Операционный план, который Вильгельм Шмальц предыдущей ночью представил командиру 8-го армейского корпуса генералу Гартману, затрещал по всем швам у Студзянок уже утром 13 августа. Но это был еще не конец: в то время как главные силы группы прорыва, сосредоточенные в треугольнике Студзянки — кирпичный завод — фольварк, подвергались непрерывным атакам «польских легионеров», большевикам удалось ударом с востока и запада отсечь клин у основания. То, что клещи не сомкнулись, командир танковой дивизии «Герман Геринг» был склонен скорее приписать везению, хотя полковник Ганс Хорст фон Неккер утверждал, что удержание коридора, получившего кодовое наименование «Шторьххальс» («Шея аиста»), является заслугой исключительно 2-го гренадерского полка дивизии, который добился этого благодаря контратакам.

Правильнее всего принять во внимание оба фактора, тем более что и в советских документах упоминается о двух ротах, которые при поддержке пяти танков предприняли контратаку в лесу в южном направлении от поляны у фольварка. Это произошло в 15.45.

Так или иначе, лесной участок, обозначенный цифрой 108, а также западная часть участка 109, то есть полосу леса шириной примерно 500—600 метров, гитлеровцы удержали в своих руках и под покровом темноты могли предпринять попытку вывести свои подразделения из Студзянок. Могли, но не сделали, хотя приказ генерала Формана, отданный днем раньше, вполне определенно внушал такую возможность.

Внушал, но ответственность за принятие решения переложил на командира корпуса. Форман боялся, что «если бы противнику удалось концентрированным наступлением… овладеть районом Радома, то перед ним открылись бы все оперативные возможности для нанесения удара как в направлении Силезии, так и Лодзи с целью дальнейшего продвижения на юг и на запад от Вислы». Требуя новых подкреплений, он жаловался, что «с начала организации 25 июля фронта на Висле на участке 9-й армии немецкие соединения потеряли 17 тыс. солдат».

Большую часть этих 17 тыс. убитых и раненых можно записать на счет генералов, которые, проиграв сражение, решили хоть на день оттянуть предполагаемое наступление противника.

Так или иначе, но гитлеровцы не попытались вывести свои части из захлопывающейся ловушки. Около полуночи в Студзянки на бронетранспортере прибыл полковник Георг Хеннинг фон Гейдебрек, новый командир 1-го гренадерского полка танковой дивизии «Герман Геринг», назначенный вместо прежнего, убитого партизанами, а с ним — известный своей отвагой командир батальона майор Иозеф Фриц, который 27 июня еще в Италии получил дубовые листья к своему Рыцарскому кресту. Вместе с полковником фон Неккером, который вначале командовал на острие «клина», они обсудили сложившееся положение и решили усилить гарнизон Студзянок разведывательным батальоном танковой дивизии (без 1-й роты), как наиболее подготовленным к ведению боев в лесу, к действиям в условиях полуокружения.

Около часу ночи (луна уже поднялась над лесом на ладонь) оба командира полков и, конечно, отважный кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями майор Иозеф Фриц уехали на том же бронетранспортере, на котором и прибыли. Чтобы они случайно не заблудились, впереди их поехал на мотоцикле Дингер, который знал, где в лесу можно свернуть, чтобы не напороться на притаившийся в засаде польский танк или же на советскую разведывательную группу. Через «Шторьххальс», то есть через «Шею аиста», офицерам проскочить удалось. Только Дингер ударился ногой о низко свисавшую толстую ветвь, содрал кожу и поехал прямо в санитарный батальон.

Группа хорунжего Пшитоцкого собиралась за «языком». Рита Дымитрато пришла просить Пшитоцкого взять ее с собой в разведку. Хорунжий отказал, хотя и понимал, что девушка тоже хочет взять автомат в руки и участвовать в бою. Но ведь одно дело бить из автомата фашистов, которых ты видишь перед собой, и совсем другое — разведка. Без умения пробираться в тыл врага, быть терпеливым «языка» не добудешь. Но пятнадцатью минутами позже он был вынужден все же капитулировать, когда его об этом попросил сам генерал. Не приказал, а попросил.

— Возьмите ее. Помнишь, как ты не хотел брать Збышека Барчака, а потом он тебе пригодился?

— Помню, гражданин генерал. Возьму.

— Ну вот и хорошо. А теперь мне нужно, чтобы ты к утру приволок какого-нибудь фрица. Не из тех, что в Студзянках, эти и сами ничего не знают, а из-за котла.

— Понял.

Пшитоцкий, конечно, помнил, как было дело со Збышеком, В Ровно к генералу пришел одиннадцатилетний парнишка, который до этого был у партизан и в советской части, а теперь стал просить, чтобы его приняли в бригаду: ведь он поляк, а дома он не может остаться, потому что нет у него ни дома, ни родителей. Межицан сначала отказал, но, когда увидел детские слезы, согласился и определил пацана во взвод разведки. Хорунжий ругался на чем свет стоит. Висевший на шее автомат доставал до колен Барчака, сапоги и форму надо было подгонять — словом, хлопот не оберешься. Но оказалось, что хлопоты на этом и кончились. Збышек ползал тихо, как мышь, был быстрый, послушный и стойко переносил все невзгоды. Все это хорошо, но что делать с Ритой?

Ладно, если генерал так думает, то и он, Пшитоцкий, тоже сумеет поставить на одну карту — либо пан, либо пропал.

И вот сейчас по лесу идут четверо: он, Рита, Барчак и Олек Стемпень. Только этот, последний — настоящий разведчик: с начала войны служил в Красной Армии, под Смоленском попал в плен, но через шесть месяцев убежал, долго ходил в партизанах, так что дело свое знает.

В ольховых зарослях леса Парова они встретили радиста из танка Ляха сержанта Зелиньского. Тот узнал Риту. Удивившись, стал допытываться, что это еще за театр такой ночью, да к тому же на передовой. А когда понял, что она и в самом деле идет за «языком», схватился за голову.

— Да ты что, дивчина? Зачем тебе это? Жить надоело? И другие из-за тебя погибнут.

— А мне не жалко с жизнью расставаться, — ответила она.

Потом их встретили командиры танков 1-й и 2-й рот, собравшиеся обсудить некоторые вопросы. Танкисты прервали совещание, не веря своим глазам, но Пшитоцкий прибавил шаг и растворился в темноте. На ходу он бурчал себе под нос, что, может, это и театр, но только не цирк с обезьянами в клетке.

Цирк начался позднее. То ли гвардейцы спросонья недостаточно отчетливо отозвались, то ли разведчики продвигались не очень аккуратно, но, во всяком случае, кто-то из них, перепрыгивая через окоп, зацепился ногой за проволоку, и из вкопанного в землю огнемета взметнулось пламя. В лесу вспыхнул пожар. Все бросились гасить огонь. Разбуженные немцы, не зная, что случилось, начали пускать ракеты. Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем они успокоились.

Хорунжий в это время подумал, что, возможно, он в последний раз идет в разведку. Но у него и мысли не было повернуть назад. Все четверо поползли гуськом, когда немецкие пулеметы еще продолжали стрелять. Разведчики, прижимаясь к земле, пробирались под красными огоньками трассирующих пуль. Извиваясь, как дождевые черви, ползли по колеям, оставленным гусеницами танков, а потом — по борозде вдоль ощетинившейся колючками межи.

Пшитоцкий услышал, что девушка плачет, и со злостью подумал: «Хорошо. В другой раз будет умнее». Но когда через пять минут они вползли в погреб рядом с колодцем в Домбрувках-Грабновольских, Казик принялся ухаживать за Ритой. Окровавленные пальцы девушки с обломанными ногтями он обмыл водой из фляжки, а потом смазал раны йодом. После этого все выпили из фляжки по глотку, оставив немного на всякий случай, потому что никто не знал, сколько еще придется здесь сидеть: может, час, а может, и сутки. К тому же колодец, хоть он и находился от них в каких-нибудь пяти шагах, был им так же недоступен, как и Гималаи, как сон в теплом доме на пуховой перине. Кто первый подойдет к колодцу — тому конец. Первыми должны появиться около него немцы.

Время тянулось убийственно медленно. От напряжения, вызванного томительным ожиданием, мышцы, готовые в любое мгновение прийти в действие, начинали дрожать, а нервы — подводить. Дважды разведчикам казалось, что они слышат шаги и видят фигуру, маячащую на фоне темного неба. Один раз шесть мин, выпущенных нашими минометами, легли так близко, что разведчиков оглушило. После этого они целых пятнадцать минут не слышали ничего, кроме шума и звона в ушах.

Легкое дуновение ветерка принесло в погреб запахи августовского леса. Они чудом проникали сквозь смрад, издаваемый сожженной нефтью и бензином, ржавым железом. Пшитоцкий стал уже думать, что здесь, видно, придется проторчать весь день. Но не прошло и минуты, как Рита дотронулась до его руки и чуть слышно прошептала:

— Идет.

Немец шел согнувшись, чуть ли не на четвереньках: видно, боялся, как бы с передовой не полоснули очередью. Осторожно повесил на крючок ведро и потихоньку стал опускать его в колодец. Разведчики видели только спину немца. Как было решено заранее, они подождали, пока он вытащит ведро и поставит его на землю, иначе шум от падающего в колодец ведра мог бы их выдать. Взяли немца бесшумно. Ему заткнули рот и, приставив к ребрам нож, приказали ползти самому и как можно тише. Рита взяла добытое оружие. Маленький Барчак немного отстал, чтобы в случае чего прикрыть всех огнем.

Пленный оказался обыкновенным рядовым и знал лишь, что танки и солдаты, которые подоспели на помощь, уже отошли, и теперь в Домбрувках-Грабновольских остались только свои, из дивизии «Герман Геринг». Но генерал Межицан, которого разведчики встретили в лесу Парова, услышав эти сведения, повеселел: видно, именно такие данные ему и были нужны.

У Фридриха под Ленкавицей собралось пять машин. Подбитые в бою, они были похожи на смертельно раненных животных. Перекосившись на разбитых гусеницах, танки кровоточили черными жирными ручейками горючего из продырявленных баков. Здесь стоял танк 213 убитого Петкевича. Танк 225 раненого Грушки был на ходу, но с оторванным стволом. Танк 228 Гая — с пробоиной в лобовой броне, ниже люка механика-водителя. Танк 222 Бестлера, экипаж которого фашисты перебили, — с сорванным люком. И у последнего, танка 219, в правом борту зияла громадная рваная пробоина, в двух местах насквозь была пробита обожженная башня и размозжен снарядом ствол пушки.

После полуночи три танка уже были готовы к бою, а с машины 219 сняли ставшую ни к чему не пригодной башню. Механик-водитель из экипажа Грушки варшавянин Казимеж Дубелецкий стал доказывать хорунжему Фридриху, что его машина тоже может идти на передовую, а танк 219 может послужить тягачом.

— Ну из чего ты будешь стрелять? Из этого обрубка?…

Танки двинулись по дороге на Студзянки. Последним шел танк 225, в башне которого находился Фридрих.

Пройдя километр, машины чуть свернули вправо, к лесу. Дубелецкий убавил газ, чтобы другим дать время сделать поворот. На взгорке прибавил скорость, и из выхлопных труб стали вылетать рваные огненные язычки, потому что двигатель пожирал довольно много горючего. Немцы еще издалека, из окопа на высоте Безымянной, которая находилась севернее кирпичного завода, заметили танки и открыли по ним огонь из восьмидесятивосьмимиллиметровок. Машины прибавили газу и скрылись в лесу, но немец не унимался. После седьмого или восьмого снаряда механик не выдержал:

— Разрешите ответить хоть из этого обрубка. Не бойтесь, не разнесет.

Хорунжий махнул рукой, разрешил. Один за другим последовали три выстрела. Трудно сказать, попали они в цель или нет, ведь из укороченного ствола снаряд вылетает с меньшей скоростью, да и рассеивание было больше. Но как бы там ни было, все же научили фрица почтению, потому что он сразу же замолчал.

— Вы уж теперь мне разрешите, я хоть фрицев испугаю, — попросил Дубелецкий, когда они догоняли идущие впереди три танка.

Почти уже на месте, перед дорогой на Папротню, их остановил Межицан. Когда моторы заработали на малых оборотах, танкисты услышали его сочный баритон:

— Это что за войско?

— Усиленный взвод хорунжего Фридриха, — бросил кто-то шутливо из темноты. — Четыре машины из ремонта, гражданин генерал.

— Спасибо, Сташек, хороший подарок мне сделал. У меня здесь на позициях было одиннадцать, а теперь будет пятнадцать. Вам нужно чего-нибудь?

— Поспать бы, если можно, гражданин генерал.

Около полуночи в Оструве закончились два совещания. Первое происходило в землянке генерала Глазунова. На этом совещании, учитывая просьбу Межицана, задача по ликвидации главных сил окруженной группировки противника была поставлена перед 1-й танковой бригадой.

— Полки 4-го корпуса овладели многими населенными пунктами, — сказал генерал. — На нашей земле мы только сейчас открываем счет. Накануне пятой годовщины с начала войны мы хотели бы преподнести Польше подарок — Студзянки.

Второе совещание проводил генерал Межицан.

