Глава 16

Быть эсэсовцем – большая честь

Последний из Круппов достиг совершеннолетия 13 августа 1928 года – через два года после того, как «Кох и Кинцле» усовершенствовали новые немецкие танки, и за полтора года до того, как его ровесник Хорст Вессель, автор нацистского гимна, был убит на улице Берлина. Эти вехи важно иметь в виду. После суда над Альфридом в Нюрнберге представитель фирмы заявил иностранным корреспондентам, что во время Второй мировой войны Альфрид был еще молодым человеком, которого могли легко ввести в заблуждение, и это объяснение было принято многими. Верховный комиссар США Джон Макклой, выпуская его из тюрьмы, сказал, что существуют «обоснованные сомнения относительно того, действительно ли он ответственен за политику фирмы «Крупп и К°», в которой занимал положение подчиненного». На самом же деле он был на год старше генерала Телфорда Тэйлора, который выступал против него обвинителем на Нюрнбергском процессе. Он принадлежал к поколению Мартина Бормана, Генриха Гиммлера и Рейнгарда («палача») Гейдриха. Бальдур фон Ширах, гауляйтер Вены, родился в один год с Альфридом, Адольф Эйхман – на год раньше.

«Такое было время. Все они в свои двадцать лет были идеалистами» – так рассуждают более поздние источники, знакомящие с семьей Крупп. Альфрид пришел к нацистам очень рано. Когда Густав еще только начинал взвешивать выгоду, какую может извлечь его фирма, поддерживая Гитлера, его сын уже делал взносы в фонды нацистской партии из своих личных средств. Он отождествлял себя с самым темным ее крылом. «Летом 1931 года, – писал позднее Отто Дитрих, – фюрер вдруг решил сконцентрировать внимание на влиятельных промышленных магнатах», и как раз тогда же, за год до того, как Эйхман надел черную рубашку эсэсовца, Альфрид вступил в ФМ «Группу содействия» СС – элитарное подразделение организации. Он был тогда студентом Ахенского технологического института. В обмен на ежемесячные взносы и клятву верности СС он получил подписку на эсэсовский журнал, номерную повязку со свастикой и надписью по периметру: «Благодарность СС за преданную помощь в дни битвы». И еще – членскую книжечку со стихотворением рейхсфюрера Гиммлера, главы чернорубашечников: «Быть эсэсовцем – большая честь». Гиммлер призывал каждого члена СС и ФМ выполнять свой долг на посту, и тогда «Германия вновь станет великой».

Номер билета, который получил Альфрид уже как член нацистской партии – 6 989 627, – был очень большим. Он вступил в партию только в 1938 году, когда фюрер укрепил свою власть. Может быть, сын ждал, пока вступит его отец, или тянул под давлением социалистов из средних классов. Но это ничего не значило, потому что его «преданная помощь» СС в 1931 году совершенно ясно показывает, что он находился в первых рядах нацистского движения. Не менее ясно и то, что он гордился своим статусом старого бойца. Он продолжал делать ежемесячные взносы в организацию Гиммлера до тех пор, пока с началом войны ФМ – «Группа содействия» не прекратила своего существования. Тем временем он вступил и в другие нацистские организации, включая Нацистский воздушный корпус (НСФК). Страсть Клауса к авиации была заразительна. Но Альфрид отверг люфтваффе и избрал партийную эскадрилью. Служил он весьма успешно: за шесть лет из лейтенанта (НСФК-штурмфюрер) стал полковником (НСФК-штандартенфюрер).

И все же он не вполне выглядел человеком на своем месте. Конечно, существовало большое внешнее сходство между ним и Большим Круппом. Так же как у того Альфреда, у нынешнего Альфрида была узкая голова, высокие брови, ястребиный нос, впалые щеки, злобно-насмешливый рот и длинное тонкое лицо. Оба были похожи и в других отношениях: застенчивы, нелюдимы, беспокойны: каждый одинаково замкнут. Но в некотором смысле Альфред нам лучше известен, потому что он был таким неугомонным писакой. Альфрид редко переносил на бумагу не стоящие того мысли. И хотя кажется, что его поддержка нацизма должна была как-то изменить и его внешний облик, ничего подобного не произошло. Он не приобрел, скажем так, ничего вроде ледяного взгляда и выдающегося вперед подбородка Отто Скорцени, тоже своего сверстника, состоящего с ним в одной партии. У Альфрида не было шрамов от дуэлей, как и следов от монокля. Он редко щелкал каблуками и никогда не брил голову; наоборот, его отраставшие волосы требовали стрижки. Его рукопожатие казалось вялым, а манера держаться с незнакомцами – скучной, озабоченной, настороженной. Он улыбался натянуто, лишь сморщив уголки рта и едва двигая отвислой нижней губой. Удивительнее всего были его глаза: безжизненные и блеклые, они все время двигались так, как будто он носил не совсем удобные контактные линзы.

Английский летчик сэр Уильям Эллиот встретил его в доме их общего друга и отмечал впоследствии, что Альфрид абсолютно не соответствует его представлению о прусском магнате. Действительно, в сдержанной, официальной манере Альфрида больше британского, чем прусского. Это не лишено логики. Англофильская черта германской аристократии пережила 1918 год. Густав посылал Клауса и Бертольда учиться в Оксфорд. Сын Тило фон Вильмовски Курт готовился следовать их примеру, а во время вечерних прогулок Барбара Крупп-Вильмовски носила английские твидовые костюмы в талию, мышиного цвета кашне, мягкую фетровую шляпку и тупоносые туфли; она держала прочную трость, а по возвращении пила крепкий чай. Самый знаменитый племянник Барбары мог сойти за британца. Со своим костлявым лошадиным лицом Альфрид мог бы выступать, скажем, в роли безработного английского актера или эксцентричного бухгалтера из Центральной Англии, хотя он не выглядел человеком из народа. Чего-то не хватало: некоей жизнерадостности, чувства уверенности; он так и не приобрел их. Это озадачивает, потому что его последующие достижения, в некоторых отношениях превосходившие достижения Альфреда, как бы противоречат тем же самым чертам характера. И в самом деле, чем ближе узнаешь Альфрида, тем больше замечаешь в нем крайней противоречивости. Тут нет системы. Он ближе к тем загадочным людям, коих довоенные журналисты нарекли «людьми, которых никто не знает».

Наверное, никто так никогда и не понял Альфрида. Один из его братьев как-то заметил автору этой книги: «Он чрезвычайно сдержан. Даже мне не всегда легко установить с ним контакт». Сам он говорил одному знакомому после войны: «Вы знаете, я не близок с кем-либо из своих братьев и сестер, за исключением Вальдграут, а она теперь живет в Аргентине». Его старейший знакомый был поражен их встрече в тот год, когда Альфрида выпустили из ландсбергской тюрьмы номер 1 для военных преступников. Мужчины в последний раз виделись в Берлине в январе 1942 года. Прошло десять знаменательных лет. Альфрид вошел в комнату и быстро кивнул, сказав: «А, привет».

