суда», а тем более чтобы зверски умучивать стариков, женщин и детей, нужен был навык — то есть особые люди. И такие люди в России имелись. История Гражданской войны выделила две категории особо жестоких: уголовники и казаки.

Практически сразу после Февральской революции министр юстиции Временного правительства Керенский, о котором историки до сих пор не могут договориться — провокатор он или на самом деле такой дурак, — радостно открыл двери тюрем, в том числе и каторжных, выпустив на свободу немереное число опаснейших преступников. Те очень быстро нашли себя — одни вернувшись к прежнему ремеслу, другие отыскали более удобный промысел. Зачем грабить частным образом, когда можно пойти в какую-нибудь армию и заниматься тем же самым уже на законных основаниях?

Красные своих уголовничков быстро прижали к ногтю: как уже говорилось, это единственная сила в Гражданской войне, которая карала за злоупотребления своих — да так, что только клочья летели. В прочих армиях могли разве что приказать более так не делать — но кто выполнял эти приказы?

Впрочем, нет! Отмечены в истории белого движения и суровые расправы за злоупотребления по отношению к местному населению. Казачьи части действительно карали своих за грабежи и насилия — в казачьих станицах. По отношению ко всем прочим грабеж и резня шли такие… То, что казаки рассматривали войну в первую очередь как грабительскую экспедицию, отмечают многие. «Тихий Дон» вспоминать не будем, приведем более редкий источник из числа эмигрантских воспоминаний некоей Арбатовой о том, как части Добровольческой армии заняли Екатеринослав.

«…Наутро другого же дня восторженность сменилась досадливым недоумением. Вся богатейшая торговая часть города, все лучшие магазины были разграблены; тротуары были засыпаны осколками стекла разбитых магазинных витрин; железные шторы носили следы ломов, а по улицам конно и пеше бродили казаки, таща на плечах мешки, наполненные всякими товарами…

…Грабежи росли и перенеслись на частные квартиры. По ночам раздавались отчаянные крики подвергавшихся ограблению.

Отправилась делегация к генералу Ирманову, и старый вояка, сидя засыпающий в кресле… сослался на свою в этом деле беспомощность, отвечая, что борьба с уголовными преступниками не входит в его чисто военные обязанности, а лежит на обязанности полицейских властей.

Когда же генералу было указано, что грабителями и уголовными преступниками являются казаки подчинённых ему частей, — он удивленно, старчески дряхлым голосом произнес:

— Да неужели? Вот канальи! — и по его лицу скользнула счастливая отеческая улыбка»[149].

Справедливости ради надо отметить, что красные казаки, например те же будённовцы, вели себя немногим лучше, а когда им попытались запретить грабежи, едва не подняли бунт. Менталитет, однако… Читайте «Тараса Бульбу».

Кстати, насчет «Тараса Бульбы» — там ведь не только про грабежи рассказывается, но и про то, как запорожское войско люто казнило неприятелей, не щадя ни женщин, ни детей, жгло паненок в костелах и кидало к ним в огонь их младенцев. Об этом и поговорим.

Андрей Купцов, автор неоднозначный, но не заслуживающий огульного отрицания, пишет, как казаки расправлялись с пленными красноармейцами. Описание это он сделал по рассказам своего отца, и оно, в общем-то, другим данным не противоречит.

«Мой отец, сын красного полка, видел, как рубят „в капусту“. Он был невольным участником того „бузулукского мятежа“, когда некоторые казачьи части перешли на сторону белых…

…Человеку привязывают руки „по швам“ и начинают легкими секущими ударами с потяжкой пластовать его по бокам, как обычно нарезают колбасу. Фьить-фьить, сверху от плеч вниз по рукам и бедрам и опять сверху вниз. Пока эти пластующие удары идут по рукам, четкие, смачные ударчики. Вот уже облетели пальцы. А напарник слева чуть переборщил — надрубил и перерубил руку… С боков свисают кровавые лохмотья — как капуста.

Вся сложность в том, что человек может потерять сознание сразу — и конец потехе. Надо в таком случае подвязывать жертву к перекладине ворот, к какому-нибудь длинному суку, но при этом оставить бока открытыми для ударов. Есть другой вариант — когда пленного подвязывают под мышки и невысоко подвешивают над землей. Тогда можно слегка крутануть жертву и нарезать по кругу, уже захватывая спину и грудь. В этом случае хорошо иметь в качестве объекта истязания человека с пузом. Постепенное надрубание оного приведёт к медленному выпадению кишок…»

Итак, отец автора оказался во время мятежа в одной из станиц в числе пленных, которых согнали на площадь перед церковью. Дальше было так…

«Они все стояли, ожидая чего-то, когда с боковой улицы на легких рысях вылетела с матом группа всадников, гоня кого-то меж: коней нагайками. Один из всадников вылетел вперед, кто-то из группки командиров крикнул: „Видал эту сволочь? Он Семена подстрелил!“ Какие-то крики и команда: „В капусту его!“ Человек, видно, знал, что к чему, и с утробным воплем кинулся на кого-то в надежде на быструю смерть, но не дали…

„А чем поддержать-то?“ Вопрос… „Тащи оглоблю!“

А тем временем человека связали по стойке смирно. Когда притащили оглоблю, ее использовали как удочку: задний держал конец, середину положили на плечо крепкого казака, а на конце уже была привязана петля. Но за шею нельзя — человек, повиснув на шее, потеряет сознание — весь „цимес“ насмарку. „Тащи штык!“ — и штык вогнали в щеку с одой стороны, проткнув ее насквозь, и за него вокруг головы зацепили петлю „удочки“.

Тот, кому кричали о каком-то Семене, выхватил шашку и подал знак рукой кому-то, кто встал уже слева сзади, и начали четко и резко-легко пластовать живого человека „в капусту“… После уже на паперть вышел с попом какой-то старик и двинул речугу, в конце которой, как после рассказали отцу, всех приговорили к „суду народа“. В переводе на русский, намечалось изуверское шоу…»

…Казнь была назначена на следующий день, однако казаки, не утерпев, часть пленных забрали раньше. Но само шоу не состоялось — ночью в станицу прорвались красные, дав подростку возможность донести до потомков то, что он там увидел.

«Людям загоняли оглобли в задний проход, четвертовали, кастрировали, сдирали кожу… Вырванные глаза, обрезанные уши, обгорелые ноги, прибитые к бревну над костром (как казнили женщин, я промолчу)»[150].

Другие источники описывают иные способы казни — так, например, в повести «Чапаев» казаки у двух попавших в плен красноармейцев вырезали полоски кожи и солили сверху, а натешившись, прикончили штыками. Ну а захватив раненых, закопать их живыми в землю или зажечь госпиталь — самое милое дело.

Интересно, тамбовский «народный суд», о котором пишет господин Сенников, — он так же выглядел? Автор не говорит об этом, но из других источников известно, что тамбовское восстание отличалось зверствами, выделявшимися даже на тогдашнем фоне. Ежели и вправду воду там мутили прорвавшиеся в губернию казачки — оно и неудивительно. Другое дело, что это вряд ли. Казаки даже в белой армии существовали обособленно, считая себя неким «высшим сортом» по отношению к прочему российскому люду, так что участвовать в каком-то мужицком восстании…

Не то чтобы это походило на биологические изыски Третьего Рейха, скорее на сохранившееся ещё со времен Тараса Бульбы[151] разделение на «казаков» и «мужиков», аналогичное более позднему делению на воров и фраеров. То, что творили казаки по отношению к не своему населению, иначе как высшей степенью уголовного террора не назовешь. Их зверства известны из слишком большого числа разных источников, чтобы сомневаться в том, что они были, и были они исключительными. Помните «Железный поток», когда вслед за уходящими красными, покидав детей в телеги, рвануло иногороднее население? Не от грабежей же оно бежало, в самом деле…

Кстати, из всех деяний «сталинской контрреволюции» самое большое возмущение общественности — не оппозицонеров, а именно общественности — вызвало восстановление казачьих частей. Вот только не надо говорить, что виной тому была иррациональная ненависть злобного русского и нерусского народа к белым и пушистым станичникам, ладно?

Но все это меркнет перед тем, что творилось в Сибири. Там правили бал в трогательном единении казачьи отряды атаманов Семенова и Анненкова и состоящие чёрт знает из кого банды барона Унгерна. Свидетельств много, но книга, в общем-то, не об этом, так что не будем собирать мозаику, а прибегнем снова к Купцову, который на материалах судебного процесса над атаманом Анненковым рассказывает о его «миротворческой работе».

«Самое типичное — это в ряд к плетням привязать (а если были гвозди, то и прибить руки) всех жителей и начать всех люто пороть, всех, со стариками и детьми. А позже начинались пыточные казни, когда людей сжигали по частям, четвертовали (не убивая), сажали на кол, сдирали кожу ремнями. Вырывали глаза, отрезали языки, женские груди, гениталии… Приколотив гвоздями мать к стене дома, самый кайф распилить у нее на коленях её детей… Вообще-то насиловать кучей и убить — это примитивно, хорошо опосля етьства у девчонки вырвать глаза, отрубить пальцы и запихнуть это все в глотку ее жениху, а также сие сделать с семейной парой, при этом самый „цимес“, если жена беременная, тогда можно, „аккуратно“ вырвав плод, поджарить его и скормить собакам, а то и мужу, клещами раскрыв тому рот. А четвертовать лучше было так: прибить человек двести к шпалам, чтобы руки и ноги были по сторонам рельсов. И под оркестр, не торопясь, поехать на своем фирменном „поезде смерти“ по рукам и ногам и просторам Родины.

Самое рядовое описание конкретных событий в каком-то месте обвинительного заключения: „Тогда пьяная разнузданная банда стала зверски пороть крестьян, насиловать женщин и девушек и рубить крестьян, невзирая на пол и возраст, да и не просто рубить, — заявлял свидетель Довбня, — а рубить в несколько приемов: надрубят руку или ногу, затем разрежут живот и достанут оттуда кишки, а то кишками-то учнут детей душить“… По словам свидетеля Турчинова, ворвавшись в крестьянскую хату, аннепковцы, если в хате были дети-младенцы, всегда насаживали ребенка на штык и поджаривали его в печи. Вообще в живых оставались только те, кого анненковцы заставляли закапывать казнимых живьем в землю. Последних могли, куражась, и наградить»[152].

И напоследок предельно простое свидетельство с судебного процесса над Анненковым, состоявшегося в 1927 году.

«Перед судом — свидетельница Ольга Алексеевна Коленкова, пожилая крестьянка. Из-под линялого ситцевого платка выбивается седая прядь. Бугристый шрам пролегает через всю щеку. Она говорит медленно, трудно.

— Белые, вот его молодчики, — указывает она на атамана, — убили у меня двух старших сынов. Одному было двадцать два, другому — пятнадцать. А меня привязали за ногу к конскому хвосту. И погнали лошадь в сторону камышей. (В руках я малых детишек своих держала.) Всю спину до костей мне ободрали. Как я в памяти осталась — не знаю. Чую, остановилась лошадь и кто-то отвязал меня. Потом услышала: „Иди за нами“. Я поняла, повели кончать. Привели в камыши, я перекрестилась, легла от слабости. Если бы это было днем, может быть, и прикончили меня, но это была ночь, ничего не видно… У одного ребёнка, у мальчика, руку отрубили, так он и умер потом в больнице.

— Сколько ему было лет? — спрашивает председательствующий.

— Два годика, а второму четыре. Второму перебили спинку. Сейчас он горбатый… А дальше что было, не знаю… Без памяти упала… И жива осталась. Забыли, видно, про меня, покуда детей мучили…»[153]

Не обязательно именно эта публика развлекалась в недрах крестьянских восстаний — да и зверства там были все же менее изобретательными. Но они устанавливали планку, верхний уровень изуверства, к которому подтягивались остальные палачи, а вслед за ними и красные — как удержишь?

…А мы ведь еще забыли про армию, которая тоже не прочь была побунтовать. В Тюмени, например, восстание опиралось на расположенные вдоль железной дороги части полевого строительства. Ну это, впрочем, другая история — у строителей всегда было повышенное количество «спецов», а данный контингент изначально склонен к изменам. Сие лишний раз доказывает, что восстание было не спонтанным, а заранее подготовленным, раз сумели договориться с военспецами.

Но вот вполне «народная» часть — Туркестанская дивизия под командованием Александра Сапожкова. Её мятеж был вызван, как пишется в предисловии к сборнику документов «Поволжье», «растущим недовольством крестьян продолжающейся Гражданской войной и политикой военного коммунизма».

Мятежный комдив и в самом деле был по происхождению крестьянином, а кроме того, еще и левым эсером. Но документ, приведенный в том же сборнике, свидетельствует, что дело тут не в военном коммунизме и уж тем более не в войне, против которой доблестные краскомы ничего не имели. Причина куда проще. Туркестанскую дивизию, воинскую часть, окрыленную и отягощенную всеми славными боевыми традициями РККА, решили перебросить на польский фронт. И по этой причине начали строить.

Из показаний бывшего помощника начальника штаба 2-й Туркестанской дивизии Е. Хорошилова. 7 августа 1921 г.

«…У Сапожкова с первых же дней гили крупные нелады с подивом[154] дивизии, которые особенно обострились во время стоянки дивизии в Пугачевском уезде, когда в г. Пугачев приезжал ревтрибунал Заволжского военного округа, поарестовавший много лиц из комсостава за драки и пьянство, которые, кстати, благодаря общему кумовству карались не особенно строго. Комбриг Зубрев, со слов Сапожкова, объяснил эти нелады с политическими работниками дивизии тем, что „пришлют молокососов, соскочивших со школьной партийной скамьи с правом учить других, контролировать и арестовывать. А где же они были, когда в восемнадцатом году мы выходили с голыми руками против буржуазии… (и т. д., и т. п. — Е. П.)“. Намека на восстание никогда не было. Все ограничивалось лишь разговорами. Мнение большей части комсостава и красноармейцев было на стороне Сапожкова и Зубрева[155], так как большая часть дивизии была с ними ещё с начала 1918 г. на Уральском и Южных фронтах».

10 июня дивизию перебросили в Бузулукский уезд, где её собирались довооружить и отправить на польский фронт. Идея воевать понравилась всем. Однако в начале июля пришло известие, что Сапожкова и Зубрева должны сменить… Командование понять нетрудно: отправлять эту гоп-команду на фронт смысла не имело, особенно с учётом уже находившихся там будённовцев. Не дай Бог, пересекутся с какой-нибудь дивизией из Первой Конной да начнут выяснять, кто круче…

Более того:

«…стало известно, что решено оздоровить весь комсостав дивизии последовательной сменой и назначением новых людей. В дивизии народ, сжившийся со своими командирами в боях, невзгодах двухлетней гражданской войны… заволновался. Носились слухи, что всех новоузенцев[156] по прибытии на фронт разгонят по другим частям, комсостав снимут с должности. Сапожков в то время усиленно пьянствовал и, мне кажется, под давлением алкоголя и решился на свою авантюру. Он стал потихоньку объезжать полки, говорил как бы в подтверждение всех нелепых слухов, винил во всем политработников вообще, изменивших политику 1918 г., и политработников дивизии в частности. Было, кажется, несколько тайных собраний комсостава… На этих собраниях были вынесены резолюции: „Да здравствуют борцы 1918 года!“, „Долой спецов!“, и было решено оказать вооруженный протест, но крови не проливать».

Как видим, ничего общего с крестьянскими делами сей протест не имел. Подобным же образом примерно в то же самое время едва не взбунтовалась Первая Конная, и тоже по причинам конфликта с «комиссарами», имевшими наглость запретить грабить местное население.

14 июля Туркестанская дивизия двинулась на город Бузулук, каковой практически без сопротивления захватила, разоружив гарнизон. Дивизию переименовали в «армию Правды», а поскольку она являлась кавалерийской, решено было сформировать для «армии» и стрелковые полки. Сапожков потребовал переговоров с командующим Заволжским ВО Авксентьевским — хотел, по-видимому, выдвинуть какие-то требования. Но пока налаживали связь, он успел напиться и, когда его позвали на переговоры, заявил, что говорить уже поздно.

«Первые два дня население ни во что не посвящали… Все ходили в недоумении, даже и большинство солдат. На третий день были устроены митинги в городе, на которых выступали присоединившиеся к Сапожкову… причём в это время были выброшены лозунги: „Долой примазавшуюся к советской власти белогвардейщину!“, „Долой диктатуру коммунистической партии!“. Требовалось немедленного отстранения от должностей и предания суду всех „замаскировавшихся врагов народа“ и т. п.

Между тем выяснилось, что сформировать стрелковые полки не удалось, а также не удержать г. Бузулука в своих руках. Все пехотные отрядики, которые наспех вооружались и отправились против правительственных войск, были только до первой стычки, после чего сдавались или разбегались, да и со стороны кавчастей появились отдельные случаи перебежек и дезертирства куда попало. Сапооюков и Зубрев продолжали пьянствовать, причем Сапожков напивался к вечеру, а Зубрев круглые сутки был без сознания, в каком виде и попал в плен под дер. Котлубановской отряду Штильмана…»

Дальнейший рассказ о злоключениях «армии Правды» содержит в себе описания бессмысленных перемещений и беспробудного пьянства и вполне определяется выражением автора: «Хаос был полнейший».

«Вообще во всей этой истории так много странного, что, если опросить всех, что думали вы, когда начинали все это, и что думаете дальше, ответ, по-моему, будет один: „Не знаю“. Вряд ли кто, кроме разве Сапожкова, отдавал себе отчет, что делал. Мое личное мнение о Сапожкове — это то, что он человек с больными нервами, хотя и служивший с 1917 г. Советской власти, но со взглядами правее, чем РКП, да еще страшно раздраженный вмешательством политработников в дела, которые подчас их совсем не касались, да плюс к этому ежедневная выпивка. Мне думается, что он хотя и поднял восстание, но и сам на успех не надеялся, а так — насолить всем, а потом сбежать с несколькими верными людьми…»[157]

Строго говоря, сапожковское восстание нельзя причислять к крестьянским. Автор показаний, штабной работник, который должен все же понимать, что происходит в его собственной части, пишет в качестве резюме:

«Те, от кого зависели все эти перемещения должностей, допустили огромную ошибку, что ударила по больному месту, и, мне кажется, что не трогай Сапожкова, Зубрева и других, с которыми люди сжились в боях и невзгодах. Республика не потеряла бы бригаду солдат, рвущихся в бой, как один все, спаянных революционной дисциплиной… и не видела бы тех убытков, которые принесла эта ненужная бесцельная бойня, не потеряла бы миллионы… Взять, как пример, командира бригады Зубрева Федора Андреевича… это человек, который отбывал 3 года в Киевской крепости…за политические убеждения, в 1917 году с марта был выборным в комитетах, первым снял корпус… с позиции, не дал ему идти на Петроград во время наступления Корнилова… организовал из своих односельчан отряд в феврале 1918 г. и с того момента борется не покладая рук… Он крестьянин из бедноты, и неужели же он контрреволюционер, а такие, как он, — были все: кто же прав и где правда?»

В том-то вся и беда, что не были они контрреволюционерами, а совершенно наоборот. Если крестьяне протестовали против беспорядка, то этим как раз не нравилось то, что правительство стало наводить порядок. Ну а способ выражения недовольства был для того времени стандартным. А если бы товарищ Зубрев оказался не в армии, а, скажем, командиром продотряда или отряда по борьбе с дезертирами — как бы он действовал?

То-то же…

В условиях кризиса государственности принципом реального гуманизма является политика, ведущая к минимуму страданий и крови, а не к их отсутствию.

(Сергей Кара-Мурза. Советская цивилизация)

Теперь поговорим о мерах подавления восстаний — как технологии, так и эксцессах. И снова возьмем за образец не мораль мягких диванов, а реальную практику Гражданской войны. Восстания ведь вспыхивали не только в красном, но и в белом тылу.

