Глава 8

Кровавый принц

Итак, мы подошли к Фридриху Альфреду, он же Фриц Альфрид, он же Фриц – самый успешный, самый обаятельный, в то же время самый непонятный (если не считать его внука Альфрида) из всех Круппов. В современном черном склепе Фрица в Бреденее отсутствует небольшая мемориальная доска из красной меди, которая была прикреплена к надгробию. Сомнительно, что начертанные на ней слова «Прощаю всех своих врагов» произнес именно Фриц, однако это вполне в его духе. Он неизменно был великодушным и щедрым. Отделить его от грозовых туч, которые его окутывали, дело нелегкое, а неуклюжие попытки агентов по связи с общественностью навести глянец на этот образ бесполезны. То были годы, когда фирма осознала важность своей репутации за рубежом. Заказная статья, которая была опубликована в американском еженедельнике «Аутлук», дает некоторое представление о методах имиджмейкеров на рубеже веков. Описывая заботу концерна о рабочих, автор по имени Эдвард Стейнер писал 25 января 1902 года: «Я бывал среди многих великих, титулованных и коронованных особ, но редко склонялся перед кем-либо с большим почтением, чем перед этим загруженным делами бизнесменом, который при всей своей занятости находил время думать о тех, кто помог создать его благосостояние.

– Вы приехали из Америки, чтобы встретиться с нами. Это очень любезно. Что вы хотите увидеть – мирную или военную продукцию?

– Вашу сердечную продукцию, господин Крупп, – ответил я, и на довольно суровое лицо сошла улыбка».

Маловероятно, чтобы Стейнер когда-либо в глаза видел единственного наследника единственного собственника, чье лицо, кстати, было совсем не суровым. Но Фриц и в самом деле был привержен своим институтам благосостояния, направленным на улучшение участи крупповцев. Он действительно пошел против скаредных традиций «баронов дымовых труб», став необычайно щедрым филантропом, – таких не было в Руре ни до, ни после него. Ему была близка просвещенная индустриальная политика, он не терпел насилия, международным символом которого сделала его насмешница судьба. Однажды он сказал Вильгельму II: «Мое состояние – это мое проклятие. Без него я посвятил бы свою жизнь искусству, литературе и науке». Однако факт остается фактом: число врагов, которых обещала простить надгробная плита, тех, что осаждали его при жизни и радовались его смерти, поистине огромно. После похорон крупповской полиции приходилось круглосуточно охранять могилу от осквернения. Отчасти эта ненависть проистекала из его эффектного конца; отчасти была знамением времени. Ни один из «пушечных королей» – кстати, в отличие от отца, он питал отвращение к этому прозвищу, но оно прилипло к нему все равно, – никто из них не мог бы избежать такой дурной славы конца века. Но более всего непримиримая враждебность, сконцентрированная на этом проницательном, ранимом, замкнутом человеке, была частью его наследия. Ветер посеял отец; сын был обречен пожинать бурю. Она не тронула бы его только в том случае, если бы он был пустым местом. А уж ничтожеством его никак не назовешь. Он был более даровитым, чем Альфред, хотя и в других отношениях.

В юности его одаренность была хорошо замаскирована. Внимательный взгляд, восприимчивый к тонкостям, смог бы почувствовать за серым фасадом скрытые силы. Отец не обладал такой проницательностью и до самой смерти испытывал большие сомнения в отношении своего наследника. Проще говоря, Альфред хотел еще одного Альфреда. Два «пушечных короля» не могли быть меньше похожи друг на друга. Альфред стал герром Круппом в четырнадцать лет. Фридрих Альфред оставался Фрицем всю жизнь. Несмотря на воображаемые болезни, Альфред имел характер крупповской стали. И, несмотря на здоровый вид, сын его был награжден букетом болезней, постоянно страдал от высокого кровяного давления и астмы, а это, как считала его обидчивая мать, могло быть результатом того, что он родился в загрязненном сажей воздухе фабричной территории. Старший Крупп был костлявым и вспыльчивым. Мальчик же был упитанным, близоруким и тихим, и его единственным настоящим интересом в детстве было естествознание. В юности он проводил много времени, наклеивая ярлыки на образцы флоры и фауны или проверяя свой вес и потом закатывая глаза от результатов.

Большой Крупп был в ужасе. Торжествуя по поводу рождения наследника-сына, он дал его имя своему самому мощному паровому молоту того десятилетия. И вот его надежды, как и огромный молот, разрушены. Династия казалась обреченной – он породил бездельника. Одно время Альфред всерьез думал лишить мальчика наследства и сделать из него джентльмена-фермера. Потом, когда Фриц достиг юношеского возраста и его здоровье улучшилось, отец передумал. Вместо того чтобы отрекаться, он будет учить мальчишку. С гербариями покончено, с официальным образованием тоже. Только-только Фриц распрощался с частными домашними учителями и начал с удовольствием посещать эссенскую гимназию, как отец, к его смятению, приказал ему покинуть школу.

Тут были разные мотивы. Один чисто эгоистический. Отец любил своего ласкового сына; как он писал одному из членов правления, Фриц был его «единственным мальчиком» и провел большую часть своего детства «с моей женой далеко от меня». Мысль о том. что он будет лишен ценных часов общения, пока Фриц находится в школе, раздражала его. Будучи Альфредом, он дал рациональное разъяснение своего дикого приказа. Для него все было ясно: единственный собственник мог дать бесценную информацию, факты и понимание, которые не найдешь ни в одной учебной программе. Он будет директором гимназии для своего сына. Он писал: «Лучшее, что я могу сделать для Фрица, – а мое мнение, что это будет для него более ценно, чем получение наследства, – это посоветовать ему собрать и подшить все мои записи, чтобы он понимал смысл моей карьеры и избавил себя от лишних тревог и ошибок в будущем».

Обучение началось в Торквее осенью после Франко-прусской войны. Он вручил мальчику толстый блокнот с пригоршней хорошо заточенных карандашей; когда в голову Альфреда приходила вдохновляющая мысль, он ее высказывал, а делом Фрица было ее записывать. 11 октября Крупп написал прокуре о желании сохранить всю свою переписку, чтобы сын мог позднее изучить ее. Вернувшись на фабрику, он послал в Торквей официальное сообщение («от Альфреда Круппа Фридриху Альфреду Круппу»), отметив, что можно извлечь бесценные уроки, переписывая слова мудрого человека. «Поэтому я рекомендую, – писал он в заключение, – чтобы ты собрал и переписал мои оригинальные письма. Не лучше ли это, чем собирать биологические образцы?»

Фриц едва ли так думал Семнадцатилетний парень понимал, что эта задача будет чрезвычайно трудной: его отец был человеком-машиной по части писем. Но добродушно согласился. Жизнь с отцом научила его ходить окольными путями, и образование промышленного кронпринца – или, как говорил Альфред, бесспорного наследника предприятия – продолжалось. «Этот совет будет более ценным, чем все твое наследство», – писал отец, а сын добросовестно переписывал: «Этот совет будет более ценным, чем все твое наследство». Затем следовал целый поток предрассудков Круппа. Фриц должен культивировать в себе недоверие к людям, чтобы «никто не смог тебя одурачить», и должен научиться продумывать «любую возможность заранее, за десять лет, хотя многие умные люди могут счесть это излишним, а умственно ленивые всегда будут так считать; я всегда находил, что это приносит плоды, подобно тому как начальник штаба планирует свои самые отдаленные перемещения на любой возможный случай при победе и при поражении». Победа для единственного собственника означала абсолютное правление. Поражением было бы попасть в руки «хищников, которые ратуют за акционерные компании». Если бы «Фрид. Крупп из Эссена» стал корпорацией, Альфред вышел бы из ада, чтобы наказать своего сына. Была одна оговорка. Как бы он ни презирал владельцев акций, еще большим злом виделся матриархат; если Фриц не произведет на свет наследника мужского пола, пусть уж лучше общественная собственность, чем женщина во главе фирмы.