К тому времени он стал в полном смысле слова Круппом, имевшим право проводить свое время как ему вздумается и делать со своим состоянием что ему вздумается. Его предпочтения поучительны. На большей части поместья «Хюгель» подстриженная трава стала подниматься, образуя даже заросли, но один угол представляли собой густо поросшие лесом лощины, и там, как можно дальше от замка, Альфрид построил дом с пятнадцатью комнатами. Частное владение было отмечено колючей проволокой и снабжено будкой с охраной. Он жил в нем спокойно с пятью слугами, часто проводя вечера в одиночестве, попивая шотландское виски «Белая лошадь» и одну за другой выкуривая сигареты «Кэмел» в рифленом золотом портсигаре, по привычке оставшейся у него с начала 1930-х годов.

Он не ходил в церковь. Он никогда не ходил на концерты. Он редко брался за книгу. Филантропия его утомляла. Однако денег тратил довольно много. Послеобеденное время и свободные дни были посвящены дорогим увлечениям: плаванию на 66-футовой яхте «Германия-V», стоящей в тихой гавани на североморском острове Силт, полетам на своем частном самолете «джетстар», записям на магнитную ленту классической музыки и фотографированию во время своих путешествий. Он по-настоящему работал над фотографиями и сам озвучивал свои кинофильмы в хорошо оборудованной домашней лаборатории; его педантично ведущийся регистрационный лабораторный журнал показывает, что он отдал 522 часа только одному фильму. Когда он возвращался из заграничной поездки, его цветные фотоснимки были собраны в виде книги и изданы тиражом 400 экземпляров. Эти тома обошлись ему в 40 долларов каждый и были разосланы в дар главам государств и кабинетов министров – то есть потенциальным клиентам – в страны, изображенные на фото. Как и его крещение в 1907 году, они благоприятствовали бизнесу.

Это нельзя назвать хорошими фотоработами. Вооруженный лучшими немецкими фотоаппаратами, обученный специалистами, как этой аппаратурой пользоваться, Альфрид запечатлевал свои объекты. Он подбирался к Тадж-Махалу, проверял экспонометр и – щелк! – делал заурядный фотоснимок, как на почтовой открытке. Можно было купить такой же в Дели за несколько индийских анн. В Египте он приблизился к сфинксу, настроил свои кнопки и диски и привез ничем не примечательную фотографию, которую можно увидеть тысячу раз. Его кинофильмы имели те же недостатки. Киноролик с сафари, снятый из автомобиля, показал льва. На звуковой дорожке скучный голос Альфрида сказал, что это лев. И все. Там нет ничего – ни его чувств, ни капельки возбуждения, ни даже скорости автомобиля. Sachlichkeit – объективность: рейхсфюрер одобрил бы.

Почти у всех фотографий есть одна общая особенность: отсутствие людей. В искусстве, как и в жизни, он сторонился толпы. Вглядываешься в его снимки японских пейзажей, таиландских храмов, водоемов Бенареса, закатов на Цейлоне – и неожиданно появляется человеческое существо. Это сам Альфрид, но вовсе не обычный автопортрет. Позируя между зеркалами, он создал потрясающую картину бесчисленных Альфридов, уходящих вдаль, половина из них смотрит в объективы, половина отвернулась. В результате получилась графическая аллегория его глобального существования и, будучи воображаемой, опрокинула все предыдущие представления о нем.

Метафора уходит глубже. У каждого образа Альфрида, обращенного к нам, есть и противоположный. Он не выразителен. И он же ярок. Его трудно разглядеть. Все же, когда британские войска собрали главных промышленников Рура в Реклингхаузене в 1945 году, заключенные тут же выбрали Альфрида главным в лагере. Он обычно выглядел колеблющимся. Но он принимал все главные решения в концерне в течение четверти века, и разногласия, возникавшие среди его уже достигших среднего возраста братьев и сестер, улаживались старшим братом, который всегда за ними присматривал. Хотя он и был погружен в себя, но жизнь его была полна приключений. На заре нацистского режима он был дерзким летчиком; через тридцать лет в своем сделанном на заказ спортивном автомобиле носился по улицам Эссена с бешеной скоростью. Он плавал в Северном море среди волн восьмибалльного шторма, пока брови не покрывались солью, а когда один капитан, летавший на авиалиниях, был уволен, обвиненный в беспечности и небрежности, Альфрид тут же нанял его пилотом своего «джетстара».

Примечательно: друзья полагали, что его мотивом было заполучить хорошего летчика. Никто не отнесся к нему с пониманием. Он был настолько невозмутим, что в некоторых отношениях его считали эмоционально неполноценным. Тем не менее у него были свои обязательства, и весьма тяжелые. Перед своим судебным процессом он откровенно сказал доктору Максу Манделлаубу, американсому следователю, что поддерживал нацизм с самого начала как «единственный шанс вновь поставить Германию на ноги», и до самой смерти не желал отречься от Гитлера. И он безраздельно принадлежал Дому Круппа. Независимо от того, как поздно он ложился спать, как мало виски оставалось в бутылке, какое количество сигаретных окурков заполнило пепельницу, – он всегда в Руре вставал рано и отправлялся в главное управление в своем бриллиантово-сером «порше» с низкими сиденьями, умело перестраиваясь в нужный ряд на каждом углу.

В Эссене ему было трудновато забыться. Десять номеров прав на вождение в городе были забронированы на его личный автомобиль – на деда, его прапрабабушку и прапрадедушку и так далее до того самого Арндта, который все это затеял, воспользовавшись бубонной чумой. Более ста городских улиц были названы в честь Круппов и его преданных служащих, не говоря уже о парках, больницах и проектах застройки. В других немецких городах улицы Вильгельмштрассе были названы в честь императора; в Эссене же имели в виду Вильгельми Терезу Крупп (1790–1850). В других местах улицы с названием Граф Шпрее славили имя германского адмирала; в Эссене они наводили на мысль о крупповских автофургонах, и их номера начинались с букв ERZ, потому что erz в Германии означает «руда». Напоминания о династическом наследии Альфрида были повсюду вокруг него. А одна улица даже носила название самого выдающегося продукта фирмы – линкора, который доблестно сражался за фюрера и рейх в первом крупном боевом столкновении Второй мировой войны.

