Если телефонисты лучше всех информированы о том, кто что сказал, если водители знают в основном все об офицерах, которых они возят, а штаб — о донесениях, то военным врачам ничто человеческое не чуждо. Не им ли лучше всех знать обстановку на фронте, хотя для того, чтобы уловить правду из уст раненых, требуется большой опыт и навык.

Первая большая группа раненых, подобранных на территории кирпичного завода и фольварка, была доставлена в санитарную часть бригады в понедельник в полдень. Они рассказывали, опьяненные одержанной победой и уверенные, что это — уже конец сражения, как немецкие парашютисты-десантники драпали через поляну к лесу.

К ночи были доставлены первые раненые гренадеры, и штабная рота должна была выставить охрану, чтобы свои раненые не расправились с немцами. Слишком много ненависти было в сердцах людей, чтобы терпеливо ждать суда над теми, кто пять лет зверски убивал их родных и близких.

Врачи, повинуясь чувству долга, перевязывали раны и в то же время возмущались.

— Их еще больше будет, — сказал капрал Варшавский, радист из взвода танковой разведки бригады.— Я сам слышал, как начальник штаба говорил, что в лесу окружено больше пятисот немцев и они никак не могут вырваться…

Вечером стало как будто спокойнее, но через час после наступления темноты привезли солдат из роты автоматчиков 1-го танкового полка. Раны их были тяжелые, почти каждый был контужен, попадались глубокие разрезы. Майор Лещиньский спросил капрала, который привез раненых:

— Что вы там делаете? Люди чуть не на куски разорваны. Я такого еще не видел.

— Я тоже, пан майор, хотя лет на двадцать больше вас живу на этом свете, — ответил капрал Штейка, кивком поблагодарив за предложенную ему папиросу. — Я участвовал в великопольском восстании, в восемнадцатом году меня ранило в бою под Жнином, а потом был на фронте, но такого тоже не видал. А было это все, стало быть, так…

Старый капрал огляделся по сторонам, где бы сесть, потом опустился с доктором на скамью у облупившейся глиняной стены.

— А было так. На заходе солнца мы, значит рота автоматчиков, .сели на танки и вместе с русскими отрезали немцам последнюю дорогу к отступлению, это — ту, что в лесу. С другой стороны ударили тоже наши танки и наши автоматчики. Так вот, встретились мы и кинулись обниматься и целоваться. Даже капитан Тюфяков, тот, которого цыганом зовут, тоже с подпоручником Хелиным целовался. И вот в этот момент, когда у немцев уже не было никакого выхода, они то ли приказ получили выходить из окружения… — Капрал Эдмунд Штейка замолчал, поглубже затягиваясь папиросой.

Из боевого донесения № 650 командира 1-й танковой бригады командующему бронетанковыми и механизированными войсками армии (время 17.00 15 августа 1944 года):

«Из показаний пленного из 1-й роты 1-го батальона гренадерского полка танковой дивизии «Герман Геринг» (захваченного 1-м танковым полком на Гробле) установлено, что группы в составе штурмового батальона и одной роты гренадерского полка, находящиеся в лесу и на поляне, южнее фольварка и придорожного креста, получили приказ в ночь на 15 августа 1944 года отойти , к исходному району (Грабноволя)».

Папироса разгорелась, осветив лицо капрала, блеснули белки его глаз.

— Это часто бывает, пан майор, что приказ приходит совсем поздно. Так вот, значит, немцы ударили с фронта, с юга, когда те, окруженные в лесу, еще не были готовы. Наши танки подбили три их танка на предполье, а мы вместе с гвардейцами скосили пехоту. Вроде бы уж все кончилось, но тут они двинулись за нашими спинами. То ли пьяные были, то ли лекарство им какое дали, а может, и сами захотели, чтобы смерть скорей пришла. Вдобавок они перепутали направление и ударили не в сторону фронта, а на фольварк. Наши сразу подожгли две самоходки, на поляне сделалось светло, а немцы шли цепь за цепью, как на параде. Из фольварка их начали косить ручные пулеметы, а мы с криками «Ура-а-а!» с фланга сошлись лицом к лицу. Все сразу перемешалось. Ночь темная, свет только от того, что горит, и потому, пан майор, если уж рана, так такая, как от дикого кабана. Хоть сразу гроб готовь.

Военврач молчал, в темноте белел его халат.

— Разрешите идти, пан майор? Там еще немало дел осталось.

Из оперативной сводки № 070 штаба 47-й гвардейской стрелковой дивизии (время 18.00 15 августа 1944 года):

«…Пленный из 3-й роты 1-го гренадерского полка дивизии «Герман Геринг» показал, что его рота занимает оборону на участке 300 метров и насчитывает 25 человек. 3-й батальон 137-го полка вместе с 3-м батальоном 140-го полка в ночь на 15 августа прочесывал лес в южном и юго-восточном направлениях от фольварка».

