ГЛАВА VIII

Театры в Нескучном и Кускове. – Богатство Шереметевых. – «Дом в уединении». – Наталья Долгорукова. – Описание Кусковской рощи. – Шереметевский театр. – Славное его прошлое. – Посещение Кускова императрицей Екатериной II. – Характеристика графа П. Б. Шереметева. – Село Останкино: посещения этого села императором Павлом I. – Богатство обеденного стола. – Император Александр I в Останкине. – Историческая судьба актрисы графа Шереметева. – Граф Н. П. Шереметев. – Романическая любовь его. – Приезд императора Павла в Останкино. – Брак графа Шереметева. – Смерть графини и трогательная печаль графа. – Благотворительность графа Шереметева. – Село Троицкое графа Румянцева. – Празднество в нем. – Прием императрицы Екатерины II. – Исторические воспоминания о Троицком.

Но кто славился в доброе старое время в Москве своим театром и актерами, то это граф Шереметев. Театров у графа было три: один в Москве и два подмосковных – в Кускове и Останкине; в Кускове помимо постоянного театра существовала еще воздушная сцена в саду из липовых шпалер с большим амфитеатром; впрочем, такой «воздушный театр» был еще в Нескучном, селе Д. В. Голицына. На «воздушном театре» давали не только дивертисменты и водевили, но даже большие комедии, трагедии и балеты. Загоскин об этом говорит: «Я очень помню, как однажды в проливной дождь дотанцовывали на нем последнее действие “Венгерской хижины” почти по колено в воде».

Кусковский театр был первый из русских барских театров; он был несравненно богаче тогдашнего Московского. Этот театр надо считать рассадником наших сценических талантов конца XVIII столетия. Стоял он у одного угла рощи; еще в пятидесятых годах нынешнего столетия видно было обветшалое здание его с фронтоном и порталом.

На этот некогда знаменитый Кусковский театр, видно, не жалели тогда золота, которое еще в упомянутые годы блестело из-под пыли и паутины. Три яруса лож и особенно авансцена были отделаны со всею роскошью и грандиозностью итальянской архитектуры. Театр был выстроен в полгода французским архитектором Валли; год постройки его нам неизвестен, смутно известно только, что его начали строить перед Рождеством и окончили к Петрову дню, ко дню ангела графа Петра Борисовича. Спектакли у Шереметева бывали по четвергам и воскресеньям, на них стекалась вся Москва, вход для всех был бесплатный.

Ввиду этого обстоятельства тогдашний содержатель московского частного театра Медокс обратился с жалобой к главнокомандующему Москвы князю А. А. Прозоровскому на графа Шереметева, говоря, что он платит условленную часть своих доходов Воспитательному дому, а граф отбивает у него зрителей.

Кусково, по преданию, получило свое название от куска, которым граф Петр Борисович обыкновенно называл свою родовую собственность, небольшой участок земли, где были дом, главный пруд, сад и село.

Вся земля кругом принадлежала князю А. М. Черкасскому, и в сравнении с его огромным имением, которое составляли почти все ближние села и деревни, окружавшие Кусково, действительно оно было кусочком. Когда граф Петр Борисович женился на единственной дочери князя Черкасского, то все его поместья – Перово, Тетерки, Вишняки, Вылонь, Жулебино и Останкино – перешли в род графов Шереметевых. Княжна Черкасская, помимо этого, принесла мужу в приданое более 80 000 душ крестьян.

Молодая графиня провела детство в Вишняках и очень любила их; она не хотела забыть родину, и молодой граф исполнил желание своей супруги: выстроил для нее на своем куске дворец и назвал его Кусковым; дом был построен по плану архитектора Валли.

В этом доме в одной комнате стены были из цельных венецианских зеркал, в другой – обделаны малахитом, в третьей – обиты драгоценными гобеленами, в четвертой – художественно разрисованы не только стены, но и потолки; всюду античные бронзы, статуи, фарфор, яшмовые вазы, большая картинная галерея с картинами Рафаэля, Ван Дейка, Доминикино, Корреджио, Веронезе, Рембрандта, Гвидо Рени; большая часть картин была, впрочем, по смерти графа в 1788 году вывезена в Петербург и часть в Останкино; в некоторых комнатах висели люстры из чистейшего горного хрусталя.

Замечательны также были в кусковском доме огромная библиотека и оружейная палата; в последней было редкое собрание древнего и нового оружия: английские, французские, испанские, черкесские, греческие и китайские ружья, дамасские сабли, оправленные в золото и осыпанные драгоценными камнями, турецкие ятаганы, шашки и проч. В числе конских приборов было седло Карла XII, доставшееся вместе с его скакуном графу Борису Петровичу в Полтавском сражении.

В спальне покойного графа висел неоконченный его портрет, писанный пятнадцатилетнею его дочерью; смерть помешала кончить его, и неутешный отец не хотел, чтобы чья-нибудь рука коснулась работы милой его дочери. Других портретов его было здесь несколько: один – работы Гротта, простреленный десятью пулями; другой – в парадной столовой и также прострелен пятью пулями; рядом с ним – прорезанный портрет графини, жены его. Эти три испорченные портрета остались памятником пребывания здесь французов в 1812 году. По преданию, граф П. Б. очень не любил французов и был враг тогдашней французской философии.

В саду Кускова было 17 прудов, карусели, гондолы, руины, китайские и итальянские домики, китайская башня, наподобие нанкинской, с колоколами – граф называл ее Голубятней, каскады, водопады, фонтаны, маяки, гроты, подъемные мосты.

Теперешний дом и сад Кускова – только остатки прежнего великолепия: нынешний так называемый «гай» или роща возле театра был некогда превосходным английским садом, с такою обстановкою, что граф и его гости предпочитали его дому и французскому саду.

В этой роще стоял летний дом графа Петра Борисовича, где он постоянно жил в неприемные дни и где принимал своих друзей. Дом этот назывался «домом уединения».

^{Н. Деляпьер. П. Б. Шереметев в парадном облачении обер-камергера. 1770-е гг.}

В этом домике жил граф, когда лишился милых сердцу жены и дочери, и оттуда выходил только для приема знатных гостей, иногда Екатерины и других государей. Только тогда он являлся еще истинно русским вельможею, и иностранные принцы с изумлением описывали его пиры; но, возвратясь в свой домик, в свое уединение, он снова был отшельником, верным памяти о сердечном счастии. Жена графа была красавица; она обладала такими роскошными локонами, что еще в бытность фрейлиной императрицы Анны ей одной позволялось носить их при дворе.

