Глава 27

«С немцами обращаются как с неграми»

Первым, кого увидел Альфрид, был Бертольд с пышным букетом нарциссов и тюльпанов. Рядом с ним в одну шеренгу выстроились адвокат Кранцбюлер, директора и их помощники. Они всю ночь ехали из Эссена, чтобы приветствовать освобожденного Круппа. Берты здесь не было. Она терпеть не могла американцев и не хотела участвовать в церемонии освобождения ее сына по милости американского верховного комиссара. Позади директоров стояли, кажется, все местные и иностранные корреспонденты и кинооператоры, находившиеся в это время в Германии.

Когда Бертольд увидел Альфрида, то понял, что брат не в том состоянии, чтобы устраивать пресс-конференцию. Альфрид был с виду здоров и в хорошем настроении, но очень бледен, а кроме того, американцы нарядили его в спортивный костюм, который ему был великоват. Крупп сейчас больше походил на военнопленного, возвращающегося из России. Между тем, по обычаям семьи Крупп, ее представители всегда должны выглядеть лучшим образом. С тюремной бледностью Альфрида ничего не поделаешь, но что касается одежды, то Бертольд предусмотрительно привез ему заказанный заранее и отвечающий требованиям этикета костюм, который хранился в забронированном номере лучшего местного отеля. Пока директора уговаривали журналистов подождать, обещая им пресс-конференцию сразу после завтрака, Бертольд доставил брата в отель, где амнистированный промышленник смог принять душ и переодеться.

Внизу уже шли приготовления к завтраку. Хозяин гостиницы Шмидт распорядился накрыть два стола – для делегации из Эссена и для прессы. Однако сам же и испортил все попытки строгого соблюдения правил протокола и этикета. Бертольд, к своему ужасу, увидел официанта с шампанским на подносе. Оно не было заказано, но господин Шмидт хотел таким образом выразить чувства немцев в связи с освобождением Круппа. Журналисты, конечно, написали о том, что был подан «завтрак с шампанским». Адьфрид проворчал, что «две бутылки на сорок человек – не так уж много», но Макклой был очень раздражен. Ему следовало заботиться и о собственной репутации, и он ожидал, что у деловых людей есть чувство такта.

Бертольд решил провести встречу с журналистами на улице, надеясь, что холод их быстро разгонит, но ничего подобного. Немецкие журналисты, не зная, что для Альфрида закрыта граница Австрии, написали, что он насладился прекрасной кухней, «прежде чем отправиться в замок Блюнбах, где его ждет мать». Как сообщил один из корреспондентов «Нью-Йорк таймс», «на пресс-конференции Круппа приветствовали как героя. Репортеры и операторы наперебой старались снять его в разных ракурсах». Эти кадры сохранились. Альфрид и после тюрьмы выглядел чопорным и непроницаемым. Судя по ответам на вопросы журналистов, он не менее брата заботился о собственном престиже. Часто он вообще воздерживался от комментариев, как в случае с вопросом, правда ли, что на его сторону встали папа римский и корпорация «Вифлеемская сталь». Он ничего не сказал и о возможном характере партнерского сотрудничества с рабочими. А по поводу своих ближайших планов Крупп напомнил, что его заводами все еще управляют союзники.

Задавали, конечно, и острые вопросы, но и тут Альфриду удавалось, хоть и не всегда, обходить углы. На вопрос о Нюрнбергском приговоре Крупп ответил, что был оправдан по основным обвинениям и признан виновным в двух менее значительных преступлениях. Его тут же могли бы спросить, почему он считает «менее значительными» обвинения в преступлениях против человечности и грабеже. Однако эта несообразность осталась незамеченной. Когда Альфриду предложили выразить свое отношение к эсэсовскому прошлому и фюреру, он пожал плечами и ответил: «Тогда нам придется поднять все судебное дело заново. Избавьте меня от этого занятия». Самый щекотливый вопрос касался того, будет ли он участвовать в перевооружении Германии. Следовало ответить так, чтобы не вызвать недовольства у вчерашних врагов Германии и не обмануть ожиданий тех, кто его освободил. Крупп сказал: «Лично я не имею подобных намерений. Думаю, что эту проблему будет решать немецкое правительство, а не я сам. Какую продукцию производить заводам, решает не только их владелец, но и государственная политика. Моя жизнь всегда определялась не мною самим, а ходом истории».

В этот момент Бертольд усадил брата в автомобиль, и, прежде чем журналисты опомнились, братья были уже далеко. К полудню они приехали в деревню Вальзерталь, и там в гостинице, глядя на глубокую заснеженную долину, поджидали мать. Берте было уже шестьдесят четыре года. Отсюда они отправились вместе. Теперь от Блюнбаха их отделяла только австрийская граница, и, чтобы попасть туда, надо было решить проблему с венскими властями. В конце концов, замок этот был собственностью Альфрида. Так хотелось отдыха. Было бы здорово покататься в Альпах на лыжах еще разок. Но его первой заботой сейчас был концерн. Надо все увидеть своими глазами и решить, что можно сделать. Бертольду пришлось осторожно напомнить брату, что возвращение на родину – дело не такое уж простое. Хотя американский верховный комиссар отменил прежний приговор, но физически предприятия находились по большей части в английской зоне, где американцы не являлись прямой властью. Виллу «Хюгель» занимала Объединенная контрольная группа по добыче угля в Руре. Оставался еще открытым и вопрос о децентрализации. Все эти проблемы следовало решать юристам.

После столь долгих «выходных» Альфрид купил себе «порше» и вернулся в Эссен. Он поселился вместе с Бертольдом и Яном Шпренгером и начал внимательно изучать закон союзников, ставший барьером между ним и его троном. Союзники видели в этом законе средство сломить огромные немецкие монополии, которые господствовали в европейской экономике и дали основу уже трем войнам. Для Круппа и других магнатов это означало подрыв немецкой военной мощи и превращение рынков Германии в английские и французские сферы влияния.

Этот закон старались выполнять ревностно. Флик, например, должен был продать свои основные предприятия и стать акционером «Мерседес-Бенц». Объединение стальных заводов было раздроблено на тринадцать независимых компаний, а химическая корпорация «Фарбен» в то время перестала существовать. Директора, собравшиеся у Круппа, были настроены пессимистично. Считалось, что и их компании не избежать чего-то подобного. Кстати, собирались они у подножия Хюгеля, на Франкенштрассе, в маленьком домике, где Бертольд и Тило оборудовали себе офисы, оставив третью комнату Альфриду.