Когда он подъезжал к конторе – всегда точно в 9.30 утра, – его «порше» приветствовал крупповский полицейский в голубой форме, который вытягивался по стойке «смирно» и подносил напряженную руку к козырьку фуражки, отдавая честь. Альфрид небрежно махал в ответ рукой и припарковывал автомобиль у края тротуара. У него никогда не было с собой удостоверения, потому что в городе было больше крупповских полицейских, чем дорожных патрулей. По всем стандартам это был муниципальный анахронизм, крупнейший город компании в мире. Три кольца крупповской торговой марки глядят на вас отовсюду: со стен, со спичечных коробков, с цветочных ваз, с лацканов пиджаков, и если вы попытаетесь от них бежать в пивную, то все равно увидите их на дне пивных кружек, отлитых из крупповской стали. Бургомистром Эссена был отставной крупповец. Городская аудитория была выделена для важных торжественных церемоний компании. На южном берегу Рура не разрешалось возводить новые здания, которые загораживали бы вид Альфриду из виллы «Хюгель», а если вам нужен был важный документ по городу, вы могли найти его в фамильных архивах на холме. Даже романо-католический епископ Эссена носил кольцо, украшенное кусочком крупповского угля. Когда в Эссене в начале 1960-х годов была выпущена собственная награда в виде кольца «За международные заслуги выдающегося значения», муниципальные власти решили, что единственный человек, достойный такой чести, – это Альфрид Крупп фон Болен унд Хальбах.

Эта атмосфера 1960-х годов во многом осталась такой же, как в юности Альфрида, когда титул «Крупп» принадлежал Густаву, а Альфрид все еще был господин фон Болен унд Хальбах. Отличие было в том, что в 1930-х годах он еще не взошел на трон; он был будущим королем, проходящим подготовку у самого усердного из принцев-консортов. Молодой господин фон Болен провел пять полных лет обучения в Ахене, и это был его третий колледж. Начав в 1925 году, он четыре года отдал изучению химии, физики и металлургии, сначала в Мюнхене, а затем в Берлин-Шарлоттенбурге. В 1934 году, после почти целого десятилетия, проведенного в классах и лабораториях, он стал выпускником колледжа в Ахене с дипломом инженера. Можно было бы решить, что он уже получил достаточное образование. Густав придерживался иного мнения. Он хотел быть уверенным в том, что следующий хозяин концерна будет знаком со всеми аспектами дела. Практика Альфрида в качестве подмастерья за 12 пфеннигов в час была стартом в этом направлении. Ведь в качестве единовластного хозяина он не будет проводить много времени в кузницах и рудных отвалах; ему нужен опыт на более высоких уровнях, поэтому в течение шести месяцев после окончания с наградами ахенского колледжа он работал в качестве служащего без оплаты (Volontaer) в берлинском «Дрезденер-банк», знакомясь с финансовым делом на высоком уровне. В ноябре 1935 года он уехал из Берлина и начал одиннадцатимесячный курс стажировки, ориентированной по главным направлениям деятельности концерна. 1 октября 1936 года, за десять месяцев до своего тридцатилетия, Альфрид был назначен заместителем директора. Это была тщательно подготовленная церемония. Его представили собравшимся директорам; затем Альфрид ходил взад-вперед по проходам, обмениваясь рукопожатиями со своими будущими подчиненными и принимая поздравления.

Он уже однажды видел Гитлера во время того эмоционально насыщенного появления в Гинденбургском зале, и, когда потом фюрер посетил Эссен, Альфрид был представлен ему как полноправный член правления по вопросам перевооружения. А жилось ему, по-видимому, лучше всех в рейхе. На третьем этаже виллы «Хюгель» родители устроили ему личные апартаменты со стенами, отделанными дорогой темной кожей. Его имя и его положение автоматически давали ему право голоса в руководстве 24 другими германскими корпорациями и банками. Конечно, в основном он был занят растущими обязанностями на Альтендорферштрассе; как говорил один писатель, «к своей фирме он относился с такой же любовью, с какой другие относятся к своему отечеству и к своей вере». Все же здоровому человеку нужно иногда расслабиться. Выходные Альфрид мог посвятить разнообразным развлечениям. Он был членом имперского яхт-клуба, автомобильного клуба, аэроклуба, ассоциации морских видов спорта, клуба гимнастики и фехтования и клуба авиационного спорта, германско-австрийского альпийского клуба, а на дождливую погоду имелась ассоциация германской знати, где каждый, имевший частицу фон перед фамилией, был среди равных.

И все же небеса не были столь безоблачны, как казалось. Пока главой семьи оставался его отец, их всегда омрачали облачка, пусть небольшие, но очень неприятные. Угодить такому родителю было чрезвычайно трудно. Летом 1934 года семья отдыхала в Шлезвиг-Гольштейне, и Густав обнаружил, что яхт-школу в Глюксбурге только что передали в ведение морской пехоты СА. После Рема к деятельности СА относились с большим подозрением, но морская пехота была исключением. Кроме того, Густав считал, что все его сыновья должны пройти военное обучение. Одиннадцатилетний Экберт был пока освобожден от этого; Харальд уклонился по той уважительной причине, что, как и его несчастные одноклассники 1916 года рождения, был вынужден шесть месяцев отработать в трудовом лагере плюс два года прослужить как военнообязанный. У Альфрида, Клауса и Бертольда уважительных причин не имелось. Они были немедленно записаны в эту школу и каждый день подвергались муштре. Более того, их имена теперь попали в списки СА. Потом в течение ряда лет коричневые приставали к Бертольду, требуя, чтобы он участвовал в том или ином митинге, а он терпеть этого не мог.

А Клаусу нравилось. Второй сын Густава вполне соответствовал арийскому идеалу. Он был красив, белокур, физически крепок и мечтал о воинской славе. Никто в семье не помнил ни одного серьезного столкновения между Клаусом и его отцом. Перспектива, которая перед ним открывалась в австрийском Берндорфверке, радовала его необычайно, и 22 сентября 1938 года, через шесть месяцев после аншлюса Австрии, Клаус женился в Бадене на венке. Густав и Берта были в восторге. Такой союз укреплял династию, и к тому же это был второй брак в семье за этот год. К удивлению и радости родителей, их дочь Ирмгард, наименее привлекательная из всех детей, завоевала сердце аристократа – 6 апреля она стала баронессой фон Френц. Бракосочетание состоялось в ратуше, а потом в честь свадьбы на вилле «Хюгель» был устроен пышный прием – последнее большое событие до похорон Клауса. Уж если некрасивая Ирмгард сделала хорошую партию, то и за остальных нечего беспокоиться, и стареющий принц-консорт Густав на пороге семидесятилетия мог бы, казалось, рассчитывать на тихую безмятежную старость.

К сожалению, с Альфридом возникали проблемы. Конфликт между Густавом и его старшим сыном, таким же упрямым и властным, был только вопросом времени. Правда, в политике и в работе они полностью сходились во взглядах. И когда 11 августа 1937 года Гитлер назначил нового представителя династии Круппов, на равных с его отцом, руководителем оружейного производства, старый Густав воспринял это с удовлетворением. Трудность заключалась в личной жизни Альфрида. Еще в 1926 году, когда ему было восемнадцать лет, он стал объектом родительского гнева. По своему собственному признанию, Густав обвинял его в несерьезном поведении, в том, что мало внимания уделяет подготовке к экзаменам и попусту тратит время «в праздных загулах в Мюнхене». Альфрид нарвался на первую ссору, когда хотел получить гоночный автомобиль; после долгих препирательств отец дал ему деньги. В Мюнхене он носился по старому городу в красном «симпсоне», а потом в Ахене, сторговавшись, заменил его на более мощный австрийский «даймлер», на котором и примчался в Берлин. Лето и осень 1935 года Альфрид провел, объездив в гоночном автомобиле значительную часть Западной Европы. Наверное, он устал от бесконечных тренировок, а может быть, ему наскучила рутина банка. Как бы то ни было, его тогда видели на курортах Южной Европы, в Париже и в фешенебельных ночных клубах португальского побережья. Не пристало вести себя так эсэсовцу, а тем более Круппу. Негодование Густава росло.