Дочь графа Петра Борисовича была невестою графа Никиты Ивановича Панина. Говорили, что отец был вдвойне огорчен как потерей дочери, так и горестию своего друга по ней. Тоска и чувствительность графа, можно сказать, была отличием всех Шереметевых. Кто не знает славной страданиями Натальи Долгоруковой, самоотверженная любовь которой к своему мужу увековечена в наших преданиях старины!

По преданию, княгиня Наталья Борисовна пришла из Сибири прямо в Кусково ночью, в темный осенний вечер, перешла сад и подошла к дому; но в нем все было заперто. Бедная путница с ребенком на руках едва дошла до дома священника и там провела ночь. Через несколько недель княгиня была уже при дворе и в милости. Екатерина возвратила ей все, что некогда потерял муж ее.

Позднее многострадальная приняла схиму и жила в Киеве в монастыре под именем старицы Нектарии. Княгиня Наталья, по преданию, бросила свое обручальное кольцо в Днепр и постриглась в монахини в одежде фрейлины с Екатерининскою лентою через плечо.

Сын ее, по семейным преданиям, был самым суетным, мелочным и тщеславным человеком и едва не попал в большую беду: он затеял заговор и хотел возвести на престол Ивана Антоновича при содействии родственника своего, князя М. И. Долгорукова, точно такого же тщеславного человека; по рассказам, последний у себя в преогромном деревянном доме имел на подмостках раззолоченный трон, на котором и сиживал, и редко в присутствии гостей сходил с него.

Существует рассказ, крайне, впрочем, сомнительный, будто бы он посещал в Шлиссельбурге Ивана Антоновича в одежде афонского монаха.

В «доме уединения» в 1810 году, помимо графа, жила еще Анна Николаевна – калмычка, весьма важное лицо в Кускове.

С 1810 года дом этот жадные опекуны стали отдавать внаймы, и его нанимала для летней дачи, прельщенная преданиями старины Кусковского театра, известная актриса Е. С. Сандунова; весною 1812 года нанял было его купец 1-й гильдии Чертков, но отказался из опасения сырости, затем в июне нанимал М. Ф. Бестужев за 500 руб. и также отказался из опасения сырости; уже в июле явилась придворная актриса Сандунова и давала 350 руб. ради упущенного времени, но опекуны, ценя дом в тысяч 50 и более, рассудили отказать «политическим образом», а в самом деле потому, что она жила с мужем в разводе; состояние ее было неизвестно, и опасались «неблагопристойных компаний».

Судьба спасла Сандунову от последующей встречи здесь с французами, а ограбленный ими дом был вскоре сломан (см. очерк П. Бессонова).

На конце рощи было небольшое озеро под названием Локасино; искусственная река соединяла его некогда с другими небольшими озерами; через рукава этой речки живописно перекинуты были красивые мосты с раззолоченными перилами; один из них вел в глубину рощи, к так называвшемуся «убежищу философов», или в Тентереву деревню, в красивый домик с зеркальными стенами, полами и плафоном, наполненный тысячами редкостей.

Недалеко от этого дома было другое здание под названием «Метрея»; это был небольшой скотный двор, куда приводили графу напоказ его любимых коров. У опушки «гая», недалеко от нынешней Гиреевской рощи и дороги в Косино, бил фонтан; в пятидесятых годах в этом гаю стояла еще «беседка тишины» и курган.

Беседку окружал некогда искусный лабиринт, а на кургане стояла статуя Венеры; возле нее была «Львиная пещера»; здесь на лаврах лежал лев, под ним была латинская надпись, и здесь же хранилась плита с допотопными окаменелостями, найденная в окрестностях Кускова.

Недалеко отсюда был знаменитый стог сена; при приближении к нему замечалась оригинальная беседка в виде русской избы, в которой за дубовым столом на тесаных скамьях сидели двенадцать мужичков в праздничных нарядах и в интересных позах и пили водку. Это была группа восковых фигур, которая называлась «пьяною компаниею». П. Бессонов говорит, что эта группа не изображала русских мужичков, а иностранцев, что тут были восковые фигуры какого-то «Вилиуса», «турка», еще «господина без печали, веселого брата», затем «француза» и доктора «Бамбаса вместе с дамой». Судьба этих кукол была самая печальная: портной Иван Пучков и обойщик Нефед Никитин в ночное время перебили их, отшибли им головы и руки, обобрали их платье и продали в Москве. Позднее опустошение этого «Шомьера» довершили мыши и всепожирающее время.

Также на идущей мимо театра во Владычино дороге, на том месте, где теперь мост через канал, прежде был так называемый «потаенный фонтан», и стоило только шутнику отвернуть кран, как на бедного, проходившего через мост, лился проливной дождь.

Говоря о бывшем великолепии Кускова, нельзя не вспомнить и о старинных его угодьях. К числу их принадлежала и та роща, которая теперь известна под именем «Зверинца»; зверинец был в окружности до трех верст; еще заметны теперь два пересекающихся под прямым углом в средине леса проспекта и видны следы каменной башни, служившей сборным местом охотников, но уже нет следов построек настоящего зверинца, где содержались разных пород звери: черные американские, серые русские и сибирские медведи, лоси, лисицы и проч. Стада оленей ходили свободно; их считалось до 600 голов; остатки этих стад выведены отсюда в 1809 году, и зверинец уничтожен. Охоту графа составляли обыкновенно сорок псарей, сорок егерей, сорок гусаров и т. д. – всего по сорок.

Но охота графа принимала иногда более огромные размеры, и тогда театром ее делались все окрестности; сотни наездников и амазонок, благородных гостей графа, цвет тогдашней аристократии, множество богатых экипажей, блестящих ливрей, лихих скакунов в раззолоченных уборах – все это составляло прекрасную картину, напоминавшую охоты Генриха IV в Булонском лесу или королей английских в Виндзоре.

На другой стороне сада, против грота и итальянского дома, возвышалось двухэтажное здание в мавританском вкусе под названием «эрмитажа»; построен последний был архитектором Валли; в этом здании из нижнего этажа в верхний была машина, поднимавшая на стол 16 кувертов; низ здания был занят тремя буфетами; здесь сервировали стол и приборы, и каждый отдельно поднимался наверх. Здесь был также подъемный диван, поднимавшийся наверх вместе с гостями.

