Глава 23

Гибель богов

Рабы Круппа были далеко от дома, но то же самое можно было сказать и о его родных. Это было время неслыханного хаоса – даже Тридцатилетняя война 1618–1648 годов не уносила из дому так много немцев. Кульминация наступила в последнее лето войны, когда смерть подкралась к фюреру в его собственном «Волчьем логове». С этого времени народ его, голодный и напуганный, уже не будет никогда занимать такого широкого «жизненного пространства».

А члены семьи Крупп, прежде почти неразлучные, оказались в пяти разных странах. В Эссене оставался один Альфрид. Бертольд был штабным офицером на русском фронте, Харальд служил в Бухаресте в качестве адъютанта полковника артиллерии, Экберт воевал в Северной Италии, Густав находился в Австрийских Альпах вместе с Бертой. Переписывались они редко. Альфрид был слишком загружен управлением фирмы, чтобы еще помнить о днях рождений или свадеб или писать родным ободряющие письма. Поскольку он был главой династии, его молчание невольно влекло за собой и молчание остальных. Трудно поверить, что это – все та же некогда дружная семья, которая пять лет назад торжественно отмечала семнадцатилетие Экберта.

Даже и на германской земле члены династии были разъединены войной. Вальдтраут с мужем-судостроителем находилась в Бремене, Ирмгард оплакивала фон Френца. Бывшая жена Альфрида воспитывала их шестилетнего сына Арндта на тихих берегах озера Тегернзее, неподалеку от Мюнхена, а Барбара Крупп-Вильмовски жила в замке Мариенталь в двухстах милях от виллы «Хюгель». Как было известно остальным членам семьи, они с бароном собирали со своей земли тонны пшеницы при помощи восточной «рабочей силы». Целых полвека Барбара была известна как самая нежная, отзывчивая и бесконфликтная из всех Круппов, и потому все были изумлены, узнав, что она арестована гестапо по обвинению в измене и сидит в тюремной камере вместе с десятком несовершеннолетних проституток в ожидании суда.

Сами Барбара и Тило были поражены арестом не меньше остальных (барона также задержали). Их арест был прямо связан с событиями 20 июля 1944 года. Никто из них даже не знал о готовившемся заговоре против Гитлера, но для нацистского руководства это не имело значения. После неудачной попытки заговорщиков уничтожить фюрера в его собственном логове начался террор против офицерства, аристократов, консерваторов старого режима – короче говоря, против всех, кто с самого начала считал «австрийского ефрейтора» выскочкой и сейчас, когда дела пошли скверно, предпочел бы от него избавиться. Три виднейших заговорщика – «Карл Герделер, Иоганнес Попитц и Ульрих фон Хассель – были частыми гостями в замке Мариенталь, и этого оказалось достаточно для Гиммлера. Вина хозяев дома для него сама собой разумелась. Они вошли в число примерно 7 тысяч немцев, которых считали «соучастниками». Из этого числа 4980 человек были расстреляны, повешены или замучены.

Случилось так, что некоторые зачинщики и руководители путча были еще живы, когда многих невиновных людей уже уничтожили. Это произошло отчасти потому, что Герделеру тогда удалось ускользнуть и целых двадцать три дня водить за нос своих преследователей; отчасти оттого, что Гиммлер хотел использовать швейцарские контакты заговорщиков и поторговаться с западными державами, но также из-за недостаточной эффективности его аппарата. Сотрудникам гестапо не хватало профессиональных навыков контрразведчиков. В ведомстве Гиммлера, в Берлине на Принц-Альбрехт-штрассе, хранились досье на два с лишним миллиона «подозреваемых» немцев, но эти данные мало анализировались. Более того, заговорщики «купили» некоторых чиновников, ведающих этими данными. Один из них за три дня предупредил Герделера о готовящемся аресте. Тот немедленно скрылся. Гитлер назначил за голову Герделера миллион марок, его портреты были напечатаны на первых полосах всех газет рейха, но сам он оставался на свободе до 12 августа. Потом, в деревне Конрадсвальде, под Данцигом, Герделера случайно узнала одна женщина, и вскоре он был арестован.

На другое утро Альфрида Круппа предупредили телефонным звонком, чтобы он ехал в свою контору другой дорогой. Оказалось, что дом одного из его соседей окружен. Там арестовали важного государственного преступника. Его имя – Эвальд Лезер – явилось для Круппа такой же неожиданностью, как арест хозяев замка Мариенталь: Альфрид даже не знал, что его былой служащий и соперник вернулся в Рур. Предполагалось, что он находится в Голландии в качестве управляющего Филипс-радио, как доверенное лицо фюрера. Лезер не пытался бежать, поскольку единственные документы, подтверждающие его соучастие в заговоре, хранились в его эссенском доме и еще в сейфе Аллена Даллеса. Узнав о провале покушения, «министр финансов» обреченного теневого правительства тут же направился домой, и они с женой сожгли компрометирующие бумаги. Со вчерашнего дня он, как и его частный помощник доктор Бойш, который официально числился руководителем социальных программ у Круппов, ожидали грубого стука в двери. На другой день утром пять человек в штатском, предъявив удостоверения, ворвались в дом Лезера и устроили обыск. Отсутствие прямых улик спасло ему жизнь, но не уберегло от тюрьмы. На него и на доктора Бойша надели наручники и увезли на черном «мерседесе». Только через неделю фрау Лезер узнала, что они в Берлине, в сырой подземной тюрьме под зданием на Принц-Альбрехт-штрассе. Хотя она передавала им большие корзины с едой, организм доктора Бойша не выдержал заключения, зимой он заболел и умер. Лезер также был нездоров. Но его огромная жизненная сила помогла ему дожить до весны, когда война кончилась. У обвинителей так и не нашлось доказательств, подтверждающих их подозрения. В начале февраля Гиммлер, решив, что Герделер и Попитц ему уже не нужны, отправил их на виселицу. Лезер так и не предстал перед судом. Уже перед приходом русских в Берлин он продолжал утверждать, что ничего не знал об измене своих друзей и ему просто очень не повезло. Это была ложь, но ему поверили.