И это напоминало кое о чем еще. Он тратил свое время не на одно только поколение. Он ожидал, что эти уроки будут передаваться детям детей его ребенка, – «на все времена», как он впоследствии написал сыну. Соответственно, когда он составлял «Общие правила», мальчик выполнял роль его личного секретаря. Послание племяннику Берты Эрнсту с предупреждением прокуре о неминуемом появлении новой конституции дает некоторое представление о том, через что проходил мальчик. «О правилах» Альфред писал: «Позднее я направлю вам свой первоначальный проект (в карандаше), который переписал Фриц. Фриц сейчас купил себе книгу, в которой я буду писать для него разные вещи; он перепишет туда и это длинное письмо. Пожалуйста, пришлите ему то, что я писал о контроле за руководителями цехов и мастерами, или же копию этого, чтобы он мог включить в свое собрание. Я рад, что он выполняет эту задачу по своему собственному желанию, что он в восторге и все время вызывается сам; он уже серьезно относится к своей будущей карьере. Это доставляет удовольствие и утешает меня».

Вздор. Фриц никогда не вызывался выполнять эту нудную работу, и конечно же она не могла приводить его в восторг. Время от времени он находил в шлаке жемчужину. Слова: «Ты должен иметь такие же отношения с будущим кайзером, какие у меня бывали с нынешним» были самым ценным советом из всех, которые он когда-либо получил. Большую часть времени сын барахтался в потоке пустых слов. Позднее он признавал с присущим ему тактом: «Из-за высоких идеалов моего отца годы ученичества были нелегкими». На самом деле они становились невыносимыми. Письма вызывали у него судороги. Он был в отчаянии. Он ушел в армию.

Фриц не завербовался – это означало бы открытый разрыв с отцом, – но эффект был тем же самым. То, что он был бесспорным наследником «пушечного короля», открыло ему дверь в высшие круги офицерского корпуса, и он придумал способ оказаться на регулярной военной службе. Это был блестящий ход: Альфред, который делал состояние на германском милитаризме, никак не мог возражать. Приписанный к Баденскому драгунскому корпусу в Карлсруэ, Фриц был безумно счастлив. После отцовской муштры прусская дисциплина казалась забавой. Находясь на вилле «Хюгель», Крупп бессильно кипел от злости – и, как выяснилось, напрасно, потому что через несколько недель переписчик был опять у него под рукой; драгуны его демобилизовали по причинам «близорукости, приступов атмы и полноты». Потрясенный Фриц горько рыдал. Альфред презентовал ему стопку бумаги и коробку совершенно новых карандашей. Туда была вложена приветственная записка. Она начиналась радостно: «Дорогой Фриц! Мой вагон мыслей везет меня от одного к другому, поэтому я буду продолжать записывать для тебя мои взгляды». После бессвязного осуждения «фанатиков канала» – неприятных деятелей, которые совершенствовали водные пути Рура за счет получаемых с него налогов, записка заканчивалась пожеланиями хорошо проводить время и подписью: «Любящий тебя Старик».

Старик и правда думал, что доставляет мальчику редкое удовольствие. Доктора с ним не соглашались. У военного врача в Карлсруэ выбора не было; он должен был отвергнуть толстого молодого человека в очках, дыхание которого после гусиного шага на плацу скрежетало, как рашпиль. Фриц не годился для солдатской службы, но ему нельзя было проводить все время в Руре. Здоровье явно хромало, отец встревожился. Из Берлина прибыл вездесущий Эрнст Швенингер, послушал дыхание Фрица и проскрипел: «Ложись!» Он растирал его мясистую грудь своими костлявыми пальцами. «Суставной ревматизм, – фыркнул он, вставая, – ревматический артрит». – «Это заразно?» – спросил обеспокоенный пациент. «Нет, – раздраженно ответил доктор, – но его нельзя вылечить в этом доме, который пахнет, как конюшня, или в этой прокопченной долине». Необходимо длительное путешествие в восстановительном климате в сопровождении врача. Швенингер рекомендовал долину Нила. Сам он поехать не сможет, но может его коллега Шмидт.

Разговор произошел в сентябре 1874 года. Через три месяца Фриц и доктор Шмидт находились в Каире, как предполагалось, вне досягаемости для Альфреда. Не тут-то было: когда бы ни появлялся почтальон, появлялся и Крупп. Его первые письма были заботливыми. 22 декабря он писал: «Рад, что ты хорошо себя чувствуешь», хотя уже в следующем предложении пускался в язвительные жалобы, предназначенные для того, чтобы заставить Фрица почувствовать себя виноватым: вот он, видите ли, отдыхает, а его бедный Старик в одиночку ведет неравную борьбу: «У меня по-прежнему случаются нервные приступы, озноб и простуды, то есть такие вещи, которые кажутся пустяками тем, кто от них не страдает. Моя жизнь, как всегда, заполнена заботами, и мне просто необходимо продолжать писать и писать. Наверное, не было бы всех этих тяжестей и тревог, да и такого груза работы, если бы люди выполняли свои обязанности. Со временем порядок наступит. Может быть, еще не слишком поздно. Но очень трудно привить чувство порядка и ответственности там, где сам климат порождает семена лени и безответственности. По отношению ко мне проявляется больше враждебности, нежели лояльности, и с каждым днем я все осознаю, что мое старое мнение о том, что верность можно встретить повсюду, представляет собой лишь иллюзию».

Порядок! Это оставалось его страстью, и, старея, он убеждался в том, что все вокруг хотят лишить его этого кумира. За четверть века до того, как Джон Фиске в журнале «Атлантик мансли» популяризировал слово «паранойя», Альфред стал законченным параноиком – и в Германии не было ему равных, пока не появился и не заразил нацию поборник «нового порядка». Фактически в отношениях «отец – сын» у Фрица было больше оправданий, потому что он подвергался настоящим преследованиям. Он послал отцу свои фотографии, снятые на берегу Нила, и, должно быть, с осторожностью прочел первую фразу ответа: «Мой дорогой Фриц! Я с большим удовольствием отметил, что на фотографиях, которые ты прислал мне, ты уже выглядишь крепче, чем когда-либо раньше». На снимках юноша выглядел совсем не хорошо, как и чувствовал себя; он страдал от постоянных болей и был не в состоянии работать. Но именно работу держал в голове его Старик. Альфред никогда не забывал, что первые пушки он продал правителю Египта Саиду. Сейчас на троне восседал племянник Саида Измаил. Конечно, там можно иметь какие-то дела. В канун Нового года ему на глаза попался газетный абзац. В том году Измаил аннексировал суданскую провинцию Дарфур, и сейчас ходили слухи, что египтяне могут построить там железную дорогу. Это была полная ерунда – Хедив настолько обанкротился, что меньше чем через год был вынужден продать англичанам акции Суэцкого канала, но Альфред ухватился за сообщение, послал своего константинопольского агента в Каир и телеграммой дал указание Фрицу начать торговые переговоры. В тот вечер он написал: «Я готов полностью построить железную дорогу в Дарфур, включая все земляные работы. Поэтому ты можешь начинать переговоры непосредственно с теми людьми, у которых есть заинтересованность в этом проекте и собственное мнение на этот счет». Альфред уже чувствовал сильный привкус бизнеса, хотя и признавал: «Возможно, конечно, что сообщение безосновательно и в настоящее время вопрос о такой работе не стоит, предположим, оно верно частично или неверно совсем. Даже в таком случае ничего из умственных усилий и писем не пропадет даром; подобный случай может подвернуться позже, а мы заранее его продумаем и сможем воспользоваться нынешними заключениями».