Загул был кратким, и, по-видимому, даже Альфрид о нем пожалел. Еще до того, как наступила зима, он уже вернулся в Рур и, поздравив Макса Ина с новым назначением шефом контрразведки фирмы, корпел над чертежами подводной лодки на своем новом рабочем столе. Все последующие годы жизни на нем будет лежать бремя ответственности. Однако, к несчастью для семейной гармонии, он заронил семя, а то, что из него выросло, трудно было выкорчевать. В Берлине он влюбился в Аннелизе Бар, скромную белокурую дочь гамбургского торговца, и решил жениться на ней. На этот раз ему пришлось противопоставить свою волю воле матери. Берта была так непримирима к разводам, что даже настояла на увольнении одного из директоров Круппа, бросившего свою жену. Она заявила, что каждый раз при виде его испытывает раздражение. Когда Берта узнала, что Аннелизе уже побывала замужем, она наотрез отказалась дать свое согласие на брак. А Густав тем временем осторожно навел справки, и выяснилось одно крайне неприятное обстоятельство: сестра Аннелизе вышла замуж за еврея и уехала с ним в Латинскую Америку. Неужели Альфрид хочет породниться с подобными людьми? – спросил он негодующе. Альфрид хотел. Юридически родители не могли воспрепятствовать его намерениям: во имя чистоты расы другим эсэсовцам не дозволялось вступать в брак без разрешения Гиммлера, но обладателей номерных повязок со свастикой это правило не касалось, и 11 ноября 1937 года, согласно семейным архивам, Альфрид женился на Аннелизе в берлинском пригороде Визенбурге. 24 января 1938 года новобрачная родила в Берлине сына. Что по этому поводу сказала новоявленная бабушка, неизвестно. Мальчик получил имя Альфрид Арндт Фридрих фон Болен унд Хальбах: в честь, во-первых, своего отца, во-вторых, первого Круппа и, в-третьих, отца свекрови Аннелизе. Но Берту это не смягчило. Так же как когда-то Фрица и Марго, молодоженов и их младенца поместили в малом доме замка. По общим отзывам, они были очень счастливы. Вот свидетельство одного из слуг: «Только в те годы я видел Альфрида улыбающимся. А когда он был рядом с фрау Аннелизе, то улыбался все время». Но любви не все подвластно. Они были в тупиковой ситуации. Обитатели большого дома оставались непреклонными, а из замкнутого мирка рурских промышленников бежать некуда. Распространялись оскорбительные шутки о происхождении фрау фон Болен. На самом деле оно вполне респектабельно. Ее отец – бывший кавалерийский капитан, ее союз с первым супругом был недолгим и у них не было детей. Если бы новую фрау фон Болен приняли в большом доме, ее принимали бы и повсюду. А так ее не принимали нигде. Ее репутацию безжалостно чернили. Грубо каламбуря по поводу ее девичьей фамилии, ее называли Bardame – дамой из бара. Будущее выглядело безнадежным, и возникла угроза, что Альфрид может лишиться наследства, а оно, несомненно, значило для него очень много. Он как-то сказал: «Я уверен, что должен следовать воле своего прадеда, при том даже, что ему сейчас было бы сто лет». Не могло быть сомнения, что Альфред желал бы, чтобы сын его внучки руководил его «Гусштальфабрик», и в результате через четыре года Альфрид и Аннелизе капитулировали. После развода она переехала в Баварию, на озеро Тегернзее, и там воспитывала маленького Арндта. Его отец, нелюдимый и опять уединившийся в своих апартаментах с кожаными стенами, еще глубже ушел в себя. Его взгляд стал холоднее, а поведение – еще официальнее. Тило казалось, что в его отношении ко всему – и даже к национал-социализму – сквозил «иронический сарказм». Сам он говорил: «Моя жизнь никогда от меня не зависела, она зависела от хода истории».

История и его карьера шли к полному соединению. Зная об этом, он целиком посвятил себя работе. И хотя Густав пытался превзойти старого Альфреда, ему мешала его роль аутсайдера. В свои тридцать с небольшим лет Альфрид не только выглядел как кумир семьи, он и говорил как кумир. Он презрительно говорил о слабости акционерных компаний, подчеркивал ответственность крупповцев перед своим нанимателем и, размышляя над приближающейся битвой за Европу, озвучил замечание в духе энергичного Альфреда: «Единственный способ остановить нас – это поубивать нас всех». В овладении деталями цеховой жизни и в технической компетентности он быстро оставил отца позади, а тот, кстати, никогда не поднимался выше своего дипломатического опыта. Альфрид проникся традициями Дома. Вскоре гордые инициалы «АК» снова появятся на приказах по фирме, и он хотел быть достойным их. Однажды посетитель, глядя на транспортный поток Альтендорферштрассе, спросил: «Почему ваше учреждение расположено на главной улице?» Не отрываясь от бумаг, Альфрид ответил: «Потому что учреждение моего прадеда располагалось здесь».

Руководя оружейными заводами фирмы в период, когда назревал величайший конфликт, он имел на руках козырь, которого не было у того «АК».

Когда Роон весной 1866 года попросил Круппа не поставлять никаких пушек Австрии без согласия королевского правительства, все, что смог сделать Альфред, это заверить его, что Берлин будут держать в курсе дела о каких-либо отправках грузов для Австрии. Он с радостью обменял бы все венские заказы на обслуживание долгосрочных планов военного министерства, но Роон, Мольтке и даже Бисмарк и Вильгельм I были бы разгневаны при мысли о том, что они делятся военными секретами с дилетантом. Гитлер не гневался. Он понимал, что его борьба была также и борьбой Круппа и что чем больше тот узнавал, тем реальнее становились шансы на победу. Поэтому протоколы тайного совета его кабинета тут же направлялись в главное управление. Крупп с готовностью отвечал. 12 октября 1937 года Макс Ин поручил администратору по имени Зонненберг регулярно встречаться с морским капитаном, представляющим военную разведку (Abwehr) или Верховное командование вермахта (OKW), для передачи докладов от агентов Круппа за рубежом, а взамен получая информацию стратегического характера. 29 декабря 1938 года OKW выдвинуло и передало через Зонненберга предложение сформировать совместный комитет по созданию агентства для «подрыва промышленности и торговли противника» – одним словом, для саботажа. Крупп не просто согласился; у фирмы были за рубежом силы в состоянии боеготовности. Например, в Соединенных Штатах крупповцы действовали из города Уилмингтона с 1920-х годов. Через веймарского посла в Вашингтоне и бывшего крупповского директора Отто Видфельдта американские кредиты, предназначавшиеся для того, чтобы поднять послевоенную экономику Германии, переправлялись в компанию «Крупп-Нироста», получившую лицензию в соответствии с законами штата Делавэр. (В январе 1940 года ее название было сокращено до «Нироста», а в качестве прикрытия была сделана попытка отнести ее к швейцарской собственности. «Нироста» была бесценным звеном в аргентинском аппарате нацистов до событий у Пёрл-Харбора, когда все время державшее ее в поле зрения ФБР ворвалось в здание и опечатало офисы.)

