Глава 9

Оскар Уайльд второго рейха

Полигон привел кайзера в восторг. Здесь по-настоящему рвались снаряды, уничтожались цели, земля дрожала от гулкого грохота и смирялась под его мужественным сапогом. При наличии некоторой доли воображения – которым он обладал в избытке – можно было увидеть картину реального боя. Вильгельму это представлялось невероятно грандиозным зрелищем. При одной только мысли о битве у него слезы наворачивались на глаза, не по причине скорби, но от гордости, и Фриц думал, что эффект усиливается командой Круппа, скандировавшей «Слава тебе, кайзер!» и «О чем трубят трубы?», а также служащими увеселительного клуба для мужчин, которые громко распевали «Глория Виктория»:

Славная победа!
Всем сердцем, всей душой —
Для родины одной.

Визит его величества в Меппен означал взлет Фрица, а для армии, пережившей унижение «черной пятницы», наступил еще более мрачный момент, когда Крупп продемонстрировал его величеству новый металл на своем полигоне. За годы, проведенные в качестве единственного наследника единственного собственника, Фриц видел корабли военно-морских сил разных стран, где броня на уровне ватерлинии наращивалась с 4,5 дюйма до солидной толщины в два фута. Он подозревал, что прочный сплав мог бы исправить это «недоразумение», и чуть ли не первое, что он сделал, став владельцем, – это велел испробовать возможности никелевой стали. Она показала себя наилучшим образом.

Более того, выдерживая сплав при температуре 2 тысячи градусов по Фаренгейту в течение двух недель, пропуская через его поверхность светильный газ, а затем погружая в воду и в огонь в процессе закаливания, Крупп получал металл твердый снаружи и упругий внутри. Новая броня пригодилась бы не только флоту; она была абсолютно необходима полевой артиллерии: пусть неудачливый генерал Верди заблуждался, все же была доля здравого смысла в его аргументации, поскольку новый порох Нобеля на основе пикриновой кислоты обладал такой взрывной силой, что сокрушал и бронзу, и литую сталь. Крупп полагал, что орудия из никелевой стали могли бы выдержать, и к началу 1890-х годов его первые стволы были готовы к испытаниям. Он попросил военное ведомство прислать комиссию. С сыном обошлись так же, как когда-то с его отцом, когда тот впервые предложил стальные пушки: генералы ответили, что их устраивают те, что имеются. Фриц апеллировал к его величеству, и его величество появился в Меппене, чуть ли не таская корпусных генералов за ремешки головных уборов. «Присутствовавшие офицеры – члены комиссии, – отмечает историк, – извергали проклятия». Опять они сели в лужу. Новые полевые орудия могли выдерживать самый мощный заряд, и его императорско-королевское величество постановил: нелегированную сталь считать устаревшей наравне с бронзой. Никелевая сталь крепко связала молодого Гогенцоллерна и молодого Круппа. Кайзер назначил Фрица своим тайным коммерции советником, в соответствии с чем Крупп стал «вашим превосходительством», и взял за правило посещать по крайней мере раз в году виллу «Хюгель». Император был докучливым гостем. Время не слишком отразилось на его внешности и повадках. Беспардонный, напыщенный, импульсивный и фатоватый монарх никогда не прекращал играть в войну. Полагая, что своей помпезностью может сломить социал-демократов, он выходил из своего замка и разражался гневными заявлениями такого типа: «Как и в 1861 году, так и теперь, раскол и недоверие преобладают в наших рядах», «Наш германский рейх опирается на единственно прочный фундамент – армию. Если когда-нибудь случится так, что город Берлин восстанет против своего монарха, гвардейцы ответят штыками на непослушание народа своему королю!» У него все было военизировано. Канцелярия была «главной штаб-квартирой», и даже для самых безобидных его чиновников предусмотрены униформа и звания. Министр образования имел звание майора, а министр финансов – лейтенанта. Если начальник хорошо руководил своим отделом, его повышали, если плохо – его ждал военный суд, иногда прямо за обеденным столом на вилле «Хюгель». (Однажды утром, после того как не удалось сбалансировать бюджет, министр финансов фон Шольц, взяв в руки газету «Дер рейхсанцайгер», прочитал в ней, что разжалован до сержанта.) Его величество был страстным фехтовальщиком, он гремел и лязгал настоящим клинком в настоящих ножнах и в замок входил в мундире фельдмаршала, даже при шпорах. Содержание его гардероба было главной проблемой материально-технического обеспечения; в нем насчитывалось 200 комплектов униформы, и, чтобы обслуживать его гардероб, требовалось привлекать с полной занятостью 12 слуг, или «офицеров императорской охраны», как он предпочитал их называть».

Благодаря своему покровителю его превосходительство Крупп получил абсолютную монополию, о которой мечтал предшественник – Большой Крупп. Когда годовой доход Фрица подскочил с 7 миллионов до 21 миллиона марок, деловые отношения фирмы с Берлином выросли с 33 процентов до 67 процентов валового продукта. Поскольку налогооблагаемые богатства стали достоянием гласности, каждый мог прочитать все подробности в специальном ежегоднике, а тот факт, что пурпурное знамя императора часто поднималось над виллой «Хюгель», подтолкнул к новой жизни старые слухи, будто Вильгельм имеет свою долю от доходов. Архивы Круппа не содержат сведений хотя бы об одном пфенниге, перешедшем из рук в руки во время этих визитов, но некоторые советники Вильгельма полагали, что он набивал карманы. Хольштейн, циничный протеже Бисмарка, писал о подобных случаях новому канцлеру, добавляя, что, может быть, император «просто ведет себя неосмотрительно в этом деле, так же как и в других». Канцлер был прекрасно осведомлен о «неосмотрительных поступках». Знали и все в правительстве. Некоторые даже считали опрометчивые высказывания Вильгельма слишком невероятными, чтобы принимать их всерьез. Граф Ойленбург, главный маршал двора, писал: «Просто счастье, что в этом вертепе, если не сказать в сумасшедшем доме, есть что-то, над чем можно посмеяться». Иностранцы не находили тут ничего забавного, и холодом повеяло в Европе, когда кайзер, посылая германские войска в экспедицию международных сил, собранных для подавления Боксерского восстания в Китае, сказал им: «Как некогда гунны под водительством Аттилы стяжали себе незабываемую в истории репутацию, так же пусть и Китаю станет известна Германия».

Сам император соединил гуннов с немцами. Этот рефрен был пронесен через две величайших войны в истории и все еще звучит сегодня.

Близость между императором и его оружейником была тягой друг к другу двух противоположностей. Фриц никогда не признавал цветистых фраз и даже никогда не ругался в сердцах, хотя его директора выкрикивали проклятия и чертыхались в разгар «боксерского кризиса». Они были вне себя от ярости на кайзера – не на китайцев. Поход в Пекин спровоцировал серьезную размолвку между Круппом и императором. Она напоминала о холодном приеме, который встретил Альфред Крупп у первого кайзера двадцать восемь лет назад. Корень проблемы заключался все в той же продаже Эссеном оружия другим странам. Вильгельма особенно возбуждали вести из Пекина – он был страшно обозлен убийством там своего посла и вне себя от радости, когда немецкая канонерка одержала блестящую победу. Войска международного экспедиционного корпуса наступали, чтобы освободить окруженных в Пекине европейцев и американцев, но были прижаты огнем из фортов на левом берегу реки Хэй (Хэйлунцзян). Крошечная немецкая канонерка «Ильтис» под командой Ланса проплыла вверх по реке Хэй и в одиночку атаковала форты. Конечно, их пушки быстро превратили судно в пылающие обломки, и Ланс был серьезно ранен, но успел-таки высадить отряд морских пехотинцев на берег. Они атаковали артиллерию «боксеров-ихэтуаней» с фланга; выведя из строя орудия, моряки обратили внимание на металлические пластинки на казенной части пушек: «Фрид. Крупп из Эссена». Из штаб-квартиры в Берлине его величество в эйфории направил депешу, в которой сообщалось, что Лансу будет вручен орден «За заслуги» – высочайшая в Пруссии воинская награда. В ответ его величество получил послание от мужественного капитана: «Нас атаковали семнадцать раз, большинство снарядов разрывались на судне, и мои храбрецы получили ранения. Но каков парадокс! Все орудия и снаряды врага были из нашей собственной страны – это скорострельные пушки Круппа».

В бешенстве кайзер направил телеграмму Фрицу: «Когда я посылаю своих солдат в битву с желтыми бестиями, попытки извлечь золото из серьезности ситуации неприемлемы». Для Эссена ситуация была неблагоприятна; Ланс стал национальным героем. Фриц терпеливо объяснял, что если доблесть капитана бесспорна, то точность его информации вызывает серьезные сомнения. К сожалению, форты были действительно вооружены артиллерийскими орудиями Круппа, но это были не скорострельные пушки, а устаревшие модели. И что его отец продал их в начале века, когда Фриц был еще ребенком. Как кайзер может обвинять ребенка! И коли на то пошло, как может он обвинять отца мальчика? Когда совершалась та сделка, Ли был добрым другом Германии. И фактически им оставался. Он вовсе не нес ответственности за восстание в Пекине. Теперь ему уже семьдесят семь лет и, как губернатор, он сам подвергался большому риску, находясь в оппозиции к «желтым бестиям». Но императору уже было известно это, он знал Ли и был в числе суверенов, назначив его уполномоченным по восстановлению мира после подавления Боксерского восстания.