— Удар под Ходкувом запланирован как вспомогательный. С его помощью мы рассчитывали улучшить позиции 170-го полка у Радомки. Возможно, эти действия заставят противника перебросить часть своих сил на этот фланг. 1-й танковый полк вместе с пехотой, которую он поддерживает, должен прикрыть нас от главных сил дивизии «Герман Геринг», отразить ее возможные атаки с юга. Основное, что нам предстоит выполнить завтра, — это обеспечить полную согласованность во времени трех элементов: артиллерийско-авиационной подготовки, удара с востока, который назовем «наковальней», а также ударов с севера и запада, которые назовем «молотом»… 3-я танковая рота 2-го полка, прикрытая взводом противотанковых ружей 1-го полка, поддерживая батальон советского 140-го стрелкового полка, должна выйти в район придорожного креста и высоты 131,8 на опушке леса, открыть интенсивный огонь по укреплениям кирпичного завода и фольварка и тем самым сковать часть сил противника. Тем временем начнется артиллерийская подготовка атаки, усиленная налетом группы штурмовиков. Одновременно с последними разрывами снарядов наша 3-я пехотная рота атакует кирпичный завод. 1-я пехотная рота и танки Козинеца атакуют фольварк с севера, а 2-я рота Гугнацкого вместе с ротой автоматчиков 2-го полка и 2-й танковой ротой овладевает деревней и наносит удар по фольварку с запада… — Генерал замолчал, потом, улыбнувшись, добавил: — Разумеется, это только планы, а на деле простейшие вещи имеют обыкновение неимоверно усложняться. Чтобы все шло как по маслу, распределим обязанности: начальник штаба проследит за действиями летчиков и артиллеристов, мой заместитель подставит «наковальню», а я, как когда-то в кузне, ударю «молотом».

Еще не начало светать, в лесу тем более, а небо позади танков уже побледнело и по цепи последовал приказ, чтобы экипажи 3-й роты 2-го полка заняли места в машинах. Танкисты расходились, перекидываясь шутками. Каждому в этот момент хотелось подольше поговорить с товарищем, сократить время ожидания, предшествующее бою.

Кшиштофяк разговаривал с Болеком Немечеком, расспрашивал, о чем пишет ему его нареченная. Он ее знал с тех пор, как они вместе из лагеря под Киверцами ездили в трехдневный отпуск: Владек — к матери, отцу и сестрам в Шпанов, а Болек — к девушке, которая четыре года ждала его возвращения. Молодые встретились и расстались, обещая друг другу, что, как только кончится война, они поженятся.

Плютоновый Немечек доложил о получении приказа командира роты, и хорунжий с улыбкой сказал:

— Ну что ж, тронемся, чтобы быстрее покончить с этой войной.

Ехали не спеша, следом за советскими пехотинцами. Становилось все светлее, хотя внизу еще сохранялась густая тень. Одновременно впереди нарастала стрельба, такая сильная, что ее хорошо было слышно сквозь рев мотора. Танковая пушка уже была заряжена осколочным снарядом, и Кшиштофяк ощущал дрожь в кончиках пальцев, словно между рукой и спуском пробегал электрический ток.

В окуляре перископа стало вдруг светло. Они выехали на опушку высокого леса. Впереди лежала поляна, поросшая островками молодняка. Гвардейцы подали знак, что это — то самое место, куда было приказано выйти. Плютоновый Величко убавил ход, заехал за поваленную сосну, за растопыренные пальцы вырванных корней, облепленных землей.

В полумраке густого кустарника впереди них над землей сверкнула вспышка. Хорунжий прикинул расстояние, поправил прицел и, спокойно наведя орудие, выстрелил. Хлестануло пламя, вздыбилась земля. Вспышки погасли. Все произошло быстро и просто, как на стрельбище.

— Ура-а-а! — Пехотинцы пошли вперед.

Вслед за ними выскочили танки. Совершив прыжок в двести метров, они снова остановились на краю старого леса. На этот раз местность впереди просматривалась не так хорошо. Автоматический огонь немного утих, передвинулся вправо, где часто грохотали орудия.

Кшиштофяк подумал, что до поляны перед студзянковским фольварком, наверное, не так уж и далеко, и решил разведать дорогу. Ехать по неизвестному маршруту и к тому же через лес — так и машину недолго потерять. Семин хотел идти вместе с ним, но хорунжий оставил его при орудии.

Недалеко, рядом с воронкой, из земли торчал ствол ручного пулемета, разбитого снарядом. Чуть подальше лежал убитый офицер, а рядом с ним валялся маленький «вальтер», в котором оказалось всего два патрона. Забросив пистолет в кусты, хорунжий вышел на край полянки. В траве он заметил оставленную сверху, чуть прикрытую клочком сена противотанковую мину. Кшиштофяк нацепил кусок тряпки на ветку букового куста, обозначив это опасное место, потом пригнулся к земле, чтобы проверить, нет ли просвета между деревьями.

Просвета не было, но на другом конце поляны он увидел спокойно идущего с панцерфаустом в руке одетого в пятнистую куртку гитлеровца. Владек прицелился, выстрелил из пистолета и увидел, как тот упал вниз лицом. В этот же миг он сам почувствовал удар в голову, будто кием, и хотел даже обернуться, увидеть, кто это там сзади, но ноги внезапно ослабли, и он упал навзничь. Во рту он ощутил вкус крови. Попытался дотянуться до пистолета, выпавшего из ладони и лежавшего тут же, рядом, но рука не повиновалась. Краем глаза он заметил спускающегося с дерева немца.

Он ждал, чувствуя, как деревенеет шея, как в левой стороне груди разгорается пламя. Солнце уже поднялось над деревьями, и его косые лучи били Кшиштофяку прямо в глаза. Вместо немца появился танк. Он поднял ствол над кустом, осторожно стуча траками гусениц, танк чуть свернул влево: из него заметили раненого. Стой! Там же мина! Хорунжий из последних сил приподнял непослушное тело, замахал рукой. Танк остановился в полуметре от круглой железной коробки, начиненной тротилом. Кшиштофяк рухнул в траву, чувствуя, как его всего пронизывает нестерпимая боль.

Первым из танка выскочил Немечек. Он опустился на колени и, всхлипывая, проговорил:

— Лучше бы в меня попали.

Справа снова отозвались орудия и пулеметы. Очереди шли плотно, резкие, длинные. Кшиштофяк приказал экипажу вернуться на место. Семин поднял Кшиштофяка на руках, уложил позади танка, осмотрел раны и только после этого сел в танк.

Кшиштофяк вслушивался в звуки боя. Кажется, наши немного продвинулись…

Экипаж танка связался по радио с командиром роты. Прибежал его заместитель подпоручник Шимирский. Он занял место у прицела, а Немечек и Кубисяк понесли Кшиштофяка на брезентовой накидке, прикрепленной к сосновой жерди: получилось нечто вроде детской люльки.

Люлька сильно раскачивалась, а потом жердь переломилась, и они уронили его на землю. Снова понесли. Позади, там, где шел бой, разгорелась стрельба, и Кшиштофяк приказал им положить его, а самим возвращаться к танкам.

— А ты как же? — спросил Болек.

— Буду лежать. Кто-нибудь проедет — подберет.

Но пока никто не проезжал, и лежать ему одному здесь, видно, придется долго. Потом прошли двое русских автоматчиков — солдат и сержант. Они сообщили, что фрицы контратаковали, но понесли потери и остановились. Дали попить воды из фляжки. Их догнала снарядная повозка, на которой немолодой усатый батька вез раненного в живот солдата. Польского хорунжего положили на солому рядом с ним. Пожелали доброго пути.

Хорунжий то терял сознание, то снова приходил в себя. Временами ему казалось, что едет уже не один десяток километров. И так неудобно было лежать на дне повозки. Потом вдруг стало просторнее. Ездовой объяснил, что раненный в живот солдат скончался и его пришлось оставить у дороги, чтобы не мешал живому.

Потом был госпиталь и два врача — женщины, которые говорили о трех пулях: одна вошла ниже левой ключицы, пробила легкое и вышла рядом с позвоночником; другая вышла справа под мышкой, разбила кость; третья пробила сверху шлемофон и отлетела рикошетом от крепкой головы. И еще они говорили, что началась гангрена и правую руку надо ампутировать.

— Что ты, Анна Сергеевна!—стал возражать Владек. — Разве для того ты меня спасла под Гомелем в июне сорок первого, для того вывезла из окружения через линию фронта, чтобы теперь резать меня?

Обе женщины исчезли, а к хорунжему подошел тучный майор и сказал:

— Здесь Анны Сергеевны нет. Держись, хлопче, я без наркоза буду делать, чтобы знать, в каком месте ты еще боль чувствуешь.

Изъятие пуль и ампутация руки прошли без наркоза. Хорунжий не потерял сознания. В награду за это он получил полную кружку водки. Выпил и сразу же провалился в темноту. Уснул.

В 4.30 были получены первые донесения из роты Чичковского о ходе атаки в направлении Радомки. Танкам удалось даже ворваться на северную окраину Ходкува. Здесь они раздавили два грузовика и уничтожили орудие. Однако сильный огонь противотанковых пушек из-за речки вынудил их снова отойти в лес. Пехота же отступила и сидит в подвалах и погребах, прикрываемая от контратак немецких танков нашими машинами. Противник отошел к южной окраине поляны.

Сведения из леса Остшень были хуже: после выхода на заданный рубеж на первом этапе атака захлебнулась. Большое количество противотанковых мин затрудняет продвижение вперед.

На помощь был послан взвод саперов 2-го полка под командованием подпоручника Висьневского, выпускника военного инженерного училища в Модлине, участника сентябрьской кампании. Когда началось сражение, саперы ходили недовольные тем, что они только землянки для командования сооружают, а настоящего дела для них нет. Теперь лица у них прояснились.

Саперы расползлись на предполье в разные стороны в густом папоротнике. Пробирались от укрытия к укрытию, охотясь за тротилом и каждый миг оставаясь объектом охоты для немецких гренадеров. Пехота надежно прикрывала их огнем, а танкисты очередями из пулеметов прочесывали самые густые вершины деревьев, на которых могли сидеть в засаде немецкие снайперы.

Саперы вернулись в окопы через полчаса. Выкладывали запалы из обезвреженных ими мин: по два, по три, по четыре. Мечислав Анисько принес семь. Смеялся, показывая белые зубы и простреленный рукав.

— Поставлены кое-как, никакой маскировки, заметить легко. Теперь наши могут смело идти вперед, — радостно проговорил он.

Но наши не смогли пойти вперед, потому что немцы, передав своим батареям данные о сосредоточении танков, открыли огонь, который усиливался с каждой минутой. Стреляли минометы и гаубицы по меньшей мере четырех калибров. Они прижали к земле пехоту, заставили сидеть в машинах танкистов. Всех бесило вынужденное бездействие: вперед двинуться нельзя, а назад отходить совсем ни к чему: жаль отдавать с таким трудом отвоеванную землю.

Механик-водитель машины 233 Виктор Бахар считал ближайшие разрывы снарядов. Танк дрожал и будто стряхивал с себя осколки, которые, словно слепни, налетали на броню и жалили ее со всех сторон. Виктор сбился со счета. Откуда-то сверху ударил снаряд, и танк, словно раненое животное, издал что-то вроде стона и задымил.

— Погасить пламя!

Бахар выскочил наружу первым. И вот уже оба огнетушителя брызнули пеной, сбили пламя с сетки двигателя, прежде чем оно успело по-настоящему разбушеваться.

— В машину! Механик, задний ход! Черев сто метров остановись. Посмотрим, что повреждено.

Дьявольски долго не ослабевал огонь немецких орудий. Видно, батареи сменяли одна другую, и экипажам танков под раскалявшейся от солнца броней стало не хватать не только воздуха, но и проклятий.

— «Береза», «Береза», я «Луг». «Наковальня» готова? — беспокоилась Пеля на полковой радиостанции.

—«Луг», я «Береза». Не готова. Как будет, сообщим.

Около 10.00 гаубицы, словно поперхнувшись, замолчали, а через двадцать минут — и минометы. Сразу же поднялась пехота, и батальон, поддержанный шестью танками, снова пошел в атаку. Довольно неожиданно оборона гитлеровцев дала трещину. На правом фланге сопротивление стало ослабевать, и вот уже плютоновый Марцин Соя из танка Кулеши удивленным голосом сообщил:

— Я тридцать шестой, справа вижу поле.

— Поле, а за ним труба, — добавил Немечек.

— Я тридцать четвертый, вся «Береза-два» на опушке леса. Перед нами кирпичный завод, — доложил подпоручник Коркуць.

— Сидите тихо! — Командир роты по радио напомнил им, чтобы не открывали огня.

Минуты две в эфире было спокойно, а в лесу нарастала канонада: это взвод хорунжего Федоровича, ведя огонь из орудий, медленно продвигался вперед.

— Я тридцать первый, — отозвался Янек Бахож. — В просвете лесной дороги — строения. Недалеко от придорожного креста — белый камень, расстояние сто метров.

— «Береза», я «Луг». Жду донесения. Прием, — на-, поминала о себе капрал Пелагея Хемерлинг.

— «Луг», я «Береза». Докладываю: «Наковальня» через пятнадцать минут. Как поняла? Прием.

— Я «Луг», поняла вас, «Береза». Через пятнадцать минут будет готова. Перехожу на радиоперехват.

Теперь нельзя было терять ни минуты. Михаил Синицын переключился на волну взвода:

— Я тридцатый. «Береза-три», заводите моторы. Орудия к бою, о готовности доложить.

— Я «Береза-три», — почти тут же ответил хорунжий Гутман. — Готово.

Командир роты внимательно смотрел на часы. И летчики и артиллеристы могли, конечно, запоздать, но теперь все нужно ставить на одну карту — на точность.

— «Береза-три», открыть огонь с опушки леса. Вперед.

Еще до момента, как немцы открыли продолжительный, изнуряющий огонь, до того как на левом фланге оборона уже стабилизировалась, а правый фланг сместился к западу, подпоручник Синицын выдвинул 3-й взвод на ось дороги, остановив его за зоной обстрела. И вот теперь танки Синицына тронулись с места.

Взвод подошел к обочине лесного тракта, развернулся в линию на высоте, где находились позиции пехоты. Когда танк 238 проехал мимо танка Гольбы, Хенахович приподнял крышку люка и, перекрывая рев мотора, крикнул:

— Казик! Курица в котелке почти готова! — И он показал рукой назад.

