В лето 6953 от сотворения мира (1445) на Руси выпала череда тяжких бедствий. Двадцатый год продолжалась, то затихая, то, вновь разгораясь, кровопролитная усобица между князьями московского дома. Второй сын Дмитрия Донского, князь Юрий Звенигородский, после смерти старшего брата Василия I отказался признать права племянника Василия Васильевича на великокняжеский престол. Дяде дважды удавалось изгнать племянника из стольного града – в 1433 и 1434 гг., но, достигнув трона во второй раз, князь Юрий Дмитриевич скончался. Борьбу за великое княжение продолжили его сыновья – Василий Косой и Дмитрий Шемяка. В 1436 г. Василий Косой попал в плен к своему двоюродному брату великому князю Василию II Васильевичу, и тот повелел ослепить неудачливого соперника. Князь Дмитрий Шемяка на время притих, заключил с Василием II договор о мире, но затаил злобу.

В то время, когда русские князья в походах и битвах решали вопрос о старшинстве, усобица бушевала и в Орде. Внук знаменитого Тохтамыша хан Улу-Мухаммед был изгнан своими соперниками из столицы Золотой Орды Сарая. На недолгое время ему удалось обосноваться в Крыму, но и оттуда Улу-Мухаммед бежал, потерпев поражение от хана Сеид-Ахмеда. В 1437 г. беглец подступил к южным границам Руси и под городом Белевом расположился на зимовку. Василий II послал против него значительное войско, которое было разбито немногочисленным отрядом татар. Разбив русское войско, хан ушел из-под Белева, двинулся к Волге и обосновался на территории пришедшей в упадок Волжской Булгарии. После монгольского завоевания Булгария вошла в состав Золотой Орды. В XIV в. на ее землях происходили столкновения враждующих золотоордынских ханов, города приходили в упадок, селения разорялись. Большой урон Булгарии нанесли и сокрушительные походы русских войск (1374, 1376, 1432 и др.). Улу-Мухаммед занял северную часть страны, менее всего пострадавшую от разорения, и выбрал столицей своего улуса город Казан (Казань), носившей и второе название – Булгар ал-Джадид, т.е. Новый Булгар, подчеркивающее его преемственность в политическом и торговом отношении по отношению к Булгару, столице Волжской Булгарии. Утвердившись на Волге, Улу-Мухаммед начал воевать Русскую землю, стремясь заставить великого князя платить дань ему, а не сарайскому хану Кичик-Мухаммеду. В 1439 г. хан занял Нижний Новгород и осадил Москву, а на обратном пути сжег Коломну. В 1444 г. Улу-Мухаммед вновь взял Нижний, зимовал в нем и послал войско против Мурома, которое было отбито русским войском. Татары оставили Нижний, но в следующем году сыновья Улу-Мухаммеда Махмуд (Мамутяк) и Якуб вновь взяли Нижний и двинулись к Суздалю.

Великий князь Василий Васильевич встал во главе войск и двинулся против татар. 7 июля 1445 г. в битве под Спасо-Евфимьевым монастырем русские потерпели сокрушительное поражение, а сам Василий II был ранен и попал в плен. В Москве воцарилось состояние близкое к панике – впервые со времен Батыева нашествия великий князь попал в плен к неверным. Дмитрий Шемяка попытался воспользоваться сложившейся ситуацией, но не успел: Василий II обещал татарам выплатить за себя огромный выкуп и был отпущен из плена. Великий князь вернулся в Москву в сопровождении 500 казанских князей. Татары получили «в кормление», т.е. в управление с правом сбора налогов русские города и волости. Чтобы расплатиться с ханом, Василий II обложил население новыми налогами. Среди князей, бояр и простого народа зрело недовольство великим князем, установившим засилье татар. Дмитрий Шемяка не стал терять время зря. Заключив союз с князьями Иваном Можайским и Борисом Тверским, Шемяка захватил Василия II в Троице-Сергиевом монастыре. В ночь с 13 на 14 февраля 1446 г. бывший великий князь был ослеплен и вскоре сослан на Углич. На московском престоле, казалось бы, прочно утвердился Дмитрий Шемяка.

В Казани были недовольны таким оборотом событий. 17 апреля 1446 г. татары напали на Углич и двинулись далее на север Руси. На помощь Василию II отправились младшие сыновья Улу-Мухаммеда Касим (Касым) и Якуб. В Ельне, на литовском рубеже, они повстречались с отрядом князя Василия Ярославича Боровского, который шел из Литвы также на выручку Василия II. Боровский князь, также как и несколько видных бояр Василия II, не захотел служить Дмитрию Шемяке и бежал за рубеж. В Литве сторонники великого князя объединились и пошли походом к Угличу. Встреча двух отрядов началась перестрелкой, но затем все выяснилось. Татары изъявили желание воевать за Василия II «за прежнее его добро и за его хлеб, много бо добра до нас было». Тем временем Дмитрий Шемяка был вынужден выпустить Василия II из заточения, и вскоре вокруг слепого князя объединились его сторонники. Войско двинулось к Москве, Шемяка бежал, а Василий II занял трон.

Нет сомнений, что татары, вспоминая «добро», которое получали от великого князя, имели в виду русские города и волости, данные им «в кормление». Подобная практика не была новшеством для великих князей московских. Знатные выходцы из соседних государств и княжеств получали от великого князя города и волости в удел и кормление. Великий князь московский Семен Гордый дал своему тестю смоленскому князю Федору Святославичу в удел Волок Ламский. В 1406 г. литовский князь Александр Нелюб выехал на Русь и получил от Василия I Переславль. В 1408 г. другой литовский князь Свидригайло Ольгердович получил Владимир, Переславль, Юрьев и другие города. Однако еще С. М. Соловьев отмечал, что массовые пожалования татар владениями и административными должностями были случаем небывалым, что и вызвало всеобщее возмущение. Восстановление на престоле Василия II привело к возвращению татар на Русь (в послании русских иерархов Дмитрию Шемяке от 29.12.1447 г. говорится, что как только Шемяка «управится… во всем чисто по крестному целованию» с Василием II, тот «татар из земли вон отошлет»), но, вероятно, объем пожалований был уже не таким. Касим и Якуб остались на Руси. В 1446 г. Касим и его татары стояли на русско-литовском порубежье, а к 1449 г. он получил в удел город Звенигород, ранее принадлежавший Юрию Звенигородскому и его сыновьям. В 1449 г. Касим выступил из Звенигорода на реку Пахру против татар хана Сеид-Ахмеда и разбил их. Еще раньше он участвовал в походе против Шемяки к Костроме. Участвовали Якуб и Касим в походе на Шемяку в 1450 г., а Якуб в 1452 г. ходил с великим княжичем Иваном против союзников Шемяки какшаров – жителей устюжской волости по р. Кокшеньге. В промежутке между 1452 и 1456 гг. Касим получил в удел вместо Звенигорода город Городец Мещерский, расположенный на левом берегу реки Оки, в 156 километрах к северо-востоку от Рязани. Так было положено начало Касимовскому ханству.

Город Городец Мещерский был основан князем Юрием Долгоруким в 1152 г. Мещерский край, лесистый и болотистый в XII в., был заселен угро-финским племенем мещера. К XV в. местное население было сильно славянизировано, но еще сохраняло свою языковую и культурную самобытность. Как уже говорилось выше, Касим получил Городец в 1452–56 гг. Эту дату установил автор капитального труда «Исследование о касимовских царях и царевичах» востоковед Владимир Владимирович Вельяминов-Зернов (1830–1904). Историк Казанского ханства М. Г. Худяков (1894–1936) считал, что утверждение Касима в Городце и возникновение Касимовского ханства были условиями договора Василия II с Улу-Мухаммедом в 1445 г. В Касимовском ханстве М. Г. Худяков видел «первую попытку ханов татарских вступить в непосредственное управление на русской земле в качестве удельных князей». С этим утверждением согласиться трудно. Во-первых, существуют показания источников, которые упустил М. Г. Худяков, свидетельствующие, что Касим до 1452 г. в Городце не правил. Во-вторых, деятельность Якуба, Касима и его сына Даньяра, т. е. первых владельцев Касимова, свидетельствует о том, что они несли военную службу у великого князя московского, а не просто управляли частью Русской земли.

Наиболее важным периодом в истории Касимовского ханства является промежуток с 1467 по 1552 г., когда московские князья активно опирались на Касимов в борьбе с Казанским ханством и в попытках установить свой протекторат над Казанью. Предвидел ли Василий II, что Городец станет опорой в противостоянии с Казанью? Несомненно, великий князь учитывал окраинное положение Городца и утвердил в нем Касима из военно-стратегических соображений. Преследовал ли Василий II политические цели – неясно. Мы не знаем условий, на которых Василий II «посадил» Касима в Городце; ясно только, что Касимовское ханство изначально существовало под вассалитетом Москвы, хотя взаимоотношения великого князя и «царевичей» были своеобразными. В «Царевичев городок», т.е. в Касимов, наряду с Ордой, Крымом, Казанью и Астраханью платился «выход» – дань, раскладывавшаяся между всеми русскими князьями. Впервые об этом упоминается в духовной (завещании) Ивана III (1504). Это обстоятельство побудило М. Г. Худякова утверждать, что Касимовское ханство – результат насильственного проникновения татар на Русь. Здесь можно привести два существенных возражения. Во-первых, в духовной Ивана III говорится о «выходе» не только в Касимов, но и о «выходе» «и в иные Цари и во Царевичи, которые будут у сына моего Василия в земле». Как будет видно в дальнейшем, при Василии III число татарских царевичей, выезжавших на русскую службу, возрастает, почти все они получают в уделы русские города, но это, наоборот, свидетельствует о слабости татарских ханств, а не об укреплении их власти над Россией. Во-вторых, выплата ордынского «выхода» была прекращена Иваном III в 1476 г., с тех пор в Большую Орду и Крым выплачивались только «поминки», размер которых был значительно меньше. Между тем эта формула сохранилась в духовной Ивана III, составленной около 1504 г. Вероятнее всего, выплата «выхода» татарским владетелям, даже вассалам московского государя, являлась традицией, восходящей ко времени реальной зависимости Москвы от Орды, которую в XV–XVI вв. никто не собирался нарушать. До 1547 г. существовало определенное своеобразие в сочетании титулатуры московского и касимовского государей. Первый звался великим князем; второй – царевичем или царем. Титул царя в представлении русских людей средневековья был выше великокняжеского. «Царями» называли византийских императоров и ордынских ханов (что и распространилось на их потомков – ханов касимовских). Русская дипломатия XVI в. выдержала упорную борьбу с польской за признание за Иваном IV царского титула. Тем не менее великие князья (до принятия Иваном IV царского титула в 1547 г.) спокойно относились к тому, что под их властью находится «царь городецкий», и не пытались переименовать касимовских ханов в князей. Другой существенной особенностью в положении Касимова была его подчиненность Посольскому приказу. Воеводы и другие лица, осуществлявшие во второй половине XVI – первой половине XVII в. (т. е. уже в период, предшествующий упадку ханства) надзор за касимовскими ханами, назначались из Посольского приказа.

Уже при преемнике Василия II, Иване III, Касиму было суждено выступить проводником русской политики в отношении Казани. В 1467 г. казанские князья призвали Касима на престол вместо хана Ибрагима (двоюродного брата Касима). С внушительным русским войском Касим двинулся к Казани, но на Волге был встречен армией Ибрагима и отступил. Вскоре после этого Касим скончался.

После смерти Касима престол в Городце занял его сын Даньяр (более верное написание – Даниал). Известно, что при вступлении на престол Даньяр принес шерть (присягу) Ивану III, в условия которой, несомненно, входили: обязательства не поддерживать отношений с недругами великого князя и верно нести военную службу. Царевич Даньяр, помимо «выхода» из Москвы, получал дань в Рязанской земле, пошлины и ясак (натуральную подать) с мусульман, мордвы и мещеры, жившей в Касимовском крае. Столица ханства впервые называется Касимовым в источниках в 1471 г. Наряду с этим, часто использовалось название Городец или Царевичев городок; татары также называли Касимов Ханкирман, что значит Царский город.

В 1471 и 1477 гг. царевич Даньяр с касимовскими татарами участвовал в походах Ивана III на Новгород. В 1471 г. в битве на Шелони татары потеряли 40 человек, были пожалованы Иваном III, но, в то же время, им было запрещено брать пленных. Это и понятно – новгородцы были православными. В 1472 г. во время набега хана Ахмата царевич Даньяр стоял в Коломне, откуда возвратился в свой удел. В 1486 г. он скончался, и трон перешел к хану Нурдовлату (Нурдаулету).

Нурдовлат был сыном первого крымского хана Хаджи-Гирея. В 1466 и 1474– 75 гг. он занимал трон в Бахчисарае, но был изгнан своим братом Менгли-Гиреем. Мы не знаем, пресекся ли род Касима, или при назначении в Касимов Нурдовлата Иван III руководствовался какими-то политическими соображениями. В любом случае то обстоятельство, что на касимовском троне вплоть до последних десятилетий в истории ханства не удержалась ни одна династия, а ханы менялись по воле русского государя, еще раз показывает вассальное положение Касимова по отношению к Москве. Нурдовлат правил в Касимове незаметно, ничем не проявив себя, и после его смерти в 1491 г. ханом стал его сын Сатылган. Сатылган правил до 1508 г. В 1505 г. он был отправлен в Муром на случай отражения казанского хана Мухаммед-Эмина, а в 1506 г. участвовал в неудачном походе на Казань. В этих походах ему сопутствовал брат Джанай, который и занял Касимов около 1508 г.

В последней четверти XV – первой четверти XVI вв. России удалось добиться больших успехов в борьбе с Казанским ханством. В 80-е гг. в Казани создалась и укрепилась партия сторонников союза с Россией, при помощи которой Ивану III удалось установить некое подобие протектората над ханством. В 1487 г. силою русского оружия на престол был возведен хан Мухаммед-Эмин, сын Ибрагима. Изгнанный из Казани сибирским царевичем Мамуком в 1495 г., Мухаммед-Эмин бежал в Россию. Вскоре Мамук был низложен, и в Казани вновь утвердился русский ставленник – брат Мухаммед-Эмина Абдул-Латиф. Он показался русскому правительству недостаточно верным, и в 1502 г. был сменен на Мухаммед-Эмина. Но Мухаммед-Эмин начал войну с Россией и в 1506 г. наголову разбил крупное русское войско, пришедшее в Казань под командованием князя Дмитрия Жилки, брата Василия III. Однако через год был заключен мир, который продолжался до самой смерти Мухаммед-Эмина в 1518 г.

Одним из результатов активной восточной политики Ивана III и Василия III было то, что, наряду с касимовским ханом, в России появляются и получают уделы другие татарские ханы и султаны (цари и царевичи). Во время своего пребывания в России Мухаммед-Эмин сидел на уделе в Кашире; Абдул-Латиф в 1493– 1497 гг. правил в Звенигороде, а в 1508– 1517 гг. в Юрьеве, а затем в Кашире. В 1505 г. их брат Кудайкул, взятый в плен в 1487 г. и долгое время находившийся в заточении, принял крещение с именем Петра, а в следующем году женился на сестре Василия III. Царевич Петр Ибреимович владел уделом, состоящим из Клина, Городца (на Волге), и нескольких сел под Москвой. Его положение в служебной иерархии было необыкновенно высоким из-за его происхождения и родства с великим князем. В 1508 г. в Сурожике сидел царевич Шейх-Аулияр, племянник последнего могущественного хана Большой Орды Ахмата. В 1512 г. Шейх-Аулияр получил касимовский престол.

Таким образом, в первой четверти XVI в. в России формируется новый аристократический слой в составе правящего класса – служилые татарские цари и царевичи; и новая категория в составе дворянского поместного войска – служилые татары, составлявшие «двор» и войско царей и царевичей. На протяжении XVI в. татарские цари и царевичи с их отрядами были непременными участниками практически всех походов и других боевых действий русской армии. Но, несмотря на это, Касимовское ханство среди других уделов татарских царевичей занимало первое по значению и совершенно особое место. В период активного наступления России на Казанское ханство – 40– 50-е гг. XVI в. касимовский царь и касимовские татары сыграли значительную роль в покорении Казани. В истории Касимовского ханства этот период связан с именем хана Шах-Али, которого русские называли Шигалеем.

Шах-Али (1505–1567) был сыном царевича Шейх-Аулияра и внучатым племянником хана Ахмата. В 1516 г. после смерти отца он получил в удел Касимов. В 1518 г. после смерти Мухаммед-Эмина казанцы «прислали бити челом государю великому князю Василию Ивановичу, чтобы их пожаловал, дал им государя». Василий III отправил в Казань Шах-Али, не имевшего никакого отношения к угасшей династии Улу-Мухаммеда.

Источники единодушно свидетельствуют, что юный казанский хан (ему было 13 лет) обладал отталкивающей внешностью. По словам русского летописца, он был «зело взору страшного и мерзкого лица и корпуса, имел уши долгие, на плечах висящие, лице женское, толстое и надменное чрево, короткие ноги, ступни долгие, скотское седалище… Такого им, татарам, нарочно избраша царя в поругание и в посмеяние им». Сходное описание дает австрийский посол С. Герберштейн: «у него было огромное брюхо, редкая бородка и женоподобное лицо (на ушах свисали две длинные черные пряди)». Шах-Али продержался в Казани недолго. В 1521 г. он был изгнан и бежал в Россию, но сохранил за собой титул царя. В Касимове тогда правил его брат Джан-Али (Яналей), и Шах-Али некоторое время, по-видимому, вообще не имел никакого удела. В 1523 и 1524 гг. Шах-Али участвовал в походах на Казань. В 1532 г. казанцы, перед угрозой московского войска, просили дать им в ханы Джан-Али, что и было исполнено. Но Шах-Али и на этот раз не получил Касимова, а получил в удел Каширу и Серпухов. В 1533 г. в судьбе Шах-Али наступил крутой перелом – он был обвинен в ведении переговоров с Казанью, арестован и сослан на Белоозеро, где пробыл до 1535 г.

В 1535 г. Джан-Али был убит в Казани, а престол занял противник Москвы Сафа-Гирей из династии крымских ханов. Для противодействия Сафа-Гирею Шах-Али был освобожден из заточения и получил аудиенцию у юного Ивана IV и его матери Елены Глинской. После Шах-Али представлялась его супруга Фатима-султан и, встречая ее, пятилетний Иван IV «молвил царице „Табуг Салам“ (т. е. по-татарски: здравствуй!) и с нею карашевался (приветствовал ее)». Когда Шах-Али получил Касимов – неизвестно, во всяком случае, до 1540 г. В 1537/38, 1540 и 1541 гг. он участвовал в походах к Владимиру и Мурому для отражения возможного нападения казанского хана. В 1546 г. после смерти Сафа-Гирея Шах-Али вновь воцарился в Казани, но через три месяца бежал прямиком в Касимов.

С 1546 г. Шах-Али участвовал в походах на Казань ежегодно. В 1551 г. он руководил постройкой Свияжска, благодаря которому была достигнута блокада Казани. Казанцы были вынуждены выдать своего малолетнего хана Утямыш-Гирея, сына Сафа-Гирея, и просить в ханы Шах-Али. Вместе с Шах-Али в Казань прибыли 300 касимовских князей, мурз и татар и 200 русских стрельцов. Оказавшись в третий раз на престоле, Шах-Али попал в трудное положение. Русское правительство требовало от хана, чтобы он «укрепил бы Казань крепко государю, да и собе, как Касимов городок, чтобы при нем и после его была не подвижна, и кровь бы на обе стороны престала на веки…» Для сохранения Казанского ханства под русским протекторатом, правительство Ивана IV ориентировалось на реальный пример подобного образования – Касимовское ханство. С другой стороны, чтобы как-то добиться лояльности казанцев, Шах-Али должен был отстаивать их интересы. Оказавшись между молотом и наковальней, Шах-Али не мог ничего предпринять, чтобы улучшить свое положение. В марте 1552 г. по требованию русского правительства Шах-Али отрекся от престола и покинул Казань.

Наступили последние дни Казанского ханства. После отъезда Шах-Али в Казани произошел очередной переворот. Казанцы закрыли ворота перед русским воеводой, направлявшимся в крепость, чтобы ликвидировать ханство и установить воеводское управление, и пригласили на престол астраханского царевича Ядыгар-Мухаммеда (Едигера). Шах-Али с касимовскими татарами участвовал в походе Ивана IV на Казань в 1552 г., закончившемся падением ханства.

Иван IV и русские воеводы доверяли Шах-Али и касимовцам, но во время решающего штурма Казани, закончившегося страшной резней, царь и его татары были определены в войско, расположенное вокруг города с тем, чтобы не дать осажденным вырваться, и в самом штурме не участвовали. Зато в торжественном въезде Ивана IV в Казань Шах-Али ехал вслед за русским царем, а перед этим поздравлял его с победой. С падением Казани отпала необходимость в существовании ханов, находящихся «под рукой» великого князя московского, но Касимовское ханство продолжало существовать, причем до заката ему оставалось более полувека.

Касимовские татары очень скоро понадобились Ивану Грозному на новом фронте – в Ливонской войне (1558– 1583). Активным участником Ливонской войны был Шах-Али. В 1557–58 гг. он возглавлял полк в походе на Ливонию и произвел большое опустошение в этой стране. В 1561 г. он был послан под Смоленск, а в 1564 г. стоял в Вязьме. Касимовские татары и «царев Шигалеев двор» участвовали без своего государя в усмирении мятежей в Казанской земле в 1553, 1554 гг.; в походах на шведов в 1555, 1556 гг.; в 1556 г. стояли в Серпухове. Европейские писатели с ужасом пишут о жестокостях и бесчеловечности Шах-Али и татар. В части, касающейся пленных европейцев, эти сообщения недалеки от истины. Особым указом Иван IV запретил продавать пленных в Германию и Польшу, и они отправлялись, по словам иностранных писателей, в Татарию, Персию, Турцию и Индию. В Казанском ханстве издавна была хорошо налажена работорговля. Надо полагать, что волна ливонских пленников не миновала и Касимова.