В тот же вечер Крупп гулял по Хюгель-парку. Перед ним стоял замок, где он родился и вырос, где в разное время видел кайзера, мстительного французского генерала, фюрера и дуче. Он вспомнил и церемонию вступления во владение фирмой, и бомбежки, и свой арест в апреле 1945 года. Альфрид направился к замку и вдруг остановился как вкопанный, увидев большую вывеску: «Не входить! Прием только по служебным делам».

Альфрид вернулся на соседнюю Франкенштрассе. Он почувствовал себя «парией среди руин» и жертвой несправедливой мести.

Но про себя Крупп знал, что в этой долгой и сложной игре у него очень хорошие позиции. Правда, в Корее сталь Круппов уже не понадобилась. Через несколько дней после освобождения Альфрида войска Макартура начали наступление и снова заняли Сеул. «Горячая» война зашла в тупик, но «холодная» явно набирала обороты. Специалисты Круппа, оружейники опять нужны были воинствующей Европе. Рур стал «политическим оружием, символом и источником военной мощи, а потенциально – инструментом своего рода политического шантажа» – к такому выводу пришел Норман Паундс, исследователь Рурского феномена. Инструмент этот к тому времени стал еще весомее. Эссен был третьим по величине (не считая изолированного Берлина) городом новой Федеративной Республики Германии.

Вольтер как-то сказал: «История есть всего лишь список преступлений и несчастий». Хотя в недавней истории Германии было достаточно и того и другого, немцы, ведомые Аденауэром, не хотели верить в подобные определения. Они все же продолжали верить в идеализм, стабильность и сплоченность. Германия оставалась для них отечеством, фатерландом, как для их дедов и прадедов. В Эссене, где работники фирмы бросали шапки в воздух, завидев вернувшегося хозяина концерна, эти черты национального характера стали козырем для Альфрида. Четыре миллиона немецких вдов и полтора миллиона калек – ветеранов вермахта (они были и среди уличных нищих) отвергали приговоры Нюрнбергского трибунала своим полководцам и военным промышленникам. Обманутые двумя вождями во время двух катастрофических войн, немцы все же хотели верить новым вождям. Для этой роли Крупп подходил так же хорошо, как и Аденауэр.

Крупп, владыка вневременного удельного княжества, уцелевшего во второй половине XX века благодаря своим историческим корням, и правда был одним из тевтонских символов. Соотечественникам импонировал принцип разделения между «своими» рабочими и чужаками, нравилось слушать, как он повторяет династические заклинания типа «заводчик всегда должен оставаться хозяином в собственном доме» или «здесь всегда будут владения Круппов». На востоке, в Германской Демократической Республике, устроители Лейпцигской ярмарки к названию экспозиции завода имени Тельмана добавили «бывший завод Круппа», чтобы привлечь посетителей. В Германии распространилось даже выражение «старый крупповский дух».

Преданность работников фирмы своему хозяину была в большей мере родственной, чем шовинистической (хотя немцы гордились большими победами, одержанными с помощью оружия Круппов). Этот облик Альфрида Круппа очень отличался от того, который знали судьи из Дворца правосудия. Эссенский Крупп был меценатом школ рукоделия и домоводства для женщин и ремесленных училищ для четырнадцатилетних подростков, он создал публичную библиотеку с фондом в 85 тысяч книг, обеспечил бесплатное лечение в больницах всем гражданам Эссена (включая служащих других компаний). Харальд фон Болен говорил, что «от имени Круппа исходит аура», и с ним соглашались политические оппоненты. В послевоенном Эссене 52 процента граждан голосовали за СДП, однако Фриц Гейне, бывший член исполнительного комитета партии, говорил: «Весь этот город по-прежнему очарован Круппом. Поразительно, но факт: это относится даже к нашим сторонникам. Рабочие умудряются сочетать Круппа и социал-демократию. Не знаю, как им это удается, но это правда».

Автор этих строк однажды ужинал вместе с тремя лидерами профсоюза сталелитейщиков. Все они были социал-демократами. Один из них торжественно заявил: «Знаете, я готов умереть за Альфрида Круппа». Члены коммунистической партии составляли тогда около 3 процентов от общего числа работников. Но у Круппа и коммунисты отличались своеобразием. Обсуждая вопрос о производстве оружия, которое может быть использовано против России, они приняли решение: «В этом случае рабочие будут выражать протест, но не бастовать». Крупп знал, в чем тут дело: «Они понимают, что я обеспечиваю их работой, так же как все Круппы, со времен моего прадеда».

Если бы все эти люди, как и вообще западные немцы, поверили в виновность Альфрида, он не смог бы успешно торговаться с западными державами. Много позже новое поколение молодых немецких интеллектуалов пыталось понять суть нацистского государства, в деятельности которого столь активно участвовал Альфрид, но в Руре попытки вскрыть взаимосвязь между Круппами и нацизмом были обречены на неудачу. Через четверть века после Сталинграда эссенские инженеры объясняли, что Гитлер – это феномен, созданный семью миллионами безработных, национальный лидер, который, несмотря на пороки его внешней политики, заслуживает признания за систему общественных работ, строительство великолепных дорог, а также личное участие в реорганизации «Фольксвагена» в 1938 году. Ну конечно, в последние два года войны Гитлер «потерял разум». Интересное замечание. Фюрера признали невменяемым, когда он начал терпеть поражения.