И. о. губернатора Енисейской губернии генерал-лейтенант Розанов приказывал:

«Начальникам военных отрядов, действующих в районе восстания:

1. При занятии селений, захваченных ранее разбойниками, требовать выдачи их главарей и вожаков: если этого не произойдет, а достоверные сведения о наличности таковых имеются — расстреливать десятого. (В случаях, когда речь идёт о каких-то категориях населения, это оговаривается: „всё мужское население“, „всё взрослое население“. Здесь этого нет — стало быть, каждого десятого, включая женщин и детей? — Е. П.).

2. Селения, население которых встретит правительственные войска с оружием, сжигать; взрослое мужское население расстреливать поголовно; имущество, лошадей, повозки, хлеб и так далее отбирать в пользу казны… (а женщин и детей бросать умирать с голоду на голой земле? — Е. П.)

…

6. Среди населения брать заложников, в случае действия односельчан, направленного против правительственных войск, заложников расстреливать беспощадно»[158].

Здесь уже немало рассказано про красных, чтобы понять, что любой большевистский деятель, отдавший подобный приказ, уже через день-два (следствие тогда было скорым) стоял бы перед ревтрибуналом, даже если бы речь в приказе шла только о взрослых мужчинах.

В прочитанных «красных» документах свидетельства о расстреле женщин попадаются, но крайне редко, что же касается детей — дети были неприкосновенны. В сборнике, посвященном крестьянскому движению в Поволжье, есть несколько следственных документов по делу о том, как продотрядовцы в ходе работы даже не избили, а просто ударили двоих крестьянских мальчишек. И ведь всерьез разбирались, с многочисленными свидетельскими показаниями! Свидетельств об убийствах детей просто нет — за исключением случаев, когда отряды стреляли по толпе, тут уж пуля не разбирала. Может, и были, не спорю — однако мне не попались[159]. Села жгли, но не для устрашения, а обычно в тех случаях, когда в домах засели оборонявшиеся бандиты и, раз или два, в порядке охраны путей сообщения. Правда, остался еще командир Черемухин — но по какой причине он устраивал «иллюминацию», неизвестно.

Самым устрашающим из попавшихся мне красных эксцессов был массовый расстрел в селе Бакуры Саратовской губернии. В начале марта 1919 года в этом селе были убиты трое советских работников, после чего туда явился карательный отряд под командованием военкома по фамилии Дворянчиков. Военком, не заморачиваясь ни санкциями, ни следствием, приказал арестовать всех мужчин, причастных к убийству, после чего их вывели в ближайший овраг и порезали из пулемета.

Дальнейшая судьба командира отряда не совсем понятна. В примечании к рассказу о событиях в Бакурах утверждается, что он был переведен на другую работу и впоследствии сошел с ума. То, что следствие по расстрелу было проведено, — известно (впрочем, зная большевистские нравы, сомневаться в этом не приходится). Состоялся ли трибунал — непонятно. Мы не знаем, кто были эти убитые совработники, как их убивали и с чего вдруг озверел до тех пор совершенно адекватный военком[160]. Возможно, это преступление в состоянии аффекта или Дворянчиков уже тогда был не совсем нормален, и судить его не стали…

На порядок больший размах приняли расправы по постановлению низовых, местных органов — волсоветов, комячеек, особенно в Сибири, где до середины 20-х годов серьёзнейшей проблемой был так называемый «красный бандитизм». Но это совершенно другая история. Здесь мы говорим о действиях власти, столкнувшейся с беспрецедентно обширным и жестоким восстанием. Действовать теми же методами, что и белые, они бы не смогли — да и не стали бы, это полностью противоречило красной политике, которая основывалась не на устрашении, а на разделении деревни. По крайней мере там, где эта политика существовала…

Очень показательна в смысле борьбы с повстанцами история Тюменского восстания. Оно вообще показательно — четко очерченное по времени, ожесточенное, все характерные черты крестьянской войны выражены ярко и выпукло.

Неорганизованные крестьянские толпы агитации, буде агитатор попадался толковый, поддавались. Впрочем, они и успокаивались быстро. Но когда речь шла об организованном восстании, то способ существовал один — военная сила. Большевики, не слишком стесняясь, называли вещи своими именами — карательные отряды.

Вышестоящие советские власти, хоть и кричали постоянно о беспощадном «красном терроре», в конкретных приказах и инструкциях были чрезвычайно умеренны, строжайшим образом предписывая карать только зачинщиков, руководителей восстаний, а также тех, кто причастен к убийствам, а мобилизованную или обманутую массу отпускать по домам. Выполнялись ли эти предписания? Ну… в общем, выполнялись. Иногда. А иногда — нет.

Проблема состояла в том, что большевистская власть была многообразна и многослойна. Каждая местная структура имела собственные вооруженные формирования и вела боевые действия сообразно собственной стратегии и тактике. Л власти этой было — исполкомы, ячейки РКП(б), продкомиссариаты, ЧК, а потом еще и ревкомы. В качестве исполнителей — отряды ЧК, продотряды, коммунистические отряды (точнее, коммунистическое ополчение) разного уровня. Командиры этих «миротворческих сил» были столь же инициативны, сколь и неуправляемы. И у каждого имелось свое понимание борьбы, а связь с губернским центром — плохая или нет вовсе.

Из доклада секретаря Березовского уездного комитета РКП(б) Г. Тюрина в Тюменский губком. 20 августа 1921 г.

«Обдорский[161] ревком объявил себя властью на весь Тобольский Север, назвавшись Тобсеввоенревштабом… Тобсеввоенревштаб объявил, что заложники берутся в виде гарантии и в случае выступления контрреволюционеров, как то: убийство партийных и советских работников, распространение ложных слухов, повреждение телеграфа, нападения на воинские части — будут беспощадно расстреливаться. По частным данным, всего в уезде расстреляно заложников за время отступления вместе с обдорскими повстанцами около двухсот человек»[162].

Судя по тому, что этот самый Тобсеввоенревштаб — один из любимых героев повстанческой пропаганды, дров он наломал отменно.

А вот Ишимский уездный исполком, который 9 февраля 1921 года выпустил приказ № 9, написанный, для разнообразия, хорошим добротным революционным слогом:

«Советская Россия мощной и непоколебимой рукой Красной Армии придавила и разметала бесчисленные силы международной контрреволюции… шипящие гады из лагерей колчаков и деникиных… спекулянты и кулаки, которых советская власть лишила жирного дарового куска хлеба и взяла награбленное ими на трудовой шее добро…»

Прямо-таки поэма в прозе. Товарищ, писавший это, явно не без образования. Затем идет сам приказ:

«1) Возложить ответственность за целостность и охрану желдороги участка Голышманово — Масляная на волости (перечисление).

В обеспечение сего перечисленные волости к 12 часам дня 10 февраля обязываются представить в ишимское политбюро заложников по наиболее зажиточной части крестьянства, каковые в случае дальнейшей порчи пути будут расстреляны.

За непредоставление заложников к указанному сроку деревни, прилегающие к линии желдороги, будут обстреляны орудийным огнём».

Не совсем понятно, откуда уисполком собирался брать артиллерию, да еще и со снарядами — разве что там шлялся какой-нибудь бронепоезд, с которым посредством битых гусей и сала удалось наладить взаимодействие. Скорее всего, артиллерия выполняла роль пугалки. Но это только начало. Дальше идет творческое осмысление классической колониальной политики.

«2) В тех обществах, кои с момента опубликования настоящего приказа присоединятся к восставшим контрреволюционным бандам, произведут разгон исполкомов и сельсоветов или допустят избиения коммунистов и совработииков, конфисковать имущество и весь живой и мертвый инвентарь у каждого десятого домохозяина.

3) За производимые убийства коммунистов и совработников в тех обществах, где таковое произойдет, за каждого одного расстреливать десять человек местных крестьян»[163].

Относительно в русле общей тактики здесь только первый пункт приказа. 12 февраля 1921 г. на секретном заседании Сиббюро ЦК РКП(б), которое возглавлял душевнейший человек Иван Никитич Смирнов, было принято решение:

«Ответственность за порчу железной дороги возложить на ближайшие деревни, расположенные на расстоянии 10 верст от линии железной дороги, предупреждая, что за порчу мостов, рельсов будут уничтожены деревни».

Иван Никитич, сам опытный подпольщик, лишних движений не совершал. Он честно предупреждал крестьянские общества: либо те следят, чтобы у них не болтались террористы, либо будет вместо деревень «полоса отчуждения». На более низовых уровнях таких радикальных мер пугались, предпочитая брать заложников. Едва ли от того было много толку, наоборот — любой более-менее умный командир повстанцев как раз спровоцировал бы расправу с заложниками, чтобы оттолкнуть как можно больше крестьян от Советской власти.

Но вот за п. 2 товарищам из Ишима мало бы не показалось, а за п. 3 показалось бы настолько не мало, что следующий отчет пришлось бы давать уже не земным властям. А с другой стороны, не факт, что они собирались вообще все это делать. Судя по обилию трескучей фразы, приказ писался затем, чтобы торжественно читать его по деревням. А если собирались выполнять, то сразу встает вопрос: какими силами? Коммунистические отряды для таких дел не годились, их мужики даже без винтовок, кольями и вилами били, а красноармейские части уездному исполкому не подчинялись.

Зато повстанцы, а вслед за ними парижские «историки» использовали этот приказ в своей пропаганде на все 100 %, выдав обещания за практику — и правильно, не надо быть дураками. Как говорил товарищ Тухачевский, тоже поработавший карателем: никогда не надо давать обещаний, которые не можешь выполнить.

На всех местных уровнях — от сел до уездов — формировались так называемые коммунистические отряды, которые боролись с повстанцами как умели. Умели они не очень хорошо, ибо вооружены были как придется, дисциплина и командование пребывали на том же уровне. Зато у них прекрасно получалось мешать центральной власти, путаясь под ногами у военных и устраивая расправы со сдавшимися повстанцами.

Например, любимой мерой в борьбе с бандами был так называемый «двухнедельник», в течение которого все вышедшие из лесу рядовые бандиты получали полное прощение — мера для уставших шататься по лесам дезертиров чрезвычайно эффективная. Советская власть слово держала, лесные сидельцы возвращались домой, и тут за них брались местные бойцы с бандитизмом, которым никто не указ. Советская власть простила — ну и что? А мы не простили!

И ведь их тоже можно понять! Если вспомнить, как поступали бандиты с семьями коммунистов.

Из доклада члена тройки Тюменского губчека по проведению двухнедельника добровольной явки бандитов в Тюменском уезде А. Семеновича. Начало августа 1921 г.

«При такой ликвидации восставших крестьян нельзя было ожидать скорой ликвидации, ибо красноармейские[164] части, занимая ту или иную деревню, творили недопустимые явления: обыски, грабежи, убийства, не говоря уже о грубом обращении… А если брали в плен, то оставляли живыми не более 10 %. Из этого видно, что мщение, озлобление было развито до крайности.

Рассматривая этот вопрос с другой стороны, дабы не было суждения одностороннего, указываю, что, по моему заключению, было такое мнение потому, что в подавлении восстания участвовало большинство местных, политически плохо воспитанных. С занятием той или иной деревни, из которой он сам, и видя, что его семейство исказнено, хозяйство разграблено, начинал мстить, а товарищи помогать…»

В подавлении восстания участвовала еще и армия. Там были свои развлечения. Военные вообще не очень годятся для такого дела, поскольку изначально заточены на уничтожение всего, что движется, а воюющая армия еще и рефлексы соответствующие имеет. Именно армия большей частью жгла села — и не для назидания, а по сугубо тактическим соображениям: если противник выстроил оборону с опорой на населенный пункт или, попросту говоря, засел в избах и палит из окон. Но основная беда была в том, что армия также действовала по собственному плану.

Из политического отчета Тюменского губкома РКП(б) в ЦК и Уральское бюро. Вторая половина августа 1921 г.

«К концу двухнедельника удалось добиться некоторого подобия единства командования. Губерния была разделена на три боевых участка, нами были сообщены начальники участков и расположение их штабов, но тем не менее эта мера не внесла никакого изменения в тактику командования. Оно по-прежнему не понимало и не понимает сейчас партизанского характера борьбы… Оно борется по всем правилам стратегии, наступает, ведет разведку всех видов, и из того ничего не получается, кроме бессмысленного гоняния бандитов с места на место…

И на это положение губком и губисполком… не имеют возможности ни в какой мере влиять. Достаточно указать, что начдив, командующий вооруженными силами в губернии, приглашенный телеграфно председателем губисполкома для переговоров и координации действий, не счел нужным не только приехать, но даже ответить…»

То есть, как видим, понты у начдива такие, словно он командует элитными частями. Между тем то, что бродило по губернии под красными знаменами, имело характер весьма специфический. Хотя… черт его знает, о ком следующая выдержка: о подразделениях РККА или местном ополчении? Или же обо всех сразу? Попробуй пойми их терминологию…

Из информационной сводки Тюменской губЧК за 1 июня — 1 августа 1921 г.

«Настроение красноармейцев войсковых частей губернии неудовлетворительное. Коммун, части, единственно представляющие реальную силу губернии, за отсутствием и недостатком обуви, обмундирования и др., а также отсутствием политработы в частях, разлагаются. Разнузданность и полное отсутствие дисциплины и политработы среди кр-цев дают себя чувствовать, особенно среди крестьянских масс. Действующие части по ликвидации бандитизма, в силу изложенного, производят массу мародерства и грабежа, обирая крестьянское население. С 25 на 26 июля красноармейцы конной сотни 256-го полка в селе Лыбаево Ялуторовского уезда производили самочинные захваты упряжи, повозок, фуража и пр., изымали съестные продукты со взломом замков, угрожая оружием. У гр. Чеиягина, сломав два замка, забрали масло, яйца, сметану, хлеб, у Тихонова зарезали 3 гусей, у гр. Медяковой унесли все съестные продукты и зарезали двух овец. Под силой оружия гр. Муратову вынудили готовить ужин, по окончании которого остатками сметаны и проч. вымазали стоящую кузницу».

Кузницу сметаной мазать — это, конечно, лишнее. Но и кинуть камень в раздетых и голодных красноармейцев за то, что они занимаются самоснабжением, тоже рука не поднимается. Вы себя-то на их место поставьте! Неужели войдете в деревню, по которой гуси ходят, и будете делить на двоих корку черствого хлеба?

«Красноармейцами того же полка в этом лее селе Лыбаево произведены у граждан самочинные обыски, за что предволисполкома арестовал виновников и отправил в г. Ялуторовск с милиционером. Попавшееся навстречу кр-цы того же полка освободили сослуживцев, обезоружив милиционера. По приезде в село пытались арестовать председателя волисполкома, последний скрылся бегством. По убегающему кр-цы открыли стрельбу, но убегающий скрылся благополучно»[165].

Ну прямо-таки сельская идиллия, не находите?! Жаль, автор не отмечает выпитое всеми сторонами количество самогонки…

Нормальному человеку все это должно казаться верхом цинизма и жестокости, но на войне, когда выбираешь лишь между «плохим» и «совсем плохим», только так и можно. Это, знаете ли, в Барад-Дуре, за чаем с вареньем, хорошо было рассуждать о бесценности человеческой жизни…

(Кирилл Еськов. Последний кольценосец)

На этом можно бы и закончить, но как обойтись без Тамбова и будущего «красного маршала» Тухачевского, по поводу которого наши правозащитники никак не могут договориться: то ли он белая и пушистая жертва злодея Сталина, то ли кровавый отморозок.

Родина волков была самой богатой из доставшихся большевикам губерний и самой неспокойной. Уже в аграрных волнениях начала века участвовало в разных уездах от 75 до 100 % сел, и четверть выступлений сопровождалась захватами и «разборами» помещичьих усадеб. Первое послереволюционное восстание вспыхнуло в Тамбовской губернии еще летом 1917 года, и с тех пор пожар так и не утихал. Банды там не переводились никогда. Они и не могли перевестись в губернии, где насчитывались десятки, а в самые урожайные на уклонистов времена и сотни тысяч дезертиров, и далеко не все сидели на печке, а многие бродили с ружьём. Летом 1919 года им оказал спонсорскую помощь взявший Тамбов Мамонтов — передал захваченное оружие, которое казаки не могли увезти с собой. Чтобы помощь не пропала даром, атаман всячески поощрял создание «отрядов самообороны», а заодно и грабеж казенного добра. После ухода Мамонтова количество дезертиров, как обычно после соприкосновения населения с «освободителями от большевизма», резко уменьшилось, но когда вернувшаяся большевистская власть стала отбирать как оружие, так и награбленное, население опять обозлилось и все вернулось на круги своя.

Впрочем, мамонтовский рейд был не более чем рейдом, коснувшись лишь небольшой части огромной губернии, а регулярной белогвардейщины тамбовцы не попробовали и в результате пребывали в уверенности, что хуже коммунистов супостата нет. В целом по губернии бедняков было столько же или чуть меньше, чем везде, однако в восставших уездах — всего около 25 %, зато от 14 до 25 % кулаков. Знать бы ещё, кого там считали кулаками… но как бы то ни было, не меньше четверти населения имели серьезные счеты к продотрядам. Ситуацию усугубляли левацко-криминальное руководство и очень слабая ГубЧК.

До августа 1920 года недовольство было подспудным, вялотекущим, на уровне отдельных банд — а потом вдруг полыхнуло. Что же произошло?

Хорошо было раньше — о начале войны предупреждают загодя, крестьян эти дела вообще не касаются, а раненый может просто взять и сдаться в плен. Ну не выпало нам родиться в то идиллическое время — что ж тут поделаешь…

(Кирилл Еськов. Последний колъценосец)

О положении с продработой в Тамбовской губернии можно было бы и не говорить вовсе, если бы не мусолили эту тему на каждом углу, а особенно продкомиссаров Гольдина и Марголина. То ли стечение обстоятельств тому виной, то ли фамилии характерные, а может, уж очень красноречивый документ, написанный столь приличным слогом, что даже интересно — это кто же там, в уезде, так владеет русским литературным…[166]

Из доклада президиума Борисоглебского уисполкома губернским и центральным властям. 20 февраля 1920 г.

«На волости наиболее плодородные разверстка наложена гораздо менее, чем они могут дать, и, наоборот, на волости наименее плодородные накладывается гораздо больше. Однако, совершенно не учитывая этого положения, приехавший в уезд гражданин Марголин со своим отрядом принялся яро выполнять эту разверстку…

В ход была пущена порка. Крестьян пороли и посейчас порют по всем правилам искусства Николая Кровавого, если не больше. Порют продармейцы, агенты и сам гражданин Марголин, за что и был арестован ревтрибуналом, но по приказу из Тамбова выпущен из тюрьмы с допущением к исполнению своих обязанностей.

Не довольствуясь поркой, по приказу гражданина Марголина был проведен мнимый расстрел членов Новотроицкого сельского совета Русановской волости. Было это таким образом. Арестованные члены сельского Совета были посажены в сарай, из которого их поодиночке выводили, раздевали, ставили к стенке и командовали: „Взвод! Пли!“ Продармещы стреляли в воздух, а обезумевший от страха член Совета падал в обморок. Затем его поднимали и громко кричали: „Одну сволочь расстреляли, давайте другую“. Выводили другого и с ним проделывали то лее самое. Но этого мало. Раздетых членов Совета и крестьян запирали раздетыми в холодный сарай, где они находились по несколько часов на двадцатишестиградусном морозе…

У тех жe крестьян конфисковывалось все имущество и скот. Последний загонялся к кому-нибудь во двор и целыми днями находился без корма. Голодный рёв животных сам говорил за себя, бывали случаи, что здесь же, на дворе, коровы телились, лошади жеребились и приплоды замёрзали.

От побоев умирали люди. Наиболее характерен такой случай. К жене красноармейца приходят люди и требуют, чтобы она немедленно выполнила государственную продразверстку. Жена красноармейца заявляет, что она не может этого сделать по той самой простой причине, что у нее ничего нет. Ее доводы оказались для продармейцев недостаточны, и они, обложив ее крепким словцом, пустили в ход нагайки и кулаки. В результате у беременной жены красноармейца преждевременные роды и она умирает, истекая кровью…

Продовольственную развёрстку гражданин Марголин начинает таким образом. По приезде в село или волость он собирает крестьян и торжественно заявляет: „Я вам, мерзавцы, принес смерть. Смотрите, у каждого моего продармейца сто двадцать свинцовых смертей для вас, негодяев“» и т. д.