Наверху «эрмитажа» граф по часам сиживал один, и никто лишний не мог войти туда: все подавалось и принималось машиной. Также необыкновенно богаты были кусковские оранжереи, теплицы, но лучшие деревья перешли к Шереметевым от Черкасского; здесь были бесценные лавровые и померанцевые деревья огромной величины, считавшие уже при графе П. Б. несколько столетий своей жизни.

Оранжереи, теплицы и грунтовые сараи Шереметева снабжали фруктовыми отводками все окрестные поместья и много способствовали развитию плодового садоводства не только под Москвою, но и во всей России.

Для лавровых деревьев были сделаны особые двери или проломы до 18 аршин в вышину; таких лавров и померанцев было трудно найти даже на юге; некоторые деревья доходили до 18 аршин высоты, кадки вместе с деревом весили до 150 пудов; для перенесения их с места на место требовалось до ста человек, но на катках их сдвигали с места 60 рабочих; деревьям по счету слоев одного высохшего дерева приходилось с чем-то 400 лет; по оценке, сделанной во время опеки над малолетним наследником Шереметева, каждое дерево ценилось 10 000 рублей ассигнациями.

На месте нынешнего оранжерейного здания, где уцелела старая домовая церковь, стоял первый дом владельцев, за которым в память Петровской эпохи и для собрания воедино голландских памятников сооружен был дом – «Голландский» (1749).

Этот дом был весь выложен внутри изразцами или плитками самого разнообразного рисунка, с мраморным полом, украшенный по стенам множеством картин с голландскими видами, фламандской школы, рисовавшими домашний быт.

Бессонов замечает, что, разумеется, все главные источники для своих причудливых планов молодой граф приобрел, женившись на Варваре Алексеевне Черкасской (1711–67), дочери известного А. М. Черкасского (очень честного, но недостаточно деятельного канцлера Анны и Елизаветы) и наследнице несметных, в том числе сибирских, богатств, прибавим – наследнице особенно изящного вкуса; отец заведовал строением дворцов и садов, равно как устройством художественных ремесел.

В Кускове уцелела еще железная решетка, сделанная по рисунку, который во время пребывания здесь на досуге набросала Екатерина.

В то старое время существовал еще «Итальянский дом», предназначенный для памятников итальянского искусства, преимущественно для дорогих картин, с историческим и духовным содержанием; внешность дома теперь обезображена, внутри – жилые покои с мебелью петровского времени; картины и редкости вынесены. Прежде везде, кроме картин и статуй, были мрамор, золото, хрусталь, резьба по дереву, штоф, атлас, живописные плафоны и фрески. Дом этот поврежден после отдачи внаймы.

От итальянского дома через вал вел мостик, где стояли пять каменных изящных домиков с окнами и воротцами, решетками и колоннами; все это было вызолочено; правая сторона обводного канала была отведена для редких птиц, лебедей, журавлей, американских гусей, фазанов, пеликанов и т. д.

Пруды Кускова были полны дорогих рыб; рыбы было столько, что неводом вылавливали зараз по 2 000 карасей, и раз была вынута из пруда раковина с жемчугом; в старину на пруде было несколько рыбачьих хижин, стояли яхты с шлюпками и лодками, был остров с руинами, были матросы в шкиперских кафтанах кофейного и вишневого цвета с белыми пуговицами.

Помимо прудов, среди садов Кускова протекал быстрый «ручей»; он был расчищен, углублен, обложен по берегам камнем и обращен в «речку»; от этой речки сделаны отводы и каналы, вырыты водоемы, ручейки, обставленные разукрашенными с живописными берегами, островками, переходными мостиками, с золочеными перилами, башенками, беседками и т. д.

Перечисляя памятники роскошного прошлого Кускова, нельзя обойти описанием карусели с затейливыми играми, как-то: кольцами, мячами, кеглями, висячим шаром, деревянными конями для езды в одноколках, фортункой, качелями висячими и круглыми на столбах; затем был здесь «Диоген», врытый в землю, – сидел он в дубовом чану со снимающейся крышкой; философ был сделан из алебастра и расписан под цвет натурального тела; он имел при себе муравленый кувшин и шнуровую книгу в кожаном переплете.

В саду был еще «храм молчания», или «храм тишины». В этом здании, сооруженном в лабиринте, стояли только в знак молчания две большие вазы с крышками. В саду также в некоторых местах возвышались большие «декорации» из тесу, с изображениями красками красивых ландшафтов и строений. Такие декорации часто употреблял в дело князь Потемкин во время проездов Екатерины по бедным и скучным местностям. Была в Кускове одна «декорация», представлявшая домики, при них ворота с замком и скобками.

Красовалась там еще беседка «Трефиль», снаружи и внутри обитая равендуком, с расписными стеклами; на ней надпись: «Найти здесь спокойство»; был и «философский домик», обитый внутри березовою корою и на дверях с надписью на французском и русском языках. В числе затей стоял еще «открытый вокзал» для музыки и танцев, с наугольными кабинетами, снаружи и внутри фонари и колокольчики.

Но наибольшею роскошью, как мы уже говорили, отличался театр Шереметева. По величине он равнялся нынешнему Московскому Малому театру, но удобством, вкусом, изяществом и богатством он далеко оставлял второй позади.

Построен он, как мы сказали, по плану архитектора Валли и убран внутри по рисункам известного Гонзаго. Начат он, по преданию, год спустя после постройки барского дома.

Театров, до постройки главного, в Кускове было несколько; так, по архивным спискам, известны сначала были «Домашний», «Старый», «При вокзале в гае», затем уже «Новый» и «Новоустроенный». В новом виде театр просуществовал недолго – перед кончиной Петра Борисовича и в первые лишь годы Николая Петровича. Театр Шереметева у современников стяжал громкую славу как отличным исполнением богатого репертуара, так и счастливым выбором главных исполнителей, число которых было весьма немногочисленно, но зато хорошо поддержано массою танцовщиц и особенно превосходным оркестром и хором певчих. Особенно также богат был театр роскошными декорациями и обильным гардеробом.

Летом, в праздники, представления переносились на «воздушный театр», помещавшийся под открытым небом в Большом саду, между итальянским домом и деревянным бельведером. На этом театре было поставлено несколько драм, с десяток комедий, до двадцати балетов и более сорока опер; некоторые из этих театральных пьес ставились здесь ранее двора и «Эрмитажа».