Из боевого донесения № 050 командира 1-й танковой бригады (время 7.00 16 августа 1944 года):

«Противник, атаковавший 15 августа в районе леса в южном направлении от фольварка и поляны, уничтожен. Рассеянные мелкие группы противника, не имея выхода, продолжают бродить по лесу».

Ночью на грузовой машине привезли начальника разведки мотопехотного батальона подпоручника Фишмана-Днепрова, офицера Красной Армии, имевшего уже трехлетний опыт боев на фронте. Он был тяжело ранен, но говорить мог. Он объяснил врачам, что противник совсем не так слаб, как может показаться по рассказам пленных. Когда в 22.30 танки 2-й роты 1-го полка вместе с двумя ротами 174-го стрелкового полка ударили на Ходкув, они были отброшены на исходные позиции.

— Это наши последние усилия, — улыбнувшись, произнес он, превозмогая боль.

После того как была сделана перевязка, подпоручника перевезли на правый берег по новому большому мосту, который польские саперы навели в течение шестидесяти часов под Вельголясом.

В ночь на 17 августа смененная частями 16-го танкового корпуса польская бригада начала отводить солдат и технику с переднего края, чтобы вернуться в подчинение своей 1-й армии.

Ранним утром 17 августа в штаб 4-го корпуса прибыл командующий 8-й гвардейской армией. У входа в ту же самую, что и восемь дней назад, землянку встретились четыре генерала — Чуйков, Вайнруб, Глазунов и Межицан. Карта лежала на раскладном столике, испещренная бликами от солнечных лучей, проникавших сквозь ветки верб, растущих на дамбе. Когда поблизости разрывался тяжелый снаряд, светлые кружочки на карте начинали дрожать, а потом на несколько минут неподвижно замирали. Было всего восемь часов, но солнце ужо начало припекать.

— Хорошо поработали танкисты, — констатировал Чуйков. — Честно говоря, не предполагал. Солдаты молодые, а сражаются, как гвардия.

Эта похвала из уст защитника Сталинграда была высшей наградой для Межицана. По открытому лицу командира бригады пробежал румянец.

— А его ругают за то, что у него большие потери, — сказал Глазунов, не обращая внимания на протестующий жест руки Межицана.

— Какие у тебя потери? — спросил Чуйков.

— Сто убитых, двести раненых.

— Так… А в твоих дивизиях, Василий Афанасьевич?

— С девятого по вчерашний день 35-я дивизия потеряла тысячу четыреста человек, 47-я дивизия — семьсот, 57-я дивизия — девятьсот. Всего в корпусе — семьсот убитых и две тысячи триста раненых…

— Так, — остановил его командующий 8-й армией и снова повернулся к Межицану: — А танков сколько?

— Восемнадцать сожженных и разбитых. Было еще девять сильно поврежденных, но они уже на ходу.

— И наших машин из 40-го тяжелого танкового полка тоже с десяток потеряно, да еще несколько самоходок из дивизионных подразделений. И все для того, чтобы овладеть деревней, фольварком, кирпичным заводом да еще несколькими десятками гектаров леса, — говорил Чуйков, постепенно повышая голос. — Но думать так может только пустоголовый… — решительно отрезал он. — Под этой деревушкой ваша бригада, решая вместе с 4-м корпусом судьбу плацдарма, перемолола, как между жерновами, две дивизии — 45-ю гренадерскую и танковую «Герман Геринг», да и 19-ю танковую тоже отчасти потрепала. Я не люблю дутых цифр, которые указываются в донесениях, чтобы они весомее выглядели, но все же вы одни уничтожили не меньше тысячи фашистов. А теперь перейдем к совершенно конкретным делам, — обратился он к командующему бронетанковыми и механизированными войсками армии. — Твоя комиссия закончила работу?

— Так точно.

— Сколько приходится на поляков?

Генерал Вайнруб достал небольшой листок и прочитал:

— Шесть «тигров», одна «пантера», шестнадцать T-IV, один T-III, тринадцать самоходных орудий «фердинанд» и три штурмовых орудия.

Пятнадцать лет спустя на вопрос о том, какие потери нанесла противнику под Студзянками 1-я танковая бригада, маршал Чуйков, не задумываясь, ответил: «Сорок машин. Это точная цифра. Поле битвы осталось в наших руках, и мы смогли точно подсчитать подбитые машины. Я созвал специальную комиссию, которая ходила и устанавливала, кто какую машину уничтожил. Когда офицеры относили подбитую машину на счет советских войск, то они рисовали мелом на броне кружок, а если на счет наших союзников, то, — здесь Василий Иванович улыбнулся своей фронтовой шутке, — поскольку поляки — религиозный народ, ставили крестик».

