IV

ВЕЧЕР У РАСПУТИНА

— Да у вас здесь целый цветник! — воскликнула Ксения Владимировна, подходя к стоявшему посредине комнаты длинному столу, на котором были расставлены корзины с цветами. — Какая прелесть!.. Какие чудные цветы у вас, Григорий Ефимович, — восторгалась она, любуясь благоухавшими ландышами, розами, гиацинтами и вдыхая их аромат.

— Мм… да… ничего цветочки, — мямлил "старец", подвигаясь вслед за гостьей. Он по-прежнему держался очень сдержанно и, видимо, продолжая дуться. Больше молчал, ограничиваясь краткими репликами на вопросы Ксении Владимировны.

Раза два, под какими-то предлогами он выходил даже из комнаты, оставляя нас одних. Возвращаясь, он подозрительно взглядывал то на Ксению Владимировну, то на меня и продолжал хмуриться.

— Вы, должно быть, очень любите цветы? — говорила Ксения Владимировна.

— Хто? Я-то?.. Не!.. Ни к чему, — равнодушным тоном сказал Григорий Ефимович.

— Как?! Неужели не любите? — удивилась молодая дама.

"Старец" покрутил головой.

— Не!.. Сирень, ту люблю, а энтих цветочков… не обожаю.

— Не обожаете? — тоном, не лишенным лукавства, переспрашивала Ксения Владимировна. — Но в таком случае как же вам не совестно тратить столько денег на цветы? Ведь это же стоит больших денег.

Распутин вдруг осклабился. На сумрачном лице появилась усмешка, и он, ухмыляясь, проговорил:

— Да нешто я их покупал?! — И затем явно презрительным тоном добавил: — Была нужда!..

— А-а-а, так это вам дарят ваши поклонницы! — воскликнула с невинным видом Ксения Владимировна. — Да?.. Ну какой же вы счастливый, Григорий Ефимович.

Распутин расстегнул свою поддевку, оправил бывшую на нем синюю шелковую рубаху и заложил руки за пояс.

— Если я иногда завидую богатым, то только потому, что они имеют возможность всегда иметь живые цветы, — сказала Ксения Владимировна, обращаясь ко мне.

Вдруг она воскликнула:

— Нет, нет, вы подойдите сюда! Вы посмотрите, что это за роскошь!

Посредине стола стояла огромная, роскошная корзина, наполненная чудными белыми, алыми, пунцовыми розами, сверкавшими свежестью своих лепестков и распространявшими в воздухе тонкий аромат.

Ксения Владимировна с восхищением, почти с экстазом любовалась цветами.

— "Как хороши, как свежи были розы!" — вдруг мечтательно продекламировала она. — Но ведь это же безумно дорого!.. Григорий Ефимович! Нескромный вопрос: кто подарил вам эти розы?

— Z прислала, — проговорил Распутин, почесывая живот.

Он назвал одну очень высокопоставленную особу — настолько высокопоставленную, что, услышав ее имя, Ксения Владимировна вдруг прикусила язычок и умолкла на несколько минут.[5]

 С краю стола, где я сидел, лежала пачка писем и пакетов, адресованных на имя Григория Ефимовича Распутина. Я спросил, что это за письма.

— А это сегодня с почтой пришли, — сказал "пророк". — Ко мне много приходит писем и пакетов. От разных лиц. Со всей России присылают… Сегодня еще немного, — продолжал он, беря письма и пересчитывая их. — Всего пять. Вчера больше было.

— Давайте, я прочту вам письма, — предложила Ксения Владимировна.,

— Ну, что же, почитай, потрудись, — сказал Григорий Ефимович, передавая ей один из пакетов.

— Я буду вашим секретарем, — продолжала Ксения Владимировна. — Хотите?

В ее тоне вдруг послышались какие-то новые, заигрывающие нотки, точно она была не прочь пококетничать с "прозорливцем".

Распутин что-то невнятно пробормотал о том, что хорошо бы иметь такую "секретаршу". Он сел на кушетку, около Ксении Владимировны, и приготовился слушать.

Началось чтение.

Писал волостной писарь одной из губерний западной Сибири. Витиевато, канцелярским слогом расписывал он о том, как много трудов положил на пользу службы и как всегда из всех сил старался угодить начальству. Однако, несмотря на это, благодаря проискам каких-то недоброжелателей, неожиданно был уволен от должности без всякой причины и вины со своей стороны. И вот он с большой семьей остался без всяких средств, терпит страшную нужду, голод и холод и потому обращается к высокоуважаемому Григорию Ефимовичу с нижайшей просьбой похлопотать за него перед сильными людьми, которые могли бы предоставить ему должность волостного писаря, хотя бы в другой губернии.