— Так что, забрать?

— Забери!

Щелкнул замок люка, и одновременно все водители прибавили газ. Машины пошли на большей скорости.

Гольба послал Еленя, чтобы тот принес курицу, когда она доварится, а сам припал к прицелу орудия. Нурковский взял намного левее и исчез в зеленых зарослях. Гутман ехал краем дороги, а Хенахович как раз миновал белый камень. Грохнули три орудийных выстрела.

— Командир, — обратился к Гольбе механик плютоновый Новичков. — Наши уже стреляют по этому проклятому фольварку.

— Иди к черту, — буркнул Гольба. — Это Генрик горит.

Из танка Хенаховича в стороны брызнули вспышки пламени цвета спелой вишни. Орудие выстрелило еще раз, затем открылась крышка люка, и Шафер высунулся из танка по пояс, пытаясь спастись. Его Прошило очередью. Он еще секунду пытался совладать с собой, но, охваченный огнем, исчез внутри танка, где бушевало пламя.

— Черт, еще один горит!

— Я тридцать первый, «Береза-один», вперед! — приказал Федорович.

«Береза-два», огонь! — скомандовал Коркуць, и первые снаряды ударили в выщербленные стены кирпичного завода.

— «Луг», «Луг», я «Береза»! — кричал сержант Олдак. — «Наковальня» готова. Ты поняла, Пеля? Готова.

Нурковский заметил полосу огня, вылетевшую из ствола панцерфауста в тот момент, когда гитлеровец, высунувшись из окопа, стрелял по танку Хенаховича. Пулемет Осташевского скосил немца.

Танкисты дали еще один выстрел. В каменной стене конюшни фольварка, зиявшей бойницами, зачернела пробоина. Но тут же в левый борт ударил снаряд. Танк вздрогнул, задымил загоревшимся маслом. Сержант Плаксин оглянулся, потянул носом и, дав газ, въехал кормой в густой молодой березняк. Выскочил из танка, быстро вернулся, доложил:

— Огня нет. Порядок! — Упругие ветки сбили пламя, преградили доступ воздуху.

Экипаж непрерывно вел огонь из орудия. Слева прочесывали лес советские автоматчики. Справа их прикрывал командир взвода, который маневрировал вдоль дороги, делал короткие остановки и давал выстрелы. Облако черного дыма из танка Хенаховича обволакивало деревья, маскируя не только ведущие бой, но и спешившие на помощь танки командира роты и командира 1-го взвода. От придорожного креста по фольварку вели огонь шесть орудий и двенадцать пулеметов.

Несколько минут лишь 2-й взвод обстреливал кирпичный завод, но вот советские артиллеристы и пехотинцы выкатили на край поля батарею 76-мм орудий и дали первый залп.

Сначала немцы отвечали изредка, потом, перебросив самоходные орудия в пределах узлов обороны, все чаще и ощутимее. «Фердинанды», имевшие пушки большого калибра и одетые в более мощную броню, укрытые за кирпичными стенами и брустверами окопов, заставили наших немного отойти в глубь леса, укрыться за деревьями: Т-34 вели огонь, на короткое время выдвигаясь вперед.

Заряжающий инженера Гутмана старший сержант Генрик Кравец, вытерев полотенцем лицо и шею, доложил:

— Двадцать восемь снарядов выпущено. Мы сначала палили, как хотели, вот и хватило их нам не надолго.

Радист из танка командира роты все время поддерживал связь с полком:

— «Луг», «Луг», я «Береза». «Наковальня» готова, но нас оттесняют огнем. Начинайте.

С юга обрушились тяжелые снаряды, разорвались вокруг пылающего танка 238 и придорожного креста. Это орудия крупного калибра дивизии «Герман Геринг» ударили по тому месту, откуда выбегала из леса дорога на Студзянки.

Плютонового Замиралова, по прозвищу Волкодав, из сожженной машины взял к себе экипаж хорунжего Федоровича. Сидя рядом с механиком, Замиралов кивал головой, плечи его вздрагивали. Он шептал:

— Сгорело все… Все сгорели.

Он не знал, что в живых остался и капрал Чапкевич, который выскочил из горящего танка, песком погасил тлевшие на голове волосы, ползком выбрался из-под огня. Теперь он сидел в танке 239, а Юрек Осташевский перочинным ножиком выковыривал у него острый рваный осколок, застрявший неглубоко под кожей на правой лопатке.

— «Луг», «Луг», я «Береза». «Наковальня» готова, готова, черт возьми!

— «Тула-два-четыре», давай «Весну»… Айнунддрайсиг дурьх шторьххальс. Ахтунг, дурьх, шторьххальс… Вся «Береза-два» на краю… «Тула-два-четыре»… Кирпичный завод… Ахтунг, айнунддрайсиг… — хрипел приемник.

Генерал даже не посмотрел на радиостанцию. Не выпуская изо рта трубки, он только немного выпрямился в своем «виллисе», как в седле, и все поняли, что приближается минута, которой так ждали.

Современному командиру не дано окидывать взором поле битвы. Не может он верхом на коне стоять на высоте за пределами досягаемости огня противника и на виду у своих войск. Радио не заменяет личного наблюдения, но, когда в свисте и треске эфира всего лишь в течение минуты отчетливо прозвучали слова «Береза-два» и «Кирпичный завод», это было равнозначно тому, что слышавший эти слова увидел картину: в клубах пыли сверкнули бронированные доспехи танкового легиона, выходящего на вражеский фланг.

Межицан, сидя в «виллисе» рядом с водителем, слушал вылетающую из динамика фронтовую многоголосицу и курил большую трубку. Солнце, запутавшееся в листьях и пойманное в маскировочную сеть, трепетало беспокойными рыбками на серебряных нашивках парадного мундира. Сегодня генерал был какой-то торжественный и праздничный, необычно тихий и спокойный. Он не смеялся, не шутил. Он ждал.

Несмотря на радиопомехи при приеме, он сразу узнал голос. Ему совсем не нужно было помнить условное название, чтобы узнать, что говорит подпоручник Эдвард Коркуць, дослужившийся перед войной до капрала, любивший показать свою выправку, прекрасный танцор, не робевший перед девчатами.

Один взвод уже видит кирпичный завод. С опушки леса можно видеть его не только от придорожного креста, но и от сожженной рощи — разница всего в километре. «Подождем еще», — подумал генерал.

Он подумал «подождем», а не «подожду», потому что многие ждали вместе с ним:

в лесу Парова, южнее дороги на Папротню — роты автоматчиков и противотанковых ружей 2-го полка под командованием поручника Якуба Шпедко и подпоручника Яна Мамойки и 2-я танковая рота (восемь танков) подпоручника Жиляева;

севернее дороги — 2-я пехотная рота хорунжего Гугнацкого, которая ужё два раза достигала центра Студзянок;

в Повислянских рощах и на высоте Ветряной — 1-я пехотная рота элегантного и всегда аккуратно отдающего честь поручника Мечислава Сырека и 1-я танковая рота (шесть танков) под командованием спокойного детины подпоручника Романа Козинеца;

между Сухой Волей и Басинувом, на склоне прикрывающей кирпичный завод высоты Безымянной — 3-я рота капитана Станислава Доманьского, опытного офицера, прозванного из-за его невзрачной фигуры и курносого носа «котом в сапогах»;

рота противотанковых ружей поручника Пахуцкого и рота станковых пулеметов капитана Пёнтковского, приданные повзводно для поддержки пехоты;

минометная рота (пять минометов) поручника Метлицкого — на огневых позициях в заросшей терновником ложбинке, за 3-й ротой;

батарея 45-мм противотанковых орудий поручника Шпаковского — на стыке флангов 1-й и 3-й рот.

Генерал сказал себе «подождем», потому что говорил от имени одиннадцати рот.

Он сказал «подождем», потому что хотел быть уверенным, что танки Синицына вместе с 1-м батальоном 140-го гвардейского полка достигнут края поляны в районе придорожного креста, атакуют фольварк с востока и кирпичный завод с юго-востока, скуют часть сил противника в Студзянках.

Между 140-м и 137-м гвардейскими стрелковыми полками все еще оставался разрыв шириной около 400 метров, через который ночью два раза посылались подкрепления к Студзянкам. Подразделение, которое вчера должно было закрыть эту брешь, потеряло ориентировку в лесу и задачу не выполнило. Командир не доложил об этом вовремя, считая, что в любую минуту исправит ошибку. Едва об этом стало известно, пришло донесение, что враг не выводит свои силы из «котла», а, напротив, подбрасывает подкрепления обороняющимся в треугольнике. Ну что ж, если раки сами ползут в сачок…

Решено было оставить разрыв между полками открытым до того времени, когда разведка установит первые попытки отхода. Тогда корпусная артиллерия сразу же поставит плотный заградительный огонь, а пехота, поддержанная 1-й и 3-й ротами польского 1-го танкового полка, перережет горловину котла ударом с двух направлений.

Межицан сразу одобрил это решение. Чем больше немецких гренадеров здесь поляжет, чем больше танков и самоходных орудий сгорит в Студзянках, тем свободней будет дорога на Варшаву, Лодзь и дальше на Берлин. Сопротивление, которое встретила группа «наковальни» в лесу Остшень, свидетельствовало о том, что враг сюда ночью перебросил много живой силы и техники. Без сомнения, часть этих подкреплений усилила гарнизоны деревушки, кирпичного завода и фольварка. Одновременно были пополнены и боеприпасы. Хватит ли у бригады сил овладеть Студзянками, деревушкой на севере Козеницкой пущи?

Межицан должен быть уверен, что часть стволов будет повернута на восток, что обстрел позиций противника с двух сторон немного ослабит интенсивность вражеского огня в тот момент, когда молодые солдаты пехотных рот поднимутся в атаку. Немаловажен также и психологический эффект: гренадеры должны почувствовать, что они попали в западню.

— Густав, ихь хёрэ дихь, ихь хёрэ дихь… — вызывал по радио какой-то немец. — Через пятнадцать минут… — раздалось по-польски. — «Тула-два-четыре», давай «Весну»… — попросили уже по-русски. В эфире то одна, то другая речь перебивала третью.

Радист подал шлемофон. Генерал не надел его, а только прислонил наушник к уху.

— Я «Луг», — вызывала Пеля из штаба 2-го полка,— в десять тридцать «Береза» доложила, что «наковальня» через пятнадцать минут. Я «Луг». Прием.

Это еще не была уверенность, но, учитывая боевую обстановку, — достаточная гарантия. Генерал улыбнулся смотревшим на него и спокойно произнес:

— Начнем в одиннадцать пятнадцать.

Все было подготовлено. Оставалось только вписать числа и запечатать пакеты. Мотоциклисты-связные тем временем ждали в воронках среди почти выжженного хлебного поля, в еще зеленой, несмотря на зной, траве. И вот, надвинув на глаза очки и резко нажав ногой на рукоятку стартера, они завели машины и помчались по дороге на Ленка вицу, потом свернули влево, вправо и разъехались по разным направлениям. Состязаясь со снарядами, опережая реакцию немецких наводчиков, они спешили к командирам батальонов и рот, к советским артиллеристам, чтобы вручить пакеты, в которых указано время «Ч», тайна начала атаки, которую нельзя доверить ни радиоволне, ни телефонным проводам.

Генерал попросил соединить его с начальником штаба бригады, взял из рук телефониста трубку:

— Попроси гостей выходить из дому. Времени мало… Уже в пути? Отлично. Связной будет у тебя через десять минут.

От «Ч» минус 40» до «Ч» минус 30»

— По приказу… Гости в пути… — Подполковник Малютин отдал солдату трубку и повернулся к офицеру — представителю советской штурмовой авиадивизии. — Через сколько они могут быть над целью?

— Через двадцать три минуты, — ответил майор, взглянув на часы. — Девять машин.

Радиостанция начальника штаба бригады и авиационная станция наведения находились в непосредственной близости от фронта, на южной опушке сырой ольховой рощи за Целинувом, вместе со штабом мотопехотного батальона, который играл скромную и не слишком завидную роль хозяина. Чтобы подготовить место гостям, нужно было до минимума сократить своп потребности.

— Предупредите, капитан, командира батальона и командиров рот, что скоро начинаем.

— Предупредил, гражданин полковник, — доложил Вонсовский, который, услышав обрывки разговора полковника с генералом, успел отдать необходимые распоряжения по телефону.

— Быстро работаете. Мне говорили, что у вас вся семья военная. — Малютин, находившийся в бригаде пять месяцев, с большим уважением относился к этому тихому, пунктуальному в ведении штабных документов офицеру, который оказался спокойным и расторопным и в боевых условиях.

— Нет, гражданин полковник, семья цивильная. Отец дубил кожи. Просто пришло такое время, и все братья оказались в армии.

— А где они?

— Петр погиб в сентябре. Юзеф утонул — корабль торпедировали немцы, когда он направлялся из Африки в Англию. Ян сейчас участвует в формировании артиллерийской бригады для 2-й армии… — Капитан замолчал, увидев на тропинке мчавшегося сломя голову мотоциклиста.

«Ч» минус 30»

— «Наковальня» готова, готова. Понимаешь, Пеля? Готова. Быстрее.

От «Ч» минус 30» до «Ч» минус 20» Командир 2-й роты 2-го танкового полка получил пакет, вскрыл его. Итак, «Ч» назначен на 11.15. Посмотрев на часы, он приказал своему заряжающему капралу Доманьскому обойти все танки и передать всем радистам, чтобы они любой ценой установили связь с 3-й ротой.

— Иначе наскочим друг на друга с двух сторон и перебьем самих себя. Передай: первый, кто установит связь, будет представлен к награде.