В начале нынешнего столетия театр был запечатан. Было даже время много лет тому назад, когда в запустелом театре поселились целою шайкою мошенники и с трудом были оттуда выгнаны.

О полноте и богатстве гардероба можно судить по тому, что в 1811 году, по сделанной описи, «театрального платья» парчового, шелкового и т. д. было сундуков семнадцать, а разных уборов, перьев, обуви и т. п. – 76 сундуков. Исполнители театральные помещались в особых корпусах, близ театра, «свои» же иногда и по собственным домам; певчие, родоначальники знаменитой некогда Шереметевской капеллы – преимущественно малороссы; певцы-солисты, музыканты, актеры и актрисы, танцовщики и танцовщицы особо – из своих и приглашенных за плату. В старших музыкантах было много иностранцев, главные – Файер и Фацил, или Фасциус, а из своих, русских – Дмитрий Трехвалов, позднее – Алексей Скворцов, Осип Долгоносов и Василий Зайцев.

^{Неизвестный художник XVIII в. Портрет крепостной актрисы П. И. Ковалевой-Жемчуговой в костюме Элианы, героини оперы Гретри «Самнитские браки».}

Любопытно, что музыкантам-иностранцам, особенно же актерам и актрисам, предпочтительно перед прочими сожителями и наравне с графскою семьею, отпускались из прудов к столу караси, иногда (например, русским в Посту) в большом количестве на весь корпус, так что, глядя на счета, можно бы с первого раза подумать, не считалось ли это принадлежностью и лучшим питанием жрецов сценического искусства. Стражами театра состояли старший «гусар Иван Белый с шестью рабочими». Графский библиотекарь, как и поставщик театральных пьес, был крепостной человек – Василий Вороблевский; театральных пьес и других сочинений этого автора, напечатанных в эпоху от 1772 по 1797 год, известно более пятнадцати.

В 1787 году, в бытность Екатерины II в Кускове, граф Шереметев давал представления на своем театре; граф Сегюр, бывший на этих спектаклях, говорит, что балет удивил его не только богатством костюмов, но и искусством танцовщиков и танцовщиц. Наиболее ему показалось странным, что стихотворец, музыкант, автор оперы, как и архитектор, живописец, написавший декорации, так и актеры и актрисы – все принадлежат графу и были его крепостные люди.

^{Н. Аргунов. Портрет крепостной балерины Т. В. Шлыковой. 1789 г.}

Все празднества в Кускове отличались необыкновенною пышностью; во время праздников у графа Шереметева число гуляющих посетителей доходило до 50 тысяч человек, исключая званых гостей, которых приглашалось по билетам более 2 000 человек.

На выезде из кусковской земли в сторону Пернова и Опекунова, при повороте к Тетеркам стоял деревянный столб с надписью, приглашавшей посетителей Кускова «веселиться, как кому угодно, в доме и в саду».

Из таких исторических праздников и торжеств в Кускове известен был «день открытия обелисков». Один из таких, помещенных в глубине Большого сада, там, где перегораживала его решетка по рисунку императрицы, имел на вершине статую якобы Минервы, но гораздо более похожую на фигуру самой государыни, с надписью о посещении 1775 года, «в память чего благодарность сей монумент из пожертвованного Ее Величеством мрамора соорудила».

Другой, близ Большого дома, пирамидальный, гласил, что «Екатерина II пожаловала графу П. Б. Шереметеву (мрамор) в 1785 году, во время бытности его губернским предводителем московского дворянства».

Празднества в старину шли с необыкновенным великолепием: в саду была иллюминация, прозрачные картины, пирамиды, пели хоры певчих, играли оркестры музыкантов, оранжерея была превращена в вокзал, где танцевали тысячи пар.

Слух об этих роскошных праздниках дошел до государыни, и в бытность императрицы в Москве во время празднования двадцатипятилетия ее царствования, на третий день торжеств, 30 июня 1787 года, в три часа пополудни императрица отправилась в Кусково со всем двором и блестящею свитою. Екатерина вступила на кусковскую землю через великолепную арку, убранную оранжерейными растениями, между которыми были размещены символические картины с приветственными надписями.

Наверху галереи играла музыка. При приближении поезда к подъемному мосту³⁹ стоявший на Большом пруду двадцатипушечный корабль и другие меньшие суда салютовали, а с берегов также гремели пушечные выстрелы.

К Большому дому вела галерея «живых» картин: здесь стояли попарно жители и слуги Кускова с корзинами цветов, девушки в белых платьях и венках рассыпали букеты по пути. Через Большой сад хозяин провел царицу в сад английский и лабиринт, где при вечернем солнце показывал свои прихотливые сооружения и редкости, а после повел царицу в театр, где давали оперу «Самнитские браки» и в заключение балет. Екатерине очень понравился спектакль; она допустила всех артистов к руке и раздала им подарки.

На одном из праздников в Кускове сопровождал Екатерину император Австрийский Иосиф. Посетив Кусково, император думал, что приехал к венценосному владельцу.

Граф Сегюр в своих «Воспоминаниях» говорит, что стол графа Шереметева в этот день был сервирован золотою посудою на шестьдесят персон; граф Комаровский, видевший этот праздник, замечает в своих записках:

«Что всего более удивило меня, так это плато, которое было поставлено перед императрицей. Оно представляло на возвышении рог изобилия, все из чистого золота, а на том возвышении был вензель императрицы из довольно крупных бриллиантов».

На возвратном пути из театра весь сад уже горел огнями; на пруду плавали лодки и гондолы с песенниками и хорами музыкантов; два обелиска по обеим сторонам пруда представляли два ярких маяка, вдали горели щиты с вензелевыми изображениями царицы и сыпались целые каскады разноцветных огней.

Перед началом фейерверка государыне подали механического голубя, и с ее руки он полетел к щиту с ее изображением и парящей над нею Славой; вместе с этим щитом в один миг вспыхнули другие – и пруд, и сад залились ярким светом.

Во время фейерверка разом было пущено несколько тысяч больших ракет, и иностранцы, бывшие на празднике, удивлялись, как частный человек мог тратить несколько тысяч пудов пороху для минутного своего удовольствия.

На этом празднике бесчисленные толпы народа гуляли целую ночь. В галерее был ужин, во время которого пели певчие.