Нет никаких прямых свидетельств того, что Круппы читали пресловутую оценку положения, которую Бломберг дал 24 июня 1937 года, нацеливая вооруженные силы на «военное использование политически благоприятных ситуаций». Но это и неудивительно, так как она существовала всего в четырех экземплярах. Однако ввиду своих тесных связей с OKW совет директоров фирмы, возможно, о ней слышал. И уж конечно, руководители Фирмы не могли не знать о четырехчасовой речи, которую Гитлер той осенью произнес перед своими генералами и адмиралами на Вильгельмштрассе. Гитлер предложил им обсудить возможные повороты войны. Согласно стенографической записи его молодого адъютанта полковника Фридриха Госсбаха, он заявил, что проблему Германии можно решить только силой, а это всегда связано с опасностью. «Принимая за основу силовой ход событий, со всем связанным с этим риском, останется только ответить на вопросы: «когда» и «где». Новый вермахт изготовился к прыжку, это теперь получило подтверждение, и Госсбах записывает далее, что фюрер, «если он будет жив… твердо намерен разрешить проблему немецкого жизненного пространства самое позднее в 1943–1945 годах». Через год Гитлер передвинул сроки, и Эссену это было известно. С 18 марта 1939 года Мюллер Пушка регулярно являлся к фюреру, информируя его о достижениях фирмы Альфрида, а 17 мая, за неделю до того, как Гитлер собрал в рейхсканцелярии нацистскую верхушку и сообщил о своем намерении напасть на Польшу, он рекомендовал Круппу прекратить поставки оружия Варшаве. Альфрид повиновался. Среди его архивных материалов есть следующая запись телефонного разговора: «Предмет: поставки в Польшу. Указания на ближайшее время. Все экспортные поставки в Польшу немедленно прекратить. Контракты отменять не следует. Польским клиентам, настаивающим на поставках, давать уклончивые ответы (такие, как отправка товаров не завершена, не хватает грузовиков и т. п.)».

Это был ловкий способ усыпить подозрения, а Альфрид не сомневался, что подозрения возникнут, причем не напрасные. Как он позднее утверждал в показаниях на Нюрнбергском процессе, для него «стало совершенно ясно, что политика Германии не была безобидна, коль скоро речь шла о развязывании войны». Он не принимал всерьез геббельсовскую пропаганду о том, что Германия якобы была беззащитной жертвой агрессивных соседей. Он был совершенно уверен в обратном. Ведь он не только отточил копье, чтобы разорвать восточные границы рейха, но во время двух встреч в августе фюрер сказал ему, что до 25 августа «западная стена» должна быть подготовлена к отражению наступления французов. Верховное командование вермахта было серьезно озабочено безопасностью эссенских заводов. Позже, на Нюрнбергском процессе, бывший начальник Генштаба сухопутных сил Германии Франц Хальдер, назвав Рур «решающим фактором в осуществлении германских военных планов», заявил, что, если бы у французов хватило мужества прекратить «сидячую войну», вылезти из бетонированных казематов, которые построил для них Андре Мажино, и захватить сердце крупповских предприятий, пока вермахт был связан на Висле, Гитлеру пришлось бы просить о мире. Тревога Хальдера по поводу Рура поразительно напоминает такую же озабоченность молодого Мольтке в 1914 году, которая привела к опасному ослаблению правого фланга немцев. Фюрер отдавал себе отчет в этой опасности. Когда он повернул на запад, в его военных инструкциях указывалось, что это наступление необходимо для того, чтобы обеспечить Руру «защитную зону».

Напряжение, царившее в Эссене, не поддается описанию. Вторжение вражеских войск в Эссен принесло бы беды, не сравнимые с бедами 1923 года, но на вилле «Хюгель» никто не решался говорить о нем вслух. Самое близкое к этой теме, что обсуждали члены семьи, пряча томившие их опасения, это – гордые статистические отчеты Альфрида о производсте пушек, а еще – как сидит новехонькая форма, которую примеряли на себя его четверо братьев. Клаус был румяный и веселый, в синей форме люфтваффе, трое других позировали на лужайке в серой полевой форме. Согласно назначению, они были приписаны к артиллерийским войскам: Бертольд, двадцати пяти лет, и Харальд, двадцати трех лет, в качестве обер-лейтенантов, а Экберт, которому только что исполнилось семнадцать, в чине лейтенанта. Наблюдая за их шутливой возней у портика, Густав замер как вкопанный. Он в эти дни часто мочился под себя, и его личный врач доктор Герхард Виле с опасением размышлял над растущим эмоциональным напряжением старого Круппа. По-видимому, на «звездном» пациенте сказывался возраст. Офицеры разведки союзников, перехватывая передачи германского информационного бюро (DNB), официального агентства новостей Геббельса, никоим образом не могли узнать, что Густав совсем плох. Уже в 1944 году дикторы DNB передадут его выступление перед студентами Берлинского университета, опуская тот факт, что речь была за него прочитана, потому что он был не в силах выступить самостоятельно. К тому времени любой дилетант мог повторить диагноз Виле. Сам Геббельс сделал это годом ранее. В своем дневнике 10 апреля 1943 года он отметил: «Старик Болен, которому теперь семьдесят два с половиной года, уже совсем спятил».

Невозможно проследить историю болезни Круппа за эти годы. Его врач уже в могиле; медицинские записи были уничтожены во время бомбежек британских ВВС. Но в любом случае нельзя точно определить старческий маразм. Он проявляется в странных мелких поступках, в помутненном зрении и странном впадании в детство. Приступы то приходят, то отступают. Первый такой случай был результатом нависшей угрозы войны. До тех пор, пока милитаризм ограничивался встречами в Нюрнберге, аудиенциями у фюрера и меморандумами в рамках фирмы, Густаву он нравился. Он знал график работы так же хорошо, как Альфрид; он его одобрял. И все же одно дело размышлять о войне в туманном будущем и совсем другое смотреть на календарь и понимать, что последние дни мира пролетают.

А что, если Германия потерпит поражение?

