Глава 10

«Пушечная королева»

Выбор подходящего жениха требует времени, да и юная Берта все же пока не доросла до замужества, и поэтому ее вместе с младшей сестрой Барбарой отправили в пансион для благородных девиц в Баден-Баден. Газеты описывали его как «модное учебное заведение, дающее законченное образование». Под этой характеристикой подразумевались контроль поведения, тишина в классах с соблюдением этикета, лекции по программе лицея и упражнения в искусстве правильно делать реверанс. Барбара не помнит, чтобы все это происходило именно так. Там иногда бывали музыкальные занятия (она пиликала на скрипке, в то время как Берта бренчала на стареньком расстроенном фортепьяно), а остальные пункты учебной программы предполагали уроки кулинарии и домоводства. «Это было приготовление еды, шитье, ведение домашнего хозяйства, глажение, – вспоминала Барбара, состроив кислую гримасу и имитируя движения при работе утюгом. – И скучища!» Изо всего, чему там научилась будущая «пушечная королева», для нее оказалось полезным лишь умение обращаться со слугами: пресекать воровство днем и сексуальные утехи ночью.

Хотя сестры и не чувствовали себя в Баден-Бадене особенно богатыми, они, по существу, таковыми являлись, и целый штат юристов был занят проблемой, возникшей из-за внезапной смерти их отца. С Барбарой было просто. По завещанию Фрица одна часть состояния в акциях и облигациях была оставлена ей, а другая – его вдове. С Бертой сложнее. Верный, как всегда, заветам Альфреда, Фриц оговорил в своем завещании, что, поскольку его жена не смогла произвести на свет сына (конечно, несправедливо так говорить, но и тут второй «пушечный король» просто копировал манеру своего отца), фирма должна стать корпорацией. Такой шаг был в любом случае необходим, независимо от завещания, иначе Марго не могла бы быть опекуном Берты до ее совершеннолетия. Но Фриц помнил и неприязнь Альфреда к акционерам со стороны. Поэтому он распорядился, чтобы акции Круппа никогда не выставлялись на продажу ни на одной бирже.

Удовлетворение этого условия при одновременном следовании букве закона создавало дилемму, в большинстве стран неразрешимую. Тот факт, что трудности были преодолены, ярко высвечивает как германские корпоративные порядки, так и решимость Берлина сохранить оружейников империи. 1 июля 1903 года старое предприятие «Фридрих Крупп» было преобразовано в акционерное общество «Ф. Крупп», зарегистрированное как корпорация, которая выступала и в качестве самостоятельной компании в Эссене и в качестве «холдинговой компании» для дочерних предприятий в Киле, Рейнхаузене, Аннене, Магдебурге и других местах. «Фрейлейн Берта Крупп» объявлялась «владелицей и главой фамильного предприятия». Этот титул должен был переходить к «старшему наследнику в последующих поколениях». Все формальности, касающиеся корпорации, были соблюдены, но все они так и оказались простыми формальностями. Да, правление было переименовано в «Vorstand», что означает совет директоров в предприятиях совместного владения. Но его членами остались те же самые люди. Германский закон предусматривал, что акционерное общество должно выпустить акции и иметь по крайней мере пять держателей акций. Соответственно: акционерное общество «Ф. Крупп» напечатало 160 тысяч акций. Одну из них получил брат Марго – Феликс, три достались другим членам совета, а остальные 159 996 акций – девочке-подростку, бравшей уроки игры на фортепьяно. То есть у Берты оказалось 99,9975 процента капитала концерна. (Через сорок лет, когда она передавала его своему старшему сыну, Третий рейх даже еще более благосклонно смотрел на эссенского оружейника. Берте было разрешено повысить свою долю акционерного капитала до 99,999375 процента. Она практически владела всеми до одной акциями. Неоплаченный сертификат принадлежал Барбаре и был занижен до смехотворной суммы в 500 рейхсмарок – менее 100 долларов.)

Такое богатство досталось молодой девице, когда она достигла совершеннолетия, и первое, что она сделала, узнав об этом, было письмо кайзеру: «Я мысленно, нижайше склоняясь, целую руку Вашего Величества». Однако оставалось еще четыре года, пока ей исполнится двадцать один. А до этого срока, как объявлялось в завещании Фрица, все доходы переходят к его вдове. Это не слишком нравилось кайзеру, который не мог простить ей то, что он называл «это дело с Капри», но обеспечение материального стимула для управляющей было очень разумно. Дому Круппа опять позарез нужна была такая женщина – вдова Крупп, какой была Катарина в XVII столетии, Хелен Амали – в XVIII и Тереза Вильгельми – в XIX.

Марго, подобно своим предшественницам, стала известной в Эссене как вдова Крупп и, так же как и они, заведовала конторскими книгами, в которых цифры доходов становились все более внушительными. За первый финансовый год ее доход в марках в пересчете на доллары составил 30 миллионов, а в последующие три года доходы по трастовым капиталам возросли с 6–7,5 процента до 10 процентов.

Марго не была докой в финансовых делах. Она сама признавалась Хоксу, что неважно разбиралась в цифрах, и, положи он ей на подпись ее собственный смертный приговор, она «подмахнула» бы его не глядя. Конечно же Хокс никогда не обманул бы Марго, и она знала это. Допустив однажды ошибку в оценке мужского характера, она никогда ее не повторяла. Она была очень строга в подборе своих подчиненных и понимала, что судьба АО «Фридрих Крупп», так же как и ранее фирмы «Фридрих Крупп», была связана с троном. Наступив на свою гордость, она даже пригласила Вильгельма в «Хюгель» («это выражение учтивости дает мне и моим дочерям утешительную уверенность в том, что расположение и интерес Вашего Величества к фирме Круппа остаются неизменными»), и, хотя он в тот момент не захотел оказать ей честь в ответ на этот реверанс, Марго упорно подбирала к себе в советники людей, пользующихся особым расположением императора. Самоубийство Фрица сломило стойкого Ганса Йенке; он подал в отставку сразу после похорон. На смену ему на должность председателя она выбрала Альфреда Гугенберга, чиновника имперского казначейства, которому выпало сыграть важную роль в германской политике в течение последующих трех десятилетий, включая роковой 1933 год. Гугенберг имел вспыльчивый нрав и моржовые усы. В совет входили также экс-министр, отставной офицер военно-морских сил, банкир из окружения императора, семь высокопоставленных чиновников из Берлина и девять инженеров, администраторов и юристов – все они были лично известны кайзеру.