Биография Альфрида обросла легендами и всякого рода мелочами, иногда абсурдными. Например, в 1951 году многие были уверены, что первые американские солдаты, прибывшие в Эссен в 1945-м, на самом-то деле были «польскими наемниками», которым приказали отомстить за поляков, находившихся в лагерях Круппа, и они разграбили виллу «Хюгель». Недоразумения вокруг Нюрнберга более серьезны. Некоторые из членов трибунала в это время считали, что Макклой нанес ущерб делу даже не тем, что освободил Альфрида, а тем, что провалил публикацию материалов процессов на немецком языке. В отсутствие фактов люди Круппа питались разнообразными слухами. Они были убеждены, что возобновление производства оружия в фирме после Версаля было совершенно законным, что Гитлер пугал Круппа конфискацией имущества, если тот откажется строить «Бертаверк», что трибунал осудил его только за производство вооружений. Наиболее уязвимым местом был рабский труд. Те, кто давал показания против Круппа, не распространялись об этом (или вовсе исчезли из города). Другие, тоже видевшие рабов на заводах или в лагерях, не хотели обсуждать этот вопрос. Вот таким образом и родилась басня, будто все, кто давал показания, отрицали плохое обращение с иностранцами и что эсэсовцы даже порицали Круппа за то, что он слишком хорошо кормил иностранных рабочих.

В Германии уже гордились тем, что посидели в тюрьме у союзников. Вполне понятны в этой обстановке слова крупповского специалиста, который говорил: «Если я публично выступлю против главы концерна, то потеряю работу». Один дюссельдорфский экономист объяснял, почему децентрализация в Эссене не пройдет: «Большинство немцев считают, что Крупп должен сохранить за собой свою собственность. Общественное мнение будет против любого человека, который купит то, что Круппа вынудят продать, особенно если покупателем станет американская фирма. Чужаки будут иметь неприятности в Руре».

Верховные комиссары союзников осторожно обращались с таким человеком, как Альфрид. Заседания, касающиеся его собственности, начались в сентябре 1951 года и продолжались более полутора лет. Альфрид, сопровождаемый помощниками и юристами, встречался с представителями США, Англии и Франции. Это уникальный случай, чтобы после величайшей в истории войны частное лицо на равных вело переговоры с тремя державами. При первой встрече американский юрист предложил Альфриду подписать следующее заявление: «Я не имею намерения возобновить крупное производство стали и добычу и переработку угля в Германии и обещаю не инвестировать в эти отрасли средства, которые могу получить от продажи своей собственности, а также не покупать акции предприятий этих отраслей».

Ничего не вышло. Крупп отказался подписать документ, объявив, что юристы считают подобный акт противоречащим конституции Федеративной Республики. В следующий раз он сам выступил с контрпредложением: ни одна мера в отношении его не должна действовать более десяти лет. Макклой принял это предложение, но его тогда отвергли сэр Брайан Робертсон и тем более Андре Франсуа-Понсе, верховный комиссар Франции. Его соотечественники не забывали, сколько бед им принесли немцы, но сейчас Германия, кажется, превзошла самое себя. Получив 4 миллиарда долларов помощи, она выплатила менее одного процента за ущерб, причиненный Франции вермахтом. Неисчислимые тысячи французов были убиты в 1940–1945 годах, однако союзники повесили и посадили в тюрьму не более тысячи преступников, из которых большинство (как Крупп) теперь снова были на свободе.

На Круппа все это не произвело впечатления. Он знал, что в данный момент само французское правительство имело все основания быть против децентрализации в Руре. Рурский уголь оставался лучшим в Европе. Литейные цеха Круппа в свою очередь представляли собой естественный рынок для самых богатых на континенте месторождений железной руды во Французской Лотарингии. Теперь с новым, прямо-таки революционным предложением выступил Робер Шуман, министр иностранных дел Франции. По плану Шумана Германия должна была продавать уголь всем желающим, а взамен ее тяжелая промышленность освобождалась от ограничений. Каждый экономист, изучавший историю европейских картелей, понимал, что выполнение плана Шумана означало центростремительные тенденции. Наступило время не разбрасывать, а собирать камни.

Верховные комиссары Англии и Франции пошли на определенные уступки Круппу, а он заявил, что хочет выделить предприятия тяжелой промышленности из других холдингов, и снова начались бесконечные споры, теперь из-за терминологии. Дело буксовало, пока языковеды сверяли каждую фразу и каждый термин на трех языках. Наконец они выработали «список определений» в качестве приложения к предполагаемому основному документу. Но для Круппа во всем этом не было реальной необходимости. Он просто тянул время и ставил палки в колеса в процессе создания основного документа, чтобы окончательный текст, по возможности, так и не был выработан.

В первые два года после освобождения Крупп нередко вел кочевую жизнь, раздражая участников переговоров в Мелеме, которые не всегда могли найти его. Но никто не видел в этом ничего странного: его антисоциальность была известна. Штаб-квартира Альфрида была по-прежнему в Бреденее, у подножия замка, а вот свое первое появление в Эссене на публике он оттягивал аж целый год. Он приехал по случаю юбилея Тео Гольдшмидта, одного из химических магнатов Рура. Во время приема в «Кайзерхофе» к Круппу пристал корреспондент «Вестдойче альгемайне цайтунг» с вопросом, как он относится к гибели мирного населения от бомбардировок союзников во время войны. Можно было ожидать слова «зверство», однако Альфрид покачал головой и сказал: «Все это в прошлом, и мы хотели бы забыть об этом. Нам нужно идти вперед».

В действительности он не собирался забывать унижений в британском лагере и в Нюрнберге, а клеймо главного нацистского военного преступника жгло его изнутри. Однако Крупп был искренен в своем желании идти вперед. В тот момент он не испытывал ненависти: он был влюблен. Вскоре после освобождения Альфрид начал встречаться с молодой женщиной, известной ему в то время как фрейлейн Вера Хоссенфельд. Это было нечто абсолютное новое для него. Альфрид знал царственных женщин, подобных своей матери, свою кроткую первую жену, пышных домохозяек или разодетых жен рурских магнатов, которые относились к мужу как к господину. Вера была из другого теста. Эта маленькая красотка, любительница острых ощущений, принадлежала к узкому кругу странствующих искателей приключений. Перед такой женщиной Альфрид был беззащитен.