В дополнение ко всем своим фокусам, неистовый продотрядовец еще и держит под контролем связь. Как говорится в том же докладе:

«…Марголиным захватываются почты и телефонные станции с целью, чтобы кто-нибудь не донес о его безобразиях исполкому или Чека. Коли же кому-нибудь удавалось послать телефонограмму, то принявший и писавший ее арестовывались, как и сама телефонограмма»[167].

Ну и какой в этом смысл? Ведь сведения о том, что творит продотряд, неделей раньше или неделей позже, но все равно дойдут и до руководства, и до ГубЧК. На что он рассчитывает? На дружбу губпродкомиссара? Тогда зачем вообще перехватывать письма — нехай клевещут.

В феврале, как уже говорилось, Марголина арестовали, однако губпродкомиссар Гольдин добился его освобождения и даже выразил соболезнование. По поводу чего, естественно, кто только не склонял имена этих двух злодеев, тем более что оба были той самой национальности. И то, что на двоих им едва ли исполнилось полвека, не может служить смягчающим обстоятельством. Этот довод допустим только для «белой» стороны процесса.

Но вот наконец в последнем сборнике документов предали гласности и альтернативную версию.

Из докладной записки зав. реквизиционным отделом Тамбовского губпродкома Я. И. Марголина. 23 февраля 1920 г.

Для начала он даёт общую картину, которую у меня просто рука не поднимается сократить — настолько она красноречива.

«Прибыв в Борисоглебский уезд, я попал в самый кулацкий контрреволюционный район… И в этом районе оказались большие запасы хлеба, извлечь которые мы решились во что бы то ни стало. Попытка взвалить всю тяжесть выполнения разверстки на местную власть — волостные и сельские советы — ни к чему не привела. Кулацкий до мозга и костей состав совета не только не был в состоянии выполнить разверстку, но они не могли далее мириться с классовым характером разверстки. Песенку о том, что землю поделили поровну, что у каждого одинаковая норма, что за эти два года революции нет уже классовых перегородок, прожужжала нам уши. Легче совершить какое угодно чудо, чем заставить любой из этих советов разверстать то или иное количество хлеба по классовому принципу… А неправильная классовая развёрстка всегда делает процесс реквизиции чреватым последствиями… Создавалась атмосфера крайнего напряжения, когда нам приходилось исправлять злостные ошибки советов и комиссий по проведению развёрстки.

А упорство кулачества в сдаче хлеба доходит здесь до таких пределов, до каких оно, пожалуй, не доходило ни в одном из уездов губернии. Представьте картины, когда больные тифом лежат на перинах, набитых овсом или просом, когда кулак, с которого причитается 200 или 300 пудов хлеба, предлагает нам 10 или 15 пуд, а когда его гнут в бараний рог, совершается чудо и это количество появляется как бы из под земли… Хлеб, безусловно, есть, он зарыт и запрятан кулачеством, не верьте, т. Гольдин, сиротскому плачу местной обывательницы, что мы выгребли подчистую.

В Андреевской волости, где выполнено уже 75 % разверстки, имеются еще закрома, в которых вы найдете по 300, 400 пудов хлеба. Ростошинская волость дала нам 95 000 пудов, и там вы найдете еще много необмолоченного хлеба. В Архангельской волости, с которой мы, к нашему стыду, никак еще не справились, такая выгонка самогона, что вся волость представляет сплошной винокуренный завод. Условные аресты и фиктивные конфискации имущества как меры побуждения не достигают здесь своей цели, ибо кулак не дурак. Если у него имеется 200, 300 пудов хлеба, ему выгоднее отдать лошадь или корову, чем этот хлеб, который весной он будет продавать по 2000 р. за пуд…»

Мы уже писали о том, каково быть продотрядовцем. А вот и иллюстрация, так сказать, в цвете и объеме. На хлебозаготовки зерна нет, а на самогонку — хоть засыпься. И добро бы еще на самогонку — но в одной из деревень произошла история, которая вывела из себя даже опытного продработника.

«До инцидента в с. Бреховке Русановской волости никаких крупных недоразумений на почве реквизиции не было… Вернувшись 8 февраля в Козловку, я вечером получил телефонограмму агента Иванова, что в селе Бреховке толпа крестьян прогнала агента и 4 человек продармейцев… и разгромила 800 пудов хлеба с мельницы, смешав часть этого хлеба с землей».

Собрав всех красноармейцев, до которых он смог дотянуться, комиссар выехал в Бреховку.

«Из опроса агентов выяснилось, что всему виною сельский совет, у которого даже хватило наглости заявить агентам, что „мы вам покажем, как хлеб получать у нас“. Бреховский сельский совет — это образчик кулацких советов. Вызвав сегодня ночью на допрос, они мне определенно заявили, что хлеба нет, кто громил мельницу, они не знают, больше того, назвать мне 10–15 кулаков их села они категорически отказываются, а о классовой разверстке и знать не хотят.

Преследуя цель найти виновных выступления против отряда и разгрома мельницы, я приказал отправить весь сельский совет и мельников (которые, безусловно, видели, кто громил мельницу) в холодное помещение без шуб на 2 часа. Это распоряжение служит теперь главным материалом для учека. Дело Бреховки занимает у них 20 листов. Какое я понесу наказание за то, что переборщил в Бреховке, я, т. Гольдин, не знаю, но для меня ясна картина той вакханалии, которая получилась бы в нашем районе, если за Бреховкой стали бы громить хлеб на внутренних ссыпных пунктах и остальные села… Приехав в Бреховку, у меня была определенная задача: проучить Бреховку за выступление против отряда и разгром хлеба так, чтобы отбить охоту у других сел проделывать это. Жертв в Бреховке не было. Арестовали же меня на следующий день в селе Русанове, куда я приехал проверить работу волсовдепа. Арестовавшие меня лица сами родом из Русановской волости, и, по имеющимся у меня сведениям, у них агентом Ивановым взят хлеб…

Как отразился арест на ходе работы, видно хотя бы из того, что в день моего ареста ссыпка в Ростошинской области доходила до 7000 пуд в день, а в день моего освобождения она пала до 116 пудов. Наблюдались случаи, когда обозы с хлебом разъезжались, как только узнавали, что я арестован. Был пущен слух, что арестовали за то, что беру слишком много хлеба, что из Борисоглебска едут отряды разоружить наши отряды, что разверстка неправильная и т. д. Некоторые советы (Ростошинский) поспешили даже вынести постановление — наделить хлебом из внутренних ссыпных пунктов тех граждан, которые пострадали от нашей разверстки. Судебный следователь Панфилов объявил себя начальником всех отрядов, издав об этом соответствующее распоряжение. В результате мы потеряли 12 дней в самый напряженный момент…»[168]

Какую из двух версий избрать в качестве подлинной — исключительно вопрос веры. Кто-то хочет верить в сволочей-коммунистов и беспредельщиков-продкомиссаров, что бывало постоянно и повсеместно. Кто-то поверит в то, что Марголин ничего из приписываемого ему не совершал, а письмо является всего-навсего провокацией — такое тоже случалось сплошь и рядом.

Мне лично показались интересными два нюанса этого «почтового романа». Первый — один из подвигов Марголина по линии связи. Да, он действительно имел возможность расправиться с пославшими телефонограмму — но каким образом он ухитрялся арестовать принявших ее? А также повлиять на судьбу самой телефонограммы — ведь пока из уезда доскачешь до Тамбова, ее десять раз передадут адресату? А вот в качестве отмазки авторов провокации — почему, мол, своевременно не жаловались в губернию на бесчинства — вполне подходит. Как жаловаться, если гад-комиссар письма перехватывал?

Второй весьма любопытный момент — фигура судебного следователя Панфилова, который самочинно и не имея на это никакого права взял на себя руководство продотрядами, после чего работа начала быстро сворачиваться, выруливая к тому, чтобы раздавать хлеб из ссыппунктов обратно. Нисколько не удивлюсь, если это тот самый следователь, который вел дело Марголина. А если, покопавшись в его прошлом, мы найдем там билет партии социалистов-революционеров или эсдеков-меньшевиков, тоже ничего невозможного не произойдет.

В конце письма неистовый продкомиссар, не на шутку уязвленный случившимся, пишет:

«Выпущенный из тюрьмы, я опять приступил к работе — но, т. Гольдин, от меня теперь толку мало будет. Двухлетняя служба в реквизиционном отделе… может расшатать нервы самого крепкого человека. Только Ваше отношение ко мне дает мне ещё силы продолжат работу. Но если вы найдёте возможность отозвать меня… я был бы Вам весьма и весьма благодарен». Впрочем, в конце письма он уже просит директив о дальнейшей работе.

Как сложилась судьба Марголина — неведомо. Больше о нем никто и нигде не упоминает. В сборнике приводится требование Ленина к местным властям расследовать поступившую в его адрес жалобу (первая цитата), однако о результатах расследования не сообщается, из чего можно сделать вывод, что обвинения не подтвердились. Ибо если бы подтвердились, то авторы сборника уж всяко об этом бы сообщили.

Видите, какой винегрет — не поймёшь, где что за овощ…

Однако вне зависимости от конкретного Марголина утверждать, будто беспредела продотрядов в Тамбовской губернии не было, — просто несерьёзно. Везде был, а Тамбов что за оазис такой? 8 августа 1920 года председатель Тамбовского губисполкома с не менее характерной, чем у продкомиссаров, фамилией Шлихтер на губернском продовольственном совещании говорил:

«Другая отрицательная сторона в деятельности губпродкома заключается в том, что он не нашел в себе способности и умения проводить кардинальную разницу между тем, что можно и чего нельзя делать в Советской республике. В результате этого у населения — что чрезвычайно печально — именно в связи с продовольственным вопросом сложилось представление, что для продовольствениика в Советской республике все можно. Это неправда, товарищи, это неверно…

В общем говоря, что разрешает продовольственнику и продовольственной организации наше государство? Оно как государство пролетарское разрешает организованное насилие в интересах коммунистической революции и требует от Наркомпрода и его органов на местах такого насилия, если встретится необходимость… Насилие это заключается в реквизиции, конфискации, аресте и предании суду ревтрибунала в случаях, какие указываются в распоряжениях центральной власти. Но ни в малейшей степени советское государство не представляет продовольственнику отдельно как агенту и продовольственному органу в целом права издевательства над личностью ослушника (например, избивать его плеткой) или безобразничать вообще по отношению к населению… Ни на один момент, как бы ни были тяжелы обстоятельства, нельзя допускать, чтобы хоть один агент позволял себе хоть на одну минуту, хоть по одному вопросу превышать те полномочия, которые по продовольственному вопросу предоставляет нам государство…»

В Тамбовской губернии, точно так же, как и везде, бойцы продовольственного фронта шли под трибунал целыми отрядами. Впрочем, помогало мало, ибо по причине лютой нехватки кадров комплектовались продотряды из кого попало. В Тамбове, например, туда охотно брали дезертиров, так что сразу и не поймешь, где отряд, а где банда… Хорошо бы других, да… а где их взять?!

…В том же феврале, когда арестовали Марголина, едва не загремел со своего поста под трибунал и сам Гольдин. Как пишет автор книги об антоновском восстании Владимир Самошкин:

«…в середине февраля 1920 года Ленину стало известно о фактах гибели хлеба на охраняемых продармейцами ссыпных пунктах Тамбовской губернии, а также и о некоторых „шалостях“ самого тамбовского губпродкомиссара Я. Г Гольдина, который дошел уже до того, что присвоил себе право расстреливать. Например, неугодных ему заведующих ссыпными пунктами.

Однако за Якова Гольдина совершенно неожиданно вступился Максим Горький, „уверяя — как писал Ленин 17 февраля по этому поводу заместителю наркома продовольствия Брюханову, — что Гольдин — мальчик неопытный. Это-де кулаки злостно кладут хлеб в снег: ни вам, ни нам. Чтобы сгорел“».

Как обстояло дело с хранением хлеба, мы уже знаем на примере Тюмени. Ясно, что и пресловутые «шалости» Гольдина — не «также», а «в связи», и он вполне мог в горячке расстрелять зав. ссыпным пунктом, который погубил хлеб, особенно если его поведение наводило на мысль о саботаже. Да и зерно смешивали со снегом уж всяко не продотрядовцы, так что в словах Горького была своя сермяжная правда.

Горький много за кого вступался, однако Ленин его не очень-то слушал. Тем не менее под трибунал Гольдин не пошел и даже не был убран с продработы, а в том же 1920 году назначен в таком же качестве на Алтай.

Но вернемся к Марголину. Есть ведь и третья версия всей этой истории — перед нами эсеровский провокатор. Беспредел он творил, чтобы озлобить крестьян, а связь держал под контролем, чтобы никто вовремя остановить не мог, — и плевать, что будет потом. Дело сделано, а Россия — страна большая.

А. С. Казаков, автор книги «Партия эсеров в Тамбовском восстании», пишет о том, что местные эсеры в массовом порядке входили в компартию.

«Были случаи, когда почти целиком эсеровская ячейка переходила в ряды РКП. Впоследствии выяснилось, что многие вошли с исключительной целью дискредитирования партии в глазах населения…»[169]

Оставим рассказ о прорвавшихся в Тамбовскую губернию казачках на совести господина Сенникова — шатающихся «меж двор» военных и без них хватало. В России того времени никто не испытывал недостатка в военспецах, кому бы они ни требовались — ни красные, ни зелёные, ни серо-буро-малиновые. Однако с политическим руководством все обстояло сложнее, еще сложнее было с агитработой и совсем уже плохо — с организацией хоть сколько-нибудь вменяемого местного самоуправления. Все это в Тамбове имелось, а значит, за восстанием стояла не самочинная крестьянская организация, а мощная и, главное, опытная политическая сила.

Свою книгу об антоновском восстании Самошкин начинает с признания, которое по нынешним временам дорого стоит:

«Общеизвестно, что антоновский мятеж подготавливался эсерами. Как правыми, так и левыми. Хотя их роль в этом нещадно преувеличена нашими историками, но именно эсеры провели в Тамбовской губернии основную работу по пропаганде антикоммунистических настроений среди широких крестьянских масс и по созданию в деревне подпольных комитетов Союза трудового крестьянства (СТК), которым отводилась роль центров по непосредственной подготовке крестьянских выступлений на местах. К середине лета 1920 года значительная часть Тамбовской губернии была уже покрыта густой сетью нелегальных комитетов СТК — сельских, волостных, районных и уездных. Существовал и глубоко законспирированный губернский комитет (губком) СТК»[170].

Интересно, куда ЭТО ещё можно преувеличить?

24 августа состоялась уездная конференция СТК, на которой шла речь о восстании. Однако само восстание вызвал и разжег исключительный идиотизм местных властей.

…Лето 1920 года выдалось неурожайным. Общий сбор зерна, по прикидкам, обещал быть 62 млн. пудов, тогда как внутренняя потребность губернии составляла 64 млн. Разверстка, наложенная с учётом засухи, была не слишком велика, составив 11,5 млн. пудов. В общем-то, не смертельно — если бы не двойная ошибка губпродкома. Во-первых, контора товарища Гольдина сумела промахнуться в оценке урожая — всего-навсего вдвое, поскольку на самом деле собрали 32 млн. пудов хлеба, — задание же вовремя не подкорректировали. Во-вторых, он ухитрился спланировать так, что из двенадцати уездов на три самых пострадавших от засухи — Тамбовский, Кирсановский и Борисоглебский — пришлось 46 % разверстки.

В августе по деревням пошли продотряды. И тогда грохнуло.

Однако начали не крестьяне. 19–20 августа 1920 г. сразу в нескольких местах вооруженные банды дезертиров напали на продотряды и сельсоветы. К тому времени в губернии насчитывалось 110 тысяч дезертиров, из них 60 тысяч — в мятежных уездах. Вся эта орава должна ведь как-то кормиться, и куда удобней было трясти продотряды, чем крестьян — и хлеб получишь, и Робин Гудом прослывешь.

Во главе восстания тут же материализовались комитеты СТК. В какой-то степени повстанцев поддержали и крестьяне. В какой — неведомо, поскольку мобилизацией не брезговала и «народная армия».

До конца августа произошли два решающих события. Первое: от восстания отмежевалось эсеровское руководство, заявив о его преждевременности и в очередной раз показав себя «социал-предателями» (напомним, что большевики в аналогичной ситуации, 4 июля 1917 года, восстание возглавили, вызвав на свою голову репрессии, но сохранив лицо). Это им не очень помогло, чекисты вскоре переарестовали большинство видных эсеровских деятелей губернии. Однако дотянуться до низового аппарата формально беспартийного СТК ГубЧК не сумело, так что процесс сделался полностью бесконтрольным. Второе: к восставшим присоединился с отрядом из 500 человек будущий его руководитель — левый эсер, умный политик и отменный партизанский командир Александр Антонов.

Крестьянином он не был. Сын владельца слесарной мастерской и портнихи-модистки, Антонов стал левым эсером после оформления этой фракции, а до того принадлежал к «независимым» эсерам. Развлекался ли террором — неизвестно, но в «эксах» участвовал. Во времена коалиции большевиков и левых эсеров Антонов честно служил советской власти, став депутатом Кирсановского городского Совета и начальником уездной милиции, но при этом потихоньку в укромном месте копил оружие. После начала левоэсеровского восстания он подался было в Самару, где базировался Комуч, однако пробыл там недолго, вскоре вернулся, организовал из местных уроженцев отряд для борьбы с «коммунистами» и занялся любимым эсеровским развлечением — террором.

Глядя на него, Халаддин всегда вспоминал слышанную где-то фразу: лучшие на свете бойцы получаются из людей сугубо мирных и семейных — когда такой вот мужик, воротясь однажды вечером с работы, находит на месте своего дома пепелище с обугленными костями.

(Кирилл Еськов. Последний кольценосец)

Собственно, к тому времени у советской власти имелся громадный опыт подавления такого рода восстаний. Но тамбовские деятели словно вчера получили мандаты, причем не на красной, а на белой стороне фронта.

Банда по части боеспособности сильно уступает регулярной армии. Но то регулярной армии, а тамбовские вооруженные отряды — продовольственные, чекистские, комдезовские — мало того что были немногочисленны и разбросаны по селам, но и по боеспособности, как выяснилось, оказались хуже повстанцев. Тем более что можно сколько угодно говорить о «народном» характере восстания, но это опровергают даже фотографии, на которых бойцы повстанческих армий одеты в шинели, а командиры — в офицерские френчи. А раз шинель — стало быть, либо бывший фронтовик, либо дезертир, поскольку о захвате складов обмундирования никто не сообщает.

В губернию словно бы вернулся восемнадцатый год — по ней носились друг за другом одинаково обмундированные и вооруженные отряды, мало отличавшиеся по воинскому мастерству и методам ведения войны. Как они разбирались, кто есть кто, — тайна великая…

А что совсем плохо — к восстанию оказалась совершенно не готова ГубЧК. Незадолго до того ее руководство было арестовано за шантаж губернских властей. Занятому разборками с «отцами губернии» чекистскому начальству, надо понимать, было не до налаживания работы по деревням, а новый председатель просто не мог ничего успеть.

Вдобавок к тому 4 сентября погиб в бою зав. Кирсановского уездного политбюро, имевший при себе списки всей агентуры ЧК в уезде[171]. О судьбе этих людей ничего не известно, однако необходимости в том нет — и так ясно, что способ, каким их убивали, отвратил всех, видевших это, от любого сотрудничества с красными.

Власть с самого начала оказалась в положении слепого медведя, дерущегося с собаками, — банды легко маневрировали, при необходимости рядовой состав рассыпался по деревням, превращаясь в мирных землепашцев, так что войска, посланные за повстанцами, как правило, не находили никого. Красные уходили — и из ничего тут же снова собирались повстанческие отряды.

В этой ситуации губернское руководство совершило ошибку — вполне понятную, но не ставшую от того менее роковой.