— Что вы сделаете с этим прошением? — спросила Ксения Владимировна.

"Старец" глубокомысленно помолчал, подвигал губами, а затем в свою очередь предложил вопрос:

— Это кому следует? К Кулакову,[6] што ли?

— Да, это в его ведомстве.

— Стало быть, надо послать Кулакову… Он сделает! — уверенно проговорил "пророк". — Хороший человек… Беспременно исполнит… Ну, теперь почитай исшо это прошение.

Ксения Владимировна опять начала читать, а Распутин уставил свой тяжелый, неподвижный взгляд на чтицу. Но мне казалось, что он не столько слушал свою "секретаршу", сколько рассматривал ее открытую шею, ее бюст, ее руки — очень красивой формы, открытые до локтя.

На этот раз писал начальник станции одной из южных железных дорог. Многословно излагал он всю свою служебную карьеру "с маленьких должностей" на каком-то захолустном полустанке в степи. Постепенно достиг "высокой" должности начальника на крупной торговой станции. Был совершенно счастлив и доволен своей судьбой и службой, как вдруг — крах, и он остается без места, выброшен на улицу. Просит и молит Григория Ефимовича оказать ему милость и посодействовать в назначении на новую должность.

— А это к кому? — опять спросил Распутин, адресуясь к Ксении Владимировне.

Она назвала фамилию лица, стоявшего во главе железнодорожного ведомства.[7]

 Так… так… знаю, я ему много посылал этих самых прошениев: Сначала он исполнял, как и следует быть, с охотой, ну, а теперь — не того…

— Что же? Отказывается?

— Ну, нет, не то штоб отказывается, но только не по-прежнему. Недавно я ему одиннадцать прошениев послал, а он из них всего только шесть исполнил.

— Ну, что же, — заметила Ксения Владимировна, — шесть из одиннадцати. Ведь это же очень хорошо.

— Чего тут хорошего, — с хмурым, недовольным видом буркнул Распутин. — Нет, не буду я посылать ему…

Он взял прошение, разорвал его и бросил в камин.

Третье прошение было от какой-то купеческой вдовы, которая слезно жаловалась на свою судьбу, так как после смерти мужа дела пришли в полное расстройство; не зная, как выйти из тяжкого положения, она умоляет "пророка" помолиться за нее и помочь ей "сколько возможно".

— Отложи, — внушительно сказал "старец", обращаясь к Ксении Владимировне, и, подавая ей другое письмо, прибавил: — На-ка, почитай энто письмо.

Торговец лесом с Волги сообщал об упадке торговли и о пожаре, который уничтожил его дом со всем двором и имуществом. Просил о помощи.

— Ну-ка, исшо, — сказал отец Григорий, подавая Ксении Владимировне последнее письмо.

В нем петроградская "трезвенница", последовательница "братца Иоанна Чурикова", содержательница меблированных комнат, просила Распутина похлопотать и посодействовать, чтобы были разрешены собрания и проповеди братца, неправильно запрещенные по проискам мессионеров.

В письме много говорилось об огромных связях и влиянии "прозорливца" в высоких кругах и выражалась уверенность, что если он только захочет, то все будет сделано согласно его желанию.

— Надо бы помочь, — сказал Распутин, — я энту женщину знаю. Да и братца знаю.

Подумав несколько минут, он встал, вышел в другую комнату, принес оттуда чернильницу и перо и начал что-то писать на прошении "трезвенницы".

В корявых пальцах неловко торчало перо. Старательно выводя какие-то каракули, "старец" все время сопел.

Закончив писание, он передал прошение Ксении Владимировне, заметив:

— Надо бы припечатать. Завтра энта женщина придет за ответом, я ей отдам пакет, а она отнесет его к Данскому.

— К Данскому, помощнику С.

Старец назвал немецкую фамилию лица, стоявшего тогда во главе духовного управления.[8]

 — Боже мой, но ведь он же обидится на вас! — воскликнула Ксения Владимировна. — Что вы тут написали!

Она передала мне прошение, на полях которого крупными каракулями красовалась резолюция:

"Петруся зделай етим людям што можна.