Во второй половине XVI в. в положении Касимовского ханства существенных перемен не происходило. Преемником Шах-Али стал правнук хана Ахмата царевич Саин-Булат. Впервые его имя упоминается в 1570 г. на дипломатических переговорах между русским и турецкими представителями. Тогда русский посол говорил: «Мой государь вовсе не есть враг мусульманской веры. Слуга его, царь Саин-Булат господствует в Касимове, царевич Кайбула в Юрьеве, Ибак в Сурожике, князья ногайские в Романове: все они свободно и торжественно славят Магомета в мечетях…» В этих словах содержится указание на еще один аспект вопроса о судьбе Касимовского ханства после падения Казани – международный. Касимовское ханство играло важную роль в русско-крымских, русско-ногайских, русско-турецких и даже русско-казахских отношениях второй половины XVI в. Вассальное мусульманское государство было необходимо русскому правительству и как объект пожалования возможным претендентам, изгнанным со своих престолов, и как свидетельство лояльного отношения к исламу и отсутствие ущемления прав российских подданных-мусульман. В 1573 г. Саин-Булат принял крещение с именем Симеона Бекбулатовича, и сразу же лишился и касимовского престола. Правда, Симеона Бекбулатовича ждало более высокое призвание – в 1575/76 г., по воле Грозного, он занимал московский престол, а затем получил в удел Тверь. В Смутное время он стал династическим соперником сначала Годунова, затем Лжедмитрия I и Василия Шуйского, был ослеплен при помощи яда, а затем насильственно пострижен в монахи и отправлен в Соловецкий монастырь. Скончался Симеон Бекбулатович глубоким стариком в 1616 г.

О внутреннем состоянии и устройстве Касимовского ханства нам известно крайне мало. Касимовский хан назначался из представителей мусульманских (в основном, татарских) династий, выехавших, бежавших или взятых в плен в Россию и обязавшихся служить московскому государю. Все касимовские ханы, выходцы из Казани, Крыма, Астрахани, Казахстана и Сибири, были потомками Чингисхана, представителями старшей линии Джучидов, т. е. ханов Золотой Орды. При вступлении в должность хан приносил шерть. До нас дошла присяга Абдул-Латифа, данная им в 1508 г. при получении в удел Юрьева. В основные обязанности хана входило: верно служить великому князю; не вступать в сношения с недругами великого князя; не принимать к себе татар, служащих великому князю; в свою очередь Василий III обязался не принимать к себе татар, служащих Абдул-Латифу, за исключением представителей четырех знатнейших родов – Ширин, Барын, Аргын и Кипчак; татары Абдул-Латифа, проходя по русским землям, не грабят и не обижают христиан; преступников хан обязан выдавать, а пойманных на месте преступления – казнить. По-видимому, обязательства касимовских владельцев были весьма близки к этим.

В Касимове церемония возведения в звание хана проводилась торжественно. В мечети хана поднимали на золотой кошме. Этот обряд, восходящий к монгольскому обычаю, сохранялся в Казани, Крыму, Ногайской Орде и среднеазиатских ханствах. После этого три дня отмечался праздник, и хан раздавал пожалования и милости. Выше уже говорилось, что касимовский хан получал «выход» от великого князя московского и дань с Рязанской земли. В последний раз «выход» упоминается в договоре князя Владимира Старицкого с Иваном Грозным в 1553 г., но выплачивался ли он на самом деле или это только юридическая формула – неизвестно. Кроме того, хан собирал дань, пошлины и ясак с татар, мещеры и мордвы, живших на подвластной ему территории. В Касимовском ханстве жили мишари, бессермяне и ногайцы. Русское население до первой четверти XVII в. в судебном отношении подчинялось ханам (за исключением тяжких уголовных преступлений – «разбоя и татьбы с поличным»); хану же шли и судебные пошлины. Ямская слобода, возникшая в Касимове в середине XVI в., указом Ивана IV была освобождена от всех податей и государственных повинностей. Территорию ханства определить трудно. Известно, что она изменялась. В 1552 г. Шах-Али получил в придачу к имеющимся землям села на Мещере. Русский летописец, сообщая о пожаловании в 1600 г. касимовского престола хану Ураз-Мухаммеду, говорит, что Борис Годунов дал хану «Касимов со всеми волостьми и доходами».

Среди касимовских татар преобладали военные служилые люди. Они владели поместьями в Касимовском, Елатомском, Кадомском уездах и на Мещере. Помещики-мусульмане держали за собой села и деревни с православным населением. По социальному составу касимовцы делились на князей, мурз и простых татар, которых в источниках нередко называют казаками (казак – тюркское: вольный человек, бродяга). Касимовского хана окружали представители знатнейших татарских родов. В Казани, Крыму и Касимове они назывались карачиями. Эти роды, по договору Абдул-Летифа с Василием III имели право перейти от хана на службу к великому князю. Почти все они известны и в Касимовском ханстве: Аргын, Кипчак, Джалаир, Мангыт, Ширин. Отдельные ветви этих родов вошли в XV–XVII вв. в состав российской аристократии. Так, потомками Ширинов были князья Мещерские и Ширинские-Шихматовы, а потомками Мангытов – князья Урусовы и Юсуповы. Среди придворных упоминаются чины, встречающиеся при дворах казанского и крымского ханов – аталыки (воспитатели ханских сыновей) и имильдаши (молочные братья, ровесники и приближенные лиц ханского дома).

Сложнее определить положение сеидов. Сеидами называют потомков пророка Мухаммеда от его дочери Фатимы и пророка Али. В мусульманском мире они пользуются особым уважением. Помимо этого, в Казани и Крыму сеидом называли главу местного духовенства. В Касимове также сеидом назывался глава духовенства. В конце XVI–XVII вв. эта должность сохранялась в роде Шакуловых. В то же время, сеиды неоднократно упоминаются в документах как командующие отдельными отрядами касимовских татар. В 1573 г. князь Иван Сеитов Городецкий был включен в состав особого «двора» Ивана Грозного и получил высокий оклад в 200 рублей. В 1587 г. «Кошкей сеит» возглавлял касимовцев в одном из походов. В Смутное время активно действовал воевода князь Третьяк Сеитов. Эти сеиды, по-видимому, потомки халифа Али, которые занимали высокое положение и в Касимове.

Кроме сеидов, стоявших во главе касимовского духовенства, в Касимове известны муллы, данишменды (наставники в мусульманских училищах – медресе) и хафизы (мудрецы, наизусть знающие Коран). О татарах купцах и ремесленниках как о существенном социальном слое в Касимове ничего не известно.

Заканчивая обзор внутреннего состояния ханства, следует также отметить немаловажное значение Касимова как пункта на пути посольств и торговых караванов, шедших с низовьев Волги к Москве и обратно. В Касимове останавливались астраханские и ногайские послы, и касимовский владелец сообщал об их приезде в Москву. Через Касимов гнали многотысячные табуны скакунов татарские и ногайские купцы.

Саин-Булат правил в Касимове недолго. Его вступление на престол ознаменовано одним примечательным событием. «Посадив» Саин-Булата в Касимове, Иван Грозный придал ему титул царя, в то время как прежде касимовские владельцы, не занимавшие престолов в других государствах, именовались только царевичами. Из всех касимовских ханов до Саин-Булата в русских документах царями назывались только Нурдовлат, правивший в Крыму, и Шах-Али, сидевший в Казани.

В 1600 г. Борис Годунов пожаловал Касимов царевичу Ураз-Мухаммеду. Ураз-Мухаммед попал в Россию в конце 80-х гг. XVI в. Он был потомком основателя Казахского ханства Джанибека и племянником одного из наиболее выдающихся казахских ханов XVI в. Таваккула. До получения Касимова Ураз-Мухаммед, наряду с другими служилыми царевичами (Маметкулом Сибирским, Михаилом Кайбуличем и др.), участвовал в походах русской армии и придворных церемониях.

В начале XVII в. в России разразилась гражданская война, получившая у современников имя Смуты. Бурные события гражданской войны захватили и Касимов.

В 1606–1607 гг. Касимов, как и другие города Юга России, держал сторону И. И. Болотникова, выступившего под знаменами чудесно спасшегося «царя Дмитрия» против царя Василия Шуйского. В 1608 г. Ураз-Мухаммед признал истинным государем Лжедмитрия II и перебрался в его лагерь в Тушино. Сохранились письма царя касимовского к одному из главных деятелей тушинского движения – гетману Я.-П. Сапеге. В одном из них Ураз-Мухаммед просил у гетмана «оберегательных» грамот от постоя тушинцев для своих поместий в Углицком, Владимирском и Ярославском уездах. После бегства Лжедмитрия II из Тушина в Калугу, Ураз-Мухаммед недолгое время находился в лагере короля Сигизмунда III под Смоленском. По поручению короля он безуспешно пытался склонить смоленский гарнизон к сдаче. Вскоре хан покинул Сигизмунда III и перебрался в Калугу, где был встречен с почетом.

Касимовские татары активно участвовали в движении, охватившем в 1608– 1609 гг. большую часть Поволжья. Татары, мордва, мари и другие народы Поволжья осадили Нижний Новгород, подступали и под другие города. Боярин Ф. И. Шереметев, двигавшийся на выручку к Москве, разбил отряды восставших в Поволжье и осадил Касимов. Город держался стойко, боярин взял Касимов приступом «и воровских людей многих побил, а иных в живых взял; и тех, которых мучили в темнице за царя Василия, всех освободил».

В это время Ураз-Мухаммед находился при дворе Лжедмитрия II в Калуге. Русские и иностранные источники сходно сообщают о гибели Ураз-Мухаммеда. Сын хана, также находившийся в Калуге, донес Лжедмитрию II, что отец хочет ему изменить. Самозванец решил казнить хана, заманил его на охоту и вместе с двумя приближенными убил, а тело бросил в реку. Согласно эпитафии это произошло 22 ноября 1610 г. Сам Лжедмитрий II ненадолго пережил Ураз-Мухаммеда. Ногайский князь Петр Урусов решил отомстить самозванцу за смерть царя касимовского и 11 декабря убил Лжедмитрия II на охоте.

В 1614 г. царь Михаил Федорович посадил на касимовский престол хана Араслана Алеевича (Альп-Арслана). Новый хан был сыном сибирского царевича Али и внуком Кучума. В 1598 г. во время разгрома хана Кучума воеводой Воейковым, Араслан был взят в плен и привезен в Москву. В 1612 г. он был воеводой во Втором ополчении, и до 1613 г. стоял во главе отряда татар на Вологде. В правление Араслана московское правительство начало наступление на ханскую власть. Грамота 1621 г. Араслану о взимании пошлин показывает, что споры и иски между князьями, мурзами и татарами «царева двора» разбирали уже государевы приказные люди.

В конце 10-х гг. XVII в. касимовские татары активно действовали в походах и войнах против поляков, литовцев, казаков и «русских воров», разбойничавших в различных областях государства. В 20-е гг. касимовцы ежегодно несли «украинную» службу, т. е. были в войсках, стоявших на границах на случай возможного прихода крымских татар. В 1633–34 гг. касимовские татары участвовали в неудачном Смоленском походе боярина М. Б. Шеина.

В 1627 г. после смерти Араслана на престол вступил его сын царевич Сеид-Бурхан. В это время он был еще ребенком, и русское правительство воспользовалось этим, чтобы еще больше ослабить ханскую власть. Опись Касимова, составленная в том же 1627 г. показывает, что в самом городе практически все доходы принадлежали уже царю Михаилу Федоровичу. Государю шел доход с кабаков, таможенной избы и рыбных ловель. В малолетство Сеид-Бурхана был установлен строгий надзор за тем, чтобы он не имел никакого общения с иностранными послами и купцами, проезжавшими через Касимов. Немецкий путешественник А. Олеарий, посетивший Россию в 1634 г. в составе шлезвиг-голштинского посольства, пишет, что послы послали Сеид-Бурхану в подарок фунт табаку и бутылку французской водки, что весьма понравилось царевичу, и он благодарил, но извинялся, что не может принять их в своем дворце, боясь недовольства воеводы. Олеарий же сообщает, что русские уговаривали царевича принять крещение, обещая ему руку царской дочери, на что приближенные отвечали, что Сеид-Бурхан еще слишком молод, чтобы вести разговоры об этом. Падение значения Касимовского ханства отразилось и в титуле его владельца – Сеид-Бурхан, в отличие от отца, назывался не царем, а царевичем.

В 1653 г. Сеид-Бурхан принял православие с именем Василия Араслановича. Насколько добровольным был это шаг, сказать трудно. Визирь крымского хана в грамоте к царю Алексею Михайловичу укорял его в том, что русские «насильно окрестили султана Ханкирманского…»

Мы видели, что касимовский хан Саин-Булат после принятия православия в 1573 г. был лишен престола. Царевич Василий Арасланович остался править в Касимове. Это свидетельствует о том, что нужда в вассальном мусульманском государстве для России отпала. Вскоре после крещения царевича началось активное наступление и на касимовских мусульман. Помещики, переходившие из ислама в православие, получали значительные льготы за счет других, сохранявших прежнюю веру. Особенную активность в деле крещения татар, мордвы и мещеры проявлял рязанский архиепископ Мисаил, который, в конце концов, был убит мордвой и татарами в Шацком уезде, когда пытался окрестить мордовское село. Начиная с конца 20-х гг. в Касимове разворачивается широкое церковное строительство, в частности, возникает женский монастырь – Казанский девичий.

Ничтожную роль последнего касимовского царевича отмечают и современники. Подьячий Г. К. Котошихин, бежавший в Швецию и составивший там описание русского государства, писал: «Да в царском чину царевичи сибирские, касимовские, крещены в православную веру. Честию они бояр выше: а в думе никакой не бывают и не сидят… А служба их такова: как на праздники идет царь к церкве, и они его ведут под руки, да на всякой день бывают пред царем на поклонении». В этих словах вполне верно описано положение последних касимовских ханов. И Араслан и Василий по большей части участвовали в дворцовых церемониях, а не в походах. Царевич Василий Арасланович был в походах только два раза: в Рижском походе царя Алексея Михайловича в 1656 г. и в Чигиринском походе русской армии в 1678 г. Вскоре после этого царевич Василий Арасланович скончался.

Касимовское ханство просуществовало еще несколько лет под управлением Фатимы-султан, престарелой матери царевича Василия, вдовы царя Араслана. Русское правительство, не желая обижать царицу, дало ей возможность дожить свои дни на касимовском престоле, хотя ее управление было уже номинальным. После смерти Фатим-султан, наступившей около 1681 г., ханство было упразднено, а Касимов «отписан» на государя, т. е. перешел под его прямое управление. Еще раньше, в середине XVII в., Касимов был передан из ведения Посольского приказа в Приказ Казанского Дворца, управлявший Поволжьем и прилегающими территориями, Астраханью и Сибирью.

Так закончилась история Касимовского ханства, длившаяся более двух столетий. Род царевичей Касимовских, потомков Василия Араслановича, пресекся в первой половине XVIII в. Современный Касимов – районный центр Рязанской области. Ныне о былых временах напоминают архитектурные памятники – минарет, построенный в XV в. ханом Касимом; мавзолей Шах-Али; мавзолей Авган-Мухаммед-султана (1649), изгнанного из Хивинского ханства и нашедшего приют в России; мечеть, построенная в XIX в. на месте старой, разобранной при Петре I.

Сохранили свою самобытность и касимовские татары. В Касимове и Касимовском районе их проживает более тысячи человек. В XVIII–XIX вв. касимовским татарам пришлось испытать жестокое давление со стороны государства, стремившегося к ликвидации их землевладения и крещению их в православие. Многие знатные роды крестились и сохранили свои поместья. Основная масса служилых татар была переведена в разряд однодворцев, а затем приписана к тяжелейшим работам в Адмиралтействе. В это время многие касимовские татары покидали свою родину и перебирались на Урал и в Сибирь. В 1719 г. касимовских татар насчитывалось 5797 человек, а в начале XX в. – 4413 человек. Тем не менее, касимовские татары и ныне живут на земле предков, осознавая свое отличие не только от русских, но и от других татар.

В 1934 г. при археологическом исследовании усыпальницы Суздальского Покровского монастыря директором Суздальского музея А. Д. Варгановым было обнаружено странное захоронение. Оно находилось под могильной плитой, украшенной характерным для первой четверти XVI в. орнаментом «волчий зуб», представляющим собой два ряда противопоставленных вершинами друг другу треугольников. В могиле оказалась долбленая колода, в которой находились остатки рубашки мальчика 3–5 лет, сшитой из дорогой шелковой тафты и датирующейся первой половиной XVI в. Там же были еще и тряпки, но полностью отсутствовали следы костяка.

Эта находка поставила археологов в тупик. Подобные ложные захоронения носят наименование кенотафов. Они известны по мировой практике. Встречаются пустые курганы-кенотафы древнерусского времени, но для периода XIV– XVI вв. ничего похожего ранее не находилось. Инженером Г. Л. Григорьевым была выдвинута интересная версия, позднее развитая и дополненная писателем А. Л. Никитиным. Они предположили, что разгадка таится в семейной драме великого князя московского Василия III и его первой супруги Соломонии (Соломониды) Сабуровой.

Василий III женился на Соломонии в 1505 г. Свадьбе предшествовал первый в истории русского двора «смотр невест». Наследник трона («смотр» происходил еще при жизни Ивана III) выбирал будущую жену из многочисленной толпы девушек-дворянок со всех концов государства. Его выбор остановился на Соломонии Юрьевне Сабуровой, представительнице старомосковского боярского рода – не слишком знатного, но и не худого.

Надо полагать, что невеста отличалась красотой (иначе Василий не избрал бы ее в жены) и здоровьем (иначе бы ее забраковали придворные лекари). Однако этот брак не был счастлив. Бог не дал великокняжеской чете детей. Василий III сильно тужил по этому поводу, но не терял надежды. Он даже запретил жениться своим братьям, чтобы возможные племянники не перехватили трон. Катастрофа в личной жизни Василия III грозила династическим кризисом всему дому Калиты.

Переживала и сама Соломония. До нас дошел фрагмент следственного дела, содержащий допрос родного брата великой княгини Ивана. Он признал, что по просьбе сестры «добыл» ей некую «жонку» Стефаниду, которая на «воду наговаривала и смачивала ею великую княгиню, да и смотрела ее на брюхе…» Однако вердикт ведуньи был неутешен. Она пришла к выводу, что «у великие княгини детем не быти», но зато дала несчастной супруге заговоренную воду, которая должна была сохранить любовь к ней Василия III.

Между тем годы великого князя клонились к закату. В 1525 г. ему было уже 46 лет – возраст по тому времени весьма солидный. Уже сошли в могилу его братья Семен и Дмитрий. За двадцать лет он уверился в бесплодности брака с Соломонией, но церковные каноны запрещали развод, если не была удостоверена супружеская неверность. Страшная дилемма встала перед Василием III. Развестись и искать нового семейного счастья значило восстановить против себя церковных иерархов и ревнителей канонов. В противном случае, великий князь должен был похоронить надежду увидеть наследника. К счастью для Василия, глава Церкви – митрополит Даниил – был готов для государя и государственной пользы закрыть глаза на нарушение канонов. Его поддерживали и другие иерархи, привыкшие дружить с властью.

Известие о том, что Соломония прибегала к помощи колдуньи, вероятно, стало последней каплей, переполнившей чашу терпения великого князя. Он приказал постричь неплодную супругу в монахини. Посол австрийского императора при московском дворе, Сигизмунд Герберштейн, отличающийся большой осведомленностью, сообщает, что Соломония отказалась принять монашество. Ведь обряд пострига предусматривает произнесение монашествующим слов отказа от мира. Насильно заставить произнести эти слова трудно. А без них – и обряд может быть оспорен, как «невольный» и «неистинный». Так вот, по известию Герберштейна, любимец Василия III Иван Шигона Поджогин ударил великую княгиню кнутом, и тем сломил ее сопротивление.

Несчастную отправили в Покровский монастырь в Суздале, где она и умерла в 1542 г. Далее Герберштейн сообщает крайне любопытное известие. Оказывается, в монастыре Соломония родила сына, которого назвала Георгием! И это, можно сказать, в самый неподходящий момент, после двадцатилетнего неплодного супружества. Слухи об этом достигли великого князя, и он отрядил в Суздаль следственную комиссию. Но бывшая великая княгиня, а тогда уже монахиня Софья, отказалась предъявить ребенка следователям из Москвы, заявив, что «они недостойны видеть ребенка, а когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери». Вероятно, за этим последовала ссылка Соломонии в Каргополь, где она провела пять лет в келии, поставленной прямо в лесу и обнесенной «тыном» (забором).

Сопоставив это известие Герберштейна с поволжскими легендами о разбойнике Георгии Кудеяре, Л. Г. Григорьев и А. Л. Никитин пришли к выводу, что сын Соломонии был ею укрыт и впоследствии выжил. Чтобы спасти Георгия и был создан суздальский кенотаф. Он должен был показать московским властям – мальчик умер и проблема тайного наследника (а мифический Георгий был на пять лет старше сына Василия III и его второй жены Елены Глинской, Ивана Грозного) решилась. Тем не менее слухи о том, что «братец» жив, достигли Грозного. Тогда, как полагают Г. Л. Григорьев и А. Л. Никитин, царь создал опричный корпус, гонялся за Георгием по всей стране, и наконец настиг и убил в Новгороде, для чего разорил по дороге Тверь, а затем, за компанию, еще и Псков.

