Глава 7

Остальное – мой дух

Годы заката Альфреда Круппа пришлись на период разгара так называемых малых войн, и именно эта кровавая суматоха сделала его самым могущественным промышленником в Европе. Как заметил Уинстон Черчилль, война, которая впоследствии стала «жестокой и грязной», тогда была еще «жестокой и славной» и считалась простейшим способом решения международных споров. На протяжении шестнадцати лет между падением Парижа и смертью Альфреда мир почти постоянно находился в состоянии объявленных военных действий. Не считая восстаний, аннексий, переворотов и кризисов, случилось не менее пятнадцати конфликтов с участием Франции, Австрии, Англии, России, Афганистана, Туниса, Италии, Эфиопии, Судана, Сербии, Болгарии, Черногории, Перу, Боливии, Чили, Уругвая, Бразилии, Аргентины, Парагвая, Турции, Бирмы и Китая. Испания была поглощена заботами о том, что осталось от ее колоний в Новом Свете. Даже Соединенные Штаты вели войну с индейцами. Германия была единственной великой державой, которая не была на марше, и в мирном Руре Крупп мог изучать официальные сообщения о боевых действиях и извлекать уроки применительно к своим цехам. Каждое кровопролитие служило полигоном. И вдобавок – благоприятной рекламой. После того как два его клиента сцепились в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов, Крупп добился получения рекомендательных писем от обеих сторон, а на следующий год копии этих писем были разосланы через Лонгсдона каждому члену палаты общин. По сути дела, парламенту задан вопрос: почему он должен сохранять приверженность Армстронгу, если крупповское оружие благодаря массовому производству стоит дешевле, а убойная сила его выше?

Ассортимент крупповских товаров теперь включал в себя сборные тяжелые вооружения, горную артиллерию, пушку береговой обороны и огромные гаубицы. К середине 1880-х годов на Круппа работали 20 тысяч человек, многих из которых он даже никогда не видел. Его прокламации приняли императорский тон и адресовались:

«ПЕРСОНАЛУ МОЕГО СТАЛЕЛИТЕЙНОГО ЗАВОДА, ШАХТ И МЕТАЛЛОПЛАВИЛЬНОГО ЗАВОДА, ПРИНАДЛЕЖАЩИХ МОЕЙ ФИРМЕ «ФРИД. КРУПП».

Имея флотилию кораблей в Голландии, железорудные копи в Испании, он стал фигурой международного масштаба. Тем не менее в собственных оценках он продолжал руководствоваться тем, что мог потрогать и взвесить, а мерой успеха служила массивность оборудования на фабрике. Когда сломался паровой молот «Фриц», он установил 5000-тонные гидравлические прессы, и фотографии Эссена того времени поражают несоразмерностью людей и их машин. Крупповцы в своих синих шапочках без полей кажутся крошечными, похожими на муравьев. Вокруг них – цепи со звеньями размером с человеческую голову; станки вдвое выше их роста, с зубьями толще, чем их руки, и заклепками больше кулаков; огненные кузнечные горны, способные заглотнуть своим горячим бессемеровским дыханием полдюжины человек. Скорее ради рекламы Альфред решил оставаться производителем самых больших в мире стальных слитков. На выставке в Филадельфии он представил гигантский ствол для немецкого военного корабля и семь пушек, главной из них была 60-тонная громадина, которая стреляла снарядами весом в полтонны из 35,5-см (13,85 дюйма) дула. Прошло ровно четверть века с тех пор, как Крупп демонстрировал в Лондоне свою маленькую 6-фунтовку калибра 6,5 см, что показывает, как быстро индустриальная революция охватила Рур.

Филадельфийская громадина – «крупповская убойная машина», как назвали ее американские газеты, – не нашла рынка в Соединенных Штатах. Альфред отдал ее турецкому султану, следуя обычаю, который в прошлом доказал свою эффективность. Подобно тому как, презентовав свое лондонское орудие потсдамскому дворцу, он в конце концов заставил прусского орла выпустить первые талеры из когтей, так и сейчас подарки в виде полевых орудий и разных безделушек принесли приятный урожай; небольшая модель железной дороги, которую он отправил китайскому лидеру, обернулась заказами на сталь для первой сети китайских железных дорог. А это позволило фабрике сохранить свое ежедневное производство 500 бесшовных железнодорожных колес и осей, 450 рессор и 1800 рельсов в то время, как запросы главного заказчика – Америки начали уменьшаться. Но на Круппа теперь работало нечто намного большее, нежели его собственная изобретательность. Его подкрепляли ресурсы германского правительства. Триумф Круппа расценивался в верхах как факел рейха; неудача Круппа – удар по тевтонской крови.

Да и вообще, прошли те дни, когда пренебрежительное отношение к прусской гордости принималось с умаляющим собственное достоинство пожатием плеч. До 1870 года образ страны представлялся в виде спокойно-добродушного флегматика с сентиментальным оттенком. Больше такого не было. Сокрушительный удар по Франции придал победителям новое, зловещее высокомерие; это были годы, когда солдаты кайзера отвечали расправой на дерзости гражданских лиц в Эльзасе – Лотарингии и даже от немецких дам требовалось, чтобы они сходили с тротуара и уступали дорогу офицеру. Как часть военного истеблишмента, престиж Круппа отождествлялся с армейской честью, ныне священной и, следовательно, неприкосновенной.

Так, небольшой инцидент в Сербии был раздут вне всяких пропорций. Уже тогда сербы были самым трудным из Балканских государств. Внутри страны один их король стал жертвой убийц, и они еще кипели гневом. За рубежом они подписали не менее четырех секретных военных договоров – с Черногорией, Румынией, Грецией и Австрией, а в 1870-х годах дважды объявляли войну Турции. Потерпев поражение в каждой из битв, Белград горел желанием улучшить качество своей артиллерии. Конкурсные испытания были устроены за пределами столицы между Круппом, Армстронгом и французским конструктором, кооперированным со Шнайдером. Англичане были быстро выведены из борьбы, но и Альфред потерпел неудачу. После частых выстрелов казенные части его орудий деформировались. Команде из Эссена потребовалось тридцать минут, чтобы произвести тридцать выстрелов на дальность от 1100 до 4000 ярдов; французы закончили за двадцать три минуты. Осознав, что на ставке его репутация, Альфред быстро протелеграфировал указание, чтобы предлагаемая цена была сокращена наполовину. Но было слишком поздно. Заказ достался Парижу. (Ничего из этого не вышло. 13 ноября 1885 года сербы уверенно зарядили свои новые орудия калибра 3,1 дюйма и объявили войну Болгарии. Четыре дня спустя они были наголову разбиты при Сливинице и обращены в бегство. Только вмешательство австрийцев спасло их от полного истребления. Альфред с удовлетворением заметил: «Плохие клиенты».)

Последствия были незамедлительными. Газета Бисмарка «Норддойче альгемайне цайтунг» начала публикацию сенсационных материалов о скрытых дефектах французского оружия. В жутких рассказах повествовалось о том, как сербские артиллеристы, которые проводили испытания с первой партией подлежащих к поставке стволов, были безжалостно убиты взрывающимися затворами и как их мерзкие кишки наматывались на стволы и лафеты. Тем временем Крупп нашел способ возместить убытки. Король Румынии Кароль I должен был приехать в Берлин. Румыны, как и сербы, не были удовлетворены своими пушками; вступив в Русско-турецкую войну на стороне России, они были тяжело прижаты при осаде Плевны. Фриц Крупп находился в столице рейха, и отец дал ему поручение назначить встречу с Каролем. «Я буду рад, если эта аудиенция пройдет для тебя благоприятно… – писал он. – Хорошо бы подготовить почву – речь идет не об орудиях, которые мы можем продавать в любое время и которые в любом случае будут рекомендованы Высочайшим в Берлине, но если у тебя будет такая возможность, расскажи ему о наших успехах в изготовлении брони». Не только Вильгельм, но также Бисмарк и обожатели Круппа в Генеральном штабе расхваливали искусство германских оружейников, и результатом стал огромный новый заказ для крепости Бухареста.

Время от времени, к великому раздражению Альфреда, слухи о его махинациях появлялись в печати. 17 января 1883 года он писал Йенке: «Я думаю, кайзер знает меня достаточно хорошо и отнесется с презрением к предположению, если кто-либо ему его выскажет, будто мы опустимся до интриг, до нанесения ущерба мощи нашей страны, чтобы получить заказы на вооружения. Наша первая забота – служить кайзеру и рейху и целиком предлагать первые плоды прогресса Отечеству».