Просто невероятно. Такого случая, как Альфред воспринимал его, не существовало вовсе. Интересный факт: он понятия не имел, где находится Судан. Полагал, что где-то на Ближнем Востоке. На следующее утро он отправил Фрицу еще одно письмо, объясняя, чем для него привлекателен подобный контракт: «На протяжении длительного времени я прорабатывал идею соединения Восточной Европы и Азии железной дорогой и нахожу, что в этом направлении проделан удивительный объем предварительной работы, гораздо больший, чем я ожидал, и значительная часть пересекается с моим первоначальным планом и вносит в него поправки».

Он за десятилетия предвидел в практических деталях, как рейх осуществляет проникновение на Восток, а его невежество в географии означало, что он просто подвергает бессмысленному наказанию своего сына. Наследник послушно притащился во дворец, а потом сообщил, что Измаил интереса к этому не проявляет. Ответ не удовлетворил Альфреда, и полетела телеграмма с указанием добиваться аудиенции у Зеки-паши. По слухам, Зеки был человеком могущественным. Он мог знать, за какие ниточки следует потянуть. Фриц опять потащился и нашел, что паша относится к этому несочувственно и даже с раздражением – он питал страстную неприязнь ко всяким поездам.

В этот момент вмешался доктор Шмидт. Состояние пациента ухудшалось, и он не видел никакой надежды на выздоровление, если линии связи между отцом и сыном не будут разорваны. Поэтому Шмидт предпринял решительный шаг. Он купил два билета на трехмесячный круиз тихоходного нильского пароходика и загнал Фрица на борт, ничего не сообщив об этом в Эссен. Письма, которые написаны в то время, – чуть ли не самые любопытные в семейных архивах Круппов. Альфред предлагает новый подход к Хедиву. Ответа нет. Ну, может быть, это не слишком хорошая идея, признает Старик, однако это не означает, что Фриц должен впустую проводить месяцы, бездельничая и валяя дурака: «Время, потраченное на учебу, не помешает процессу твоего выздоровления. Кто знает, сколько мне осталось жить!» Опять никакого ответа. 26 января прозвучали угрожающие нотки. Может быть, Фриц об этом не знает, но в цехах произошло много перемен. Каждый, действительно каждый, должен неукоснительно следовать линии Старика: «Долой лень и безразличие. Всем без исключения, кто не может сотрудничать или плодотворно работать в таком духе, придется уйти».

Полагая, что лекция будет принята близко к сердцу, на следующий день он возобновляет курс обучения и пишет: «Есть еще огромное число советов, которые я хочу дать тебе к началу твоей карьеры. Сегодня у меня есть время только на самое существенное. Я хочу просветить тебя в отношении нескольких наших контактов и характеров определенных лиц, их ценности или отсутствии таковой».

Проходит три недели, и каждый день хюгельский почтальон беспомощно разводит руками. Голос в Египте продолжает молчать. Может быть, Фриц парализован? Стал жертвой тропической болезни? Нет, Шмидт сообщил бы об этом. Раздраженный Альфред обрушивает на сына премудрости бухгалтерского учета: «Сегодня я только коснусь того, что собираюсь вскоре объяснить более подробно. Первый пункт – характер бухгалтерского учета, финансов и расчетов. Ты должен это изучать до тех пор, пока полностью не усвоишь».

Эта памятка чахнет в Каире, оставаясь непрочитанной. Потом идет кипа бумаг с наставлениями вникнуть в каждое слово. Не получая ответа, Старик посылает резкую записку: «Мой дорогой Фриц! Сожалею, что ты не добрался до чтения копий моих писем в прокуру, выписывания выдержек из них и регистрации содержания, равно как и до чтения других, которые я посылал прокуре. В них содержится опыт моей жизни, мои принципы, единственно благодаря которым я добился процветания. Игнорировать их – значило бы подвергать это процветание опасности».

Молчание. Видно, никто в Египте не заботится о жизненном опыте Круппа, принципах, процветании. Эй! Что там происходит?

17 февраля был день рождения наследника, ему исполнялось двадцать один год. В замке на холме воссоединившиеся по этому поводу Альфред и Берта задували свечи на торте и поздравительных телеграммах, которые были возвращены как не дошедшие до адресата. Теперь кровь Альфреда вскипела. Тон писем и телеграмм из Эссена достигает степени гневного крещендо, возобновляются угрозы лишения наследства – всегда возможно, пишет он 18 февраля, «отдать другие распоряжения, чтобы сохранить без каких-либо опасений ту систему взглядов, которую я выстроил», – и седой оружейник из-за крушения своих надежд бьется в агонии. А потом следует простое объяснение. Шедшее в никуда неторопливо суденышко причаливает, и доктор Шмидт посылает телеграмму, что его пациент полностью поправился. Пока раздраженные записки Круппа накапливались в египетских почтовых ящиках, его сын с восторгом созерцал цапель. Шмидту приказано возвратиться домой и дать полный отчет о несанкционированном путешествии, а Фриц пусть во искупление грехов остается, чтобы осмотреть партию крупповских пушек, станки которых деформировались из-за сухого климата. Фриц этого и добивался.

Так или иначе, он всегда избегал роковых столкновений. В целях выживания он выработал исключительный дар интриги, который в последние годы жизни его отца стал бесценным активом фирмы. В 1870-х и 1880-х годах международные фабриканты оружия негласно признавались независимыми державами. Как таковые, они имели дела непосредственно с монархами. Альфред был очень плохим посланцем. В Потсдаме его напыщенность можно было понять, потому что он имел дело с соотечественниками-пруссаками. Однако с его темпераментом даже поездки туда на всю жизнь оставили шрамы, а уж за рубежом его вспышки имели бы катастрофические последствия. Поэтому именно Фриц посещал балканских монархов и императора всея Руси, именно Фриц представлял фирму на международных выставках. Его такт был столь же полезен и в Эссене. Поскольку отец не назначил его ни на какую конкретную должность, он оборудовал себе кабинет в Штаммхаусе и внимательно изучал обмен памятными записками между Альфредом и штатом его сотрудников. Ничто не свидетельствует о том, что внесенный им в результате вклад был в то время хотя бы замечен; и даже напротив – поведение прокуры, когда он возглавил фирму, показывает, как серьезно его недооценивали управляющие. Но он неоднократно служил буфером между ними и Стариком. Дважды он убедил ценных людей (Софуса Гуса и Вильгельма Гросса) забрать свои заявления об отставке после ссор с «пушечным королем». Однажды Старик составил скрупулезный доклад «О предотвращении газа в основании снарядов, управлении снарядами и их центровке, обшивке корпусов или пороховых магазинов полосами металла, а также о прогрессивном движении по спирали». Он направил его Гроссу, который, не подозревая о том, что доклад будет возвращен в «Хюгель», начиркал на нем непристойности. Альфред усмотрел в этом неуважение. В качестве кары он попытался натравить майора фон Траутманна на Гросса. Фриц узнал о замысле и обратился к майору:

«Пишу вам совершенно личное письмо в надежде предотвратить крайне нежелательное. Прежде чем вы начнете что-либо обсуждать, вы должны получить все относящиеся к делу документы. Там вы увидите, что Гросс ответил на ряд вопросов. Я убежден, что вы придерживаетесь такого же мнения по большинству пунктов. Если так, то было бы желательно в каждом случае иметь согласованные ответы. Я хочу быть уверенным в том, что мой отец не подумает, будто ваши взгляды и взгляды Гросса противоположны, тогда как в своей основе они согласуются. Мой отец очень склоняется к тому, чтобы сделать эту ошибку, которая привела бы к невероятной неразберихе, и, если возможно, этого надо избежать…

С наилучшими пожеланиями. Не сердитесь на меня за то, что я это написал.

Икренне ваш,

(Ф.А. Крупп».)