Началось, насколько известно, с инициативы начальника оперативного штаба при ГубЧК по подавлению восстания В. И. Благонадеждина, который орудовал в Алабушской волости. 29 августа он, разговаривая по прямому проводу с Тамбовом, сообщил:

«Нами выработан приказ, который будет передан для предварительной санкции губисполкома… Мы мотивируем причину издания приказа следующими соображениями: ввиду участия поголовно всех граждан в восстаниях, разгромах советских хозяйств, аппаратов и убийствах советских, партийных работников, приговоры над которыми всеми селениями на сходах проводят под лозунгами „Смерть коммунистам!“, „Да здравствует Врангель!“… Названные селения всеми силами и разными способами помогают банде, запертой в кольцо наших войск, и способствуют поддержанию ее существования и процветания в виде новых организаций групп бандитов. Мы находим, что только суровой революционной мерой можно раз и навсегда уничтожить гнезда бандитов, являющихся детищами названных селений, а потому передаю для санкции губисполкома приказ № 5 начальника боевого участка: 28 августа в 12 часов. Приказываю в селах в течение 48 часов: Верхоценье, Понзари, Степановка, Ржакса поселок и село, Серединвка, Каменка, Александровка, Недобровка, Пановы Кусты, Афанасьевка, Протасовка, Тимофеевка, Чакино, Уварово, Графская, Михайловка, Ивановка, Глазово, Карсевка, Ермиловка произвести полную конфискацию имущества всех граждан. Арестовать всех граждан — мужчин этих сел от 16 до 40 лет — и направить на принудительные работы и в реввоентрибунал. Произвести суровую революционную расправу с соучастниками бандитов. Принять этот приказ как руководящий для полного уничтожения названных районов селений, являющихся гнездами бандитов. Приказ провести в жизнь со всей революционной суровостью, ни перед чем не останавливаясь…

Тамбов: Скажите, эта мера после санкции, если таковая будет, будет применена только по отношению к соучастникам восстания или поголовно ко всему населению этих сёл?

Ржакса: Поголовно ко всему населению, так как в этих селах все активно участвовали и ещё теперь участвуют. Эти села нужно стереть с лица земли».

Едва ознакомившись с такими мерами, я предположила, что товарищ Благонадеждин — бывший офицер царской армии. Так оно и оказалось — не зря же его операции похожи не на красные, которые задумывались хитрыми штатскими, а на белогвардейские — плод политической мысли военных, изначально заточенных на устрашение и уничтожение.

Самошкин, правда, пишет, что еще 28 августа появился аналогичный приказ губвоенкома Шикунова — впрочем, это ничего не меняет.

Оперативный штаб ГубЧК тоже подыграл, 31 августа 1920 года попытавшись повторить пункт 6 из приказа енисейского губернатора:

«Для скорейшего и решительного подавления бандитского движения оперативный штаб при губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией приказывает начальникам войсковых частей, действующих против бандитов, по отношению к селениям, в которых граждане будут замечены в участии в бандитских выступлениях или укрывательстве бандитов, провести беспощадный красный террор.

Приказывается в таких селениях брать заложников — членов семейства из тех семей, члены которых примкнули к бандитам или им способствовали, заложниками брать граждан от 18 лет, не считаясь с их полом. Объявить населению, что в случае, если бандитские выступления будут продолжаться, заложники будут расстреливаться.

Имущество таких граждан конфисковать полностью. Здания, занимаемые ими, сносить, а в случае невозможности — сжигать.

Бандитов, застигнутых на месте преступления, расстреливать.

Объявить также, что, согласно решению президиума губисполкома, селения, замеченные в участии в бандитских движениях, будут обложены чрезвычайными продовольственными контрибуциями, за неисполнение которых будут конфисковываться все земли и все имущество всех граждан.

Последние в принудительном порядке будут выселяться: взрослые мужчины и женщины — в лагерь принудительных работ, малолетние — в детские дома до конца Гражданской войны»[172].

Вскоре политика ужесточилась. Самошкин утверждает, что в первую голову в этом виноваты председатель Военсовета, он же председатель ГубЧК Траскович и секретарь губкома с характерной, хотя и по-иному, фамилией Райвид. Впрочем, наверняка не обошлось и без предгубисиолкома. Что касается харакгерных фамилий, то, как видим, с красной стороны в разжигании Тамбовского восстания в трогательном единении сошлись несколько русских, латыш и еврей, которые совместно вели тупую карательную политику в духе белых властей, доказав тем самым, что отечества не имеет не только пролетариат, но и глупость.

Самошкин пишет:

«По отношению к селам, поддержавшим повстанцев, советским отрядам предписывалось арестовывать все мужское население, способное держать в руках оружие, а затем „произвести полную фуражировку, не оставляя ни одной курицы, ни одной курицы в данном пункте; после производства фуражировки данный пункт сжечь“».

Феноменальный кретинизм этой миротворческой политики очевиден. Села жгут, во-первых, в порядке возмездия — а возмездие никого ничему не учит, только озлобляет, вызывая уже лавинообразный рост насилия. А во-вторых, крестьянина ставят в безвыходное положение. У него нет альтернативы. Тем более что, отдав приказ о массовых арестах, организовать его выполнение с хозяйственной точки зрения власть, естественно, не сумела. Построить лагерь — дело нехитрое, но ведь содержащихся в нем людей надо еще и кормить! Уже осенью заключенных, «разъяснив им их заблуждения», начали освобождать. Простой вопрос: куда пойдет крепкий мужик, имущество которого конфисковано, дом сожжён, а семья… А куда, кстати, делась его семья?

Рядовому бандиту тоже не оставляли альтернативы, поскольку в плен повстанцев не брали. Стало быть, либо он до последнего дерется с красными, либо… что?

Надо ли говорить о результате?

В июле 1921 года, выступая перед тамбовскими коммунистами, участник тех событий А. С. Казаков говорил:

«Преданная и лояльная нам часть крестьянства после произведенной фуражировки (понимай — грабежа), в результате которой оно лишилось всего инвентаря и жилища (так как оно сожжено), находится в безвыходном положении. Для него нет иного выхода, как только идти и пополнить банду, чтобы жестоко отомстить за свое добро, нажитое столь тяжелым трудом… В результате подобной „ликвидации“ банды растут, как грибы, и общая численность восставших достигает десятков тысяч человек. Действия командования напоминают поступки потерявшего голову человека, который, видя пожар своего дома, начал бы заливать его керосином».

Более того, у красных тут же возникла пресловутая «проблема исполнителя». Видя, что творится, «посыпались» воинские части — бойцы отказывались выполнять приказы, а когда на них стали нажимать, начали переходить на сторону повстанцев.

Какое-то время слабые и немногочисленные местные войска пытались бороться с разгорающимся пожаром, гоняя партизан по лесам, — занятие абсолютно бесполезное, ибо антоновцы утекали меж пальцев, а потом, материализовавшись в красном тылу, нападали на отряды. Деморализованные красноармейцы не выдерживали натиска ожесточенных повстанцев, и в итоге красные несли чудовищные потери.

Новый командующий войсками Тамбовской губернии товарищ Аплок, в полном соответствии с характерностью своей фамилии, еще подбавил керосинчику. 16 сентября он объявил, что все дезертиры, захваченные с оружием в руках, будут расстреляны, а села, оказывающие сопротивление, сожжены дотла. И действительно начал жечь села. Ну, естественно, колчаковские методы привели к колчаковскому же результату: восстание стало разрастаться с колоссальной скоростью. Тем более что Антонов применял классическую партизанскую тактику: появлялся там, где не ждали, наносил быстрые удары — в основном но продотрядам или мелким красноармейским отрядикам — и уходил. Искусно маневрируя, он сковывал основные силы красных, тогда как другие банды громили советскую власть в лишенных защиты волостях.

Первым, как водится, ситуацию понял Ленин, хоть и сидел в Москве. 27 сентября он спрашивает заместителя наркомпрода Брюханова, верна ли разверстка в Тамбовской губернии, не надо ли её уменьшить? «Нет!» — радостно заверяют тамбовцы, обещая, что разверстка будет выполнена полностью, если прислать дополнительную военную силу… и ещё силу… и ещё силу…

Южная армия дала втянуть себя в схватку… на взаимное истребление — вариант, являющийся при численном перевесе противника заведомо проигрышным. Тем не менее мордорцы продолжали биться умело и отчаянно: мартовский день уже клонился к вечеру, а Коалиция так и не сумела реализовать свое почти двукратное преимущество.

(Кирилл Еськов. Последний кольцепосец)

Карательный беспредел продолжался два месяца — при Аплоке и сменившем его Благонадеждине, — пока назначенный 25 октября командующим войсками Тамбовской губернии (как к тому времени называлось все, что разъезжало по уездам под красными знаменами) начальник Тамбовских пехотных курсов Редзько не повел более разумную политику. По крайней мере, этот бывший царский полковник, фронтовик и георгиевский кавалер в какой-то мере приструнил изрядно к тому времени разложившиеся красноармейские отряды и запретил расстреливать пленных, более того, желающие из них могли вступить в красные части. Антонов был бы полным дураком, если бы не воспользовался этим, чтобы внедрить к красным своих агентов, однако у рядовых бандитов появилась хоть какая-то альтернатива.

Выполнялись ли приказы товарища Редзько о запрете мародерства, насилия над местным населением и расправ с пленными — вопрос смешной. Конечно, выполнялись… кое-где и отчасти. Впрочем, туманность все равно запоздала. Доверие населения не так легко потерять, но вернуть потерянное обратно — в сто раз труднее. Крестьянин — он ведь совсем не дурак и отлично понимает разницу между беспредельничаю-щими продотрядовцами и карателями, которые жгут села по приказу вышестоящего начальства. На место большевиков, которым можно было бы пожаловаться на коммунистов, пришли такие же коммунисты — и крестьяне отшатнулись к Антонову.

…Участвовали в процессе формирования повстанческих сил прорвавшиеся белые отряды или же просто материализовались скрывавшиеся до сих пор офицеры — но осенью 1920 года восстание перешло в регулярную стадию. Повстанцы сперва оформились в две армии, а 14 ноября состоялась еще одна реорганизация, в результате которой появились объединенная партизанская армия Тамбовского края и так называемый «Главный оперативный штаб», состоящий из пяти человек: начальник штаба (он же руководитель восстания), его заместитель, командующий армией, замкомандующего и начальник разведки. ГубЧК к тому времени успела арестовать губернские комитеты эсеров и СТК, но сыграла только на руку повстанцам. Если бы эти губернские деятели остались на свободе, они внесли бы в повстанческое руководство непередаваемую атмосферу политической дискуссии, а так штаб создал губкомы заново — такие, какие ему были нужны, переключив тем самым на себя весь низовой аппарат. Начальником штаба и, соответственно, руководителем всего восстания стал Антонов, армию же возглавил местный уроженец поручик Токмаков.

Нельзя сказать, чтобы в хозяйственном смысле «народная» власть так уж сильно отличалась от советской. У нее были точно такие же учет и контроль населения, разверстка, запрет свободной торговли хлебом, реквизиции и конфискации у населения продовольствия и вещей, а также мелких предприятий вроде мельниц и крупорушек. Проводились и мобилизации, по очень простому принципу: «не пойдешь — расстреляем».

В начале 1921 года регулярности ещё прибавилось. Повстанцы снова разделились на две армии (первая состояла из десяти, вторая — из четырёх полков). Были введены знаки различия, знамёна — красные (!), только надпись не большевистская, а эсеровская, знаменитый лозунг: «В борьбе обретёшь ты право своё». Так что теперь два отряда, чтобы разобраться, кто есть кто, должны были сблизиться на такое расстояние, чтобы видны были буквы на знамени. К февралю силы обеих армий насчитывали около 10 тысяч человек (это не считая отрядов самообороны СТК и мелких самостоятельных банд). Причём воевали они хорошо и до марта успешно били красные войска, выигрывая как в боевой, так и в политической работе.

В отличие от властей, Антонов к населению относился гуманно[173], карательные меры применял с большим разбором и строго индивидуально, так что на сторону повстанцев переходили даже многие сельсоветчики и деревенские коммунисты. Зато он жестоко карал за такие вещи, как шпионаж, пропаганду коммунизма и укрывательство коммунистов, а также за выдачу властям бойцов партизанского движения (на чем позднее сыграет Тухачевский).

Впрочем, всё равно поддержка восстания не была всенародной и к Антонову присоединялись далеко не все деревни — в иных его бойцов и на околицу не пускали. Для полной радости некоторые села устанавливали уже совершенно свою власть, призывая «чуму на оба дома» и не желая знать над собой никого. Власти обрушивались на них так же, как и на «бандитские гнезда», — а потом приходили веселые и приветливые антоновцы и через несколько визитов приобретали для себя ещё один населённый пункт…

Если карательные отряды истреблялись поголовно, то к пленным, захваченным в ходе боевых действий, подход также был индивидуальным. Их, как пишет Самошкин:

«…повстанцы разделяли на три категории: комиссары-коммунисты, командиры и рядовые бойцы. С пленными, относящимися к первой категории, разговору повстанцев был коротким, а смерть этих людей — мучительной и долгой. С командирами Красной армии все происходило наоборот: разговор (допрос) — долгий, смерть — быстрая».

Рядовые красноармейцы — те, которых доводили до штаба, — в плену обычно находились два-три дня.

«Сначала пленные бойцы попадали на допрос, а затем — на цикл лекций „о внутреннем положении“, где опытные антоновские агитаторы-политработники рассказывали им о целях и причинах „всенародного восстания против насильников-коммунистов“. После окончания лекций красноармейцам предлагалось добровольно вступать в ряды антоновских армий. Те лее из пленных, кто не захотел стать антоновцем, направлялись в штаб повстанческого полка, где им выдавался так называемый „отпуск“ — маленькая справка, в которой указывалось, что красноармеец такой-то, взятый в плен тогда-то, отпущен из плена такого-то числа, во столько-то часов… С „отпуском“ на руках красноармеец беспрепятственно возвращался в свою часть, где сдавал справку в штаб полка и после небольшого допроса, как правило, вновь получал оружие и становился в строй»,

после чего, даже сам того не желая, делался невольным агитатором. В итоге красные, если бой складывался неудачно, начали сдаваться отрядами.

Эту идиллическую картину портила разве что участь тех, кого до штаба не доводили, потому что вывести пленных на зады и порубать было, в общем-то, обычным делом, да и что-нибудь покруче придумать — тоже не редкость. Ну и конечно, если говорить об отношении к врагам, тут антоновцы не выдерживали сравнения с красными — у последних мучительство было не в чести: побьют разве что со злости да к стенке.

Из воспоминаний об антоновском восстании[174].

«Заняв село Алешки, банда численностью около 1500 человек под командой Кузнецова и Шубы переловила 22 сотрудника милиции и ревкома и зверски расправилась с ними. Их избивали до полусмерти, в жестокий мороз раздевали донага, по одному выводили из сарая со связанными назад руками и зверски рубили на снегу за двором штаба.

Единственный, кому случайно удалось спастись, был наш разведчик Петр Юрьев, отличавшийся большой физической силой. Его повели на казнь последним. Палач со всего размаха ударил его шашкой по голове, но она соскользнула и, не пробив череп, отрубила правое ухо. Юрьев изо всей силы рванул связанные сзади руки, верёвка лопнула. Он как был разутый, в одном белье, пустился бежать в сады, сшиб дверь в доме, принадлежащем матери одного из бандитов. Старуха, увидев окровавленного человека, перепугалась и упала в обморок. Юрьев спрятался во дворе и, одев шубу и валенки, бежал в другое место».

«В Кирсановской уездной партийной организации насчитывалось тогда 400 с чем-то человек, а после разгрома Антонова осталось половина этого. Почты 50 % парторганизации погибли от рук бандитов. Страшные жуткие картины встают в памяти, когда товарищей, с которыми работала, хорошо знала их, привозили изрубленными на куски, с вырезанными на груди и спине звездами, с оторванными ушами с выколотыми глазами, с отрубленными конечностями.

В памяти остался и такой случай: мы, человек 12 членов партии, охраняли мост через реку Ворона, недалеко от Кирсанова. И вот я вижу, ведут пленного бандита, совсем еще молоденького мальчишку со связанными позади руками. Один наш коммунист, пожилой уже человек, выходит и начинает прикладом револьвера бить этого пленного. Я, тогда молодая девушка, страшно была возмущена такой расправой с пленным и только было хотела выбежать и остановить этого товарища, как слышу душераздирающий крик: „Вот тебе за мать, вот тебе за жену, вот тебе за сына!“ Оказалось, что у этого коммуниста, пока он находился в Кирсанове, всю его семью, жившую в уезде, вырезали бандиты».

«У Антонова были 2 маленьких брата в детских домах… и вот бандиты все детские дома, находившиеся в уезде, грабили, начисто выгребали всё продовольствие, мануфактуру и прочее, а детдом, где был его брат, не трогали. Антонов спрашивал брата: „Тебе тут хорошо?“ — Тот отвечал: „Да“. — „Ну и живи здесь“, — говорил Антонов».

Тут требуется небольшой комментарий. Зима 1920–1921 гг. была на Тамбовщине голодной. Детские дома снабжались из последних крох. «Справных» хозяев «народная армия» старалась не грабить, тем более что у многих из таковых родные были в бандах. Продовольствие реквизировали у семей советских работников, коммунистов — подчистую, брали и у средних крестьян. Как видим, и детскими домами не брезговали.

«В середине февраля 1921 г. в населенный пункт (название не помню) выехал в служебную командировку секретарь Мучкапского ревкома коммунист Капишников. Узнав о пребывании Капишникова в селе, бандиты схватили его и тут же, на глазах у крестьян, растерзали. Избив до полусмерти, они привязали Капишникова к скамейке, вырезали на лбу звезду и раскаленным железом выкололи глаза».

«10 сентября 1920 года на хутор приехал отряд банды. Переночевали. Утром рано заметили, что из села Чубаровка на Чакино полем быстро бежит человек. Бандиты поахали два всадника верховых наперерез, перехватили того человека, поймали, да недалеко была куча соломы. Бандиты зажгли солому, и бросили пленника в пламя».

«Щепылов Иван Федорович был комсомолец, проживал дома. Приезжают к нему четыре бандита… и говорят: „Собираешься. Далёко собираешься? Хотишь, с налги поедешь воевать, а не хотишь, пойдем за двор. Любое выбирай, три минуты на размышление“».

«Коммунист Дроков Макар Савельич и его сыновья, Роман и Василий, жили в Инжавино, а жена Макара Савельича осталась дома, в Большой Ржаксе проживала. Соскучилась по детям и муже, пошла повидаться в Инжавино. Её встретили бандиты в селе Перевоз, узнали — жена коммуниста Дрокова Макара Савельича. Да и как не узнать! Они жe были бандиты — свои соседи. „Стой, куда идёшь?!“ — „Да вот, к сестре, проведать. Она болеет и наказывала прийти. Я к ней и иду“. — „Нет, ты идёшь в Инжавино к мужу передавать сведения про пас. Пошла с нами!“ Привели её в дом купца Архаилова, здесь жили две девушки, здесь и ютились бандиты как надзирательный пункт. Дом стоял на отшибе у леса, один-одинок за рекой Вороной. Вот здесь и издевались над женщиной ни в чем невинной. Допросили Дрокову и решили к смертной казни: сначала отрезали нос, отрезали груди, выкололи глаза и потом расстреляли».