Такова версия Г. Л. Григорьева и А. Л. Никитина. С ее опровержением уже давно выступали выдающиеся российские историки А. А. Зимин и Я. С. Лурье. Тем не менее, в 1998 г. А. Л. Никитин под громким названием «Кого боялся Иван Грозный?» переиздал работу Г. Л. Григорьева, дополнив ее своей статьей (М., 1998). Впрочем, любой трезвомыслящий читатель и сам может наблюдать слабость аргументации Г. Л. Григорьева и А. Л. Никитина. Особенно отчетливо она видна в вопросе об «истинном смысле» загадочной опричнины. Цели опричнины, казавшейся загадочной В. О. Ключевскому, благодаря последующим исследованиям уже не представляются таковыми. Среди ученых есть определенные расхождения, однако, очевидно, что главной задачей опричнины было уничтожение любой оппозиции царю и создание в государстве режима абсолютной и неограниченной власти Ивана Грозного, главной опорой которой был всеобщий страх перед ужасами опричных расправ. Таинственный «Георгий» здесь вовсе не причем. Однако у Г. Л. Григорьева и А. Л. Никитина остается один важный аргумент – суздальский кенотаф. Если не «сына Соломонии», то кого скрыла плита ложной могилы?

Выдающийся знаток XVI в. академик М. Н. Тихомиров предложил свою любопытную гипотезу. Ее особенность уже в том, что она высказана в художественной форме. Это небольшой рассказ «Соломонида», созданный ученым в 1960-е гг. Он посвящен трагической истории великой княгини и завершается повествованием о второй свадьбе Василия III и рождении у него сына Ивана.

«Весть о рождении великого князя Ивана Васильевича, – пишет М. Н. Тихомиров, – быстро распространилась по городам и селам, дошла она и в Суздаль до Покровского монастыря, где томилась Соломонида, но Соломонида отнеслась к этому известию равнодушно. Она качала на руках тряпичную куклу, ласкала ее и называла своим любимым Юрочкой, великим князем Юрием Васильевичем, глядя радостными и в то же время бессмысленными глазами на небеса и плывущие по ним облака, на далекие облака, безмолвно смотревшие на людские преступления». Итак, согласно литературной версии М. Н. Тихомирова, несчастная Соломония сошла с ума, и придумала себе «ребенка» в виде тряпичной куклы.

И все же постараемся найти другой возможный ответ. Дают его этнографические параллели. У северных хантов зафиксирован обычай, когда при отсутствии тела умершего (он мог утонуть или пропасть без вести) делали заменитель погребального сооружения – «ура-хот» («ура-дом»). Это небольшое сооружение, подобное тому, в котором помещали тело покойника. Внутрь него клался собственно «ура» – изображение умершего, представлявшее собой комплект миниатюрной одежды, как правило без твердой основы.

По представлениям угров подобные кенотафы позволяли умершему, чье тело не найдено в загробном мире, занять свое место среди родственников.

Таким образом, суздальский кенотаф с тряпичным «мальчиком» может быть подобным заменителем могилы. Ребенок погиб и тело его не было обнаружено. Для родственников, а также для свершения заупокойных служб и изготовили ложную могилу. Смущает одно: изготовление подобной могилы в храме противоречит православным канонам. Однако в далеком XVI в., когда по дворцу ходили ведуньи, а царь вел на православный люд черное воинство опричников, могли и не смущаться по таким поводам.

Яды и отравления – классический способ убийства, известный еще в эпоху Древнего Востока. Смерть от яда встречается во многих исторических драмах и романах от Шекспира до Дюма. В первую очередь, вспоминаются времена «мрачного» Средневековья. Василевсы, короли, герцоги, бароны и даже римские папы – все они часто прибегали к яду, – для устранения претендента на трон, нелюбимой жены, опасного соперника. Средневековая Россия также не чуждалась этих традиций, о чем убедительно свидетельствуют новейшие исследования.

Археологии Московского Кремля под руководством заведующей отделом археологии Т. Д. Пановой проводят уникальное комплексное исследование усыпальницы великих московских княгинь и цариц XIV–XVII вв. По этой программе были выполнены пластические реконструкция внешнего облика многих великих княгинь и цариц московских – Евдокии Дмитриевны, супруги Дмитрия Донского, Софьи Палеолог, супруги Ивана III, Елены Глинской, супруги Василия III, царицы Ирины Годуновой, супруги последнего царя Федора Ивановича.

Одним из объектов исследования ученых стали останки первой жены Ивана Грозного – Анастасии Романовны. Царь женился на Анастасии, происходившей из старомосковского боярского рода, в 1547 г. и прожил с ней более 13 лет – больше, чем с другими своими женами (которых насчитывается еще шесть). Анастасия была матерью Ивана, скончавшегося от удара отцовского посоха, Федора, унаследовавшего после смерти Грозного престол, и других детей, умерших в детстве. Согласно летописи, царица скончалась 7 августа 1560 г. после тяжелой болезни. Царь так горевал о своей супруге, что на похоронах едва держался на ногах «от великого стенания и жалости сердца», но уже через неделю, по просьбе митрополита и бояр, начал думать о новом браке.

К сожалению, восстановить внешний облик царицы не удалось – кости черепа сохранились слишком плохо. Однако при антропологическом исследовании были получены интереснейшие результаты. В числе других анализов, было проведено химическое изучение волос из сохранившейся косы царицы. Результат анализов оказался сенсационным – в волосах содержалась ртуть, количество которой превышало все предельно допустимые нормы концентрации. Иного вывода, кроме как об отравлении Анастасии Романовны сделать невозможно. Кому же понадобилось убивать первую жену царя? Князь А. М. Курбский, бежавший от казней Грозного в Литву, писал, что царь, поссорившийся со своими советниками, возглавлявшими правительственный кружок, известный под названием Избранной рады – протопопом Сильвестром и окольничим Алексеем Адашевым, обвинял их в том, что они «извели» царицу Анастасию «чародейством». Действительно, царь в письме к Курбскому бросал ему, как стороннику Сильвестра и Адашева гневный упрек: «А и с женою вы меня про что разлучили?» В 1572 г. после смерти трех первых жен, царь решил вступить в четвертый брак, строго запрещенный церковными канонами. В свое оправдание, он говорил архиереям, что его жены были «вражиим наветом и злых людей чародейством и отравами» умерщвлены.

Казалось, все ясно – царицу отравили бывшие правители Сильвестр и Адашев, которые вступили с царем в конфликт из-за разных взглядов на решение проблем внешней и внутренней политики. Однако, смерть Анастасии, не принимавшей никакого участия в делах государственного управления, решительно ничего не давала деятелям Избранной рады. Да и способ не вполне сочетается с тем, что мы знаем о деятельности Сильвестра и Адашева, имевших большое влияние на царя, исключительно благодаря силе убеждений и призывов к благочестивой жизни. Что же касается слов Грозного на соборе 1572 г., то это, скорее всего, трафарет. Исследования показали, что вторая жена Грозного царица Мария Темрюковна умерла своей смертью.

Кто же тогда мог быть заинтересован в смерти царицы? Как ни странно, это в первую очередь, сам Иван Грозный. Необузданность царя в личной жизни хорошо известна. После 1572 г. он менял жен, что называется «как перчатки», но не убивал их, как Синяя Борода, а постригал в монахини. Быть может, с первой женой он не мог так поступить, поскольку она родила ему детей, а ведь именно бездетность цариц служила основанием для их удаления в монастырь. Не менее важно, что царь имел все возможности для такого деяния. Здесь могли быть и соображения государственного характера – после смерти царицы Иван IV объявил о решении искать супругу в «иных государствах», что отвечало задачам внешней политики России, вступившей в войну за овладение выходом к Балтике. Современники вполне допускали такую возможность. Один из летописцев начала XVII в., собравший множество слухов и преданий об Иване Грозном, писал, что царь отравил свою вторую жену Марию Черкасскую (теперь мы знаем, что это не так, но это сообщение весьма симптоматично). Тогда получается, что Иван IV Грозный был не только злодеем и тираном, но и необычайно умелым лицемером – старательно изображал скорбь на похоронах царицы и ловко избавился одновременно и от неугодной жены, и надоевших советников.

Подобное сверхковарство Грозного вполне допустимо. Однако следует учитывать и другую возможность. Женская половина московского дворца представляла из себя идеальную почву для рождения интриг и хитрых сплетен. Там были широко распространены представления о чародействе, всевозможные суеверия и наговоры. В 1467 г. умерла первая жена Ивана III. После ее смерти тело раздулось так, что висевший ранее покров теперь едва закрывал его. Стало очевидно, что княгиня умерла не своей смертью. Проведенное расследование обнаружило, что жена дьяка Алексея Полуектова ходила к великой княгине и послала ее пояс к ворожее. Иван III положил опалу на дьяка, однако, она была несравнимо мягкой – он только велел не пускать его к себе на глаза. Вероятно, доказательства были столь шатки, что окончательного обвинения не смогли сделать даже суеверные люди Средневековья. Известно, что общалась с ворожеей и брала у нее какие-то травы и коренья «для чадородия» несчастная первая супруга Василия III бездетная Соломонида Сабурова. Не будет натяжкой предположить, что именно среди придворных женщин Анастасии Романовны зародился план отравления царицы. Что послужило поводом мы, вероятно, никогда не узнаем, равно как и имя убийцы (убийц?). Однако царь умело использовал это обстоятельство для устранения опеки Избранной рады, стоявшей у руля государства с конца 1540-х гг., хотя сам не был уверен в их виновности – ведь даже в переписке с Курбским он не выдвигает прямых обвинений против ненавистных ему «попа» Сильвестра и «собаки» Адашева.

Особое место среди загадок древней столицы занимает таинственная Библиотека Ивана Грозного, по широко распространенному мнению, сокрытая где-то в московских подземельях. В тайне Библиотеки, не спешащей показаться на глаза публике, видят порой заклятие грозного царя, а порою – злонамеренность властей. Мол, «они» хорошо знают, где Библиотека, но не спешат открыть ее народу. Подобные взгляды во многом происходят от традиционной для России тенденции скрывать от общественного мнения не только опасные для власти вещи, но, порою и самые безобидные. Однако не меньшую роль играет обычное незнание и проистекающее из него мифотворчество.

Проблема Библиотеки Ивана Грозного распадается на несколько вопросов, и первый из них, как это ни странно, существовала ли Библиотека вообще? О существовании значительной библиотеки русских и греческих рукописных книг, принадлежавшей московским государям XV–XVI вв., имеется весьма незначительное число прямых указаний источников. Одно из самых ранних («Сказание» о выдающемся просветителе и философе Максиме Греке, греческом выходце, немало сделавшем для развития русской культуры) прямо говорит, что великий князь московский Василий III (правил в 1505– 1530), обнаружил в княжеских хоромах «бесчисленное множество греческих книг», для перевода которых и был призван Максим Грек. Ядро этого собрания, как полагают исследователи, составили остатки библиотеки византийских императоров, привезенной на Русь греческой царевной Софьей Палеолог, ставшей в 1472 г. супругой великого князя Ивана III (матерью Василия III). Другое указание содержит хроника ливонского (прибалтийского) пастора Ниеншанца, который пишет, что пастору И. Веттерману, взятому в плен во время войны Ивана IV за Ливонию, в 1556 г. в Москве показывали книги на латинском, греческом и еврейском языках, вынутые из замурованных подвалов. Наконец, последнее прямое свидетельство о Библиотеке, может также быть связано с пастором И. Веттерманом, или лицом, видевшим Библиотеку при подобных обстоятельствах. В 1822 г. профессор Дерптского университета Х. Дабелов опубликовал сообщение, что видел в архиве г. Пярну опись латинских и греческих книг Библиотеки Ивана Грозного, насчитывавшую 800 наименований (!), но списал из нее лишь часть названий, а впоследствии ни Х. Дабелов, ни другие исследователи не смогли обнаружить эту опись, из-за чего это сообщение принимается с недоверием. Вот, собственно, и все свидетельства о существовании Библиотеки московских государей XV– XVI вв. Их так мало, что можно было бы усомниться в реальности существования Библиотеки, однако, существуют еще косвенные свидетельства – упоминания о книгах царской библиотеки, разосланных Грозным по монастырям или наоборот, присланных в дар царю. В 1930-е гг. знаток древнерусской письменности Н. Н. Зарубин, обработав эти свидетельства, составил список книг, которые входили в Библиотеку и насчитал 154 книги, что по меркам XVI в. уже очень много. Последующие исследования добавили новые наименования к этому списку. Среди книг царской Библиотеки значительное место, естественно, занимали церковные книги: Евангелие, Библия, Псалтырь, жития святых; но были и другие – «История иудейской войны» И. Флавия, «Травник» (лечебник), «Космография» (книга о строении мира), какие-то «сербские», «татарские», «латинские» книги. Список Х. Дабелова указывает на сочинения Цицерона, Светония, Тита Ливия, Юлия Цезаря и других античных авторов.

Итак, существование Библиотеки Ивана Грозного – реальный факт, однако, из него не следует, что Библиотека сохранилась. Достаточно вспомнить о грандиозном пожаре Москвы в 1571 г., когда крымский хан Девлет-Гирей поджег посады и огонь охватил весь город. В огне погибли десятки тысяч москвичей. Не менее ужасным был пожар 1611 г., когда столицу зажгли поляки, отбивавшиеся от войск Первого ополчения. Наконец, в 1626 и 1730 гг. огонь небывалой силы бушевал в самом центре города – в Кремле и Китай-городе. Если из-за этих пожаров до нашего времени дошло не более 10 % документов государственного архива XVI в., то что говорить о Библиотеке? И здесь на помощь сторонникам существования царского книгохранилища приходит свидетельство о замурованных подвалах. Если рассуждать логически, то итальянские мастера, построившие в XV в. Московский Кремль для Ивана III с целой сетью разветвленных подземных ходов (их существование доказано археологически), то они должны были построить и подземное хранилище для книг, привезенных Софьей Палеолог. Свидетельство более позднего времени как бы подтверждает эти рассуждения. В 1682 г. дьяк Василий Макарьев по приказу царевны Софьи Алексеевны спустился в кремлевское подземелье, прошел через несколько ходов и обнаружил зарешеченную камеру, в которой до самых сводов стояли кованные сундуки с замками. Что находилось в сундуках и кто их туда поставил было загадкой для самого Макарьева. Это открытие на долгие годы кануло в забвение. Только в 1718 г. пономарь Конон Осипов, которому Макарьев перед смертью открыл тайну кремлевского подземелья, попробовал повторить его маршрут. Упрямый К. Осипов неоднократно пытался проникнуть в кремлевские ходы, обивал пороги канцелярии московского градоначальника, доносил о деле царю, смог добиться разрешения на поиски и выдачу рабочей силы, но его раскопки были неудачны. Поиски Библиотеки прекратились более чем на столетие.

Они возобновились только в 1894 г. под руководством директора Оружейной палаты князя Н. С. Щербатова, но были недолгими и никаких определенных результатов не дали. Тогда же возникла научная дискуссия о судьбе Библиотеки, продолжающаяся до настоящего времени. Скептики выдвинули несколько вполне заслуживающих доверия версий о судьбе царского книгохранилища. Помимо того, что Библиотека могла сгореть в пожаре, она могла просто раствориться в позднейших книжных собраниях или быть расхищенной во время польской оккупации Москвы в 1610–1612 гг. Одним из ярых сторонников существования Библиотеки в подземельях Москвы был археолог Игнатий Яковлевич Стеллецкий. Долгие годы он самоотверженно исследовал московские (и не только московские) подземелья, а в 1933 г. получил от самого Сталина разрешение на проведение раскопок, которые начал по предполагаемому маршруту В. Макарьева от Арсенальной башни. Ход раскопок, по мнению Стеллецкого, доказывал правоту его взглядов. Но менее чем через год работы были прекращены и Стеллецкий, как он полагал, остановился на пороге открытия.

Такова история поисков Библиотеки. С 1930-х гг. Кремль усиленно охраняет свои тайны. Археологам Музеев Московского Кремля разрешают только наблюдать над строительными работами, но и это дает порой многие уникальные находки. Например, в 1985 г. при ремонте брусчатого покрытия Ивановской площади было обнаружено захоронение великого князя Сергия Александровича (в 1995 г. его прах перенесен в Романовскую усыпальницу в соборе Новоспасского монастыря). Так что вопрос поисков Библиотеки, как ни странно, не столько научный, сколько политический. Предпринимались попытки искать Библиотеку не в Москве, а в других городах. Исследования с применением сложнейшей аппаратуры были проведены в Александровской слободе общественным объединением «Штаб поисков Библиотеки Ивана Грозного» под руководством Г. Л. Стерлигова, одного из первых послеперестроечных магнатов. И опять книги не найдены, хотя результаты исследования любопытны – обнаружены значительные пустоты под соборами слободы и широкий подземный тоннель, идущий от бывшей опричной резиденции грозного царя.

Интерес к Библиотеке периодически вновь возникает в прессе. Появляются новые планы поисков, некие общественные группы, самозванцы, достоверно знающие, где сокрыты царские книги. Но «либерея» Грозного по-прежнему оберегает свою тайну…

Личная жизнь людей русского Средневековья нам почти не известна. Причина тому – малочисленность и слабая информативность источников, сохранившихся до нашего времени. Большинство из них носят официальное происхождение. Это – летописи, документы, публицистические сочинения. В них не принято было уделять внимание повседневности, подробностям интимного характера, тем более, если они содержали, выражаясь современных языком, «компромат» на царей и других героев повествования. Иван Грозный – счастливое исключение в этом ряду. Его буйный характер прорывается даже сквозь скупые строки официальной документации. Повезло историкам и в том, что об этом времени и личности первого русского царя сохранились редкие по своему происхождению и характеру источники – переписка царя с князем Андреем Курбским, другие сочинения этих авторов, отзывы современников-иностранцев о России XVI в.

Многогранная личность Ивана Грозного вызывала самые противоречивые суждения уже у его младших современников. Они простираются от оценки Грозного как безумного деспота и одного из самых зловещих тиранов до его апологии в качестве мудрого и справедливого царя-реформатора, наделенного многочисленными талантами и радевшего о благе народном.

Историки много писали о продолжительной и разнообразной эпохе Грозного, и меньше о нем самом как о личности. И все же в основных чертах облик этого человека выявлен – жестокий, мнительный садист, трус на поле брани и храбрец в застенке, царь был вместе с тем одним из самых образованных людей своей эпохи, обладал выдающимся даром слова и музыкальными талантами. Весьма основательны предположения о психической ненормальности царя. Однако ее характер, степень и влияние на политику не выявлены, да и не могут быть выявлены современными методами медицинской науки.

И все же его личность еще содержит множество загадок. Среди тем, которых не касалась отечественная историография – сексуальная жизнь Ивана Грозного. Ее изучение вызвано вовсе не досужим интересом. Как известно, Грозный считал себя образцом для подданных, учителем нравственности и истинного христианства. Разительный контраст между ролью, которую стремился играть царь Иван, и его реальными делами – еще одна из загадок истории XVI в.

Иван Грозный родился 25 августа 1530 г. Он был долгожданным первенцем великого князя Василия III (по тем меркам уже престарелого – 51 год) и красавицы литовской княжны Елены Глинской. Родился будущий царь спустя четыре года после свадьбы, что дало повод для сплетен о его незаконном происхождении. Будто бы отцом Грозного был не великий князь, а боярин князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. Антропологическое исследование останков Грозного и его бабушки с отцовской стороны, Софьи Палеолог, убедительно доказало его законное происхождение. Спустя три года Елена родила и другого сына – Юрия, который был глухонемым. Некоторые историки видят в этом признак вырождения московской династии. В любом случае царь Иван и в юные и в зрелые годы отличался физической крепостью и здоровьем. Если на нем и отразилось вырождение московского дома и преклонный возраст отца, то не в физическом, а в психическом отношении.

В три года Иван Грозный лишился отца, а в семь лет – матери. Круглый сирота, он стал государем обширной державы, но власть в стране стала предметом соперничества враждующих боярских группировок. Детство Ивана вызывало различные оценки историков. Великий Ключевский, опираясь на сочинения самого царя, нарисовал яркую картину его сиротства, обид и притеснений со стороны опекунов-бояр. То обстоятельство, что Иван рос без родительской любви, в атмосфере страха и озлобления, Ключевский считал главной причиной того, что в царе «образовалось то, что называется страхом с великими глазами». Отсюда – вечная подозрительность и маниакальная жестокость.

Далеко не все ученые согласны с Ключевским. Есть мнение, что опекуны просто не могли справиться со своевольным государем-мальчиком, привить ему дисциплину и порядочность, а иногда и вовсе потакали ему в проявлениях самых грубых чувств. В любом случае последствия дурного воспитания сказались в Иване очень скоро. По словам Курбского, юный государь начал с того, что ради забавы бросал с высоких крыш теремов кошек и собак, а затем начал губить уже и людей. «Он собрал вокруг себя детей своих родственников и детей бояр-синклитников, – пишет Курбский, – стал ездить вместе с ними по дорогам и торговым площадям. Они скакали на конях и грабили и убивали всех встречных людей и творили злые разбойные дела, о которых даже и говорить стыдно, но его воспитатели-льстецы на беду свою продолжали восхвалять Иоанна. „О, какой храбрый и мужественный будет сей царь“, – говорили они». Не будет натяжкой считать, что среди тех дел, о которых стыдился подробно сказать Курбский, было и сексуальное насилие.

Можно считать, что Курбский возводит напраслину. Но вот свидетельство летописца: в тринадцать лет Иван вынес свой первый смертный приговор, приказав казнить главу боярской «партии» князя Андрея Шуйского, а спустя два года – вырезать язык одному из придворных, «за невежливое слово». Попали под топор палача и несколько придворных юношей, очевидно, товарищей Ивана по его своеобразным играм. С ранней юности царь повел отсчет жертв своей кровавой тирании.

Согласно официальным источникам, к совершеннолетию Иван вроде бы остепенился. Историки склонны приписывать это благотворному влиянию митрополита Макария, а позднее – лидеров «Избранной рады» священника Сильвестра и окольничего Алексея Адашева. Иван якобы произнес мудрую речь о том, что хочет принять царский титул, а затем и женится. 16 января 1547 г. в Успенском соборе Иван был торжественно «венчан на царство», а спустя месяц – женился. Правда, готовясь к свадьбе, Иван решил напоследок достойно повеселиться. Во время летнего похода к Коломне (1546) он играл в какие-то древние, еще языческие игры: «пашню пахал вешнюю и з бояры сеял гречиху и инны потехи, на ходулях ходил и в саван наряжался». Б. Н. Флоря сравнивает наряжание в саван с народной «игрой в покойника»: псевдопокойник лежит в избе, его отпевают самой отборной руганью, а по окончании «отпевания» девок заставляют прощаться с «покойником» и насильно принуждают целовать его открытый рот, набитый тыквенными зубами». Вероятно, покойником был сам великий князь. Заодно были казнены три боярина.