Это было характерной для Круппа уловкой. Считалось ясным, что усиление румынской артиллерии не нанесло никакого «ущерба престижу» рейха: в конце концов, Кароль I был «своим», он же из династии Гогенцоллернов. Но это не помешало лукавству и манипуляциям – в том же году Германия направила военную миссию в Константинополь. Глава миссии барон Кольмар фон дер Гольц, в то время блестящий сорокалетний генерал, – в 1916 году он погиб на фронте, воюя на стороне Турции, – был особо проинструктирован «добиться того, чтобы турки покупали свое оружие у фирмы Круппа». Альфред сам рассматривал немецких дипломатов в Турции как своих продавцов. Послав султану альбом с фотографиями своих пушек, он писал прокуре: «Несомненно, посол, который может легко узнать о моих отношениях с Высочайшим, если он о них еще не знает, даст любые необходимые советы, подскажет пути и средства или сам будет действовать в качестве посредника». Нет никаких свидетельств того, что посольство за него постаралось. Однако это сделал Гольц, и с великолепными результатами. В июле 1885 года турки начали производить оплату в рассрочку за 926 гаубиц, полевые и береговые оборонительные орудия. До тех пор пока долг не был погашен, все поступления от константинопольской таможни направлялись непосредственно в Эссен. Орудия Круппа опять закрыли Дарданеллы для неизменного и давнего старого клиента Круппа – русского царя.

Мы не знаем, насколько велика была роль взяток в заказах и расценках на оружие в те годы. Но деньги переходили из рук в руки – это точно. Подношения были не только в виде написанных маслом портретов, моделей железных дорог и парадных орудий. (Жорж Клемансо однажды описал, в каком положении оказался инженер из банановой республики, выступивший за то, чтобы «заключить контракт на крейсер в одной европейской стране. По прибытии он начал платить «комиссионные» разным людям, большим и не очень, заинтересованным в контракте. Наконец, пришлось крикнуть офицеру, который выдвинул непомерное требование: «Как же я смогу построить крейсер?» На что ему было сказано: «Какая разница, пока и вам и нам платят?» Этот пример приведен в книге Энгельбрехта и Хэнигэна «Торговцы смертью».) В некоторых странах подкуп играл решающую роль. По-видимому, это относится к Японии, где Крупп вел борьбу за расположение Микадо. Немцы приезжали в Токио, чувствуя затруднительность своего положения: принимающая сторона, не обладая той утонченностью, которая была присуща туркам и русским, рассматривала тесные отношения Альфреда с Китаем как недружественный акт. Это недопонимание, вероятно, было устранено. Однако, как и Константинополь, Токио испытывал потребность в европейских военных советниках. Здесь была французская миссия, и ее глава Луи Эмиль Бертэн получил поручение по разработке новых японских военных кораблей. Испытания артиллерийских орудий проводились в присутствии Микадо, и люди Круппа одержали победу, но заказ на орудия для нового боевого корабля все равно достался Шнайдеру. Ясно чувствовался аромат того, каким способом достигалась цель. Крупп стремился также получить заказ на модернизацию всех бельгийских портов на Маасе. Здесь он конкурировал и со Шнайдером, и с местными промышленниками в Льеже. Брюссельские газеты утверждали, что вооружения из Рура старомодны, и превозносили Льеж, пока капитан Монтей из бельгийского Генерального штаба не напечатал монографию, посвященную Круппу. Автор утверждал – и разумно, – что Бельгия слишком маленькая страна, чтобы поддерживать местных производителей боеприпасов. Он также заявил, что французская сталь была неважной по качеству, а в адрес Альфреда разразился панегириком, который мог быть инспирирован только из Эссена.

Случаи в Сербии, Японии и Бельгии нетипичны; в большинстве стран Крупп не проиграл соперникам и не нуждался в местных союзниках. Авторитет немецких офицеров был настолько высок, что обычно хватало даже слова одного из них. Когда 9 декабря 1880 года Альфред направил своего сына в Санкт-Петербург с указаниями встретиться с «Его Величеством царем и царевичем, а также великим князем Константином», надеясь на большие контракты, успех и растущие прибыли, то не счел необходимым повторять уроки 1870–1871 годов. К чему? Ведь все дипломатические канцелярии в мире слышали эхо тех канонад, и в числе его клиентов были Швейцария, Голландия, Португалия, Швеция, Дания, Италия, Бельгия, Аргентина, Турция, Бразилия, Китай, Египет, Австрия и все, кроме Белграда, балканские столицы. В общей сложности друг на друга нацеливались 24 576 крупповских пушек. Пора бы подумать, чьи окажутся мощнее в случае конфликта.

Альфред знать этого не хотел, но хотел кайзер. Во время полного застоя 1871 года, когда Крупп молил об ускорении вооружения Германии, а Роон поигрывал мыслью о возвращении к бронзе, своего часа ждало новое и мощное полевое орудие. Вечно оно ждать не могло. Слишком много было вложено в его разработку, и прокура припасла для его производства самые лучшие руды фирмы. Кроме того, оно было эффективно. Оно должно было произвести яркое впечатление на любом полигоне, и Альфред, зная об этом, пытался как-то вбить в тупые головы важных шишек здравый смысл. К моменту тегельских испытаний, которые заставили Вильгельма и Бисмарка изменить точку зрения, два крупных клиента купили орудие. Несложно было обмануть Высочайшего рассуждениями, что Россия в тот момент не угрожала рейху и что мир на востоке в любом случае являлся краеугольным камнем в своде политики канцлера. Но мир на юге – это проблематично. Новая империя была создана за счет Австрии. Бисмарк преисполнился решимости примирить Габсбургов и Гогенцоллернов. В 1873 году он этого добился, убедив Франца-Иосифа расширить территорию на юго-восток и создать альянс Германии, России и Австрии – союз трех императоров. Но это было еще впереди, когда Карл Майер и Вильгельм Гросс продали Вене большую партию нового оружия. Вильгельм I, едва подписав свой новый контракт с Эссеном, узнает, что потенциальный противник у него на границе собирается получить те же самые пушки. В результате – кризис доверия между династией Круппов и династией Гогенцоллернов. Майер телеграфировал Альфреду, чтобы тот быстро приезжал, Альфред сел на первый поезд, и на следующее утро два пожилых человека встретились в Потсдаме. Эта встреча началась, как худшая аудиенция за всю жизнь Альфреда. До этого момента их встречи всегда были любезными; Вильгельм был вежлив по натуре, а Крупп вел себя таким образом, как он хотел бы, чтобы по отношению к нему вели себя образцовые крупповцы.

Но в тот день атмосфера дышала холодом. Высочайший не улыбался, не приглашал своего подданного сесть; никакой светской беседы. Монарх вытащил из кармана брошюру, которую по указанию Альфреда написал Гросс и опубликовал Майер, – «История орудий из литой стали». Это, сухо заметил император, «техническая работа ограниченной привлекательности». К сожалению, больше всего ею будут очарованы военные читатели за рубежом. Детали настолько конкретны, что «История…» будет бесценна для любого генерала, который столкнется с противником, вооруженным новым полевым орудием. Крупп онемел. На этот раз он нарушил свой собственный кодекс секретности. Он руководствовался стремлением завоевать сторонников в прусской военной касте. Ему и в голову не приходило, что брошюра может быть прочитана атташе иностранных государств, аккредитованными в Берлине. К счастью, его противники в штабе Мольтке, которые позаботились, чтобы экземпляр брошюры дошел до кайзера, перестарались. Они сообщили Вильгельму, что дивизии Франца-Иосифа будут вооружены лучшим орудием. Альфред увидел брешь и рванулся в нее. Оно вовсе не лучше, быстро заявил он, оно хуже по качеству. Австрийские пушки, как и пушки царя, неуклюжи и неповоротливы, тяжелы в бою. Высочайший смягчился. Он выразил удивление, задал несколько вопросов и заметно потеплел. Воодушевленный Альфред развивал свою удачу – и добился победы. Он ухватился за возможность прояснить для императора жизненно важную сторону оружейной промышленности. Поставки дружественным государствам – это необходимость; в противном случае сами основы фабрики в ее нынешнем виде будут поставлены под угрозу. Эксперименты с оружием, продолжал он, крайне дорогостоящи. Оружейнику рейха необходимо содержать большое предприятие. Без глобальных рынков он разорится, если только… Конечно, альтернатива есть: его работы мог бы субсидировать кайзер.