Один раз это уже случилось, и мысль о втором 1918 годе была невыносимой. Капитуляция Чемберлена в Мюнхене привела Густава в восторг. Удача сопутствовала кайзеру, и он написал об этом его императорско-королевскому величеству, который проводил в Дорне время за рубкой дров. Письмо сопровождалось сентиментальным постскриптумом (его величеству 27 января исполнялось восемьдесят лет). Но затем Фриц фон Бюлов, в то время его личный секретарь, передал ему тревожное известие, полученное от Яльмара Шахта. К величайшему всеобщему удивлению, Гитлер вовсе не был доволен. Он был взбешен поведением Чемберлена. «Этот парень, – услышал Шахт, как тот говорил своим эсэсовским телохранителям, – испортил мой въезд в Прагу!» Фюрер во что бы то ни стало хотел войны. Он был убежден, что его армия за неделю разгромит Чехословакию. Густав не разделял этой уверенности: прежние служащие «Коха и Кинцле (Е)» с большим профессиональным уважением отзывались о продукции заводов «Шкода», которой были вооружены 35 чехословацких дивизий. В растерянности Густав, заикаясь, сказал фон Бюлову: «Я… я не понимаю фюрера! Он только что подписал прекрасное соглашение. Так чего же он брюзжит?»

Секретарь ушел потрясенный: до сих пор в этом кабинете о Гитлере говорилось только с почтительным благоговением – а тут вдруг это «брюзжит»! Это было оскорбление главы государства. Это была нелепая промашка, а весной следующего года Альфрид отметил еще одну. Приказ прекратить поставки вооружения Польше младшее поколение встретило с энтузиазмом, но у Густава начался тик, и его походка утратила былую упругость. Сначала он убеждал себя в том, что угроза была мифической. Должно быть, Гитлер блефовал. В начале августа при виде крупповцев, в поте лица лихорадочно возводивших «линию Зигфрида», он опомнился. Как свидетельствовал Карл Фусс, занимавший в то время в фирме пост директора отдела образования, Крупп вызвал его и попросил помочь составить письма на английском языке. Примечательно, что он не обратился за этим к Альфриду. Английский язык сына был безупречен, но столь же безупречна была его преданность фюреру, а намерения отца граничили с подрывной деятельностью. Одно послание, отметил он таинственно, было адресовано «ведущему британскому политику», с которым ему однажды довелось встретиться и которого он теперь умолял помочь ему предотвратить войну. Фуссу он пробормотал: «Я не знаю, имеет ли джентльмен в Берлине понятие о том, что значит вступить в связь с Британской империей». Затем он попросил Фусса перевести еще одно обращение – это, сказал он, будет отправлено человеку, занимающему высокое положение в промышленности Соединенных Штатов.

Тем временем, еще когда он убеждал себя, что опасности не существует, он дал Тило роковой совет. В начале лета барон с женой упаковывали багаж, собираясь в Оксфорд. Они планировали навестить своего сына. Как и его отец, Курт завершил обучение в Баллиоле, где изучал политику. Вильмовски очень хотели это отметить: потом Курт собирался отплыть в Южную Африку на каникулы. Но его отец был обеспокоен. После гитлеровского вступления 15 марта в Прагу, или, как фюрер предпочитал называть это – после «ликвидации остатков чешского государства», британская позиция ужесточилась. Когда сэр Джон Саймон поднялся в палате общин и произнес циничную речь в «мюнхенском духе» (модное словечко!), его спич вызвал, по выражению газетных журналистов, небывалую вспышку гнева. На следующий день Чемберлен пошел на попятную. В выступлении по радио из Бирмингема премьер-министр принес извинения за Мюнхен и обещал исправиться. По поводу нападения на Чехословакию он задал риторические вопросы: «Это конец старой авантюры или начало новой? Это последняя атака на маленькую страну или за ней последуют другие? Это что – фактически шаг к тому, чтобы силой завоевать господство над миром?» Если это так и если «герр Гитлер» полагает, что «наша нация настолько утратила мужество, что не примет самое активное участие в том, чтобы дать отпор такому вызову», то он просчитался. Берлину это показалось забавным. На Вильгельмштрассе не могли поверить, что Артур Невилл Чемберлен добрался до сути дела. Однако это было так. Он был обманут; он был в ярости, и накануне «дня всех дураков» 1 апреля (как саркастически отметил Геббельс) дискредитированный герой предыдущего сентября ошеломил палату общин односторонней гарантией безопасности польских границ. «Я могу добавить, – заключил он пронзительным голосом, – что французское правительство уполномочило меня внести ясность о том, что оно в данном вопросе придерживается такой же позиции».

Шесть месяцев спустя, когда толпа у здания на Даунинг-стрит, 10 распевала «Ведь он веселый добрый малый», Чемберлен появился в окне второго этажа и напомнил им о триумфе Дизраэли на конгрессе в Берлине в 1878 году. «Мои дорогие друзья! – воскликнул веселый добрый малый. – Уже второй раз в нашей истории из Германии на Даунинг-стрит возвращается почетный мир. Я верю: этот мир – для нашего времени». Теперь же, едва только были демобилизованы войска, опять зашла речь об общеевропейской войне, и Барбаре и Тило было не по себе. Они собирались пересечь Ла-Манш, чтобы встретиться с сыном, который, как предполагалось, проведет конец 1939 года в доминионе Британской империи. Вильмовски не знали, что делать, потому что понятия не имели, что у фюрера на уме. Густав-то знал. Он и его сын имели доступ к государственным секретам, которые были недоступны другим членам наблюдательного совета. Они были в числе привилегированной кучки, которая могла вести коллегиальные дискуссии на Вильгельмштрассе по вопросам политики. Поэтому барон отправился за советом к своему родственнику и другу (их дружбе было уже тридцать три года). При упоминании о войне Густав пришел в сильное возбуждение. Как позже вспоминал Тило фон Вильмовски, «он довольно возбужденно ответил – я прекрасно помню его слова, – что о войне не может быть и речи, так как она была бы безумием».

Она наступила менее чем через три месяца. Рано утром 1 сентября 1939 года, когда на хмуром, затянутом тучами небе забрезжил первый зеленоватый свет, серая стальная неумолимая сила Гитлера с ревом пересекла германо-польскую границу и двинулась прямо на Варшаву. Впереди шли танки – как впоследствии сардонически выразился Гюнтер Грасс в «Оловянном барабане», – жеребцы из крупповских конюшен фон Болена унд Хальбаха, кони самых благородных во всем мире кровей». В Эссен к Альфриду прибыло свыше двух тысяч лучших немецких специалистов по баллистике; они торопливо изучали 1 миллион 800 тысяч крупповских орудийных чертежей и слушали сводки Германского информационного бюро (DNB), надеясь услышать сообщение, что французские солдаты остаются в своих укреплениях, а изделия заводов Круппа показывают себя на Восточном фронте с самой лучшей стороны. Их надежды оправдались и в том и в другом отношении. Ни один из оружейников за всю историю фирмы, включая Вильгельма Гросса в 1870 году, не добивался ничего хотя бы отдаленно похожего на достижения Альфрида и Мюллера Пушки в 1939 году. Даже если учесть их предварительный опыт в Испании, результаты все равно ошеломляют. Естественно, Геббельс не мог сообщить в последних известиях секретные подробности, но отзывы специалистов, ложившиеся на письменный стол Альфрида, были полны восторгов. Особенно хвалили танки. В одном отчете подробно расписывалось, что созданный Круппом «новейший танк «PzKw-IV» особо отличился во время польской кампании. В нем оказалось на удивление мало повреждений»; а в меморандуме для внутреннего пользования фирмы указывалось: «Тот факт, что мы производили как танки, так и противотанковые орудия, поставил нас в выгодное положение… и дал нам знания и о танках, и о том, как с ними бороться».