А вот Барбара действительно ничего не знала о заговоре, и сотрудники гестапо могли доказать обратное только с помощью лжесвидетельства. Когда Барбара предстала перед нацистским «народным судом», ее для начала спросили, отчего она не вступила в национал-социалистскую благотворительную организацию. Она ответила, что предпочитает действовать через церковь. Вызвали одну из сорока горничных замка, и та показала под присягой, что 17 июля ее хозяйка сказала: «Если бы Гитлер завтра умер, вся Германия возрадовалась бы». В конце лета 1944 года этого было достаточно, чтобы повесить кого угодно. Выходило так, что одна из внучек Большого Круппа будет казнена за измену. Потом вдруг судьи снова вызвали горничную Барбары и спросили, почему, услышав такие возмутительные речи за три дня до покушения на фюрера, девушка не донесла об этом властям сразу. Ведь тогда графа Штауфенберга можно было бы схватить прежде, чем он пронес свой чемоданчик с бомбой в Вольфсшанце («Волчье логово» – ставка фюрера). Сама свидетельница, таким образом, попала под подозрение. Перепуганная девушка тут же отказалась от своих слов. Через некоторое время Барбару освободили. Крупп так прокомментировал освобождение своей тетушки: «Умный прокурор и здравомыслящие судьи вернули ей свободу». Однако весьма вероятно, помог ей сам Альфрид. Германские «народные суды» были далеки от здравомыслия и поступали согласно здравому смыслу только после вмешательства могущественных сил. Трудно поверить в их добросовестность. Оправдание Барбары можно объяснить лишь тем, что хозяин виллы «Хюгель» употребил свое влияние и вмешался в дела юстиции.

Тило не был настоящим Круппом, и обвинения против него носили более существенный характер (например, данные им Густаву в 1937 году гарантии, что Лезер верен партии). В его случае «народный суд» повел себя по-другому. Правда, никто не смог доказать, что он участвовал в покушении на жизнь Гитлера. Однако это был человек старой императорской Германии, который, хоть и считался верным членом партии, все же не мог стать истинным национал-социалистом. Он писал письма с критическими замечаниями по адресу СС, однажды пытался помочь еврею. После долгих допросов Тило обвинили в том, что он знал о заговоре 20 июля, а также в проведении светского богослужения в протестантской церкви и в требовании лучшего обращения с иностранными рабочими. Он во всем этом «сознался». Суд исключил его из партии и отправил в концлагерь Заксенхаузен, где за три года погибло около 100 тысяч человек. Берта, которая знала о положении Тило от Барбары, решила послать ему со своим шофером и дочерью барона продуктовую посылку (трудно сказать, как она себе представляла жизнь концлагерей). Дочь Тило передала посылку охранникам у ворот. Он ничего не получил. Зимой положение Тило стало очень тяжелым. Ему было уже почти шестьдесят лет, и прежде он не знал лишений, а тут этот холод – невероятно, что он выдержал. Но худшее было впереди. Когда войска Жукова уже приближались к лагерю, представитель швейцарского Красного Креста упрашивал начальника лагеря передать в его ведение Заксенхаузен. Начальник, штандартенфюрер Кайндель, отказался. Вместо этого он построил 40 тысяч заключенных в две колонны и погнал их куда-то под проливным дождем. Тех, кто не поспевал за остальными, расстреливали на месте. Врач из Красного Креста, все-таки следовавший за ними, насчитал на первых четырех милях 20 трупов, все с пулей в голове. Только через десять дней колонны были перехвачены американскими войсками. После того как барона выкормили и возвратили к жизни, он поклялся, что никогда не забудет «этого преступления и позора немецкой нации». В своих мемуарах он впоследствии писал: «Для меня стало совершенно ясно, что Германии пришел конец».

Для людей, владеющих информацией, это было ясно уже с тех пор, как союзники высадились в Нормандии – за шесть недель до покушения на Гитлера. Вот почему так много видных людей связали себя с заговором. После провала этого покушения спасти рейх было уже невозможно. С этого времени любая неудача несла личные несчастья множеству семей, и семья Крупп не была исключением. Унижение, пережитое Барбарой, было первым ударом, заключение Тило в концлагерь – вторым. Третий последовал в ночь на 27 августа 1944 года. Понимая, что наступлению русских сопротивляться бессмысленно, румынский король Михай с марта вел секретные переговоры с СССР. Было решено, что поражение вермахта в Бессарабии станет сигналом к выходу Румынии из Оси и присоединению ее к Объединенным Нациям с объявлением войны Германии. 25 августа король выполнил эту договоренность. Войска фюрера попали в ловушку, и через двое суток среди офицеров, захваченных в плен, оказался Харальд фон Болен унд Хальбах. Он назвал советским победителям свое настоящее имя, они же, не придав этому должного значения, отправили его в лагерь для военнопленных вместе с тысячами других немцев. Очень скоро он понял свою ошибку. Пропагандисты противника применяли против Геббельса его же методы; они оценивали пленных с позиций марксистской идеологии и особенно интересовались немецкими промышленниками, наживавшимися на войне. Имя Крупп в этом смысле звучало как символ. Прошло немного времени, и какой-то эрудированный комиссар понял, что перед ним – ближайший родственник Альфрида Круппа. После того как Харальда перевели в другой лагерь, он решил именоваться Боленом, отпустил бороду и стал ожидать репатриации. И дождался! Весной большую часть пленных услали в Россию, а в Румынии оставалось около 500 больных ветеранов вермахта, и среди них обер-лейтенант Болер, как он теперь себя именовал. В мае его посадили на поезд, идущий на родину, и он добрался до Одера, однако был опознан немецкими коммунистами, которые передали его союзникам. После этого русские отправили его в Москву, в тюрьму для политических преступников. Там на него очень быстро собрали огромное досье, и потянулось одиннадцатимесячное следствие.