Марго оставила на их попечение дела чистого бизнеса. Сама же сосредоточилась на том, как поднять дух предприятия Круппа, который был серьезно подорван катастрофой 1902 года. Каждое утро из «маленького дома» виллы «Хюгель» (после возвращения из «ссылки» она уже никогда больше не спала в собственном замке) экипаж отвозил ее в офис покойного мужа. Утро она посвящала концерну, время после обеда – крупповцам. Она стала образцом отзывчивой «баронессы фабричных труб». Вдовы, больные и оказавшиеся в беде семьи рабочих всегда могли рассчитывать на то, что их навестит фрау Крупп. В цехах говорили, что, если кто-то из рабочих хочет увидеться с ней, ему только нужно отправить письмо на виллу «Хюгель»; она всегда отвечала на персональные обращения. На ее рабочем столе в маленьком доме лежали планы строительства рабочих поселков: Альт-Вестенд, Ной-Вестенд, Нордхоф, Баумхоф, Шедерхоф, Кроненберг, а также Альфредсхоф и Фридрихсхоф – по именам двоих людей, чье дело стало ее жизнью после трагедии.

Все, за что бралась, она выполняла с необыкновенной тщательностью. В одно время она могла выглядеть очень доброй женщиной, а в другое – более походила на муштрующего солдат сержанта. Дома в поселках для крупповцев-пенсионеров выглядели так, словно их спроектировал Ганс Христиан Андерсен, а их обитателей просили носить одежды, в которых они смахивали на стареющих эльфов. В новых поселениях Марго подсчитала точное число шагов от крыльца до цеха; о результатах этого подсчета проинформировали рабочих, поощряя каждого к расторопности. Один из примеров ее благотворительности за пределами Рура – содержание дома в Баден-Лихтентале для «женщин из образованных слоев общества, оставшихся без средств». Пребывание там было бесплатным, но кто знает, не казалось ли порой пансионеркам, что уж лучше уличная проституция, чем этот рай. Все строго нормировано, включая воду. Правила, вывешенные в каждой комнате, предписывали «соблюдать чистоту, дисциплину, быть пунктуальными, уметь экономить и ладить с другими»; свет следовало выключать в 10.15 вечера и не включать до 7.30 утра.

Карл Дорман, служивший дворецким на вилле «Хюгель» со времени, когда Марго стала управляющей концерна, вспоминает, что она была «очень энергичной, очень требовательной»; дань уважения Берты по отношению к ней к концу ее жизни сводится главным образом к следующему: «Наша мать была безупречной с нами во всех смыслах, и мы держались за нее в глубочайшей привязанности, но всегда глядя снизу вверх: мы, как дети, все время боялись, что не соответствуем ее требованиям».

Один семестр в Баден-Бадене, на большее девочек не хватало. Они предпочитали «Хюгель»: ведь если управляющий старался, то вилла была очень приятным местом. Марго брала девочек с собой, когда заходила домой к работникам. Ее популярность в семьях крупповцев настолько впечатляла, что Берта переняла этот обычай, следуя ему буквально до последнего дня, а Барбара посвятила свою жизнь работе в социальной сфере. Попытки обучить сестер секретам стального производства были менее успешными. Каждую неделю в назначенные часы лучшие специалисты водили девочек по кузнечным цехам и прокатным станам. Сестры прилежно слушали, а после каждого урока признавались, что не поняли ни слова из того, что им рассказывали. В перерывах они совершали хорошо подготовленные поездки в столицу. Их появления в обществе оказывались столь же неудачными, хотя здесь нет вины девочек. Не зная причины смерти своего отца, они не испытывали и смущения по этому поводу. В Берлине же постоянно сплетничали на эту тему, и взрослые испытывали неудобство за детей. Графиня Брокдорф, хозяйка гардероба императрицы, снисходительно отмечала в своем дневнике: «Довольно трогательно видеть, до чего просто и скромно одевает и воспитывает фрау Крупп своих двух дочерей, очаровательных молодых девушек. Им очень нелегко держаться в таком окружении».

В истории династии Круппов выделяется несколько странный период между ноябрем 1902-го и августом 1906 года. Разрастающаяся промышленная империя Круппа никогда еще не была такой деятельной, а вот в светской жизни на вилле «Хюгель» наступило затишье. Поскольку его величество все не появлялся, Марго решила не принимать у себя никаких гостей императорского двора вообще. Все встречи с чужеземными гостями были свернуты, потому что она не хотела рисковать – как бы Вильгельм не счел это оскорбительным для себя. Дела с европейскими монархами перешли в компетенцию совета. Тем не менее, министры за рубежом, как и прежде, были весьма неплохо осведомлены о семье Крупп. Так же как и ее критики, что блистательно продемонстрировал Бернард Шоу в декабре 1905 года, когда поставил в Лондоне свою пьесу «Майор Барбара» – тонко завуалированную сатиру, в значительной мере опирающуюся на факты о Круппах. В пьесе Барбара заменяла собой Берту, глава семьи оружейников был назван сэром Эндрю Ундершафтом, а у Берты-Барбары был брат-пацифист по имени Штефен. Штефен жалуется: «Дня не проходит без того, чтобы, открывая газету, не видел в ней нашу фамилию. Торпеда Ундершафта! Скорострельные пушки Ундершафта! Десятидюймовка Ундершафта! Убирающаяся крепостная пушка Ундершафта! Подводная лодка! И теперь штурмовик Ундершафта!»

Шоу подобен пророку. Хотя он вряд ли мог иметь доступ к переписке Альфреда, термин «убирающаяся крепостная пушка» прямо-таки взят из сумасбродных заметок «пушечного короля» о броневой пушке, и, несмотря на то что он не мог проникнуть на секретные доки верфи «Германия» в Киле, его упоминание о подлодках появилось задолго до спуска со стапелей лодки «U-1». Более того, рассуждения в третьем акте о крупповском доме престарелых, о библиотеках, школах, о страховом фонде, пенсионном фонде и строительной ассоциации обнаруживают поразительное сходство с меморандумом Марго, о чем сегодня мы узнаем из архивов Круппа.