Как обычно бывает у таких лиц, происхождение ее было темным. Известно лишь, что ее отец продавал страховки. Каким-то образом она попала в общество богатых холостяков и стала женой барона Лангера, но потом ушла от него к некоему Франку Висбару. Он не имел титулов, но работал в кино, что импонировало Вере, тем более что он пригласил ее попытать счастья в Голливуде. Но оба они почти не читали газет и не знали, что в Калифорнии немцев не жалуют. Двери киностудий были закрыты для супругов Висбар. Вера сначала нашла место продавщицы в универмаге, но ловкие девушки с таким шармом должны покупать, а не продавать. И вскоре она поступила регистраторшей к доктору Кнауэру, богатому натурализованному американцу. Франк же все еще пытался устроиться на какую-то студию. Вера успешно провела сложную комбинацию: развелась с Франком, вышла замуж за доктора, потом развелась и с ним и вернулась на родину с деньгами, полученными как алименты, с чемоданом новых нарядов и письмами от ландсбергского узника. Она могла покорить его. И покорила.

Их свадьба состоялась 19 мая 1952 года. На снимке в ратуше Альфрид выглядит неправдоподобно счастливым, он даже смеется! За этим последовал продолжительный медовый месяц. У Круппа тогда все еще не было постоянного пристанища, и они целый год переезжали с места на место, так что у Веры порой создавалось впечатление, будто они от кого-то скрываются. Конечно, идеальным был бы дом, в котором Альфрид жил вместе с Бертольдом и Яном Шпренгером, но он уже явно становился перенаселенным. Шпренгер расширил свою мастерскую, брат Яна тоже въехал туда вместе с молодой женой. Что касается виллы «Хюгель», там все еще хозяйничали англичане, а кроме того, здание это пришлось очень не по вкусу Вере. Альфрид хотел оставить замок как официальную резиденцию для особых случаев, а жить постоянно собирался в новом, ультрасовременном особняке, который возводился в парке. Он считал, что им с женой тут будет хорошо: 15 комнат, 5 слуг (не считая охраны) и «стойло» для гоночных автомобилей. Вера соглашалась, но у нее не вызывало энтузиазма решение Берты уехать из Австрии и поселиться в кирпичном доме, буквально в 50 ярдах. Никакая сила не могла бы теперь заставить ее жить вдали от сына. Вера уже успела пожаловаться кому-то из друзей: «Его мать Берта управляет домом, как тиран».

Эти внутрисемейные трения не были заметны окружающим, поскольку супруги нигде не задерживались подолгу (жили то в Блюнбахе, то в охотничьем домике Фрица в районе Кобленца, то на вилле, которую Альфрид снял в Хезеле, в двадцати минутах от Эссена). Веру все это вполне устраивало. Альфрид же, как его знаменитый прадед Альфред, тяготился светскими обязанностями, хотя для человека его круга такое общение необходимо. Это компенсировала его супруга, которая таскала его на концерты, выставки и приемы. Вдвоем они побывали и на свадьбе Ирмгард, которая теперь вышла замуж за баварского землевладельца (кстати, Ирмгард оказалась вовсе не такой хлипкой, как выглядела: родила шестерых детей и довольно хорошо справлялась с управлением поместья мужа). 4 июля в американском консульстве в Дюссельдорфе состоялся прием, на который, как обычно, пригласили всех американцев; присутствовала там и Вера, как бывшая миссис Кнауэр, но уже со своим новым супругом Круппом. Их появление вызвало восторг немецкой публики, что было очень приятно консулу и в дальнейшем облегчило переговоры Круппа с верховными комиссарами союзников. Нередко Альфрид был предоставлен самому себе; пока его жена ездила по модным магазинам, он слушал Вагнера, забавлялся со своей новой камерой или заходил в отель «Эссенерхоф» – как некогда Альфред. Фриц и Густав. Вся фашистская символика давно исчезла, отелю вернули облик XIX века. Все ужасы оставались позади, здесь Крупп снова чувствовал себя Круппом.

Однажды летом 1952 года в этот памятник старины вторгся совершенно неподходящий гость, некто Бертольд Бейц, продукт «экономического чуда». Тридцативосьмилетний сын банковского кассира, он теперь имел собственных кассиров. Когда началась война, Бейц избежал армии, будучи менеджером нефтяного месторождения в оккупированной Польше. После войны, поскольку он не был членом нацистской партии, ему дали место в страховой службе английской зоны. Не зная дела, которым занимался, Бейц ловко блефовал, нанимал на работу страховых агентов из числа бывших нацистов и наконец стал генеральным директором большой страховой компании «Германия-Индуна». Красивый, общительный, он восхищался американским образом жизни, говорил на американском жаргоне, увлекался джазом и был очень доволен, что конкуренты именовали его Американцем. Он демонстрировал неприятие немецких традиций и любил употреблять словечки вроде «о'кей». В Эссене его привлекла мастерская Шпренгера, у которого Бейц хотел заказать 9-футовую обнаженную фигуру для административного здания «Индуны», чтобы потрясти старых жителей Гамбурга. Во время ужина в «Эссенерхофе», за любимым угловым столиком Альфрида, Бертольд и предложил гостю познакомиться со своим знаменитым братом, и тот сказал: «ОК!»

Бертольд и не подозревал, что таким образом закладывает мину замедленного действия под здание, которое пережило кайзера, фюрера, две мировые войны, две оккупации и Нюрнбергский процесс.

В Мелеме переговорщики из Лондона, Вашингтона и Парижа «шантажировали» Круппа (по его выражению), требуя, чтобы он отказался от привилегий, которые считал своим наследственным правом. Они не всегда скрывали свои чувства, и однажды кто-то из адвокатов Круппа проворчал: «С немцами обращаются как с черномазыми». Крупп тогда же потребовал, чтобы сэр Брайан возвратил 370 произведений искусства, которые, как ему доложили слуги, были вывезены с виллы «Хюгель». Вскоре значительную часть действительно возвратили, что свидетельствовало о быстрой перемене в настроениях союзников.

К сентябрю 1952 года основные условия будущего договора были согласованы.

Братья и сестры Альфрида, а также его племянник Арнольд (сын погибшего Клауса) должны были получить по 10 миллионов марок (2,5 миллиона долларов) в виде компенсации за дивиденды от предприятий в Дюссельдорфе и Хамме, совладельцами которых они являлись. Дети Берты (кроме самого Альфрида) получали долю в доходах небольшого сельхозпредприятия близ бельгийской границы, где когда-то потерпел фиаско Густав. Капитал Харальда был депонирован до его возвращения из русского плена. Согласно законам, выработанным союзными оккупационными властями, все угольные и стальные компании в Германии выводились из-под контроля Круппа. Сам он мог заниматься своими автомобильными, локомотивными и судостроительными предприятиями. За потерянные заводы и дивиденды ему полагалась компенсация в 70 миллионов долларов.