Государыня возвратилась с праздника по дороге, освещенной вплоть до Москвы плошками, фонарями, смоляными бочками. Когда царица подъезжала к Москве, то в столице били утреннюю зарю.

По преданию, граф повторил такой праздник еще два раза – 1 августа и потом 6 августа. На первом из этих праздников между прочими пьесами на театре был поставлен балет, не игранный еще на Императорском театре: «Инесса ди Кастро», соч. Канциани.

Граф П. Б. Шереметев умер 30 ноября 1788 года; он похоронен вместе со своими предками в соборной усыпальнице Спасо-Андрониева монастыря. Сын героя полтавского и прусского, современник Петра и шести других царствований, он был истинный вельможа золотого века Екатерины, ослеплявший иноземцев «умною пышностью»; пышность его не была разорительная: он расходовал только то, что получал из имений, и был далеко не расточительный и весьма осторожный в расходах, превосходный хозяин, устроивший систематическую экономию и строгие штаты со сметами. П. Бессонов в своем очерке («Графиня Прасковья Ивановна Шереметева») про него говорит:

«Это был образец екатерининского вельможи-богача, ловкий, хотя не слишком услужливый и довольно самостоятельный придворный, с хитростью, блестевшею в его несколько скошенных глазах, важный, но не надменный и со всеми до низших ласковый, не любивший головоломного труда, но очень крепкий природным умом и образованный по-французски; член знати европейской и вместе хлебосольный русский барин; артист в душе для всех искусств, с отличным ко всему вкусом, до изысканной гастрономии и равно до тяжелых дедовских блюд».

В его домах – петербургском, московском и кусковском – до конца его жизни ежедневно накрывались столы для бедных дворян, часто до ста приборов, из десятка и более блюд; сам же Шереметев никогда не ел более трех блюд.

Выезжал он на охоту в сопровождении не менее как пятидесяти дворян, которым он благодетельствовал, и имея при себе не менее 700 человек дворни: конюхов, шатерничих, поваров и пр.; шатры, палатки, огромные запасы следовали за ним большими обозами.

В гости он ездил к соседям также в сопровождении нескольких сотен конных проводников; но, несмотря на такую пышность выездов, он очень любил уединяться, и даже одно время хотел постричься, носить воду, дрова в келью и выметать сор своими руками.

Граф прожил 75 лет, умер в почетном звании обер-камергера и кавалером ордена св. Андрея Первозванного. Он был обладателем ста сорока тысяч душ крестьян.

Граф Петр Борисович во время первых дворянских выборов в Москве, при учреждении губерний в 1782 году, был единогласно выбран сперва в уездные предводители дворянства, и на другой день, когда тогдашний главнокомандующий граф З. Г. Чернышев пригласил всех дворян в Грановитую палату для выбора губернского предводителя, они опять единогласно выбрали графа и в эту почетную должность.

У покойного графа был сын Николай Петрович; последний, подобно отцу, умел угощать высоких посетителей, давать праздники, превышавшие пышностью и блеском даже те, которые давал отец.

Николай Петрович жил в другом своем имении под Москвой, селе Останкине, в красивом доме, выстроенном по плану знаменитого архитектора Кваренги, но несколько измененном по вкусу графа нашим русским не менее знаменитым зодчим Козаковым.

Император Павел посещал Останкино, и граф приготовил ему однажды следующий сюрприз: когда государь проезжал густую рощу, которая заслоняла вид на Останкино, то вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, деревья упали, открыв красивую панораму всего Останкина.

В ожидании государя сделана была от начала рощи до самого Останкина просека, у каждого подпиленного дерева стоял человек и по данному сигналу сваливал деревья. Император был очень удивлен, любовался декорацией и благодарил хозяина за доставленное ему удовольствие.

Останкинский дом по убранству и роскоши представлял целый музей: масса бронзы, гобеленов, художественных статуй, картин, венецианские зеркала, всюду мрамор, мозаика, золото, китайский и японский фарфор, мебель с инкрустациями и т. д.

Нижний этаж был обитаем, верхний же представлял великолепный театр, окруженный настоящими чертогами. Сад в Останкине делился на английский и парк перед домом; аллеи лип были подстрижены стенами и кругами, всюду виднелись мраморные статуи, беседки и т. д.

Налево от дворца – могучая кедровая роща, по преданию, вывезенная из Сибири старым владельцем Останкина, князем Черкасским, бывшим сибирским губернатором. В этой роще стоит мраморная урна над прахом любимой собаки графа. Недалеко отсюда была и «аллея вздохов» из лип.

Между деревьями встречаются вековые дубы, и среди них есть могучий дуб – прародитель всех тамошних дубов, имеющий за собою несколько столетий.

Император Павел не раз посещал Останкино. По вступлении на престол государь здесь был встречен боем в литавры с хоровым гимном на день коронования его, положенным на музыку Козловским:

«Какие солнцы озаряют
Великолепный русский трон?
В божественной чете сияют
Лучи от царских двух корон» и проч.

Когда в царствование императора Павла король Польский, Станислав Понятовский, посетил Останкино, то его хозяин дал для него блестящий праздник.

Король был удивлен великолепием Шереметевского имения. После роскошного обеда король отправился в театр, на котором крепостные актеры сыграли уже игранную при Екатерине пьесу «Самнитские браки»; роскошные костюмы, точные эпохе, были необыкновенно богаты, на артистке, игравшей главную роль, было ожерелье ценою в 100 000 рублей; декорации были написаны Гонзаго.

После шел балет и затем все гости уже танцевали в залах; под конец был предложен ужин, – в зале, в которой ужинали, был устроен роскошный буфет, уступы которого были уставлены драгоценными сосудами.

Между гастрономическими блюдами подавали тогда модное кушанье под названием «бомбы а-ля Сарданапал (роскошные), облитые соусом эпикурейцев». Это было нечто очень вкусное, состоящее из дичинного фарша; изобретено это блюдо было поваром прусского короля Фридриха II.

Большие блюда с десертами были накрыты хрустальными колпаками, на которых были представлены разные этрусские фигуры. Дорога, по которой поехал король в Москву, была вся освещена горевшими смоляными бочками.

Во время коронационных празднеств императора Александра I Останкино посетил государь – здесь ему был устроен пышный праздник. Государя с семейством встретили полонезом Козловского, слова Державина, «Гром победы, раздавайся», с пушечными выстрелами; затем была пропета кантата на день коронования государя «Русскими летит странами на златых крылах молва»; после пел еще графский хор известные тогда куплеты:

«Александр! Елизавета! Восхищаете вы нас!»