Вильгельм поспешно отступил. У него не было намерения равняться с военными бюджетами примерно двадцати иностранных столиц, чьи деньги, при нынешнем положении дел, стекались в Эссен. Если бы он знал, какой дорогостоящей станет мировая оружейная индустрия в долгосрочном плане, сколько на нее будет потрачено германских денег и сокровищ и как искалечит она его империю три четверти века спустя, он, возможно, ухватился бы за шанс национализировать Рур. Но доводы Альфреда казались неопровержимыми, и успокоившийся император кивнул, когда его самый богатый кузнец откланялся. Крупп же со своей стороны проклинал себя за то, что разрешил публикацию глупой брошюры, и ударился в небывалую скрытность. Раньше он планировал экспонировать орудие на международной выставке в Вене. Теперь же телеграфировал прокуре: «Если мы склоняемся к тому, чтобы предложить такие орудия какому-либо государству, заказчиков следует пригласить в Эссен: думаю, однако, что на данный момент мы вообще не должны ни при каких условиях предлагать полевые орудия на продажу, потому что должны оставаться свободными от других обязательств ради Пруссии». Пушку должны были сразу же погрузить и отправить обратно в Рур.

Не прошло и двух лет, как эпизод размолвки с Вильгельмом был позабыт в военной панике, в одной из тех вспышек, которые будоражили европейскую дипломатию на протяжении четырех десятилетий, предшествовавших выстрелу в Сараеве. Французская палата приняла резкий военный законопроект. Берлинская газета опубликовала об этом провокационный отчет под заголовком: «На горизонте война?» В Париже, где сочли, что статья была инспирирована Бисмарком, правительство запаниковало; министр иностранных дел обратился за поддержкой к Англии и России, царь Александр II сам приехал в Берлин, где состоялись трудные переговоры. Грозные тучи рассеялись. Канцлер Александра II дал в обеспокоенные столицы телеграмму: «Мир обеспечен». Тем временем, в промежутке, кайзер послал еще одну телеграмму из Эмса с заказом на две тысячи орудий Круппа калибра 8,8 см (3,5 дюйма). Альфред быстро и с ликованием ответил, что благодаря «высокому и вдохновляющему интересу со стороны короля Пруссия теперь – лучше всех вооруженное государство».

Его отношения с Вильгельмом улучшились, и это было хорошо для Круппа, потому что он стоял перед лицом еще двух столкновений с прусской военной кастой. Сначала против него опять выступили армейские твердолобы. Его самый влиятельный союзник в военной форме, Константин фон Фойхт-Ретц вышел в отставку. Пока Гросс писал «Историю орудий из литой стали», Альфред страстно помогал ему советами: «Я бы очень хотел, чтобы в честь генерала были сказаны все возможные приятные слова, особенно сейчас, на склоне лет, когда он уже больше не играет активной роли, так пусть по крайней мере увидит, что мы справедливы, верны и благодарны ему. Кто знает, сколько ему осталось жить?» Константин прожил достаточно, чтобы увидеть, как его младший брат руководил последними обвинениями против его старого друга в Эссене, и умереть от позора слащавой лести в брошюре Гросса, которая к тому же нарушала требования безопасности. Юлиус Фойхт-Ретц сменил Константина на посту главы Генерального военного департамента. Подобно своим собратьям-офицерам он слышал о заявлении кайзера, что оружейнику рейха должно быть разрешено продавать орудия дружественным государствам. Но чем чаще он и они об этом думали, тем больше приходили к убеждению, что позиция Круппа весьма уязвима. Выпускникам военной академии в Лихтерфельде, прусского питомника офицерского корпуса, казалось логичным, чтобы меч был обоюдоострым. Если Крупп может продавать за рубеж, то почему они не могут покупать за рубежом?

Таким образом, старое пугало воскресло. Альфред узнал об этом опасном образе мыслей через восемь месяцев после паники по поводу войны. И моментально пришел к заключению, что его разорвут на куски. Он верил в свой товар безгранично, но по опыту прошлого знал, что для бывших питомцев Лихтерфельде превосходящее качество мало что значит. И вот он пишет Юлиусу длинное письмо, в котором просматривает историю своих междоусобиц с офицерами, начиная с момента, когда были отклонены его первые кованые стволы, и сетует на отсутствие благоволения со стороны соотечественников: «Другие великие державы проводили эксперименты за свой счет и (как, например, Англия) не только страховали вкладчика капитала, но и проявляли по отношению к нему большую благосклонность; я экспериментирую за свой собственный счет и предлагаю результаты на службу государству. Таким образом я сэкономил расходы, риски и время». Тем не менее: «Здесь, в Пруссии, еще в 1868 году прилагались все усилия к тому, чтобы отказаться от литой стали и перейти на сталь английского производства». Он вспоминает «позорный документ», который был вынужден подписать, опустив тот факт, что к этому привела его расточительность: «Я потратил огромное состояние и нажил долги. Через несколько лет мне необходимо выплатить большую сумму, и в таком свете будущее не выглядит привлекательным. Кроме того, было бы вдвойне несправедливо использовать другие заводы, которые ничего не сделали для создания орудия из литой стали и просто любыми средствами имитируют то, что увидели у меня, собирая урожай на моей почве». Если судить с коммерческой точки зрения, «оружейник должен быть расточительным; он должен делать все самое лучшее, невзирая на стоимость», – утверждал Крупп, заканчивая письмо патетическим обращением к будущему германского рейха: «Я должен быть уверен в том, что нынешняя продукция фабрики будет делать мне честь и через двадцать, и через пятьдесят лет, принося пользу моим самым далеким потомкам. Такова моя главная забота, тогда как все, о чем думают владельцы акций, это следующий дивиденд».

Не поддавшись на убеждения, Юлиус предложил Круппу представить девять незавершенных 15-см орудий – и такое же предложение направил Армстронгу и Шнайдеру. Альфред почувствовал горечь одиночества; он действительно был одинок. Его собственные директора считали, что он занимает слишком жесткую позицию. «Только я обладаю правом поставлять оружие государству», – резко парировал он. Он вновь выступил с угрозой распродать свое предприятие или же поймать на слове царя и переместить фабрику в Россию. Потом решил обратиться непосредственно к Вильгельму и направил кайзеру копию меморандума, который напрасно представлял Юлиусу. Сопроводительное письмо было резким: «Из всех мировых институтов, с которыми я имел дело, только департамент артиллерии нашей страны в последнее время вновь демонстрирует враждебность по отношению к моему предприятию, и в большей чем когда-либо степени; он не успокоится до тех пор, пока завод не перейдет в рабски покорные руки акционерной компании… Я испытывал сомнения, стоит ли мне беспокоить Ваше Величество этим не слишком приятным посланием; но я думаю о последствиях ущерба и о конечной ликвидации моего предприятия, поскольку это, безусловно, будет еще более неприятным сюрпризом».

Тон письма был опасно близок к оскорблению монарха. Альфред казался весьма уверенным в себе, и не без оснований. 29 марта 1876 года кайзер принял Альфреда в промежутке между 12.30 и часом дня. Некто доктор Пипер из числа императорских служащих сделал записи этого разговора. Они сохранились, и, поскольку знаменуют окончательную капитуляцию германского правительства, последствия чего ощущались в Бонне и девяносто лет спустя, эти записи заслуживают быть приведенными полностью.

«Общее впечатление. Его Величество был в высшей степени добр и благожелателен, что сразу же развеяло все тревоги. В целом Его Величество, как кажется, разделял взгляды, выраженные герром Круппом в его меморандуме.

АУДИЕНЦИЯ

Е г о В е л и ч е с т в о. Я прочитал ваш меморандум; поскольку вы разрешили мне его официально использовать, я сделал на нем несколько пометок и направил Альбедилю. (Генерал Эмиль фон Альбедиль, который сменил фон Роона на посту военного министра и главы Прусского военного кабинета в 1872 году и оставался в этой должности еще год после смерти Альфреда Круппа.)

Г е р р К р у п п. Поступив таким образом, вы, Ваше Величество, выполнили и мое желание; в надежде на это я привез для Вашего Величества вторую копию «Истории семьи». Я не хочу ничего, кроме справедливости и нормального обращения, но я должен добиться этого любой ценой, даже если это будет стоить мне жизни.

Его Величество обратился к некоторым положениям «Истории…», время от времени делая замечания: «Я и сам так говорил».

Г е р р К р у п п. Не так давно майор Траутман (отставной офицер в штате Карла Майера) прямо спросил генерала фон Фойхт-Ретца: «Что конкретно они имеют против завода?» Вместо того чтобы дать ясный ответ, ф. Ф.-Р. стал угрожать, что настанет время, когда заводу может быть запрещено торговать на экспорт. Ваше Величество, интересам государства наилучшим образом, безусловно, отвечали бы дружественные отношения между заводом и государством. Я принял меры, чтобы и в будущем завод оставался в руках моей семьи; я закупил шахты на девяносто девять лет в надежде, что такое положение сохранится по крайней мере в данный период. Но когда кто-то придерживается подобных взглядов и этот человек, который, как предполагается, станет нашим следующим военным министром (этими словами Его Величество был ошеломлен), как на это можно надеяться?