Берлин хранил гробовое молчание. Ведь нелегко признать, что офицер с высшим орденом мог заблуждаться, и еще труднее допустить, что сам кайзер попал впросак. Месяц молчал телеграф, связывавший Берлин с Эссеном. Затем Вильгельм, сменив гнев на милость, пригласил Круппа для беседы в Берлин. Они говорили о другом. Император делал вид, что ничего не произошло. Как бы то ни было, Фриц его простил. Он не умел таить обиду; когда импульсивного императора стал критиковать их общий друг барон Арманд фон Арденне, Крупп был смущен. Майор (позднее генерал Арденне) вспоминал слова Бисмарка о Вильгельме: он хотел бы, чтобы у него каждый день был день рождения. Арденне согласился с этим мнением, он считал монарха недалеким малым. Это не так, сказал Фриц. Недавно он обедал в главной штаб-квартире, и за бренди в мужской компании кайзер авторитетно говорил о рентгеновских лучах, консервативной партии, об Англии, Фридрихе Великом и о научных и технических проблемах. «Гениальность сквозила в речи императора, – сказал Крупп тепло. – Это величие духа». Арденне спросил: «А что говорили другие гости?» – «Но ведь никто не говорил, кроме его величества», – ответил Фриц. «Вот именно!» – воскликнул барон и, к замешательству Фрица, разразился смехом.

Бой «Ильтиса» становился национальной легендой, в которой не было места недоумению – как это неведомые «ихэтуани» умудрились нанести такой урон немецкому военному кораблю, и уже никто в Эссене и в Берлине не вспоминал об императорском гневе. Но и раскаяния не требовалось. В разъяснении Круппа был дан ответ на все вопросы, а все потому, что Вильгельм II, подобно Вильгельму I. привел слабый аргумент. Главной проблемой была международная индустрия вооружений, и каждое новое изобретение делало ее еще сложнее. Пять колоссов боролись за свою долю мирового богатства: Крупп, Шнайдер, Армстронг, Виккерс и Мицуи. Затем в этот круг вступил австриец по имени Эмиль фон Шкода, переоборудовавший свой уже сорокалетний машиностроительный завод в Пльзене в предприятие военной промышленности. В 1890-х годах король Альфонс XII, обеспокоенный действиями кубинских повстанцев, дал понять, что Мадрид интересуется рынком новой техники; Фриц тут же нацелил своего аса в торговых делах, Фридриха Вильгельма фон Бюлова, который фактически присвоил шедевры вооружений Турции, Португалии и Италии. К своему несчастью, Бюлов наткнулся на сэра Базиля Захарофф – бывшего балканского беженца, который провел детство на базарах Константинополя, встретил юношескую зрелость вором и на службе у Виккерса настолько отточил искусство подкупа военных министров, что его вторая родина с благодарностью удостоила Базиля титула Рыцаря Большого креста Бани и ученой степени доктора гражданского права (Оксфорд). Пять лет Бюлов и Захарофф вели между собой жестокую дуэль. В конце концов почти каждый испанский офицер в ранге выше майора становился служащим либо у Круппа, либо у Виккерса. Но никто не поступал так подло, как сэр Базиль, когда он по-настоящему брался за дело; он закупил оружие у Круппа и передал его повстанцам на Кубе, выдал повстанцев Испании по имевшемуся у него списку и пришел к Альфонсу со свидетельством против них. Это вывело ситуацию из тупика. Королевские песо стали конвертироваться не в марки, а в фунты. А так как Захарофф имел еще и акции Шнайдера, довольные французы позднее наградили его Большим крестом Почетного легиона. Бюлов вернулся домой обескураженным. Фриц ободрял его: графики финансового советника Хокса даже не покажут неудачу, а в следующий раз, говорил он, Бюлов сработает лучше. (Однако судьба распорядилась иначе. В 1914 году, как лондонский агент Круппа, он был обвинен в шпионаже и на четыре года брошен в тюрьму. Правда, после войны был принят в фирму в Берлине и стал эффективным звеном в секретном перевооружении, но беда все время шла по пятам: его сына, вместе с внуком Фрица, обвинили в организации одной из самых страшных империй рабского труда Третьего рейха. См. главы 19–22.)

На Всемирной ярмарке в Чикаго 1893 года Круппу сопутствовал успех. Чтобы разместить экспонаты, он построил отдельный павильон, уменьшенную копию виллы «Хюгель», со своим именем над парадным входом. Затраты составили 1500 американских долларов. Журнал «Сайнтифик Америкэн» посвятил этому событию целый выпуск. «Из всех зарубежных стран, принимающих участие во Всемирной Колумбийской выставке в Чикаго, – подчеркивала передовая статья, – Германия лидирует по размаху, разнообразию, по затратам и уровню. Среди частных экспозиций держит пальму первенства крупнейший металлопроизводитель Германии Крупп. Его экспозиция великолепна и своей грандиозностью затмевает чуть ли не все представленное на выставке в этой области». На чертежах был изображен образец стальной формы для отлива новых германских защитных покрытий, один из мостовых кранов для подъема и переноса больших пушек Круппа и три 16,24-дюймовых орудия на гидравлических лафетах. «Особый интерес вызвал этот последний тип орудия, – гласил один из заголовков, – потому что пушка была испытана в присутствии германского императора в Меппене, 28 апреля 1892 года. По такому случаю стрельба велась на расстояние почти в 13 миль». Реклама товара не была бы столь красноречивой, если бы статьи были написаны в Эссене (что, конечно, было возможно), но никто не попался на удочку. Америка была удовлетворена своей собственной техникой, и справедливо: пятью годами позже пушки Соединенных Штатов свели на нет рынок тех товаров, которые предлагал Захарофф, в Манильском заливе, в Эль-Кэни, в Сан-Хуан-Хилл и Сантьяго. Интересно, каким бы был ход испано-американской войны, если бы Бюлов не потерпел неудачу в Мадриде. А в следующем году буры, которые закупили себе орудия (и орудийные расчеты) у Круппа, поколебали британскую империю, разгромив три английские армии всего за неделю. (Кайзер со своим неизменным тактом тут же написал принцу Уэльса, что Британии следует уйти: «Даже наилучшая футбольная команда, потерпев поражение в решающей игре, делает при этом хорошую мину и мирится с поражением».)

Фриц не только удержал в руках превосходство, которого добился его отец в этой области; он неуклонно его наращивал. Единственным конфликтом 1890-х годов, в котором потерпело поражение оружие Круппа, была китайско-японская война 1804 года, когда китайцев – старых клиентов Альфреда – потеснили с поля битвы японцы, ставшие новыми клиентами Фрица. К началу нового века, через десяток лет после того, как сын вступил во владение фирмой, Крупп стал официальным оружейником Москвы, Вены и Рима и продал 40 тысяч пушек европейским капиталистам – «вполне достаточно, чтобы заставить их поверить в необходимость вооруженного мира» (цитата из «Нэйшн»). Так же как и отец, Фриц удостоился наград (16 из них за исключительный героизм) и громких титулов: кавалера Командорского креста ордена короны Румынии первой степени с бриллиантами, Большого креста зоркого белого сокола, Ордена короны первой степени с бриллиантами – последний был от его величества, на которого произвела впечатление хладнокровная отповедь Фрица под огнем обвинения из Меппена.

Похоже, запас хитрых ходов у Круппа был бескрайний. Наверное, самым выгодным оказался тот, что он в шутку назвал качелями «атака – оборона». А раскачивались они следующим образом. Доведя до совершенства свое оружие из никелевой стали, Фриц известил об этом все канцелярии. Армии и флоты начинали вкладывать средства. Затем он разрекламировал снаряды из хромированной стали, которые пробивают никелевую сталь. Армии и флоты вновь вкладывают деньги. Новый шаг – как раз на чикагской ярмарке, и одного этого уже было достаточно, чтобы оправдать развертывание павильона, – броневые листы из высокоуглеродистой стали против хромированных снарядов. Посыпались заказы. Но как только все генералы и адмиралы решили, что они оснастили свои войска непробиваемой броней, Фриц объявляется вновь. Хорошие новости для ярых сторонников атаки: оказалось, что и этот щит можно пробить снарядом с бронебойной взрывающейся головкой, который стоил чертовски дорого. Правительства мировых держав трясли казну, забираясь в нее все глубже.