Заранее предупрежденный, Траутманн поддержал конструктора артиллерийских орудий. Конечно, если бы Альфред узнал, что сын его саботирует, гром гнева сотряс бы весь Рур. Он никогда такого не подозревал. Он хорошо обучил Фрица, хотя и не тому, чему намеревался. Он думал навязать мальчику свою волю, свои страсти, свой образ поведения; а вместо этого он создал зеркальное отражение самого себя. Старый Крупп был прямолинеен, молодой Крупп – скрытен. Собственник был мужествен, его наследник – женоподобен. Альфред – груб, Фриц – хитер. По-другому и быть не могло; юноша был вынужден развивать эти качества, потому что не был эмоционально вооружен для борьбы с человеком, который никогда не испытывал колебаний, прежде чем надуть, укусить в схватке, и который, в противоположность Фрицу, не был ущемлен разрушительным расколом между родителями. Возможно, ребенок любил своего отца. Сказать наверняка нельзя. Но нет никаких сомнений в том, что он его до смерти боялся. Он готов был пойти на все, чтобы избежать столкновений, а поскольку был умен и находчив, до этого дело никогда и не доходило.

Приближалась его женитьба. В одиночку он никогда не смог бы обойти своего Старика и добраться до алтаря. Ему были нужны два сильных союзника, мать и жена, и каждая с характером более мужским, чем у него самого. Вполне возможно, что Берта, а не Фриц, выбрала Маргарет фон Энде в качестве своей будущей невестки. Именно ей Марго моментально понравилась, именно она познакомила ее с сыном, организовывала все встречи и спланировала союз – таким образом получив приз, который ускользнул от ее мужа: продолжение своей личности в будущем поколении.

Внешне казалось, что между двумя этими женщинами мало общего. Берта была симулянткой низкого происхождения, Марго – энергичной аристократкой. Тем не менее, они разделяли одни и те же ценности. Каждая утверждала право женщины быть самой собой, а это было нелегко в стране, где настолько господствовали мужчины, что даже совместное образование считалось чуть ли не преступлением; обеим пришлось выработать черты умных и хитрых конкуренток в борьбе с мужчинами. Жена Альфреда добилась своего – но ценой тяжелых потерь и для мужа, и для себя самой, и для их ребенка. Она удалилась в странный мир, наполненный, вероятно, ее собственными беспорядочными фантазиями, из которого возвращалась только на своих условиях. В XX веке трудно оценивать тактику и триумфы богатой неврастеничной женщины, жившей сотню лет назад. Сегодня ей бы поставили диагноз и лечили, освободив ее мужчин от беспокойства, которое было таким сильным ее союзником в войне против них.

Марго более понятна. Она была предшественницей суфражисток, ей подходил эмансипированный дух решимости убежать из деспотического, спрятавшегося в коконе общества. Правда, она не могла убежать далеко. Совершенно неправильно думать, что она была искушенна, практична или хотя бы обладала такими же знаниями, как, скажем, четырнадцатилетний подросток нашего времени. В ее доме в Дюссельдорфе ни барон Август фон Энде, ни его жена не сознавались детям, что младенцы рождаются голыми, а баронесса старалась скрыть от Марго свои следующие беременности. Девочка знала, что ее мать ждет ребенка, но на этом информация кончалась. Конечно, она была абсолютно невежественна в том, что касается более экзотических аспектов пола, и впоследствии этой невинности предстояло усугубить огромную трагедию в жизни ее и ее мужа.

Не больше знала она и о политике. В семнадцать лет ее взяли в Берлин, где она стояла с широко распахнутыми глазами, в восторге следя за тем, как победоносная прусская армия, сверкая на солнце штыками, под звуки литавр марширует сквозь Бранденбургские ворота на захватывающе пышную церемонию; а однажды она слышала речь железного канцлера. Из истории она большей частью знала только историю семьи. Энде были людьми той тусклой породы, которых великий Бонапарт довел до благородной бедности. На самом деле они находились в состоянии упадка на протяжении двух столетий, а чтобы отыскать по-настоящему выдающегося предка, надо возвратиться еще на двести лет, к Францу фон Зикингену (1481–1523), рыцарю из Рейнской области и лидеру Реформации, который при Карле V служил управляющим императорского двора. К 1870-м годам женщины этого семейства дошли до того, что отстирывали одежду слуг и из нее делали себе платья.

Тем не менее титул сохранял определенную магию; Август фон Энде представлял Дюссельдорф в первом рейхстаге, а его впечатлительная дочь услышала в столице о девушках, которые живут тем, что дают уроки. Она сказала об этом матери, та быстро ответила, что, если она сделает что-либо подобное, семья от нее отречется, Марго, однако, сделала. Не имея достаточного образования для того, чтобы преподавать, она воспользовалась своими знаниями языков, чтобы стать гувернанткой, сначала у детей английского адмирала на холодном острове Холихед в Уэльсе, а потом, на лучших условиях, у принцессы в маленькой немецкой области Дессау. Время от времени она приезжала домой. Дверь перед ней не закрыли, баронесса от нее не отреклась, хотя Марго в наказание должна была ночевать в спальне служанки: пусть братья и сестры осознают, что их старшая сестра выбрала порочный путь наслаждений. Чтобы избежать публичного скандала, ее включали в семейные поездки, и именно таким образом она встретилась с Круппами на вилле «Хюгель». У Августа с Альфредом был официальный бизнес. Он привез жену и детей посмотреть фантастический замок. Берта отозвала Марго в сторонку, выяснила, что она ровесница Фрица, и начала подталкивать дело к союзу.

Подробности последующего перетягивания канатов не совсем ясны; одна из немногих заслуживающих доверия записей исходит из мемуаров баронессы Дойчман: «У Круппов был только один сын, Фриц. Я его очень жалела. Он был слишком нежным и страдал от астмы, но отец не хотел понимать этого и ожидал от него такой же деятельности, на какую сам был способен в его возрасте. Всегда наготове стоял специальный поезд, чтобы по делам увезти несчастного Фрица в любую часть Германии, и он возвращался из таких поездок совершенно изможденным.

Фриц часто навещал нас на Честер-стрит и в Гарте, чтобы только не быть в Эссене. Он обручился с очаровательной леди, фрейлейн фон Энде. Его отец возражал, опасаясь, что его сын, женившись, уйдет на другое промышленное предприятие. Прошло много времени, прежде чем было дано разрешение… Герр Крупп, должно быть, стал весьма своеобразен в преклонном возрасте, он отрекся от жены и не позволял ей возвращаться в его дом. Со многих точек зрения Крупп был замечательным человеком, он по-отечески заботился о тысячах своих рабочих, но был с ними очень суров. Он, как император, раздавал команды, которым надо было повиноваться до последней буквы».

Вообще сомнительно, чтобы любая предполагаемая невестка устроила мужа Берты; его собственный опыт с женой был слишком горьким, и вдобавок он сильно ревновал Фрица. Хотя деловые контакты с Августом были необходимы, Крупп ценил его очень невысоко: просто второстепенный чиновник. Как человек, сделавший себя самостоятельно, он ненавидел прусское дворянство и особые возражения выдвинул против дочери этого дворянина: она своенравна, набожна и к тому же глуповата. Встал ли Фриц на защиту своей возлюбленной, неизвестно. Молчаливость была чертой его характера, а поскольку к наступлению готовилась его мать, ему нечего волноваться. Когда она уехала с виллы «Хюгель», чтобы никогда больше даже тенью своей не касаться отвратительной двери, Альфред сказал сыну, что если тот обязан вести эту девицу к алтарю, то может это делать. Он так сделал. Уже на следующий день Августу было отправлено послание:

«Уважаемый г-н фон Энде,

прошу вас дать мне аудиенцию… по вопросу, от которого зависит мое счастье в жизни… В великом беспокойстве и напряжении остаюсь, как и всегда был, в высшей степени вам преданный

(Ф.А. Крупп».)