Это решение вызвало за границей не меньший резонанс, чем пересмотр дела Круппа. Министр иностранных дел Англии Иден в палате общин вынужден был отвечать на множество неприятных вопросов и запросов. Он возложил вину на лейбористское правительство, которому, по его словам, принадлежала идея компенсации. Иден заявил, что законы союзников предусматривают не конфискацию имущества, а штрафные санкции. Министр также заверил, что правительство ставит целью не допустить того, чтобы Крупп тем или иным способом снова вложил деньги за проданное имущество в угольную и стальную индустрию. Крупп не отвечал на это прямо, но велел своему представителю Хардаху сделать заявление, что такое решение союзников «нарушает немецкую конституцию, элементарные права человека и свободу торговли». В Англии это заявление снова вызвало шум. В «Дейли миррор» появилась полемическая статья Дж. Камерона «Шавки войны воют о справедливости». В палате общин Дэвис заявил, что компенсация, да еще в таких размерах, семье, которая всячески содействовала Гитлеру, «вызывает оторопь». «Если Крупп был обвинен в применении рабского труда и в грабежах, то разве не лучше было бы вернуть часть этих сумм пострадавшим?» – восклицал Дэвис.

Пустой вопрос. У некоторых из потерпевших тоже были юристы, но, к сожалению для них, они не годились для целей «холодной войны». Зато для этих целей можно было использовать индустрию Круппов и германское общественное мнение, и дело кончилось тем, что после четырехмесячных проволочек договор о фирме Круппов обрел окончательную форму. Круппу воспрещалось производить сталь и сплавы, «за исключением небольших количеств для нужд предприятий, находящихся в собственности Альфрида Круппа»; однако, согласно листу дефиниций, производство его лучшей стали марки «видиа» – «как алмаз» – не считалось частью стальной индустрии. Угольные шахты Круппа в Бохуме передавались акционерным обществам, которые могли, на известных условиях, продать их иностранным собственникам. Основная часть стальных заводов, шахт и рудников передавалась под управление АО «Хюттен унд Бергверке Рейнхаузен». Капитал этой компании составлял в то время свыше 20 миллионов долларов, а ее владельцами являлись немцы: экс-канцлер Ганс Лютер, Герберт Любовски, а также Карл Гец, банкир без нацистского прошлого. Они имели право продажи акций «независимым лицам» в течение пяти лет; покупателями не могли быть Крупп, члены его семьи и «лица, действующие от их имени». Сотрудники фирмы Круппа имели право работать на этих так называемых «отчужденных предприятиях» и могли приобрести не более 10 процентов акций этой компании.

Альфрид и после этого оставался мультимиллионером. Он имел право получать 25 процентов с бывших угольных шахт, в то время 2 324 000 долларов. И после «децентрализации» фирмы его состояние оценивалось в 140 миллионов долларов. Конечно, это был уже не тот сказочно богатый магнат, каким он был во времена Третьего рейха. Казалось, после подписания соглашения 4 марта для него не было способа вернуть былую экономическую мощь династии.

Но вопрос не такой простой. От собственных журналистов немецкая публика узнала то, что ускользнуло от внимания зарубежных корреспондентов: «Подписанное соглашение не содержит никаких обязательств воздерживаться от производства оружия в будущем». Это странное упущение породило много догадок об истинных мотивах партнеров Круппа по переговорам. Другой лазейкой было, по сути, вышеприведенное добавление о производстве «видиа», то есть если прочесть это буквально и в целом, то получалось, что Крупп, даже не имея сырья, может производить столько стали, сколько ему нужно; просто он должен покупать болванки у других фабрикантов и поручать умным юристам составление контрактов. Конечно, это была бы увертка. Но ведь любой человек, если его самого обзывают «военной шавкой», а с его сотрудниками «обращаются как с неграми», едва ли упустит случай надуть своего обидчика. А Альфрид всегда был мастером уверток и маневров. Он понимал, что союзники сейчас не принесут ему большого вреда, и был уверен в одобрении со стороны немцев, а потому мог трактовать Мелемский договор так, как считал нужным. Не существовало юридических норм, прямо предписывающих продажу конкретных предприятий с аукциона, а иностранцам они могли быть проданы только по «приемлемой для обеих сторон цене».

Между тем статус боннского государства становился все более независимым. В немецких газетах появлялись материалы с резкой критикой Мелемского соглашения. Один из юристов Круппа, участник переговоров, назвал это соглашение «клочком бумаги», а другой заявил, что «вынужденное обещание не есть обещание». В Руре уже действовала не прежняя международная администрация, а администрация Европейского объединения угля и стали. Канцлер в связи с этим сложил с себя прямую ответственность за выполнение подобных соглашений. Верховным комиссарам оставалось только требовать «железных» личных гарантий от самого Круппа. Они объявили канцлеру, что сдержать данное слово – личный моральный долг Альфрида. Сам он заявлял в то время в различных интервью, что намерен выполнять свои обязательства. Однако находились скептики. Один из его собеседников Ян Кэльвин отметил после разговора, что, по словам Круппа, «в документе есть статья о том, что он может быть пересмотрен с согласия союзников». Он сам видел в этом, как теперь известно, возможность обращаться с заявлениями о расширении прав хоть каждый день. В то время смысла этого намека не поняли. Журналист Янг из агентства Рейтер считал, что верховные комиссары «искренне верили» Альфриду. Мягко сказано. Фактически они пошли на устное соглашение. Это может показаться невероятным, но 4 марта Альфрид даже не присутствовал в Мелеме. Он был со своей новой женой на одном из швейцарских курортов, предоставив подписание договора кому-то из своих помощников.