( Григорий". )

— Кто такой этот Петруся? — спросил я у Распутина. — А Петр Степаныч… Петр Степаныч Данской…[9]

И ты это напрасно, — сказал "пророк", обращаясь к Ксении Владимировне, — ничаво он не обидится… Не впервой.

— Однако как-никак он все-таки сановник… Если не ошибаюсь, тайный советник… на правах товарища министра, — говорила деловым тоном Ксения Владимировна.

— Пущай его!.. Для кого — советник, а для меня — Петруся.

Ксения Владимировна, пожав плечами, начала заклеивать конверт с прошением "трезвенницы".

— Ну, спасибо, — сказал Григорий Ефимович, — завтра отдам ей, когда она придет… Ко мне много народу ходит. Каждый день. Приходи как-нибудь поутру, часов в девять — увидишь, сколько у меня всякого народа бывает, — сказал Распутин Ксении Владимировне.

— Кто же больше всего обращается к вам? — спросил я.

— Разные.. И серый народ, и из чистой публики… Много духовных обращается.

— Священники? — спросил я.

— Да, и священники, и монашествующие… и синодские… всякого сословия.

— А духовных вы куда же направляете?

— Как куда? — переспросил "отец Григорий". — Да тоже к разным лицам, глядя по делу… Больше к Петрусе, — он завсегда сделает, что нужно… Услужливый на редкость…

В течение вечера Ксения Владимировна несколько раз пыталась завести разговор на тему о причинах влияния "старца" вообще и в особенности его успеха у женщин. Нужно отдать ей справедливость, она делала это очень тонко, искусно, дипломатически. Однако "пророк" не поддавался на удочку. Он явно не желал касаться этих вопросов; в его глазах загорались какие-то беспокойные огоньки, он хмурился и подозрительно посматривал то на свою собеседницу, то на меня. Очевидно, он не находил удобным вести разговор на эти темы в присутствии третьего лица.

Со своей стороны он поинтересовался узнать, как я прихожусь Ксении Владимировне.

— Он мой дядя, — выпалила она, смотря на "прозорливца" невинными глазами.

Думаю, что "пророк" не поверил этому, хотя он и не подал никакого вида, а только спросил, с чьей стороны я прихожусь дядей.

— Со стороны матери, — импровизировала Ксения Владимировна.

— А кто твой отец? — полюбопытствовал Григорий Ефимович.

— Генерал, — с гордым видом бросила Ксения Владимировна.

Распутин все еще сохранял сумрачный, нахохленный вид, говорил мало и сдержанно, но взгляд его все чаще и чаще останавливался на его молодой собеседнице. Все время, пока Ксения Владимировна читала письма, он не спускал с нее глаз.

"Уж не гипнотизирует ли он ее?" — думалось мне.

Ксения Владимировна, сидя на маленькой кушетке, как-то лукаво и в то же время иронически посматривала на "пророка".

Вдруг я вижу, как она быстрым, привычным жестом вынимает из волос гребенки и шпильки, делает легкое движение головой, и в тот же момент волна темно-русых волос рассыпалась по ее плечам и спине. Из рамки густых пышных волос выглянуло оживленное, раскрасневшееся лицо с тонкими, красивыми чертами.

Я с большим недоумением посмотрел на нее, не понимая, зачем это она делает, к чему эта игра.

В глазах Распутина забегали зеленые, хищные огоньки сладострастника. Он вышел в соседнюю комнату, оставил там поддевку и вернулся в одной синей рубахе, подпоясанной красным шнуром с кистями. Поместившись на маленьком диване, рядом с Ксенией Владимировной, он вдруг сделал попытку погладить ее плечи.

Она быстро уклонилась и поспешила подальше отодвинуться от него.

— Ишь ты, какая… колючая, — сказал "отец Григорий" недовольным тоном.

Ксения Владимировна начала поспешно приводить в порядок свои волосы.

— Право, колючая… Я впервой такую вижу… тысячи знал разных барынь, а такой еще не видал.

— Неужели не видали? — задорно переспросила Ксения Владимировна, заканчивая свою куафюру.

— Вот перед Истинным — не видал такой… А ты напрасно серчаешь: я завсегда одинаков — как без дяди, так и при дяде, — почему-то подчеркнул он.

С этого момента Григорий Ефимович заметно стал оживленнее.

— Будемте чай пить! — предложил он, обращаясь к нам, и, видя, что мы не отказывались, вышел из столовой, чтобы сделать распоряжение.

Вскоре появился самовар и чайные приборы. Подавала какая-то пожилая женщина с бледным, выцветшим лицом.