Занавес на премьере пьесы Шоу опустился ровно за пять месяцев до объявления помолвки Берты. Пропагандисты концерна предприняли контратаку. Им можно посочувствовать. Они безнадежно проиграли. (Но у них были союзники. «Когда появилась «Майор Барбара», – сардонически замечал драматург четверть века спустя, – она была представлена в одной из лондонских газет как безвкусная профанация».) Не имея ни таланта, ни мастерства, ни чутья, даже солидной информационной базы, они печатали в Эссене статьи о Круппах, как о представителях титулованной прусской аристократии. Наемники от журналистики шли напролом с такими прямолинейными, откровенно фальшивыми статьями, что на них мог попасться только молодой неискушенный читатель. Характерный опус в американском журнале имел заголовок «Глава Дома Круппа – на стороне мира». Анонимный автор привел слова делегата Международной мирной конференции 1907 года, который утверждал, что может сослаться на заявление самой Берты Крупп по поводу особого орудия, известного как «бомбовая пушка»: «Возможности этого оружия так велики, что женщина, фактический владелец этого предприятия, встревожилась и возражала против его производства. Она откровенно признала, что является сторонницей мира…» Любопытно отметить, что, когда баронесса высказалась за нежелательность производства этого оружия в Эссене, одна из германских газет в своей передовой статье написала с вызывающей усмешку наивностью: «Специалисты объяснили Ее Светлости, что пушка настолько опасна, мало что устоит перед ней, и, следовательно, она ведет к миру».

На этот счет много говорилось в ту эпоху. Заводы никогда не выпускали никакой «бомбовой пушки». Сам термин был нелепой дилетантской выдумкой – в это время новые виды оружия волновали воображение, но люди разбирались в них слабо. Если бы в эссенских цехах и придумали такую пушку, то Берта вряд ли бы стала возражать; во всяком случае, позже, когда в ее честь была названа «Большая Берта», то, по словам ее зятя, «она с этим примирилась, потому что это было изделие фирмы». Благоговейные обращения «баронесса» и «ее светлость» – прекрасные образчики раболепства перед богатством. Выражение «вызывающая усмешку наивность» красноречиво говорит о веке, в котором невежды ликующе играли с огнем, готовым поглотить их. Вероятность же того, что наследница громаднейшего в империи состояния сама может вершить дела своей фирмы, никогда не рассматривалась, потому что все в АО «Ф. Крупп» знали, что кайзер никогда не даст на это согласия. Берта должна была всего лишь выйти замуж. Во Франции женщину ценили за то, чем она была, за то, что она была женщиной, но в Германии она приобретала положение, только когда становилась фрау, верной «четырем К» и домашнему очагу.

Возникает искушение поразмышлять о том, какова бы была перспектива замужества старшей дочери Фрица Круппа, если бы у нее не было никакого состояния, однако этот вопрос все-таки праздный. То, что выпало на ее долю, было предопределено. Когда она лежала в колыбели, дед сердито взглянул и проворчал, что не исполнится и двадцати лет, как она будет окружена «десятками ухажеров». Альфред оказался не прав только из-за того, что кайзер лично отсек всех потенциальных молодых женихов. Она действительно стала одной из наиболее желанных невест в мире, хотя, если бы ее финансовое положение соответствовало внешности, она осталась бы одинокой. Нет, Берта не была дурнушкой, она была просто невзрачной. Больше всех она походила на деда. Его гены, похоже, передались через поколение. Фриц совсем не был похож на него, а вот Берта – высокая и с волевым подбородком, высоким лбом и пронзительными глазами – могла бы сойти за дочь своего деда.

При рождении каждой дочери Марго покупала толстый альбом в элегантном синем кожаном переплете и делала в нем записи до совершеннолетия, а затем передавала его ей. Альбом Берты пропал во время беспорядков 1923 года, когда французский генерал на короткий срок стал управителем виллы «Хюгель». Альбом Барбары сохранился. Просматривая его, читатель почувствует разницу между девушками. Барбара была надменной и лощеной, Берта – сердечной, царственно великодушной. Она увлекалась верховой ездой, а когда вступила во владение наследством, то построила яхту «Германия», ставшую главной соперницей «Гогенцоллерна» на кильских регатах. В отличие от своей сестры она презирала парижские моды. Большую часть жизни она носила дорогие, неброские твидовые костюмы. С юности и вплоть до глубокого разочарования 1918 года политику Берты можно определить популярным во всем рейхе выражением: вера в кайзера. Генрих Класс, основатель всегерманского союза и близкий друг Гугенберга, был приглашен в замок на обед; целый вечер излагая свои империалистические, антисемитские идеи, он ушел в убеждении, что Берта была «пылкой немецкой женщиной».

Однако по-настоящему преданно она относилась к империи Круппа, а не Гогенцоллерна. Похоже, она все-таки считала себя своего рода официальной фигурой, правителем, первейший долг которого – печься о нуждах своих подопечных. Тот факт, что она являлась немецкой женщиной, бесконечно усложнял дело. Она не могла управлять сама. Она должна была делегировать свои полномочия. Тем не менее, она никогда не забывала своих обязанностей перед 63 тысячами крупповцев, которые перешли в ее подчинение. И это одна из причин, почему ее память поныне чтят в Руре. Ежегодно она принимала на вилле «Хюгель» ветеранов, проработавших в цехах четверть века и полвека, и прикрепляла к лацканам их пиджаков серебряные и золотые изображения трех колец торговой марки фирмы. Этот ритуал порождал множество прелестных историй. Один старый чудак бродил по всему замку, таская сигары и пряча их в нагрудном кармане. А когда делал прощальный поклон хозяйке, они высыпались на пол. Берта просияла. «Ну что вы, господин Шмидт, – упрекнула она его, – вам вовсе незачем брать с собой собственные сигары, приходя к нам!»

Дела в замке на холме, регулярные поездки на заводы и матриархальные обязанности как некоронованной королевы Рура оставляли ей очень мало времени лично для себя и своей семьи. Но долг есть долг. У дочери крупповской империи не было выбора. В более поздний период своей жизни она позировала скульптору. Работая, скульптор заметил между прочим, что королеве Англии, наверно, приходится очень трудно, если она даже своим детям уделяет столь ограниченное время. Берта отвечала: «Но ведь она иногда может проводить с ними по три недели за городом, и этого вполне достаточно для людей, подобных нам».