Доманьский повторил приказание. Значит, сейчас каждый вызывает «Березу»: и сержант Павел Миницкий, и капрал Рейхман из Кракова, и капрал Вагнер из Жирардува, и капрал Вурм из Львова. Не вызовет «Березу» капрал Жешутек, потому что ранен; капрал Абакумов. потому что вчера убит, и капрал Брошкевич, потому что позавчера сгорел.

— «Береза», «Береза», я «Кедр», — вызывает Юзек Рейхман. Он в восемь лет остался без отца, после трех классов нанялся посыльным, потом носильщиком, а безработным был целый год до начала войны, до 1 сентября. В этот день закусочные были открыты, он с дружками выпил за погибель немцам, и все вместе запели «Военко, военко»… Это не понравилось полицейскому, и тот замахнулся дубинкой, разгоняя гуляк. Дома Юзека ждала мобилизационная повестка, но на призывном участке ему сказали: «Иди в Тарнув», а там сказали идти в Жешув, и так дальше… дальше…

— «Береза», «Береза», я «Кедр», отвечай, «Береза»…

В Тарнополе уже была Красная Армия, и беженцы отправлялись дальше в глубь страны. Многие стали работать в Советском Союзе в разных местах, кто где, пока генерал Сикорский не подписал соглашения и не началось формирование армии генерала Андерса, у которого были такие офицеры, что в Янги-Юле во время осмотра били по лицу за оторванную пуговицу. Однако тот, кто уже однажды был бит полицией и у кого больше не было охоты еще раз испытывать такое удовольствие, удрал в Ташкент, откуда весной 1943 года добровольцем отправился прямо в Сельцы, где один сержант сказал ему, что там большая нужда в электриках. Юзек сказал, что он электрик, и его сразу же взяли на курсы вместе с Осташевским, который сейчас в экипаже танка 239 3-й роты.

— «Береза», «Береза»… Осташевский, черт побери, отвечай!

— Чего тебе? — услышал он голос в наушниках.

Тут же прибежал хорунжий Савицкий и начал договариваться, что делать, чтобы одни не перестреляли других, когда выскочат с двух сторон на этот фольварк. В это время какая-то сильная радиостанция заработала на той же волне и, заглушая все, стала повторять:

— Сорок четыре, сорок четыре… Внимание! Сорок четыре.

Командир 3-й пехотной роты, получив пакет, узнал, что «Ч» назначен на 11.15. Пакет привез адъютант батальона хорунжий Мариан Василевский.

— Я слышал, что ты удрал из госпиталя, — обратился к хорунжему капитан. — Малярия не треплет?

— Нет. Мне скорее жарко, чем холодно. Останусь с вами. Помогу организовать огонь минометов и противотанковых ружей, когда возьмете Безымянную.

— Это здорово, — обрадовался хорунжий Шабловский — командир 3-го взвода. Они знали друг друга еще но гимназии в Высоком-Мазовецком и вместе начинали воевать.

— Проклятая высота, — выругался капитан Доманьский, прозванный «котом в сапогах», и разлил из фляжки по кружкам точнехонько по два глотка.

— Выпить в принципе можно только после атаки, а до — не помешает разок чокнуться: кто знает, все ли дождутся следующей оказии.

Вышли в окоп, и через бойницу ближайшего «максима» Василевский смотрел на сильно перекопанную, похожую на кротовину высоту, отделенную полем, покрытию черными лишаями сожженной стерни.

— Круто придется взбираться на эту… черт возьми, чтобы названия ей не придумать. На карте на сапог похожа.

— Если получим на ней пинка, то тогда можно будет назвать ее Утиной Гузкой, — предложил сержант.

— Такая атака не годится, — буркнул Доманьский. — Мало времени. Всего десять минут. Трудно будет собрать взводы для броска на кирпичный завод.

— У тебя меньше всех потерь, рота почти целая, — возразил Василевский.

— Так кажется, потому что вчера был спокойный день. — Капитан вытащил из планшетки карточку с записями: — Рота потеряла четырнадцать человек.

— В общем, осталась целая сотня, не считая взвода станковых пулеметов. — Помощник начальника штаба посмотрел список и отдал командиру роты.

— Даже на одного больше.

— Если один лишний, — показывая в улыбке зубы, шутливо предложил плютоновый Гячиньский, — то я могу вернуться. Я — сапожник, подамся в интендантство, буду сапоги тачать…

— А я с плютоновым, как связной, — подхватил шутку солдат Славек Рохманковский, радист.

Смеяться вроде бы было не с чего, но так уж, видно, бывает, что перед атакой сидящих в окопах солдат охватывает нервная дрожь, которую легче скрыть шуткой.

Командир посмотрел на часы и сказал:

— Ну, ребята, по местам. Помните, мы не дожидаемся конца бала, а выскакиваем, как только взлетят желтые ракеты.

Телефонист Фелек Ласкажевский выглянул из своей норы в окопе и доложил:

— Вызывают «Ворона». «Ворона» вызывают, гражданин капитан.

В двух местах в небо взвились одновременно пучки ракет, но пока это были не желтые.

«Ч» минус 20». Серия звездных ракет. Телефон — «Ворон». Радио — 44.

— «Луг», «Луг», я «Береза». «Наковальня» готова, черт побери, готова…

От «Ч» минус 20» до «Ч» минус 17» — первый огневой налет.

Дорога от Ленкавицы петляла среди садов и небольших рощиц. Слева поблескивали пруды, заросшие у берегов камышом. Франек поддерживал раненую руку (всего третий день, как в нее попал осколок), и, когда на выбоинах подбрасывало, ее пронизывала острая боль. Михал успокаивал своего спутника, что дорогу он знает как свои пять пальцев — как-никак, а два раза в сутки ему приходилось здесь проезжать, отвозя еду, — и что до 1-й роты уже недалеко.

Но когда въехали на небольшую плотину на лесном озерке, со всех сторон неожиданно загремела артиллерия. Два снаряда, как вспугнутые куропатки, пронеслись почти над самой кабиной.

Подборожный вздрогнул. Это напомнило ему обстрел батальона, рассыпавшегося на открытом лугу.

— Наши бьют,—сказал он, чтобы успокоить самого себя.

— Наши. — Перельман кивнул головой. — Хорошо бьют, можешь мне поверить. Я — артиллерист еще довоенный. Действительную оттрубил в 30-м легком артиллерийском полку, а сентябрьскую кампанию — в 9-м. Ну а потом кое-что еще повидал. А когда однажды радио угольной шахты на Урале передало: «Гей, кто поляк, в штыки»… — Он говорил громко, почти кричал, стараясь перекрыть грохот и свист, поднявшийся вокруг. Рева мотора уже не было слышно.

Неожиданно затормозив, Перельман показал рукой:

— Готово. Узнаешь?

Несколько солдат с такой жадностью опорожняли ящик с гранатами, будто воровали груши в чужом саду.

— Привет! — Старший сержант Бартманович, командовавший взводом после гибели хорунжего Бойко, протянул руку. — Удрал?

— Удрал. Уже могу отделением командовать и из автомата стрелять…

«Ч» минус 17». Серия зеленых ракет. Телефон — «Сорока». Радио — 55.

От «Ч» минус 17» до «Ч» минус 13» — непрерывный огонь.

Когда после первого артиллерийского шквала грохот канонады немного утих, плютоновый Шпихлер выбрался из своего танка, который после купания в Висле все прозвали утопленником, отошел на несколько шагов в сторону и, остановившись между могилами деревенского кладбища, закурил. С минуту он смотрел на деревню и кирпичный завод, методично обрабатываемые гаубицами и минометами.

С могильного холмика, поросшего травой, поднялся советский солдат — невысокий, с мягкими чертами лица — и попросил:

— Дайте прикурить.

Солдат снял каску, чтобы достать свернутую заранее цигарку, и по плечам его рассыпались волосы.

— Что удивляешься? — недружелюбно спросила девушка. — Солдата не видал? Мы из дивизионной разведки.

Она прикурила и, по-мальчишески подтянув брюки, поправила ремень с висящими на нем гранатами и ножом. И вдруг рассмеялась, хлопнув заряжающего по плечу:

— Ну что ты глазеешь? Война кончится, брошу. И курение, и разведку. Честное комсомольское… — заверила она искренне и совсем по-детски.

«Ч» минус 13». Серия голубых ракет. Телефон — «Сова». Радио — 66.

От «Ч» минус 13» до «Ч» минус 10» — второй огневой налет.

Голубые ракеты предупредили батальонную минометную роту: быть в готовности, но пока не открывать огонь. Минометчики должны были переждать первые две минуты налета, а потом усилить его, выпустив за шестьдесят секунд сто пятьдесят мин на окопы высоты Безымянной, и так шпарить до тех пор, пока 3-я рота не достигнет рубежа для решительного броска и но подаст сигнала о прекращении обстрела.

Командиры отделений смотрели на старшего на огневой позиции — подпоручника Яворского. Заряжающие не сводили глаз с командиров отделений, натруженными крестьянскими руками держа у груди мины, словно купленных на базаре поросят. Подносчики поглядывали по сторонам и вперед, где град снарядов сыпался па позиции врага, и еще нет-нет да и бросали взгляд на того солдата, который удрал, но вернулся. Командир на этот раз простил его, по предупредил, что больше не помилует, если что. Так вот подносчики украдкой и поглядывали, не сдрейфит ли этот солдат снова. Андрейчак даже подумал: «У меня в халупе дочка осталась шестимесячная — я не удираю, а он же — холостяк!»

— Слушай, кавалер, — обратился Андрейчак к Генеку Таляреку, наводчику, и кивнул головой па того, «дезертира», но так, чтобы заметил офицер-политработник, к которому обычно обращались «гражданин поручник», хотя погоны он носил без единой звездочки.

— Рядовой, протрите мины ветошью и не крутите носом в ту сторону, откуда ветер не дует, — приказал ему Анфорович.

Андрейчак не успел вытереть уже давно чистые мины, потому что подпоручник Яворский поднял руку и, резко рубанув ладонью воздух, что было силы крикнул:

— Рота!… Огонь!

— Огонь! — повторили пять командиров расчетов, и каждый энергично махнул рукой, словно держал в ней топор.

Стволы с тихим вздохом приняли мины и тут же выплюнули их вверх.

— Залп! — крикнул в телефонную трубку Ежи Жук.

— Залп! — топорща усы, повторил капрал Косьцёлек на наблюдательном пункте.

Поручник Метлицкий внимательно смотрел на секундную стрелку. В грохоте артиллерийской подготовки он различил разрывы своих пяти мин. Ему даже показалось, что он уловил их вспышки в грязно-желтом облаке глиняной пыли.

— Сейчас будет в самый раз, — проговорил Метлицкий, обращаясь к Доманьскому.

— Наших не покалечь. Перенесешь вовремя? — спросил капитан.

— Перенесу. Впрочем, я пойду с тобой, а телефонисты потянут провод.

Доманьский поправил каску, приподнялся на носки, чтобы хоть чуточку быть повыше, и скорее пропел, чем крикнул:

— Штыки-и-и!…

— Штыки-и-и!… Штыки-и-и!… Штыки-и-и! — повторили командиры взводов и отделений, не дожидаясь конца команды.

— Примкнуть!

— Примкнуть… нуть… уть… — пронеслось по окопам, словно несколько раз щелкнул затвор, и вдруг все изумленно прошептали: — Генерал…

— Елки-палки! Верно, генерал, — повторил сержант Чайковский.

— Что, генерал?

— У ветряной мельницы стоит.

От ветряной мельницы остался лишь черный остов, и вот около него вырисовывался «виллис», а в нем стоял человек, рослая крупная фигура которого всем была хорошо знакома, и смотрел в бинокль.

Над лесом засвистало, завыло… Все невольно повернули головы в ту сторону. Над самыми вершинами деревьев пронеслись штурмовики. Они открыли огонь из пушек, выпустили реактивные снаряды, сбросили бомбы.

Тройной удар был неожиданный и мощный, словно гром в горах, усиленный многократным эхом. От этой картины захватывало дыхание. На высоте Безымянной земля горела белым термитным пламенем. Бомбы расшвыривали высоко в воздух глыбы горящей глины.

«Еще одна такая атака, и от моей роты ничего не останется, — подумал Доманьскнй. — Я туда аккурат на похороны поспею».

Нельзя было медлить ни минуты, и Доманьский, приподнявшись на носки, скомандовал:

— Рота…

«Ч» минус 10». Серия желтых ракет. Телефон — «Ястреб». Радио — 77.

— …вперед! — И прежде чем ракеты достигли высшей точки полета, Доманьский выпрямился над бруствером с поднятым вверх автоматом: каждый командир, поднимающий в атаку необстрелянную роту, какую-то долю секунды чувствует себя одиноким.

Нет, он был не один. Краем глаза Доманьский видел, как поднялись сержант Спруж, хорунжий Ласак (откуда-то из Келецкого воеводства), капрал Гарбяк и Патер (гураль[4] из-под Сонча), Рохманковский с рацией на спине.

Ракеты на мгновение задержались вверху и затем рассыпались. Рота перевалила за насыпь, зашуршала сапожищами по стерне, издавая звук, похожий на тот, когда скребут щетину одной бритвой без мыла. Сержант Чайковский большими прыжками пробежал мимо командира.

— Если нам дадут пинка, пусть называется Утиной Гузкой. Ура-а-а! — закричал он вдруг пронзительным голосом.

И вслед за ним сто тринадцать глоток роты одновременно гаркнули:

— Ура-а-а!

Нет, сто двенадцать, потому что в Колодыньского в этот момент попала пуля. Все это произошло, прежде чем радисты трижды выдали в эфир: «Семьдесят семь», прежде чем телефонисты произнесли: «Ястреб».

«От «Ч» минус 10» до «Ч» минус 5» — непрерывный огонь.

Минометная рота не прекращала огонь. Старшина роты Цинамон и Анфорович мобилизовали всех свободных людей, и даже непослушных шоферов, на подноску снарядов. Били из минометов на максимальной скорости, навешивая по две мины из одного ствола.