Я не чувствую за собой никакой вины перед генералом фон Фойхт-Ретцом; я мог бы ожидать, что он унаследует от своего брата дружеские чувства. В настоящий момент завод слишком слаб для того, чтобы выдержать деспотические меры; необходима помощь.

(Затем выдержки из отчета были положены перед Его Величеством, который сохранил их.)

Я не хочу уезжать, не высказавшись о военном министре. Чем больше я о нем узнаю, тем больше убеждаюсь в том, что это человек безукоризненной честности. Поэтому, если что-то несправедливо, это нельзя поставить ему в вину. Он не может быть знаком со всеми деталями. Вина ложится на маленьких людей, карьеристов, которые делают ему неверные представления.

Его Величество полностью согласился с этой точкой зрения.

Г е р р К р у п п. Вопрос надо решать сейчас, тем или другим путем. Я остаюсь пока в Берлине. Если нужно, я готов в любое время предоставлять Вашему Величеству любую дальнейшую информацию.

(Герр Крупп спросил, может ли он нанести визит императрице. Его Величество ответил, что она, вероятно, собирается покататься. Но у него и так скоро появится возможность увидеть ее за обедом.)

Е г о В е л и ч е с т в о. Вы отдаете себе отчет в том, что можете растревожить осиный рой над своей головой?

Г е р р К р у п п. Да, я об этом знаю, но все надо прояснить. С этим состоянием неопределенности должно быть покончено, каковы бы ни были последствия.

Я доволен этой поездкой, потому что смог наконец-то с радостью рассказать Вашему Величеству об оружии, которое уже давно готово. В то же время я тем более сожалею о том, что мне пришлось побеспокоить Ваше Величество неприятными проблемами.

Е г о В е л и ч е с т в о. Пожалуйста, пожалуйста, с вашей стороны очень любезно, что вы информируете меня о таких проблемах».

Пипер был удивлен тем, что на протяжении всего времени герр Крупп настаивал на «ясности, четкости и правде». Но гораздо удивительнее то, что подданный фактически говорил один, выдвигал требования, предложил составить компанию императрице, настаивал на немедленном решении – и на все это получил ответ: «Пожалуйста, пожалуйста». Если бы таким образом держался социал-демократ, его посадили бы в тюрьму; многие оказывались там за куда более безобидные вещи. Кайзера, по сути, принуждали подчиниться требованиям. И он подчинился. Альфред не только не растревожил осиный рой, он был вознагражден сообщением о том, что приглашения Армстронгу и Шнайдеру отозваны. 5 октября Альфред направил свои собственные планы по разработке германских вооружений графу фон Флеммингу из кабинета в Карлсруэ, обратившись к нему с просьбой «проявить такую любезность, сделать мне одолжение и передать вложенное послание Его Величеству кайзеру. Я избрал такой способ для того, чтобы не привлекать внимания и не давать повод для пустых разговоров обращением к Его Величеству». В ответном письме граф сообщил: «Его Величество любезно принял ваше послание. Из того, что он сказал о вас и вашей полезной работе, думаю, можно заключить, что ваше последнее изобретение в области вооружений получит поддержку, которой вы пользовались со стороны кайзера в прошлом». Все, казалось, было устроено, когда непредвиденные трудности возникли там, где их невозможно было ожидать.

Крупп завоевал германскую армию. Военно-морской флот, как он полагал, уже был у него в кармане. Направляя свою «Историю…» Вильгельму, он писал Высочайшему: «Что касается прусского Королевского военно-морского флота, который первоначально с предвзятостью относился к моей продукции и был печально известен как поклонник английских вооружений, я с благодарностью признаю, что теперь пользуюсь его неизменным признанием и доверием…» Заявлять так было преждевременно. Не успел он добиться капитуляции солдат, как против него подняли мятеж моряки. Он думал, что предусмотрены опасности, исключил все помехи; концерн мог свободно торговать с иностранными военными ведомствами, тогда как генералы и адмиралы рейха имели право делать закупки только у него. Но одна вещь была выпущена из виду. Что, если товары, которые он продает, окажутся с изъяном? С точки зрения придирчивого Гросса, предполагалось, что это невозможно. И тем не менее, случилось. Военные корабли кайзера были на маневрах в Северном море, когда – бам! бах! – клубы дыма повалили из орудийных башен, а на палубы упали мертвые и умирающие моряки. Из Киля пришла яростная телеграмма: взорвались стволы, отлитые из крупповской стали. Взбешенное министерство военно-морского флота отказалось принимать новые стволы из Эссена, если поставка не будет сопровождаться гарантией.

Одно дело – беспечно заявлять, что «этими орудиями китайцы и сиамцы вполне разнесут своих противников на куски», и совсем другое, когда жертвами стали баварцы и саксонцы. Группа экспертов, отправленных в Киль из Эссена, вернулась с вытянувшимися лицами. Сомнений не оставалось: орудия были с браком. «Пушечный король» беспокойно ерзал на своем троне. Он писал суровые манифесты для развешивания в цехах, приказывая более строго контролировать руды, нерафинированную сталь и обработанные каналы стволов. Прокура робко призывала его согласиться на гарантии. Было тяжело сознавать, что руки фирмы запачканы немецкой кровью. Отказ от гарантий хорошего качества теперь расценили бы как акт исключительной самонадеянности. И правильно: ведь Альфред и был исключительно самонадеянным человеком. О подчинении требованиям адмиралтейства, заявил он, не может быть и речи. Это означало бы «развал завода». Как только он уступит, каждый мелкий южноамериканский диктатор и азиатский военачальник начнет настаивать на подобных же гарантиях. «Если мы будем давать гарантию, – писал он сыну, – это будет лишь полумерой, причем дорогостоящей, потому что через год может объявиться новость, что подобные же бракованные орудия взорвались в других государствах, приведя к катастрофам». Он будет в их власти. Это нетерпимо. Он сказал: нет. И не отступил.

Берлин приказал флоту отдраить залитые кровью палубы, набрать новых канониров и забыть об этом эпизоде. Сильная воля Круппа в конечном итоге одержала триумф; в полувековой борьбе с прусскими чиновниками он вырос из худосочного мальчика, для которого были закрыты все двери, в могущественного «короля пушек», чьи ультиматумы, какими бы вопиющими они ни выглядели, в любом случае принимались. Сам он, однако, не рассматривал свою победу над военно-морским департаментом в таком свете. Даже тот факт, что он был обязан выслушивать столь наглое предложение, возмущал его, и он писал сыну, находившемуся тогда в Санкт-Петербурге, что они должны добиться такого положения, при котором повторение такого оскорбления было бы невозможно: «Прилагать все усилия для достижения такой цели и для того, чтобы отвечать наивысшему уровню, – священная обязанность каждого. Когда мы к этому придем, то сможем сами задавать тон, ставить условия и нормы и навсегда отмести унижение, которому нас подвергает другая сторона».

Другой «стороной» были военно-морские силы, но он не мог заставить себя употребить столь одиозное слово.

Как и большинство капитанов индустрии XIX века, Альфред был наделен истинктивным умением производить эффект. Теперь он начал искать подходящий полигон, который фабриканту дальнобойных пушек получить было нелегко. Он не мог демонстрировать свое оружие иностранным заказчикам в Тегеле – военное министерство положило этому конец, – и, кроме того, Тегель был слишком маленьким для его новой артиллерии. В своем письме к Мольтке через шесть недель после капитуляции французов он говорил о частном испытательном полигоне длиной в две мили. В 1874 году был приобретен даже более протяженный полигон в Дюльмене, не очень далеко от Эссена, но его 6561 ярд пришел в негодность еще до того, как крупповцы закончили корчевать деревья. Ему же было необходимо расчищенное пространство да плюс четыре с половиной мили необитаемого леса на случай промахов при стрельбе. В густо заселенной Рейнской области таких мест не было. Поскольку поверхность должна была быть относительно ровной, а в Германии существовало всего несколько таких ценных мест, они стали бы гораздо ценнее, если бы обнаружилось, что потенциальным покупателем является Альфред Крупп. Объездив страну на лошади, он нашел как раз такое место, какое хотел, в Меппене, провинция Ганновер, недалеко от Оснабрюкка. Была только одна проблема. Землей владели 120 разных фермеров, у каждого из которых был там собственный участок. Переговоры могут продолжаться бесконечно, мрачно размышлял он. Но решение, конечно, нашел. Из всех его помощников лишь Вильгельм Гросс разделял его чувство времени. Стимулом для Гросса была новая 35,5-см артиллерийская пушка Круппа. Армстронг разработал подобное же орудие, и голландцы, швейцарцы и норвежцы проявили к нему интерес. Однако, как и у Круппа, у британца не было достаточно большого земельного пространства для 1000-фунтовых бризантных снарядов, летящих из ствола диаметром почти 14 дюймов, а клиенты не хотят покупать орудие, пока не увидят его в действии.