Ранней весной 1906 года, когда фрейлейн Берте исполнилось двадцать лет, кайзер решил, что пора ей пожертвовать своим девичеством во имя империи. В это время сестры находились на пути в Неаполь, они хотели повидать друзей отца по интересам к зоологии и узнать о его исследованиях в Средиземном море. Скорее всего, их приезд не доставил бы большого удовольствия ученым, но им не пришлось беспокоиться по этому поводу: девушки так до них и не добрались. В Риме их удачно «увели», и Берта встретилась со своим будущим супругом не где-нибудь, а в прусском королевском посольстве при Ватикане. Он занимал там пост атташе. Этот профессиональный дипломат был тонкогуб, затянут в корсет, на шестнадцать лет старше и на голову ниже своей потенциальной невесты. Звали будущего жениха Густав фон Болен унд Хальбах. Каким образом он стал женихом Берты, неизвестно; Барбара – единственный тому свидетель – была изумлена быстротой, с какой разворачивались события. Сама она только что обручилась с потомком прусских аристократов – бароном Тило фон Вильмовски, внуком последнего статского советника Вильгельма I и сыном одного из министров Вильгельма II, который несколько лет назад был гостем Круппов на вилле «Хюгель». В жизни сестры не было ни малейшего намека на какой-либо роман до поездки на юг. А теперь вдруг Берта приняла предложение этого ничем не примечательного, но весьма напыщенного маленького франта! Поскольку ни Берта, ни Густав не принадлежали к типу людей, влюбляющихся с первого взгляда, то в Эссене не сомневались, что этот союз был придуман и воплощен в жизнь имперским купидоном в Берлине.

Реакция его величества убедила даже скептиков. Марго объявила о помолвке старшей дочери в мае. В августе на вилле «Хюгель» появился кайзер, непринужденно расположившись в своих апартаментах и раздавая ордена. Грудь двух членов правления фирмы украсил орден Красного орла, а сама Марго стояла в положении смирно, пока к ее платью прикалывали орден Короны. Когда же, поинтересовался кайзер, будет свадьба? Ее назначили на 15 октября, и кайзер пообещал присутствовать вместе с Генеральным штабом, Тирпицем и канцлером. Он сдержал слово; ничего подобного этой свадебной церемонии еще не бывало. Император, его брат принц Генрих, его кабинет министров, командующие армией и военно-морским флотом – все выступили в роли посаженых отцов невесты. Во время банкета на жениха уже не обращали внимания. Вильгельм встал и обратился к невесте. «Дорогая моя Берта, – начал он и, напомнив, что ее отец был его «верным и любимым другом», выразил пожелание: – Когда вы идете по заводу, пусть рабочие в знак благодарности и любви снимают перед вами шапки». Затем кайзер перешел к деловой части речи. Это не обычная свадьба, отметил он. От нее следует ожидать большего, чем от заурядного брака. И это вполне естественно. Нужно думать о будущих поколениях. Рейху всегда будет нужна его наковальня. Но в настоящий момент существенно важным является обеспечение его безопасности в ближайшем будущем. И предложил тост: «Да сопутствует вам. дорогая моя дочь, успех в поддержании вашего предприятия на том высоком уровне производства, которого оно уже достигло, чтобы вы продолжали снабжать наш германский фатерланд столь действенным и качественным наступательным и оборонительным оружием, какого не смогло бы произвести любое другое государство!»

Наполнив день блеском своей персоны, его величество решил ни в чем себе не отказывать. Гости спустились на первый этаж, и он заметил женщину, которую знал во времена своей невинной юности. Пока монарх и его старая любовь стояли, разговаривая в середине зала, остальные гости входили и рядами вставали вдоль стен, перешептываясь друг с другом. Им нельзя было садиться, прежде чем сядет государь. По недомыслию или намеренно – разъяренный Хокс, страдавший от варикозного расширения вен, уверен, что так и было задумано, – но император не дал гостям присесть целых два часа. В течение всего этого времени, с горечью заметил советник по финансам, они должны были слушать «сдавленный гундосый смех» его величества, эхом отдающийся в гостиной.

Перед тем как покинуть зал, император приготовил сюрприз для новобрачных. Как правило, после бракосочетания жена принимает фамилию мужа. «На этот раз, – громко объявил он, – чтобы обеспечить по крайней мере внешне преемственность эссенской династии, все будет сделано наоборот. Отныне Густав будет носить фамилию Крупп фон Болен унд Хальбах».

Более того, император даровал молодым право передавать фамилию Крупп и все наследство старшему сыну. И этот документ, написанный жирным готическим шрифтом со многими светящимися буквами, должно быть, является одним из выдающихся официальных документов в истории. Он и по сей день находится в замке «Хюгель». Одна только красная печать в металлической оправе имеет в диаметре семь дюймов. Отходящий от нее толстенный серебряный шнур сохранил цвет по прошествии более чем полувека. Внизу стоит подпись императора, огромная и витиеватая, а напротив нее – подпись Теобальда фон Бетмана-Гольвега, прусского министра внутренних дел, будущего рейхсканцлера. Документ подтверждал «особое положение Дома Круппа», хотя, как отметил сияющий кайзер, молодожену еще предстоит доказать, что он «истинный Крупп».

Составные фамилии были Густаву не внове. Он был потомком двух германо-американских семейств, одно из которых – Хальбах – поселилось в Реймшейде, на южном берегу Рура, три века назад и в 1660-х годах выпускало пушечные ядра, добывая железо из близлежащего рудника. В 20-х годах XIX столетия они эмигрировали в Америку, в Пенсильванию, и приобрели значительное количество акций на владение угольными месторождениями в Скрантоне. После Гражданской войны один из Хальбахов – Густав женился на дочери полковника Генри Болена, который командовал 75-м полком пенсильванских волонтеров в кампании против Юга и геройски погиб в битве. Густав почтил память полковника добавлением его фамилии к своей и стал Болен-Хальбахом. Затем наступило время славного возвышения нового рейха. Болен-Хальбаху это показалось до того заманчивым, что он покинул США и вернулся на родину предков, взяв с собой причитающуюся ему долю семейных прибылей от скрантонской угольной шахты. Великий герцог Баденский радостно приветствовал и вернувшегося на родину сына отечества, и его банковский счет. Он возвысил Густава до положения благородного аристократа, вторично изменив его фамилию на фон Болен унд Хальбах, которая и перешла к Густаву-младшему, невысокому человеку средних лет, которому его монарх велел стать «истинным Круппом».

Несомненно, все это было известно императору до того, как он выбрал Густава, и, вероятно, внимание его величества привлек один из чужих корней фамильного древа принца-консорта. Полковник Болен, например. Это воин, близкий сердцу Вильгельма. До боев с Робертом Ли он проявил храбрость, участвуя в мексиканской войне и в Крыму – в качестве «солдата удачи» под командой французов. Заключительные строки гимна, который он написал для 75-го пенсильванского полка, могли быть сочинены одним из командиров Мольтке: «И если в битве суждено тебе погибнуть, будь горд: ты выполнил свой долг». Когда Болен сам пал на поле брани, в Филадельфии был объявлен на целый месяц общий траур; вот и свидетельство того, что подобранный его величеством кандидат происходил из героического рода.