Между прочим, русские обвиняли Круппов в том, что они исходили в своих действиях из собственной выгоды, прикрываясь патриотизмом. Как обычно бывает у коммунистов, их обвинения в чем-то носили преувеличенный характер, а их пленник едва ли разбирался в подобных проблемах. Однако определенные основания для таких обвинений были.

Для Альфрида, занятого организацией военной промышленности, главная задача тогда состояла в том, чтобы обеспечить платежеспособность фирмы. Есть некоторые (не очень веские) свидетельства, что оружейный магнат создал что-то вроде негласного союза для определения послевоенной экономической политики, причем сделал это в августе 1944 года, через три недели после покушения на Гитлера и еще до пленения Харальда. Один французский двойной агент сообщил сотрудникам американской военной разведки, что в тот день в страсбургском отеле «Ротесхаус» собрались представители Круппа, Мессершмитта, компании «Фольксваген» и других крупных заводов. Француз, который там, по его словам, присутствовал, рассказывал, что они планировали начать коммерческую кампанию, рассчитанную на период после капитуляции, и найти иностранные кредиты для послевоенной Германии.

Независимо от того, насколько достоверны указанные сведения, известно, что концерн Круппов уже создал свой тайный план финансовой деятельности, более опасный, чем инициатива с иностранными кредитами. Если бы фюрер узнал об этих действиях, это очень дорого обошлось бы виновным. Но альтернативой было банкротство фирмы. В 1942 году Густав накопил на 200 с лишним миллионов марок государственных облигаций рейха. Эта гора бумаг составляла значительную часть наследия Альфрида, и теперь ему предстояло избавиться от них. С другой стороны, необходимость возмещения ущерба от бомбежек требовала новых финансовых средств. Как писал по этому поводу доктор Янсен, «мы должны настолько укрепить наше финансовое положение, чтобы после окончания войны смогли бы восстановить цеха за счет собственных средств. Поэтому освобождение от ценных бумаг фюрера началось с первых дней правления нового Круппа». Другие помощники Круппа считали эту линию правильной.

Полное освобождение от этих бумаг, особенно после покушения на Гитлера, было бы неразумным. Как отмечал Шредер, помощник доктора Янсена, «нам следовало быть очень осторожными, особенно после 20 июля… поскольку рейх требовал от промышленников, чтобы все ликвидные авуары были открыты для военных целей. Мы не могли в этом случае пользоваться почтой. Поэтому Янсен лично отправлялся в дочерние компании и излагал суть нашей политики». Это было опасное предприятие, и они «знали, что идут на риск». Однако благодаря тонким финансовым интригам им удалось ввести в заблуждение Гиммлера. Он не понял, что затевал Крупп. Сначала это не было ясно и одному из нюрнбергских судей, который спросил, чего удалось достигнуть подобным образом. Ответ Шредера был четким: «Создав обширные банковские резервы, фирма смогла сохранить жизнеспособность». Всего было продано бесполезных бумаг на 162 миллиона и оставалось их в фирме только на 68 миллионов. От них также можно было бы избавиться. Но, по словам Шредера, «это бы слишком смахивало на пораженчество». В зале суда наступило долгое молчание, и свидетель, опасаясь, что эти его слова могут вызвать нежелательную реакцию соотечественников, выкрикнул: «Мы не были предателями!»

Множество людей, погибших за Германию в последние два года, когда Крупп возвращал свой капитал, не согласились бы с этим. (Около трех с половиной миллионов немцев было убито на фронтах; смертность среди гражданского населения удвоила потери рейха.) Однако Крупп не задавался вопросом, что о нем подумают.

Он не был предателем по отношению к своему Дому, и только это имело значение. У солдат и денежных магнатов разные приоритеты. Была и другая проблема. Альфрид и его окружение предпринимали попытки вернуть средства, которые при Густаве были заложены в Берлине, хотя подобные действия, по словам Шредера, «расценивались как подрывная деятельность и могли означать для виновных заключение в концентрационном лагере». Возможно, он сам считал это актом мужества, но для тех, кто был знаком со всей картиной дела, это звучало по-другому. Защита, основанная на том, что «необходимо было слепо повиноваться приказам», что «все законы следовало соблюдать при любых обстоятельствах», была теперь похоронена. Если сам Крупп пошел на риск попасть в тюрьму ради своего состояния, то он не мог сваливать всю вину за судьбу своих рабов на фюрера.

Пик продажи ценных бумаг пришелся на июль – август 1944 года, когда администрация концерна функционировала в обстановке контролируемой паники. После закрепления успеха союзников работа стального треста оказалась под угрозой. Альфрид опасался, что англо-американские войска во Франции положили глаз на рурский арсенал, и был прав. Разногласия внутри командования противника носили лишь тактический характер. Монтгомери, полагая, что немцы деморализованы, рассчитывал закончить дело с помощью «одного мощного удара». Эйзенхауэр предпочитал наступать широким фронтом, но решил дать шанс английскому фельдмаршалу попробовать силы в Арнхеме. Три дивизии парашютно-десантных войск должны были, по его замыслу, прорваться в Рур и закрепиться там. Игра с десантом закончилась тяжелым отступлением. Плохая погода, отсутствие должной поддержки и неожиданное появление двух эсэсовских танковых дивизий – все это вместе отбросило наступающих, а войска рейха сохранили свои позиции. С ноября союзники перешли к серии разрозненных наступательных операций, которые, как надеялся Эйзенхауэр, должны были рано или поздно позволить им войти в Рур и добиться желанной цели.

Между тем положение отца главы фирмы ухудшалось. До осени Густав, хотя и находился под наблюдением, оставался активным, однако далеко не таким работоспособным, как прежде. В конце лета Бертольд был уволен из армии и занялся пенициллиновыми исследованиями в Мюнхене. Он заметил, что отец иногда теряет нить обсуждения. Когда Урсула фон Вильмовски (дочь Тило и Барбары) в сентябре посетила фамильный замок в Австрии, Густав не узнал ее, хотя это, пожалуй, был исключительный случай. Густав обычно свободно общался со всеми визитерами, но нередко, как заметил тот же Бертольд, бывал рассеян.