«20 декабря 1920 г. Евдоким с сыном Иваном поехали в лес за дровами… На дороге встретились бандиты в санках, пять человек, изрядно пьяные. „Стой! Где были?“ — „Дровец хотим набрать“. — „А где сын Пётр, комсорг ваш?“ — „Да я не знаю, где он“. — Все закричали: „Расстрелять! Лазутчик! Он пакет возил в Уварово краснопузым“. Поволокли отца с дровней. Я кинулся к отцу — удар прикладом, и перебили правую руку. Отца расстреляли. Пуля прошла в живот. Всё взорвали воздухом[175], но был ещё живой. Сгоряча заполз на дровни, погнали домой. Дорогой говорит: „Заехай к фельдшеру“. Заехали к Акиму Аверьяновичу вызвали его. Он вышел и сказал: „Везите домой быстрее, он скоро кончится. Я сейчас приеду и перевяжу мальчику руку“. Звери, изверги, бандиты, которые расстреляли Евдокима, были все пятеро своего села…

Похоронили родителя на зимнего Николу. Брат Пётр не показывается, живёт в Инэюавино. Пршилось брать хозяйство на себя меньшему брату, да еще с перебитой рукой. Вышел я на двор — овцы кричат. Заплакал: „Не плачьте, скотинка! Хозяина вашего нету, он скончался, его похоронили, теперь я ваш хозяин. Буду вас кормить, поить и никогда не обижу“. Говорил сквозь град слёз и пошёл в дом. Захожу в дом — здесь воют мать и две дочки в три голоса. Я, конечно, тоже белого света не вижу сквозь слезы. Все же начал разговор: „Мама, послушай, я был на дворе, сказал овечкам и коровке — буду ваш хозяин“. А мне самому 15 лет, ещё самого кормить надо».

«Банда антоновцев поймала за рекой Косякина Алексея Павловича и его старшего сына Михаила (17лет). Сына зарубили, а отца привязали к хвосту лошади и подвели к дому. Посадили его сына (3–5 лет) на эту лошадь верхом и приказали ехать. Ударенная бандитом лошадь помчалась в Иноковку. Алексей Павлович разбился насмерть. Антонов забрал Косякина, поехал к Ковылке. Дорогой их зарубили и бросили».

«Однажды утром, день не помню, часов 10 было. Мы с ребятами играли в чехарду и войну Вдруг слышим в деревне какой-то шум, крики, выстрелы. Ну, мы сразу галопом домой. Не успел я дверь закрыть, мать ее на щеколду закрыла, а меня на печь посадила, там еще брат мой старший и сестрички. Слышим, на двор конные люди заехали, кур штук 8 было, всех перехватали, начали в дверь ломиться. Ворвались в избу, что хорошее — захватили себе, а нас плетками выгнали из деревни.

Народу уже много собралось там. Плач, крик, ругань, ну погнали нас всех. Сейчас где школа — сарай стоял. Там уже народу много было. И стоны из сарая доносятся. Стали мы, дрожим, гляжу, ведут Федянина А. А., я очень хорошо его знал, его еще взрослые почему-то Кузнецом звали. Завели его в сарай, дверь открыли, а нам говорят: „Глядите, что мы с сынами собачьими, коммуняками, сделаем“. Подвесили его за руки к потолку и начали над ним издеваться, штыками 18 раз всего истыкали. Потом бросили его в сарай, а сами ушли куда-то. А я в щель гляжу, в сарае сена кучка была, и он стал туда закапываться. Но тут, откуда не возьмись, эти бандюги явились, зашли в сарай и добили его. Потом много людей еще туда приводили, и никто живой оттуда не вышел. Под вечер бандиты трупы людям раздали, приказали, чтобы похоронили у себя па дворе. А сами собрались, шайка большая, и со свистом уехали. А мы все бросились по своим домам».

…Вплоть до самого 1921 года тамбовские власти занимались очковтирательством, бессчетно докладывая наверх, что Антонов разгромлен, — и тут же выяснялось, что ничего подобного. Вскоре их поведение начало напоминать истерику. Командующие войсками менялись каждый месяц — раньше, чем хоть что-то успевали сделать. Войска разлагались с поистине страшной скоростью, хлебозаготовки, из-за которых и заварилась вся каша, были практически парализованы.

Лишь в конце декабря 1921 года до Кремля дошла информация о том, что на самом деле происходит в губернии. 31 декабря в Москве состоялось совещание под руководством Дзержинского, где было принято решение резко усилить войска за счет регулярных частей Красной армии. Кроме того, поняв, наконец, что Тамбов можно считать еще одним фронтом, туда назначили нового командующего — фронтовика уже Гражданской войны, бывшего командарма-10 А. В. Павлова.

Остаток зимы в губернии шли настоящие бои. Сперва антоновцы громили красных, пытаясь помешать им сосредоточиться. Затем собравшиеся наконец воедино красные гонялись за повстанцами. Прибывшие с фронта войска в обстановке «народной войны» разлагались буквально на глазах, а частей, подобно казачьим, специально выдрессированных для усмирений, красные не имели. 11 февраля Павлов сообщает главкому РККА С. С. Каменеву: «В Тамбовской губернии не бандитизм, а крестьянское восстание, захватившее широкие слои крестьянства». В Москве об этом уже знали — правда, особой радости данное знание не приносило.

«Большая» Гражданская война к тому времени практически закончилась, однако «вторая» война полыхала вовсю: Западная Сибирь, Махно, Антонов, множество более мелких восстаний и банд по губерниям. И то и другое подталкивало правителей в одну и ту же сторону, так что уже 8 февраля Ленин поставил задачу замены продразверстки натуральным налогом, а 15 марта разверстка была отменена. На полтора месяца раньше, 5 февраля, ее отменили в Тамбовской губернии, пытаясь таким образом выбить экономическую почву из-под ног антоновцев.

Одновременно, не доверяя больше местным властям (почему бы это, а?) правительство создало полномочную комиссию ВЦИК во главе с прежним, до Шлихтера, председателем Тамбовского губисполкома В. А. Антоновым-Овсеенко. В комиссию вошли пять человек: он сам, очередной секретарь губкома Б. А. Васильев (вполне характерный товарищ с настоящей фамилией Голдберг), очередной предгубисполкома А. С. Лавров, очередной командующий войсками губернии А. В. Павлов и начальник политотдела войск А. И. Жабин. Новым предгубЧК стал М. Д. Антонов (Герман), который начал с того, что заявил: ЧК недееспособна, ненадежна — и попросил не что-нибудь, а прислать из Москвы на замену новый чекистский аппарат в полном составе. Прислали, однако…

К тому времени антоновцы уже действовали еще в трех уездах Тамбовской, а также в сопредельных Саратовской и Воронежской губерниях. В работах нынешних историков сведения об их численности скромно колеблются в пределах от 15 до 70 тысяч человек. По данным штаба войск Тамбовской губернии, общая численность повстанцев составляла 35–39 тысяч человек. Каким образом подсчитывалась эта самая «общая численность» — одна из загадок статистики, ибо учесть мелкие отряды вохры, т. е. просто вооруженных крестьян, или тех бандитов, которые жили дома, невозможно в принципе. Конечно, в деревне всем всё известно, но делятся информацией крестьяне крайне неохотно, приплетая сюда еще и счеты из-за коровы или кулачной драки в праздник.

В собственно повстанческой армии, по сведениям военной разведки, насчитывалось 17 600 человек при 25 пулеметах и 5 пушках. Им противостояла красная группировка из 32,5 тысяч штыков, 8 тысяч сабель при 463 пулеметах и 63 орудиях.

Когда речь идёт о партизанах, это не Бог весть какое преимущество (немцы в Великую Отечественную против партизан и танки с авиацией использовали — а толку?), так что война шла с весьма неопределённым успехом. Например, 22 марта удалось окружить самого Антонова с 5000 бойцов. Те разбились на три группы и стали прорываться. Первые две вышли благополучно, последняя, численностью в 1000 человек, тоже вырвалась, но оставила на иоле боя половину личного состава, пулеметы и пушки. Естественно, победу в этой схватке записали на свой счет обе стороны.

20 марта в Тамбове начался так называемый «двухнедельник» — акция, во время которой сдавшиеся рядовые повстанцы получали полное прощение, а командному составу гарантировалась жизнь. За три недели из лесов вышли около 7 тысяч человек, в основном мобилизованные крестьяне без оружия. Красные отрапортовали об успехе двух-, а точнее, трёхнедельника, повстанцы же, избавившись от балласта, с новыми силами перешли к активным действиям.

Понять, к каким результатам привели весенние бои, — задача не для среднего ума. Это какая-то параллельная арифметика, право слово. Имея в феврале 18 тысяч бойцов, потеряв некоторое количество людей в жестоких боях и 7 тысяч в ходе пресловутого двухнедельника, повстанцы к началу мая насчитывали 21 тысячу человек. Правда, из них около трети — члены мелких банд, но все равно, даже 14 плюс 7 — это больше чем 18, а ведь были еще и убитые, причем немало. Красные слали победные рапорты, а повстанцы, словно в насмешку, 20 мая провозгласили «Временную демократическую республику Тамбовского партизанского края».

Из доклада Тухачевского Ленину. 16 июля 1921 г.

«1. Положение бандитизма к началу мая.

В пяти уездах Тамбовской губернии: Кирсановском, Тамбовском, Моршанском (южнее Сызр. — Вяз. ж. д.), Козловском (восточнее Ростовской ж. д.) и Борисоглебском (за исключением самой южной части его) Советской власти не существовало (не считая городов).

В этом районе, объятом крестьянским восстанием, власть принадлежала СТК (Союз трудового крестьянства), через который проводила свою политику партия эсеров».

Продолжать борьбу с восстанием прежними методами можно было до бесконечности со стабильно нулевым результатом. Основной проблемой являлось не разбить повстанцев военной силой, а разорвать их смычку с населением. После Великой Отечественной войны в несравненно более благоприятных условиях во много раз более сильная власть выкуривала «лесных братьев» из нор десять лет. В 1921 году красные не могли позволить себе такой роскоши. Губернию надо было привести в порядок к началу сбора продналога.

— Давай лучше поговорим о твоём преступлении.

— Подвиге, — поправил Ларс.

— Поживи с моё, Разенна, и тебе станет ясно, что это одно и то же.

(Елена Хаецкая. Завоеватели)

Хороший выдался случай продемонстрировать достоверность эмигрантских источников. Вот воспоминания П. А. Сорокина о его поездке в Тамбов в январе 1921 года. Ехал он долго — но всяко уж не больше месяца. И вот что увидел господин Сорокин в Тамбове.

«На одной из стен я прочел приказ, подписанный Тухачевским — одним из главных военачальников Красной Армии.

„Сёла, принимающие активное участие в бандитизме, будут сожжены, крестьяне расстреляны, а женщины и дети арестованы. Все село несет ответственность за каждого бандита, и если окажется, что пойманный бандит из того села, где он был схвачен, то каждый десятый крестьянин будет расстрелян, его дом сожжен, имущество конфисковано, а его жена и дети будут арестованы“.

…Пока я читал это, заметил группу крестьянок, старых и молодых. Некоторые были с детьми на руках. Они брели безмолвно в грязных лохмотьях, с лицами бледными от измождения и отчаяния. Куда? Конечно, в тюрьму».

И в самом деле — ну куда еще может идти крестьянка в городе Тамбове? Тем более в грязных лохмотьях — а стало быть, явно из бедняцкой семьи.

Может быть, и не стоило бы приводить эту цитату — однако здесь имеет место совершенно тот же психологический казус, что и в случае с Берией. Можно сколько угодно говорить о том, что это был отец советской «оборонки», рассказывать о расстрелянных палачах и реабилитированных невинно осужденных, но брезгливое отношение к этому человеку от того не изменится, поскольку в основе его лежат не факты и аргументы, а давным-давно развеянная сказка об изнасилованных школьницах. И ложечки сто лет как нашлись, а осадок все равно остался.

Совершенно то же самое произошло и с большевиками. Можно сколько угодно рассказывать о том, что они на самом деле делали, а чего не делали, — все равно к ним будут относиться как к палачам, ибо это отношение не имеет ничего общего с историческими реалиями. Оно было импортировано из-за рубежа на волне «перестройки», а там формировалось на основе «свидетельств очевидцев» вроде сорокинского:

«Реквизиции и звериные жестокости коммунистов стали невыносимы. Представители власти отбирали у сельчан не только их хлеб и убогие пожитки, и часто арестовывая или расстреливая людей после этого, но иногда среди лютой зимы выгоняли крестьян голыми из их домов на мороз и обливали их водой, пока люди не превращались в живые сосульки. Раз или два крестьяне огрызнулись и убили коммунистов. В отместку коммунистические агенты калечили крестьян перед расстрелом, отрезая своим жертвам уши, руки, ноги, половые органы, выкапывая глаза или насиловали крестьянских жён и дочерей на глазах их мужей и отцов».

Он, часом, большевиков с антоновцами не путает? Спутать немудрено: форма одинаковая — шинели вперемешку с тулупами, знамена красные. Да впрочем, полно! Какие «большевистские зверства» мог он увидеть в городе Тамбове? Нетто Сорокин по деревням ездил? В лучшем случае у бабы-самогонщицы информацию собирал, а скорее всего уже в Париже придумал. Ничего подобного вы не найдете в сборнике «Антоновщина», составленном уж явно не сторонниками коммунистов, где и приводится это душещипательное описание — единственное свидетельство «красных зверств». Но… остался осадок, остался, и никуда не денется, поскольку история историей, а ложечки ложечками.

В реальности господин Сорокин никак не мог в январе читать приказы Тухачевского, поскольку бывший командарм-5 был назначен командующим войсками Тамбовской губернии лишь 27 апреля 1921 года, а в Тамбов прибыл 12 мая, когда снег на улицах давно стаял. Войдя в состав комиссии, он фактически взял руководство подавлением восстания на себя. Срок ему был дан — месяц, однако спешить Тухачевский не стал. Только что получив жесточайший урок в Польше, он подошел к делу с полной основательностью, предпочитая сорвать сроки, но не пойти на поводу у своего главного недостатка — склонности к необеспеченному наступлению.

Тухачевский еще несколько усилил войска, так что в боях с повстанцами теперь участвовали 53 тысячи человек, а всего численность войск Тамбовской губернии, вместе со всеми тыловыми, вспомогательными частями и пр., составляла 120 тысяч.

Кроме того, новый командующий несколько изменил тактику. Вместо того чтобы нанести повстанцам военное поражение и на этом успокоиться, он поставил задачу: преследовать крупные банды неотступно и до полного уничтожения. Через месяц численность отрядов повстанцев уменьшилась в 10 раз и составляла всего около 2250 человек. Но причиной тому были не только, а может быть, и не столько военные действия, сколько карательная политика нового командующего, сумевшего решить основную проблему тамбовского восстания — пресловутую смычку повстанцев с населением. Решил ее без излишних зверств, которые в реальности, как показала осень двадцатого, оборачиваются большой кровью, но и без излишней слюнявости, цена которой — кровь уже запредельная.

Да-да, именно так. А то у нас вот уже двадцать лет вопят: «Ах, заложники! Ах, газы!» Ну так утешу страдающих за правду: заложники брались не из первой попавшейся избы, а но разработкам ВЧК — то есть из тех, кто по законам военного времени подлежал смертной казни за пособничество бандитам. Что же касается газов… о газах мы ещё поговорим!

Тухачевский, дворянин по отцу, по матери происходил из крестьян Пензенской губернии, вырос в Ихмении и в социальном устройстве русской деревни разбирался. В частности (в отличие от того же инородца Аплока, которому община была неведома в принципе), он понимал, что единство действий крестьян обеспечивается не единомыслием, а приговором сельского схода, и знал, что если добиться нужного приговора, то дело, считай, сделано. А чтобы добиться нужного приговора, надо было доказать населению, что власть переменилась.

Крестьяне, жившие в кошмарных условиях тотального террора, хотели к тому времени только одного — чтобы кто-нибудь наконец победил и всё это кончилось. После отмены продразвёрстки даже большая часть середняков в общем-то ничего не имела против советской власти, однако помогать большевикам в достижении победы крестьяне были не намерены. Красные не внушали доверия (не в смысле чистоты помыслов, а как защитники), бандиты же ходили рядом, были зачастую своими же селянами и могли покарать за «измену» в любую из ночей. С этим настроением населения нельзя было не считаться, но и считаться с ним тоже было нельзя, иначе существовал реальный шанс получить в губернии диктатуру банд и — с учетом их неминуемого перерождения — уголовный террор.

25 мая Тухачевский писал Склянскому: «Наши действия будут настолько суровы, беспощадны и так методичны, что надо ожидать быстрых результатов». Сроки будущий «красный маршал», по своему обыкновению, сорвал, но задачу выполнил. О том, как он это делал, известно в подробностях, и любой читатель может сравнить его действия со сказками господина Сорокина.

Уже 15 мая на каждом боевом участке, на которые к тому времени поделили восставшие районы, были созданы новые органы власти — участковые политические комиссии. В них входили начальник и начполитотдела боевого участка, секретарь укома, председатель уисполкома, начальник особого отдела и председатель ревтрибунала.

Спешно построили концлагеря, рассчитанные в общей сложности на прием 15 тысяч человек (уже из этой цифры видно, что последующие людоедские приказы не собирались выполнять полностью). По каждой деревне были составлены списки всех известных ЧК повстанцев. Для руководства «замирением» на местах создавались политтройки, а после операции власть должна была перейти в руки сельских ревкомов — впредь до полного восстановления Советов. Но это все была техническая работа, а главная проблема состояла в методике. Население к тому времени понимало уже только силу — а как раз грубая сила в данном случае и не годилась, что убедительно продемонстрировала осень двадцатого.

Согласно законам военного времени, за бандитизм полагалась «высшая мера социальной защиты», за пособничество — как минимум концлагерь, а в пособники в данной ситуации можно было записать все население «бандитских» деревень. Это если пользоваться старым добрым правилом «закон суров, но это закон». Однако большевикам не было ни малейшего резона истреблять собственное население (они и вообще не были к этому склонны), а тем более зажиточных крестьян, являвшихся главными производителями продовольствия — но и основной питательной средой бандитизма. Надо было снова пройти между бездной и пропастью, с одной стороны, показав: мы — сильные, мы — власть, и власть больше не меняется, а с другой — не загонять человека в угол, в любой ситуации оставив для него приемлемый выход. Надо было и в этой безумной обстановке суметь не запугать, а расколоть село, отделив крестьян от бандитов, рядовых бандитов от руководителей и «упертых» от тех, кому уже надоело бунтовать. И все это в губернии, где советская власть была глубочайшим образом скомпрометирована всеми своими предыдущими действиями.

Примерно так и поставил задачу новый командующий.

Из инструкции по искоренению бандитизма в Тамбовской губернии. 12 мая 1921 г.

«На задачу искоренения бандитизма следует смотреть не как на какую-нибудь более или менее длительную операцию, а как на более серьезную военную задачу — кампанию или даже войну.

Местность, охваченная бандитизмом, должна быть как бы вновь возвращена государству. Для этого требуется, во-первых, разбить живую силу бандитских вооруженных шаек и, во-вторых, овладеть источниками питания бандитской войны, так сказать, жизненными центрами бандитизма.

Эти занимаемые нами жизненные центры должны быть не только задавлены вооруженной силой, но и местное население искусными мероприятиями должно быть излечено от эпидемии бандитизма.

Таким образом, в занимаемых бандитских областях надо организовывать не только вооружённое сопротивление возможности нового появления бандитизма, но, главное, надо создать сопротивление среды появлению этого бандитизма.

Операции против бандитов должны вестись с непогрешимой методичностью, т. к. бандитизм лишь тогда будет сломлен морально, когда самый характер подавления будет внушать к себе уважение своей последовательностью и жестокой настойчивостью. Ведение же малой войны против шаек не может искоренить бандитизма и, как показывает опыт, только раздувает разбойничий и партизанский пыл бандитов».

Можно как угодно относиться к Тухачевскому — но кто рискнет отрицать его правоту? И все же главное — не общие слова, слов хватало и у Шлихтера с Аплоком, главное — конкретные методы. До сих пор в таких случаях способ был один: войска идут и убивают всех, кто покажется хоть сколько-нибудь подозрительным. Подавление ясноглазыми французскими революционерами восстания в Вандее обошлось в десятки, если не в сотни тысяч трупов. Усмирение столыпинскими командами невооружённых и фактически не сопротивляющихся крестьян — несколько тысяч, не считая отправленных на каторгу и перепоротых.