Нельзя сказать, чтобы героический корень родословной как-то отражался в бледном лике новоиспеченного Круппа фон Болен унд Хальбах, или, как вскоре все стали его называть, просто Круппа. Густав Крупп был в числе самых бесцветных личностей, появлявшихся в обществе. Он никогда не выходил из себя. И вообще крайне редко проявлял какие-либо эмоции. Со своим куполообразным лбом, спартанским носом, неподвижным ртом и быстрыми механическими движениями, он был типичным представителем той прусской дипломатической школы, которую Бисмарк презрительно охарактеризовал как школа дураков. В берлинской полиции ничего не было на Густава; он никогда не собирал итальянских юношей в гроте и даже, если уж на то пошло, не говорил добрых слов в адрес кого-либо ниже себя по положению. До 1906 года он был известен как дипконсул, и только. Это человек, который никогда не допускает ошибок, всегда придерживается установленного порядка, не забывает о назначенных встречах и ни в чем не проявляет ни малейшей искры фантазии. Вряд ли он высказал хотя бы одну оригинальную идею за всю свою жизнь.

Зато Густав знал, как продвигаться вперед. В восемнадцать лет он добросовестно вступил во 2-й Баденский драгунский полк и прослужил в Брухзале один год в чине обер-лейтенанта. Затем, аккуратно повесив свою военную форму на вешалку, стал изучать юриспруденцию в соответствующих учебных заведениях – в Лозанне, Страсбурге и Гейдельберге. В конце концов, он получил ученую степень доктора права и поступил на государственную гражданскую службу. До назначения в Ватикан он работал в германских посольствах в Вашингтоне и Пекине. Судя по его дневнику, он ничего нового не узнал об американцах, итальянцах или китайцах; рассказывая, например, о Боксерском восстании, он ограничился изложением доклада бюро здравоохранения. Казалось, он рассматривал бы любой шаг для расширения собственного кругозора как неблагонадежность. Выступая свидетелем через сорок лет на Нюрнбергском процессе, барон фон Вильмовски заявил судьям, что его свояк «имел вполне определенный взгляд на иерархию и порядок подчинения властям в государстве». «Я помню, – сказал Вильмовски, – как в различных разговорах он обвинял меня в подрывной деятельности, когда я осмеливался критиковать меры, принятые правительством».

Густав Крупп явился предтечей такого социального типа, который полвека спустя в Западной Германии назовут человеком организации. Со своей фанатичной любовью к порядку он не нужен был в рейхстаге – на этой губительной арене парламентской борьбы, как он говорил. Как раз такой образ мыслей ценил кайзер. «Regis voluntas suprema lex» – «воля короля – высший закон», считал Вильгельм. Есть ряд слов и выражений, которые передают эту точку зрения, и большинство из них – немецкие. Часто встречается Befehlnotstand – «необходимость подчинения приказу», концепция смягчения вины, принятая судами фатерланда. Или Rechtspositivismus – правота силы и власти. Здесь – тевтонская вера в то, что любой закон, пусть самый жестокий, должен существовать непреложно и выполняться, как любил говорить Адольф Эйхман, «с беспрекословным повиновением». Густав прекрасно понимал Эйхмана. Когда эсэсовский полковник цитировал девиз Генриха Гиммлера «моя честь – это моя преданность», а Крупп фон Болен кричал «Jawohl!» («Так точно!»).

«Jawohl, Берта!» – выкрикивал он, когда она без свидетелей, не считая слуг, напомнила ему, кто настоящий хозяин концерна. Подобным же образом, когда другие рассуждали о моральной стороне ведения войны с помощью подлодок, он стоял на своем с выражением, которое его почитатели называли «Strenge Reserve» – еще одно из набора этих крылатых сочетаний, дословно означающее «суровая невозмутимость». Он обожал средства, не обращая внимания на цели; если кто-то говорил о возможных последствиях политики Круппа, то он грубо обрывал: «Политике тут нет места». Для посторонних это выглядело как бесчувственность. Но следует помнить, что новый Крупп был просто маленьким человеком и не ставил себе высоких целей. Он восемнадцать лет отдал дипломатической службе. За это он был награжден незначительными орденами от Англии, Японии, Китая и Австрии. Другой человек на его месте, возможно, расценивал бы их как ненужную мишуру. Однако для Густава такие награды были символом его респектабельности, а это, собственно говоря, и было все, к чему он стремился. Теперь он оказался в положении человека, на которого возложена огромная ответственность. Но Густав уже вышел из того возраста, когда можно начать поклоняться новым идолам. Он мог лишь следовать тем «путевым указателям», которые привели его к нынешнему положению: эффективность, самодисциплина, целеустремленная сосредоточенность на выполняемой работе и превыше всего – пунктуальность.

Даже в этой стране, население которой всегда кичилось своим педантизмом, привычка Густава к точности стала легендой. С вечера гостей замка «Хюгель» оповещали, что завтрак подается в 7.15. Если они спускались вниз в 7.16, то натыкались на уже закрытые двери столовой. Густав завтракал ровно пятнадцать минут, затем выходил из дому, садился в карету – или, начиная с 1908 года, в машину, – и она трогалась сразу же, как только его ноги отрывались от земли. В кармане он носил небольшую записную книжку с точным распорядком каждого дня: столько-то минут на это, столько-то минут на то. Выделено даже определенное время для составления распорядка на следующий день, а в конце книжки был план составления этого самого распорядка.