А хуже ему стало в конце ноября. Гуляя в одиночестве по своему парку, бывший глава династии вдруг бросился бежать в замок. Прежде чем Берта или слуги сумели помочь ему, он поскользнулся, потерял равновесие, упал на спину и застонал. Берта помогла ему сесть в машину и велела шоферу доставить Густава в ближайшую больницу. Но Австрийские Альпы не приспособлены для быстрой езды. Дороги там узкие и извилистые, а поздней осенью еще и скользкие. Шофер потом утверждал, что он с трудом избежал столкновения с другой машиной. Как бы то ни было, он рывком свернул в сторону и резко затормозил, причем Густав, находившийся в полубессознательном состоянии, стукнулся головой о дверцу. В больнице он провел восемь недель, и там перенес приступ паралича – уже во второй раз, по словам врачей. После его возвращения в Блюнбах Берта постоянно ухаживала за ним. В марте приехал Бертольд и увидел, что на балконе сидит под присмотром лакея старый слабый человек. «Папа, мы проиграли войну!» – сказал сын, а отец в ответ вымолвил только: «Бертольд!» Трудно было догадаться, понял ли он сказанное. В таком состоянии он пребывал около шести лет. Для Бертольда его занятия в лаборатории потеряли смысл, и он решил прекратить работу в Мюнхене и вернуться домой. Когда придет враг, он будет рядом с матерью, он поддержит ее.

Клаус погиб в люфтваффе, Курт фон Вильмовски погиб на торпедированном судне в Атлантике, его отец попал в Заксенхаузен, молодой муж Ирмгард был погребен под русскими снегами, Харальд попал в плен, Густав лишился речи и движения. Члены семьи по одному сходили со сцены. Новым ударом стала таинственная гибель Экберта. В апреле 1945 года Берта получила от него письмо, что все хорошо. Однако невозможно было определить дату отправления письма. Когда наступил мир, а младший сын не вернулся домой, Берта начала беспокоиться. Только в августе один офицер, его сослуживец, написал, что Экберт погиб, и давно, еще в марте. Бертольд списался с другими однополчанами брата и уехал в Италию. Могилу брата он нашел в Сан-Марино. Это было загадкой. Сан-Марино с сентября 1944 года оккупировали английские войска. Объяснение могло быть лишь одно: во время беспорядочного огня Экберт отстал от своей роты, заблудился, забрел на территорию неприятеля и был застрелен часовым или партизанами.

Но к тому времени, когда гибель Экберта подтвердилась, такие подробности мало кого интересовали. Слишком много забот было у всех тогда, а период «ночи и тумана» для самих Круппов, казалось, закончился. Пик кризиса, по-видимому, миновал. Он пришелся на март 1945 года, когда и рейх, и фирма еще существовали. В то время все они думали о том, что произойдет в Руре. На вторую неделю марта стало известно, что войска союзников оказались уже на правом берегу Рейна (войска неприятеля не переходили эту реку со времен Наполеона). Американцы захватили железнодорожный мост в Ремагене.

Мост был захвачен 8 марта. Впоследствии, вспоминая об этом смутном времени, Альфрид утверждал, что в Эссене тревоги и невзгоды не так уж и чувствовались. По его словам, тут им «жилось хорошо, не считая того, что работа постоянно прерывалась, так как людям приходилось укрываться в бомбоубежища во время налетов». В последний раз это произошло 11 марта, через три дня после захвата моста. Во время этого налета повреждена была задняя стена стального завода фирмы, простоявшая сто тридцать четыре года, а статуя Большого Круппа была сбита с пьедестала и попала в воронку. Однако и там, по свидетельству очевидцев, первый «пушечный король» продолжал стоять, словно часовой на посту.

Объем товарно-материальных запасов чугуна и стали на складах у Круппа превышал двухмесячную норму, и при наличии достаточного количества сырья можно было произвести еще столько же. Правда, примерно две трети индустриального потенциала фирмы в других городах Германии сохранилось, но коммуникации были безнадежно нарушены. Через неделю после налета Гитлер пришел к выводу, что немецкий народ его недостоин, и издал приказ о ликвидации всех электростанций и шахт. Шпеер был в шоке, Крупп посмеивался. В Эссене эту «работу» уже и так сделали англичане. Конечно, бомбы не повредили глубоких шахт, но уничтожили насосы, что привело к их затоплению подземными водами. Теперь никто не мог выйти на работу в шахту без риска утонуть. Новый приказ гауляйтера об эвакуации предприятий утратил реальный смысл, но Крупп завизировал его и вывесил у себя в кабинете («Приказ есть приказ»). Фриц Туббезинг был назначен ответственным за все административно-хозяйственные функции, и из своего кабинета (находившегося над кабинетом Альфрида) удивленно взирал на опустевшие разрушенные заводы. Как он признавался впоследствии: «За тридцать лет работы в фирме я не помню, чтобы здесь была такая мертвая тишина».

Приближение мира должно было бы принести облегчение рабам Круппа. Их привезли сюда для работы, которая теперь потеряла смысл. Однако их не оставили в покое. После провала контрнаступления в Арденнах положение невольников даже изменилось к худшему. Частью охранников овладело своего рода бешенство. Чувствуя близость конца, они находили «козлов отпущения» в людях, отданных им во власть. К концу зимы, когда снежный покров на улицах достиг двух футов, украинок в нетопленых бараках будили в четыре часа утра, поливая их ледяной водой. Заключенных, мужчин и женщин, избивали резиновыми шлангами, и побои стали обыденной реальностью.

Об этом добровольно свидетельствовали многие рабочие и служащие фирмы, которых всегда возмущала жесткость охранников. Они давали показания в присутствии человека, который мог дать или не дать им работу и пенсию после ухода войск союзников из Рура. Свидетели были согласны в том, что бесчинства охранников возрастали по мере того, как передавали новые сообщения об отступлении вермахта. Их озвучивал комментатор геббельсовского официального радио Ганс Фрицше. Его программы так и анонсировались в газетах: «Говорит Ганс Фрицше» – и его имя было известно в Германии очень хорошо. Ему верили, и, когда он напророчил «гибель богов», что для немцев означает конец света, все поняли, что так оно и есть. И отклик был почти рефлекторный, но у каждого свой.