Мы заняли места в конце стола, около самовара. Распутин придвинул белый картон с тортом и вазы с вареньем.

Варенье оказалось превосходным, из южных фруктов: тут были ренклоды, персики, абрикосы.

"Дары поклонниц", — подумалось мне.

"Старец" отрезал несколько кусков торта и предложил нам "попробовать".

Торт "прозорливца" оказался, прямо сказать, восхитительным: он так и таял во рту. Заинтересовавшись этим, я захотел узнать, из какой кондитерской вышел этот необыкновенный торт-шедевр. Но на картоне, в которой был заключен торт, не оказалось никаких следов, которые указывали бы на фирму. Очевидно, это тоже был подарок какой-нибудь высокой почитательницы Распутина — быть может, той же самой, которая прислала розы.

— Кушайте! — сказал нам "старец", а сам придвинул к себе большой пакет из желтой бумаги и вынул оттуда несколько баранок, какие продаются на всех базарах, во всех мелочных и овощных лавках.

Сначала этот жест мне понравился; понравилось, что "пророк" до сих пор сохранил крестьянские вкусы и предпочитает деревенские баранки столичному кондитерскому торту. Но вскоре мне пришлось убедиться, что все это делалось неспроста, а с явной демонстративной целью, с желанием подчеркнуть верность демократическим вкусам и привычкам.

Потом я узнал, что эта манера возведена Распутиным в систему и что в высоких кругах это обстоятельство немало способствовало его популярности. Вот, дескать, человек, который, несмотря на все соблазны, тем не менее все-таки остается настоящим крестьянином, мужиком, настоящим представителем народа.

Я должен, однако, прибавить, что "прозорливец", сколько мне известно, никогда не отказывается вкусно и сытно поесть и попить, но только при условии, чтобы это было не на виду у тех особ, которые ему покровительствуют.

Зазвенел телефон. Распутин подошел к аппарату, взял трубку и начал слушать.

Меня немало удивила поза, которую при этом он принял. Одну ногу он поставил на стул, стоящий у аппарата, левой рукой держал трубку, а правой подбоченился. Мне казалось, что он пытался подражать кому-нибудь из своих аристократических знакомых и явно желал быть галантным. Разумеется, у него это выходило до последней степени смешно и каррикатурно.

— Откуда звонят? — спрашивает "старец". — Из Z?[10] А, это ты, Оленушка. Здравствуй, здравствуй… Ну?.. Что прислать к завтрему? Да ничего не надобно. Все есть… Да, и осетрина есть… А? Что? Цветов?.. Нет, нет, не нужно! И без того их полная комната… некуда ставить… Вот разве яичек.

 "Пророк" взглянул на стол, где, среди цветов, стояла глубокая тарелка с яйцами.

— Яичек пришли, — продолжал он, — а то их совсем мало остается. Они уже на исходе… Винца? То бишь кагору, пожалуй, пришли… Хорошо, ладно… спасибо… Ну, прощай, Оленушка, до завтра, стало быть.

Григорий Ефимович вернулся к нам и начал пить чай с блюдечка, заедая баранками с анисом.

— А что у вас завтра? — спросила Ксения Владимировна.

— Гости будут, — отвечал Распутин со значительным видом. И затем, подумав, сказал:

— Коли хочешь, приезжай. Так, часов в 12, после обедни. Я буду в Казанском.

— А кто у вас будет?

"Прозорливец" посмотрел на собеседницу, но ничего не ответил: видимо, он не желал называть своих гостей. Ксения Владимировна повторила вопрос.

— Мм… — замялся "старец", — коли приедешь, сама увидишь.

Помолчав немного, он сказал:

— Будет одна в лентах.

— Как в лентах?

— Да так, почитай, что вся в лентах, сверху донизу. И вся мелкими образками увешана… Генеральша одна.

— Может быть, приеду, — сказала Ксения Владимировна, — если ничто не задержит.

— Приезжай, — повторил еще раз Распутин.

"А меня не приглашает", — подумал я.

Было уже около половины двенадцатого. Мы начали прощаться, "пророк" нас не удерживал.

Прощаясь со мной, он вдруг облобызал меня. Эта неприятность, как я потом узнал, ожидает почти каждого, кто только посетит "прозорливца".

В передней, когда мы одевались, "старец", пронизывая Ксению Владимировну своими зелеными глазами, еще раз со значительным видом напомнил ей, что завтра будет прощеное воскресенье, что поэтому она должна непременно приехать к нему.