— Отбой! — крикнул телефонист.

— Стой! Кончай, черт побери, хватит!

Солдаты, угоревшие от порохового смрада, оглохшие от грохота выстрелов, не сообразили сразу, что от них требуется.

— Внимание! Сосредоточение огня номер два, кирпичный завод…

— Командир просит… — Жук подал трубку.

— Да… Понятно. Сейчас дадим…

— Сейчас дадут, — сказал поручник Метлицкий.

Вместе с Доманьским и его связными они находились как раз на кончике мыска этого сапога, на который походила высота Безымянная. Впереди, в ста двадцати метрах, над глиняными карьерами зеленели кусты. В пятидесяти метрах левее шел бой: это взвод Шабловского, очищая ходы сообщения гранатами, продвигался вперед, но почему-то казалось, что вот-вот он остановится. Еще хлестче стали бить автоматы. От кирпичного завода строчило уже с дюжину ручных пулеметов. Очереди неслись низко над землей, подстригая все на своем пути. Ранило Рублевского и Косиньского.

— Когда дадут?

— Сейчас. Меняют прицел.

— Надо было сразу.

— Надо было.

Будто у самого уха оглушительно ударила пушка.

— Вот тебе и на… — (Два снаряда пролетели над головой.) — Дождались. Эти сволочи уже бьют… — (Четвертый снаряд!)—А наши, противотанковые?…— (Резине выстрелы противотанковых ружей.) — Нет, тоже заговорили… — Доманьский улыбнулся, будто удивленный.

Петр Вельтер вел свой взвод противотанковых ружей сразу за пехотой. Солдаты порядком вспотели. Вместе с боеприпасами на каждого приходилось по четверти центнера груза. Замполит и старшина роты, старшие сержанты Коврыго и Зелиньский, тоже были нагружены, как мулы, ящиками с боеприпасами. Когда стрелки добежали до окопов, Вельтер подал команду: «Ружья вперед!» Бойцы быстро установили ружья, причем одно от другого на таком расстоянии, чтобы вражеский снаряд, если уж упадет сюда, не накрыл всех сразу.

После второго снаряда, разорвавшегося поблизости, бойцы открыли огонь. Мариан Гавлик — совсем молодой, ему и двадцати еще нет, но выдержанный и настойчивый, — хорошо попал: танк сразу задымил. Капник, высунувшись, влепил еще один раз в броню, но и сам схлопотал пулю и опустился на дно окопа. Его перепачканный глиной рот искривился в растерянной улыбке:

— Санитар!

Зелиньский первым подбежал к раненому. Фронтовую закалку он получил еще в сентябре. Познанец родом, он сражался в армии генерала Кутшебы под Кутно, отступал к Модлину, оборонял Варшаву. В то время он был плютоновым. Осмотрев рану, Зелиньский спросил:

— Можешь сам идти? Тогда дуй отсюда, да поживее…

В зарослях лозы над глиняными карьерами перебегали группами гренадеры. Прямо по центру, от выщербленной трубы, стреляя на ходу, наползали еще два танка.

— Гражданин капитан, они готовятся к контратаке.

— Сам вижу. — Доманьский кивнул головой. — Всем во взводы, держите людей в руках! — приказал оп подофицерам, собравшимся вокруг него.

Наконец над головами пронеслась первая волна мин. Четыре из них накрыли немецкие позиции, одна же разорвалась совсем близко.

— Эх вы, стрелки! Один ствол на прежнем прицеле. Ноги повырываю! — крестил своих по телефону Метлицкий.

— Если летчики такие же умники, то они нас прикончат. — Доманьский выхватил у связного ракетницу и одну за другой выпустил вверх четыре ракеты: красную — зеленую, красную — зеленую.

Головной штурмовик послал два реактивных снаряда в зелено-желтое пятно — кирпичный завод и освободил бомбодержатели прямо над головами пригнувшихся и окопах солдат. Темные сигары секунду преследовали самолет, затем со свистом отстали и, описав дугу, скользнули вниз, взметнув фонтаны воды и пламени в глиняных карьерах.

— Ура-а-а! — пронеслось по окопам.

«Если б сейчас поднять людей и в нужную минуту иметь возможность чуть придержать снаряды, чтобы они точно падали на кирпичный завод», — подумал командир роты. Однако не было ни силы, которая бы в мгновение ока подняла укрытые в окопах отделения, ни такого надежного рычага управления, с помощью которого можно было бы перемещать запланированный огонь. Нужно действовать согласно расписанию, как движется поезд по рельсам до станции назначения. Было еще только 11 часов 10 минут.

«Ч» минус 5». Серия черных ракет. Телефон — «Кукушка». Радио — 88.

Артиллеристы сбросили с себя пропитанные потом рубашки. На темных лицах сверкают лишь белки глаз да зубы в полуоткрытых ртах.

— Заряжай — готово — огонь! — эти отрывистые команды сливаются в одно многосложное слово.

Пустые гильзы, падая, подскакивают на дне окопов и подкатываются под ноги артиллеристов.

— Отбрасывай! Только не руками — обожжешься.

Гаубицы и минометы ведут навесной огонь, пушки бьют прямой наводкой. И наконец раздается многоголосый рокот моторов танков: это вместо «Богородицы» в былые времена перед атакой конницы.

От «Ч» минус 5 до «Ч». Третий огневой налет.

— «Береза» докладывает, что «наковальня» сдвинута на двести метров восточнее придорожного креста.

— Хорошо.

— 3-я рота остановлена огнем из танков и автоматического оружия на высоте Безымянной.

— Хорошо.

Межицан с той минуты, как вернулся от ветряной мельницы на командный пункт, не выпускает трубки изо рта. Сейчас на каждое донесение можно только отвечать «хорошо»: каша уже варится в котле, и тыкать вилкой — не имеет смысла.

Командиры подготовили подразделения бригады и выработали оперативный план. Техники позаботились о броневых машинах и оружии. Снабженцы подвезли горючее, снаряды и хлеб. Политработники морально подготовили бойцов к бою. Теперь все решают солдаты!

Девятый «ильюшин» взмыл вверх, лег на крыло, сделал крутой вираж и вновь занял свое место в строю.

— Я «Ласточка», — раздался хриплый бас в наушниках радиостанции наведения. — Мы кончили. Как работали?

— Работали хорошо, — говорит в микрофон советский летчик, майор. Он стоит у своей автомашины на гребне высоты Ветряной.

— Квока, где ты? — спрашивает по телефону капитан Вонсовский.

— На месте, — отвечает плютоновый. — Ласковский ранен.

Автоматчиков из батальонной разведки маловато, но им удалось достичь восточного склона высоты Безымянной. Сейчас они сидят там, укрывшись в воронках.

— Квока[5] — фамилия звучит как закодированное название, — через три минуты поднимаемся.

— Ясно, — отвечает преемник раненого Волчаньского и сдвигает на лоб каску, чтобы выглядеть суровее.

Кулик и Вонсовский еще ночью решили, что должны помочь 3-й роте: как увидят, что автоматчики идут, тоже поднимутся…

— Берите, берите гранаты! — покрикивает капрал Шопа. — Я не буду за вами носить.

— Мне можно? — спрашивает русская девушка. Из-под каски выбиваются светлые локоны. — Мы — разведчики.

— Можно, — отвечает парень и невольно краснеет. — Конечно, можно. Бери, сколько хочешь. Погоди, я тебе выберу самые красивые…

— Пошли, ребята! — Плютоновый Квока, вылезая из воронки, махнул рукой. — Поможем «коту в сапогах».

Взвод разведки торопится, ускоряет шаг. На гребне высоты разведчики видят, что атакующие уже выскочили из окопов. Капитан Доманьский бежит по насыпи, размахивая автоматом. То здесь, то там прямо у его ног пули поднимают фонтанчики песка.

— Ура-а-а! Ура-а-а! — Этот призыв прорывается сквозь грохот, поднимает солдат из окопов и укрытий.

Танковый снаряд вспахал землю — убит Зигмунт Завильский, ранены Каневский и Ласковый.

— Вперед! — Рота поднялась, бросилась вперед. Солдат гонит ярость, а отлогий склон высоты лишь ускоряет движение.

На территории кирпичного завода рвутся снаряды, лопаются мины из минометов поручника Мотлицкого, но в немецких наводчиков, защищенных броней, они еще не попали. Вот хлестанули пулеметные очереди из немецких танков — ранило плютонового Гачиньского и Патера, упал, сраженный, минометчик Эдвард Раули.

Генерал надевает трехгранный танковый шлем, затягивает тесемку, прижимающую ларингофоны, и говорит иначе, чем обычно, — с волнением и гневом в голосе.

— Пора, ребята. За матерей и сестер! За Польшу! Прямо в морду, чтоб летели вверх тормашками.

Эти слова генерала отзываются в десятках наушников, эхом повторяются в окопах, на стерне, в воронках, где сотни солдат в вылинявших, пропитанных потом мундирах сжимают побелевшими пальцами оружие. За минуту, за секунду до того, как стихнет гром артиллерии, они должны будут выйти из окопов, поднять головы. Голова у каждого одна, но — черт побери! — ведь они шли год, а может, и все пять лот, к этой минуте, которая сейчас наступит.

— Вперед! — Роты Гугнацкого и Сырека поднялись из окопов. Впереди — колеблющаяся песчаная стена, то и дело разбиваемая взрывами.

— Вперед! — Трещат станковые пулеметы Пёнтковского. Бегут парами бронебойщики Пахуцкого.

— Вперед! — Через студзянковскую поляну движется первая волна автоматчиков Шпедко и бронебойщики Мамойки, а за ней из леса Парова выползают танки 2-й роты.

— Вперед!— Машины Козинеца, выпустив по залпу, набирают скорость, подходя к Повислянским рощам, на склоне высоты Ветряной.

Генеральский «виллис» второй раз подъезжает к ветряку. Отсюда хороший обзор: рыбий скелет деревушки; зелено-желтый, словно жаба, кирпичный завод, а в глубине — каменный череп фольварка с продырявленными глазницами. Все это, словно ватой, окутано пылью, охвачено ржавыми языками пламени.

По стерне и убранному картофельному нолю в облаке густой пыли движутся зеленоватые цепи. Они кажутся безмолвными, потонув в грохоте артиллерийской канонады.

— Ближе, ближе к разрывам… Как к девушке, ребята, — говорит генерал, хотя прекрасно знает, что они не могут его слышать.

«Ч». Серия красных ракет. Телефон — «Ласточка». Радио — 99.

Полковая артиллерийская группа 140 ставит заградительный огонь на горловине. Дивизионная артиллерийская группа 35 сосредоточила огонь на фольварке. Разрывы удаляются к югу, умолкают орудия прямой наводки и минометы. В небе — высокий тенор пары истребителей, стерегущих поле битвы. На какую-то долю секунды вдруг становится так тихо, что слышно шипение ракет в верхней точке траектории. Так тихо, что — тысяча чертей!…

Есть! Наконец есть. Оно взорвалось над высотой Безымянной, взлетело, сопровождаемое грохотом автоматического оружия, и двинулось по склону к кирпичному заводу. Перебросилось во взводы 1-й роты, перемахнуло через поле к деревне, где атаковали бойцы Гугнацкого, и на поляну к автоматчикам 2-го полка. Пошло, как искра по запальному шнуру! Ударилось о стену лесов и — охрипшее и звонкое, дикое и грозное, как рев зубра перед боем, — обрушилось на немцев:

— Ура-а-а!

Очнулись вражеские пулеметы, заговорили из уцелевших дотов, прислуга бросилась к орудиям. Уже строчат автоматы. Противник сильный, обученный своему ремеслу, не склонный прятать голову в песок.

Мчатся вперед танки роты Козинеца: правофланговый — вдоль дороги в тени верб; левофланговый — к кирпичному заводу. В деревне еще слышны разрывы запоздалых снарядов. На бешеной скорости несутся три танка. Немцы драпают или наши преследуют? От перекрестка дорог им навстречу сверкнуло пламенем противотанковое орудие. Значит, наши машины. Сверкнуло еще раз, и вокруг орудия противника взметнулись разрывы — близкие, но не сильные. Это бьют наши «сорокапятки». Танки пересекают перекресток.

— Три машины из 2-й роты оторвались от пехоты, — говорит генерал поручнику Ордзиковскому. — Доложите мне потом, какие.

«Здорово пошли», — отмечает про себя Межицан и вновь раскуривает свою трубку. И сразу же подумалось: «Прежде чем выкурю, все будет решено!»

Секунда — это много. У старого почтенного пулемета типа «максим» скорость — четыре-пять выстрелов в секунду. Тысяча секунд — это неимоверно много, в десять раз по сто больше, а может, даже и в сто раз по сто, если это — первая тысяча секунд, непосредственно после часа «Ч». Невозможно описать все, что делается сейчас, ибо тогда пришлось бы сначала упорядочить хаос, установить временные связи — что происходило вначале, что одновременно, что потом — и таким образом воссоздать схему причин и следствий. Но это же получится схема — схема повествования, но не изображение атаки, которая создает хаос на свой манер. Лучше записать то, что возможно, пусть каждый сам поразмыслит над тем, как это было на самом деле. Каждый поймет это по-своему, и вот это как раз и хорошо, потому что один солдат воспринимает атаку иначе, чем другой, и в общем, что ни солдат, то своя правда, не всегда совпадающая с содержанием донесений командиров.