Один из ветеранов крупповской полиции, представитель охранной «элиты», именовавшейся «веркшар», Генрих Гюмеррих, давая показания в Нюрнберге, признал: «Вначале телесные наказания были редкостью, но к концу войны они случались все чаще, когда людей хватали и приводили к нам».

Недовольные мастера или охранники приводили рабов на расправу в «веркшар», а самые толстокожие били людей сами. Рабочий Фогельман показал под присягой, что один из мастеров «безжалостно бил русского пленного» самодельной дубинкой до тех пор, пока этот человек не «упал, обливаясь кровью, и вскоре скончался от ран головы». Другой немец по фамилии Кефер рассказывал, как служащий Круппа бил иностранца «доской, в которой торчали гвозди», пока избиваемый не потерял сознание, после чего его унесли. Человек по фамилии Гусейнов рассказывал об одном охраннике, который бил восточных работниц за то, что они жаловались на разлуку с малышами, которых отправили в Бушмансхоф. Однажды он побоями заставил работать одну женщину, которая горевала о смерти своего ребенка и была нетрудоспособна.

Попытки вступиться за жертв были делом опасным. Франц Бедун, служащий фирмы с 1927 года, возмущался методами некоего Бухауэра, надзирателя над русскими военнопленными. По рассказу Бедуна (подтвержденному и показаниями нескольких его коллег), однажды этот Бухауэр выбрал самого слабого из рабочих и велел ему таскать в одиночку тяжелые железные блоки весом около тысячи фунтов (450 килограммов). Рабочий не смог – это было физически невозможно. Тогда надзиратель ударил пленного кулаком в лицо, и тот упал; однако Бухауэр не оставил свою жертву в покое. Он начал безжалостно избивать упавшего ногами. Бедун встал между ними, и Бухауэр закричал, что донесет на него в гестапо. Посредника спасло только быстрое вмешательство начальника цеха. Дальнейшая судьба русского, как обычно, осталась неизвестной. Единственным спасением для рабов могла быть только служба в вермахте. Несколько поляков, измученных своими преследователями, так и поступили. Конечно, такой выход годился лишь мужчинам.

Пытка применялась в самом здании главного управления, в обширном мрачном помещении, расположенном в той части здания, которая считалась штаб-квартирой «веркшара». Там стояло особое орудие, сконструированное специально для этой цели, похожее на низкий металлический комод. Правда, ночной дежурный Фриц Фелл, работавший в том же помещении и видевший, как туда запихнули работницу с Востока, про себя окрестил его клеткой, «наверное, потому, что птиц, например, запирают в клетки». Эта клетка предназначалась для людей и потому была значительно больше птичьих. Сохранилась ее фотография, сделанная американскими военными. Эта стальная клетка, состоявшая из сплошных стенок, была на 4–5 дюймов ниже среднего роста взрослого человека, и изнутри ее разделяла на две части вертикальная перегородка. В стальной крышке были сделаны два небольших отверстия, через которые поступал воздух. Как рассказывал на процессе генерал Тэйлор, в эту клетку «запихивали рабов, которые могли находиться внутри только скорчившись, и оставляли их в таком положении на срок от нескольких часов до нескольких дней. Иногда на них еще лили воду через вентиляционные отверстия в крышке».

Ответственным за клетку был Герлах. Он прошел путь от охранника до заместителя начальника полиции компании. Немецкий служащий Йозеф Дамм, который по делам службы иногда бывал в комнатах охраны, видел, как Герлах лил воду из ведра в вентиляционные отверстия клетки. Изнутри клетки Дамм «слышал стоны».

Этот Герлах был в числе тех, кого раздражали женщины с детьми в Бушмансхофе. Одна из них настаивала на еженедельных поездках туда. Еще больше его раздражало, что эта женщина была вторично беременна. Кончилось тем, что он посадил ее в клетку. Согласно показаниям немецкого служащего Фрица Фелла, женщина в это время была на седьмом месяце беременности. Один из адвокатов Круппа придирчиво спросил этого свидетеля, откуда у него такие сведения. Фелл ответил: «Мне рассказал об этом ее товарищ по работе, некий Скартипа. Кроме того, это и так уже было заметно». Она должна была возвращаться из Верде-бай-Динслакен каждое воскресенье в девять вечера. И вот случилось так, что эта женщина опоздала на трамвай и вернулась назад в 10.15. Унтерфюрер вызвал ее к себе, заявил, что давно ждал, когда она нарушит правила, и отправил в клетку. Свидетель Фелл тогда ушел с дежурства в шесть часов утра. Когда он вернулся, она исчезла.

Как было сказано в заключении Нюрнбергского трибунала, «женщины, которых сажали в клетку, даже просили, чтобы их лучше побили, нежели терпеть эти мучения». Впрочем, были узники Круппа, которым доставались оба наказания. В конце декабря перед Новым годом, когда все обменивались пожеланиями, восточные рабочие 4-го танкостроительного цеха решили, по словам свидетеля Дамма, «устроить что-то вроде праздника». Люди Герлаха обнаружили трех восточных рабочих в женском бараке. По его приказу все трое были избиты резиновыми дубинками и затем посажены в клетку, один в левую половинку, а двое других – в правую, причем Герлах лил на них воду сквозь отверстия. Дамм, слышавший стоны наказанных, предложил Герлаху выпустить хотя бы одного из тех двоих. Герлах выпустил одного, но другие оставались в клетке до утра.