Но ни один из видов оружия нельзя было считать решающим в ослепительном успехе блицкрига. Крупп модернизировал и невероятно усложнил свой арсенал вооружений, и в официальном обзоре отмечено, насколько жалко выглядели храбрые и элегантные польские кавалеристы перед превосходящей силой техники. Германские танки, особенно танк IV, 88-мм зенитные орудия, одинаково хорошие при поддержке атакующих или при защите против танков противника, уверенная мощь германских люфтваффе, подводных лодок и линкора «Бисмарк» – все это недвусмысленно говорит о качестве этих видов военной техники. В более позднем отчете говорилось, что «сборочные линии на ста заводах Круппа выпускали орудия всех калибров – зенитные орудия, противотанковые орудия и тяжелые корабельные орудия – в дополнение к танкам, подлодкам и другим военным судам, детали самолетов и последнее по очереди, но не по значению – сталь, которая использовалась другими производителями военной продукции».

На третий день после банкета в Кремле, где Сталин и Риббентроп поделили Польшу, Альфрид писал свой первый ежегодный отчет по концерну. В этом документе от 1 октября 1939 года он выложился полностью: «Мы очень горды тем, что наша продукция оправдала в ходе войны возложенные на нее надежды, и мы укрепились в намерении сделать все, что в наших силах, для поддержания высокого уровня артиллерийско-технического оснащения и внести таким образом свой вклад в уменьшении потерь вермахта».

Прибыль за последний финансовый год, сообщал он, составила 12 059 000 марок. Продукция фирмы получила наилучшую из всевозможных реклам, впереди ожидался новый год процветания, и в предвкушении его Альфрид объявил о премиях всем служащим и рабочим фирмы.

Это не помогло его двоюродному брату Курту. Подняв тост по поводу семисотлетия Баллиола на прощальном чаепитии со своими родителями, молодой Вильмовски отбыл пароходом в Кейптаун. Он был в степном лагере, когда узнал, что его фатерланд и принимавшая его страна теперь в состоянии войны друг с другом. Он был на нейтральной позиции; от мог там остаться. Но тевтонцы его поколения посчитали бы это бесчестьем, и Курт пытался из Кейптауна вернуться в рейх, записавшись простым матросом на грузовое судно. Его опознали, он был интернирован и направлен в тюрьму в Англию, где по вечерам очаровывал своих надзирателей исполнением произведений Баха на фортепьяно. Им было жаль с ним расставаться, но участвовавшая в войне Великобритания решила переправить иностранцев из вражеского стана в Канаду. Так он опять – и в последний раз – оказался на пароходе. В замке Мариенталь Тило и Барбара получили через Швейцарию весть о том, что их сын утонул. Подробности трагического события пришли позднее. Посреди Атлантического океана корабль, на котором плыл Курт, был потоплен крупповской торпедой, выпущенной из построенной Круппом подводной лодки.

В первые два года число жертв Круппа возрастало в геометрической прогрессии. Разумеется, нелепо возлагать ответственность за все ужасы тех месяцев только на главное управление, но во всяком случае деятельность фирмы далеко не исчерпывалась ролью кузницы оружия. История промышленности еще не знала примеров, чтобы корпорация до такой степени сливалась с военным механизмом государства. Сеть ее агентов за границей не оставляла желать ничего лучшего. Менее чем через месяц после того, как сын Густава Клаус «имел счастье отдать жизнь за своего фюрера», и за два месяца до вторжения в Данию копенгагенский агент Круппа посылал OKW зашифрованные сообщения о датских оборонительных сооружениях.

Крупповский агент работал с большим напряжением. Официальный приказ Гитлера о захвате Скандинавских стран был отдан три недели спустя, и, когда в пять часов пятнадцать минут утра 9 апреля 1940 года немецкий флот взял курс на север, представитель Круппа в Норвегии попал впросак. В пятнадцати милях к югу от Осло, там, где пятидесятимильный Осло-фьорд заметно сужается, расположен построенный в середине прошлого века форт Оскарборг. Агенту Эссена в норвежской столице было приказано раздобыть для OKW сведения о всех оборонительных укреплениях, но в спешке он упустил из виду то обстоятельство, что Оскарборг был вооружен старыми 280-мм крупповскими пушками. Несмотря на свой возраст, они были в отличном состоянии. Их смертоносные залпы повредили тяжелый крейсер «Лютцов» и утопили второй – «Блюхер»; немецкий флот потерял 1600 моряков и несколько высокопоставленных гестаповцев, которые плыли в Норвегию, чтобы провозгласить Видкупа Квислинга ее диктатором. Оскар Кумметц, адмирал, командовавший эскадрой, был вынужден добираться до берега вплавь. Остальным его кораблям пришлось на сутки отойти от норвежских берегов. На Вильгельмштрассе были в ярости от такого оскорбления германского флага, а на Альтендорферштрассе, где чувствовали себя частично ответственными, восприняли все это как унижение. За сорок лет до этих событий «боксеры» китайских фортов Таку проделали то же самое. Его величество излил тогда свой гнев на Фрица Круппа, а ведь новый лидер еще более вспыльчив. Страшно было подумать о том, что он предпримет. Фактически он не сделал ничего. Он гораздо лучше отдавал себе отчет о существовании «подводных камней» в торговле оружием, чем любой из его предшественников. Даже узнав, что последней крупной продажей фирмы до начала враждебных отношений с Польшей был боевой корабль, поставленный в Советский Союз, он сдержался. В конце концов, проявляя терпение, он осознал, что не всегда можно сказать, кто завтра будет твоим врагом, а на данный момент Россия была как-никак союзником.