«Добудьте Меппен, – сказал Альфред Гроссу, – а я добуду заказы». Гросс заполучил его, прикидываясь оригиналом, который хочет уединения и готов за это платить; в конце концов он подписал сто двадцать отдельных долгосрочных договоров аренды. После этого прибыл Альфред с группой сотрудников. Местность шириной в три мили была окружена забором из толстой проволоки. Посторонних предупреждали знаки: «ВНИМАНИЕ! ОПАСНАЯ ЗОНА!» Опасная зона пересекалась тремя оживленными проезжими дорогами. Вышки наблюдения, очень похожие на те, с которых велся обзор крупповских концентрационных лагерей семьдесят лет спустя, были возведены там, где каждая из дорог входила на полигон. Во время испытаний эти дороги совершенно незаконно перекрывались одетыми в форму охранниками Круппа. На самом полигоне технические специалисты и высокие гости могли разместиться в прекрасно оборудованных бункерах, которые были надежно укреплены, имели крыши и приспособлены для того, чтобы подавать шампанское потенциальным клиентам, пока они смотрели в окошечки. Меппен не только отвечал потребностям Круппа; он превосходил полигоны любой страны в мире, включая, конечно, и германский рейх. Альфреду доставило огромное удовольствие, когда офицерский корпус прусской Артиллерийской испытательной комиссии обратился к нему, держа в руках свои заостренные шлемы, и попросил разрешить пользоваться полигоном. Он ответил, что они могут арендовать его в мертвый сезон, если такой случится.

Не хотел он там никого из них. Теперь, когда у него был ни с чем не сравнимый испытательный полигон, он горел нетерпением развернуться. Первая мысль – вызвать Армстронга на дуэль. «Пусть английские и германские гиганты встанут рядом и палят, – весело сказал он Гроссу. – Пригласим заказчиков посмотреть, а потом выпишем чеки – на миллионы марок». Гросс пришел в ужас: такие суммы! Неужели он надул всех этих крестьян? Ведь, как он думал, речь шла о том, чтобы обскакать Армстронга, получив что-то такое, чего у британцев не было. Но если они будут использовать полигон Круппа, то опять станут конкурировать на равных условиях. Кроме того, всегда сохранялся риск поражения, тем более что противник имел контракты с военно-морскими силами, и оружие для флота было фирменным изделием Армстронга. Но и радостные предвкушения, и страхи были напрасны. Альфред послал приглашение через Лонгедона. С прохладной благодарностью оно было отвергнуто. Британцы явно подозревали ловушку. Крупповская опасная зона могла представлять смертельную опасность для производителя пушек с новыми и пока секретными усовершенствованиями. В досаде Альфред выпалил несколько раз ради самого себя – 14-дюймовка стреляла на 10 тысяч ярдов – и озаботился тем, как использовать свою новую игрушку.

Результатом стала «бомбардировка наций», военная сенсация конца 1870-х годов. На самом деле было две «бомбардировки». Первая состоялась в 1878 году в присутствии 27 офицеров артиллерии из двенадцати иностранных государств. Накануне этой большой стрельбы Альфред писал Софусу Гусу: «Можете представить себе, как я терзаюсь неизвестностью, думая о результатах и о том, что скажут гости, потому что я давно считал успешную демонстрацию самым надежным средством для того, чтобы обеспечить полную загрузку всем нашим молотам и заводу в целом». Его планы были детально разработаны. Всех иностранных офицеров сначала надо пригласить на завод, где «состоится большой показ»; после обеда в Гартенхаусе они погуляют в эссенском саду. А потом – Меппен! Великий день начался со свежего и ясного рассвета, но Альфред не смог сопровождать своих гостей. Он слег от загадочной хвори; роль хозяина взял на себя его сын. Альфреду нечего было терзаться. «Бомбардировка» имела огромный успех. В промежутках громовой пальбы в бомбоубежищах слышался шелест бумаг с заказами. Гости разъезжались в таком восторге, что на следующий год, когда Крупп разослал новую пачку приглашений, их принял 81 эксперт по вооружениям из восемнадцати стран. Могло бы быть и больше, но пришлось унизить турок – в противном случае не приехали бы царские офицеры, а Санкт-Петербург был более крупным заказчиком, чем Константинополь; вдобавок Альфред из уважения к Берлину не пригласил французов.

Это была его единственная уступка выпускникам военной академии. Делегация Альбедиля была неприятно удивлена, обнаружив, что по численности уступает английским офицерам (Альфред не отказался от надежды стать оружейником Британии), и пришла в ужас от того, что единственным языком, на котором не говорили в Меппене, был немецкий. Команды крупповских администраторов тараторили на итальянском, английском и французском; пруссакам приходилось молча стоять и ждать перевода. Тем не менее они остались. Для любого человека, имеющего профессиональный интерес к артиллерии, стрельбы 5–8 августа 1879 года были неотразимы. Крупп подготовил новый экспонат: 44-см (17-дюймовое) сборное орудие: укрепленное оболочкой из закаленной стали и круглого проката, оно напоминало огромную черную бутыль. Из своих роскошных бункеров иностранцы таращили глаза, следя за тем, как снаряды весом более тонны каждый взмывали в воздух и разрывались в отдалении. Земля сотрясалась, и, поскольку были розданы программки, заранее информирующие их о том, какая цель должна быть уничтожена при каждом конкретном выстреле, они могли судить о точности орудия. Крупповские канониры действовали безупречно. Итальянцы, которые закупали свои тяжелые орудия у Армстронга, забросали своего сопровождающего вопросами. Он отвечал бегло, при этом вежливо именуя римскими современные легионы. Польщенные, они заказали четыре 17-дюймовки для обороны Ла-Специи, а потом по пути домой выяснили, что такого груза не мог выдержать ни один мост в Швейцарии. Альфред любезно отправил его морем.

«Бомбардировка» стала блестящим рекламным переворотом и. как Крупп и обещал, более чем окупилась. И все-таки он был разочарован. Его любимый проект отвергли. На протяжении более двух лет он был поглощен так называемым «бронированным орудием». Артиллеристы были бы в безопасности за тяжелым стальным щитом. Ствол из него не выдавался; он крепился вместе со щитом с помощью шарового шарнира. Первый образец он показал во время визита кайзера в Эссен в 1877 году. Уверенный в успехе, он уже готовился назвать Вильгельму и свите цены, как только закончит «оценку стоимости по отношению к безопасности и экономии людской силы и орудий… Они будут удовлетворены тем, что такое орудие может уничтожить целую батарею, до единой души, а само не получит повреждений». Но другим это изобретение казалось бесполезным мероприятием. Вильгельм сомневался. Гросс и Фриц Крупп, которые с самого начала были настроены скептически, сохраняли сдержанное молчание. А офицеры из окружения императора были саркастичны. Альфред с горечью писал: «Мольтке покачал головой, потому что прицельный огонь был невозможен. Юлиус Фойхт-Ретц утверждал, что ни один человек не сможет находиться внутри бронированного отсека из-за невероятного грохота выстрелов», и их приближенные отвергли все это как «безумную затею».

Неподвижный танк – а именно таковым являлось на самом деле бронированное орудие – стал последним большим крестовым походом Альфреда. У него не было шансов. Помимо своей новизны, чего уже достаточно, чтобы быть похороненным в умах военных, орудие в большой степени базировалось на прочности щита, а бронированная плита представляла металлургическую проблему, которую он так и не решил. В декабре 1873 года он придумал «брусочную броню» – толстые слитки из кованого железа в форме брусов – и легко пришел к заключению, что «конструкцию и трудную работу можно поручить экспертам». Для них она оказалась слишком трудной. Они было попытались, но вскинули руки вверх. Их ошибка, заявил он, состояла в том, что плита слишком тонка; «масса должна готовиться такой густоты, чтобы не сгибаться, и такой мягкости, чтобы не ломаться». Его собственные специалисты разделяли общее мнение о том, что Герман Грузон, изобретатель процесса поверхностной закалки, выпускает на своих судоверфях намного лучшие плиты. Хотя в 1868 году в Тегеле снаряды Круппа отлетали от брони Грузона, Альфред высмеивал орудийные башни Грузона с поверхностной закалкой, принятые на вооружение военно-морским флотом, как «железные горшки» и жаловался кронпринцу, что его «загоняют в клетку». Бронированное орудие, заявил он будущему кайзеру Фридриху III, – это пушка будущего; в конце концов ее будут использовать для «защиты побережий, речных дельт, крепостей и стратегически важных дорог». С характерной для него двусмысленностью он объединил жадность с идеализмом в своем заключительном предложении: «Я хочу, чтобы у моих людей было много работы – и хлеба, и мог бы найти места еще для 3 тысяч человек; именно по этой причине я стремлюсь к тому, чтобы моя идея была принята, а не из амбиций или жажды наживы». Как он мог с выгодой нанять еще 3 тысячи крупповцев, не получая прибыли, он не уточнил.