— Всего сорок машин, — суммирует генерал Вайнруб и с азартом охотника добавляет: — На вашем счету порядочно крупного зверя: от лба до хвоста — по семь метров ровно.

С востока, из-за Вислы, приближается несколько штурмовых эскадрилий. Летчики издали видят свои цели и уже над Острувом чуть отдают от себя рычаг, увеличивают обороты моторов, готовясь к атаке. Продолжительный рев моторов прерывает разговор.

Межицан еще на рассвете узнал об этих сорока машинах, записанных на счет бригады штабом 8-й гвардейской армии. Об этом ему сообщил офицер финчасти бригады поручник Курьянович. Генерал мог бы еще присовокупить к трофеям бригады знамя, добытое в лесу Остшень, девять бронетранспортеров, семнадцать разбитых орудий, девять минометов и семь грузовиков, да еще вдобавок целую батарею 75-мм орудий, пригодных для использования. Все это, однако, мелкая рыбешка по сравнению с танками: потеряв восемнадцать 76-мм стволов и пятьсот шестьдесят тонн, бригада уничтожила тысячу семьсот шестьдесят три тонны танков и самоходных орудий врага, двадцать один 75-мм ствол и девятнадцать 88-мм стволов.

Последняя волна штурмовиков пролетела над линией фронта. Чуйков улыбнулся и произнес:

— Ну что ж, повоевали вместе на славу, пора расставаться. Глазунов, угостишь?

— А как же иначе…

Усатый сержант поставил на стол тарелку с мелко нарезанной говядиной, черный хлеб и стаканы.

— Разбавлять? — спросил он Межицана, наполняя стакан на одну треть спиртом.

— И чего ты спрашиваешь? — остановил его командир корпуса. — Пора бы знать. Не надо.

— За союзников, за братьев-поляков, — предложил тост Чуйков.

— За гвардию! — поднял стакан командир бригады.

Выпили, закусили и вскоре поднялись, чтобы разъехаться по своим местам.

— Около полудня будешь принимать гостей из Главного командования Войска Польского, — доверительно предупредил Межицана Чуйков. — Держись, смотри не проиграй сражения… А тут тебе еще вот конверт с письмом. Мы его от чистого сердца писали.

«…Несмотря на то, что большинство солдат польской бригады впервые участвовали в бою, они сражались исключительно хорошо, подавая пример безупречной организации, дисциплины, стойкости и отваги. Беспрерывно отбивая яростные атаки превосходящих сил пехоты и танков противника, тесно взаимодействуя с частями 4-го гвардейского стрелкового корпуса, отважные танкисты не отступили ни на шаг с занимаемых позиций. Подпуская врага на близкое расстояние, они уничтожали его прицельным огнем, нанося ему большие потери в живой силе и технике.

1-я польская танковая бригада в упорных боях на плацдарме на Висле оказала большую помощь частям Красной Армии.

Командующий 8-й гвардейской армией, Герой Советского Союза гвардии генерал-полковник Чуйков

Член Военного совета 8-й гвардейской армии гвардии генерал-майор Пронин».

Бригада, смененная советскими частями, получила приказ занять позиции во втором эшелоне сражающихся на Пилице дивизий, в районе деревушки Осемборув, в трех — пяти километрах от реки. Четыре саперных взвода под общим командованием начальника инженерной службы бригады капитана Тропейко выступили на рассвете, чтобы «отремонтировать дороги и очистить район сосредоточения от мин, если они будут обнаружены». Что же с того, что саперы выполнили приказ, а хорунжий Прушковский из 1-го полка даже мостик построил, если в Осемборуве и прилегающем к нему районе уже расположился кто-то другой.

Из боевого донесения № 010 начальника штаба известно, что «танковая бригада сосредоточилась в готовности выступить в лес «Груша», высота 110,5, в связи с тем, что район, который должна была занять бригада согласно приказу № 01 командующего бронетанковыми и механизированными войсками 1-й Польской армии, занят пехотой и артиллерией 1-й Польской армии». Звучит это спокойно, даже деликатно, но я думаю, что не у одного читателя завяли бы уши, словно капуста, побитая заморозками, если бы он услышал лишь часть слов, высказанных по этому поводу. И действительно: такой винегрет получился, а тут еще гости, что называется, на пороге.