По окончании обеда высокие посетители приглашены были в темную комнату, обращенную окнами на двор, и оттуда смотрели блистательный фейерверк. Блестящая иллюминация, устроенная Шереметевым, от Останкина тянулась на пять верст к Москве и стоила ему несколько десятков тысяч рублей.

Второв в своих записках говорит, что на всем пути стояли какие-то изобретенные особые машины, в конструкцию которых входила серебряная ткань. Теперь нельзя представить той роскоши и блеска, которыми отличались почти все московские собрания эпохи восшествия на престол Александра I; возможен ли теперь, например, маскарад с пятнадцатью тысячами гостей, вроде того, какой был устроен в Слободском дворце по случаю коронации императора?

Не менее богатый праздник в Останкине дали опекуны молодого графа во время пребывания двора с новобрачными в 1817 году; в это время посетил имение Шереметевых и прусский король Вильгельм III, отец новобрачной.

Прием царственных особ состоялся утром, в полдень был здесь утренний спектакль, давали русскую пьесу «Семик, или Гулянье в Марьиной роще». Пьеса эта долго не сходила в то время с репертуара; она была не что иное, как большой дивертисмент из песен и плясок.

С этой пьесой связан следующий анекдот: для пения и пляски в «Семике» часто был приглашаем любитель – военный писарь Лебедев, замечательный «плясун-ложечник» (не было в то время ни одного вечера или барского спектакля, в котором бы не плясал и не пел Лебедев). Высокие покровители этого Лебедева вздумали и на этот раз пригласить его на спектакль. Император Александр I не любил таких удовольствий, плясун ему не понравился, и, узнав, что он военный писарь, государь запретил ему впредь показываться на сцене, а начальству тоже досталась гонка за допущение на сцену военнослужащего.

Августейшее семейство по приезде в Останкино, было встречено хором певцов, пропевшим модную тогда кантату: «Ты возвратился, благодатный», затем на устроенном в зале театре, до поднятия занавеса, послышалась русская песня «Не будите меня, молоду».

При поднятии занавеса представилась следующая картина: вся импровизированная сцена была убрана срубленными березками, где в кружках на полянах пировали крестьяне. В спектакле участвовали все крепостные артисты: как певцы, актеры, так и дансеры и дансерки, хороводы ходили по сцене, распевая неумолкаемо русские песни «Заплетися, плетень», «А мы просо сеяли» и затем плясовую, в то время самую излюбленную, «Под липою был шатер».

После на сцену явились цыгане во главе с известной цыганской певицей Стешей, прозванной цыганской Каталани; последняя пропела тоже модный в то время романс Жуковского «Дуброва шумит, сбираются тучи».

Затем следовала более веселая песня – «Зеленая рощица всю ночь прошумела» и т. д. В числе шереметевских певчих здесь был известный впоследствии певец Императорского Московского театра П. Булахов, отец не менее известного Петербургу оперного артиста.

Бархатный тенор Булахова, по рассказам современников, был необыкновенно красив, и, получив последний музыкальное образование, он мог бы затмить все тогдашние европейские знаменитости. Пела на этом празднике еще известная в то время оперная артистка Кротова в русском сарафане трогательную песню Мерзлякова: «Я не думала ни о чем в свете тужить».

Затем участвовал и кордебалет шереметевский во главе с дансеркой Медведевой, плясавшей под хоровую песню «Возле речки, возле моста»; с нею плясал еще тогдашняя балетная знаменитость Лобанов. Танцы были поставлены лучшими в то время балетмейстерами Глушковским и Аблецом.

В дивертисменте участвовал еще и солдатский хор, пропевший песню на бегство французов:

«За горами, за долами
Бонапарте с плясунами», и т. д.

Военная песня эта производила тогда большой успех. Император Александр не раз угощал ею своих высокопоставленных иноземных гостей. Так, рассказывает князь Вяземский⁴⁰, в 1813 году, около Дрездена, по случаю именин государя, наша артиллерия угощала обедом прусскую.

На обеде был и прусский король; после обеда короля угостили молодецкой солдатской песней. Королю прусскому так понравилось русское пение, что для его удовольствия солист-рожечник хора, бомбардир Милаев, желая отличиться, от натуги надорвался и через неделю отдал Богу душу.

Говоря о Кусковском театре, мы видим, что он стал процветать в 1790 году, в эпоху страстной любви графа к его актрисе Параше, по сцене «Жемчуговой»; эту фамилию граф дал своей будущей жене, романическая судьба которой более известна всем чувствительным барышням, от крестьянского до барского сословия, по песне:

«Вечор, поздно, из лесочка
Я коров дом. ой гнала», и пр.

Графа Н. П. Шереметева его современники представляли тогда тридцативосьмилетним, страстным, хотя несколько и пресыщенным мужчиной, страсти которого были – охота, лошади да женщины.

Образованный и благородный человек по своему времени, граф при первой встрече со своей крестьянкой был поражен ее красотой и воспылал к ней серьезной страстью; он стал вести свою любимицу по артистической дороге.

Он взял ее из отцовского дома и поместил во флигеле, где жили его актрисы; здесь он обратил все свое внимание на образование своей избранницы. К ней были приставлены учителя, в числе которых были и иностранцы; для сценического искусства ей была дана наставница, Т. В. Шлыкова, подруга и неизменный друг Параши до гроба. Кусковский театр в эту эпоху расцвел, и лучшим его украшением сделалась талантливая Параша.

На одном из таких парадных спектаклей, данном 1 августа 1790 года, в приходский праздник, она явилась в великолепном балете, не игранном еще на придворном театре, «Инесса ди Кастро» (Нинет а-ла Кур). В числе других капитальных ролей особенно она была хороша в «Самнитских браках», где она играла роль Элианы, в блестящем рыцарском наряде средних веков (вместо классического) и в шлеме.

^{Н.И. Аргунов. Портрет актрисы П. И. Шереметевой}

В этом виде была снята на одном из портретов будущая графиня Шереметева. В Кусковском театре еще недавно сохранялась классическая колесница о двух колесах, на которой выезжала Параша.

Будущую графиню в этой роли видели император Иосиф, король Станислав Понятовский и многие знатные принцы. Граф в Параше встретил действительно редкую и высокую душу, и любовь его скоро сделалась страстью постоянной и единственной.