Фриц показал цифры доходов императору. Тот посмеивался, не зная, что смеется над собой, попав на «качели». Берлин только что вложил 140 миллионов марок в новейшее крупповское («Образец-96») полевое орудие. Как и все пушки в истории войн вплоть до того времени, она была жестко закрепленной; это означало, что у ствола отсутствовал механизм поглощения отдачи. То есть сильная отдача при выстреле заставляла перенацеливать ее для следующей серии выстрелов. Шнайдер наблюдал из Крезо. В тот день, когда Эссен поставил последнюю партию товара с грузом в Тегель, Париж начал вооружаться 75-мм полевыми орудиями Шнайдера, которые поглощали собственные сотрясения. Генеральный штаб был в панике. Фриц телеграфировал, что он уже в пути. В Берлине он с гордостью доложил, что в его лабораториях только что завершена доводка безоткатного орудия Круппа. Оно столь же защищено от сотрясений, как и французское орудие 75-го калибра. При всеобщем облегчении никто не спросил о точном времени его выпуска или о том, сколько будет стоить новое оружие. А оно было дорогим: такой скачок повысил доходы Круппа на 200 миллионов марок.

То и дело ползли вверх брови, но события происходили слишком быстро; прежде чем восприимчивый критик успевал прочистить горло, Фриц применял новый подход, о самом существовании которого никто не подозревал. В последние четыре года XIX столетия он фактически додумался до того, чтобы перекачивать наличные средства у конкурирующих между собой сталепроизводителей. Его инструментом был примитивный трастовый фонд вооружений. К 1897 году существовало два основных процесса для поверхностной закалки броневых листов. Один принадлежал Круппу; другой был разработан американцем Г.А. Харви. При объединенной сталелитейной компании Харви, которая существовала только на бумаге, а председателем был Альберт Виккерс, обменивались патенты. Все представители входящих в нее организаций – Крупп, Виккерс, Армстронг, Шнайдер, Карнеги и «Вифлеем стил» – договорились накапливать информацию об усовершенствовании технологий закаливания, и Крупп получал гонорар в 45 американских долларов с каждой тонны произведенных бронепокрытий.

Броня создана для защиты, снаряды – наоборот, и в 1902 году Крупп и Виккерс заключили второе соглашение, о котором никто и не догадывался. Инженеры Фрица довели до совершенства точнейшие в мире взрыватели с часовым механизмом, и они настолько понравились Альберту Виккерсу, что он хотел, чтобы их получили его клиенты. Фриц выслал чертежи и пообещал прислать подробные пояснения, касающиеся любых будущих усовершенствований. В свою очередь Виккерс будет ставить специальное клеймо «патентованный взрыватель Круппа» и выплачивать Эссену один шиллинг и три пенса за каждый выпущенный из орудия снаряд. Возникни вражда между азиатскими или южноамериканскими клиентами двух фирм, урегулирование ее будет относительно безболезненным. Но в случае войны между Англией и Германией положение становится ужасающим: Крупп будет получать доходы по спискам жертв, понесенных рейхом.

Эта вероятность начинает вырисовываться все отчетливее. Германские и британские студенты, встречаясь на континенте, откровенно говорят о конфликте с беспокоящим оптимизмом, сами того не замечая. Еще в 1891 году только что созданный Alldeutsche Verband – всегерманский союз распространил среди торговцев вывески с надписью «Немцам принадлежит мир», а в своей штаб-квартире кайзер – главная подстрекательская сила – продолжает играть со спичками. Смещение Бисмарка устранило единственный эффективный сдерживающий механизм в проводимой кайзером политике экспансии. В видении императора Франко-прусская война подняла великую волну тевтонских завоеваний, и он был озабочен только тем, чтобы ее не остановили.

На вилле «Хюгель» Фриц искал способы помочь своему другу. Один состоял в том, чтобы способствовать потоку провокационных разговоров. Поэтому в 1893 году он основал в столице ежедневную газету и организовал работу телеграфного агентства. Служба новостей, правда, просуществовала недолго, но газета продолжала выходить вплоть до революции 1919 года. Ее линия была ясна: она поддерживала фирму Круппа, его величество, армию, флот, германскую промышленность и всегерманский союз. Вильгельм был благодарен. Но все-таки слов недостаточно, вздыхал кайзер горестно. Как насчет дел? Почему бы не поддержать власть? Фриц поморщился. Он уже однажды пробовал. Так попробуй снова, призвал Вильгельм. В рейхстаге было слишком много ненадежных депутатов. Кайзер просил их голосовать за выделение ему 100 миллионов марок, так чтобы он мог набрать в армию дополнительно еще 60 тысяч человек. Эти Schweine (свиньи) имели наглость ответить, что уже дали ему 12 миллиардов, что численность армии со времени Седана увеличилась в три раза и хватит. В ответ на такую дерзость он должен распустить старый рейхстаг, и он будет в высшей степени благодарен, если Крупп станет баллотироваться в новый.

Как верноподданный гражданин Германии, Фриц был обязан так сделать, хоть и без всякой охоты, а как истинный представитель Круппов, он распорядился, чтобы его бригадиры нагнали своих людей на участки для голосования и проследили за его процессом. Первые результаты не стали решающими: 19 484 за Круппа, 19 447 за католического кандидата и еще около 5 тысяч за СПГ. В финале, однако, Фриц одержал победу с минимальным преимуществом; от социал-демократов теперь было так же мало проку для католиков, как и для Круппа. Проигравшая сторона жаловалась на нарушение норм в ходе предвыборной кампании, но представители избирательной комиссии доложили, что не заметили ничего необычного. Конечно, они не видели ничего уникального, если учесть, что на тех же выборах промышленник и политик из Саара, барон Карл фон Штумм-Хальберг, колоннами повел голосовать своих сторонников. Ликующие победители поставили пиво всем в Эссене, организовали факельное шествие и поднялись на холм. В смущении, его превосходительство появился на короткое время и пробормотал несколько слов, которых никто не разобрал. Это был пробный дебют: хотя он и заседал в качестве представителя от Эссена между 1893-м и 1898 годами, но никогда не выступал и казался сбитым с толку перед необходимостью соблюдения жесткой партийной дисциплины в здании, контролируемом исключительно поклонниками императора. Билль об армии прошел при поддержке Фрица, но эта поддержка равнялась его взносу. Один раз он голосовал против своего собственного лидерства, и дважды его слабое понимание правил политической игры стало источником национальной озабоченности. В 1894 году он объявил на обеде, что провал подписания торгового договора с Россией будет означать войну. Он об этом знает, продолжал Фриц, потому что Бисмарк многое сказал своему лечащему врачу, а врач передал сказанное ему самому. На следующий день сенсационное заявление заполнило первые полосы всех берлинских газет, кроме его собственной. Ушедший на пенсию канцлер должен был дать формальное опровержение. Для Фрица он написал следующее: «Эта мысль никогда не посещала меня и диаметрально противоположна моим взглядам. Понятно, что я не мог выразить Швенингеру идеи, противоречащие моим собственным. Это было бы бессмысленно».

Можно подозревать Бисмарка в неискренности. Такая идея просто должна была у него возникнуть. Но это несущественно; Крупп ни в коем случае не должен был выдавать секреты. Его язык был почти таким же болтливым, как и у его суверена. Четыре года спустя, в разгар англо-французского кризиса по поводу Фашоды, он обедал в замке Гогенцоллернов, когда госсекретарь по иностранным делам между прочим заметил, что если бы он был премьер-министром Англии, то немедленно объявил бы войну Франции, используя Фашоду в качестве повода, потому что это была редкая возможность; соотношение сил временно благоприятствовало Британии. Фриц вернулся в гостиницу и написал письмо другу в Лондон, с просьбой довести взгляды германского министра до сведения британского премьера. Результат был предсказуем: нудные объяснения в Берлине и укрепившаяся убежденность британцев в том, что все немцы страдают от ящура.

Фриц хуже всего проявлял себя на публике и лучше всего выглядел за кулисами. Он всегда об этом знал, а теперь это признал кайзер. Хоть один раз его величество проявил такт. Не ему осуждать другого человека за необдуманные слова. Кроме того, хоть деятельность Круппа в рейхстаге внешне выглядела неудачной, кайзер знал истинное положение дел. В своей эксцентричной манере депутат от Эссена излагал будущее империи так, как не был способен никто из членов палаты. Вильгельм мечтал о сильном германском флоте и в 1895 году, на торжественной церемонии открытия канала между Северным и Балтийским морями, он попросил Круппа о помощи. Ситуация невыносима, полагал кайзер; Отечество вышло на второе место среди великих держав мира, а его флот по силе и мощи всего лишь на пятом месте. Даже Италия имела больше военных кораблей. В истории цивилизации ни одна торговая страна не могла существовать без мощной опоры в виде морского флота. Кроме того, шла драка за колонии. Военные корабли были абсолютно необходимы, если рейх хотел подобрать хотя бы то, что осталось. Не присоединится ли Крупп к нему в этом «крестовом походе»?