Теперь Альфрид хотел полностью возродить свою империю и считал, что нашел для этой цели подходящего человека – Бейца, которого ему рекомендовали Бертольд и Шпренгер. Они быстро подружились и часто вместе катались на лыжах в Сен-Морице, не разговаривая о делах. Но однажды на них буквально свалилась Берта Крупп, уже точно последняя женщина в Европе, которую можно представить себе в лыжных ботинках. Когда сын отлучился по каким-то делам, она принялась искусно расспрашивать Бейца о его карьере, а позднее познакомилась с его матерью, Эрной Штут. По словам Тило фон Вильмовски, это знакомство было идеей самого Альфрида, который доверял интуиции своей матери. Эти встречи происходили еще до подписания Мелемского соглашения по концерну. Однажды вечером 25 сентября 1952 года, когда Альфрид, Вера, Шпренгер и Бейц с женой Эльзой сидели в баре «Времена года», Альфрид вдруг пригласил Американца прогуляться, несмотря на то что на улице моросил дождь. Они бродили до полуночи, оба промокли. Наконец, Крупп, по-видимому удовлетворенный результатами беседы, сказал: «Я думаю, мы сработаемся» – и предложил Бейцу переехать в Эссен, чтобы помочь восстановить фамильную фирму. Сам Крупп впоследствии объяснял это тем, что ему нужен был новый человек, со свежим взглядом, не зашоренный, как можно более свободный от «стальных» стереотипов. Он нашел такого человека почти случайно.

Бейц потом смеялся: «Честно говоря, я думал, он позвал меня, чтобы попросить взаймы». Конечно же он был удивлен предложением и попросил у Круппа несколько дней на раздумья. На самом деле ему просто нужна была информация. Обратившись к своему приятелю, газетному магнату Акселю Шпрингеру, Бейц попросил у него досье на фирму: факты, цифры, лица, даты. Все внимательно изучив, он дал Круппу утвердительный ответ, но с оговоркой: «Если меня отпустит правление». Директора страховой компании не пожелали отпустить Американца до окончания контракта. Срок его истекал через год, и Бейц по телефону сообщил Круппу, что готов будет перейти в его администрацию с ноября 1953 года.

Владелец-изгнанник формально возвратился в свою «столицу» 12 марта 1953 года, через восемь дней после заключения Мелемского договора, через восемь лет после своего ареста и через сто лет после того, как король Пруссии Фридрих-Вильгельм IV выдал его прадеду патент на производство бесшовных стальных колес, ставших эмблемой фирмы.

Альфреду шел тогда сорок второй год, Альфриду сейчас – сорок шестой, и от того Большого Круппа было очень много в нынешнем хозяине концерна. Когда он ехал по улицам Эссена в своей спортивной машине, кто-то крикнул в толпе, показывая на памятник старому Круппу: «Снять с него бороду и усы – и будет вылитый господин Альфрид!»

Газеты назвали въезд Альфрида в город праздником, да так оно и было. По обе стороны дороги выстроились полицейские концерна, сдерживая напор людей. Дети махали флажками с тремя кольцами, женщины бросали букеты под колеса автомобиля и делали реверансы на глазах у изумленной Веры. Альфрид слегка кивал в ответ на приветствия ветеранов фирмы, но в глубине души он был тронут. У главного управления обер-бургомистр, бывший кузнец Круппа, произнес речь в честь возвращения самого знаменитого гражданина его почти 700-тысячного города.

Затем, обращаясь к директорам, Альфрид объявил: «Я полагал, что мы сможем подняться, может быть, за полвека, но не сомневался, что день нового подъема наступит». Другие члены правления не разделяли его оптимизма. Поцеловав ручки новой фрау Крупп, они удалились в зал заседаний, где сообщили единственному собственнику фирмы, что до ее подъема очень и очень далеко. Например, на фирме работало около 16 тысяч токарей, и таково же было число пенсионеров. А один человек за станком не может содержать одного на садовой скамейке. Крупп все же возразил, что люди у них на первом месте уже сто лет. Янсен сказал владельцу, что только капиталовложения в 2 миллиарда марок позволят концерну достичь высокого уровня 1943 года, а об этом нечего и думать.

«За свою жизнь, – резко ответил ему Альфрид, – я не привык считать что-либо невозможным. Пораженчество недопустимо. Господа, я занимаюсь этим делом уже семнадцать лет. Оживление бизнеса произойдет неминуемо». Янсен занимался этим делом уже тридцать пять лет, и Альфрид не мог развеять его уныния. Но у Круппа было преимущество над остальными директорами. Они занимались документацией и статистикой концерна, а Альфрид видел мировую экономическую ситуацию в целом.

Вскоре должна закончиться война в Корее, и в послевоенном мире откроется рынок для продукции тяжелой промышленности. Спрос поднимется. Круппы всегда могут получить нужные кредиты, а Бонн будет так же охотно сотрудничать с ними, как в свое время это делали берлинские власти. По политическим соображениям новый канцлер ничего не будет иметь против возрождения Рура, скорее, можно ждать поощрения. Вот почему Крупп выглядел оптимистом. Предложение одного из директоров объявить мораторий на выплату пенсий встретило решительный отказ хозяина. «Пока что, – сказал он, – мы начнем с выплаты пенсионерам 50 процентов положенных сумм. А в течение года доведем до 100 процентов. Пенсии – лучший вид капиталовложений», – объявил Альфрид. В доказательство он вывел членов правления на улицу и послал за Германом Вальдеком, убежденным социал-демократом, который пятьдесят лет проработал в концерне. Указав на руины сталелитейного завода, Крупп спросил старика, как он думает – можно ли будет его восстановить. «Ясное дело, мы ведь все-таки крупповцы», – отвечал тот.

Стартовав на следующий же день, Альфрид воззвал к «доброму старому крупповскому духу», и мастера как будто услышали набатный колокол: они опять нужны заводу. Он пока не мог предложить высокой оплаты, однако число работников тут же удвоилось, утроилось и продолжало расти на тысячу человек ежемесячно. Все просто: раз он поддержал пенсионную систему, значит, он «настоящий Крупп». Некоторые директора думали, что крупповские традиции более привлекательны для старых немцев. Смешно, но служба персонала докладывала, что солидные семейные люди еще осторожничали, справлялись о почасовой оплате и премиях, а вот молодежь – та без вопросов стремилась работать у Круппа.