Между тем уже началась подготовка к свадьбе. Последнее мероприятие проводилось согласно уже создавшейся практике «выбора невест». В «города» были отправлены служилые люди и дьяки, которым предстояло, согласно царскому указу, «смотрети дочерей девок нам невесты». Сохранились, к сожалению, немного, и отчеты об этих своеобразных конкурсах красоты. Так, одна из кандидаток, княжна Авдотья Гундорова, по словам князя И. Мезецкого была 12 лет, «а телом ровна, ни тонка, ни толста, очи находили на черно, нос по лицу не долог, волосы темнорусы». Впрочем, провинциальные дворяне, понимая, что шансы стать царским тестем у них невелики, неохотно показывали своих «девок», за что царская грамота даже грозила им опалой и казнью. Однако дороги были дальними, а расстояния большими, и Иван, не дожидаясь всех итогов смотра, сыграл свадьбу с московской боярышней Анастасией Романовной Захарьиной-Юрьевой, дочерью покойного окольничего Романа Юрьевича, представителя старомосковского боярского рода.

О царице Анастасии с легкой руки Н. М. Карамзина в историографии господствовало мнение как о добром гении Ивана. Лишь она якобы могла обуздать бурную натуру царя и действовала на него благотворно. Но стоило царице умереть (1560), как Иван «преложи кротость на лютость», и из «доброго» покорителя Казани и Астрахани, превратился в «злого» творца опричнины. Карамзин писал об Иване и Анастасии, опираясь на свидетельство англичанина Джерома Горсея, впервые побывавшего в Москве в 1573 г. Он общался с Грозным, но об Анастасии знал только понаслышке. Горсей пишет: «Эта царица была такой мудрой, добродетельной, благочестивой и внимательной, что ее почитали и любили и боялись все подчиненные. Он (царь. – С. Ш.) был молод и вспыльчив, но она управляла им с удивительной кротостью и умом, в результате он с помощью своих храбрых князей, священнослужителей и совета сбросил ярмо дани, тяготившей его предшественников под властью Скифского Царя Крыма, завоевал царство и царей Казани и Астрахани…» Помимо частных ошибок, Горсей напутал и в целом. Более прав в оценке этого брака академик С. Б. Веселовский: «„В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань“. В первом браке Ивана на долю Анастасии выпала роль трепетной лани. А Иван был конем, да еще каким: при жизни Анастасии он был плохо обузданным конем, а после ее смерти и вовсе разнуздался».

Традиционные московские добродетели Анастасии вовсе не способствовали смягчению буйного нрава ее супруга. И доказательства этому мы находим в источниках. Не говоря уже о массовых пытках, которым подверг Иван псковичей-челобитчиков в июне 1547 г., есть свидетельства и о других проявлениях его необузданного темперамента. Правда, они косвенные, но вполне убедительные.

К концу 1540-х гг. относится поучение благовещенского протопопа Сильвестра (будущего главы «Избранной рады»), адресованное царю и направленное против «содомского греха», процветавшего в его окружении. Сильвестр гневно осуждал содомию при московском дворе, и требовал от царя исправиться: «Аще сотвориши се, искорениши злое се беззаконие прелюбодеяние, содомский грех и любовник отлучиши, без труда спасешися и прежних грех свой оцистиши». Правда, слово «любовник» в XVI в. тогда не имело столь прямого значения как сейчас, а означало «любимец», «приближенный», пояснение священника о «прежнем грехе» самодержца не оставляет сомнений – уже в юные годы Иван был гомосексуалистом, и даже женитьба не исправила этой склонности.

Помимо Сильвестра, о половой распущенности царя писал, хотя и не столь прямо, другой выдающийся церковный деятель той эпохи – Максим Грек. Великий философ, испытавший немало гонений в предыдущее царствование, доживал свой век в Троице-Сергиевом монастыре. По просьбе неких лиц, вероятно, намеревавшихся воздействовать на молодого монарха, книжник адресовал царю свое сочинение, в котором указывал, что тот, кто подчиняется «ярости и гневу напрасному и беззаконным плотским похотям», не человек, но «безсловесного естества человекообразно подобие».

Оба духовных лица, указывая на пороки царя, говорили, что они разлагают и общество. Что же будет с государством, вопрошал Сильвестр, если «в такое безстудие уклонятца» бояре, дьяки и служилые люди? А за аристократией и служилыми было немало и своих грехов, и в первую очередь неправый суд, казнокрадство и взяточничество. Неизвестно, как воспринял бы эти поучения Иван, если бы катастрофические события не показали ему слабость государственной системы и необходимость исправления как аппарата управления, так и личной жизни.

Летом 1547 г. в Москве разгорелся страшный пожар, жертвами которого стали тысячи человек. Доведенные до отчаяния москвичи обвинили в бедствии родственников царя князей Глинских. Один из царских дядьев был убит, другим удалось спастись. Сам Иван прятался от стихии во дворце на Воробьевых горах, куда к нему пришла бунтующая толпа требовать выдачи Глинских. Царь впоследствии вспоминал об этом: «Вниде страх в душу мою и трепет в кости моя». Не только страх за свою жизнь, но и осознание грозного высшего знамения – вот что испытал Иван во время этих событий. В его душе произошел перелом, и поучения Максима и Сильвестра пали на благодатную почву. Источник свидетельствует, что царь не только занялся делами государства и в первую очередь реформами, но и изменил образ жизни – «потехи же царьскые, ловы и иные учрежения, еже подобает обычаем царским, все оставиша».

В 1550-е гг. большое влияние на Ивана имели Сильвестр и Макарий – духовные лица, отличавшиеся и личным благочестием, и четким осознанием того, какие поступки противоречат высокому нравственному идеалу благочестивого государя. Можно думать, что к этому времени относится и некоторое упорядочение личной жизни Ивана. В браке с Анастасией один за другим рождались дети, правда, лишь двум сыновьям было суждено дожить до зрелого возраста. Когда закончилась эта относительная идиллия, неясно. В переписке Грозного с Курбским содержатся намеки на супружескую измену: «А будет молвиши, что яз о том не терпел, и чистоты не сохранил, – ино вси есмы человецы, – писал царь, и припоминая некие неприглядные дела самого Курбского, добавлял: – Ты чего для понял стрелецкую жену?» Позднее мы перейдем к тому обвинению Курбского, на которое огрызался царь. Пока же отметим, что ответный выпад оказался действенным. Князь сделал вид, что не понял намека, говоря, что все это «пианых баб басни, и ответу не потреба».

Царица Анастасия много болела, а 7 августа 1560 г. скончалась. Современник событий немец-опричник Генрих Штаден пишет, что царицу отравили. Позднее сам Грозный обвинял Адашева и Сильвестра в том, что они «извели» его жену чародейством. Парадоксальным образом эти свидетельства подтвердило исследование останков царицы. Антропологам и химикам удалось доказать, что Анастасия действительно была отравлена солями ртути. Представляется, правда, что деятели «Избранной рады» здесь ни при чем – нет достаточного мотива, да и методы для них не характерны. Скорее уж сам Иван мог избавиться от жены и свалить вину на Сильвестра и Адашева, с которыми вступил в конфликт вскоре после начала Ливонской войны. Однако более правдоподобной представляется версия о том, что царица стала жертвой каких-то дворцовых, чисто «бабских» интриг. Именно так погибла и первая жена Ивана III – княгиня Мария Борисовна.

Согласно официальной летописи, царь на похоронах супруги горько плакал и переживал, так что его пришлось водить под руки. Однако неофициальный источник свидетельствует о том, что эта скорбь была недолгой: «Умершей убо царице Анастасии царь начат яр быти и прелюбодействен зело». Непристойное поведение государя заставило митрополита Макария уже через неделю после кончины Анастасии обратиться к Ивану с просьбой, чтобы он «для крестьянские надежи женился ранее, а себе бы нужи не наводил». Эту просьбу владыка обосновывал деликатным указанием на то, что царь «тех еще лет не дошол, чтобы ему мошно без супружества быти».

Новая свадьба царя состоялась через год. На Кавказе русские посланники сосватали Грозному дочь кабардинского князя-валия Темрюка Гошаней, которую и привезли в Москву. Царь «смотрел ее и полюбил». Кабардинку окрестили с именем Марии, а венчание состоялось 21 августа 1561 г. Вторая супруга Грозного прожила недолго. Лишенная тепла и солнца родного Кавказа, она умерла в 1569 г. Вопреки сообщению некоторых источников, утверждавших, что царь отравил или постриг в монахини Марию, царица, как показывают данные антропологии, умерла своей смертью.

Брак Грозного с царицей Марией пришелся на самую страшную эпоху его правления – время опричнины (1565– 1572). Широко известны зверские нравы опричного монастыря в Александровой слободе, где многочасовые церковные службы перемежались столь же длительными пытками и разгульными пирами. Зная о гомосексуальных наклонностях царя, можно предполагать, что они проявлялись и в этом сугубо мужском окружении. И действительно, в первом послании к Грозному князь Андрей Курбский обвинял ближайших советников государя в том, что они поощряют кровавую вакханалию террора, да еще к тому же царя «подвижут на Афродитския дела и детми своими паче Кроновых жрецов действуют».

Касательно «афродитских дел» все понятно – речь шла о разврате. Упоминание о Кроносе (Хроносе) метило в одного из руководителей опричнины и ближайшего советника царя Алексея Даниловича Басманова. Известно, что его сын Федор Алексеевич был любовником Ивана Грозного. Курбский обвинял Басманова, что тот, подобно жрецам Кроноса, сжиравшего своих детей, пожертвовал сыном для удовлетворения царской похоти. Справедливость этого предположения доказывают свидетельства иностранцев, бывавших в России в то время. Померанский дворянин Альбрехт Шлихтинг, находившийся в московском плену, писал, что князь Дмитрий Овчинин «попрекнул его (Федора Басманова. – С. Ш.) нечестным деянием, которое тот обычно творил с тираном». Басманов нажаловался царю, и тот приказал казнить Овчинина. Об этом же свидетельствует и Штаден, говоря о казни Басмановых, он сообщает: «Алексей Басманов и его сын Федор, с которым великий князь обычно предавался разврату, были убиты». Современные поклонники царя, составляющие активную и шумную группу, настаивающую на его церковном прославлении в лике святых, отвергают свидетельства Курбского и иностранцев как недостоверные. Однако и сам Иван, в покаянном порыве, признавал, что осквернил свои «чресла» «чрезестественным блуждением».

Это, впрочем, не мешало царю предаваться и блуду традиционной ориентации. Указания на это в источниках также многочисленны. Ограничимся лишь некоторыми из них.

Курбский: «и девиц, глаголют, чистых четы собирающе, за соболю их подводами волочаще и нещадно чистоту их разтлевающе, не удовлетворився своими пятма или шестма женами».

Шлихтинг: «У этого тирана есть много тайных доносчиков, которые доносят, если женщина худо говорит о великом князе тиране. Он тотчас велит всех хватать и приводить к себе даже из спальни мужей; приведенных, если понравятся удерживает у себя, пока хочет; если же не понравится, то велит своим стрельцам насиловать ее у себя на глазах… Когда он опустошал владения воеводы Ивана Петровича, то в лагере у него были отборнейшие женщины выдающейся красоты, в количестве 50, которые передвигались на носилках… Этими женщинами он злоупотреблял для своей похоти. Которая ему нравилась, ту он удерживал, а которая переставала нравиться, ту приказывал бросить в реку».

О разврате в Александровой слободе повествует Пискаревский летописец в рассказе о свадьбе княжича Василия Владимировича Старицкого, племянника Грозного: «а свадьба была в Слободе с великим срамом и с поруганием. А выслал ея (невесту. – С. Ш.) за заставу в одной сорочке, и она ходила по деревням; нихто не смеет пустити; и тако скончалася».

Историк и современник Смутного времени князь Семен Шаховской: «И много жен и девиц блудом оскверниша».

Современник Шаховского дьяк Иван Тимофеев при рассказе о разгроме дворца князя Владимира Старицкого: «А всех рабов его дома, кроме доносчиков, предал различным мукам, всячески бесстыдно надругавшись над женским полом. Так как это благочестивым царям творить несвойственно, то и здесь говорить нельзя о том, что не подобает; поэтому и я не смею дерзкими словами раскрыть весь стыд его венца и рассказал кратко прикрытыми словами».

Другой свидетель и участник Смуты голландец Исаак Масса: «И оставил ли он незаконных детей, неизвестно, всего вероятнее, что не оставил, ибо поспав с какой-либо девушкой, – а он ежедневно приказывал приводить девиц из разных мест, и его приказание исполняли, – он тотчас передавал ее своим опричникам и сводникам, которые портили ее дальше, так, что дети у нее уже не могли родиться».

При этом, как известно, с 1570 г. царь официально женился еще четыре раза, и имел длительную связь с Василисой Мелентьевой, вдовой дьяка, с которой не был обвенчан. На этом Грозный не собирался останавливаться, и, состоя в браке с Марией Нагой, матерью царевича Дмитрия Угличского, вел сватовство к родственнице английской королевы Елизаветы I Марии Гастингс. Эти переговоры прервались кончиной тирана.

Итак, перед нами вырисовывается грязный облик царя-сластолюбца, бывшего к тому же еще и патологическим садистом. Нет никаких сомнений в достоверности столь многочисленных и независящих друг от друга свидетельств. Все это, конечно, важно для понимания личности и эпохи Грозного. Но не столько само по себе, а также и при сравнении нравственного облика царя с той ролью, которую он сам себе назначал. В своих многочисленных сочинениях Грозный представлял себя высшим судьей и наставником всех христиан, неоднократно утверждал, что получает Божественное покровительство и помощь. Как сочетались в Грозном столь низкий моральный облик и столь высокая самооценка – загадка для историков и психологов.

Сам царь на упреки Курбского, как мы видели, отвечал: «Вси есмы человецы». В ответ на пассаж о Кроносовых жрецах, Грозный выдвигал и вовсе абсурдный аргумент: «Толко бы вы у меня не отняли юницы моея, ино и Кроновы жертвы не было». Иначе говоря, если бы злые бояре не «счаровали» Анастасию, царь не стал бы искать развлечений с Басмановым и ему подобными. Вероятно, Грозный считал, что ему, ввиду его особого положения единственного истинно христианского государя можно творить что угодно.

Распутство подорвало здоровье Грозного. Джером Горсей свидетельствует: «У царя стали страшно распухать половые органы – признак того, что он грешил беспрерывно в течение пятидесяти лет; он сам хвастал тем, что растлил тысячу дев, и тем, что тысячи его детей были лишены им жизни». Очевидно, что Грозный в последние годы жизни страдал венерическими болезнями. Об этом свидетельствует и наличие солей ртути (впрочем, недостаточное для смертельной дозы), обнаруженных в его костях при антропологическом исследовании. Как известно, ртуть входила в состав лекарств, употреблявшихся в Средневековье для лечения сифилиса и гонореи. Впрочем, специалисты возражают против подобного диагноза – длительные половые болезни оставляют следы и на костях, которые при антропологическом исследовании останков Грозного не были обнаружены.

Изнемогая от болезней, царь остался верен своему похотливому нраву. Незадолго до смерти он пытался изнасиловать невестку – царевну Ирину, жену своего сына Федора. Ирину спасло то, что на ее громкие крики сбежались слуги. В отместку царь приказал казнить всех, кто помешал ему, а Федора призывал развестись с женой. Правда, царевич остался тверд, да и тиран недолго прожил после этого. 18 марта 1584 г. он умер, причем историки не исключают, что смерть царя ускорил заговор, одним из участников которого был Борис Годунов, брат Ирины.

Русские самозванческие легенды XVII– XIX вв. – плодотворная тема для историков и культурологов. Происхождение самозванческих легенд и систематизация сюжетов даны К. В. Чистовым. В особую категорию исследователь выделил вариант легенды, согласно которому «царевич-избавитель» был подменен девочкой-царевной. В чистом виде этот сюжет отражен только в легенде о происхождении «царевича Петра Федоровича», однако, как отмечает К. В. Чистов, можно проследить и характерные аналогии в представлениях более позднего времени. В кон. XVII – нач. XVIII вв. появилось предание, согласно которому, царица Наталья Кирилловна родила дочку, но, опасаясь гнева царя Алексея Михайловича (грозившегося сжечь ее в срубе) подменила царевну мальчиком – сыном боярыни (в другом варианте – немки) – который и взошел на престол с именем Петра I. К. В. Чистов указывает и другой пример бытования сюжета подмены, но уже в реальной династической практике: известно, что Петр I приставил к жене царевича Алексея Шарлотте людей следить за тем, чтобы девочка, если она родится у Шарлотты, не была подменена мальчиком. Наше особое внимание к легенде о «царевиче Петре Федоровиче» обусловлено тем, что Лжепетр в отличие от Лжедмитрия I был выдвинут казачьей средой, и легенда о его происхождении является первой народной самозванческой легендой.

Из всех самозванцев начала XVII в. Лжепетр является наименее загадочной фигурой. Его истинное происхождение стало известно в октябре 1607 г. после сдачи Тулы, взятия его в плен и допроса. Самозванец поведал следующее: «Родился де он в Муроме, а прижил де его, с матерью с Ульянкою, Иваном звали Коровин, без венца; а имя ему Илейка; а матери ево муж был, Тихонком звали Юрьев торговый человек. А как Ивана не стало, и его мать Ульянку Иван велел после себя постричь в Муроме, в Воскресенском девичье монастыре, и тое мать его постригли… и в том девиче монастыре матери его не стало и меня Илейку свез из Мурома в Нижний Новгород нижегородец торговый человек Тарас Грозильников, и жил де у него он Илейка годы с три…» Далее он рассказал о своих странствиях, закончившихся провозглашением его терскими казаками царевичем Петром Федоровичем и приходом в Путивль, а оттуда в Тулу к Болотникову.

Эти показания правительство Василия Шуйского постаралось обнародовать как можно шире. Но и раньше, до пленения Лжепетра, сторонники царя Василия были уверены в самозванстве «царевича». Посол в Польше князь Г. К. Волконский на вопрос панов рады о Петре отвечал:

«Как есмя поехал от великого государя нашего, и про такова вора не слыхали. А ныне слыша от вас так себе домышляем… воры волжские и терские казаки, ведая свою вину… так замыслили и которого будет вора, меж себя выбрав, таким именем именуют…» В наказе гонцу в Крым С. Ушакову (24.05.1607) предписывалось говорить: «Тот вор казак Илейка, что называли царевичем Петром, сына боярского Григорьевский холоп Елагина, и мать его и жена и сестры в черных пашенных людей и ныне живы…» Очевидно, что правительством был произведен розыск о самозванце и установлена некоторая ясность в отношении его личности, хотя часть сведений была ошибочной.

Не вдаваясь в крайне любопытный вопрос о механизме провозглашения Илейки «царевичем», необходимо отметить, что уже очень скоро его современники пришли к идее о «выборе» самозванцев «меж себя», и, как известно, активно пользовались этим. Недаром С. М. Соловьев отмечал, что в казачьих юртах «самозванцы росли как грибы». Это были известные по «Новому летописцу» и грамотам патриарха Гермогена «царевичи» Август, Осиновик, Ерошка, Гаврилка, Клементий и другие. В 1625 г. ряжский приказчик Васька Шолкин, сидя в кабаке вспоминал: «В меж де усобную брань, как был в Калуге вор, и де в те поры был у него на службе в Шацком, и собрався де Шацкого уезда мужики коверинцы, котыринцы, конобеевцы, и говорили де меж себя так: „Сойдемся де вместе и выберем себе царя“». Ответ Шолкину ямщика Кузьмы Антонова чрезвычайно интересен: «От тех де было царей, блядиных детей, которых выбирали в межьусобную брань межь себя, наша братья, мужики, земля пуста стала». Для данной темы важно не резкое осуждение самозванческих авантюр, а тесная связь их самозванства с внебрачным происхождением – ложный государь представлялся, спустя десять лет после Смуты, незаконным наследником – «блядиным сыном».

Наиболее полное отражение легенды о происхождении «царевича Петра» содержится у Ж. Маржерета. Он писал: «В конце апреля император Дмитрий получил известие, что между Казанью и Астраханью собралось около четырех тысяч казаков, которые разбойничали вдоль Волги и говорили, что с ними находится молодой принц по имени Петр, истинный (как они пустили слух) сын императора Федора Иоанновича, сына. Иоанна Васильевича и сестры Бориса Федоровича, который родился около 1588 г. и был тайно подменен, так как по их словам, на его место подставили девочку, которая умерла в возрасте трех лет…»

Близкую к этому рассказу версию изложили московским послам кн. Г. К. Волконскому и А. Иванову в конце декабря 1606 г. польские паны: «Сказывают де тот Петр как он родился, и его де переменили дочерью по Борисову велению Годунова, чтоб ему не быть на государстве…» Послы не замедлили выступить с опровержением, хотя не имели инструкций на этот счет: «То дело нестаточное и слышать того не годитца, а вашему разуму дивимся, что вы таким плутням веры имете: не токмо у великих государей, но у обычных людей тому состатися невозможно, как в то время прилучить иное дитя принести на государьской двор, и как бы такое дело утаилось и посяместа не объявилось…» Далее Волконский, для большей убедительности, поведал: «При государыне царице и великой княгине Ирины были всегда неотступно мои княж Григорьевы сестры княж Иванова княгиня Козловского да окольничего Ондрея Перовича Клешнина жена, и только бы такое дело сталось и они б меня в том не утоили».