Зато в Голландии, Бельгии и Люксембурге Крупп не ударил в грязь лицом. Там сведения о возможных будущих врагах были собраны заранее. В одиннадцать часов утра 10 октября 1939 года Гитлер издал свой военый приказ номер 6, распорядившись провести подготовку «для наступательной операции… через Люксембург, Бельгию и Голландию». Шесть дней спустя Альфрид получил из Голландии запрос, касавшийся обещанной партии гаубиц и зенитных орудий; запрос был отложен с пометкой «не отвечать». Получилась неловкость. Оккупация Дании и Норвегии задержала бросок на Запад, и Амстердам начал выражать резкое недовольство ренегатством Эссена. 16 марта 1940 года один из голландских помощников Альфрида направил ему письмо с откровенной оценкой проблемы: «Они относятся к нам с большим недоверием и, более того, задерживают выдачу виз голландским офицерам, командированным в Эссен для проверки материалов по 105-мм полевой гаубице, в то время как частным голландским гражданам выдаются визы без проблем». Несмотря на необходимость прибегать к уловкам, он добавил: «Голландцы ни при каких условиях не должны узнать об этом». Увертки и проволочки продолжались еще два месяца, потом вопрос о визах утратил злободневность, так как немецкие армии вторглись в Голландию.

То же самое повторилось и на Балканах. В начале следующего года главное управление фирмы «Крупп», извещенное о скором вторжении вермахта в Грецию и Югославию и твердо решившее не допустить повторения оскарборгского промаха, прислало OKW список всех крупповских пушек, когда-либо отправлявшихся в Белград и Афины, начиная еще со времен Альфреда. Югославия особенно интересовала молодого «пушечного короля», потому что она располагала бесценными запасами хромовой руды. Хром был необходим для производства высококачественных орудий из стали: импорт хрома с других континентов после 1939 года прекратился, и уже следующией весной Альфрид устремил алчный взгляд на балканские рудники. В мае 1940 года крупповский горный инженер Георг Уфер получил распоряжение служить с этих пор трем господам: фирме, компании «Герман Геринг» и фюреру. Уфер приехал в Югославию в качестве директора несуществующего акционерного общества и начал там геологические изыскания, сообщая о результатах ближайшему немецкому генеральному консулу.

Начавшееся через год вторжение в Советский Союз завершило первый период войны. 3 сентября пришло сообщение, что муж Ирмгард ефрейтор Ханно Райтц фон Френц «пал в бою». Дочь Густава надела траур, а лакеи убрали черным крепом комнаты виллы «Хюгель» в знак скорби по ее погибшему супругу, с которым она прожила только три года. Смерть Клауса уже не могла рассматриваться как отдельная трагедия. Становилось ясно, что до победы не так близко, как это предполагалось сначала. Некоторые члены совета директоров уже с тоской вспоминали первый год войны, когда все шло как по маслу, когда страхи Густава казались неосновательными и даже он сам о них забывал.

В час торжества нацистский режим не обошел вниманием своего оружейника. Три наиболее видных нациста – Рудольф Гесс, Фриц Тодт и сам Гитлер – отдали дань благодарности вкладу «Гусштальфабрик» в военные усилия рейха, тайной подготовке к перевооружению, которая велась там до 1933 года, и самому Густаву. Первым это сделал Гесс. В одиннадцать часов утра 1 мая 1940 года он появился на эстраде Гинденбургского зала с колоссальным флагом – нацистским золотым знаменем, дававшим фирме право на звание «образцового национал-социалистского предприятия». Рядом с Гессом стоял Роберт Лей, рядом с Густавом – Альфрид. Крупповский журнал от 15 мая горделиво давал описание этой сцены: «После призывного сигнала трубы в Эссене наш испытанный крупповский оркестр духовых инструментов под управлением Шницлера играет композицию Пауля Хоффнера, особенно подходящую для данного случая своим торжественным звучанием. Затем администратор Шредер зачитывает названия заводов, удостоенных наград. Заводы Круппа – впереди всех прочих. Должно быть, у каждого из рабочих, которому посчастливилось иметь к ним отношение, сердце начинало сильнее биться от гордости и радости в этот момент.

Волнующее обращение Рудольфа Гесса, уполномоченного фюрера, известно нашим коллегам из ежедневной прессы. Оно характеризовалось самой злободневной нотой политического характера – призывом окончательно рассчитаться с еврейско-плутократо-демократическим миром».

После того как смолкли оглушительные «зиг хайль», Густав вдруг подумал, что он уже предпринимал необходимые шаги для полного низвержения «еврейско-плутократо-демократического» мира, когда Рудольф Гесс еще только учился на экономическом факультете Мюнхенского университета, а в свободное время занимался распространением антисемитских брошюр. У старого Круппа, уже впадающего в старческий мразм, бывали периоды полной ясности мысли, и в один из них он решил, что пора бы уж рейху начать расплачиваться с ним за его помощь в те годы. Он попросил Тодта посетить «Гусштальфабрик». Согласно записи Альфрида от 25 июля 1940 года, его отец «весьма внушительно рассказал о деятельности фирмы после 1918 года» и поведал о том, «как он тогда подробно обсудил с рейхсканцлером Виртом, следует ли ему. преобразуя заводы, иметь в виду будущее восстановление военной мощи Германии, хотя Версальский договор запрещал фирме производство вооружения, сделав исключение лишь для мизерного количества». Густав чувствовал, что настало время воздать ему должное. Тодт любезно согласился и «заверил фирму «Крупп», что она вполне может положиться на нынешнее правительство».

Две недели спустя Густав праздновал свое семидесятилетие. Период просветления уже кончился, и мысли его мешались, возможно, в какой-то мере от счастья – он узнал, что Гитлер решил лично приехать в Эссен, как некогда делал это кайзер, везя в дар яркие ленты и блестящие медали. Как всегда, лимузин Круппа остановился перед зданием главного управления за десять секунд до девяти часов, но на этот раз рядом с ним сидела Берта, а сзади в автомобиле поменьше следовали Альфрид, Ирмгард и Вальдграут. Затем все они выстроились в Мраморном зале и, окруженные директорами и управляющими, ждали, когда прибудет фюрер. Обнявшись с Альфридом, Гитлер объявил: «От имени немецкого народа я вручаю его превосходительству доктору Густаву Круппу фон Болен унд Хальбах Орлиный щит Германской империи с надписью «Фюрер германской экономики». Этот Орлиный щит, как распорядился Гитлер, должен быть повешен в Центральном зале северного крыла главного управления и оставаться там до конца «тысячелетнего рейха». Кроме того, он присвоил Густаву звание «пионер труда» и вручил ему крест «За боевые заслуги». Этот крест имел две степени – обычную и командорскую. Гитлер вручил Густаву кресты обеих степеней. Стоя перед своим золотым знаменем, блистая своей золотой свастикой в сиянии своих званий, семидесятилетний Густав мог бы потягаться блеском наград даже с Герингом.

Фюрер отступил в сторону, а его полоумный оружейный мастер прошествовал, как робот, на трибуну и выступил с краткой речью. Один из знакомых поразился, увидев, как он сдал за лето: «Это был человек с белыми как снег волосами, который держался даже еще более чопорно, чем прежде, с застывшим, как маска, лицом, неестественно принужденными движениями и напряженным негнущимся телом».

Потом в своем офисе Густав сказал секретарю, что не понимает всего этого. Он не думает, что сделал что-то такое, чтобы заслужить такую славу. В конце концов, он всего лишь выполнял свой долг.