Живя с нею, граф с каждым часом совершенствовался и возвышался, и не мог того не чувствовать.

Он расстался с прежними мелкими страстями и увлечениями, постепенно бросил охоту, забыл праздную жизнь, предался сценическому искусству, сделался хорошим хозяином, распространил и усовершенствовал школу, покровительствовал художникам, много читал и много делал добра.

Расстояние между его общественным положением и положением его подруги было слишком велико для тогдашнего времени: тогда скорее простили бы распутства, не знавшие предела, чем подобную страсть, и вся эта блестящая обстановка и внешность скрывала только самую глубокую драму, полную треволнений, огорчений и проч.

По рассказам старых людей, граф нередко входил в комнаты Параши и заводил с ней беседу, как ему тяжело, что он собирается жениться на равной, и нужно им расстаться. Параша не выражала ни упреков, ни жалоб, только после, когда выйдет граф, она плакала и молилась.

Граф Н. П. жил с Парашей в так называемом «новом доме», построенном им на месте «Мыльне», наискось от театра; внутри этого дома все было просто, в спальне же актрисы Жемчуговой было еще проще: в окнах занавесы из затрапезы и серпянки, в простенке зеркало, две картинки с пастушками, ниша для самой простой постели с ситцевым подзором, два сосновых столика, березовые кресла, потолок подбит холстом, пол сосновый.

Единственную роскошь представляли картины, принадлежавшие графу. Параша знала одну дорогу – в театр да в сад по большой крайней аллее; девять лет – с 1790 года, когда построен был этот дом, до 1799 года – здесь жили влюбленные в тиши и уединении, между природою и искусством.

Но жить в Кускове им было невесело – косые взгляды, намеки, сплетни и т. д., и, как рассказывает Бессонов, случай решил отъезд из Кускова: раз, гуляя по Большой аллее, Параша встретила посетителей, приехавших погулять по саду; подученные дети бросились к ней с вопросом: «Где здесь живет кузнечиха, где здесь кузница и есть ли дети у кузнеца?» Огорченная, она бросилась в свой покой, и граф после этого тотчас распорядился отъездом в Останкино.

Театр был запечатан в 1800 году и после пятнадцатилетнего своего процветания покинут. Родной внук Натальи Борисовны Долгорукой, известный поэт И. М. Долгорукий, писал о Кусковском театре:

Театр волшебный подломился,
Хохлы в нем опер не дают,
Парашин голос прекратился,
Князья в ладоши ей не бьют;
Умолкли нежной груди звуки
И «Крез меньшой» скончался в скуке.

То же самое последовало и с новым домом – жилищем влюбленных; через десять лет после смерти графа опекуны в него стали пускать жильцов-дачников, но вскоре дорогой памятник для Шереметевых был срыт до основания и сглажен, и на место его здесь посажены серебристые тополи.

В Останкине, как говорит биограф П. Шереметевой, Бессонов, влюбленная чета вздохнула свободнее, подругу графа только видели да знали по слухам, не было у нее тысячи тяжелых связей, заботливо отсюда удаленных.

Граф с Парашей перестал вовсе посещать место дорогих, но щекотливых воспоминаний, мало-помалу все вещи из Кускова были вывезены; перевели также и театральную труппу, и в Останкине повторились те же представления: оркестры музыки, хоры, катанья по прудам с песнями, фейерверки и проч. В Останкине театр был только «домашний», допускались только избранные, меньше было огласки, более свободы для главной ее героини.

Граф предпочитал чествовать в Останкине высоких посетителей, как мы уже говорили, императора Павла I, короля польского Станислава Понятовского и др.

Зимою, живя в Петербурге, граф еще меньше делал у себя приемов, на которых редко показывалась Прасковья Ивановна. У графа Николая Петровича не было только парадных праздников, но обычного своего гостеприимства он не покидал, и ежедневный его открытый стол, по обыкновению, был на тридцать и более человек. Садились за этот стол, кто хотел, не только знакомые, но и мало известные хозяину. И. А. Крылов рассказывал князю Вяземскому, что к нему повадился постоянно ходить один скромный искатель обедов, чуть ли не из сочинителей. Разумеется, он садился в конце стола, и, также разумеется, слуги обходили блюдами его как можно чаще. Однажды не посчастливилось ему пуще обыкновенного: он встал из-за стола почти голодный. В этот именно день случилось так, что хозяин после обеда, проходя мимо него, в первый раз заговорил с ним и спросил: «Доволен ли ты?»

– Доволен, ваше сиятельство, – отвечал он с низким поклоном. – Все было мне видно.

В его доме на Фонтанке поставлен в саду был деревянный дом, напоминавший собою «Кусковский дом в уединении», и здесь уединялась нежно любящая друг друга чета.

Бессонов⁴¹ говорит, что в Останкине, как хозяйку дома, Прасковью Ивановну навещал император Павел, признавая этим «совершившийся факт»; еще больше любил и уважал последнюю за ее высокие душевные качества московский митрополит Платон, светило своего времени. Посоветовавшись с добрым своим другом, митрополитом Платоном, «с апробации и благословения его» граф вступил в законный брак.

Бракосочетание в Москве было торжественное, в церкви Симеона Столпника на Поварской 6 ноября 1801 года; свидетелями при бракосочетании были близкие люди: К. А. Щербатов, известный археолог А. Ф. Малиновский и синодский канцелярист Н. П. Бем, домашний графа; со стороны же невесты – друг ее, актриса Т. В. Шлыкова, умершая в 1863 году в 90 лет. Но брак ее долго сохранялся в тайне, и бедная жена одного из первых богачей и знатных людей не смела при всех назвать его своим мужем. В последние годы супруги жили в Петербурге на Фонтанке в собственном доме; спальня Прасковьи Ивановны находилась близ домовой церкви, и последняя была единственным ее утешением. 3 февраля 1803 года у нее родился сын Димитрий, но мать беспрерывно спрашивала о новорожденном, выражала боязнь, чтобы его не похитили; требовала часто к себе и единственно радовалась, заслышав крик его в соседней комнате.

Но дни ее были сочтены и 23 февраля 1803 года она скончалась. Погребена она в Невской Лавре; над могильной ее плитой видна следующая эпитафия:

Храм добродетели душа ее была,
Мир, благочестие и вера в ней жила.
В ней чистая любовь, в ней дружба обитала… и т. д.