В Белоруссии история царского происхождения самозванца отражена в «Сказке о Петре Медведке москале», которую Р. Г. Скрынников считает записанной со слов самого Лжепетра. «Кады се уродила, матка его Ырына познавше по небозщику брате своем, Борисе Годуну, и ж о панстве Московском промышлял, хотечы быть гдрем московским, и для тог его Петра уродивши, утаила, гды Борис пытал, штобы уродила, она отказала же не угоде полмедведка и полчовека, втом часе тот Борис дал покой, болш о том непыталсе…» Желая «ухоронить от смерти» Петра мать отдала его на воспитание «бабке» Гане Васильевой вдове, «аж пришол до розому, а матка его вже вособе его Петра повторе поведа брату своему, иж дочку уродила». После смерти царя Федора Годунов занял престол и «матку его в чорницы постриг», а потом, допытываясь у нее, жив ли царевич Дмитрий, «з запальчивости заразом сестру свою пробил, так иж заразом умерла». Осиротевший царевич покинул «бабку» Гану и «пристал» к астраханскому стрельцу Федору, а после воцарения «царя Дмитрия Ивановича» поспешил в Москву, куда прибыл на другой день после смерти и бежал в Литву, желая встретиться с «царем Дмитрием», который, по слухам, жив и спасается в Литве. О. М. Бодянский опубликовавший эту запись, отмечал сходные и различные моменты в биографии Петра Медведка и Лжепетра, но считал, что это были два разных лица, и предполагал в Петре Медведке Лжедмитрия II. Вопрос о тождестве Петра Медведки и Лжепетра решает показание одного польского источника, который сообщает, что «в Путивль прибыл с донскими казаками Петр Федорович, Недвядко (Niedzwiadko) по фамилии, который назвался сыном покойного царя Феодора Ивановича».

Очевидно, что прозвище Лжепетра – Медведка, связанное с его легендой о «получеловеке-полумедведке» было широко известно в Литве и Белоруссии. Сказочный сюжет о полузвере-полуцаревиче/царевне широко распространен в русском фольклоре («Царевна-лягушка», «Аленький цветочек» и др.), наиболее близко, почти текстуально соприкасается с начальным фрагментом «Сказки о Петре Медведке» сказка, записанная А. С. Пушкиным в с. Михайловское и ставшая основой для «Сказки о царе Салтане», в которой, согласно письму злой царицы-свекрови, царица рожает: «не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку».

Вместе с тем, в «Сказке…» отражена и истинная жизнь самозванца. Р. Г. Скрынников указывал на совпадение основных пунктов в биографии Петра Медведки и Илейки Муромца: сиротское детство, жизнь в Астрахани, движение в Москву по Волге. Любопытно также, что в «Сказке…» царевич укрылся после гибели «дяди» Лжедмитрия I в Москве у «неякого Ивана Мясника, на улицы Покровской», а Илейка Муромец, согласно его показаниям, жил в Москве «от Рождества Христова до Петрова дни у подьячего Дементья Тимофеева… а двор у того подьячего у Дементия у Володимера в Садех…», т. е. недалеко от Покровки.

Большинство источников без подробностей сообщают, что Лжепетр выдавал себя за сына царя Федора Ивановича. Находятся и иные варианты легенды. «Хронограф 1617 года» и «Иное сказание» утверждают, что самозванец называл себя сыном царевича Ивана Ивановича. И. Масса пишет, что самозванец «выдавал себя за Петра Федоровича, незаконного сына царя Федоровича, а царь Федор Иванович никогда и не помышлял пойти от своей жены к другой, чтобы прижить от нее бастарда, но жил как святой, как мы уже говорили». О том же сообщает в «Правдивой и достоверной реляции» П. Петрей, прибавляя, что у царя Федора действительно был побочный сын, «которого он прижил с одной пленной девицей из рода Тизен, да и тот вскоре умер». Это сведение нигде более не встречается, а его источник неясен. В «Истории о великом княжестве Московском» Петрей также говорит о Лжепетре, как о «незаконном сыне» царя Федоре Ивановича, спасавшемся от Годунова у казаков.

Вероятно, на показания Массы и Петрея о внебрачном происхождения «царевича» повлияли слухи о положении царевича Дмитрия Углицкого, рожденного от седьмого, не дозволенного церковными канонами брака Ивана Грозного. Д. Флетчер пишет: «Даже светским лицам неохотно позволяют вступать в брак более двух раз. Этим предлогом сейчас пользуются против единственного брата царя, шестилетнего ребенка, о котором не молятся в церквах (между тем как это всегда соблюдается по отношению к лицам царской крови) на основании того, что он незаконнорожденный». Об этом в 1598 г. вспоминал венский двор. В инструкции послу в России М. Шилю предписывалось узнать: «Имеет ли незаконный брат (Bastard Bruder) Великого Князя, отрок приблизительно 12 лет, по имени Дмитрий Иоаннович сторонников и не провозглашен ли или не избран в Великие Князья…» Неосведомленность венского двора о гибели царевича Дмитрия труднообъяснима, хотя это не имеет отношения к нашей теме.

В европейской практике XVI – начала XVII в. вопрос о правах бастардов на престол не поднимался, даже в случае пресечения династии. Так, сын Карла IX граф Шарль де Валуа бастард Французский (1573–1650) после смерти своего дяди Генриха III и пресечении династии Валуа не воспринимался как возможный претендент на престол ни парижским двором, ни Генрихом IV Наваррским.

Как уже говорилось выше, в дворянстве Франции конца XVI в. бастарды не имели прав на титул и майорат отцов, а довольствовались теми землями, которыми наделял их отец, и были обязаны носить герб со специальным знаком бастарда. В то же время королевич Густав, сын шведского короля Эрика XIV от морганатического брака с дочерью капрала Катериной Монсдоттер внушал опасения королю Сигизмунду III Вазе. Это было очевидно и для Бориса Годунова, по приглашению которого Густав прибыл в Москву в качестве жениха царевны Ксении, но затем оказался в почетной ссылке в Угличе. В 1605 г. русский посол в Литве, укоряя Сигизмунда III в поддержке Лжедмитрия I, говорил: «А нашего царского величества и в нашем господарстве и прамой господаръской сын дяди вашего швейского Ирыка короля сын Густав королевич, и нашему царскому величеству безпрестаны бил челом, штоб мы, великий государь дали ему помочь и позволили доступить Лифлянтские земли…» После прихода к власти Лжедмитрия I, Сигизмунд III через посла А. Гонсевского просил: «в Москве находится Густав, называющий себя сыном шведского короля Эрика, чтобы его не окружали уважением, на которое он вызывает, выдавая себя за шведского королевича, но чтобы держали под хорошим присмотром». Самозванец: «Просил нас преже сего не одинова король его милость чтоб мы Густава, который именует себя сыном короля Ирика, задержали не как королевича, но так, как его урождение есть. И то мы являем его королевской милости, что мы его по его королевской воле держим и ждем, что болша того над ним велит королевская милость делати». В 1644 г. царь Михаил Федорович не посчитал зазорным предложить руку своей дочери шлезвиг-голштинскому принцу Вальдемару, происходившему от морганатического брака датского короля Христиана IV с графиней Христианой Мунк. Таким образом, внебрачное происхождение этих западноевропейских принцев не смущало русский двор, также, как и не смущало современников происхождение царевича Дмитрия, от неканонического брака его отца.

Любопытно очередное совпадение биографий «царевича Петра» и Илейки Муромца – оба они оказываются незаконнорожденными. Тема внебрачного происхождения Лжепетра проходит в известиях С. Немоевского, который вел дневник в ярославской, а затем в белоозерской ссылке, активно питаясь разными слухами. Он пишет: «Сторона Василия… выдавала этого Петрашку за сына одного из думных бояр, князя Воротынского, рожденного вне брака от одной распутной женщины из Пскова, которую он потом, когда имел жениться, отослал назад в Псков».

Свод известий о происхождении Лжепетра показывает не только вариации легенды о «царевичах-избавителях», но и дает возможность передвинуть хронологические рамки бытования этого предания вглубь.

Род князей Мстиславских берет свое начало от одного из младших сыновей великого князя литовского Гедимина князя Явнуты (Евнутий) (в крещении Ивана Гедиминовича). В 1341 г., по завещанию отца он занял великокняжеский престол, но в 1345 г. был смещен братьями Ольгердом и Кейстутом и бежал в Москву, где принял православие. Впоследствии он вернулся и получил в удел город Заславль. В отличие от своих энергичных братьев Явнута в борьбе за власть не участвовал и ничем особенным себя не проявил. Его сын князь Михаил Иванович Заславский (или Ижеславский) погиб в битве с татарами на Ворскле в 1399 г. Его внук князь Иван Юрьевич, женившись на дочери Мстиславского князя (также Гедиминовича), получил в удел Мстиславль. Внук последнего – князь Федор Михайлович, звавшийся уже Мстиславским, в 1525 г. выехал на Русь, но без вотчины и получил в вотчину Малоярославец, а в кормление Каширу. Князь Федор Михайлович женился на племяннице Василия III Анастасии Петровне, дочери крещеного царевича Петра Ибремимовича и великой княжны Евдокии Ивановны. Таким образом, его сын князь Иван Федорович являлся двоюродным племянником Ивана Грозного.

Отец нашего героя князь Иван Федорович Мстиславский являлся одним из крупнейших деятелей эпохи Грозного. В 1549 г. он получил боярства, а с 1553 г. входил в ближнюю думу при царе. Участвуя практически во всех походах 1547–70-х гг., начиная с 1550-х гг. он непременно возглавлял большой полк, т. е. являлся главнокомандующим. Наряду с этим князь Иван Федорович являлся главой Боярской думы. После введения опричнины вместе с князем И. Д. Бельским Мстиславский был поставлен во главе земщины. По свидетельству померанского дворянина А. Шлихтина, очутившегося в московитском плену, Мстиславский и Бельский стояли в глазах царя выше всяких подозрений: «…если кто обвиняет перед тираном этих двух лиц, Бельского и Мстиславского, или намеревается клеветать на них, то тиран тотчас велит этому человеку замолчать, говоря так: „Я и эти двое составляем три Московские столпа. На нас троих стоит вся держава“». В 1571 г. после пожара Москвы царь обвинил Мстиславского в том, что тот «навел» хана на Русь, и тот публично «винился» в этом, угодливо принимая на себя вину бездарной организации обороны и расстройства боеспособности русской армии, в чем был повинен исключительно царь. Иван Грозный по достоинству оценил угодливость Мстиславского: князь не только не подвергся опале, но и продолжал сохранять первенствующее положение в земщине и Боярской думе. По завещанию Грозного князь И. Ф. Мстиславский вошел в регентский совет при царе Федоре Ивановиче. Однако попытка тягаться со стремительно набиравшим силу Борисом Годуновым оказалась Мстиславскому не под силу. Он подвергся сравнительно легкой форме опалы – был вынужден удалиться в Кирилло-Белозерский монастырь, где принял постриг (1585) и скончался в 1586 г.

Тихий уход с политической сцены князя И. Ф. Мстиславского обеспечил прочное положение его сыну. Князь Федор Иванович унаследовал от отца положение главы Боярской думы и первостепенного боярина. К этому времени Ф. И. Мстиславский был уже вполне зрелым человеком. Он получил боярство еще в 1577 г., а ранее был кравчим. Встав во главе Боярской думы Ф. И. Мстиславский, по-видимому, не сразу отклонился от участия в борьбе, которая разворачивалась между князьями Шуйскими и партией Бориса Годунова. Согласно известию шведа П. Петрея, влиятельная партия, во главе которой стояли митрополит Дионисий и князья Шуйские, избрали сестру Мстиславского и били челом царю Федору, чтобы он по примеру деда и отца отправил в монастырь бесплодную Ирину Годунову и женился на княжне Мстиславской. Далее Петрей сообщает, что Годунову удалось разрушить этот замысел, а княжна Мстиславская была отправлена в монастырь (независимо от Петрея о насильственном пострижении Мстиславской сообщает и голландец И. Масса). Последнее сообщение недостоверно, однако, попытка развести царя Федора с Годуновой и женить на Мстиславской действительно имела место. Не случайно в том же 1585 г. княжна Мстиславская была выдана замуж за князя Василия Кордануковича Черкасского, и о заключении этого брака было велено объявить за границей дипломатам Посольского приказа.

В дальнейшем мы не имеем никаких известий о попытках Мстиславского противостоять Годунову. Видимо, он проявлял лояльность по отношению к правителю, а затем и царю Борису. Однако отношение Годунова к Мстиславскому было достаточно сложным. Внешне все обстояло вполне благополучно – Мстиславский продолжал занимать первое место в Думе и должность главнокомандующего в большинстве походов русской армии; однако, согласно свидетельству вдумчивого наблюдателя голландского купца И. Массы «Борис всегда старался погубить его (Мстиславского. – С. Ш.), ибо желал того, когда казнил родовитых людей, но его ни в чем не могли обвинить, так беспорочно он жил, а также весьма скромно, ибо холопы его жили лучше, чем он сам; однако Борис запретил ему жениться, чтобы он не имел наследников, и он умер бездетным…» Это сообщение, неверное в той части, где говорится о бездетности Мстиславского, достоверно в том, что Годунов действительно препятствовал свадьбе знатнейших лиц в государстве – Мстиславского и Шуйского, что подтверждают также Д. Флетчер и Ж. Маржерет.

Мстиславский женился уже в правление Лжедмитрия I на мнимой родственнице нового царя из рода Нагих, причем самозванец на его свадьбе «в отцово место был».

Настороженное отношение Годунова к Мстиславскому не повлияло на решение царя поставить боярина во главе армии, посланной против Лжедмитрия I. В первом же столкновении царской армии с самозванцем, главнокомандующий получил тяжелые ранения – польский отряд прорвался в центр русской армии, Мстиславский был сбит с коня и ранен в голову – «сечен по голове во многих местех». Борис поспешил обнадежить главного воеводу – послал для его лечения придворного врача, особо благодарил за верную службу и пролитую кровь, а также усилил армию новыми отрядами и дополнил командный корпус князем В. И. Шуйским. Как только князь Мстиславский «обмогся» армия предприняла наступление и в битве под Добрыничами 21 января 1605 г. Лжедмитрий I потерпел сокрушительное поражение, потерял большую часть своей армии, чудом спасся и укрылся в крепости Путивль.

Однако вместо того чтобы довершить разгром неприятеля и захватить самозванца, воеводы увлеклись жестокими репрессиями против жителей Комарицкой волости, поддержавших самозванца. Армия Мстиславского подошла к небольшой крепости Кромы, в которой засели верные самозванцу казаки во главе с атаманом А. Корелой, и начали осаду. Под Кромами армия надолго завязла и потеряла не только инициативу но и мобильность, и постепенно лишалась боеспособности вообще – эпидемии и дезертирство охватили войско, а Мстиславский и Шуйский не двигались из-под Кром, довольствуясь разорением окрестностей и репрессиями против сторонников самозванца. Современники были готовы предположить в этом измену главных воевод, однако С. Ф. Платонов, проанализировав ситуацию, пришел к выводу, что виной Мстиславского и Шуйского была их беспомощность в военном деле и отсутствие какой-либо инициативы.

После смерти царя Бориса Ф. И. Мстиславский и В. И. Шуйский были отозваны в Москву для помощи юному царю Федору в управлении государством, а в лагерь под Кромами присланы новые командующие – кн. М. П. Катырев-Ростовский и П. Ф. Басманов. В дальнейших драматических событиях – измена под Кромами и низложение Федора Годунова – Мстиславский был лишь безучастным свидетелем. Источники не донесли сведений о каком-либо его участии в возведении на трон Лжедмитрия I. С самозванцем у Мстиславского установились, надо полагать, хорошие отношения. Лжедмитрий I пожаловал боярину кремлевский двор Бориса Годунова, и, как говорилось выше, женил его на своей мнимой родственнице Прасковье Ивановне Нагой. Нет прямых данных об участии кн. Ф. И. Мстиславского в заговоре против самозванца, надо полагать, он и здесь не противился течению событий, но и не был в числе их движителей.

При царе Василии Шуйском положение Мстиславского оставалось неизменным. В качестве «большого» воеводы он руководил войсками, посланными против «воров» к Вырке (где был разбит отряд Лжепетра, пытавшийся прорваться к Болотникову, осажденному в Калуге), а в московской осаде от Тушинского вора возглавлял государев полк, стоявший у Никитских ворот. Других упоминаний о Мстиславском в разрядах того времени нет, видимо, царь Василий невысоко ценил военный талант своего старинного товарища по Боярской думе.

В событиях низложения Василия Шуйского Мстиславский, верный своей позиции невмешательства в политическую борьбу, не участвовал. Его имя называли в качестве кандидата на престол после сведения с трона Василия Шуйского, но князь Мстиславский пригрозил, что пострижется в монахи, если его будут принуждать принять царский венец. К этому времени у него, по-видимому, сложились определенные политические симпатии в пользу поляков. Сохранилось письмо Мстиславского к польскому гетману Я.-П. Сапеге, бывшему одним из руководителей армии Лжедмитрия II, в котором князь называет гетмана своим «другом и братом», просит того писать о своем здоровье и желает, чтобы Бог дал ему «очи твои (т. е. Сапеги. – С. Ш.) видеть». С. Ф. Платонов полагал, что даже если датировать это письмо временем, последовавшим за низложением Шуйского, оно все равно свидетельствует о давней дружбе боярина и гетмана. Видимо, неслучайно Мстиславский, возглавив семибоярщину и практически встав во главе государства, поспешил сблизиться с гетманом Жолкевским, активно участвовал в переговорах, составлении и утверждении договора о призвании королевича Владислава и запечатал его своей печатью. Вероятно, призвание природного государя, сопровожденное соответствующими гарантиями нерушимости религиозной и культурной самобытности и социального строя России, казалось Мстиславскому и его товарищам, лучшим выходом из кризиса. Однако реальная политическая коньюнктура была либо не учтена, либо игнорирована ими. Сигизмунд III не только не собирался соблюдать условия заключенного договора, но и практически дезавуировал его, заявив свои претензии на русский трон. Коренной ошибкой было согласие на введение в Москву польского гарнизона и установление совместного польско-русского управления, что привело к польской диктатуре.

«Новый летописец» показывает, что к Мстиславскому, как старейшему среди русских бояр, обращались надежды патриотов, стремившихся противостоять иноземному владычеству, но он оказался неспособным поддержать национальное движение. Согласно известию «Нового летописца» патриарх Гермоген, которого принуждали скрепить своей подписью грамоты, адресованные королю с призывом принять московский трон, твердо отказал в этом боярину М. Г. Салтыкову и проклял его, а Мстиславскому сказал «тихим голосом»: «Твое есть начало, тебе за то добро пострадати за православную христианскую веру; аще и прельстишься на такую дьявольскую прелесть, и преселит Бог твой корень от земля живых, да и сам какою смертью умрешь». «Тако ж збысться ево пророчество», – добавляет летописец.

Подробности кончины князя Ф. И. Мстиславского нам неизвестны, однако род Мстиславских, действительно пресекся с его смертью. От трех браков князь Ф. И. Мстиславский имел двух детей – князя Василия, умершего в младенчестве, и княжну Ольгу, умершую в 1609 г. Сам князь Федор Иванович умер 19 февраля 1622 г., сохраняя высшее положение среди московского боярства при царе Михаиле Федоровиче, но по-прежнему не пользуясь особым влиянием на решение государственных дел.

Фигура князя Ф. И. Мстиславского не типична для Смутного времени. Его отличало полное отсутствие политических амбиций и какой-либо активности вообще. Являясь вторым, после царя, лицом в государстве, Мстиславский никак не использовал свое выдающееся положение, благодаря этому сумел ужиться со всеми правительствами и окончил свою жизнь, окруженный домашним спокойствием и покоем. Однако в грозовые для Российского государства годы он не стал лидером патриотического движения и остался для потомков лишь носителем своего громкого имени.

Боярин Федор Иванович Шереметев представляет противоположность князю Ф. И. Мстиславскому. Боярина Шереметева трудно обвинить в бездеятельности и слабости, однако, его энергичность была иного рода, чем у деятелей авантюрного склада – Б. Я. Бельского, М. Г. Салтыкова и иных. Шереметев был лоялен легитимной власти вне зависимости от того, кто занимал престол. Вместе с тем, это не было проявлением беспринципности или слабости, как у Мстиславского, просто в добросовестном несении государевой службы, борьбе с «ворами» и даже в соучастии в управлении поляками Россией Шереметев видел исполнение своего долга служения России. Видимо, не случайно Ф. И. Шереметев, не запятнавший себя изменой и «воровством», был в первые десятилетия после Смуты одним из первых лиц в государстве, сосредоточив в правление царя Михаила своих руках значительную часть функций по государственному управлению.

Согласно родословной легенде Шереметевы, как и Романовы, восходят к боярину великого князя московского Андрею Кобыле. Предание XVII в. видело в Кобыле потомка прусских королей – сына немецкого рыцаря, которого звали Гланда Камбила (отсюда и прозвище Андрея). Эту легенду подверг жестокой критике академик С. Б. Веселовский, однако, в недавнее время краевед и генеалог В. Н. Бочков высказал немало любопытных заключений, свидетельствующих в пользу ее достоверности. В любом случае, Андрей Кобыла – реальное историческое лицо, московский боярин XIV в., а его потомки Кошкины, Захарьины, Юрьевы, Романовы, Яковлевы, Ляцкие, Колычевы, Жеребцовы, Шереметевы занимали в XIV– XVI вв. выдающееся положение в среде московского боярства. Праправнук Андрея Кобылы Андрей Константинович Шеремет при Иване III по неизвестной нам причине подвергся опале, и его по-служильцы (военные слуги) были распущены и получили поместья в Великом Новгороде.