Мне всё-таки очень интересно — кто именно занимался у большевиков тактикой работы с населением, кто придумывал все эти ходы, хитрые и точные одновременно. Казалось бы, просто, да? Но почему-то никто, кроме них, до такого не додумывался. Мировая история антиповстанческой и антипартизанской борьбы составлена в основном из сокрушительных неудач и крови, а чаще из того и другого сразу: кровавые реки, позорные берега. А большевики ухитрялись, причем при совершенно негодном исполнительном аппарате, добиваться своего, играя на противоречиях внутри среды, с которой работали. Да, конечно, у них изначально был колоссальный, совершенно беспрецедентный кредит доверия, да и народ понимал положение, в котором оказалась власть, и не ждал чудес. И все же — кто?

…Ясно, что агитацией и единичными расстрелами зачинщиков, как это бывало в других местах, в Тамбове не обойтись — слишком велика ожесточенность и слишком запущена болезнь. И все-таки поначалу надежды такие были.

Первой задачей новый командующий ставил военное преследование банд — это мы опустим.

«Вторая задача гораздо труднее, и от нее почти всецело зависит исход борьбы с бандитизмом. Этот период борьбы мы называем обыкновенно оккупацией…

…

Для внушения вышеупомянутого уважения к силе Советской власти и Красной Армии необходимо провести следующие меры:

1. Никогда не делать невыполнимых угроз.

2. Раз сделанные угрозы неуклонно до жестокости проводить в жизнь до конца.

3. Переселять в отдаленные края РСФСР семьи несдающихся бандитов.

4. Имущество этих семей конфисковывать и распределять его между советски настроенными крестьянами. Это внесет расслоение в крестьянство, и на это может опереться Советская власть.

5. Советски настроенные крестьяне должны прочно и надёжно охраняться нашими силами от покушений бандитов. Вообще проведение успокоения сразу создаст много сторонников Советской власти и среди крестьян, так как бандитизм и утомителен, и разорителен для крестьянской массы.

6. Советски настроенных крестьян надо всячески втягивать в советскую работу, в организацию разведки против бандитов и проч. Это поставит между этими крестьянами и бандитизмом непреодолимую грань»[176].

В следующем документе дается уже не общая задача, а технология.

Из приказа войскам Тамбовской губернии № 130. 15 мая 1921 г.

«2. Изъятию подлежат зарегистрированные [в] органах ЧК члены комитетов и организаций СТК, бандитский комсостав и рядовые бандиты.

3. Из указанных лиц в параграфе 2 особым отделом армии составляются списки, которые вручаются участковым органам особого отдела и руководителям операции, причем на местах к вышеуказанным спискам присовокупляются сведения о бандитах, добытые войсковой разведкой от ревкомов или другим путём.

…

6. По прибытии отряда на место руководители операции собирают все мужское население, проверяют его по своим и сельским спискам, причем те, которые значатся в списках особого отдела, арестовываются, а все отсутствующие по сельским спискам без уважительных причин признаются бандитами и заносятся в особые списки.

Примечание: ссылка на службу в Красной Армии должна быть строго проверена».

Обратите внимание: карательная операция предварялась огромной работой чекистов[177], что позволило провести её гораздо меньшей кровью, чем это бывает обычно при подавлении восстаний. Что касается автоматического объявления отсутствующих бандитами — вы на дату посмотрите! Чай, не осень и не зима, когда половина мужского населения в разгоне — кто по делам, кто на заработках. В страду не погуляешь… разве что по лесу с винтовочкой!

«7. В случае отсутствия бандита берется заложником для заключения в концентрационный лагерь вся семья разыскиваемого или отдельные члены ее согласно особым отметкам на списках особого отдела. Оставшимся в селе объявляются письменным приказом причины взятия семейств бандитов и что эта семья будет держаться в таком-то концентрационном лагере в течение двух недель, в каковой срок разыскиваемый бандит может добровольной явкой в особотделение боеучастка с оружием в руках освободить свое семейство из-под ареста, причём явившемуся гарантируется жизнь. По истечении двухнедельного срока в случае неявки бандита его семейство будет выслано из Тамбовской губернии в глубь России[178] на принудительные работы.

8. Арестованным в качестве заложников разрешается брать с собой белье и продовольствие на один месяц, на остальное имущество семьи бандита представителем уполиткомиссии или ревкома накладывается арест, составляется опись и сдается под охрану уполномоченных на то обществом лиц, которые обязуются до распоряжения охранять дом, домашнюю утварь и ухаживать как за скотиной, так и за полем, огородом и т. д. В случае неявки разыскиваемого имущество по распоряжению ревкома подлежит окончательной конфискации и принимается ревкомом по описи от общества и распределяется между семьями честных крестьян, в первую очередь пострадавших в данном селе от бандитов. (Сурово, но кто скажет, что несправедливо? Банды грабили семьи коммунистов подчистую. — Е. П.) В случае явки бандита все имущество по описи под наблюдением ревкома переходит в распоряжение освобожденной семьи…

11. Наряду с изъятием бандитского элемента на руководителя операции возлагается выкачка оружия, для чего объявляется краткий, но выполнимый срок сдачи такового, после которого за обнаружение спрятанного оружия применять высшую меру наказания — расстрел, который должен быть оформлен приговором и объявлен населению»[179].

Естественно, семьи всех бандитов никто забирать не собирался. Власть вовсе не ставила своей целью покрыть губернию лагерями, затолкав туда сотню тысяч человек. Да и с конфискацией, как выясняется, тоже было не так ужасно, как в песне поется…

Из приказа полномочной комиссии ВЦИК войскам Тамбовской губернии. 16 мая 1921 г.

«2. Особенное внимание уделить сохранению порядка проведения арестов, последующей конфискации и распределения имущества бандитов. Эта мера следует лишь при изъятии в качестве заложников всей семьи бандита, применяется лишь к ответственным руководителям бандитских шаек и должна проходить при обязательном личном руководстве представителя политкомиссии»[180].

На территории губернии, напомним, действовали законы военного времени, по которым все участники банд должны были расстреливаться на месте, без суда и следствия. Однако уничтожить несколько десятков тысяч человек, большинство которых — мобилизованные или сагитированные выходцы из деревенского «болота», власть тоже не ставила своей задачей.

Из приказа войскам Тамбовской губернии. 15 мая 1921 г.

«В целях быстрейшего искоренения бандитизма и разгрузки мест заключения в губернии приказываю образовать при всех боеучастках комиссии по рассмотрению бандитских дел в составе начособотделения, предреввоентрибунала и завполитбюро под председательством первого. С правом совещательного голоса присутствует секретарь укома. (Это всё та же пресловутая тройка — ускоренный трибунал, по причине своей ускоренности и особых полномочий составленный не из рядовых судей, а из уездного руководства, что повышало качество судопроизводства[181]. — Е. П.)

3. Означенным в пункте 1 комиссиям подлежат рассмотрению все дела о бандитах, подразделяя [их] по следующим группам:

1. а) Члены Комитета СТК, начиная от волостного и выше, б) организаторы банды, шпионы, в) бандитский комсостав от комполка и выше и г) все бандитские политработники — подлежат немедленному доставлению в распоряжение армособотдела в г. Тамбов со всеми материалами.

2. а) Члены селькомов СТК, б) комсостав ниже комполка, в) банди ты, участвовавшие с оружием в руках не менее месяца, и все бандиты полков особого назначения Антонова, г) бандитская милиция и д) главари местных банд — подлежат расстрелу постановлениями вышеуказанных троек.

3. а) Рядовые члены, организаторы СТК, б) рядовые бандиты, бежавшие от банд в распоряжение красных войск, в) бандиты, обслуживающие обоз, г) рядовые из местных банд, д) лица, оказывающие помощь и косвенно содействующие бандам, но не шпионы, — подлежат высылке в глубь России для заключения в концентрационные лагеря сроком от года до пяти лет.

4. а) Все заподозренные в бандитизме, б) семьи первой и второй категории настоящего приказа, взятые в качестве заложников, в случае неявки разыскиваемого — подлежат высылке в глубь России на принудительные работы».

Это все касается бандитов, арестованных в ходе операции. К пришедшим с повинной отношение было иное. По крайней мере, жизнь им гарантировалась.

«5. Добровольно явившихся с оружием в руках не расстреливать, а заключить в местный лагерь до ликвидации банд Антонова»[182].

В Вандее заподозренных стреляли на месте — такова разница двух революций. Но и столыпинские военно-полевые суды не заморачивались особо доказательствами, да и не смогли бы, поскольку судили в них не ответственные лица, как в «тройках», а строевые офицеры. Так что тоже вполне успешно вешали но подозрению. И кстати, в этом приказе точно указано, чьи семьи берутся в заложники, — не всех повстанцев, а только актива.

…Но и тут реальность, как водится, внесла свои коррективы. В «глубине России» тамбовские бандиты никому не были нужны. Ни одна губерния не собиралась строить для них концлагеря и кормить за свой счёт, да и принудительные работы существовали больше в воображении судей, чем в реальности. Пенитенциарную систему Советской России, как и большинство других, еще только предстояло создать. Поэтому так популярны были в то время разного рода помилования и амнистии, которые вскоре станут применять и к «тамбовским узникам». Высланные же из губернии уже через год стали возвращаться по родным деревням — прямо в объятия пострадавших от бандитов односельчан, так что лучше уж сидели бы там, куда их отправили. Помните тех хлопчиков, у которых бандиты мать замучили, — вы думаете, они станут в соответствии с принципом личной ответственности разбираться, кто именно это сделал? Ага, вы им этот принцип объясните, попробуйте[183]…

Но ещё раньше, уже через несколько дней после начала операции, буквально взвыли начальники лагерей: что делать с детьми? Жилье в лагерях — палатки на голой земле, детям не годится, кроме того, им надо особое питание. Их приходилось устраивать в отдельных зданиях, заводить детскую кухню, коров при лагере… Уже в середине июня поступил приказ: женщин с детьми в заложники не брать, оставлять на местах под присмотром односельчан вплоть до высылки… про которую нередко тихо забывали, потому что высылать их тоже было некуда. Ни одна губерния, как ближняя, так и дальняя, не горела желанием вешать себе на шею лишние рты, тем более баб с детишками, да еще в преддверии голода.

Но всё это будет через два-три месяца. А на нашем календаре пока ещё май 1921 года. В конце мая операция наконец началась — и сразу забуксовала. Причины неудач видны из следующего документа.

Из протокола заседания полномочной комиссии ВЦИК. 9 июня 1921 г.

«Работа по проведению приказа очень трудна. На местах отказываются сообщать фамилию, распыляют имущество, и сами члены бандитских семей заблаговременно разбегаются… Всё время наблюдается большая активность банд. Настроение крестьян внешнее в пользу Соввласти, внутреннее враждебно. В Пановых Кустах, Каменке и, наверное, многих других местах наряду с Советами работают комитеты СТК. Больших группировок бандитов на участке не имеется, группы в 500–600 человек прячутся по лесам. По всем селам имеются мелкие группы вохры в 20–30 человек… При обысках оружие обнаружить не удалось. Оружие, несомненно, есть: при пожарах идут взрывы».

Это «при пожарах идут взрывы» весьма загадочно. Вроде бы жечь села было не велено. По-видимому, жгли опустевшие дома бандитов — неужели кто-то ждал, что там не будет оружия? И кстати, что же творилось в губернии, если 500–600 человек — небольшая группа?

И только когда стало ясно, что операция захлебывается, решено было применить уже исключительные по жестокости меры.

Из приказа Полномочной комиссии ВЦИК № 171. 11 июня 1921 г.

«…Дабы окончательно искоренить эсеро-бандитские корни и в дополнение к ранее отданным распоряжениям Полномочная комиссия ВЦИК приказывает:

1. Граждан, отказывающихся называть свое имя, расстреливать на месте без суда.

2. Селениям, в которых скрывается оружие, властью уполиткомиссии или райполиткомиссии объявлять приговор об изъятии заложников и расстреливать таковых в случае несдачи оружия.

3. В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье.

4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество ее конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается без суда.

5. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитов и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда.

6. В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать.

7. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно»[184].

Приказ явно составлен человеком, знающим, что такое община и что представляет собой крестьянская семья. Насколько известно, до расстрела старших доходило редко, все ограничилось п. 2, который вскоре трансформировался в приказы о заложниках. Особняком стоит п. 6 — зачем разбирать и сжигать дома? Ответ простой: чтобы помешать ушедшим вернуться. За время Гражданской войны у крестьян выработалась простая тактика: при приближении какого-либо отряда та часть населения деревни, для которой он был недружественным, разбегалась по укрытиям, прихватив ценное имущество и скот. Отряд уходил, ушедшие вылезали из схронов, и все возвращалось на круги своя. Лишив ушедших возможности вернуться, а затем и укрыться у родных или друзей, заботы о семьях власть возлагала на самих бандитов, а с таким обременением много не навоюешь.

Собственно, скрыться в тогдашней взбаламученной России можно было без особого труда, как и обзавестись поддельными документами — хоть самому, хоть с семейством. Ловить беглецов не было возможности, да и смысла тоже. Цель операции — разрушить смычку между крестьянами и бандами, которой только и держалась повстанческая армия, и эта задача была выполнена. Самые же упорные и ловкие из повстанцев рассеялись по стране. Советскую власть они, естественно, не полюбили. Еще много лет спустя в делах милиции, ОГПУ, НКВД, даже СМЕРШа выплывают биографии, взявшие начало в крестьянских войнах. Но это уже совсем другая история.

Этими чрезвычайно жестокими (по меркам красных) мерами крестьян вынуждали не только выдать бандитов, но и фактически перейти на сторону власти. Вспомним: по антоновским законам выдача повстанцев каралась смертной казнью. Чтобы закрепить этот переход, а также заставить крестьян самих обеспечивать собственную безопасность, 17 июня был издан приказ № 178.

«Красная Армия разбила главные банды Антонова, остатки их рассыпались по лесам… Чтобы положить конец разбоям и грабежам бандитов и дать возможность населению скорее перейти к мирному труду, Полномочная комиссия ВЦИК приказывает:

1. Во всех селениях гражданам организовать сторожевое охранение и самооборону своих селений. Сторожевое охранение должно быть выставлено на всех окраинах селения и дорогах, ведущих в него.

…

4. В случаях появления банд и налета их на населенные пункты местное население обязано оказать сопротивление, уничтожая бандитов всеми возможными средствами и немедленно сообщая об их появлении в ближайшую войсковую часть или ревком.

5. Неоказание сопротивления бандитам и несвоевременное сообщение о появлении таковых… будет рассматриваться как сообщничество с бандитами со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Конечно, для человека, знающего местность, ничего не стоит пробраться в деревню, минуя все и всяческие посты. Но, во-первых, это же деревня — кто-нибудь непременно из-за плетня заметит. А во-вторых, сама невозможность для бандитов приехать открыто, необходимость пробираться ночью и задами значила уже очень много — это была смена власти. Кстати, в приказе ничего не говорится об оружии для отрядов самообороны — а ведь топор нагану не противник. Стало быть, либо давали оружие, хотя бы партийному активу, либо речь шла не о сопротивлении, а об атмосфере…

Судя по донесениям с мест, не все эти меры применялись в реальности. Возможно, просто потому, что до них не доходила очередь. Население даже «бандитских» деревень, как правило, не имело ни малейшего желания платить за безопасность повстанцев собственными жизнями. Тем более что операции предшествовала колоссальная работа ЧК и заложников брали не наугад, а со смыслом, сразу ослабляя бандитское «лобби» в сельском обществе. Проводились операции также не сплошняком. Так, в Тамбовском уезде они прошли в 16 селах и деревнях и не проходили — в 18. Но там, где они проводились, это было на самом деле жестоко.

Из доклада председателя полномочной пятерки Кирсановского уезда. 10 июля 1921 г.

«Операция по очистке селений Курдюковской волости началась 27 июня с деревни Осиповки, являющейся ранее частым местом пребывания банд. Настроение крестьян к прибывшим для операции — недоверчиво выжидательное: банды не выдавали, на все задаваемые вопросы отвечали незнанием.

Было взято до 40 заложников, селение объявлено на осадном положении, оцеплено красноармейскими частями, изданы приказы, устанавливающие 2-часовой срок для выдачи бандитов и оружия с предупреждением — за невыполнение будут расстреляны заложники.

На общем собрании крестьяне после объявления приговора и приказов заметно стали колебаться, но не решались принять активное участие в оказании помощи по изъятию бандитов и, по-видимому, мало верили в то, что приказы о расстреле будут приводиться в исполнение. По истечении установленного срока был расстрелян 21 заложник в присутствии схода крестьян. Публичный расстрел, обставленный со всеми формальностями, в присутствии всех членов пятерки, уполномоченных, комсостава частей и пр., произвел потрясающее впечатление на граждан.

По окончании расстрела толпа зашумела, раздавались возгласы: „Из-за них, проклятых, страдаем, выдавай кто знает!“, „Довольно молчать!“, и вышедшие из толпы представители попросили разрешения произвести всем сходом поиск оружия и бандитов путем обысков и облав. Разрешение было дано.

Крестьяне, разбившись на 3 группы, отправились искать оружие и ловить бандитов. 28 июня населением были доставлены 3 винтовки, вырытые из земли, и 5 бандитов, независимо от этого поиски бандитов производились оперативной частью пятерки (особотделом), было поймано 7 бандитов. В целях оздоровления селения семьи расстрелянных заложников, а также укрывающихся бандитов были изъяты и высланы в концлагеря.

Расстреляно активных бандитов — 9, добровольно явилось бандитов без оружия — 14, с оружием — 6, изъято семей — 39 с общим числом членов до 180 человек».

Тут может удивить незначительное по сравнению с числом заложников количество арестованных бандитов. Но, напомним, суть операции не в том, чтобы истреблять банды — это дело войск, — а в том, чтобы заставить крестьян предать антоновцев и впредь уже не оказывать им помощи, тем самым выбрав сторону в схватке.

«В дальнейшем операция проводилась в с. Курдюках, где население, не дожидаясь приговора и приказов, по своему личному почину приступило к вылавливанию бандитов, причем все семьи, имеющие родственников-бандитов, являлись сами на регистрацию и указывали срок нахождения их в банде. Ввиду такого отношения крестьян расстрелов не производилось. Было взято 39 заложников из семей отсутствующих бандитов, которые отправлены в концлагерь.

Иное отношение со стороны крестьян встречено в д. Кареевке, в 4 верстах от Курдюков, где ввиду удобного территориального положения было удобное место для постоянного пребывания бандитов: останавливались их штабы, был мобилизационный отдел и далее за 24 часа до прибытия пятерки находился один из видных главарей антоновской банды, Ишин, с группой в 25 человек.

Принимая это во внимание, пятеркой было решено уничтожить данное селение — 2-ю Кареевку (65–70 дворов), выселив поголовно все население и конфисковав их имущество, за исключением семей красноармейцев, которые были переселены в с. Курдюки и размещены в избах, изъятых у бандитских семей.

Строго после изъятия ценных материалов — оконных рам, стекол, срубов и др. — деревня была зажжена. Во время пожара рвались целыми пачками патроны и были замечены сильные взрывы, похожие па взрывы бомб.

Подобная мера произвела громадное впечатление на весь район. Остальные селения, прилегающие к Кареевке, как то: Шаболовка, Каширка и др., стали готовиться также к выселению, являлись представители с просьбой о помиловании, представителям указывалось, что их спасение — выдача бандитов и сдача последними оружия.

Результаты операции: выселено в Курдюках и Кареевке 80 семей с общим числом членов 300 человек, явилось добровольно бандитов — 150, из них 41 с оружием. Являлись целыми группами по 15 человек, явка продолжается.

Население принимает участие в охране деревень, принимает добровольно на довольствие наши части, просит оставить их возможно дольше, не выводить, окончательно отшатнулись от банды.

3 июля приступили к операции в с. Богословка. Редко где приходилось видеть столь замкнутое и сорганизованное крестьянство. При беседе с крестьянами от малого до старика, убеленного сединами, все как один по вопросу о бандитах отговаривались полным незнанием и далее с вопрошающим удивлением отвечали: „У нас нет бандитов“, „Когда-то проезжали мимо, но даже хорошо не знаем, были ли то бандиты или кто другой, мы живем мирно, никого не беспокоим и никого не знаем“.