Крупп присоединился. Он увеличил свою поддержку через всегерманский союз, который уже агитировал в поддержку сильного флота, и внес значительные денежные пожертвования в Flottenverein (военно-морской союз), 100 тысяч членов которого, штат платных лекторов и журнал «Флот» наводнили империю шовинистской литературой. Но Фриц мог сделать больше, чем просто поддержать военно-морской флот. Он мог создать его. Посовещавшись с Фридрихом Гольманом, вице-адмиралом и главой адмиралтейства, он подготовился к переоборудованию заводов Грузона для массового производства брони из никелиевой стали для линкоров и к строительству девяти новых броненосцев в Эссене. На следующий, 1896 год «морская» кампания Вильгельма сделала два гигантских шага вперед. Гольман ушел на должность статс-секретаря морского ведомства, уступив свое место Альфреду фон Тирпицу, а Крупп купил судоверфь в Киле. Расположенный на оконечности потрясающего балтийского фьорда, с видом на одну из прекраснейших естественных бухт в Европе, Киль был больше известен как стоянка великолепной новой золотисто-белой личной яхты Вильгельма «Гогенцоллерн». Яхта блестела якорной цепью и царственно покачивалась на волнах глубокого синего моря. Никто там не обращал особого внимания на моряков, и даже коренные горожане безразлично относились к верфи «Германия», государственному военно-морскому корабельному заводу, построенному датчанами и пришедшему в упадок после смены нескольких владельцев. Теперь в Киле было полно крупповцев. Оборудование, которым располагал Фриц там, и его заводы в Эссене, Аннене, Рейнхаузене и Магдебурге позволяли ему целиком создать флот – от заклепок до снарядов. Он отметил это, добавив якорь к своему гербу.

Но для завершения всей работы, согласно замыслам его царственного патрона, необходимо было извлечь фонды из рейхстага. Билли о военно-морских силах 1898-го и 1900 годов можно назвать драмой в двух актах. Первая программа Тирпица прошла через палату. Она была сравнительно скромной; превосходство Англии и Франции оставалось неоспоримым, а получившие вливание военно-морские силы годились как раз для того, чтобы сохранять пути снабжения открытыми на случай войны. Второй акт был совершенно иным. Крупп едва только успел установить кили для кораблей первого флота, как Тирпиц изменил курс. Он хотел иметь настолько грозный флот, чтобы самые мощные морские державы мира дважды подумали, прежде чем бросить ему вызов. Это был прямой вызов британцам, которые имели основания отнести его на свой счет; обескураженные неблагоприятными переменами в Южной Африке, они захватили германское торговое судно, направлявшееся к бурам. Всегерманский и военно-морской союзы поносили англичан в самых грязных выражениях. Вильгельм призвал нацию требовать себе «место под солнцем» и заявил, что будущее Германии – на морских пространствах. В ярости большинство в рейхстаге отбросило осторожную тактику коалиции СПГ и центристов и одобрило строительство – «сколько бы это ни стоило» – 38 линейных кораблей, то есть достаточное количество, чтобы противостоять на равных флоту Великобритании.

Назначение цены с учетом издержек плюс фиксированная прибыль были огромным стимулом. Фриц «вышел в море» с помпой, одновременно извлекая прибыль через траст Харви из поставок брони для флотов Англии, Франции, Японии, Италии и Соединенных Штатов. Для Тирпица Фриц построил 9 линкоров, 5 крейсеров и 33 миноносца. Адмирал должен бы быть доволен, но не был. Он педантично настаивал на том, что имперское адмиралтейство должно получить отменное качество за немалые затраты. Оно было таковым лишь наполовину. Крупп израсходовал 279 миллионов марок на броню для линкоров, а Тирпиц обнаружил, что доход Фрица составил ровно 100 процентов. Но и Крупп не был удовлетворен. Его берлинская газета развернула энергичную кампанию, обвиняя имперское адмиралтейство в том, что оно торгуется по поводу цен, когда безопасность отчизны под угрозой. Принц Отто цу Зальм-Гостмар, новый президент военно-морского союза, написал Тирпицу, умоляя его выделить деньги в интересах ускорения процесса. Прижатый прямым вопросом, принц признал, что его попросили написать письмо «господа, связанные с германскими промышленными интересами», в частности Крупп. Разгневанный Тирпиц попытался поставить точки над «и» в отношении промышленника. Позволив журналистам называть себя «хорошо информированным военным источником», он обвинил Круппа в спекулятивном обогащении и потребовал положить конец «монополистской политике цен». Его сразу же накрыл «ответный батарейный огонь». Из Эссена хорошо информированный промышленник заклеймил этого адмирала с окладистой бородой как завзятого лжеца. Тирпиц потребовал бухгалтерские книги Фрица, Фриц апеллировал к кайзеру.

Его величество велел уволить адмирала. Вражда была на руку врагам рейха, и, когда Тирпиц выразил мнение, что следовало бы позаботиться и о налогоплательщиках империи, Вильгельм сделал вид, что не слышит. В отношениях с Круппом кайзер перешел своего рода рубикон, невидимый для старого морского волка. По мере нагнетания страстей Вильгельм чувствовал себя обязанным защитить Круппа от всех обвинений, пусть даже справедливых и шокирующих. Ему нужен был оружейник. Его правление теперь ориентировалось на милитаризм. Стальные мускулы Круппа – этого государства в государстве – были крайне необходимы; без Дома Круппа Дом Гогенцоллернов становился лишь карточным домиком. В те годы давление со стороны поборников мира заставляло правителей посылать элегантно одетых делегатов на конференции по разоружению в Гааге. Император, конечно, испытывал принципиальное отвращение к собраниям, а его обязательства перед Эссеном делали их особенно нежелательными. Король Италии считал, что кайзер никогда не согласится «подрезать крылья Круппу». Он этого не сделает, он не может этого сделать. «Что тогда заплатит Крупп своим рабочим?» – отмечал король на полях одного из мирных предложений.

Тем временем Киль, подобно Эссену, экспериментировал с новыми интригующими видами оружия. Несмотря на откровенную оппозицию Тирпица, инженеры верфи «Германия» пришли к выводу, что подводные лодки практичны. Доведение до совершенства гироскопического компаса делало возможной подводную навигацию, а мотор Рудольфа Дизеля позволял отказаться от опасного дымного бензина. До массового производства оставалось еще несколько лет, но у них уже имелись завершенные чертежи первой германской субмарины.

Настало 1 января 1900 года. Эссен встречал приход нового столетия громом фейерверков. Из «Гусштальфабрик», Лимбекерштрассе и со старинной площади между льняным рынком и ратушей с шипением взмывали вверх ракеты, окрашивая ночное небо огненной росписью – предвестником, хотя никто этого не осознавал, ожидавшей впереди расплаты. На холме две представительницы семьи Крупп будут продолжать жить, чтобы увидеть мрачные последствия, о которых не могли знать. Берта и Барбара, в возрасте тринадцати и двенадцати, лет вели спартанский, замкнутый образ жизни. Но иногда им разрешалось сопровождать отца в поездках на борту одной из его двух яхт. И сохранившиеся от этих поездок фотоснимки дают представление о том, как они выглядели. Небольшого роста, смуглые, хрупкие и такие беззащитные. На лицах в форме сердечка, в широко раскрытых глазах, глядящих из-под шляпок, чувствуется невинность камеи, присущая детям привилегированных слоев общества в очень спокойное время. Конечно, в тот момент их просто заворожили действия смешного фотографа – внимание, девочки, снимаю! – но теперь кажется, что они смотрят на нас сквозь годы жестокости и убийств и боятся оглянуться.

Самое худшее пришло к ним в эти нежные годы. Они становились жертвами дурного поведения своего отца. Герт фон Класс дал нам картину флегматичного среднего класса вильгельмовской Германии: «В конце века наступило однообразие, царство вельвета, безделушек и украшений в главной гостиной. Эта безвкусица сопровождалась духотой привычного общества, расцветом лицемерия, атмосферой ханжества, в том числе ложных представлений о «сексуальной морали».

В такой атмосфере тайная активность богатейших промышленников рейха была направлена на то, чтобы представить его как монстра, – и чего проще, если и сегодня даже самые снисходительные полагают, что покупать мальчиков для сексуальных утех – это скотство. Но он вовсе не выглядел каким-то зверем. Фриц тоже запечатлен на старых снимках, сделанных на яхте, и никогда не кажется глуповатым, как мать, или отталкивающим. Он просто сутулый, тучный, несколько комичный бизнесмен в обтягивающих белых парусиновых брюках и бейсболке, суетящийся с бокалами и тарелками. Невозможно определить выражение его лица, так как он никогда не смотрит в объектив камеры. Но в этом нет никакой задней мысли. У него самое лучшее из возможных оправданий. Он с головой погружен в свое любимое занятие – изучение образцов.

Никто из близких к Круппу людей не завидовал тому, как он проводит время. Все понимали, что за свое богатство он заплатил трудными годами жизни, ненормальным детством, унизительным обучением и позднее непомерной ответственностью. Но социал-демократы, конечно, симпатий к нему не питали. Их газета «Форвертс» вела против него интенсивную кампанию; в типичной карикатуре он был изображен в цилиндре, с белым галстуком и во фраке, презрительно взирающим вниз на бородатого подрядчика. Подрядчик говорил: «Люди очень недовольны сокращением зарплаты и грозят меня убить», на что Фриц отвечал: «Но, мой дорогой Мюллер, почему меня это должно заботить?» Это очень грубая пропаганда. Никакого снижения зарплаты не было у Круппа в 1870-х годах, и все же любимым словечком его противников было «бесчувствие». В Эссене были осведомлены лучше. Фриц не только продолжил патерналистские программы своего отца; он проявил личный интерес к новым поселкам фирмы для ушедших на пенсию рабочих, пожертвовал миллион марок на заботу о получивших травмы и организовал лодочные, фехтовальные и увеселительные клубы для «белых воротничков»-крупповцев. В отличие от своей свекрови Марго приняла в этом деятельное участие. Позднее, правда, она в Руре не славилась как «ангел благотворительности», хотя все-таки на ней лежала ответственность за женскую больницу и штат приходящих сиделок, и она учила своих дочерей навещать больных рабочих. Семью Крупп высоко ценили в Эссене. Вот почему нападки «Форвертс» на Фрица были такими обидными. Его популярность у его окружения шла вразрез с установками социал-демократов. Догме СПГ противостояла доброта.