Показания таких свидетелей, как Дамм и Фелл, которые сами принадлежали к «высшей арийской расе», вызывали раздражение 37 адвокатов Круппа. Они спрашивали у свидетелей, почему они не жаловались своевременно, если описанные ими вещи действительно имели место в главном управлении. Это был не очень умный прием. Защита игнорировала тот факт, что нашлись служащие фирмы, которые пытались жаловаться, и намекала таким образом, что Крупп мог прислушаться к жалобам, как будто все эти Герлахи не были орудием его собственной политики. Как видно из дела, именно так и было в действительности. Тот же Дамм заметил: «Я боялся, что, если буду протестовать, Герлах донесет на меня и меня заберут». О том же самом говорил и Фелл. Их показания подтвердил и один охранник, видевший, как полицейские из другой роты убивали рабов. Он заявил также: «Я знал, что об этих случаях было известно начальству». Да, начальство должно было знать. Фрейлейн Ильзе Вагнер, одна из секретарей главы концерна, показала на процессе, что, сидя за своим столом, она слышала крики жертв. В постановлении суда говорилось в связи с этим: «Об избиениях знали секретари, которые работали в административном здании. Могли ли не знать об этом защитники, которые находились в том же здании?»

А на Гумбольдтштрассе после дня святого Патрика уже не было криков и стонов. В то утро Карл Зоммерер отвел около 500 евреек на станцию и посадил их на бухенвальдский поезд. Зоммерер не пересчитывал их поголовно. Какой смысл? Во время бомбежек архив лагеря погиб в пламени, и никто не знал точно, сколько погибло людей – во время этих налетов, или от эпидемий и истощения, или от кнута лагерфюрера Рика. К тому же узницы были слишком слабы для побега, а их лагерная одежда и уродливая стрижка сразу бы их выдали. Они не смогли бы пройти и квартала, прежде чем их опознал бы кто-то из служащих Круппа.

Это кажется невероятным, но беглянкам удалось пройти целых шесть кварталов и добраться до безопасного места. Во время налета 11 марта, когда Рик и его охранники укрылись в убежище, сестры Рот, Агнес и Рене Кенигсберг, Роза Кац и шестая девушка, которая присоединилась к ним в последний момент, доползли до того места, где проволочное заграждение было повреждено, и, раздвинув проволоку, выползли наружу. В это время у их спутницы не выдержали нервы. Это частый феномен у беглецов – паническая боязнь нового: пусть плохое, но знакомое, чем вообще неизвестно что. И вот шестая беглянка вдруг повернула назад, и они ее больше не видели.

Конечно, и они точно не знали, что им делать. Елизавета хотела найти Курта Шнайдера, а Розе казалось, что лучше укрыться в домишке у Маркардта.

В обоих случаях надо было идти на северо-восток, и девушки направились именно туда. Они плохо ориентировались в городе. Они чуть было не заблудились, отыскивая дорогу в пригороде Фронхаузен, прошли мимо руин Дехеншуле, потом по шпалам железной дороги, чуть было не попали на территорию завода и снова вышли в город. Чудом было уже то, что они уцелели во время воздушного налета, но без этого у них вообще не было бы шансов. В другое время их могли легко узнать и задержать. Наконец они, никем не замеченные, добрались до Цагенштрассе. Они сами не знали, на какой улице находятся. В ужасе они решили, что, сделав круг, вернулись на Гумбольдтштрассе. Если бы не дымовая завеса, они бы увидели, что находятся у развалин своего «Вальцверк-2», куда пришли, бессознательно подчиняясь силе привычки. Уже светало, и Елизавета заметила кладбище на восточной стороне улицы. Беглянки решили, что уже там-то, среди высокой травы, можно будет укрыться на время. Им это действительно удалось. Когда рассвело, они обнаружили, что случайно забрели на старое еврейское кладбище. Едва ли кому-то пришло бы в голову искать здесь живых евреек.

Здесь им снова повезло. Кладбище было отделено небольшой лужайкой от улицы, где стояли небольшие домики, окруженные огородами. Роза узнала место, где жил Маркардт. Елизавета и сестры Кенигсберг спрятались в подвале какого-то дома, разрушенного бомбами, а Роза и Эрнестина отправились к Маркардту. Девушки рассказывали, что, судя по его реакции, Маркардт тогда готов был помочь самой Розе, но не ее подружкам. Их появление очень его смутило. Узнав об их бегстве, он сказал, что помочь не может и что лучше им вернуться. «Ну уж нет, – ответила Елизавета, – тогда достань нам пистолет, чтобы застрелиться». Маркардт обещал им чем-нибудь помочь. Девушки с его помощью перебрались в другой, более надежный подвал, и он по ночам приносил каждой по одной картошке и куску хлеба, а на третью ночь пришел с бутылкой воды. Он навещал их полторы недели, все время опасаясь, как бы не узнала жена.

Сам Маркардт вспоминал об этом совсем иначе. По его словам, он снабжал девушек картошкой и крольчатиной, достал даже посуду, хотя один эсэсовец предупредил его: «Если мы найдем того, кто спрятал этих девиц, мы его повесим». По словам Маркардта, девушки, покинув Германию, даже присылали ему посылки. Сами они этого не подтвердили; к тому же едва ли эсэсовцы в той обстановке вообще заметили отсутствие беглянок.

Роза отсутствовала все чаще, а потом и совсем исчезла. Поскольку тогда же пропал и Маркардт, сестры Рот и Кенигсберг решили, что они бежали вдвоем. Четверо остальных оказались вовсе без связи с миром. Был уже конец марта, когда на их убежище случайно набрел какой-то немец и удивился, заметив их: «Что это за цветник?» От страха Лиза соврала первое, что пришло в голову – будто они немки и бегут от наступающих американцев. Он недоверчиво осмотрел их наряды, странные прически, заметил их номера. Он прямо спросил, не пленницы ли они, но она стала это энергично отрицать. Немец сказал: «Вам следует быть поосторожнее, потому что гестаповцы уже поймали человек десять беглых и всех убили». Этот человек показался Елизавете сочувствующим, и она решила, что нет иного выхода, как довериться ему. Новый знакомый действительно хотел помочь им и стал приносить еду. Но через несколько дней уже не смог этого делать: ему самому порой нечего было есть. К тому же он боялся, что на него донесут соседи, и сказал девушкам, что больше не сможет их навещать.