Внуки Андрея Шеремета братья Иван Большой, Иван Меньшой, Семен, Никита и Федор Васильевичи были выдающимися деятелями эпохи Ивана Грозного. Иван Большой был воеводой во многих походах, в 1555 г. был послан на Крым и в 150 верстах от Тулы вступил в бой с войском хана Девлет-Гирея, двигавшегося на Россию. В начале боя Шереметев был ранен и выбыл из строя, но другим воеводам А. Д. Басманову и С. Г. Сидорову удалось выдержать натиск татар. В 1565– 67 гг. он упоминается в числе старейших бояр, управлявших Москвой в отсутствие царя. Он попал в опалу и подвергся жестоким истязаниям по приказу Ивана Грозного, пытавшегося вымучить из боярина его родовые сокровища. Иван Меньшой в 1558 г. был пожалован в бояре, участвовал в неудачной попытке отразить хана Девлет-Гирея от Москвы в 1570 г. и в разгроме татар при Молодях в 1571 г. Он благополучно пережил опричнину и был убит при осаде Колывани (Таллинна) в 1577 г. У Ивана Васильевича Меньшого было двое детей – дочь Елена, ставшая женой царевича Ивана Ивановича, и сын Федор.

К концу XVI в. род Шереметевых сократился до двух представителей – Федора Ивановича и Петра Никитича (его двоюродный брат), вследствие чего в их руках сосредоточились обширные шереметевские вотчины, что сделало их крупнейшими землевладельцами среди нетитулованного боярства. Федор Иванович начал свою службу воеводой. В 1591 г. он отличился в отражении хана Казы-Гирея под Москвой, за что был пожалован полузолотым. Шереметевы, по дальнему родству с Романовыми, принадлежали к их партии. Опала на Романовых в 1600 г. ударила и по Ф. И. Шереметеву. Он был лишен своего двора и рязанской вотчины, а в 1601–1603 гг. находился на воеводстве в далеком Тобольске, что было скрытой формой опалы.

При появлении Лжедмитрия I Борис Годунов простил многих своих бывших противников и отправил их на командные посты в армию, отправленную против самозванца. В их числе был и Шереметев, назначенный действовать против мятежных Кром. В войско, посланное против самозванца, Шереметев выставил значительное число своих военных слуг – 60 человек, но под Кромами действовал вяло, то ли из-за неприязни к Годунову, то ли из-за нежелания ратников сражаться за царя Бориса.

При Лжедмитрии I Ф. И. Шереметев, так же как и другие пострадавшие от Годунова, был обласкан – получил боярских чин, самозванец устроил его свадьбу и был на ней «в отца место». Неизвестно, участвовал ли Шереметев в заговоре против Лжедмитрия I, во всяком случае, во время майских беспорядков 1606 г. вместе с другими боярами Федор Иванович разъезжал по улицам и восстанавливал порядок.

Когда в первые месяцы правления Василия Шуйского пламя мятежа запылало на окраинах государства, Шереметев получил назначение возглавить войско, отправленное против мятежной Астрахани, воевода которой князь И. Д. Хворостинин принял сторону «царя Дмитрия». Боярин подошел к Астрахани, но астраханцы не впустили его в город, а на штурм, вероятно, сил у Шереметева не хватало. Тогда государевы ратные люди выстроили рядом с Астраханью, на острове Балчике острог, где и засели. Положение отряда Ф. И. Шереметева было тяжелым. Отряд нес потери из-за внезапных нападений астраханцев, людей косил мор. Шереметев пытался привлечь на свою сторону ногаев, кочевавших под Астраханью, но те стремились придерживаться нейтралитета, номинально признавая власть царя Василия, но не оказывая боярину никакой помощи. Глава ногаев князь Иштерек одновременно вел переговоры и с Шереметевым, и с астраханцами.

В октябре 1607 г. Федор Иванович отступил к Царицыну и зазимовал там. В это время в Поволжье было неспокойно, мари, мордва, чуваши, татары волновались. Весной 1608 г. начал свой поход на Москву из Орла Лжедмитрий II и летом осадил столицу, расположившись лагерем в Тушино. Поздней осенью в Поволжье вспыхнуло восстание. Мордва, мари, татары, чуваши совместно с русскими «ворами», сторонниками Лжедмитрия II осадили Нижний Новгород, а в январе следующего года взяли Козьмодемьянск и Цивильск и осадили Свияжск. Воеводой у мятежников был князь Семен Юрьевич Вяземский, во время одной из вылазок осажденных он был захвачен в плен, а затем повешен. Шереметев не остался безучастным к происходящему. Получив предписание Василия Шуйского двигаться на «очищение» государства от «воров», он отправил к Нижнему отряд служилых людей, который пришел в город 1 декабря 1608 г. и принял участие в его обороне, а сам двинулся вверх по Волге весной 1609 г. По дороге к Нижнему он собирал в поволжских городах ополчение, в которое вошло немало иноземцев, очевидно, ливонских немцев, сосланных в Поволжье Иваном Грозным.

Подойдя к Нижнему, Ф. И. Шереметев разгромил остатки мятежных войск, уже порядком потрепанных воеводой А. С. Алябьевым. Боярин Шереметев «с товарищи под Чебоксары воровских людей побили на голову и многих живых поимали и воровских воевод и знамя воровское и набаты и борошни поимали». Затем Шереметев принялся за успокоение края – приводил к шерти мятежных черемис (марийцев). Из Нижнего боярин перешел в Муром, к тому времени признавший власть царя Василия, а затем двинулся на Касимов – центр вассального России мусульманского государства Касимовского ханства. Касимовский хан Ураз-Мухаммед держал сторону Лжедмитрия II, и хотя хана не было в Касимове, город оказал ожесточенное сопротивление царским войскам. Шереметев взял город приступом «и воровских людей многих побил, а иных в живых взял; и тех, которых мучили в темнице за царя Василия, всех освободил». В Касимов прибыли к Шереметеву царские посланцы князь С. Прозоровский и И. Чепчугов с милостивым словом за службу и вместе с тем с выговором за то, что «идет мешкотно, государевым делом не радеет». Из Касимова Шереметев двинулся во Владимир, а оттуда – на Суздаль, бывший оплотом тушинцев. Но на открытой местности понизовская пехота была разбита конницей тушинца А. Лисовского, и боярин еле смог спасти свое войско и спешно ушел во Владимир. Из Владимира боярин двинулся в Александрову слободу, где соединился с князем М. В. Скопиным-Шуйским, двигавшимся во главе шведского вспомогательного корпуса и ополчения северных городов к Москве – «князь же Михайло Васильевич их приезду рад бысть и нача с ними помышляти об государевом деле и об земском». Вместе с войском кн. М. В. Скопина-Шуйского Ф. И. Шереметев вступил в Москву 12 марта 1610 г.

В событиях низложения царя Василия Шуйского Ф. И. Шереметев, по-видимому, не участвовал. Источники не сохранили на этот счет никаких сведений. Как один из наиболее видных бояр он вошел в состав семибоярщины и был сторонником королевича Владислава. В семибоярщине Шереметев был в числе умеренных деятелей – не агитировал за короля, но и не протестовал против поляков. Во время осады Москвы Первым, а затем Вторым ополчениями в 1611–1612 гг. Шереметев находился вместе с поляками в Кремле и пережил все ужасы осады – терпел голод и был свидетелем людоедства, начавшегося среди поляков. Во время Избирательного собора 1613 г. в числе других кандидатов на престол называлось и имя Шереметева, но его сидение вместе с поляками в Кремле было памятно, и эта кандидатура не получила поддержки. Сам Шереметев, по-видимому, понимал, что его шансы быть избранным невелики, и вскоре примкнул к сторонникам Михаила Романова.

Ф. И. Шереметеву было поручено собором возглавить посольство к Михаилу Федоровичу Романову и его матери, старице Марфе, в Ипатьевский монастырь в Костроме. Переговоры с нареченным царем и его матерью происходили драматично – только после длительных молений и слез инокиня Марфа согласилась благословить своего сына на престол. Шереметев остался с новоизбранным царем и сопровождал его на длительном пути в Москву, оставаясь посредником в общении Михаила Федоровича с Избирательным собором. С начала правления юного царя Шереметев вошел в правящий кружок и находился у руля государственного управления вплоть до 1619 г., когда возвратившийся из польского плена Филарет Никитич потеснил всех советников своего сына и в государстве установилось соправительство царя и патриарха. Близость Шереметева к романовскому кружку еще при Борисе Годунове и его женитьба на дочери князя Б. К. Черкасского, двоюродной сестре царя Михаила Федоровича, подкрепляли высокое положение боярина.

В 1615 г. боярин был послан на выручку Пскову, осажденному армией шведского короля Густава II Адольфа, но сам попал в тяжелое положение – подвергся нападению шайки А. Лисовского, засел в Ржеве Володимеровой, еле смог отбиться от лисовчиков. В 1617–1618 гг. Ф. И. Шереметев возглавлял русскую депутацию на переговорах с поляками, закончившимися заключением Деулинского перемирия, после чего был пожалован в ближние бояре. В 1624 г. на свадьбе государя Шереметев сидел «в отца месте». После кончины патриарха Филарета Ф. И. Шереметев вновь приобретает решающее значение в государственном управлении. Он руководил переговорами с поляками, завершившимися заключением Поляновского мирного договора, возглавлял Разбойный, Судной Владимирский и другие приказы. Особенно усилилось влияние Шереметева после кончины в 1642 г.

другого члена правительственного кружка – кн. И. Б. Черкасского (брата жены Шереметева), когда царь передал в ведение Шереметева важнейшие приказы, которыми руководил Черкасский – Аптекарский, Стрелецкий, Новой Четверти, Оружейный, Иноземный. Один из источников называет Шереметева «тайнейшим и начальнейшим боярином». Сохранилась и другая оценка государственных качеств Федора Ивановича. Продолжение «Нового летописца», возникшее, по-видимому, в приказной среде говорит о нем: «сей Федор был жестоконравен а в делах неискусен».

Шереметев занимал первенствующее место среди бояр до самой кончины царя Михаила Федоровича, во время предсмертной болезни которого подавал ему лекарства. Однако к этому времени сам боярин был уже очень старым человеком. С 1643 г. он перестал выезжать к царским обедам и даже не был на аудиенции датскому королевичу Вальдемару, жениху царевны Ирины Михайловны. В челобитной царю от 14 марта 1645 г. он жаловался на различные дряхлости – «мало слышу и вижу, насилу брожу… впадох в различные болезни». В своей духовной, составленной около этого времени, боярин пишет: «к тому росписи за моею рукою нет, потому, что по грехом моим постигла меня слепота». В том же 1645 г. Шереметев был отставлен от своих должностей, и при новом царе Алексее Михайловиче управление важнейшими приказами взял в свои руки царский воспитатель Б. И. Морозов. В 1649 г. Шереметев принял постриг с именем Федосия, а в феврале 1650 г. скончался, приняв перед смертью схиму.

Федор Иванович был одним из наиболее значительных землевладельцев своего времени. Он владел наследственными вотчинами в Московском, Коломенском, Владимирском, Нижегородском, Костромском, Кашинском, Бежецком, Рязанском и Верейском уездах. Большинство этих земель перешло ему от отца И. В. Меньшого Шереметева, но часть вотчин и от бездетного дяди Ф. В. Шереметева. По росписи войска, посланного против Лжедмитрия I, Шереметев выставил 60 всадников, следовательно, его владения достигали размеров 6000 четвертей земли – 1 четверть составляла 1/2 десятины, т. е. 0,5 га.

Наконец, следует заметить, что боярин Ф. И. Шереметев был, по-видимому, человеком широкого кругозора. Он умел находить общий язык с поляками и умерять их непомерные требования на переговорах. Дипломатическая практика XVII в. показывает, что на ответственных местах в российской дипломатии в эту эпоху стояли люди, хорошо понимавшие Запад и стремившиеся к налаживанию тесных контактов между Россией и Западной Европой. Несомненно, общение Шереметева с поляками во времена семибоярщины дало ему необходимый опыт для восприятия Европы. Не случайно, что в 1640-х гг. Шереметев покровительствовал одному из первых русских западников А. Л. Ордын-Нащокину, возглавившему впоследствии руководство внешней политикой России и получившему звание печатника, который только начинал свою приказную карьеру. Вероятно, и общение с умудренным в государственных делах боярином много дало будущему канцлеру.

Личность князя Ивана Андреевича Хворостинина противоположна фигуре героя предыдущего очерка. Смута оказала огромное влияние на формирование его характера, и в эпоху восстановления государственного порядка Хворостинину далеко не сразу удалось смириться с возобновлением традиционных политических и культурных норм. Человек энергичный, но мятущийся, он мог бы воплотить свои чаяния при внуке первого из Романовых, однако, в свою эпоху князю Ивану Андреевичу не удалось реализоваться. В этом фигура Хворостинина не только примечательна, но, вероятно, и типична. Кто знает, сколько еще таких сторонников преобразований, ощущавших возможности перемен и модернизации России, оказались не у дел.

Князь Иван Андреевич принадлежал к ветви потомков ярославских князей (Рюриковичей). Самый известный представитель этого рода – князь Дмитрий Иванович прославился тем, что в 1572 г. нанес решающий удар по крымскому войску в сражении при Молодях.

Князь Иван Андреевич начал свою карьеру при дворе. В 1604 г. он был стольником царевича Федора Годунова (Хворостинин находился в родстве с Годуновыми – его двоюродная сестра Авдотья была замужем за окольничим Степаном Степановичем Годуновым). Со вступления на престол Лжедмитрия I начинается кратковременный взлет карьеры Хворостинина. Будем откровенны – фавор князя Ивана Андреевича опирался на его противоестественные отношения с царем-самозванцем. Бывший инок Григорий, дорвавшись до царского престола, не стеснялся в проявлениях своей буйной натуры. Подобно своему мнимому отцу, он не оставлял своим вниманием ни женщин, ни мужчин. В качестве одного из его партнеров источники единодушно называют князя Ивана Хворостинина. Современник событий Станислав Немоевский так описывает царского фаворита: «Красивый юноша в 18 лет, невысокий и, как говорят, любимец великого князя a secretis». Об этом же красноречиво свидетельствует и голландец И. Масса. Хворостинин получил чины кравчего и окольничего. На свадьбе самозванца (8 мая 1606 г.) «первым у стола стоял», на четвертый день ходил с самозванцем в баню. Вероятно, более ходить в баню с самозванцем Хворостинину не довелось – через несколько дней Лжедмитрий I был свергнут, и отправлен «под начал» в Иосифо-Волоколамский монастырь.

Намеки на доверительные отношения автора и царя содержат и «Словеса дней, и царей, и святителей московских» князя И. А. Хворостинина. Хворостинин приводит диалог между собой и Лжедмитрием I, при этом называет себя юношей, которого самозванец «много любил», и который «заботился о его спасении – более всех людей, находящихся под властью его».

После свержения Василия Шуйского, Хворостинин был освобожден. Позднее он примкнул к Второму ополчению и участвовал в освобождении Москвы от поляков. В 1613 г. он был назначен в поход против литовцев под Козельск, но «заместничал» с другим воеводой, князем А. Хованским, и отказался идти с ним в сход.

В первые годы правления царя Михаил Федорович служил вполне успешно. В 1614 г. был воеводой сторожевого полка в Новосили, в 1616 г. получил боярство, и сидел за столом при приеме английского посла, был воеводой в Переславле-Рязанском (1618).

В 1622 г. Хворостинина постигла опала. «Вины» князя подробно перечислены в указе 1626 г.: «Впал в ересь, и в вере пошатнулся, православную веру хулил, постов и христианского обычая не хранил… образа римского письма почитал наравне с образами греческими письма… говорил, что молиться не для чего и воскресения мертвых не будет… в 1622 г. всю Страстную неделю пил без просыпу, накануне Светлого воскресенья был пьян и до света за два часа ел мясное кушанье и пил вино прежде Пасхи… промышлял, как бы… отъехать в Литву… говорил в разговорах, будто на Москве людей нет, все люд глупый… будто же московские люди сеют землю рожью, а живут все ложью…» Иван Андреевич был сослан «на исправление» в Кирилло-Белозерский монастырь, и после «истязания в вере» обещал держаться православия.

Стремясь обелить себя от подозрений в западнических симпатиях, князь Иван Андреевич составил сочинение о Смутном времени, главным положительным героем которого является патриарх Гермоген – опора православия и русской государственности. Другое произведение Хворостинина – стихотворный трактат (один из первых в русской литературе) «Изложение на еретики-злохульниик», направленный против католичества, служило той же цели – оправдаться от обвинений и показать себя истинным приверженцем православия.

Михаила Молчанова не назовешь мятущимся человеком. Это весьма типичная для Смуты, цельная фигура авантюриста и негодяя, не останавливавшегося ни перед чем ради собственной выгоды. Приближенный обеих Лжедмитриев, Михаил Молчанов оказал большое влияние на развитие событий в Смуту. Его преступная деятельность была хорошо известна современникам, не остается сомнений, что при царе Михаиле Молчанова ожидала бы плаха. Однако судьбе было угодно распорядиться иначе – ярый сторонник поляков, Молчанов был убит во время Московского восстания 1611 г.

Родство М. А. Молчанова весьма знаменательно. Его предки служили боярами у ростовских князей, а в XV в. перешли на службу к московским. Большинство однородцев этого корня – Грязные, Ильины, Ошанины, Молчановы – служили в уделах, но в XVI в. приблизились к царскому престолу. В 1566 г. в число опричников попадает Василий Григорьевич Грязной. Ему удалось сделать хорошую карьеру. Он участвовал в карательных экспедициях, расправах и оргиях. К 1570 г. Грязной и М. Скуратов заняли первенствующее положение в опричном руководстве. Василий Григорьевич получил чин думного дворянина – на большее он не мог рассчитывать из-за своего худородства (конечно, относительно «московских чинов»). За собой В. Г. Грязной потянул многочисленную родню – Г. Б. Грязной, его сын Н. Б. Грязной, В. Ф. Ошанин-Ильин, В. И. и И. И. Молчановы – также служили в опричнине.

В 1572 г. вскоре после гибели Малюты Скуратова под стенами ливонской крепости Пайды, фавор Грязного заканчивается. Григорий и Никита Грязные, Василий Ошанин-Ильин были казнены, а сам Василий Грязной отправлен на воеводство на Донец. Во время разведки в степи бывший царский любимец был взят в плен татарами. Узнав, что к ним попал думный дворянин и приближенный царя, татары решили обменять его на знаменитого крымского полководца Дивей-мурзу, взятого в плен в битве при Молодях, либо отдать за огромный выкуп – в 100 тысяч рублей. Содержание этих требований и передал Василий Грязной в своем первом послании. Первое письмо Грязного вызвало ответную отповедь царя и положило начало их переписке, не менее знаменитой, чем переписка Грозного с Андреем Курбским. Грязным было отправлено в Москву три письма, Грозным в Крым – одно. Особенность этой переписки в том, что в отличие от переписки Грозного с Курбским, рассчитанной на широкую аудиторию, переписка с Василием Грязным носит частный характер. Это и привлекало ученых, искавших в писаниях обоих авторов отражение их взглядов и позиций, высказанных в приватном диалоге государя и подданного.

Неизвестно, вернулся ли Грязной из крымского плена, однако, его родня, воспользовавшись временным возвышением Василия Григорьевича, сумела подвинуться на ступеньку выше при московском дворе. Михаил Молчанов начал свою карьеру при дворе Бориса Годунова уже в чине стольника (1601). Есть известия, что Молчанов смог войти в доверие к царю Борису благодаря своим познаниям в чернокнижии. Согласно многим свидетельствам, Годунов неоднократно обращался к чернокнижникам и астрологам.

В 1605 г. Молчанов переходит на сторону Лжедмитрия I. Вероятно, это произошло во время мятежа в Кромах. По крайней мере, на пути в Москву Лжедмитрий I отправил в столицу князя В. В. Голицына, П. Ф. Басманова, князя В. М. Рубца Мосальского, М. А. Молчанова и дьяка А. В. Шерефединова с тем, чтобы они низложили патриарха Иова, а затем расправились с арестованной семьей царя Бориса. Убийцы прибыли в Москву 10 июня. Взяв с собой трех стрельцов, они явились на старый двор Бориса Годунова, где содержалась арестованная царская семья. Годуновых развели по комнатам и удавили. Путь самозванцу был расчищен.

При Лжедмитрии I Молчанов стал одним из самых близких к самозванцу людей. По свидетельству И. Массы, Лжедмитрий I и Молчанов предавались грубому разврату. По приказу самозванца во дворец каждую ночь приводили понравившихся ему женщин, насильно захваченных на улицах, не взирая ни на замужество, ни на монашеский сан. Русские источники повествуют о том, что Молчанов при дворе Лжедмитрия I занимался чернокнижием. Именно за чернокнижие он был бит кнутом сразу же после низложения самозванца. Однако спустя несколько дней Молчанову удалось бежать из Москвы. Поляк И. Хвалибога пишет, что исчезновение царского любимца вызвало «всегласную весть в столице» о том, что «Димитрий с Молчановым и несколькими другими потаенно ушел…».

Михаил Молчанов обосновался в Самборе и на свой страх и риск начал новый этап самозванческой авантюры. И Молчанов, и приютившая его жена Ю. Мнишека, знали, что самозванец был убит во время московского восстания, но жажда мести и стремление восстановить свое высокое положение, подвигли их на возрождение призрака. В Самборе Молчанов выдавал себя за чудесно спасшегося «царя Дмитрия Ивановича». Он был осторожен и не часто показывался на публике, понимая, что его могут легко разоблачить. Однако слухи о том, что «истинный царь» во второй раз избегнул смерти и скрывается в Польше вскоре всколыхнули южную «украйну» Российского государства. Активно поддержал новую самозванческую интригу князь Г. П. Шаховской, также приближенный Лжедмитрия I, сумевший бежать из Москвы и обосноваться в Путивле. Ряд источников сообщают, что в суматохе переворота Шаховскому удалось выкрасть государственную печать, поэтому его путивльские грамоты от имени «царя Дмитрия» внушали доверие.