Альфред Крупп возрадовался бы. Дни, посвященные работе с бумагами, теперь вновь проводились в Эссене, а слог нового Круппа был столь же тяжеловесен, как в Альфредовых «Общих положениях» 1872 года, которые тот лелеял, как любимого ребенка. Ровно пятьдесят минут выделялось на ужин, если не было гостей, в таком случае ужин заканчивался в 9.45. К этому времени все должно быть завершено, потому что в 10.15 Густав и Берта были уже в постели. В конце концов, постель тоже входила в обязанности Круппа по отношению как к его королевско-императорскому величеству, так и к своей династии; в свое время Большому Круппу – Альфреду это было так же ясно, как и кайзеру. Тут производительность Густава была наивысшей. Через девять месяцев и двадцать восемь дней после свадьбы Берта родила сына. Новоиспеченный отец узнал об этом, когда носился быстрыми шагами по библиотеке замка, и тут же продиктовал машинистке меморандум к высшим должностным лицам фирмы:

«Хюгель», 13 августа, 1907 года, 2 часа 15 минут ночи

Директорам концерна «Фридрих Крупп» в Эссене:

Чувствую себя обязанным сообщить правлению от себя лично и от имени моей жены в тот самый момент, как только нам стало об этом известно, что у нас благополучно родился сын. И мы собираемся назвать его Альфрид в честь его великих предков. Пусть он растет среди тех, кто занят на предприятии Круппа, и готовится в реальном деле к тому, чтобы взять на себя те великие задачи, грандиозность которых я осознаю с каждым днем все больше и больше».

Это звучит как объявление об успешной сделке, в определенном смысле так оно и было; появился наследник, который вступит во владение имуществом концерна. Воодушевленный, Густав вскоре вернулся к своему обычному ритуалу в 10.15, и его эффективное исполнение своих высоких обязанностей продолжало приносить плоды. Записи обо всем этом есть в архивах. Второй сын: 1908 год. Третий сын: 1910 год. Первая дочь: 1912 год. Четвертый сын: 1913 год. Пятый сын: 1916 год. Вторая дочь: 1920 год. Шестой сын: 1922 год. План Шлиффена провалился, Второй рейх потерпел крах, но Круппа это не останавливало: у него были обязанности, и они должны быть выполнены.

Железнодорожные служащие, знавшие, что их расписания предусматривают время, которое он отводил на чтение, находили это забавным. Но им пришлось бы спрятать усмешку и устыдиться, если бы они увидели макет поезда в картинной галерее на третьем этаже виллы «Хюгель». В техническом смысле он принадлежал детям Круппа. Они фактически работали на железной дороге. В распорядке Густава шестьдесят минут в неделю уделялось им, и отец позволял им наблюдать, как он манипулирует трансформатором. Игрушка была сложной конструкцией с проводниками, тройными выключателями, паровозными депо и крохотными мастерскими. Содержание всего дорожного хозяйства в порядке было обязанностью молодого поколения; осуществление контроля – задачей Густава. С секундомером в руке он проверял, как ходят паровозы, идет подача угля, посадка и высадка пассажиров, загрузка и разгрузка товарных вагонов. Все это, объяснял он своим сыновьям и дочерям, – хорошая для них практика.

Поскольку родительское одобрение ценилось превыше всего, а никто не бывал холоднее Густава Круппа, когда он не видел причин для одобрения, дети трудились в поте лица и достигали совершенства.

Поезда на вилле «Хюгель» всегда ходили минута в минуту.

Так же было и со всем прочим. Званые обеды в замке носили исключительно деловой характер. Берта занималась сервировкой, Густав рассаживал гостей согласно протоколу, а слуги следили за временем. Приезд гостей в собственных машинах не допускался: их шоферы могли оказаться недостаточно аккуратными. Вымуштрованные крупповские шоферы доставляли приглашенных к главному подъезду в 1.29 пополудни. В 1.30 гости уже входили в приемный зал, чтобы поболтать с Густавом и Бертой до 1.40, когда их приглашали в столовую. В тот момент, когда Крупп заканчивал с очередным блюдом, слуги убирали со стола все тарелки; нерасторопные или словоохотливые гости оставались голодными. Еда заканчивалась в 2.15, кофе – в 2.29. Ровно в 2.30 гостей усаживали в ожидавшие их лимузины и развозили по домам. Ничего не было оставлено на самотек, учитывалась даже температура кофе, который мог бы расстроить весь порядок, если бы оказался чересчур горячим. Вот каким Густав был в жизни: любое сердечное движение, по его мнению, было признаком слабости. Притом он верил, что одна уступка соблазну неизбежно вела к другим. Он поддерживал в своем офисе холодную температуру не из-за неприязни к комфорту; холод также способствовал тому, чтобы подчиненные затрачивали на разговоры по работе минимально возможное время. По ночам окна виллы «Хюгель» были распахнуты настежь (в этом он расходился с Альфредом, своим идолом, которому следовал во всем остальном), так что все оставались на отведенных им местах, под своими одеялами. Единственно, кому разрешалось бродить по залам, так это его жене, которая желала лично убедиться, что в каждой кровати было по одному спящему. По свидетельству очевидца, «одной из ее любимых, самой себе поставленных задач было бродить в одиночестве по ночам возле спальных комнат слуг. Длинные ряды крошечных комнатушек тянулись в два крыла – одно для женщин, другое – для мужчин, и соединялись они металлическим мостиком. Завидев мужчину или женщину в коридоре, соединяющем одно крыло с другим, она приструнивала их».

Зимой это было трудной обязанностью; поскольку ее муж оказался любителем свежего воздуха, ей приходилось кутаться, как часовым на Восточном фронте. Едва ли Густава беспокоили затраты на уголь. На опыте своей дипломатической карьеры он убедился, что ничто так не подкупает, как жизнь на широкую ногу. Вилла «Хюгель» стала самым внушительным жилищем в мире. Пристройки, рвы и башни добавлялись до тех пор, пока замок не стал похож на средневековый, каким его изображают в диснеевской стране чудес. На кухне в подвальном этаже главного здания два шеф-повара командовали двадцатью помощниками. В «Хюгеле» была своя птицеферма, свои оранжереи, мастерские, малярный цех и сто двадцать человек домашней прислуги, не считая садовников и конюхов, следивших за восемью верховыми лошадьми Круппа и четырьмя парами упряжек для экипажей. Верховая езда была единственной страстью Густава. Он не курил, не пил, не любил болтать попусту и не поощрял никакой фамильярности со стороны домочадцев, расположив свой рабочий стол на вилле «Хюгель» так, чтобы сидеть спиной ко входу. И даже когда у него появились четыре лимузина – для них были расширены конюшни, – Густав не изменял своим ежедневным прогулкам верхом. Он хотел, чтобы сыновья его сопровождали. В воскресенье утром дочерям разрешалось еще поспать, но мальчики должны были садиться в седла сразу после завтрака. Когда они достаточно подросли, чтобы позировать для портрета, он выбрал самого лучшего в Германии художника, рисующего лошадей. «И он своего добился, – заметил мне кисло один из его сыновей. – Получил коней».