Согласие пришло быстро. Барон, по-видимому, с трудом верил своей удаче. Совсем недавно родные считали Марго едва ли лучше уличной проститутки. Теперь же она выходила замуж за самого богатого наследника в отечестве, и летом 1882 года все они съехались, чтобы отметить сначала помолвку в Ворлице, а потом свадьбу в Блазевице.

Там была Берта, а Альфреда не было. После церемонии он встретил их на ступенях замка официальной, заранее написанной приветственной речью. (Еще домашняя работа для Фрица.) Убрав бумагу в карман, он пустился рассуждать на любимую тему – по поводу абсурдных претензий этого перехваленного саксо-веймарского темного дельца Иоганна Вольфганга Гете. Пока его сын быстро черкал карандашом, пытаясь успевать за взрывными гласными и грохочущими согласными, Крупп торжественно провозгласил: «Мне неинтересно знать, что Гете считается великим философом и сколько еще людей обходятся без житейской мудрости и уважения к обществу. Мне на все это наплевать. Те, кто уставятся на свои пупки и выдают дурацкие суждения идиотов, для меня уподобляются уличным мальчишкам, как бы высоко их ни ставили где-то еще. А я веду свой бизнес, не обращая никакого внимания на их помои. У меня своя дорога, и я никогда ни у кого не спрашиваю, что правильно».

Альфред причмокнул губами. Ему так понравились свои слова, что он решил включить их в письмо знакомому из Дюссельдорфа, и прямо на месте забрал у Фрица записи. Затем, сильно нахмурившись, он сообщил потрясенным новобрачным, что у него нет места, чтобы разместить их.

Звучит дико? Но это правда. «Хюгель» переживала процесс периодического демонтажа систем, и из трехсот комнат только одна, его собственная, годилась для людей. Молодые Круппы уехали в Мадрид и остановились у королевской семьи – презентовав дальнобойную пушку в знак благодарности, – а когда вернулись, узнали, что «старый джентльмен», как его всегда называла Марго, решил разместить их в маленьком домике. Как только она там обосновалась, он принялся следить за невесткой из самого замка. В язвительных письмах он читал ей лекции о поведении ее гостей. Если они с Фрицем собирались куда-то выехать, он наблюдал из-за опущенных штор и, как только они были готовы сесть в экипаж, сразу же посылал слугу сообщить, что хочет немедленно ее видеть, как оказывалось, по пустяковому вопросу. Марго держала себя в руках. Каждый день она приглашала его на обед, внимательно выслушивала длинные монологи, спрашивала совета по домашним делам. Он отвечал оскорбительно: что она бросает на ветер его деньги; что живет как королева. Она спросила, как, по его мнению, можно уменьшить расходы. Он предложил ей самой выращивать овощи на лужайке. Она этот совет проигнорировала и настояла на том, чтобы принять родителей, несмотря на убеждение «старого джентльмена», что все новые родственники его сына являются бациллоносителями. В своей типичной скучной манере он написал Лонгсдону: «Фриц сегодня вернулся из Меппена больным, его жена все еще болеет и находится у постели своих родителей, которые приехали сюда, и тоже оба больны. Это – замечательный госпиталь на холме». Что касается Марго, то он пошел еще дальше. Альфред обвинил ее в том, что она превратила его замок в «рассадник паразитов». Она пришла, чтобы извиниться за свое состояние, а он спрятался, боясь заразиться.

Так продолжалось пять лет. А тем временем Фриц пытался определиться со своей ролью на заводе. Когда он обручился, отец назначил его в прокуру и положил ему 20 процентов от ежегодной прибыли фирмы, или 100 тысяч марок, в зависимости от того, что больше. Поэтому он может жить беспечно. Но по правде сказать, он ощущал большое напряжение. Ему было уже за тридцать, а выглядел он даже старше, причем намного: волосы поседели, глаза тускло смотрели из-за очков в золотой оправе, выпятился живот, как у человека средних лет. Не получая никаких предписаний сверху, он сам выбирал себе задачи и с усердием их решал. Прежде всего овладел всеми техническими аспектами производства стали. Потом назначил себя крупповским министром иностранных дел. Постепенно его флорентийская внешность стала знакома в Пекине, Буэнос-Айресе, Рио, Сантьяго, во всех балканских столицах. Он стал экспертом по методам Армстронга, Шнайдера и Мицуи. В его подшивках были имена и характеристики каждого зарубежного продавца вооружений, статистика по орудиям, анализ военных расходов в каждом правительстве и разбухавшая переписка с Густавом Нахтигалем, немецким исследователем, чьи африканские открытия подтолкнули Германию к строительству мощного военно-морского флота. Прокура и не заметила, как Фриц стал в Эссене самым информированным человеком. За невзрачной внешностью скрывался первоклассный ум, и его способности должны были стать очевидными, когда он дебютировал в качестве хозяина виллы «Хюгель».

Обескураженная приемом в Париже, в Рур приехала делегация японских экономистов, инженеров и офицеров. Альфред назначил Фрица своим заместителем. Не успела делегация уехать, как ее доверие и иены перешли от Шнайдера к Круппу – блестящее достижение и прямое следствие упорных изысканий молодого Круппа, хотя этого и не увидели его старшие коллеги.

Сегодня на стене в «Хюгеле» висит любопытный портрет Фрица, на котором он изображен поспешно поднимающимся из-за своего письменного стола. На заднем плане стоит с суровым взглядом Альфред. Чувствуется, что сын, только что осознавший присутствие отца, вскакивает на ноги, и несомненно, что именно так он воспринимался тогда старшими членами руководства – запуганным, слабым юношей, чьи успехи проистекали из гения Старика. Старик с этим согласился бы. В последние месяцы жизни он написал каждому из своих коллег, что рассчитывает на их помощь наследнику в тяжелый период, который, как он был уверен, последует за его смертью. Он видел во Фрице человека способного, но мягкого, полного благих намерений, но не обладающего мудростью: например, его выбор Марго. Альфред до конца оставался непримиримым врагом своей невестки. Ничем она не могла угодить ему, и уж грубейшей ошибкой было то, что в марте 1866 года она родила дочь. Младенца окрестили Бертой Антуанеттой, чем вызвали еще большее недовольство. Он усмотрел в этом неуместное напоминание о его собственных семейных неудачах. Однажды он побывал в детской, а потом вернулся в главную залу замка и громко провозгласил свое мнение о детях: все они паразиты. На следующее лето, последнее в его жизни, Марго опять забеременела. Он умер в убеждении, что новый младенец опять будет девочкой. И оказался прав. Хоть ее и назвали Барбарой в честь святого покровителя артиллерии, это не изменило того факта, что по мужской линии в семействе Круппов не было никого.

Менее чем через год династия Круппов вступила в новую эру. Эффект был ошеломляющим – настолько она отличалась от всего, что знавал Эссен. Один за другим уходили в мир иной главные деятели старого порядка. Альфред покоился на кладбище Кетвиг-Гейт, а следующей зимой к нему присоединилась его жена. До конца находившаяся под присмотром Марго – и отказывавшаяся ступить ногой на виллу «Хюгель» или даже дать разрешение на проведение там заупокойной службы, – Берта умерла незаметно. На ее смерть в любом случае никто бы не обратил внимания, потому что все взоры были устремлены на Берлин. Дважды в течение того года руководство рейхом переходило из рук в руки. 9 марта 1888 года умер первый кайзер, и гуманный кронпринц стал кайзером Фридрихом III. Его правление продолжалось ровно девяносто восемь дней. Заболев раком, он скончался 15 июня, и теплившаяся надежда на германский либерализм была погашена, когда у власти его сменил красивый, усатый двадцатидевятилетний сын. Отец давно пришел к выводу, что его наследник – напыщенный и пустой человек; теперь об этом предстояло узнать всей Европе. Первое послание кайзера Вильгельма II было адресовано не народу, а военным. В резких выражениях он подтвердил свою веру в священное право: «Воля короля – высший закон страны». Человек, который наряду с Адольфом Гитлером должен был стать самым влиятельным покровителем Круппов, взошел на императорский трон. Итак, началась эра, именуемая вильгельмовской Германией.