Были повторены те же приёмы, какие и в Осиповке, взяты заложники в количестве 58 человек. 4 июля была расстреляна первая партия в 21 человек, 5 июля — в 15 человек, изъято 60 семей бандитских до 200 человек.

В конечном результате перелом был достигнут, крестьянство бросилось ловить бандитов и отыскивать оружие. Вблизи находящегося имения, бывшего Андреевского, найден в колодце один пулемёт „колъба“ с небольшим повреждением, обнаружены в убежище одной из стен разрушенной постройки два активных бандита, которые, отстреливаясь (сдаваться не пожелали), застрелились сами, оказавшиеся местными руководителями бандитских шаек, один из них начальник вохры. В яме, где они помещались, найдена одна целая пулемётная лента. По сведениям, полученным от задержанных бандитов, в имении находился более 5 месяцев бандитский штаб. В одном из строений устроены бойницы, сходящиеся внутри каменные своды погреба, приспособленного для обороны. Проживавшие в имении пять семей изъяты ввиду упорного отказа дать сведения о бандитах. Появилось добровольно 11 человек, из них 4 с оружием, дезертиров без оружия — 27, сдано населением три винтовки, один обрез, 5 сабель и 8 сёдел.

Окончательная чистка упомянутых сел и деревень была закончена 6 июля, результаты каковой сказались не только на районе двух волостей, прилегающих к ним; явка бандитского элемента продолжается»[185].

Так выглядела «беспощадная жестокость» с точки зрения большевиков. Не слишком жестокая и далеко не беспощадная, если судить не по разговорам за чаем с вареньем, а по реальной практике антиповстанческих операций. Из приведенных документов видно, как власти опытным путем устанавливали максимальный предел жестокости, необходимый для результативной работы. Достаточно сравнить эти меры хотя бы с приказами губернатора Розанова или с нынешней общемировой практикой бомбардировки неспокойных районов, чтобы понять, насколько точно, продуманно и малой кровью советская власть боролась с бандами.

Из отчёта председателя уполиткомиссии Кирсановского уезда. Не ранее 25 июня 1921 г.

«Во время производства операции отмечалось:

1. Массовое бегство бандитских семей, причём и имущество распылялось, зарывалось в землю, бралось с собой, раздавалось односельчанам, скот и лошади уводились, напр[имер] в д. Кулябово той же волости из 56 бандитских домов — 52 дома оказались пустыми. Часть бежавших семей, безусловно, пряталась у родственников, односельчан. Дома оставались одни дряхлые старики, старухи.

2. Списки населения в большинстве случаев отсутствовали или жe были уничтожены бандитами. Добровольных сведений в большинстве случаев не давали из-за боязни мести бандитов.

3. Оружие, несмотря на тщательные обыски, обнаруживать не удавалось.

Отношение населения к операциям самое разнообразное, начиная с резко враждебного (в Кулябовскоп волости, части Абакумовской вол.) и кончая самым положительным (в Павлодаровской волости, где крестьяне зачислили наши части у себя на довольствие).

В большинстве же случаев крестьянство относилось к операции осторожно, выжидательно, упорно замалчивало все, что относилось к бандитизму… Крестьянство замучено, перебито, разорено, боится как представителей Соввласти и Красной Армии, так и мести бандитов. Характерен случай в д. Кабань-Никольское, где крестьянин слезно просил его пороть, чтобы бандиты перестали считать его коммунистом. За последнее время крестьянство местами начинает оказывать самую действенную активную помощь в борьбе с бандитизмом… Число добровольно явившихся растет с каждым днем и, несомненно, увеличится, когда крестьянство на деле убедится, что добровольно явившихся бандитов не расстреливают.

Можно ещё отметить, что отношение населения во многом зависит от поведения как руководителей, так и красноармейцев».

Не везде, но в некоторых деревнях крестьяне явно восприняли жестокость карателей как долгожданный повод стать на сторону власти. В других случаях их заставили это сделать силой.

И наконец, самое главное:

«На бандитов проведение операции подействовало одинаково ошеломляюще, как решительные военные действия. Распад и развал в бандах замечался уже с первых дней, глава и руководители пытались парализовать действия приказа № 130 своими аналогичными мерами: в Туголукове и других местах был расклеен приказ Богуславского о явке к нему демобилизованных и красноармейцев, а таксисе всех сбежавших от банд. В Токаревском районе распространен циркуляр губкома СТК и партии левых эсеров о применении террора к семьям коммунистов и красноармейцев… Свои угрозы бандиты отчасти приводили в исполнение: в уполиткомиссии зарегистрировано 15 случаев убийств членов семей коммунистов и красноармейцев кроме многих случаев порки и избиения. Кроме того, бандиты мешали полевым работам»[186].

Впрочем, это была уже агония. Действия войск оказались эффективными, а самое главное — все эти военные игры по лесам осточертели самим крестьянам. 16 июля Тухачевский докладывает Ленину:

«В результате методически проведенных операций на протяжении сорока дней крестьянское восстание в Тамбовской губ. ликвидировано. СТК разгромлен. Советская власть восстановлена повсеместно. От 21 000 бандитов осталось к 11 июля лишь 1200 сабель. Громадное количество главарей банд уничтожено.

Крестьянство скомпрометировано в глазах бандитов и ищет от них вооруженной защиты Красной Армии.

Но вместе с тем крестьяне определенно не верят в искренность декрета о продналоге. Среди них ходят слухи о том, что к осени наши войска будут выведены из Тамбовской губ. и тогда бандиты вновь начнут действия, и, наконец, кое-где еще сидят волостные комитеты СТК»[187].

Так что, как видим, в основном задача выполнена, но хвосты еще дочищать и дочищать. Нелепо думать, что губерния так вот сразу и успокоится. Более того, старые счеты и выжившие повстанцы еще проявятся во время коллективизации. Но в основном, как и пишет Тухачевский, задача выполнена — и гут же началось быстрое сворачивание репрессивных мер, а вскоре приказ № 171 был и вообще отменён.

В конце июля на губернской войсковой партконферении Тухачевский доложил результаты операции. За два месяца было обезврежено 16 369 повстанцев. Из них убито в бою — 4515, взято в плен — 985; поймано в облавах с оружием — 572, без оружия — 4713; добровольно явились с оружием — 1244, без оружия — 405; в обмен на арестованные семьи явилось с оружием — 16, без оружия — 319. Всего по приказу № 130 было арестовано 1895 семей. Согласно приказу № 171, по неполным сведениям, было расстреляно 274 заложника. Все это — не считая самосуда со стороны как красных отрядов, так и населения.

Всего, по подсчетам уже нынешних историков, за время антоновщины погибло в боях около 11 800 повстанцев и около 1,5 тысяч было расстреляно. С советской стороны убито около 2 тысяч активистов и военных из числа местных уроженцев и еще около 4 тысяч красноармейцев из других областей России. То есть соотношение получается примерно один к двум — даже более ровное, чем в других восстаниях. Правда, не совсем понятно, были ли учтены убитые антоновцами мирные жители — жену коммуниста Дрокова, например, нельзя отнести ни к активистам, ни к красноармейцам.

Штрихи к пейзажу. Из докладов, писем, протоколов и пр. красной стороны. Май — август 1921 г.

«Антонов-Овсеенко: Из Рассказова надо расследовать и жёстоко покарать те наши части, которые до Вас бывали в Пичерах, ибо они постоянно грабили это село. Знаю это со слов знакомой мне крестьянки, только что говорившей со мной и хвалившей поведение красноармейцев в пятницу».

«За последнее время наблюдается, что попы среди крестьян распускают слухи о том, что Соввласть существовать будет только 42 месяца, а потом наступит монархическое правление. 5 месяцев будет производиться поголовная вырезка коммунистов, а после этого наступит хорошая райская жизнь».

«Здесь необходимо отметить геройскую самоотверженность партизан, в частности командира полка Баранова, который с 15 партизанами бросился на красную кавалерию (татар) численностью в 100 человек и при 4 пулеметах, последние находились в разных местах, в силу чего партизаны бросились в атаку под перекрестным огнем. Результатом явилось обращение красных в бегство и захват 2 пулеметов, около 200 винтовок, 160 быков, 700 пудов сахару и много белья».

«В 1-м боеучастке за отчётный период обнаружен и изъят 31 пулемёт. Что же касается других боеучастков, то в таковых за отчетный период крупного обнаружения и сбора оружия вообще отметить нельзя, но необходимо отметить, что в Хитрове (Никольское) под алтарем церкви найдены полевой телефонный аппарат, в отдушине там же — знамя с надписью: „В борьбе обретёшь ты право своё“ — Центральный комитет партии левых эсеров-интернационалистов Союза трудового крестьянства — Тамбов „Борцам за свободу“ и номера газет „Знамя труда“ с января по март сего года, листовки трудовому крестьянству, постановление кронштадтцев, брошюры „Долой Чрезвычайки“, копировальная бумага с оттисками напечатанного на машинке протокола заседания представителей СТКи повстанческой армии от 26… с. г».

«Из числа явившихся добровольно с оружием, 1 из села Озерки послан для переговоров с остальными нерешительными товарищами. Много отцов, матерей, детей отправились разыскивать своих сынов и отцов».

«Крестьяне сильно опасаются за снятие войск из уезда и заявляют, что они последним куском хлеба будут делиться, лишь бы были войска, что, конечно, необходимо принять во внимание и не снимать войск из уезда, так как в действительности полной ликвидации банды еще не произошло и руководители её не уничтожены».

«Семью бандита Василия Кориеева, состоящую из 15 человек, исключить из общества и передать революционной власти как совершенно не нужную нам, причем чтобы семью эту никогда не возвращать в наше общество, а также никогда не доставлять возврат в нашу деревню их потомков. Восставшим против нашей власти, пролившим крестьянскую кровь не должно быть пощады, и их семьям, воспитывающим отмстителей за бандитов, нет места меж: нами. Укрывавшую в специальном секретном подвале всяких гадов семью Степана Ефимова подвергнуть той же участи» (из протокола сельского собрания).

«Весною многие бандиты стали оседать, развертывая хищническое, кулацкое хозяйство. В Борисоглебском уезде установлено одно такое хозяйство, захватившее оружием до 400 десятин из наделов односельчан».

«По полученным сведениям, поведение некоторых ревкомов в деле проведения кампании добровольной явки бандитов ниже всякой критики.

Ревкомы не только избивают и издеваются над добровольно явившимися, но даже расстреливают таковых, чем срывают всю политику добровольной явки и благодаря чему за последнее время приток добровольно являющихся совершенно прекратился, что является недопустимым и даже преступным, а посему особотделение просит в самом срочном порядке проинструктировать на селе все ревкомы и поставить таковых в известность, что за самовольный расстрел, избиение бандитов кроме лица, допустившего подобное, ответственность целиком несет председатель ревкома, которые за срыв добровольной явки будут немедленно предаваться суду РВТ».

И напоследок — о судьбе заложников в тех случаях, когда бандиты, за которых их брали, так и не явились. Уже в июле было приказано отпускать семьи убитых, возвращая им имущество, поскольку задерживать их не имело смысла. Вообще контроль за имуществом был установлен чрезвычайно жесткий, чтобы исключить преждевременные конфискации и не посадить себе на шею неопределенное количество бездомных и голодных женщин и детей. Уже 20 июля полномочная комиссия ВЦИК принимает следующие секретные циркуляры.

«1. Впредь с особенною осторожностью относиться к аресту в качестве заложников нетрудоспособных, особенно беременных женщин и матерей с малолетними детьми, указанных женщин и детей впредь по возможности на время высылки оставлять под ответственностью населения дома, объявляя, что, если в двухнедельный срок бандиты, за которых они взяты, не явятся, они будут высланы, а имущество конфисковано.

2. Принять все меры к разгрузке лагерей от нетрудоспособных элементов, в первую голову от детей.

Оба эти мероприятия, согласно указаниям с[его] циркуляра, проводить с большою осторожностью. В частности, по отношению к разгрузке лагерей Полком предлагает:

1. Пользоваться применением прощения семьям тех бандитов, которые проявят выдающиеся заслуги по ликвидации бандитизма, вплоть до отпуска заложников целого села, если это село выполнит задачу по выловке какого-нибудь выдающегося бандита и т. п.

2. Сдавать детей в детские дома[188], для чего через советский аппарат усилить работу по расширению сети детских домов, обращая внимание, чтобы детские дома были оборудованы не только с хозяйственной стороны, но и со стороны воспитательной.

3. Не отпускать тех из заложников, против которых высказывается селение, из которого он взят.

4. Не освобождать семейств расстрелянных бандитов, имущество которых конфисковано»[189].

Трудно сказать, как сложилась судьба тех, кто остался в лагерях, но учитывая, какой год стоял на дворе, — возможно, и лучше, чем у тех, кто был на воле. Тамбовскую губернию голод накрыл не с такой силой, как Поволжье, но это не значит, что его не было. Рассчитывать на помощь сельского общества в такой ситуации не приходилось, да и на родственников в общем-то тоже. Лагеря отнюдь не были курортом — но там по крайней мере кормили, что в том голодном аду, которым являлась первая послевоенная зима, было самым главным. Скорее всего, именно этой причиной вызваны пп. 3 и 4 данного постановления — чтобы не оставлять людей без крова и хлеба. Большевики были большими прагматиками и очень хорошо понимали, что самое ценное достояние республики — это люди. И если отрешиться от представлений сегодняшних сытых времен и начать мыслить категориями того времени, это очень хорошо видно.

P. S. На этом можно было бы и закончить тему, но остался непроясненным еще один вопрос: касательно немыслимого зверства Антонова-Овсеенко и Тухачевского, а именно — применения в Тамбове боевых отравляющих веществ(ов). Их вроде бы действительно применяли — известно, что в июне войскам Тамбовской губернии выделили 2000 химических снарядов. Они были привезены из Москвы[190], распределены по 200 штук на боевой участок и даже как-то использованы.

Самая известная операция с применением ОВ — это обстрел 2 августа острова на озере Кипец. Дмитрий Покровский, житель Тамбовской области, решил, по его выражению, «копнуть саперной лопаткой» данную душераздирающую историю. Он приводит параметры этого оплота повстанцев.

«Село Кипец стоит на озере Кипец. И как раз где-то в 800 метрах от современной границы села посреди озера находится остров… Расстояние от берега, где располагалась батарея, до острова около 250 метров. Впрочем, до острова можно добраться вброд… Длина — около 200 метров, ширина порядка 80 метров. Сделав поправку на размывы, подмывы и т. п. молено предположить, что в 1920-е годы остров был чуток побольше…», но уж всяко даже не вдвое. Интересно, что делали там повстанцы? И были ли они там вообще? Или же Белгородские артиллерийские курсы, устроившие эту стрельбу, решили провести учения и за отсутствием полигона выбрали место, где уж точно нет ничего живого, кроме комаров?

Есть и еще несколько свидетельств о применении ОВ в боях против антоновцев. Правда, количество использованных за одну операцию снарядов — 50, 79, 85 — и близко не подходит к тому минимальному их числу, которое требовалось выпустить, чтобы добиться хоть какого-то эффекта. Так что противник скорее всего даже и не заметил, что его травят. Вполне в духе товарища Тухачевского, который славился любовью к техническим новинкам — как правило, поражающим воображение и абсолютно неэффективным. В грубой полевой реальности все было гораздо банальней, и самым действенным оружием оказались обычные броневики.

Единственное общепризнанное свидетельство о применении ОВ не в боевой обстановке — знаменитый приказ Тухачевского.

«Остатки разбитых банд и отдельные бандиты, сбежавшие из деревень, где восстановлена Советская власть, собираются в лесах и оттуда производят набеги на мирных жителей.

Для немедленной очистки лесов приказываю:

1. Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми удушливыми газами, точно рассчитывать, чтобы облако удушливых газов распространялось полностью по всему лесу, уничтожая все, что в нём пряталось.

2. Инспектору артиллерии немедленно подать на места потребное количество баллонов с ядовитыми газами и нужных специалистов.

3. Начальникам боевых участков настойчиво и энергично выполнять настоящий приказ.

4. О принятых мерах донести.

Командующий войсками Тухачевский

Наштавойск генштаба Какурин

Прочитано на сельских сходах»[191].

Всё очень страшно, и снаряды получены — аж по двести штук на боеучасток, вот только несколько обескураживает «инструкция по применению», которую подписал 28 июня инспектор артиллерии Косинов.

«3. Быстродействующие снаряды употребляются для немедленного воздействия на противника, испаряются через 5 минут. Медленно действующие употребляются для создания непроходимой зоны, для устранения возможности отступления противника, испаряются через 15 минут.

4. Для действительной стрельбы необходим твердый грунт, так как снаряды, попадая в мягкую почву, не разрываются и никакого действия не производят. Местность для применения лучше закрытая, поросшая негустым лесом. При сильном ветре, а также в жаркую погоду стрельба становится недействительной…

6. Стрельба должна вестись настойчиво и большим количеством снарядов (всех батарей). Общая скорость стрельбы не менее трех выстрелов в минуту на орудие. Сфера действия снаряда — 20–25 квадратных шагов. Стрельбу нельзя вести при частом дожде и в случае, если до противника не более 300–400 шагов и ветер в нашу сторону».

Ну вот, а теперь немножко повычисляем. Если посчитать один шаг за один метр, то выделенные одному боеучастку 200 снарядов накроют около 5000 кв. метров. Стало быть, для эффективных боевых действий надо найти негустой лес размерами примерно 70 на 70 метров, в котором засела банда, и тогда его, если повезет с погодой, можно успешно очистить с помощью газового оружия. Да и тон приказа какой-то… невоенный, да… Впрочем, пометка под документом: «Прочитано на сельских сходах» все превосходнейшим образом объясняет.

Обсуждая эти великие боевые действия, участники форума «На берегах Шантары» сочинили следующую сценку, которая, на мой взгляд, чрезвычайно правдоподобна если не в мелочах, то по сути.

«Сидит Тухачевский со своим штабом, думает, как банды из лесов выкурить. И тут ему приходит в голову МЫСЛЬ:

— А давайте пугнём население газами! Напишем приказ, зачитаем его по деревням, мужикам этот приказ их бабы перескажут, и испуганные мужики, роняя портки и обрезы по лесам, побегут прямиком нам в руки сдаваться!

— А давайте! (Взрыв хохота.)

— Как назовём приказ?

Ну это… Как положено: „Приказ о борьбе с бандитствующим элементом посредством одномоментного тактического применения по площадям хлорпикринлюизитовых химических составов“…

— Нет, не пойдёт!

— Почему не пойдёт-то?

— Так не поймёт никто!

— А кому понимать надо? Начарту приказать газы подвезти, артиллеристам отстреляться, доложить расход, да и делов-то?

— Так нам же надо население напугать и сагитировать! Приезжаешь ты в деревню, зачитываешь бабам деревенским приказ про бандиствующие элементы да про тактические моменты, про „хлор“, „пикрин“ или „лизал“ чего-то… Не поймут! Да и кто из них себя бандитом считает?

— Н-н-да, в общем-то правильно… А что делать тогда? Может, назовём их „мятежники“?

— Ты ещё скажи „революционеры“.

— Ну не „инсургенты“ же! Может, просто „мужики“?

— Нет, все не то, не то… Погодите, дайте подумать… О, есть! „Повстанцы“!

— Сгодится! А про химию что писать будем?

Да просто „удушливые газы“ напишем, и все — пусть боятся. „Хлорпикрин“ или „нервно-паралитические“ тоже страшно, потому как непонятно, но „удушливые“ лучше. Сразу все поймут.

— А кому выполнять? Может, не по армии, а по 14-й дивизии[192] приказ издадим, чтобы огласки поменьше? А то вся РККА над нами смеяться будет.

— А 14-ю дивизию за что позорить? Нет, давай уж лучше по всем войскам Тамбовской губернии. И внушительно, и непонятно… И, кстати, надо и вправду снаряды выписать, заодно и учения проведём.

— Да ты что! Какие учения?7 Тут жe люди кругом.

— А мы какой-нибудь остров найдём и обстреляем.

Тухачевский поднимает голову. Глаза блестят.