С годами Густав стал чудаковатым. Альфред был психопатичен, но надежен. Фриц был извращенцем, но вызывал жалость. Принц-консорт, супруг «королевы Рура», был бездушной машиной. Изучая документы о нем, пытаешься найти хоть намек на человечность и отрываешься от бумаг, так ничего и не обнаружив. Вызывает сомнение даже его любовь к лошадям, которые в конечном счете стали увлечением Альфрида, и по этой же причине Густаву нравилось уделять им время. Был такой момент, когда он, похоже, дал себе волю. Это произошло в более поздние годы его жизни, когда Германия оккупировала Европу и танки Круппа встали на берегах Ла-Манша. К тому времени он никому ничего не был должен, а лидер Третьего рейха, в отличие от лидера Второго рейха, был обязан ему многим. Однако, по-видимому, его высказывания в то время были извращены Геббельсом. В журнале фирмы «Крупп» он писал такие банальные вещи, как: «Я часто удостаивался чести сопровождать фюрера при осмотре старых и новых цехов и видел, как рабочие приветствовали его одобрительными возгласами». Или: «Мы все очень горды тем, что вносим свой вклад в достижение нашей армией блестящих успехов, и я всегда почитал за честь и считаю своим долгом руководить предприятием по производству вооружений, и мне известно, что крупповцы разделяют эти чувства».

Верил ли он в это? Пожалуй, единственное, во что он верил, так это в свою преданность вышестоящей власти. Все в его жизни было подчинено этому. Вскоре после женитьбы зять осматривал земельный участок близ границы с Голландией. Барон фон Вильмовски с восхищением отмечал, что фермеры на голландской стороне собирают небывалый урожай, а немцы, к сожалению, в этом не слишком преуспели. Густав посчитал такое положение позорным для рейха, тут же купил 500 гектаров земли в Германии и приступил к работе по превращению участка в образцовое фермерское хозяйство. Проект безнадежно провалился. У Густава не было сельскохозяйственной жилки. Однако он не отступал, и в последующие тридцать лет прикладывал все усилия, чтобы превзойти голландцев, которые даже не догадывались об этом соревновании. Все, чего Густав смог добиться в результате своих титанических усилий, был «урожай» в виде скудной вялой ботвы. Но ведь предпринятая попытка была делом национального престижа, и симпатизировавший ему фон Вильмовски, который воспринял ее со смешанным чувством жалости и умиления, изо всех сил старался, чтобы неудача не приобрела огласки.

До того октябрьского дня 1906 года, когда кайзер поднял тост за Берту как за свою «пушечную королеву», жизнь обеих сестер протекала в одном русле. После помолвки в один и тот же год немецкая печать предположила, что венчание двух пар будет назначено на один и тот же день. И вот той же зимой, когда Густав распахивал окна на вилле «Хюгель» и сверял часы, Тило увез Барбару в имение Вильмовски в старой Пруссии и представил слугам их новую баронессу. Его фамильный замок Мариенталь в архитектурном отношении гораздо более привлекателен, чем вилла «Хюгель», и почти так же велик; два его огромных четырехугольника по площади примерно равны территории двора Гарвардского колледжа. Здание феодального замка, которое относится к 1730 году, можно считать «стартовой площадкой» в карьере Вильмовски. Предки Тило были членами бранденбургской иерархии со времен Тридцатилетней войны и еще три столетия до нее были баронами в силезском герцогстве Тешен, а до этого – рыцарями-феодалами в западной части Германии.

Интересно, какова была бы судьба династии Круппов, женись Тило на Берте. Двадцати восьми лет от роду, он был к ней ближе по возрасту и почти во всех отношениях являл полную противоположность Густаву. Правда, он одевался элегантно, носил монокль и щелкал каблуками. Но это имело ритуальный характер, это привил ему Мариенталь. Под тевтонской наружностью барона скрывалась человечность, искренность, скромность и идеализм. В сорок лет он собирался стать первым германским членом клуба «Ротари» – годы, проведенные им в юности в Англии, изменили его, в то время как на Густаве такие поездки ничуть не отразились. Тило восхищался британской демократией и британской сдержанностью, и, хотя его поместья делали его крупнейшим землевладельцем в Европе, в разговорах с иностранцами он упорно называл себя фермером, причем без притворства. Тило всерьез изучал сельскохозяйственную науку. Он применял специально разработанные сложные удобрения, тщательно следил за севооборотом и стал знатоком гибридных сортов. Тило был способен вырастить море цветов на тех гектарах земли у границы, где его свояк вырастил бурьян.

И только в одном Тило полностью уступал Густаву – в умении терять совесть перед необходимостью слепого подчинения. Барон никогда не забывал, почему Вильмовски бежали из Силезии после Тридцатилетней войны. Они были протестантами, а все остальные в герцогстве – католиками. Когда предки Тило шли в церковь, то всегда помнили об этом. Так же обстояло и с ним самим. Он соблюдал обряды своей христианской веры. Когда наступила Вторая мировая война, он не побоялся проигнорировать грозные приказы из Берлина, и если бы ему довелось стать хозяином Эссена, то ход истории мог бы быть иным. Стоит упомянуть и о том, что его первый визит на виллу «Хюгель» был ответом на приглашение Фрица, когда тот еще был вполне нормальным. Тило фон Вильмовски был тем человеком, о котором мог бы мечтать Фриц как о муже для Берты. Лишь Вильгельм мог одобрительно относиться к Густаву.

Семьи Вильмовски и Болен унд Хальбах вели каждая свой, отличный от другой образ жизни. Но между ними не возникало отчужденности, так как сестры были чрезвычайно близки друг к другу. Они не выносили долгой разлуки, и Густав то и дело разыскивал Тило. Недостаточно уверенный в себе, не имевший происхождения, позволявшего чувствовать, что свой титул он носит по праву, новый представитель Круппов склонял Вильмовски вступить в правление фирмы. Тило дал согласие. Он даже согласился исполнять обязанности заместителя Густава, потому что, как позднее он объяснял на Нюрнбергском процессе, Густав сказал ему, что правление было всего лишь «легальным прикрытием», а настоящие решения принимались им самим и Бертой на вилле «Хюгель». Понятное дело, что ни барон, ни его супруга не играли сколь-нибудь значительной роли на заводах (до австрийского аншлюса тридцать лет спустя, но об этом позже). Их занимала рассада, урожаи, жизнь в Мариентале, не слишком изменившая свой уклад за последние триста лет. Иногда они ездили за границу.