Муж заказал портрет лежавшей в гробу графини и надписал девиз покойной: «Наказуя наказа мя, смерти же не предаде мя».

Из спальни граф устроил моленную, или образную, завещав не прикасаться к сей комнате и блюсти ее как святыню; надпись цела посейчас; другая – на полу, где скончалась графиня. Вообще весь дом и сад в Петербурге испещрены надписями в ее память и сувенирами: здесь сидела она, здесь проводила приятно время и т. п. На бронзовой доске мраморной тумбы в саду начертано:

Мне кажется, я вижу ее нежную тень,
Бродящую вокруг этого жилища,
Я приближаюсь, но тут же эта милая картина,
Причинив мне боль, исчезает без следа.

Тяжка и мучительна была утрата супруги для графа; до самой своей кончины он не мог вспомнить о ней без слез – память о графине увековечена в Москве постройкой Странноприимного дома с больницею и богадельнею, основанного по мысли ее графом Н. П. Покойная графиня отличалась широкою благотворительностью; ежегодно, по завещанию ее, выдавалась значительная сумма сиротам, бедным, убогим ремесленникам, на выкупы за долги и на вклады в церковь. После смерти графини Кусково совсем оскудело: граф еще при жизни ее перевел все оттуда в Останкино, даже зверинец графа оскудел – все ценные его олени были перебраны к столу, а борзые и гончие, как и охотничьи наряды, были проданы разным лицам, славившимся в ту пору охотою.

^{А. Кадоль. Шереметевская больница. 1825 г.}

К довершению всего и сам «Крез меньшой», как тогда называли графа Н. П., скончался в Петербурге 2 января 1809 года, снедаемый тоской по любимой супруге.

После смерти графа все его имение перешло к единственному его сыну, графу Дмитрию Николаевичу (род. в 1803, умер в 1871 году), не имевшему в то время шести лет.

Его опекуны во время долгой опеки все свозили, уничтожали и продавали даже с аукциона все движимое имение, все памятники, постройки, здания, сооружения и проч., прикрываясь недостатком средств для штата. Нашествие французов на Москву в 1812 году им пришлось тоже кстати. Ссылаясь на посещение неприятелем подмосковных имений Шереметева, они исписали огромные списки вещей, будто бы расхищенных или уничтоженных французами.

После графа Дмитрия Николаевича осталось двое сыновей, а потому по прошествии ста пятидесяти лет огромное богатство графов Шереметевых, ни разу не делимое, подверглось в первый раз дележу между наследниками и выделу вдовьей части.

Говоря о Кускове, нельзя пройти молчанием и села Троицкого графа П. А. Румянцева-Задунайского, которое живо напоминает также блестящие годы царствования Екатерины Великой.

До 1760 года история этой местности не представляет ничего замечательного, но с этого времени, когда оно перешло во владение графа Румянцева, для него настали лучшие годы.

Скоро там сооружена была церковь с двумя колокольнями, выстроен обширный дом, разведен сад, устроены огромные оранжереи, выкопаны пруды и проч. Графиня Мария Андреевна, мать Задунайского, особенно полюбила Троицкое и даже предпочитала его южным поместьям сына.

Август 1775 года особенно памятен для Троицкого; в это время императрица Екатерина II здесь праздновала Кучук-Кайнарджийский мир после своего десятидневного празднества в столице.

По преданию, государыня встретила там великолепный бал и народный праздник. Троицкое в то время представляло роскошную царскую дачу, вроде французского Версаля, где государыню окружал весь блестящий ее двор.

Министры, вельможи, полководцы, иностранные послы, несколько полков гвардии расположены были по окрестным полям и рощам Троицкого; тысячи народа пировали на празднике; для всех был стол и вино для всех лилось полной чашей. Верстах в двух от теперешней фермы старожилы указывали место под названием «Столы»; здесь праздник продолжался несколько дней.

Для государыни были разбиты роскошные шатры, в одном из них был накрыт обеденный стол; после стола царица слушала музыку, цыганские песни и смотрела на пляску.

Вечером после заревой пушки была иллюминация и фейерверк; по преданию, государыня отослала почетный караул, назначенный для нее, в лагерь за Кагульскую ферму, препоручив себя караулить народу, кочевавшему всю ночь в Троицком саду и селе.

Государыня, уезжая из Троицкого, изъявила желание, чтобы дом свой в имении граф назвал Кайнарджи, в память того, что здесь среди роскошного пира не забыт был и мир с турками. Кагулом же названа ферма, выстроенная в 1797 году графом Н. П. Румянцевым, старшим сыном фельдмаршала. Кагульская ферма в свое время была замечательная; здесь были собраны все русские растения и первые земледельческие орудия и машины. Управлял этой фермой знаменитый агроном Роджер, которому сельскохозяйственное искусство обязано введением особого плуга, изобретенного им.

После 1812 года все это образцовое хозяйство рушилось и луга заросли травой, и былое отошло в область преданий. Младший сын Задунайского, Сергей Петрович, впрочем, увековечил эти предания, поставив там памятник, который находится теперь в Фениной.

Вверху его стоит бюст императрицы, а ниже на белом мраморе надпись: «Кайнарджи»; под ним змея поднимает голову к трофеям Задунайского, но богиня Мира попирает змею и с пальмой в руке предстоит перед императрицей. На пьедестале памятника надпись: «От Екатерины дана сему месту знаменитость, оглашающая навсегда заслуги графа Румянцева-Задунайского».

В этом селе церковь сооружена в 1774 году графом П. А. Румянцевым, и, подновленная в 1812 году, до войны с французами, она была очень богата; при приближении неприятеля крестьяне, желая спасти церковную утварь, собрали с икон серебро и золото, сняли оклады, лампады и пр., все это зарыли в церкви под пол, за левым клиросом, и наскоро заложили плитою.

Но французы нашли клад, и уже через несколько месяцев после изгнания их оно было возвращено в Троицкое; одного серебра здесь было более 12 пудов. Но недоставало еще многого, в том числе ризы с иконы св. Николая и драгоценного ковчега.

На следующее лето случилось поправлять мост между Фениной и Троицком на Пехорке, и под ним, между свай из-под песка и ила, увидали ризу, и несколько дней спустя нашли и ковчег, зарытый в неглубокой рытвине, недалеко от села.

В старину в Троицком были лучшие огромные оранжереи, снабжавшие все рестораны и фруктовые лавки столицы редкими фруктами.