Правительство Василия Шуйского довольно скоро разобралось в происходящем и выяснило, кто выдает себя за покойного самозванца. Послу в Речь Посполитую князю Г. К. Волконскому на слова поляков о том, что Лжедмитрий I спасся и укрывается в Самборе было велено отвечать, что «самборский вор» не кто иной, как Михалко Молчанов. Посол приводил и словесные портреты Лжедмитрия и Молчанова с тем, чтобы доказать, что это разные лица. Согласно описанию Волконского, Молчанов был «возрастом не мал, рожеем смугол, нос немного покляп (горбатый), брови черны, не малы, нависли, глаза невелики, волосы на голове черны курчевавы, ото лба вверх взглаживает, ус чорн, а бороду стрижет, на щеке бородавка с волосы». Отмечалась и образованность Молчанова: «По полски говорить и грамоте полской горазд, и по латыне говорити умеет…»

Как можно видеть, Молчанов был вовсе не похож на Лжедмитрия I. Он мог обмануть только тех, кто никогда не видел первого самозванца, и вообще мало слышал о нем. Вскоре в Самборе произошла знаменательная встреча Молчанова с таким человеком, сыгравшим впоследствии огромную роль в событиях Смуты. Это был Иван Болотников, пробиравшийся из турецкого плена на родину. Молчанов изобразил перед ним царя, пожаловал страннику 30 дукатов, саблю, бурку и письмо, по которому поручил ему командование войсками против Шуйского. Вероятно, Молчанов сумел разглядеть в Болотникове полководческий талант, поскольку уже через несколько месяцев его армия осаждала царя в столице Российского государства.

Молчанов далеко не сразу примкнул к Лжедмитрию II. Он пытался действовать самостоятельно, плел интриги, и в 1608 г. объявился в Москве в числе заговорщиков против царя Василия. Заговор был раскрыт, а его участники схвачены. Молчанову довелось вновь отведать кнута, но он сохранил жизнь и, поправившись, поспешил на новые приключения. В 1609 г. Молчанов объявился в отряде польского гетмана Яна-Петра Сапега, откуда перешел в Тушинский лагерь Лжедмитрия II. От Тушинского вора Молчанов получил окольничество.

Когда после вступления Сигизмунда III на российскую территорию в Тушинском стане начался конфликт, Молчанов примкнул к пропольской партии тушинских бояр, возглавляемой М. Г. Салтыковым. Посольство от тушинских бояр (М. Г. Салтыков, князь Ю. Д. Хворостинин, князь В. М. Рубец-Мосальский, М. А. Молчанов, И. Т. Грамотин и другие) отправилось под Смоленск и предложило российскую корону королевичу Владиславу, сыну Сигизмунда III. Соответствующий договор был заключен 4 февраля 1610 г.

В польской администрации Москвы Молчанов получил должность управляющего ранее не существовавшим Панским приказом. Судя по его названию, он занимался вопросами, связанными с пребыванием поляков в Москве и государстве. Дальнейшая судьба Молчанова позволяет предполагать, что он не очень заботился об интересах русского населения и держал сторону поляков.

В «Новом летописце» содержится рассказ о том, как несколько бывших тушинцев, перешедших на сторону короля, пришли получить благословение у патриарха Гермогена. Тот поначалу отказался благословить изменников, но Михаилу Салтыкову удалось убедить патриарха в чистоте их намерений. Гермоген благословил пришедших, но заметил при этом: «…А если вы пришли с ложью, и разрушение православной христианской вере будет в вашем умысле, то не будет на вас милость Божия и Пречистой Богородицы и будете вы прокляты от всего вселенского собора». Когда же святитель увидел среди пришедших Михаила Молчанова, он проклял его и повелел с позором выгнать из церкви – в исправление этого негодяя патриарх не верил. Летописец сообщает, что пророчество патриарха сбылось – все, кто стремился установить в России польское владычество, умерли «злой» смертью. Одним из первых погиб Михаил Молчанов – он был убит во время восстания москвичей против поляков на Страстной неделе 1611 г.

Склонность к политическим авантюрам была, по-видимому, общей родовой чертой Грязных-Молчановых. Родственник Михаила Андреевича – сын крымского «полоняника» Тимофей Васильевич – в 1600 г. был приставом при опальном князе И. В. Сицком (следовательно, пользовался доверием Бориса Годунова). В 1609 г. Грязной участвовал в неудачной попытке свергнуть царя Василия Шуйского с престола, а затем бежал в Тушино. Как и Молчанов, Тимофей Грязной принес присягу королевичу Владиславу и получил от него чин окольничего, однако, после освобождения Москвы от поляков был лишен окольничества и земель, пожалованных ему Лжедмитрием II и королевичем Владиславом. Не отставал от отца и сын Т. В. Грязного – Борис – в 1634 г. во время Смоленской войны он бежал в Литву.

Тушинцами принято называть сторонников Лжедмитрия II. После распада Тушинского лагеря многие из них последовали за «вором» в Калугу, а после его смерти активно участвовали в освободительном движении и своим ратным трудом искупили грех клятвопреступления, совершенный при переходе от Василия Шуйского к Лжедмитрию II. Впрочем, далеко не все приверженцы самозванца прониклись патриотической идеей спасения Отечества от поляков. Многие из них настолько привыкли к вольной жизни при самозванцах, что не желали восстановления прежнего порядка, и вступили в борьбу с поляками, преследуя собственные цели, а не национальные интересы. Ярчайший тому пример – атаман Заруцкий. Этот недюжинный человек понимал, что после восстановления российской государственности в тех формах, в которых она была до Смуты, он потеряет свою власть и влияние. Это и привело его к противостоянию Второму ополчению, а затем и к борьбе против царских воевод под знаменами «царевича Ивана Дмитриевича», сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II.

По-иному сложилась судьба главенствовавшего в тушинской «Боярской Думе» князя Д. Т. Трубецкого. Возглавив наряду с Заруцким Первое ополчение, он оставался под Москвой вплоть до подхода Второго ополчения. Затем, несмотря на трения с Пожарским, сумел договориться с ним о совместных действиях против поляков, а после освобождения Москвы был одним из кандидатов на престол, имевшим большие шансы на избрание. Поражение на Избирательном соборе определило дальнейшую судьбу Трубецкого – несмотря на оказанные ему почести, боярин не пользовался влиянием на государственные дела. В 1625 г. Трубецкого отправили в почетную ссылку – на воеводство в Тобольск, – где он и умер.

Членами «воровской» Думы были представители старомосковского боярского рода Плещеевых, еще в XVI в. перешедшего в состав фамилий, служивших по «московскому списку». Это – Иван Васильевич Глазун-Плещеев, Матвей Иванович Колодкин-Плещеев, Федор Кириллович Смердов-Плещеев. Иван и Матвей Плещеевы примкнули к Первому ополчению. В 1612 г. И. В. Глазун-Плещеев был послан в Псков для выяснения личности Лжедмитрия III («Псковского вора»). Воевода поначалу присягнул «вору», но затем арестовал самозванца и самолично привез его в Москву. Его подпись стоит под избирательной грамотой царя Михаила Романова, при котором Плещеев служил воеводой в Тюмени и Пскове. В Первом ополчении М. И. Колодкин-Плещеев «прославился» жестокими мерами против казаков – его попытка расправы над казаками, пойманными на грабеже, спровоцировала конфликт и распад ополчения. Впоследствии Матвей Колодкин-Плещеев присоединился ко Второму ополчению.

В освободительном движении участвовал и Ф. К. Плещеев, громивший в 1606– 1608 гг. восстания земцев против самозванца в Суздальской округе. В 1613 г. он был послан против шведов в Тихвин, а при Михаиле Романове стал воеводой в Белгороде и Тобольске.

Полна превратностей и судьба Михаила Матвеевича Бутурлина, одного из ближайших сподручников Тушинского вора. В 1610 г. он захватил для самозванца Калугу и собственноручно убил тамошнего воеводу И. И. Годунова. В том же году по приказу Лжедмитрия II Бутурлин лишил жизни касимовского царя Ураз-Мухаммеда. А в 1612 г. мы уже видим М. М. Бутурлина в составе Второго ополчения: он отбил от Переславля-Залесского казачий отряд Заруцкого. В 1614 г. вместе с князем Д. М. Черкасским Бутурлин воевал против польско-литовских отрядов на западной «украйне». При штурме крепости Белой на Смоленском рубеже он был тяжело ранен – ядром ему вырвало часть головы – и, покинув войско, из-за увечья был вынужден отправиться на излечение в Москву. В 1618 г. он участвовал в обороне столицы от королевича Владислава. Патриарх Филарет не жаловал Бутурлина, памятуя ему смерть И. И. Годунова, бывшего свойственником Филарета по Черкасским. Окольничество Михаил Матвеевич получил лишь при Алексее Михайловиче.

С 1608 г. и вплоть до смерти самозванца его поддерживал князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, впоследствии один из видных воевод Второго ополчения. В 1613–1615 гг. он воевал с поляками на западных рубежах. С 1619 г. – боярин и один из государственных деятелей эпохи Михаила Романова.

В составе Первого и Второго ополчений сражались И. И. Волынский, Ю. Беззубцев, И. Ф. Наумов, князь Ф. И. Волконский-Мерин и другие видные воеводы, бывшие активные сторонники Тушинского вора. Таким образом, пройдя через искушение самозванчеством в Тушине и Калуге, многие дворяне объединились в борьбе за судьбу державы. Некоторые из них затем сошли с этого пути и вновь уклонились в «смуту», но большинство твердо стояли за национальное возрождение и поддерживали освободительные движения.

В исторической литературе неоднократно отмечалось особое положение московских стрельцов, выполнявших роль царской гвардии. Видный петербургский историк А. П. Павлов указывал на то, что стрелецкие головы были верной опорой Бориса Годунова на его пути к верховной власти. В то же время, есть основания развить изучение этой темы, поскольку, источники показывают, что головы московских стрельцов в конце XVI в. не просто были верной опорой Годунова, но и исполняли особо деликатные поручения правителя, а затем и царя Бориса. Стрельцы набирались, в основном, из посадских людей. В то же время большинство голов (позднее – полковников и полуполковников) принадлежали к дворянскому сословию. Судьбы этих людей, их большое значение в событиях Смуты (особенно в первый период – династический (боярская смута) показывают не только большую роль московских стрельцов в политической борьбе того времени, но и особое положение самих голов, сравнимое только с гвардейскими офицерами при Петре I и его преемниках, вплоть до Павла I. Как можно видеть, в придворной борьбе как в начале XVII в., так и в XVIII в. роль гвардии была решающей.

Стрелецкое войско в количестве шести «статей» (позднее, приказов) по 500 человек было учреждено в 1550 г. К 1584 г., по свидетельству англичанина Д. Флетчера, московские стрельцы составляли 20 тысяч человек. Московские стрельцы, несшие охранную дворцовую службу, получали жалование по 7 рублей в год, что в десять раз превышало жалование рядовых стрельцов в городах. Уже при Иване IV из московских стрельцов выделился двухтысячный полк стремянных, т. е. верховых стрельцов, сопровождавших его во всех походах. При введении опричнины часть стрельцов вошла в состав опричного войска. Свидетели-иностранцы Генрих Штаден и Альберт Шлихтинг сообщают об участии в опричных расправах. Упоминаются особые дворовые Стрелецкие приказы; один из которых находился в 1573 г., сразу после отмены опричнины, в ведении Сулеша Артакова, занесенного в список «двора» (своеобразное продолжение опричнины) Ивана Грозного с высоким окладом в 100 рублей. Свидетельство польского посла Л. Сапеги о событиях, последовавших после смерти Ивана Грозного также показывает особое положение московских стрельцов: согласно Сапеге, после смерти царя Б. Я. Бельский склонил на свою сторону стрельцов, пообещав им «великое жалование» и привилегии, которыми они были пожалованы при Грозном, а царя Федора уговаривал держать двор и опричнину, как держал отец.

Роль стрельцов как воинского подразделения, облеченного особым доверием государя отчетливо видна в событиях воцарения и правления Лжедмитрия I. Когда посланные самозванцем князь В. В. Голицын, П. Ф. Басманов, А. В. Шерефединов и М. А. Молчанов отправились убивать Марию и Федора Годуновых, то они взяли с собой трех стрельцов. Лжедмитрий I уделял особое внимание стрельцам, поручив им охрану своей особы. Главой Стрелецкого приказа был назначен один из ближайших к самозванцу людей – Петр Федорович Басманов. Помимо обязанностей главы Стрелецкого приказа П. Ф. Басманов руководил и политическим сыском.

По спискам первой четверти XVII в. известно двадцать голов московских стрельцов, служивших при царях Иване IV и Федоре Ивановиче. Восемь из них активно действовали в политической борьбе конца XVI – начала XVII в. Их биографии примечательны.

Голова Федор Брянчанинов (Брянцев, Брянцов?) упоминается голландцем И. Массой как капитан охраны Лжедмитрия I, что показательно еще и тем, что вместе с ним упоминается Р. Дуров.

Ратман (Роман?) Михайлович (Федорович?) Дуров в 1598 г. расписался на утвержденной грамоте Бориса Годунова. В 1601 г. он был приставом при опальном Федоре Никитиче Романове и доставил его в Антоньев-Сийский монастырь на пострижение. В 1602 г. исполнял обязанности пристава у герцога Иоанна. По списку 1604 г. его денежный оклад жалования был равен 27 рублей 6 алтын и 2 деньги, причем из него были вычтены 6 алтын и 4 деньги за «опальную рухлядь», т. е. имущество, доставшееся Дурову, скорее всего, при конфискации имущества Романовых и других опальных по этому делу. В 1604 г. – стрелецкий голова в войске, посланном против Лжедмитрия I, в 1605 г. стрелецкий голова в Новгороде-Северском, находился под командой князя Н. Р. Трубецкого и П. Ф. Басманова во время знаменитой обороны города от Лжедмитрия I. В 1605–1606 гг. упоминается «капитан» охраны Лжедмитрия. В 1608 г. голова у Яузских ворот в московской осаде. Его сын Федор Ратманович в 1606 г. был послан в Литву с известием об убийстве и обличениями самозванца и подвергся длительному заточению.

Голова Темир Васильевич Засецкий в 1588–1589 гг. был приставом у грузинского посла. В 1591 г. сразу же после получения из Углича известий об убийстве царевича Дмитрия и народном восстании, в город был послан Темир Засецкий во главе стрелецкого отряда. В его обязанности вменялось наведение порядка и сбережение улик для следственной комиссии. В 1593 г. участвовал в церемонии приема турецкого посла. В 1598 г. подписал избирательную грамоту Бориса Годунова.

Леонтий Лодыженский упоминается в должности головы в 1585 г. В 1586 г. дворянин в посольстве, посланном на берег р. Плюс для переговоров со шведами. Посланник в Крым, возвратился в августе 1598 г. Его подпись стоит на утвержденной грамоте Бориса Годунова. В 1601 г. пристав у Александра Никитича Романова в Усолье-Луде, где удавил опального вельможу. В 1603 г. дьяк Разрядного приказа.

Биография следующего деятеля изумляет своими неожиданными поворотами. Голова Смирной Юрьевич Маматов в 1587 г. был приставом у князя Андрея Ивановича Шуйского, которого удавил в тюрьме. В 1598 г. вместо него на утвержденной грамоте царя Бориса расписался голова П. Г. Огарев. В 1601–1602 гг. – пристав у Ивана Никитича и Василия Никитича Романовых в Пелыме. Сохранились весьма красноречивые «отписки» Маматова об исполнении им этой миссии, после прочтения которых остается удивляться тому, что один из братьев – Иван Никитич все-таки выжил в тех условиях. В Пелым Василия Романова доставил к Маматову сотник Иван Некрасов, в Пелыме Маматов «посадил Василья Романова с братом, с Иваном, в одной избе на чепях же по углам». Состояние опального было крайне тяжелым. Мама-тов доносил: «Взял я, холоп твой, у Ивана, у Некрасова твоего государева изменника Василия Романова… больна, только чють жива, на чепи, опох с ног; и я, холоп твой, для болезни его, чепь с него снял… и преставился февраля 15-е число». Тяжело болел и брат скончавшегося: «А изменник твой государев, Иван Раманов болен старою болезнию, рукою не владеет, на ногу маленко приступает».

В 1604–1605 гг. в походе на Дагестан Маматов был головой. В бою при Тарках он был взят в плен. Очевидно, храбростью Маматов не отличался: чтобы спасти свою жизнь, он принял ислам и женился в Персии. Боевые товарищи Маматова – воеводы князья Владимир Бахтеяров и Владимир Долгорукий попали в тюрьму. Впоследствии пленники вернулись на родину, а вероотступника постигла заслуженная кара. Он был взят в плен русскими и казнен по приказу царя Бориса – Маматова долго мучили, а напоследок сожгли. Несомненно, царь Борис не мог не обратить внимание на измену человека, которому доверял самые подлые и темные поручения.

Григорий Иванович Микулин составляет достойную компанию С. Ю. Мама-тову. Он начал свою карьеру еще в 1569/ 1570 г., когда был поддатнем (помощником) у рынды царевича Ивана Ивановича в опричном походе на Новгород. В 1591 г. голова у черемис и мордвы. В 1600– 1601 гг. Микулин был послом в Англию. Сохранился портрет посланника, исполненный английским художником. Он изображает мужчину средних лет с широким лицом, заросшим щетиной, густыми черными усами и в расшитой шапке – типичного «хитрого московита». В 1602 г., в числе других послов Маматов, встречался с польскими послами на рубеже. В 1604 г. – голова в Орле, перешел на сторону Лжедмитрия I. За ревность при искоренении измены среди стрельцов пожалован Лжедмитрием I в думные дворяне. Согласно «Новому летописцу» Микулин своими руками убил («рассек на части») стрельцов, заподозренных в измене, за что был достойно награжден самозванцем: «той же Рострига ево пожаловал и от головства ево оставил и даде ему думное дворянство»). После свержения самозванца Микулин пытался бежать в Польшу, но в дороге был пойман в селе Вяземы. Очевидно, это был человек того же склада, что Маматов и Молчанов, единственно, чего нельзя отнять у Микулина – его дипломатических способностей. Проанализировав «статейный список» (отчет) посольства в Англию, Д. С. Лихачев писал, что миссия Микулина показывает в нем «ум, такт и умение с достоинством соблюдать интересы Русского государства».

Казарин Давыдович Бегичев в 1593– 1598 гг. был стрелецким головой в Смоленске. В 1604 г. упоминается как голова в Москве. Перешел на сторону Лжедмитрия II, а в 1611 г. находился в таборах кн. Д. Т. Трубецкого под Москвой. При появлении Лжедмитрия III, Иван Глазун Плещеев и Бегичев были послан в Псков, где признали (по словам «Нового летописца»: «не пожалев души своей и старости») в этом самозванце истинного царя. Псковский вор недолго смущал умы. Привыкшие к вольному обращению с «цариками», эмиссары Трубецкого передумали, схватили самозванца и в оковах доставили в Москву.

Голова Постник Григорьевич Огарев, напротив, представляется человеком, верным присяге и долгу. В 1590 и 1600 гг. он был приставом у польских послов. В 1598 г. подписал избирательную грамоту царя Бориса Годунова. В 1604 г. был послан в Польшу обличать самозванца. О деятельности Огарева при Лжедмитрии I ничего не известно, очевидно, он не сделал карьеры при самозванце. При Василии Шуйском Огарев защищал Москву от тушинцев и погиб во время одного из боев в 1610 г.

Ряд голов начала XVII в. связаны с деяниями царствования Ивана Грозного. Таков, например, голова Демид Черемисинов, погибший в битве при Тарках в дагестанском походе 1604 г., был одним из видных опричников. В 1570 г. он вывозил из Новгорода казну, награбленную во время царского похода. Сам Черемисинов не отставал от своего господина и существенно обогатился в опричнине. Другой голова, также погибший в Тарском походе, – Калинник Иванович Зюзин – племянник не менее известного опричника Василия Григорьевича Зюзина, возглавлявшего авангард в новгородском походе. Р. Дуров, Т. Засецкий, Л. Лодыженский, Г. Микулин и П. Огарев происходили из дворянских родов, представители которых были записаны в Тысячную книгу и Дворовую тетрадь. Из служилых родов происходили также Казарин Давыдович Бегичев, Ф. Брянчанинов и С. Маматов. Из старых дворянских родов происходили также и другие известные стрелецкие головы: С. Пушечников, Н. Лопухин, Ф. Мясоедов, Т. Змеев, Л. Скобельцин и др. Таким образом, состав стрелецких голов был однороден составу всего государева двора, что находит аналогию в принципе формирования опричного войска.

Примечательно, что провинциальные стрелецкие головы, в отличие от своих столичных сотоварищей, не исполняли столь деликатных миссий. Исключением может служить только посылка Смирнова Елизарьева Отрепьева в Литву с обличениями своего племянника Лжедмитрия II. С. Е. Отрепьев был стрелецким головой «на Низу»; в то же время то обстоятельство, что царь Борис не побоялся посылать его в Литву со столь ответственным поручением, говорит о том, что стрелецким головам царь доверял всецело. Все вышеперечисленные стрелецкие головы, кроме Г. И. Микулина, головство которого у московских стрельцов не подтверждено разрядной документацией, в походах и боевых действиях до 1604 г. участия не принимали. Очевидно, что правители берегли московский стрелецкий гарнизон и посылали стрельцов в походы лишь изредка.

Итак, очевидно, что головы московских стрельцов пользовались доверием Бориса Годунова и Лжедмитрия I и выполняли их ответственные поручения, в т. ч. и весьма деликатного свойства: посольские миссии, приставские должности у послов, приставство у опальных, часто сопровождавшееся тайным наказом об убийстве ссыльного, и т. д. Доверие и расположение царя распространялось и на весь московский стрелецкий гарнизон, осуществлявший личную охрану царя.