Фактически его щиты были намного прочнее, чем полагала критика. Они были не того класса, что щиты Грузона, но достаточно хороши для того, чтобы обеспечить канонирам необходимую защиту. Возражение Юлиуса Фойхт-Ретца было абсурдно. Альфред знал это и рассчитывал на то, что демонстрации в Меппене его реабилитируют. Существовал только один способ решить проблему раз и навсегда. Человеку надо было ползком забраться за щит во время обстрела. Его сын, менеджеры и даже прусские генералы пришли в ужас. Он сухо заметил: «Все те, кто сейчас сюда прибывает, со школьных лет знают, что откат остановить нельзя. Мне предлагали посадить туда во время стрельбы овец или коз. Если бы они могли к тому же обслуживать орудия, я бы не стал возражать».

Он попросил добровольцев. Неожиданно объявился молодой майор из Венской ассоциации военной науки. Майор остался невредим, но это ничего не доказывало: к ярости Альфреда, орудийные расчеты нарочно стреляли мимо щита. Более того, находясь взаперти, австрийский офицер придумал новое возражение. Дело в том, что Крупп в ответ на аргумент Мольтке оборудовал щит смотровой щелью, которая под огнем могла закрываться, а потом снова открывать обзор. Так вот, майор граф фон Гелдерн утверждал, что «по его мнению, противник будет ждать возможности стрелять тогда, когда щель открыта».

Взбешенный Альфред ответил планом, целью которого было заставить оппонентов замолчать. Поначалу они действительно потеряли дар речи. Если бы он вовремя не остановился в осуществлении этого плана, ему тоже пришлось бы замолчать – навсегда. Он сказал, что сам сядет за броню, пока пушки все большего калибра будут вести по нему обстрел. Он будет делать поминутные записи, которые переживут его, и периодически выглядывать в щель, бросая им вызов. Замечательно! Бомбардировка Круппа! Когда пушка достигнет крещендо неистовой оркестровки, он погибнет геройской смертью! На глазах 81 офицера! Включая всех этих англичан!

«…Я сам войду в орудийную башню… Все дело лишь в том, что надо рисковать собственной жизнью, прежде чем просить об этом других».

Прокура мягко отговаривала его от публичного самоубийства. Он все равно подверг себя бомбардировке. Его борода развевалась по ветру, он гордо проследовал по полигону и исчез внутри бронированной пушки. На протяжении нескольких минут вокруг сыпались снаряды; затем было объявлено о прекращении огня, и он вышел с особым, победным видом. Торжествуя, он писал Гусу: «Угрозы, что полиция это запретит и что никто не будет стрелять по броне, пока за ней нахожусь я, не материализовалась. Поэтому у меня не было случая уволить кого-либо из канониров за неподчинение, не заметил я у этих людей и недостатка мужества. Фактически за броней находишься в наибольшей безопасности, и в среду, когда мы начнем против нее огненный штурм, никто не должен повредить и пальца».

Он доказал свою правоту. В среду, в последний день «бомбардировки наций», кучка напуганных крупповцев была заперта в орудийной башне и подвергнута беспощадному обстрелу. Потом, спотыкаясь, они вышли, на время оглохшие, но в общем невредимые. Альфред достал карандаш. Иностранные офицеры глазели на него. Он раздраженно нацарапал: «Никаких заказов!»

«От меня теперь остались почти только кожа да кости, – написал он глубокой ночью Лонгсдону. – Остальное – дух. Может случиться так, что в один прекрасный день этот дух своей легкостью и количеством преодолеет вес бедных костей, и внезапно, если меня не будут держать, я улечу в своей земной одежде прямо на небеса и, вероятно, стану там первым духом в таком одеянии со времен сотворения мира. (Он имел в виду – гостем. Эти два слова очень похожи в немецком языке. – Примеч. авт.) Каким это будет избавлением от вульгарного кружного пути через сырую могилу и жаркое чистилище – и каким это будет утешением для тех, кто во все это верит».

Одной из тех, кто верил, была его жена, и во время их нечастых встреч его святотатство все больше и больше действовало ей на нервы. Становилось все труднее сохранять видимость нормальных отношений, хотя им удавалось это, когда наведывались высокие гости. Баронесса Хильда Дойчман оставила подробную запись о том, какой внешне успешной парой представлялись Круппы. Кстати, это одна из немногих женщин, которыми восхищался Альфред; она была дочерью незначительного рурского барона, родилась в прусском дипломатическом представительстве в Лондоне и стала скорее англичанкой, чем немкой. В своих мемуарах она написала: «Герр Крупп вел пышную жизнь в огромном загородном доме с присоединенным к нему очень большим домом для гостей (сам Альфред называл его «маленький домик»). Поместье можно было сравнить с большим посольством, так как со всех концов света к нему приезжали люди с целью убедить его заключить сделки. Поэтому давалось очень много больших обедов, а однажды, когда мы приехали, нам сообщили, что многие сотни людей ожидались в тот вечер на бал. Он был великолепен, но все приготовления велись без суматохи, а на следующее утро все было убрано. И огромные залы предстали в своем обычном виде».

Альфред тогда был еще активен. Хильду Дойчман поразили его стремление до последнего дня продолжать свое образование и конечно же его безмерная любовь к лошадям: «Во время одного из наших посещений мы узнали, что был нанят итальянский профессор, чтобы обучать герра Круппа итальянскому языку, поскольку он хотел контролировать свои сделки с Италией. Будучи сильно занятым, он предложил профессору сопровождать его во время ежедневных прогулок на лошадях; но так как этот джентльмен никогда раньше не ездил верхом, разговор на итальянском языке не приводил к большому прогрессу!»

Хильда нашла хозяина и его жену очаровательными: «Недалеко от завода стоял маленький бедный домик, который гер Крупп показал нам как место своего рождения и который он с религиозным рвением сохранял в первозданном виде. Его жена фрау Крупп, когда я с ней познакомилась, была пожилой дамой, всегда одетой в голубое. Принимая гостей, она казалась довольной и гордой».

Нет сомнений, что Берта была рада видеть баронессу; ее присутствие означало, что Альфред будет вести себя должным образом. Он даже прихорашивался, потому что Хильда или другая подобная ей молодая женщина казалась ему идеальной супружеской перспективой для сына. Однако у Фрица и Берты были другие идеи, которые привели к окончательной ссоре в семье.

Поскольку Альфред и его жена на протяжении тридцати лет были друг для друга людьми посторонними, будет, наверное, неточно сказать, что она «оставила его» весной 1882 года; между тем именно тогда она ушла навсегда. То, что она продолжала символически жить под его крышей, было просто данью обычаям XIX века. Каждая встреча вела к ссоре. Однажды он приревновал ее к красивому молодому кучеру, прогнал несчастного парня и был поражен, когда она в гневе ушла. Они не соглашались почти ни в чем. Она могла вытерпеть его оскорбления, его неистовство, его ночные блуждания, даже его воинствующий атеизм. Чего она не могла вынести, так это собственнического отношения к их сыну. Альфред забирал у нее Фрица. Хуже того, молодой человек казался при этом совершенно несчастным. Ему было двадцать семь лет, у него было все для счастья, и мать преисполнилась решимости помочь ему в этом. Он не мог постоять за себя. У него появлялись собственные особенности, и тот апрель он проводил под миндальными деревьями Малаги, поправляясь после очередного приступа болезни. Поэтому его мать приехала с Ривьеры, добралась вечером до виллы «Хюгель» и направилась прямо к мужу. Фриц хочет жениться, сказала она ему.

Вряд ли можно было выбрать более неподходящий момент. Альфред только что проиграл одному из членов прокуры партию в домино. Он ужасно переживал проигрыши и часто обвинял победителя в плутовстве. Отвернувшись, он сухо отказался обсуждать этот вопрос. Она продолжала настаивать. Раз она хочет окончательного ответа, загремел он, пусть слышит: «Нет!» Теперь отвернулась она, а после он узнал, как шепнул ему слуга, что фрау Крупп пакует не только одежду, но и все остальное, что ей принадлежит в замке.