В лесу «Груша», который носит официальное название Гай, а похож больше на дубину, с самого утра кипел ожесточенный «бой». Старшины рот, охрипшие от крика, мотались из конца в конец. Танкисты чистили оружие, танки и сапоги, мылись в Висле под Виндугой, брились, используя все имевшиеся в наличии бритвы, а плютоновый Френкель, самый отважный автоматчик среди парикмахеров и самый великолепный парикмахер среди автоматчиков, просил лить ему воду на голову, чтобы не заснуть во время работы: он утверждал, что ночная схватка с пьяными гренадерами на поляне у фольварка — это невинная забава по сравнению с таким гвардейским бритьем, как сегодня.

Около часу дня бригада стала немного походить на войско, какое мы знаем по фотографиям в иллюстрированных журналах, хотя порванные мундиры были зашиты только спереди, в наивной надежде, что гости с тыльной стороны строя смотреть не будут. Кроме убитых и раненых недоставало еще нескольких десятков человек, которые куда-то запропастились или, может быть, отсыпались в укромных местах окопов после восьмидневного сражения. Но командиры полков и батальонов все же питали надежду, что гости не станут всех считать.

Плохо было только то, что куда-то пропал танк 110 вместе с командиром 1-й роты. О нем и газеты писали, и Межицан имел неосторожность вспомнить, так что, если спросят о нем, пиши пропало. Командир бригады приказал искать Тюфякова и даже немного затянул обед, устроенный в штабе в Оструве. Не помогло. Ну а так как всему бывает конец, то через несколько минут после 14.00 телефонисты передали условный сигнал «Град», а радиостанции — 99 и будто случайно из зарослей ивняка на берегу Вислы в небо взлетела ракета.

— Едут, гости едут, — эхом отдалось везде, и роты выстроились, застыв по стойке «смирно», хотя команда еще не прозвучала.

В этот же момент полевой дорогой со стороны Выгоды весь окутанный пылью от гусениц до верхушки антенны подъехал танк 110. Перекрывая рев мотора, обезумевшая гармошка наяривала на все сорок восемь басов, а капитан Тюфяков, сидя на крыле, демонстрировал свету свои ноги в дырявых носках и свою кудрявую голову, которую миновали пули. Он радостно улыбался людям и солнцу.

— С позиции я отвел танк вовремя, — начал он объяснять командиру полка,— но меня сначала задержали в ротах, которые мы поддерживали, а потом в шести батальонах, в двух полках, в штабе 47-й дивизии. Как же я мог не попрощаться с боевыми товарищами?

— Виктор, — произнес подполковник Чайников так выразительно, что одного этого слова оказалось достаточно.

— Смирно! Равнение на-право!

Прежде чем гости подошли к правому флангу 1-го танкового полка, танк 110 был замаскирован в кустах, экипаж умыт и побрит (самые большие порезы бритвой Френкель заклеил пластырем). Капитан Виктор Тюфяков стоял в сапогах, одолженных ему командиром полка, и смотрел своими веселыми глазами, из которых один был голубой, а другой — карий.

Вдоль шеренги медленно шли гости — четыре генерала и полковник в сопровождении Межицана и Токарского. Они задерживались через каждые несколько шагов, обменивались несколькими словами, а полный среднего роста генерал с открытым лицом вручал ордена.

Те, кто знал, шепотом объясняли тем, которым в Люблине не пришлось познакомиться:

— Это Михал Роля-Жимерский из партизанского движения, главнокомандующий всем Войском Польским… А этот полковник — тоже из Армии Людовой, под Киверцами к нам приезжал, когда прибыла делегация Крайовой Рады Народовой, — Мариан Спыхальский, начальник штаба.

Молодой красивый полковник с иссиня-черными волосами внимательно смотрел на солдат, показывая в улыбке ослепительно белые зубы.

Остальных все знали давно: высокого Берлинга, Сверчевского с его смуглым, словно вырезанным из дерева лицом, и невысокого худощавого заместителя командующего армией генерала Александра Завадского.

— Даю вам два, одного будет маловато, — сказал Жимерский Чайникову, прикалывая к его мундиру два Креста Храбрых.

Церемония награждения продолжалась довольно долго. Части солдат выдавали только удостоверения, потому что медалей на всех не хватило.

Потом генерал Жимерский коротко рассказал о том, что партизанская Армия Людова и Польские Вооруженные Силы, сформированные в Советском Союзе, объединились в единое народное Войско. Польское, затем поздравил танкистов с большой победой в этом сражении и поблагодарил за отвагу и мужество, которое они проявили при овладении Студзянками.

В заключение он отцепил со своего мундира крест Виртути Милитари и хотел приколоть его к груди Межицана, но генерал взял орден и поднял его в обеих руках кверху. Кто стоял близко, видел, как солнце засияло на серебристом металле.

— Солдаты! — во весь голос крикнул Ян Межицан. — Это не я, это вы заслужили этот крест, солдаты 1-й танковой бригады!