— Васька, писаря сюда живо!.. Пришёл? Садись, пиши приказ, чернильная твоя душа! Значится, так, диктую: „Приказ командования войсками Тамбовской губернии о применении удушливых газов против повстанцев…“»

И на этом, собственно, всё…

Примечания:

1

Нашла на форуме в Интернете. Кто автор, так и не поняла.

2

И.О. генерал-губернатора Енисейской губернии.

3

Нет, ну мне всё ж таки очень интересно: с позиций какой религии право собственности является священным?

4

Почему жуткой — о том ниже.

5

В пользу этой версии говорит и то, что расстреляли всех. Москва могла распорядиться о казни царя и царицы, в крайнем случае — наследника. Но в расстреле девушек, а тем более слуг не было ни политического, ни какого-либо иного смысла, а по репутации правительства сия акция била наотмашь. Ленин такие вещи понимал, а вот что творилось в головах екатеринбургского начальства — тайна великая.

6

Например: а какие политические взгляды были у Павки Корчагина, героя культовой книги довоенного времени? В более позднее время такой вопрос не возникал, поскольку молчаливо предполагалось, что они совпадали с «генеральной линией партии». Но из текста книги совершенно не следует, что ее герой вообще представлял себе политику «генеральной линии» иначе, чем в самых простых лозунгах.

7

Напомню, что голодать Россия начала раньше. Согласно свидетельству генерала Деникина, летом 1917 года в армии хлебный паек составлял полтора фунта (600 граммов) хлеба. Для населения в крупных городах он составлял ³/₄ фунта (300 граммов).

8

Как нас учили в школе, основное отличие феодализма от рабовладения — то, что крестьянина нельзя было продать отдельно от земли.

9

Способ хозяйствования на земле, включающий выращивание кормовых трав.

10

На самом деле по ходу размежевания помещики еще и прихватили себе от 20 до 40 % крестьянской земли.

11

Десятина — около одного гектара.

12

Цит. по: Кара-Мурза С. Гражданская война. Интернет-версия.

13

Налицо явная связь с рассказом Владимира Величко, приведенном во введении. Отступающие белые убивали население точно так же, как крестьянин при подходе воинства Наполеона поджигал свою избу. «Если не мне — так не доставайся же ты никому!»

14

Литошенко Л. Социализация земли в России. Новосибирск, 2001. С. 117.

15

Мне приходилось читать вполне серьезную работу, где успех той же столыпинской реформы определяется количеством выделившихся из общины крестьянских хозяйств — показатель, который не говорит вообще ни о чём!

16

Отруба — объединённые в одно поле земельные наделы, которые передавались в собственность крестьянам. Звучит так, как будто бы они располагались с краю общинной земли, а в реальности их часто нарезали посередине, поперек, да еще и захватывая лучшие земли. С одной стороны, существовал социальный заказ на поддержку собственника, с другой — был еще и такой фактор, как взятка землемеру…

17

При этом не надо забывать, что в отличие от рабочих положение крестьян не улучшалось со временем, а ухудшалось.

18

Литошенко Л. Социализация земли в России. С. 112–113.

19

Составлено по материалам обследования семейных бюджетов.

20

Этот том «Словаря» вышел в 1913 г.

21

Санкт-Петербургская, Псковская, Новгородская и Олонецкая губернии.

22

Цит. по: Пыхалов И. Кормила ли Россия пол-Европы? // Спецназ России. 2004. № 1.

23

Естественно — голод-то ещё только будет!

24

Неудивительно: за работу платили деньгами, а много ли на них купишь в голодный год? Естественно, крестьяне предпочитали убрать сначала своё.

25

В 1882 году, за десять лет до того, в Орловской губернии аренда земли обходилась в 5 руб. за десятину, в Курской — 10 руб. С учетом уменьшения количества земли на душу населения и обесценивания денег уменьшиться она всяко не могла.

26

За неимением дров в деревнях топили валежником и навозом.

27

Конечно же, клевещет, причем дважды: поскольку советская писательница, а не парижская, и поскольку еврейка. Жиды с «совками» никогда слова правды про Ъ-Россию не скажут, это же общеизвестно.

28

Во многих местах, если не было совсем уж нестерпимого взаимного озлобления, помещикам после захвата земли выделяли надел на общих основаниях.

29

Оба документа цитируются по: Кара-Мурза С. Гражданская война.

30

Любопытно, что в 1918 году середняцким считалось хозяйство, у которого было больше двух лошадей и коров.

31

Мало скота — это ещё и истощение земли, поскольку практически единственным применявшимся в то время удобрением был навоз.

32

Меньший процент объясняется, по-видимому, тем, что данные взяты по всей стране, а Литошенко приводит таблицу по европейской территории. Нас больше интересуют данные Литошенко, поскольку Сибирь, Степной край, Новоросеия в начале Гражданской войны находились под белыми и хлеба центральной власти не давали.

33

Осипова Т. Российское крестьянство в революции и Гражданской войне. М, 2001. С. 7.

34

Осипова Т. Российское крестьянство в революции и гражданской войне. С. 6.

35

В 1905 году, когда начали появляться первые объединения крестьян, во главе их часто стояли лавочники и кулаки как естественные лидеры общины.

36

Кара-Мурза С. Гражданская война.

37

Естественно, по меркам того времени. До того в России смертная казнь была действительно исключительной мерой.

38

Шанин Т. «Революция как момент истины». М, 1997.

39

Куренышев А. Крестьянство и его организации в первой трети XX века. М, 2000. С. 6–7.

40

Судя по цифрам, речь идёт о пользователях землёй, т. е. мужчинах за исключением детей, родившихся после последнего передела.

41

Мелкие собственники, не менее жестоко эксплуатируемые кулаками, чем прочие односельчане, обычно были на стороне общины. Куда, кстати, довольно легко возвращались. Терять им было нечего, а противопоставлять себя «миру» слабым хозяевам невыгодно.

42

Сплошь и рядом максимальный предел лежал значительно ниже минимального.

43

У нас бытуют несколько неадекватные представления о том, что такое «зажиточный хозяин». Это не тот, у которого пара десятков десятин земли, а тот, у которого их сотни, а то и тысячи. Вспомним хотя бы того тамбовского кулака, который арендовал помещичье имение.

44

Ещё раз напомним, кулаки — это те, кто наживались на земле: обрабатывали се с помощью батраков, сдавали в аренду.

45

В смысле не членов общины.

46

Цит. по: Ковалёв Д. Аграрные преобразования и крестьянство столичного региона. М, 2004. С. 154.

47

Естественно, в разных регионах было по-разному. Приведённые цифры относятся к Европейской России. Хлебородные районы юга России в то время находились под белыми, а железнодорожное сообщение с Сибирью было отвратительным.

48

Кроме либералов и их последователей — российских «демократов». Те считают, что законы свободного рынка должны действовать всегда, в том числе и во время войны.

49

Данные приводятся на основании расчетов В. Галина (Галин В. Запретная политэкономия. Красное и белое. М., 2006).

50

Точно по тем же соображениям во времена Великой депрессии, когда значительная часть населения США голодала, владельцы продовольствия уничтожали его, чтобы не допустить падения цен.

51

Кара-Мурза С. Советская цивилизация. Т. 1. http://www.kara-murza.ru/public.htm.

52

Цит. по: Купцов А. Миф о красном терроре. М., 2008. С. 92–93.

53

Напомню, что в нехлебородных губерниях крестьяне, не в силах вырастить достаточно хлеба, его покупали.

54

Кара-Мурза С. Гражданская война.

55

Цит по: Галин В. Запретная политэкономия. М., 2006. С. 375.

56

Это средние данные по Европейской России. В хлебородных губерниях ситуация была иной, однако большинство их почти сразу попали под белых и для красной власти были потеряны.

57

Осипова Т. Российское крестьянство в революции и Гражданской войне. С. 77–78.

58

Беркевич А. Петроградские рабочие в борьбе за хлеб. Л., 1941. С. 26.

59

Осипова Т. Российское крестьянство в революции и Гражданской войне. С. 80–81.

60

Там же. С. 77.

61

Там же. С. 77.

62

Сдерживал он конкретно — вплоть до трибуналов и расстрелов. Об аналогичной деятельности белых читать не приходилось.

63

Хотя я подозреваю, что он сознательно предлагал экстремальные решения, по ходу борьбы с которыми Совнарком принимал те варианты, которые в обычной обстановке не прошли бы. В точности так, как директор завода советских времен вдвое завышал смету, ее урезали, и в итоге он получал столько, сколько требовалось.

64

Беркевич А. Петроградские рабочие в борьбе за хлеб. С. 87–88.

65

Там же. С. 149.

66

Грамотность крестьян в те благословенные времена была около 30 %, причём, как нетрудно догадаться, посылали детей в школу в основном зажиточные крестьяне.

67

Беркевич А. Петроградские рабочие в борьбе за хлеб. С. 150–153.

68

Летом 1918 года хлебозаготовки были ещё не такими свирепыми, как впоследствии.

69

Осипова Т. Российское крестьянство в революции и Гражданской войне. С. 222–223.

70

А вот если он отправлял десяток пудов на рынок — вопрос становился философским и решался в зависимости от обстоятельств и личных симпатий.

71

До того Тюмень была под белыми, и продразверстка в ней не производилась. Так что эти документы — установочные.

72

За Советы без коммунистов. Крестьянское восстание в Тюменской губернии в 1921. Сост. д. и. н., проф. В. И. Шишкин. Новосибирск, 2000. С. 30–31.

73

Естественно, на человека.

74

На десятину.

75

За Советы без коммунистов. Крестьянское восстание в Тюменской губернии. С. 35.

76

За Советы без коммунистов. Крестьянское восстание в Тюменской губернии. С. 36–38.

77

О недопустимых — в следующей главе.

78

При сроке 1 ноября.

79

За Советы без коммунистов. Крестьянское восстание в Тюменской губернии. С. 67.

80

Там же. С. 256.

81

Там имело место ещё и столкновение с продотрядовцами, поэтому такое большое число..

82

Там же. С. 50.

83

Там же. С. 68–69.

84

Там же. С. 48.

85

19-й рисунок — без текста. Это таблица: сколько вместо ржи можно сдать других продуктов: гречихи, проса и т. д.

86

Впрочем, если бы Николай Второй не потакал спекулянтам, отречение могло бы состояться еще году этак в 1915-м. Или грибочками бы отравился… Но с большевиками такие номера не проходили — шантажировать себя они не позволяли никогда, да и свергнуть тоже не удалось.

87

Митрополит Сергий (Страгородский). Православная Русская Церковь и советская власть (к созыву Поместного Собора Православной Церкви) http://chri-soc.narod.ru/III.htm

88

Кстати, одна из версий, почему в революционной верхушке было так много евреев, — среди них больше образованных людей, чем среди русских. Не стоит забывать, что многие образованные русские не питали симпатии к большевикам.

89

За Советы без коммунистов. Крестьянское восстание в Тюменской губернии. С. 79.

90

Там же. С. 54.

91

Там же. С. 59.

92

Там же. С. 70.

93

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 г. Документы и материалы, http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/kan18.htm

94

Там же. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/kan20.htm

95

Там же. http://www.tstu.ru/win/kultur/othcr/antonov/kan24.htm

96

В исходных документах норма установлена в 13,5 пудов. По-видимому, её уменьшение связано с тем, что продразверстка проводилась зимой, а норма рассчитывалась со времени обмолота, т. с. с сентября.

97

В переводе на нормальный русский язык это означает: если где-либо возникал голод, в случае которого власти обязаны были оказать продовольственную помощь, губпродкомиссар не мог ответить, сколько хлеба было оставлено у крестьян и на самом деле там имел место голод или только крики о нем в расчете на получение дополнительного зерна.

98

За Советы без коммунистов. Крестьянское восстание в Тюменской губернии. С. 613–615.

99

Там же. С. 647–648.

100

Осипова Т. Российское крестьянство в революции и Гражданской войне. С. 117–118.

101

На самом деле вовсе не факт, что бунтовали и арестовывали главарей одни и тс же крестьяне. Скорее, с подходом отрядов активизировалась «красная» половина села, а бунтовщики разбежались по домам.

102

Осипова Т. Российское крестьянство в революции и Гражданской войне. С. 252–263.

103

Там же. С. 126.

104

Там же. С. 128.

105

В данном случае эсерами, но для населения разница была неощутима.

106

Осипова Т. Российское крестьянство в революции и Гражданской войне. С. 252–263.

107

Там же. С. 319.

108

Осипова Т. Российское крестьянство в революции и Гражданской войне. С. 245.

109

Там же. С. 250–251.

110

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 г. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/kan05.htm

111

ЦДНИТО. Ф. 840. Оп. 1. Д. 70. Л. 53–56.

http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/kan07.htm

112

Ну не знаю, как там насчёт средневековья, а что пороли и купали в проруби — это факт.

113

Цит. по: Осипова Т. Российское крестьянство в революции и Гражданской войне. С. 254.

114

Крестьянское движение в Поволжье. 1919–1922. Документы и материалы. М., 2002. С. 165.

115

Интересно, а чем они занимались в комитете с утра до вечера!

116

Крестьянское движение в Поволжье. С. 52–53.

117

Телицын В. «Бессмысленный и беспощадный»? Феномен крестьянского бунтарства 1917–1921 годов. М., 2003. С. 150–153.

118

Крестьянское движение в Поволжье. С. 54.

119

Самарская губерния.

120

Так в тексте. Что значит — неведомо.

121

Чрезвычайный налог распространялся только на зажиточных крестьян.

122

Крестьянское движение в Поволжье. С. 74–75.

123

Там же. С. 142–143.

124

Там же. С. 55.

125

Там же. С. 46–47.

126

Там же. С. 88–89.

127

Шекшеев А. Гайдар и красный бандитизм: последняя тайна, http://gaidar.ompu.ur.m/index.php?main=sci_sheksheev&id=100 001

128

Крестьянское движение в Поволжье. С. 64.

129

за

130

оманди

131

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/kan27.htm

132

Крестьянское движение в Поволжье. С. 219.

133

Здесь, по-видимому, имеется в виду ложный расстрел.

134

Стало быть, не прав составитель сборника документов Тюменского восстания господин Шишкин, утверждая, что власти не реагировали на жалобы — реагировали, и еще как. 8 фунтов — это 3 кг масла. Сколько ж там было арестованных продработников?!

135

Это отнюдь не значит, что партийные репрессии тридцать седьмого года были чисткой. Просто большинство «р-р-революционеров» тоже понимало, что им со Сталиным не по пути.

136

Дело с таким количеством трупов должно было дойти до губернии, а там тоже не дураки сидят — в разгар крестьянских восстаний держать под арестом священника, если тот стоит на платформе Советской власти.

137

Телицын В. «Бессмысленный и беспощадный»?

138

Здесь: торговец скотом.

139

Напоминаю: с 6 по 10 июля по стране прошел ряд мятежей, организованных левыми эсерами.

140

Но не заказан. Например, будущий маршал Говоров, крестьянский сын, был мобилизован в колчаковскую армию, командовал там артдивизионом, потом перешел к красным и тоже получил артдивизион. Но для убежденных такой путь, естественно, не подходил.

141

За Советы без коммунистов. Крестьянское восстание в Тюменской губернии. С. 646–647.

142

Для тех, кто не помнит: реплика Попандопуло из фильма «Свадьба в Малиновке».

143

Кстати, во взимании с восставших деревень контрибуции был простой и ясный смысл. Во-первых, наказание имуществом для крестьян очень чувствительно, а во-вторых, коль скоро есть деньги для повстанцев, так, стало быть, не все уходит на пропитание.

144

Телицын В. Бессмысленный и беспощадный? С. 144.

145

Пантелеев Л. Повести и рассказы. М., 1969. С. 450.

146

По первоначальной оценке, число убитых коммунистов около 1500 человек. Если соотношение было постоянным, к ним надо прибавить ещё около 4 тысяч беспартийных.

147

Не совсем понятно, что имеется в виду. То ли приговоренных в этом сарае расстреливали, то ли берегли патроны и оставляли их, чтобы они замерзли «естественным образом».

148

За Советы без коммунистов. Крестьянское восстание в Тюменской губернии. С. 638–640.

149

Арбатова З. Екатеринослав // Архив русской революции. Т. 12. М., 1991.

150

Купцов А. Миф о красном терроре. М., 2008. С. 50–52.

151

Вообще по части казачьих нравов очень поучительная книжка.

152

Купцов А. Миф о красном терроре. С. 277–278.

153

Шалагипов В. Крах атамана Анненкова / Неотвратимое возмездие: по материалам судебных процессов над изменниками Родины, фашистскими палачами и агентами империалистических разведок, http://militera.lib.ru/h/sb_neotvratimoe_vozmezdie/ index.html

154

По-видимому, политотдел.

155

Командир 1-й бригады.

156

Основу Туркестанской дивизии составляли уроженцы Новоузенского уезда.

157

Крестьянское движение в Поволжье. С. 536–539.

158

Цит. По: Купцов А. Миф о красном терроре. С. 281.

159

Точнее, есть одно — в книге «Железный поток». Но разборки казаков и иногородних — это вообще особая тема.

160

Если бы не был адекватным, убрали бы раньше.

161

Ревком Обдорской волости.

162

За Советы без коммунистов. Крестьянское восстание в Тюменской губернии. С. 461.

163

Там же. С. 157–158.

164

Что имеется в виду в сибирских документах под словом «красноармейцы» — великая тайна. По-видимому, в каждом — что-то своё.

165

За Советы без коммунистов. Крестьянское восстание в Тюменской губернии. С. 513–514.

166

Как правило, документы уездного уровня написаны всего лишь чуть менее коряво и косноязычно, чем волостные. Понять, о чем речь, обычно можно, но падежи и согласования — задача воистину неподъёмная.

167

Самошкин В. В. Антоновское восстание. М., 2005. Интернет-версия.

168

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1920–1921 гг.: Документы, материалы, воспоминания. Тамбов, 2007. Интернет-версия.

169

Цит. по: Самошкии В. Антоновское восстание.

170

Там же.

171

Вот это профессионализм, это я понимаю!

172

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 г. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/nach40.htm

173

Разумеется, тоже в той мере, в какой его приказы выполнялись.

174

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1920–1921 гг.: Документы, материалы, воспоминания. Тамбов, 2007.

175

Газовой струёй от выстрела.

176

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 г. http://www.tstii.ru/win/kultur/other/antonov/raz.htm

177

Особые отделы были подразделениями ВЧК.

178

Интересно: что являлось «глубью России» относительно Тамбовской губернии, которая сама была символом российской глубинки?

179

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 г. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/raz177.htm

180

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. http://www.tstu.ru/win/kultur/othcr/antonov/raz181.htm

181

Именно повышало — а вы что подумали? См. Прудникова Е. «Хрущёв. Творцы террора».

182

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/raz179.htm

183

Кстати, не кажется ли вам, что и высылка бандитов и их семей из пределов губернии в данном случае — не мера наказания, а мера спасения жизни? С учётом повсеместного правила: советская власть простила, ну и что? А мы не простили!

184

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/raz198.htm

185

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/raz259.htm

186

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/raz215.htm

187

Там же. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/raz266.htm

188

Сдать ребёнка в детский дом по тем временам было не репрессивной мерой, а наоборот. Ещё до революции многие бедные семьи добивались (большей частью безуспешно) помещения своих детей в приюты, которые обеспечивали нормальное питание и, главное, образование или хорошую профессию. В годы Гражданской войны это было выражено ещё сильнее. При том, что положение в детдомах по нынешним меркам являлось ужасающим, «на воле» было хуже. У детдомовских детей шанс выжить и впоследствии получить образование был выше, чем у домашних.

189

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской губернии в 1919–1921 гг. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/raz275.htm

190

Правда, неясно, зачем было везти их из Москвы, когда в Тамбове имелся свой склад ОВ. Это, по-видимому, то, что называется «загадкой истории».

191

Антоновщина. Крестьянское восстание в Тамбовской 1убернии в 1919–1921 гг. http://www.tstu.ru/win/kultur/other/antonov/raz199.htm

192

Номер дивизии всецело на совести авторов сценки.