Альфред поспешил наверх. Конечно же она командовала служанками, заставляя их наполнять коробки. Он ругался, пускался на лесть, бесился, угрожал. Она же не говорила ничего. Даже не взглянула на него. Когда была упакована и унесена последняя коробка, он прокричал вниз с холодной каменной лестницы: «Не глупи! Подумай, Берта, что ты делаешь!» Это были последние слова, которые он ей сказал. Фриц, вернувшись из Испании, узнал обо всех подробностях этой сцены от прислуги. Но не от отца. Ушедший в себя Крупп стиснул зубы. В своей типичной, неприятной для окружающих манере он предпринял попытку что-то поправить, угрюмо дав согласие на женитьбу, но при этом совершенно ясно показал, что, по его мнению, сын сделал наихудший выбор. Однако собственную жену вернуть не удалось. Со злости он приказал, чтобы все ее комнаты были превращены в кладовые, и никогда больше не упоминал о ней. В его переписке мы находим всего одну косвенную ссылку на их расставание. 10 апреля следующего года он писал Фрицу Функе, еще одному рурскому «барону фабричных труб»: «Вы всегда прямо говорите обо всем, что у вас на уме, а я вчера сделал вам дружеское замечание по поводу разговоров с теми, кто может проявлять любопытство к моим домашним делам. Могу лишь повторить сказанное. Если я от кого бы то ни было получу конфиденциальную информацию или узнаю о его семейных или домашних делах, я не имею права передавать то, что узнал. Если человек посторонний будет задавать мне вопросы о таких вещах, я ему прямо отвечу, что это не его дело и что я не вправе удовлетворять его любопытство».

Следующая строчка примечательна: «Я лежу с ревматизмом, и поэтому у меня есть время писать письма». Они стали историей его жизни. Ему оставалось жить четыре года, и он почти целиком провел их лежа на вилле «Хюгель», крепко зажав огрызок карандаша. Временами просил вывезти его в Дюссельдорф, где предпринимал трогательные попытки завязать дружбу с членами артистического сообщества, в том числе с Ференцем Листом, годы жизни которого (1811–1886) почти полностью совпадали с его собственными. Старый «пушечный король» был очень одиноким человеком. Его брат Герман и сестра Ида умерли, а другой брат, который не забыл о ссоре из-за наследства, связывался с ним только через фирму. Лонгсдон был единственным сверстником, которому Крупп доверял, но он находился по другую сторону пролива. В полумраке освещенного свечами замка («Вы знаете, я же ночная птица») Альфред писал ему свои длинные и скучные послания, приглашая приехать на холм: «Тогда мы вместе каждый день будем кататься на лошадях, и вы сами выберете себе лошадь, и мы поедем в Дюссельдорф, где я был вчера, и будем смотреть картины, и вообще будем ездить, куда и когда захотим. И так мы будем развлекаться и только иногда говорить о делах и о фабрике, ровно столько, чтобы не навредить здоровью. Не теряйте ни дня, мой милый друг…» Лонгсдон не приехал. Он ни слова не знал по-немецки и считал пруссаков нацией грубиянов. Но продолжавшаяся всю жизнь и неразделенная любовь Альфреда к Британии ярко горела до самого конца. Внук английского землевладельца, у которого он жил почти за полвека до этого, прочитал о нем и написал ему, и ответ Альфреда был в высшей степени трогательным: он припоминал: «Когда я был молодым, ваш отец и тетушка и другие были столь дружелюбны и вообще так добры ко мне – простому иностранцу, – что Берчфилд был и навсегда останется в моей памяти священным местом». Со страниц чуть не выплескивалась острая тоска Круппа по Англии, как и его ненависть к своему дому, «моей тюрьме». С появлением невестки вилла «Хюгель» стала ему еще более противна, а то, что он сам во всем виноват, не делало ее более сносной.

В Эссене 20 тысяч крупповцев продолжали давать жизнь его кузницам и оплодотворять своих жен. С холма город, окутанный клубящейся серой дымкой, напоминал один огромный навес – почти миллион квадратных ярдов были покрыты крышами. Жили там и социал-демократы, но они не причиняли неприятностей. Бизнес шел хорошо; это подтверждали сообщения о поездках членов его правления. С банкирами расплачивались. Время от времени он выпаливал свои залпы резкостей: сотрудникам не разрешается заводить фермерские хозяйства в жилых кварталах («Люди будут работать дома, а отдыхать на заводе»), или содержать коз («Козы обглодали Грецию как липку»), или украшать свои дома («Я несколько раз видел маленькие решетчатые коттеджи… и считаю, что почти все они безобразны»). Правительство становилось слабым – «никогда еще наши дороги не были такими плохими, как сейчас». Ремесленники перестали гордиться своей работой – «трудно представить себе, что ремонт Фридрихштрассе и Шедерхофа можно было сделать хуже». Он обвинял правление в том, что оно несерьезно относится к единственному собственнику. Его доклады ему были «слишком краткими». Хотя его авуары оценивались теперь в 8 миллионов марок, даже небольшие поступления нужно отражать в балансах. Успех Круппа, напоминал им Крупп, вырос из пристрастия к деталям. Кроме того: почему они не включили стоимость старого Штаммхауса – 750 марок (561,40 доллара США)?

Но это все второстепенно. Доминирующей темой его мрачных и бесконечных размышлений в старости стало изобретение новых способов убийства людей. Его карьера как мирного промышленника была выдающейся и отвечала духу той торговой марки, благодаря которой он и его потомки вполне достойно сохранятся в памяти истории. Уединившись в замке, Альфред, однако, забыл об осях, пружинах, рельсах и бесшовных колесах и обдумывал перспективы всеобщей европейской войны. «Эта печальная штука, – писал он Лонгсдону 13 апреля 1885 года, – будет еще более печальной, если Британия и Германия (которые, как он полагал, станут союзниками) не получат надежного оружия». Поэтому он сконцентрировался на новых устройствах. После разочарования от провала своего горного орудия на итальянском полигоне он повернулся к морю. Германии необходим первоклассный военно-морской флот, и он как раз тот человек, который должен его спроектировать, решил Крупп. Некоторые предложения были провидческими. Он выступил за введение дымовых завес, «создаваемых на передвижных лафетах, которые могли бы перемещаться с целью ввести в заблуждение противника», а его опорная канонерка почти на шестьдесят лет предвосхищала патрульные катера. «Предположим, – писал он, – что рядом с крупным кораблем идут в бой три небольших корабля. Им надо отойти в тыл, поскольку они не бронированы, но в подходящий момент они выходят вперед, на полной скорости окружают вражеские корабли и обстреливают их с такой скоростью, как только успевают заряжать орудие». Исход представлялся ему неизбежным, хотя, как и Дуглас Макартур в 1941 году, он принимал за минимум дальность и мощь стрельбы дальнобойных орудий боевых кораблей в битве с небольшими судами. Что касается патрульных катеров, то он с энтузиазмом объявил: «При их огромной скорости и маневренности вокруг центральной цели их проблемы наведения упрощаются. Корабль противника большой и неподвижно стоит в центре, а маленький почти невидим, и его трудно заметить из-за его скорости. Большой корабль подвергается в десять раз большей опасности, а если маленький будет поражен и потоплен, потери снаряжения и человеческих жизней в десять раз меньше…» Трудность состояла в том, что смотрел он далеко, а экспертных знаний ему не хватало. До изобретения Артуром Уайтхедом «самоходной рыбы-торпеды» было еще несколько лет; Крупп предложил вооружить каждую канонерку одной из своих самых больших пушек. Его инженеры сообщили, что технические характеристики этих орудий приведут к тому, что судно будет переворачиваться при откате. Ну хорошо, вспыхнул Альфред, он создаст орудие, которое будет стрелять в двух направлениях одновременно, и второй выстрел будет поглощать откат от первого. «Вы, вероятно, считаете, что я сумасшедший», – написал он. Не в состоянии придумать ответ, они его и не дали, поэтому он послал еще одну раздраженную записку: «Если вы думаете, что игнорирование произведет на меня какое-то впечатление, вы ошибаетесь».

Он не отказывался от разработки схем, хотя врачи умоляли его бросить карандаш; после продолжавшихся всю жизнь воображаемых болезней сейчас здоровье явно подкачало. Осенью 1884 года Дюссельдорф готовился к встрече Бисмарка. Канцлер хотел остановиться в Эссене, но Крупп признался, что не сможет встретить его на железнодорожной станции и сопровождать на завод или даже принять его там как полагается: «Просто я не очень хорошо себя чувствую, чтобы что-нибудь делать, просто веду растительную жизнь и избегаю всяких волнений». В следующем апреле он предпринял короткую поездку, а на другой день заметил: «Вернулся с болью в пояснице. Теперь на меня наклеивают пластырь, а если это не поможет, доктор Дикен будет лечить меня электричеством». К его негодованию, две недели спустя Дикен умер. Вот уж типично для медицинской профессии, бесился Крупп: эти идиоты не могут лечить даже самих себя. «Я уже очень стар, – с грустью писал он Лонгедону. – Боюсь ездить на коляске, но после двухчасовой езды я едва могу подняться по лестнице… У меня здесь доктор из Берлина». Вновь прибывший был не кто иной, как Швенингер, обладавший железной волей врач железного канцлера. В страхе Альфред называл его «моим мучителем». Теперь, однако, доктор не требовал от Круппа стоять по стойке смирно. Вместо этого он оставил несколько бутылочек с жидкостью, которая, как можно подозревать, была довольно крепкой спиртовой настойкой. Не доверяя немецким врачам, Альфред попросил Лонгсдона узнать мнение «доктора из Лондона», но согласился, что «эта жидкость очень приятна для желудка».