В глазах марксистов Крупп был воплощением пороков капитализма. Он производил смертоносные машины, давал советы императору по проведению международной политики, наживался на эксплуатации пролетариата и тратил это богатство на разгульные пирушки. Его частные владения включали три поместья: «Хюгель», роскошное стрельбище на Рейне в Зайнеке и охотничий домик «Майнеке» в Баден-Бадене, который достался Марго в наследство от дальнего родственника. В Зайнеке и в Майнеке он развлекал сливки общества рейха; в своем замке в Эссене принимал коронованных особ – кайзера, португальского короля Карлоса, бельгийского короля Леопольда, австрийского императора Франца-Иосифа и принца Уэльского накануне его восшествия на престол как короля Эдуарда VII английского. Приемы, устраиваемые Фрицем в берлинском отеле «Бристоль», в нескольких шагах от пересечения улиц Унтер-ден-Линден и Вильгельмштрассе, были крупными событиями в обществе. В феврале 1898 года «Фольксцайтунг» описала одно из наиболее характерных увеселительных мероприятий: «Депутат Крупп давал завтрак в отеле «Бристоль» в час дня в воскресенье примерно для 250 гостей. Присутствовали почти все члены кабинета министров, представители берлинской аристократии, многие политики. Были накрыты отдельные столы; за каждым сидели по 10–12 человек. Возле каждого столового прибора был поставлен миниатюрный кораблик, искусно украшенный фиалками, или крошечная пушка, в которой были не смертоносный заряд и снаряд, а фиалки или другие цветы. После трапезы гостей развлекали специальным представлением, которое давали артисты Центрального театра и Зимнего сада, тирольские йодлеры, негритянские певцы и итальянская концертная труппа. Господин Крупп находится в завидном положении налогоплательщика с ежегодным доходом в 7 миллионов марок».

Таково мнение СПГ о Фрице – жирном магнате, самодовольно портящем воздух вместе с такими же, как он, эксплуататорами. Скажи кому, что он ненавидел каждую минуту этого мероприятия, они бы только рассмеялись. Кто может ненавидеть большие блюда с жирной пищей? Фриц мог. Он отводил взгляд, потому что ему было запрещено прикасаться к кулинарным шедеврам бристольского шеф-повара. Часто ему приходилось ограничиваться стаканом минеральной воды. Были запрещены даже сигары, и все-таки он мучился; Швенингер велел ему лежать в течение часа после еды. Банкеты Круппа были пыткой для Круппа. Вне трапезы он уклонялся от самодовольной пустой болтовни своих манерных гостей, неловко вступал в разговор и в смущении ретировался, возвращаясь в Рур, где его выбивал из колеи климат – при его-то астме, головокружениях и гипертонии. В Эссене он упрямо боролся с телесной слабостью. На вилле «Хюгель» был оборудован гимнастический зал. Каждое утро он вставал рано и изнурял себя физически, и каждый раз после полудня совершал «паломничество» к весам в Штаммхаус. Характерная запись: «15 мая 1894 года. Ф.А. Крупп. 88,4 килограмма. Без жилета и куртки – 85,7 килограмма». Это недостаточно хороший показатель, и, вспоминая, что единственными полезными для здоровья годами жизни были те, которые он провел с матерью в живописных уголках Италии и Южной Франции, он устремил свой жаждущий взор на Средиземноморье.

Большая страсть, как заметил Джордж Мур, является плодом многих не подверженных страстям лет. После скучной юности Фриц явно чувствовал, что имеет право на страсть, и горячие латинцы казались теми людьми, которые утолят ее. Прежде всего его внимание привлек Неаполь, потому что там жил немецкий зоолог Антон Дорн. Поначалу Дорн игнорировал попытки эссенца завязать знакомство. Его зоологическая станция была для профессионалов, и он настороженно относился к любителям морской фауны. Но Фриц не был обыкновенным энтузиастом. Хотя бы потому, что мог позволить себе оборудование, намного превосходящее то, какое имелось у Дорна. В Киле стояла яхта «Майя», переоборудованная и приспособленная для экспедиций по исследованиям океанической фауны. Склонность к науке, которую отец пытался изничтожить, все еще присутствовала у Фрица. После первых круизов на «Майе» как Дорн, так и доктор Отто Захариас из биологической станции в Плене признали, что при определенных условиях Крупп вносит подлинный вклад в исследования. В охоте за экспонатами в море у Неаполя, Салерно и Капри он собрал и верно распознал 33 новые разновидности «свободноплавающих видов животных», 5 видов морских червей, никогда ранее не встречавшихся вне Атлантики, 4 вида рыб, 23 типа планктона и 24 ракообразных. Восхищенный Фриц велел германским судостроителям разработать улучшенную модель глубоководного аппарата и решил проводить каждую зиму и весну вблизи Италии. Своей базой он сделал Капри. И там начиная с 1898 года он ежегодно на несколько месяцев устраивал свою резиденцию. Хоть раз он сделал что-то, что ему хотелось, хоть раз за многие годы бесплодных трудов вдруг появились отличные результаты. Когда вице-адмирал Гольман писал ему в 1898 году, сетуя, что он куда-то пропал, Крупп отвечал небрежно: «Иногда я получаю известия из Эссена. Но в целом ничего хорошего. Одни разговоры о военном ведомстве, военно-морском флоте и министерстве иностранных дел. А что хорошего можно ожидать из подобных мест?» Ему казалось, что гораздо разумнее оставаться здесь и заниматься такими экземплярами, как Scopelus crocodilus, Cyclothone microdon и Nyctiphaes norwegica sars, о присутствии которых в Средиземном море даже не подозревали.

Это не было более разумным. Это была преступная опрометчивость, так как Фриц не ограничивался изучением примитивных форм жизни. Он также коллекционировал homosapiens, и очень многие немцы это знали. Первым берлинцем, который заподозрил Фрица в пристрастии к гомосексуализму, был Конрад Уль, владелец отеля «Бристоль». Узнав, что Фриц взял за правило устраивать свою жену в другом отеле, когда они вместе бывали в столице, господин Уль озадачился. Тайна быстро раскрылась; Крупп вызвал служащего отеля и сообщил, что время от времени будет направлять к нему в «Бристоль» молодых итальянцев с рекомендательными письмами. Он был бы благодарен, если бы «Бристоль» взял его протеже на работу в качестве официантов. Зарплату им он, конечно, обеспечит. Единственное, что он просит взамен, это чтобы их освобождали от работы на то время, когда он будет в городе, чтобы составить ему компанию. Уль был ошеломлен, но предположил, что у великого промышленника есть пристрастие. Поначалу он не имел понятия, насколько сильна эта страсть Фрица. Пришедшие юноши были очень молоды, не говорили по-немецки, не признавали дисциплины, и у них не было сноровки, необходимой портье, гостиничному слуге или помощнику повара, поставленному официантом у стола. То есть, когда Крупп отсутствовал, с ними было сложно. Когда же он зарегистрировался, стало еще хуже. Целая ватага красивых молодых юношей составила его свиту, и постояльцы, слышавшие хихиканье и раздающиеся из его номера хлюпающие звуки делали соответствующие выводы. Уль сказал комиссару берлинской криминальной полиции Гансу фон Трешкоу, что для понимания этого ему не требовался переводчик с итальянского.

Так началось первое дело Круппа, которое, еще не успев завершиться, пошатнуло трон самого его императорско-королевского величества. Чтобы получить полное представление о вовлеченности Фрица в это пристрастие, нужно дать оценку специфическому состоянию мужской гомосексуальности во Втором рейхе. Это считалось самым низким проступком, но и, как ни парадоксально, самым престижным. Пункт 175 германского Уголовного кодекса гласил, что всякий, кто хоть отдаленно причастен к гомосексуализму, является преступником, подлежащим наказанию по приговору суда длительными сроками каторжных работ. Вот что заставило Уля обратиться к Трешкоу. Фридрих Альфред Крупп из Эссена был его почетным гостем, но он поставил «Бристоль» в ужасное положение. Как номинальный наниматель пассивных любовников Круппа, господин Уль был в глазах закона сводником отступников. Владельцу отеля грозил крах.