Курт Шнайдер теперь оставался последней надеждой. Они стали по ночам по памяти искать место, где он жил. И правда, Эрнестине и Агнес однажды ночью удалось набрести на его жилище. Однако Шнайдер едва сводил концы с концами, да и его хибарка, как он резонно заметил, едва ли могла служить им убежищем. Но он назвал человека, который действительно мог помочь беглянкам. Это был некий Фриц Нирман, владелец бакалейного магазина, человек богатый и благочестивый. Он занимал второй этаж в доме по улице Маркшайде, 15. Этот человек глубоко оскорбился арестом Мартина Нимеллера в Берлине и помогал противникам режима. Шнайдер обещал сказать ему о девушках.

Этот приют мог появиться только в последние дни гитлеровской Германии. Девушки отнеслись к рассказу Шнайдера с недоверием (они и его-то знали плохо, а этого Фрица Нирмана не знали совсем). Но им оставалось только последовать совету и попытать счастья. Нужный квартал, до которого им, наконец, удалось добраться, находился, как они со страхом поняли, неподалеку от главного управления с его знаменитой клеткой. Первыми, кого увидели беглянки в вестибюле дома по Маркшайде, 15, оказались два эсэсовских офицера. Девушки решили уже, что это конец; на самом деле наступил конец их злоключениям. Пожилой Нирман и его супруга уже шли навстречу; их приняли тепло и приветливо, выделили отдельную комнату с выходом на улицу. В доме существовало только одно правило: гости не должны были разговаривать с другими и, по возможности, даже не смотреть в их сторону. Объяснилось и присутствие эсэсовцев. Вот уже целую неделю в коридоре было полно людей в черной или коричневой форме – солдат и партийных чиновников, чья измена поставила их жизнь под угрозу не меньше, чем жизнь беглецов из лагеря. Агнес даже научилась различать знаки различия СС, СД и криминальной полиции. В другое время такое количество ренегатов вызвало бы удивление, но они были слишком поглощены чувством радостного облегчения, чтобы задумываться над подобными вещами. Теперь они спали на чистых простынях, привыкали к нормальной еде и постепенно выздоравливали.

Вскоре бывшие узницы, как и обитатели соседних домов, почувствовали, что где-то поблизости пахнет гарью. Налетов не было, пожара вроде бы тоже, поэтому оставалось только гадать, в чем тут дело. Тогда мало кто был в курсе происходившего в главном управлении фирмы Круппа. Лишь годы спустя Фриц Туббезинг стал откровенно рассказывать об этом. Сейфы Круппа были набиты важными документами, принадлежавшими фирме или имевшими отношение к ее работе. Собрав своих директоров, Альфрид приказал им обеспечить тайную эвакуацию документов. Менее важные могли оставаться в сейфах. Ключи были только у Туббезинга и Шредера. Другую часть документов следовало, составив предварительно их списки, вывезти из Рура и оставить на хранение в разных местах – в одной из шахт в горах Гарца, в двух поместьях барона фон Вильмовски и в пустом замке Болен. (Забежим вперед: план Круппа не удался, союзники нашли все 150 тайников.)

Документы по наиболее щекотливым проблемам собирались увезти в последнюю очередь, и это было ошибкой. Бумаги уже были сложены в подвале, дело оставалось только за транспортом, когда весть о катастрофе достигла виллы «Хюгель». Во второй половине марта началось расширенное наступление, 9-я американская армия быстро продвигалась на восток. Фельдмаршал Модель вскоре был окружен. Армии генералов Паттона и Ходжеса сомкнули клещи вокруг Рура, а генерал Коллинз, командовавший 7-м корпусом, ударил в тыл немецким частям, которые все еще находились на Рейне в районе Кельна. Американцы стремились теперь захватить город Падерборн, на восточной границе Рура. Здесь создавались первые броневые дивизии фюрера, здесь лучшие немецкие специалисты обучали новичков обращению с последними моделями Круппа. Учителя, ученики и машины блестяще отражали острые атаки, но шло ведь концентрическое наступление. 18 апреля американцам удалось окончательно сломить сопротивление немцев в этом районе. В окружении оказались 350 тысяч воинов рейха, больше, чем в Сталинграде, самый грандиозный разгром в военной истории Германии. После восемнадцатидневных боев фельдмаршал Модель, отдав приказ своим разбитым войскам продолжать борьбу, покончил с собой.

Пожалуй, Крупп сам бы с удовольствием застрелил фельдмаршала. Теперь документы спрятать или вывезти было уже невозможно, а среди них имелись чертежи секретного оружия и авуары предприятий, производивших боеприпасы, которые могли бы стать вкладом в возрождение Германии из пепла после второго Версаля. Теперь все это оставалось только сжечь. А времени ничтожно мало. Американская дальнобойная артиллерия уже обстреливала Эссен из Гамборна, города, находившегося всего в 70 милях.

Впоследствии на Нюрнбергском процессе обвинитель Сесилия Гец, комментируя отсутствие документальных улик против Круппа в таких делах, как наказания рабов, переписка с Аушвицем, депортация заключенных в Бухенвальд, преступления Бушмансхофа, заявила: «Конечно, наиболее опасные документы были сожжены до прихода американцев». Возражений не было, и суд отметил, что, «как видно из обстоятельств дела, большое количество документов из архивов фирмы Круппа было сожжено перед вступлением в Эссен войск союзников. Значение этого акта трудно переоценить».

Сожжение документов на одном Паркплац, по воспоминаниям Туббезинга, заняло около одиннадцати часов.

Между тем артиллерийские обстрелы Эссена усиливались день ото дня. Вместо бомбежек по ночам начались дневные налеты штурмовиков. Ходить по улицам стало опасно. Рабы Круппа понимали, что освобождение уже близко. Куда-то пропали эсэсовцы, которые грозились их расстрелять, а за эсэсовцами последовали и худшие садисты из числа охранников. По мере того как исчезали всякого рода Хассели и Герлахи, стали стираться грани между «высшей расой» и «неполноценными». Поль Леду и бельгийский священник отец Ком подружились с местными немцами, которые стали подкармливать заключенных.