Вильгельм I все еще правил в Отечестве, а Барбара находилась в утробе матери, когда Фриц нанес свой первый визит в столицу в качестве единственного собственника крупнейшего промышленного предприятия. Новый глава семейства не выглядел королем, но определенно путешествовал как таковой. Его личный поезд отправился от хюгельской станции с чемоданами церемониальных костюмов, разного рода красиво упакованными подарками, а в свите были Ганс Йенке, Карл Менсхаузен – еще один директор, Феликс фон Энде – шурин Фрица и доктор медицины Эрнст Швенингер, чародей Второго рейха. Их руководитель давно планировал эту поездку. Он называл ее «королевским турне», поскольку наносил визиты главным клиентам фирмы, а все они были монархами. После дружеской беседы с кайзером делегация с остановками объездила Европу, и властитель Эссена обменивался любезностями с королем Бельгии Леопольдом, королем Саксонии Альбертом, королем Румынии Каролем и турецким султаном Абдул-Хамидом.

Каждый из монархов был, на милостивом языке семейства, «старым другом нашей династии», хотя султана надо выделить как фигуру особую. Пусть в XIX веке к царственным прихотям относились снисходительно, даже самые снисходительные вынуждены признавать, что правление Константинополя представляло собой просто террор. «Абдул проклятый», рыжебородый энтузиаст мелких видов оружия, носивший за кушаком три пистолета и умевший написать ими свое имя с двадцати шагов, любил коротать время, расправляясь со своими подданными. Он истреблял курдов, лициан и черкесов в Малой Азии, греков на Крите, арабов в Йемене, албанцев на Адриатическом побережье, друзов в Ливане, а теперь положил свой кровавый глаз на армян.

Фриц, конечно, был слишком тактичен, чтобы говорить о напоминающих геноцид повадках султана. Вместо этого он обращался к нему как к «покровителю турецкого народа». Абдул хвастал своими револьверами, а потом (знак квазиофициальной роли, какую Круппам предстояло играть в последовательно сменявших друг друга германских правительствах) вверил ему послание Бисмарку, которое не хотел отправлять по дипломатическим каналам. В тот вечер в письме железному канцлеру Фриц объяснял: «Его Величество султан в данный момент находится в чрезвычайно критическом положении. Ключом является болгарский вопрос. Турецкий народ и сам султан стремятся к миру и страстно хотят сохранить его. Поэтому султан и от своего имени, и от имени своего народа просит вас милостиво оказать поддержку в это трудное время». Вслед за получением Бисмарком памятной записки молодого Круппа были предприняты действия: князь Фердинанд Кобургский, новый правитель болгар, не был признан Берлином.

Вернувшись в Эссен, Фриц издал указ о том, что во избежание ненужной переписки «даже критически важные вопросы будут решаться устным путем». Целью было положить конец потоку внутрифирменных письменных указов, который обрушивался на завод из «Хюгеля». Это приняли в штыки. Согласно неопубликованным мемуарам Эрнста Хокса, казначея Круппа, который является нашим самым ценным источником за тот период, члены правления «походили на офицеров охраны» и обращались с наследником как с зеленым новобранцем. Они полагали, что он захочет оставаться в тени, то есть именно там, где они и сами хотели его видеть. Узнав о его намерении сократить число меморандумов и осуществлять руководство лично, они были поражены. Бунтовщиков возглавил Йенке. Старик хотел, сказал он, чтобы фирмой руководила прокура. Конечно же его сын не будет позорить память своего отца. Фрицу следует избегать излишних тягот и помнить о своем здоровье. Подобно Альфреду, они были обмануты тихой замкнутостью Фрица и его загадочной сдержанностью; они полагали, что имеют дело с болваном.

Они имели дело с Круппом и скоро это поняли. В одном из своих редких письменных указов он мягко поставил несдержанного Йенке на место: «Разумеется, я намереваюсь обращать более пристальное внимание на текущие контракты и процедуры управления, чем это делал мой отец из-за преклонного возраста и ухудшавшегося состояния здоровья».

Для начала он упразднил прокуру и заменил ее директоратом, советом. Потом расширил совет и укомплектовал его более молодыми и приятными людьми. Наконец, он внес поправку в «Общие положения» с целью передачи права принятия исполнительных решений от управляющих владельцу. С регентством было покончено – единственный собственник опять у руля. Теперь он начал программу расширения. Плавильный отдел сталелитейного завода был реконструирован. Появилась техническая школа по подготовке крупповцев-учеников. Поскольку мелкая речка Рур не могла принять груженные рудой гигантские баржи из Швеции, он распорядился построить второй сталелитейный завод в простиравшейся на две мили низине вдоль западного берега Рейна. Завод будет должным образом применять основной сталелитейный процесс и получит имя «завод Фридриха-Альфреда». Скромность его была притворной. Под маской скрывался такой же напыщенный человек, как и отец. Один из зарубежных посетителей отметил: «Имя Круппа встречается повсюду: то на живописном рынке, то на двери громадного универмага, то на бронзовом монументе, то на порталах церкви… над библиотекой, многочисленных школах, мясницких лавках, колбасной фабрике, обувных магазинах и пошивочных мастерских, на детских площадках и кладбищах… В каждом парке есть немецкие пивные, а над ними четко написано: «Принадлежит Фридриху Круппу».

Первое поколение рурских баронов, которое когда-то возглавлял Альфред, выросло, по сути, из фабричных мастеров. Будучи новатором, Фриц никогда не прикасался к наковальне и редко ее видел. Даже в Эссене бывал нечасто. Он ездил встречаться с заказчиками, наблюдал, анализировал и на пятом году своего правления дал ослепительный пример победы над противником – причем над таким, перед кем оказывался бессилен отец. Итак, Герман Грузон впервые пересекся с Альфредом в 1848 году, когда, работая главным механиком железной дороги Берлин – Гамбург, отправил на испытания конкурирующей фирме образцы осей Круппа. Естественно, они стали заклятыми врагами, и продолжалось это сорок лет. Броня Альфреда не могла идти в сравнение с броней Германа, и, чтобы доказать это, Грузон создал собственный испытательный полигон, где иностранные офицеры могли видеть, как снаряды отскакивают от его стальных плит и разрушают крупповские. Его фабрика в саксонском городе Магдебурге имела столь сильное превосходство, что Йенке посоветовал Фрицу забыть об орудийных башнях; они остались безнадежно далеко. Но Грузон сделал одну фатальную ошибку, которую избежал Крупп. Во время паники 1873–1874 годов он оформил свою фирму как корпорацию. Весной 1892 года собрались акционеры АО «Грузон». И очень удивились, увидев в своем кругу Фридриха Альфреда Круппа. Пока Герман глазел из-за стола, сын его старого недруга производил подсчеты. Под конец он положил карандаш и выдал простую сумму. Он владел 51 процентом акций. Теперь «Грузон» принадлежал Круппу. Сокрушенный Герман ушел домой и умер, а к маю следующего года, когда Магдебург был официально поглощен эссенской империей, «Крупп-Панцер» стал синонимом качественной листовой стали во всей Европе.