С другой стороны, было важно, что Трешкоу не испугался. Как он объяснял через много лет в своих мемуарах «О государях и других смертных», комиссар криминальной полиции занимался в то время несколькими сотнями крупных расследований, в каждом из которых фигурировал какой-нибудь именитый гражданин рейха. Журнал «Культура», с его акцентом на мужественность, породил целое поколение извращенцев. За границей мужеложество иносказательно называли «германским пороком»; самые мужественные мужчины в империи писали друг другу сентиментальные письма. Среди искушенных в анальном и оральном сексе были три графа, три адъютанта кайзера, личный секретарь императрицы, управляющий двора и ближайший личный друг его величества принц Филипп цу Эйленбург унд Гертефельд, который спал с генералом графом Куно фон Мольтке, военным комендантом Берлина. Король Вюртемберга имел любовную связь с механиком, король Баварии – с кучером, а эрцгерцог Людвиг Виктор (брат австро-венгерского императора Франца-Иосифа)… с венским массажистом, который называл его ласковым имечком Люзи-Вузи. В архивах Трешкоу были описания массовых оргий с оральным сексом среди офицеров элитного гвардейского полка. На одной вечеринке в поместье принца Максимилиана Эгона цу Фюрстенберга шеф военного кабинета генерал граф Дитрих фон Гюльзен-Гезелер появился перед кайзером одетым в розовую балетную юбку и с розовыми гирляндами. Генерал, с прямой, как шомпол, спиной, склонился низко в поклоне, затем поплыл в грациозном танце, а собравшиеся офицеры вздохнули страстно и восхищенно. Гюльзен-Гезелер сделал круг, вернулся и предстал перед императором для прощального поклона, а потом, к ужасу Вильгельма, упал замертво от сердечного приступа. Трупное окоченение наступило раньше, чем собратья-офицеры осознали, что негоже хоронить его в юбке. Они измучились, стараясь запихнуть окоченевшее тело в форменную одежду. Тем не менее, все были готовы согласиться, что «он танцевал красиво».

Конечно, берлинская полиция не собиралась арестовывать таких людей. Комиссар криминальной полиции и его начальник, полицейский комиссар по имени Меершайдт-Гюлессем, который следил за криминальным архивом, были решительно настроены защитить империю от сутенеров и дураков гомосексуалистов, которые могли, и часто пытались, шантажировать их лидеров. В педантично расположенных в алфавитном порядке каталогах давались описания поведения самых знаменитых извращенцев и характеристики их партнеров. Генералам и графам, имевшим такие связи друг с другом, ничего не грозило (до тех пор, пока злобный Хольштейн не решил дискредитировать своих врагов в суде, настаивая на проведении четырех публичных слушаний в связи с делом Круппа), а Фриц был в опасности, потому что его протеже были анонимны. Как же поступить? В разгаре решения этой дилеммы Меершайдт-Гюлессем умирает. Согласно его предсмертной воле, изобличающие документы опечатаны и отправлены Герману фон Луканусу, начальнику императорского кабинета по гражданским делам. Завещание предписывало Луканусу передать их на рассмотрение кайзеру вместе с пояснительным письмом от последнего комиссара полиции. Однако предусмотрительность Меершайдта-Гюлессема оказалась напрасной: его величество отказался утруждать себя такими делами. Он не стал взламывать печать. Это дело полиции, сказал он отрывисто, и бумаги были отправлены обратно к Трешкоу. Тем временем Уль набрался храбрости и сказал Фрицу, что постояльцы отеля, так же как и промышленники, вправе быть хозяевами в своем доме. И что он не потерпит вмешательства в его хозяйство. За словами шло дело: он уволил хихикающих и визжащих, оставив Круппа, так сказать, с пустыми руками.

Но ненадолго. Ситуация была намного серьезнее, чем думала полиция. Самый дикий разгул Фрица связан с Капри, где он был за пределами ее присмотра или защиты и где интенсивность оргий нарастала с каждым сезоном. Он полагал, что принял адекватные меры против огласки. Останавливался только в отеле «Куиззизана», хозяин которого, в отличие от Уля, был как терпимым, так и имеющим влияние в местном правительстве. Фриц сделал пожертвования местным благотворительным организациям, построил из конца в конец острова дорогу и посылал подарки всем местным жителям, с которыми встречался. Затем, по словам такого же экспатрианта, он «дал себе волю»; как говорил один из его германских друзей, на Капри Крупп получал удовольствие от веселой беседы, шуток и «более бурных развлечений». Происходило это примерно так. В гроте было устроено что-то вроде террасы, наполненной ароматами. Избранные молодые люди, записанные членами увеселительного клуба Круппа, получали ключи от этого места и – в качестве символа привязанности их покровителя – либо массивные золотые булавки в форме артиллерийских снарядов, либо золотые медали с двумя скрещенными вилками; и то и другое придумано им самим. В ответ они подчинялись его изощренным ласкам под музыку трех скрипачей. Оргазм каждый раз отмечался запуском в небо ракет, и когда мальчики были пьяны, а Крупп кипел страстью, их любовная игра запечатлевалась на фотопленке. Очень неосмотрительно со стороны Фрица. Негативы попали в руки местного торговца порнографией. Владелец концерна повинен и в другом грехе. Из фотографий ясно, что некоторые из его партнеров были просто детьми. Хуже того, его грот – «Эрмитаж брата Феличе» – считался почти священным, а он одевал своих любовников францисканскими монахами, глубоко оскорбляя местное духовенство. Это, похоже, и стало его погибелью, хотя английский писатель, живший на острове, полагает, что итальянские власти решили вмешаться лишь после того, как вспыхнула ревность между двумя юношами и один из них, чувствуя, что Крупп не уделяет ему достаточного внимания, пошел в полицию на материке. Картина скандала довольно туманна. Ясно только, что весной 1902 года после всестороннего расследования на высоком уровне правительство Виктора Эмануила II попросило Фрица покинуть итальянскую территорию и никогда больше туда не возвращаться.

Если бы инцидент на этом и закончился, «пушечный король» был бы свободен в своих действиях. В этом году он не планировал долго оставаться дома. Все шло как надо: его дочери строго соблюдали пасхальный обычай, на следующей неделе ожидалось прибытие кайзера в Меппен на испытания орудий, а потом Крупп собирался открыть ярмарку промышленной продукции Рейна и Вестфалии в Дюссельдорфе, где он выставил бы гигантский 50-ярдовый гребной вал. Он продвигал свою программу с неизменной самоуверенностью. Вильгельм посетил Эссен по случаю столетия вхождения города в состав Пруссии и обменялся с Фрицем знаками уважения. В то лето Крупп побывал на регате в Киле как почетный гость императора. Позже вместе с Эрнстом Хоксом провел полную ревизию финансов концерна, и к сентябрю, когда он отправился в Лондон, чтобы утвердить бессрочное действие договоренности с Виккерсом о выплате процента за взрыватели для снарядов, уверился, вероятно, что неприятности позади. Грот, конечно, был покинут. Его молодым любовникам оставалось утешать друг друга. Даже отправлять им письма с объяснениями было бы безумием. Кроме того, существовали ведь и другие острова. Не было нужды даже слышать опять об этом острове Капри.

Он забыл про прессу. Теперь он стал человеком, заинтересовавшим полицию. Он не был обвинен и осужден, но имелись показания свидетелей, данные под присягой. Порочащие его ужасные фотографии лежали в итальянских архивах – и инспекторы карабинеров не были, как в Берлине, озабочены сохранением его доброго имени. Шесть месяцев официальные круги в Италии обсуждали детали dolce vita Круппа; в конце концов предприимчивые журналисты взялись за проверку фактов и опубликовали их. Скандал разразился, когда Фриц был в Лондоне. Почти одновременно неапольская «Пропаганда» и римская «Аванти» опубликовали пространные сообщения. Передовые статьи сокрушались по поводу совращения детей. Еще вчера Фриц правил своим частным Вавилоном, наслаждаясь лично срежиссированными представлениями, а теперь ему негде было укрыться. Более того, существовала прямая угроза его безопасности в Германии. Из-за этих переживаний он как-то сразу стал хуже выглядеть. Его случайно встретила баронесса Дойчман. У него был такой растрепанный вид, что у нее создалось впечатление, что «он жил в двух маленьких комнатах в маленьком отеле, вообразив, что никто его там не знает и что все думают, что он беден». Как старинный друг семьи, она откровенно сказала ему, что шокирована его таким жалким видом: «Напрасно я умоляла его послать за женой, чтобы она позаботилась о нем и о его здоровье. Он сказал, что желал бы жить… с рыбаками. Это поистине был печальный пример неспособности огромного богатства и влияния сделать человека счастливым».

Замечания баронессы – поистине печальный пример наивности придворных дам: фрау Крупп была последней женщиной на земле, которую герр Крупп хотел бы видеть. По словам более проницательного комментатора, «его, по-видимому, безвредные развлечения внезапно прекратились после этого печального и безобразного эпизода, который был окрещен скандалом Круппа. Он потряс само основание Дома Круппа. Миру поведали о шокирующих подробностях, которые следовало похоронить, а именно: что величайший в мире баловень фортуны был преступником согласно законодательным актам его собственной страны. Столь же тревожащим было неожиданное открытие того факта, что могущественный маленький человек, целомудренный и банальный, как думал когда-то его отец, на самом деле ведет двойную скрытную жизнь».