8 апреля один из членов правления решил позвонить коммерческому директору завода в Бохуме. Трубку взял американец, хотя Бохум находился в 17 милях к востоку от Эссена. Американцы уже пришли и туда. С этого времени Крупп и Туббезинг приобрели привычку нервозно поглядывать на часы, словно ожидая прибытия противника в Эссен.

В ночь с 9-го на 10 апреля первые американские патрули перешли северную границу Большого Эссена. Немцы из северных пригородов впервые увидели бородатых американских военных, явившихся из страны, в которой, как говорил Гитлер, «жизненные идеи определяются мировоззрением жадных торговцев, которым чужды высшие проявления человеческого духа, такие, как музыка».

Какие бы недостатки ни были свойственны этим пришельцам (а отзывы интеллектуалов во всех европейских странах в следующие двадцать лет были часто не менее язвительными), надо сказать, что они вырабатывали свой национальный характер уже триста лет. У них, между прочим, была одна общая черта с их тогдашним противником – страсть к производительности труда и эффективности. С другой стороны, они питали жалость к побежденным – что никогда не было тевтонской чертой. Еще до прибытия в Рур они слышали об использовании там рабского труда. Теперь они это увидели, Крупп был прав: хотя их собственная страна последней среди цивилизованных наций уничтожила рабство, они отказывались понимать такие явления, как концлагеря. На всех уровнях это вызывало у них активное неприятие. Между тем надо было решать судьбу вчерашних узников, и при штабах корпусов создавались спецподразделения по делам перемещенных лиц.

Сотни, если не тысячи вчерашних рабов бродили по городу в ожидании дальнейшего поворота событий. Впоследствии немцы рассказывали страшные истории об ограблениях, изнасилованиях, убийствах того периода. Жажда мести со стороны иностранцев была бы объяснимой. Можно понять генерала Тэйлора, который заявил: «Вряд ли мы бы оказали добрую услугу Круппу и другим обвиняемым в военных преступлениях, оставив их на свободе. Они превратились бы в объект мести со стороны частных лиц, стимулирующей широкомасштабное политическое насилие».

Последнее утверждение, впрочем, сомнительно. Американская армия подавила бы любой бунт, а бывшие рабы не способны были к созданию организации. Да и одиночные бандиты среди них были редкостью. Немецкие домохозяйки, бывало, рассказывали, как к ним во двор являлись группы оборванцев. Женщины хватались за ножи, предпочитая самоубийство насилию, однако пришельцы всего лишь просили еды, воды и наводили справки о дороге. Им хотелось поскорее попасть домой. Был, правда, один случай, когда украинцы разграбили винный погреб фирмы. Немцы рассказывали об этом скорее сочувственно. Большинство освобожденных узников вообще были слишком слабы, чтобы помышлять о сведении счетов со вчерашними хозяевами и охранниками. Отец Ком после семи месяцев заключения весил всего около 100 фунтов и, даже получив медицинскую помощь от бельгийского Красного Креста, смог вернуться домой только через пять недель, но и тогда прихожане не узнали его. Как уроженец Запада, священник получил сопровождающего. Русские получали питание в армейских кухнях и были предоставлены сами себе вплоть до соединения двух фронтов.

В лагерях Круппа использовался по большей части принудительный труд уроженцев Востока, поскольку их было много и они обходились дешевле. Выходцев с Запада было меньше, и с ними группы по перемещенным лицам управлялись скорее. В американской 9-й армии были офицеры, знавшие французский, фламандский, итальянский, все скандинавские языки, а также, к удивлению сестер Рот и Кенигсберг, многие восточноевропейские языки. Когда дезертиры в доме Нирмана переоделись в штатское и исчезли, Елизавета, Эрнестина, Агнес и Рене решились дойти до угла Маркшайде и Альтендорферштрассе в сопровождении своих хозяев. Дальше улица была заполнена американскими военными и их боевой техникой. Это зрелище напоминало военный парад по случаю победы. Елизавете захотелось помахать флажком, и тут она от удивления схватила сестру за руку: мимо них медленно проезжал джип, а внутри сидел капитан, чей мундир украшала эмблема в виде красно-бело-синего флага довоенной Чехословакии. Елизавета вскрикнула, сестры Кенигсберг стали махать руками, и капитан велел шоферу остановиться. Легко пробившись сквозь толпу пешеходов, он подошел к молодым женщинам и спросил: «Откуда вы?» по-чешски и по-словацки. Они хором ответили: «Из Ужгорода». Офицер подразделения по перемещенным лицам сказал, что им нужно на центральный сборный пункт. Девушки застыли на месте в ужасе, но офицер был привычен к подобной реакции. Он сообщил, что явка туда добровольная, что там нет колючей проволоки, что там не только не требуется, но и не разрешается работать. Он выдал им четыре пропуска, предназначенные для чешских перемещенных лиц, и сообщил, что предъявителям будет выделен дополнительный паек, больший, чем для немцев.

Елизавета прошептала, обращаясь к Нирманам: «Может быть, мы будем посылать вам еду». Она сказала это по-немецки, и капитан потребовал, чтобы она повторила свои слова погромче. Девушка перешла по его просьбе на немецкий. «Значит, – сказал он задумчиво, – вы говорите по-немецки?» – «Яволь», – ответила девушка, сделав реверанс, и добавила по-английски, что понимает и этот язык. Капитан улыбнулся: «Хорошо, может быть, вы будете работать в регистратуре».

Однако Елизавета не так хорошо знала английский, чтобы понять его. Офицер повторил то же по-немецки и, видя, что она все же не понимает, сказал по-чешски, что она, может быть, будет работать в приемной на вилле «Хюгель». «Вилла «Хюгель»? А что это?» – удивленно спросила Елизавета.