К тому времени непревзойденная репутация Круппа существовала уже сама по себе; если у какого-нибудь изобретателя появлялась по-настоящему достойная вещь, он направлялся на виллу «Хюгель». 10 апреля 1893 года приехал тридцатишестилетний немецкий инженер-механик с патентом номер 67 207 на новый тип двигателя внутреннего сгорания с использованием самовоспламенения топлива. К нему была приколота пояснительная записка: «Теория и конструкция эффективного теплового мотора». Инженера звали Рудольф Дизель, и он произвел на Круппа впечатление словами о том, что «двигатель должен быть целиком изготовлен из стали». Крупп кивнул, одной рукой перелистывая чертежи, а другую протянув к контракту. Четыре года спустя он подарил миру первый дизельный двигатель мощностью в 32 лошадиные силы. На холм приехал Хайрем Максим с лицензией, разрешающей Круппу производить его пулеметы, так же поступил Альфред Бернард Нобель, который привез свою революционную формулу бездымного пороха, баллистита. Баллистит означал, что солдаты отныне не будут указывать противнику на свои позиции облаками черного тумана. Бездымный порох был очень важен для скорострельного орудия «максим», и, поскольку он горел медленно, обеспечивая максимальную тягу, изменилась конструкция артиллерии. Большие стальные бутылки навсегда ушли в прошлое. Пушка стала длинной и грациозной – и гораздо более смертоносной.

Под серыми небесами Рура, по словам Нормана Паундса, лежала яркая надежда. Тяжелая поступь индустриализации меняла облик долины почти ежедневно. Все глубже закапываясь в землю под заводом, работяги обнаружили, что богатые черные залежи коксующегося угля между Эссеном и Бохумом неисчерпаемы. А великий водный путь Рейна принимал растущий флот крупповских пароходов и барж, которые прибывали из-за рубежа и входили в доки, а потом выгружали движущиеся цепи бочек, поднимавшиеся чуть не до небес и наполненные глыбами руды для ненасытных печей. Конечно, это явление создало не новое поколение. Уголь там был всегда. Страсть Альфреда Круппа к вертикальной интеграции создала важную базу для развития. Жесткие условия мира, заключенного Бисмарком в 1871 году, фактически наградили его искристыми залежами Эльзаса и Лотарингии, а объединение канцлером народа в рейхе обеспечило политическое единство, без которого Рурская область была бы просто чересчур большим сердцем чахлого тела. К этим активам надо добавить нечто необъятное и нематериальное – немецкий национальный характер. Повсюду в Европе рабочие и магнаты сосуществовали в климате мрачного недоверия. А что же Германия? Как сострил Черчилль, «немец всегда либо у твоего горла, либо у твоих ног». В Руре он раболепствовал. Какими бы ни были его политические привязанности, он никогда не бастовал. Его жена оставалась занятой прежде всего четырьмя вещами – кухней, спальней, детьми и церковью, а детей приучали следовать родительским примерам. В Эссене не было большого выбора. Город концерна, построенный Альфредом, ставил каждое новое поколение на путь предшествующего. Крупповцы появлялись на свет в крупповских родильных домах, учились в крупповских школах, жили в крупповских кварталах. Потом устраивали браки между своими детьми, тем самым повторяя весь процесс сначала.

Тут не было ни заслуг, ни вины Фрица. Так поставил дело его отец. Тем не менее новый Крупп взялся за вожжи с замечательным искусством, что Альфреду не удалось бы и наполовину. Гений отца неоспорим, но это гений первопроходца. Созидательная жизнь Старика фактически прекратилась в Седане. В последние шестнадцать лет его страсть к новациям душила фирму. Нужен был эксплуататор, и пришел Фриц. Никто не мог бы эксплуатировать достигнутое так, как он. К концу шестого года своего правления он модернизировал все в своих владениях. От паровых молотов отказались в пользу ковочных прессов, устаревшие печи заменили мартеновскими – пять мартеновских фабрик в одном только Эссене, каждая по размеру больше старой сталелитейной фабрики, которая также была переоборудована для основного процесса. Кроме того, царство Круппа расширялось по всем направлениям. За пределами Эссена он владел тремя сталелитейными заводами. Каждый из них уже сделал бы его крупным промышленником: «Грузонверк», «Рейнхаузен» и новая фабрика в Аннене, рядом с Дортмундом, на восточной границе Рурской области. В других районах рейха его права распространялись на четыре металлургических завода, три огромные угольные шахты, 547 рудных месторождений и полигон в Меппене; расширились и зарубежные владения – теперь, кроме испанских рудников, у него были и скандинавские земли.

Сердце этих владений оставалось в Эссене: более 5 миллионов квадратных футов – 127 акров – под крышами города. Были электростанция, паросиловая установка, коксовый завод. Были цеха с кузнечными молотами, калильные, твердильные, пудлинговочные, пружинные, механические и бойлерные цеха; прокатные цеха для изготовления рельсов, стальных плит, укатки и обжимные станы: газовый завод и водопроводная станция; обжиговые печи, литейные цеха и химические лаборатории. Каждый год эссенские мастерские сжирали 1 миллион 250 тысяч тонн руды и изрыгали 320 тысяч тонн готовой крупповской стали. И это только производство. Помимо служения Отечеству в качестве промышленника, оружейника и дипломата, Крупп носил в Руре и другую шапку. Он был феодальным сюзереном, владеющим документами на дома и бараки, заселенные 43 тысячами его подданных. Система департаментов, которыми управляли он и его штатные сотрудники, ведала образованием, полицией, пожарными, опорной сетью связи – а это 196 телефонных узлов и 20 телеграфных станций, подключенных к императорской сети кайзера. Фриц был эссенским мясником и булочником, изготовителем подсвечников и бакалейщиком, управлял двумя отелями, обувной фабрикой, часовым заводом, мебельной фабрикой, заводом по производству замороженных продуктов и даже школой домохозяек, где юные невесты могли учиться тому, как приносить крупповцам счастье. Даже библии, ризы и распятия, используемые в городских церквах, несли на себе печать: личная собственность Круппа.

За семь лет его состояние увеличилось на 68 миллионов марок, а личный доход утроился.

И все это время молчаливая машина истории пульсировала под поверхностью событий, и те, кто умел читать их, находили признаки того, что ожидало впереди. Например, появились разочаровывающие бумаги в некогда благоприятной переписке с фирмой «Проссер энд Санз». Еще 25 января 1888 года Проссер сообщил из дома 15, Голдстрит на Манхэттене, что возникли «трудности с железной дорогой Нью-Йорк-Сентрал» из-за того, что Вандербильта убедили переместить некоторую часть железнодорожного бизнеса во внутреннюю промышленность в обмен на «оказанные политические услуги». Жалобы на то, что поставки из Бремена идут слишком медленно, поступили 9 июля от железной дороги Нозерн-Пасифик и 4 ноября от Юнион-Пасифик. Два месяца спустя возникла проблема с Дж. Дж. Хиллом, президентом крупной компании. «Г-н Хилл всегда был большим сторонником ваших колес, – говорилось в письме, – но в последней беседе он заявил, что не видит никакого экономического смысла в том, чтобы платить лишние деньги за ваши тигельные колеса, потому что сейчас они получают почти такие же хорошие результаты от колес «Америкэн Мартин»… Он полагает, что если бы вышел на рынок с хорошим заказом, то смог бы получить стальные колеса «Мартин» за полцены от стальных тигельных колес Круппа».

Так и произошло, а худшее еще предстояло. К лету 1890 года американский партнер информировал Эссен, что от крупповской железнодорожной стали «избавляются, и она идет на металлолом». (Фирма продолжала производить бесшовные колеса Альфреда до 1 сентября 1939 года, когда танки его внучки устремились в Польшу.) Но для процветающего Рура потеря американских заказов казалась мелочью. Архивы завода свидетельствуют о том, что этот вопрос даже никогда не поднимался на заседании совета директоров. Фриц списал Америку и с лихвой компенсировал потерю, построив четыре новые пушечные фабрики.