Сходная ситуация сохранялась и на протяжении второй половины XVII в., что отмечал автор записок о стрелецком бунте 1682 г. А. А. Матвеев, писавший о «нечастых службах…» московских стрельцов. Небезынтересно сравнить политическое могущество главы Стрелецкого приказа в 1605–1606 гг. П. Ф. Басманова и главы Стрелецкого приказа в 1682 г. – князя И. А. Хованского. В то же время, стрелецкие головы XVII в. не были облечены особым вниманием государей. Исключение составляет только А. С. Матвеев, но его возвышение вызвано исключительно его личными качествами. Да и внутриполитическая ситуация, отличавшаяся при первых Романовых относительной стабильностью, не располагала к существованию института особых доверенных лиц государя, наделенных властью над военными формированиями. Хотя при царях Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче Стрелецкий приказ входил в число основных, руководство над которым давало перевес какому-либо лицу или группе лиц в правительстве. Участвовали стрельцы и в подавлении московского восстания 1662 г., начав по приказу царя рубить челобитчиков. Наконец, позиция московских стрельцов, провозгласивших себя спасителями династии и государства во время восстания 1682 г., несомненно имеет определенные исторические корни. В своих челобитных царям Ивану и Петру Алексеевичам московские стрельцы, перечисляя вины казненных ими бояр, просили за их верную службу царскому дому «искони века» переименовать стрельцов в «надворную пехоту», чем еще раз обозначили свою тесную связь с царским двором. Итак, налицо значительное сходство между стрельцами конца XVI–XVII в. и гвардией XVIII в. В связи с этим, формирование Петром I гвардейских полков кажется вызванным стремлением заменить стрельцов не только в военно-административном, но и в охранно-внутриполитическом отношении. При этом Петром был сохранен и перенесен в гвардию один из важнейших принципов формирования и управления московского стрелецкого войска.

Великая эпопея Л. Н. Толстого «Война и мир» уже давно рассматривается литературоведами и историками не только как выдающееся художественное произведение, но и как ценный исторический источник. Источник не только для истории исторической и общественной мысли и для изучения исторического мировоззрения Толстого и его творческого метода, но и как источник по эпохе 1812 г. Последнее связано с большой и глубокой работой над документами, мемуарами, письмами и устными источниками, проделанной Толстым при создании романа.

Одним из первых заметил и бурно отреагировал на попытку Толстого сочетать в себе и историка Отечественной войны 1812 г. и художника этой эпохи старший современник писателя князь П. А. Вяземский – поэт, друг А. С. Пушкина, участник Бородинской битвы, знакомый со многими героями эпопеи. Он писал: «Начнем с того, что в упомянутой книге трудно решить и даже догадываться, где кончается история и где начинается роман, и обратно» (1868). Этот подход Толстого вызвал резкое неприятие Вяземского. Он укорял Толстого в многочисленных неточностях, и, главное, в недостоверности всего описания хода событий. «История и разумные условия вымысла тут равно нарушены», – отмечал Вяземский, рассуждая об одном из эпизодов «Войны и мира».

Как свидетель и участник событий, Вяземский имел полное право быть уязвленным толстовским взглядом на лица и явления, однако, среди замечаний князя одно представляется крайне важным для настоящей темы. Вяземский писал: «Встреча исторических имен или имен известных, но отчасти искаженных и как будто указывающих на действительные лица, с именами неизвестными и вымышленными, может быть, неожиданно и приятно озадачивает некоторых читателей, мало знакомых с эпохою, мало взыскательных и простодушно поддающихся всякой приманке. Но истинному таланту не должно было бы выгадывать подобные успехи и подстрекать любопытство читателей подобными театральными и маскарадными проделками».

Несомненно, Вяземский имел в виду имена и фамилии действующих лиц «Войны и мира», созвучие которых с реальными фамилиями представителей русской аристократии обескураживало уже первых читателей, и заставляет ломать над этим голову и по сей день. Даже в наше время читатель, мало-мальски знакомый с русской историей, без труда вычислит в графах Ростовых – графов Толстых; в князьях Болконских, Курагиных и Друбецких – князей Волконских, Куракиных и Трубецких; в Василии Дмитриевиче Денисове – Дениса Васильевича Давыдова, Марии Дмитриевне Ахросимовой – Анастасию Дмитриевну Офросимову и т. д. Наконец, эти лица, лишь слабо замаскированные, соприкасаются с реальными историческими деятелями – Александром I, Наполеоном I, Кутузовым, Багратионом, Ростопчиным и многими другими, включая и второстепенных персонажей той эпохи.

Откровенно прозрачный метод шифровки истинных фамилий в романе Толстого ставит перед исследователями важные вопросы. Во-первых, по возможности, дешифровать толстовских героев, и, во-вторых, постараться понять мотивы, по каким Толстой прибегнул к этому методу. Настоящая заметка ни в коей степени не претендует на попытку решить эти вопросы. Мною ставится гораздо более скромная цель – отследить реальные черты некоторых персонажей «Войны и мира», и в первую очередь князей Курагиных – целого семейства отрицательных героев.

Представляется, что все персонажи «Войны и мира» могут быть разделены на четыре категории: 1) реальные исторические лица; 2) лица, носящие имена и фамилии, созвучные именам и фамилиям их прототипов; 3) лица, носящие имена и фамилии, не созвучные с именами и фамилиями их прототипов; 4) лица вымышленные, носящие вымышленные имена и фамилии.

В первой группе императоры Александр I, Наполеон I Бонапарт, Франц I, военные и государственные деятели России и Франции (М. И. Кутузов, П. И. Багратион, М. Б. Барклай де Толли, С. К. Вязмитинов, И. Мюрат, А. Чарторижский, М. А. Милорадович, Д. С. Дохтуров, Н. Г. Репнин, Ф. В. Ростопчин, А. А. Беклешов, М. М. Сперанский, А. А. Аракчеев, А. Коленкур, Л. Л. Беннигсен, Л. Даву, А. Д. Балашов, Н. Н. Раевский, А. П. Ермолов, К. Ф. Толь и другие). Ряд известных лиц не действуют, но неоднократно упоминаются, придавая достоверность повествованию и вписывая его в определенный хронологический контекст – Ю. В. Долгоруков, И. И. Морков, Н. П. Румянцев, Ш. Талейран, В. Меттерних, М. А. Дмитриев-Мамонов, графы Разумовские, Апраксины, и, отметим особо – князь Александр Борисович Куракин, русский посланник в Париже.

Персонажи второй группы столь же очевидны. В первую очередь, это семьи графов Ростовых и князей Болконских, прототипами которых были предки Толстого графы Толстые и князья Волконские. Воспользовавшись образами предков для создания литературных героев, Толстой в обоих случаях вывел в романе только прямых своих предков по обеим линиям. Прототип графа Ильи Андреевича Ростова – дед писателя граф Илья Андреевич Толстой (1757–1820); графа Николая Ильича – отец, граф Николай Ильич (1794–1837), участник Отечественной войны 1812 г., подполковник в отставке. Также и по материнской линии. Старый князь Николай Андреевич Болконский списан с генерал-аншефа князя Николая Семеновича Волконского (1753– 1821). В образе княжны Марии Болконской писатель вывел свою мать – Марию Николаевну Толстую (урожденную Волконскую) (1790–1830). Им были введены в роман, почти без изменений, ее записи о воспитании детей.

Однако попытки дальнейшего отождествления членов семей Толстых и Волконских с персонажами «Войны и мира» терпят неудачу. Не совпадают ни состав семьи, ни имена. Так, князь Андрей Болконский не имеет прототипа на генеалогическом древе Волконских – у Н. С. Волконского не было сыновей. Подобные примеры можно умножать. Таким образом, и в подходе к своего рода «семейным» персонажам Толстой перемешал реальных лиц с вымышленными.

Довольно прозрачно, как уже говорилось выше, списаны со своих прототипов два колоритных персонажа «Войны и мира»: Мария Дмитриевна Ахросимова и Василий Дмитриевич Денисов. Сходство Ахросимовой с Анастасией Дмитриевной Офросимовой уже неоднократно отмечалось. Достаточно сравнить ее описание в «Войне и мире» со знаменитыми мемуарами Е. П. Яньковой. «Рассказы бабушки» раскрывают еще одного столь же прозрачного прототипа толстовского героя – это видный масон Осип Алексеевич Поздеев, выведенный Толстым как Иосиф Алексеевич Баздеев.

Не менее очевидна связь между Василием Денисовым и Денисом Васильевичем Давыдовым. Оба – кавалеристы, маленького роста, жгучие брюнеты и прославленные партизаны; обоим была свойственна страстность и на войне, и в любовных переживаниях. Совпадает возраст и даже чин – оба генералы в отставке.

Казалось бы, в эту категорию можно было бы отнести также князей Курагиных и Друбецких. Однако оставим пока в стороне рассмотрение этого вопроса, и обратимся к третьей категории лиц, для того, чтобы попробовать уяснить методы Толстого.

В первую очередь, это – графы Безуховы, отец и сын. Об отце, графе Кирилле Владимировиче Безухове, известно, что он екатерининский фаворит («в случае был»), вельможа и богач, отец многочисленных незаконных детей, из которых Пьер – любимец. Толстым дано и внешнее описание старого графа – крупного, сильного мужчины, с величественной головой, украшенной гривой седых волос. Наконец, уже в 3 части II тома говорится, что Пьер «бестолковый ревнивец, приверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец».

Очевидно, что образ старого графа вобрал в себя многие черты деятелей екатерининского времени – это указание на его фавор у императрицы, графский титул, богатство, описание обстановки дворца. Однако, можно выделить в этой фигуре черты отдельных исторических лиц – у Безухова присущая братьям Орловым и Потемкину физическая мощь и величественность; имя Кирилл напоминает о графе Кирилле Григорьевиче Разумовском. Усыновление Пьера и получение им графского титула имеет аналогию в семейной истории Орловых, когда внебрачные сыновья графа Федора Григорьевича Орлова получили в 1796 г. фамилию и титул отца. Можно вспомнить и об Александре Алексеевиче Чесменском (1762–1820), сыне А. Г. Орлова, мать которого была, вероятно, незнатного происхождения, но сам он получил дворянство, однако же не получил титул и фамилию отца. Сближает Чесменского с Пьером его жизнь в отцовском доме и внимание отца к его судьбе. О других «воспитанниках» А. Г. Орлова, как и графа К. В. Безухова нам ничего не известно.

Вместе с тем, указание на приступы бешенства и бешеной ревности отсылает нас к фигуре екатерининского фаворита – графа Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова (1758–1803). Представляется, что именно Дмитриев-Мамонов – главный прототип старого графа. Оставим пока вопрос о «бешенстве». Во-первых, Дмитриев-Мамонов, как и Безухов, жил и умер в Москве. Во-вторых, почти совпадает дата кончины. В-третьих, спорная ситуация вокруг наследства сложилась и в семействе Дмитриевых-Мамоновых, только в следующем поколении – в последние годы жизни графа Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова (1790– 1863). Согласно письменным источникам, граф Александр Матвеевич отличался высоким ростом, однако, если судить по портрету, он не был столь крупным мужчиной как Орлов и Потемкин.

Наконец, о приступах «бешеной ревности». Семейная жизнь графа А. М. Дмитриева-Мамонова сложилась непросто. Он стал фаворитом императрицы в 1784 г., однако его возвышение длилось недолго. Дмитриев-Мамонов влюбился в фрейлину княжну Дарью Федоровну Щербатову (1762–1801) и в 1788 г. получил разрешение Екатерины II на свадьбу, был осыпан дорогими подарками и удален из Санкт-Петербурга. Впрочем, вскоре Дмитриев-Мамонов глубоко разочаровался в своем поступке. Он неоднократно просил позволения вернуться на службу в Петербург, но получал отказы. Поразивший Екатерину II и двор поступок Дмитриева-Мамонова сразу же стали толковать как признак его сумасшествия. В июле 1789 г. императрица пишет Потемкину: «И есть ли б тебе рассказать, что было и происходило чрез две недели, то ты скажешь, что он совершенно с ума сошел; даже и друг его и конфидент Риборьер и тот говорит, что он аки сумашедший». Вновь Екатерина возвращается к этой теме спустя два месяца: «Здесь по городу слух идет, будто граф Мамонов с ума сошел на Москве, но я думаю, что солгано…» Об этом позднее писал М. С. Потемкин брату Павлу: «Об Мамонове говорят, что он с ума сошел и дерется с женою».

Толстой, хорошо знакомый с претензиями нетитулованных Дмитриевых-Мамоновых на наследство графа Матвея Александровича, оставил и прямой намек. Князь Василий Курагин незадолго до смерти старого графа говорит кузине: «Ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа».

Полагаю, этих указаний достаточно, чтобы считать, одним из главных прототипов старого графа – екатерининского фаворита А. М. Дмитриева-Мамонова.

Однако эти указания являются для Толстого вспомогательными, так он оттенил более важную линию: граф Пьер Безухов – граф Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов. Фигура М. А. Дмитриева-Мамонова блестяще исследована Ю. М. Лотманом, указавшем на многие черты сходства между этим лицом и Безуховым (богатство, огромный рост, физическая сила, приступы раздражения, доходившие до бешенства, организация полка в Отечественную войну 1812 г., увлечение масонскими и декабристскими идеями).

Особо следует отметить, что граф М. А. Дмитриев-Мамонов упоминается отдельно от Безухова как организатор казачьего полка, однако не выведен как действующее лицо. Также лишь упоминает или эпизодически показывает Толстой князя А. Б. Куракина, светлейшего князя П. М. Волконского и графа Н. А. Толстого – носителей фамилий, послуживших исходными для его довольно прозрачных преобразований. При этом и Волконский и Толстой – в той или иной степени, были родственниками предкам писателя – Толстым и Волконским. Выделяется еще одна своеобразная особенность творческого метода Толстого – носители исторических фамилий упоминаются и действуют вместе с персонажами, которым эти же фамилии даны в искаженном виде.

Поскольку вопрос с четвертой категорией персонажей романа – вымышленными героями, с вымышленными фамилиями, – ясен, можно вернуться к вопросу о соотношении Курагиных и Куракиных. Стоит только отметить, что персонажи, обязанные своими именами, фамилиями и характеристиками исключительно фантазии писателя, в основном невысокого происхождения или эпизодические. Это – солдат Платон Каратаев, капитан Тушин, поручик Телянин и другие.

Рассмотрим сведения, которые Толстой дает о князьях Курагиных. В романе упоминаются четыре представителя этой фамилии. Глава семьи – князь Василий Сергеевич в 1805 г. говорит, что ему шестой десяток. Следовательно, он родился около 1755 г. На последних страницах романа (1820) князь Василий упоминается как живой, но постаревший. Он – крупный чиновник. В имении князя Болконского называют «министром», однако, Курагин скорее всего не министр, а сенатор, именно сенаторам поручали производство ревизий, в которую едет князь Василий в ноябре 1805 г. Старый князь Болконский говорит, что когда-то определил Курагина «в коллегию» и вспоминает, что тот «в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и должностях». Возможно, при Екатерине II Курагин служил в Военной коллегии, но по духу он человек штатский. Его влияние на государственные дела не более, чем у других сенаторов.

О супруге князя Василия мы знаем мало. Она «массивная, когда-то красивая, представительная женщина», родственница старого графа Безухова. Лишь однажды князь называет ее по имени – Aline – Алина.

Князь Василий Курагин обладает состоянием, но не столь большим как Пьер. У него имения в нескольких губерниях и дом в Санкт-Петербурге. Тем не менее, дела Курагиных идут не блестяще, и он стремится поправить их, выдав дочь Элен за богача Пьера, и сына Анатоля за богатую наследницу княжну Марию Болконскую. Поведение князя во время предсмертной болезни графа Безухова напоминает суетливость министра С. С. Уварова, пытавшегося вступить в права наследства тяжело болевшего графа Д. Н. Шереметева, впоследствии выздоровевшего. Эта скандальная ситуация стала предметом для острой эпиграммы Пушкина на Уварова – «На выздоровление Лукулла». Не мог не знать об этом и Толстой.

Теперь переходим к детям князя Василия. Их трое, в возрасте от 30 до 20 лет.

Старший сын Василия Курагина – князь Ипполит – служит по дипломатической части. Он прекрасно принят в петербургских салонах, славится как волокита и блестящий светский молодой человек. Однако в деловом отношении князь Ипполит – ноль. Творцы русской внешней политики Билибин и его товарищи потешаются над Курагиным как над шутом. Он – один из петербургских хлыщей, занятых интригами, сплетнями, разговорами, но никак не реальным делом.

Второй сын Курагина – Анатоль – офицер конной гвардии. В 1805 г. он перевелся в армию, но так же к делам службы равнодушен. Он не может ответить на вопрос, где и как служит, чем окончательно роняет свою репутацию в глазах старого князя Болконского. Зато Анатоль, в отличие от Ипполита, красив, мужествен, уверен в себе. Он – блестящий повеса и волокита, принадлежащий к своего рода «золотой молодежи». И Анатоль и Элен вполне могли бы стать героями блестящей фальсификации князя П. П. Вяземского «Записки Омер де Гель», демонстрирующей развратную и пошлую изнанку петербургского двора. Анатоль виновник многих трагедий, которые он воспринимает лишь как невинные шалости. Это вполне жизненный тип, очень схожий с Дантесом.

Наконец, Элен (Елена Васильевна), вероятно, младше Ипполита, но старше Анатоля. Впрочем, точных указаний на это нет. Она вполне может быть младше или старше братьев. Ее нравственный облик также обрисован довольно четко, и нет смысла на этом останавливаться. В целом, отношение Толстого к Курагиным четко выражено словами Пьера: «Проклятая, бессердечная порода».

Теперь рассмотрим коллективный портрет князей Куракиных в эту эпоху. В 1805–1820 гг. род Куракиных состоял из четырех представителей: братья Александр (1752–1818), Степан (1754–1805) и Алексей Борисовичи (1759–1829), сын последнего – Борис Алексеевич (1783– 1850). Куракины принадлежали к высшей аристократии, владели огромным состоянием, сравнимым с состоянием графов Шереметевых, Разумовских, Орловых, князей Голицыных.

Старший из братьев – князь А. Б. Куракин – видный дипломат, посланник в Вене и Париже (1809–1812), один из творцов русской внешней политики накануне Отечественной войны. Он был другом Павла I, занимал пост вице-канцлера и носил второй по «Табели о рангах» чин действительного тайного советника I класса. В конце жизни, занимая высокое положение, он реального влияния на дела не имел, и тяжело болел – сказывались последствия ран, полученных в 1810 г., когда князь сильно обгорел при пожаре в Париже, на балу у князя Шварценберга. Куракин, единственный из всего рода упоминается на страницах «Войны и мира» как реальное историческое лицо.

Степан Борисович был участником обеих русско-турецких войн, усмирял восстание конфедератов в Речи Посполитой (1772–1773) и крымских татар (1783). При Павле I произведен в действительные тайные советники и получил звание сенатора. Он был знаменит умением организовывать пышные празднества, славился как тонкий знаток гастрономии. Однако роскошества не разоряли Куракина, умевшего расчетливо вести дела и перекладывавшего тяжесть безумных расходов на плечи крепостных.

Алексей Борисович также был крупной фигурой. При Екатерине II он был камергером и тайным советником, при Павле I – генерал-прокурором, при Александре I – генерал-губернатором Малороссии и министром внутренних дел, затем получил назначение в Государственный совет. Куракин стал первым покровителем М. М. Сперанского, оценив его государственные способности. Алексей Борисович, по отзыву князя И. М. Долгорукого, «то был горд, то слишком приветлив, все зависело от минуты, и такой характер в начальнике несносен. Всякий знак его внимания, даже самого благодетельного, был тяжел, ибо он покупался не столько подвигами, званию свойственными, как разными низкими угождениями, кои так противны всякому благородному сердцу».

Мужской род продолжился от его единственного сына сенатора и тайного советника князя Бориса Алексеевича. Две дочери князя А. Б. Куракина – Елена и Александра, – были выданы замуж. Первая – за графа Н. И. Зотова, вторая – за Н. С. Салтыкова, затем, была замужем за генерал-адъютантом П. А. Чичериным.

Как можно видеть, ни имущественное положение, ни состав семьи Курагиных и Куракиных не совпадают. Не находит никаких аналогий (за исключением совпадения имен Элен Курагиной и княжны Елены Алексеевны Куракиной) и именной ряд. В семье князя В. С. Курагина было принято давать сыновьям редкие, иностранные имена – Анатоль (Анатолий) и Ипполит. У Куракиных, напротив, набор старорусских имени – Александр, Степан, Алексей, Борис. Из Куракиных старшего поколения никого нельзя сравнить с князем Василием – ловким царедворцем, выискивающим материальную выгоду. Трое братьев были крупными государственными деятелями и пользовались большим влиянием. Александр Борисович – в сфере внешней политики, Степан Борисович – в военной сфере, а Алексей Борисович – во внутренней политике. Князь Василий Курагин гораздо мельче, нежели его ровесники, старшие Куракины. Относительно князя Бориса Алексеевича, то о нем слишком мало данных, чтобы сравнивать его с Анатолем или Ипполитом. Однако нет, и, вероятно, не может быть данных для его отождествления с этими литературными героями.

Таким образом, очевидно, что Толстой, создавая портретную галерею князей Курагиных не сравнивал их с князьями Куракиными, а просто воспользовался этой звучной и известной фамилией, изменив лишь одну букву. Аналогичную ситуацию, вероятно, надо видеть и по отношению к Трубецким. Здесь судить сложнее, выведены лишь два героя – княгиня Анна Михайловна и ее сын князь Борис. Однако уже незавидное материальное положение Друбецких не позволяет сравнивать их с состоятельными князьями Трубецкими, владевшими многочисленными имениями. Иными словами, Толстой обошелся довольно произвольно с реальными историческими фамилиями, присвоив их, лишь слегка исказив, вымышленным персонажам. В вышеприведенную систематизацию Курагины и Друбецкие явно не вписываются. Для них нужно создать особую категорию: лица вымышленные, носящие имена и фамилии, созвучные именам и фамилиям реальных лиц, не являющихся их прототипами. Вообще же Толстым этот прием использовался и в дальнейшем. Так, в «Анне Каренине» фигурируют Облонские и князья Щербацкие – фамилии, созвучные князьям Оболенским и Щербатовым. Вероятно, найдутся и другие примеры. В чем же причина столько странного отношения Толстого к историческим фамилиям? Скрывается ли за этим глубокое значение или экономия мысли, направленной на содержательную и идейно-философскую работу? Решение этой задачи – за литературоведами.