Его самого видели редко. В тот год Альфрид с женой опять стали пропадать самым мистическим образом. Но это не было отдыхом или развлечением. На собственном самолете Альфрид с Верой улетали в Лондон, а оттуда – на Багамы. И исчезли из виду. На самом деле они побывали в поместье Веннер-Грена, влиятельного шведского финансиста, германофила, друга семьи, когда-то тайно помогавшего Густаву. Альфрид договорился с ним сотрудничать в крупной игре, которая должна была вызвать землетрясение на Флит-стрит. Заручившись поддержкой, Альфрид полетел в Мехико «на открытие немецкой выставки» (в действительности – вести переговоры с латиноамериканскими миллионерами), а оттуда – в Дублин. Никто не мог понять, что он хотел посмотреть в Ирландии; он говорил – пейзажи, но его интересовали новые месторождения минерального сырья. Затем Крупп вернулся в Лондон, как бы для знакомства с авиационной выставкой, и провел три часа за ленчем с Генри Льюсом, после чего в «Тайм» появилась история «Дом, который построил Крупп».

Огромный в 300 комнат дом, который построил Альфред Крупп в 1870-х годах, теперь снова стал собственностью Круппа – правнука. Здесь и прошла первая послевоенная семейная встреча, посвященная конфирмации пятнадцатилетнего Арндта фон Болена в местной евангелической церкви. Церемония, состоявшаяся 29 марта 1953 года, не носила религиозного характера. Последним набожным членом семьи была Маргарет, бабка Альфрида; она и подарила землю этой церкви. Теперь Альфрид преподнес ей в дар орган. В этот день произошла не только встреча отца и сына, но и впервые вместе появились на людях Берта и ее новая невестка. Берта, заставившая в свое время Альфрида развестись с Аннелизе Бар из-за того, что та уже раз выходила замуж, едва ли была в восторге от трех предыдущих замужеств Веры, которая испытывала теперь свое очарование на юном Арндте. Сама же новая фрау Крупп чувствовала себя не вполне уютно рядом со своей царственной свекровью. Очаровать впечатлительного мальчика мало значило для Веры. Ей была нужна победа над Бертой, это чувствовалось, и конфронтация росла. Берта едва замечала свою невестку и относилась к ней с презрительной вежливостью.

Новый удар Вера получила несколько месяцев спустя, в связи с показом моделей Кристиана Диора на вилле «Хюгель». Бейц задумал это шоу, чтобы пустить пыль в глаза прессе, как он потом рассказывал автору, в тот день он понял, что это действительно «Большая Берта», а не «толстая», как называли пушку. Величественная и остроумная Берта Крупп была в центре внимания и шутила по поводу того, что репортеры больше обращают внимания на нее, чем на молоденьких девушек из шоу. Она получила бы еще большее удовольствие, если бы узнала, что затмила также собственную сноху. Вера провела весь день в самом дорогом дюссельдорфском салоне, отдавшись в руки массажисток и парикмахеров, а теперь одиноко стояла в углу у лестницы в своем эксклюзивном платье, лучшем, чем показывали на подиуме. Она должна была быть хозяйкой в этом доме, а ее принимали за горничную.

К несчастью для Веры, муж ее в тот день отсутствовал. Теперь они с Альфридом виделись все реже, что, конечно, тоже стало источником ее недовольства. Как выразился один из их друзей, «на ее вкус, Альфрид слишком много работал». Сам он объяснял ей, что, как единоличный хозяин концерна, держащий в руках бразды правления, он не может иначе. У фирмы нет коллективного владельца. «А почему бы не продать долю?» – спрашивала Вера, и реакция Альфрида была такой, как если бы она произнесла гнусное кощунство. Выяснилось, что они в этом смысле говорили на разных языках. Живи они в США, проблемы не существовало бы. У них не было детей, и Вера могла бы сопровождать мужа в поездках – за океаном так принято. Она вспоминала, как они летали в Лондон, Насау, Дублин, Мехико, – это было такое волнующее приключение! Но в Германии жены должны заниматься домом. Даже развлечения, например поездка на охоту, носили чисто мужской характер. Она проявляла интерес к делам мужа, однако в Руре это считалось совершенным неприличием. Веру трудно было смутить, и она продолжала то и дело задавать вопросы мужу и его партнерам. Однажды в Хюгель-парке был устроен прием для промышленных и финансовых тузов и представителей аристократии. Пока другие жены и хозяйки, как заведено, общались между собой, обсуждая домашние проблемы, Вера, которую не интересовали их заботы, все время старалась быть рядом с супругом. А ему нужно было в тот день переговорить с одним крупным финансистом, нарочно приехавшим из Гамбурга. Он потом вспоминал: «Мне требовалось обсудить с Альфридом очень деликатную вещь, но она все не желала оставить нас наедине. Ей хотелось быть в курсе всех его дел. В конце концов я пожал плечами и оставил этот вопрос до другого случая. Когда у них произошел разлад, он, наверное, все бы отдал, только бы от нее отделаться». Вот тут банкир был не прав – известно, что глава концерна был влюблен в свою жену. Старый слуга в Хюгеле сказал: «Все опять как с фрау Аннелизе. Единственное время после войны, когда я видел господина Альфрида улыбающимся, – это когда он был с фрау Верой».

Однажды Альфрид вместе с женой (что теперь бывало редко) отправился на встречу со своими университетскими товарищами. Это был кружок людей, около двадцати человек, считая членов семей, которые до начала войны виделись ежегодно в день Троицы, но в последний раз это было уже пятнадцать лет назад. Друзья обрадовались встречи. По воспоминаниям одного из них, Хорста Хосмана, Альфрид «постарел и поседел, но изменился лишь внешне. Это был все тот же наш Альфрид». Но для Веры никто из них не был своим. Ее раздражало шумное общество их детей; мужчины ее игнорировали, а с их женами она не находила ничего общего. На обратном пути она проворчала: «Как это тягостно!», к изумлению мужа. Ему-то было хорошо с ними.