Теперь, когда новость стала достоянием гласности, могло последовать все, что угодно. То, что произошло в действительности, трагично; в октябре анонимные письма с приложенными вырезками были посланы Марго на виллу «Хюгель». Обезумев от горя, она следующим же поездом выехала в Берлин и направилась прямо к кайзеру. Вильгельм выразил свое неудовольствие, затем созвал совещание своих советников и высказал предложение передать управление заводами Круппа совету доверенных лиц треста. Это давало императору время на обдумывание. Вопрос оставался нерешенным, и как только в заседании сделали перерыв, Крупп узнал по телеграфу подробности. Ему сообщили также, что друзья Фрица в столице предлагают некий стратегический курс поведения. Они скажут его величеству, что Марго недееспособна, что она страдает галлюцинациями и «нуждается в срочном длительном лечении в институте нервных расстройств».

Фриц, не зная, что делать, согласился. Можно только вообразить последовавшую за этим сцену на вилле «Хюгель» – госпожа Крупп с вытаращенными глазами и в истерике при возвращении из Лондона господина Круппа, который велит отослать ее в приют профессора Бинсвангера в Йене. Некоторым сотрудникам фирмы сообщили, что она уехала в Баден-Баден на отдых, но большинство знали правду – слишком многие служащие видели, как ее силком сажали на поезд, поджидавший на станции около замка. Это было 2 ноября. События теперь развивались быстро. Через шесть дней католическая «Аугсбургер постцайтунг» поместила длинную статью со ссылкой на публикацию в Риме. Фриц там не был назван, но одна зловещая фраза предполагала однозначную идентификацию: «К сожалению, случай непосредственно касается личности крупного промышленника с самой высокой репутацией, который тесно связан с императорским двором».

В ярости Фриц решил подать в суд на двух итальянских издателей. Он послал за Хоксом. Позднее советник по финансам вспоминал, как промозглым осенним вечером он позвонил в замок в ответ на вызов господина Круппа: «Создавалось почти полное впечатление, как будто он знал, что ему не долго осталось жить; он был озабочен тщательным пересмотром своего завещания. В огромном особняке царила гробовая тишина. Госпожи Крупп не было… Господин Крупп вручил мне послание для передачи его личному юрисконсульту в Берлине, королевскому адвокату фон Симеону. Мне следовало безотлагательно той же ночью отправляться в столицу. И когда мы сидели в темной библиотеке, беседуя о том о сем, я подумал, что господин Крупп был чувствительной, ранимой личностью… Ему следовало бы быть более толстокожим».

Симеон не советовал подавать в суд. Самое лучшее было «залечь на дно» и надеяться, что шторм утихнет. «Постцайтунг» не осмелилась упомянуть имя Круппа; пожалуй, и никто больше не посмеет. Это было принятие желаемого за действительное. Одна газета очень даже посмела, и ее редакторам удалось заполучить самую большую читательскую аудиторию в империи. Удар обрушился 15 ноября. В этот день «Форвертс» в своем 268-м выпуске опубликовала пространную статью под заголовком «Крупп на Капри». В течение ряда недель, говорилось в ней, иностранную прессу заполняли шокирующие подробности по делу Круппа. Богатейший человек в Германии, годовой доход которого со времени появления военно-морских проектов достиг 25 миллионов и более, на заводах которого заняты более 50 тысяч человек, вступал в гомосексуальную связь с молодыми мужчинами на острове. Отдельные откровенные фотографии можно увидеть просто в ателье какого-нибудь фотографа на Капри. Остров, после того как деньги Круппа проторили путь, стал центром гомосексуализма. «Форвертс» сообщала о расследовании итальянской полиции, о депортации Фрица и делала прогноз дальнейшего развития событий: «Если Крупп живет в Германии, он подпадает под уголовные постановления параграфа 175. После того как развратные действия вылились в открытый скандал, долг прокуратуры принять правовые меры».

Теперь уже Фрицу пришлось возбуждать дело. В течение считанных часов после появления газеты он телеграфировал в столицу, прося правительство поддержать его. В тот же день канцлер дал согласие привлечь газету «Форвертс» к уголовной ответственности. К вечеру ее выпуск под номером 268 стал предметом коллекционной ценности. Имперская полиция конфисковала все экземпляры, которые смогла обнаружить; обошла дома подписчиков, даже осмотрела столы депутатов рейхстага. Однако рука его императорско-королевского величества не могла обшарить все уголки. Везде знали о деле Круппа. 18 ноября Фриц приказал разослать в рабочие цеха Эссена, Аннена, Рейнхаузена и Киля, а также вывесить при входах на каждую угольную шахту и рудник сообщение следующего содержания: «Берлинская социал-демократическая газета поместила недавно публикацию с оскорблениями и инсинуациями грязного характера в отношении господина Ф.А. Круппа. Настоящим извещаем, что по просьбе господина Ф.А. Круппа королевской государственной прокуратурой в Берлине возбуждено и передано в суд уголовное дело в отношении несущего ответственность за публикацию редактора газеты. Также отдано судебное распоряжение о немедленной конфискации берлинской газеты и других газет, перепечатавших эту статью».

Это был впечатляющий ход. Несомненно, СПГ хотела бы знать, сможет ли она выдержать открытую борьбу. В партии понимали: то, что безупречные доказательства находятся в архивах римской полиции, – это одно дело; а вот представить их в зале германского суда – совсем другое. Стоит только правительству кайзера надавить на итальянцев, и эти ценные документы и фотографии – даже свидетели – могут исчезнуть. Друзья Круппа думали так же. Послания из Берлина убедили его, что механизм давления наготове. Ожидалось только императорское слово, а кайзер даст команду, если Крупп об этом попросит. Фриц восстановит свою репутацию, но и окажет неоценимую услугу рейху. СПГ будет нанесен coup de grace – завершающий смертельный удар.

Фриц почти согласился со своими сторонниками. 21 ноября он направил ноту управляющему королевским двором. «Высокоуважаемый покровитель! – так он его начинал. – По возвращении из Англии будет доведено до сведения Вашего Превосходительства, какую злую шутку сыграли со мной социал-демократы. Удар для меня был еще чувствительнее из-за горя, случившегося со мной за несколько недель до этого в связи с болезнью моей жены. Мои друзья в Берлине единодушны во мнении, что при данных обстоятельствах у меня нет другого выхода, как обратиться к Его Величеству с просьбой об аудиенции и моем появлении в обществе в Берлине. Как только появится возможность, я осмелюсь, если мне будет пожалована аудиенция, нижайше просить, нельзя ли сделать так, чтобы итальянское правительство потрудилось дать объяснения или принести извинения в связи с распоряжениями о моей депортации».

Это не было речью бойца. Но лишь боец – каким был Альфред Крупп – мог постоять за себя в такой ситуации. Фриц к тому же опасался за собственных детей. Их мать уже находилась в психиатрической лечебнице. На следующий день, 22 ноября, четверо врачей явились в замок, чтобы обсудить с Круппом вопрос о ее дальнейшей судьбе. Она могла быть несправедливо обречена на жизнь в камере, а ее дочери росли бы в уверенности, что она лунатик. Фриц не мог этого вынести. Он скорее бы умер. Что он и сделал.

В свой последний в жизни вечер он обедал с Бертой и Барбарой, а потом играл с ними в новую домашнюю игру. Прекратив раньше времени, он объяснил, что неважно себя чувствует. Темная гряда облаков низко нависла над замком. К утро небо очистилось, и весь день холм был залит солнцем, таким ярким, что оно пробивалось сквозь фабричный дым, но Фриц не видел этого. Каким точно образом и в какой час он совершил самоубийство, никогда не станет известно. С определенностью можно сказать только о том, что официальные бумаги были слишком запутанны – вероятно, подделаны или наспех сфабрикованы. Хокс, наиболее надежный эксперт, был в то утро на собрании служащих Круппа, обсуждавших, как помочь подвергшемуся нападкам человеку на холме. Все они знали, что врачи обсуждают будущее Марго, и Хокс с двумя коллегами поехал на виллу «Хюгель», чтобы выяснить, что же все-таки решено и решено ли вообще. Трое мужчин поднялись в двухколесном экипаже на холм и – «Как только мы прибыли в большой особняк, асессор Корн, личный секретарь Круппа, выбежал из дому в чрезвычайном волнении и с известием о том, что господин Крупп умер несколько минут назад – у него был удар. В большом доме стояла тишина. Мы не увидели никого из членов семьи. Глубоко опечаленный дворецкий повел нас вверх по лестнице, и мы вошли в просто обставленную спальню. Там лежало тело человека, который теперь уже был вне земных страданий».

Присутствие врачей было просто удачей, но один извлек из этого выгоду, согласившись подписать заявление, которое, в частности, гласило: «Господин Крупп плохо себя почувствовал с вечера 21 ноября, однако слуги не вызвали сразу врача, поскольку доктор Фогт все равно должен был прибыть в замок на следующий день в 6.00 утра. Когда он появился 22 ноября, то нашел господина Круппа без сознания… Вскоре после назначения двух инъекций пациент очнулся и отдавал себе отчет о происходящем. Он попросил доктора Фогта дать знать двум дочерям и участвовать в организации похорон. Примерно в 8.15 утра дыхание стало прерывистым, а биение сердца слабым, и все заметнее охладевала кожа. Были отмечены симптомы кровоизлияния в мозг… Смерть наступила в три часа пополудни».