Солнце британского мира теперь склонялось к закату. Эпоха, начавшаяся при Ватерлоо, достигла сумерек, и в ретроспективе тени, отбрасываемые трубами Эссена, как будто приобрели четкие очертания. Тогда еще они не выглядели столь устрашающе отчетливыми. Молодоженам казалось, что золотые годы будут длиться бесконечно. Судя по фотоснимкам, которые они делали, их дневникам и письмам, они пребывали в довольно любопытном состоянии незыблемости. Катастрофа надвигалась с роковой неотвратимостью, но никто из них об этом не догадывался. Они вели себя так, будто это «бабье лето» будет вечным. Для огромного большинства населения земли это время не назовешь эпохой безмятежности, но для очень богатых людей оно было прекрасно, и они наслаждались им вовсю. Даже Густава уговорили нарушить свой режим самоорганизации. Он уединился с Бертой в спокойной лондонской гостинице, где им составил компанию сэр Губерт фон Геркомер, баварского происхождения профессор изобразительного искусства Оксфордского университета. Ему довелось писать портреты Вагнера, Раскина, Кельвина. Конечно, Крупп занимался там и менее безмятежными делами. Тем временем Барбара и Тило совершали поездку по Соединенным Штатам.

Эта четырехмесячная поездка Вильмовски зимой 1909/10 года была знаменательной для репутации Круппа за рубежом. В последующие годы членам семьи Крупп, совершающим вояж за океан, приходилось старательно избегать встреч с манифестантами, несущими плакаты с надписями: «МЯСНИКИ! КРОВОЖАДНЫЕ ГУННЫ! КРУППОВСКИЕ УБИЙЦЫ ЕВРЕЙСКИХ ДЕТЕЙ!» Но в то время атмосфера была еще спокойной. Если они ехали поездом, их всегда сопровождал глава железнодорожного ведомства, частенько напоминавший, что колеса поезда, на котором они едут, произведены в Эссене.

Все газетные заголовки отзывались о гостях благожелательно:

«БАРОНЕССА КРУПП – ДОМОСЕДКА, НЕ ЛЮБИТ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ КОСМЕТИКОЙ И НЕ СКЛОННА К КЛУБНЫМ РАЗВЛЕЧЕНИЯМ, ОНА ЗАЯВЛЯЕТ, ЧТО ВЕДЕТ ДОМАШНЕЕ ХОЗЯЙСТВО; ВЕСЕЛЫЙ МОМЕНТ, КОГДА ЧТО-ТО ВЫЗВАЛО СМЕХ ИМЕНИТОЙ ПАРЫ ВО ВРЕМЯ ПОСЕЩЕНИЯ ЧИКАГО; ДОЧЬ «ОРУЖЕЙНОГО КОРОЛЯ» КРУППА ГОСТИТ В НЬЮ-ЙОРКЕ; САМАЯ БОГАТАЯ ЖЕНЩИНА ВИДИТ В БОСТОНЕ ОБРАЗЕЦ ТОГО, КАКИМ ДОЛЖЕН БЫТЬ МИР; АМЕРИКА ПОКОРИЛА СЕРДЦЕ ДОЧЕРИ КРУППА; БАРОНЕССА БАРБАРА ФОН ВИЛЬМОВСКИ С ВООДУШЕВЛЕНИЕМ РАСХВАЛИВАЕТ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ; ЗНАКОМИТСЯ С МЕТАЛЛУРГИЧЕСКИМ КОМБИНАТОМ В ГЭРИ».

Поездка в город Гэри была единственным визитом, связанным с промышленностью, и они ее совершили, чтобы уважить имперского комиссара Германии по сельскому хозяйству, который их сопровождал. При этом он призывал их не вести себя вызывающе по отношению к настырным американским «баронам фабричных труб». Больше всего Барбаре хотелось посмотреть чикагский Хал-Хаус. Принимавшие их Джейн Адамс, а в Пенсильвании Брайан Моор, с его блестящими способностями и умом, произвели глубокое впечатление на Барбару и Тило. Если не считать вопроса о праве голоса для женщин, когда баронесса смущенно покраснела и тихо заметила, что, по ее мнению, даже спрашивать об этом уже чересчур, все остальное в Америке восхищало их. Дотошные репортеры, в свою очередь тоже восхищаясь, отметили, что фотография Берты и маленького Альфрида всегда стоит на письменном столе баронессы: Барбару они увидели «высокой стройной женщиной, типичной немкой, миловидной, с характерным тевтонским овальной формы лицом, нежно-розовой кожей и с пышными волосами, уложенными так незатейливо, будто для того, чтобы подчеркнуть ее молодость. Барон же был роста выше среднего, с военной выправкой, с выражением достоинства на лице и носил небольшие светлые усики. Баронесса рассказывала, что видела в Америке. Эти ее впечатления об увиденном дают ключ к представлению о том, как воспринимали такую счастливую судьбу этого континента привилегированные классы Европы. «Америка, – говорила баронесса чикагской журналистке, – уже сейчас являет собой образец того, каким должен стать мир в будущем, когда отпадут проблемы времени и расстояния – благодаря таким гениям, как Цеппелин, братья Райт и Маркони; мир превратится в одно единое целое, и говорить в нем будут на одном языке, стремиться к одному идеалу – благу всего человечества».

Перед отъездом из Нью-Йорка Вильмовски обедали в Вашингтоне с послом его величества, сорокасемилетним графом Йоханном Гейнрихом фон Бернштоффом. Они посплетничали об общих знакомых – а Вильмовски и Бернштофф дружили так долго, что на их глазах сменилось два поколения, – и граф поразвлек их рассказами о годах своей дипломатической службы в Лондоне и Каире. Затем, деликатно кашлянув, он задал вопрос о новой подлодке Круппа. Насколько ему было известно, на судоверфи «Германия» устанавливали киль на «U-18», а гигантские торпеды доведены до совершенства и развивают скорость в 40 узлов при радиусе действия в 6 тысяч ярдов; а также, что Имперское военно-морское ведомство всерьез рассматривало возможность войны, в которой целями станут торговые суда. Известно ли им что-нибудь об этом? Они молча отрицательно покачали головой. Они и в самом деле не знали. Но это выглядело нелепо. Не вызывает сомнений – и в этом его убедили годы, проведенные в Лондоне, – сказал посол своим гостям, что Англия не допустит такого вероломства. Тило пожал плечами. Столько всего говорят. Может быть, ничего такого и нет. В любом случае это не его дело.