Намного более серьезной из «Хюгеля» виделась возможность того, что новый кайзер может стать политиком левого толка – как бы абсурдно это сейчас ни звучало. 18 марта 1890 года Вильгельм II уволил Бисмарка и начал сам править своим собственным рейхом. Костью между ними было антисоциалистическое законодательство Бисмарка. Надеясь отговорить трудящихся от участия в СДП, император предложил ограничить детский труд, сделать воскресенье днем отдыха, поощрять рабочие комитеты. Печать окрестила его «лейбористским императором», и он был этим доволен. Фриц – нет. Он был встревожен и, набросав черновик длинного письма протеста, повез его Бисмарку. Канцлер сидел на корточках под деревом в своем парке. Он простонал, что согласен, но чувствует себя «старой цирковой лошадью»; он много раз все это обдумывал, не имеет желания вмешиваться и в данных обстоятельствах едва ли может чего-нибудь добиться. С другой стороны, размышлял он, пристально глядя на гостя, самому Фрицу, пожалуй, кое-что удалось бы. Он обладает великим именем, и монарх об этом знает. Молодой правитель относится к людям с уважением. Фриц принял совет канцлера и отправил свое письмо во дворец Гогенцоллернов.

Ответа не было. Если бы не поджимало время, Крупп, несомненно, приближался бы к кайзеру потихоньку, через своих советников. Он попросил аудиенции. В их первой встрече – противостоянии отчетливо проступает подтекст тяжелой иронии. Вильгельм, который вовсе не питал искреннего беспокойства о судьбе трудящихся, выступал как их защитник. Фриц, который всячески избегал вспышек, злился на своего императора. Социальная программа неприемлема, сказал он. И процитировал собственные слова кайзера: «Только один человек является хозяином в этой стране, и этот человек – я». Испытующе посмотрев на Вильгельма, спросил: да? Точно, холодно ответил Вильгельм. Очень хорошо, сказал Фриц; тогда и предприниматель должен быть «хозяином в собственном доме». Он цитировал своего отца, и Альфред был бы им горд; годы судорожной писанины приносили плоды. Высочайший погладил свои нелепые усы, а Фриц поспешно продолжал. Если он не сможет управлять своими фабриками так, как сам считает нужным, заявил он, ему, возможно, придется переехать в другое место. Кроме того, утверждал он, терпимость по отношению к ленивым рабочим только воодушевит социал-демократов. Дай им палец, и они откусят всю руку. Крупп безжалостно наказывал строптивых, и такая политика работала очень хорошо.

Кайзер не пошевельнулся. Фриц уехал, чувствуя, что потерпел провал. Вильгельм отменил социальный закон Бисмарка. Но последовавшие выборы доказали правоту Круппа. К удивлению всей Европы, выпущенная из подполья СДП собрала почти полтора миллиона голосов, по одному из каждых пяти, и завоевала тридцать пять мест в рейхстаге. Император был вне себя. В последовавших заявлениях он заклеймил социалистов как «банду предателей», которые «недостойны того, чтобы именоваться немцами»; члены любой партии, которые подвергали критике «Высочайшего правителя, должны быть до конца выкорчеваны», как «бродяги без племени». Ужаленный император позабыл о детях, о выходных по воскресеньям и одетых в грубую ткань представителях советов директоров. Вместо этого он начал изучать промышленную статистику. Она его ошеломила. Производство стали в рейхе возрастало в семь раз быстрее, чем в Великобритании, – немецкие сталевары уступали только этому отдаленному чудовищу, Соединенным Штатам, а человеком, который платил самые высокие в империи налоги, был Ф.А. Крупп из Эссена; сам кайзер платил меньше.

В это же время Вильгельм был вынужден выступить в защиту крупповской артиллерии в своем собственном официальном дворе. Трудно поверить, но, тем не менее, это факт, что почти через двадцать лет после окончания Франко-прусской войны в армии все еще тосковали по бронзовой пушке. Если основываться на личных документах Фридриха фон Хольштейна, бывшего подчиненного Бисмарка и злого гения германской внешней политики, в споре «в отношении бронзы против литой стали произошло новое событие, и в этом споре Его Величество встал на сторону Круппа и выступил в защиту литой стали, тогда как Верди, новый военный министр, выступал адвокатом бронзы. Сторонники бронзы постоянно обыгрывали тот факт, что бронза не дает трещин. Ну а недавно треснули три бронзовые пушки. Канцлер сказал мне: «Это великий триумф для Его Величества».

Это было триумфом и для Фрица, хотя остается только удивляться, зачем в те годы могли понадобиться в армии три бронзовые пушки. Его величеству недоставало терпения его деда; 1 октября министр Верди был уволен. Вскоре после этого Фриц стал привилегированным адресатом императорских писем. Кайзер хотел поправить взаимоотношения. Но, сам того не сознавая, выбрал худший из возможных вариантов. Ведь у Фрица на всю жизнь выработалось стойкое отвращение к напыщенной прозе. И вот, к своему ужасу, он обнаруживает, что Вильгельм обожает писать письма. Похоронив одного неуемного писаку, молодой Крупп уселся в одно седло с другим, который бомбардировал его мудрыми советами:

«Утешайтесь тем, что на тысячу горьких часов приходится один сладкий, отдавайте лучшее из того, что могут предоставить сердце и ум, даже если за это не последует благодарности».

Или:

«Мир настолько велик, а мы, люди, настолько малы, что даже от вселенной едва ли можно ожидать, чтобы она озаботилась одним индивидом».

Это были не просто банальности, но еще и плагиат. Вильгельм пришелся бы Альфреду хорошим сыном; он трудолюбиво выписывал ужасные пассажи из работ Людвига Гангхофера, захудалого романиста 90-х годов XIX века. Правда, кайзер ни во что из этого не верил. Он был убежден в том, что вселенная заботится об одном индивиде, о нем самом. И когда в следующем послании он написал (выдернув из Гангхофера): «Недоверчивые виновны в том, что совершают несправедливость по отношению к другим и наносят раны самим себе», подвыпивший Крупп заподозрил второе дно. Должно быть, человек, занимающий такой пост, к чему-то клонит.

Человек клонил к приглашению не для того, чтобы банально разглагольствовать, а чтобы поговорить об артиллерии. Фриц с готовностью принял это приглашение, и, когда кайзер спросил, есть ли какие-нибудь жалобы, Крупп ответил: множество. Уже полвека идет вражда между династией Круппов и офицерским корпусом. Испробованы все меры для примирения: приглашения в Меппен, предложения провести специальные демонстрации экспериментального оружия, сниженные цены. Ничто не помогает. Почему германская армия пренебрежительно относится к его испытательным стрельбам? Почему рейх всегда размещает заказы на пушки в последнюю минуту, а потом настаивает на немедленных поставках? Почему военное ведомство отказывается даже встретиться с инженерами Круппа? Вильгельм широко открыл глаза. Неужели это действительно так? Фриц сказал, что он рад, что Высочайший задал этот вопрос, потому что у него в кармане лежат чертежи и планы нового скорострельного полевого орудия с использованием бездымного пороха Нобеля. Германские солдаты смотреть на них не будут, но, может быть, у их Верховного главнокомандующего найдется время, чтобы взглянуть. Кайзер взглянул. Это моментально произвело на него впечатление, он начал стучать кулаком по столу и выкрикнул, что хочет встретиться со своим Генеральным штабом. За счет Круппа Генеральный штаб наслаждался тысячью сладких часов; теперь настало время для горького. Назавтра генералы были вызваны к кайзеру. Этот день они назвали черной пятницей. Фриц сидел молча, спокойно, как будто ему грезились египетские цапли, а Вильгельм обрушил на военных всю свою ярость. Не стесняясь в выражениях, он потребовал, чтобы они приняли на вооружение новое скорострельное орудие, регулярно направляли в Эссен свои делегации, присутствовали на каждом испытании в Меппене. Дабы убедиться в том, что ему повинуются, он сам будет время от времени выезжать на полигон. Для него это будет праздником, сказал он, – просто отдохнуть от надутых и тупоумных юнкерских бюрократов и «немножко полюбоваться стрельбой».