1-й взвод 2-й роты 2-го танкового полка: три машины Т-34 под номерами 221, 222, 223. Экипаж тапка 221: командир взвода — подпоручник Леон Турский (родился в 1912 году в Варшаве); механик-водитель — плютоновый Влодзимеж Тушевский (с 1921 года); радист-стрелок — капрал Игнаций Вурм (с 1925 года); заряжающий — капрал Люциан Полетек (с 1920 года). Танк 222 после гибели экипажа Бестлера принял заместитель командира роты по технической части подпоручник Виктор Зинкевич. Радистом у него был рядовой Владислав Пайонк из штабной роты бригады. Имена остальных установить не удалось. Командир танка 223 — хорунжий Кароль Нитарский. Взвод действует на левом фланге роты. По плану он должен был выйти в «Ч» минус 1», а двинулся в «Ч» минус 2»: разница в минуту при боевой скорости 12 километров в час дает 200 метров непреодоленного пространства.

Осколки снарядов нашей артиллерии, заканчивающей третий огневой налет, вынудили десантников спрыгнуть с брони у первых же пепелищ деревни. Разрывы снарядов нашей артиллерии прикрывают танки на трассе около 600—700 метров. Но вот с перекрестка заговорило вражеское противотанковое орудие. Это первый снаряд.

— Водители, полный вперед! — подал команду Турский.

Второй снаряд рикошетом отскочил от башни танка Нитарского.

«Те два танка пройдут, а я в прицеле у фашиста, и он успеет меня прикончить», — пронеслось в голове у Кароля, и он стреляет в сторону фольварка, чтобы успеть выпустить лишний снаряд по врагу.

1-й взвод истребительно-противотанковой батареи мотопехотного батальона: две 45-мм пушки образца 1942 года (вес в боевом положении 560 килограммов, дальность стрельбы 4400 метров). Командир взвода — хорунжий Францишек Ярош (родился в 1911 году в деревне Эльжбета, Пулавского повята); заместитель по политчасти — старший сержант Ян Сопочко (родился в 1921 году в поселке Суринты, Молодечненского повята). Командиры орудий — сержант Несцерук и капрал Бабяш; наводчики — капралы Пузыревский и Скарбек.

Орудийная прислуга стоит на коленях, Ярош смотрит в бинокль. Через несколько секунд после наступления часа «Ч» над перекрестком дорог в Студзянках засверкало и запылило.

— Ориентир: часовня, влево десять. Осколочным заряжай!

Паздзёр зарядил. Дронг захлопнул замок. Пузыревский поймал в стеклах придела тени немецких канониров. Облако пыли взметнулось второй раз.

— Первое — огонь! Второе — огонь!

Оба орудийных расчета положили снаряды в выемку, обложенную дерном. Зеленые фигурки выскочили наверх. Они бегут по полю к лесу. Вот они вновь залегли. Через дорогу, словно дикие кабаны, проскочили три танка.

— Орудия — вперед! Двое со мной, — приказал хорунжий Ярош и тихо добавил, обращаясь к высокому, сухощавому Сопочко: — Подтяни, Янек, к перекрестку.

А сам вместе с двумя бойцами побежал ложбинкой вниз по скату высоты Ветряной, к садовому питомнику.

3-я пехотная рота ведет бой восточнее кирпичного завода. Три пулеметных гнезда уничтожены гранатами. Но снайпер ранил рядового Эмиля Станьского и плютонового Курылу (из пулеметных расчетов поддержки). Противотанковые ружья с высоты Безымянной сдерживают самоходные орудия противника. Усиливается огонь со стороны фольварка.

1-ю роту на правом фланге остановил пулеметный и автоматный огонь от перекрестка дорог. На левом фланге идет бой за садовый питомник. Автоматчик Станислав Плахта (с 1896 года) гранатой заставил замолчать тяжелый пулемет. Шавельский ранен, Болеслав Одолиньский ранен, плютоновый Рышард Брыгула ранен, рядовой Станислав Байковский из Пасьного Бора убит.

2-я рота третий раз атакует одно и то же пепелище. В центре деревни танки вырываются вперед. Пехота остается позади. Немцы открывают огонь, прижимают взводы к земле. Из укрытия на позицию выезжает вражеский бронетранспортер и бьет из скорострельного 20-мм орудия. Но под огнем взвода противотанковых ружей хорунжего Яна Серетного он отходит. Бронебойщики капрал Кульчицкий и рядовой Михаляк заставляют замолчать два блиндажа.

Заместитель командира 1-го взвода сержант Ян Вашкевич указывает командиру танка 1-й роты поручнику Козинецу цель. Танк таранит бронетранспортер. Рота пускает в ход гранаты, бросается вперед и приближается к перекрестку, где стоит разбитый танк 214. Рядовой Михал Браер ранен, рядовой Стефан Пероговский из Гвоздзице убит.

Радист танка 210 капрал Павел Парадня рассказал:

«Во время атаки танк поручника Козинеца шел чуть сзади. Вдруг нас оглушило. Это рикошетом отскакивали снаряды — один, другой, третий, четвертый. Осколком ранило командира орудия Мариана Гоша. В ушах у меня стоял шум и звон. Я ничего не слышал, но мы продолжали двигаться. Значит, целы. Мы шли параллельно дороге. На поле — хлеб в копнах, впереди — пепелище да закопченные кирпичные трубы. Немцы выскакивали из окопов и укрытий и бежали. Я бил по ним из пулемета. Въехали в деревню. На пути — грузовик, подмяли его под гусеницы.

Я слышал, как о броню стучали пули. Огонь вели из пулеметного гнезда. Немцы хотели отсечь от нас пехоту. Выстрел из орудия — и ничего не слышно. Это Козинец утихомирил немцев. Станковые пулеметы находились в глубине деревни, в саду. Наконец немцы отступили, оставив несколько обгоревших танков и орудия. На перекрестке стоял разбитый Т-34».

Те, кто вел бой, этого не видели, но с командного пункта генерал Межицан заметил, что немецкие артиллеристы стали приходить в себя. Вот они выпустили первые снаряды и перенесли огонь па западную окраину деревни, на высоту Безымянную. Два тяжелых снаряда упали на Ветряную. У немцев еще есть связь и наблюдатель. Они еще удерживает кирпичный завод, перекресток дорог и часть деревни. Фольварк находится за пределами радиуса основных действий, так как немцам удалось отбросить «наковальню».

Командир танка 221 подпоручник Леон Турский рассказал:

«Наши три танка проехали через всю деревню и вышли к фольварку. Здесь еще падали снаряды советской артиллерии. Мы ворвались, когда еще огонь не перенесли и осколки стучали по броне машин. Я не очень разбирался, куда нас занесло. Только когда замолкла артиллерия и немцы стали высовываться из укрытий, я попросил помощи по радио».

Командир танка 217 подпоручник Матеуш Лях:

«2-я танковая рота пошла в атаку под непосредственным командованием Марчука, а взвод Турского — на ее левом фланге. Они двинулись сразу на большой скорости и быстро скрылись из виду в клубах пыли и дыма. Вскоре (все работали на одной волне) я с удивлением услышал сообщение Турского: «Я один на «Эфэф». — (Условное название фольварка.) — Что делать?» Меня это поразило, потому что ни деревня, ни кирпичный завод еще не были взяты. Козинец немедленно отдал по радио приказ: «Вперед!»

Справа — двухэтажный дом между деревьями, слева — кузница, курятник, барак для батрацких семей… Прямо впереди — разбитый кормозапарник, конюшня, коровник. Дальше вправо — рига, амбар. Дальше влево, за дорогой — водная гладь пруда. Строения солидные, сложенные из гранитных валунов, усеянных черными, красными, коричневыми и серыми зернами. В окошках — вертикальные железные прутья с отогнутыми острыми концами.

Прежде чем танк притормозил во дворе фольварка, Нитарский успел всадить в эти окошки два снаряда. Он слышал, как Вурм, радист танка командира взвода, передает:

— Я «Кедр-один»… Фольварк взят.

По броне звонко стучали пули, совсем рядом разорвался тяжелый снаряд.

Подпоручник Турский увидел в перископ, как, пригнувшись к земле, к танку Нитарского крадутся немцы. В пятнистых куртках и касках, они проворно вскакивали на броню. Турский почувствовал у себя на спине холодный пот. Танкисты оказались в ловушке, слишком тесной, чтобы вести бой. Мертвое пространство орудия — 22 метра, а немцы ближе. Заряжающий Люциан Полетек зубами вырвал чеку и, приоткрыв люк, метнул гранату. Нитарский сделал то же самое и уложил четверых, но с другой стороны лезли еще пять гитлеровцев. Где же, черт возьми, пехота? Где остальные танки роты?

— Механик, — приказал командир взвода, — задний ход…

Командир танка 226 подпоручник Александр Марчук:

«Когда я получил приказ, что должен непосредственно руководить атакой, я собрал командиров танков и сказал им, что нам нельзя задерживаться у окопов пехоты, нельзя ждать пехотную цепь, иначе мы все получим там крепкий удар, поэтому всем следует на полной скорости мчаться прямо к лесу. Я занял позицию на правом фланге. В этом месте противник мог открыть фланкирующий огонь. После артиллерийской подготовки мы тронулись в путь, ведя огонь из всех стволов. Когда танки миновали окопы, пехота поднялась за нами и пошла в атаку. Въехав в лес, я сразу же потерял радиосвязь с остальными…»

Всегда бывает минута, когда всей связью будто черт командует: заглушает радиостанции, рвет провода, пылью и дымом заслоняет опознавательные знаки, разрывами перекрывает голоса командиров, пулями останавливает связных. В это время действуют только уставшие от бега, бешено колотящиеся в груди солдатские сердца.

Всегда бывает минута, когда и весь тактический план будто черт перепутает. И тогда параллельные направления перекрещиваются, полосы наступления налезают друг на друга либо расходятся в стороны. В это время наступающая часть подобна большой реке, которая, выйдя из берегов, хлынула вдруг всем своим потоком, прорвавшись в наиболее слабом месте.

Роты автоматчиков и противотанковых ружей 2-го танкового полка поднялись из окопов и пошли за танками в атаку. Перед солдатами широко раскинулась, примерно на полкилометра, студзянковская поляна. Лес за нею, растерзанный артиллерийским шквалом, молчал. Десантные группы на броне танков достигли высоты 132,7, захватили лесной плацдарм.

Цепь атакующих, споткнувшись о несколько пулеметных гнезд, забросала их гранатами и обстреляла из противотанковых ружей. 1-й истребительно-противотанковый взвод хорунжего Красовского с фланга обстрелял немецкие танки, уходившие из деревни. Рота Гугнацкого фланкирующим огнем рассеяла группу гитлеровцев на опушке леса южнее деревни.

Цепь снова двинулась в атаку, приближаясь к лесу. Сломив в рукопашной схватке сопротивление противника и разбившись на штурмовые группы, атакующие продолжали стремительно наступать. При штурме студзянковской поляны были ранены старший стрелок Мендель Колтун из роты противотанковых ружей, капрал Стефан Там и плютоновый Станислав Старчевский из роты автоматчиков. Рядовой Владислав Рудницкий, несмотря на ранение, остался в строю.

«Максим» плютонового Кульпы уже третий раз пробирался среди пепелищ Студзянок. Местность была знакомая. Пулеметчики перебегали правой стороной, по задворкам, а когда атака захлебнулась у разбитого танка, они уже были в лесу. Перескочив через песчаную дорогу вместе с автоматчиками 2-го танкового полка и свернув влево, они установили свой «максим» в воронке, стволом на север. Теперь перекресток дорог был от них слева.

«Только бы долго не ждать, — подумал Павел Кульпа и приказал открыть огонь по немецким окопам у дороги в деревню. Пулеметчик старший стрелок Юзеф Зинко застрочил аккуратными, размеренными очередями. Прежде чем кончилась лента, пулеметчики услышали «Ура!». Это была рота Гугнацкого. И вот уже первые наши солдаты оказались под высокими деревьями у белой часовенки.

Кульпа заметил на разветвленном тополе немецкого снайпера и показал на него пулеметчику. Скорректировали огонь, и Кульпа увидел, как немец рухнул вниз.

Здесь уже больше нечего было делать, и пулеметчики, подхватив своего «максимку», направились к дороге. Посреди лужайки их накрыла мина. Кульпу ранило в колено. Зинко погиб.

Сташеку Порчику из Домбрувки еще и семнадцати лет не исполнилось, когда он появился в роте. Перед этим сражением ему только пошел восемнадцатый. Старался парень, получил звание капрала и ручной пулемет носил, как первый номер, но о нем все равно еще говорили: «Дитё».

Чтобы доказать обратное, ему, видимо, надо было совершить что-то большее. И поэтому, когда его ранили в плечо, он остался в строю, не ушел из отделения. Но его превзошел Подборожный: тот вернулся из госпиталя перед самой атакой.

Когда взвод залег перед садовым питомником, капрал Порчик очередью выкурил двух немцев. Третий выстрелил в него из ближайшего окопа, и тут как раз «Дегтярев» заело. Тогда Сташек метнул гранату, но не попал. Немец тоже бросил гранату — удачно, но она не взорвалась. Сташек швырнул последнюю, оборонительную, и сам вскочил в ближайшую воронку. От злости у него чуть слезы на глаза не навернулись, но все-таки ему удалось устранить неисправность, и он дал такую очередь из пулемета, что у немца сорвало с головы каску и отбросило далеко в сторону.

В этот момент подошли танки. Вся рота с криком «Ура!» бросилась вперед. Порчик остановился под тополем, чтобы дать очередь, и вдруг получил пулю в правую ладонь. Пришлось отдать ручной пулемет Яну Сенкевичу. Тот несказанно обрадовался — ведь ему тоже шел восемнадцатый.

Руку Сташеку перевязал хорунжий Шнейдер из 2-й роты. Он сам был с повязкой на голове. Как раз в это время с правой стороны подошла 2-я рота, и ее бойцы. не преминули тут же похвастаться, что это они, захватили деревню и перекресток дорог.

Старший сержант Кочи и офицеры собрали взводы, чтобы ударить на фольварк, но в этот момент наши артиллеристы неожиданно начали стрелять из трофейного орудия. Неизвестно, откуда они его раздобыли, потому что во всем батальоне ни одного такого не было.