Он размышлял о загробном мире. Существует ли он? Крупп сомневался. Но он мог быть и не прав. Если так, то он готов к аудиту своих бухгалтерских книг «в присутствии Бога». Он, конечно, не собирался поступаться принципами и «торговаться с Богом за второстепенное местечко в раю». Это было бы «не по-мужски». Он предпочитал до конца оставаться у наковальни и, хотя 1 марта 1887 года сделал запись, что ему «запрещено работать», все равно работал, оправдывая свое неповиновение надеждой: «Успех не принесет мне ничего, кроме пользы». К сожалению, урожай от новых успехов пожинали другие. Четыре недели спустя он узнал, что американский инженер-электрик по имени Хайрем Максим изобрел станковый пулемет, который использовал свой собственный откат для стрельбы, выбрасывания пустых гильз и перезарядки. «То, что я узнал, поразительно, и я завидую изобретателю», – писал Альфред 31 марта.

Его собственные последние попытки устроить революцию в военном деле и в то же время создать подходящую платформу для родившегося под несчастливой звездой бронированного орудия вертелись вокруг идеи «плавучей батареи», или «корабля-клетки», а то и «пустого острова». «Скоро мы представим доказательства, что любой бронированный корабль над и под водой уничтожается нашими снарядами. Эти разрушенные дорогостоящие суда становятся, таким образом, бесполезными. Следующей задачей будет найти им замену».

Предлагаемая замена была нелепа. По форме напоминавшая блюдо, поддерживаемая надувными подушками, батарея наносила удары по береговым укреплениям и откатывалась на уходящей волне. Дрожащей старческой рукой Альфред за одну ночь набросал планы на сорока двух четвертушках листа, покрытых корявыми каракулями. Их едва можно разобрать: «…никакой внешней брони… Корабль должен быть такого размера, чтобы у него было достаточное число отсеков, чтобы держаться на плаву, даже если он подзатонет до уровня палубы… Бронированный корабль с громоздким корпусом, пробитым несколькими снарядами, должен неизбежно потонуть; а в данном случае погибнут только те, кто пострадает от прямого попадания».

Конечно, он допускал, что найдется Фома неверующий, да не один, а много – сыновья тех, кто отверг его пушку из литой стали. Они будут забрасывать вопросами, придираться, глумиться. Но он был готов к их несерьезным возражениям.

«Чем крупнее задача и чем труднее кажется ее решение, тем больше достижение. Предположим, что мы исследуем слабую сторону орудия на пустом острове. Будучи немобильным, оно может быть подвергнуто страшному удару и потоплено вражеским военным кораблем. Однако еще прежде стреляющий корабль получит пробоины в корпусе, которые для него будут смертельны. Поэтому мы потеряем орудие, а противник потеряет судно. Если мы оттянем наш остров в океан настолько далеко, чтобы не дать противнику бомбардировать берега, и если в конце концов нельзя будет спасти батарею от превосходящей силы и доставить ее обратно в безопасную гавань, представляется, что мы все же сможем оставить на месте буй и, когда будет подписан мирный договор, снова поднять орудие».

Его сын вместе с доктором рассматривал эти планы. Фриц дал указание фабрике проигнорировать единственного собственника, а Швенингер, пробормотав «Боже!», выжал из Альфреда обещание больше никогда не общаться с его любимым заводом.

13 июля 1887 года врач обследовал своего костлявого пациента в одной из гротообразных каменных спален наверху и нашел, что его состояние не изменилось. Фриц отправился в поездку. На следующий день семидесятипятилетний «пушечный король», который был в замке один со своими слугами, умер от сердечного приступа и упал на руки своего безмолвного лакея Ганса Людгера. Наступил внезапный спазм; он окаменел, а потом обмяк, его безжизненная ладонь разжалась, и двухдюймовый карандаш упал на мраморный пол. В Париже, где отмечался День взятия Бастилии, французская нация ликовала. В злых статьях французской прессы говорилось о том, что Крупп украл свой сталелитейный процесс у Бессемера, что в последние годы жизни Альфреда все его орудия «барахлили и взрывались», а он процветал только потому, что истинными владельцами фирмы были Бисмарк и прусская королевская семья. «Французская артиллерия превосходит немецкую по всем статьям», – писала газета «Матен». Статью прочитал один из членов германской королевской семьи, двадцативосьмилетний Фридрих Вильгельм Виктор Альберт Гогенцоллерн, которому судьба назначила войти в историю как кайзер Вильгельм. Он негодовал. Но парижские газеты были исключением. В большинстве редакционных статей за рубежом имя Круппа связывалось с именами канцлера и императора, его называли одним из архитекторов победы 1871 года и поэтому отцов-основателей рейха.

Конечно же немногие нации могли бросить критический взгляд на карьеру Альфреда; он вооружил сорок шесть стран. В «Хюгеле» были бриллиантовое кольцо от российского великого князя Михаила Михайловича, табакерка из чистого золота от Франца-Иосифа из Австрии, ваза двухтысячелетней давности из Китая. Как никто другой, Крупп заложил основу для великих боен, которые начались в 1914 году, и благодарные правительства его дней наградили оружейника сорока четырьмя военными медалями, звездами и крестами; Испания, Бельгия, Италия, Румыния, Австрия, Россия, Турция и Бразилия осыпали его почестями. Швеция наградила Круппа орденом Ваза, Япония – орденом Восходящего солнца, Греция преподнесла командирский крест ордена Спасителя.

Он детально спланировал свои похороны, и Эссен до последней буквы следовал его указаниям. На протяжении трех дней его тело покоилось в главном зале замка (в «белой комнате», как она тогда называлась; сейчас это «музыкальная комната»). На третью ночь худое тело понесли вдоль длинной дороги на завод мимо аллей, увешанных траурными флагами, и 12 тысяч крупповцев высоко держали дымящие факелы. Перед погребением его на короткое время положили в коттедже, откуда ушел в последний путь его обанкротившийся отец. Из-за реставрации Штаммхаус выглядел почти так же, как шестьдесят лет назад в утро похорон отца, когда Альфред был тощим, долговязым, испуганным подростком. Он все сохранил здесь, вплоть до сделанных вручную черных деревянных сандалий, в которых ходил на фабрику. В этом доме присутствовавшие на похоронах увидели его в последний раз. Потом на лафете гроб был отвезен на семейный участок на кладбище Кетвиг-Гейт у развалин средневековой городской стены. Йенке вознес ему хвалу: «Благородный человек, служивший примером патриотизма и считавший, что никакая жертва во имя Отечества не может быть безмерной».

После смерти, как и при жизни, тело Альфреда не знало покоя. Кладбище Кетвиг-Гейт было стерто с лица земли, чтобы дать место новой железнодорожной станции. Как и в случае с его отцом – чьи останки переносили так много раз, что в конце концов потеряли, – праху «пушечного короля» пришлось перемещаться, отодвигаясь от непрерывно растущего города, который и на карте-то возник благодаря Круппу. Только в 1956 году появился постоянный склеп. Его правнук, Альфрид, решил, восстанавливая честь династии, соединить всех семейных покойных. Младший брат Альфрида Экберт был найден под крестом вермахта в Италии, а кости остальных Круппов были собраны и повторно захоронены в Бреденее, престижном пригороде Эссена.

Это кладбище частное, охраняемое и вызывающее трепет. Дорожка из розового гранита вьется по безукоризненно опрятному парку, мимо тюльпанов и вечнозеленых растений. Затем внезапно начинаются места захоронений – потрясающее зрелище огромных, одетых в черный мрамор надгробий. Под одним камнем покоятся вместе Густав и его жена, Берта; в изножье – их павшие сыновья. Торговая марка Круппа выгравирована на склепе сына Альфреда – Фрица. И надо всем этим нависает тень монумента самому Альфреду. Старый «пушечный король» опять возвышается над Круппами: его гробница, восходящая ярусами, имеет в высоту двадцать футов. На мраморных выступах располагаются бронзовые фигурки, словно оберегая могилы. Некоторые из них – ангелы, а один – огромный, припавший к земле орел. Поскольку орел держит в когтях венок, можно предположить, что он скорбит, хотя выражение его отнюдь не печально. Оно тревожит. Орел, как кажется, в ярости.