Ближе к вечеру официальное немецкое телеграфное агентство разослало эту молнию по недоверчивому рейху:

«ВИЛЛА «ХЮГЕЛЬ» 22 НОЯБРЯ. ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО КРУПП УМЕР СЕГОДНЯ В ТРИ ЧАСА ПОПОЛУДНИ. СМЕРТЬ ПОСЛЕДОВАЛА ЗА АПОПЛЕКСИЧЕСКИМ УДАРОМ, КОТОРЫЙ СЛУЧИЛСЯ С НИМ В ШЕСТЬ УТРА».

Обращает на себя внимание противоречивость сведений относительно точного времени смерти второго «пушечного короля»: согласно докладу Хокса, он видел Фрица мертвым в полдень, а свидетельства слуг указывают на период между рассветом и серединой второй половины дня. При таких обстоятельствах вызывал беспокойство вопрос о последних словах Круппа. Он мог что-то сказать. Правление решило, что он не раскрывал рта; журналистам сказали, что он умер, «не приходя в сознание». Однако, ко всеобщему замешательству, это противоречило заключению врача, и, поняв ошибку, правление сообщило, что Фриц был в сознании и «в здравом уме». Члены правления, вероятно, пришли к заключению, что если и были какие-то последние слова, то пусть они будут правильными. Во всяком случае, прессу теперь известили, что последней фразой, произнесенной умирающим промышленником, была такая: «Я ухожу из жизни без ненависти и злобы и прощаю всех, кто причинил мне боль».

Очень странным было поведение врачей. В начале века медицина не относилась к числу точных наук; тем не менее, поразительно читать в заключении, что «холодная кожа» была отмечена до «наступления состояния прогрессирующей потери сознания». Даже неискушенные дилетанты знали, что кожа не может начать охладевать, пока в теле еще теплится жизнь. В самом деле, врачебная неточность этого документа (прерывистость дыхания и замедление биения сердца описаны как «симптомы», которые заставили врачей поверить, что Крупп был сражен апоплексическим ударом) вместе с его общей неопределенностью наводят на мысль, что он мог быть составлен кем-то еще. Что бы там врачи ни увидели в спальне Фрица, они были последними, кто туда вошел. И самое шокирующее из всего – это то, что тело было в запечатанном гробу. Его нельзя было открывать никому, включая родственников, друзей и членов правления. Не было даже официального вскрытия трупа. Объяснение, данное этому чрезвычайному (и незаконному) нарушению состояло в том, что характер смерти представлял «важное свидетельство в предъявлении иска газете, принимая во внимание связь между клеветническими нападками и последовавшим за ними ударом». Если такая связь имеется, то расследование приобретает исключительное значение. Опечатывая гроб, врачи покрывали себя и мертвеца густым облаком подозрений. «Кельнише цайтунг» опубликовала слухи, ходившие по стране: «Может быть, осознание собственной вины заставило его свести счеты с жизнью?»

Правые отрицали это. Крайне консервативная правая ежедневная газета «Дер таг» опубликовала разжигающий страсти некролог под заголовком «Варварство», объявлявший, что СПГ сделала из Фрица «загнанного зверя». За рубежом эта интерпретация была взята за основу. «И если бы не дикие нападки на него социалистической прессы, его жизнь могла бы быть более долгой» – вот типичный для американской газеты комментарий.

Марго была освобождена из заточения, как только бюллетень германского информационного агентства получили в Йене (в атмосфере нереальности никто не задумался: почему это ее вменяемость восстановилась при вести о неожиданной смерти мужа), и на поезде в личном вагоне она прибыла как раз ко времени похорон 27 ноября. Но не она была в роли самого близкого родственника усопшего на похоронах. Кайзер оставил эту привилегию за собой. Невероятно, но он появился в полной походной военной форме в сопровождении членов Генерального штаба и офицеров морского ведомства рейха. У Круппов сохранился кинофильм, запечатлевший движение процессии от родового дома до кладбища. Вдовы не видно; вместо нее – Вильгельм, марширующий один за орудийным лафетом. Правой рукой он держит длиннейший меч. За ним идут строем генералы и адмиралы. Как и во всех фильмах той поры, движение кадров ускорено и прерывисто, и создается впечатление, что все там торопятся скорее закопать гроб в землю.

Они мелькали мимо сорока трех сотен крупповцев, стоявших с выражением сосредоточенного внимания, и после церемонии похорон император, подкручивая загнутые вверх усы, объявил, что хочет обратиться к видным людям Эссена на железнодорожной станции. Там он сказал о своем намерении «водрузить геральдический щит германского императора над домом Круппа в память о нем». Социал-демократическая партия повинна в «интеллектуальном убийстве», и, поскольку для каждого лояльного немца это очевидно, пусть «тот, кто не порвет всякие отношения с этими негодяями – социалистами, возлагает на себя определенную моральную вину за свое поведение». Он не в силах понять, продолжал Вильгельм, повышая голос, «как люди могут поступать так низко. Но он хотел бы, чтобы преданные крупповцы услышали от императора, что он отвергает все нападки на доблестного лидера рейха, немца среди немцев, честь которого так поругана. Кто так подло подверг нападкам нашего друга? Люди, которых до сих пор считали немцами, но которые с этого момента недостойны так называться. И эти люди – выходцы из рабочего класса рейха, который так безгранично обязан Круппу».

Его императорско-королевское величество удалился, гневно чеканя шаг. Вслед за ним, блестя начищенными сапогами, в закрепленных под подбородком касках, шагали его тевтонские помощники, среди которых по меньшей мере шестеро были неисправимыми гомосексуалистами. Возможно, они поражались тому, что кончина одного из их круга стала событием национального траура. Теперь уж Вильгельм должен был узнать правду. Доктор Изенбиль, общественный обвинитель, был человеком выдающихся способностей. В течение последующих нескольких лет ему довелось продемонстрировать поразительное усердие в преследовании немцев, нарушивших параграф 175, и в день похорон Фрица ему уж наверняка было известно о существовании весомых доказательств в Берлине и Риме, достаточных, чтобы осудить Фрица, а не редактора «Форвертс». Тем не менее, кайзер твердо стоял на своем. Мотивов было множество: дружба с человеком, лежавшим теперь на кладбище, враждебность по отношению к СПГ и забота о сохранении доброго имени Круппов. Свою убежденность в чем-либо Вильгельм умел дать почувствовать. По его настоянию каждого крупповского сотрудника обязали подписать обращение, где выражалась благодарность императору за кампанию против «интеллектуального убийства». (Два ветерана с завода «Грузонверк», прослужившие тридцать восемь лет, отказались поставить свою подпись и были уволены.) 5 декабря император принял делегацию, глава которой доложил ему об их «глубокой, почтительной» признательности покойному шефу. В ответ император заверил их, что крестовый поход против СПГ будет продолжен.

И он продолжался, но уже под другим знаменем; «дело Круппа» предали забвению. Марго продемонстрировала свою психическую полноценность, спокойно настаивая на том, чтобы обвинения с газеты были сняты. Вскоре Изенбиль заявил, что для вдовы Круппа было бы крайне желательно прекращение всякой дискуссии, связанной с судебным делом ее покойного мужа; что истец, поскольку уже умер, не может под присягой сделать заявление в ответ на нападки на него и что не в интересах общества продолжать тяжбу по уголовному иску, который фактически отозван. Конфискованные экземпляры газетного выпуска под номером 268 вернутся к их законным владельцам. Кайзер так просто не сдавал позиции, и, когда Георг фон Вольмар, депутат от социал-демократов поднялся для выступления 20 января, чтобы посетовать на то, что похороны Фрица были использованы в политических целях, ему даже не дали говорить. Вне правительственных кругов дело заглохло совершенно. Появлялись в печати только высказывания о местонахождении тела покойного Фридриха Альфреда Круппа. Поскольку гроб был опечатан и не производилось вскрытие, распространились слухи, что Фриц вовсе не умер, а просто незаметно исчез. Еще в течение нескольких лет в газетах время от времени мелькали интервью с путешественниками, которые будто бы видели Фрица в Соединенных Штатах, в Южной Америке, в Иерусалиме или на Дальнем Востоке.

Кайзер мог лишь мечтать, чтобы это было правдой. Заводы Круппа, столь же важные для бронированного кулака Вильгельма, как и любая отрасль военной службы, находились теперь в руках женщины, единственный раз обратившейся к императору за помощью и попавшей за это в сумасшедший дом. Вдова Крупп откровенно говорила своим гостям о «коварстве» кайзера, который нанес ей такую психологическую травму в ту кошмарную осень, что она преждевременно состарилась и в семье ее теперь уже называют бабушкой. В Берлине были очень озабочены: у концерна нет наследника, а осталась лишь наследница – длинноногая девчонка Берта. Что последует? Эта страна, заявил суровым тоном Вильгельм, была, есть и будет – фатерланд – Отечество. Нельзя ожидать от гордых германских офицеров, чтобы они щелкали каблуками перед девицей. В конце концов он решил, что есть лишь один выход из проблемы Круппа: ему придется найти Берте жениха.