Когда обе «сорокапятки» выпустили по снаряду и хорунжий Ярош бросился вперед, следом вскочили сержант Несцерук и капрал Скарбек. Они едва поспевали за ним.

Около садового питомника с правой стороны показались танки, и цепь поднялась в атаку.

Худой немец замахнулся гранатой, но Скарбек уложил его очередью. Два гитлеровца выскочили с винтовками с отомкнутыми штыками. Одного Несцерук скосил, а другого трахнул прикладом автомата. Ярош, Несцерук и Скарбек почти одновременно оказались у орудия. Рядом валялись трупы немцев. И среди них лежал убитый два дня назад хорунжий Бойко из 1-й роты.

Пушка, «семидесятипятка», была цела, не хватало только спускового шнура. Несцерук снял с брюк пояс и привязал. Взявшись за станины, попытались развернуть пушку — тяжело. Подбежал Сопочко и еще несколько человек — помогли.

— Заряжай, — приказал хорунжий Ярош и припал к прицелу. Навел орудие на фольварк.

Они дали один за другим пять выстрелов, так что даже дым пошел и все деревья окутало пылью.

— Хол-л-ера! — Сопочко всегда запинался, когда был зол или раздражен, что случалось с ним нередко. — А как там н-наши?

На всякий случай они увеличили дальность стрельбы и выпалили все до одного снаряда в тыл противника.

Старший стрелок Скавиньский шел со своим противотанковым ружьем позади всех. Нет, он не был плохим солдатом. Просто позавчера ранило его заряжающего Роговского Блажея, и теперь Скавиньскому приходилось все нести самому. Кроме того, вчера ему в колено угодил кусок кирпича, и Скавиньский хромал на правую ногу. Когда он взобрался на высотку, 3-я рота, поддерживаемая взводом, уже вела бой за кирпичный завод. Скавиньский с удивлением отметил, что из того леса, где должны были находиться танки 3-й роты, стреляет «тигр». До танка было с полкилометра или больше, и Скавиньский понимал, что такую толстую броню не пробить, но все же решил попугать немца. Прицелившись, он выстрелил раз-другой, и «тигр» отошел за деревья.

— Хорошо, — похвалил бронебойщика замполит роты сержант Евсей. Он сам прибыл только позавчера, когда ранило хорунжего Колесняка. — На вот, я тебе патроны принес.

— Я сейчас еще одному влеплю.

— Какому? — спросил сержант.

— Вон тому, что кормой в болото ползет. Вот дурак.

— Погоди, — Евсей прикрыл глаза ладонью. — Это же наш.

Пятеро в пятнистых куртках и касках, с пучками соломы под маскировочными сетками вскочили сбоку на броню танка Нитарского.

— Задний ход, — приказал Турский. — Левую выжимай, еще левую.

Капрал Полетек смекнул, в чем дело, и зарядил пушку осколочным. Задним ходом они перескочили мощеную дорогу и въехали в небольшой пруд, полный разбухших убитых гусей. Ударили из пушки по каменной стене коровника, потом еще раз. Обломки разлетелись по двору, взрывная волна смела немцев с брони. Вурм из своего «Дегтярева» вылущивал немцев из расщелин в стенах, из-за углов. Таким способом им удалось оттянуть время секунд на двадцать-тридцать, а может, и на минуту. Но немцы могут вот-вот ударить из какого-нибудь окошка или через пролом в стене. Где же, черт возьми, пехота, где остальные машины?

Командир танка 226 подпоручник Александр Марчук:

«Мы влетели в лес, где я сразу же потерял радиосвязь с остальными, но размышлять об этом было некогда, и мы продолжали рваться вперед. Я даже не заметил, что задел стволом за дерево и башню развернуло назад. Только выстрелив два раза в сторону своих, я увидел, что внизу нет водителя, и повернул башню. Через минуту наехал на сосну с раздвоенным почти от самой земли стволом и остановился».

Радист танка 210 капрал Павел Парадня:

«В поле на старой раскидистой груше засели два немецких снайпера. Очередь из танкового ручного пулемета — и оба, как две груши, упали с дерева. Их уничтожил Виталий Медведев из танка 211.

Набрав скорость, мы помчались к кирпичному заводу. Пехота отстала. Со стороны кирпичного завода стрелял «тигр», потом он замолчал. Наконец мы разбили заводскую трубу, по которой с самого начала стреляли все».

Командир танка 217 подпоручник Матеуш Лях:

«Наши три машины шли слева от дороги, а остальные с Козинецом — правее нас. Поддерживали нас бойцы мотопехотного батальона. Я видел капитана Кулика, поднимающего солдат… Атака была ураганная. И немцы и мы вели сильный огонь. Взводы наконец прорвались к кирпичному заводу. Я хотел идти дальше с пехотой на фольварк, но приказ Козинеца остановил нас. Мы поддерживали цепь огнем с места».

Подпоручник Александр Марчук:

«Танк наехал на сосну с раздвоенным почти от самой земли стволом и остановился. Мой механик-водитель плютоновый Федоров из Ленинграда, уже немолодой мужчина, подал машину назад, с ходу мы свалили эту сосну и поехали дальше».

Командир танка 215 хорунжий Тадеуш Корняк:

«Мы пересекли поле длиной 1200 метров. Мы вели огонь на ходу, противник отступал. В лес въехали очень осторожно. Для защиты танка я получил трех автоматчиков. Показались два советских солдата, они сидели, замаскировавшись, и подавали сигнал, чтобы в зарослях танк не наехал на них. Примерно в 40 метрах от опушки леса я заметил движение. Это немцы вели оборонительные работы: маскировали пулеметные гнезда и позиции противотанковых орудий. Между обеими опушками было жнивье шириной 200—250 метров. Снопы были собраны в копны, некоторые из них немцы уже разобрали для маскировки своих позиций».

Подпоручник Александр Марчук:

«В начале атаки у меня на броне было четыре автоматчика, но, где я их потерял, не знаю. В лесу на нас напали немцы, прыгнули на машину. Я через люк метнул гранаты, чтобы сбросить их с танка. Наконец мы приблизились к противоположной опушке леса, примерно метров на сто правее строений фольварка».

Хорунжий Тадеуш Корняк:

«Я открыл сильный огонь из танка. Немцы, ошеломленные, бросились бежать, укрываясь за деревьями. Сориентировавшись, откуда ведется огонь, они подтянули два орудия к опушке леса и начали стрелять осколочными снарядами, которые рвались вокруг танка. Осколком разбило стекло смотровой щели водителя. Я приказал сменить его. К этому времени мы уже израсходовали две трети боекомплекта (более шестидесяти снарядов)».

Подпоручник Александр Марчук:

«Когда мы вышли на открытое пространство, снаряд с противоположного конца поляны сорвал бандаж с колеса, поддерживающего гусеницу. Мы отъехали назад за деревья и подтянули свободную гусеницу. Я увидел за полянкой убегающих немцев и автомашины на расстоянии около полукилометра. Я открыл по ним огонь из орудия, еще не зная, где остальные танки роты. Из пулемета я уложил гренадера, который удирал через поляну, неся на спине сноп ржи… Через какое-то время через лес с юга к нам подбежала советская пехота. Было слышно, как бойцы кричат «Ура!» и стреляют, преследуя немцев».

Лес рубят — щепки летят, как говорится в пословице. Однако наступает минута, когда после очередного сильного удара дрогнет ствол дерева от корня до вершины, и тогда только одним дровосекам ведомо, что оно вот-вот рухнет.

Наступая, соединение вначале разрушает блиндажи, уничтожает орудия и пулеметы противника, овладевает отдельными окопами. Но узел обороны еще держится, жалит очередями, бросается снарядами с закрытых позиций, управляет огнем поддерживающих его дальнобойных орудий. Однако наступает минута, когда после очередного удара, такой же силы, что и все предыдущие, лопается главная артерия или надламывается психическая сопротивляемость обороняющихся. Очень трудно понять, какой из ударов стал решающим, ибо они следуют один за другим с быстротой молнии, но минуту можно определить безошибочно.

С командного пункта Межицана на высоте Ветряной видно, как огонь немецкой артиллерии неожиданно теряет ритм, перестает быть метким, снаряды рвутся на пустых картофельных полях, осколками вспахивают сожженное жнивье. В нескольких местах одновременно вспыхивают танки. Султаны дыма светлые, насыщенные бензином, а не нефтью: горят немецкие. Внезапно усиливается грохот автоматического оружия, трескаются гранаты и с удвоенной силой взрывается крик атакующих, окрепший, предчувствующий близкую победу, на два тона ниже, чем до этого.

Танки Ляха и Медведева вместе с правофланговым взводом 1-й пехотной роты прорвались к кирпичному заводу с запада в ту самую минуту, когда с противоположной стороны 3-я рота в третий раз бросилась врукопашную. Сопротивление врага прекратилось внезапно. Часть гренадеров подняла руки, один экипаж взорвал собственный танк, другой танк, пытаясь уйти, получил снаряд и теперь пылал на полпути к фольварку. Плютоновый Кушикович, подыскивая землянку для телефониста, вытащил «из-под земли» унтер-офицера, который с уверенностью в голосе его уведомил, что «Гитлер капут».

Разгоряченные боем пехотинцы из разных рот, без приказа, перемешавшись, двинулись на фольварк, где вели бой наши танки, а со стороны деревни ехали еще два с автоматчиками наскоро собранного десанта. С противоположной. стороны к фольварку подбегали гвардейцы штурмовой группы добровольцев под командованием лейтенанта Мамедова, артиллеристы из 35-й дивизии. Никто не организовывал взаимодействия четырех групп, атакующих по трем сходящимся направлениям. Ни один штаб, имеющий все средства связи, не руководил этим штурмом. Достаточно было победного клича, предчувствия близкой победы, чтобы все удары обрушились одновременно.

У немцев в фольварке не было никого из командиров гренадерских полков. Однако танковая дивизия «Герман Геринг» оставила в его стенах свои лучшие кадры, так называемую «дивизионскампфшуле», или батальон парашютистов-десантников, а также разведывательный батальон. Это были отборные солдаты, убежденные в своей принадлежности к непобедимой расе сверхчеловеков, хорошо обученные своему ремеслу. Это были гитлеровцы, многократно использовавшиеся в прошлом «цур безондерен фервендунг» — «по особому назначению».

Годами им вбивали в голову, что фюрером, судьбой, зовом германской крови они призваны побеждать, а поражение они не смеют пережить ни секунды.

Из всех амбразур, проделанных в стенах, со всех позиций, не засыпанных снарядами, хлестали очереди. Каменный прямоугольник строений изрыгал огонь, швырялся гранатами во все стороны. Ничто, однако, кроме смерти, не могло остановить атакующих. В один из моментов фольварк стал центром циклона, местом отчаянной схватки, адским смешением поляков, русских и немцев, гренадеров, пехотинцев и гвардейцев, танков и транспортеров, стали и камня, гранат и пуль, грохочущих, как гравий, ударяющийся о лист железа.

Вспышки разрывов, мрак между каменными стенами, оранжевое солнце сквозь дым и пыль.

Граната, прыжок, очередь, удар прикладом, укол штыком, рассекающий удар саперной лопатой.

Рев моторов, грохот рушащихся под ударами стен, треск ломающихся стропил.

Крики бросающихся к горлу врага, стоны раненых, молчание убитых.

И вдруг только тень тишины, какая-то доля секунды — и смена тональности криков, и сломленные страхом, пригнувшиеся фигурки бегут по поляне фольварка, скашиваемые очередями. Момент, когда одна из сторон ставит печать на поражение дополнительной сотней убитых и раненых, десятками пленных.

— Их бин кайн фалльширм-егер, кайн наци. Я не парашютист-десантник, не нацист, — обращаясь к радисту танка поручника Мантеля, стоящему у развороченного угла строения, говорит светловолосый мужчина. — Мне 32 года, у меня жена и двое детей, я из Вены, моя фамилия Кёниг.

Такое впечатление, что, если бы не необходимость держать руки вверх, немец охотно представился бы. Разумеется, все было бы в порядке, если бы не такой пустяк:

— Откуда же вы взялись в Студзянках, герр Кёниг? Вас махен зи хир? Что вы здесь делаете?

Во время штурма фольварка Студзянки 14 августа 1944 года:

— из штабной роты мотопехотного батальона — рядовой Циприан Шпрингель ранен;

— из разведки автоматчик Юзеф Шмерский ранен;

— из роты станковых пулеметов — капрал Станислав Мазур ранен; сержант Миколай Госцик из Белостока ранен; рядовой Мечислав Калиш из Бжезин под Лодзью убит;

— из роты противотанковых ружей — рядовой Якуб Пиндера ранен; рядовой Францишек Врублевский ранен;

— из 3-й пехотной роты — рядовой Станислав Затыльный ранен; старший стрелок Стефан Третяк ранен; капрал Эугениуш Грабяк ранен; сержант Юзеф Чайковский из Чорткува убит;

— из 2-й роты — рядовой Винцентий Кшепский ранен; рядовой Владислав Якель убит;

— из 1-й пехотной роты — старший стрелок Юзеф Трепа ранен; автоматчик Казимеж Вилюш из Радзанува убит; капрал Юлиан Сеглюк из Попелюва убит;

— из 2-й танковой роты — механик-водитель танка 223 капрал Иван Калинин из Омска убит.

Командир 2-го отделения 3-го взвода 1-й роты плютоновый Францишек Подборожный:

«Во время атаки на фольварк мы уничтожили много немцев. Они убегали через поляну, а мы косили их из автоматов. Здорово показал себя пулеметчик моего отделения Бронислав Шавельский. Второй пулеметчик, Юлек Сеглюк, очень хороший парень, в этой атаке погиб. В захваченном фольварке, в подвале, мы обнаружили гражданских. Они рассказали нам, что два дня назад немцы удрали из фольварка, но потом снова вернулись. Мы успокоили их, что больше немцы не придут сюда».