Признаки недовольства Веры множились. Сильнее всего ее раздражал сам Рур с его смогом и серым небом. Здесь снова можно провести параллель между Альфридом и его прадедом Альфредом. В свое время, в 1854 году, Берта Айххоф Крупп – жена Альфреда – также пришла в отчаяние от Эссена и уехала от мужа и его любимого шума, грохота и гари на Ривьеру. Теперь, сто лет спустя, история повторялась. Однако Берта Айххоф свою жизнь прожила с одним мужем; что касается Веры, то она успела пожить с аристократом, кинодеятелем, врачом и познала такую свободу отношений, которая и не снилась жене Большого Круппа – Альфреда. Кроме того, Вера могла расширить свою самостоятельность и ослабить базу капитала, на которой покоился ненавистный концерн, собирая по частям нужную ей информацию. Ей удалось установить многое; она узнала, что, помимо обширных владений в ФРГ, ее муж имел около четверти миллиарда долларов в банках Швейцарии, США, Индии, Аргентины, Багамских островов. Даже сама по себе эта цифра могла бы, будь она известна, вызвать большие неприятности с налоговым ведомством. А время разоблачения приближалось очень быстро, и, когда оно наступило, один из членов правления вскричал: «Подумать только, как сильно женщина может повлиять на дела фирмы, сама того не понимая!»

Но конечно, фрау Вера Хоссенфельд фон Лангер-Висбар-Кнауэр-Крупп фон Болен унд Хальбах понимала все это.

Редактор большой западногерманской газеты «Воскресный мир» вспомнил, как, будучи еще мальчишкой в Руре, был убежден, что у Круппов есть «тайные списки, тайные агенты, наемные убийцы и международная шпионская сеть». Потом он стал взрослым и понял, что секрет у фирмы действительно есть: «Они все, начиная с самого Большого Круппа и до самого мелкого служащего, смотрят на свое дело не как на средство получения прибыли, но считают себя своего рода государством». Он показал одно объявление администрации концерна – так, обычная рутина, – что Альфрид Крупп и его сын отбывают в коммерческую командировку в Токио. Но изюминка – в последней фразе: Альфрид и сын летят разными самолетами. А это мера предосторожности, «предпринимаемая также членами британской королевской семьи».

Начиная с осени 1954 года «королевская семья» Рура решила, что настало время принимать у себя другие царственные семейства. Так же считали и в Бонне. Людвиг Эрхардт сообщал, что главам иностранных государств было бы желательно во время своих визитов останавливаться на вилле «Хюгель». Канцлер Аденауэр согласился с этим. Дело было еще и в том, что обитатели виллы «Хюгель» знали правила этикета, подобающие для приема вельможных гостей, гораздо лучше, чем провинциальный Бонн. Сам Альфрид так говорил о своей фамильной резиденции: «Конечно, мне не нужно столько комнат. Это здание требовалось моему прадеду. Но если премьеру или главе какого-то государства нужно бывает заехать сюда на часок-другой после встречи с канцлером, то это – лучшее место. Вилла «Хюгель» производит должное впечатление».

Вопрос о предназначении этого старинного здания решился не сразу. Альфрид уже хотел было подарить виллу правительству земли Рейн – Вестфалия, однако правительство вежливо отказалось от этого дара. Вилла «Хюгель» была тесно связана с определенным периодом в истории, который власти новой Германии предпочли бы забыть. Замок напоминал о фюрере и прибылях, нажитых убийствами и грабежом. Но отношение боннских властей к вилле было двойственным. Ни один из лидеров боннского режима не отклонил приглашения, посланного Круппами. Сам Аденауэр посетил резиденцию династии 13 ноября 1953 года.

А через год прибыл глава иностранного государства. Это был император Эфиопии Хайле Селассие. Первый прием был обставлен очень торжественно. Приглашены 500 гостей, включая 120 дипломатов. Хозяин стоял у входа в замок, рядом с ним 20 горняков с шахтерскими лампами на груди и в парадных костюмах, ансамбль трубачей, хор и оркестр фирмы и около 200 учеников профессиональных школ с эфиопскими флажками.

Внутри самого здания в большом зале гостей ожидала Берта Крупп в черном костюме, в жемчужном колье и маленькой изящной черной шляпке на абсолютно белых уже волосах. Здесь же находился Американец Бейц в обществе директоров и приглашенных на торжество соседей-заводчиков. В банкетном зале были накрыты столы, на которых стояли золотые блюда с фаршированными омарами, паштетом, двухфунтовыми банками с черной икрой и бутылками мозельвейна.

Наконец прибыл кортеж эфиопского монарха. Император вышел из лимузина, одетый в дорожный костюм (если бы он знал, как его будут встречать, то приехал бы в мантии), и стоял по стойке смирно рядом с Альфридом, пока оркестранты Круппа в черной униформе с золотым шитьем играли гимн Эфиопии, не предназначенный, впрочем, для исполнения духовиками. После этого оркестр заиграл торжественную песню более чем столетней давности, подхваченную хором: «Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес!» – «Германия, Германия, превыше всего».

Альфрид Крупп представил Хайле Селассие своей матери, которая благосклонно улыбнулась высокому гостю. Затем все уселись за праздничные столы. Все здесь напоминало о недавнем прошлом, вся обстановка символизировала тевтонский дух. Вполне возможно, что Хайле Селассие вспоминал 1930-е годы, когда итальянцы – союзники немцев уничтожали его соотечественников, а радио Геббельса тараторило, что «оружие Круппов вызывает восхищение». Однако, как истинный монарх, он не говорил о таких вещах. Еще никто из его иностранных предшественников, побывавших в этом зале – Эдуард VII Английский, Франц-Иосиф Австрийский, Леопольд II Бельгийский, да и тот же Муссолини, – не злоупотреблял гостеприимством Круппов. Поэтому и он просто обсуждал с Альфридом, Бертой и Бейцем полтребности тяжелой промышленности Эфиопии.

Незаметно наступило время расставания. Пятьсот гостей покинули виллу «Хюгель». Когда император Хайле Селассие ехал по аллее, 200 юношей улыбались ему и махали флажками. Трудно сказать, знали ли они, кто этот африканец и где находится Эфиопия.

Во время приема никто не спрашивал о Вере. Это было бы все равно что поминать нечистого. Ходили слухи, что кто-то видел ее то ли в кафе в Нью-Йорке, то ли в казино Лас-Вегаса, а может быть, на калифорнийском пляже. Жена Альфрида стала, что называется, ультрамодной штучкой. Она предпочитала общество не слишком надежных, но очень мобильных и богатых европейцев-экспатриантов. У нее не было желания общаться с эфиопским императором, и она решила больше не возвращаться в старый рурский замок.