— Хорошо, приеду, — сказала она покорно.

Мы сели в пролетку — февраль 1914 года был бесснежный, — и извозчик погнал лошадь по гололедице. Вечер стоял мягкий, влажный, теплый.

Ксения Владимировна казалась крайне возбужденной; она то смеялась, то болтала, волнуясь и спеша.

— Нет, вы только подумайте, А. С., это чудовище… этот Распутин уверяет меня, что он "таких" еще не встречал, что я — единственная из тысячи женщин, которых он знал… "Тысячи женщин!"… Как это вам нравится в устах праведника? Не правда ли, это звучит гордо?.. Мой брат знает из верных источников, что на Распутина чуть не молятся самые высокопоставленные дамы, что его считают святым, пророком, прозорливцем… Неужели все это взаправду, pour tout le bon, — как говорят французы?.. "Ишь, какая ты колючая!" — вдруг вспомнила она обращенные к ней слова "пророка". И снова начала смеяться.

Мне припомнилась сцена с волосами, и я с некоторой тревогой посмотрел на свою спутницу. Мне казалось, что она затевала игру, игру, которая, в конце концов, могла получить неожиданную для нее самой развязку.

Мое сдержанное молчание было, вероятно, замечено молодой дамой, так как вдруг она перестала смеяться и сделалась серьезной. Помолчав несколько минут, она обратилась ко мне с вопросом:

— Меня очень интересует то впечатление, какое произвел на вас Распутин. Что вы думаете теперь об этом человеке?

— Первое впечатление было чисто криминальное, — сказал я. — Право, когда я впервые увидал его, увидел, как потемнело его лицо, как он весь насупился, стоял и молчал, мрачный, нахохленный, кидая злые взгляды вокруг, — мне показалось, что предо мной прямо преступный тип. Конечно, двухчасового наблюдения недостаточно для того, чтобы составить окончательное мнение о человеке. Можно, разумеется, ошибиться. Однако мне сдается, что в природе этого человека есть действительно немало темного, преступного, что нужно скрывать. Отсюда, вероятно, его необыкновенная сдержанность, скрытность, его постоянные недомолвки. Думаю, что преобладающей чертой его натуры является грубая чувственность, животное, звериное сладострастие. Ни малейших следов непосредственности, которой обыкновенно отличаются люди, вышедшие из народа, в нем я не подметил. Он, видимо, привык вращаться в разных слоях общества, привык иметь дело с самыми различными людьми. Искренности нет и следа. Он явно играет роль, которую продумал, к которой привык. Он крестьянин, вчерашний землероб, выходец из недр народа. Благодаря исключительному, совершенно фантастическому стечению обстоятельств, он достигает необыкновенного влияния, можно прямо сказать — могущества… Сколько сановников, сколько епископов обязаны ему своей карьерой, своим возвышением! После этого не удивительно, что Кулаков[11] раболепно исполняет его желания. Не удивительно, что С.[12] кланяется ему "земно". Сам граф В.[13] заискивает в "отце Григории" и ездит к нему на поклон вместе со своей супругой. Но, получив такое колоссальное влияние, что сделал "прозорливец" для крестьянства, для народа? Ровным счетом ничего! Но зато его собственное благосостояние, как уверяют, развилось и упрочилось как нельзя лучше.

 — Вы находите его умным или нет? — спросила Ксения Владимировна.

— Согласитесь, что сегодня он ничем не обнаружил своего ума. Но что он очень хитрый человек, себе на уме, то это не подлежит никакому сомнению.

На другой день, в прощеное воскресенье, Ксения Владимировна позвонила ко мне в четвертом часу. Слышу ее взволнованный голос:

— Я только что вернулась от Распутина. У него сегодня был настоящий раут. Вы не можете себе представить, кого я там встретила… Вы не можете себе представить, что там происходило. Это нечто невозможное! Это настоящий бедлам. Я прямо подавлена… Завтра приеду к вам и расскажу все подробно.

Примечания:

1

Леонтий Егорович и его поклонницы. (Примеч. автора.)

5

Распутин сказал: "Царица прислала".

6

Министр внутренних дел Н. А. Маклаков.

7

Министр путей сообщения Рухлов.

8

Обер-прокурор св. синода В. К. Саблер.

9

Помощник обер-прокурора синода Петр Степанович Даманский.

10

Из Царского [Села].

11

Н. А. Маклаков.

12

В. К. Саблер.

13

Граф С. Ю. Витте.