Связной 1-й роты парашютно-десантного батальона из дивизии «Герман Геринг» унтер-офицер Альфонс Мюллер:

«Во время этой атаки от нашего гордого штурмового батальона осталось только тридцать пять человек. Немногих из его солдат можно найти среди тех, которые остались в живых. Я сам во время этой атаки был тяжело ранен».

Телефонист батальонного взвода связи капрал Станислав Лозовский:

«Я, как сквозь сон, вспоминаю, что от кирпичного завода мы потом рванулись к фольварку через садовый питомник. Деревца были скошены огнем, и даже гуси в прудике все перебиты. Мы овладели подожженным коровником, под которым имелся большой подвал, и в этом подвале сидели многие жители деревни. Их сразу отправили в тыл. Среди них был лесничий Чеховский, который сообщил нам много сведений о противнике и его позициях».

Командир 2-го взвода пулеметной роты старшин сержант Людвик Блихарский:

«Я установил все четыре пулемета на дороге в 50—100 метрах от фольварка Студзянки. Чуть позади нас был маленький пруд, на берегу которого ногами в воду лежал труп немца. В пруду плавали подстреленные гуси. Возле пруда мы увидели нескольких советских солдат и среди них одну девушку, Наташу. Она принесла им еду. Русские радовались, что сражение кончилось. Мы начали целоваться. Они решили нас угостить. Наташа взяла ведро с супом, чтобы и вас накормить, но в этот момент очередь из пулемета прострелила ее вместе с ведром».

Приписка от руки в списке состава 3-го взвода 2-й роты против фамилии капрала Яна Свидерского, командира 2-го отделения: «Похоронен во рву около кирпичного завода напротив сада у трех кустов боярышника».

Приближалось время «Ч» плюс 17», то есть одиннадцать часов тридцать две минуты. Прошло тысяча секунд, то есть десять раз по сто, а это — чертовски много. А может, даже сто раз по сто, потому что это была первая тысяча после часа «Ч». Секунда — это очень много. Даже старый почтенный пулемет типа «максим» и тот стреляет со скоростью четыре-пять выстрелов в секунду.

Сразу же после овладения фольварком 14 августа 1944 года:

Санитар мотопехотного батальона сержант Попек перевязывает семнадцатилетнего телефониста Шпрингеля, который, протягивая кабель, пролезал между двумя горящими танками, потому что получил приказ быстрее установить аппарат в фольварке.

Марчука обстреляли из автомата, когда он хотел выйти из танка. Он посмотрел в перископ, мол, что за черт, и увидел советского солдата, укрывающегося за углом. Тут как раз подошел лейтенант Мамедов и крепко выругал этого солдата. Смуглый симпатичный узбек объяснил, что на броне нарисована какая-то птица, звезды нет, откуда ему знать, что это урток — товарищ, значит. На прощанье в знак примирения он подарил танкисту кожаный кисет с табаком и пообещал, что запомнит силуэт белого орла.

Сержант Маслянка, гураль из Живеччины, принес два ведра меду, разделил его между солдатами, а сам есть не стал, потому что пчелы так его искусали, что он едва мог шевелить языком.

Танк 217 стоял в терновнике и овсе. Лях дежурил у прицела, а Зелиньский с остальными членами экипажа сидел за машиной. Немцы открыли огонь, снаряд разорвался в пруду, всех обдало грязью.

Капрал Сидор, несмотря на небольшое звание, командовал 2-м взводом роты противотанковых ружей 2-го танкового полка. Он организовал противотанковую оборону у восточной стороны фольварка и огнем прямой наводка заставил повернуть два самоходных орудия, которые пытались обстреливать из леса наши позиции.

Приступила к своим делам группа разминирования под командованием сапера Адама Люблиньского.

Сенкевич из 1-й роты, Крупский из 3-й и Ольшевский из роты противотанковых ружей устроили набег на приусадебный сад. Внизу было сожженное жнивье, а на ветках висели сладкие, еще теплые от огня печеные яблоки. Все трое срывали их и отправляли в рот, сожалея, что перед атакой съели дневную порцию сахара, который теперь очень пригодился бы: яблоки стали бы еще слаще.

Когда немецкая артиллерия ослепла, оставшись без наблюдателей, когда вдруг запылало несколько немецких танков и пехотинцы начали штурм фольварка, генерал вернулся с высоты Ветряной на командный пункт за Повислянскими рощами, где были установлены телефонные аппараты и имелись радиостанции. Вскоре со всех сторон стали поступать донесения.

Поручник Ордзиковский едва успевал наносить данные на новую чистую карту, прибереженную специально для этого случая. Он все больше мрачнел: противник, выбитый из деревни, кирпичного завода и фольварка, еще держался в западной части леса Остшень, обороняясь в районе лесных участков 92, 93, 100 и 101. Штаб 47-й дивизии оценивал силы противника в пехотный батальон и десять танков.

— Откуда эти немцы? Надо сейчас же… — горячились младшие офицеры штаба.

— Ночью они в мешок залезали, а днем им некуда спрятаться, — спокойно объяснил генерал. — Уверяю вас, что они останутся там, пока мы их не ликвидируем. Только сейчас пока ничего нельзя сделать. Нужно снова подготовиться к бою.

Около полудня командир корпуса генерал Глазунов заснул. Он не спал со среды, а сегодня уже понедельник.

Было начало седьмого, когда его стали будить:

— Василий Афанасьевич…

Он спал, лежа на правом боку, подложив под голову руку; лицо его, изборожденное морщинами, было спокойно. Он ровно дышал. В ногах его, в конце длинных нар, проснулся лисенок и, показав мелкие, как иголки, зубы, тявкнул, давая понять, что охраняет сон своего хозяина.

— Смотри ты какой… Товарищ генерал…

— Да… — Командир открыл глаза и сел, проснувшись так быстро, как могут только старые солдаты: — Кто в Студзянках?

Перед ним стояли его ближайшие помощники: начальник политотдела Виктор Золотых, отважный и искренний человек, прекрасный оратор, перед войной, до прихода в армию, был секретарем парткома на крупном заводе; командующий артиллерией Иван Воропаев был наделен шестым чувством предвидения, о таких говорят, что у них хорошее чутье; начальник штаба Дудник, еще не набравшийся опыта, но старательный.

— В Студзянках — поляки. Бригада заняла деревню, кирпичный завод и фольварк в 11.32. Остатки окруженной группы силой до пятисот человек, десяти танков, нескольких орудий и минометов отброшены в глубь леса Остшень.

— Какие меры… — начал генерал, сдвинув брови, и тут же замолчал, чтобы до конца выслушать донесение.

— Мы предприняли меры двоякого рода: сбросили листовки, через мегафоны призываем прекратить сопротивление и сложить оружие, а потом снова открываем огонь из минометов и гаубиц. В 15.50 пехота 140-го полка и польская 1-я танковая рота, атаковав с востока, овладели районом придорожного креста и отрезали немцев от студзянковских полей.

— А разрыв на участке 47-й дивизии ликвидировали?

— Нет еще, но все готово. Можем начать в любую минуту, — доложил Золотых.

— Так начинайте, чтобы прекратить огонь к заходу солнца и отрезать путь к отступлению до темноты.

Командующий артиллерией и начальник штаба отправились на узел связи, чтобы отдать необходимые приказы. Золотых разложил на столе карту, разгладил ее рукой и сказал:

— Окруженный противник часто предпринимает что-либо сразу после заката. В этом есть что-то от детской убежденности в том, что в темноте никто ничего не заметит… Может, перекусите, Василий Афанасьевич?

— Не хочется, а вот крепкого чаю выпил бы.

— Я так и полагал. Чай уже готов.

Седой ординарец внес чайник, сахар и банку вишневого варенья, которое преподнесли генералу на люблинской улице. Они пили горячий, освежающий голову чай, ощущая приятный предвечерний холодок.

— После вчерашней атаки немцев на позиции 74-й дивизии наши контратаковали сегодня под Закшевом на Пилице. Ее соседи справа — поляки.

— А ты о танкистах Межицана подумал? Надо написать благодарность полкам и батальонам и наградить людей орденами.

В землянку входили офицеры с донесениями, генерал принимал решения, отдавал приказы, но выезжать никуда не собирался. Он неторопливо продолжал разговор, сидя за столом. За окном стемнело. Ординарец зажег свет. Около восьми вечера полковник Дудник принес весть о том, что котел окончательно закрыт.

— Интересно, что теперь предпримет немецкий командир корпуса генерал Гартман? Вчера у него был шанс вывести людей и танки из окружения. Почему он этого не сделал?

Генерал Глазунов не знал, что командир немецкого корпуса генерал Гартман не мог исправить свои вчерашние ошибки, потому что Николаус фон Форман, критически оценив действия по ликвидации магнушевского плацдарма, да к тому же задетый за живое тем поражением, которое понесли под Студзянками главные силы 9-й армии, возложил ответственность за исход боев на своем правом фланге на генерал-лейтенанта Смило фон Лютвица, командира 46-го танкового корпуса. Он подчинил ему 17-ю пехотную, 45-ю гренадерскую, 19-ю танковую дивизии и танковую дивизию «Герман Геринг». Кроме этих четырех крупных соединений в состав корпуса вошли часть 174-й запасной дивизии, 600-я учебная группа штурмовых орудий, три противотанковые группы, шесть отдельных батальонов, одиннадцать отдельных рот и кавалерийский эскадрон СС. В ближайшие дни в распоряжение корпуса должны были прибыть две боевые противотанковые группы, 641-я гаубичная артиллерийская дивизия и еще два крупных соединения — дивизия «Е» и 6-я гренадерская дивизия.

Командующий 9-й армией сосредоточивал основные силы на юге: ведь именно в районе магнушевского плацдарма каждый тактический успех может сразу же превратиться в оперативную угрозу. Сегодня, например, в результате атаки на сходящихся направлениях русским удалось соединить плацдарм под Яновицом с другим, находящимся уже в полосе 4-й танковой армии, которая подчинена группе армий «Северная Украина».

Форман нисколько не сомневался, что сосед, который действует южнее, в своем донесении постарается всю-вину свалить на него. Благоразумнее всего не допустить обвинения. Фельдмаршал Модель, командующий группой армий «Центр», должен получить данные о сложившейся обстановке из соответствующих источников.

Пока он ожидал, когда его соединят с командующим, начальник штаба доложил ему, что как раз с сегодняшнего дня командующим группой армии «Центр» стал генерал-полковник Рейнгардт, один из лучших командиров танковых войск. Николаус фон Форман вспомнил, что именно Рейнгардт, командуя 4-й танковой дивизией почти пять лет назад, в самом начале войны пытался стремительным танковым ударом через Окенце захватить Варшаву. «Ну что ж, он будет иметь возможность захватить ее еще раз и одновременно оборонять, — с горечью подумал он. — История повторяется».

История жизни Рейнгардта — это история продвижения по службе в вооруженных силах третьего рейха. Ее можно было бы сравнить с наступлением танкового соединения, если бы не один печальный факт: по мысли генерала, повышение всегда запаздывало.

Будь у него в 1939 году не 4-я танковая дивизия, а 16-й танковый корпус, отданный кавалеристу Гоппнеру, он мог бы засиять, как звезда первой величины, взяв Варшаву внезапным штурмом 8 и 9 сентября. Если бы группу армий «Центр» ему дали бы четырьмя месяцами раньше, тогда он, возможно, смог бы предотвратить катастрофу в Белоруссии, смело и искренне доложив обстановку фюреру… С горечью он подумал, что потребовались покушение 20 июля и действия гестапо, в результате которых ряды немецких генералов поредели не меньше, чем на восточном фронте, чтобы фюрер вспомнил о генерале Рейнгардте и определил его на место, соответствующее его опыту, знаниям и энергии.

Генерал находился один в большой комнате для оперативных совещаний, у стола, на котором была разложена испещренная разноцветными карандашами карта. Перед ним лежала территория, на которой шли бои от Тукумса у Рижского залива до Пулав и Казимежа на Средней Висле. Впервые он имел столько простора для действий;

«В добрый час», — мысленно пожелал он себе и, принявшись за дело, взял в руки «Лагеберихт Ост» («Обстановка на Востоке») от 14 августа — сводку отдела иностранных войск, руководимого Геленом.

Большая часть сводки, почти две машинописные страницы, касалась, к сожалению, группы армий «Центр». Были в ней отмечены два незначительных момента и один важный — поражение на участке 46-го танкового корпуса, которому в сводке было отведено десять строчек, то есть столько же, сколько действиям 2-й и 4-й армий вместе.

«В результате атаки с плацдарма Казимеж противнику удалось захватить узкую полосу, соединившую этот плацдарм с другим, лежащим южнее, в полосе действий группы армий «Северная Украина». Крупные силы противника, поддерживаемые артиллерией, танками и штурмовиками атаковали западный участок плацдарма, что южнее устья Пилицы, и осуществили глубокий прорыв в юго-восточном направлении от Варки. Тяжелые бои идут с переменным успехом. Более слабые, поддержанные танками атаки противника (до двух батальонов) были отражены на южном участке плацдарма».

Рейнгардт усмехнулся: даже в таком совершенно секретном документе, который вручался едва ли двум десяткам лиц во всем рейхе, довольно явственно чувствовалось влияние доктора Геббельса, маэстро немецкой пропаганды. Если обречение на гибель и уничтожение почти восьмисот гренадеров и около двадцати танков, которым приказано сражаться в окружении только для того, чтобы получить день-два отсрочки, можно назвать «отражением атак на южном участке плацдарма», то каждое отступление можно назвать сокращением фронта.

Примечания:

4

Гураль — горец (польск.).

5

Квока — наседка (польск.).